Предисловие
Имя Елены Скрябиной я узнал случайно, после того как из Германии мне прислали её «Ленинградский дневник».
Так что вначале я с ним познакомился в немецком варианте. Сегодня «Дневник» существует на многих языках, в том числе, разумеется, и на русском. Так как в 50-е гг. Елена Скрябина эмигрировала в Америку, её книга надолго оказалась у нас под запретом.
Недавно в Российской национальной библиотеке мне удалось прочитать русскую версию дневника. Долгие годы она находилась в недоступном спецхране. Из парижского эмигрантского издания «Пять континентов» я и взял приведённые ниже отрывки.
Биографию Скрябиной мне удалось узнать несколько позже из её книги «Страницы жизни» (М.: Прогресс-Академия, 1994).
Родилась Елена Скрябина 13 февраля 1904 г. в Нижнем Новгороде, в семье дворянина Александра Горсткина, депутата Государственной Думы. Она пережила своих братьев, один из которых погиб в Гражданскую войну, воюя на стороне белых; другой, служивший в Красной Армии, был расстрелян в 1937 г. Оценивая то время, Скрябина пишет в воспоминаниях о матери: «Она была воплощением старой России, а я уже – советским продуктом». В начале двадцатых годов она вышла замуж за красноармейца Сергея Скрябина.
В 1926 г., после рождения сына Димы, с мужем и матерью Елена Скрябина переселилась в Ленинград. После убийства Кирова в декабре 1934 г., перепуганная арестами, она купила большой портрет Молотова (настоящая фамилия которого была Скрябин) и повесила среди семейных фотографий, надеясь, что это станет ей защитой. «Аресты продолжались, а мужа не трогали. В 1935 г. арестовали друга отца. Он носил совершенно неприемлемую для СССР фамилию – Геринг».
В 1937 г. у Скрябиной родился второй сын, которого назвали в честь расстрелянного брата Георгия. Чтобы скрыть, что таким образом сохраняется память о брате, сына в обиходе стали называть Юрой. Блокадное время, эвакуация в Пятигорск, пребывание в немецких рабочих лагерях в Польше и Германии описаны в её «Ленинградском дневнике» (Мюнхен, 1964). После окончания войны Скрябина не вернулась домой. Страх перед сталинским режимом и стремление спасти себя и детей от возможных репрессий пересилили желание вернуться в Ленинград. В 50-е гг. она эмигрирует из Германии в США, где ей удаётся найти применение своему литературному дарованию. Скрябина становится профессором в одном из американских университетов и долгие годы преподаёт русскую литературу.
Для Запада Елена Скрябина стала летописцем ленинградской блокады. Автор известной книги «900 дней. Блокада Ленинграда» американский журналист Гаррисон Солсбери назвал её дневник «памятником мужеству и выдержке русского народа» и отметил: «Прежде всего, это искренние и волнующие записи матери, самоотверженно борющейся за жизнь своих детей, отдавшей последние силы, чтобы отстоять эту жизнь в условиях голода, холода, произвола и смерти».
Ю. М. Лебедев
Годы скитаний: Из дневника одной ленинградки
1941 год, сентябрь
Понедельник, 1 сентября 1941 г.
Сегодня закрыли все коммерческие магазины. Нормы продуктов по карточкам снова снижены. Необходимо добывать припасы другими путями. Многие ездят в окрестности, свободные от немцев, собирают там картофель и овощи на полях, оставленных населением.
Пятница, 5 сентября 1941 г.
Вернулись в доисторическую эру: жизнь свелась к одному – к поискам пищи. Подсчитала свои продовольственные ресурсы. Выходит, что моих запасов еле-еле хватит на месяц. Может быть, позднее положение изменится. А на какую перемену надеюсь – сама не знаю. Теперь вплотную подходим к самому страшному голоду. Завтра собираемся с Любочкой Тарновской поехать за город менять папиросы и водку, полученные нами в ларьке на улице, напротив дома.
Воскресенье, 7 сентября 1941 г.
Утром сидела с Юриком (пятилетний сын. – Ю. Л.) на бульваре. К нам подсел бывший мой однокурсник Милорадович. Без предисловий завёл разговор о том, как он счастлив, что немцы уже стоят под городом, что их – несметная сила, что город будет сдан не сегодня – завтра. Хвалил меня, что я не уехала. «А это на всякий случай, – показывает мне маленький револьвер, – если ожидания меня обманут».
Я не знала, как реагировать на его слова. Мы привыкли не доверять людям. А таких, вроде него, теперь много. С нетерпением ждут немцев, как спасителей.
Понедельник, 8 сентября 1941 г.
Сегодня нам рассказали, что несколько немецких самолётов всё-таки прорвались к городу и бомбы были сброшены на Старо-Невском. Разрушены дома. Это сообщение произвело сильное и неприятное впечатление, ибо поколебалась уверенность, что Ленинград так хорошо защищён, как нас стараются убедить. Стало ясно – какая угроза нависла над нами.
В городе усиленно говорят о листовках, которые сбрасывают немцы. Их находят в больших количествах. Содержание листовок – ультиматум: если до 9 сентября город не будет сдан, начнётся массовая бомбёжка.
Вторник, 9 сентября 1941 г.
Вчера, в пять часов вечера, мы стояли на балконе: моя мать, тётка и я. Обсуждали наше безвыходное положение. ...Загудели сирены, а затем посыпались бомбы, стали рушиться дома. Несмотря на весь грохот, Юрик спал крепким сном. ...Я не выдержала, схватила спящего Юрика на руки и побежала в подвал. Там полно народу, особенно детей. Они громко плачут, прижимаются к обезумевшим матерям. При каждом новом взрыве женщины, из которых многие были коммунистками, судорожно крестятся, шепчут молитвы. В эти минуты антирелигиозная пропаганда забыта.
Бомбёжке, казалось, не будет конца. Сегодня узнали, что очень пострадал наш район. Некоторые картины мне навсегда врезались в память. Вот дом, разрушенный почти до основания. Но одна стена, оклеенная васильковыми обоями, уцелела. Даже картина висит, не покосившись. От другого бывшего дома над грудой кирпича, цемента, балок остался целый угол одной из верхних квартир. В углу икона, на полу детские игрушки, повсюду разбросанные, будто дети только что играли. Дальше – наполовину засыпанная обломками комната, но у стены кровать со взбитыми подушками и лампа. Случайно уцелевшие домашние вещи, открытые взору прохожих, – словно немые обличители того, что кто-то чужой, безжалостный ворвался в личную жизнь людей и варварски её изуродовал.
Пятница, 12 сентября 1941 г.
Пишу через полчаса после нового налёта. Не знаю, сколько времени всё продолжалось, но через несколько минут после отбоя узнали, что пострадал огромный госпиталь в нескольких кварталах от нас. Его только вчера открыли, а сегодня перевезли туда раненых. Говорят, что бомбардировщики пикировали именно на это здание. Оно моментально запылало. Большинство раненых погибли, их не успели спасти.
А нам всё время говорили, что Ленинград недоступен, что налётов не будет. Вот и недоступен! Противовоздушная оборона оказалась мыльным пузырём. Гарантия безопасности – пустая фраза.
Узнали о самом ужасном следствии недавней бомбёжки: погибли Бадаевские склады. ...Конечно, немцы на этот счёт были прекрасно осведомлены. Уничтожение Бадаевских складов грозит неминуемым голодом. Весь город затянут облаками дыма, пахнет горящей ветчиной, жжёным сахаром.
Понедельник, 15 сентября 1941 г.
Гибель Бадаевских складов уже сказывается. Дневная норма хлеба снижена до 250 граммов. Так как, кроме хлеба, почти ничего нет, то это снижение весьма ощутительно. Я ещё пытаюсь добывать картошку и овощи по окрестным сёлам взамен на вещи. До чего мучительны эти обмены! Вчера ходила целый день. У меня были папиросы, сапоги мужа и дамские чулки. Чувствуешь себя жалкой попрошайкой. Всюду надо уговаривать, буквально умолять. Крестьяне уже завалены прекрасными вещами. Они и разговаривать не хотят. За короткий срок вернулся страшный 1918 год. Тогда горожане, как нищие, выпрашивали в деревнях картофель и муку в обмен на ковры, меха, кольца, серьги и прочие ценные вещи. Измученная до последней степени, я, наконец, обменяла весь свой товар на пуд картошки и два литра молока. Не знаю, как долго я смогу заниматься подобной добычей.
Суббота, 20 сентября 1941 г.
С каждым днём всё труднее. Вопрос питания – главный и единственный. Даже ежедневные бомбёжки не производят сильного впечатления – к ним привыкли. Все заняты только одной мыслью: где бы достать что-либо съедобное, чтобы не умереть с голоду. Самый ходкий предмет обмена – спирт. Правда, хорошего спирта уже не достать. Иногда в соседний ларёк привозят какую-то отвратительную вонючую жидкость, но весьма крепкую. За этим напитком стоят длиннейшие очереди. Я тоже стараюсь не пропустить ни одного такого счастливого случая, терпеливо стою в бесконечном хвосте. В одной деревне нашла пьяницу-старуху, которая за эту дрянь готова дать изрядное количество картошки. Счастье, что ещё водятся такие старухи.
Четверг, 25 сентября 1941 г.
Сегодня забежала взволнованная Ирина и сообщила печальное известие. Марина Толбузина, моя приятельница с раннего детства, погибла. Оказывается, Марина, с группой сослуживцев и со своей неразлучной домработницей Тоней, была отправлена на рытьё окопов в окрестности Ленинграда. Проработав определённый срок, вся группа возвращалась по шоссе, когда с ними поравнялась красноармейская машина. Марина, изнемогавшая от усталости, попросила подвезти её и Тоню. Шофёр согласился. Машина обогнала шедшую группу, но не успела ещё скрыться за поворотом, как на глазах у всех взлетела в воздух. Всё это сопровождалось грохотом и дымом, заслонившим автомобиль. Когда окопники поравнялись с местом происшествия, то не нашли и следов пассажиров. Задерживаться было невозможно, так как начинался сильный обстрел этого участка шоссе. Вот то, что нам пришлось услышать. Погоревали о Марине – красивой, молодой, полной жизни женщине, так безвременно погибшей.., и опять вернулись к нашим повседневным заботам о спасении собственной жизни.
Примечание Е. Скрябиной к тексту её книги «Годы скитаний»:
Впоследствии оказалось, что Марина, хотя и вылетела из машины, наскочившей, по-видимому, на мину, но не погибла, как все предполагали. Каким-то образом она очутилась в придорожной канаве, где и пролежала без сознания до тех пор, пока один из немцев не стал вытирать кровь и грязь с её разбитого лица. Приняв немца за милиционера, она что-то спросила его по-русски. Каково же было её изумление, когда она услышала немецкую речь! После долгих скитаний и всевозможных передряг, Марина в 1953 г. попала в Америку, где и живёт теперь.
Воскресенье, 28 сентября 1941 г.
Пошли упорные слухи, что норму хлеба ещё сбавят. Это уже катастрофа. В августе мне удалось купить несколько фунтов настоящего кофе. Теперь это наше спасение: выпьешь утром несколько чашек и почти целый день чувствуешь себя бодрой.
Появился татарин, который раньше скупал старые вещи. Принёс четыре плитки шоколада и продал их за деньги. Совершенно невероятное событие в наши дни, потому что деньги теперь уже ничего не стоят. Единственной платой могут быть только вещи. Правда, за эти плитки он взял сто двадцать рублей – месячное жалованье уборщицы. Всё же считаю покупку большой удачей. Сложила плитки в мешок, который беру с собой во время тревоги в подвал, на тот случай, что тревога будет продолжаться всю ночь.
Вторник, 30 сентября 1941 г.
Пишу эти строки, лёжа в кровати. Вчера почувствовала слабость и решила прекратить всю свою деятельность и лечь, чтобы хоть немножко отдохнуть.
Только что заходила Холмянская. Кто-то ей сказал, что я плохо себя чувствую, и она испугалась, что я слегла совсем от голода. Таких случаев теперь много: ложатся и больше уже нет сил встать.
Холмянская с рыданиями бросилась мне на шею и умоляла подняться и продолжать вести нормальный образ жизни. Принесла мне громадный пакет всевозможной еды. Я не верила своим глазам, когда разворачивала и хлеб, и сахар, и жиры. Обещала ей, что завтра встану. Только бы сегодня дали выспаться!
Октябрь
Пятница, 3 октября 1941 г.
Новая норма хлеба: 125 граммов для служащих и иждивенцев, 250 граммов для рабочих. Наша порция (125 граммов) – небольшой ломтик, как для бутерброда. Теперь мы начали делить хлеб между всеми домочадцами – каждый хочет распорядиться порцией по-своему. Например, моя мать старается разделить свой кусок на три приёма. Я съедаю всю порцию сразу утром за кофе: по крайней мере, хотя бы в начале дня у меня хватает сил стоять в очередях или доставать что-нибудь путём обмена. Во второй половине дня я уже теряю силы, только лежу.
Сегодня зашла к одной подруге и узнала, что ночью умер её муж. Когда спросила отчего, она ответила очень просто: умер с голоду. Лёг вечером спать, она думала, что он заснул, а утром посмотрела – он мёртвый. Неужели всех нас это ожидает?
Никаких изменений на фронте нет. Немцы окружили город. Бомбят каждый день с немецкой аккуратностью – ровно в семь часов вечера. Вероятно, хотят нас взять измором. Моментально после сигнала тревоги сыплются бомбы. Наша оборона даже предупредить не может. Хотя подвал отнюдь не защита, но стадное чувство гонит нас вниз.
Примечание: Здесь у Е. Скрябиной смещение по времени. Такая норма была введена в конце ноября 1941 г. См. запись А. Бурова от 20.11.41 г. – Ю. Л.
Понедельник, 6 октября 1941 г.
Население нашей квартиры всё растёт. Переехали дети двоюродной сестры Ляли. Вселились в комнату, занимаемую моей тёткой и её мужем. Размер комнаты – двенадцать метров. Как они там все будут жить? Воздуха не хватит на всех. Теперь об этом, правда, никто не думает. Люди, как животные – в минуту опасности льнут друг к другу, повторяют: «в тесноте, да не в обиде». Ляля тоже, кажется, на днях переезжает к нам. С начала войны она жила отдельно от детей: сама целый день на работе, а дети находились у подруги, которая не служит. Но на днях в этот дом попала бомба. Дети, к счастью, были в подвале. Их еле спасли, так как лопнули трубы, и весь подвал был затоплен.
Сегодня явился опять татарин. Принёс килограмм конины в обмен на бутылку красного вина, которая у нас случайно осталась от лучших времён.
Среда, 8 октября 1941 г.
Буквально на глазах люди звереют. Кто бы подумал, что Ирина Левицкая, ещё недавно такая спокойная, красивая женщина, способна бить своего мужа, которого всегда обожала? И за что? За то, что он всё время хочет есть, никогда не может насытиться. Он только и ждёт, когда она что-нибудь достанет. Она не успеет войти в квартиру, как он бросается на еду. Конечно, она и сама голодная. А голодному человеку трудно лишиться последнего куска.
У нас в квартире самое удручающее впечатление производит семья Куракиных. Он, вернувшийся из ссылки, измождённый годами тюрьмы, уже начинает опухать, просто страшен. От прежней любви его жены уже ничего не осталось. Она всё время раздражена, ссорится. Дети плачут, просят есть и получают подзатыльники.
Однако Куракины не исключение: почти все люди стали другими в результате голода, блокады, безвыходного положения.
Меня поражает Сергей, мой муж. Он выделяется среди людей, потерявших человеческий образ. Выделяется уже тем, что не изменился в своих отношениях к окружающим. Питание военных тоже далеко не блестящее. На завтрак им дают чашку жидкой каши. И он её не ест, приносит нашему Юре. У него одна забота – поддержать кого только можно. Часто появляется дома по вечерам во время тревог, боится, что я не уйду в подвал. Он прав: я не верю в спасительность нашего подвала, но в таких случаях, для успокоения мужа, забираю мальчиков и со всеми домочадцами тащусь в подвал. В последнее время там приходится сидеть чуть ли не ежедневно с семи часов вечера до двенадцати ночи. Немцы не делают передышки, затягивают бомбёжку на несколько часов. Зато, когда ложишься спать, не так сильно чувствуешь голод. Поэтому часто стараюсь избежать этих походов в подвал и лечь в постель пораньше. Если удаётся заснуть, то вижу во сне стол, полный всевозможных закусок. Ешь все эти вкусные вещи и просыпаться не хочется. А когда откроешь глаза, опять эта мрачная действительность и ноющее чувство голода.
Выдержим ли? Главное и единственное желание – не потерять детей, не видеть их гибель.
Воскресенье, 12 октября 1941 г.
Кончился картофель. Запасы крупы иссякли раньше. В кооперативах по карточкам получить ничего нельзя. Но очереди колоссальные, когда появляется в продаже что-нибудь съестное, даже малостоящее. Сильные выталкивают слабых. Женщинам почти невозможно попасть в двери магазинов. Муж предложил мне устроить пропуск в военную столовую, где можно получать обеды вместо сухих продуктов, полагающихся по карточкам. Для нашей семьи это выходит восемь тарелок супа и четыре тарелки каши на десять дней. Конечно, это лучше, чем ничего.
Суббота, 18 октября 1941 г.
Вот уже несколько дней у меня добавочное занятие – ходить за едой. Трудно рассчитать так, чтобы талонов хватило на декаду. Дома суп, принесённый из столовой, приходится разбавлять водой. Беру два бидона и отправляюсь в далёкое путешествие со стоянием в очереди по несколько часов. Теперь в деревню не поедешь. Эти экскурсии утратили смысл – крестьяне окончательно прекратили обмен. Сами опасаются остаться ни с чем.
Воскресенье, 26 октября 1941 г.
Сегодня день рождения Димы. Людмила, работающая в столовой, принесла ему в подарок немного дичи. Вот это было пиршество!
Вторник, 28 октября 1941 г.
Умер муж Ирины Левицкой. Она даже не огорчена.
Ноябрь
Суббота, 1 ноября 1941 г.
Ежедневно около семи часов вечера воют сирены. Моя мать спешит пообедать к шести часам. Потом собирает самые необходимые вещи и сидит в пальто, наготове. Уверяет, что это ей напоминает сборы к пасхальной заутрене. С первым сигналом тревоги перебираемся вниз. Соседи перетаскивают с креслом больного дядюшку, со стоном плетутся старухи. Особенно стонет наша бывшая домовладелица, которая с нетерпением ждёт немцев. Потом сыплются бомбы, разрушается прелестный, лучший город нашей страны.
Понедельник, 3 ноября 1941 г.
Почти все мужчины стали нетрудоспособными, многие уже слегли. Давно не поднимается с постели наш дворник, дворы вообще перестали приводить в порядок. Повсюду сплошная мерзость запустения. Почти каждый день сообщают, что умер тот или иной знакомый. В нашем доме уже умерло несколько человек. Мы ждём выдачи каких-либо продуктов к Октябрьской годовщине. Об этом много говорят. Надеются на масло, вино, сладости.
Четверг, 6 ноября 1941 г.
Юра Тарновский с 20 октября фиктивно устроил моего Диму (пятнадцатилетнего сына. – Ю. Л.) к себе в мастерскую. Хотя мастерская находится ещё в периоде организации, но Дима уже считается рабочим и получает вместо 125 граммов хлеба – 250. Это очень важно для Димы. Он всегда обладал завидным аппетитом, и когда перешли на голодный паёк, то быстро сдал. Меня приводит в отчаяние его полнейшая апатия. Он перестал чем-либо интересоваться, читать, даже разговаривать. Трудно поверить – даже к бомбёжкам он относится равнодушно. Единственное, что может вывести его из равновесия, это еда. Целый день он голоден, шарит по шкафам, ищет съедобное. Ничего не найдя, начинает жевать кофейную гущу или эту ужасную дуранду (жмыхи), которую раньше ели только коровы.
Дуранду теперь ест весь Ленинград. За неё отдают что угодно: чулки, обувь, отрезы материи. Отнесёшь на рынок какую-либо ценную вещь и получаешь взамен кусок этого вещества, такого жёсткого, что не только откусить, но и топором не отрубить. Начинаешь строгать, как кусок дерева. Получается что-то вроде опилок. И вот из них пекут лепёшки. На вкус они ужасны, а после того как съешь, начинается изжога.
Хлеб выдаётся тоже малосъедобный: муки в нём самый минимальный процент, а больше жмыхов и почему-то целлулоид и ещё какая-то неизвестная, невообразимая смесь. В результате такого состава хлеб сырой и тяжёлый. И всё-таки люди готовы из-за него перегрызть друг другу горло. Утром по дороге из булочной тщательно прячешь его: было немало случаев, когда на улице хлеб отнимали.
Пятница, 7 ноября 1941 г.
Как мы и предполагали, в Октябрьскую годовщину немцы бомбили интенсивнее и беспощаднее, чем обычно. Особенно отличились они вчера вечером: налетели тучи самолётов, воздух гудел от множества машин. В сотый и тысячный раз задаёшь себе вопрос: где же наша противовоздушная оборона? Почему не видно советских истребителей? Немцы летают, как дома, а наши зенитки палят впустую, только усиливают шум.
Сегодня с помощью Тарновской старалась вернуть к жизни нашего Диму. Зоя Михайловна энергична и не теряет своего оптимизма. Она твёрдо верит, что война скоро кончится, что Ленинград всё же будет взят немцами. Надо потерпеть ещё некоторое время. Она старалась всё это внушить Диме, даже сердилась и кричала на него. Потом начала умолять подтянуться ради меня, более бодро относиться ко всем лишениям. Как могла, я поддерживала её, но на Диму это всё не производило никакого впечатления.
Теперь умирают так просто: сначала перестают интересоваться чем бы то ни было, потом ложатся в постель и больше не встают. Я особенно боюсь этой апатии у Димы. Его нельзя узнать. Ещё в конце августа и в сентябре он носился по всему городу, выискивал продукты, интересовался военными сводками, встречался с мальчишками-товарищами. Целыми днями он стоит в ватнике у печки, бледный, со страшной синевой под глазами. Если так будет продолжаться, он погибнет. Делаю всё возможное, чтобы его лучше кормить, но всего этого слишком мало.
Вот наш жилец, Юра Тарновский, например, ходит каждый день в одну столовую, где съедает по шесть-семь тарелок дрожжевого супа, который можно получить без карточек. Трудно себе представить это «лакомое» блюдо голодного Ленинграда: дрожжи и вода. После еды люди распухают, а в смысле питательности эта еда – ничто, нуль калорийности. Но я хотела бы, чтобы и мой Дима, по примеру Тарновского, охотился за этим супом, – может быть, хоть это выводило бы его из состояния страшного безразличия.
Понедельник, 10 ноября 1941 г.
Нас просто засыпают зажигательными бомбами. Раньше дежурили на крыше все мальчики нашего дома: Серёжа, друг Димы, сам Дима, сын артистки с третьего этажа – бойкий, здоровый мальчик, и многие другие в возрасте от 12 до 16 лет. Теперь почти все слегли. С бомбами борются женщины, которые оказались самыми выносливыми. Вчера загорелся наш дровяной сарай. Удалось отстоять. Единственной жертвой этого пожара оказался наш матрац, вынесенный туда за отсутствием места в нашей перенаселённой квартире. Хорошо ещё, что не сгорели дрова, которые нам накануне привезли.
Среда, 12 ноября 1941 г.
Заходила к одной знакомой, и она меня угощала новым кулинарным изобретением – желе из кожаных ремней. Рецепт изготовления таков: вывариваются ремни из свиной кожи и приготовляется нечто вроде холодца. Эту гадость описать невозможно! Цвет желтоватый, запах отвратительный. При всём моём голоде я не могла проглотить даже одной ложки, давилась. Мои знакомые удивлялись моему отвращению, сами они всё время этим питаются.
Говорят, что эта масса в больших количествах продаётся на рынке. Но я на рынок не хожу: менять абсолютно нечего. То, что я могу предложить, не интересует покупателей. А рынки завалены прекрасными вещами: материи высокого качества, отрезы на костюмы и пальто, дорогие платья, меха. Только за подобные вещи можно получить хлеб и постное масло. Уже не по слухам, а по достоверным источникам, то есть по сведениям из районов милиции, известно, что на рынке появилось много колбасы, холодца и тому подобного, изготовленного из человеческого мяса. Рассудок допускает даже эту страшную возможность: люди дошли до предела и способны на всё.
Муж меня предупредил, чтобы я не пускала Юрочку на прогулки далеко от дома даже и с няней. Первыми начали исчезать дети.
Суббота, 15 ноября 1941 г.
Смерть хозяйничает в городе. Люди умирают и умирают. Сегодня, когда я проходила по улице, передо мной шёл человек. Он еле передвигал ноги. Обгоняя его, я невольно обратила внимание на жуткое синее лицо. Подумала про себя: наверное, скоро умрёт. Тут действительно можно было сказать, что на лице человека лежала печать смерти. Через несколько шагов я обернулась, остановилась, следила за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошла к нему, он был уже мёртв. Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивляются смерти. Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания.
Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня – завтра такая участь ожидает каждого. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать.
Четверг, 20 ноября 1941 г.
Муж договорился с начальником госпиталя на Петроградской стороне, чтобы Диму приняли курьером. Дима будет получать там завтрак, состоящий из мясного супа. Это очень важно. Может быть, работа спасёт Диму. Будет отвлекать его. Главное же, это то, что он будет получать добавочную еду. Я больше не имею возможности дать ему что-либо после утреннего завтрака. Наше «меню» сошло на утренний кофе с порцией хлеба, выдаваемого на день, и в шесть часов вечера мы съедаем суп, который я приношу из столовой.
Врачи уверяют, что если брать два раза в неделю ванну и выпивать в день до трёх стаканов жидкости, то можно прожить несколько месяцев. Я очень сомневаюсь в этом. Может быть, такой рецепт имеет смысл, если всё время лежать, но мне, например, приходится без конца бегать, чтобы добыть то минимальное, что поддерживает жизнь. За одним хлебом стоишь в очереди часами. Часто нужно обегать несколько булочных, так как бывают перебои.
Водопроводные трубы лопаются, и за водой приходится ходить на Неву. Всё это требует от нас, жителей Ленинграда, напряжения сил.
С одними дровами какая история! Ведь некому помочь, когда их, наконец, доставят и сбросят во дворе. Все эти заботы – пилить, рубить, переносить в сарай и в квартиру, – всё это лежит на женщинах. У нас эту тяжёлую работу выполняют двое: няня, которая ещё держится на ногах, и маленький Юрик, ослабевший менее других. Вот они вдвоём пилят, колют и перетаскивают по одному тяжёлые промёрзшие поленья. Юрик, вместе с няней, даже убирает двор, так как дворник слёг, по-видимому, безнадёжно. Таким образом, пятилетний мальчик работает, как взрослый.
Понедельник, 24 ноября 1941 г.
Дима окончательно отказался ходить в подвал во время налётов. Он возвращается с работы настолько усталым, что не может двигаться. Сразу после еды ложится в постель и просит, чтобы его не тревожили. Что-то с его работой не клеится. Получается не так, как предполагалось: в госпиталь приходится ходить очень далеко. Его посылают, как курьера, в разные концы города, а трамваи часто не ходят. Наконец, обижают его и с обедом: заведующая буфетом всячески старается не выдать положенной тарелки супа. Только тогда, когда он приходит вместе с сыном начальника госпиталя, то получает всё, вплоть до котлеты. Недаром сын этого начальника такой краснощёкий и упитанный. Даже не верится, что он ленинградский житель.
Среда, 26 ноября 1941 г.
Неожиданно в дверь постучал совершенно незнакомый красноармеец и дал ведро кислой капусты, которую он нёс со всеми предосторожностями. Конечно, это событие, но есть капусту придётся без хлеба и картошки – ни того, ни другого нет.
Смертность растёт. Говорят, что ежедневно умирает до трёх тысяч человек. Думаю, что это не преувеличение – город буквально завален трупами. Родственники или знакомые везут хоронить покойников на маленьких салазках, связывая по два, даже по три трупа. Можно встретить порой и большие сани, на которых покойники уложены, как дрова, и прикрыты сверху парусиной. Из-под парусины торчат голые синие ноги – убеждаешься, что это не дрова.
Смерть видишь каждый день так близко, что перестаёшь реагировать на неё. Исчезло чувство жалости. Всё стало безразличным. Главное же – не проходящее сознание того, что вряд ли мы избежим общей участи. Рано или поздно и нас вывезут таким же способом и свалят в общую яму. Хоронить каждого покойника отдельно уже нет никакой возможности – гробов не хватает. Если родственники хотят хоронить по всем правилам, то должны ждать, когда освободится гроб, то есть когда донесут до могилы «предыдущего» покойника, вынут из гроба, засыплют землёй, а гроб передадут в очередь.
Примечание: Скрябиной овладело чувство безысходности, она уже близка к тому, чтобы смириться с предстоящей смертью: своей и детей. – Ю. Л.
Суббота, 29 ноября 1941 г.
Нежданно-негаданно появилась моя бывшая домработница Маруся. Пришла с караваем хлеба и объёмистым кульком пшена. Марусю не узнать. Совсем не та босоногая неряха, какой я её знала. На ней беличий жакет, нарядное шёлковое платье, дорогой пуховый платок. А ко всему этому – цветущий вид. Словно она приехала с курорта. Никак не похожа на обитательницу голодного, окружённого врагами города.
Спрашиваю: откуда всё это? Оказывается, дело обстоит довольно просто. Она работает на продовольственном складе. Заведующий складом в неё влюблён. Когда уходящих с работы обыскивают, то Марусю осматривают только для вида, и она выносит под своей меховой кофточкой по несколько килограммов масла, кульки с крупой и рисом, консервы. Однажды, говорит, ей удалось даже протащить несколько кур. Всё это она приносит домой, а вечером начальник приходит к ней ужинать и развлекаться.
Сначала Маруся жила в общежитии, но её бригадирша, учтя все выгоды совместного житья, пригласила Марусю жить в свою квартиру. Теперь эта бригадирша пользуется богатой Марусиной едой, прикармливает даже своих родственников и знакомых. Как видно, это очень оборотистая особа. Она полностью завладела глупой и добродушной Марусей и в виде особой милости порой обменивает продукты на различные вещи. Так улучшился гардероб Маруси, которая в восторге от этих обменов и мало интересуется тем, куда идёт её богатая добыча. Всё это, в очень наивной форме, Маруся рассказывает мне, добавляя, что теперь она постарается, чтобы мои дети не голодали.
Сейчас, когда я пишу это, то думаю о том, что творится в нашем несчастном, обречённом городе: умирают тысячи людей ежедневно, а какие-то отдельные люди в этих условиях имеют богатейшую выгоду. Правда, во время посещения Маруси мне эти мысли не приходили в голову. Больше того, я умоляла её не забывать нас, предлагала ей любые вещи, какие только могут её заинтересовать.
Декабрь
Понедельник, 1 декабря 1941 г.
Наш любимый дворник совсем плох. Сегодня отнесла ему тарелку каши, которая сварена из пшена, полученного от Маруси. Он не может нахвалиться Юрой. Так и говорит: «Могу спокойно болеть, за меня Юрочка всё сделает».
Суббота, 6 декабря 1941 г.
Ночью пришлось пережить нечто такое, чего до сих пор не было. Я легла спать около десяти часов вечера. Выключила радио, как это обычно делаю, чтобы не слышать гудков тревоги, потому что в последнее время чувствую, что силы начинают покидать меня.
Я не в состоянии проводить вечера и часть ночи на стуле в подвале, качаясь от сна. Из-за этого у нас уже было несколько неприятных разговоров с двоюродной сестрой Людмилой, которая живёт у нас и спит в соседней с моей комнате.
Она боится проспать тревогу. При первых сигналах она мчится в подвал, забирая обоих детей. Вчера она не заметила моего манёвра и улеглась спать.
В одиннадцать я проснулась от страшного грома и треска. Решила, что дом рушится, и мы все гибнем под его развалинами. Порыв ветра сорвал занавески. Со стен посыпались картины и портреты. На улице были слышны чьи-то крики о помощи. Я вскочила с постели, схватила спящего Юрика, готова была бежать с ним куда угодно, не сознавая даже, куда можно бежать. Очутилась в коридоре. Там царило полное смятение. Люди бегают, кричат, плачут – ничего нельзя понять. Через несколько минут выяснилось, что бомба попала в соседний дом. Во всём квартале выбиты окна, вырваны рамы и двери. Много убитых и раненых. Все трудоспособные люди из нашего дома побежали оказывать помощь пострадавшим.
У нас внизу, в подвале, оборудовали нечто вроде пункта первой помощи. Вносили стонущих раненых людей. Были собраны дети со всего квартала. Они кричали и плакали. А сигналы всё продолжались, бомбы сыпались без конца.
Только в два часа ночи мы вернулись в свою квартиру. Она стала неузнаваемой. По всему фасаду были выбиты окна, пол засыпан осколками стекла. Холод такой, как на улице. Спать негде. Еле устроились на кухне и в коридоре. До утра не сомкнули глаз.
Ко всем невзгодам прибавилась ещё одна – полная тьма. О том, чтобы вставить стёкла, нечего было и мечтать. Уже давно Ленинград забит фанерой. А мороз жестокий, дрова все вышли. Как сможем обогреть свою квартиру? Ведь единственное, что у нас оставалось – это уютные комнаты. Теперь лишились и этого. А что ещё суждено пережить?
Воскресенье, 7 декабря 1941 г.
До чего больно смотреть на стариков и старушек, живущих в нашей квартире. Бывшая домовладелица, Анастасия Владимировна, которая критически улыбалась в первую ночь войны, теперь медленно умирает. Хотя она всё ещё полна надежды, что переживёт эти страшные дни.
Больше всего она боится, что нам удастся, тем или иным путём, эвакуироваться, а она останется одна. Ведь пока мы здесь, она получает свою тарелку супа. Я приношу ей и микроскопическую порцию хлеба, за которым стою в очереди. Таким образом, старушка может существовать. Если мы уедем – ей конец. Несмотря на своё, казалось бы, обречённое положение, она всё же не хочет умирать. Она ждёт конца войны, то есть победы Германии.
Есть у нас и другая старушка – эстонка Каролина. Когда-то она служила в качестве экономки у одного русского князя. Теперь она получает пожизненную пенсию от бывшего управляющего этой бывшей княжеской семьи. Пенсия даёт ей возможность безбедно существовать на протяжении всех послереволюционных лет. Кроме этой пенсии, она получает ещё советскую – четырнадцать рублей в месяц. Этих рублей хватает на уплату комнаты и электричества. Но благодаря заграничной помощи у старушки достаточно денег.
На днях, узнав, что на рынке можно достать хлеб «по-чёрному» (600 рублей килограмм), она попросила, чтобы ей его раздобыли. После того как я исполнила её просьбу, произошла трагедия: хлеб был нарезан ломтиками и положен на плиту, чтобы получились гренки, а девчонка-соседка несколько ломтиков стащила.
Горе старухи трудно передать словами. Целый день она лежит на кухонном столе (в её комнате тоже выбиты окна), беспрерывно стонет, всё время говорит о пропавших ломтиках хлеба. Вероятно, если бы у неё умер самый близкий человек, она страдала бы не так сильно.
Среда, 10 декабря 1941 г.
На нашей кухне творится нечто непостижимое. Четыре хозяйки на одной плите стараются что-то готовить: варят жмыхи, пекут из них лепёшки, разогревают суп, принесённый из столовой. Спорят, всё время стонут и твердят о еде.
Тут же дети, которых невозможно выпроводить из тёплой кухни. Особенное общее раздражение вызывает старшая дочь Куракиной, которая и раньше не была на руку чиста, а теперь тем паче – всё время норовит стащить что-либо у соседей. Хозяйки боятся отойти на шаг от приготовленной жалкой еды.
Электричество потухло. В кухне полутьма, в которой трудно уследить за действиями «хищников» вроде Куракиной.
Примечание: Коммунальная квартира, которую описывает Е. Скрябина, находилась в доме № 41 по улице Фурштадтской (бывшей ул. Петра Лаврова). – Ю. Л.
Понедельник, 15 декабря 1941 г.
Дима взял больничный лист. Он уже не в силах ходить на свою работу. Вчера муж случайно встретил его на улице. Мальчик падал в сугробы, с трудом подымался и падал опять. Хорошо, что он встретил отца, который взял его под руку и дотащил до дому. А то, пожалуй, один и не добрался бы. Умер бы, как умирают тысячи ежедневно на улицах Ленинграда. Я тоже больше всего боюсь присесть на улице, хотя порой буквально падаю от усталости.
Уговорила Диму пойти в больницу. Он вернулся в ужасном состоянии. Больница полна мертвецов. Трупы лежат на полу, на лестницах, во всех проходах. Дима не мог переступить через них, поспешил вернуться домой.
Вторник, 16 декабря 1941 г.
Дима слёг окончательно. Лежит и молчит, уткнувшись головой в подушку. Теперь он не встаёт для поисков какой-нибудь еды в шкафах и в буфете. Может быть, ещё и потому, что уверен в полном отсутствии съедобного. А может быть потому, что больше нет сил.
Я с ужасом смотрю на него. Боюсь, что он погибнет. Как же ему вынести голод, – ведь он такой высокий, худой, невероятно жалкий. Мальчика не узнать. Ещё недавно он был жизнерадостным, бегал в школу, прекрасно учился, всем интересовался.
Среда, 17 декабря 1941 г.
Прекратились тревоги и налёты. Говорят, из-за холодов. Однако настроение не улучшается. Голод и смертность растут с каждым днём.
Вчера вечером Ляля вернулась очень взволнованная. Было уже темно, когда она возвращалась со службы. Она торопилась. И вдруг к ней бросилась женщина, повисла на её руке. Людмила сначала не могла понять, в чём дело, но женщина заплетающимся языком объяснила, что от страшной слабости она дальше не может идти и просит ей помочь.
Людмила ответила, что у неё самой едва хватает сил добраться домой. Но женщина не отставала, уцепилась, как клещ. Все старания освободиться от неё не приводили ни к чему. Женщина, держась за Людмилу, тянула в сторону, противоположную от нашей квартиры. В конце концов всё же Людмиле удалось вырваться. Спотыкаясь в сугробах, она бросилась бежать. Когда я открыла ей дверь, на неё было страшно смотреть. Бледная, с глазами полными ужаса, она еле переводила дыхание. Рассказывая происшедшее с ней, она всё время повторяла: «Она умрёт, она сегодня же умрёт!»
Я догадывалась о двух противоречивых чувствах, которые боролись в ней: радость, что удалось вырваться, что она жива – и тягостные мысли о женщине, которую ей пришлось бросить на произвол судьбы, и даже на верную смерть в эту холодную декабрьскую ночь.
Примечание: Что привлекает в дневнике Е. Скрябиной, так это её дар несколькими строчками, как движением кисти художника, создать ясную и достоверную картину происходившего. – Ю. Л.
Пятница, 26 декабря 1941 г.
Умерла наша соседка, старушка Каролина. Не помогли ей сбережения, которые откладывала она из княжеской пенсии. Перед смертью мы общими усилиями перетащили её из кухни, где она лежала на столе, устроили её в комнате с окнами, забитыми фанерой. Укутанная платками, шалями и одеялами, старушка пролежала ещё сутки. Непрерывно бормотала какие-то эстонские молитвы или, может быть, проклятия.
Мне становилось страшно, когда я заходила её проведать. Нужно было сделать невероятное усилие над собой, чтобы войти в эту мрачную комнату, подойти к кровати, проверить живёт ли ещё это существо, уже потерявшее человеческий облик.
Вчера вечером мне удалось по карточкам получить кильки. Так как у меня была и карточка Каролины, то я решила попробовать покормить её. Трудно представить, с какой жадностью она, уже полутруп, поглощала еду. Даже жутко было смотреть, как она запихивала в рот эти кильки. А через час она скончалась.
Суббота, 27 декабря 1941 г.
Уже два дня мёртвая Каролина лежит на своей постели – хоронить некому. Как ни старались вызвать её родственников, они не приходят. Милиция и домоуправление не успевают убирать покойников. Что же будет дальше с нашим городом, если смертность будет всё расти?
Люди стоят в очередях угрюмо и молча. Не слышно даже обычной перебранки. Все ослабели, отупели, устали настолько, что стали совершенно равнодушными ко всему, что может с ними случиться.
Воскресенье, 28 декабря 1941 г.
Сегодня на рассвете меня разбудил вопль соседки Куракиной: «Скорей вставайте, бегите за хлебом, прибавка!» Об этой долгожданной прибавке уже много говорили, но никто не верил. Оказывается, всё же прибавили: иждивенцы будут получать двести граммов, рабочие – триста пятьдесят. Но теперь уже многих это спасти не может.
1942 год, январь
Четверг, 1 января 1942 г.
Вчера мы встретили Новый год. Трудно представить себе более мрачную встречу. От предпраздничной выдачи у нас ничего не осталось. Да и сама выдача была крайне бедной. Нам выдали по бутылке красного вина и по маленькому пакетику конфет.
Решили не ждать традиционных двенадцати часов – легли спать в десять. Спим в комнате с выбитыми окнами. На ночь не раздеваемся, а наоборот, надеваем на себя всё, что только можно. Я, например, сплю в меховой куртке, в большом платке и в валенках, а сверху ещё прикрываюсь одеялами. Рядом кроватка Юрочки. У него виден только носик, прислушиваюсь к его дыханию, проверяю – жив ли он.
Около двенадцати проснулась от какого-то шороха. Увидела мужа: он сидел за столом в шинели. Перед ним одиноко горела свечка. Сгорбленный, усталый, он глядел в одну точку. Сердце могло разорваться от жалости к нему и к нам, и ко всем другим, попавшим в страшную мышеловку. Перед мужем на столе лежали три чёрных солдатских сухаря. Это – принесённое им новогоднее угощение. Захотел этот вечер провести в семье. Ведь существует же поверье: с кем встретишь Новый год, с тем на весь год и останешься...
В эту ночь я так и не заснула. Мысли лезли в голову и не давали покоя. Обидно и нелепо казалось умереть от голода, а надежд на благополучный исход уже не было. Силы покидают нас с каждым днём.
Примечание: Настроение у Е. Скрябиной подавленное, но она отмечает: «выдали вино и конфеты». Значит, кто-то всё-таки о ней и её детях позаботился. Несмотря на ужасные условия, городские власти всё же стремились создать атмосферу Нового года. Для детей были собраны 1000 ёлок и доставлены с Большой Земли мандарины, кому-то выданы вино и конфеты... Но одновременно умирали тысячи других ленинградцев. – Ю. Л.
Суббота, 3 января 1942 г.
По пути в столовую зашла к моей хорошей знакомой и одновременно портнихе, Надежде Ивановне. Несколько дней тому назад она была у нас и, видя состояние Димы, пыталась всячески ободрить его, сулила близкие и хорошие перемены: «Подтянись, Дима! Скоро будет лучше, хлеба ещё прибавят, откроется дорога. Слышал, наверное, как бьются за Тихвин. Тогда из Ленинграда будет путь открыт».
Дима тупо молчал. Он больше никому и ничему не верит. Но бодрый тон и уверенность Надежды Ивановны на меня подействовали. Я решила сегодня зайти к ней, чтобы немножко поднять своё настроение. Это так важно – услышать ободряющее слово!
Когда я позвонила, мне открыла дверь старшая сестра. Она молча ввела меня в столовую и показалась мне как будто ненормальной. На столе стояли два гроба. В одном лежала моя милая и такая бодрая Надежда Ивановна, а в другом – её младшая сестра, которую я всего лишь несколько дней тому назад видела здоровой.
Вторник, 6 января 1942 г.
Сегодня навестила наших больших друзей, Левицких. Как только увидела отца своей подруги Ирины, сердце сжалось недобрым
предчувствием: по всему видно, что он ближайший кандидат на тот свет. Долго не продержится. Так постепенно уходят все, с кем мы провели нашу юность, с кем связаны лучшими воспоминаниями многих лет.
И вот я вижу этого Николая Георгиевича, у которого нет больше сил двигаться, который уже неспособен что-либо делать, а жена сердится, заставляет куда-то идти, добывать дрова. Эта картина была настолько тяжёлой, что я поспешила уйти. Узнала, что на днях умерла сестра Николая Георгиевича. Нам об этом никто даже своевременно не сообщил. Впрочем, не было в этом и смысла. Всё равно на кладбище никто не пойдёт: нет сил, а кроме того, стоят лютые морозы.
Моё предчувствие не обмануло меня. Николай Георгиевич скончался в феврале, через несколько дней после нашего отъезда (в эвакуацию. – Ю. Л.).
Среда, 7 января 1942 г.
Примерно час тому назад заходил приятель мужа, Пётр Яковлевич Иванов. Этот всегда весёлый, энергичный молодой человек изменился до неузнаваемости: худой, бледный и какой-то странный. Точно голод превращает всех людей в ненормальных.
Оказывается, он пришёл узнать, существует ли ещё большой серый кот, который принадлежал одной артистке, живущей в нашем доме. Он ещё надеялся, что кот не съеден, так как знал, как эта артистка его обожала. Мне пришлось его разочаровать – ни одного живого существа, кроме людей, еле передвигающих ноги, в нашем доме не осталось. Все животные съедены либо обитателями нашего дома, либо энергичными соседями.
И начало этому положил сын именно этой артистки. Он особенно изощрялся в охоте на птиц. Переловил, каких можно было, а потом перешёл на собак и кошек. Я уверена, что он не помиловал любимца матери, тем более что это был очень большой и жирный кот. Теперь в Ленинграде нельзя встретить ни кошки, ни собаки.
Мы, надо сказать, до сих пор не лакомились этими животными. Не потому, что не хотели, а потому, что не имели возможности их поймать.
Вчера на улице встретила нашего хорошего друга – Фёдора Михайловича. Тоже поразилась его видом. Ходит с палкой, имеет вид древнего старика, а ему, пожалуй, ещё нет сорока лет. Рассказал, что по просьбе Ирины Левицкой отыскал где-то кошку и отнёс им. Трудно себе представить, что Ирина, которая ещё совсем недавно посмеивалась над страхами наступающего голода и уверяла, что в Ленинграде всегда найдутся люди, которые помогут и накормят, – теперь позарилась на кошку. Конечно, Ирина в своё время не принимала во внимание того, что голодать могут все поголовно. Исключение представляют только лишь большие начальники и те случайные лица, которые работают в различных складах и в распределителях.
Оказывается, Федя сохранил остаток своих сил лишь потому, что знакомый татарин продаёт ему хлеб по шестьсот рублей за фунт. Чтобы располагать такими огромными деньгами, Федя постепенно распродаёт замечательную коллекцию картин, оставленную ему в наследство отцом. «Чёрные цены» растут.
Четверг, 8 января 1942 г.
Прошло почти две недели со дня смерти Каролины, а она всё ещё лежит на своей кровати – её никто не хоронит. Благодаря свирепым морозам и тому, что все окна выбиты, труп Каролины не разлагается. Однако до каких пор это может продолжаться?
Диму, наконец, удалось устроить в госпиталь. Муж приложил все старания и с большим трудом добился того, что Дима помещён в лазарет для раненых бойцов. Так как теперь средств передвижения уже не существует, то мне пришлось вести мальчика на Петроградскую сторону под руку. Эта дорога была сплошным кошмаром: Дима еле передвигал свои опухшие ноги, всей тяжестью наваливался на меня. Он настолько плохо выглядит, что даже привыкшие уже ко всему ленинградцы постоянно на нас оглядывались. Лицо у Димы сине-чёрное, опухшее. Глаза неживые. Шли мы целых три часа.
Конечно, в госпитале было ещё много всяких осложнений. Свободной постели не нашлось, пришлось положить Диму в коридоре. Кроме того, понадобилось заполнить множество всяких анкет.
Очень опасаюсь, что Диме не поправить своего здоровья.
Зашла в комнату заведующего госпиталем, Ешкелева. С ним вместе живёт сын, здоровый цветущий мальчишка, который, несмотря на поздний час, был ещё в кровати и уплетал бутерброды с ветчиной и сыром. Не поверила своим глазам, но это было так. Ведь мы уже забыли, как выглядит сыр и ветчина. Его отец, смутившись моим поражённым видом, сочинил историю о том, как мальчик чуть не погиб – потеряв свою хлебную карточку и не желая признаться в этом. Он будто бы ничего не ел на протяжении двух недель.
Я подумала о несчастных раненых и больных, лежащих в коридорах госпиталя, о людях, у которых этот начальник, пользуясь своим положением, отбирает питание для своего здорового сына. А ведь это делается кругом. Тот, кто стоит у власти или может распоряжаться продовольствием, вовсю пользуется своим привилегированным положением. Им-то нет никакого дела до того, что люди гибнут, как мухи. И сама-то я хороша: выражаю сочувствие его сыну, потому что от отца-начальника теперь зависит жизнь Димы.
Вторник, 13 января 1942 г.
Наконец-то похоронили Каролину. Наша энергичная управляющая домом разыскала какую-то племянницу покойной, подействовала на неё соответствующим образом, и эта племянница явилась уже с гробом и увезла старушку. Обитатели нашей квартиры обрадовались – покойница вывезена.
Сегодня, когда шла из столовой, поразилась тем, что буквально на каждом шагу встречала детские салазки с покойниками. Этих несчастных жертв голода везут на кладбище и на больших санях, где помещается несколько трупов. Из-за каких-то холстин торчат голые ноги. Покойникам обувь не нужна. Подумать только, что есть люди, которые извлекают выгоду даже в эти страшные дни.
Ведь с самого начала бомбёжек появились мастера, которые занимаются воровством в разбитых квартирах и раздеванием трупов. Они сыты и процветают. Кстати, такие элементы имеются и в нашем доме. В прошлом это была бедная семья. Но с первых дней войны глава этой семьи поступил на работу по раскопкам. Теперь их не узнать: одеты в шелка, меха и каждый день сыты.
Четверг, 15 января 1942 г.
Знакомые устроили меня в одну швейную мастерскую. Это даёт первую категорию в смысле пайка. Правда, мастерская почти не работает. Нет света и топлива, но карточки всё же выдают. Таким образом, я получаю немного больше хлеба, а теперь каждая крошка на счёту.
Пятница, 16 января 1942 г.
Сегодня была в амбулатории и пришла в ужас от того, что там увидела. Амбулатория полна рабочими и служащими, которые так обессилели, что продолжать работу не могут, но, боясь звания прогульщиков, приходят за больничными листками – бюллетенями.
Придя в амбулаторию, многие из них умирают в очереди к врачам. Пол в этом учреждении в полном смысле слова устлан мёртвыми и умирающими. Их не успевают забирать.
Оглавление
Предисловие
Годы скитаний: Из дневника одной ленинградки
1941 год, сентябрь
Октябрь
Ноябрь
Декабрь
1942 год, январь
