От солнца к солнцу [Абрам Лазаревич Старков] (fb2) читать онлайн

А. СТАРКОВ
От солнца к солнцу

*

Фото Д. Бальтерманца, А. Гостева, М. Савина

М., «Мысль», 1964

НА ТИХОМ ОКЕАНЕ

Дальние острова

«Между Камчаткой и Командорскими островами — океан. Тихий. Нам повезло: он лежал перед нами именно такой, каким его и увидел в первый раз Магеллан.

Вышли из гавани на пограничном сторожевике. Корабль заслуженный, награжденный в войну орденом Красного Знамени. Высаживал морскую пехоту на Курильские острова. По пути к Командорам минуем мыс Вилкова. Как только корабль поравняется с ним, будет приспущен кормовой флаг. В память о старшине первой статьи Николае Вилкове, Герое Советского Союза. Он служил на нашем сторожевике и погиб во время высадки десанта.

Позади Авачинская бухта, на берегу которой раскинулся ярусами «Питер», как все называют здесь Петропавловск. Осталась за кормой и невысокая лесистая сопка «Сероглазка», получившая, наверно, свое имя от какой-нибудь красавицы, что жила здесь в давние времена. Скрылся (за поворотом мысок, где на самом краю стояла в 1854 году пушка, первой принявшая бой с англо-французской эскадрой, а сейчас стоит маяк. Не видны уже и «Три брата», три огромных мрачных камня, похожих на моржей, высунувших из воды свои клыкастые морды. Двое из братьев рядышком, а третий, хотя и поменьше, но, видно, самостоятельней, — он чуть в сторонке. Все трое сторожат выход в океан.

Вот он, океан, вокруг. Зеленый, нескончаемый и, как я уже сказал, удивительно спокойный. Флегматик. Гомонят, вьются над ним птицы, бьют его по груди крылами, клюют. Расхрабрились, задираются. А океанище отмахнется от них разок-другой ленивым всплеском волны и снова дремлет.

Птиц — тьма. Медленно, вытянув длинную шею, будто вынюхивая добычу, проплывает над кораблем баклан. И вдруг, сжавшись в комок, устремляется вниз, к самой воде, и, мгновенно выхватив рыбешку, снова взмывает ввысь, радостно хлопая крыльями. Но тут на него набрасываются чайки-говорушки, прозванные так недаром: летая над морем, они все время что-то быстро-быстро лопочут на своем гортанном, с клекотом, языке. Они не только болтливы, но и прожорливы, норовят вырвать добычу у баклана. А он, яростно отбиваясь, уходит все выше, выше. И чайки отстают.

То тут, то там мелькает незнакомая мне птица. В стремительном ее полете я успеваю уловить только черные и красные пятна. Но вот она бесстрашно присела на палубу и, нахохлившись, поглядывает на окруживших ее людей. У нее черное оперение, черная крошечная головка. Клюв — красный. Не клюв, а прямо-таки томагавк, маленький боевой топорик, наподобие тех, какие носили индейцы. По широкому острому клюву и кличка: топорок. Кто-то из матросов берет птицу в руки и сразу же, охнув от боли, отбрасывает на палубу. Рука залита кровью: топорок, слегка клюнув по ладони, рассек ее чуть не до кости. Страшное же оружие у этой птахи!

Топорки так и кружат, так и кружат над нами, то залетают вперед, то возвращаются к кораблю, словно боятся, что без них он не найдет дороги к островам. Этих маленьких воздушных лоцманов-доброхотов становится все больше и больше: значит, Командоры уже близко. Ведь там дом у этих птиц. Один островок так и называют — Топорков.

Небо блекнет, сереет, и это тоже признак нашего приближения к цели: над Командорами всегда сумрачное небо.

Вспоминаю все, что читал и слышал прежде об этой дальней земле, которая должна вот-вот открыться за туманной пеленой.

И видится мне в штормовом взбунтовавшемся океане уже непослушное парусам и едва повинующееся рулю судно. То русский двухмачтовый 14-пушечный пакетбот «Святой Петр», совершивший труднейший поход к берегам Северной Америки. Третий месяц на обратном пути к Камчатке нещадно терзают его бури. Люди исхлестаны зимними ветрами, измучены голодом и жаждой. Цинга косит моряков, свалила их командора Витуса Беринга, датчанина, уже много лет верно служившего России. Друзья россияне называли его вместо Витуса Витязем. А еще величали его моряки Иваном Ивановичем, и это имя полюбилось ему… Большой, грузный, весь отекший, лежит он недвижно в каюте, прислушиваясь к шуму океана. Все, кто еще могут стоять на ногах, не покидают палубы, стараясь высмотреть берег в снежной завесе. Но пройдет много дней, прежде чем откроется земля. Вот она наконец! Морякам мерещится знакомая гавань, чудится знакомый мыс и даже маяк на мысу. Камчатка? На палубу выносят командора. Приподнявшись на локтях, поддерживаемый товарищами, вглядывается он в очертания берега. Нет, не видит он гавани, не видит мыса с маяком. И кажется ему, что это не Камчатка вовсе. Но он ничем не выказывает своих сомнений. Не хочется лишать измученный экипаж последней надежды. Да и в нем самом она еще тлеет. Он велит править к берегу.

А там гряда камней. Мешает подойти. Кидают якорь, но ветер рвет цепь и тащит пакетбот на камни. И только в последнее мгновение смилостивился океан. Волна, подхватившая судно, внезапно развернула его и пронесла в лагуну. Земля! Пусть не Камчатка, пусть неведомый и необитаемый остров. И все же это твердая земля с быстрыми речками, из которых можно напиться, со всяким зверьем, на которого можно охотиться. Правда, все эти блага уже не нужны Ивану Ивановичу. — Он встречает свой смертный час зарытый по грудь в песок; так ему теплей, и — он просит подсыпать еще и еще. Мертв капитан, а живым — жить! Им зимовать, набираться сил, го-ловиться к отплытию. Они разберут свое старое полуразбитое судно и сколотят из его досок новое, чтобы уйти к берегам Камчатки.

А на земле, которая приютила русских храбрецов в тяжкий час, они оставят погибших товарищей, оставят своего командора. И она уже с той поры не безымянна, эта земля, — стала островом Беринга. И все остальные, лежащие рядом — Медный, Топорков, Сивучий Камень, — тоже теперь острова бесстрашного командора, Командорские острова…

В Петропавловске накануне выхода в море я разговаривал с Иваном Федоровичем Махоркиным, лектором обкома партии. Он много лет работал учителем на острове Беринга в селе Никольском. Махоркин рассказал мне, как перед самой войной он и три его товарища, учителя Захарчук, Бондарь и зверовод Степнов, решили разыскать последнюю стоянку Беринга и его могилу по описанию стоянки и чертежам, сделанным Стеллером, зоологом, участником экспедиции Беринга… Экспедиции Махоркина удивительно повезло. Как только добрались до бухты, начался отлив, оголились рифы, через которые перебросило когда-то «Святого Петра». Неподалеку от рифов торчали из песка одиннадцать пушечных стволов! Одиннадцать пушек из тринадцати, оставленных здесь командой пакетбота. Четырнадцатую моряки увезли с собой после зимовки на Камчатку… Вдохновленные находкой, Махоркин и его друзья начали раскапывать грунт вокруг. И снова находка! Довольно хорошо сохранившийся кусок корабельного киля. Стоянка Беринга, нет сомнения! Оставалось отсчитать 800 шагов до могилы командора в направлении, указанном на чертеже Стеллера. И хотя прямых следов могилы не обнаружилось, водрузили на одном из холмиков деревянный крест с мемориальной дощечкой… О результатах, можно считать, сенсационных поисков сообщили в Петропавловск. Оттуда выехала комиссия. Но до Командор не доехала. Помешала война, корабль с комиссией на борту вернулся в Петропавловск. Только к концу войны начат был новый розыск. Но на этот раз пушки не были обнаружены. Их, видно, так занесло песком, что не помогли даже миноискатели. И скептики вообще уже начали сомневаться в махоркинской находке. Их не устраивали даже снимки, сделанные в свое время Иваном Федоровичем. Подавай сами пушки! И вот через полтора года сам океан подал их «на блюдечке» — те же одиннадцать. Комиссия, уже третья по счету, составила акт, и находку закрепили, так сказать, документально. Но было также установлено, что, разыскивая могилу Беринга, Махоркин с товарищами ошиблись. Ошиблись на четыре с половиной шага. Не дошли до останков командора вот эти четыре с половиной шага. Теперь на этом месте тоже крест, но не деревянный — железный. А пушки? Две в Петропавловске-на-Камчатке возле памятника Берингу. Две в селе Никольском у клуба. Одна увезена в Данию, на родину Беринга. А остальные по-прежнему в бухте Командора, на месте его последней стоянки…

Пока я размышлял о прошлом и вспоминал рассказанное Иваном Федоровичем Махоркиным, наш корабль успел уже войти на рейд острова Беринга и отдать якорь. К причалу нельзя — мелко. К нам опешит, пыхтя, мотобот «Витус Беринг». Пересаживаемся. На борту его терпко пахнет рыбой! Видно, суденышко только с лова. На крюке, прибитом к мачте, висит длинное багровое, не успевшее еще провялиться сердце морского котика. Значит, промысел зверя уже начался. Может быть, нам удастся попасть на лежбище.

А пока надо бы пристать к берегу. Это не так просто — отлив в самом разгаре, и даже мотоботу не подойти сейчас к пристани. Снова пересаживаемся, на этот раз в плоскодонную лодчонку. Прошмыгнув между камней, она ткнулась носом в песок, и мы ступили на землю Командора!

Село обычное: только что лежит вдоль океана, а в остальном, вроде, такое, каких тысячи на материке. Вьются дымки над трубами. Сушится на веревках белье. Журчит ключевая вода, замолкая уже в колонке. Постукивает молот в кузнице.

Вот и маленькое уличное происшествие. По деревянному настилу ковыляет гусиная стайка, ведомая горделивым вожаком, а навстречу другая ватажка — ребята из детского сада, вышедшие на прогулку. Пробка. Не разойтись. Сгрудились малыши. Гогочут возмущенные гуси, их разгневанный вожак готов уже броситься на ребят, чтобы пробить дорогу. Но страх берет в нем верх, и он сходит на мостовую, увлекая за собой всю свою крикливую компанию. Путь малышам открыт. И мы — за ними. Идем мимо волейбольной площадки, над которой взлетает мяч, так же как он взлетает сейчас где-нибудь в подмосковной Малаховке. Хотя вряд ли там в это время играют в волейбол: под Москвой сейчас глубокая ночь, ведь мы заехали «вперед» на девять часов… Идем мимо сельмага, клуба, зверокомбината, редакции газеты «Алеутская звезда», мимо сберегательной кассы. Вот баня, загс, отделение милиции. Все есть в районном селе Никольском, столице Командорских островов!

А небо, небо над Командорами и в самом деле сумрачно. Оно словно позаимствовало свои невеселые тона у скал. А может, скалы окрасились под цвет неба. Даже океан и тот возле островов кажется более темным.

Да уж, поскупилась тут природа на светлые краски, особенно на зеленую. Ни деревца. Впрочем, надо уточнить: не было ни деревца. Мы видели первые деревья на Командорах! Они посажены на площади перед памятником Ленину: с десяток тополей и столько же березок. Топольки — молодцами: цепко ухватились за эту скудную землю, пошли в рост, брызнули новыми свежими листочками. Березки — те покапризней, их еще холить и холить, но и березки поднимутся, сильны и в них живительные соки.

Около деревьев стоит Сергей Сергеевич Григорьев, секретарь Алеутского райкома партии. Он печально вздыхает:

— Жаль, Тимофей Николаич, покойный наш первый секретарь, не дождался, не увидел, как привились саженцы. А мечтал! На Смоленщине родился, в садах вырос. Вот и тут хотелось ему развести зелень… Запросил нынешней весной саженцы из Петропавловска. Обещали прислать с первым же пароходом. А к нам долго оказии не было. То штормы, то туман. Пароходы пришли только в самом конце мая. На одном — уголь, на другом — продукты да вот эти деревья… А у нас как? Пришло судно на рейд — аврал! Торопимся разгрузить, потому как погода у нас переменчива: лови затишье… А тут сразу два парохода. И к тому же метеостанция штормовое предупреждение передала, и ветер начал уже задувать… Все работали на разгрузке, весь остров! Тимофей Николаич больной был. С плевритом лежал, температурил. Все на причал рвался, да жена не пускала. А когда сама туда ушла, сбежал. В непогодь, в дождь… Мы его домой гоним — сердится. Таскает в воде мешки, ящики. «Где саженцы?» — спрашивает. Тут как раз и подошел с рейда мотобот с деревьями. Уложены аккуратно, корни в мешковину обернуты… Ветер налетел, бот накренило, и одна березка упала в воду. Подхватило ее течением. Никто и не заметил, как Тимофей Николаич прыгнул в лодку. Увидели уже, как гребет. Сильная была волна. Но выгреб. Догнал уплывавшее деревцо, поднял из воды, вынес мокрое, отяжелевшее на берег. Держит на руках, словно не березка это, а малое дитя, к груди прижал, рад, что спас. А на самом лица нет, лихорадка бьет… Окружили мы его тут, говорим: «Или вы, товарищ Королев, отправитесь сейчас же домой, или мы все шабашим!» Подействовало. Увела его жена… Уложила в постель, а он уже горит, уже бредит. Так и не пришел в себя…

Ночевать мы остались на острове. Нас поместили в доме рядом с райкомом, в чьей-то пустовавшей квартире. Похоже было, что хозяева навсегда съехали отсюда и при этом тщательно прибрали жилье. Полы вымыты, навощены, стекла протерты. В буфете хоть и нет посуды, а полки застелены чистыми бумажными салфетками. От стеллажа для книг еще крепко пахнет свежими белилами. Прибрано и на кухне и в сенях. Угольный ящик полон, и можно растопить плиту…

Мы уже легли, когда зашел навестить нас Григорьев.

Он коренной островитянин, потомок алеутов, или, как их еще называют, унанганов, переселенных в начале прошлого века с Алеутских островов на безлюдные Командоры. Сейчас тут около трехсот алеутов, живущих в селе Никольском на острове Беринга и в Преображенском на Медном. Топорков и Сивучий Камень необитаемы, там только топорки да сивучи.

У алеутов свой язык, но нет своей письменности. Они пишут по-русски. У них и в устной речи укоренилось много русских слов, особенно у жителей Медного: их язык несколько отличен от языка соседей.

Кто-то из литераторов уже отмечал, что алеуты не любят покидать свои острова. А если покидают, то, как правило, возвращаются. Говорят, что на материке осело человек пять алеутов, не больше.

Стоит добавить к этому забавную историю, происшедшую с семьей Григорьевых.

Сергей Сергеевич окончил в Никольском семилетку, стал гидрометеорологом, был выбран секретарем райкома партии, но ни разу за свою почти сорокалетнюю жизнь не ездил на материк. Жена его, работающая сестрой в больнице, тоже никуда не уезжала. И вот собрались недавно в отпуск. Путевки — в Сочи. План такой: на пароходе до Петропавловска, там денька три, побывать в театре, самолетом до Хабаровска, где у них старшая дочка заканчивает десятилетку, затем прямым рейсом в Сочи, а уже на обратном пути заехать в Москву и снова задержаться в Хабаровске, чтобы еще побыть с дочерью. Первый этап был завершен более или менее благополучно. Но уже в Хабаровск Григорьевы прибыли немного уставшие от показавшегося им слишком бурливым Петропавловска. Встреча с дочерью была, конечно, радостной, но жена Григорьева, да и сам он ужасно уставали за день — от уличной толчеи, от грохота трамваев, от автомобильных гудков, от всего городского шума. И уже начали тосковать по детям своим, оставленным в Никольском, и уже плохо спали по ночам и со страхом поглядывали на сочинские путевки, предвещавшие длинный путь и долгое пребывание вдали от Командор. Им казалось, что Сочи — это где-то на краю света, откуда и не выберешься… Словом, в день отлета на курорт путевки были сданы, билеты проданы и заменены обратными на самолет до Петропавловска. А там — пароход и родные их острова!

…Григорьев пришел посмотреть, как мы устроились на ночь.

— Сергей Сергеич, — спросил я, — а чья это квартира?

— Тимофей Николаевич Королев жил здесь с женой. Дети у них взрослые, на материке. Вдова к ним уехала… А тут поселится новый секретарь. Ждем из Петропавловска.

Ушел Григорьев. А я не могу уснуть, думаю о человеке, который жил, двигался, работал в этой комнате. Сегодня я много слышал о нем от самых разных людей. О чем бы они ни рассказывали, обязательно вспоминали своего Николаича.

Директор школы показал телеграмму из Ленинграда: «Выезжаю работу Эрик». Это была телеграмма от воспитанника школы, первого юноши алеута, получившего высшее образование. Он только что закончил пединститут и теперь едет преподавать на родных Командорах физику и математику. Везет из Ленинграда жену, дочку.

— Ох, как ждал Эрика Тимофей Николаич! — сказал директор.

Председатель райисполкома тоже поделился со мной приятной новостью: область выделила наконец острову деньги на новое строительство.

— Тимофей Николаич хлопотал! — добавил он.

И тут же, в исполкоме, слышал я, как женщина, жаловавшаяся на что-то, выпалила сгоряча:

— Я вот пойду к Тимофею Николаичу… — и сразу осеклась, умолкла.

Прочно же вошел в сердца людей этот человек, приехавший на далекие острова из срединной России, этот смоленский плотник, привыкший украшать землю домами, садами, этот коммунист-жизнелюб… Я вижу белеющую в темноте книжную полку. Сейчас она пуста, но скоро на ней снова появятся книги. Каков будет их владелец? Пусть полюбит суровую островную землю, как любил ее Николаич…

Утром возвращаемся на корабль. Он снимается с якоря и уходит к северной оконечности острова, к мысу Юшчна.

Юшин, подштурман у Беринга, первым обнаружил на острове котиковое лежбище. До этого моряки со «Святого Петра», чтобы раздобыть пищу, били каланов и сивучей, а шкуры каланов, или морских выдр, нежнейшие пушистые шкуры — «мягкий бриллиант», приберегали до того счастливого дня, когда приплывут на материк. Весной, бродя по острову, Юшин наткнулся еще и на котиков, ушастых тюленей. Убил двоих. Приволок в лагерь. Мясо оказалось невкусным, а шкуры были отменно хороши, чуть погрубее, чем у каланов. Вот эти-то чудесные меха, привезенные на Камчатку моряками экспедиции Беринга, и вскружили головы промысловикам. Все, кто могли и на чем могли, ринулись на острова бить зверя. Началось побоище, которое длилось многие годы. Тут приложили свою руку и русские купцы-стяжатели, и американский торговый дом «Гутчисон, Кооль и компания», арендовавший острова в конце прошлого века, и японцы — владельцы шхун, тайком подбиравшиеся к лежбищам. Истребляли зверя нещадно, варварски и, наверно, вовсе извели бы со свету, если б не новый хозяин — Советская власть. Каланов, которых оставалась какая-нибудь сотня, этот хозяин совсем запретил бить, а котиков разрешил промышлять лишь по строгому расчету — так, чтобы стадо прибавлялось год от году.

Котик — зверь путешествующий. Он плывет на летнее лежбище из южных краев… Первыми весна приводит к Командорам секачей, старых могучих самцов, которые набрались в теплых морях сил для предстоящих схваток. А бои вспыхивают между секачами сразу же, как только они вылезают на берег. Бои за место у моря, за лучшее место, за то, которое ближе к воде. Секач, схватив другого «за грудки», старается перебросить его через голову. Арбитра тут нет, правила борьбы отсутствуют. Отбросив соперника, расправившись с ним и сам окровавленный, зверь уже никому не уступит отвоеванного куска земли. Впереди немало сражений. Подходят с моря самки. Их перехватывают еще в воде. Бывает, что, вцепившись в самку и не желая уступить ее, два конкурента разрывают несчастную пополам: ни тебе, ни мне. Так идет формирование семей. А живут котики гаремами, и в выгоде оказывается тот, кто ближе к морю, кто обосновался на самом перехвате. Такому удается сколотить семью побольше. У иного расторопного секача до сотни жен. А есть неудачники: отбросили его далеко от воды, и он с трудом набрал какой-нибудь десяток наложниц. Схватки за подруг не утихают. Уберечь гарем от разгрома можно только ценой крови. Повелитель не знает покоя. Семья его все лето нежится на солнце, принимает морские ванны, а он за все лето, до глубокой осени, ни разу не сойдет к воде даже на солнцепеке, маковой росинки не примет. Он не может покинуть цитадели, у которой нет ни рва, ни ограды и которую он должен защищать от посягательств соперников только телом своим…

Много забот у секача! Он приплывает с юга весь налитый жиром, а к сентябрю остаются лишь кожа да кости. А ведь надо еще вести семью обратно на юг. И вот, обессиленные и уже не боящиеся за своих подруг, главы семейств сходят наконец к воде, чтобы хоть немного покупаться, поесть, прийти в себя, восстановить часть сил перед дальним плаванием… А самки, как уже сказано, все лето нежились. Придя с юга, они сразу рожают, но это им особых забот не приносит. Малышей своих они сдают на «детскую площадку», на отдельное лежбище. Там безопаснее. В гареме они только мешают родителям, и те могут ненароком их передавить. Малышей набирается на лежбище до двух-трех тысяч. Но чем же они питаются? Молоком, материнским молоком. И матери, навещая это лежбище, кормят каждая только своего единственного ребенка, безошибочно находя его среди тысяч других, одинаково черненьких. Если малышка случайно прильнет к чужой матери, она его не накормит. Только своего, только единственного!

Ну а секачи своими отпрысками не интересуются. У них хватает дел и без этого. Сражаясь без устали друг с другом, мужья объединяются в борьбе против общего врага. Это — «холостяки», молоденькие самцы трехлетки, которые являются с юга позже всех. У них тоже отдельное лежбище, и им нельзя даже приближаться к лежбищу семейному, к гаремам. А их тянет туда, к самочкам, и всякий раз они получают от мужей изрядную трепку. И цели, как правило, не достигают… На холостяков-то как раз и дозволен промысел. Ни секачей, ни самок промысловики не трогают. Именно холостякам суждено превращаться в дамские шубки! Горька в общем-то холостяцкая доля…

…Вот и мыс Юшина. По корабельному радио — команда:

— Дежурным гребцам в шлюпку!

Дежурных набралось больше чем нужно. Еще бы: шлюпка отправляется на лежбище…

Идем в гости к котикам!

На берегу нас ждут двое провожатых.

С одним я уже знаком. Это Сергей Владимирович Мара-ков, молодой ученый-зверовод, начальник научно-наблюдательного пункта. Вместе со своими помощниками, штатными и добровольными, он седьмой год наблюдает за животным миром Командорских островов. Мараков, по его собственному выражению, натуралист с колыбели, хотя родился и вырос в Москве, на Таганке, в семье преподавателя черчения. У него не было сомнений в выборе профессии. Точно так же не колебался он и после окончания пушного института — куда ехать? На Командоры! Вчера в своем домике на берегу океана, пропахшем водорослями, рыбой, звериными шкурами и до потолка набитом чучелами, скелетами, черепами, он рассказывал мне о подсмотренных им повадках котика.

Сергей Владимирович показывал мне свои уникальные фотографии. Вот белый котик! Вряд ли еще где найдется второй такой снимок: котик-альбинос. Явление наиредчайшее. А вот спящий калан! О, Мараков не только сфотографировал его, но и на руках подержал. Немногие могут этим похвастать. Каланы, напуганные когда-то человеком, безжалостно истреблявшим их, из рода в род передают этот свой страх. Нюх у них на человека! Слышат и видят хуже. На берег выбираются редко, спят обычно в воде, вернее, в зарослях морской капусты, завернувшись в ее длинные стелющиеся стебли, как в пеленки. А этот растяпушка дремал на берегу, пригретый солнцем. Пользуясь благоприятным ветром, Сергей Владимирович подкрался поближе, сфотографировал соню и даже приподнял его на ладонях, теплого, мягкого, но тот, сразу продрав глазки, соскользнул мигом в воду — и был таков. Осталось лишь великолепное фото: сладко спящий каланчик. Кажется даже, что он похрапывает…

А вот череп морской коровы! Нет, это не снимок. Настоящий «живой» череп! Трудно переоценить эту находку Марако-ва. Морская корова, из отряда сирен, водившаяся в прошлом стадами возле Командор, подробно описанная Стеллером и оказавшаяся, к несчастью своему, не менее съедобной, чем корова земная, была начисто истреблена промысловиками. От нее и костей не осталось. И вдруг Мараков обнаружил в прибрежных скалах череп морской коровы! Этому экспонату обрадуется любой зоологический музей.

Со вторым провожатым мы не были знакомы, но я слышал о нем. Алексей Степанович Яковлев — мастер котикового промысла. Промысел этот состоит из двух этапов: отгона и забоя. И какой из них легче, трудно сказать. Оба сложные. Сначала зверь не хочет, чтобы его гнали куда-то от берега, всячески сопротивляется этому. И тут может справиться лишь плотная цепь опытных загонщиков, которые с длинными палками-дрыгалками в руках неотвратимо наступают на холостяков, отжимая их все дальше и дальше от моря. А потом загнанный на забойную площадку зверь пробует увернуться от тех же дрыгалок, которыми его глушат по голове, точнее, по носу. Способ довольно примитивный. Но только так можно уберечь от повреждений драгоценную шкуру котика, которую будут затем очищать ножами от жира, вымачивать, солить и укладывать вместе с другими шкурами в бочки для отправки в Ленинград на меховую фабрику… Вот всей этой операцией и руководит Яковлев. Он алеут, бывший в двадцатых годах первым комсомольцем на Командорах. Уезжал на материк. «Целый год, — говорит, — зимовал в Москве, учился на зоотехнических курсах». Он немолод. «Вчера еще было восемнадцать, а сегодня, глядишь, пятьдесят четыре». Но моложав, быстр, ловок в движениях. Говорит тоже быстро-быстро.

— Ох, и холостячков же нынче привалило! Вон они там, за вышкой. Завтра подойдут люди из совхоза, и погоним зверя на забой.

У него, у Яковлева, все уже приготовлено к промыслу: палки-дрыгалки, ножи, соль, бочки.

Снова в шлюпку.

— Пойдем к семейным, — приглашает Мараков. — Холостяков нельзя тревожить перед отгоном.

Что ж, к семейным так к семейным. Они должны быть гостеприимней.

Прихватив на всякий случай дрыгалку, Яковлев показывает рулевому, куда править: к широкому скалистому выступу берега. Там полно огромных бурых тел, похожих на заросшие мхом валуны, но двигающихся, перекатывающихся с боку на бок. Ветер с моря принес к берегу беспокоящие зверей запахи, звуки весельных ударов по воде. И мы слышим, как тревожно ревут секачи, как вторят им, жалобно поблеивая, их подруги.

Высаживаемся. Прячемся за скалу. Нас много, и всем нам нельзя на лежбище. Только Мараков и Яковлев, прихватив с собой фотокорреспондента, приближаются к зверям.

Маракова здесь хорошо знают, он часто навещает семейных. А маленьким он просто первый друг. Малыши все перебывали у него на руках. Сергей Владимирович осуществляет на этом лежбище, если хотите, функции загса. В отношении малышей, конечно. Он регистрирует каждого родившегося котика, прикрепляя ему под передними ластами металлическую бирочку. На бирке слово «Moscow». Так что котик, знайте, не бездомен, у него есть кров, над ним есть опека, и его могут защитить… Яковлев у семейных бывает реже, ему подведомственны холостяки. Ну, а фотограф вовсе лицо тут незнакомое.

И вот уже заковыляли к воде затесавшиеся к котикам громадины сивучи, рыжие морские львы; у них одна лишь кличка львиная, а на деле-то не из таких уж храбрецов. Воспользовавшись моментом, покидают благоверных хитренькие самочки, стараясь ускользнуть, незаметно скатиться в воду. А секачи рычат, хватают изменниц, загораживают путь, бьют ластами. Но и покинутые близкими, они остаются все же на посту, в воду не идут. Вот, забравшись на камень, как на крепостную стену, стонет, рычит от ревности, от злости бывалый, весь еще в незаживших ранах секач. Ревет на всю округу, взывая к совести бросивших его подруг, которые беспечно кувыркаются в море.

Подошел Мараков, заговорил нежно:

— Эх, дурачок ты, дурачок! Ну чего страдаешь? Вернутся! Куда им деваться-то?

И секач вроде бы начал затихать. Но вдруг снова свирепо зарычал и, сверкнув клыками, кинулся в сторону. На кого же? На фотокорреспондента, которого счел, видимо, главным виновником всех своих бед и печалей. И только стремительная палка, вовремя взметнувшаяся в руках Яковлева, сохранила моего друга для фотоискусства.

Нет, хозяева явно не рады гостям. Не пора ли восвояси? Тем более что над кораблем взлетает ракета. Это сигнал к возвращению.

На спуске к морю увидели куличка, крохотную серую птаху, залетевшую сюда из-за океана. Прыгает с камешка на камешек, бесстрашно пробираясь между гигантскими звериными тушами, застилающими от нее небо. А вон даже вспорхнула на спину вылезшего из воды сивуча и клюнула его в загривок, обнаружив там для себя какую-то пищу. Мне запомнилась эта храбрая птичка-невеличка. Я знаю, ее легко вычеркнуть из текста. Она, так сказать, не работает на сюжет. Но мне очень хочется, чтобы она все-таки осталась, эта птичка, в самом конце моего рассказа о дальних островах…

О вулканах и вулканологах

Ну как же, попав на Камчатку, не побывать у вулканов! Я давал себе зарок, помнил совет друга: «Не очень-то увлекайся вулканами. Соблазн велик: героика, романтика. Но знаешь, сколько уже написано об этом! «Страна огнедышащих гор», «Огненное кольцо», «На краю кратера». Постарайся найти героическое в чем-то другом, менее броском внешне, но более глубоком по существу, в трудовых буднях». Я так и хотел, старался даже ни с кем не заговаривать на Камчатке о вулканах. Но это невозможно. Они здесь будни, те самые трудовые будни, о которых говорил мой друг. О вулканах, о проблемах, связанных с ними, каждый день пишут в местных газетах, как на Кубани о хлебе, в Донбассе об угле, в Баку о нефти, на Командорских островах о котиках. Кстати, о котиках мне тоже говорили в Москве: «Не увлекайся. Экзотика!» Но хорош бы я был, не повидав на Командорах котиков…

Итак, решено: к вулканам! Но их на Камчатке полтораста. Какой выбрать? Понятно, действующий, тот, что живет, дышит, бунтует. Но и таких двадцать восемь. А самый мощный? Ключевская сопка, Ключевской вулкан. Величайший в Азии: на 4850 метров вымахало его. И совсем молод: геологи насчитывают ему каких-нибудь пять тысячелетий. Для вулкана это юношеский возраст: ни седин, ни морщин. Он еще «бродит», еще не отстоялся. Почти не знает ни сна, ни покоя. Бывает, задремлет, но на десяток лет, самое большее. Да и в дреме дымится. За последние два века извергал лаву двадцать раз. А извержение длится не день, не два, месяцы, а то и годы.

Полетим, значит, в район Ключевского. Это к северу от Петропавловска, часа два лету. И там не один вулкан, там целая плеяда огнедышащих гор. Видите, я тоже не удержался и назвал их огнедышащими. Но как быть, если они действительно дышат огнем, выдыхают огонь? И это не отштампованная метафора, а реальность, существо дела.

До чего же людно на аэродроме! Воздушные дороги освоены на Камчатке превосходно, чего еще не скажешь о наземных. Уходят самолеты по разным маршрутам во все концы полуострова, но автобусы подбрасывают все новых и новых пассажиров.

Вот четверка широкоскулых подружек-корячек. Студентки медучилища, улетают домой на каникулы. Выскочив из автобуса, разбежались по лужайке собирать ромашки. У них мало времени: уже объявлена посадка на их самолет. Быстро-быстро набрали букеты, сравнивают, у кого больше. Одна говорит:

— Бабушке подарю. Она никогда еще цветов не видела. Я ей объясняла, не понимает.

Девушкам — на самый дальний север Камчатки, где не растут цветы.

А вот бабушка, вернее, прабабушка, повидавшая цветов и на Украине, и в Подмосковье, и на Волге, и на Кавказе. У нее дети, внуки, правнуки по всей стране. Год уходит, пока всех навестит. Это если самолетом. Бабка — опытнейший авиапассажир. Только что прилетела из Кисловодска, где у нее сын-доктор, и собирается в Усть-Камчатск к внучке-учительнице…

Вот геологи из Ленинграда, разведчики нефти. Их вылет задерживается; в районе, куда им надо, туман. Делать нечего, все песни спеты, все анекдоты рассказаны, «козел» надоел, и теперь вот начертили на земле «классы», скачут на одной ножке. Чем займутся, когда и это надоест?

Летим. Приглядываюсь к соседям. Напротив — два приятеля налегке, без чемоданов и свертков. Один сел и сразу же начал клевать носом. Друг его сказал:

— Всегда спит в самолете…

— И слышит все, что о нем говорят, — добавил дремавший.

Тот, кто бодрствовал, был так же словоохотлив, как первый сонлив. Узнав, что в самолете журналисты, всполошился:

— А к нам в Мильково заедете? Не слышали про Мильково? Место-то какое! Долина, а вокруг сопки… Хотите заголовок для очерка о Милькове? «Камчатская Украина». Вы знаете, какие у нас хлеба, какая кукуруза! А картошку нашу видели? Огурцы наши едали?

— Не забудь про капусту, — сказал, не открывая глаз, его приятель.

— А что! Другой такой капусты нет. Мамина капуста…

— Чья?

— Мамина. Александра Васильевича. Нашего селекционера. До чего хороша! Сахар… А какое разнотравье у нас в Милькове, какие травы на лугах! По два укоса за короткое лето!.. Так вы заедете в Мильково?

— Постараемся, — сказали мы в два голоса.

Среди пассажиров чернявенькая девчушка лет десяти. Ее зовут Ада. На коленках желтый школьный портфельчик с трогательными чернильными пятнышками. Она не снимает с него рук. Куда она летит? К маме. Сопровождающий ее «дядя Коля» говорит, что ездил в Москву на совещание и заезжал по просьбе соседки в Пензу, чтобы забрать из детского дома ее дочку. Не знаю, почему девочка Ада попала в детдом. Но как хорошо, что она возвращается к маме на Камчатку и сможет показать ей тетради с отметками, которые лежат в желтом портфельчике…

— Ключевской! — крикнул кто-то, и все прильнули к окнам.

Под нами, чуть в стороне, курился вулкан. Но это не то слово — курился. Он выталкивал, метал, разбрасывал по сторонам черные клубы дыма. Может, в иные дни он и мирно курится, может, и вьется над ним легкий дымок. Сейчас мы его видели клокочущим, разгневанным. Рассерчал, наверно, на облака, которые почти всегда надежно укрывают его макушку, а нынче, расступившись, открыли солнцу и любопытствующим человеческим глазам.

…Дорога с посадочной площадки в поселок Ключи была обычной трудной камчатской дорогой между сопок, через лес. И вдруг местность на каком-то участке обернулась безжизненным лунным пейзажем. Стоят мертвые, потерявшие листву деревья, и их оголенные ветви, как и все кусты вокруг, покрыты густым слоем серого пепла. А вот уже ни деревьев, ни кустов, ни травинки — выжженная долина. И тот же серый песок, размоченный дождями, засасывающий колеса машины. Мы едем по вулканическому пеплу, который извергнут из кратера Безымянного.

Этот вулкан — соседний с Ключевским. Он всегда находится как бы в тени своего величавого соседа. На человеческой памяти Безымянный ни разу не подавал и малейшего признака жизни. Он спал без дыхания, глубоким летаргическим сном. Так и считалось: потухший вулкан. Ему и имени-то подходящего не подыскали — Безымянный… Ученых интересовал мало. Недавно только решили исследовать застывшую на его склонах лаву, которая свидетельствовала, что он все-таки бунтовал когда-то. И вот тут-то, потревоженный, Безымянный начал вдруг пробуждаться. Как и человек, прежде чем проснуться, вулкан зашевелился, потянулся в своей каменной постели и это его «шевеление» сразу же засекли сейсмические приборы. Толчки, толчки, толчки…

Все записали чуткие сейсмографы, и по их показаниям выходило, что эпицентр всех этих маленьких землетрясений в районе Безымянного. Но он же безнадежно потухший! Сочли, что приборы ошибаются. Это Ключевской, наверно, готовится к очередному своему извержению: ему по вулканьему «графику» как раз подходит срок. И стали бдительно наблюдать за Ключевским. А он вел себя претихонечко. Словно замер, прислушиваясь к пробуждению соседа. И тот восстал ото сна! Выбросил столб газа. Потом стал сыпать пепел. Это был сухой ливень! Мелкий-мелкий песок покрывал леса, сопки, долины на десятки километров вокруг. Он ложился на дороги, на крыши домов. Разъедал глаза, скрипел на зубах. Над округой стояло сплошное песчаное марево. И так много дней подряд. А Безымянный только распалялся…

Об этом мне рассказывала на вулканологической станции Генриетта Евгеньевна Богоявленская, которая как научный сотрудник курирует Безымянный. Она молода, и я позволю себе называть ее просто Генриеттой.

Генриетта считает, что ей, как начинающему вулканологу, удивительно повезло. То есть сначала совсем не повезло. Когда она приехала сюда, закончив геофак Воронежского университета, ей достался мертвый, потухший вулкан. Пусть у него было любопытное геологическое строение. Но куда интересней иметь дело с вулканом живым, активным. Таким, как Шевелуч, которого опекал ее муж, Игорь Иванович Гущенко. Шевелуч время от времени закипает, выбрасывая лаву, пепел. Не то что ее Безымянный.

И вдруг Безымянный ожил. Между прочим, с этим событием совпали еще два события в жизни Генриетты. Во-первых, к ней на Камчатку переехали из Воронежа родители; отец, агроном, собирался и здесь разводить овощи. Во-вторых, в самый канун извержения у нее родилась дочка Аленка. И молодая мать-вулканолог укачивала свое дитя, можно сказать, под грохотание недавно ожившего вулкана.

А он все распалялся и распалялся. Потом неожиданно затих. Но теперь ему уже не верили. Было замечено, что за последнее время его как бы приподняло и раздуло. Да-да, он раздался вширь и стал выше. Какие-то страшные силы распирали вулкан изнутри, искали себе выход. И они должны были прорваться сквозь лаву, закупорившую жерло, или вместе с ней…

То, что произошло затем, вулканологи назвали взрывом. Потому что это было больше, чем извержение: Безымянному разворотило всю верхушку, укоротив его метров на двести, вместо правильного конуса образовалась гигантская чаша. Но и взрыв это был странный — бесшумный. Взрывная волна полтора раза обогнула земной шар и была отмечена на барографах многих метеостанций мира. А рядом с вулканом и вокруг стояла в этот момент тишина. Звук поглотила гигантская каменно-песчаная туча, которая, взметнувшись на высоту сорока километров, двинулась в сторону Ключей. Она шла со зловещим шорохом. Она закрыла полнеба, потом все небо, и свет померк. Самой темной ночью не бывает так темно. Электричество в домах горело, но свет из окон не мог пробить кромешной тьмы. В квартирах, в учреждениях сами по себе звонили неистово телефоны: видно, что-то случилось с кабелем. Люди, застигнутые в этот час на улице, пробирались во тьме сквозь хлеставший в лицо каменный дождь. Пахло серой. Пробудились и небесные силы: грохотал гром, сверкали молнии. Но молнии-то, пожалуй, только скрашивали эту мрачную картину.

— Я была, — говорит Генриетта, — вот тут, в лаборатории. Кинулась домой. Вижу, сидят в уголке на диване мои старики, мама прижалась к отцу и держит на руках Аленку, закутанную в одеяло. Молчат. А в глазах читаю: дочка, что же это будет? Что я могла сказать им в успокоение? Трудно было предвидеть, как поведет себя дальше Безымянный. Думалось, что этот его взрыв — кульминация, за которой последует спад.

Так и случилось. Вулкан начал затухать… Надолго дал он нам всем работы! В тот мартовский день мы и не подозревали, каковы подлинные масштабы взрыва. А потом мы увидели раскаленный поток лавы, пепла, камней, разлившийся на восемнадцать километров и бушевавший в долине. Постепенно охлаждаясь, он превратился как бы в застывшую реку глубиной в десятки метров. Совершенно невиданное нагромождение вулканических материалов. Прямо, знаете, неиссякаемый клад для геологов, геофизиков, геохимиков. Они мечтают о сверхглубоких скважинах, чтобы проникнуть в нижние слои земной оболочки. Мы ведь пока все поверху, поверху, дальше пленки земной коры не уходим. Но главные, определяющие процессы, — там, в базальтовом слое, у границ мантии земли. Попробуй пробурить к ней скважину, заглянуть в те глубины! А Безымянный запросто выдал нам все на-гора. Исследуй структуры, бери газовые пробы, измеряй температуру, сравнивай, размышляй. Поползали мы по этому потоку, пожарились! Он и сейчас тепленький, дымит… Успокоился ли Безымянный? Как вам сказать? Взрываться больше не взрывается. Но шевелится. Следим за ним во все глаза, как за Ключевским. Они, можно считать, сравнялись в славе. Безымянный тоже теперь один из самых знаменитых вулканов на земле. Переименовывать его не будем, но знать о нем хотим побольше. Проложили дорогу к его вершине. Можно подъехать на машине чуть не к кратеру. Это, наверно, единственная такая автомобильная дорога. Что там в кратере? Первый раз я спустилась туда вскоре после взрыва. Наблюдала выжимание вязкой лавы, экструзию. У меня кандидатская так и называется: «Вулкан Безымянный и его экструзивные образования». Тогда все вокруг парило, детали разглядеть было трудно. Я еще дважды спускалась в кратер. Точнее говоря, подымалась. Там на месте жерла вырос после взрыва новый небольшой конус, и, чтобы рассмотреть кратер, надо подняться на эту свежую, только что родившуюся вершину… Женщина в кратере? Вам кажется это оригинальным? А по-моему, самое обычное дело…

В комнате, где мы беседуем, на стенах множество фотографий вулканов, снятых днем, ночью, с земли, с самолета, вблизи, издали. И вдруг между этих снимков портрет молодой, чуть постарше Генриетты, миловидной женщины. Она сфотографировалась по-домашнему — в цветистом халате, уютно расположившись в большом мягком кресле. И странно как-то выглядит среди всех этих дымящихся кратеров и извергающихся лав. Но не случайно же попал сюда этот снимок.

— Алевтина Александровна Былинкина… — говорит Генриетта. — Есть кратер Былинкиной. Есть ущелье Былинкиной — то, где она погибла, поднимаясь из кратера Ключевского вулкана. Я уже не застала ее здесь. Видите, над ее портретом длинную цветную фотографию? Обрывистые скалы, дым, пар… Это Былинкина в кратере сняла. Фотоаппарат не разбился каким-то чудом, когда она падала, сбитая каменной глыбой. Пленку проявили. Чья это с краю голова в ушанке? Коли Огородова голова. Он вместе с Былинкиной спускался в. кратер. Всего-то в тот раз шестеро восходило на Ключевской. Три вулканолога и три десятиклассника из местной школы. Четверо не выдержали трудностей подъема, сошли вниз. А Алевтина Александровна и Коля Огородов, школьник, все вверх и вверх!.. Но все это вы можете услышать от самого Коли. Он тут. Вчера только прилетел из Москвы. Университет там кончает. Ну геофак, конечно. Приехал на преддипломную» практику… А вон и сам. он, легок на помине, —показала Генриетта в раскрытое окно и тут же крикнула: — Коля, зайди, пожалуйста!..

В комнату входит рослый, атлетически сложенный молодой человек с загорелым скуластым лицом боксера. На нем модный московский костюм, который явно стесняет его в движениях. Ему бы брезентовую альпинистскую куртку и такие же штаны, которые не боязно смять. Этого крепыша легко представить себе с рюкзаком за спиной и ледорубом в руках.

Так мы встретились с Николаем Огородовым.

…Мы долго бродили по саду, раскинувшемуся вокруг вулканологической станции. Хорош этот сад тем, что непохож на обычные сады с подстриженными деревьями, газонами, клумбами, гаревыми дорожками. Есть в нем что-то от настоящего леса с его шумом вольно разбросавшихся ветвей, с травой, которая растет, не страшась, что ее подрежут, с кривыми тропинками, уводящими в таинственную гущину. День ясный, небо глубокое, синее, и на нем четко отпечатаны заснеженные горы.

Николай родился далеко от этих мест, в вятской деревне, но отец с матерью привезли его на Камчатку в младенческом возрасте, и с той поры, как себя помнит, он, просыпаясь по утрам, видел в окно дымящиеся горы, вулканы и просто не поймет вас, если вы назовете их необычайными. Для него подняться на склоны Ключевского, Безымянного, Камня было так же естественно, как другому мальчишке, выросшему на берегу реки, выкупаться в этой реке, переплыть ее. И как хороший пловец знает все омуты и быстрины, этот юноша знал в горах, где какая опасность подстерегает. Всякого повидал он на вершинах!

Однажды поднимался с геологами на Шевелуч, самый северный камчатский вулкан. Хотели выйти к кратеру и разбить близ него лагерь. Шли с лошадьми, тащившими груз. Последний переход перед кратером — узкий, совсем узкий гребень. Плоский, отвесный — стена. Попадется кто навстречу — не разойтись. Но кто тут может встретиться, на этакой высоте? И вдруг лошади уперлись, не идут, тревожно заржали, что-то почуяв. Из-за поворота гребня показалась медведица и за ней гуськом три медвежонка. До этого милого семейства с полсотни шагов. Лошади заметались, вот-вот сорвутся со скалы. А люди? Потом они говорили о каких-то сложных ощущениях. Но в тот момент всех обуял страх, обыкновенный примитивный страх. Ружей не было, только фотоаппараты. Один выхватил из рюкзака нож, другой схватил ледоруб — вряд ли бы это помогло против разъяренной медведицы. Но она, к счастью, была в хорошем настроении и решила уступить людям дорогу. Повернула обратно и скрылась со своим чадами в. ущелье… Вот теперь можно было и обсудить случившееся. Каким образом медведи оказались на вулкане, на такой высоте? Обычно они под облака не лазают. Что привело их сюда? Кто-то сказал, что косолапые любят не только сладкое, но и соленое. А в кратере полно соли в отложениях. За солью, наверно, и приходили, за чем же еще?

Я слушаю Николая и гляжу в сторону Ключевского вулкана. Сегодня его вершина плотно прикрыта от всех взоров неподвижным и единственным на все небо облаком…

Вон там, в заоблачной выси, ступали они вдвоем, женщина и юноша, по ледяному гребню, падали, подымались и снова шли, шли, шли, и только упрямым, беспрерывным этим движением вперед, вверх преодолевали усталость, подкашивавшую им ноги. Там вот, за таким же облаком, на пятикилометровой высоте, достигнув вершины, он присел на камень и мгновенно уснул, а она бодрствовала, переобула его спящего, надела ему на ноги еще одну пару шерстяных носков. Она охраняла его сон, она хотела, чтобы к нему возвратились силы, потому что вершина горы не была вершиной их пути — им предстояло еще спуститься в кратер. И когда юноша проснулся и спросил, отдыхала ли она, женщина кивнула головой, и они двинулись вниз, на дно, сквозь слепившую их завесу из пара и газов. А там, на дне, задыхаясь от жары, с трудом дыша в газовом скопище, обошли всю эту гигантскую клокочущую и парящую каменную чашу, измерили ее из края в край, сфотографировали, набрали в пробирки газа из трещин— фумарол. И тогда только стали подниматься из кратера, и на самом его краю, там, где он переходит в ущелье, их застала мочь, и, остановленные темнотой, они сели на выступ скалы, чтобы, не смыкая глаз, дождаться рассвета. Всю ночь был страшный камнепад, мимо них и над ними летели тяжелые глыбы и мелкие соколки. На рассвете, когда камнепад утих, и они тронулись дальше и уже выходили из ущелья, какой-то шальной, сброшенный порывом ветра кусок базальта сбил женщину с ног, и она, выронив ледоруб, покатилась к обрыву…

— Я вырос среди этих гор, — сказал Николай. — С детства привык взбираться на их склоны. Но не собирался посвящать жизнь горам. Хотел в моряки. А после того восхождения с Алевтиной Александровной понял, что нет мне иного удела, как в вулканологи. Я еще раз поднялся на Ключевской, когда там забила лава из нового бокового кратера. Это было зимой. Пошли в том же составе, что и в прошлый раз, только без Алевтины Александровны… И хотя подъем был еще труднее, теперь все дошли… Потом поднимался на Безымянный, на Шевелуч, на Ичу. Ича, вроде Безымянного, считался навсегда угасшим. Нашли как-то одну лишь слабенькую фумаролу, газ чуть-чуть струился. Но сомнение уже запало. Может быть, дышит Ича? Найти бы еще хоть одну трещину поактивней. Они, эти фумаролы, бывают скрытые. Запах чуешь, а лазаешь-нет ничего. Я на Ичу не раз подымался, все искал. И нашел. Очень активную, с сильной газовой струей. Значит, дышит старик! Значит, рано его списывать в безнадежно потухшие… Много у меня было восхождений. Но самым трудным оказалось восхождение «а Ленинские горы, в МГУ. Трижды поступал и трижды проваливался. Возвращался домой, ходил с экспедициями, снова ехал в Москву, в университет. Одолел все-таки эту вершину. Сейчас на преддипломную приехал. На Ичинский пойдем. У меня ж диплом по Иче…

Бродя по саду, мы подошли к простенькой деревянной оградке, за которой лежал большой щербатый, ребристый камень, кажется, базальт. На камне — венок из полевых цветов; больше всего было нежных лиловых колокольчиков. Я понял, куда привел меня мой спутник. Здесь лежит она, Алевтина Александровна. И камень этот оттуда, с вулкана. Я смотрел на печальное лицо Николая Огородова, и мне показалось, что оно освещено изнутри какой-то ясной, сильной мыслью, которая никогда уже не даст ему покоя, поведет от одной вершины к другой…

Вот так, приехав к вулканам, мы познакомились с вулканологами. Грешен, считал их науку не очень-то практической. Думал, что она обращена главным образом в прошлое земли, подобно палеонтологии. Среди тех, кто успешно разубеждал меня в этом, был Павел Иванович Токарев, сейсмолог вулканологической станции. Его специальность — землетрясения.

Извержения вулканов, землетрясения, моретрясения — все это в одном ряду великих и грозных явлений природы, одна цепь, звено к звену. Правда, землетрясения не всегда связаны с вулканизмом, они случаются и в районах, где нет вулканов. Но вот извержениям вулканов обязательно сопутствуют землетрясения. Вспомните, как было с извержением Безымянного. Приборы задолго засекли толчки, колебания земной коры и точно определили их эпицентр: не Ключевской, а Безымянный!

Токарев показал мне этих «слухачей». Пришлось спуститься в глубокое-глубокое подземелье, куда они упрятаны «от шума городского». Но все равно все слышат. Лошадь пройдет там наверху — учуют, запишут. Услыхали и наши дальние легкие шаги по бетонному полу: на ленте появились крошечные черточки, вроде запятых. Их не обманешь. Конечно, надо уметь читать ленту. Уметь отличить на ленте землетрясение от моретрясения, приближение цунами от закипания лавы. И ото всего этого отличить еще одно «трясение» — ядерное… Бомботрясение.

Поскольку Токарев — сейсмолог вулканологической станции, вулканы его в первую очередь и заботят. На Камчатке живет около трехсот тысяч человек. Народ все прибывает и прибывает. Много поселков, селений, есть большой город, Петропавловск, близ которого, кстати, дымит вулкан — Авачинский. И людям не безразлично поведение вулканов. Люди не хотят жить «как на вулкане». Вулканологи и призваны, чтобы охранять их покой, предупреждать о надвигающейся опасности. Приручить вулканы, пожалуй, не удастся. Да и пусть себе извергаются, если есть у них такая необходимость. Тем более что это не без пользы для человека. По продуктам извержения, как мы видели на примере того же Безымянного, можно многое узнать о земле. Да и сами эти «продукты» годны в дело: на Озерновском рыбокомбинате я видел цех, стены которого сложены из вулканических пемзоблоков; на стадионе в Петропавловске спортсмены бегут по дорожке из вулканического пепла, говорят, он способствует установлению рекордов; этот же пепел хорош и как удобрение… Так что пускай изливаются! Но знать заранее об их намерениях, предугадывать их вспышки — просто необходимо.

И тут не обойтись одними сигналами из глубин земной коры. Глядеть и глядеть надо за самим вулканом. Следить за его дыханием, за его пульсом, за его температурой. И делать это постоянно, ежедневно. Но нельзя же каждый день лазать на труднодоступные вершины Ключевского, Шевелуча, Горелого, чтобы ставить им под мышки градусники? Наблюдение надо бы поручить автоматическим приборам. Они уже замыслены. Мне рассказывал о них Павел Иванович. Установленные да-склонах, на гребнях, в — кратерах вулканов, они будут регулярно докладывать вулканологам о состоянии своих подшефных.

Я не упомянул еще цунами в числе грозных явлений природы, которые также интересуют вулканологов. Но к тому, что написано об этих страшных океанских волнах, рождаемых подводным землетрясением или взрывом подводного вулкана, я ничего не могу добавить, потому что, к счастью своему, никогда их не видел. О цунами помнят старые камни Лиссабона, португальской столицы, уничтоженной волнами в три удара. Помнят цунами и несколько домиков, которые остались — они стояли на горе — от прежнего Северо-Курильска, разрушенного океаном осенью 1952 года. Как и землетрясение, как и извержение вулкана, цунами предотвратить нельзя. Но можно лишить стихию преимущества внезапного нападения. О, если бы жители Северо-Курильска узнали о приближении цунами хотя бы за полчаса! Они успели бы уйти в горы… Но тогда не было широко поставленной службы цунами. Теперь такая служба есть. Точнее, ее следует назвать службой против цунами. Это наблюдательные станции, посты, которые слушают океан, чтобы не прозевать рождения гигантских всесокрушающих волн. В числе тех, кто «сторожит» цунами, и вулканологи.

…Я еще раз встретил людей этой профессии — на другом краю Камчатки, на самом ее юге, в долине реки Паужетки, где собираются строить электростанцию.

Но какое касательство могут иметь вулканологи к такой стройке? Не на вулкане же ее поведут? Нет, не на вулкане. Но станция будет в самых близких, можно сказать родственных, отношениях с вулканами. Она ведь не тепловая или гидравлическая. Она геотермическая. Иначе говоря, работающая на глубинном тепле земли. А его в избытке там, где вулканы, где магма, эта раскаленная «начинка» земли, ближе к поверхности. Обычно температура в земных недрах повышается на один градус через каждые тридцать метров глубины. А в зонах вулканических— через десять, а то и меньше. Кипят в недрах, но не так уж глубоко, воды, рождают пар, ищут выхода. И пробиваются горячими ключами, фонтанами-гейзерами в Италии, Исландии, в Новой Зеландии и у нас на Камчатке, где еще двести лет назад славный путешественник Степан Крашенинников увидел их и описал. Да и в книге нашей современницы Т. И. Устиновой вы найдете великолепное описание открытой ею «Долины гейзеров».

Но то Крашенинников, Устинова… Надо и самим взглянуть на этот удивительный дар земли. Летим к долине Паужетки. С нами Борис Иванович Пийп, бесценный спутник, знаток Камчатки, собравший в своей библиотеке все, что когда-либо и на каком-либо языке писалось и печаталось про этот край, бывший ленинградский слесарь-механик, а ныне видный советский вулканолог, профессор, доктор, член-корреспондент Академии наук СССР.

Первое время я и не подозревал, что наш скромнейший и тишайший сосед по гостинице, живший через стенку от нас, с которым мы здоровались по утрам в коридоре, но не были еще знакомы, и есть знаменитый Пийп, чье имя было нам, конечно, известно как одно из самых уважаемых на Камчатке. А после мы познакомились. И Борис Иванович зашел к нам как-то на огонек. Зашел как раз когда у нас собралась компания местных старожилов, которые, стараясь поразить заезжих гостей экзотичностью и трудностями жизни в этих краях, рассказывали, перебивая друг друга, довольно забавные, но не очень-то правдоподобные истории. Борис Иванович тихонечко сидел в сторонке, слушал-слушал, потом вставил словцо, потом поправил кого-то, потом деликатно пересказал по-своему только что рассказанный эпизод, и сразу стало видно: вот знаток края!

Он исколесил всю Камчатку. Но это тривиальное выражение «исколесил» в данном случае еще и неточно, потому что Пийп меньше всего пользовался в пути колесным транспортом, особенно в молодости. Верхом на лошади, пешком, в лодке, на оленях, на собаках…

Мчались вы когда-нибудь по тундре на собачьей упряжке с хорошим каюром? Хороший каюр — это такой, который возьмет на руки двух только народившихся щенят, подбросит на ладонях разок-другой, ощупает мягенькие еще спинные косточки и скажет: «Вот этого в ездовые, а этому в будке тявкать». И не ошибется. Хороший каюр подберет собак в упряжку одну к одной. Чтобы были равной силы, равного бега. Слабых в упряжке не терпят. Слабую или ленивую ездовую летящая ватага собак мигом разорвет в куски и, отбросив в сторону, понесется дальше. Такой летящей ватаге не попадайся на пути — все сметет! Недаром существует постановление местных властей: зимой в поселках не выпускать на дорогу свиней, кур и прочую живность… Нарты летят, едва касаясь снега. Это тоже искусство каюра. Он смачивает полозья водой, чтобы легла тоненькая-тоненькая ледяная корочка — вой-да, ровная, как по ватерпасу, и крепкая. Чтобы держалась дольше. Сойдет — нарты забуксуют, воды в тундре не раздобыть, и тогда вместо воды — моча… Летят нарты!

О езде на собаках Пийп рассказывает, как заправский каюр. А оно так и есть. Лучшие погонщики доверяли ему свои упряжки. Если бы каюрам выдавали дипломы, такой диплом был бы и у Бориса Ивановича. И как жаль, что мы летим с ним к долине Паужетки на самолете, а не мчимся на собачьей упряжке…

Пийп — давнишний энтузиаст подземной энергетики; еще кандидатская его диссертация называлась «Термальные ключи Камчатки». Сейчас ему поручено руководство всеми разведочными и исследовательскими работами в районе Паужетки, на будущей строительной площадке. Он ездил в Исландию, знакомился, как используются там кипящие источники. Видел электростанции, работающие на подземном паре. Во всех домах — горячая вода из подземных «котлов». Времени в командировке было в обрез, но соблазн велик, и Борис Иванович поднялся на один из 26 исландских действующих вулканов. Побывал и у прославленного Большого Гейзера, который дал свое имя всем фонтанирующим горячим ключам мира. Но сам-то фонтан одряхлел, еле дышит. Его всячески «умыливали», чтобы показал себя гостю из СССР. Лили ему в скважину жидкое мыло ведрами. Но и это верное средство раздразнить уже не помогло: иссяк Большой Гейзер.

Кроме нас с Пийпом летели еще несколько человек. И среди них начальник недавно созданного на Камчатке геологоразведочного управления, человек новый в этих краях, но бывалый северянин, назначенный сюда из Магадана. Он разговорчив, и пока мы летим, развивает перед нами свои соображения и планы. Он считает, что наезжие геологи много лет терзали Камчатку. Так и сказал: терзали, и я не буду подбирать другого слова, поскольку передаю его мысли. Он сказал, что не было системы в поисках, зато было много диссертаций. Примерно 100 кандидатских и 20 докторских! А по существу не разведано ни одно месторождение. Да-да, был поиск, а не разведка! Чтобы разведывать, нужно здесь жить. А как было? На самолетах возили в Москву камни и там их изучали. Даже торф искать — чего проще? — прилетали из Ленинграда… Работали три большие экспедиции: геофизическая из Москвы, поисковая из Хабаровска и комплексная из Иркутска. Работали, как говорят моряки, на параллельных курсах. Без связи между собой и без связи с местными органами. Что-то искали, что-то копали. Без контроля, без единого направления, без общего хозяина. Теперь есть такой хозяин: Камчатское геологоразведочное управление. Оно пришло не на пустое место. Многое уже было известно, намечено, запунктирено, и вот собирается в одну пригоршню, в один кулак. На геологическую карту Камчатки уже нанесены уголь, нефть, золото, ртуть. А уголь скоро и на-гора пойдет, (неплохой уголек, высококалорийный… Поле для поисков, для разведки широкое. К нему надо прибавить и океан. Не удивляйтесь: море не только рыба, но и руда. Дно морское — это ж не затронутый еще человеком богатейший рудник, запасы которого неисчислимы.

До поселка геологов добирались полдня. Прошел ливень, и на одной машине, наверно, так и не доехали бы. Шли три мощных ЗИЛа, по очереди вытаскивавшие друг друга из ужасающей грязи, из разлившихся речек, мосты через которые были снесены. То и дело спешил на выручку еще и трактор, сопровождавший нашу «кавалькаду». Доползли до места уже к ночи. Только вышли из машины, как к ногам Бориса Ивановича шлепнулось в темноте что-то большое, мягкое, лохматое и радостно заурчало.

— Ах ты, Король, Король! Соскучился? И я соскучился по тебе… — сказал Борис Иванович, лаская пса.

То был старый ездовой вожак, двенадцать лет возивший Пийпа и теперь еще не ушедший на покой. Нарт, правда, с прежней силой уже не тащит, но собаки охотно принимают Короля в упряжку, он бежит, указывая дорогу, с которой его никакая пурга не собьет. Верный друг Бориса Ивановича, он первый встретил его.

Утром, выглянув в окно, увидели долину и обступившие ее со всех сторон горы. Пейзаж явно сарьяновской кисти: он исполнен таких же ярких синих, зеленых, оранжевых красок, с такими же резкими переходами от тона к тону и весь пронизан солнечным светом. В комнату вместе с обычными шумами пробудившегося поселка — хлопаньем дверей, сигналами грузовиков, людскими голосами — врывался, покрывая их, шум горной, сбегающей по камням реки.

Борис Иванович зашел за нами, и мы отправились к ключам. Они неподалеку. Первый сразу же за палатками вулканологов. Ручей как ручей. Но над ним пар. И боже упаси, оступиться. Кипяток! Угодил сюда как-то теленок, щипавший травку. Сварился… Здесь варят в котелках яйца, картошку в мундире. А вон какая-то изобретательная хозяйка положила в ручей банку сгущенного молока, прижав ее камнем. Великолепный получится крем-брюле… Чуть подальше за этим горячим ключом — песчаная выемка, которую можно перешагнуть. И мы бы ее перешагнули. Но Пийп сказал:

— Постоим. Сейчас начнет наполняться.

И в самом деле, стала появляться вода, ее словно кто-то накачивал снизу, сперва потихоньку, потом все сильней, сильней, и она уже достигла краев этой естественной чаши, но не переливалась, кипела, булькала, исходила паром и вдруг взметнулась вверх длинным узким столбом и тут же начала опадать, будто ее всасывали обратно, и быстро ушла, чтобы через полторы-две минуты заново повторить весь этот цикл.

Вся долина в ключах. Они стекают в Паужетку, обогревая эту холодную красавицу, которая бежит с гор, рожденная снегами. Над рекой пар. Да и вся долина парит.

— Мы с вами как на крышке гигантского парового котла, — сказал Борис Иванович. — Под нами кипят, клокочут воды, рвется вверх, ищет себе лазейки пар. Только самая малая его часть прорывается наружу. Мы собираемся открыть ему широкую дорогу. Вон видите, вышка. Бурим первую разведочную скважину. Нам нужно поточнее установить, сколько тут парку, на каких глубинах, да и каков он. Если окажутся примеси, вредные для лопастей турбин, заставим его греть воду в котлах электростанции. Так или иначе, но взнуздаем! Честно говоря, мы в этой области несколько отстали от Новой Зеландии. Про Исландию я вам уже рассказывал — о подземных «котельных» в ее городах. Кстати, на этот вид отопления мы собираемся перевести полностью и наш Петропавловск… В Новой Зеландии не был, собираюсь только съездить, но знаю, что там уже работают довольно мощные геотермические электростанции. Гидроресурсы у них ограниченны, а подземного тепла в излишке, и они его используют по-хозяйски. На Камчатке давно бы надо было этим заняться. Угля-то своего пока нет, нефти тоже. Скажете, рек много, почему бы не строить гидростанции? Вот запроектирована одна на реке Быстрой. И рыбники уже в панике. Они подсчитали, какой урон нанесет им ГЭС. Лососевые, ценнейшие породы рыб, могут пострадать. Этого нельзя не учитывать. Да и как упускать из рук глубинное тепло земли, которое так и просится в упряжку. Не хотим, чтобы оно зазря пропадало. Хотим, чтобы согревало человека, работало на человека…

Вот этими словами Бориса Ивановича можно было бы закончить рассказ о вулканах и вулканологах, у которых, как выяснилось, есть дела не только на вершинах Земли, а и в ее глубинах.

Но сейчас, перед сдачей книги в издательство, я должен сделать несколько добавлений.

Первое — чисто информационное.

В долине Паужетки продолжаются разведывательные и изыскательские работы. К той, к первой скважине, добавилось еще двадцать. Самая мелкая — 200 метров, самая глубокая — 800. Горячей воды и пара разведано для электростанции в 5000 киловатт. Проект ее создан. Она будет снабжать энергией Озерковский рыбокомбинат и близлежащие поселки. Идет строительство. В перспективе — вторая станция, раз в десять мощнее. Питание она получит с еще более глубоких горизонтов.

Следующее дополнение — принципиальное.

Сказать, что у вулканологов есть дела и на вершинах и в глубинах Земли, теперь уже недостаточно. В орбиту их интересов включается космос, и в первую очередь Луна. Я не шучу. Вот что по этому поводу пишет профессор В. В. Шаронов в статье «Астрономы на вулканах»:

«…Если говорить о каких-либо экспедициях на Луну, то очень было бы важно, например, знать, что представляет собою тот грунт, на который в будущем придется делать посадку межпланетным кораблям, по которому будут ходить и ездить космонавты и на котором со временем придется воздвигать сооружения научных станций, обсерваторий…

Точные фотометрические исследования приводят к мысли, что наружный покров на Луне состоит из ноздреватого, похожего на губку вещества… Но как мог возникнуть покров с таким своеобразным строением?

На этот счет существуют разные точки зрения. Одни придерживаются мнения, что такая поверхность появилась в результате бомбардировки Луны метеоритами разных размеров. Другие гипотезы — о ее вулканическом происхождении.

Лунный покров явился продуктом извержения многочисленных вулканов, которые интенсивно действовали на Луне в минувшие времена, а может быть, продолжают действовать и теперь.

Для решения таких проблем, естественно, очень интересно сопоставить оптические особенности поверхности Луны — ее цвет, характер отражения солнечных лучей — с теми же характеристиками продуктов извержений земных вулканов. Есть ли среди современных земных вулканических покровов такие, которые по оптическим особенностям сходны с поверхностью' нашего естественного спутника?

Ответить на этот вопрос должна была организованная Астрономическим советом Академии наук СССР специальная рабочая группа, которой поручили выполнить необходимые исследования вулканической лавы, шлаков, пеплов на месте их образования и залегания… Предстояло сравнить ландшафты земных вулканических областей с тем, что мы видим на Луне.

Дождливый климат Камчатки очень мешал работе. Дело в том, что отражательная способность любого материала в сухом и в мокром виде различна. Естественно, что для сопоставления с безводной Луной, где грунт всегда совершенно сух, годятся только данные, полученные при сухой погоде. Кроме того, сама методика- измерений требует безоблачного неба и солнечного освещения. Количество же ясных дней было не столь велико. И все-таки нам удалось собрать обширный материал…»

В заключение профессор В. В. Шаронов пишет: «Успех нашей экспедиции в значительной мере был определен вниманием и помощью вулканологов…»

Как видите, поле деятельности вулканологов расширяется, вернее, поднимается, уходит в космос, к Луне, а там и к Марсу, к Венере…

Третье дополнение — если хотите, лирическое.

Приехал из командировки мой товарищ по редакции. Вернулся с Камчатки. Ходит восторженный по коридору, веет от него морскими ветрами, дымом вулканов, и мне ужасно завидно.

— Штурмовали, — говорит, — Мутновский. На вертолете поднялись. Там после недавнего извержения кратер углубился: метров на сто. Сделали замеры, набрали пепла для анализов… Да, тебе привет от Огородова.

— От Коли?

— От Николая Васильевича Огородова, начальника нашей группы. Он курирует Мутновский.

Ну конечно, от Николая Васильевича. Он давно не школьник и даже не студент. Вершина, на которую он с таким трудом взбирался — Ленинские горы, университет, — позади. Он геолог. Специальность у него — динамическая геология. Замечательно это звучит: не отстоявшаяся, не застывшая, не мертвая, а динамическая геология. Вся — движение, кипение, взрыв! Это как раз по характеру Огородова… Я был рад привету от него.

А потом в газетах мелькнуло коротенькое сообщение: началось интенсивное извержение Ключевской солки, активизировались и другие камчатские вулканы — Карымский, Горелый, Мутновский.

За этой скупой информацией вижу взрывы в кратере, взлетающие вулканические бомбы, высокую негаснущую свечу над вулканом, пепел, который устилает все вокруг.

Вижу Николая Огородова с ледорубом в руке, с колбами для сбора газов. Уверен, он сейчас в самом пекле, на вершине Мутновского вулкана, у самого его кратера…

Как мы ловили селедку

Мы ловили ее с высоты 600 метров. Но это было не в горах. Сельдь в озерах и реках не водится. Она рыба морская, океанская. Вот мы ее в океане — нет, над океаном — и ловили. Охотились, гонялись за ней на самолете…

Камчатка на карте кому как покажется. Один ученый сравнил ее с кремневым наконечником копья. В другой книге я прочел, что Камчатский полуостров как сама стрела над океаном. А мне Камчатка напоминает гигантскую, изогнувшую спину рыбину, которая вот-вот взмахнет плавниками и оторвется от материка. Но он очень давно 1И очень крепко держит ее.

«Камчатка-«рыба» не одинока на карте. Все ее побережье утыкано точками, около которых плавают крошечные рыбешки. Точка с рыбкой — рыбокомбинат. Сюда привозят улов с моря, здесь добычу замораживают, засаливают, превращают в консервы. На один из таких камчатских комбинатов, на Озерновский, близ Паужетки, мы попали в самый разгар сельдяной путины.

Путина! Это все равно что осенний сбор урожая. И так же, как сутками не спят на уборке хлеба трактористы, комбайнеры, не дремлют на путине и рыбаки. Сельдь идет стадами, косяками. У причалов комбината толкутся суденышки. Рыбаки спешат сдать улов, чтобы снова идти в море. Беспрерывно движутся конвейерные ленты, которые разносят по разделочным цехам тысячи и тысячи селедок. Еще живые, мокрые, они подпрыгивают на ленте, бьют хвостами, хотят соскользнуть. Но судьба их уже решена. Всем им — в громадные цементные чаны со льдом. Там их уложат ряд за рядом, пересыплют солью.

Я стоял около такого чана и разговаривал с мастером засолки, маленькой, худенькой совсем еще молодой женщиной. Но мне сказали, что лучше Баженовой никто на комбинате не солит селедку. А это — умение! У каждого сорта свои точные дозы, строгий срок выдержки, определенные температуры. Я отведал селедочки из посоленных Татьяной Тимофеевной. Должен вам сказать — объедение!

Баженова вернулась третьего дня из отпуска. Ездила на родину, в Тобольск. Гостила у деда, старого рыбака, — всю жизнь промышлявшего на Иртыше и Тоболе. Он любит припомнить былые свои удачи на реке. Хвастался внучке: «Я однажды целую лодку форели приволок. Ты хоть раз видела столько рыбы»? Татьяна Тимофеевна стоит у чана, и ей забавно вспоминать слова деда. Сегодня смена еще не кончилась, а конвейер подал уже 190 тонн сельди. Сколько это дедовских лодок? Не одна тысяча. Вот что такое путина!

Но и на путине можно ловить рыбу по-разному. Можно протянуть от берега стальной трос на якорях и подвесить к нему сеть. Сеть с ловушками, которые похожи на чернильницы-непроливашки. Внутрь — милости просим! А обратно — стоп! Неплохая штука этот ставной невод. Может подцепить целый косяк. Но при условии, если рыба пройдет близ берега. Самый длинный невод тянется на два километра. Чуть подальше косяк уже в безопасности. Плывите к нам, милые селедочки! Мы ждем вас, чтобы поймать… А селедка не желает. Она где-то далеко в море.

Да только ли селедка! Треску, окуня, палтуса, камбалу тоже что-то не очень тянет к берегу. В Беринговом и Охотском морях полно, конечно, рыбы. В одном Беринговом до 270 видов. Это говорят ученые, исследовавшие двухсотметровый слой. А глубже? Там тоже, по всем данным, неплохая населенность. Рыбы, словом, много, но воды еще больше, океан огромен, и если хочешь настоящего улова — ищи, не держись бережка, будь активен. Все чаще и чаще уходят камчатские рыбаки подальше от берегов, находят все новые и новые промысловые районы в Олюторском, Аляскинском, Бристольском заливах, в открытом океане. Теперь почти не ищут в одиночку. В море отправляются отряды траулеров, которых ведет «матка», плавучая база. А самая большая «матка», хотя и не плавучая, — это Петропавловск. Он становится базой экспедиционного лова на востоке страны.

Поиск — дело хлопотное. Попробуй разыщи сельдяной косяк! Ночью можно на него набрести: рыба светится в воде, фосфоресцирует. А днем? Днем уходит на глубину, не увидишь. Правда, мне говорили про капитана рыболовного сейнера Бутина, который и днем с успехом ищет рыбу. У него, шутят, особый нюх на сельдяные косяки. Но таких, как Бутин, — один Бутин! Ну, может, еще два-три. А большинство не видит днем рыбы.

Но есть способ ловить сельдь при солнечном свете так же, как при лунном. Самолет! Пусть селедка днем прячется на глубине. Все равно от самолета ей трудно скрыться. С высоты море глубоко просматривается. Вот с воздуха и искать!

Мы узнали, что с аэродрома недалеко от Озерновского комбината должна взлететь «Рыба». Так называют здесь поисковый самолет. Мы — к летчикам, уговорили взять в разведку. И вот летим на поиск жирующей сельди.

Я не ошибся, назвав ее так. Жирной она будет названа позже — в магазине. А пока — жирующая, набирающая жир. Исхудала, отметав икру, и пошла откармливаться. Гуляет в морских полях, в планктоне, жадно поедая водоросли и всякую мелкую плавающую шушеру. Жиреет час от часу. Вот тут ее и бери. Хороша, нежна, даже светится от жира. А чуть присолить — чудо! Недаром воспета в «Книге о вкусной и здоровой пище», этом катехизисе домашних хозяек. Особенно славится жупановская селедка, нареченная так по мысу, близ которого была когда-то впервые обнаружена. Представляете, треть ее веса — жир! Но что-то давно не показывалась у камчатских берегов. Рыбаки, наверно, отпугнули.

А вчера вдруг пришла радиограмма с моря: замечена жупановка. Подходила к Трем Братьям в Авачинской бухте, чуть не к самому холодильнику на берегу. Похоже, что в сети просится. Весть об этом быстро разнеслась по столице Камчатки. Петропавловск, как говорят, рыбой держится и рыбой живет. Здесь про селедку, про чавычу, про кету вы услышите всюду: в парикмахерской, в булочной, на почте, в аптеке. И, конечно же, весть о появлении редкостной сельди взбудоражила город. Но в прибрежных неводах жупановки не оказалось. Видно, не горела она все-таки желанием попадаться рыбакам. Решено было выслать на ее поиск самолеты.

Курс — к северным Курилам. Затем обогнем полуостров и океаном — вдоль восточного побережья. Над Охотским морем низко облака. Мы идем над облаками. В просвете меж ними, как между островами, — рыболовные суда. Самолет делает крутой вираж, кренится на крыло, и кажется, что все суденышки под нами скатываются по наклонной плоскости моря.

Обычно экипаж на самолете «ЛИ-2» из пяти человек. А на нашем шесть. У шестого новая в авиации профессия. Он выслеживает рыбу, и еще не придумали, как его назвать. Летчик-наблюдатель? Но ведь он не только наблюдатель, он и разведчик, преследующий рыбу по пятам. А кто будет наводить суда на обнаруженные косяки? Он же. Значит, наводчик. А может быть, назвать его авиарыбаком? Это очень подходит к нашему Михалычу, как величает его вся ловящая рыбу Камчатка. Впрочем, если б во время войны сказать ему, что он будет искать рыбку с самолета, наверняка обиделся бы. Ведь он летал тогда на самолете-разведчике, который разыскивал в море вражеские корабли и наводил на них наши бомбардировщики. А теперь стал заядлым авиарыбаком. И хотя стаж его в этой области еще невелик, он уже не раз отличался. Вместе с капитаном рыболовного сейнера Григорием Сагайдачным «захватил» как-то сельдяной косячок в 2000 центнеров! А сейнер берет только 100. Пришлось вызвать на помощь еще 19 судов…

Облака расступились, и Михалыч, не отрываясь от окна, «читает» море. А я наблюдаю за его подвижным нервным лицом, на котором как бы отражается море и все, что там внизу происходит.

— Эх, — говорит, — северного шторма не хватает! Перемешал бы водичку, рыбу повыше бы поднял…

Кому что! Михалычу подавай шторм. А капитаны торговых судов с тревогой поглядывают сейчас на барометр: как бы штормяга не задул…

Секунду назад лицо авиарыбака было спокойным, невозмутимым, а вот уже заходили желваки, глаза сузились, как у охотника, почуявшего зверя. Высмотрел? Да-да, что-то увидел.

— Косяк!

Где, где косяк? Море по-прежнему как застывшая вулканическая лава. Ничего примечательного не могу разглядеть, как ни стараюсь. А! Вон длинная коричневая полоса с лохматыми, рваными краями.

— Михалыч, — спрашиваю я, — косяк слева? Да?

— Нет, это не косяк. Это — водоросли. Разве сельдь ходит так? Она плотней, собранней держится. Видите впереди круглое фиолетового оттенка пятно? И рядом еще, еще. Вот это косяки… Ого, сколько их тут!

И он бежит в пилотскую. Я за ним. Второй пилот, уступает Михалычу место. Перед ним микрофон. Он сзывает суда:

— Я — «Рыба»… Я — «Рыба»…

— Я — «Изумрудный»… Я — «Изумрудный», — сразу откликаются снизу.

— Кто капитан на «Изумрудном»? — вопрошает Михалыч.

— Дьяченко, — докладывают с моря.

— А, Николай Федорович! Приветствую. А я думал, ты еще в отпуске.

— Здравствуй, Михалыч. Я позавчера прилетел.

— Где отдыхал?

— Под Новгородом. Ох и рыбы ж там в озерах! Удочкой ловил. На мармышку… Целые ночи просиживали.

— И сюда к самой рыбе подоспел. Тут полно косяков. И у Халатырского пляжа и на Сараньей банке. Поработаем? Кошелек в порядке?

— Можем метать…

Это они про кошельковый невод. Очень удобное орудие лова. Сеть с кольцами, которые стягивают ее как «молния» — кошелек. Косяк захлестывают этим неводом, как петлей. Один конец петли на сейнере, другой на шлюпке. Сейнер идет по кругу, а шлюпка на месте. Смыкаются концы невода, стягиваются кольца — и кошелек закрыт. Если метнули удачно, не промахнулись — сельдь в кошельке!

Ходим низко над морем. Высота метров 600. Теперь уже косяки может отличить не только наметанный глаз Михалыча. Я вижу их и больше не путаю с водорослями. Округлые, темноватые, чуть расплывчатые пятна с фиолетовыми разводьями. Словно проплыл танкер и пролил нефть, и она пошла кругами… Пасется селедочка, поедает планктон, не ведая, какая опасность нависла над ней. Вот «Изумрудный» уже приготовился к охоте, спустил шлюпку и ждет распоряжений свыше.

Сейчас они последуют. Михалыч скинул пиджак, засучил рукава, прищурился. Постучал согнутым пальцем в микрофон.

— «Изумрудный»! Внимание! Хочу подобрать вам косячок побольше…

— Ждем, ждем…

— Кажется, вижу подходящий. Прямо по носу у вас. В четырех кабельтовых примерно… Идите средним ходом.

— Есть средний ход!

— Косяк сместился правее. Дайте правее восемь градусов… Теперь четыре левее. Так держать!

— Есть так держать!

— Прибавьте обороты. Какой ветер у воды?

— Норд-вест… Пять баллов…

— Славно! Доверните два градуса левее. Полный вперед!

А косячок, то ли почуяв угрозу, то ли решив перебраться к более аппетитному планктону, стремительно уходит. У него тоже свой «полный вперед». Но «Изумрудный» побыстрее. Вот-вот настигнет, схватит. И вдруг косяк метнулся в сторону. «Изумрудный» за ним. Наступает косяку «на пятки». А тот опять ускользает. Вся эта масса рыбищи, как комок ртути, вывертывается, выскальзывает, не дается. Погоня сложна. Ведь с борта сейнера сельди не видно. Видно ее лишь нам с самолета. Снова и снова выводит Михалыч «Изумрудного» на цель. А цель — живая, ускользает. Вспотел, расстегнул ворот. Наверно, и там внизу капитан весь мокрый.

— Левее, левее!

— Еще левее! — кричу и я в азарте погони, забывая, что я тут лицо постороннее.

— Отставить! — охлаждает мой пыл Михалыч. — Не слушать корреспондента! Держать прежний курс! Можете еще прибавить обороты? Готовьтесь к замету! Отдать шлюпку!

Но что это? Косяк исчез. Где он? Видна только тень от нашего самолета, бегущая по воде, и в этой тени растерянно заметавшийся «Изумрудный».

— Опоздали мы с тобой, Николай Федорович, — говорит в микрофон Михалыч, — сельдь ушла на глубину. Вспугнул ты ее мотором. Или пересек. Очень нервная попалась рыба. Интеллигентная, с тонким чутьем. Ручаюсь, что жупановка. Видна по характеру.

— Я тоже так полагаю, — долетает огорченный голос с моря. — Жаль упустили…

Ну, не горюй, дорогой. Вон еще один на примете. Этот-то возьмем…

Теперь, уже сработавшись, самолет и сейнер мертвой хваткой вцепляются в новый косяк, не давая ему опомниться. «Изумрудный» захлестывает его своей сетью, как лассо. И тут же затягивает петлю.

Идем совсем низко над кораблем. Видим, как рыбаки вытягивают кошелек. Видим, что он полный, кипит.

— Поздравляю с уловом! Что у вас там? Жупановка? — кричит в микрофон Михалыч, хотя его сейчас услышали бы, наверно, и без микрофона.

Не сразу отвечают с «Изумрудного». Видимо, разглядывают добычу. И потом радостно:

— Жупановская! Благоцарим за отличную наводку…

А авиарыбак скликает по радио новые суда:

— Я — «Рыба»!.. Я — «Рыба»…

И в ответ:

— Я — «Ропша», прошу поставить в замет…

— Я — «Жемчуг», вы совсем близко от меня…

— Я — «Нырок», у меня два кошелька…

— Я — «Смелый», я — «Смелый»…

Ого, сколько охотников! Туго придется сегодня селедочке.

Сахалинский этюд

Полет над сельдяными косяками завершил наше путешествие по Камчатке.

Теперь на Сахалин.

Прыжок на ТУ-104 с востока на запад через Охотское море в Хабаровск, еще прыжок на ЛИ-2 через Татарский пролив, с запада на восток, — и мы в Южно-Сахалинске.

Я уже бывал в этом городе, и в моем старом блокноте сохранилась такая запись:

«Южно-Сахалинск — бывшая Владимировка, о которой Чехов писал: «…Еще через пять верст-селение Владимировка, основанное в 1881 г. и названное так в честь одного майора, по имени Владимира, заведовавшего каторжными работами. Поселенцы зовут ее также Черною Речкой. Жителей 91: 55 м. и 36 ж. Хозяев 46, из них 19 живут бобылями и сами доят коров. Из 27 семей только 6 законные…»

Русская Владимировка была много лет японской Тойохарой.

От японцев остались узенькие — можно перешагнуть — улочки и хлипкие домишки, к которым и прикоснуться-то боязно: стены фанерные, а внутренние перегородки из рисовой бумаги. Стояло единственное каменное здание — музей — и несколько как бы каменных: постучишь пальцем по фасаду — дерево, искусно отделанное под камень. В домах печи-времянки, их трубы выводились на улицу через окна. В Тойохаре часто возникали пожары. Власти боролись с ними запросто: если загорался какой домишко, полицейские бросали главу семьи в огонь… Город был и города не было. Ни водопровода, ни канализации, ни электричества. Город нужно было заново строить. И его строят. Кварталы, улицы новых домов. 460 зданий в строительных лесах…»

Это из старого блокнота.

Я снова в Южно-Сахалинске.

Я хотел написать, как хорош сейчас этот большой современный город, привольно раскинувшийся в долине между горами, как широки его улицы, как привлекательны здания, как густы парки. И я написал об этом. А потом мне показали стихотворение о Южно-Сахалинске, сочиненное поэтом Александром Алшутовым:

Мне оставалось только перечеркнуть собственные бледные строчки о Южно-Сахалинске и заменить их чужими прекрасными строками. Я так и сделал.

Я вспомнил экскурсовода в местном краеведческом музее… Он водил нас по залам и должен был все время говорить, говорить. Я видел, как ему смертельно не хочется это делать, как ему хочется просто постоять с нами около аквариума с удивительными рыбами тихоокеанского бассейна, молча наблюдая за ними. Молча. А он обязан был говорить. Я не знал тогда, что это поэт Алшутов, работающий в экскурсионном бюро музея. Нет, поэт не может быть экскурсоводом, но экскурсовод может быть поэтом…

Теперь о том, как мы выбирали маршрут на Сахалине. В прошлый свой приезд я был у секретаря обкома. В тот раз он отдал при мне несколько распоряжений по телефону, чтобы приезжему корреспонденту оказали содействие, и пожелал удачи. Сейчас он никому не звонил и распоряжений не делал. Он сказал:

— Надо вам, товарищи, лететь в Оху, к нефтяникам. Думаю, нет на земном шаре нефтяного района, где работали бы в таких же условиях, как в Охе. Там зимой бурят скважины и качают нефть в пятидесятиградусный мороз при ветрах в десять-одиннадцать баллов. Человек идет от качалки к качалке, привязавшись веревкой, чтобы бураном не сбило с пути. А народ какой! Случай был содним оператором. Двадцать лет прожил в Охе и решил вдруг податься в теплые края. Уехал куда-то под Краснодар тоже на нефтепромыслы. Письма писал— доволен. А через год — в Охе! «До чего ж, — говорит друзьям, — хорошо на юге. Теплынь. Зимой в ботиночках ходишь. Ветров нет, дорог не заносит. Не промысел — курорт!» — «А почему же ты вернулся?» — спрашивают. «Соскучился, — говорит. — Да и заболел я там. В Охе никакая хвороба не брала, а на южном-то солнышке радикулит прихватил. Буду здесь вылечиваться»… Нет, к нефтяникам вам нужно непременно!

Соглашаемся лететь в Оху.

— А к угольщикам, к шахтерам? Можно на западное побережье, в Углегорск. Это название понимайте как хотите: уголь и горы или горы угля. И то и другое правильно. Там же — Бошняково. Лекцию по истории Сахалина читать не буду. Знаете, конечно, что уголь на острове открыл лейтенант Бошняк из экспедиции адмирала Невельского… Угля полно и на восточной стороне, вдоль Охотского моря. Уголек у нас разный, есть и коксующийся — доменщикам даем на материк… Сахалин без угля, как и без нефти, — не Сахалин.

Решено — едем к шахтерам.

— Но Сахалин, друзья, и без рыбы не Сахалин. На Камчатке повидали рыбу? Жирующую сельдь? А разве у нас в Чехове она хуже? Вы, говорите, над северными Курилами пролетали. Чьи там суда вокруг? Наши суда! Наш сахалинский траловый флот вышел на путину. Читаешь радиограммы — ох, и здорово берут рыбку! Жаль, на Курилах не будете. А как же, это наша Сахалинская область! Вот у меня сводка на столе — с китобоев. У них сейчас самая охота, самый кит пошел на Курилах!.. На Тюлений остров, к котикам, не собираетесь? Ах, были уже у котиков? У нас, на Тюленьем, лежбище, пожалуй, побольше, чем на Командорах… А сельское хозяйство области? Найдет у вас отражение? Только не сравнивайте нас, пожалуйста, с Кубанью. До Кубани далеко. Бахчей нет. Хотя под одеялом можно и не арбуз, можно и банан вырастить. И на выставке показать: дескать, бананы на Сахалине. Но картошка, между прочим, давно своя. Даже на севере, в Охе. Мы уже на самых подступах, чтобы полностью отказаться от завоза картошки с материка. Себя прокормим да еще и с материком, с Магаданом, поделимся. Сахалинского молочка рекомендую отведать! Тоже — не Кострома, но на Дальнем Востоке первыми идем по удоям… Товарищи дорогие, нельзя ж, побывав на Сахалине, миновать леспромхозы с их механизацией. Да и просто так по лесу пройдитесь. Японцы хоть и повырубали тут, но леса еще хватает! Где вы видели ель, чтобы ее в два обхвата не обнять? У нас такая елочка! И бамбук, и пробковое дерево, и кедровый стланик, и дикий виноград. Березка? Растет милая. Кленок и осинка зеленеют. В лес, товарищи, в лес! Медведя не бойтесь, коль встретите. Наш медведь — особый медведь, добрый, никогда человека не тронет, довольствуется ягодами и рыбой в лесных речушках… Из лесу прямая дорожка на бумажные комбинаты — в Чехове, Макарове, Синегорске. Школьники страны пишут в тетрадях из сахалинской бумаги. Чернила расплываются? Бывает, принимаем эту претензию. Бумагу даем и типографскую, и писчую, и технический картон. Вместе с рыбой это главный предмет нашего вывоза на материк. В портах все причалы в бумажных рулонах… Да, в портах-то будете, в Корсакове, в Холмске? Корсаков по грузообороту в первом десятке океанских портов страны. Если б еще и не замерзал! Льды с Охотского моря. Холмску повезло — у теплого течения стоит, круглый год навигация. В Холмске — мореходное училище, сами моряков, пестуем. Ходят они у нас во все концы света. И к нам идут корабли со всего света. Маловато ворот в океан, начинаем задыхаться. Скоро распахнем еще — на севере, в Моокальво, по соседству с Охой… А поблизости с Корсаковой — лагуна Буссе, помощник был у Невельского. Озеро, как болото, все мхом заросло. А нам тот мох — богатство! Анфельция, редкая водоросль. Выпаривают, вымораживают — ценнейший получают продукт, агар-агар. Слово малайское — студень, желе. Он идет кондитерам на мармелады, пастилу, медикам — для антибиотиков. Виноделы берут, хлебопеки, текстильщики, авиационной промышленности требуется. В шутку величаем: Агар Агарыч, почти как Егор Егорыч… Заговорил я вас? Одно только словцо о наших железнодорожниках. Водят составы по полторы-две тысячи тонн. Понимаю, на материке этой цифрой никого не удивишь, но здесь дороги какие? По сопкам. На километр пути двадцать пять метров подъема. И повороты, повороты. Туманы не сходят, мучают. Это вам не Московско-Курская. Вы уж, прошу, воздайте должное нашим машинистам… Ну, хватит с вас. Сами выбирайте, куда вам ехать, к кому…

Я с удовольствием выслушал эту маленькую вдохновенную оду о Сахалине. Было интересно не только, что говорил секретарь обкома, но и как говорил. В том, как он старался всячески, жестами, интонацией, возвысить свой Сахалин, были и какое-то молодечество и наивность, которые только украшали этого пожилого грузного человека, показавшегося мне в первую встречу мрачноватым. А когда теперь один из нас усомнился, что Курильские острова лежат восточнее Командорских, он взметнулся, с легкостью необычайной подхватил тяжелое, массивное кресло, поставил его около огромной карты, закрывавшей стену, взобрался и начал карандашом отмерять расстояния. Потом, обернувшись, сказал огорченно:

— Кажется, вы правы.

Но тут же, по-мальчишески хитро прищурившись, добавил: Карта у меня неверная. Курилы все-таки восточней…

Люди, влюбленные в свой край, в свой город, есть повсюду. Но больше всего их, по-моему, на Камчатке, на Сахалине. Я не кривлю душой: видел тут случайных, наезжих, равнодушных к земле, на которой живут временно, по контракту. И все же утверждаю: патриотов в этом краю больше, чем в других местах. И они какие-то особенно активные. Помните нашего камчатского соседа по самолету, человека из Милькова с «лучшей в мире капустой»?.. Мне, честно говоря, больше по душе патриотизм иного плана, не столь броский и наступательный, но не менее убежденный и органичный. Люди, исполненные такого патриотизма, не требуют от вас признания исключительности их края, их города. Наоборот, им претит всякое умиление в этом смысле.

Я давно собираю вырезки из газет с интересующими меня фактами. И всякий раз, получив очередную командировку, ворошу этот архив — нет ли там чего о местах, куда еду. Перед первой поездкой в Южно-Сахалинск я обнаружил среди вырезок заметку, кажется, из «Комсомольской правды» под заголовком «Татьяна Зимина едет на Сахалин». Речь шла о молодой аспирантке-тимирязевке — был и ее портрет, — отлично защитившей кандидатскую диссертацию и пожелавшей работать на Сахалине. Редакция призывала читателей следовать такому благородному примеру. После опубликования информации прошло лет шесть, и я не надеялся застать эту женщину в Южно-Сахалинске. Но она была там, работала в филиале Академии наук в отделе биологии. Встретившись с Татьяной Алексеевной, я спросил:

— Вы та самая Зимина?

Она рассердилась:

— Надоело! Извините за резкость, но действительно надоело. Вы не первый корреспондент, спрашивающий, та ли я самая Зимина. Интересно, какой смысл вы вкладываете в эти слова? Та самая, которая совершила подвиг, уехав на Сахалин? Или та самая, которая сделала глупость, приняв такое решение? Так или иначе, вы полны сочувствия ко мне, да? Знаете, меня очень мама жалела. Но она жалела, и когда я в город уезжала из деревни. Все двенадцать лет, пока я занималась в техникуме, в институте, в аспирантуре, мама дивилась, зачем это столько времени учиться выращивать картошку, которую она всю жизнь безо всякого образования сажала у себя в огороде. А узнала про Сахалин, заохала. «Доченька, говорит, ты ж всегда отличница была. За что же на Сахалин? За какую провинность?» На вокзале, провожая, отвела в сторонку: «Теперь-то хоть признайся. Кому не потрафила? Объясни, сердце мое успокой». А через год приехала сюда, осмотрелась, говорит: «И чего я этого Сахалина пугалась?» Живет со мной. И обе картошкой по-прежнему занимаемся. Мама в огороде, я тут, в Академии. Вот мой урожай.

И показала толстую рукопись: «Картофель на Сахалине».

Во второй свой приезд в Южно-Сахалинск я Зиминой не застал. Уехала. Улетела на несколько дней в Москву защищать докторскую диссертацию.

Сейчас в моем архиве нет той старой вырезки. Затерялась. Но я только что вырезал заметку из «Известий». Она имеет некоторое отношение и к Татьяне Алексеевне, и к ее матери:

Сахалинский картофель

Труженики сельского хозяйства Сахалинской области перевыполнили план продажи картофеля государству. Родина получила 39,4 тысячи тонн картофеля. Впервые население области обеспечено картофелем собственного производства.

Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР горячо поздравили тружеников села и всех трудящихся Сахалинской области с этой победой.

Их опыт показывает, что все области и края Дальнего Востока при правильном использовании земли и внедрении достижений науки и передового опыта в производство могут обеспечить себя картофелем и овощами, произведенными на месте, и отказаться от завоза этих продуктов из других районов страны».

Но читатель вправе поторопить автора. Пора в дорогу.

Едем, едем!

К угольщикам, в поселок Вахрушев. Выбираем на этот раз необычный для нашего путешествия способ передвижения — пассажирский поезд. Дорога — вдоль Охотского моря, сначала вдали от него, но так, что оно все время видно, и лишь за станцией Взморье подходит к нему вплотную, долго держится его, а на последних перегонах снова уходит в сторону. Море справа. Слева — поросшие лесом горы, Западно-Сахалинский хребет, чьи склоны, спускаясь к морю, отжимают к береговой черте железную дорогу. Она не занимает много места, ее колеи гораздо уже, чем на материке. Но все равно тесно, и дорога часто карабкается по сопкам, обвивает 48 их. Высунувшись из окна вагона, порой не видишь ни паровоза, ни последних вагонов.

Мимо многих станций едешь будто на воинской перекличке. Командир батальона Смирных, ефрейтор Чаплаков, солдаты Волков, Симаков, Николайчук погибли здесь в боях с японцами летом 1945 года. Но, отдав свои имена железнодорожным станциям, они как бы остались в строю живых. Чудится, что они принимают и отправляют поезда. А проносящимся мимо откликаются, словно на вечерней поверке…

Ночуем в Макарове, районном центре на берегу залива Терпения. Море близ порога гостиницы, между ними нет и полсотни шагов. Всю ночь океан в бессоннице. Ворочается, перекатывается с боку на бок, вздыхает и даже стонет в своей каменно-песчаной постели. И прислушиваясь к нему, тоже не можешь заснуть. К утру вроде бы стихает, и, выглянув в окно, видишь: море отошло от порога, отступило. Отлив.

Из Макарова можно и дальше поездом. Но поддаемся соблазну проехать на машине вдоль моря, собственно морем, но полосе отлива. Никакая автострада не может сравниться с этой укатанной океаном дорогой. Только выезжать надо пораньше утром, чтобы не застал в пути прилив. А мы замешкались с полчаса и попали в «маниху» — в короткий промежуток между отливом и приливом, когда море вот-вот начнет подступать, прижимая нас к береговым скалам. Пока идет накат: волны заливают берег, но тут же уходят, оставляя на песке пену, которая лежит большими, похожими на хлопок комьями. Спешит наш шофер, торопится выскочить из узкой прогалины между скалами и морем, — пока оно не уляжется у самых скал.

И вдруг неожиданное препятствие: стадо телят. Гонит их на коне мальчишечка с ноготок, лет десяти, в старенькой военной, видно отцовской, фуражке, с ружьем за спиной. Взмахнул хворостинкой — и телята ступили, повинуясь ему, в Охотское море, потолкались-потолкались и побрели по воде. Им что? Разве понимают, что топчут океан? А мальчонка сбоку, со стороны моря, теснил их к берегу, чтобы не заходили глубоко, чтобы только дорогу дали машине.

— Васятка! — кричит шофер. — Куда стадо гонишь?

— В Лазо на откормочную…

— А ружье зачем?

— Уток бить. А может, медведь попадется… Куда пошли? Куда пошли? — это уже относилось к телятам, и он погнал их на берег.

— Сынишка пастуха из Макаровского совхоза, — сказал шофер. — Отец на материк уехал, в санаторий. Вот и оставил заместителя!

Прилив нас не достал, и газик бодро выкатился на шоссе, ведущее в Вахрушев…

В Вахрушеве есть шахта, но, в отличие от остальных угольных месторождений на Сахалине, тут большая часть угля, как и в Коркине на Урале, как в узбекском Ангрене, припрятана неглубоко. Лезть за ним не надо. То есть надо лезть, но не вниз, не в шахту, а вверх — на сопки. Тут они все вокруг с черной начинкой. И лежит уголек под тонким слоем земли. Вскрывай, вспарывай и… Я хотел сказать: доставай вволю, черпай ковшами. Да не всегда черпается. Идут и пустые ковши. Ну, не пустые — с породой, с землей. Без угля. Шел, шел угольный пласт, и по всем законам геологии полагалось ему и еще тянуться — оборвался, растворился, исчез. Камень, земля — все, что угодно, только не уголь. Куда же девался пласт? Где-то он тут, должен обнаружиться. И снова терпеливо рыщет-ищет разведка. Недаром тут залив Терпения… Нигде: ни в Донбассе, ни в Кузбассе, ни в Воркуте — нет таких, как на Сахалине, капризных, изломанных пластов, которые то ускользают, то вновь возникают. Это результат каких-то давних «волнений» земли. В каждом забое свой «рисунок» залегания. Трудно вывести единую закономерность для всего месторождения. Одно хорошо: неглубоко лежит клад, если уж его обнаружишь. Не на-гора, а с горы идет уголь. Открытый разрез. Главные силы на добыче — взрывчатка, экскаваторы.

Вон он стоит, старый знакомый, — «уралец». Где я его только не видел! Верная, спокойная, на все готовая машина. Прикажут котлован рыть — роет. Поставят в рудный карьер — копает. На уголь бросили — старается. Любит только быть в хороших руках. В таких, как у Николая Севастьяныча. Сейчас он, Лебедев, в кабине. Я вижу его руки, лежащие на рычагах, и вспоминаю то, что мне рассказывали о нем. Как его после войны поставили на руководящую должность. Все-таки Герой Советского Союза. А должность такая: помощник начальника по общим вопросам. С полгода мучился с этими вопросами, страдал, бессонница извела. Пришел к начальнику, положил на стол свои большие, в синих узлах руки, и сразу стало тесно на столе. Взмолился: «Отпустите. Не гоже мне с такими кулачищами общими вопросами заниматься!» Отпустили. И вон как хорошо, как удобно этим рукам на рычагах экскаватора!

Про Лебедева мне рассказывал Яков Никитич Гладких. Он машинистом на «ковровце», который всегда идет следом за «уральцем» Лебедева. «Уралец» на вскрыше, а «ковровец» на добыче… Гладких «на воздушок», как он говорит, недавно выбрался. Полжизни провел на донбасских шахтах. Он перечислил мне свои подземные профессии: подкатчик, вагонщик, бутчик, органщик, бурильщик, врубмашинист. Мы говорили в забое, пользуясь свободной минутой, выдавшейся у Якова Никитича. Он ждал, пока взрывники разрыхлят ему новое угольное поле. Вот грохнуло у нас за спиной. Взметнулась высоко черная туча.

— Отладили! — сказал Гладких. — Хороший там старший взрывник. Между прочим, из саперов. Всю войну мосты взрывал в немецких тылах. Вон он идет.

Подошел маленький, плотный человек в зеленой куртке и с такой же сумкой через плечо. Там, наверно, шнур, капсюли.

— Закурить дашь, Никитич?

— Прошу! — Гладких протянул пачку «Беломорканала».

— Славно я тебе отладил, — сказал взрывник, аппетитно затягиваясь папиросой. — Мягенько. Уголек аж сам в рот пойдет…

Гладких сел в кабину, повел экскаватор в забой, где уже выстроились в очередь самосвалы. Выбрал позицию, приноровился. И пошел ковш за ковшом!

Уголь в Вахрушёве — не высшей кондиции. Не антрацит, не коксующийся. Но его много, и добыча не так уж сложна. Этим компенсируется в какой-то степени неродовитость угля. А тепловые электростанции берут его с большой охотой — и обогащать не надо, идет в топки как есть. Скоро у вахрушевского уголька должна появиться рядышком, тут же в поселке, мощная клиентура — ГРЭС.

В шахту я не опускался. «Она у нас обычная, — сказали мне. — Как где-нибудь в Кадиевке, в Чистякове. Та же техника». Да и все тут вокруг как на других месторождениях. Пласт капризный? Но везде есть Свои особенности. А машины те же. Люди такие же. Почему бы им быть иными? Сахалин? Далекая земля? А я не чувствую, что она далекая…

Второй наш сахалинский маршрут — в Оху, к нефтяникам.

В самолете, как всегда, присматриваюсь к пассажирам. Половина их — футболисты. Команда охинского «Нефтяника» возвращается из Хабаровска с зональных соревнований. Ребята в миноре: все шло хорошо, «законно», «железно» выигрывали, а в финале «случайно» проиграли. В сумках, в заплечных мешках у них много чего-то круглого. Я думал — мячи. А это капуста. В Охе плоховато с капустой… Впереди сидит бойкий, языкастый паренек. Он уже познакомился с молоденькой медицинской сестрой, возвращающейся из Риги. Отвозила в санаторий больных ребятишек. А он — из Хабаровска, тоже с соревнований, как и футболисты. Но в отличие от них он — победитель. Занял первое место в состязании радистов на дальность и быстроту приема. Он говорит слушающей восторженно соседке, что у него знакомства по всему миру. И в доказательство высыпает ей на колени пачку ярких, многоцветных открыток, которыми обмениваются радисты, установившие между собой связь. Открытки из Австралии, из Африки, из Южной Америки. Из своей Охи этот юнец и в самом деле перезнакомился чуть не со всем светом. Но похоже, что это вот его последнее знакомство, в самолете, отодвинет на второй план все остальные…

Летим с юга острова на север, а кажется, что с севера на юг. Из Южно-Сахалинска вылетали в холодину, в дождь. А уже на полпути, пока самолет подкармливали, нежились мы в траве на солнышке. Сели в Охе: батюшки, жарища, дышать невозможно. В озере около аэродрома черным-черно от купающихся. Вот тебе и зона вечной мерзлоты!

По дороге с аэродрома и слева, и справа, и впереди — всюду, куда хватает глаз, новые дома. Наш спутник, секретарь горкома партии, поспевает только называть их:

— Школа. Жилой. Объединение «Сахалиннефть». Гостиница. Еще школа. Еще жилой. Универмаг. Нефтяной техникум. Жилой, жилой, жилой…

Подъехали к горкому — старый деревянный домишко.

— Что ж так? — спрашиваем.

— А мы, — говорит, — особым решением записали: горкому в новый дом, когда уже ни одного деревянного вокруг не останется…

Из окон горкома видны розовые отблески в южной стороне неба. И то ли облака, то ли дым. Скорее, дым.

— Скважина горит. Это километров тридцать отсюда. Там у нас, на озере Тунгор, новое месторождение открыто. Богатейший район. Первая же разведочная фонтаном ударила. Двести тонн в сутки. Пробурили вторую, третью, четвертую. Нефть! Седьмая попала в газовую «шапку». 1734 метра прошли, до нефти не добрались, а газу — пласт за пластом. Колоссальное давление снизу. Рвется газ наружу. Расслабил глинистый раствор, который сдерживал его, выбил бурильные трубы и, неся с собой песок, вырвался из скважины. Люди бросились спасать лебедки, дизели, насосы. А тут еще и еще струи газа. И опять выбило трубы. Ударились о металлический фонарь вышки. Искры. Газ вспыхнул и взметнулся уже огненным столбом метров на сто в высоту. И вот две недели бушует на Тунгоре пожар. Стреляли из пушек. Да-да, из самых настоящих пушек, артиллерию позвали на помощь. Пробовали взрывчаткой… Хотели сбить огонь, а он чуть только притих, а потом с новой силой. Но главное не пламя побороть. Главное газ задавить на глубине, в пластах. Сейчас качают в скважину воду из озера. Пять тысяч кубов воды в сутки. Должна она обрушить породу. Бурят наклонную скважину рядом, чтобы сбоку подобраться к газовому пласту. Можем съездить сейчас на Тунгор.

— А нельзя ли попозже? Когда стемнеет. Чтобы сделать вечерний снимок пожара…

— Что ж, давайте к вечеру. А пока проедем по промыслам.

Весь день колесили меж буровых вышек и стальных журавлей, которые клюют себе и клюют, посасывая нефть.

Поклонились самой старой в этих местах буровой, которая сохранена как памятник первооткрывателям и перворазведчикам охинской нефти. Вышку зовут изотовской, по имени геолога Изотова, который когда-то в одиночку с лопатой и ломиком копал здесь мерзлую, пахнувшую керосином землю. Пахла и вода в озерах, в реках. А одна из речек так и называлась Оха, что на языке нивхов, местного населения, значит керосин.

Поднимались на Сахарную сопку, которую давно бы надо переименовать в Нефтяную: вся ее сахарно-светлая песчаная макушка, все склоны в вышках и качалках.

Спускались к морю, к буровым, которые подошли уже вплотную к воде и шагнули бы дальше, как в Баку, если б не буйный штормовой характер Охотского: оно погрознее Каспийского. Но в этот час море спокойно. И пустынно. Лишь бежит в одиночестве катерок, спеша куда-то по своим делам.

— Сейсмологи, — говорит, показывая на катер, наш спутник.

Сейсмологи, специалисты по землетрясениям? Что им тут делать?

— Разве у вас бывают землетрясения? — спрашиваю.

— А мы их сами время от времени устраиваем… Нефть ищут по-всякому. Есть и сейсмический поиск, один из вернейших. Надо потрясти землю, рвануть взрывчатку. И сейсмографы запишут волны от взрыва. А уж по ним, по волнам, по их характеру, как они легли на ленту, несложно определить, какова тут структура земной коры — нефтеносная или «пустая». Катерок вон тот — сейсмическая станция. Вышел с аппаратурой взрывы слушать. Рвут и на суше и на море.

Долго ехали лесом. Буровые и в лесу. Они теснят деревья, верхушки которых печально наклонены — все в одну сторону, по ветру, а он тут всегда с моря. Мы попали в Оху в жаркую душную погоду, и только по этим никогда не разгибающимся верхушкам деревьев могли прочесть здешнюю жестокую «розу ветров».

И снова поднимались на сопку. Она в стороне от других. Возвышается над всеми своей остро заточенной, прокалывающей облака макушкой. Они, облака-то, и не дают разглядеть сразу буровую вышку, которая там, на самом верху, как бы слилась с сопкой, став ее естественным продолжением. Эта буровая — разведочная. Она на переднем клине новой поисковой площади. Ищут нефть глубокого залегания. Просверлили сопку сверху донизу, но до нефти еще не добрались, идут глубже, глубже.

Мы приехали в неурочный час. Бригада буровиков потеряла давление. То есть скважина потеряла давление, а мастер искал, куда оно девалось. Где-то на глубине, видно, пробило трубу. И нужно поднять, просмотреть все 78 бурильных «свечей», а в каждой «свече» по две-три длинных трубы.

Мастер нервничал, сердился, изливал душу приехавшему с нами секретарю горкома:

— Черт те что, товарищ секретарь! Опять глинистый раствор с опозданием привозят. Вы ж знаете, нам без него — как без крови. И турбобур стоит, лопасти не вращаются, и долота не охладишь, и скважины не прочистишь. Нельзя нам без глины, без раствору. На чем экономят? На глине? На крови нашей экономят? Во сто раз дороже обходится, когда вся буровая на простое. И с турбобурами — то же. Материк не обижает, наилучшую технику шлет. Что в Баку, что на Сахалине — никакой разницы. Лежат на складе турбобуры, а сюда запасные не дают, на голодном пайке держат. Опять же экономия — с кровью! И ремней не хватает для прокладок. А на складе — до потолка! Требуешь, начальство недовольно. Не давите, говорят, на нас, сами знаем. Что ж сидеть под колодой и помалкивать, товарищ секретарь?

Кто-то крикнул:

— Есть! Нашлась!

Нашлась эта маленькая дырочка, съевшая давление. Трубу сменить — дело нехитрое, и мастер подобрел. Улыбнулся. И тут выяснилось, что он гораздо моложе, чем казался, когда был в сердцах.

Подошел к рычагам, крикнул бригаде:

— Ну, понеслись!

Сейчас там, на глубине 1814 метров, турбобур, послушный мастеру, повинуясь его рукам, вздрогнет, наберет обороты и заставит долото вгрызаться в породу.

— Сколько бурите за сутки? — спросил я мастера.

— Когда семь метров, когда пяток, когда один…

— Один метр — за сутки?

— При эдакой породе и то неплохо. Кремень! Ничего, прогрыземся. Чую, нефтью пахнет!

Наш спутник сказал:

— Пора на Тунгор. Доедем — свечереет.

И я понял, что, пока мы находились на этой буровой, он думал про другую, про ту, где бушует пламя.

Весь день мы видели в стороне, где озеро Тунгор, зарево и черное облако дыма. А сейчас, когда подъезжали к Тунгору, зарево начало вдруг бледнеть, бледнеть. Совсем исчезло. А с ним и облако.

— Кажется, погасили!

То, что открылось нам на Тунгоре, напоминало дорогу, по которой мы ехали на Камчатке к вулканам. Такой же серый песок, выброшенный из глубины земли. Обожженные и обгоревшие деревья. Скрюченные, как вареные макароны, трубы. Пахнет гарью.

Вокруг скважины песчаная гора с широкой и глубокой впадиной. Это как кратер. На дне его плещется еще пламя. Газ еще прорывается, но на последнем своем издыхании. На него силой воды обрушили тысячи тонн породы, и он задавлен.

По краю кратера — люди. Две недели держали они здесь битву. Усталые, много дней не спавшие, обрызганные грязью, мокрые. Но победившие. Сейчас смеются, шутят. Будто и не было двух этих трудных недель. Кто-то, увидев фотокорреспондента, говорит весело:

— Вот не знали, что приедете. Могли бы подождать вас часок. Великолепный пропал у вас кадр…

— Почему пропал? — откликнулся другой. — Можно позаимствовать у Кирилла Ивановича. Он снимал в самый момент выброса пламени. И при этом пострадал. Поскользнулся, ногу вывихнул. Лежит дома.

Но когда мы пришли к Кириллу Ивановичу Гнедину, главному геологу «Сахалиннефти», он не лежал. Большой, тучный, не похожий на человека, который вдоволь полазил и по тайге и по сопкам, весь какой-то очень домашний, он прохаживался по комнате в пижаме, опираясь на костыль, разминал больную ногу. Мы собирались, извинившись, попросить редкий снимок и удалиться. Но узнав, что мы с Тунгора, он усадил нас, стал расспрашивать. Мы первые принесли ему весть, что с пожаром покончено.

— Ну, слава богу! — сказал Кирилл Иванович, вручая нам цветную фотографию пожара. — С газом, значит, сладили… Тунгор! Нет, нет, — повторил он, словно споря с кем-то. — Мы от Тунгора не откажемся. Хватит, отступили раз, послушались скептиков, бросили поиск, побурив немного. А как копнули поглубже — фонтанами нефть брызнула! Союзного значения запасы на Тунгоре. А говорили: бесперспективный район. Под гипотезу, видите ли, не подходил. А гипотеза такая: нефть пришла на Сахалин с Охотского моря. Мы говорим: мигрировала. Как про рыб. Так вот считалось, что она мигрировала с Охотского. И остановилась вдоль побережья, в прибрежной приподнятой зоне, в так называемых антиклинальных «ловушках». Ни на западе, ни на юге искать-де нечего. Провели воображаемую «демаркационную» черту и — стоп! Дальше не шли. А Тунгор как раз за этой линией — строго на юг. Не укладывался в одну гипотезу, зато блестяще подтвердил другую. Нефть пришла и с Охотского моря, и родилась в самих сахалинских недрах. Кстати, Сахалин тоже бывшее море… Убежден, что нефтяные залегания по всему острову. Об этом говорит местная геологическая структура. Она довольно сложная, я бы сказал, хитрая. Термин не научный: хитрая, но вы не геологи, и я хочу, чтобы вам было понятно, хотя бы в примитиве. У нас тут загадка на загадке. Две буровые рядом, в полсотне метров друг от друга. Одна дает обильную нефть, другая — впустую. Стандарта нет, как, скажем, в Татарии или под Грозным, где на большой площади одинаковая геологическая характеристика. Мы не можем искать в каком-то одном кутке и строить, на этом обобщения. Мы — и вдоль моря и далеко от моря, на севере и на юге. По всему острову! — резко повернулся Гнедин и при этом, наверно, потревожил ногу, потому что лицо его сморщилось от боли.

Короткой была встреча с Сахалином. Но я все же решился предложить читателям эту эскизную главку, этот беглый сахалинский этюд. Я завершаю его, а вместе с ним все наше-путешествие по Командорам, Камчатке и Сахалину, в порту Москальво на берегу залива Байкал.

Почему залив — Байкал? Откуда у него это имя? От знаменитого озера? Нет, от военного парусника, которым командовал в середине прошлого века адмирал Невельской, доказавший, что Сахалин — остров. Он, Невельской, острым носом своего «Байкала» как бы перерубил перешеек между Сахалином и материком, изображавшийся раньше на картах. И вместо перешейка лег на карты семикилометровый пролив, который принял имя открывшего его адмирала.

Мы сейчас близ пролива Невельского, немного севернее, на мысе Скобликова. А это чье имя? Не сподвижника ли адмирала, не участника ли его походов? Нет, это память о другом времени, другой эпохе, о тридцатых годах нашего века. Это — схватки советских пограничников с японскими самураями. Это — подвиг красноармейца Скобликова, защищавшего свою землю.

А Москальво — Москва на языке нивхов, коренных островитян. Так назвали они свое стойбище, считая его маленькой Москвой.

Помните, секретарь обкома рекомендовал нам порт Москальво, как новые, вслед за Корсаковой, Холмском, морские ворота на Сахалине. Ворота, которые еще только распахиваются в океан.

Первые железобетонные причалы. Первый портальный кран, прибывший из Ленинграда, с завода имени Кирова. И второй портальный кран, он еще в монтаже, присланный из Лейпцига, тоже с завода имени Кирова. Первые пароходы. Впрочем, не первые. За месяц, как открылась навигация, пришло 28 судов. Привезли буровые станки, автомобили, тракторы, сейсмические станции, цемент, трубы, стекло, шпунты, дизельное топливо. Это последнее уже в прямой обмен на нефть, которую шлет Оха нефтеперегонным заводам на материке…

Вон он, материк, за туманной дымкой над проливом. Там — Амур. Нам — туда.

Но прежде чем покинуть остров и завершить маршрут, хочу поблагодарить всех наших друзей, причастных к этому путешествию, и прежде всего:

экипажи двенадцати самолетов, двух пограничных сторожевых кораблей, мотоботов «Отвесный» и «Витус Беринг», паромщика Кима с реки Паужетки, колхозного перевозчика через реку Озерную дядю Степана;

38 сахалинских и камчатских шоферов и тракториста Васю, который вытаскивал нашу машину по дороге на Паужетку;

южносахалинскую паровозную бригаду, которая везла нас до Макарова;

водителя дрезины на пути Оха — Москальво Алексея Першина;

всех, всех, кто помогал нам преодолевать расстояния, кто и сейчас, наверно, находится в дороге…

«САМИ УПРАВИМСЯ»

Время на своих невидимых и бесшумных крыльях переносит нас от берегов Сахалина к «дикому брегу Иртыша», в горы Рудного Алтая. Но я должен сделать небольшое отступление в прошлое, в самое начало двадцатых годов.

…И сентября 1921 года Владимир Ильич Ленин, узнав о приезде в Москву управляющего Риддерскими рудниками, попросил в записке к секретарю организовать свидание с этим товарищем.

Встреча произошла, как сказано в комментариях к Ленинскому сборнику, между 12 и 17 сентября. Сохранилась запись этой беседы, сделанная самим Ильичем. Читаешь ее и словно видишь, как Ленин, слушая приезжего, пишет быстро-быстро, отбирая для себя лишь самое главное: факты, цифры, что нужно сделать…

«Англичане залили рудники

— и увезли нек [оторые] важные части

— мы частью откачали

— построили плотину и можем достроить эл[ектрическую] станцию (100000 л[ошадиных] сил)

2 сильные реки, Ульба (?) и Граматуха?

— 500 000 пудов руды

добыли в 4 мес[яца]

7% меди

? 16 свинца

? 10? цинка…»

За этой коротенькой, отрывистой записью — большая, исполненная драматизма история.

Царизм отдавал на откуп пришельцам несметные богатства России.

Так случилось и с сокровищами Рудного Алтая, в частности с самым ценным его месторождением — Риддером, открытым в конце XVIII века братьями-охотниками Федоровыми и названным по имени барнаульского горного инженера Филиппа Риддера, который обследовал этот район и подтвердил находку.

Руду добывали каторжане, ползая в низких забоях, киркой отбивая кусок за куском. Вытаскивали добычу в заплечных мешках, выкатывали на тачках, к которым приковывались цепью. Каторжные и жили под землей. Два раза в год, по праздникам, им разрешали там, внизу, собираться у главного ствола, чтобы они могли, запрокинув головы, увидеть кусочек неба, голубевший далеко вверху. Они жили и умирали под землей и отпевали их в подземной церкви…

Риддер был продан сначала французам, затем немцам, а перед первой мировой войной его прибрал к рукам Лесли Уркарт, предприимчивый англичанин. Прочно обосноваться на Алтае ему помешало непредвиденное событие — революция. Но с приходом в эти места Колчака у Уркарта снова появились виды на будущее. Ненадолго. Колчака изгнали. Уходя с его войсками, агенты Уркарта успели затопить рудники, сломать оборудование.

Но жизнь продолжалась! Горняки чинили насосы для откачки воды, добывали руду с незатопленных горизонтов. Приехал назначенный Советской властью новый управляющий.

Лесли Уркарт у себя в Лондоне следил за событиями на Алтае и прислал в Совнарком ходатайство о предоставлении ему концессии в Риддере. Просьба была изложена деликатно и логично: молодой власти, у которой столько забот и так мало сил, трудно, практически невозможно самой восстановить Риддерские рудники, находящиеся в ужасающем состоянии.

Забот было действительно по горло, а сил недостаточно. И в Совнаркоме склонялись уже к тому, чтобы удовлетворить просьбу англичанина. Пусть будет пока концессия, а когда страна окрепнет, посмотрим… Ленин раздумывал.

И тут заговорил, заволновался трудовой Риддер. Первой подняла голос партийная ячейка.

…Я как бы заново присутствую на заседании тогдашней ячейки, в которой состояло сначала три, шесть, потом семнадцать коммунистов и которая разрослась с годами в нынешнюю многотысячную партийную организацию Лениногорска.

Мало, совсем мало осталось свидетелей тех событий. Сидят теперь тесным кружком, как сидели, наверно, и тогда. И хотя младшему 67, а старшему 92, горячатся по-молодому, спорят, перебивают друг друга.

Первым партийным секретарем в Риддере был слесарь Шипунов. Это ему, Андрею Петровичу, девяносто два. Движется с трудом, почти не выходит на улицу, но узнав, что собираются старики, его товарищи по ячейке, пришел, опираясь на сына, которому 67. Он тоже был членом ячейки.

Память не та, язык не всегда слушается, и все же с помощью друзей Шипунов-старший постепенно вспоминает, как было…

— Узнали мы, коммунисты, что Лесли, черт заморский, снова желат к нам пожаловать… Собрались, как сейчас. Кто был, запамятовал…

— Ты был, однако, Семен Львович был, Степан Шишкин и Саша Карпусенко покойные, я пришел… — говорит Александр Петрович Иванов, бывший в свое время председателем Риддерского волисполкома.

— Черепанова забыл, — добавляет Семен Львович Тихоновский.

— Ну вот, собрались… Думаем, что делать? Как от Лесли избавиться. То ли ты, Семен, то ли Карпусенко говорит: «Давайте петицию пошлем Ленину…»

— Вот уж петицию… — перебивает Иванов. — Петиции: царям направляли. А Ленину решили отписать письмо, как близким пишут.

В тот же вечер сообща и сочинили. Всю историю Риддера вспомнили, как мы тут натерпелись от разных приблудных. «А теперь уж, — писали, — как-нибудь сами управимся, дорогой Ильич. Не бессильные…» А на другой день прочли это. письмо всему народу на митинге. Одобрили люди да еще пару крепких словечек вставили по адресу Лесли… Запечатали конвертик и — в Москву! А скоро поехал туда наш управляющий.

И письмо дошло, и управляющий доехал. Выслушав его, Ленин решил направить в Риддер авторитетную комиссию, сам подбирал в нее людей. А когда Ильичу сообщили, что-комиссия все еще в Москве, он написал сердитую записку:

«Случайно я узнал, ч[то] к[омис]сия (по делу о концессии Уркарта) до сих пор не уехала!

Это чудовищная волокита, верх безобразия…

Если ВСНХ будет терпеть такую волокиту, тогда надо бросать всякое «строительство».

Комиссия поехала, и ее председатель увозил с собой мандат, в котором Ленин, обращаясь к «партийным товарищам Сибири, Урала и Киргизстана», просил «оказать комиссии и всем ее членам всяческое и всестороннее содействие. Дело имеет громадную общегосударственную и общефедеративную важность».

В Риддере москвичи увидели затопленные стволы шахт, поломанные машины. Но они увидели и горняков, которые вручную откачивали воду, таскали в мешках руду. И все говорили: «Сами управимся! Без Уркарта».

Комиссия доложила об этом Ленину. Правительство отказало в концессии.

Вот было радости на рудниках!

Владимир Ильич сказал по этому поводу так:

«Мотивировка нашего отклонения договора с Уркартом выразила непосредственно, можно сказать, не только общепартийное, но именно общенародное настроение, т. е. настроение всей рабочей и всей крестьянской массы».

Старики говорят, что Ленин спас Риддер, который стал Лениногороком.

Иду в Лениногорске по следам ленинской записи.

«2 сильные реки, Ульба (?) и Граматуха?»

Владимир Ильич жирно обвел эту строчку, придавая ей, видимо, особое значение.

Реки действительно сильные. Особенно Громатуха. Она потому и прозвана так, что весной, с удивительной легкостью неся с горы огромные глыбы и 1разбрасывая их по пути, как шишки сосновые, грохочет, гремит на всю округу.

Эту бурливую алтайку впрягли в упряжку по плану ГОЭЛРО почти одновременно с Волховом, чуть позже.

|Громатухе немного обидно: плотиной перегорожена она, и вода, которая идет по деривационному каналу, вращает колеса турбин, вся до последней капельки ее, громатухинская, а станция называется Хариузовской. И только потому, что из-за рельефа местности здание ГЭС поставили поближе к этой маленькой слабосильной речушке, славящейся лишь рыбой — хариусом. Несправедливо поступили с Громатухой. Но она, невзирая на это, честно и бескорыстно трудится на пользу человечеству с 28 июня 1928 года.

В тот день у главного щита управления Хариузовской ГЭС дежурил молоденький монтер Ваня Бердус, за месяц до этого закончивший Омский политехникум. Он и включил тогда рубильник…

А сейчас мы едем по алтайским горам с директором Лениногорского каскада гидроэлектрических станций Иваном Васильевичем Бердусом, и он охотно знакомит с обширным своим хозяйством.

К сожалению, нельзя попасть в это время года на самую высокогорную станцию каскада, на его первую ступень, Малоульбинскую ГЭС. Она стоит на вершине белка (а белками здесь зовут горы, на которых никогда не тает снег) и вырабатывает электричество за облаками, на высоте 1800 метров от уровня моря. Все перевалы забиты снегом, хребты обледенели, и проникнуть к Малоульбинке могут только самые рискованные лыжники. К таким принадлежит и Бердус, который изредка навещает зимовщиков. Их там шестнадцать. Им вверена не только станция. Они наблюдают также и за большим искусственным водохранилищем, образованным из горных речушек и питающим зимой весь каскад.

Сегодня утром Иван Васильевич звонил при мне туда, за облака, интересовался, как ведет себя Громатуха. Ее весеннее пробуждение нельзя прозевать. Нужно вовремя закрыть щиты на деривационных каналах, чтобы камни и льдины, которые река потащит с верхотуры, пронеслись прямо в Иртыш, не задев гидротехнических сооружений.

Вторая ступень каскада — Хариузовская, старшая в четверке. Она стала сильнее, чем была в молодости: ей прибавили недавно еще одну турбину. Из первых трех две были шведские, а одна своя, отечественная, с ленинградского Металлического завода, который не был еще тогда в состоянии изготовить машину для Волхова, а для Проматухи уже смог. «Шведки» оказались хороши: продержались без замены рабочего колеса 22 года, а ленинградская еще лучше, она и сейчас не сдает: ее запасное колесо лежит пока без надобности на складе.

Дежурный по главному щиту сообщает Ивану Васильевичу о состоянии дел на станции. Все в ажуре: напор воды вполне достаточный. А в зимнее время это самая большая забота — чтобы воды хватило.

— Как на Тишинке? — спрашивает Бердус.

— Тоже нормально. Вот взгляните…

И мы подходим к доске с приборами. Они «докладывают» обо всем, что делается в эту минуту на Тишинской ГЭС, третьей ступени каскада. Станция полностью телеуправляема. Командуют ею отсюда, с Хариузовки, за семь километров. А если что-нибудь срочное, требующее немедленного вмешательства? Машины не растеряются, сами поднимут тревогу, зазвонят во все звонки, и сигнал услышит у себя дома дежурный техник. Добежать ему — две минуты. Но пока еще за шесть лет ни разу не было такой тревоги. Мы проезжали потом мимо Тишинки, двери на замке. Подошли к дверям, прислушались. Из машинного зала доносилось спокойное, ровное дыхание генераторов.

Четвертая, нижняя, ступень каскада — на Ульбе, с которой сливается Громатуха. Петляли и кружили в горах, долго бежали навстречу друг другу и наконец, взявшись за руки, собрались было неторопливо пересечь долину, чтобы вынести свои воды в Иртыш. А путь перекрыт плотиной. Ульбе это в диковинку: ей еще никто не мешал в дороге. Громатуха же испытанный боец. Была у нее на пути и плотина, были и трубы, куда ее загоняли, а она опять вырывалась на простор, были турбины — всякое, словом, было. Ей ничего не боязно. Она увлекает, подхватывает за собой подружку Ульбу, и обе, одна бесстрашно, другая безрассудно, устремляются вниз, падая на лопасти турбин.

Их на Ульбинской три, все ленинградские, с Металлического завода. Эта станция была до недавнего времени самой мощной в Казахстане. Пальму первенства перехватила у нее Усть-Каменогорская, родоначальница Иртышского каскада.

— Когда шла на Иртыше стройка, мы ей электроэнергию подавали. — говорит Бердус. — А теперь наш каскад в одном кольце с Усть-Каменогорской. И в содружестве с ней питаем новое строительство, Бухтарминское.

В машинном зале — старый Дюсимбек. По тому, как он, неслышно ступая, склонив набок голову, идет вдоль генераторов, можно угадать в нем былого охотника. Почему былого? Дюсимбек и в свои шестьдесят не упустит рыси в горах и не прозевает беркута в небе. Сегодня он насторожен, как на охоте. Уехал в отпуск старший машинист и оставил Дюсимбека за себя. Ответственная вахта у старика! Не будем его отвлекать.Постоим в сторонке и понаблюдаем, как обходит он генераторы. Остановился, еще сильнее склонил голову и приставил ладонь к уху. Видно, хочет услышать, как рож-цается электричество.

Электричество!

Ого, сколько его нужно этому городу Лениногорску, который со своими рудниками, обогатительными фабриками, свинцовым заводом, кварталами жилых домов, парками, домами культуры широко раскинулся в Алтайских горах, где когда-то прозябал темный и грязный каторжный Риддер…

«500 000 пудов руды добыли в 4 мес[яца]».

Эту строку из ленинской записи я попросил прокомментировать Константина Алексеевича Миронова, бурильщика с Быструшинского свинцового рудника.

— Восемь тысяч тонн? — сказал, прикинув в голове, Миронов. — Это при той-то технике — за четыре месяца? Здорово, однако… Молодцы, ребята!

Мы стоим с ним в забое возле машины, которая похожа на буровой станок с нефтепромысла. Да и цель у нее такая же: пробурить вертикальную, глубокую, метров на сто, скважину. Таких машин я еще на шахтах не видел, хотя и полазил в них. Обычно под землей бурят под взрывчатку короткие отверстия, и чаще всего горизонтальные. А это — новинка. Проделав много стометровых скважин, заложат в каждую на всю глубину взрывчатку, установят взрыватели, проведут шнуры и где-то на командном пункте включат рубильник. Взрыв обрушит сразу сотни тысяч тонн руды. Повторяю: сотни тысяч. За один раз. Это метод массового обрушения. Он рожден здесь, в Лениногорске.

Константин Миронов — один из троих братьев-бурильщиков. Они сыновья, внуки и правнуки рудокопов. Их прадед — каторжанин, вышедший «на вольную». Все трое в одной бригаде. Бригадиром — средний, Константин. Он самый разговорчивый из братьев. У меня записан его рассказ о том, как он «перед младшим брательником осрамился»:

«…Я братишек долго не видел — всю войну и несколько лет после войны, когда на сверхсрочной оставался. Про младшего знал, что он в шахтерах. Когда воевать уходил, он еще в пятом классе учился. Так и стоял в моей памяти пацан пацаном, нос в веснушках. Никак не мог представить его себе в забое, с буром, с карбидкой. И вот как-то в полковой читальне— это уже после войны было — попалась мне газета, кажется, «Известия». Смотрю — на первой странице Мишка мой. В полной шахтерской форме. Читаю, глазам не верю: «М. А. Миронов, инициатор комплексных методов работы на полиметаллических рудниках…» Вот тебе и нос в веснушках! Завидно было, глядя на Мишкину физиономию, распечатанную в тысячах экземпляров.

Демобилизовался и куда, думаете, попал? В подчинение к младшему брательнику. Старший, тот после армии по канцелярской линии двинулся, в райсовете работал. А я решил — в шахтеры. Как-никак бурильщик с довоенным стажем. Курсы кончил… Пришел наниматься на рудник. Мишка посоветовал.

— К нам, — говорит, — новую технику прислали, познакомишься.

И добавляет с ухмылочкой:

— Ко мне попадешь, быстро подучу.

Ничего я на эти слова не ответил. Но подумал: «Давно ли ты за мамкину юбку держался?..»

А в отделе кадров так и получилось.

— Вакансия, — сказали, — есть только в бригаде Миронова. Если вы, конечно, бурильщик.

Что ж, дал согласие.

Выходил я первый раз в ночную. Мишка провел меня в забой, показал рабочее место, велел пробурить восемь горизонтальных шпуров. Потом еще что-то хотел сказать по инструкции, но я перебил.

— Ладно, Михаил Алексеевич. Бурили и мы когда-то, разберемся, что к чему.

Повернулся братишка, ушел. И вот я один в забое. Чуточку не по себе стало. Но сразу подтянулся, сказал себе: «Товарищ сержант! Вы пол-Европы прошли, не растерялись…»

В углу лежит перфоратор. Я таких прежде не видал. Слышал, что называется телескопным. Ага, значит, ставить его надо вертикально. Подожди, подожди, как же вертикально, если бурить я должен горизонтальные шпуры. Вот так задачка! Мишка еще близко — может, окликнуть его, спросить? Нет, не буду спрашивать. Гордость взыграла во мне. Мишка же бурит этим телескопом горизонтально. И я смогу! Но как? Оглянулся, никаких приспособлений. Эх, была не была! Взвалил машину на плечи и вот так, сгибаясь под трехпудовой тяжестью, начал бурить. Отдача страшная, плечи бьет, руки трясутся, но силенка у меня всегда была. Все шесть часов пробурил в таком положении, перекладывая перфоратор с левого плеча на правое и обратно. Как велел бригадир, Мишка мой, все восемь шпуров проделал, один к одному. Но к концу смены еле на ногах держался, все тело ныло. Положил наконец проклятую машину, вытер пот. А у входа в забой Михаил.

— Готово? — спрашивает.

— Готово.

— А как ты бурил?

— Вот так, — показываю.

А он вдруг как захохочет.

— Чудило ты, — говорит и задыхается в смехе. — Чудило ты гороховое. Кто же так делает? Смотри. Берется доска, ставится враспор между крышей и низом. А к ней молоток. Ясно? Легко и просто…

И тут же, перестав смеяться, добавляет серьезно так, нажимая на каждое слово:

— Имейте в виду, товарищ Миронов, моей бригаде нужен квалифицированный бурильщик. Придется вам подучиться… У нас теперь техника!

Теперь, когда я сам в бригадирах, а Михаил у меня в звеньевых, мне легко рассказывать про тот случай. А тогда коломутно было на душе. Начинать на шахте все снова… Не горько ли? Хотел уж податься на какую-нибудь канцелярскую должность. А потом сказал себе: «А ну-ка, вперед, Костя!» Я сейчас бригадиром не потому, что обогнал в мастерстве Михаила. Нет, и он не стоял на месте. Просто меня первым перевели на этот новый рудник, а Михаила позже. Вот он и попал ко мне в бригаду, чтобы подучиться. И Николай тоже с нами. Не выдержал в канцелярии-то, сбежал…»

Мы стоим с Мироновым в забое, и он, поглядывая на новую машину, снова говорит:

— Здорово однако… Сами управились!

И это уже относилось, наверно, не только к рудокопам двадцатых годов, а и к изобретателям этой машины, и к авторам метода массового обрушения, и к нему самому, бурильщику Миронову с братьями…

* * *

«Сами управимся!»

Я вспомнил снова эти слова, читая в газетах о трубах. О стальных трубах большого диаметра, по которым гонят на дальние расстояния нефть, газ и которые оказались вдруг в центре напряженной экономической, точнее говоря, политической схватки.

Вот как об этом сказал Никита Сергеевич Хрущев:

«Недавно правительство Соединенных Штатов предприняло грубый нажим на Западную Германию, Японию, Швецию и другие страны, чтобы сорвать выполнение ими договора о поставке стальных труб в Советский Союз. Американское правительство, видимо, так напугано коммунизмом, что не только отказывает себе в выгоде торговать с нами, но и другим странам мешает».

В связи с этим припоминается и письмо рудокопов Рид-дера и то, что я увидел недавно на Южном Урале, на челябинском Трубном заводе.

У него, у Трубного, подобно многим уральским заводам, две жизни, два возраста. Как бывший Мариупольский он справил тридцатилетие, а под небом Челябинска живет с войны. Начинал с одинокого прокатного стана, вывезенного с Мариуполя, да наспех сколоченного барака, половину которого отвели под заводскую контору, а другую под жилье эвакуированных.

И вон как вымахал! Я смотрю на завод, склонившись над столом в одной из комнат московского Гипромеза. Проектировщики знакомят меня с планом реконструкции и расширения Трубного. Они показывают чертеж, исполненный в две краски. Синие прямоугольники — существующие цехи. Красные — те, что должны быть построены в семилетку. Красный цвет преобладает над синим.

Завод, объяснили мне, и сейчас не из малых. А превратится в трубную Магнитку. Хотя это не совсем точно сказано. В общесоюзном балансе выпуска труб ему предстоит сыграть большую роль, чем Магнитке в производстве металла. Почти треть всех стальных труб страны будут давать челябинцы. От малютки диаметром в мизинец до такой, что и обеими руками не обхватишь.

Оглянитесь вокруг себя. Всюду трубы, это простейшее и гениальное изобретение человека. Воду, пар, нефть, природный газ несут они нам. Жизнь без них была бы затруднительной. Без трубы и в космос не взлетишь…

Ох, как много нужно нам всяких труб! Потому и преобладает на плане завода красный цвет, огненные бруски строящихся цехов. Есть и сине-красный прямоугольник: трубоэлектросварочный, гордость и главная забота челябинцев.

Трубы идут отсюда на строительство магистральных газопроводов, которые растягиваются обычно на сотни, а то и на тысячи километров. Ставрополь — Москва. Или того дальше: Бухара — Свердловск. По узенькому горлышку газ на этакую даль не подашь. Нужна труба большая, в метр и шире. А такую, да еще с тонкой стенкой, трудно получить из слитка цельной, без шва. Газовые трубы формуют из широких стальных листов. А как кромки соединить? Нагревали их на газовых горелках, и по расплавленному металлу-молотом! Внахлестку, старинным кузнечным способом. Сваривали так трубы на Харцызском заводе в Донбассе. Жуткая была работа! Человека обдает нестерпимым жаром. Шум от горелок такой, что за три версты слышно. А темпы? Шесть коротких труб за день…

А в стране то тут, то там находили все новые и новые месторождения природного газа. И росла потребность в трубах большого диаметра. Со всех сторон атаковали Харцызский завод. А что он мог поделать? Труба была с трубами. Пока не вмешался старый академик Патон, пока не предложил трубникам автоматическую электросварку под слоем флюса. Сомневались: будет ли шов, сваренный электрической дугой, достаточно прочен? Выдержит ли он давление, которое возникает — в газопроводе? Расчеты показывали, что выдержит.

Создали стан-автомат, варивший трубы в две электрические дуги. Скорость! Да и заготовки автомат брал гораздо длиннее тех, что сваривали на горелках. Это сразу же почувствовали на трассах — строящихся газопроводов. Туда пошли трубы длиной не в шесть метров, а в двенадцать. И это вдвое облегчало труд сварщиков, соединяющих трубы в единую нить. Автомат Патона многое за собой потянул. Прежде стальной лист гнули, не торопясь, на вальцах. За газовыми горелками они вполне поспевали. Темпы же автомата были им не по плечу. Нужен был пресс, который угнался бы за патоновской машиной, годился бы ей в соратники.

Так родилось новое направление в трубной промышленности, возникла новая отрасль производства. Автоматическая электросварка труб широкого диаметра. В стенах старого цеха в Харцызске ей было тесно, задыхалась она там. Решили проектировать специальный цех. Построили его в Челябинске. Вот он на чертеже, сине-красный прямоугольник. Но почему в две краски? Я спросил об этом у гипромезовцев.

— Две краски, — объяснили они, — означают реконструкцию. Цех молодой, а собираемся уже реконструировать, расширять, прибавлять ему мощности, хотя и сейчас она у него велика… Но сорок магистральных газопроводов, которые построят в семилетку, растянутся на двадцать шесть тысяч километров! Одному Челябинску уже не справиться. На по-70 мощь ему должны подоспеть еще несколько трубоэлектросварочных цехов, сооружаемых в разных районах страны. А пока усилим челябинский. Товарищи с завода предложили установить дополнительное оборудование. И сделать это на старых площадях. Предложение приняли. Мы составили технический проект, который предусматривал удвоение производственной мощности цеха. Реконструкция уже началась, заводам заказаны новые машины. И тут возникло одно обстоятельство. Какое? Знаете что… Вы, кажется, собираетесь в Челябинск? Там, на месте, вы, пожалуй, лучше поймете, о чем идет речь…

И вот я «на месте», в Челябинске.

Я провел неделю в трубоэлектросварочном. Много раз прошел вдоль машин, наблюдая за превращениями стального листа. Поначалу обхождение с ним весьма деликатное. Центруют, выравнивают, слегка, конечно, надавливая, но только слегка. Потом он попадает под резцы, под двадцать четыре резца, стоящих в два ряда. И нечего упрекать их в жестокости, если у проходящего меж ними листа неровные кромки. Где выступ, безжалостно обрежут, так им и поручено. Ну, а затем давление на лист усиливается. Сперва ему загнут края — и он превратится в огромный, широкий противень для пирогов. Листу еще идти под прессы. Два их, оба гидравлические. Уже у первого хватает силенки. Штампует с усилием в тысячу восемьсот тонн. А второй обрушивает на жертву все двенадцать тысяч. Двести шестьдесят пять атмосфер давления! После первого пресса лист хотя уже и загнут подковой, может еще считаться листом. А после «ласк» второго богатыря— нет листа! Стал трубой? Еще не совсем: приобрел форму трубы. Меж кромок остался узенький прогал. Вот как разделались со стальным листом дружные эти машины, работающие в крепчайшем сговоре между собой, в теснейшем союзе, послушные все одной кнопке. Линия-то полностью на автоматике! Лист гонят почти без передышки, только чуть, только самую малость задерживается он перед каждой машиной. Но к этому «чуть» мы еще вернемся…

А пока — на участок сварки, куда рольганги и самодвижущиеся тележки уже понесли трубу-заготовку. Вот они, патоновские станки-автоматы, младшие братья харцызского первенца. Бесшумно исполняют свою огненную работу. Подплывает труба. Валки «дожимают» ее кромки, вплотную стыкуют их. Сверху сыплется порошок — флюс, образуя по стыку желтоватую дорожку. Кончики электродов не видны: они укрыты флюсом, корочкой. Ни ослепительных вспышек, ни брызг раскаленного металла. Не очень эффектно, но очень здорово. Сварщик сидит перед автоматом и тоже выглядит буднично, не так, я бы сказал, романтично, как сварщик, работающий вручную. Нет синих очков, нет в руках держателя с электродом, на конце которого трепещет лиловый цветок. Но зато как удобно! И какая превосходная электрическая машина в полной твоей власти!

Плывут и плывут заготовки, подставляя незаштопанные бока сварочным автоматам. А тем только дай работу! Вмиг наложат шов. Могут варить непрерывно. И им все равно, какой длины труба: в десять метров или в сто… Лишь бы электродной проволоки хватило. За этими работягами не так просто угнаться. Тем более, что их шестеро. По три в линии. И вот эти две сварочные так и подгоняют формовочную линию. Трудновато ей было на первых порах, в дни становления цеха.

Об этом многие мне рассказывали.

Рассказывал Иван Алексеевич Дудинов, коммунист, инженер-механик с многолетним стажем, через чьи руки прошло все оборудование, поступавшее в цех. Через руки! Иван Алексеевич из тех инженеров, ладони которых всегда в мозолях и машинном масле. Может быть, такое и не обязательно для инженера. Но у Дудинова твердое мнение по этому поводу. Грош цена, считает он, инженеру, не умеющем; держать в руках напильник.

Рассказывал «юный бог автоматики», как называют в цехе комсомольца Владилена Ковзуна, инженера-электрика, «директора-распорядителя» двух тысяч моторов, десятков тысяч реле, контакторов, магнитных усилителей. У молодого человека, недавнего выпускника московского Энергетического института, нервное, подвижное лицо, всклокоченная шевелюра. И пожалуйста, не обижайтесь на его немножко отсутствующий взгляд во время разговора с вами. Просто он подумал в эту минуту о том, как бы упростить схему одного из автоматических устройств, и, кажется, нашел оригинальное решение…

Я слушаю их и переношусь мысленно в памятное для цеха лето, когда шел монтаж и запуск оборудования. Даже сей-72 час, вспоминая события тех дней, Иван Алексеевич, человек сдержанных чувств, волнуется. Пуск цеха совпадал с завершающими работами на строительстве газопровода Ставрополь— Москва. Трубы туда поставлял Харцызск с его единственным станом-автоматом: магистраль была на голодном пайке. И строители с мольбой во взоре, с надеждой поглядывали в сторону Урала, в сторону Челябинска. А там, как говорят моряки, была полундра. Машины, каждую в отдельности, собрали, смонтировали, а целиком формовочную линию никак не могли пустить. Со сваркой, поскольку имелся уже опыт Харцызска, сразу пошло. А на формовке все станки, все прессы были людям в новинку. Да и сами люди, собравшиеся с разных заводов, из разных городов, не притерлись еще друг к другу. Но неудачи обычно объединяют. Сколачивался коллектив, околачивался вокруг коммунистов, становившихся его ядром. И это словно ощутили машины, ощутили и поддались… В августе на трассе газопровода уложили первые тринадцать километров челябинских труб, в сентябре — сорок. Глубокой зимой, когда строители, сдавшие магистраль в эксплуатацию, собрались в Кремле, добрые слова сказаны были и в адрес челябинцев.

Но сами они были настроены критически. Формовка оставалась их бедой. Вот пресс, который стоит на левом фланге, окончательно доштамповывая прошедшую через всю линию заготовку. Делал он это за сто пятнадцать секунд. Не так уж, кажется, много. Меньше двух минут. Заготовочка-то в полторы тонны. Да, две минуты в жизни — невелико время! А сто пятнадцать секунд — это целая вечность для скоростных сварочных автоматов, с нетерпением поджидающих заготовку.

— Все мы бредили секундами, — вспоминает Дудинов. — Все! От начальника цеха до уборщицы. То у одной машины вырвем секунду, то на другой выгадаем четыре, то третья подарит нам шесть. Чуть там, чуть здесь — и набегает этих, «чуть». А «Руденко» преподнес все пятнадцать!

«Руденко» — кромкострогальный станок, тот, у которого двадцать четыре резца, приводящих стальные листы в христианский вид перед тем как им штамповаться. Над станиной плакат: «Кромкострогальный имени Николая Руденко». Кто он, этот Руденко? Почему его именем назван станок? Был он мариупольский парнишка, комсомолец, приехавший в Челябинск с эвакуированным заводом. Подручный прокатчика. Ушел на войну в добровольческом танковом корпусе. Погиб в первом же бою на Курской дуге… Заводские комсомольцы пишут сейчас историю своего Трубного. Нашли в архиве личное дело Руденко. Позвали на собрание людей, воевавших вместе с ним. И, выслушав рассказ о геройской смерти танкиста, постановили: «Просить дирекцию о присвоении имени Коли Руденко одному из станков». Выбор пал на кромкострогальный. Теперь его иначе и не называют, как «Руденко». Слышишь в цехе это имя, и кажется, что не умирал на Курщине подручный прокатчика, только одет нынче в стальную одежду…

Потребовался год, чтобы сбросить сорок три секунды. За двенадцать месяцев вырвали у машины меньше минуты. И это был колоссальный рывок. Цех перешагнул через проектную мощность. Заговорили об ее удвоении. Проектировщики сели за чертежи.

А на Трубном продолжала бить, пульсировать живая человеческая мысль. Секунда за секундой, секунда за секундой сбросили еще двадцать семь секунд! И еще… И подошли уже почти к двум мощностям.

Вот что имели в виду в Гипромезе, когда перед моей поездкой в Челябинск говорили об «одном обстоятельстве», возникшем на Трубном заводе. Что ж, хорошее обстоятельство! Взлет мысли, особенно коллективной, не предусмотришь никакими проектами, не ограничишь никаким планом.

Но как все же с проектом реконструкции? А кто сказал, что цеху противопоказаны четыре мощности? Есть куда идти трубам!

…Пора и уезжать. В последний раз обхожу полюбившийся мне цех. Рядом Владилен Ковзун, с которым мы сошлись, подружились. Идем мимо участка, где маркируют трубы. Девушка бьет по клейму молоточком: нужно выбить двенадцать цифр. Морщится мой Владилен, морщится, словно от боли, словно это ему по пальцам бьют.

— В царстве автоматики — и этакий каменный век! — восклицает он сердито. — Нет, нет, мы тут что-нибудь придумаем! Какой-нибудь электронный счетчик, который будет и считать и маркировать.

Но вот повеселел, заулыбался. Перед нами самодвижущаяся тележка, которая обслуживает сварку.

— Смотрите, смотрите! — чуть не кричит Владилен. — Знаете, какая здесь раньше была схема автоматики? Тележка подходила к аппаратам по очереди. К первому, второму, третьему. Только в таком порядке. Подойдет, а труба еще не сварена. Ждет тележка. А теперь она сама выглядывает, где готово. Хотите проверить? Наблюдайте. Вон она пошла! Ага, ага! Проскочила мимо аппарата, который еще варит. Стоп! Остановилась у того, который сварил… Умница! Здорово, а?

Задумался.

— Ох, сколько еще дел! На год, наверно, наберется. Нет, на всю семилетку. А может, и целой жизни не хватит!..

Последнее сообщение из Челябинска.

На Трубном пущен новый прокатный стан «1020». 1020 миллиметров — диаметр трубы. Партия таких труб была заказана западногерманским фирмам. Они сорвали договор: трубы остались на их складах.

А на наших появились другие трубы, челябинские!

Сами управились!

В ЖИГУЛЯХ

Вперед, вперед, вослед солнцу — к берегам Волги.

Читателю предлагается хроника одной стройки. Имеется в виду Куйбышевская гидростанция, ныне Волжская имени В. И. Ленина.

События, о которых пойдет речь, принадлежат по темпам нашей жизни к далекой, можно считать, истории, к середине пятидесятых годов.

Но мы в этой книге путешествуем и во времени. Это и в общем плане, и в конкретном случае: я ездил на Волгу подряд.

Год первый…

Первая командировка в Жигули. Но сначала — в Ленинград.

Мне нужны были некоторые материалы из истории энергетики, гидростроительства. А в Ленинграде жил редчайший хранитель такого рода сведений. Не только хранитель — свидетель многого. Человек, родившийся, когда здравствовал еще великий Фарадей, «царь физиков». Человек, который знал Яблочкова, дружил с Поповым. И был в числе двухсот ученых, которые по заданию Ленина участвовали в составлении плана электрификации России, плана ГОЭЛРО.

В зеленом ленинградском пригороде Леоном нахожу жилое здание Политехнического института. Поднимаюсь «а третий этаж. На дверях поблескивающая, как новая, медная табличка. А текст старой орфографии:

«Профессоръ М. А. Шателенъ».

Открывает хозяин, небольшой, сухонький, в черной круглой академической шапочке. Он предупредительно быстр в движениях. На щеках румянец, голос по-юношески звенящий. Я хотел было представиться, но Михаил Андреевич упредил меня, назвав по фамилии. И это уже совсем удивительно: мы встречались с профессором один раз и давно.

У него не только редкостная память. Не пользуется очками. Легко взобрался по шаткой складной лестничке, когда ему понадобилось достать что-то с верхней полки стеллажа. Слышит вот плоховато, и это, пожалуй, единственный признак его глубокой старости: Михаилу Андреевичу за восемьдесят.

— Вы по поводу ГОЭЛРО? Извольте взглянуть, — и протягивает книгу в серой бумажной обложке с желтизной по краям.

Читаю: «План электрификации России». Это один из экземпляров, розданных в декабре 1920 года делегатам VIII съезда Советов, утвердившего план ГОЭЛРО. Разглядываю историческую книгу и вижу вклеенную между обложкой и титульным листом узенькую полоску бумаги с текстом:

«Ввиду крайней незначительности числа экземпляров этой книги убедительно просят товарищей, получивших ее, передать книгу по прочтении в местную библиотеку, чтобы по — этой книге могли учиться рабочие и крестьяне».

— Тогда говорили, что это обращение к делегатам написал Владимир Ильич, а вклейку сделали по его просьбе… Я привез со съезда два таких томика. Один передал в институт, а этот решился оставить на память.

Перелистываю страницы. Для меня это — история, а для профессора Шателена — дело, которым он занимался.

— Вот этот раздел плана, посвященный развитию энергетики в северо-западных районах страны, поручено была разработать вашему покорному слуге. Я писал о будущих электрических станциях на Волхове, на Свири за этим столом, освещавшимся керосиновой коптилкой. Она же была и единственным источником тепла в комнате… Признаться, мы, авторы плана электрификации, не были на первых порах убеждены в его полной реальности. Построить за десять-пятнадцать лет тридцать крупных электростанций мощностью в один миллион пятьсот тысяч киловатт… И сделать это в разрушенной, истерзанной войной стране… Возможно ли?

Сомнения не оставляли нас, я не боюсь в этом сознаться… Но был человек, твердо веривший, что каждая строка, каждая цифра плана ГОЭЛРО будут осуществлены. И эта глубочайшая убежденность Ленина постепенно передавалась всем нам, имевшим счастье слышать его, говорить с ним… Ну, а что произошло за пятнадцать лет, вы и без меня знаете. Мощность построенных за эти годы электростанций составляла уже четыре с половиной миллиона киловатт…

Старик разволновался, быстро-быстро ходит по комнате, снова берет книгу, листает.

— Взгляните, тут говорится об использовании «живой силы водного потока». Это технический термин, но и для меня, техника, он звучит поэтично… Ленин верил в самую главную живую силу на земле, в человека!

Потом речь зашла о первой советской ГЭС, сооруженной на Волхове, о ее строителе Графтио, и Михаил Андреевич сказал:

— Хорошо бы побывать вам у вдовы Генриха Осиповича. Она всегда неотступно была с мужем. И злые языки шутили, что он согласовывал с ней даже свои гидротехнические расчеты. У нее хранятся любопытные документы, и она многое помнит. Не знаю только, согласится ли принять вас. После смерти мужа нигде не бывает и ни с кем не встречается.

Но, быть может, записка, которую я ей сейчас напишу, окажет вам некоторое содействие. Все-таки мы были большими друзьями с академиком Графтио…

Записка и в самом деле помогла. Вдова строителя Волховской гидростанции приняла нас (я для храбрости прихватил с собой друга) более чем любезно. Она даже открыла перед нами двери в кабинет академика, сказав при этом, что после его смерти никто, кроме нее, не входил в эту комнату.

В огромном кабинете — чертежи, чертежи, чертежи. Они на длинных столах, на стульях, на стеллажах, на подоконниках. Одни в черных коленкоровых папках с надписями «Волхов», «Свирь», другие сложены в стопки, третьи лежат развернутые. И нигде ни пылинки. На треножнике с доской тоже чертеж, прикрепленный кнопками. Он не закончен. Вот раскрытая готовальня, остро заточенный карандаш, линейка, пузырек с тушью. Все как было при хозяине. Кажется, что он подойдет сейчас к треножнику, возьмет карандаш и продолжит начатую линию…

— Генрих Осипович всегда делал чертежи сам, — говорит вдова. — Не то чтобы не доверял никому, а просто очень любил это занятие, как другой любит шахматы, игру в карты. Он чертил и в тот вечер, когда к нам пришел посланец Ленина. Это было зимой восемнадцатого года. Я хорошо помню тот вечер. Мы коротали его вдвоем: я за вязанием, Генрих Осипович за черчением. В дверь постучали. Кто бы это мог быть? — подумали мы. Ведь к нам давно уже никто не хаживал. Время стояло неспокойное… Я пошла к двери. Спрашиваю: кто? Отвечают: из Москвы, из Совета Народных Комиссаров. Открываю, человек в кожаной куртке предъявляет удостоверение, подписанное Лениным… Я проводила гостя через столовую в кабинет мужа, вот сюда. Дверь из столовой была полуприкрыта, и я слышала весь разговор. Правительство, по словам посланца, интересуется, верно ли, что у профессора Графтио есть проект силовой установки на Волхове? За какой срок можно выполнить этот проект? Что для него требуется — какие средства, сколько людей? Какова предполагаемая мощность станции? Согласится ли Графтио возглавить работы? Все это было так неожиданно, что Генрих Осипович растерялся, сказал, что подумает. А когда

’Гость ушел, начал вслух ругать себя за то, что не дал сразу ответа. «Как невежливо мы обошлись с этим человеком, — говорил он мне. — Я даже забыл пригласить его сесть, а ты не позвала откушать чаю». Разволновался Генрих Осипович ужасно. Ведь речь шла о самом дорогом в его жизни, о проекте покорения Волхова. Проекте, которым он много лет тщетно пытался пробить глухую стену равнодушия. А тут идет только второй год революции, и о нем уже вспомнили!.. Весь остаток вечера Генрих Осипович писал докладную записку Ленину. Ответ из Москвы не заставил долго ждать себя: полная поддержка! А вскоре мужа назначили начальником строительства…

Вдова подарила мне на прощание старый журнал, издававшийся на Волховстрое. Уже само его название звучит необычно: «Как строится Волховская гидроэлектрическая станция». Мы привыкли, что она давно существует… Год издания— 1923, ноябрь, № 1. На обложке могучая фигура рабочего в фартуке, он всадил в землю лом; силуэт экскаватора, вгрызающегося в скалу; и в ореоле солнечных — нет, электрических! — лучей здание электростанции. Тысячу раз видел я его на фотографиях, да и был не раз возле этого здания, а вот художнику, рисовавшему обложку, наверняка приходилось напрягать все свое воображение, чтобы представить, как же будет выглядеть будущая ГЭС… Передовая статья: «Мы являемся… пионерами. Положение обязывает. На нашем примере… страна проверяет свои возможности, накапливает опыт… необходимый для ведения предстоящих, небывалого масштаба, работ». Прекрасно сказано! С чувством ответственности перед будущим… Весь остальной материал — в скупом, деловитом стиле. Вот заметка «Гидрография реки Волхов». Цифры, итоги многих обстоятельных исследований, изысканий на реке. Но когда они проведены? В гражданскую войну, в разруху! Как только подумаешь об этом, совсем по-иному ощущаешь сухие научные данные — за ними подвиг гидрографов… А такое сообщение: «Прибыл экскаватор». Да это же первая машина на первой советской стройке! Или коротенькая информация под заголовком «Состояние заказов». Медный провод заказан Северному кабельному заводу; стальной трос изготовляет Трест массового производства, который сдал уже 500 пудов; Петроградский прокатный завод катает металл для опор. О чем эта информация? О том, что промышленность молодой Советской республики поднимается из разрухи, встает на ноги, начинает шагать. А шагать ей далеко!

Это просто здорово, что журнал, рассказывающий, как строили первую в стране гидростанцию мощностью в шестьдесят четыре тысячи киловатт, попал мне в руки как раз перед поездкой на строительство Куйбышевской ГЭС мощностью в два миллиона триста тысяч киловатт.

* * *

Он, журнал, пригодился мне в первый же день приезда. Этот день я провел в Ставрополе, маленьком сонном городке в Заволжье, который в одно прекрасное утро проснулся знаменитым: вышло постановление о строительстве Куйбышевской гидростанции, и Ставрополь оказывался в самом центре стройки. Но знаменитым быть трудно, это всегда связано с большим беспокойством. Так случилось и со Ставрополем. Сколько людей сюда понаехало, сколько машин забегало по улицам, взметая за собой столбы пыли, как шумно стало в тихом городке! А в довершение выяснилось, что ему и вовсе придется покинуть свое насиженное место, которое станет дном будущего Куйбышевского моря, и перебраться куда-нибудь повыше.

Полдня я просидел в производственном отделе управления строительства. Начальник этого отдела, мрачноватый человек в темно-синей суконной толстовке, показавшийся мне закоренелым службистом, не был склонен к разговору и попросил подождать. Честно говоря, ему было просто некогда: со всех сторон на него наседали.

Прораб одного из участков пришел согласовать месячный график работ в портовом городке. Моря еще нет, а порт уже строится. Пока он на горе, далеко от воды, но будет время — и она подойдет вплотную к его причалам.

Вошли, вернее, ворвались в комнату взрывники. В соответствии со своей профессией они были настроены воинственно.

— Вам, — наступали они на начальника, — требуется бутовый камень для стройки. Пожалуйста, мы дадим его сколь-6 От солнца к солнцу 81 ко угодно, мы можем тут все горы взорвать, только создайте условия, а вы не создаете…

Отбившись от взрывников, начальник долго разговаривал по телефону с кем-то, кого почтительно называл «товарищ затопленец». Позже я узнал, что так величают здесь работников отдела подготовки зоны затопления. Судя по репликам, речь шла о перевозке на незатопляемые места тридцати тысяч жилых домов. Перевезти их нужно, не повредив, целенькими — с крылечком, с коньком над крышей и даже «с дымом над трубой», как выразился начальник.

Снова были люди, снова кто-то звонил, потом его куда-то вызвали, он вернулся совсем мрачный и окончательно забыл о моем существовании. Я попытался робко напомнить о себе, на что получил ответ:

— Минутку терпения.

И тогда я вот что сделал. Я вынул из чемодана журнал, подаренный мне вдовой Графтио, раскрыл и стал медленно листать, так, чтобы сидящему за столом была видна обложка.

— Что это у вас? — спросил он, перегнувшись через стол.

— Да так, — ответил я небрежно. — Журнальчик один старенький…

— Разрешите взглянуть.

И взяв у меня журнал, весь просиял, просветлел, словно внутри у него лампочка зажглась. Выяснилось, что он умеет улыбаться.

— О! — воскликнул он. — Волхов… Бывал я на Волхове. Я там в двадцатом году первую свою студенческую практику проходил. Помню, мы вели наблюдения на гидрометрическом посту. И результаты этих наблюдений даже, знаете, в официальные отчеты вошли. Да вот вам, пожалуйста, доказательство. Видите, заметка о гидрографии Волхова. Тут и моя есть цифирь… А потом я снова приезжал на Волхов уже инженером. Участвовал в испытании турбин… Потом послали в Дагестан. Там мы Гергебильскую станцию строили. Был прорабом на плотине. И после этого так и пошел — по плотинам… В Сызрани, в Иванькове, на Кавказе, в Средней Азии…

Вот тебе и закоренелый службист. Он, оказывается, полстраны объехал и меньше всего сидел за канцелярским столом, и квартирой ему очень часто служила походная палатка.

— Вы на той стороне Волги были? Там уже роют котлован под здание ГЭС. Котлованище этот будет гигантский. Я знаю, что журналисты не любят цифр. Но одну все-таки запишите: только из береговой части котлована надо вынуть пять миллионов кубометров земли. Я сказал: из береговой части. Да, котлован захватит и Волгу, потому что здание гидростанции будет на две трети своей длины вдаваться в реку. Значит, этот ее участок нужно оградить перемычками и осушить, чтобы на дно могли спуститься экскаваторы. Легко сказать: оградить, осушить. Но как? Это целый комплекс больших и сложных работ. Прошедшей зимой мы к ним и приступили. Первое, что сделали — насыпали банкет. Это подводная дамба из камня, которая должна несколько сдерживать и отводить в сторону течение. Лучшее время для насыпки банкета — зима. В другую пору все усложняется: камень подвозят на машинах к причалу, перегружают на баржи и оттуда уже сбрасывают в воду. Это долго и мешает судоходству. А зимой пробивают во льду майны — проруби — и к ним подкатывают машины с камнем. Это ведь гораздо проще. Нужно было успеть насыпать банкет до того, как река вскроется. В те дни мы все были там, на льду… И произошел такой случай. Позвонили нам сюда из какого-то московского учреждения. «Позовите, говорят, пожалуйста, вашего начальника». — «Он на банкете». — «Тогда заместителя», — «Тоже на банкете». — «Ну, главного инженера или еще кого из начальства». — «Все на банкете». — «Да что это у вас за банкеты в рабочее время…» — возмутились в Москве.

— Опешили мы зимой, — продолжал он, — и с прокладкой по дну Волги трех трубопроводов. Они нужны, чтобы гнать песок в перемычку. Каждый такой трубопровод, или, как мы говорим, дюкер, — это много труб, сваренных воедино. А сваривали их прямо на льду около майны, прорубленной во всю ширину реки. Два дюкера скатили в воду и уложили на дно без особых затруднений. Дно было предварительно осмотрено водолазами. Принялись было за третий дюкер, но вдруг потеплело, лед стал темнеть, размякать, выступила вода. А еще не все трубы были сварены. Начальник строительства приказал закончить работу за трое суток. Опустить третий трубопровод требовалось так, чтобы он не лег случайно на первые два. Действовать нужно было спокойно, расчетливо, быстро. Вода все прибывала. Монтажники, сварщики, такелажники, водолазы уложили дюкер за полтора дня… И нарушили, знаете, планы кинооператоров, которые собирались заснять укладку. Мы им назвали день, когда это должно произойти по графику. Они позвонили накануне, спрашивают: «Можно ли завтра приезжать? Не рано ли?» — «Поздно, отвечаем, дюкер уже на дне, график выполнили раньше срока». Страшно они расстроились. «Вы, — говорят, — нас подвели, мы будем жаловаться…» Пришлось посочувствовать им, выразить сожаление, что искусство отстает от жизни…

Вот каким великолепным рассказчиком оказался этот человек, и я готов был его слушать и слушать. Но он взглянул на часы и сказал:

— Достаточно. Хорошего понемножку. Я с вами вон как разболтался, а меня дела ждут… Надеюсь, что еще встретимся.

— Надеюсь, — сказал я грустно.

В комнату заглянул худощавый человек с ежиком жестких седых волос на голове. Увидев, что начальник занят, он хотел было ретироваться, но тот окликнул его:

— Заходите, Михаил Юрьевич… Вы скоро восвояси? Вот товарищу на ту сторону надо. Не прихватите с собой? — и уже обращаясь ко мне: — Это Михаил Юрьевич Евец, бригадир экскаваторщиков с правого берега. Будет вам весьма полезен.

Евец сказал, что ему нужно еще побывать в парткабинете на лекции и освободится он часам к десяти вечера, не раньше. Мы договорились встретиться на причале.

В назначенный час экскаваторщик уже ждал меня.

— Лекция не состоялась. Хотел вас найти, да не смог… Жаль, только что катеришко ушел.

Пока поджидали следующей оказии, пока перебирались через Волгу, время подошло к полуночи.

— Где тут гостиница? — спросил я спутника, вглядываясь в темноту, когда мы вскарабкались на высокий берег.

— Гостиница далеко, в Жигулевске. Да и вряд ли найдется там место. Она всегда набита. Переночуйте у меня. Больших удобств, правда, не обещаю. Живу тут с семьей у одного рыбака. Комнатку снимаем. Тесновато у нас, но как-нибудь, думаю, разместимся…

Дома у Евеца все уже спали. Когда мы вошли в комнату и Михаил Юрьевич зажег настольную лампу, предварительно накрыв ее полотенцем, на одной из кроватей зашевелились, и женский заспанный голос отдал распоряжение:

— Кушайте, еда на столе…

Мы выпили по кружке молока, и хозяин постелил мне на полу, а сам уселся за стол, разложив перед собой какие-то бумаги. Мне не спалось, я ворочался-ворочался, потом встал, оделся, подошел к Михаилу Юрьевичу.

— Вот мучаюсь, — сказал он шепотом. — Меня тут ветераном считают, поскольку я еще в сентябре приехал. А сейчас много нового народу. Попросили провести завтра беседу с молодежью, рассказать о стройке. Не знаю, право, с чего и начать…

— Михаил Юрьевич, а не пригодится ли вам как агитатору вот это, — и я протянул Евецу журнал, который привез с собой.

Евец начал перелистывать, сперва быстро, потом медленней, все более заинтересовываясь.

— А что ж, — сказал он, — это неплохой агитационный материал. Можно кое-что почерпнуть отсюда для сравнения с сегодняшним днем. Смотрите: перечень тогдашних профессий. Больше всего чернорабочих. А нынче мы и слова-то такого не употребляем. Нет у нас черной работы… Землекопы, плитоломы, катали… Между прочим, еще и в тридцатых годах были такие в полном ходу. Я и сам с землекопов начинал на Магнитке…

— На Магнитке?

— Десять лет провел там. До самой войны.

Он вышел из-за стола, покопался в комоде и положил передо мной квадратную чугунную плиточку.

— Вот… Из первого магнитогорского чугуна отлита. Раздавали такие всем, кто «Комсомолку» строил, первую домну… Прошлой осенью принимал тут нас, вновь прибывших, начальник строительства. Лицо его показалось мне знакомым, но где мы виделись, не могу припомнить. Начальник попросил рассказать, кто откуда приехал. Дошла до меня очередь. «Давно ли, интересуется, в экскаваторщиках, где научился ремеслу?» — «В Магнитогорске», — отвечаю. Заулыбался начальник, будто я ему о чем-то родном напомнил. «И я, говорит, работал на Магнитке, домны строил…» Я сразу тут вспомнил, что был он прорабом на соседнем с нашим участке. Он тогда из института только приехал… Ну, начали мы общих знакомых перебирать, кто где сейчас. «А плитку, спрашивает, храните, товарищ Евец?» — «Храню». — «И я, говорит, сохраняю».

Михаил Юрьевич взял со стола плитку, подержал ее на одной ладони, подержал на другой, задумался.

— Магнитка… Это моя молодость. Там у нас с Катей трое сыновей родилось. Вон они храповицкого задают, младшие наши… А старшой в ночной смене сегодня.

— Тоже экскаваторщик?

— В помощниках пока. Хотел я его взять к себе на машину. Не пошел, проявил принципиальность. Это, говорит, будет семейственность. И определился в бригаду Лямина, с которой моя бригада соревнуется. Так что мы теперь не только отец и сын, но и соперники… Ого! — спохватился Михаил Юрьевич. — Времени-то уже сколько! Уже давно пора спать.

Проснулся я рано, еще только начинало рассветать. Вышел на крыльцо. Светает на Волге быстро. Вот было темно, а вот уже и небо поголубело, и розовые блики легли на склоны Жигулей, и проступила нежно-зеленая акварель березок, которые стоят по ветви в вешней воде, словно разбежались с горы и со всего размаха — в реку, а обратно выбраться не могут, так и стоят, мокнут, дожидаясь, пока вода не схлынет…

— Хорошо у нас тут? — раздался голос Евеца.

Дом стоит на горе, высоко над рекой. Слева от горы — Яблоневый овраг. Теперь бы его следовало называть Нефтяным. Перед войной здесь нашли нефть, и ее оказалось столько, что черпать не вычерпать.

Справа — долина, в глубине которой белеют дома Жигулевска, нового города нефтяников. А на самом краю долины, у реки, притулился рыбачий поселок Отважное. Откуда у него такое имя? Наверно, по людям, которые живут здесь, не страшась половодий.

Дальше, за Могутовой горой, — Моркваши, репинские места. В тех прибрежных селах нашел художник своих «бурлаков», там подсмотрел он Канина, бородатого горемыку, попа-расстригу, который идет на переднем плане картины, повиснув грудью на лямке, подавшись всем телом вперед, опустив сильные, натруженные руки…

Умывшись у реки и расправившись с яичницей, которую поджарила нам Екатерина Ивановна, мы отправились с Евецом к котловану ГЭС. До начала утренней смены было полчаса, и Михаил Юрьевич не торопился.

Котлован роют около самого Отважного. По дороге нас обгоняли пустые самосвалы, а навстречу неслись нагруженные землей. Показались проплывавшие в воздухе стрелы экскаваторов, но самих«уральцев» еще не было видно. Давно ли здесь подняли первый ковш с грунтом — в феврале… А сколько уже нарыто! Мы подошли к краю огромной ямы. На дне — с десяток экскаваторов. Правофланговый чаще других поднимал и опускал стрелу. В кабине сидел молодой симпатичный машинист в лихо сдвинутой на затылок кепке, из-под которой спадал на лоб светлый крученый чуб. Этому молодцу, подумалось, гармонь бы в руки да на главную улицу села — все бы девицы сбежались…

— Василий Лямин, — сказал мне Михаил Юрьевич. — Красиво работает. Приглядитесь. Зачерпнул ковшом землю, видите? Подвел его к кузову самосвала. Высыпал землю. Вернул ковш в исходное положение. Как вы думаете, сколько он при этом проделал движений? Двадцать три! А вы хоть одно успели проследить? Мастерство-то тут как раз и заключается в плавности движений… Чтобы все они как бы сливались воедино. Чем мягче, чем неприметней переход, тем и цикл короче. Вот мы сейчас засечем…

Евец вынул часы.

— Так… Тридцать!.. Снова тридцать… Двадцать восемь. Положено на цикл сорок пять секунд. А Вася пятнадцать и даже больше экономит…

Лямин увидел нас, хотел было приветствовать Михаила Юрьевича взмахом руки, но тут же опустил ее на рычаг — ковш приблизился к самосвалу, а это очень ответственный момент. Но когда земля высыпалась, он помахал все-таки Евецу, и мне показалось, что в этом движении заключалось не только приветствие.

В кабине за спиной машиниста стоял чернявенький паренек в солдатской пилотке.

— (Сынишка мой, — сказал Евец. — Обратите внимание на пилоточку. Тут целая история… В сорок втором, когда я был на фронте, он сбежал из дому. Хотел ко мне попасть. Шел ему одиннадцатый год… Добрался до Уфы, а там задержали и отправили домой с санитарным поездом, который шел в Магнитогорск. В вагоне санитаркам помогал. И вот надо же такому случиться. Один из раненых спрашивает, услышав фамилию: «Отца твоего не Михаилом величают?» — «Михаилом». — «А по батьке он Юрьевич?» — «Юрьевич». — «Сынок ты, значит, моего фронтового товарища»… Мы с тем солдатом рядышком в землянке спали. А однажды в знак дружбы пилотками поменялись… Так он ту пилотку парню моему отдал. «Носи, — говорит, и здравствуй…» Пилотка-то теперь совсем старенькая, сто раз стиранная, но сынишка с ней не расстается.

Я взглянул на Евеца-младшего. Лицо у него было такое сосредоточенное, словно он, а не Лямин управлял рычагами. И я приметил: когда стрела с ковшом поползла вниз, помощник машиниста подался вперед, а как только ковш, подхватив ком земли, пошел вверх, юноша выпрямился, но тут же стрела начала описывать дугу, и он тоже отклонился вбок, будто всем существом своим старался помочь экскаватору. И так повторялось каждый раз.

К нам подошел прораб участка.

— Сколько кубов дал сегодня Лямин? — спросил у него Михаил Юрьевич.

— К семи часам было тысяча девятьсот восемьдесят.

— А мои ребята?

— Твои чуток поотстали. Тысяча девятьсот…

И тут я понял, что кроме приветствия означал ляминский взмах руки. Он означал: знай наших!

Евеца уже не было около меня. По-мальчишески ловко сбежал он по крутому откосу на дно котлована и направился к своему экскаватору. Легко взобрался по стальной лестничке в кабину, и находившийся там машинист начал что-то объяснять бригадиру. Евец сел за рычаги.

Потом я увидел, как закончивший смену Лямин поднялся из котлована и остановился на самом его краю, наблюдая за стрелой экскаватора, которым управлял Михаил Юрьевич. И Лямин тоже вынул часы…

* * *

Осенью, в октябре, я во второй раз приехал на стройку. Минуло только полгода, а ориентироваться уже стало сложновато. Фронт работ такой, что охватить его взглядом можно только с какой-нибудь возвышенности.

Влезаю на Могутову гору.

Внизу — котлован.

Весной могло показаться, что экскаваторы действуют беспорядочно: роют землю в разных концах долины, прогрызают траншеи в пересекающихся направлениях. И все это без особого как будто плана. А сейчас этот план виден: котлован приобрел определенную форму. Четко обозначились его границы. А где Отважное? Переехало. Забралось повыше — туда, где начинается лес. Но это уже не прежнее Отважное. Все дома новые.

На реке видна чуть проступающая из воды каменная гряда, которая начинается у берега и тянется метров на четыреста. Это и есть банкет, насыпанный зимой. Теперь понятно, зачем он нужен. По левую руку от дамбы река бурлит и мечется, по правую — тиха, словно озеро в безветренную погоду. Под защитой банкета можно работать на реке.

А что там делают?

В дно реки нужно вогнать больше десятка тысяч длинных и тяжелых железных свай особого профиля. Эти сваи — шпунты, тесно примыкая одна к другой, поставленные в три ряда, создадут три плотных подковообразных забора, которые упрутся концами в правый берег реки.

Пространство между заборами засыплют песком. Для чего все это? Вернее, против кого? Против опасного врага — внешней и грунтовой воды. Чтобы ни единая струйка не смогла просочиться.

Вбивает шпунтину в грунт молот плавучего парового копра. На реке несколько таких машин. Они напоминают башни подъемных кранов, установленные на понтоны. Звонко постукивают молоты. Забить обычную сваю и то нелегко… А шпунты — сваи фасонные. Те, что сейчас заколачивают, похожи на длинные корыта. Они так и называются корытообразными. Забор, составленный из них, волнист, и это, на языке техники, «придает конструкции большую жесткость». Сказав, что шпунтины тесно примыкают одна к другой, я был не совсем точен. Они не примыкают, а вдвигаются одна в другую. Для этого их боковые кромки имеют пазы и гребни. Гребень, вставленный в паз, образует глухой замок. И щелочки не остается для воды. Но зато как сложно забить в грунт это двадцатиметровое корыто! Неправильно ударишь — изогнется. Чуть перекосишь — гребень не войдет в паз. К тому же дно Волги каменистое. Иную шпунтину закоперщики бьют-бьют, молот падает и падает с большой высоты, обрушивая на сваю могучие удары. Не лезет. Видно, встретилась ей на дне каменная плита. В таких случаях говорят: коса на камень. Но на сей раз коса, похоже, покрепче. Закоперщики люди упрямые — загонят! Недаром у названия их профессии есть и второй смысл: зачинщик.

Железная шпунтовая стенка заметно удлиняется, выдвигаясь все дальше от берега. Затем она сделает поворот, пойдет параллельно берегу, снова повернет и примкнет к берегу. Высота стенки должна быть такой, чтобы вода не смогла захлестнуть ее даже в самое сильное половодье. На милосердие реки нельзя рассчитывать. И малые речушки бывают грозны. А это — Волга! Правда, последнее катастрофическое половодье было на Волге в 1926 году, и, значит, следующее предстоит, по подсчетам ученых, примерно через сто лет. А вдруг… Все должны предусмотреть строители, борясь с рекой.

Шпунтовой стены мало. У нее, собственно, подсобное назначение, так же как у банкета. Под его защитой вбивают шпунты. А под защитой шпунтов возводят перемычку, которая охватит котлован с трех сторон. Эту перемычку намывают из песка. Потребуется его более полутора миллионов кубометров. Где взять столько?

А вон с того острова, который именуется Телячьим. К его песчаному откосу уже приткнулись два земснаряда. Они вгрызаются в берег, всасывают песок, перемешанный с водой и гонят эту массу — пульпу — по трем дюкерам, которые были уложены на дно зимой. Концы трубопроводов выведены на правый берег. К ним присоединены другие трубы, лежащие на деревянной эстакаде. Она идет вдоль берега, а затем поворачивает и вдается в реку. Пульпа, проделав под напором путь в полтора километра, бьет мощной струей как раз в том месте, где начинается шпунтовая стенка. Песок, оседая на дно, образует насыпь. И происходит интересное. Вода укладывает песок, как заправский строитель: крупные частицы, как более тяжелые, ложатся вниз, в середину, мелкие и, следовательно, легкие-по бокам. А это именно и требуется для того, чтобы перемычка получилась прочной. Эстакада с трубами будет удаляться от берега вслед за шпунтами, рядом с которыми пойдет насыпь.

Все работы на воде подчинены одной цели: до весеннего паводка надежно, прочно оградить перемычкой намеченный прямоугольник реки. Сделают это, откачают воду. На дне образуется котлован. Спустятся экскаваторы, станут копать, как сейчас на берегу. А когда и береговая и донная части котлована достигнут сорокаметровой глубины, придут бетонщики. Приход бетонщиков в котлован — всегда большой праздник: они кладут фундамент гидростанции. И это уже не юность, это — зрелость стройки.

Начало темнеть. Панорама строительства, открывающаяся мне с Могутовой горы, становится от этого еще выразительней: с темнотой нарождаются огни! Они вспыхивают на башнях копров, на палубных надстройках земснарядов, на стрелах экскаваторов. Зажигает лампы и левый берег, их уже не меньше, чем на правом. Здесь, у правого, поднимется гидростанция, земляная плотина. А там — железобетонная водосливная, дамбы, судоходные шлюзы…

Горит-разгорается внизу огромная светящаяся карта стройки. Она живет, дышит. Где-то на левом ее крае оторвался от остальных крошечный, еле приметный огонек и пошел и пошел мелькать по реке — от дебаркадера к земснарядам, от земснарядов к копрам, — приостанавливая на секунду свой бег и тут же возобновляя его с новой силой. Обогнул остров и понесся по прямой к левому берегу. Наверно, какой-нибудь катерок.

Все новые и новые загораются огни. Только теперь видно, какую огромную территорию занимает строительство, раскинувшееся на обоих берегах. Мириады огней! И каждый из них зажжен человеком… Экскаваторщиком, поднимающим ковш за ковшом землю из котлована. Багермейстером, стоящим у пульта управления в рубке землесосного снаряда. Верхолазом, который забрался на мачту высоковольтной линии передачи. Закоперщиком, забивающим в дно реки длинные стальные шпунты. Машинистом подъемного крана, который разгружает баржу у причала.

Армия строителей зажигает огни. И зарево, рожденное этими огнями, поднимается высоко над Волгой, охватывая все небо.

…И год пятый

Пятый год езжу в Жигули. Знаком, подружился со многими строителями.

Каждый раз встречаюсь с Борисом Ивановичем Загородниковым, начальником Шлюзового района. Но всегда как-то на ходу, второпях. Поймаешь в котловане, только начнешь расспрашивать о делах в районе, как его уже перехватывает и тащит к себе или прораб, или начальник бетонного завода, или бригадир арматурщиков. Застигнешь в служебном кабинете и, обрадовавшись такому редкому случаю, выложишь на стол блокнот, как вдруг телефонный звонок с участка, и Борис Иванович, извинившись и обещая скоро вернуться, исчезает. Помню, первый раз я честно сидел в приемной и ждал. Секретарша поглядывала на меня с явным сожалением, и было непонятно, почему она так смотрит. А потом я понял: ждать Загородникова около его кабинета почти безнадежно. Вырвавшись отсюда на участок, он уже не скоро вернется. Так мне и не удалось поговорить с начальником района хотя бы с полчаса.

А в этом январе повезло. День был воскресный, на улице мело, и я сидел в своем номере в уютной гостинице Соцгорода на левом берегу и перечитывал записи, сделанные в блокноте за неделю. В дверь постучали.

— Вас к телефону! — крикнула дежурная.

Голос в трубке вибрировал, то становясь громче, то затихая.

— Загородников говорит… Слышал, что приехали. Почему же не заглядываете в наши палестины? Как, уже были? А почему начальнику района не доложились? Да-да, я у вас в долгу. Знаете что? Заезжайте сейчас, если есть желание. Сижу дома. Занялся тут одним делом, в котором вы охотно, по-моему, примете участие. Жду.

Загородников живет в Комсомольске. Меня доставил туда автобус, который ходит по маршруту: Новый город — Соцгород — Портовый городок — Комсомольск. Все эти населенные пункты — ровесники, всем им по четыре года.

Я привык видеть Бориса Ивановича в полувоенном темнозеленом костюме, в армейских сапогах. А сейчас он был в пижаме, в тапочках и выглядел от этого старше своих 38 лет.

В комнате на столе, на стульях, на диване, на подоконниках разложены снимки.

— Решил навести порядок в домашнем архиве. И подумал, что кое-что здесь может показаться вам любопытным. Фотограф я доморощенный, но очень люблю это занятие. Правда, должность мешает. Не будешь же ходить по участкам и все время щелкать. Я только иногда позволяю себе это, но снимков, как видите, набралось порядочно.

На большой фотографии — плотина.

— Это в Китае снимал, — объяснил Борис Иванович. — Я был там техническим советником на одном из строительств. Мы достраивали гидростанцию, начатую и брошенную японцами. Как строили оккупанты? Насильно сгоняли людей. Вместо жилья были ниши, пробитые в скалах. В такой нише можно только лежать скрючившись. Зимой, в холода, ее закрывали рисовой соломкой. Люди замерзали. По утрам трупы вытаскивали из ниш и сжигали. А когда укладывали бетон, японские машинисты кранов не дожидались, пока работавшие внизу китайцы выбегут из блока. Чуть замешкался, бадья опрокинулась, бетон вылился — и человек замурован. В теле плотины десятки таких заживо погребенных…

Ворошим, перебираем фотографии, сделанные Борисом Ивановичем уже здесь, на Волге.

Река, скованная льдом, а на реке люди с топорами и ломиками — вырубают бревна, вмерзшие в лед. Первый жилой дом в Комсомольске, первая школа, первый клуб. Дорога, проложенная через лес. Передвижная электростанция.

— Начинали со спасения бревен, с постройки жилья, с прокладки коммуникаций. И на первых порах многие горячие головы из приехавшей сюда молодежи начали разочаровываться. Прибыли строить гигантскую гидростанцию, возводить плотины, шлюзы — совершать, словом, подвиги, а встретились с прозой жизни. Да я и сам был таким в юности. В начале тридцатых годов мальчишкой, пятнадцатилетним фабзайченком горевал, что уже построены Магнитка, Днепрогэс, Уралмаш, а я безнадежно опоздал, никаких великих дел уже не осталось на мою долю. В институте спешил получить диплом, чтобы умчаться на далекую и обязательно грандиозную стройку. Послали в Кандалакшу. И был я назначен, помощником прораба на строительстве бани. Сперва огорчался, а потом обвык понемногу, увлекся. Между прочим, у меня с той поры пристрастие к баням. Люблю их строить. Мы и у себя тут, в Комсомольске, неплохую баньку соорудили. Взгляните.

— Имел возможность, Борис Иванович, оценить в натуре. Баня и в самом деле царская…

— А вот знакомая вам картина. Первая бадья с бетоном в котловане нижних шлюзов. Помните, позапрошлым летом шли мы по котловану, и я показывал, где пойдут стены камер, где встанут «головы». И вам приходилось напрягать свое-воображение.

— Я что-то не помню, Борис Иванович, чтобы мы так долго шли вместе. Вас ведь сразу куда-то отвлекли.

«Подковырка» остается без внимания, и Загородников, продолжает показывать фотографии.

Вот нижние шлюзы…

Без шлюза не обойтись, когда хотят перегородить плотиной реку, сохранив при этом судоходство. Возникает разница между уровнями воды перед плотиной (верхний! бьеф) и за ней (нижний бьеф). Нужна ступенька, по которой пароход мог бы подняться или спуститься с одного бьефа в другой. Такой ступенькой и служит шлюз. А в Жигулях подпор воды, создаваемый плотиной, будет столь высок, что для преодоления его потребуются две ступени — два шлюза: нижний и верхний. Поскольку движение на Волге чрезвычайно оживленное, решено строить сразу по паре шлюзов, по две параллельных нитки, чтобы одновременно могли разойтись суда и плывущие сверху, и плывущие снизу.

Место для шлюзов выбрано у левого берега, в пойме, в волжском староречье, где когда-то пролегало основное русло реки, — а потом струился лишь ее скромный рукавок — Воложка, в жаркое лето пересыхавший.

Этот кусок земли заливает в половодье, и его пришлось обносить перемычками. Сомкнувшись между собой, они образовали одиннадцатикилометровую подкову, внутри которой и началось возведение шлюзов, сначала нижней пары, а затем верхней.

Вчера я был на площадке нижних шлюзов. Они войдут в строй первыми. Все четыре стены камер уже возведены на полную свою высоту. Пора «большого бетона», когда его укладывали в блоки по нескольку тысяч кубометров, кончается. Нынче пошел в основном бетон ажурный, требующий особо тонкого обхождения. Блоки на верхних ярусах маленькие. Чем меньше блок, тем быстрее он охлаждается, а это вредно бетону. Поэтому привезли добротные шерстяные одеяла. Ими, как младенцев в яслях, укутывают забетонированные участки.

— Бетоном мы довольны, — говорит Борис Иванович. — Бетон дают с завода хороший. А уж мы придирчивы к поставщикам, с пристрастием принимаем у них каждую бадью. Бетон — штука надежная, если выдержан, что называется, по всем кондициям. Не доглядишь вовремя — позже расплатишься. Плохо приготовленный бетон будет болеть. Самая страшная у него болезнь — «белая смерть». Это когда, извести в нем больше, чем положено. Она находится в свободном состоянии, легко выщелачивается водой и проступает наружу белоснежной пеной. Бетон становится пористым и разрушается. Понятно, что на заводе, прежде чем подать нам очередную порцию, сто раз ее проверят и испытают в своей лаборатории. Но мы, уложив бетон, через некоторое время снова его экзаменуем. Из готового уже блока выпиливаем этакий длинный столбик, то, что геологи называют керном. И у себя в лаборатории всячески испытываем, подвергая его ударам, сжатиям, которые могут обрушиться на гидротехническое сооружение. И что же показывают такие испытания? А то, что стоять нашим шлюзам века.

Кажется, совсем недавно героями дня в котловане нижних шлюзов — да и на всей стройке — были экскаваторщики, бульдозеристы, экипажи земснарядов. Шла земля! И во всех сводках было, сколько ее вырыто, намыто, укатано. Потом на переднюю линию выступили бетонщики. И бетон начал вытеснять из сводок землю. Теперь всех, от начальника района до официантки в столовой, интересовало, сколько кубометров бетона уложено за сутки. А вчера я уже наблюдал работу монтажников. Они устанавливали на правой нитке шлюза гигантские ворота, каждая створка которых весит 350 тонн. Я видел, как уже крепили причальные рымы для судов.

— Весной, ближе к лету, шлюз наполнится водой, — говорит Борис Иванович. — А сколько сил затратили мы в свое время, чтобы отгородиться от воды! Она угрожала нам извне. Мы работали на отметках гораздо ниже уровня Волги, и река не раз пыталась прорвать наши перемычки. Но всего опасней были, пожалуй, грунтовые воды. Мы боролись против них глубинным водоотливом. Вон они наверху, эти деревянные будочки. Сто сорок шесть теремков. И в каждом не мышка-норушка, а работяга-насос. Денно и нощно качает и качает подземную водичку, сбрасывая ее в реку. Незаметная как будто работенка, а без этих тружеников, без насосов, мы пропали бы. Очень мы им благодарны. Но скоро вода не будет нам страшна. Скоро мы скажем ей: милости просим!

— Милости просим, Волга!.. — повторил Загородников, и мне почудилась в его голосе новая, грустноватая нотка.

— Вы не строитель, — продолжал он, — и вам трудно понять то, о чем я сейчас скажу. Хотя это относится, пожалуй, к любой профессии. Вот заканчиваем объект. Я не люблю этого слова: «объект». Холодное оно какое-то, мертвое… Заканчиваем жилой дом, школу, — Борис Иванович улыбнулся, — баню. Пока идет стройка, беспокоишься, как бы не сорвать плана, не выбиться из графика. Когда все готово, волнуешься, как пройдет приемка. Но и она позади, остается подписать акт сдачи. И тут к чувству радости по поводу того, что работа завершена, примешивается и чувство сожаления по тому же поводу. Жаль расставаться с воздвигнутым тобой и твоими товарищами зданием. Построенный дом хоть всем виден от фундамента до крыши. А шлюзы, плотины, дамбы, здания гидростанций? Они на две трети своей высоты, а то и больше уходят в воду. Тысячи людей трудились год, два, три, клали бетон, воздвигали стены, а пришла вода и почти все поглотила. Но ведь для того, скажете, и строят гидротехнические сооружения, чтобы стоять им в воде. Конечно, для этого. И все-таки — пусть звучит это, быть может, эгоистично, — когда приходит вода, у меня на душе и радостно и чуточку грустновато…

Сейчас, в январе, трудно сказать, где больше работы — на левом или правом берегу Волги. Левобережники прорывают каналы, бетонируют четыре шлюзовых нитки, строят водосливную плотину. Они же ведут намыв земляной плотины, которая соединяется с железобетонной водосливной. По кубометрам нарытой и намытой земли и уложенного бетона левый берег идет, возможно, и впереди. Но здесь строительные участки раскинулись на огромной площади, здесь как-то свободней, просторней, и поэтому меньше ощущается напряженность, чем на правом берегу, где все сконцентрировано в одном месте, в котловане гидростанции, все собрано в один кулак. И если уж применить широко употребляемый военный термин, то направление главного удара находится на правом берегу.

Перебравшись через Волгу, я первым делом направился, как обычно, в технический отдел Правобережного строительного управления, чтобы пополнить блокнот свежими данными. Но ни начальника отдела, ни его заместителя я не застал. В комнате находился незнакомый мне человек, отрекомендовавшийся старшим инженером. Он охотно согласился побеседовать со мной и начал сыпать цифрами и с жаром прирожденного популяризатора объяснять технические детали.

— Подойдите сюда, пожалуйста, — сказал он, раскладывая на столе «синьки» с чертежами, хотя проще было бы подойти к окну и все показать. — Здание гидростанции будет стоять вот тут. Береговая его часть занимает в длину двести метров, а в реку войдет на четыреста. Мы должны уложить два миллиона с лишним кубометров бетона и железобетона. Это только в здание ГЭС. А понур, а водобой, а рисберма, а монтажная площадка и прочие сооружения? Набирается три миллиона триста тысяч!..

Я выпалил вам сразу столько названий, а ни одного не пояснил. Что такое понур? Это — массивное подводное ограждение, которое должно защищать гидростанцию от фильтрации. А водобой? Ну, это слово русское, само за себя говорящее. Водобой призван разбивать воду, которая, пройдя через турбины, устремляется вниз. Энергия ее еще достаточно велика, и если эту энергию не погасить, все дно в нижнем бьефе с годами размоет-и гидростанция окажется на шатком основании. Но и водобоя мало, за ним ляжет рисберма, стометровая бетонная плита, по которой вода будет спокойно стекать.

— Много надо построить! — продолжал инженер. — И бетона только подавай и подавай. Откуда его взять? Посмотрите на чертеж, да нет, лучше посмотрите прямо в окно. Вон он, наш бетонный завод-автомат. Щебень доставляем ему с соседней горы по воздушной канатной дороге, а песок — с левого берега по такой же дороге. Видите ее над Волгой? Мы в долгу перед тем берегом не остаемся. Воздушным же путем посылаем левобережным бетонным заводам нехватающую им щебенку. Полный товарообмен получается…

Увлекся рассказчик, увлекся и я, слушая его.

И оба мы вздрогнули, когда позади раздался бас:

— Послушайте, уважаемый, вы же вконец уморите корреспондента.

Этот иронический бас мог принадлежать только Геннадию Федоровичу Масловскому, и, обернувшись, я, понятное дело, его и увидел. Можно было не сомневаться, что сейчас же последуют бесконечные расспросы и комментарии по поводу последних событий на хоккейных полях. И они последовали бы, если б я не совершил ловкого тактического хода. Я спросил Геннадия Федоровича о том, как поживают Сашка и Мишка Масловские-младшие. Это единственное, что может отвлечь моего приятеля от футбольно-хоккейной темы.

Мы встретились и познакомились позапрошлым летом. В котловане готовились тогда к знаменательному событию. Уже давно был осушен участок земли, огражденный перемычкой, и землеройные машины уходили все глубже и глубже. Вот-вот кто-то из экскаваторщиков должен был достичь предельной отметки. Предельной в том смысле, что дальше уже рыть в этом месте не нужно, и экскаваторщики могут уходить, уступив место бетонщикам. Две фамилии стояли в те дни рядышком во всех сводках: Евец и Лямин — старые, с первой еще зимы соперники. Их машины шли, что называется, шаг в шаг, и метра не уступая друг другу, но работали они в тяжелом глинистом грунте, и когда одна машина начинала вязнуть, другая подползала к соседке и вытаскивала. Вот так вместе, — может быть, Евец только чуточку раньше, или, как говорят бегуны, на грудь раньше, — и достигли намеченного предела. Около их исцарапанных, обрызганных глиной машин собрались все, кто были в тот час в котловане. Получилось что-то вроде маленького митинга. И вдруг где-то высоко над нами проплыл гудок парохода. Все невольно вскинули головы. Парохода нельзя было увидеть. Он шел там, по реке, наверху, за перемычкой. Мы были ниже его на сорок метров. Пароход еще раз прогудел, словно салютуя Евецу и Лямину, всем их товарищам.

В то утро мы и встретились первый раз с Масловским. Мир тесен: у нас с ним оказался общий знакомый — Борис П., мой товарищ по редакции.

— Передавайте привет Борису. Скажите: от Генки-вратаря.

Когда у вас оказывается общий знакомый, разговор идет куда легче. И вот уже передо мной не главный инженер строительного участка, а мальчишка с Никитского бульвара, веселый, озорной, всем наукам предпочитающий одну-единственную — футбольную. Во дворе, да и на всем Никитском плюс Гоголевский и Тверской бульвары не было вратаря лучшего, чем Генка Масловский. Он брал «мертвые» мячи, даже те, что летят в «девятку». И даже в канун школьных выпускных экзаменов разыскать его можно было не дома, не в библиотеке, а на спартаковском стадионе в Тарасовке. Там тренировался сам Акимов, а как же упустить возможность поглядеть на него, перенять, так сказать, опыт. Что же касается экзаменов, то, как выяснено, к ним удобно готовиться и в электричке, когда едешь из Москвы в Тарасовку и из Тарасовки в Москву. А через месяц Генка Масловский ушел на войну и возвратился с войны инвалидом второй группы, раненный в рукопашном бою под Ржевом, с солдатским орденом Славы. Потом — институт, преддипломная практика в Саянских горах, Волго-Дон…

Так вот, шли мы тогда с Геннадием Федоровичем по котловану, взбудораженные только что происшедшим событием — спуском экскаваторов на предельную отметку, и он, размашисто вышагивая, мечтал вслух:

— Бетончиком бы поскорей заняться!

Я напоминаю ему эти слова сейчас, в январе, когда выйдя из технического отдела, снова идем мы с Масловским, ныне уже начальником участка, по котловану гидростанции.

— Мечты сбылись, — басит Геннадий Федорович. — Теперь от бетона не отбиться. Заливает нас бетоном.

Идем, а над головой по высокой стальной эстакаде проносятся поезда с платформами. Шагает на своих великаньих, расставленных чуть не на всю ширину котлована «ногах» кабель-кран. Грохочут виброхоботы. Вспыхивают огни электросварки.

Вслушиваюсь, вглядываюсь: вот что значит большой бетон! Он идет беспрерывным потоком. Краны едва поспевают подхватывать с платформ бадьи и опрокидывать их в трубы виброхотов, по которым бетон падает в блоки.

— Бетонируем здание ГЭС, — говорит Масловский, — вышли с фундамента на бычки, заканчиваем. Времени у нас в обрез. В сентябре хотят перекрывать Волгу. А куда деваться воде, пока нет еще плотины? Только в донные отверстия. Выходит, к этому сроку, к сентябрю, мы должны забетонировать всю подводную часть гидростанции. А в декабре первые два агрегата дадут уже промышленный ток. Мы с вами видели склады, когда шли в котлован. Знаете, что там хранится? Шесть турбин и шесть генераторов, присланных из Ленинграда! В разобранном, конечно, виде. Я читал в нашей газете, что для их перевозки потребовалось полторы тысячи вагонов и платформ. В пути еще две машины. Ленинградцы спешат. А уж нам тем более надо спешить. Темпы будут теперь все возрастать. Вот приезжайте через полгодика…

* * *

Через полгода маршрут и способ передвижения были необычны: не просто из Москвы в Куйбышев поездом или самолетом, а на машине вдоль высоковольтной линии передачи Жигули — Москва, навстречу будущему току.

Столице предназначено больше половины из десяти миллиардов киловатт-часов, которые должна вырабатывать гидростанция за год. Надо эту энергию «перебросить» почти за девятьсот километров. И какой мощности! Миллион сто пятьдесят тысяч киловатт. Не хватит никаких прежних напряжений. Только четыреста киловольт! Небывалое расстояние, небывалая мощность, небывалое напряжение. Все впервые!

Начинаю маршрут там, где волжскому электричеству предстоит его заканчивать — в подмосковном поселке Красный Электрик, близ Ногинска. Здесь строят одну из двух 100 приемных подстанций; вторая в Бескудникове по Савеловской железной дороге. Подстанций две потому, что линия передачи — из двух цепей, двух шеренг стальных опор, которые тянутся по всей трассе рядышком и только под самой Москвой расходятся: одна в Ногинск, другая в Бескудниково.

Старт нашему пробегу — возле последней из 4364 мачт, несущих провода от Куйбышева к Москве. Они стоят уже почти на всем пути и к Ногинску выходят из лесу прямо с востока, со стороны Орехово-Зуева. И это неожиданно: их ждешь гораздо южнее. Жигули-то от столицы на юго-восток. Почему же трасса делает такой поворот?

Проектанты объяснили: прямая линия между двумя точками всегда самая короткая, но не всегда самая удобная.

Из всех вариантов трассы, отбросив многие, оставили для окончательного выбора три: центральный, южный и северный. Центральный был кратчайшим и наиболее трудным: предстояло пересечь всю Мещерскую низменность с ее обилием болот, озер и лесов, которые столь любезны сердцам странников и охотников, и отнюдь не привлекают строителей. Больше устраивал южный путь — через Рязань, хотя и самый длинный из трех. Зато равнина, лесов меньше, близко железная дорога, шоссе. Но эту трассу решили сохранить под следующую волжскую высоковольтную линию, для которой она будет самой короткой и экономичной. Оставался вариант северный: от Москвы на Владимир, а затем уже к югу. Что тут привлекало? Трасса оказывалась короче южной и чуть длиннее центральной. На пути только краешек Мещеры. Как и на юге, железные дороги, шоссе. И самое главное, рядом районы, уже энергетически освоенные или осваиваемые. Их сети легко связать с линией из Жигулей. Вот построят станцию под Чебоксарами. И провода оттуда не придется вести до самой Москвы, их соединят с жигулевскими… Когда северный вариант был принят, «в поле» ринулись топографы, геодезисты, географы, геологи, гидрологи, гидрогеологи, метеорологи, фотографы. Они и метра не оставили на трассе невымеренным и неощупанным. И все же строители, сменившие изыскателей, вносили в проект и свое: где срезали показавшийся им лишний уголок, где, наоборот, поворачивали, чтобы обойти болото…

Едем к Мурому, к Оке!

Мурому десять веков и еще один век без малого.

Древний город, сохранивший в своем облике много старинных черт, не сразу подпустил к себе мачты с проводами. Он выслал им наперерез леса, подбросил болота. Не сдержали. А потом Муром понял, что железо ему только на пользу, к омоложению. И он задержал мачты возле себя, долго не пускал дальше, через пойму, через Оку. Это ему было нетрудно: пойма огромна, Ока широка.

Кружим среди деревень, едем мимо полей, и все время на горизонте маячат перед глазами долговязые стальные пешеходы. Никак не догнать их, все уходят и уходят от нас. Дорога в гору, под гору, снова в гору и вдруг выносит машину к самым мачтам. Ох и велики! Зачем такие?

— Пойма, — говорит мой спутник прораб. — В половодье вокруг все заливает. Весной на лодках тут плавали. Вода пыталась достать мачты, фундаменты лизала, а до железа не дотянулась…

На верхушках опор, на их длинных ажурных «руках» — монтеры. Подвешивают фарфоровые гирлянды изоляторов, натягивают провода. Для них, для монтеров, не существует понятия высоты. Они ее не ощущают. Случается, к середине пролета между мачтами не подъедешь на выдвижной телескопической вышке: озеро, болото. А надо поставить распорку между проводами — их три, — чтобы не схлестнуло разгулявшимся ветром. И тогда монтер идет по проводу. Идет, придерживаемый ремнем. А пошел бы и без ремня, только разреши… В майское половодье один так и сделал. Была суббота. Монтер спешил к семье: жена подарила ему на неделе двойню. Человеку не терпелось повидать близнецов. А Ока-чертовка разлилась, и, чтобы попасть домой, нужен крюк в десять верст. Постоял, погрустил монтер над водой, лодки нет, взглянул наверх, увидел алюминиевые нити, им же подвешенные, вскарабкался на макушку и махнул в родное Шохине через пойму по проводам. Без никакого ремня.

Вот и Ока.

Первый раз вижу такой полосатый берег; у самого уреза воды — трава, потом песок, снова зеленая полоса, за ней желтая и еще раз такое же чередование, без мягких переходов, с резкими гранями. Сверху, с холма, это в сочетании с рекой — как огромный зелено-желто-голубой флаг неведомого мне государства.

У реки снуют грузовые машины, ползают тракторы. Пыхтит, надрываясь, «январей», маленький подъемный кран. Не под силу ему махина, которую он тащит. Похожа на мостовую ферму. Такие же лежат вокруг, дожидаясь очереди. Это части переходной опоры. Она будет побольше своих сестер, шагающих в пойме. Те ростом выдались, а эта — и вширь. На противоположном, правом, берегу поднимается ее напарница. Им вдвоем держать над рекой провода. А Ока широка, пролет чуть не в километр. Провод полагается натягивать над рекой повыше, и это прибавляет ему веса. Нагрузочка! Попробуйте раскинуть руки и долго их держать на весу, затекут. А мачтам стоять так годы и годы, да еще с грузом, да еще на ветру. Посочувствуйте мачтам!

Нам — на тот берег. Оказия — верткий, прыткий катерок под кличкой «Энергетик».

На корме задел рукой что-то теплое, мягкое. Глянул под банку: птичье гнездо с четырьмя крохотными яичками.

— Осторожней, — сказал моторист. — Синичкино хозяйство. Свила сперва гнездышко на барже. Там его кто-то разрушил. Сюда перебралась. Привыкла, нигде больше не желает селиться. Я раз перенес гнездышко на берег, в кусты. Не летит туда, и все тут. Принес обратно, сразу прилетела. Как подойдем к причалу, соберет корм, присядет непременно на опору или на проводок, ни на что другое. Ждет, пока не тронемся. По звуку мотора узнает катеришко. С другими не спутает. Вон она, припоздала, догоняет…

Я оглянулся и увидел летевшую за катером синичку, милую серенькую птаху с «электротехнической» душой.

В Арзамасе мои интересы переключились в какой-то момент с высоких напряжений на розы. И виновником тому был инженер Шишкин, большой специалист по высоковольтным линиям и не меньший по розам.

Весь день мы провели с Георгием Александровичем на трассе, а к вечеру он пригласил меня к себе в дом отужинать.

Живет один. В доме он да великолепная холеная ангорская кошка, которая именуется Мышкой. Кошка Мышка.

Вокруг дома сад с фруктовыми деревьями и цветниками Хозяин огорчен, что я попал к нему во второй половине лета: розы уже отцвели.

— А что тут было! Феерия! Но кое-что осталось. Вот любопытнейший экземпляр. Роза вьющаяся. Горжусь, что владею такой.

Ведет на террасу. Здесь царство орхидей.

— Совершенно уникальная коллекция. Могу конкурировать с любым ботаническим садом. Всюду вожу с собой.

А возить приходится часто. Не судите о нем по дому — он не домосед. Просто умеет быстро пустить корни. Это относится и к нему лично, и к его садам, которые он оставляет после себя везде, где живет.

В молодости Георгий Александрович был среди проектировщиков первой в стране высоковольтной линии передачи. Она шла с Волхова в Ленинград. Сто десять киловольт. Потом он ездил на Днепр, на Свирь. Это была следующая ступенька в проектировании линий высокого напряжения; двести двадцать киловольт. Долгие годы он провел в горах. Это устраивало его вдвойне. Прокладка линий в высокогорных условиях— головокружительно интересная инженерная работа. А в качестве отдыха опять же горы, альпинистские походы, вторая страсть после роз. Однажды страшный грязе-каменный поток — сель — снес, как ладонью смахнул, десятки опор в горах близ Алма-Аты. Шушкин руководил восстановительными работами на высоких отметках. Местные власти решили наградить инженера. Зная его пристрастие, вручили путевку в альпинистский лагерь. И Георгию Александровичу к его вящему удовольствию пришлось лезть еще выше…

Есть на Кавказе ущелье Ах-Цу. Здесь проходит высоковольтная линия из Красной Поляны в Сочи. Шоссе узенькое, двум машинам не разъехаться. Сверху отвесная скала — и внизу отвесная скала. Миновать Ах-Цу нельзя. Где же, как поставить мачту? Прорубили в нижней скале шпуры, отверстия. Закрепили кронштейн. И на кронштейн — опору. Она висит над пропастью. Когда едешь ущельем и видишь мачту с проводами, никак не можешь сразу понять, на чем же она держится… Это проект Шишкина.

— Собрался в отставку, на пенсионное обеспечение. Хватит, думаю, наездился. Решил обосноваться в любимом своем Питере. Присмотрел участок за городом под сад. И вдруг приглашение в Арзамас. Временно, в качестве консультанта. Думал, гадал: отказаться? Невозможно! Четыреста киловольт — моя давняя мечта. Пусть это будет вашей лебединой песней, Георгий Александрович! — сказал я себе. Послал телеграмму: согласен. Отметил перед отъездом своеобразный, знаете, юбилей, сходив в пятидесятый раз на «Лебединое озеро», и поехал. Прихватил с собой розы, орхидеи, лимоны, инжир. И все прекрасно привилось на арзамасской почве. Отличные условия для садоводства. Никуда отсюда!.. Разве съезжу еще на нижнюю Волгу. Оттуда пойдет другая высоковольтная на Москву, подлиннее этой. Возможно, придется прибавить и напряжения. Та и другая вольются в московское энергетическое кольцо. А от Жигулей — магистраль и на Урал. От соседей — в Донбасс. Таким образом, сольются московская, уральская и донецкая энергосистемы. А гидростанции на Ангаре, Енисее, Иртыше, Оби! И они подадут ток в рождающуюся ЕВС. Единая высоковольтная сеть страны! И Дальний Восток отдаст свои энергетические ресурсы сюда же. Непременно поеду на Амур или Уссури, в тех краях я еще не был…

— Георгий Александрович, — робко попытался я вставить, словечко. — А как же розы?

Он на секунду задумался и тут же отпарировал:

— Что розы? Я уже говорил, как поступаю в таких случаях. Беру их с собой. Розы и электричество не противопоказаны друг другу. Отнюдь…

Едем не всегда точно вдоль мачт, от опоры к опоре, бывает, удаляемся, чтобы сократить расстояние или там, где они форсируют болото, и нам не проехать. Но стараемся не терять их из виду. Они — наш ориентир, который безошибочно указывает дорогу к Жигулям.

Мачты — в солдатском строю, со строгим интервалом — не дальше, не ближе одна от другой на всем пути. Ока нарушила этот строй, затем он снова сомкнулся.

И вдруг разрыв, побольше, чем на Оке. Мачта, а следующая далеко-далеко. Почему она так убежала? Кого испугалась? Не этой ли робкой, тихо льющейся между холмами речушки?

— Робкая? Тихая? — говорит мой спутник, знаток сих мест. — Да это же Уса!

Ого, мы уже выбрались к волжской «кругосветке», к излучине, к петле, которой Волга захлестнула Жигули, но не смогла затянуть. По Волге, по ее рукавам можно приплыть к ней же, лишь в одном месте перебравшись посуху на Усу, приток Волги. Это и есть «кругосветка» — любимый туристский маршрут волжан.

Уса — тихоня. Она не ведает, а может, и ведает, но пока помалкивает, что ей предстоит. Волга разольется, как море, а Уса, как Волга! Потому и мачты высоковольтной линии расставлены так далеко друг от друга — по будущим берегам Усы. А разлившись, она пожелает помериться силой и с Волгой, захочет иметь собственную гидростанцию. Так всегда с тихонями, дай им только волю!

Вверх — вниз, вверх — вниз по склонам Жигулей. Спустившись в Яблоневый овраг вместе с мачтами, которые спешат присоединиться к нефтяным вышкам, мы, сделав еще два-три лихих поворота, выезжаем в долину строительства, в котлован.

Мой спутник не был тут с год, я — полгода и на этом основании вызываюсь в проводники. Набросок, силуэт стройки мне знаком, но появилось столько деталей, столько дополнительных штрихов, что я быстро пасую. Многое в новинку, и, видя перед собой бетоновозную эстакаду, никак не могу найти к ней дорогу в улочках и тупиках строительной площадки.

— Заблудились? — гремит чей-то бас, и читатель вместе со мной уже догадывается, кому он принадлежит.

— Как там «Спартачок» наш?

Это у Масловского вместо приветствия. Поздоровавшись, он сразу увлекает нас вперед и наверх по одним шатким мосткам, по другим — и мы уже на эстакаде.

Зимой, чтобы увидеть отсюда, как кладут бетон, нужно было перегибаться через перила: кладка шла глубоко внизу. Теперь здание ГЭС поднялось местами почти вровень с эстакадой, и скоро ей придется отодвинуться, отступить в сторону.

В грохоте, скрежете, лязге, даже визге металла, во всей этой сумятице звуков, рожденных подъемными кранами, бетоновозами, сварочными аппаратами, вдруг кто-то отчетливо кричит нам в самые уши:

— Не задерживайте арматуру!

И мы вздрагиваем, как вздрагиваешь в Москве на перекрестке, когда тебе тоже в самое ухо орут в рупор из проезжающей мимо орудовской машины:

— Гражданин в желтом плаще, вы рано начали переход!

Но в данном случае обращались не к нам: мы арматуры не задерживали. Это диспетчер из домика на горе командовал по радио всеми работами.

За нашим проводником не поспеть. Он быстр, легок. Плиты и прутья, на которые я натыкаюсь с некоторым ущербом для себя, перед ним словно расступаются.

— Геннадий Федорович, — взываю. — Не хватит ли? Картина ясна.

А Масловский уже исчез. Мелькнула его спина, скрылась, вынырнула, и он размахнул руки широким приглашающим жестом, лицо торжественное, и в голосе ни капельки обычной иронии:

— Прошу!

Это — приглашение в зал. В машинный зал гидростанции! Пусть нужна еще какая-то доля воображения, но только доля: перед нами совершенно готовая стена зала, облицованная, сверкающая белизной мрамора, — и все остальное вообразить несложно. Тем более, что из остального уже тоже кое-что есть. Немалое кое-что: турбина! Я как-то не сразу сообразил, на чем мы стоим.

— Мы стоимна крышке турбины! — Масловский делает паузу, чтобы мы прониклись всем значением сказанного. Первой пусковой турбины. Уже шесть в сборке. Обратите внимание, турбина стоит чуть с наклоном. Это расчет: когда хлынет вода, здание станции накренится под ее напором, и машины выпрямятся…

Снова помолчал, взглянул на турбину и произнес задумчиво:

— Вот так, глядишь, и родится ток… Ток!

* * *

Все чаще и чаще вызывают к себе Жигули: приезжай, у нас события!

В начале года земляная плотина, пройдя через пойму, через Телячий остров, приблизилась вплотную к реке. Летом плотину намывали «же в самом русле. К сентябрю остался лишь небольшой проход для реки, то что гидротехники называют прораном, в триста пятьдесят метров. Можно бы и его-запереть: волжским судам открыта новая дорога — через шлюз. Но прежде чем полностью перекрыть реку, нужно позаботиться о другой для нее дороге. Куда Волге? Один ей путь — через донные отверстия в здании гидростанции, которое окажется в воде. Вот почему надо сначала подготовиться к затоплению котлована, а потом уж перекрывать реку.

На затопление я и приехал.

Спешу повидать старых знакомых, получить последнюю информацию.

Масловского ловил в этот раз два дня подряд. Он все время был где-то рядышком. Говорят:

— Пошел на восьмую секцию…

Я — на восьмую: действительно, был, вызвали к диспетчеру. В диспетчерской: отправился как будто к себе. Раз его долговязая фигура мелькнула перед глазами и так же мгновенно исчезла… Я уже знал: у него на участке самая горячка, идет тематический бетон. Это значит на определенную тему, как сочинение пишут в школе. Какая сейчас главная тема на стройке? Перекрытие реки. И кладут, форсируют бетон, который приближает это событие, решает именно эту задачу. Конкретный, тематический бетон. У Масловского как раз донные-отверстия, куда пойдет вода, водосбросы. Без них не начнешь ни затопления котлована, ни самого перекрытия. Все взоры — на Масловского, все теребят его. Потому он и неуловим для меня. И все же сталкиваюсь с ним на бетоновозной эстакаде. Признать признал, но взгляд совершенно отсутствующий. Не спросил даже о последней игре «Спартака» с «Динамо». Представляете, как занят.

— Затворы, затворы кончаем! — бросил он на бегу и испарился.

Евеца тоже застал в жарком деле. Те самые экскаваторы, которые рыли когда-то котлован, теперь разбирают ограждающую его перемычку. Михаил Юрьевич сразу же, не выходя из кабины, не открывая рук от рычагов, делится новостью:

— Сын возвращается из армии.

Бог мой, как несется время! Кто его подгоняет? Неужели. тот чернявенький паренек в старой отцовской пилотке уже и в армии отслужил? Отслужил. И, судя по последнему письму, в октябре будет в Жигулях. Как раз к перекрытию попадет…

В тихой бухте, образовавшейся после того, как поработали земснаряды, покачиваются у берега баржи, связанные попарно. Это не просто баржи, это составные части наплавного моста, который установят в русле реки. Он нужен для самосвалов, с которых полетят в воду бетонные пирамиды и камни. Так начнется перекрытие. А пока в бухте стучат топоры, мелькающие в руках веселых плотников, которые сколачивают на баржах настилы. Плотникам весело: во-первых, потому что им по семнадцать-восемнадцать лет, а во-вторых, потому что они только-только прибыли в Жигули по комсомольским путевкам. Когда начиналось строительство на Волге, этим ребятам было по двенадцать-тринадцать, и они ужасно завидовали каждому, кто уезжал в Жигули. А теперь вот поднялись, выросли и поспели не к шапочному разбору, а к разбору перемычек — в самый раз, к самой схватке. Не опоздали!

Перемычка котлована доживала последние минуты.

Знаю, сколько труда ушло, чтобы сложить из песка, камня и железа этот гигантский крепостной вал.

Помню дни, когда Волга пыталась прорвать возникшую у нее на пути преграду. Не удавалась прямая атака, пробовала просочиться хотя бы сквозь щелочку, проскользнуть ужом, а там уж вволю покуражиться над людьми. Но они каждый раз вовремя перехватывали реку.

Перемычка верно служила строителям, защищая от воды выраставшие в котловане бетонные стены гидростанции. И вот такая черная неблагодарность: разбирают, растаскивают.

Сломать, известно, всегда проще, чем построить. Но эту перемычку и сломать было нелегким делом. Месяц возились с ней экскаваторы, бульдозеры, земснаряды, землечерпалки, разрывая грунт, растаскивая камни, подкапывая железные доски — шпунтины. С ними, с досками, была самая морока. Крепко их вогнали закоперщики! Приходилось звать на выручку водолазов, которые резали шпунтины под водой при помощи электрической дуги. На глубине в темной водяной толще мерцал робкий голубовато-розовый огонек, перед которым не может устоять сталь.

Доконали-таки перемычку. Уступила. Похудела так, что чуть не просвечивает. Совсем тонкая стена отделяет реку от котлована. Но впускать Волгу надо осторожно. Откроешь широко ворота, ворвется, шумя и пенясь, и в гневе за то, что долго не пускали, начнет все крушить вокруг. Двери будут постепенно приоткрывать и только когда уровни воды в котловане и в реке сравняются, распахнут настежь.

День воскресный. Откосы котлована заполнены народом, как трибуны стадиона. Все головы повернуты в сторону, где стоит наготове землечерпалка «Цюрупа», прибывшая на Волгу с Черного моря. Ей поручено нанести последний удар, и она уже занесла над перемычкой сорок два ковша. На дамбе, на этом куске земли, который через минуты уйдет в воду, тоже толпятся люди, смельчаки, желающие первыми увидеть, как Волга пойдет в котлован.

Взлетает ракета — и на «Цюрупе» пришла в движение толстая стальная цепь с ковшами. Они вонзаются поочередно в грунт и уплывают вверх, чтобы выгрузить землю на шаланду. Перемычка медленно-медленно оседает. И вдруг замелькали лопаты, ломики. Это не по плану, это люди — сами. Хотят помочь землечерпалке, хоть в том нет надобности — она справится. У кого нет лопаты — схватил доску. Нет ломика — ковыряет землю носками ботинок. А кто и пригоршнями ее разбрасывает. Порыв, который не предусмотрен и который трудно сдержать. Все заждались воды. И все приветствуют Волгу, которая уже заструилась между бугорками, уже полилась несмелыми и неслышными пока ручейками…

Когда перед поездкой меня спрашивали, куда я собрался, отвечал:

— На перекрытие.

И никто не требовал уточнения адреса, все знали: в Жигули.

Через несколько лет я сам задам такой вопрос приятелю, уезжающему в командировку. Он ответит так же:

— На перекрытие.

И мне тоже не потребуется уточнений — в Красноярск, на, Енисей.

Есть события, которыми живет вся страна.

Наплавной мост — настил для него сколачивали юные плотники — переброшен через узкую протоку, оставленную для реки, через проран, который и будут перекрывать.

Первым по мосту перешел с правого берега на левый начальник Правобережного строительного района. Встретил его начальник Левобережного и говорит:

— Вот и дождались! Все время гора шла к Магомету, а теперь и Магомет явился к горе.

Упомянув гору, он имел в виду земляную плотину, которая двигалась от левого берега к правому, к Магомету, и остановилась на середине реки, поджидая, когда Волге дадут другую дорогу.

Bce готово к перекрытию, к бою с рекой, и прежде всего боеприпасы: десятитонные глыбы из бетона и камень. Глыбы похожи на пирамиды, и такая форма придана им не случайно. Они первыми полетят в реку и лягут так, чтобы для воды оставались щели. Пусть найдет поначалу лазейки — не станет сразу бушевать. Бдительность ее будет обманута, и на пирамиды посыплется камень, сто тысяч кубов — с запасом, чтобы ничто не застало врасплох. Считается, что Волга несет в Жигулях до шести тысяч кубометров воды в секунду. А вдруг где-нибудь на Каме разразятся ливни? Лучше перебрать боеприпасов, чем недобрать. Пирамиды и камни, сброшенные в воду, образуют дамбу, банкет. Постепенно вырастая, он поднимется на метр из воды, перекроет реку, заставит течение отвернуть в сторону, в котлован, и гора — земляная плотина — продолжит свое движение к Магомету.

Все готово к перекрытию, и в это затишье перед атакой множество разведчиков следит во все глаза за рекой, за каждым ее движением, вздохом и выдохом. Гидрологические посты, измеряющие глубины, скорости течения, расставлены на сотни километров. Над Волгой беспрерывно, сменяя друг друга, барражируют самолеты. Все донесения поступают в штаб перекрытия, который должен выбрать самый благоприятный момент для удара. Из донесений видно, что Волга, сжатая, стиснутая, протестует, брыкается, отбивается, шумит, пенится, ускоряет свой бег. Да это видно и просто из окна штаба. То, что река ускоряет бег, не только не тревожит, а, наоборот, устраивает ее усмирителей: тем ближе развязка.

Волга еще не перекрыта. А мне показывают фотографию перекрытой Волги. Той, что под Рыбинском? Или около Углича? Под Горьким? В Жигулях! Вглядываюсь в снимок: абсолютная натура! Говорят:

— Это искусственная Волга и искусственные Жигули.

Под Москвой в лаборатории гидравлических исследований построили маленький действующий Куйбышевский гидроузел, весь комплекс, каким он сложился к моменту перекрытия. Опыты в лаборатории шли параллельно работам в Жигулях, и обе Волги вели себя совершенно одинаково. Через лабораторную реку тоже навели наплавной мост. И уже сбросили в воду крошечные камни и бетонные пирамиды, весящие в 15 615 раз меньше настоящих. Теперь на опыте искусственной Волги точно известно, как будет вести себя при перекрытии Волга живая.

Ждут сигнала.

Уже выстроилась на правом берегу, на съезде к мосту, колонна самосвалов с пирамидами. Кузова машин заменены чуть приподнятыми стальными решетками. Похоже на боевые «катюши».

Уже заняли свои места на мосту регулировщики, и тронулись не спеша самосвалы.

Уже подняли красные флажки прорабы. По их взмаху пирамидам лететь вниз. На правом фланге, выше всех взметнув флажок, стоит девушка в зеленом плаще с капюшоном. Само напряжение, сама сосредоточенность! О чем думает она? Могу догадаться, потому что знаю ее историю. Может быть, вспоминается девушке другая Волга, горящая, вспененная снарядами, Волга, через которую на беззащитном буксиришке, еле преодолевающем волну, переправляли на левый берег ребятишек из фронтового города. Среди малышей сиротинка Ниночка… Выжила девочка, не дали пропасть, выросла. Вот стоит посредине снова бушующей Волги, уже не страшной ей. Стоит на наплавном мосту, у самой его кромки, и должна первой по сигналу из штаба взмахнуть флажком.

Сигнал!

Первая пирамида рухнула в воду, рядом вторая, дальше — еще, еще и еще. Река глубоко вздохнула и выдохнула вверх высокие рваные столбы. А пирамиды? Были они или не были? Волга заглотнула их, даже не облизнувшись, и сомкнулась над ними. Так и продолжалось: люди метали в реку бетон. Она глотала и посмеивалась: бросайте, бросайте, для меня ваши пирамиды — что орешки, я их даже не щелкаю, просто 412 отбрасываю, они мне ничто. Непосвященный мог обмануться, мог поверить реке, а посвященный, специалист, понимал, что это бравада, что Волге уже тошно.

А пирамиды летят и летят в воду. Идут и идут в безостановочном своем движении тяжелые самосвалы. Шоферы сбрасывают с себя ватники, теплые куртки. Жарко! На спуске к мосту появилась буфетчица, которая подает шоферам бутылки с нарзаном.

И уже всем видно, посвященным и непосвященным, что людские усилия берут верх над усилиями реки. Из воды то тут, то там проступают мокрые ребра пирамид. Значит, не отбрасывает, не может с ними справиться. Хотя бурлит, клокочет. Не знает, что для нее припасен еще и камень, горы камня.

С верха, с котлована поступают сводки: расход воды достиг там полутора тысяч кубов в секунду. Это почти половина всей водяной массы, которую несет сейчас Волга в районе Жигулей. Еще нажим, еще удар, еще сотня-другая сброшенных пирамид — и река повернет вправо, в донные отверстия гидростанции.

Восемнадцать часов длится перекрытие. Гряда пирамид и камня, которые река уже бессильна тронуть с места, перехватила ее намертво.

Но радио — команда:

— Прекратить сбрасывание!

И вслед за этим по радио же — бодрый голос местного поэта, который не только поэт, но и старший прораб, строивший наплавной мост:

Сброшена последняя пирамида. Люди на мосту обнимаются. Начальник строительства обнимает шофера, московский профессор — своего ученика, прораба, гидролог — экскаваторщика, бульдозерист — шкипера баржи. И, наверно, пи-g От солнца к солнцу 113 лоту вертолета, повисшего над рекой, тоже хочется кого-нибудь обнять, жаль — не дотянуться.

Изъявлениям чувств — минуты. Покориться-то Волга покорилась. Но выпускать ее из рук нельзя. Впереди — продолжение схватки. Впереди — намыв плотины, которая создаст напор воды, способный привести в движение лопасти первых турбин. Впереди — декабрь, когда эти лопасти сделают первые обороты и родится первый ток…

* * *

«20 часов 34 минуты местного времени. Агрегат № 1 пущен на обороты».

Краткая деловая запись… Но прежде чем появиться ей в журнале дежурного по машинному залу гидростанции, должно было пройти пять трудных лет. За ней, за этой предельно лаконичной строкой, многое. И первый ковш с мерзлой землей, поднятый во вьюжном феврале на правом берегу Волги, у Могутовой горы, примерно в том месте, где стоит «агрегат № 1». И те тяжкие минуты, когда подземные воды прорывали перемычки, а экскаваторы вязли в глине, когда морозом схватывало бетон. И недавний октябрь, знаменитое перекрытие Волги, которую заставили покинуть прежнее русло и течь там, где понадобилось людям. И то, что уже непосредственно предшествовало записи в журнале.

В эти дни заканчивали монтаж первых двух агрегатов из двадцати. Агрегат — это турбина и генератор. Подобных машин ни по размерам, ни по мощности у нас еще не строили. И хотя в Жигулях собрались монтажники бывалые из бывалых, созванные с разных строек, они чувствовали себя сначала новичками, первоклассниками, если не приготовишками. Только большой рабочий опыт помог им перейти из первого класса сразу в десятый и с отличием сдать выпускной экзамен.

Пущен на обороты…

Это значило, что, подняв стотонный щит, воде открыли доступ в спиральную камеру турбины, а затем и к лопастям ее рабочего колеса. И все, кто находился в машинном зале, замерли в ожидании первого движения, первого поворота вала. Легкий, едва уловимый шум, который нарастает. То шумит вода. Вал еще равнодушен, еще неподвижен. Но вот дрогнул 114 под напором и нехотя, лениво начал набирать обороты. Пошел, пошел, все быстрее, быстрее.

Первые обороты!

Один из монтажников, человек немало повидавший на стройках, сказал мне, что «самое страшное в нашей монтажной жизни — это первые обороты». Машину собрал, а ничего не знаешь про ее характер, про ее причуды. Как она себя поведет? Не будет ли перегреваться подпятник, вибрировать вал? Не начнет ли трясти крестовину?

Вот уже не первые, а сотые, тысячные, десятитысячные обороты. Температура у подпятника нормальная! Вал не вибрирует. И крестовину не трясет. Есть приборы, которые все это точно определяют. Но кто-то по старинке ставит на крестовину круглую крышечку от чернильницы, на ребро ставит, и она не катится, не падает.

Утром машину, проработавшую полсуток на холостом ходу, останавливают, снова пускают, включив уже возбудитель генератора — и в обмотке рождается ток. Тихо, неслышно рождается, это видно только приборам. За первыми оборотами — первый ток! Но тоже еще холостой. Он никуда не идет и, циркулируя по обмотке, греет ее. Так начинается сушка генератора его же собственным током, процесс долгий, требующий терпения. Нужно всю влагу высосать до капельки — без этого машину не поставишь под промышленную нагрузку.

Страсти стихают. Монтажники сложили инструменты. Машина сушится, и событий ничем не подгонишь. Люди, так спешившие все эти дни, оказались вдруг без дела. Можно присесть, можно вздремнуть, можно даже уйти домой. Не уходят, никто не уходит. Монтажники и приемщики мирно переговариваются друг с другом. Споры, придирки кончились. Разговоры о всякой всячине, о постороннем, но глаза выдают, глаза говорят: все мысли о ней, о машине. Народ тут разный. Кого я знаю, кого не знаю.

Вот, в сторонке, словно бы и не имея отношения к машине, стоит, поглядывая поверх низко сдвинутых на нос очков, мастеровой пожилых лет в синем стеганом ватнике, в шапке-ушанке. К нему подходит ведущий конструктор генератора, и по тому, как они беседуют, понимаешь, что этот старик не последнее тут лицо. Мне говорят, что это «сам» Механиков Тарас Мироныч, шеф-монтер, под чьим наблюдением велась вся сборка генератора. Он, Механиков, в сторонке, когда дело, считайте, сделано. А когда оно на полном развороте — он в самом пекле… Революция шла — в карауле стоял у Смольного. Гражданская началась — на Южном, на Центральном фронтах. Первую гидростанцию строили — Тарас Механиков на Волхове. В ленинградскую блокаду еле передвигался, а все же ходил на завод. Когда прорвали блокаду, уехал. Куда? На Волхов. Восстанавливать то, что строил.

Поклон до земли такому человеку!

Этому тоже поклон. Молод, лих, могуч в плечах. Из-под ватника тельняшка. Бывший тихоокеанский матрос из боцманской команды. Бригадир такелажников. А это тоже — боцманская команда на стройке: связать, поднять, перетащить. Про Павла Черняева говорят: прикажи ему перенести Могутову гору с правого берега на левый, он попросит только тросов побольше да лебедку посильнее и мигом перекантует горушку…

Разный народ. Пожилые и юные. Испытанные, исхлестанные водой и ветром гвардейцы. Молодые монтажники, пускавшие в Каховке свою первую в жизни машину и приехавшие помогать волжанам. С Ангары прибыли еще безо всякого опыта — за опытом. А кое-кто из волжан в мыслях уже на Каме, на Оби, на Енисее… Всматриваюсь в лица всех этих старых и молодых мастеров, прислушиваюсь к их неторопливой, приглушенной гулом генератора речи. Вспоминаю строку из «Плана электрификации России», которую показал мне пять лет назад старик Шателен: «Живая сила водного потока». И думаю: вот она, настоящая-то живая сила, человеческая, неистребимая, способная подчинить себе любой водный поток!

А генератор сух. И уже светится несколько лампочек на пульте управления. И рукоятка, которая, повернувшись, включит гидростанцию в сеть, в энергетическое кольцо, уже ждет прикосновения руки дежурного инженера…

РЕСПУБЛИКА КОСМОНАВТА

Не так-то просто оторваться от Волги — притягивает! И прежде чем двинуться дальше за солнцем, мы, покинув Жигули, поднимаемся немного вверх по реке, к Чебоксарам.

Я ездил в Чувашию до полета ее сына в космос, но, думаю, что увиденное там имеет прямое отношение к судьбе Андрияна Николаева.

Перед поездкой, знакомясь с краем по книгам, я нашел запись, сделанную Карлом Марксом, изучавшим присланные ему из России отчеты царских податных комиссий. Он записал в своей тетрадке, выводя некоторые слова по-русски (подчеркнуты мною):

«В Чебоксарском уезде заработки, почти исключительно у лесопромышленников и на пристанях, так ничтожны, что по сообщениям управы, народ здесь от недостатка пищи ослабел…»

Попалось мне и свидетельство человека, которого нельзя было назвать другом чувашей, начальника жандармского корпуса Маслова. Полковник докладывал своему шефу графу Бенкендорфу: «Опыты всех времен доказывают, что легче всего управлять народом невежественным, нежели получившим хотя малейшее просвещение истинное… Чувашский народ до сего времени погружен еще в крайнее невежество, но он от природы добр, бескорыстен, миролюбив; сделанная ему малая услуга обязывает его на целую жизнь благодарностью; трудолюбие его доказывается великим количеством вывозимого на пристани волжского хлеба. С таковыми качествами народ сей должен бы благоденствовать, если бы не был отдан в управление таких начальников, которые не лучшее имеют к нему уважение, как к вьючному скоту…»

Разыскал в Москве старого коммуниста Василия Алексеевича Алексеева. Он рассказал, как в 1920 году был послан из Чебоксар еще с тремя делегатами на заседание Совнаркома. Обсуждался вопрос об образовании Автономной Чувашской области в составе РСФСР (позже она стала республикой). Когда проголосовали, Владимир Ильич сказал делегатам из Чебоксар: «Желаю успеха всем трудящимся чувашам!».

Побывал я у внуков Ивана Яковлевича Яковлева, замечательного просветителя, «чувашского Ломоносова», создавшего для своего народа письменность. Я немало знал о нем и прежде, но теперь, в доме Яковлевых, слушая рассказы Ольги Алексеевны и Ивана Алексеевича, перебирая письма, фотографии, я как бы заново прикоснулся к удивительной судьбе их деда, сиротинки-поводыря из глухой деревушки, пробившегося к знаниям, ставшего патриархом чувашской культуры.

Передо мной в трогательных подробностях прошла история необыкновенной дружбы двух подвижников на ниве просвещения— Ильи Николаевича Ульянова, директора народных училищ Симбирской губернии, и его молодого коллеги Яковлева, инспектора чувашских школ Казанского учебного округа. Он, Яковлев, жил в Симбирске, потому что здесь находилась основанная им Центральная чувашская школа, готовившая учителей для всех остальных, начальных школ, разбросанных по деревням Поволжья. Яковлев был на семнадцать лет моложе Ильи Николаевича и преклонялся перед ним, как перед пастырем и наставником. Разве смог бы Иван Яковлевич без помощи Ульянова сделать столько для просвещения своих сородичей. Ведь и русскую-то школу открыть в селе было делом труднейшим. А уж инородческую, чувашскую — мука! И в преодолении этих мук Илья Николаевич был соратник бесценнейший. Вместе добивались разрешения на закладку школы. Вместе раздобывали строительные материалы, дабы не походила она на курную избу с черным полом. Вместе разъезжали по уездам. Зимой начинали с первого санного пути и до рождественских каникул, а по весне — с первого сухопутья и до конца занятий, инспектируя существующие чувашские школы и подыскивая места для новых. Между прочим, одна из них была открыта в селе Пандикове за месяц до рождения в семье Ульяновых сына Володи и стала, таким образом, ровесницей будущего вождя рабочего класса.

Дружеские, более того, братские отношения между двумя страстными ревнителями просвещения распространились и на их семьи. Жена Ульянова, Мария Александровна, многодетная и многоопытная мать, всячески опекала Катю Яковлеву, сравнительно недавно ступившую на материнскую стезю. Дружили и дети, особенно сверстники, первенец Яковлевых Алеша и Митя, младший сын Ульяновых. Но и гимназист-старшеклассник Володя не прочь был порой примкнуть к ним, составить компанию в заплывах через Свиягу, на берегу которой стоял дом Яковлевых. Однажды в этот дом в печальный январский вечер прибежал Володя Ульянов, разыскивая братишку, и, найдя его играющим с Алешей, взял за руку и сказал:

— Митя, скорей домой…

А в передней шепнул Ивану Яковлевичу:

— Дядя Ваня, папа умер…

После смерти Ильи Николаевича Яковлев оставался для его семьи ближайшим и самым верным другом, на которого вдова могла уповать во всех своих заботах о детях. Двое из них, студенты Анна и Александр, учились в Петербурге, а четверо жили при матери, и старшим был Володя. Иван Яковлевич наблюдал, как удивительно быстро мужает юноша, каким сильным, волевым человеком становится, и однажды попросил Володю об одной услуге: помочь Огородникову. То был чуваш, воспитанник Яковлева, учитель арифметики, самобытный математик, собиравшийся продолжить образование в университете. А для этого ему не хватало знания древних языков.

И Володя Ульянов, сам чрезвычайно занятый в последних классах гимназии, начал обучать греческому и латыни взрослого, старше его на семь лет, семейного человека. Занятия продолжались две зимы, по три раза в неделю. И Никифор Огородников, с отличием сдав экзамены, получил аттестат зрелости в один год со своим юным репетитором. Огородников был так ему благодарен, что первенца-сына назвал в его честь Владимиром.

В тяжкую годину, когда на семью умершего друга обрушилось чуть ли не вослед еще одно страшное несчастье — арест и смертный приговор Александру Ульянову, — Иван Яковлевич, в отличие от большинства знакомых Марии Александровны, боявшихся даже здороваться с ней на улице, мужественно поддерживал Ульяновых в их беде. Он предпринял через близких ему людей, имевших связи в высших кругах столицы, энергичные, хотя и тщетные хлопоты, чтобы спасти жизнь приговоренному… Об этом хорошо знал Владимир Ульянов и на всю жизнь сохранил теплое чувство к Ивану Яковлевичу.

И был час, когда Владимир Ильич помог старику. Это случилось в первый год существования Советской власти. Ретивые головы в Симбирске хотели отстранить старого Яковлева от заведования чувашской учительской семинарией. Он пожаловался на то в письме сыну, жившему в Москве, профессору-историку. Алексей Иванович, знавший Ильича с детских лет, много раз встречавшийся с ним в эмиграции, отправился с посланием отца в Кремль. И в Симбирский Совдеп ушла телеграмма председателя Совнаркома: «…Меня интересует судьба инспектора Ивана Яковлевича Яковлева, 50 лет работавшего над национальным подъемом чуваш и претерпевшего ряд гонений от царизма. Думаю, что Яковлева надо не отрывать от дела его жизни».

Этот документ широко известен. А недавно, года три назад, внуки Яковлева передали в Институт марксизма-ленинизма еще один бесценный ленинский документ, найденный ими в архивах покойного отца.

В записке управляющему делами Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич просит послать в Симбирский Совдеп вторую телеграмму по поводу старика Яковлева. А на обороте еще просьба: достать подателю пропуск, как гостю, в ЦИК.

— Податель был мой отец, — говорит Ольга Алексеевна, — Он пришел к Владимиру Ильичу проинформировать его, как обстоят дела в Симбирске. И между разговором высказал желание побывать на очередном заседании ЦИКа…

Ольга Алексеевна, как и ее отец, — историк. Она кандидат исторических наук, занимается древнерусским бытом. Ей принадлежит честь открытия ныне знаменитой Пискаревской летописи, по-новому освещающей ряд событий на Руси XVI–XVII веков… Иван Алексеевич, брат, тоже, как отец, профессор Московского университета, но его научные интересы лежат совсем в другой области — он доктор физико-математических наук… Оба, брат и сестра, родились и всегда живут в Москве. Но родина их деда дорога им, они прекрасно знают этот край, там у них множество друзей. Уходя от Яковлевых, я уносил в своем блокноте десятки адресов в Чувашии, где «надо непременно побывать».

* * *

Среди прочих адресов был и такой: село Аликово, школа-десятилетка.

Вхожу на школьный двор, сплошь заставленный ребячьими велосипедами, отворяю дверь и сразу ловлю на себе два строгих взгляда. Два пожилых человека в старинных форменных сюртуках испытующе глядят на меня с портретов на стене: кто такой? откуда явился?

Школе — 88 лет. А считается, что она еще старше, что ей за сто. Но разве то была школа? С пяток ребятишек собиралось у попа в церковной караулке. А потом приехал Яковлев, созвал мужиков на сход, представил им молоденького учителя-чуваша, которого привез с собой из Симбирска, уговорил бревна возить с Волги. Дом, собранный из тех бревен, и ныне стоит, подновленный, голубенький. Тут — младшие классы. Остальные — с пятого — в большом полукаменном здании. Рядом еще один учебный корпус, мастерские, дома для учителей, гараж, своя маленькая электростанция, крольчатник, свинарник — целый школьный городок с собственным стадионом, садом, пасекой, огородом.

В историческом журнале школы, который ведется издавна, я прочел, что в Аликове не раз бывали с инспекторскими смотрами И. Н. Ульянов и И. Я. Яковлев. Оба были строги, взыскательны. И мне подумалось: а что, если Илья Николаевич и Иван Яковлевич нагрянули бы сейчас с инспекцией в Аликовскую школу? Какой нашли бы они ее? Что записали бы в свой инспекторский акт?

Полагаю, что им доставило бы удовольствие познакомиться с директором Дмитриевым, человеком хозяйственным, домовитым. Он преподает географию, которую сам начал изучать практически еще на войне, командуя дивизионом гаубичных пушек, победоносно прошедшим из глубины России до Берлина.

Как сторонники трудового воспитания в школе, употребившие на это немало сил, инспектора нашли бы в Дмитриеве ярого приверженца такого же взгляда. Они узнали бы, что школа выпустила в прошлом году 13 шоферов, 18 киномехаников, 20 столяров, 15 садоводов, чья квалификация удостоверена дипломами; что четверо из прошлогоднего выпуска работают уже бригадирами в колхозе; что на десяти гектарах, предоставленных колхозом школе, ребята вырастили 5000 центнеров кукурузы… Но не перетруждают ли здесь школьников? О, у них только аппетит разгорается от работы! Как приятно ребятишкам прикатить с поля на грузовике, капитально отремонтированном собственными руками, в столовую, где все столы и табуретки сколочены ими же в школьных мастерских, и получить на первое щи, сваренные юными поварами из капусты со «своего» огорода, а на второе котлеты из «своей» свинины и запить все это чайком с вареньем, которое приготовили девочки-«домоводки» из ягод пришкольного сада, взлелеянного, конечно же, ребячьими усилиями.

Думаю, что и завуч Агафонов произвел бы на строгих инспекторов благоприятное впечатление. Им достаточно было бы заглянуть хотя бы в физический кабинет, чтобы убедиться, на каком уровне ведется в школе учебное дело. В распоряжении учителя физики — действующие модели реактивного самолета и ракеты, такой же действующий макет автоматической насосной станции, зарядный агрегат для аккумуляторов, радиоприемники и передатчики разных конструкций, синхронный электродвигатель, динамометр, осциллограф и множество других наглядных пособий. Почти все они сработаны кружком юных физиков.

Сам завуч — преподаватель немецкого языка, первые навыки которого он приобрел в необычных условиях, в лагере для пленных, куда попал контуженным в бою. Из лагеря бежал и изучение языка продолжил уже в качестве начальника штаба партизанского отряда, сражавшегося в Судетах. У чуваша Агафонова чехословацкая медаль «Русскому партизану».

Он показал письмо, недавно полученное из университета города Брно. Кафедра истории просит прислать воспоминания о партизанской поре.

Кстати, о международных связях Аликовской школы. Ученики ее в переписке со школьниками десятков городов Европы и Азии. Наиболее оживленная связь — с ГДР, поскольку аликовцы изучают немецкий. Почтальон кроме писем приносит пачки газет и журналов из Берлина. В школе выходит стенная газета на немецком языке «Фройндшафт». Девочка из 10-го класса читала на школьном вечере стихи Гёте, переведенные ею с оригинала на чувашский язык…

Покидая школу, я снова прохожу мимо портретов Ульянова и Яковлева. И мне кажется, что суровый взгляд Ильи Николаевича смягчился, стал добрее. «Ну, что, — как бы спрашивает этот взгляд, — понравилась вам школа, основанная моим коллегой? Мы с ним считаем, что она находится в хороших руках. Не правда ли, Иван Яковлевич?..»

Заехал я еще в одну из девятисот школ республики — в Пандиковскую, в ту, что — помните? — была открыта за месяц до рождения Володи Ульянова. А к 90-летию со дня его рождения ученики Пандиковской семилетки посадили лес.

Пока он, этот лесок, — с ноготок. В самом деле, с ноготок. На площади в гектар с небольшим высажены две с половиной тысячи лиственниц-однолеток. Каждый саженец в полтора сантиметра ростом. Крошечные, тоненькие веточки. Как легко их растоптать, как легко погубить весь этот лесок. Но никто его не потопчет, не сгубит! Ребячья охрана бдительна — даже цыпленку не проскользнуть на эту поляну.

Хотите представить, какой поднимется здесь лес? Взгляните туда, где темнеет густой, подпирающий небо лесной массив. Там ели, четыре тысячи елей-громадин, стоящие сомкнутым солдатским строем. Кроны высоко взметнулись над землей. Они похожи на корабельные сосны, так высоки и стройны. А тоже ведь были если не с ноготок, так с ладошку. Я видел там на опушке столб с мемориальной доской: «Этот лес заложен в 1925 году в память Владимира Ильича Ленина». Сажали ребята из Пандиковской школы, те, которым сейчас за пятьдесят. У каждого своя судьба, своя жизнь. А вот общее дело их рук — чудесный памятник вождю, могучий, вечно зеленый, ветвями шумящий…

* * *

Я рассказывал о школах.

Теперь об одном ученике, который стал ученым.

Он был в своей семье первым научившимся читать и писать, первым грамотным во всем их роду.

Школа, в которую он ходил, называлась земской начальной. Четырехклассная.

Учитель приехал из города Чистополя. Он не знал ни слова по-чувашски, ученики ни слова по-русски. Учитель ставил на стол стакан с водой, говорил, постукивая по стеклу:

— Ста-кан.

Встряхивал, вода булькала. Говорил:

— Во-да.

Показывал кусок хлеба:

— Х-леб.

Клал в рот, двигал челюстями, говорил:

— Жу-ю, ем.

Он их учил русскому, они его — чувашскому.

Ребята любили учителя, жалели, когда он ушел на войну. Все их отцы ушли на войну. Это была первая мировая.

Отец Саши вернулся калекой. Мальчик был главный работник в доме, поле.

В поле он увидел раз людей в синих шинелях. Вся шинель темно-синяя, а по краю зеленая кайма, кант. Пуговицы золотые, козырек фуражки сверкает… Землемеры пришли! Будут наделы людям отмерять. По-новому, по-справедливому. Потому что — революция!

У землемеров — деревянная тренога, на треноге труба. Мальчик глянул в трубу: поле наверху, небо внизу. Корова вверх ногами, деревья верхушками вниз, дома тоже крышами вниз. Голова закружилась.

Потом помогал землемерам. Таскал треногу с трубой, которая называлась теодолит. Натягивал длинную металлическую цепочку — мерную ленту. Тянули ее от одного межевого столба к другому.

На каждом столбе орел двуглавый. Орла сбивали, приколачивали серп с молотом, вырезанные из жести. Столбы переставляли на новые места. На справедливые. Чтобы земля— всем поровну.

Мальчик спросил у землемера, которому помогал:

— А можно измерить весь земной шар?

Тот сказал:

— Он уже измерен. Но не очень точно. Подрастешь, точно вымеришь…

Пошутил землемер? Или угадал его судьбу?

Ветер занес во двор клочок газеты. Можно отшвырнуть ногой, а можно нагнуться, поднять. Поднял, расправил на коленях, прочел. Страничка объявлений. Словно кто-то специально подкинул: в Казани открылся рабфак. Принимают с четырьмя классами. После рабфака — в любой институт.

Отец не пускал, мать не пускала. Ушел ночью, не прихватив и куска хлеба.

В приемной комиссии сказали двум юношам-чувашам:

— Осталась одна стипендия. Или тяните жребий, или делите пополам.

Поделили.

Койки стояли рядом. Все было на двоих. Их дружбе удивлялись: такие разные. Один витает в облаках, идет по улице и бормочет, сочиняет стихи, по ночам не спит, сочиняет. Другой твердо стоит на земле, привержен к точным наукам, но по ночам тоже долго не ложится, корпит над математикой.

Сейчас их дружбе без малого сорок лет. Один — Петр Хузангай, народный поэт республики, человек, который перевел на чувашский язык «Евгения Онегина». Другой…

Продолжаю рассказ о нем.

Он — в Москве, в Межевом институте. Угадал землемер его судьбу. Заронил в душу зернышко, которое проросло.

Землеустроительный факультет. Прекрасное, по-моему, слово: земле-устроитель. Тот, кто землю устраивает. Это всегда было сложно. И проще не становится.

Межевым институт назвали при открытии. Он старейший в Москве, второй по возрасту за университетом. И давно перерос свое название. Теперь это Институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии.

В науках происходит резкое размежевание отраслей, направлений, превращение их в отдельные, самостоятельные-науки. Наблюдается и обратный процесс: объединение. Есть астрономия, изучающая небесные тела. Есть геодезия, занимающаяся формой и размерами земли. И появился гибрид: астрономия-геодезия, наука, вобравшая в себя и небо и землю. Но главный все-таки ее интерес — земля. Астрономия; помогает геодезии точнее определить форму земли, измерить ее.

Земля не шар, мы это знаем уже двести лет. Она шар-., сплюснутый по полюсам, эллипсоид. Тот, кто ее сплющивал, сделал это впопыхах, эллипсоид получился не классический, с отклонениями.

Многие ученые пытались установить истинную математическую фигуру земли. Для этого нужны, собственно, два размера, два радиуса. Первый — от центра земли до поверхности на экваторе. Второй — от центра до полюса.

Чтобы получить два размера, требовались тысячи измерений, астрономических и геодезических.

Существует несколько земных эллипсоидов, выведенных учеными. Наиболее близким к истине считался эллипсоид Бесселя, немецкого астронома. Он дал такие размеры: радиус до экватора — 6 377 397 метров, радиус до полюса — 6 356 079 метров. Этими расчетами пользовалась с 1841 года вся мировая, картография. Но они устарели. Появилось много данных, которые Бессель не мог учесть.

Старый эллипсоид нуждался в замене: он был неверен. Геодезисты и картографы не могли отнестись к нему с полным доверием.

Среди тех, кто взялся уточнить размеры земли, ее форму, был Феодосий Николаевич Красовский, создатель советской школы астрономов-геодезистов.

Красовскому помогал студент чуваш, ставший аспирантом, затем кандидатом наук. Когда учитель умер, его ученик, сподвижник продолжил и завершил работу, которая отняла в общей сложности десять лет.

Эллипсоид земли выглядит теперь немного иначе: он больше, чем у Бесселя и по радиусу до экватора, и по радиусу до полюса.

Приятно все-таки, что земля, родная наша планета, оказалась объемистей, чем думали… Если же говорить серьезно, исправление ошибки имело неоценимое значение для геодезии, для картографии.

Полеты искусственных спутников, полеты космонавтов подтвердили, что новый эллипсоид точнее прежнего.

В нашей стране данные Красовского и его ученика приняты как основа для всех геодезических и картографических работ. Признаны они и мировой наукой.

Вот и весь короткий рассказ о мальчике из чувашской деревни, который носил у землемеров треногу с трубой, а когда вырос, и сам измерил планету Земля.

Остается назвать его полное имя: Александр Александрович Изотов, профессор, доктор технических наук, лауреат Государственной премии.

* * *

В чебоксарских архивах обнаружили прелюбопытнейший документ.

Рапортом за № 148-12 от 1911 года полицейский чин доносит своему начальству: «В 25 верстах от Чебоксар в селении Томак-кассы некий валяльщик сапог и плетенщик тарантасных корзин Гаврил Федоров занимается распеванием вольнодумных песен…» На донесении резолюция: «Оному еретику не позволять распевать песни. Пусть занимается у себя плетением и валянием…»

Спрашиваю в Союзе композиторов Чувашии:

— А что сталось с тем Федоровым?

— Как что? Продолжал петь. И нынче поет. Там же, в своей деревне.

— Сколько ему сейчас?

— Восемьдесят третий. Юрсти, народный певец республики. Хотите повидать старика? Можем съездить.

По дороге мой спутник, музыковед, рассказывал о Федорове. О нем впервые услышали в начале тридцатых годов. В то время директором Чебоксарского музыкального училища был композитор Максимов, знаток народной музыки. Узнал он, что в Томак-кассы живет человек, знающий на память множество песен. Забрал учеников, поехали поглядеть на певца и застряли в деревне на месяц, вызвав к себе на помощь еще и студентов ленинградской консерватории.

В тот раз записали 424 мелодии. Сокровище необыкновенное! Песни трудовые, рекрутские, гостевые, свадебные, масленичные, посиделочные, хороводные, игровые. Федоров не сочинял их, а ловил всю жизнь с губ поющих. Родится песенка на посиделках, прозимует зиму и растает, уступив место другой. Но Федоров ту, прежнюю, уже успел упрятать в свой невидимый музыкальный сундучок. Ох, сколько их там набралось! И какой в сундучке порядок! Каждая песенка знает свой шесток, свою полочку. Вот услышанные в детстве. Вот подобранные в своей деревне. А вот подслушанные в деревнях, которые на восток от Томак-кассы. А эти — с берегов реки Цивиль. А те — северянки.

Певца не собьешь, у него абсолютная музыкальная память. Перетасуйте его песни, спойте их в любой последовательности, пропустив одну, и он тут же обнаружит пропажу. Или назовите только номер, под которым много лет назад записали мелодию, и певец сразу найдет ее в глубинах своей феноменальной памяти. Он как бы приоткрывает крышку волшебной шкатулки, и уже вспорхнула, взлетела нужная вам песня. Их записано ныне от Федорова 750! Готовится к выпуску полное собрание его песен. Но говорят, что запасы этой редчайшей песенной кладовой далеко не исчерпаны.

…Старик он еще крепкий. Борода седая, а в густой шевелюре каждую сединку нужно выискивать. Глаза широко раскрытые, по-детски ясные. Но, здороваясь, протягивает руку мимо моей. Слепой. Зрение потерял 42 года назад. Вот судьба! Полжизни, в темную глухую пору, прожил зрячим, а посветлела жизнь, стали глаза слепнуть. А голос, голос почти не утратил былой свежести — не очень сильный, но чистый, как слезинка, тенорок.

Знает ли он о найденной в архивах бумаге? Нет, не слышал об этом. Но помнит, как явился к нему урядник и запретил петь. Да разве упрячешь песню в клетку? С ней, с пес-128 ней, как бывает? И старик поет по-чувашски про песенку, которую один певец держал меж зубов, долго ее не выпуская, а поплел в дремучий лес, раскрыл рот и потерял свою пленницу, и пошел дальше в чащу искать песню, и вдруг увидел сторожку лесника, постучался. Выглянула в окно лесникова дочка с найденною ею песенкой в зубах, и только открыла рот, как та взмахнулакрыльями, и в небо — лови!

Песня не может принадлежать одному человеку. Вот он, старик, счастлив, когда радио приносит к нему обратно напетые им мелодии. Он подслушал их у людей и людям отдал, и, облетев родную его землю, песни обновленными возвращаются в этот дом… А вчера радио принесло совершенно новую, незнакомую мелодию. Старик напевает нам ее.

— О, — восклицает музыковед. — Как вы верно схватили, Гаврил Федорович… Это «Шывармань», первая чувашская опера, — поясняет он мне. — Действие происходит в чувашской деревне накануне революции 1905 года. Шывармань — водяная мельница… Вчера передавали фрагменты. Скоро премьера в нашем музыкально-драматическом театре.

Старик еще и еще раз повторяет понравившуюся ему мелодию.

— Хорошая музыка, очень хорошая, — говорит он.

И мне приятно было передать эти его слова автору «Шывармани», композитору Федору Васильеву, который музыкальную свою карьеру начинал когда-то с пастушьей дудочки. Мы встретились на репетиции. А представляете, что такое репетиция, когда до объявленной премьеры осталась неделя? Крик, душераздирающий крик дирижера: «Ужасно, ужасно! Вы губите меня!» И падающая вдруг с грохотом декорация, которой потребовалось рухнуть в самый трагический момент действия. И застрявшая так же вдруг на полпути платформа с артистами: театр тут старенький, с примитивной техникой.

Васильев рассеянно отвечает на какие-то мои вопросы, внезапно вскакивает и бежит через темный зал на сцену, и я, не слыша его голоса, вижу его руки, возмущенно взлетающие перед носом главного тенора, возвращается, что-то опять говорит мне и, на полслове обрывая, снова бежит через зал, но уже не на сцену, а в оркестр, к дирижеру.

Убедившись, что брать интервью у композитора во время репетиции его собственной оперы — предприятие безнадежное, пробую разыскать главного режиссера театра. Застиг его в перерыве между репетициями двух сцен уже заполночь. Он сидел с закатанными рукавами ковбойки, небритый, очень усталый.

Разговор с Борисом Семеновичем Марковым был мне интересен не только как с постановщиком спектакля, но и как с выпускником Аликовской школы, где мы уже побывали с вами, читатель. Эту школу кончили и два брата Маркова, и две его сестры. Братья — экономист и физик, сестры — филологи. Два кандидата наук и два аспиранта. Вот какой серьезный, ученый народ, в отличие от него, Бориса. Он с юных, комсомольских лет — деревенский «комит», балагур, весельчак, гармонист. Он и в армии был таким. И в силу этого обстоятельства принес с войны оружие в дом — охотничье ружье, которым наградил его командующий армией за участие в самодеятельности. Образование? Он даже опередил своих братьев и сестер. У него два высших образования. Он кончил два факультета московского ГИТИСа: актерский и режиссерский. Второй с музыкальным уклоном. В Чувашии был только драматический театр. Теперь он становится музыкально-драматическим. Чуваши — народ певучий. В республике сотни хоров. Какие здесь чудесные праздники песен! А оперы своей не было. И вот рождается первая чувашская опера. Трудно быть ее повивальной бабкой… Но опера будет!

На столе у главного режиссера список лиц, которых он собирается пригласить на премьеру. Первым в этом списке значится старик Федоров.

* * *

— Взгляните!.. Взгляните!.. — то и дело слышу я от моей спутницы, маленькой стремительной женщины в светлом костюме строгого английского покроя со значком депутата Верховного Совета СССР.

Мы идем по цехам Чебоксарского хлопчатобумажного комбината, одного из самых молодых в стране.

— Взгляните!

И я должен запрокинуть голову, чтобы увидеть стальной канат, по которому движутся люльки. Это напоминает воздушную канатную дорогу в Жигулях, на строительстве гидростанции. Там в таких люльках — они были побольше — перебрасывали с левого берега на правый песок, а с правого на левый — щебень. Здесь в люльках — разрыхленный пушистый хлопок, похожий на… Но я не успеваю сообразить, на что он похож, как снова слышу:

— Взгляните!

И теперь надо глядеть вниз, где ползет конвейер, уносящий тазы с ровницей.

— Взгляните!

Ольга Даниловна увлекает меня все дальше и дальше, мы поднимаемся и опускаемся с этажа на этаж, не пользуясь лифтами, потому что лифт надо ждать, а Данилова не хочет ждать, она спешит, спешит показать весь комбинат. И мы из прядильной попадаем на ткацкую, в цех, где три тысячи станков и каждый может оглушить своим стуком, а стучат все три тысячи, и я не слышу, что кричит мне в самое ухо спутница. А она, как выяснилось позже, прокричала:

— На повестке дня у нас борьба с шумом в ткацких цехах!

Вдруг мы оказываемся в царстве тишины и света, в просторном зале, где стоят на треногах большие доски, похожие на чертежные, но они не чертежные, они из стекла. И хотя в зале светло, их подсвечивают снизу. Луч падает на белые полотнища, которые ползут по стеклянным доскам. И сидящие возле них девушки словно бы колдуют над полотнищами. Так заняты, так погружены в дело, что не замечают вошедших. Стоим в сторонке, и Данилова шепчет мне:

— Учет и разбраковка суровья. И доделка. Устраняют изъяны, чистят кромку. Доводят товар до полной кондиции. Ответственная работа! Самая высокая квалификация. Внимательный глаз, чутье на товар, быстрые руки! Бригада коммунистического труда. Бригадиром вон та светленькая. На вид девчонка, а по характеру — хозяйка!

Ольга Даниловна задумчиво, влюбленно глядит на девушек, и они, заметив ее, кивают, не отрываясь от полотнищ, которые ползут и ползут по стеклянным доскам…

А я вспоминаю вчерашний разговор с Даниловой. О себе рассказывала, о своей жизни.

Про детство в чувашской деревне:

— Ох и старая же я, как подсчитать. Бабий век — сорок через год… В школу лесом бегала, обратно — страшно, темно… Химию любила — Агриппину Даниловну, биологию тоже — Вавилу Васильевича… Мечтаний было много — куда пойти. Как про что узнаю — туда и собираюсь. Сперва хотела в бухгалтера, потом, в ткачихи. Ни туда, ни сюда не попала. Семья большая. Отец сказал: «Пока по дому помоги…» Поплакала-поплакала, осталась. В доярки пошла.

Про войну:

— Первую зиму окопы рыла… А весной и сама на войну. Еф-рей-тор! На аэродроме, на оружейном складе. Бомбы подвозили к самолетам. Бывало, что и на руках таскали. Не глядите, что маленькая. Сильная! После войны в лес ушла, на заготовки. Наравне с мужчинами. У меня напарник был, Алешка. Пилим-пилим бревна, взмолится: «Давай передохнем, Ольга!» Он отдыхал, а я другого звала. Не хвалюсь. Говорю, как было.

Про работу:

— Я после текстильного техникума могла в контору. Такое и направление было, бумажка. Со скуки умереть! Я — в слесари, в ремонтировщики. Зато теперь, когда помощником мастера на комплекте, никто уж не упрекнет, что станки плохо знаю. А их у меня 287…

Про семью:

— У меня мужиков полный дом. Супруг, двое своих мальчишек и один приемный, покойной сестры сынок, с семи лет у меня, нынче семнадцатый пошел, в литейном у нас на комбинате. Все мои мужики — работяги! Муж — строитель, и дома все время чего-нибудь строит… Они у меня приученные. Задержусь где по депутатским делам — думаете, обеда не сготовят, голодными останутся? Приду — меня за стол, кушай, мама! Почему маленького, Игорька, в детский сад не отдаю? Бориса, старшего, отдавала. Но я тогда депутатом не была. А теперь что ж, властью пользоваться? Сынка, значит, в сад, а избирательнице моей отказ — место занято… Ничего, сама воспитаю. Детский вопрос самый трудный для депутата. Ребятишки — как грибы! Прошлый год 687 родилось на комбинате, из них близнецов восемь пар. А нынче идем с перевыполнением. В мае 56, в июне — 82. И близнецов уже с десяток. И это все депутату забота! Сады, ясли…

…Белые, терпко пахнущие полотнища ползут и ползут по стеклянным доскам, мелькают быстрые пальцы девушек.

— Взгляните! — слышу я, и Ольга Даниловна увлекает меня куда-то дальше, в соседний цех.

* * *

Встретил в Чебоксарах знакомого из Москвы. Инженер-электрик. Я думал, он в командировке. Оказывается, переехал, работает в управлении электротехнической промышленности. Перехватив мой недоуменный взгляд, спросил:

— Удивляетесь, что в Чебоксарах такое управление?

— Признаться, немного удивлен.

— Считали, что край лесной, деревянный? И откуда взяться электротехнике? У вас, дорогой, устаревшее представление об этом экономическом районе. Формируется и почти уже определился новый его индустриальный облик. Главная примета — электротехника. Тут догоняют славу ленинградцев и харьковчан, для которых электротехника всегда была фамильной гордостью. Харьковчане и посеяли в Чувашии первые электротехнические семена. Приехали в войну группкой в двадцать человек, а какой оставили после себя электроаппаратный завод! И не так уж по размерам он велик, как по техническому своему размаху. Магнитные его станции повсюду знают. Собирали для Бхилаи… Отправили на прошлой неделе в Аргентину… Для атомного ледокола «Ленин» реле делали. Сказал про реле, дальше похвастаю. Всесоюзная-то научно-техническая конференция по релестроению на нашем электроаппаратном проходила! Съехались электрики в Чебоксары вроде как в релейную Мекку… А наш завод исполнительных механизмов! Первокласснейшее предприятие, скажу вам, и с каким будущим! А завод измерительных приборов… А кабельный, который в проекте… Считайте, раздолье тут для электрика или не раздолье? Вы обязательно пройдитесь по нашим заводам.

На Электроаппаратном я видел, как монтируют магнитные станции. Это, кажется, единственный участок на заводе, где человеческие руки не уступают своих функций машине, автомату. В отделе кадров, подбирая монтажниц, непременно спрашивают: «Вышивать умеешь?» Только чуткие, гибкие пальцы вышивальщицы, привыкшие плести тончайший узор, могут разобраться в этом хитросплетении проводков, образующих кровеносную систему магнитной станции.

А вышивать чувашские девушки умеют! Прежде учились этому в деревнях с семи лет, а в тринадцать начинали вышивать в подарок суженому жениховый платок, которым накрывался на свадьбе ковш с пивом. Я видел эскизы и образцы вышивок в республиканской экспериментальной мастерской и знаю, что такое «мудреный шов», образующий двусторонний рисунок. Таким швом владеют только в Чувашии. Теперь я влюблен в филигранный чувашский орнамент, и мне понятен восторг, который он вызывает на мировых выставках.

Но я сошел с электротехнической тропы, отвлекли вышивки. Спешу на завод исполнительных механизмов. Окунаюсь в мир автоматики, в мир электроники.

Показывают системы автоматического регулирования. «Регулировать» приходится многое в жизни — отношения между людьми, например. В шутку говоря, это трудней, чем отрегулировать температуру в плавильной печи, или давление в паровом котле, или расход горючего в топке. Но и с неодушевленными предметами довольно сложно иметь дело. Человек крутил-крутил рычаги, нажимал кнопки. Устал человек, захотел, чтобы его сменили автоматы. И появилась автоматическая система регулирования производственных процессов. Это набор, цепь приборов, замыкает которые исполнительный механизм. Он исполняет дошедшую до него по цепи команду: поднять температуру на столько-то градусов!

Система хороша, но, рискуя скаламбурить, скажу: в применении ее не было системы. В каждой отрасли промышленности имелась своя схема регулирования: у металлургов — одна, у химиков — другая, у энергетиков — третья. Принцип схожий — исполнение разное. Правда, и производства разные. И все-таки, можно сконструировать систему регулирования, годную для любого производства. Такую, из приборов которой, как из кубиков, складывается любая схема. Универсальную эту систему и собирает завод в Чебоксарах.

В наше время никого не удивишь автоматической линией станков. Но та, что я увидел, привлечет внимание не только дилетанта.

Станки шлифуют деталь, передавая ее из рук в руки. Что ж, это дело обычное. Наладил автоматы, и они пошли, пошли. Подналаживай, если собьются с размера. Но вот тут-то и вся хитрость. Эти в подналадке не нуждаются. Они приняли на себя часть обязанностей наладчика. Электронные контролеры следят за размерами и сами командуют шлифовальным кругам сблизиться! Абразивы-то стираются, зазор между кругами увеличивается. Разве уследить за этим человеческому глазу? Микроны… «Контролеры» стоят по всей линии, и самому махонькому микрончику не проскользнуть у них «между рук». А наиболее бдительный караульщик в конце линии — на приемке. Подержите деталь в ладони, суньте «контролеру» — не примет, отшвырнет в сторону. Вы нагрели ее, она «потолстела» на 4 микрона, и такую «толстуху» аппарат бракует. Он ощупывает детали придирчиво, проверяя по всем статьям. А статьи такие: овальность, конусность, бочкообразность, корытность. Чуть «фигурой» не вышла — брак, загорается красная лампочка. Такой контрольный аппарат работает на электронике, на полупроводниках. Устройство настолько сложное, что инженер сказал мне:

— Принцип могу объяснить, а о деталях — слово наладчику!

Наладчик — молоденький, бойкий, чуточку с гордецой. Еще бы, такая машина в руках! Записываю о нем: побывал уже в армии, служил радистом в авиации. И сейчас в авиации: летчик-спортсмен, планерист. Откуда родом? Есть такая деревня Томак-кассы. Ого, так он земляк старика Федорова. Он из деревни, где когда-то родилась песенка, упрятанная ныне в федоровской «шкатулке»:

Попробуйте сказать такое про этого юного хранителя электронных тайн!..

Я узнал Чувашию еще до того, как ее сын Андриян Николаев взлетел в космос.

Но, думается, имею право назвать этот очерк: «Республика космонавта».

ИЗ УКРАИНСКОГО БЛОКНОТА

Но солнце, солнце зовет нас за собой! Оно уже над Украиной.

Маршрут — индустрия.

Решаю начать это путешествие с Полтавы, чтобы, выбравшись затем у Кременчуга к Днепру, продолжить его вниз по реке — к Днепропетровску и Запорожью. Но почему все же избрана такая необычная исходная точка для индустриального маршрута по Украине? Вы думаете, что Полтавщина — это хлеб. Ошибаетесь, не только хлеб!

Главная улица Полтавы выводит к откосу над Ворсклой. За рекой — простор, раздолье, синий лес. И в том лесу, чудится мне, скопились войска Петра: гренадеры, драгуны, артиллерийские полки. Ждут сигнала к переправе, к бою со шведами…

В Полтаве, которая старше Москвы на триста лет, царицей— История. Тут сам как-то сразу настраиваешься на исторический лад. А к тому же еще и слышишь, как кто-то позади тебя рассказывает сочно, вкусно, мешая русскую и украинскую речь:

— …Перед вами усадьба письменныка Котляревського. За собором в кинци площади була ратуша. Там працював возный — по-нынешнему председатель горисполкома. Левее внизу бачым садыбу Терпелыхи, матери Наталки Полтавкы. Сюды до нее, до Наталкы, ходыв возный. Але зря, бо вона ждала свого нареченного. Котляревський все це бачыв и опысав в пьесе…

Тесным кружком сгрудились приезжие школьники вокруг пожилого человека в широкополой шляпе и с такими же традиционными запорожскими усами. Он словно и сам только что шагнул сюда из пьесы Котляревского. Шагнул и движется вдоль откоса по площади, и за ним, как за чародеем, бредут ребята.

Он и в самом деле чародей: к чему бы ни прикоснулось его слово — все оживает.

Так познакомились мы с Филиппом Ивановичем Бойко.

В каждом городе есть такой любитель старины, знаток своего края. Этот образ стал уже тривиальным в очерковой литературе. И я не вводил бы Филиппа Ивановича в свой рассказ о Полтаве, если б не считал его самым страстным, самым одержимым из всех подобных энтузиастов. А я немало повстречал их, странствуя по стране. Хочется, чтобы вы тоже повидали собранную Бойко коллекцию древней утвари, прочли отчеты о пятнадцати археологических экспедициях, лично им предпринятых, перебрали его картотеку знаменитых полтавчан, в которой более 600 имен. Выньте из нее несколько карточек. В Москве есть больница Склифосовского, он здешний. И певец Козловский отсюда, только редко навещает свой город. А местная речушка Тарапунька дала псевдоним другому артисту, тоже полтавчанину. Да и напарник его Штепсель — тутошний… Знаете ли вы, что Полтавщина вскормила 128 Героев Советского Союза? Об одном из них, о Щербакове, идет давний спор со смолянами. Как установил Бойко, Щербаков родился в пути, в поезде, стоявшем в тот момент на станции Смоленск. Но сразу был привезен в Полтаву, где рос, учился, работал до самого ухода в армию. Так чей же, спрашивается, Щербаков — полтавский или смоленский? Могут ли претендовать на него смоляне?

Извините, пожалуйста, я заговорил уже так, словно и сам из Полтавы. Но это влияние Филиппа Ивановича!

Два дня бродили мы с ним по городу, по его окрестностям, по местам былых сражений, по залам музеев, от памятника к памятнику, а их тут не счесть.

Стоим возле Петра перед входом в музей Полтавской битвы. Царь — «в натуру»: 2 метра 5 сантиметров. На бронзовом мундире несколько вмятин: на груди, на рукавах. Эти боевые ранения «Петр» получил, защищая семью Бойко. Дело было летом 1941 года. Филипп Иванович, как уполномоченный обкома партии, вывозил в Башкирию ценнейшие экспонаты полтавских музеев. Времени почти не оставалось— враг уже подходил к городу — и не все успели заколотить в ящики. Скульптуру Петра уложили в вагон, укутав лишь в рогожу. В этом же вагоне ехал и Бойко с домочадцами. За Харьковом — немецкие самолеты. Прошли низко над эшелоном и прошили его из пулеметов. Филипп Иванович, жена, четверо их ребятишек лежали на полу вагона за спиной у «Петра». Он и спас их своим телом, своей бронзой, в которую угодило с пяток пуль…

Захватила, полонила в Полтаве история. Пора и освобождаться из ее цепких объятий. Вырываюсь в современность! И увлекаю за собой Филиппа Ивановича. Едем с ним к нефтяникам. Это ему кстати: надо побывать в Гоголеве, в Миргороде по делам лекторской группы обкома партии. Говорит, давно собирался на нефтепромыслы, чтобы почерпнуть кое-какие факты и цифры для лекции «Прошлое и настоящее Полтавщины».

Гоголево, Миргород… Чуете, какая опасность снова нависла над нами? Глядишь, и мелькнет в окне Параска, которая задумалась в ожидании Грицька, «подперши локтем хорошенький подбородок свой». А то наткнешься и на Пацюка, что глотает летящие ему в рот вареники в сметане. Или привидится вдруг усадьба, где, оставшись без Пульхерии Ивановны, доживает свой век Афанасий Иванович, согнувшийся «уже вдвое против прежнего». Нет, нет, мы не поддадимся искушениям. Мы проносимся в Миргороде на машине мимо бывшей улицы Старосветских помещиков, переименованной в Комсомольскую. Мимо, мимо! Нам — на нефтяной промысел.

Контора в Гоголеве. Управляющий оказался бесценной находкой для нашего Бойко. В гражданскую войну воевал в этих же местах, где добывает нефть. Махно били. Встречался ли с Фрунзе? А как же, Михаил Васильевич числился почетным красноармейцем у них в полку, бывал не раз. Он и ранен был тут неподалече в бою с махновцами.

Карандаш Бойко так и бегает по бумаге, так и бегает. Старику все интересно: и про гражданскую войну, и про нефть.

Нефть в районе Миргорода нашли недавно. Есть же такие счастливые местечки на земле, как этот городок. Обессмертил его Гоголь. Прославлен лечебной водой, прекрасным курортом.

И в третий раз уготована ему слава — нефть! А когда бурили разведочные скважины и брали пробы, наткнулись на залежи соли. Мало Миргороду минеральной воды, мало нефти, давай ему еще и соляные копи.

Напав на золотую, то бишь нефтяную, жилу, разведчики намертво вцепились в нее и идут вглубь и вширь. Все новые и новые месторождения вступают в строй. Управляющий называет некоторые: Сагайдак, Глинск, Кибенцы.

Надо видеть в эту минуту Филиппа Ивановича. В глазах у него и страдание и порыв. Звучат столь близкие его сердцу названия, и так хочется сказать, что в Глинске Петр наголову разбил конницу Карла, что под Сагайдаком русские бились с татарами. Само слово «сагайдак» означает — сумка для стрел. Что в Кибенцах… Сдерживает себя бедный Бойко, помалкивает, сосредоточенно работая карандашом. А управляющий говорит, что в этих краях не только нефть, должен быть и газ. Идут поиски. Пока такого месторождения, как сказочная Шебелинка под Харьковом, не найдено. Но ищут те же люди, что обнаружили Шебелинку. Есть надежда, что разыщут подобное богатство и на Полтавщине. На днях забил сильный газовый фонтан на хуторе Солохи в Диканьском районе… И тут уже Филипп Иванович не выдерживает.

— Где, где? На хуторе Солохи? — переспрашивает он, и в голосе его восторг. — Вот це диво!

А что, в самом деле, забавно! И не чуяла предприимчивая гоголевская Солоха, что у нее под хатой природный газ. Развела бы уж коммерцию, приготавливая свои вареники да галушки на газовой плите, и народ бы к ней валом повалил…

Едем на один из участков. С нами — Иван Лисовец, мастер-добытчик, по молодости просто Ваня. Он заехал в контору похлопотать о новом оборудовании. Увидел нас в кабинете управляющего, пригласил к себе. Это поблизости, в Сагайдаке, в «сумке для стрел».

У нас машина, но Ваня прикатил на мотоцикле, не бросать же эту лошадку у ворот, оседлал, обдал нас бензиновым дымком, махнул рукой, показывая, куда держать путь, — и был таков. Мы его потеряли из виду. Вокруг поля, поля, и среди кукурузы, подсолнухов, арбузов — нефтяные качалки, стальные журавли, которые методично и равнодушно клюют землю, высасывая черное жидкое золото. Этим меланхоликам все равно, где работать — на Сахалине или на Полтавщине.

А Вани нет. Вдруг вынырнул откуда-то из кукурузы, кричит:

— Давайте сюда!

Вон его хозяйство: пять скважин, пять качалок. Прежде, еще года два назад, он добывал мед на колхозной пасеке. А нефть — тот же мед, только для машин. С их участка половина добычи идет на трансформаторное масло. Первая очистка, от воды, сразу на месте, способом подогрева. Используется для этого попутный газ, которого тут полно. Водяные пузырьки испаряются, и очищенную от них нефть направляют в цистернах в Херсон на нефтеперерабатывающий завод. Далековато? Будет свой такой завод и на Полтавщине — запланирован в семилетке. Без него нельзя, раз вокруг столько нефти. Нашли ее даже в самой Полтаве, на привокзальной площади.

Филипп Иванович слушает Ваню, а сам все по сторонам озирается, ищет чего-то. Нашел!. Тычет пальцем в сторону поросшего травой холма.

— Бачьте, — говорит радостный, — це добра, цикава могилка! Времен скифов и древнейших славян. И ось же друга могилка…

— Ни, — качает головой Ваня. — Це не могилка, Филипп Иванович. Це мы нагреблы бульдозером.

Бойко ошарашен. Тащит за собой Ваню и долго ходит вокруг холмиков, ковыряя их палкой. Трудно признаться: научная объективность на стороне бригадира, тут поработал бульдозер. Смущен Бойко. Но Ваня Лисовец — вежливый, добрый малый. Ему уже жаль, что принес огорчение старому человеку. Он показывает Филиппу Ивановичу еще на два холма, которые побольше тех. Это настоящие древние курганы — погребальницы предводителей первобытных племен. А казаки использовали их позже как наблюдательные пункты в боях.

— Тоди ще радиво не було, — шутливо поясняет Ваня. — Связь как держали? Накладалы по купе хворосту и, колы побачать ворога, пидпалюють. То був сыгнал до наступу…

Бойко одобрительно кивает, покручивает ус. У этого хлопца, добывающего нефть, тоже, видать, интерес к истории. Очень он нравится старику.

В Кременчуг Бойко не смог поехать, и в пути ощущалось его отсутствие. Проезжаешь мимо развалин какой-то крепости, а что за крепость — спросить не у кого. Филипп Иванович снабдил меня на дорогу кое-какими сведениями, но всех случаев, всех крепостных руин не предусмотришь. И мне не хватало милого Бойко, не раз я жалел об этом. Хотя в самом Кременчуге к будущему приходилось обращаться чаще, чем к истории.

Какая история, какое прошлое у автомобильного завода, у КРАЗа? Он еще в пеленках. Дату его пуска можно считать днем рождения новой промышленности на Украине. У республики появился собственный грузовой автомобиль — «Днепр-222», десятитонный самосвал. Название пришло сразу, поскольку завод на Днепре. А над эмблемой думали. У горьковчан на «Волге» — олень, на белорусских МАЗах — зубр. А украинцам тоже зверя посадить на радиатор или что-нибудь другое? Чем всегда славилась Полтавщина? Галушками? Не пшеничную же галушку лепить к автомобилю. Решили так: раз нарекли «Днепром», реку и изобразим. И уже бегают по дорогам зеленые самосвалы с красно-голубым флажком и серебристой речной волной на радиаторе.

Завод в поре оперения. Но ощущаются уже огромные крылья, которые он собирается размахнуть. У него самый длинный в стране конвейер — четверть километра!' Как на железной дороге, на конвейере станции. Их двадцать две. На первой — рама, на последней готовую машину заправляют горючим. Она почти без задержки, свежевыкрашенная, тепленькая, пойдет своим ходом — и это будет ей испытанием — в Кривой Рог, на новый горнообогатительный комбинат. Оттуда телеграмма за телеграммой: нужны самосвалы! Отправлено сорок, все первые сорок, выпущенные заводом, и эта, сорок первая, рвется в дорогу, к своим сестрам, которые уже-в деле, в горячем деле. Кривой Рог значится в моем маршруте, и, может быть, мы еще раз встретимся с этой кременчугской уроженкой. Там она пронесется, тяжело нагруженная рудой, покрытая розоватой пылью, и я не узнаю ее.

Завод собирает машины пока по «чужим» чертежам, которыми любезно поделился Ярославль. Это временно. Создано, действует свое конструкторское бюро, и ложатся на стол листы с эскизами будущего автомобиля, полностью-своего, кременчугского. Пока многие узлы — привозные: механические цехи еще не развернулись во всю мощь. Но рама — своя! И воздушный баллон тоже. А со вчерашнего дня. кузов собственный. Растет число узлов, деталей, сработанных непосредственно на заводе, и это свидетельство его быстрого становления.

Был в этом краю, в сущности, один действительно большой завод, как принято говорить, союзного значения — вагоностроительный в Крюкове, по соседству с Кременчугом. Заслуженный, с твердой репутацией. Кто ж не знает его грузовых гондол, развозящих по стране руду, уголь, лес, а в урожайную страду и зерно. В Крюкове рождена цельнометаллическая гондола на 93 тонны, великолепная конструкция, удостоенная золотой медали на Брюссельской выставке. Эти вагоны — на потоке. Есть второй, еще более совершенный вариант — с автоматической выгрузкой. Завод — старый по возрасту, современный по характеру, по технической вооруженности. И, естественно, задавал тон в округе, был лидером. Но вот подал голос новорожденный автомобильный, пока тенорок, скоро заговорит басом. И ветеран вагонный не приревновал, не отвернулся в гордости. По-отцовски помог людьми, техникой. Автомобильный, возникнув, потянул за собой и другое крупное производство — шинный завод. А у шинного наметился сосед — нефтеперегонный.

Будет так: самосвал сойдет с конвейера, обутый в местные шины, заправится местным горючим и — на К. МА, руду возить. На Курскую магнитную аномалию? Нет, на Кременчугскую магнитную аномалию! Открыта такая, с Курской покуда не тягается, но запасы тоже немалые. Она отпрыск Криворожского железорудного бассейна, его северное продолжение. У этого продолжения, похоже, нет конца, и когда-то оно, возможно, сомкнется и с Курской магнитной. Возникают первые рудники, первые открытые карьеры, первый горнообогатительный комбинат — молодежная стройка. И — обычное дело! — растет новый город. Нетрудно угадать его название: Комсомольск-на-Днепре.

Хлебная Полтавщина становится нефтяной и металлической. Точнее: и хлебной, и нефтяной, и металлической.

* * *

На этой земле поднимается (сегодня, когда перечитываю старый блокнот, надо написать: поднялся!) еще один гигант, без которого всем остальным не прожить. Правой ногой он ступил на кировоградские владения, левой на полтавские. Днепр разделяет две области, а сооружения Кременчугской гидростанции связывают их, протянувшись от правого берега к левому в таком порядке: дамба-волнолом, огораживающая порт от волн с нового моря, судоходный шлюз, трехсотметровая плотина, сама станция. Незаметно как-то, тихо выросла Кремгэс: о ней сначала редко писали.

А между тем с первых же дней это была стройка своеобразная. Я не собираюсь подробно рассказывать о ней, чтобы не повторяться. Перед читателем прошла уже картина волжской стройки. А многое в сооружении гидростанций на больших реках сходно: укладка плотины, затопление котлована, перекрытие реки. Мне же хочется подчеркнуть особенности Кременчуга, строительства под Кременчугом. Правильней сказать: над Кременчугом. Город ниже по течению, иначе его бы затопило.

Как выбирали место для станции?

Когда-то, в тридцатых годах, во время катастрофического паводка Днепр разлился здесь на много верст и пробил себе новую дорогу, покинул прежнее ложе, не вернулся в него, когда схлынуло половодье. Не совсем покинул, оставил на всякий случай на память рукавок, мелкий, несудоходный, летом и вовсе пересыхающий. А гидростроителям этот рукавок как раз и на руку. Им бурная жизнь реки с ее быстрыми течениями, паводками, с пароходами, снующими туда-сюда, ни к чему, только помеха. Удобно строиться в кутке, в загородке, на боковой дорожке, где ты никому не мешаешь, и тебя не тревожат. А Днепр еще возвратится туда, откуда сбежал. Перекроют его на главном русле, куда деваться? Повернет на старый путь. Но там уже все будет готово к приему (так и случилось. Беглец вернулся восвояси).

Хорош Кременчугский плацдарм и своим скалистым грунтом. По справке Филиппа Ивановича, «Кременчуг» — слово татарское: кремень-гора. Гранит отсюда развозят по всей стране, вы можете увидеть его, спустившись в московское метро. Строить ГЭС на граните легче и проще, чем на песках. При современной гидротехнике и песчаные основания не страшны: Каховская вся на песке. Но сколько бетона съела! В два раза больше, чем понадобилось Кременчугской, хотя эта вдвое мощней.

Тихое место, скала. И чаша для водохранилища, приготовленная самой природой. Отличная посуда для воды: широкая ровная пойма с крутыми берегами. Можно было создать море, способное кормить водой не только саму Кременчугскую, но подкармливать и все нижележащие гидростанции: Днепровскую, Каховскую, строящуюся Днепродзержинскую. А это особенно важно на Днепре с его страшно неровным характером. Весной несет тысячи кубов в секунду, а летом, в межень, сотни. В апреле — мае топит, в июле сажает на мель. Днепрогэс задыхается в эту пору: воды хватает ей лишь на две турбины. А теперь Кременчуг, накопив запасы у себя в гигантском хранилище, сможет страховать своих сестер, по-братски делясь с ними водой в трудную минуту. Реке не дадут своевольничать, поступать, как ей хочется. Река будет в узде: когда надо — ее сдержат на полном скаку, когда надо — пустят аллюром в разгон.

Кременчугская стройка развернулась в знаменательный для нашей энергетики период.

Между строителями тепловых станций и гидравлических идет давний спор.

Первые говорили:

— Мы строим быстрее и дешевле.

Вторые говорили:

— Согласны, в темпах отстаем. Наши сооружения в постройке сложней, но удобней и выгодней в эксплуатации.

Третейское суждение было такое:

— Государство получит колоссальный выигрыш, если гидростроители, не снижая качества, приблизятся по срокам и стоимости к сооружению тепловых станций.

И в гидротехнике наступила пора смелых решений.

Кременчугская стройка стала в некотором роде экспериментальной.

Нигде на гидротехнических сооружениях не шел так в ход сборный железобетон. Подчеркиваю: сборный. Это главная новинка Кременчуга. На стороне, на полигоне, — заготовка крупных блоков, конструкций. А на месте, в котловане, — только монтаж. Отныне гидростанции так и будут строить — по-кременчугски. Котлован для Киевской еще не начинали рыть, а часть самой станции уже лежала в разобранном виде на полигоне.

Вряд ли кто после Кременчуга посмеет разгонять плотины, как прежде. Существовал термин: коэффициент незнания. За счет его ставили лишние конструкции, клали лишний бетон, чтобы «покрепче». А на Днепре сняли коэффициент незнания. Точный подсчет показал, что запас прочности бетонной водосливной плотины позволяет срезать ее на треть.

Смелее! И машинный зал — без стен, без крыши, на открытом воздухе. Генераторы под металлическим колпаком. На юге этого достаточно при любой погоде.

Смелее! И шлюз пущен до перекрытия реки. Впервые в практике гидростроения? Но кто-то же должен быть первым.

Смелее! — девиз Кременчуга.

Три коротенькие записи из блокнота — о трех монтажниках, трех бригадирах.

Карпов. Из 54 лет жизни 36 на строительстве гидростанций. Герой Социалистического Труда.

Маленький, сухонький.

Рассказывал о себе так:

— На Волхов завербовался — в холостых еще ходил.

А невеста была. Поехал в отпуск, вернулся из деревни с женой. На Волхове первый наш родился, Аркашка. С Волхова на Свирь перебросили. Там двое прибавилось — Анатолий, Володька. А за ними дочки одна к другой. Под Тихвином на строительстве — Ольга и Вера. Камскую строили — Тамара. А на Горьковской последняя наша, Лидочка. Тут, на Кременчугской, внуки уже пошли.

Три его сына тоже монтажники.

Лукаш. Плечистый, рукастый, весь огромный.

В молодости сменил с десяток профессий в поисках «самой хорошей». Мешки с зерном таскал на элеваторах, клал рельсы, работал водолазом.

На войне — в пехоте. Дрался под Запорожьем. Город с ходу взяли: он на левом берегу, а Днепрогэс еще три месяца оставалась у немцев. Они разрушили станцию, плотину не успели. Как только полк, в котором служил Лукаш, подошел к Днепру, разведка донесла, что немцы собираются взорвать плотину, заложили взрывчатку в разных местах, протянули провод. Десять наших солдат-добровольцев, и Лукаш в их числе, поползли по плотине с ножницами в руках, чтобы перерезать провод. Лукаш не дополз, ранило. Только один дополз. Немцы били по нему из пулеметов в упор. И угодили в голову, когда он уже разжал ножницы. Последним движением он успел сжать их и перекусить провод. Мертвый он так и лежал с проводом на груди. А ножницы выпали из разжавшихся пальцев.

Памятник безымянному герою стоит в саду перед зданием гидростанции.

Лукаш был на открытии этого памятника.

Он восстанавливал Днепрогэс, строил Каховку. Куда после Кременчуга? Днепр велик, хватит гидростанций на трудовой век Лукаша. Теперь у него профессия на всю жизнь — монтажник, верхолаз. Большой, тяжелый, он наверху легок, как птаха. Ловок, как акробат.

Беликов. Он и в самом деле акробат, профессиональный циркач. Приехал на стройку с цирковой бригадой давать представления. Кувыркались, прыгали, вертели сальто прямо на строительной площадке, используя подьемный кран как гимнастический снаряд. Бригада уехала, а Беликов остался в другой бригаде, в монтажной. Потом стал бригадиром. А в свободное время ведет в клубе кружок циркового искусства…

Некоторые дополнительные сведения, свежая информация с берегов Днепра. Впрочем, она свежа к моменту сдачи книги в издательство и наверняка потребует обновления, когда книга будет сдаваться в печать.

Кремгэс торжественно открыта. Торжество состоялось в дни, когда станция выработала уже три миллиарда киловатт-часов. Мне кажется, это разумно: праздновать не сразу, а с некоторой задержкой, все испытав и проверив.

На строительстве Днепродзержинской гидростанции, ближайшей соседки Кременчугской, затопили котлован — и река перекрыта. В четвертый раз — после Запорожья, Каховки, Кременчуга.

В пятый это сделают под Киевом, где работы тоже начались.

Шестая ступень днепровского каскада, шестая по вводу в строй и вторая сверху от Киева — Каневская ГЭС. Как только она примет реку в свои турбины, нижний Днепр будет, по выражению гидротехников, полностью зарегулирован.

То же самое произойдет с Неманом. И ему катить свои воды через несколько возникающих на его пути ступеней. Одна — Каунасская гидростанция — уже стоит под нагрузкой.

Почему я вспомнил Неман? Так они же почти соседи, Днепр с Неманом. Только повернуты спиной друг к другу: один устремляется в Черное, другой в Балтийское море. Разворачивать их не стоит, пусть бегут, куда им хочется. А соединить— непременно! Зарегулированные гидростанциями, реки каждая в отдельности превратятся в глубоководные магистрали, а еще и связанные каналом, — в единую дорогу между двумя морями.

Идея не нова: в начале прошлого века Днепр соединили с Неманом через Припять и речушку Щару крошечным каналом, по которому шли мелкие баркасы. Но эта тоненькая ниточка с годами перетерлась, оборвалась, и ее не скрепляли. Да и не было смысла. Единого пути, без перевалки, для больших судов все равно не получалось. Иное дело теперь, когда и Неман и Днепр становятся для них доступными на всем протяжении.

Где свяжут две реки? Не там, где они ближе всего друг к другу. Там, где есть промежуточные трассы. Из многих выбран самый первый, старинный вариант— Припять и Щара — с добавкой Ясельди, притока Припяти. Канал между двумя безвестными белорусскими речушками Щарой и Ясельдой и будет главным соединяющим звеном.

Днепро-Балт! Из Черного моря на Балтику не Средиземным, не через Гибралтар, не вокруг Европы, а кратчайшим внутренним путем, который короче и Волго-Балта. Вместе с Волго-Балтом (о нем подробней в очерке «Точка на карте»), вместе с другими магистралями Днепро-Балт составит тот фантастический по размаху голубой подвижный круговой мост, который мы перекинем между пятью морями…

* * *

Пароход «Софья Перовская».

В полночь просыпаюсь в каюте от шума, долетающего в иллюминатор. Стоим у пристани. Говор, крики, гудки грузовиков. Стараюсь втиснуться в иллюминатор, чтобы прочесть название на дебаркадере. Так это знаменитое Переволочное? Филипп Иванович, вооруживший меня на дорогу историческими сведениями, просил уделить особое внимание Переволочному, где войска Петра добивали шведов, спешивших переправиться на правый берег. Но как уделить, это внимание, если пароход уже отшвартовался и ночной городок со всей славной историей кружит по реке и уплывает в сторону…

Утром рано — в Днепродзержинске я должен встретиться с человеком, с которым уже знаком заочно.

Первый раз — на Урале, в доменном цехе Нижне-Тагильского комбината. Главный инженер показывал автоматику на печах и говорил:

— Георгий Григорьевич был тут недавно. Весьма одобрил…

Он не назвал фамилии, считая имя и отчество достаточными, чтобы я понял, о ком идет речь. И, видно, оценка Георгия Григорьевича имела первостепенное значение для опытнейшего доменщика, потому что он повторил:

— Одобрил!

А уже в поездке по Украине попалась мне брошюра «Наука и техника на Днепропетровщине». На ее страницах много раз упоминался ученый-металлург Г. Г. Орешкин, который разработал оригинальную систему в доменном производстве, провел важный эксперимент, опубликовал глубокое исследование…

Георгий Григорьевич Орешкин, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии (а теперь и Ленинской), о котором я слышал на Урале и прочел в книге, — директор Металлургического завода имени Дзержинского. Я сижу у него в кабинете.

Директором он третий год, а до этого-главным инженером пять лет. Но вообще-то вся жизнь — с этим заводом, все пятьдесят три года. Потому как родился почти на заводской территории и в «бабки» с дружками всегда под заводским забором играл. Рабочим человеком ступил на заводскую землю семнадцати лет. Пошел бы и раньше, но сразу после революции Металлургический стоял на консервации. Отец — огнеупорщик, обжигавший кирпичи для печей, собирался взять к себе в подручные. Захотел в слесари. А работая по ремонту, «пошатался во всех цехах» и больше всего понравились домны. Как объявили набор в открывшийся при заводе техникум, подал на доменное отделение. Вечернее. Учеба затянулась: техникум преобразовали в институт, добавили два года. Тогда было так: в институте преподавали только заводские инженеры. Не жаловались на перегрузку, справлялись. И учили тому, что действительно нужно производству. Неплохо бы хоть отчасти возродить эту традицию… Получил диплом инженера. А потом чередовались цех и лаборатория, лаборатория и цех. Вот и разделились интересы между ними. Работал в лаборатории — то и дело бегал в цех, назначали в цех — не забывал про лабораторию.

Он никогда специально не настраивал себя на науку. Это возникло в нем как внутренняя необходимость, как потребность. У него 40 печатных научных работ, И авторских свидетельств, как у изобретателя. Все его изыскания, все изобретения родились на заводе и для завода. Предположим, сидел бы он научным сотрудником в НИИ. К чистой теории у него никогда не было влечения. Да и есть ли «чистая» теория в доменном деле? Все равно нужно было бы искать какие-то связи с производством, куда-то ездить. Так не лучше ли «сидеть» на заводе и «ездить» в науку? Все это не означает, что избранный им путь обязателен. Он просто сочувствует тем деятелям науки, которым приходится искать базу для своих исследований, где-то что-то внедрять. У него «база» под боком и внедрение всегда идет рядышком с исследованием и даже подгоняет его…

Вот ведь как было с кандидатской? Говорят, два доменщика— три мнения. Особенно яростно спорят они о профиле домны. Все соглашаются, что надо его, этот профиль, менять, но как — пока не договорились. Орешкин (я передаю это, конечно, в примитиве) за то, чтобы доменная шахта была ниже, но шире. Во всяком случае, обязательно шире. Чтобы лучше взаимодействовали между собой шихта и газовый поток. Противников у Орешкина хватало, и он решил спорить с ними не статьями, а домной! Благо у него имелась такая возможность, как у начальника доменного цеха. Воспользовавшись капитальным ремонтом, он изменил на одной из домен «рисунок» шахты, поставив холодильники не горизонтально, а вертикально. Шахта стала шире. Домна великолепно работает вот уже более десяти лет. И каждый раз в капитальный ремонт переделывают по ее подобию и шахты других домен… Спор по поводупрофиля продолжается. Но у Орешкина теперь в руках солидный аргумент — многолетний опыт цеха, который зафиксирован в его кандидатской диссертации…

Я со страхом поглядываю на часы. Как интересно слушать этого человека, которого, не боясь патетики, можно назвать сыном завода… Глядит на часы и Георгий Григорьевич. Поднимается из-за стола. В 10.00 ждут его в доменном. Осталось пять минут. Как раз столько, чтобы дойти до цеха. Выходим вместе. В приемной он говорит секретарю:

— Позвоните, пожалуйста, в новопрокатный. Я буду у них в одиннадцать.

На лестнице я о чем-то спрашиваю его. Отвечает рассеянно. Мысли его уже там, в доменном.

* * *

Про Кривой Рог, про то, как он возник, у меня записана легенда со слов Филиппа Ивановича. У вас, возможно, сложилось мнение, что он, Бойко, интересуется только своей Полтавщиной. Я должен в таком случае развеять это заблуждение: он про всю Украину все знает! И услыхав, что я собираюсь в Кривой Рог, снабдил меня соответствующей «байкой». Сам-то он утверждал, что это исторический факт. Но я думаю — легенда.

В семнадцатом будто бы веке поселился у слияния двух речек — Саксагани и Ингульца — запорожский казак по прозвищу Рог. Был он храбрый рубака, потерял в боях глаз. Уйдя на покой, Рог широко раскрыл двери своей хаты для друзей-запорожцев.

— Ты куды, козаче? — спрашивали у сечевика, собиравшегося в путь.

— Подамся до кривого Рога, — отвечал он.

— Де був? — допытывались у того, кто возвращался на Сечь.

— Був у кривого Рога.

Потом рядом с хатой старого казака появилась другая, третья…

Может, так и было, может, не было. Но как объяснить иначе название города? Он не похож на кривой рог — он прямой.

По-разному выбирают себе города место на земле, по-разному укладываются. Одни, подобно Архангельску, жмутся к реке, боясь на шаг отступить от нее. Иные, вроде Алма-Аты, уютно устраиваются у подножия горы. Улицы третьих — Уфы, скажем, — располагаются амфитеатром по склонам возвышенности. Но почему Кривой Рог, избрав для себя холмистую степь за Днепром, вытянулся длинной узкой лентой, а не раздался вширь?

Так лежит под землей руда, и город как бы повторяет собой форму ее залегания. Рудники, возникая вдоль месторождения, обрастали поселками, которые, связываясь между собой единой прямой магистралью, превращались постепенно в большой растянувшийся на десятки километров город.

Он однолюб, Кривой Рог. Другого такого я не знаю. Разве что Петропавловск-на-Камчатке схож с ним по характеру. У того страсть — рыба, у этого руда. Он и с виду под цвет руды. Серый? А она не серая, она розоватого оттенка. И дороги, дома, даже небо тут подернуты розоватинкой. В этом городе все подчинено, служит руде. Пробыв в Кривом Роге день, два, вы уже тоже поклоняетесь этой богине.

Хотя она и богиня, но потребности у нее самые земные: руда не прочь обогатиться!

Обогащение бывает всякое. Есть стяжательство — порок, пережиток. Есть обогащение благородное — знаниями, опытом. Обогащение руды тоже благородный процесс.

Кривой Рог всегда был известен богатыми рудами, в которых много железа. Их можно прямо из рудника в домну. Но такие руды уходят все глубже и глубже, то есть человек берет их все больше и больше, и они, естественно, «уходят» от него вниз. А чем глубже лежат, тем труднее, понятно, их доставать. Да и запасы хоть громадны, а все же не беспредельны.

Но Криворожье богато и бедными рудами. Богато бедными… Звучит парадоксально, зато точно. Это богатство трудно переоценить. А до недавней поры его совсем не ценили, не принимали всерьез. Попирали ногами, ходили по нему: бедные руды лежат чуть не на поверхности земли, под малым ее слоем. За ними не надо лезть глубоко в шахту, они сами «лезут» в руки, в ковши экскаваторов. Жаль, что в первозданном своем виде эти руды не годятся к употреблению, так невелик в них процент железа. Оно перемешано с чуждыми для домны элементами, с пустой породой. Можно при желании и такую руду в печь. Да каков будет чугун?!

Бедную руду перед отправкой на завод надо сделать богатой, не беднее той, что на глубине. Обогатить! Что это означает? Добавить чего-нибудь? Наоборот, отобрать. Отобрать породу, примеси. Очистить руду от плевел. Сконцентрировать железо, повысить его процент в руде. Это обогащение в смысле очищения!

В Кривом Роге то и дело слышишь:

— Я работаю на гоке.

— А вы гок наш видели?

Часто добавляют к этому слову еще одну букву: ю или и или ц. А то сразу две: нк. При ю терпимо, при и тоже: ЮГОК, ИГОК. Но попробуй выговорить НКГОК или ЦГОК. А криворожцы привыкли, с удовольствием выговаривают и любят пощеголять этими названиями.

Гок — горнообогатительный комбинат. А с добавкой: Южный, Новокриворожский, Центральный, Ингулецкий. Первый действует, второй строят, два остальных в проекте.

Комбинат — это рудник и три фабрики: дробильная, обогатительная, агломерационная.

Рудник открытый: карьеры, забои — на ветру, под солнцем. Взрыхленная, вздыбленная экскаваторами земля. Если не поддается, если скала — рвут. Взрывчатку закладывают в шпуры, скважины, пробуренные в скале. Скалу буравят огнем, струей раскаленного газа, вылетающей из сопел. Это по-крепче любого долота. Так и называется: огневое, термическое бурение.

Земля после взрыва оседает, падает, рушится. Вот это поле, возле которого я стою, долго, говорят, шевелилось после того, как его взорвали. Будто шла по нему мелкая-мелкая, похожая на морскую, зыбь. Глянули: змеи. Сотни змей, потревоженных взрывом. Ползут, цепляются за гусеницы машин, виснут на ковшах. Сутки длилась битва экскаваторщиков со змеями…

Руду вывозят электропоезда и самосвалы. Пункт назначения— дробильная фабрика. Что о ней? Операция ясная и в этой своей ясности беспощадная: раздробить, смолоть, истолочь. Будь любезна — в порошок! Только в таком виде можно проникнуть к источнику обогащения, к сепаратору. Очищение руды от примесей похоже на сепарацию молока, когда отделяют сливки. Но молоко не подвластно магниту. На обогатительной же фабрике это главная сила. Из перемешанной с водой размельченной руды магнит притягивает на ленту частички, содержащие железо. Остальное в отвал, «в хвосты», как говорят обогатители. А путь руды еще не закончен. Домна не примет ее в порошке. Порошок выдует в трубу. Необходимо обратное превращение — из — песка в куски, в спеченные брикеты, в агломерат. Но это уже забота другой фабрики комбината — агломерационной.

В моем изложении убраны детали, подробности, убрано все мясо, оставлен один скелет процесса, его схема, да и она весьма приблизительно передает лишь сущность дела. Обогащение руд — процесс сложный, тонкий и не очень дешевый. Но стоит затратить средства, время и силы, чтобы к тем миллионам тонн богатой руды, добываемой из земных глубин, добавить еще миллионы бывшей бросовой, никудышной, чудесно превращенной человеком в столь же богатую железом. Это неоценимо выгодно даже для Криворожья с его запасами различных руд. А там, где есть только бедная — сколько таких мест! — это просто спасение, единственный выход…

Рудник и фабрики я видел на Южном комбинате. НКГОК был в лесах, в монтаже. И я не знаю, как его назвать — строящимся или действующим? Когда я был там, он строился. Когда писал эти строки, передо мной лежала «Правда» с сообщением на первой странице: «Новокриворожский горно-обогатительный комбинат дал первую продукцию». Когда готовлю эту книгу, знаю: пущены уже и Центральный и Ингулецкий… Попробуй в наше время поспеть за событиями!

Новокриворожский построен комсомольцами. Он и назван — имени Ленинского Комсомола. 4000 дивчин и хлопцев собрались из городов и сел девяти областей Украины, которые шефствовали над стройкой. Среди винничан я встретил однофамилицу области — Валеру Винницкую. Она рассказывала мне, как всем классом решили ехать в Кривой Рог, а на вокзал пришло восемь, остальных не пустили родители, и как стыдно было ей, старосте, перед товарищами из обкома комсомола; правда, потом и другие подъехали. Рассказывала, как подружка ее Лида всю первую неделю каждый вечер упаковывала чемодан, чтобы уехать, и каждое утро распаковывала, чтобы идти на работу, а теперь, через год, «смеется за это». Как ходил по стройке здоровенный парень руками размахивал и канючил (Валера очень картинно его изобразила): «Що це за работа? Мени бы молота в руки — а то грайся кирпичиком…»

— Сбежал. Думаете, молот взял в руки. Ни! Культбезработником где-то в доме отдыха…

Рассказывала, как затвердевали у них мозоли на ладонях и как твердели их характеры. Так и сказала: твердели характеры, и это выдало в ней агитатора и редактора стенной газеты.

А я подумал, что тут, на строительстве, тоже происходил процесс обогащения, и еще более сложный. Обогащение человеческих душ. Тоже шла в отвал, «в хвосты», пустая порода и выкристаллизовывалось настоящее железо.

* * *

На последних страницах украинского блокнота я записал эпизод, далекий, казалось бы, от темы этой книги. И все же решаюсь предложить его читателю.

Мой маршрут заканчивался в Запорожье, на «Запорожстали».

В.мартеновском цехе у меня есть знакомый — сталевар Гриша Пометун. Мы не виделись лет пять, теперь ему за тридцать, и его надо, наверно, величать Григорием Константиновичем. Тем более что он уже не сталевар, а мастер, да еще и Герой Социалистического Труда. Не заважничал ли?

Нет, остался Гришей. Сидим в приборной будке. В окно видны все три мартена, которые под началом у Пометуна. Говорит мне «за жизнь», а сам то на приборы, то в окошко поглядывает, за печами следит. Что нового? Две печки в цехе новые. Большегрузые. Кислород? Нормально с кислородом. Давали прежде только в факел, а теперь и в ванну. Самая последняя новость — природный газ из Шебелинки! Вместо доменного и коксового. Холодный природный газ. Без подогрева, без добавки мазута. Пока на одной печи, на «десятой». Не три, а четыре, даже пять плавок дает в сутки… Дома как? Нормально и дома. Вторая девчонка подрастает. Старшей нынче в школу, Шура сейчас не работает. Девчонками командует. Ну и мужем заодно…

Не понравилось что-то Пометуну на приборах, выбежал из будки. Я увидел в окошко, что он заметно прихрамывает. Вроде у него раньше этого не было.

Вернулся.

— Извините. К печи бегал. Сталевар в санаторий уехал, ногу больную лечит. А за него первый подручный. Молоденький. Волнуется…

— Гриша, а у вас тоже что-то с ногой?

— Да пустяки… Случай тут маленький вышел…

…Шла к концу ночная смена. И Пометун, работавший тогда сталеваром на «семерке», заканчивал кормление печи — завалку шихты. Завалочная машина протолкнула в огненное жерло и опрокинула уже не один десяток корыт с ломом. Чего только не было в этих корытах или, как их называют плавильщики, мульдах! Железо, честно послужившее человеку, завершает на рабочей площадке мартена свой век, чтобы, возродившись в печи, начать новую жизнь, новую службу.

Любит Гриша Пометун задуматься о судьбе вещей, которые попадают к нему с шихтового двора, любит молча побеседовать с ними. «Здравствуй, плужок-дружок, крестьянский помощник! Земной поклон тебе, работяга. Куда попадешь теперь? А вдруг трактором в мою Ильинку?.. Ох, ты, бедолага, автомобильный мост! Где же это тебя так изуродовало? В какую передрягу угодил ты вместе со своим хозяином, зевавшим за рулем? Ничего, был мостом, станешь у нас в прокатке листом и тоже автомобильным, и еще в хорошие руки попадешь… А ты, пылесос, тоже лезешь в большие? Хотя и тебе досталось немало. Наглотался пылищи-то. Давай, давай в переплавку! Авось, выпадет тебе чистая стезя»…

Сразу после войны шли в мартен почти одни трофеи-калеки: соженные танки, разбитые пушки. Возможно, как трофейная прошла через Гришины руки и та, что убила его батьку в Берлине. Убила за три дня до Победы. Он там и лежит, отец. Война уходит все дальше в прошлое. Поток искалеченного вооружения давно иссяк. Лишь изредка попадется в шихте какой-нибудь залежавшийся «вояка»…

Машина опрокинула последнее корыто. Машинист махнул рукой Пометуну, стоявшему у пульта управления. Нажим рычажка, и заслонка опустилась, прикрыв завалочное окно. Рвется в щель пламя. Плавка началась! Гриша глянул на часы. Без пяти семь. Скоро и утренняя смена начнет подходить. Встречаем ее нормально. Выдали скоростную, анализ из лаборатории отличный. И завалочка прошла неплохо. Надо только поглядеть, не осталось ли чего-либо из лома на пороге печи. Он должен быть чистым, сухим. Тихонечко насвистывая какой-то веселый мотивчик, идет Гриша к своей «семерке». Опустил очки с козырька, вглядывается.

Молния. Удар. Падает Пометун.

Люди сбегаются на взрыв. Сталевар лежит на спине, руки раскиданы, глаза закрыты. Из-под правой ноги расплывается по железной плите кровь. И волосы намокают кровью. Куртку опалило, дымится. Склонились над бригадиром подручные, все трое. Бледны, растеряны — не доглядели! Но никто еще не знает, чего недоглядели. Печь не тронута, цела. Откуда же взрыв? Первый подручный, друг вернейший, шепчет:

— Григорий, Григорий…

Молчит Пометун. Стонет. У печи-жарища, духота. Осторожно переносят раненого подальше, к приборной будке, откуда он только что управлял печью. И пока несли, протянулся от мартена к пульту управления, через всю ширину цеха, кровавый след.

Расстегнули пояс, чтобы легче дышалось. Вздохнул глубоко Гриша, открыл глаза, силится приподняться, охнул и снова повалился навзничь.

Прибежала, задыхаясь, фельдшерица цеховая. Припала на колено. Молчат люди, ждут, что скажет. Повидала она такие ранения в медсанбате на войне! Слепое осколочное в подвздошную область. Похоже, как от снаряда.

— Носилки быстро!

И тут же кто-то кричит:

— Глядите!

На пахнущей паленым брезентовой рукавице — три стальных осколка. Нашли их на рабочей площадке у самой печи. Горячие еще, притронуться нельзя. Сталевар с «восьмерки», воевавший в артиллерии, глянув на них, говорит:

— Стодвадцатипятимиллиметровка… Точно!

Значит, и в самом деле снаряд взорвался? Вон и на завалочной машине свежие вмятины. Снаряд! Таился где-то столько лет, пока в шихту не попал, пока в Гришу нашего не выстрелил…

Несут Пометуна мимо печей, мимо приборных будок, несут мимо товарищей, печально глядящих на него, несут через цех, в котором он варил сталь и который обернулся для него полем боя.

Уже позвонили в больницу. Уже ждет там раненого сталевара Юрий Прокопьевич Полищук, человек, знающий, что такое война, фронтовой и партизанский хирург…

А дома ждет Гришу, ничего не ведая, жена. Это первый месяц, как Шура ушла с завода. Она работала в доменном машинистом на вагон-весах. К проходным воротам из доменного— мимо мартеновского. И когда они выходили в одну смену, Гриша ждал ее после работы у своего цеха. Родилась вторая дочка, и Шура сидит дома. Какое там сидит! Вечно в хлопотах с девчонками. Сейчас спят и вот-вот подадут голос. Но что это Гриши все нет? Обычно после ночной самое позднее в десять дома. Если задерживается, всегда предупреждает через кого-нибудь. Шура уже много раз посматривала в окно. Почти все с ночной прошли. Вон показался начальник смены Ему в соседнюю парадную, а он в нашу почему-то зашел. Звонок. Тревога полоснула по сердцу. Открывала дверь, знала — беда.

— Гриша не приходил? — всю дорогу думал, как начать, а начал вот так…

Она уже платок накинула.

— Где он, Николай Игнатьич?

И уже по лестнице сбегает.

— В больнице на четырнадцатом поселке. Живой!

В это время заплакала малышка в комнате. Шура метнулась обратно, но Игнатьич говорит:

— Сейчас пришлю свою хозяйку. Тебе надо туда!

И она побежала.

В приемном покое Полищук навстречу. Руки у хирурга холодные, даже немножко влажные, только что вымытые. Протягивает кусочек металла с грецкий орех.

— Примите, — говорит, — на память. На память о войне. Счастливчик муженек ваш. Взяла бы эта штучка чуть левее, и… А теперь сто лет проживет!

Но, может быть, то был не снаряд? Снаряд! На шихтовом дворе переворошили весь лом, нашли еще один притаившийся, такой же. Сталевар с «восьмерки» не ошибся: стодвадцатипятимиллиметровый. Немецкий. Огрызается все еще война!

…Сидим с Гришей в будке. Опять встревожила его какая-то стрелка на приборной доске. Опять бежит он, прихрамывая, к печам.

Вот какой случай записан у меня в самом конце путевого блокнота. И я завершаю им рассказ о поездке по индустриальной Украине, хотя в этом эпизоде нет, казалось бы, ни географии, ни экономики.

Есть человек, есть человеческая жизнь, которой еще угрожают снаряды.

А это имеет отношение и к географии, и к экономике, ко всему нашему существованию…

ТОЧКА НА КАРТЕ

Согретые солнцем Украины, мы продолжаем свое путешествие от Тихого океана к Балтике…

Мне, считайте, повезло. Я приехал на Череповецкий металлургический завод в один день с его бывшим главным инженером Михалевичем. Оба мы в Череповце не впервые. Но я провел здесь когда-то сутки, а Георгий Францевич — несколько лет.

Помню Череповец военной поры — маленький деревянный городок, оказавшийся вдруг таким нужным, просто необходимым большому, попавшему в беду городу. В Череповце накапливались, а затем перебрасывались через Ладожское озеро грузы в осажденный врагом Ленинград. А из Ленинграда вывозили этой же дорогой измученных блокадой жителей, оставляя в Череповце и в окружающих его селах самых изможденных, кому уже не под силу был дальний путь. И не было тут дома, который не приютил бы ленинградцев. И тысячам спасенных здесь людей всегда будет памятен этот крошечный, заваленный снегом городишко, который приголубил их в тяжкий час, накормил, поставил на ноги, проводил дальше в дорогу.

Таким он вошел и в жизнь моей семьи, которую война застала в Ленинграде. Я служил на севере в действующем флоте. В феврале 1942 года командование отпустило меня на неделю в Ленинград. Я собирался вывезти оттуда моих близких. Но перед самой поездкой узнал, что их уже эвакуировали. Добравшись до Череповца, они остались на поправку в одной из окрестных деревень. Я поехал туда. Не буду описывать всего этого долгого пути, всех пересадок из эшелона в эшелон, скажу только, что самой трудной была дорога из Череповца до деревни. Она так и не стала для меня дорогой. Вьюги замели ее, на машине я не пробился, пешком и километра не смог пройти. Говорили, что расчищать дорогу— на неделю, если снова не заметет. А как я уже сказал, весь мой отпуск был недельным и подходил к концу. Я пытался дозвониться со станции до сельсовета, но тщетно и, потеряв всякую надежду, собравшись уже в обратный путь, позвонил еще раз. Подошедшая там к телефону женщина, секретарь сельсовета, оказалась хозяйкой дома, приютившего мою жену и ее родных.

— Малость подкормились, — сказала она, — и третьего дня уехали.

— Куда?

— Да вроде на Кавказ…

Так я тогда и не проделал той дороги. Мне удалось это лишь через двадцать лет. Трамвай вез меня с вокзала на завод широкой асфальтированной улицей мимо кварталов новых домов, и я не сразу догадался, что эта та самая дорога.

У Михалевича знакомство с Череповцом состоялось позже, чем у меня, после войны. Он получил назначение главным инженером на Металлургический завод, который еще не существовал. Было только место для завода. А когда Михалевич через пять лет уезжал из Череповца, готовились задуть первую домну и пустить первую коксовую батарею. Потом Георгий Францевич прожил четыре с половиной года в Индии. Где мог жить в Индии советский металлург, доменщик? Ну, конечно, в Бхилаи.

Нынче — в Москве. Работает в Совете экономической взаимопомощи. Для работников промышленности и сельского хозяйства СССР, Польши, ГДР, Чехословакии; Румынии, Венгрии, Болгарии СЭВ представляет собой своеобразный «круглый стол», за которым они решают совместные экономические и технические проблемы, консультируются, обмениваются опытом, разрабатывают рекомендации.

В СЭВе много комиссий, и Михалевич экспертом в одной из них — в комиссии по черной металлургии. Только что состоялось очередное ее заседание. В Москву съехались доменщики, сталеплавильщики, прокатчики, коксохимики, агломератчики. Советские товарищи, выступая, часто упоминали Череповецкий завод: показатели его любопытны и поучительны. Кто-то предложил провести экскурсию на это интересное предприятие. И вот перед тем как разъехаться по домам, 44 инженера из стран, входящих в СЭВ, отправились в Череповец. Руководить поездкой поручили Георгию Францевичу. Представляете, как обрадовался он возможности побывать на родном заводе после шести лет разлуки.

Для меня это был счастливый случай — встреча с Михалевичем. Приедешь на большой завод и не знаешь, с чего начать, куда ткнуться. Завод — многосложный организм, особенно металлургический. Бывал я на «Магнитке», на «Дзержинке», в Нижнем Тагиле. На «Запорожстали» бывал, вот в Череповец приехал. Везде, на первый взгляд, одинаково, одна технологическая цепочка: коксохим — домны — мартен — прокат. Цепочка одна, а заводы разные, характеры у них разные. Есть заводы общительные, с ними легко вступать в знакомство. И есть скрытные, замкнутые, не сразу к себе подпускающие. Возможно, я слишком очеловечиваю, но, право же, ходишь по иному заводу и злишься: все вокруг правильно, все как положено, а «изюминки» не видишь. В чем она, где, заранее не угадать, всякий раз это бывает по-новому, но у каждого завода непременно есть своя «изюминка». Только у одного лежит на ладони и всем видна, а у другого припрятана. Вот и важно встретить человека, который бы помог тебе ее обнаружить, помог заглянуть в душу завода, понять главное в нем.

И я обрадовался встрече с Михалевичем, подумав, что он именно такой человек. Стоял когда-то у «люльки», в которой барахтался будущий завод. Слышал, как он произнес первый раз «мама». Держал за руки, когда он делал первые шаги. Потом главный инженер уехалГИ мне любопытно проследить его свидание с заводом, который он оставил в младенческом возрасте и который вон как развернулся за эти шесть лет.

Завтра приехавшие с Михалевичем гости совершат экскурсию по цехам. Устроителям пришлось попотеть над планом этой экскурсии. Хочется все показать, но как показать? У гостей в распоряжении один только день.

— А для беглого осмотра, для пробежки по этакому заводищу нужна бы нецеля, — сказал мне Михалевич.

Перед «пробежкой» по цехам гости побывали у директора завода. Он тут человек сравнительно новый, назначенный год назад. До него «Череповецкую Магнитку» одиннадцать лет вел Семен Иосифович Резников, один из старейших советских директоров, выдвинутый еще Серго Орджоникидзе. Он работал до войны и в войну на юге и на востоке страны, а на северо-западе, в Череповце, появился с изыскателями, с проектировщиками. Отдал заводу много сил, долго скрывая от врачей болезнь сердца. И только когда она его свалила, вынужден был сдаться, уйти на пенсию. Передавая дела новому директору, который, кстати сказать, был у него когда-то на юге, в Днепродзержинске, рядовым инженером, Семен Иосифович оставил среди прочих бумаг и свою записную книжку, толстенький томик в кожаной, сильно потертой обложке. Странички разграфлены от руки, и, перелистывая их, невольно зажмуриваешься от мелькания черных крохотулек цифирок.

Это — заводская летопись в цифрах, начатая Резниковым и продолжаемая его преемником. Тут вся жизнь завода, вся его биография, все его дни и ночи, все хорошее и плохое, без утайки. Хотите знать, как жил завод, ну скажем, — листнем наугад страничку — 25 января 1959 года? Пожалуйста. Доменная печь № 1: выдано чугуна столько-то; домна № 2: столько-то… Мартен? Вот вам мартеновские печи, их плавки… Сколько металла прокатано? Где-то тут должен быть блюминг. Нет его? Позвольте, а какое число мы смотрим? 25 января? А блюминг пустили назавтра, 26-го, в день открытия XXI съезда партии, утвердившего семилетний план. Глядите, вот он, блюминг, на следующей страничке, уже и катает, вот цифры первой его продукции…

Директор волновался, перелистывая «летопись», отчитываясь перед гостями. Я не оговорился, написав эти слова. Да, директор большого советского завода держал отчет перед своими товарищами из социалистических стран так же, как он держал бы его у себя на парткоме, или на рабочем собрании, или в совнархозе — словом, перед людьми, глубоко заинтересованными, которых кровно волнует жизнь и судьба предприятия. Директор начал с истории, начал с того, как выбирали место для завода. Приезжие знали, что вокруг этого были споры, были бои. Говорят, будто кто-то всесильный ткнул пальцем в точку на карте, угодил в Череповец и приказал: «Стройте здесь!» Будто место выбрали именно так — по чистой прихоти. Это неверно. Долгие годы многие и многие ученые, инженеры думали над проблемой северо-западной металлургии, перебирали десятки вариантов, отбрасывали их, снова к ним возвращались, взвешивали все доводы за и против, спорили, ссорились, сходились в мнениях и расходились, пока не пришли к единому решению: Череповец! Впрочем, оно не было абсолютно единым. Голоса противников Череповца долго не утихали, они смолкли лишь в самое последнее время.

У металлургов вечная проблема: где «посадить» завод, если руда и уголь далеко друг от друга? А рядышком они бывают редко. Так где же быть домнам? К руде ближе или к углю? По-разному, в зависимости от условий, решали эту проблему на юге и востоке страны. В одних случаях руда перетягивала, в других — уголь. И совсем необычно решили на северо-западе, определив место для металлургического завода почти одинаково далеко и от руды и от угля. Где рудники? На Кольском полуострове, близ Мурманска. От Череповца до тех мест 1550 километров. А шахты? В другой стороне, на Печоре. Это еще дальше — за 1800 километров. В общем, и туда и сюда — не ближняя даль. И, может, сподручнее было бы возить руду к углю или уголь к руде, а не таскать их порознь куда-то в третье место? Но между ними-то тоже версты немалые — 2500 километров! Вот и решайте, где стать заводу.

А зачем ему и быть в этих краях, коль тут такие трудности, такие расстояния? Не быть? И пропадать, значит, зазря Кольским рудам, которые хотя и не шибко богаты железом, но в концентрате, обогащенные — а как это делается, мы знаем на опыте Кривого Рога — дают великолепную пищу для домен.

Не быть тут заводу? И сгорать, выходит, не за понюшку табаку редчайшим коксующимся углям Воркуты. Металлурги по всему свету рыщут в поисках угля, который коксуется: не рассыпается при прокаливании, а спекается, становится твердым, прочным, почти лишенным примесей куском углерода, коксом. Ему, такому углю, рады, когда он и не очень высокого класса. А в Воркуте-первоклассный. Жечь его в обычных топках — прямо-таки преступление. Домнам он нужен, для них рожден как топливо и как восстановитель железа. Ну, так и ставьте домны поближе к шахтам.

А с железной рудой как? Возить? Она за 2500 километров отсюда, а нужно ее доменщикам чуть не в два раза больше, чем угля. Возить столько руды да на такое расстояние — де-ше-венький у вас получится чугун! Не чугун — золото. Хорошо, почему бы в таком случае не построить домны в Оленегорске, близ рудника, а уголь доставлять с Печоры? Но бывали вы в Оленегорске, бывали за полярным кругом? Тундра, болото, скалы. Возводить в тех природных условиях металлургию с ее коксовыми батареями, домнами, мартенами, прокатными станами, все это сложнейшее, капризное хозяйство — затея почти авантюрная. Металл дастся еще большей кровью, чем в Воркуте.

Заколдованный круг? Но давайте спокойно подумаем: для кого он, металл? Весь сыр-бор с металлургией на северо-западе затеян для того, чтобы обеспечить металлом этот огромный промышленный район. И в первую очередь ленинградское машиностроение. А от Воркуты до Ленинграда 2300 километров, от Оленегорска— 1500. А от Череповца? 470. Откуда же проще возить готовую продукцию в город на Неве? И куда легче отправлять из Ленинграда железный лом, необходимый мартеновским печам? Подсчитаем все расстояния, которые проделывают руда, уголь, лом, готовая продукция. Возьмем три варианта. Предположим, металлургический завод в Воркуте: сумма расстояний равна 7100 километрам. Завод в Оленегорске: оборот — 5500 километров. И в Череповце — 4300. Вот мы и вырвались из заколдованного круга. Мы в Череповце!

За спиной у директора, на стене, карта северо-западного края страны. Можно встать, подойти к ней, охватить взглядом все эти просторы, промерить расстояния, всмотреться в коммуникации и попробовать подыскать другое место для завода, которому быть если не в Череповце, то уж непременно в этом углу страны, чуть дальше, чуть ближе. Возможно ли оставаться такому промышленному району без собственной мощной металлургии? Так и таскать сюда металл за тысячи верст — с Урала, с Украины? Нет, этот вопрос давно решили: на северо-западе нужна своя металлургическая база. А раз так, сколько ни ищите, сколько ни оглядывайте карту, лучшего места для завода, чем Череповец, не найти. Ни чуть ближе, ни чуть дальше. Вы только посмотрите, как он, этот город, стоит.

Он на берегу Рыбинского водохранилища, и к нему можно приплыть с юга — и с Каспийского, и с Черного, и с Азовского морей, можно и с другой стороны — с Балтики, с Белого моря — по Мариинской системе. Правда, его все-таки нельзя пока назвать портом пяти морей. Да и когда про Москву говорят, что она стала портом пяти морей, это не совсем точно. Потому что настоящей единой глубоководной магистрали, которая надежно соединяла бы эти моря, еще нет. Она почти создана. Почти? Есть канал Беломорско-Балтийский, есть Мариинская система, есть канал имени Москвы, есть Волго-Дон. Разве этого мало, разве это не сквозной путь с Балтики и Белого моря на Волгу и дальше? Сквозной, но не для всех. Большому судну, тяжело нагруженному, глубоко сидящему, какие и должны ходить между морями, не пройти этим путем, хотя он почти на всем своем протяжении широк и глубок. Опять почти. Но где же оно, это злополучное «почти»? Вот его адрес: водораздел между Онежским озером и Рыбинским морем, Мариинская система, когда-то «гордый замысел Петра», «жемчужина русского судоходства», а ныне жалкий проселок, зажатый между блестящими проспектами, старенькие деревянные шлюзы, которые и в переносном и в прямом смысле трещат под напором современных требований. Ну никак не справиться этой тоненькой, то и дело рвущейся нитке, рассчитанной на малые суда, с грузопотоками, которые напирают на нее с двух сторон — и с Балтики и с Волги. Это все равно что перекачивать воду из одной бочки в другую при помощи соломинки или пипетки… На этой водной магистрали нужно иметь что-то вровень таким богатырям, как Беломорско-Балтийский канал, канал имени Москвы, Волго-Дон. Когда их строили, расчет был не на хилую, дряхлую Мариинку, а на могучий, равный им Волго-Балт.

Он давно задуман, давно внесен в планы. И перед войной его уже начинали рыть. После войны прерванные работы возобновили, но не форсировали, а затем и вовсе прекратили. Считалось, что Мариинской системы пока достаточно на севере. Предпочтение было отдано стройке на юге — Волго-Дону. Но когда он вошел в строй, старая Мариинка совсем задохнулась, стала тем «почти», тем узким горлом, которое не давало дышать полной грудью всей гигантской магистрали, связывающей пять морей. В этой цепи не хватало важнейшего звена — полноценного водного пути между Волгой и Балтикой.

Волго-Балт! Он уже рождается, он в числе первоочередных строек семилетки. Трасса его протяженностью в 361 километр ложится рядом с прежней, Мариинской, а кое-где и заглатывает ее. Это не только канал, шлюзы, плотины. Это три гидростанции, в том числе Череповецкая. Это новые водохранилища, и самое большое из них — Череповецкое море. Это новый порт пяти морей — Череповец. Да, здесь возникает порт, который с полным правом будет называться морским. Причалы его смогут принимать большегрузные суда с глубокой осадкой, какие будут плавать по морям-океанам. Часть из них пойдет через Череповец транзитом. А для многих судов он станет портом назначения. Грузы? Прежде всего руда! Представляете, рудный концентрат из Оленегорска пойдет в Череповец водным путем. Это ж так упростит и удешевит перевозку руды! А уголь? Углю тоже не заказан этот способ доставки. Вот повернут Печору и Вычегду к Волге, и воркутинский уголек поплывет в Череповец такой же голубой дорогой…

Теперь вы видите, как поставлен завод, на каком удобном перекрестке!

Вот он сам — на другой стене, на огромных белых листах генерального плана.

— Подойдите, пожалуйста, — говорит директор, — вглядитесь. Все, что синей краской, — построено, живет, дышит, работает. Красным цветом — то, что построим до конца семилетки. Завод к тому времени будет в три раза мощнее, чем его когда-то задумывали. А пунктиром, но, заметьте, толстым, надежным пунктиром — еще более дальний наш разгон… Оцените планировку. Нам далековато до руды, до угля, но внутри завода предельно сокращены все коммуникации. Аглофабрика рядышком с домнами. Она у нас заменяет рудный двор.

Свеженькую, только что спеченную в агломерат руду подаем транспортерами прямо к домнам. Где остальная руда хранится? Вы имеете в виду сырую? А наши печи сырой руды не знают. Работают на полностью спеченной, на стопроцентном агломерате. Мечта доменщиков? Конечно, мечта. Но у нас уже осуществленная… Я вижу, дорогой друг, вы поглядываете в сторону прокатных цехов. Вы прокатчик? О, так вы и есть товарищ Буковский? Слышал, слышал о вас от монтажников. Мы очень благодарны вам, чехам, за отличный заготовочный стан. Завтра увидите его в работе. Побываете и в листопрокатном. Это самый молодой на заводе цех. Слышали о нем? Ах, уже и тонкий лист наш получаете? Ну, так, значит, квиты. Вы нам — стан, мы вам — прокат…

Так или примерно так говорил директор. Доверительно делился заботами. И даже некоторыми своими печалями.

— Среди вас есть директора заводов? Скажите, друзья, какие сны видятся вам по ночам? Мне оттого, наверно, что я начинающий директор, завод часто снится. Полночи домны вижу, но у наших домен ровный ход, и я спокойно сплю. Вторую половину тревожусь: снятся мартеновские печи, их у нас все прибавляется, в нынешнем году еще три закладываем, а газу не хватает. Вынуждены вводить на печах с газовой схемой мазут, и они, сами понимаете, артачатся. Ждем природного газа, трубы уже близко от Череповца, вот получим природный, и буду всю ночь спать спокойно…

Я оглядываю лица гостей. Нет равнодушно внемлющих рассказу директора. Это все тот же «круглый стол», за которым инженеры братских стран с величайшей взаимной заинтересованностью учатся друг у друга. Завод новый, молодой, он еще в становлении, еще накапливает силы. Как он будет дальше шагать? Темп взят стремительный. Домны, мартен, прокат далеко рванулись. Не начнут ли от них отставать «тылы»— вспомогательное хозяйство, ремонтная база? Пока такой угрозы нет, но помнить о ней надо. Как всякий организм, завод должен развиваться гармонично.

Так идет допоздна этот разговор деловых людей. Завтра он будет продолжен в цехах.

* * *

Утром я от Михалевича ни на шаг. Маршрут экскурсии — по технологической цепочке. Начало — у коксовых батарей. Сколько раз я бывал на металлургических заводах, а до коксохимического цеха не добирался. Обычно он где-то в стороне, на отшибе. Только соберешься туда, и что-нибудь отвлечет. Так и не видел, как рождается кокс. Узнав об этом, Георгий Францевич раскритиковал меня, верней, моего брата.

— Вашему брату журналисту подавай обязательно сталевара или горнового с пикой или другую какую героическую фигуру. А коксовиков и агломератчиков не жалуете. Разве это не такие же огненные профессии? Да, без кокса, батенька мой, не быть всей металлургии — ни домнам, ни мартенам, ни любимым вашим прокатным станам. Знаете об этом? Почему же тогда игнорируете коксохим? Не терзают вас угрызения совести?

Терзают, Георгий Францевич. Хотелось бы исправиться, подержать в руках кусочек кокса…

И вот он лежит у меня на ладони, этот черный брусок, пористый, как губка, твердый, как алмаз, звонкий, как хрусталь. Соскользнул на стол, стукнулся и зазвенел тоненько-тоненько, но совсем не жалобно. Хотя мог бы и пожаловаться на многострадальную свою судьбу. Как он не рад, наверно, воркутинский уголек, тому, что родился коксующимся. Так бы его просто в топку, и он честно сгорел бы, отдав людям тепло, оставив после себя кучку золы, и вся недолга, отстрадался! А тут и промывают, и отсеивают, и дробят нещадно в молотковой дробилке, истирая в муку, и тащат наверх в какую-то башню. В ней хоть прохладно, лежи себе навалом. Но лежать-то долго не дают, сыплют в некую камеру, где жарища умопомрачительная и не глоточка воздуха, ни капельки кислорода. Пламенем не вспыхнешь. Жарься, уголек, парься, прокаливайся, спекайся в густую массу. Это людям и надо, это они и называют коксованием. И улетучиваются из тебя «летучие», вредные для домен вещества. Но для кого они вредные, а кому вот так нужны! «Летучим» не очень-то дают разгуляться на воле, химики сразу их — в работу. Быть им плодороднейшим удобрением на полях, сладчайшим сахарином, нежными акварельными красками, дорогими духами. А ты уже почти чистый углерод, и тебя тоже выталкивают на свободу. Теперь ты «коксовый пирог», способный распадаться на брусочки. На тебя льют море холодной воды, впрочем, она как кипяток, но когда в тебе самом тысяча с лишком градусов, то и горячая вода покажется ледяной. Ты остыл, ты твердый, ты звенящий. Тебя зовут теперь ласково: «королек». Я слышал, как люди говорили:

— Хорош череповецкий кокс! Серы в нем минимум, а это очень важно для доменного процесса. И прочный, большие давления выдерживает в домне. А экономичный какой! На тонну готового чугуна идет чуть побольше полтонны кокса. Нигде нет такого. Лучший он в стране…

Гордись, «королек»!

Из коксохимического цеха нам — в доменный. По дороге — бассейн, похожий на плавательный. «Берега» из белой плитки, и площадка вроде как для стартов, только без тумб. Но здесь не стартуют, этот бассейн не для плавания. Это поле боя. Пусть вас не обманывает недвижная водяная гладь. Там, на глубине, идет кровопролитнейшее сражение, невидимое простому глазу. Там схватка микробов с фенолами! Что такое фенолы? Химические соединения, которыми полна вода, прошедшая через коксохимические батареи. Она стекает в реку, неся гибель рыбе. Рыбка от фенолов сразу брюшком кверху. Это беда для рек, от которой долго не могли избавиться. Фенолы были неуловимы, неистребимы. Где отходы коксохимии, там жизнь в реке умирает. Такая угроза нависла и над Шексной, над Рыбинским морем. Оно бы превратилось в «безрыбинокое», если б не биологи. Они нашли наконец управу над фенолами. Микробы! Семейство микробов, безвредных для человека и несущих смерть фенолам. Взращенные в особой среде, микробы эти бесстрашно набрасываются на врага, заглатывают его, пожирая. При этом и сами гибнут. Но схватка в бассейне не утихает. На смену героически гибнущим микробам из специального питомника поступают все новые и новые отряды бойцов, дружинников. Фенолам некуда деться, им нет спасения. Вода чиста! Рыбе спокойно плавать, человеку — ловить ее!

Миновали бассейн, подошли к домнам.

— Оглядитесь, — говорит мне Михалевич, — нравится вам здешний заводской пейзаж? Чувствуете разницу по сравнению с другими заводами? Неужели не замечаете? Надо быть наблюдательным человеком. Где железнодорожные пути? Нет железнодорожных путей. А мотовозы пересекают вам дорогу? Где вагоны с рудой? А грейферные краны? Все: и агломерат и кокс — на транспортерах, на конвейере. Все в закрытых галереях, в туннелях, на эстакадах. Это понять надо, батенька мой, и оценить!

В доменном на пороге «бытовки» гостей встречает заместитель начальника цеха, человек средних лет с широким грубоватым лицом, с чуть воспаленными, как у многих доменщиков, веками, неулыбчивый, пожалуй даже мрачноватый, но тем не менее сразу же всем понравившийся. Он на первых же минутах повел беседу легко, естественно, словно она уже шла, прервалась почему-то и снова возобновилась. Это был разговор специалиста со специалистами, металлурга с металлургами, но и мне во многом понятный. Когда я слышу часто упоминаемое слово «кипо» («Какой у вас кипо?» «Кипо довольно высокий…» «И как же вы достигли такого кипо?..»), я знаю, что оно означает. Это альфа и омега для доменщиков, это их денная и нощная забота, это… Извольте расшифрую: коэффициент использования полезного объема доменной печи. Чтобы получить всякий коэффициент, нужно непременно что-то на что-то делить. В данном случае кубометры объема на тонны выданного домной чугуна. Кубов, скажем, 1000 и тонн 1000. Каков кипо? Единица. Но так бездарно наши доменщики не работают. У них тонн всегда больше, чем кубометров, и коэффициент меньше единицы. Знаете, какой кипо у череповецких доменщиков? 0,54! Восклицательный знак не зря поставлен, хочется его повторить: с каждого кубометра объема печей здесь берут чуть не две тонны металла! Такого еще и магнитогорцы, испытанные мастера и чемпионы кипо. не добивались. Обошли их северяне, среди которых, впрочем, немало бывших магнитогорцев.

Вот и заместитель начальника цеха магнитогорец. Мне сообщил об этом шепотом Георгий Францевич. Спрашиваю фамилию.

— Кайлов. Валентин Дмитриевич Кайлов.

Фамилия довольно редкая, но что-то в моей памяти связано с ней. Что же? Он из Магнитогорска… Вспомнил. О человеке по фамилии Кайлов рассказывал мне как-то знаменитый горновой «Магнитки» Митя Карпета. Разговор зашел о мастерах, какие они бывают, мастера. «Одного, — сказал Митя, — добрым словом не вспомнишь, другой, как брат. Был у нас тут подсменный мастер Кайлов. Молодой, а домну знал не хуже Шатилова или Савичева, а эти — боги в доменном деле-то. К тому же он был не сменный, а подсменный, «выходных» мастеров на печах подменял. Это труднее, каждый день на другой печи, быстро надо приноровиться, сориентироваться. Я рад был, когда попадал в смену к Кайлову и хотел уже сам переводиться в подсменные горновые, чтобы все время вместе с ним работать. Спокойный, справедливый человек. Жаль, уехал… Страшная, понимаешь, беда свалилась на человека. Жена стирала и поставила на табурет ведро с кипятком. А около мальчишечка ихний играл, задел ножкой, и ведро с кипятком на себя. Вот горе! Кайлов и так-то был молчалив, а тут совсем умолк. Приходит на работу, дело делает, но молчит. Осунулся, глаза горят. Не пьет ли, думаем, с горя? Зашли как-то с ребятами к нему на квартиру, а он весь в мелу, в гипсе.Кругом арматура, цемент. Жена говорит, как с кладбища вернулся, покоя не знает, почти не спит, все свободное время памятник сыну лепит. Постамент уже готов, теперь принялся за фигурку мальчугана… Вы не были на нашем кладбище? Там надо всеми памятниками и крестами — мальчишечка крохотный. Видать только-только научился ходить, нетвердо еще за землю держится. Мимо того памятника без слез не пройдешь. Сынишка это Кайловых, Сашок. А сами они, Кайловы, уехали недавно в другой город…» Так рассказывал мне когда-то Митя.

Но, может быть, это другой Кайлов? Тот самый. Позже я побывал у него дома, познакомился с его женой, с Танюшкой и Васильком, которые появились у них после Саши… Валентин Дмитриевич показывал мне свои картины, рисунки, эскизы памятника. В юности он собирался не в металлурги, а в художники, но совсем не жалеет, что сложилось иначе, потому что, став художником, он не был бы доменщиком, а став доменщиком, продолжает быть и художником…

Я отвлекся и должен вернуться в «бытовку», в контору цеха, где Кайлов беседует с гостями. Но их уже нет там. Разве доменщик усидит в конторе! Тянет его к печам, к приборам, он спешит в пирометрическую, в этот полевой штаб цеха, придвинутый к самому эпицентру сражения. И хотя бой рядом, вокруг, за стеной, эта комната — тишайший уголок. Но тишина в ней не мертвая, она живая, наполненная кипением и страстями. Прислушайся: приборы тихонечко потрескивают, позвякивают, пощелкивают, во все глаза следя за домной, за каждым движением у нее «внутрях», за каждым ее вдохом и выдохом. Невесело ей, наверно, матушке, под неусыпной слежкой у этих безжалостных доносчиков! Когда я стою в пирометрической около приборов, кажется, мне, что они не только про домну, что они и про меня все знают…

— Смотрите, — говорит Георгий Францевич, показывая на приборы, — какой у домны ровный ход! Как ровнехонько лежит в печи шихта. Как плавно опускается вниз. А навстречу— поток газов, сильный, ровный, проникающий во все щелочки, обволакивающий руду со всех сторон… Есть любители работать на рывках, на бросках. Больше кокса! Больше воздуха! Дуть, дуть, дуть… А печь уже задыхается, уже «кровью харкает». Шихта зависает, на стенках наросты. Аврал, полундра! Шум, бум, тарарам… А тут совсем другой стиль, перенятый у магнитогорцев, у кузнечан, развитый и отшлифованный до блеска. Умная, спокойная работа. Конечно, надо поклониться в ножки Оленегорску за отличный концентрат руды, Воркуте за великолепный коксующийся уголь. Но любую хорошую руду, любой уголь можно испортить. А вот прибавьте к ним высокую технологическую дисциплину… Говорят, здесь народ северный, холодный, осторожный. Но поглядите, какое они Давление держат под колошником, какая у них температура дутья. Это ж сверхрежимы, это ж технологический героизм. Значит, руда плюс кокс, плюс дисциплина, плюс геройство. В итоге — ровный ход…

Ровный ход! Вот «изюминка» этого завода, которую я искал и нашел с помощью Михалевича.

* * *

На другой день после экскурсии я отправился в прокатный цех, через который нас накануне из-за недостатка времени провели уже в стремительном темпе, на рысях. А мне всегда хочется побыть подольше в прокатном. Люблю постоять здесь вдыхая в себя воздух, настоенный на огне и металле. Интересно и в доменном и в мартене: мастерство сталеваров и доменщиков достойно преклонения. Но их труд исполнен таинств, которые скрыты от глаз, когда стоишь около домны или мартеновской печи. Что видишь? Только бушующее в смотровом глазке пламя. Только клокочущую, бурлящую реку металла, когда пробивают летку. Остальное — тайна. И в этом есть своя прелесть. Но люблю прокатный за открытый нрав!

Иду вдоль станов, поднимаюсь на переходные мостики над ними, неторопливо вбираю в себя впечатления, прослеживая путь слябы. Это толстая стальная лепешка, которая прибыла сюда из соседнего цеха для дальнейшего, как говорят военные, прохождения службы. Она уже помыкалась под валками обжимного стана. Теперь ее раскатают, как кусок теста, в длинный тонкий лист. Стою на мостике. Внизу летит по рольгангу, обдавая жаром и ослепляя, раскаленная сляба. Можно, и не глядя вниз, видеть, что там происходит. Стоит только взглянуть на лица стоящих рядом со мной людей. Порозовели, зарделись — это сляба озарила их, пролетая в клеть. Потемнели, затенились — втянутая валками, она ушла по ту сторону клети. И опять жаркие солнечные блики ложатся на лбы и щеки: летит новая сляба. Свет и тень поминутно сменяют друг друга. Идет прокат! И все доступно взору, вся схватка человека с металлом у меня на глазах. Схватка в открытую, без всяких хитростей, сила на силу… Если б мне довелось заново выбирать профессию, я бы, пожалуй, в прокатчики! Очень уж ясное, честное, мужественное дело. Я сказал об этом Дмитрию Николаевичу Заугольникову, молодому инженеру, который показывал мне цех. Он промолчал, но улыбка чуть тронула его лицо. Она как бы говорила: мы и сами догадываемся, какая у нас превосходная профессия.

С Заугольниковым мы познакомились вчера во время экскурсии. Вчера он был начальником стана, а сегодня — цеха. Но не этого, не листопрокатного, другого, который еще рождается в котловане по соседству. Цех холодного проката. Там будут катать тоже лист, совсем тоненький, автомобильный. А чем тоньше лист, тем хлопотней с ним, тем сложнее оборудование. И места оно занимает больше. Цех будет громадина: полторы тысячи работников! Пока что в его штатах один человек — начальник. Вчера директор завода подписал приказ о назначении на эту должность Заугольникова. Сегодня Дмитрий Николаевич сдал по акту свое старое хозяйство, прокатный стан, и принял новое — стол и стул в крошечной конторке возле котлована…

Вечером я зашел к Заугольникову домой, чтобы уточнить кое-какие технические данные. Пришел за техническими, а унес главным образом историко-краеведческие, и не от Дмитрия Николаевича, а от его жены Лии Григорьевны. Она окончила московский историко-архивный институт и, как жена металлурга, занимается историей металлургии. Первые шаги в этой области она сделала в Златоусте, куда Митю «распределили» после окончания института Стали и куда она тоже, естественно, «распределилась».

В Златоусте Лия Григорьевна работала в городском архиве. Море документов! Нырнешь в эти глубины, и всякий раз выплываешь с какой-нибудь жемчужиной. Сколько она выловила таких жемчужин! Сколько открыла имен, пребывавших в забвении! Кто слыхал до нее о Степане Серовикове? Знали, что был мастер-огнеупорщик, готовивший чудо-тигли для Павла Петровича Аносова, выдающегося металлурга, раскрывшего тайну булата. Не было б тех тиглей, не родиться бы и знаменитой аносовской стали, потому что никакие другие не выдерживали сверхвысоких температур плавления. Мы про них, про тигли, все знаем: из какой они глины, как она замешивалась, по какой рецептуре. Рецепт до нас дошел, а имя его автора затерялось в ворохах бумаг, только разок где-то, в какой-то строке, упомянутое. Попробуй разыщи эту единственную нужную тебе строчку в тысячах докладов, реляций, актов, писем. Попробовала, разыскала. Подцепила и вытянула из-под спуда бумаг коротенькую фразу, вернувшую нам имя Серовикова Степана, крепостного печника, соучастника Аносова в его великом деле. Теперь они рядышком, как и подобает, на страницах истории русской металлургии.

Бесценный был в Златоусте архив, рыться бы в нем и рыться. Но мужа послали в Череповец, на новый, строящийся завод. А что там делать историку металлургии? В этом городе она только зачинается. На всякий случай Лия Григорьевна заглянула в книги. И вдруг увидела старинный герб Череповца. В лучах солнца — медведь, рыба, корабельный руль и какие-то брусочки. Медведь — понятно: леса вокруг. Рыба: Шексна всегда славилась стерлядью, доставлявшейся отсюда на царский и патриарший столы. Руль символизировал Мариинскую систему, судоходство. А бруски? Что они означали на гербе? Лия Григорьевна навела справки. Оказалось, это слитки железа или, как говорили в старину, крицы. Их выплавляли под Череповцом из болотной руды в глиняных сыродутных горнах. Ковали топоры, серпы, косы. По всей Руси известен был череповецкий гвоздь: в любое дерево входил с легкого удара по самую шляпку. Слали железо в Петербург на пушечные лафеты. А — в селе, которое (Называлось Железная Улома, отливали и сами пушки.

Так что и в историческом плане металлургический завод в Череповце строился не на пустом месте.

Лия Григорьевна получила назначение в городской архив заведующей. Но поначалу нечем было заведовать. Какие-то мудрецы незадолго до ее приезда вывезли все бумаги в Вологду, в областной центр, и свалили в пустующей церквушке. Должность заведующей упразднить не успели. Она приехала и начала воевать. Город не может жить без архива! Не сразу удалось внедрить это в сознание местных товарищей. Сопротивлялись. Отступили под ее натиском. Первым она обратила в свою веру председателя горисполкома. Подписал постановление о возвращении бумаг в город. Заугольникова торжественно ввезла их на двух грузовиках. Удалось вырвать и дом под архив. На это здание претендовали сберегательная касса и еще какие-то учреждения, но были вынуждены отступить на прежние позиции.

Она умеет постоять за свой архив! Фонды его растут, пополняются документами. Источники пополнения самые разные. В том числе и монастыри. Близ Череповца полно бывших монастырей, есть один и действующий.

— В этом не была, не проникла. А бывшие все облазила. Монахи, знаете, любили писать. Монастыри были в оживленной переписке между собой, с властями. В кельях, в подвалах я нашла массу интересных документов. Летописи, указы, письма, счета, накладные. Монахи занимались промыслами, торговали рыбой, лесом. Литье продавали. Почти при каждом монастыре была литейная мастерская. Я разыскала старинные чертежи. Митя говорит — любопытные… С монастырями просто, обошла, набрала бумаг. А вот попробуйте выколотить документик из наших городских организаций. Приходишь в учреждение, представляешься: «Я из архива». Переспрашивают: «Откуда?» И глядят как-то с жалостью. Раз из архива, считают, должна быть старушка божий одуванчик… С чего бы молодой женщине идти на такую работу?.. Трудней всего с ними, — кивнула она на мужа, — с заводскими. Завод молодой, а во что уже превратили свой архив! Никакой системы, никакого порядка. Представляете, будущему историку потребуется приказ о пуске цеха холодного проката. Не найдет. Куда девался приказ? Почему его нет в архиве?

— Подожди, Лия, — вмешивается муж. — О чем ты говоришь? О каком пуске? Цех еще барахтается в котловане.

— Но ведь есть приказ о твоем назначении?

— Есть. И поступит к тебе в ведомство, как положено по закону, ровно через пять лет. Когда я уже буду давным-давно снят с работы, милый мой архивариус.

— Вот ты шутишь… Ты, Митя, всегда недооценивал архив, историю. Знаю, знаю, ты делаешь ее, а я только фиксирую. Но и это важно…

Читатель заметил, наверно, что я при удобных случаях стараюсь обновлять материал книги. Наше путешествие от солнца к солнцу совершается не только в пространстве, но и во времени. А время вносит поправки, и какие! Казалось, про Череповец мне ничего не придется добавлять: был на заводе недавно, и собранный материал должен быть свеж. Но глянул в газеты и ахнул: пустили новые мартеновские печи, вторую агломерационную фабрику… Придется уточнять. Звоню во Всероссийский Совет Народного хозяйства. Спрашиваю, у кого можно получить новые сведения о Череповецком заводе.

— Свяжитесь с товарищем Резниковым, он курирует это предприятие.

— Резников? Разве Семен Иосифович не на пенсии?

Вот вам и первое уточнение к очерку. Помните, я писал, что Семен Иосифович Резников, директор, который одиннадцать лет вел «Череповецкую Магнитку», ушел по болезни сердца на пенсию. А он, оказывается, ушел и не ушел. Не усидел дома. Уговорил врачей, разрешили работать два часа в день. А где два, там еще два незаметно. Получается четыре, и это уже от шести недалеко. В общем, когда я пришел в ВСНХ под самый конец рабочего дня, Резников был еще у себя в кабинете.

— Нет, нет, — сказал он, хитро сощурившись. — Вы меня-не видите, я уже давно дома.

Таков этот пенсионер.

На столе — записная книжка, толстенький томик в кожаной обложке. Вспоминаю, что точно такой лежал и перед директором завода, принимавшим экскурсантов из СЭВа.

— У меня дубликат, — сказал Семен Иосифович. — Сделал для себя, когда сдавал завод. Тут записи с того дня, как начали рыть первый котлован на строительной площадке. И вот последняя, вчерашняя. Отправлено заказчикам три вагона с холоднокатанным листом.

— Как, уже пущен цех холодного проката? При мне только фундамент клали…

Рассказываю о своей встрече с Заугольниковыми, как Лия Григорьевна требовала от мужа приказа о пуске цеха.

— Что ж, — сказал Резников, — она не намного опередила события. Летит время!

Он перелистывает записную книжку. Мелькают крохотульки цифирки. Для меня они так цифрами и остаются. А для бывшего директора это — пережитое, созданное, отвоеванное. То, чему отданы годы, силы. Не зря отданы.

— Хорошо, ровно дышит завод! — снова и снова листает Резников странички заводской летописи. — И все спокойней, все ровней дышит. Он сейчас в самом разбеге, на самом разгоне. Вот уже и природный газ подошел из Саратова. А газок в домну — меньше коксу, чугун дешевле… С прошлого года живем без дотации, становимся рентабельными. Какой был главный козырь против Череповца? Металл-де тут дорого обойдется. Смолкли эти голоса. Сталь наша, прокат уже не дороже, чем на южных заводах, а они стоят или на руде, или рядом с углем. Дадим дешевый чугун, и тогда дальность расстояний, в которой нас упрекали, будет полностью компенсирована. Хотя и сейчас все видят, что место для завода выбрано с умом. Точка на карте найдена безошибочно!

ВЕТЕР С БАЛТИКИ

В Череповце словно повеяло, пахнуло морем. Череповецким? Нет, оно еще не разлилось. Рыбинским? Немножко и Рыбинским. Но главные ветры тут, говорят, с Балтики. И мне уже почудилось ее дыхание, потянуло к ее берегам, в город, в котором вырос.

В тот раз я не попал в Ленинград и продолжил свое путешествие вслед за солнцем, на запад, лишь совсем недавно.

Собрался навестить корабелов. Корабелы — это те, кто корабли строят. Я их никогда не строил. И все же решился рассказать о том, как это делается. А делается это в наши дни не так, как двадцать пять и даже пять лет назад. Называю первый срок потому, что не был на Балтийском судостроительном заводе ровно двадцать пять лет.

В то время балтийцы спустили со стапеля первый советский ледокол, флагман арктического флота. Я входил в состав экипажа, принимавшего корабль и готовившего его к походу в высокие широты. Там дрейфовал во льдах «Седов», и мы хотели поспеть ему на выручку. Это зависело от завода, оставались какие-то доделки, работы не утихали и по ночам.

Строителем ледокола, начальником работ, был тридцатипятилетний инженер Александр Маркович Косач. Запомнилась его длинная сутуловатая фигура, мелькавшая то на корме, то на носу, то на надстройках корабля.

Минуло, как уже сказано, четверть века. И первым, кого я встретил сейчас, придя на Балтийский завод, оказался главный строитель грузовых судов — лесовозов, рефрижераторов, танкеров — Александр Маркович Косач. 35 + 25 = 60. Но ничего по существу не изменилось! Все так же мелькает на стапелях высокая сутуловатая фигура. Правда, если приглядеться… А зачем приглядываться? Вам непременно хочется обнаружить седину и морщины?

Лучше поинтересуйтесь, что сделано за эти годы. К тому первому ледоколу прибавился второй, потом лесовозы, потом тендера, много тендеров, маленькие такие суденышки, похожие на утюжки, с автомобильным двигателем; их собирали в блокаду, они вывозили людей через Ладожское озеро, а позже высаживали десанты на Черноморское побережье. Затем были траулеры и океанские рефрижераторы, снова лесовозы, за ними большие танкеры водоизмещением в 42 000 тонн и, наконец, «София», тоже танкер, но уже на все 62 000… Если на карту мира, на голубую поверхность морей и океанов нанести все рейсы судов, построенных Косачом, она была бы исполосована, как ледяное хоккейное поле после напряженной схватки двух команд. А сам Александр Маркович не ходил в море дальше Толбухина маяка в Финском заливе.

Жизнь корабела — его корабли. А у каждого корабля своя история, своя жизнь.

Вот жизнеописание «Софии»… Но заслуживает ли она такого описания, не рановато ли ей претендовать на него? Только-только сошла со стапеля, крепко держится заводской стенки и дышит еще чужими легкими, кровь по ее сосудам гонит чужое, заемное сердце — с берега. И все-таки у нее уже есть биография, первые строки биографии, есть родословная.

«София» вступает в семью крупнотоннажных нефтеналивных судов дальнего плавания. В этой великаньей шеренге она займет место среди правофланговых. О ее размерах вам уже сказала цифра водоизмещения. Сейчас в справочниках чаще принято называть другой показатель — дедвейт, полную грузоподъемность. Она, понятно, меньше водоизмещения. Но гораздо важнее знать, когда речь идет о грузовом судне, сколько оно может взять груза, а не сколько вытеснит воды из океана. Так вот, танкер «София», ее цистерны, примут 44 500 тонн нефти. Не хочу становиться на обычную тропу популяризаторов. Не буду называть для наглядности количество чайных стаканов, в которые можно было бы разлить эти тонны. И не подсчитаю длину цепочки, на которую вытянутся те стаканы — до луны или не до луны? Поверьте на слово: большой танкер, очень большой. Хотя бывают и крупнее.

Мы строим корабли, не стремясь поразить мир их размерами, а руководствуясь одной лишь целесообразностью. Корабль не для того, чтобы стоять на приколе, удивляя всех величиной, а чтобы плавать. А плавать приходится во всякие порты. Мы активизируем торговые связи со слаборазвитыми странами, чтобы помочь им, поддержать их экономику. В таких странах порты чаще всего маленькие, неглубоководные. Туда не пошлешь огромное судно — его и на рейд не смогут принять. И емкостей, баков не хватит в порту для его груза.

Корабелы наши хорошо знают географию и экономику. И всегда перед закладкой новой серии идет прикидка: где, в какие порты ходить этим судам?

Строились «казбеки» (серия получает имя от первого, головного корабля), нефтевозы средней вместимости. Они были рассчитаны на сравнительно короткие рейсы — плечи — и неплохо справлялись, снуя из порта в порт. Росла добыча нефти, рос ее вывоз — и удлинялись плечи. В советских экспортных организациях появились адреса дальних портов. Появилась Куба, чьи нефтеперегонные заводы были лишены сырья. И «казбеков» стало не хватать, да и малы они для таких расстояний. Чем дальше порты назначения, тем выгодней посылать суда покрупней. Чтобы сразу захватывали больше груза, а не таскали его за тридевять земель аптечными дозами. Какой смысл гонять на край света маленькие коробки?

И тогда были задуманы танкеры — каждый почти три «казбека». А за этими танкерами — «София». Даже названием своим она как бы продолжала серию: «Пекин», «Будапешт», «Прага», «Бухарест», «Варшава», «Улан-Батор», «Пхеньян». Столицы социалистических стран. Семь кораблей-близнецов. И «Софии» быть бы восьмым, если б не разговор конструкторов с заводскими товарищами, который я передаю в упрощенном изложении.

Конструкторы сказали:

— Хотим увеличить дедвейт. Пусть судно берет больше нефти.

Заводские спросили:

— Это что, новый корабль, новый проект?

— Не совсем новый. В основе тип предыдущей серии. Удлиним его немного, сделаем чуть шире.

— А осадка?

— Посадим глубже на метр. Мы проверили на картах глубины. Пройдет и Суэцким, и скандинавскими проливами. Примут все порты, что принимают «Пекин», «Будапешт».

— А машина?

— Та же. Не прибавим ни единой лошадиной силенки.

— Вот это хорошо. Но потянет?

— Чуть потеряем в скорости. Не жаль! Не жаль отдать лишнюю милю за пятнадцать тысяч тонн дополнительного груза. Смотрите, мы в общем-то не очень увеличиваем каждое из трех измерений — длину, ширину, осадку. А как вырастает абсолютная величина. Как скакнет грузоподъемность! В полтора раза. Дедвейт «Софии» будет больше водоизмещения «Пекина»!

— А затраты?

— Все подсчитано. Завод ничего у себя не меняет. Весь производственный цикл, вся технология остаются прежними. Та же техника, те же станки, тот же стапель. Никакой реконструкции. Чувствуете экономическую выгоду?

— Нам нравится ваша идея, — сказали заводские товарищи.

Вон она, эта идея, воплощенная в металле, видна в окно из кабинета главного строителя. Можно подойти к красной, покрытой суриком громаде. Можно прикоснуться ладонью к — ее тронутому инеем, ледяному, обжигающему на морозе борту. Можно подняться по трапу туда, наверх, откуда сыплются, перемешиваясь с летящим снегом, малиновые искры электросварки.

Но если вы хотите проследить само рождение корабля, приглашаю вас на стапель!

Помню, четверть века назад суда собирали на стапеле из тысяч стальных листов, как дома из кирпичей. Подгоняли, склепывали листик с листиком. Давняя это теперь старина! Как и строители домов, корабелы перешли на крупноблочный способ. И на электросварку. Из цехов подают на стапель не отдельные листы и детали, а целые секции корабля с полной оснасткой. Кусок борта тонн этак на сто, со всеми ребрами, со всеми клапанами и патрубками, даже загрунтованный под покраску. В цехе предварительной сборки я видел могучий нос второй «Софии», составленный из трех блоков и поджидающий крана, который понесет его на стапель. Видел и капитанскую рубку. А корма танкера уже здесь, на стапеле.

Что это за звук слышится — одинокий, робкий, будто дятел, постукивает, и все-таки прорывающийся сквозь неистовую какофонию над стапелем? Никак клепальщик работает? Ага, клепальщик. А как он очутился со своим таганком и щипцами в этом царстве ультрасовременных электросварочных автоматов, огненными нитями прошивающих тело корабля? Чем он, клепальщик, занят? Ведь клепаные корабли давно уступили место цельносварным.

И все же заклепка, свергнутая справедливо с трона, не исчезла вовсе из судостроения. Хотя и в скромной роли, несравнимой с ее прежним безраздельным господством, она продолжает служить корабелам.

Когда появились первые цельносварные суда, с некоторыми из них происходили таинственные печальные истории и в портах и в море.

На американской верфи был построен корабль без единой заклепки. Подписав акт о сдаче-приеме, строители и моряки направились к банкетному столу, чтобы отметить столь праздничное событие. А вернувшись на причал, они не увидели корабля. Он исчез. Водолазы, обнаружившие его на дне бухты, доложили, что судно разорвано пополам какой-то неведомой силой.

Она же разорвала и советский танкер «Донбасс». Но это произошло уже в открытом океане. «Донбасс», построенный также в США и тоже цельносварной, шел с мазутом из американского порта Лонг-Бич во Владивосток. В северной части Тихого океана его настиг шторм. Содрогаясь от ударов волн, преодолевая встречный ветер, судно шло, не меняя курса, лишь сбавив ход. И когда океан начал уже утихать, раздался грохот. На капитанском мостике кто-то крикнул в ужасе:

— Корма уходит, корма уходит!

Танкер переломило пополам. Из цистерн хлынул мазут Носовая и кормовая половины уходили все дальше и дальше друг от друга. А океан снова начало лихорадить, трясти. Стемнело, пошел снег. С кормы послышался гудок. Это прощались оставшиеся там. Их было больше, у них сохранились двигатель, руль и была какая-то надежда… Через четыре дня корму разыскали в океане и людей спасли. А на носу из шестнадцати человек уцелел один, штурман Евгений Лепке. Волной его смыло с мостика, кинуло на носовую палубу. Пришел в себя, поднял голову — мостика позади не было, товарищей не было… Шесть суток носило штурмана на обломке корабля по бушующему океану, а на седьмые он был спасен экипажем советского танкера «Белгород».

Какая страшная сила рвала корабли?

Ученые дали ответ: для цельносварных конструкций опасны даже самые крошечные трещины. Не встречая преграды, они разрастаются в зияющую брешь, и корабль разламывается. Как противодействовать этому? Вспомнили исчезнувшую было заклепку. Вспомнили, что барьеры из заклепок непреодолимы для трещин. Что трещина, возникнув на одном стальном листе, на соседний, склепанный с ним, не передается, как бы иссякает. И решили укреплять корабли двумя-тремя клепаными поясами вокруг всего корпуса. Этого оказалось достаточным, и ко всем замечательным свойствам цельносварных судов прибавилось еще одно: трещины им не страшны. Так что шов прекрасно уживается теперь с заклепкой, превратившейся из царицы в скромную труженицу.

Вернемся на стапель. Это — строительная площадка, длинный железобетонный помост, с наклоном к реке, на котором, секцию за секцией, собирают корабль и по которому он, как сани с горки, скатится в свой срок в реку. Чем ближе этот срок, тем труднее удерживать судно, которое уже манит река, манит открывающийся за ней океанский простор. Но система крепления прочна, надежна, и за всю историю кораблестроения на верфях мира было лишь два или три случая самовольного спуска корабля, его «побега» со стапеля. Мне рассказали о таком случае.

Это произошло на одном из заводов ночью, и, к счастью, стапель был безлюден. Только на самом судне дежурил пожарный, которого к середине ночи разморило, и он прикорнул. Проснулся от неожиданного толчка. Видит — мимо едут башни, стоящие по бокам стапеля. Встряхнул головой, сообразил, что это не башни едут, а корабль едет. Схватил телефонную трубку, прокричал дежурному по заводу:

— Я еду!..

В этот момент оборвало кабель, и дежурный не понял, кто же едет. И все-таки, почуяв какую-то беду, бросился к стапелю. А корабль был уже на воде. Разогнавшись с горки, он скатился в реку, но зацепил мачтами стоявшие на плаву подъемные краны, которые и затормозили его. Иначе бы он с разгона врезался в противоположный берег. А там порт, там суда у причалов… Случай чрезвычайный, и корабелы не любят о нем вспоминать.

Бывали вы на спуске корабля? О, это наиторжественнейшее событие для завода. И не для одного завода, для всех 600 заводов, которые так или иначе участвуют в постройке большого океанского судна. Все готово на стапеле! Корабль снаряжен к своему первому, правда, не очень дальнему, плаванию — до середины реки, где его, еще беспомощного, подхватят буксиры и отведут для достройки к заводскому причалу. Рейс короткий, но решающий — ходить кораблю по морям-океанам или оставаться коробкой? Все готово на стапеле: смонтировано спусковое устройство, насалена спусковая дорожка. Чтобы ее насалить, требовалось 25 тонн говяжьего и бараньего жира. Сколько бедных рогатых голов приносилось в жертву кораблю! Нынче обходятся смесью поташа, соды, парафина и веретенного масла… Все готово к спуску! Собрались тысячи людей, играет оркестр. Впрочем, теперь он не всегда играет. И вообще ритуал почти не соблюдается. Прежде было так: красивая молодая женщина бросала бутылку шампанского так, чтобы она разбилась о борт корабля. И торжественно произносила на правах крестной матери:

— Нарекаю тебя, — корабль, именем… И желаю тебе счастливого и долгого плавания!

Падало брезентовое полотенце, закрывавшее корму, и все видели имя корабля, только что названное его крестной. Теперь не так. Звучит команда:

— Руби носовые задержники!

Просто и деловито: руби. А жаль ритуала, обычая! И корабелам его жаль, и морякам, принимающим суда. Они, моряки, хранили у себя в кают-компании под стеклом горлышко разбитой бутылки, перевязанное красной лентой с именем крестной матери. Причуда? А традиционная встреча с Нептуном, богом морей, на кораблях, пересекающих экватор, не причуда? Но попробуйте отобрать ее у моряков.

Когда на наших заводах спускают суда для других стран, весь ритуал соблюдается полностью.

Я — за «крестины» корабля! И чтобы разбивалась об его борт бутылка, если не с шампанским, то хотя бы с молоком. И чтобы непременно играл оркестр. Скажете: пустяки, мелочь. Но и «пустяки», вроде традиций, украшают нашу жизнь!

Сейчас на стапеле «София»-вторая. Ей еще не дано собственного имени, она его получит перед самым спуском^[1]. Первую «Софию» мы уже видели у достроечного причала. Она там не одна — прямо по носу у нее «Будапешт», из прежней серии. Нет, он не достраивается, он пришел с моря на технический осмотр. Танкеры стоят близехонько друг от друга, нос к носу, и, наверно, по ночам, когда работы затихают, переговариваются между собой. Корабли любят поболтать, когда их люди не слышат. Это заметил еще Маяковский, подслушавший на одесском рейде любовное объяснение «Советского Дагестана» с «Красной Абхазией». Я повторил опыт поэта и подслушал ночной разговор «Софии» с «Будапештом». Ну пусть не подслушал, вообразил, какая разница?

«София»: — Раскажи, как тебе плавалось? Где ты побывал?

— Десять раз сходил на Кубу, пять в Италию, по разу в ФРГ и в Финляндию.

— Когда же ты успел, молоденький такой?

— А мы, танкеры, не застаиваемся, знаешь, в портах. Не лесовозы какие-нибудь, которых грузят-грузят, по бревнышку укладывают. Нам нефтишки накачают враз полное брюхо, и валяй! А выкачивают еще быстрей. Мы все время на ходу, такая у нас служба.

— Где остальные из вашей семьи?

— Все плавают… А у одного была большая неприятность. Плыл, понимаешь, в Гаванну, с полным грузом, и в Средиземном море, недалеко от Бизерты, столкнулся с норвежским танкером. Так сцепились, скула со скулой, что еле оторвались друг от друга. Нашему нос разворотило. Пожар? Представляешь, что такое пожар на танкере?

— А ты что, горел?

— Типун тебе на язык… Это же страшное дело! Особенно когда в танках сырая нефть. Ух, горючая! А наш как раз сырую и вез. Четверо суток с огнем бились. Им радиограмма из дому: возвращайтесь. А они ответную: разрешите следовать дальше, Кубе нефть нужна, дойдем. И дошли! Из Средиземного моря — до Кубы, погорелые, с развороченным носом, с разорванными кабелями и трубопроводами, представляешь?

— Молодцы моряки!

— А корабелы, наши строители, не молодцы? У нас на борту все средства против пожаров. И про остойчивость подумали…

— Про что? Про устойчивость?

— Сразу видно, еще не морячка. Это на суше, на твердой земле — на у, а на море о… остойчивость! Чтобы никакая волна не опрокинула, чтобы никакая авария не была страшна… У моего капитана лежит книга в каюте, называется «Столкновение в океане». Как итальянский лайнер «Андреа Дориа» со шведским «Стокгольмом» столкнулись в Атлантике. Швед итальянцу по скуле врезал, и тот сразу в крен на 18 градусов. Кренился, кренился и опрокинулся. Расследование шло, но итальянская фирма, хотя и пострадала больше, дело замяла. Потому как выпустили в океан с пассажирами огромный кораблище, который «обладал всего лишь одной третью необходимой остойчивости». Так сказано в акте. Стукнули его разок, и он кувырком… Позор на весь свет!

— Господи, — вздохнула «София», — сколько бед в океане! Столкновения, пожары…

— Океан тебе не Фонтанка! Но ты не страшись. Советские танкеры — крепенькие. Слыхала про «Егорьевск»? Он из «казбеков». Шел Бискайским пустой, в балласте. И вдруг взрывы в одном танке, в другом — наверно, газы скопились и рвались. Разнесло палубу, борта. И еще три взрыва — на носу и корме. Танкер на левый борт лег, воду начал черпать. Отсеки затопило. А вокруг — штормяга, представляешь? По всем законам физики должен был опрокинуться, затонуть. Команде приказали покинуть корабль. А он выстоял, удержался на плаву. Взяли его на буксир, во французский порт Сен-Назер повели. Оттуда сразу домой, в Одессу. До Босфора— на буксирах, а Черным морем шел своим ходом. Кто встречал в порту, видел — весь покорежен, обуглен, в каютах на стенках следы от затопления. Но не потонул. Вот это остойчивость! Вот это запас плавучести!

— Ты интересный собеседник, — сказала «София». — Так много всего знаешь!.. Жаль только, не очень красивый. Нос у тебя толстоват, палуба вогнутая, как седло…

— А меня не для Лувра готовили, не для Эрмитажа, — обиделся «Будапешт». — Мне по морям плавать, нефть возить. И бока у меня широкие, чтобы побольше грузу! Это — главная забота. Я — грузовое судно, плавучая емкость, консервная банка…

— И все-таки, — сказала «София», — корабль должен быть красив. Любой. Я тоже танкер, не белоручка какая, рабочая единица! И не задавайся, груза-то больше тебя возьму. А погляди, какой у меня тонкий нос, как изящны мои обводы. Повернулась бы к тебе боком, да швартовы не пускают…

— Вообще-то ты права, «София»! Корабелы мало заботились о красоте судна, его архитектуре. Во всяком случае, меньше, чем об его мощности и прочности. Я слышал, теперь в конструкторских бюро архитектурный отдел учредили?

— Ага, учредили… И видишь, какая у меня штурманская рубка? Легкая, просторная, с круговым обзором, на все четыре стороны! И красиво и навигатору удобно: не выходя из рубки, все видит…

— Ты не слыхала, будто рулевых упраздняют?

— Точно. Хотят. Может быть, даже у меня будет автоматический рулевой. А уж на следующих из нашей серии — обязательно. Это как автопилот на самолете.

— Но там, в небе, просторно. Задал курс самолету, и летит. А у нас проливы, узкости.

— В проливе человек подойдет к рулю. А в море, в океане надежней с авторулевым. Особенно на сильной волне, в шторм. Судно рыскает из стороны в сторону, рулевому его не удержать. Автомат удержит, точно выдержит курс, не даст кораблю рыскать.

— Скажи, пожалуйста, еще не плавала, соленой водички не глотнула, а все знаешь…

— Поговаривают, что будут суда и вовсе без экипажа. Корабли-роботы. Загрузили его — и послали из одного порта в другой. Сам дорогу найдет.

— Ну, это уж слишком! С экипажем, с людьми плавать интересней, веселей…

— А у тебя какие каюты, «Будапешт»?

— У командного состава на одного человека, у команды на двоих.

— А у меня только одноместные! Ты сам говорил: танкер все время в море. Это действительно дом для моряка. Пусть и живет с удобствами, пусть устраивается у себя в каюте, как ему хочется, как ему привычно, не стесняя соседа… У меня еще новость. Кают-компании не будет…

— Как не будет?

— Общая столовая, для всех.

— Как же это корабль без кают-компании?

— У тебя, «Будапешт», отсталые взгляды. Нынче чем штурман отличается от матроса? У одного законченное высшее образование, другой заканчивает, завтра станет штурманом. Зачем их разделять, усаживая за разные столы — одного в кают-компании, другого в столовой?

— Но обычай, дорогая, традиция!

— Не всякая традиция на век…

— Ой, жаль мне! Пусть хоть эту вашу общую столовую называют по-прежнему кают-компанией. Звучит по-моряцки: кают, понимаешь, компания! И пускай будет для всех, согласен.

…Они долго бы еще разговаривали, «Будапешт» и «София». Но светало. Приближалось утро. Рабочее. Когда приходят корабелы. И в ожидании их корабли умолкли…

* * *

После свидания с Ленинградом, после встречи с корабелами и кораблями — поездка в Ригу, к морякам, вернее, рыбакам дальнего плавания.

Это сочетание — рыбаки и дальнее плавание — звучит как-то необычно.

Рыбаков не принято было считать моряками.

Перед войной, когда я плавал на судах торгового флота, на ледоколах, мы, ходившие к чужим берегам, в заграничные порты, в Арктику, немного свысока поглядывали на матросов рыболовных траулеров. Где чапают их суденышки? В Маркизовой луже, как моряки называли Финский залив, или в Кольском. Самые дальние для них моря — Балтийское, Баренцево. И они, рыбаки, завидовали нам, морякам.

А нынче сравнялись: рыбаки те же моряки, ходят так же далеко, в океан.

Мне не удалось на этот раз выйти в море. Я только встречал и провожал суда в Рижском рыбном порту.

Это тоже интересно — встречать и провожать. Уйдя в плавание, я узнал бы жизнь одного экипажа, побывал бы в каком-нибудь одном районе лова. А в порту передо мной прошло столько кораблей! И побывал я, пусть заочно, и возле Исландии, Фарерских островов, Ян-Майена, и неподалеку от Ньюфаундленда, Лабрадора, и близ норвежских фиордов, и на банке Джорджес у берегов Америки, и даже в Гвинейском заливе.

В Гвинейский залив меня привел на «Немане» капитан Александр Кондратьевич Гайлитис.

Но прежде, чем с Гвинейским заливом, я хочу познакомить вас с самим капитаном.

Сейчас его нельзя назвать самым молодым из латвийских капитанов. А шестнадцать лет назад газеты о нем именно так и писали: самый молодой, двадцатидвухлетний…

До того, как стать самым молодым капитаном, он еще был и самым юным юнгой на пароходе «Арие». Газеты, правда, об этом тогда не писали. Латвия не была еще советской. Но юнга дважды уже побывал в советских портах: в Мурманске и в Ленинграде. А потом он почти год плавал матросом под советским флагом на той же «Арие». За два дня до войны пришли в немецкий порт Любек. Через неделю после начала войны команду бросили в концлагерь. Была единственная возможность вернуться домой… И матрос — на пароходе, над кормой которого фашистский флаг. Рейсы в Норвегию, все в Нарвик и в Нарвик. Дождется ли он нужного ему рейса? И вот плывут в Лиепайю. В первую же ночь на рейде он вахтенный. Идет мимо борта моторка, рыбаки, наверно. Приглушили, мотор, рулевой кричит:

— Нет ли табаку? Меняем на рыбу.

По-немецки кричит, судно-то перед ним немецкое. А вахтенный в ответ по-латышски:

— Есть табак!

У него табака полная наволочка. Не курит, накопил из пайка на всякий случай. Вот он и подошел, этот случай. Бесшумно соскользнул по шторм-трапу в шлюпку. Рыбаки ни о чем не расспрашивали. Просто подбросили к берегу. И табака не взяли, нет, взяли на одну закурку… С самым ранним утренним поездом — в Ригу, домой.

В Риге его выручала немецкая мореходная книжка, паспорт. Левая сторона заполняется при найме на судно, правая при увольнении. А он не увольнялся, страничка чистая. Наткнешься на патруль, паспорт в зубы: «Германия, пароход «Алиса Фрейман», старший матрос». И в армию не берут: моряк дальнего плавания. Это по паспорту. А так его плавания были не очень дальние: по Даугаве на буксирном катере. Сам себе и рулевой и моторист. Перед приходом наших затопил катерок под мостом, чтобы немцы с собой не угнали. И сразу в советскую комендатуру: не нужен ли совершенно целый катер? Ого, еще как нужен! Долго ли поднять такой катеришко со дна… И снова забегал кораблик вдоль рижских набережных. Только матрос на нем новый. А прежний в дальних плаваниях, теперь по-настоящему дальних.

Через много лет он снова пришел в западногерманский порт Любек, на этот раз как капитан «Немана», большого рефрижераторного судна, которое несет в океане «материнские» функции. Это плавучая база, «матка», опекающая траулеры на далеких промыслах, — дает им топливо, воду, снабжает экипажи продуктами, забирает у них улов. В Любеке «Неман» зашел на ремонт. Как положено, представители судоремонтной фирмы нанесли визит вежливости капитану. Он принимал гостей в салоне, говорил с ними по-немецки, выказал отличное знание как порта, так и самого города. Очевидно, господин капитан бывал уже в Любеке и, наверно, не раз? Нет, только однажды. Правда, несколько задержался здесь, сидел в концлагере, вон там, в районе сухих доков. Он сказал об этом, глядя в лицо сидевшему напротив господину. Сказал, что хорошо помнит место, где был расположен лагерь, и вообще не забудет всего, что связано с этим лагерем, в частности «зеленую смерть». Так называли суп из травы, которым кормили заключенных… Говоря об этом, он продолжал в упор смотреть, в глаза немцу, потому что узнал в нем одного из сотрудников лагерной администрации…

Теперь, я считаю, мы познакомились с капитаном, и нам самая пора в Гвинейский залив. «Неман» уже там. С ним на южных параллелях трое «крошек», три океанских траулера: «Сергей Есенин», «Леон Паэгле» и «Кришьян Вольдемаре», два поэта и мореплаватель. Я давно заметил, что у рыбаков особое пристрастие к литературе. В Мурманске, например, есть флотилия русских классиков: «Пушкин», «Гоголь», «Достоевский», «Салтыков-Щедрин», «Чехов» — целая плавучая библиотека. Латыши любят поэзию. У них полно плавающих «поэтов». Вот и с «Неманом» пришли к африканским берегам двое. А на самом «Немане» третий, живой поэт — Ян Плотниекс. Весь рейс он писал книгу, которую собирается назвать «Восемь раз через экватор».

Восемь раз в этом плавании пересекал «Неман» экватор: дважды на пути из Риги и в Ригу и шесть раз, когда ходил из района промысла в северное полушарие — в Республику Гана— и обратно. В Гане сдавали рыбу, три улова трех траулеров, местной национальной фирме «Манкоадзе фишерис». И только с четвертым уловом «Неман» пошел домой. А с пятым уже сами ловцы — «Есенин», «Паэгле» и «Вольдемаре».

Гвинейский залив набит рыбой. Ставрида, морской карась — розовый и черный, — скумбрия, паламида, тунец, рыба-капитан и рыба-сабля. Есть хирург-рыба, которую следовало бы назвать для точности бандиткой: у нее рядом с хвостом припрятаны два длинных острых ножа, сих помощью она нападает на облюбованную жертву. Есть флейта, названная так то ли питому, что внешне похожа на этот инструмент, то ли потому, что сама звучит как флейта. Не удивляйтесь, многие рыбы издают звуки. Меня уверяли, что селедка чирикает, как воробей, и ее по этому признаку обнаруживают гидроакустики.

Искать в этом заливе рыбу почти не приходится. Сама ищет тралы. И, угодив в полон, не стремится вырваться, выскользнуть на волю, как это всегда старается сделать пронырливая и свободолюбивая селедка. Тут другие заботы: освободить трал от рыбы так, чтобы не повредить ни трала, ни рыбы. Цепляется проклятая своими колючими плавниками, попробуй отдери. Первое время латышские рыбаки просто мучались. И тралы рвали и рыбу калечили. Помогли калининградцы, не впервые уже промышлявшие в этом районе. Посоветовали вымывать рыбу из тралов насосами. Они же научили, как вернее всего замораживать добычу в этакой жарище: пересыпать мелко-мелко раздробленным льдом, дольше хранится.

Получается, что в Гвинейском заливе труднее не поймать рыбу, а обработать, подготовить к сдаче в достойном виде. Что ж, справились, кажется, неплохо. Александр Кондратьевич показал мне документ. Называется «сертификат», удостоверение. Выдан в ганском портупредставителем фирмы. Гласит: «Удостоверяется, что вся свежемороженая рыба в количестве 3255 тонн принята от моторного судна «Неман» высоким качеством и в экстраупаковке». Улова было столько, что часть добычи пошла в кормовую муку, которая пользуется большим спросом. Особенно аппетитен перемолотый морской петух. Коровы, говорят, обожают этого петушка, который не кукарекует. А настоящим, земным курочкам рыбная мука просто на пользу — несутся лучше…

Перед «уходом» из Гвинейского залива, то есть в конце интервью, капитан «Немана» положил передо мной четыре фотографии, снятые на африканском берегу в рыбачьем поселке. Первый снимок: океан. У самой кромки воды высокий негр, ганец, взметнул над головой руки. Он кричит, у него за спиной вдалеке гигантская откатная волна, на гребне которой крошечная точка, гибнущий, уносимый в океан человек, и негр кричит, сзывая на помощь людей. Вот они на втором снимке, сбегаются со всех сторон. Рослые мужчины и под стать им женщины разматывают длинный канат, и первые уже в воде. Третья фотография: цепочка, вереница людей в океане, они идут, плывут, и все держатся за веревку, один конец которой в руках тех, кто на берегу, а другой уже намотан вокруг тонущего, только так можно его спасти, один, два, даже десять человек ничего не сделают, их унесет океанским откатом, а против многих, против сотни океан бессилен, они крепко держатся за канат, и волнам не вырвать его из их рук… Четвертый снимок: ликующая, пляшущая толпа на берегу, Мужчины, женщины, дети и на руках у них спасенный ими человек — русский человек, механик с «Немана».

Как ловить рыбу?

В самом деле, как ее ловить, чтобы поймать? И чтобы сразу много. Не везде же она сама плывет на ловца, как в Гвинейском заливе. И не всякая рыба желает добровольно в трал или в сети. Селедка страсть этого не любит. Вспомните, как мы гонялись за ней у Камчатских берегов: только самолет выручил… Нужно ловить момент. Когда брать селедку на севере? С января по март она — в фьордах, нерестится, трогать нельзя. А потом истомленная, исхудалая уходит разрозненными стайками на параллели за полярным кругом. Кому она здесь нужна такая? Пусть попасется в планктоне, наберет силы, скомплектуется в мощные косяки и уйдет нагуливать жирок к Исландии, к Фарерским островам. Это начало лета. Самое время для разведки, для поисковых судов. Гидрологические съемки, пробные выловы… Нужно уточнить маршруты косяков, узнать, чем рыбка кормится, созрела ли. Это важно для ловцов, которые выходят вслед за разведчиками расставлять в океане силки и капканы. Я не оговорился, назвав эти орудия охотников: рыбный промысел — это та же охота, горячая, азартная, с погонями, с удачами и промахами, с немалыми порой огорчениями.

Ловцы в море бывают разные, как и охотники в лесу. Одни спешат туда, где уже обложили зверя, спешат к «мятой» воде, где сгрудились траулеры и мечут, мечут сети. Другие не лезут в гущу, не ищут легкого промыслового счастья. Оно легкое и в том смысле, что легко улетучивается. Настоящий ловец не боится поднять пустые сети — они о многом ему расскажут, о многом предупредят. Конечно, команде невесело «гонять пустыря». Но капитан улыбается, и команда понимает, что значит его улыбка: еще разок, еще разок, и косяк будет подцеплен. Говорят, должно быть чутье на рыбу. Возможно. Но я скажу так: чутье плюс приборы — вернее, приборы плюс чутье. Думаю, вы понимаете, что под чутьем я имею в виду опыт. А приборы? Приборы всякие. Их много на траулерах.

Термометр. Обычный, вроде комнатного. Но он под самым днищем корабля, а датчик от него в штурманской рубке. Вахтенный всегда знает, какова температура воды. Скакнула вверх, понизилась — насторожись! Тут должна быть рыбка. Она накапливается на температурных гранях. Никогда не перейдет сразу из холодного течения в теплое и наоборот. Долго-долго движется по рубежу, по невидимой, но хорошо ощутимой границе температур. Ставь сети — не промажешь.

Эхолот. Думаете, что только глубины измеряет? Отличнейшим образом «вынюхивает» рыбу. Лучше борзой на охоте. Перо эхолота усердно пишет, ничего не пропустит. Но надо уметь читать его записи. Как азбуку морзе. Для кого тире точка тире, а кому — смысл! Так и тут. Эхолот докладывает, что обнаружил рыбу. А какая — это уж дело опыта капитана, его чутья, если хотите. Кинешься на треску, а выловишь медузу. Она обманчива, эта медуза, армадами идет, густо-густо, легко принять за стоящую рыбу.

Или был случай. Один капитан оповестил на все море по радио:

— Вижу сельдь. Много!

К нему траулер за траулером. Но то была не сельдь, а стая акул, гнавшаяся за сельдью. Таких акул называют сельдяными. Но они все-таки немного отличаются от селедки… Эхолот подвел капитана? Нет, не эхолот. Грамотности не хватило: не так прочел. И, наверно, не поглядел в фиш-лупу, электронный прибор, который уточняет, расшифровывает запись эхолота. Ущучил рыбу, докладывает эхолот. А фиш-лупа говорит, какая рыба. Но говорит только тому, кто умеет смотреть.

Разные бывают случаи, всякие бывают уловы.

Ловили рыбу, а поймали сундук. Это было не в океане, в Рижском заливе. Подняли рыбаки трал, а в трале старый, серебром кованный сундук. Ткнули его, чтобы очистить от ржавчины, рассыпался. Лежит, свернутый аккуратно, старинный офицерский мундир. И еще пистолет с деревянной резной ручкой, роговая пороховница, монеты. Ствол у пистолета бронзовый, на бронзе гравировка: «1811. Тульский оружейный завод». Сундук — в музей. Там говорят: ценная находка! В 1812 году в Ригу приходили русские корабли. Они доставляли оружие, порох в крепость — для воинов, отбивавших атаки наполеоновской армии. Французам не удалось взять Ригу… Кто же был владелец сундука, найденного рыбаками? Видно, офицер одного из кораблей, приходивших в Ригу. Корабль, возможно, попал в шторм и затонул.

Вот какие бывают уловы.

Но вернемся к рыбе. Найти ее при помощи эхолота, фиш-лупы не значит еще поймать. Сельдь хитра. Сельдяной косяк маневрирует, увертывается от погони, независимо от того, где вы за ним гонитесь — возле Камчатки или в Атлантике. Утверждают, что сельдяной косяк неким чутьем чует, кто его преследует и преследует ли; будто бы он не боится торговых судов и улепетывает от траулеров, каким-то образом их различая… Кажется, засекли, настигли, но не успели заарканить, выскочил из петли. Бывает, эхолот пишет, фиш-лупа фиксирует — по всем признакам селедка. А в сетях опять медуза, пертуй и прочая океанская чепуха. Потому что ночь, а ночью сельдь подымается на верхние горизонты, смешивается со всякой мелочью, которой тьма-тьмущая, с планктоном, как бы прикрываясь, камуфлируясь, обманывая эхолот, фиш-лупу и самого ловца, даже очень бывалого. Но можно и хитрую селедку перехитрить. Идет косяк. Вы знаете его направление, его скорость, а также скорость течения. Перебегите дорогу косяку, поставьте ему сети на пути. Так, чтобы он сразу, не очухавшись, не подозревая никакой угрозы, с ходу, с разгона — да в капкан!

Автора спросят: откуда такая осведомленность, такой опыт? Не таюсь: чужой опыт. Изложил как мог то, что узнал от капитанов. И, в частности, от Хария Лидакса, Героя Социалистического Труда.

Харий Лидакс — один из детей капитана Гранта. Не Гарри Гранта с исчезнувшей «Британии», а Яна Валтовича Гранта, старейшего на Балтике судоводителя. Всех, кто плавал когда-нибудь под его командой, зовут «детьми капитана Гранта».

Харий Лидакс, как и капитан Гайлитис — помните? — тоже бывший самый молодой. Но это было совсем недавно, шесть лет назад. Сейчас ему 27, и он не очень-то бывший, он «еще из самых молодых.

Когда старик Грант уходил на пенсию, его спросили:

— Кого вместо вас?

Ян Валтович сказал:

— Лидакса, я думаю.

Он сказал так, хотя Харий ходил с ним как штурман только в два рейса. Только в два? Но рейсы-то в Северную Атлантику чуть не по полгода каждый. Можно за это время узнать человека, тем более — в море. В море верная проверка. К тому же капитан Грант был знаком с Фрицасом и Яном Лидаксами, плавал с ними на парусных ботах, под веслами и помнил мальчишку, который помогал на каникулах деду и отцу. Это был Харий. Мальчишки в рыбачьих поселках знают, что такое море. И море их знает.

— С морем шутки не шутят, — говорил дедушка Фрицас.

А вообще-то он не любил говорить. Бабушка жаловалась:

— Сорок пять лет живем вместе, и сорок пять слов слышала я от него. В год по слову.

С дедом Фрицасом случилась однажды беда в заливе. Он вышел в декабре под парусом снимать сети. Штормило — обычное декабрьское дело, но ветер усиливался. Лодку относило от сетей, старик спустил паруса, сел на весла. Волны перекатывались с кормы на нос. Вокруг сетей кипело, рыбак попробовал вытащить их, не смог, отнесло. Сладил с ветром, волной отбросило, обошел волну, сети снова не поддались. Еще раз попытался, раскровянил руки. Решил возвращаться к берегу. Выгреб к мысу, вытащил лодку на берег, свернул парус. Но не ушел. Кто знает, какие у него были мысли? Боялся, что сочтут трусом? Или решат, что бросил сети потому, что они колхозные, свои бы не бросил… Словом, не ушел. Столкнул лодку в воду, сел — и к сетям. Ветер переменил направление, спал, волны укладывались. Сети враз поддались. И все-таки старик опоздал. Чувствовал, что мороз крепчает, спешил — и не успел. Залив начал замерзать, а замерзает он в этих краях моментально. Волны еще рябили — и уже намертво скованы. Все вокруг в ледяной корке. Она достаточно крепка, чтобы лодке не пробиться, и не такой еще толщины, чтобы идти по льду. Так старый Фрицас оказался в плену. Нужно было ждать, чтобы лед или растаял, или стал крепче. На оттепель не надейся — декабрь! Но и мороз не прибавлял. Лед нарастал медленно. Прошла ночь Старик вылез из лодки, ступил ногой, провалился. Стал грести, чтобы протолкнуться сквозь лед. А он — молодой, острый. Пробьет брешь — погибай. Жди! Продуктов не захватил, курево кончилось, сосал пустую трубку. А погода издевалась: то таяло, то морозило. Еще сутки прошли. Лодка вмерзла в ледяное поле. Не сдвинешь. Ткнул палкой в лед — кажется, окреп. Ступил обеими ногами, потрескивает, а держит. Но взвалил на плечи сети с замерзшей рыбой, под ногами треснуло, раздалось. Успел ухватиться за борт лодки, выкарабкался. Что делать? Ноги мокрые. Пока не замерз, надо идти к берегу. Не пошел. Сидел, ждал, пока лед станет еще крепче, чтобы можно было идти с грузом… Когда люди двинулись по окрепшему льду на поиски старого Фрицаса, они встретили его в двух милях от берега. Старик тащил тяжелые, полные улова сети. Он сказал, чтобы все шли за лодкой, а он дойдет сам. Не послушали, уложили в санки. В больнице врач сказал, что отморожены ступни, удивительно, как он шел… Поправившись, старик не хотел рассказывать, что с ним приключилось в море. Потребовалось полгода, чтобы выпытать у него некоторые подробности, вытягивая по словечку. Тогда-то он и сказал внуку:

— С морем не шутят.

Внук вырос, стал капитаном дальнего плавания. Это уже без деда, когда тот умер. Возвращаясь с моря, капитан Лидакс всегда посылает три радиограммы о результатах промысла. Первую — в Управление экспедиционного лова. Вторую — в рыболовецкий колхоз «Энкурс» («Якорь») бригадиру Яну Лидаксу, отцу. Третью — капитану Гранту. И все адресаты бывают довольны радиограммами: полный улов!

А как он получается, этот полный улов, я рассказывал выше, выдавая некоторые секреты капитана Лидакса и других.

С Харием мы встречались на ходу, на бегу. Спешил человек! Приехал из отпуска — ездил в Кисловодск, потом рыбачил с отцом под парусом — и узнал о новом назначении. Сдать СРТ, принять БМРТ. Сдать и принять схожие суда — и то забота. А тут средний рыболовный траулер, который берет 65 тонн рыбы, и большой морозильный рыболовный корабль на 650 тонн. Разница! Экипаж — 24 человека и экипаж — 96. Это не просто новое для Лидакса судно, а совсем другое, на таких он еще не плавал. Ни матросом, ни штурманом. И вот капитаном! «Линард Лайцен» идет с моря, с Ньюфаундлендской банки, сдаст улов и сразу туда же, к Канаде. Поведет уже Лидакс. Надо же к этому подготовиться. На своем старом тральце он все знал. А на новом… Бегает Харий — то в диспетчерскую, то к капитану порта, то в отдел кадров, то по складам. Ничего бы не забыть! В море уйдешь, рукавиц хватишься, мало взял, или соли недобор, доньев бочечных нехватка, а то и вовсе пустячок — пробок, чтобы те же бочки затыкать, неполный комплект. Пустячок, а нет их — иди к плавучке, проси, унижайся, да пока идешь к «матке», сколько рыбы упустишь!

Некогда было Лидаксу, и мы встречались с ним накоротке, на ходу. Но мне интересен этот человек, и я буду следить за его судьбой, за рейсами его корабля. В моем домашнем архиве среди прочих газетных вырезок появится и такая:

«ХИРУРГИЧЕСКИЙ СТОЛ НА ВОЛНАХ.

Траулер «Линард Лайцен» вел промысел у берегов Западной Африки. Вдруг вахтенный матрос заметил шлюпку, направлявшуюся к кораблю. Она принадлежала португальскому рыболовному судну «Алкоа». В шлюпке находился тяжелораненый моряк. Судовой фельдшер Ярослав Исаева оказал ему первую помощь. Но больному была необходима сложная операция.

Своего врача на борту «Линарда Лайцена» не было. Поэтому капитан, судна, Герой Социалистического Труда Харий Лидакс, приказал немедленно сняться с якоря и идти к другому латвийскому траулеру — «Эдуарду Вейденбауму», где был хирург М. Донской.

У португальского моряка оказался перелом лобной кости с повреждением вещества головного мозга. Михаил Донской, которому ассистировала молодой хирург Парсла Круминь, прямо в океане сделал пострадавшему трепанацию черепа и удалил часть кости. Операция прошла благополучно».

Спешу в порт: пришел «Сильный», давно я его жду. Это — спасатель, корабль, который ищет бури. В шторм, в ураган надо бы в укрытие, в бухточку какую. А для «Сильного» — самая работа! Он дежурный по океану, по штормам. Он там, где плохо, где несет на рифы, где тонут…

У нас много таких спасателей. «Стерегущий», «Стремительный», «Стойкий», «Смелый», «Славный»… Это и в самом, деле стерегущие, стремительные, стойкие, смелые, славные корабли. «Сильный» — молод, ходок, остойчив на любой волне, у него мощная машина, мощные буксирные средства, насосы для откачки воды, брандспойты, аппаратура для надводной и подводной сварки, водолазные станции. И ракеты! Спасательные.

Тонет угодившее на рифы судно. Но как подойти к нему на высокой штормовой волне, как перебросить буксирный конец, как стащить с камней? Над морем летит с борта спасателя ракета, выпущенная из «пушки». Вокруг ракеты намотан линь, длинный тонкий трос. Полет ее точен, линь подхвачен там, на попавшем в беду судне. Два корабля соединены между собой, и теперь несложно передать любой конец, любой самый толстый буксир.

Побольше бы в мире таких ракет! Спасательных…

Капитан «Сильного» — Иван Петрович Четыркин. 34 года. Смоленский, земляк Нахимова. Внук матроса, погибшего в Порт-Артуре. Сын танкиста, гвардии майора, павшего под Жлобином.

Прошу Четыркина рассказать о случаях.

Но это же обычная для «Сильного» работа — случаи. Вот, пожалуйста, вахтенный журнал.

Февраль. Шетландские острова. Тихая бухта. Тралец зашел с промысла подремонтировать машину. Разобрали. И вдруг ветер с востока. Понесло на рифы. Без машины, без рулевого управления. Прилетел «Сильный», дежуривший неподалеку. Ракета. Буксирный трос. Оттащили. Опоздай на час — сидеть бы тральцу на рифах.

Март. Северное море. Траулер в погоне за рыбой в азарте намотал на гребной винт собственные сети. У самого себя в плену. Взяли на буксир. Привели к мысу Скаген, где потише. Водолазы — вниз. 25 часов под килем.

Май. Гренландия. Датский пролив. Ураган. На СРТ сорвано рулевое. Несет ветром на огромной скорости. «Сильный» спешит вслед, но долго не может догнать. В трубе — вода. Выбиты стекла в штурманской рубке. Погоня! Почти, сутки. Настигли. Ракета, буксирный трос. Потащили в Ригу…

Случаи? Работа.

И снова «Сильному» в море. В порту он в гостях. В океане— дома, в океане — служба. Поиски бурь…

Все чаще и чаще провожаю я суда. Идут к Ньюфаундленду, к Лабрадору, к Фарерам, к Новой Шотландии, на банку Джорджес, в пролив Дэвиса, в Гвинейский залив, к мысу Гаттерас… За сельдью, за треской, за окунем, за ставридой.

Рыбацкого всем счастья!

ИЛЛЮСТРАЦИИ

«Три брата» сторожат вход в Алетинскую бухту

Ревет на всю округу обиженный секач

Котик-малыш

Член-корреспондент АН СССР Б. И. Пийп

Девушки корячки на аэродроме

«Король», старый ездовой вожак

Первая буровая на Паужетке

На Тихом океане. Едем по полосе отлива

На перекрытии Волги

Куйбышевское море летом

Куйбышевское море зимой

У входа в Музей Полтавской битвы

Полтавская нефть

Строительство Кременчугской ГЭС

Герой Социалистического Труда М. Д. Карпов с сыном

Монтажники

Молодые строители горнообогатительного комбината

Идет металл

Капитан рыболовецкого траулера

Герой Социалистического Труда X. Лидакс

В Рижском рыбном порту

Они прибыли из Гвинейского залива

Домой с уловом

INFO

Абрам Лазаревич Старков

ОТ СОЛНЦА К СОЛНЦУ

Редактор В. А. Мякушков

Младший редактор И. К. Коновалюк

Художник Л. Ф. Шкапов

Художественный редактор А. Г. Шикин

Технический редактор И. П. Арданова

Корректор Г. И. Ландратова

А02566. Сдано в производство 13/I 1964 г. Подписано в печать 30/IV 1964 г. Формат 60 х 84 1/16. Печатных листов 12,5 + 1 л. вкл. Условных листов 13,5. Издательских листов 11,59. Тираж 40000. Цена 45 коп.

Темплан Географгиза 1964 г. № 60. Заказ № 64.

Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.

Издательство социально-экономической литературы

«МЫСЛЬ».

Тип., Москва, ул. Фр. Энгельса, 46.

Примечания

1

Теперь мы знаем это имя: «Белград».

(обратно)

Оглавление

НА ТИХОМ ОКЕАНЕ

  Дальние острова

  О вулканах и вулканологах

  Как мы ловили селедку

  Сахалинский этюд

  Сахалинский картофель

«САМИ УПРАВИМСЯ»

В ЖИГУЛЯХ

  Год первый…

  …И год пятый

РЕСПУБЛИКА КОСМОНАВТА

ИЗ УКРАИНСКОГО БЛОКНОТА

ТОЧКА НА КАРТЕ

ВЕТЕР С БАЛТИКИ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

*** Примечания ***