Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение [Буало-Нарсежак] (fb2) читать онлайн

Буало-Нарсежак СОЧИНЕНИЯ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ Том четвертый ЛИЦА ВО ТЬМЕ. ОЧЕРТЯ СЕРДЦЕ. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

ЛИЦА ВО ТЬМЕ^[1]

I

Эрмантье водил по перфорированной странице своими толстыми неуклюжими пальцами, губы его шевелились, глубокая морщина прорезала лоб. Время от времени он возвращался назад, что-то бормотал, потом, затаив дыхание, с силой нажимал пальцами. Что бы это все-таки могло быть? От напряжения его тут же прошибал пот, и ему приходилось вытирать кончики пальцев о рукав. И снова он пускался в свое яростное странствие ощупью. Сколько точек? Четыре. Две вверху, две внизу. Так что же это за буква? Что за буква, Боже ты мой?

В конце концов он не выдержал. «Хватит с меня, довольно, хватит! Пусть оставят меня в покое. Я уже вышел из того возраста, когда можно чему-то учиться!» И он отшвырнул учебник, гневно сжав кулаки. Потом с силой ударил по столу, встал, опрокинув стул. Сзади что-то упало, раздался звон разбитого вдребезги стекла. Он обернулся, тяжело дыша, рот у него перекосился. Ощущая себя чересчур большим и грузным в этой тьме, наполненной хрупкими предметами, не дававшими ему ни встать, ни пошевелиться, он выругался чуть слышно, с отчаянием. Ничего у него не получится! Вот уже два месяца он работает как зверь. Его огромные ручищи, приученные манипулировать тонким инструментом, еще недавно такие ловкие, теперь, казалось, утратили всю свою сноровку, особенно когда он начинал водить ими по загадочным рельефам шрифта для слепых. Да и к чему все это? Стоит ли так убиваться? Ради чего? Чтобы суметь прочитать «Отверженных» или «Трех мушкетеров»! Чтение его не интересует. И никогда не интересовало. Кристиане прекрасно это известно. Так почему же она упорствует?

Он сделал несколько осторожных шагов. Задел бедром какую-то мебель. Да нет, это камин. Прошел целый месяц, а он так и не научился ориентироваться в собственной комнате. А еще болтают о каком-то там шестом чувстве слепых!

С минуту он стоял неподвижно, упершись ладонью в стену, словно отдыхая после тяжких трудов, потом шаркая ногами снова двинулся в путь. Правой ногой наткнулся на подлокотник кресла. Значит, здесь окно… Он стоял перед окном, лицо его наверняка было освещено, может быть даже солнцем, но тьма, в которой он пребывал, оставалась все такой же непроницаемой. Впрочем, какая же это тьма. Это самое настоящее небытие. Прежде, когда он закрывал глаза и прижимал ладони к векам, все становилось черно, но то была прекрасная чернота, похожая на бездонное небо, где вскоре загоралось множество солнц, где простирались млечные пути, вспыхивали звездные букеты — а ему-то мнилось, будто это и есть ночь незрячих глаз. Теперь бы он отдал что угодно, только бы вновь ощутить внутри себя эту мельтешню воображаемых небесных светил. Но ничего этого больше нет. Ни черноты, ни пустоты. Ничего. Все внезапно переменилось, он попал в иную среду, стал совсем другим существом. Так почему же в голове его по-прежнему теснятся какие-то образы? Почему он упорствует в своем стремлении видеть, хотя бы в воспоминаниях? Вот и сейчас за невидимым окном ему видится Рона, холм Фурвьера… Он мог бы пересчитать деревья на набережной. Все запечатлелось в его памяти с поразительной ясностью. Почему?.. А если тебе не дает покоя мир зрячих, можно ли превратиться в зверя, который принюхивается, прислушивается, стараясь распознать запахи и звуки?

Машинально он вытер оконное стекло, верно запотевшее от его дыхания. Десять часов. На первом этаже часы в гостиной только что пробили десять. Внизу все еще грузили вещи в машину.

— Вы думаете, она выдержит? — кричала Кристиана.

— Стоит ли так волноваться, мадам! — отвечал Клеман. Месяцев пять назад он не осмелился бы ответить таким тоном. Эрмантье отошел от окна, пошарил в карманах. Куда он дел сигареты? Только что, когда он корпел над шрифтом Брайля, они были тут, на столике. Он взял одну… а потом? И так без конца, одни и те же вопросы… Стоит выпустить вещь из рук, как она обязательно куда-нибудь запропастится, улетучится… И снова приходится перебирать все сначала: я сидел там… потом встал… значит… Не исключено, что они валяются на ковре, упали на пол вместе с учебником. Эрмантье опустился на четвереньки и начал шарить руками перед собой. Это он-то, великий Эрмантье, хозяин заводов Эрмантье! Он ползал в поисках злосчастной сигареты и чувствовал, как его снова захлестывает неистовый гнев. Он натыкался на ножки стола, на ножки стула, уже не зная толком, где находится, бормоча грубые ругательства, унижавшие его и не приносившие облегчения. Дверь позади него отворилась.

— Что случилось? Что вы там делаете? О! Вы разбили вазу.

Он встал, повернул голову наугад — в ту сторону, откуда доносился голос Кристианы.

— Ничего, — сказал он. — Куплю другую… Почему вы не постучали?

— Но…

— Я сто раз уже говорил, чтобы стучали, прежде чем войти ко мне… К вам это тоже относится. Вам хотелось знать, почему я… Вы же видите! Я ищу сигареты.

— Надо было позвать кого-нибудь… Стойте! Вы чуть не наступили на них.

Пачка сигарет очутилась у него в руке. Он уловил аромат духов Кристианы.

— Где вы?

— Здесь. Я собираю осколки. Вы могли пораниться. Ну и ну! Хорошо же вы обошлись с учебником!

В голосе ее слышались досада и упрек, а может быть, и огорчение. Эрмантье достал зажигалку, поднес ее к лицу, направив сигарету в сторону пламени, тепло которого он ощущал. Эти движения он уже научился выполнять безошибочно.

— Слышать больше не желаю об этом учебнике, — заявил он. — На заводе у меня есть диктофоны, секретарши, а здесь у меня, черт побери, есть еще язык.

— Только не бранитесь без конца, — прошептала Кристиана. — У вас не хватает терпения, мой бедный друг. А между тем в вашем состоянии…

— Причем тут мое состояние?

— Ну вот! Вам ничего нельзя сказать. Вы тут же начинаете злиться.

— Я злюсь, потому что мне не нравится это слово, Кристиана… Мое состояние, мое состояние… Если бы меня возили в коляске, тогда можно было бы понять… Юбер еще не приехал?

— Нет.

— Что он себе позволяет!

Указательным пальцем он машинально приподнял рукав пиджака, открывая часы, но тут же опустил руку.

— Вы хотели мне что-то сказать, Кристиана?

— Да. По поводу гаража.

— Сколько?

— Пятнадцать тысяч триста тридцать.

— Черт! Он своего не упустит, этот Марескаль. Счет у вас?

— Да. Вот он.

Последовало короткое молчание, потом Эрмантье со вздохом сказал:

— Заполните чек.

Он достал из кармана чековую книжку и протянул вперед. Кристиана взяла ее. Он услышал скрип стула, затем шуршание авторучки Кристианы по бумаге.

— Подпишите, — сказала она.

Он медленно приблизился, а она, взяв его руку, вложила в нее авторучку.

— Здесь. Нет, пониже. Вот так… как раз где нужно.

Голос ее слегка дрожал. «Ну и вид у меня, наверно», — подумал Эрмантье. И одним махом подписал.

— Очень хорошо, — сказала Кристиана.

Он был доволен тем, что удивил ее.

— Кристиана, — прошептал он, — наверное, я был резок с вами. Но вы представить себе не можете, до какой степени этот учебник действует мне на нервы. Какой от него прок?

— А в деревне? Вам будет чем заняться, и это уже неплохо.

Она снова переменила место, и он подумал, как, должно быть, смехотворно выглядит, когда обращается к человеку, которого уже нет перед ним. Чтобы как-то приободрить себя, он снял темные очки, провел пальцами по своим несуществующим глазам.

— Месяц — это совсем недолго, — молвил он.

— Месяц… а может, и больше.

— Нет-нет. Теперь я в полном порядке. Покой, свежий воздух… клянусь вам, первого августа я смогу вернуться на завод.

— Это решит врач.

— А я и так уже все решил.

Он снова надел очки в массивной черепаховой оправе и продолжал:

— Юбер вполне надежный человек, я первый это признаю, но ему не хватает авторитета… Он не имеет влияния… К тому же мое место — на заводе.

— В кои-то веки выдалась возможность отдохнуть!

— Четыре месяца в клинике, месяц выздоровления, да еще месяц отпуска — мне кажется, этого вполне достаточно для отдыха.

В дверь постучали.

— Да-да! — крикнул Эрмантье. — В чем дело?

— Мадам, это господин Мервиль. Он спрашивает, можно ли ему войти.

— Вам следует обращаться не к мадам, а ко мне, — сказал Эрмантье.

— Слушаюсь, месье.

— Пусть войдет.

— Хорошо, месье.

— Эта девица меня раздражает, — прошептал Эрмантье. — Честное слово, я для нее как будто не существую… Какая она из себя?

— Но… я уже говорила вам, — ответила Кристиана. — Брюнетка невысокого роста, довольно расторопная.

Эрмантье попытался представить себе невысокую расторопную брюнетку. Образ получался расплывчатый. Некий безликий силуэт, да к тому же еще вертушка.

— Мне не нравится эта девица, решительно не нравится. Вы могли бы оставить Бланш.

— Она молола всякий вздор.

— Возможно, но мы с ней отлично ладили.

Поспешные шаги в коридоре. Юбер.

— Добрый день, Кристиана.

Наверное, целует ей руку.

— Как вы себя сегодня чувствуете, мой друг?

— Нормально, — ответил Эрмантье.

— Не слишком устали?

— С чего мне уставать? Может, я неважно выгляжу?

— Да нет, что вы.

Голос Юбера звучал неестественно, ему не хватало теплоты. Как всегда, казалось, будто он что-то скрывает.

— Я вас оставлю, — сказала Кристиана. — Думаю, через полчаса мы сможем тронуться. Садитесь, Юбер. Ришар, предложите ему сигарет.

Они подождали, пока дверь закроется.

— Ну как? — спросил Эрмантье. — Она у вас?

— Да.

Эрмантье протянул руку.

— Давайте.

Он сжал пальцы, молча поглаживая округлость лампочки, металлический цоколь. Юбер, обычно такой разговорчивый, тоже хранил молчание. Целый год усилий, поисков, испытаний, исследовательская лаборатория работала не покладая рук, затрачены большие суммы, и все во имя одной цели — получить новую лампочку Эрмантье.

Эрмантье спросил не без робости:

— А как она на практике?

— Прекрасно, — ответил Юбер. — Эквивалент дневного света.

— Включите ее.

— Но…

— Это не важно. Включите… На ночном столике стоит лампа.

Он услыхал, как Юбер что-то передвигает, и подошел с вытянутыми вперед руками.

— Сейчас трудно по-настоящему оценить, потому что ставни не закрыты, — заметил Юбер.

— Уверяю вас, это не имеет значения, — тихо молвил в ответ Эрмантье. — Она горит?

— Да.

Эрмантье сомкнул веки за темными стеклами очков, изо всех сил стараясь представить себе лампу, сияющую, как ясный день.

— Ну и намучился я с ней! — прошептал он. — Сколько пришлось работать!.. Выключите, Юбер.

Послышался щелчок.

— Спасибо. А теперь расскажите обо всем подробно. Дело это нужно провернуть живо, ясно?

— Наши агенты выедут недели через две.

— А почему не сейчас?

— Куда торопиться? Сейчас ведь только начало июля.

— Ну и что?.. Нельзя терять ни минуты. Вы продумали рекламу?

— Разумеется. Я предусмотрел проспект со всеми данными лампы и перечнем ее основных преимуществ…

— Скверно! Это не будет иметь успеха. Закажите рекламный плакат… С лампой в верхнем углу справа… с огромной лампой, сверкающей точно солнце… а внизу слева — цветы, целое поле цветов, например, гелиотропов, и все они обращены к свету… Вы понимаете, что я имею в виду! И побольше красок, черт побери! Чтобы все стены полыхали! И еще найдите какую-нибудь броскую, бьющую в самую точку фразу…

— Вы не боитесь, что плакат… такого рода плакат… будет несколько… как бы это сказать…

— Да говорите же: вульгарным! А это как раз то, что нужно. Я хочу добраться до крестьянина на ферме, до угольщика в его хибарке, до ночного сторожа в каморке. Я хочу, чтобы моя лампа стала такой же популярной, как батарейка «Вон-дер» или ветчина «Олида».

— Вопрос спорный, — заметил Юбер.

— Да нет же, мой дорогой Юбер. Я абсолютно прав. Это ясно как Божий день.

Эрмантье смеялся, сунув большие пальцы под мышки, а остальными барабаня по груди. По жилету его рассыпался пепел, одежда помялась, но он выглядел таким огромным, широкоплечим, таким могучим, что подобная небрежность как нельзя более соответствовала его личности, подчеркивая его жизнестойкость. Только темные очки нарушали общую картину, смахивая на маскировку.

— Набросайте мне небольшой отчет, — продолжал он. — Когда вы собираетесь приехать к нам туда?

— Вероятно, недели через две. Я хочу воспользоваться праздником и взять несколько дней.

— Прекрасно, значит, у вас есть время. Только поменьше болтовни! Смету возможных расходов, обзор текущих дел и макет с соответствующей рекламой… Попробуем что-нибудь придумать сообща… Объявите конкурс на заводе… я чрезвычайно доволен, Юбер. Дайте-ка мне лампу.

Он сжал ее, еще теплую, в руке, она была не тяжелее крохотного воздушного шарика.

— За нами будущее, старина, если только мы сумеем опередить их. Мы им покажем, уж поверьте мне. Через полгода вы будете благодарить меня за то, что я им не поддался. Мы сильнее их, Юбер, запомните это хорошенько… Так-то вот! И привезите-ка мне их три дюжины туда. Я хочу, чтобы вся вилла была освещена этими лампочками. О! Я знаю, о чем вы думаете. Но мне будет приятно. А теперь ступайте. Вам еще подписывать почту, собирать начальников служб. Счастливчик! А меня тем временем увозят в Вандею, точно больного. До скорой встречи, мой дорогой Юбер. Я в самом деле очень доволен.

— До встречи, дорогой друг. Выздоравливайте.

Юбер вышел, до Эрмантье донесся какой-то шепот из коридора.

— Кто там разговаривает? — спросил он громовым голосом, от которого все немного робели.

— Это я.

— Кто «я»?

— Марселина, новая горничная.

— В чем дело?

— Какой-то господин хочет вас видеть. Говорит, ваш друг.

— Разве вам не сказали, что я никого не желаю принимать? — вскричал Эрмантье.

— Да, месье… Только этот господин настаивает… Господин Блеш… Он уверяет, будто бы…

— Блеш? Вы уверены? Так впустите его, черт побери!

Блеш! А день, видно, и в самом деле выдался неплохой. Эрмантье двинулся к двери, наткнулся на стену и нашел выход в тот самый момент, когда на пороге появился Блеш, так что они чуть было не наскочили друг на друга.

— Ришар, старина, — взволнованно шептал Блеш. — Дружище мой верный…

— Извини меня, — сказал Эрмантье. — Должно быть, ты слышал, как я кричал. Сам понимаешь, теперь!.. Не желаю, чтобы на меня являлись глазеть, как на диковинного зверя. Некоторым это доставило бы огромное удовольствие… Я даже из дома ни ногой… но ты — ты другое дело!

— Я был в Шотландии, когда узнал о твоем несчастье. Так значит, это правда, старина Ришар… Надежды нет? Ты и в самом деле ослеп?

— Полностью… Садись… И смотри сам.

Эрмантье снял очки, и Блеш увидел страшные зашитые веки, превратившиеся в красноватую черту, опаленные брови, шрамы, идущие к вискам и щекам.

— Ах ты бедняга!

— Что, совсем безобразно? — спросил Эрмантье. — Сколько бы я ни ощупывал, толком представить себе все равно не могу.

Сжав руки, Блеш наконец собрался с духом и пробормотал, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно:

— Нет… Не так уж безобразно… особенно когда ты в очках… Да и то надо знать, уверяю тебя… Но как же это случилось? Рассказывали о каком-то взрыве…

— Граната, — сказал в ответ Эрмантье. — Ты ведь знаешь, у нас большое поместье в Вандее, возле Марана, на побережье. Во время войны его оккупировали немцы. Они наполовину уничтожили парк, разрушили часть стен… Все надо восстанавливать, ну или почти все… Так вот, этой зимой я заскочил туда, чтобы договориться обо всем с подрядчиком. А для начала решил сам немного полазить. Уж ты-то меня знаешь!.. Я разгребал землю возле бывшего дота. Моя лопата наткнулась на гранату, зарытую в земле. Не знаю, как я остался жив. Чудом.

— Ты всегда был такой деятельный, — заметил Блеш. — А как же теперь твои заводы? Думаешь, тебе удастся…

— До сих пор… я как-то не думал об этом. Потрясение было слишком жестоким! Да и теперь еще придется уехать на месяц в отпуск… Меня замещает Юбер.

— Юбер?

— Да, Юбер Мервиль.

— Я с ним не знаком.

— И то верно, тебя же не было во Франции, когда он стал моим компаньоном… Вот уже два года. Все очень просто. Это было в августе сорок шестого. Мне требовались новые капиталы. А Юбер только что получил большое наследство… Я знаю, он звезд с неба не хватает, но, между нами, у него есть то, чему сам я так и не смог научиться. Манеры, понимаешь… И говорить умеет. Я его использую для деловых переговоров. Хотя, конечно, мне не терпится снова взять дело в свои руки. Тем более что картель собирается задать нам жару. Представляешь, мои основные конкуренты вошли в коалицию. Они надеялись, что и я к ним примкну…

— А твоя жена? Она не может тебе помочь?

— Кристиана? Да ты ведь ее знаешь… Тут председатель, там секретарь, еще где-то казначей… Нет, Кристиана — женщина, что называется, чрезвычайно занятая.

Эрмантье ощупью отыскал спинку своего кресла и тяжело опустился в него.

— Все как прежде, — прошептал он. — Я делаю деньги. Они их тратят. Мой брат… Помнишь Максима?

— Этого баловня? Еще бы! Хотя с тех пор прошло немало времени… Что с ним сталось? Как его сердце? Помнится, вы очень беспокоились на этот счет.

— От него можно ожидать чего угодно. Это ребенок. Сущий ребенок… Тебе ни за что не угадать его последнего увлечения… Можешь себе представить — джаз. Да-да! Он играет на саксофоне. Сам посуди, хорошо ли это для его здоровья? Кристиана просто вне себя. Еще бы: ее деверь — шут гороховый! Что же касается Жильберты, моей падчерицы, то она решила вдруг заняться философией. Готовит какой-то диплом. Само собой, меня в такие вещи не посвящают. Хотя я знаю, что она обручилась с каким-то там архитектором. Проводит каникулы в семействе этого молодого человека, у которого, разумеется, ни гроша за душой. Стало быть, еще одного придется посадить на шею. На это папаша Эрмантье пока годится. И при всем том они желают, чтобы я отдыхал! Им кажется, что завод может работать сам по себе.

— Все готово, — крикнула Кристиана с лестницы.

— Сейчас иду, — ответил ей Эрмантье. — Нет, старик, побудь еще немного. Пускай теперь они меня подождут.

— Я рад, что повидал тебя, — сказал Блеш. — Жаль только, что ты в таком состоянии. В прошлый раз ты, помнится, был гораздо лучше. Разумеется, речь не о глазах, не о физическом здоровье. Я имею в виду твое настроение.

— Что поделаешь! — вздохнул Эрмантье. — Семейное бремя вообще вещь тяжелая, а уж о моем и говорить нечего. Особенно теперь! Оставайся холостяком, старик! А если все-таки надумаешь жениться, не вздумай брать в жены вдову директора, уж поверь мне. Сколько бы ты ни старался: удвоишь, утроишь капитал, — к тебе все равно будут относиться как к мальчику на побегушках… Ну а у тебя-то самого как дела? По-прежнему занимаешься журналистикой?

— Да. Заехал вот повидаться с матерью и сегодня вечером опять уезжаю в Вену. Профессия утомительная, что и говорить, но я не променял бы ее ни на какую другую.

— Даже на мою?

— Даже на твою.

Они рассмеялись.

— Подумать только, — пошутил Эрмантье, — кто бы мог предположить, когда мы оба ходили в школу на улице Сержанта Бландана, что ты станешь известным журналистом?

— А ты — промышленным магнатом!

— Ну уж и магнатом! Не будем пока преувеличивать. Хотя, конечно, чем черт не шутит. А что мне остается, кроме честолюбия?

За окном раздался автомобильный гудок.

— Слышишь, — заметил Эрмантье, — они готовы. А значит, и я должен быть готов.

— Кого ты берешь с собой?

— Жену, горничную и шофера. Максим подъедет на неделе. А Юбер попытается заскочить на праздник 14 июля.

— Вы не скоро доберетесь. Сколько туда? Километров семьсот?

— Семьсот пятьдесят. Но Клеман водит хорошо, да и машина послушная. «Бьюик»!.. Кристиана не могла удовольствоваться французским автомобилем. К ночи доберемся.

— Тебе будет там скучно.

— Нет. Не думаю. Там просторно. Я не буду на все натыкаться, как здесь. Наоборот, мне кажется, там я вздохну свободно. И потом, никакой почты, никаких настырных посетителей. Я даже не знаю, починили ли там телефон!

— Мне пора, — сказал Блеш. — Не хочу, чтобы из-за меня тебе устраивали сцену.

— О! Одной сценой больше, одной меньше… Ты скоро вернешься? Поужинали бы как-нибудь вдвоем, ну, скажем, в сентябре.

— В сентябре не выйдет. Вернее всего, на Рождество. Если только меня не отправят в Абадан… или в Ханой!

— Везет тебе. Ну, проводи меня… А то я, чего доброго, растянусь на лестнице.

Они вышли, не торопясь миновали коридор, начали спускаться по лестнице.

— Скажи мне откровенно, — снова начал Эрмантье, — я не слишком изуродован? Я спрашиваю об этом… из-за Кристианы.

Блеш заколебался.

— Трудно сказать, старина. Разумеется, это заметно. Но… не отталкивающе, нет.

— Спасибо. А… ничего другого ты не замечаешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Как тебе сказать… я точно и сам не знаю… ну, помимо глаз и заштопанного лица?

— Успокойся, все остальное в полном порядке. Отчего ты об этом спрашиваешь?

— Показалось… У меня такое ощущение, будто все они избегают меня, будто они… боятся меня. Да-да, именно так — боятся. Они избегают меня, словно я заразный, словно, кроме увечья, во мне есть что-то такое, чего они не в силах вынести.

— Что ты выдумываешь!

— Моя жена, случаем, не подговорила тебя, не научила, что мне отвечать?

— Я ее даже не видел.

Они пересекли вестибюль.

— Извини меня, Блеш. Тебе я все могу сказать. Видишь ли, хоть я и стараюсь казаться крепким, беззаботным… Но сам-то чувствую, что со мной неладно, не только неладно, но гораздо хуже, чем все думают. И знаешь, я очень рад, что ты пришел.

— Держись, старина Ришар!

Они крепко пожали друг другу руки. Эрмантье вдруг почувствовал себя несчастным. Он никак не мог отпустить руку друга, которую сжимал.

— До свидания. Навещай меня.

Он разжал пальцы и остался один во тьме.

— Кристиана, — позвал он, — Кристиана!

Раздался торопливый стук каблуков.

— Наконец-то он ушел. Надо же — заявиться в такой момент! Марселина! Закройте все. Не забудьте счетчики… Ришар, держите.

Эрмантье почувствовал, как она сунула ему в руку что-то деревянное.

— Это что такое?

— Трость.

— Еще чего не хватало… Я и так дойду.

Однако посреди тротуара он остановился, совершенно потеряв ориентировку. Кристиана взяла его за руку, и он послушно пошел за ней. Машина тронулась. Эрмантье забился в угол. Впереди у него много часов, чтобы пораскинуть мозгами и попробовать разгадать тайну. «Что же у меня еще, кроме незрячих глаз? — размышлял он. — Чего они боятся?» Тысячи подробностей приходили ему на ум, незначительных, ничтожных и все-таки неоспоримых. Он не выдержал и наклонился к Клеману.

— Заедем на улицу Биша, — сказал он. — Остановите возле дома тридцать два.

— Послушайте, Ришар, — прошептала Кристиана. — У нас нет времени. И потом… мне как-то неудобно…

— Я пойду один. Дорогу я знаю. После того как она потеряла мужа, я несколько раз навещал ее.

— Но почему именно сегодня?

— Я хочу попрощаться с ней перед отъездом. Я-то ее любил, старую Бланш.

Вопреки его воле в голосе прозвучала обида. Кристиана ничего не ответила. В прежние времена она наверняка нашла бы что возразить. Еще одна подробность. Машина удалялась от центра города. Не слышно было больше трамвайных звонков, и движение, похоже, стало не таким напряженным. Улица Биша была тут, в двух шагах, с ее бистро, где служащие товарной станции распивали аперитивы, с ее ребятишками, играющими на тротуарах в классы. Эрмантье отчетливо представлял ее себе, но видение это было застывшим, словно почтовая открытка. «Бьюик» мягко затормозил и остановился. Эрмантье открыл дверцу.

— Месье, коридор прямо перед вами, — сказал Клеман.

— Я ненадолго, — пообещал Эрмантье.

Тротуар был узким, всего в несколько шагов. И все-таки ему пришлось преодолеть приступ головокружения, отчего лоб его покрылся испариной. Он ощутил вдруг такую слабость, что в нерешительности застыл на пороге. Потом, нащупав пальцами камень, медленно пошел вперед, держась за стену. Неприятный момент остался позади. Он провел рукой по почтовым ящикам — их оказалось с десяток — и с облегчением снова заскользил ладонью по стене. Главное — за что-нибудь держаться, не шарить в пустоте. Ногой он без труда нащупал первую ступеньку. Нет ничего проще, чем подняться по лестнице. Никаких тебе ловушек. На четвертом этаже Эрмантье остановился. Дверь направо. Ключ торчал в замочной скважине, он тотчас узнал легкие шаги старой женщины и приоткрыл дверь.

— Эрмантье, — прошептал он. — Это я, моя добрая Бланш.

— Ах, это вы, месье. Если бы я только знала…

— Могу я войти на минутку?

Оба они были взволнованы и говорили одновременно, наталкиваясь друг на друга в тесной прихожей.

— Давайте вашу руку, — сказала она наконец и, введя его в комнату, где пахло воском и сыростью, усадила в скрипучее кресло с вытертыми подлокотниками.

— Я уезжаю в отпуск, — объявил Эрмантье. — Теперь мне гораздо лучше. Всякая опасность миновала.

— Я очень рада… Месье может поверить, что заставил меня поволноваться. Думали, вам уже не оправиться.

— Кто думал?

— Да все решительно… И мадам, и господин Юбер, и господин Максим… Все шептались по углам. Пытались делать вид, что все в порядке, да меня не проведешь.

Эрмантье угадал, что она отошла от него, и, услыхав шум, понял, что она тихонько притворила окно. Он достал бумажник, вынул не считая пачку денег.

— Добрая моя Бланш, мне не хотелось уезжать не поблагодарив вас… за все. Короче, доставьте мне удовольствие и примите этот скромный подарок… Ну же! Дайте вашу руку.

— Нет, месье… Нет, это невозможно.

— Почему?

— Нет.

— Этого мало?

— Что вы, месье! Дело не в этом.

— Тогда в чем же?.. Дайте же вашу руку. Надеюсь, я не внушаю вам ужас?

Он услыхал прерывистое дыхание старой женщины, и все его сомнения разом проснулись.

— Бланш, я чувствую: что-то неладно. Скажите мне откровенно, почему вы не хотите брать денег?

— Но… потому что я у вас больше не служу.

— А если я попрошу вас вернуться?

— Нет, месье… Я никогда не вернусь.

— Вы больше не смогли бы жить рядом со мной?

— Нет, месье. Теперь уже нет.

— Потому что я слепой?

— О! Нет, месье. Этого у меня и в мыслях не было.

— В таком случае я не понимаю вас.

— Там месье сможет наконец отдохнуть. Говорят, климат Вандеи очень полезен, особенно после болезни…

Последние слова она проговорила торопливо и совсем другим тоном, словно обращалась к кому-то третьему. А Эрмантье услыхал у себя за спиной легкое поскрипывание половицы. Кто-то вошел в комнату и слушал их разговор. Верно, соседка. Стало быть, ему ничего не удастся узнать. Он встал.

— Когда вернусь, обязательно зайду поболтать с вами. Проводите меня, добрая моя Бланш.

Он положил руку ей на плечо и пошел вслед за нею до самой лестницы.

— Будьте осторожны, месье, — сказала старая женщина, когда он взялся за перила.

Она закрыла дверь, и Эрмантье услыхал скрежет задвижки. Тогда он нагнулся, прислушиваясь. Кто-то торопливо спускался по лестнице. Но задолго до того, как сам он очутился внизу, шаги эти затерялись в уличном шуме.

— Я не ошибся? — спросил он, усаживаясь в машину. — Кто-то шел впереди меня?

— Мужчина? — молвила Кристиана.

— Не знаю… Вы никого не видели?

Последовало молчание.

— Месье, должно быть, ослышался, — вмешался Клеман. — Никто не выходил.

«Бьюик» тронулся в путь.

…Наверху старая Бланш, опустив занавеску, прошептала:

— Бедный месье! Счастье, что он ничего не знает. Это было бы слишком ужасно!

II

Жарко, еще жарче, чем в прошлом году. В аллее сада Эрмантье снимает очки и подставляет свое изуродованное лицо солнцу. Какая радость ощущать кожей этот сухой ветерок, пропитанный запахом меда и роз. С жужжанием пролетают какие-то насекомые, а иногда оса — наверняка оса — начинает кружить вокруг его лица, отыскивая место, куда бы сесть. Он идет по аллее спокойно, засунув руки в карманы и изо всех сил стараясь держаться естественно, не горбиться, но и не запрокидывать голову назад. Самое трудное шагать, не думая о том, что шагаешь, двигаться вперед, не опасаясь наткнуться на стену. Вначале его преследовал страх перед стеной: ему все время хотелось вытянуть руки вперед, и от этого что-то сжималось в груди. Всем своим существом он испытывал страх, словно напуганный зверь. Можно сколько угодно твердить себе, что никаких препятствий нет, однако колени, да и все нутро, отказываются повиноваться, обороняются, готовясь отразить болезненный удар. Непрестанно мерещится, будто воздух стал более плотным, словно рядом выросла незримая стена. Эрмантье нередко приходилось останавливаться, чтобы определить свое местонахождение. Я в двадцати шагах от террасы, ясно. Стало быть, на просторе. Ограда еще далеко. Мало-помалу он приноравливался. Шел на слух. Как только гравий переставал скрипеть под ногами, он понимал, что свернул с дороги и угодил в цветник. Ему никак не удавалось идти по прямой линии, он все время забирал влево, точно сбившийся с курса парусник. Любая прогулка по саду становилась изнурительным путешествием.

Теперь ноги его постепенно начинали привыкать к поворотам аллей, если, конечно, следовать одним и тем же маршрутом. Любопытно, как человек проникается жизнью окружающего мира, когда перестает его видеть. Эрмантье постоянно ощущал вокруг себя огромный трудолюбивый сад, залитое солнцем небо и даже облака, приносившие мимолетную прохладу, весьма чувствительную и для лица, и для рук. Будь у него чуткий слух, ему, возможно, удалось бы услышать, как скользят вниз по стене ящерицы в том углу, где, должно быть, уже созревают помидоры. Эрмантье готов был отдать что угодно, только бы выбраться за пределы поместья, очутиться в дюнах у моря, побродить в прибрежных волнах. Но в таком случае пришлось бы обратиться с просьбой к Кристиане, а Эрмантье не желает ни о чем просить. Достаточно того, что за столом с ним нянчатся, как с ребенком. Ничего, обойдется без моря. Ему довольно знать, что оно здесь, рядом, и что его зеленые волны вздымаются разом вдоль всего песчаного пляжа. Если ветер подует с запада, он сможет услыхать их шум, но ветер дует с суши и приносит лишь запах выжженных лугов. Нет, Эрмантье некогда скучать. Времени не хватает. Он так старательно живет, что вечером буквально валится с ног, точно заигравшийся ребенок. Они здесь уже три дня! И эти три дня пронеслись, словно один час. Впервые в жизни у Эрмантье настоящий отпуск. Наконец-то он почувствовал, что у него есть тело. А раньше — то почта, то непредвиденные поездки, неотложные дела. И вечно эта неотступная потребность заполнить чем-то свободные минуты: покрасить двери, смазать замки, прополоть огород. Вечная увлеченность работой. «Да он умрет, если ему нечего будет делать», — говорила Кристиана. Напротив. Только теперь он и начинает жить.

Временами ему даже приходит довольно странная мысль: «А что, если я ошибся? Если работа — это вовсе не главное?» Он улыбается, думать о таких вещах просто-напросто глупо. Вот уже более двадцати лет он ведет борьбу, и борьба эта стала для него жизненной необходимостью. Ему надо победить конкурентов, заставить уважать свою волю, слышать, наконец, как вслед ему несется шепот: «Эрмантье… Тот самый… электролампы…» Тем не менее он вынужден признать, что эта передышка ему приятна. Он уже не собирается убивать себя, как хотел было сделать тогда, в клинике, после того как Лотье сказал ему: «Мой бедный друг, вам потребуется все ваше мужество…» Если бы в тот момент у него под рукой оказалось оружие, пускай даже перочинный ножик…

Где-то здесь, слева, должны быть гвоздики. Эрмантье наклоняется, нюхает, протягивает пальцы. Так и есть, вот они, цветы. Он не ошибся. Осторожно он срывает один цветок. Если в эту минуту какой-то прохожий случайно остановится у ограды и увидит его, ему и в голову не придет, что этот человек в темных очках, одетый во все белое, — слепой. Подобное предположение, конечно, смешно, потому что мимо ограды никто никогда не ходит, однако Эрмантье доставляет удовольствие делать вид, будто такое и в самом деле может случиться. Ему хочется выглядеть непринужденным в глазах несуществующего прохожего. Он надкусывает стебелек гвоздики и притворяется, будто внимательно разглядывает цветник у своих ног. Еще одно любопытное ощущение: когда сам перестаешь видеть, начинает вдруг казаться, что на тебя кто-то смотрит, и это невыносимо. Эрмантье тут же выходит из себя, говорит себе, что выглядит болваном, недотепой — словом, последним бедолагой. И в этом главная причина того, что он и слышать не желает о трости. «Хорош я буду! Останется только милостыню просить!» Во всяком случае, трюк с гвоздикой ему удался. Он остался доволен. Подумать только: протянул руку и сразу сорвал! Он пожевал горький стебелек. Вообще-то говоря, если хорошенько натренировать память, можно свободно обходиться и без глаз. Беда в том, что с памятью плохо. Особенно у него! Из-за того, что в голове его вечно теснились какие-то планы, цифры, графики, он никогда не обращал внимания на окружающую обстановку. Его интересовали лишь доказательства собственного могущества. А вот лица служащих, например? Он вдруг осознал, что ему стоит немыслимых усилий вызвать их в памяти. Мало того! Даже Кристиану… и то он не может ясно представить себе. То ему вспомнится ее лицо, но тогда силуэт приобретает неясные очертания… А то вдруг наоборот: он с поразительной точностью видит фигуру женщины с туманным овалом вместо лица…

Он выплевывает остатки стебля и снова пускается в путь. Этот газон с гвоздикой, по его предположениям, должен был находиться чуть дальше. Но в конце-то концов, какая разница!.. Он тут гуляет, боль отступила, ему жарко, а там машины тем временем работают на полную мощность, и новые лампы выходят с конвейера. Они принесут ему миллионы. Так что пока вполне можно позволить себе эту передышку в несколько недель.

А вот и самшит, его снова здесь насадили. Надо бы подстричь кусты. Но кто это сделает? Уж во всяком случае не Кристиана. И не Максим. Может быть, Юбер?.. Хотя он наверняка отродясь не держал в руках секатора… Что же касается Клемана… «Ладно, сам попробую», — решает Эрмантье. До него доносится шум воды, струей бьющей по крыше машины. И в самом деле, ведь тут неподалеку гараж, Клеман, должно быть, моет «бьюик». Клеман выключает воду.

— Добрый день, месье. Вы уже освоились здесь?.. Осторожнее, тут полно воды.

Не обращая внимания на его слова, Эрмантье подходит ближе. Его белые ботинки перепачканы, фланелевые брюки забрызганы грязью, ну и что ж, на то есть Марселина. Это Юберу пристало оглядываться, выбирая, куда ступить. Эрмантье с любовью дотрагивается до капота машины. Рука его скользит по ее сверкающей (он знает это) поверхности. А вот и широкая ручка. Он открывает дверцу и садится за руль. Скрипит кожа. Он вдыхает запах металла и дорогой обивки. Водить он больше не сможет. Для него это самая большая утрата.

— Клеман… Когда мы ехали сюда… в дороге не было небольшой поломки? Я дремал, но, помнится, мы останавливались ненадолго.

— Да-да. Только пусть месье не беспокоится, это сущие пустяки. Свечу пришлось поменять.

Эрмантье включает зажигание и вслушивается в ровное гудение мотора.

— Клеман, — говорит он, — я хочу, чтобы вы держали меня в курсе всего, что касается машины.

— Поменять свечу… Я думал…

— А вы не думайте. Делайте, как я говорю.

Эрмантье выключает мотор. Он еще раз трогает руль — материал, из которого он сделан, чрезвычайно приятен на ощупь, похож на агат, — потом выходит из машины. Не стоит ворошить запретные мысли. Он предлагает шоферу сигарету.

— Мне бы также хотелось, — продолжает он, — чтобы счета из гаража были более скромными. Шестнадцать тысяч франков за июнь! А ведь машиной почти не пользовались. Это чуточку больше, чем нужно.

— Но… прошу прощения, месье…

Клеман мямлит что-то невразумительное. Он, верно, утратил свой победоносный вид симпатичного шантажиста.

— Мне кажется, было не столько… — неуверенно добавляет он.

— Как это! Я подписал чек… Нет, Клеман, поймите меня правильно. Дело совсем не в этом. Просто я хочу вам напомнить, что жизнь продолжается, такая же как прежде… Точно такая же!

— Хорошо, месье.

— И потому, когда вы обращаетесь к мадам, постарайтесь… Словом, вы прекрасно знаете, что я имею в виду.

Клеман принялся стегать машину яростной струей воды. Его так легко вывести из себя, он буквально зеленеет от злости. И тогда один глаз у него наполовину закрывается. Вот только какой, Эрмантье уже не помнит. Брызги попадают ему на лицо. Клеману, верно, стоило немалого труда сдержать себя и не окатить Эрмантье с головы до ног.

— Месье считает меня вором… А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня…

Эрмантье не хочется вступать в спор. Он поворачивается, чтобы уйти.

— Не туда! — кричит шофер. — Там стена гаража.

И сразу же умиротворенность как рукой сняло. Эрмантье не ощущает больше солнца, не слышит жужжания ос. Он судорожно пытается отыскать правильный путь, его охватывает ярость, он чувствует себя униженным. И поделом, вздумал тоже делать замечания… Чтобы потом, как пьяница, разбить лицо о стену… О стену, которой, может, вовсе и нет… Которой, может, вовсе не существовало…

Он останавливается. Ну-ну… Клеман не осмелился бы. Он хорошо его знает. Клеман вспыльчив, это верно, насчет щепетильности с него не спрашивай. Но насмехаться над… Над инвалидом, чего уж там, надо говорить прямо!.. Эрмантье не в силах больше сделать ни шагу. Его охватил страх, страх перед стеной… Ну что за глупость! Ему страшно, страх сковал все тело, хотя перед ним ничего нет, ведь дом по крайней мере метрах в тридцати от него. Может быть, Клеман наблюдает за ним из-за поворота аллеи. «Не туда! Там стена гаража…» Теперь уж Эрмантье никогда не решится отдать ему какое-нибудь распоряжение. С громкими криками над садом носятся стрижи, где-то далеко, очень далеко, воет сирена. Лето вдруг потускнело. Нет глаз, нет и авторитета. Чтобы управлять, надо иметь глаза и смотреть, смотреть так, как он один умел это делать. Ему тотчас уступали. Что-то сдавало у людей внутри. Несмотря на всю свою фатоватость, Клеман первый готов был распластаться.

Эрмантье сделал шаг, другой. Нелегко перемещать такое большое тело. Большое, беззащитное тело. Значит, чтобы пройти по заводу, он должен будет к кому-то обратиться за помощью? Ему понадобится провожатый. И если уж говорить начистоту, вот он, Эрмантье, будь он рабочим, стал бы уважать слепого хозяина? Откуда же, однако, они взялись, эти ядовитые мысли? Как, неужели он не понял, что они гнездились в нем с самого начала и только ждали удобного случая! И рано или поздно, не сегодня, так завтра, придется взглянуть правде в лицо. Ничего не поделаешь, так принято говорить.

Эрмантье спешит к дому, а может, ему только кажется, что он спешит, а на самом деле — нет, и он невольно протягивает руку. Он слегка пошевеливает пальцами, словно распутывая одну за другой сотни, тысячи нитей, преградивших ему путь. В доме он чувствует себя свободнее, потому что каждый предмет там для него не загадка, а веха. Стены, настоящие стены помогают ему. Нет необходимости искать дорогу, и он снова становится хозяином положения.

Нога его задерживается на пороге веранды, нащупывает ступеньку, как будто та покрыта скользким льдом.

— Недолго же вы гуляли, — говорит Кристиана.

— А, вы здесь!

Всякий раз его застают врасплох эти голоса, внезапно прерывающие нескончаемый внутренний монолог! Эрмантье переступает порог твердым шагом. Его шезлонг здесь, справа от двери. Он тотчас находит его и усаживается, откинув голову на спинку. Стоит ему протянуть руку, и он почувствует шершавое прикосновение плетеной ручки кресла, а рядом, на столе, найдет графин и стакан. Бояться больше нечего, никаких неожиданностей. Здесь прохладно. Страх отпускает Эрмантье.

— Надеюсь, вы не из-за меня остались, — говорит он.

Она вяжет. Он слышит перестук спиц. Должно быть, она считает петли, поэтому ничего не отвечает.

— Не считайте себя обязанной жить затворницей, — продолжает он. Если я не хочу никого видеть, то это вовсе не причина…

— Мы же только что приехали, — замечает Кристиана.

Он умолкает. Ему нравится слушать неустанное движение спиц, едва нарушающее тишину. Кресло Кристианы скрипит, когда она меняет положение ног. Так они и сидят бок о бок и могли бы поговорить, если бы им было что сказать друг другу. Но молчание затягивается, и это создает впечатление, будто они — враги.

— Возьмите машину и прокатитесь в Сабль, — предлагает Эрмантье. Раньше вы любили такие прогулки… Я не хотел бы мешать вашему отдыху.

— Через час приедет Максим.

И в самом деле! Клеман должен ехать за ним в Ла-Рошель. Эрмантье забыл о своем брате.

— Почему ему вздумалось в этом году провести весь июль с нами? спрашивает он.

— Чтобы развеселить вас немного. Вы несправедливы к нему, Ришар. Мальчик отказался от приглашения на два месяца в Ла-Боль, а вы…

— На два месяца? Почему же на два месяца?

Кресло скрипит, и рука Кристианы ложится на его рукав.

— Да будьте же благоразумны. Вы уверены, что сможете вернуться в Лион в августе?

— Разумеется. Я мог бы вернуться хоть сейчас. В чем дело? Разве я болен?

— Нет конечно. Во всяком случае, на первый взгляд.

— В каком смысле? Что вы хотите этим сказать?

— Чем сразу горячиться, послушайте лучше меня, Ришар… Вы выздоровели, это правда. Но вы перенесли нервное потрясение… ужасное потрясение… И профессор Лотье не раз предупреждал нас: «Избегать всякого напряжения. Если же появятся хоть малейшие признаки депрессии — полный, абсолютный покой».

— Мне он ничего такого не говорил.

— Не сомневаюсь. Он не хотел пугать вас… тоесть не хотел волновать, причинять ненужное беспокойство. Но…

— Чего же он все-таки опасается?

— Ничего… ничего определенного. Говорит только, что при сильных потрясениях всегда необходимо соблюдать крайнюю осторожность. Он хотел оставить вас под наблюдением, да-да… А Юбер воспротивился.

— Черт побери! Юбер прекрасно знает, что без меня ему не справиться.

— До чего же вы несправедливы, Ришар! Юбер сказал дословно вот что: «Я знаю скрытые возможности Эрмантье. Два-три месяца на берегу моря, в семейном кругу, и он снова будет в форме».

— Я сам напишу Лотье.

Эрмантье вдруг осекся. Напишу! Он сидит в шезлонге, уткнувшись подбородком в сжатые кулаки.

— Я вернусь через месяц! Через месяц! — твердит он, а внутренний голос нашептывает ему тем временем все тот же дурацкий вопрос: «Если бы я был рабочим, стал бы я уважать слепого хозяина?»

Не выдержав, он поднимается.

— Вам этого не понять, — говорит он. — Да-да, я прекрасно знаю. Никто не хочет меня понять.

— Вас тревожат угрозы картеля?

— Картеля?.. При чем тут картель? Я имею в виду лампу. Она принесет многие миллионы… Если только с умом взяться за дело, особенно за границей. Если купить новое оборудование. Наконец, если там буду я. Я!

— Новое оборудование?

— Конечно!

Впрочем, стоит ли доказывать ей, объяснять? Вспыхнет старая ссора. Она станет упрекать его в том, что он всегда шел на риск, увлекался честолюбивыми замыслами. Один раз он уже чуть было не погубил все. Если бы не Юбер, если бы не его капиталы… Да-да, он знает все это, черт возьми! Знает, что фирму спас Юбер. Все это он знает, но непременно скажет в ответ, что Юбер ничего не спасал, что он всего лишь мертвый груз, обыкновенная бездарь с большими претензиями. И его назовут гордецом, скажут, что он страдает манией величия и готов пожертвовать всем на свете ради своих неуемных притязаний. Хорошо еще, если она не припомнит ему его любовниц, как будто такой мужчина, как он, может довольствоваться одной-единственной женщиной, да еще с таким вялым телом, не говоря уже о ее претензиях на интеллект. Так всегда бывает. Стоит им заговорить о деньгах, и какой-то злой рок заставляет их выворачивать душу наизнанку. И каждый раз с новой силой оживают былые обиды, которые до сих пор так и не удалось заглушить. Мало того, отныне последнее слово никогда не будет за ним. А если он вдруг надумает покинуть поле боя, ему крикнут вдогонку: «Не туда! Там стена».

— Послушайте, Кристиана…

— О, бесполезно! Я вижу, снова начинаются безумства!..

Как можно говорить таким резким, сварливым тоном? Она сердится на него за то, что он стал таким: человеком, которого надо водить за ручку, кормить, ублажать, точно ребенка. Ведь она терпеть не может детей и Жильберту-то родила, наверно, по чистой случайности. Впрочем, она и раньше была им недовольна. Причин тому было множество: и то, что он окончил Школу искусств и ремесел, а не Центральную школу, как ее первый муж, и то, что отец его был кузнецом, а мать работала поденщицей. Словом, потому, что он совсем иной породы. Чтобы выразить все это и еще многое другое, она часто употребляет смешное слово. Называет его самоучкой. Бедная Кристиана! Он, со своей стороны, тоже немного презирает ее. Он резок, пусть так. Может быть, даже груб. Однако на его счету добрый десяток патентов на изобретения. Он невежда, ну и что? Зато он творит. И нечего донимать его глупыми придирками.

— Как ни странно, именно безумства приносят прибыль, — сказал он, помолчав, — Вы видели мою лампу?

— Да.

— Разве она вам не нравится?

— Я ничего в этом не смыслю. А главное, дело совсем не в этом. Неужели вы не понимаете, что сейчас не время рисковать?

— Вы всерьез думаете, что я выбыл из игры?

— Нет. Но в данный момент вы не в том состоянии, чтобы нанести решающий удар. Я хоть и не инженер, но могу все-таки сообразить, что дело такого размаха, на какой вы рассчитываете, затрагивает множество самых разных интересов и его нельзя начинать без подготовки. Надо поездить, встретиться с людьми, поговорить словом, проследить за всем самому. Вам этого не выдержать. Не упрямьтесь, Ришар. Если бы вы могли видеть себя…

— Не надо. Не стоит продолжать.

— Вы похудели… Приходится говорить вам правду. В ваших же интересах.

— Ах, в моих интересах… Значит, именно в моих интересах вы стараетесь изо всех сил доказать мне, что я конченый человек?

— Клянусь, мой бедный друг, можно подумать, что вы нарочно хотите навредить себе. Знаете ли вы хоть одного человека, который смог приступить к работе через пять месяцев после такого несчастья, какое стряслось с вами? Полноте, таких людей нет. Вы живы, и это уже хорошо.

Он обогнул стол, пытаясь отыскать дверь в гостиную.

— Куда вы? — забеспокоилась Кристиана.

— К себе в комнату. Не волнуйтесь. Дорогу я знаю.

Он не рассердился, нет. Просто решил написать Лотье, как мужчина мужчине. Потребовать от него истину. Лотье ведь мог ошибиться. И наверняка ошибся. Разве, лишившись глаз из-за взрыва гранаты, непременно становишься никчемным старикашкой? А если Лотье и было что сказать, то уж во всяком случае ни Кристиане, ни Юберу он не стал бы ничего говорить.

Эрмантье поднимается по натертой дубовой лестнице. Его комната здесь, первая слева. После несчастного случая они стали спать в разных комнатах. Он закрывает дверь, закуривает сигарету, снимает пиджак, галстук. Потом безошибочно находит письменный стол, стоящий перед открытым окном. Море там — за дюной, поросшей чертополохом. Кристиане, которую так заботит его здоровье, до сих пор и в голову не пришло отвезти его на пляж. Разумеется, если бы она предложила это, он отказался бы. Но ему было бы не так печально, не так беспросветно. Он садится, достает листок бумаги и тут только понимает всю трудность предстоящей задачи. Есть ли в ручке чернила? Он пробует перо на ладони, затем проводит языком по коже. Узнаёт вкус чернил.

Дорогой Лотье…

Как узнать, не налезают ли буквы одна на другую, следуют ли слова друг за другом по одной линии? Он берет линейку, кладет ее поперек листа, чтобы хоть как-то ориентироваться.

Пишу вам из Ла-Буррин…

Он растерялся, заметив, что перо его уже дошло до правого края страницы. Слова, которые он выводит с таким старанием, возможно, вообще нельзя разобрать. Почерк сумасшедшего. Лотье придет в ужас. Однако он упорствует, передвигает линейку пониже, приподнимая ее над бумагой, чтобы не размазать чернила, и продолжает:

Чувствую я себя совершенно здоровым…

Тут он, к несчастью, оторвал руку от стола, подыскивая нужные слова, и теперь не знает, где кончается строчка, которую он написал. Где продолжать? Пожалуй, лучше чуть-чуть пониже. На лбу его выступил пот, руки тоже вспотели, но если он станет вытирать их, ему потом и вовсе не разобраться и придется начинать все сначала.

Между тем жена уверяет меня…

Впечатление такое, будто авторучка сама ведет за собой руку куда ей вздумается. Эрмантье уткнулся носом в бумагу, как это обычно делают близорукие люди. Через каждые три-четыре слова он шумно вздыхает.

…что мне все еще необходимо беречься.

Надо бы все перечитать. Он потерял мысль и к тому же забыл начало письма. А конверт! Он не подумал о конверте. Ему представился ужасный почерк, которым будет написан адрес, весь в кляксах, чудовищный, безумный. Кто же отправит такое письмо? Клеман? Марселина? Вот потеха-то будет для них. А может, Кристиана? Ну нет, с него довольно сцен. К тому же Лотье сейчас нет в Лионе. В июле он обычно уезжает в Швейцарию.

Эрмантье комкает листок, рвет его в клочья. Придется подождать! Он снимает очки, проводит платком по пустым, изъеденным потом глазницам. Осторожно вытирает лоб, виски. Все в порядке. У него ничего не болит. Он, как и прежде, чувствует себя уверенно, в голове полная ясность. Чего же в таком случае опасается Лотье? Удар был жестоким, спору нет. Казалось, сама голова его раскололась на части, разлетелась огненными осколками, растворившимися в блеске молнии. На несколько дней он утратил всякую способность соображать, у него не осталось воспоминаний, он превратился в огромную тушу, лишенную души. Впоследствии ему пришлось восстанавливать свое прошлое по кускам. Память его уподобилась альбому с перепутанными фотографиями. Однако его череп уроженца Морвана выдержал. В семействе Эрмантье не принято было приходить в уныние из-за разбитой физиономии. Конечно, несчастье произошло в самый неподходящий момент — после изнурительной зимней работы, целиком посвященной доведению лампы до нужной кондиции.

И конечно, нелегко каждодневно сохранять хорошее настроение, особенно если и раньше-то характер у тебя был, что называется, не сахар и тебя частенько одолевали черные мысли. Однако разве можно сдавать в архив, выбрасывать на свалку сорокашестилетнего мужчину только потому, что он ослеп?

Эрмантье встает из-за стола. Напрасно он без конца перемалывает одни и те же думы, может, это и есть неврастения, депрессия, как говорит Кристиана? Ощупью он добирается до кровати, лениво растягивается. Разнеженный отдых, бессмысленное фланирование, нет, не может он смириться с таким существованием, с такой плачевной судьбой. Он поворачивает ручку нового радиоприемника, огромного «Филипса», установленного в его комнате, и зевая начинает искать что-нибудь интересное. Одна музыка! В музыке он ничего не понимает. Он снова зевает. А все-таки он, видно, немного устал. Как странно сказал, однако, Клеман: «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить». Что он имел в виду? Джаз сменяется пением. Эрмантье задремал. Издалека до него доносится голос диктора, читающего сводку погоды:

— Порывистый восточный ветер… в Бретани и Вандее ненастно, местами дожди…

Он успевает подумать, что метеорологи опять попали впросак. И отдается воле волн… глаза его внезапно прозревают. Он видит улицы, сады, яркие краски.

Ему снится сон.

III

Все началось на следующий день. А может быть, через день. Хотя нет, ведь Максим приехал накануне. И это единственная надежная точка отсчета. Да-да, единственная, потому что дни идут за днями и все они до того похожи один на другой, что разобраться в них нет никакой возможности. Да и зачем ему знать, какой день? В это нескончаемое тоскливое воскресенье Эрмантье чувствовал себя потерянным. Максим приехал накануне, и первые его слова прозвучали непреднамеренно жестоко:

— Выглядишь ты неважно, старик!

Эрмантье задело это слово — «старик». Максим всего на четыре года младше его. Но он всегда относился к нему как к мальчишке. Он его крестный отец. И вот теперь Максим готов при первом удобном случае подчеркнуть свою независимость, позволяя себе даже говорить с ним слегка покровительственным тоном. Эрмантье следовало как-то отреагировать на это. Но он смолчал, стал нервничать и, недовольный, ощущая какую-то неясную тревогу, пораньше ушел к себе в комнату. Он долго сидел у окна, слушая, как поют цикады. Внизу тихонько, чтобы не беспокоить его, разговаривали Кристиана с Максимом. Потом и они легли. Позже кто-то ходил по саду, и слышно было, как Клеман, вздыхая от восторга, произнес:

— Луна-то сегодня какая!

Сколько боли могут причинить слова, самые обыденные слова! Эрмантье разделся и бросился в постель, уткнувшись носом в стену, чтобы не думать больше о луне, которая, должно быть, прочертила в комнате широкую голубую полосу. Спал он мало, прислушиваясь к малейшему шороху, отсчитывая часы по ударам колокола местной церкви. Они звучали вдалеке один за другим, и воздух был настолько сух, что отзвук ударов долго, очень долго не умолкал становился все тише и только потом угасал. Раньше ему никогда не приходилось замечать, до чего мелодичен звук колокола. Цикад тоже как будто прибавилось. Ночь звенела от их нескончаемой трескотни. Эрмантье повернулся. Ему было нестерпимо жарко. Хотелось обратно в Лион. Но почему, он толком не понимал. Здесь ему гораздо удобнее и лучше. Вот именно, пожалуй слишком уж хорошо. Вернее, лето чересчур хорошее. Ведь, по сути, эту виллу в Вандее он купил потому, что здешний климат напоминал ему Лион: мелкая изморось на рассвете, сумрачные закаты, влажный ветер, нагоняющий облака. Что его теперь больше всего раздражало и утомляло, так это солнце. С самого раннего утра оно было здесь, принося с собой рой жужжащих насекомых. Надо было закрыть ставни, но даже стены от него не спасали: паркет начинал скрипеть, одежда прилипала к коже, вода отдавала болотом. Эрмантье всерьез подумывал вернуться в Лион. Там ему тоже будет жарко, но рядом со своим заводом он забудет этот каждодневный праздник света, от которого у него все больше сжимается сердце.

Он заснул. На другой день ему вдруг захотелось сбросить шикарный фланелевый костюм — его раздражали отутюженные складки брюк. Он отыскал на вешалке то, что именовал своим «эмигрантским» костюмом: старые бесформенные штаны и такой же пиджак. В этой ветоши он чувствовал себя свободно и только посмеивался, когда Кристиана выговаривала ему: «Ступай через черный ход, там тебя никто не узнает». Сначала он подумал, что ошибся: брюки не держались на животе, а пиджак болтался на груди. Он порылся в карманах и тут же обнаружил свой старый рыбацкий нож, обрывки веревки и прочую ерунду, которую любил таскать с собой во время отпуска. Что же это такое?.. Значит, он так похудел! Сколько же он потерял? Пять, шесть килограммов? У пояса можно просунуть кулак.

«Не может быть! — решил он. — Я совсем спятил!»

И он машинально стал ощупывать бока, бедра, проверяя, не выступают ли кости. Если он так похудел, то уже в Лионе должен был бы… Впрочем, оба серых костюма были сшиты на заказ в июне, когда он еще лежал в клинике. Ему вспомнились перешептывания Кристианы с Юбером, замешательство Блеша, когда он спросил его в то утро напрямик, наигранная веселость Максима, воскликнувшего: «Для тяжелораненого ты держишься весьма и весьма!» Черт возьми, Лотье наверняка дал им наказ: «Главное — оптимизм!.. Чтобы он ни в коем случае не догадался…» Стало быть, это настолько серьезно? А между тем на аппетит он не жалуется. И никаких головокружений или там слабости. Временами, правда, у него возникает ощущение, что вот-вот появится вдруг нечто и накинется на него. Но разве это не вполне естественное последствие ранения?

— Максим!

Он кричал что было силы, и вопреки его воле в голосе слышалась тревога.

— Максим, послушай!

В коридоре зашаркали тапочки, и дверь открылась.

— В чем дело, старик? Что стряслось?

— Максим, ты должен сказать мне правду, причем немедленно. Говори — я обречен?.. Только не раздумывай и не прикидывай. Давай, выкладывай!

Максим расхохотался, а Эрмантье, придерживая одной рукой болтающийся на нем старый пиджак, наклонился вперед, стараясь угадать, насколько искренен этот смех, проверить его чистосердечность. Максим смеялся, чтобы выиграть время. И на этот раз он снова собирался солгать — из сострадания.

— Обречен? — молвил Максим. — Какой вздор!

— А это? — вскричал Эрмантье. — Это?

Он взялся за борта пиджака и запахнул их на груди, словно пальто, чувствуя, как губы его дрожат от гнева, стыда и бессилия.

— Ну и что? — возразил Максим. — Ты немного похудел, вот и все.

— Немного!

— Э-э, нечего драматизировать! Твое к тебе вернется.

Эрмантье протянул руку, надеясь схватить брата, но встретил только пустоту и сжал кулак.

— Максим… будь откровенен! Думаешь, я не слышу, как вы шушукаетесь… не понимаю ваших недомолвок? Что-то тут есть. От меня что-то скрывают… Значит, это настолько чудовищно!.. Ведь имею же я право знать, в конце концов!

— Да говорю же тебе, ничего нет, черт побери! Если бы ты поменьше тратил нервов на свои заводы, лампы и прочую ерунду, ты бы уже давно поправился. Только вот беда: ты не хочешь жить как все нормальные люди. И если бы ты был Господом Богом, то наверняка изобрел бы какую-нибудь работенку и на воскресенье. Что ты там еще выдумал? Кристиана говорит, будто ты собираешься вернуться в конце августа? Почему тебе не сидится здесь?

Немного успокоившись, Эрмантье присел на кровать. Нет, Максим не лжет. Он фамильярен, зубоскалит как обычно, со свойственной ему самоуверенностью, однако в это утро Эрмантье нуждается именно в таком, грубоватом, обращении.

— Кому-то надо же работать, — проворчал он. — Думаешь, я не понимаю, почему ты приехал на лето сюда? Тебя опять обобрали… Возьми сигарету. Пачка должна лежать на ночном столике… Она хоть стоит того?

Максим рассмеялся без всякого стеснения. То была не первая его исповедь, и Эрмантье, хоть и напускал на себя строгость, относился к нему с сочувствием.

— Недурна, — признался Максим.

— Выкладывай все. Опять какая-нибудь официанточка? Хорош, нечего сказать.

— Прошу прощения, но она артистка… Состоит в труппе Маллара, так что…

— Дублерша?

— Она? Ничего подобного. Представь себе, старик, играет классику.

— Послушай, Максим, прошу тебя: чуточку почтения. Какой я тебе старик? Сам не знаю, с какой стати я слушаю твои глупости.

— Ты первый начал.

— Ладно! Она дорого тебе обошлась?

— Порядочно.

— Ну разумеется! Артистка… за это следует платить.

— Как будто ты что-нибудь в этом смыслишь.

— Каналья! — усмехнулся Эрмантье. — Явился сюда, чтобы поправить свои дела. Приглашение в Ла-Боль — это, конечно, выдумка?

— Нет, не совсем. Если бы я захотел… но теперь, после того как она сбежала, сердце не лежит.

— И тебе легче было бы справиться со своим горем, если бы ты не сидел без гроша.

— Само собой.

— Тридцати тысяч хватит?

— Это позволит мне продержаться… если жить расчетливо. А я считать не умею.

— Тридцать пять тысяч. И ни гроша больше. Возьми мою чековую книжку… в серых брюках. Ты и в самом деле думаешь, что если я хорошенько отдохну и буду следить за собой…

— Конечно, а главное, если ты не будешь без конца пережевывать одни и те же мысли… если ты оставишь свои мозги в покое! Они у тебя, небось, затвердели как орех, ты все соки из них вытянул… А что, если я поиграю немного на саксофоне, нервы у тебя выдержат?

Эрмантье пожал плечами.

— Все равно ведь сделаешь по-своему! Один вред тебе от этого саксофона! Думаешь, я не слышу, как ты кашляешь? Ну, давай чек, я подпишу… А теперь ступай. Дай мне одеться.

— Спасибо, — сказал Максим. — А знаешь, несмотря на твой людоедский вид, душа у тебя нежная, Ришар.

— Черт бы тебя подрал! Оставь же меня в покое!

Эрмантье встал, снял с себя старую одежду и бросил в шкаф.

Ему стало гораздо легче. Максим прав. Никакого переутомления. Никаких бесполезных усилий. А главное — ничего раздражающего. Он прошел в ванную, побриться. Еще одна мелочь, которая постоянно выводит его из себя. Почему он упорствует, продолжая пользоваться опасной бритвой? Ради бравады! Чтобы не менять привычек. И каждое утро начинается изнурительная борьба. Кисточка для бритья падает в горячую воду, мыло теряется на стеклянной полочке… Эта смешная повседневная баталия изводит его. Тем не менее и на этот раз он побрился на ощупь, рыча будто раненый зверь.

Спускаясь, он был вне себя от ярости.

— Завтрак для месье готов, — сказала Марселина.

Видно, и в самом деле не осталось в сутках ни единого часа, который не был бы отравлен! Прежде завтрак был для него приятной церемонией, он обожал эту ни с чем не сравнимую интимную обстановку. Какая радость — вдыхать запах кофе. Намазывать масло на теплый хлеб. Разворачивать утреннюю газету. Пробегать глазами крупные заголовки, биржевую сводку, колонку происшествий. Корочка хлеба хрустела на зубах, кофе был крепкий, немного густой. Потом сигарета, а Бланш тем временем уже подавала ему пальто, шляпу, перчатки… Черт… Вот это была жизнь! А теперь…

— Если месье желает сесть…

— Оставьте! Уж сесть-то я и сам сумею!

Эрмантье нашел намазанные ломтики хлеба слева, сахарницу справа: пожалуй, скоро ему, чего доброго, станут повязывать на шею салфетку. Он уткнулся носом в чашку, стараясь есть быстро, словно провинившийся ребенок, с одной только мыслью — укрыться поскорее на веранде. Там по крайней мере, сидя в своем шезлонге, он выглядел вполне прилично.

Солнце уже палило вовсю. Из поливочного фонтанчика, установленного на краю аллеи, одна за другой чуть слышно падали на цемент капли. Позади дома, на ступеньках, ведущих в кухню, Клеман рубил дрова. «Хорош я, должно быть», — подумал Эрмантье. Он потрогал щеки, шею. Если бы можно было хотя бы на мгновенье увидеть себя в зеркале! Пальцы, даже самые ловкие, не могут определить, насколько обвисла кожа около рта, а тем более установить болезненную бледность возле носа или на щеках. Он вздохнул, безвольно опустив руки, потом, вдруг спохватившись, потрогал обручальное кольцо. Оно не болталось, а, напротив, по-прежнему образовывало впадину у основания его безымянного пальца, крепкого и волосатого. А ведь обычно в первую очередь худеют именно руки. Обычно — да. К тому же руки других. Ну а как у него? Разве он похож на других? «Вы чудом выжили», — сказал Лотье. К черту Лотье!

Он уселся поудобнее. И тут различил чуть слышный шорох на каменных плитах веранды. Он то приближался, то удалялся, то вовсе смолкал. Боже, какая приятная неожиданность! Эрмантье приподнялся на локте, позвал:

— Рита! Рита, это ты… Поди сюда, моя красавица!

В ответ послышалось пронзительное мяуканье.

— Подойди же. Тебя пугают мои очки?

Он снял очки. Кошке он не страшился показать себя. Она тотчас прыгнула к нему на колени, он стал гладить ее, а кошка, выгнув от удовольствия спину, блаженно перебирая лапами по животу Эрмантье, тихо и нежно мурлыкала.

— Ты, моя лапочка, тоже похудела. Бедный мой звереныш!

Эрмантье судорожно теребил кошку, чесал ей за ухом, гладил шею. Она упала набок, приподняла лапку, чтобы его нервные пальцы спустились к ее соскам, где шерсть становится шелковистым пухом, едва прикрывающим влажную кожу.

— Старушка Рита! Ты почувствовала, что я здесь, а? Хорош я, да? Тебе не кажется, что я похож на сову?

Ему не нужны были глаза, чтобы увидеть Риту. Он знал, что она белая в ужасных желтых пятнах. Кристиана звала ее Рыжей. На время их отпуска кошка покидала свой дом — нечто вроде бакалейно-табачно-пивной лавочки, находившейся в поселке в километре отсюда, — и поселялась у них в поместье, смиренная, но упрямая, жадная до ласк. Она следовала за Эрмантье по пятам и даже ходила на пляж. Он взял бы ее с собой в Лион, но Кристиана терпеть не может животных.

— Милая моя Рита! Что с тобой? От тебя остались кожа да кости, честное слово!

Рука его скользнула по тощему хребту, по хвосту, похожему на узловатую веревку. И вдруг он вздрогнул, чуть было не сбросив кошку на пол.

— Марселина!

Он вцепился в подлокотники шезлонга, содрогаясь от отвращения, точно обнаружил у себя на коленях выводок гадюк.

— Я здесь, месье.

— Марселина… Кот, что у меня на коленях… Какой он?

— Это кошка, месье.

— Какого цвета?

— Серая кошка.

— Вы уверены в этом?

Несмотря на охватившее его смятение, он чувствовал, что она презрительно улыбается, но ему это было безразлично.

— Серая в пятнах?

— Нет, месье.

— У нее нет… рыжих пятен?

— Нет, месье. Это маленькая кошечка с ангорской примесью.

— Хвост у нее обрублен, так ведь?

— Да, месье.

— Прогоните ее.

— Месье угодно, чтобы…

— Прогоните ее… немедленно!

Он закричал, не в силах сдержаться. Испуганная кошка соскочила на пол, он слышал, как Марселина бежала за ней, хлопая в ладоши. Эрмантье никак не мог успокоиться. Сердце его бешено колотилось. Стало быть, теперь любая кошка… И он даже не может узнать!

Он хотел встать, но ему почудилось, будто тут, совсем рядом, прямо перед ним — стена. Ощущение было таким острым, что он поднял локоть, стараясь заслониться, и снова упал в шезлонг. Вернулась Марселина.

— Кошка убежала, — сказала она. — Месье испугался, когда эта тварь прыгнула на него. Это всегда неприятно, особенно если совсем не ожидаешь.

— Не пускайте ее больше, — прошептал Эрмантье. — Я не хочу, чтобы эта кошка сюда ходила.

Он медленно надел очки. Пальцы его все еще слегка дрожали. Сверху доносились звуки саксофона, Максим играл что-то веселое, и в доме снова все встало на свои места: веранда, гостиная, столовая, библиотека. И снова Эрмантье услыхал, как падают капли из поливочного фонтанчика… Какой бред! Думаешь, что ласкаешь любимую кошку, и вдруг замечаешь, что держишь… невесть что! Подлог, подделку — словом, обман. Эрмантье долго тер ладони о подлокотники шезлонга. Ему было приятно сознавать, что дерево есть дерево и что хоть окружающие вещи не предали его.

В холле послышался стук каблуков Кристианы.

— Марселина! Где вы, наконец?

Каблуки в ярости прошествовали по каменному полу на кухне, потом приблизились к веранде.

— Добрый день, Ришар. Марселины здесь нет?

— Только что была, — ответил Эрмантье.

— Я рассердилась на нее. Я видела сейчас из окна, как она прогнала Риту.

— Риту?

— Ну да, Рыжую.

— Вы видели Риту?

— Мне показалось даже, что она пошла к вам. Не то чтобы я ее любила, и все-таки мне не хотелось бы, чтобы ее пугали.

Разумеется, Марселина не может знать… Она у нас недавно… Однако это не причина…

— Вы уверены, что это была Рита?

— Конечно!

— Мадам искала меня? — спросила Марселина, появляясь из прачечной.

— A-а, наконец-то!

— Подождите, Кристиана, — вмешался Эрмантье. — Марселина, скажите, пожалуйста, мадам, какого цвета была кошка, которая приходила сюда.

— Она была совсем серая.

— Серая? — переспросила Кристиана.

— И именно эту серую кошку вы прогнали из сада? — продолжал Эрмантье.

— Да, месье.

— Вы с ума сошли! — вскричала Кристиана. — Это была Рита.

— Нет, — печально прошептал Эрмантье. — То была не Рита. Я знаю. Марселина, прошу вас, оставьте нас.

Наступило молчание. Тихонько подвывал саксофон, потом и он смолк.

— Если бы я знала, — молвила Кристиана. — Думаешь сделать как лучше, а выходит…

— Я вас ни в чем не упрекаю.

— Накануне нашего приезда Рита попала под машину. Я не хотела вам говорить. А сейчас, когда я заметила эту кошку, я подумала… Я надеялась…

— Я понимаю, Кристиана, я все понимаю. Вы солгали, чтобы не огорчать меня.

— Солгала! Это слишком сильно сказано.

— Ну, если угодно, постарались преподнести истину так, словно я тяжелобольной, для которого малейшее потрясение смерти подобно… Очень мило с вашей стороны, Кристиана. Только я не тяжелобольной.

Совсем рядом он почувствовал аромат ее духов, плетеное кресло скрипнуло, когда она села. Слышно было ее прерывистое дыхание.

— Ришар, — прошептала она, — мне не хотелось бы причинять вам беспокойство… Не следует принимать близко к сердцу то, что я вам сейчас скажу…

Пожалуй, он гораздо меньше страдал в тот момент, когда упал головой вперед в ослепительное пламя.

— Вы доставили нам немало тревог… вначале… сразу после несчастья… в течение нескольких дней вас считали… В общем, доктор говорил о помешательстве… К счастью, это длилось недолго… Если все будет хорошо, а мы на это надеемся, то…

Она попробовала засмеяться, но смех получился жалкий.

— Доктор рекомендовал ни в чем не противоречить вам, ни в коем случае не противоречить, — продолжала она, — обеспечить вам полнейший отдых, устроить вашу жизнь так, будто… будто никакого несчастного случая не было… вот почему и с кошкой…

— Довольно, — прервал ее Эрмантье.

Он провел руками по лицу, словно еще раз пытаясь прикоснуться к той части самого себя, которая, возможно, ему уже не принадлежала.

— Вы не сердитесь на меня? — спросила Кристиана.

— Мой бедный друг! — молвил Эрмантье.

Он взял жену за руку. В конце концов, может, он и раньше был несправедлив к Кристиане. Теперь он знает, что страхи Лотье были не напрасны. Вот и сейчас, когда он вдруг обнаружил, что ласкал у себя на коленях… его обуял ужас, самый настоящий ужас. Хотя не все ли равно, та ли это кошка или какая другая. Чего он так испугался? А главное, почему ему почудилось, что это неизвестное существо, присвоившее себе форму Риты, таит для него угрозу? Значит, внутри у него скрывается другой Эрмантье — с непредвиденной реакцией и внезапными страхами? Да и эта непрестанная боязнь стены тоже о чем-то говорит. Он не мог шелохнуться на своем шезлонге и начинал уже ненавидеть себя.

— Жаль, что вы не догадались предупредить Марселину, — прошептал Эрмантье. — Она уверила бы меня, что кошка — белая с рыжими пятнами, и я бы успокоился. И наверное, сам отыскал бы какое-нибудь подходящее объяснение для обрубленного хвоста.

Он обдумывал эту идею, не выпуская руки Кристианы. А идея довольно странная! Выходит, он может ласкать любое гнусное животное под видом Риты, ему довольно думать, что это Рита, и все тут. Никакой разницы между ложью и истиной, воображаемым и реальным. Бред больного!

Он с силой сжал руку Кристианы.

— Прошу тебя, — сказал он, переходя на «ты» былых времен, никогда не лги мне больше, даже если это может доставить мне удовольствие. Мне необходимы твои глаза, понимаешь, глаза Максима, всех вас. Иначе не знаю, что со мной будет. А мне надо выдержать. Во что бы то ни стало. Через месяц, самое большее через два, я должен вернуться назад.

Кристиана осторожно высвободила руку и встала.

— Я еду в Ла-Рошель, — сказала она. — Вам ничего не нужно?

Нет! Эрмантье теперь ничего не нужно. Ни веревок для сетей, ни крючков для удочек, ни семян для сада.

— Привезите мне электробритву. Мне надоело кромсать себе физиономию.

На несколько дней электробритва станет для него игрушкой. Хотя это тоже маленькая капитуляция, еще один шаг на пути к смирению. «Что поделаешь, приходится привыкать», — думал Эрмантье.

— Купите ликеров, — добавил он, — аперитивы, пино. Юбер, должно быть, любит пино. Пусть не думает, когда приедет, что попал в какую-нибудь дыру!

Саксофон снова затеял свою пустую болтовню, прерываемую время от времени неким подобием усмешки, и Эрмантье не услышал, как отъехал «бьюик». Впрочем, какое это имеет значение! Машина ему больше не нужна. Единственное, на что он способен, — это бродить по аллеям парка мелкими шажками, словно дряхлый старик.

— Не угодно ли месье подвинуться немного, — сказала Марселина. Мне надо вымыть веранду.

Эрмантье тяжело поднялся.

— Благодарю вас за кошку, Марселина.

Ему трудно представить себе эту невысокую расторопную брюнетку… Не может же он, в самом деле, потрогать ее, пробежать по ней пальцами.

— Еще один вопрос, Марселина… Посмотрите на меня… Скажите откровенно, я сильно переменился с тех пор, как вы впервые меня увидели? Я… очень похудел?

— Вовсе нет, — ответила она. — Вы такой же, как были.

— Точно такой?

— Да… точно такой.

— Хорошо, — устало сказал Эрмантье.

Ясно, ей тоже сделали внушение. У кого же узнать? Он неуверенно двинулся к двери, спустился по ступенькам. Струя воды из поливочного фонтанчика окатила ему ноги. Он успел забыть все ловушки сада.

IV

Ужинали они в саду, в нескольких шагах от веранды. Воздух был насыщен влагой, и время от времени со стороны моря доносились раскаты грома.

— Дети мои, — сказал Максим, когда подали десерт, — не лучше ли вам вернуться в дом? Погода неважная.

— Вы не слишком устали с дороги? — спросила Кристиана Юбера.

— Я совершенно разбит, — признался Юбер. — Линия Лион — Ла-Рошель просто невыносима.

Он мог бы приехать на машине, но сам водил плохо, а завести шофера ему не позволяла скупость.

— Спокойной ночи, — сказал Максим. — Пойду выкурю сигарету на пляже, и баиньки… Нет-нет, не беспокойтесь.

Эрмантье не обратил внимания на его уход. Он был занят тем, что пытался определить запах, который недавно уловил. То был не запах гвоздики, не запах влажного газона и нагретой земли. Это пришло откуда-то издалека. Может быть, из долины? Или из соседнего сада. Во всяком случае, что-то необычное и раздражающее; так бывает, когда долго вспоминаешь какое-то имя, а оно никак не приходит на память.

— Попросите Марселину подать кофе, — сказал он.

Воцарилось молчание, затем раздался звонок, да такой яростный, что прислуга тотчас прибежала.

— Принесите, пожалуйста, кофе, — сказала Кристиана.

Она была обижена, потому что получила от него приказание. А она не желала получать никаких приказаний. И еще потому, что в голосе его слышались резкие ноты, предвещавшие бурю. Между тем он вовсе не хотел ее обидеть, все дело в том, что уже много лет оба они в любую минуту готовы вспыхнуть из-за пустяка. Прежде Эрмантье мог просто пожать плечами и уйти. Теперь же он вынужден оставаться, и поэтому каждое слово имеет значение. Впрочем, каждая пауза тоже. Только теперь начинается их совместная жизнь, начинается в раздражениях и обидах.

Юбер открыл свою коробку с лакричными пастилками. Эрмантье почувствовал острый запах лакрицы. Он терпеть не мог этого запаха, а еще более — жеста Юбера, когда тот встряхивал на ладони круглую коробку. Разве мужчина может сосать лакричные пастилки? Да и вообще, мужчина ли Юбер? Опять где-то у самого горизонта послышался раскат грома.

— Еще не стемнело? — спросил Эрмантье.

Снова последовало молчание. Возможно, прежде чем ответить ему, они обменялись взглядом.

— Пока еще светло, — вежливо сказал в ответ Юбер. — Все небо заволокло, но я не думаю, что гроза доберется до нас.

На скатерть что-то шлепнулось, затем послышалось жужжание, которое тут же стихло.

— Вот пакость! — проворчал Юбер.

Его стул скрипнул, ногой он раздавил что-то, хрустнувшее, словно яичная скорлупа.

— Жук-рогач, — заметил Эрмантье, — причем большой.

— Откуда вы знаете? — спросила Кристиана.

— По звуку.

— Любопытно, — пробормотал Юбер. — Иногда начинает казаться, что вы видите.

Это было сказано любезным, непринужденным тоном, а между тем Эрмантье почудилось, будто он уловил в этих словах некую заднюю мысль, определить которую ему так и не удалось. В конце концов, он мог и ошибиться, как ошибся только что, упрямо пытаясь определить запах, которого, может, и вовсе не было. Он нервничал. Воздух был напоен тяжелыми, чересчур сладкими ароматами, полон какими-то испарениями и скрытыми веяниями. Юберу давно пора бы завести разговор о заводе, о делах. Ужин закончился, этикет соблюден… Неужели они не чувствуют его нетерпения? «Им не нравится моя работа, — подумал он. — Моя новая лампа их не интересует. С таким же успехом они могли бы торговать солдатскими башмаками или сардинами в банках».

— Я не хотел бы вмешиваться в дела, которые меня не касаются, — начал Юбер, — однако ваш брат внушает мне некоторые опасения… Он почти ничего не ест… Превратился, можно сказать, в комок нервов.

— Стало быть, еще один худеет, — проворчал Эрмантье. — Пожалуй, все мы того и гляди отправимся на тот свет.

Юбер поставил чашку — пожалуй, чересчур поспешно.

— Извините, — сказал он, помолчав, — но вам известно, с какой симпатией я отношусь к Максиму… Я буду чрезвычайно огорчен, если с ним что-нибудь случится.

— Что же, например?

— Не знаю… в том-то и дело… Только весь Лион в курсе его… похождений. Не далее как месяц назад он повсюду появлялся с этой… этой…

— Ну и что?.. При чем тут его здоровье?

— Может быть, и ни при чем… Во всяком случае я на это надеюсь… Одним словом, Максим явно не в своей тарелке. Правда, Кристиана?

— Да, — рассеянно отозвалась Кристиана.

О чем она думает? В этот момент Эрмантье представил ее себе в профиль. Почему в профиль? Она всегда была красива. Похожа на Юнону, только глуповата. Нос и подбородок великолепны, а вот лоб низкий. Женщина обычно производит то или иное впечатление, на ней женятся из тщеславия или из робости, хотя по сути это одно и то же. А потом выясняется, что она всего лишь хищный, хотя и робкий зверек и даже чувственности лишена. Вот что отдалило их друг от друга. Любовь. Эрмантье было не по себе, он вытер лоб, руки.

— Людям рот не заткнешь, — продолжал между тем Юбер. — Вам следует подумать о вашей репутации…

— Плевать мне на людей, — сказал Эрмантье. — Знаете, о чем они толкуют за моей спиной, эти люди? Что я неотесанный дикарь, которому просто-напросто повезло. Что если бы мне не подвернулась вдова директора, то я до сих пор прозябал бы в лаборатории на должности какого-нибудь инженеришки. Мало того, люди утверждают, что я непременно сломаю себе шею, потому что возомнил себя крупным дельцом и важным господином. А рабочие? Юбер, вам угодно знать, о чем они толкуют в своем кругу? Они говорят, что я негодяй и карьерист. Так вот, мой милый друг, я на них…

— Ришар!

— Нет. Я не сержусь. Я только хочу сказать, что Максим имеет полное право развлекаться. От всей души желаю, чтобы он поразвлекся за двоих!

— Довольно, Ришар, — сказала Кристиана. — Что с вами сегодня?

Эрмантье вдруг умолк. А что если ей вздумается рассказать этому идиоту Юберу историю с кошкой!

— Погода на вас, верно, действует, вы устали, — заметил Юбер.

— Ничуть я не устал.

— Если хотите, можно отложить на завтра…

— Ни в коем случае. Лучше сейчас. Бумаги при вас?

— Да. Если позволите, я пойду принесу.

Юбер тихонько отодвинул стул. Все его жесты были размеренны, аккуратны. Даже шагов почти не было слышно.

— У него обиженный вид, — шепнула Кристиана. — Вы нарочно стараетесь задеть его.

— Как он одет?

— Как он…

— Да.

— На нем черный костюм.

— Понятно! — усмехнулся Эрмантье. — А на вас что, можно узнать?

Голос Кристианы чуть-чуть изменился.

— На мне белое платье с рисунком внизу.

— С каким рисунком?

— Что-то греческое.

— Какого цвета?

— Темно-красного.

— Понятно, — с серьезным видом повторил Эрмантье.

Да, их отдалила друг от друга любовь. Как он тогда… Боже! Подумать только, он до сих пор страдает. Бывали моменты, когда он чувствовал себя оскорбленным при одной мысли, что ее нельзя расшевелить, что она неспособна ответить на его ласки. Если бы она, по крайней мере, согласилась… Если бы не заслонялась своей узкой, ограниченной, глупой моралью. Разве можно заставить ее понять, почувствовать, что она как женщина — мертва!

Он провел платком по лицу. Пот разъедал шрамы.

— Юбер прав, — осторожно сказала Кристиана. — Максим очень мил, но не умеет держать себя в рамках приличия. И в отношении Марселины я успела заметить…

— Что? Что еще?

— Конечно, он уже не в том возрасте, когда нуждаются в опеке… И все-таки в нашем доме…

— Так что же он такого делает в нашем доме, как вы изволите говорить? Тискает ее, что ли? Или ходит к ней…

— Перестаньте, Ришар. Вы решительно ничего не хотите понимать.

— Не я прогнал Бланш.

— Еще бы… во всем, как всегда, виновата я. Не стоит больше говорить об этом. Но что касается этой девушки, то у нее с Клеманом… Словом, вы понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю, — отрезал Эрмантье. — Я поговорю с Максимом.

— Только не говорите, что это я вам сказала. А то я окажусь в глупом положении.

— Я тоже так думаю. Вы уже поставили в известность Юбера?

— О, в двух словах… Чтобы он не делал опрометчивых замечаний. Максим такой обидчивый.

— Да вы, я вижу, немало всего поверяете этому славному Юберу.

— Он всегда готов оказать нам услугу.

— Долго он собирается пробыть здесь?.. Нет, вы меня не поняли… Я вовсе не хочу проявлять нелюбезность. Он может оставаться сколько пожелает… Я спрашиваю для того, чтобы узнать, кто его заменит на заводе.

— Курсель.

— Можно было бы посоветоваться со мной. Курсель! Почему именно Курсель?

— Это вполне подходящий человек.

— Дорогая Кристиана, позвольте вам заметить, что мне лучше знать, кто подходящий, а кто нет и кому следует замещать Юбера… Прежде, помнится, вы почитали делом чести не запоминать имен моих сотрудников. Вы сильно переменились.

Она хотела было возразить. Он ждал, скрестив ноги и положив руку на спинку ее стула, не ведая, что в наступающих сумерках точь-в-точь походит на того человека, каким был… до гранаты… И Кристиана не без удивления молча вглядывалась в эти темные очки, смотревшие на нее.

— А вот и Юбер, — шепнула она и с явным облегчением, пытаясь изобразить веселость, быстро проговорила: — Покидаю вас… Я вам больше не нужна. Покойной ночи… Юбер, будьте благоразумны, не увлекайтесь разговорами, Ришару необходимо ложиться рано.

Поднялся слабый ветерок, и каждый листочек, каждая былинка затрепетали. Эрмантье выпрямился, осторожно вздохнул, стараясь подольше удержать в носу, в горле теплый, насыщенный ароматами воздух, чтобы понять, наконец…

— Мы все вместе ломали голову, — рассказывал тем временем Юбер. Не так-то просто придумать рекламу… Вам нехорошо?

— Нет-нет… Продолжайте! Я вас слушаю.

Ему почудился все тот же запах, смешанный с ароматом гвоздик, роз, влажной травы: он был едва различим и настолько необычен, что Эрмантье не решался назвать его. В этом названии таилась страшная опасность. Он снова блуждал по краю бездны, его одолевали сомнения и тревога, и голос Юбера никак не мог развеять тьму, одиночество и скорбь, душившие его…

— Я придумал фразу, которая, как мне кажется, вовсе не дурна, — говорил Юбер. — «Вместо свечи — солнце».

— Как, простите?

— «Вместо свечи — солнце». Обычная рекламная фраза.

— Над нами будут смеяться, — устало сказал Эрмантье. — Свеча — смешное слово.

— В таком случае обратитесь к специалисту. Есть профессионалы, которые занимаются тем, что придумывают рекламу.

— Это не в моих принципах, — проворчал Эрмантье. — Я никому не поручаю того, что могу сделать сам. И свою лампу я тоже придумал сам, почти без посторонней помощи. Я изобрел машину для нарезки фланцев… Вас тогда еще не было на заводе, Юбер. Наши лампы дневного света… — он положил свои большие руки на стол ладонями вверх, — …они сделаны вот этими руками. Если бы я мог, я бы и монтажный конвейер сам собрал. Будьте же, наконец, серьезны! Реклама — это тоже наше дело… Вернее, мое. Я сам этим займусь. Сейчас у меня как раз много свободного времени. Я бы уже давно это сделал, еслибы мне не приходилось…

Ноздри его невольно расширились, втягивая теплый ветер, прошумевший над прибрежными зарослями чертополоха, тамариска, жимолости, наперстянки…

— Вы чувствуете? — едва слышно, будто стыдясь, прошептал он.

— Что?

Юбер, разумеется, не мог этого чувствовать. Эрмантье вздохнул, вытащил из кармана сигарету.

— Ничего, — сказал он. — Продолжайте… Кормерен прислал вам смету?

— Нет еще.

— Подстегните его! Как можно! Ведь со всеми этими отпусками мастера смогут приступить к работе не раньше пятнадцатого сентября. Представляете, чем это нам грозит?.. Бухгалтерские счета с вами?

— Да, вот они.

— Давайте, я подпишу.

Он придвинулся к столу, достал ручку.

— Можно зажечь лампу на веранде, — заметил Юбер.

Эрмантье пожал плечами и не задумываясь подписал бумаги. Он уже не боялся показаться Юберу смешным.

— Нового ничего?

— Ничего, — ответил Юбер. — В Лионе никого нет, и я не сомневаюсь, что смета от Кормерена поступит к нам не раньше, чем через три недели. То же самое и в отношении наших представителей за границей. Они занимаются только текущими делами.

— Кто вас замещает?

— Курсель.

— Напрасно. Я ничего против него не имею, но он человек вялый. Ему больше подошла бы должность какого-нибудь чиновника.

— Я с вами не согласен.

— Знаю. Вы редко со мной соглашаетесь.

Эрмантье положил руки на стол и уперся в них подбородком. Неужели Юбер не восстанет хоть раз? Может, это и есть минута откровения?

— Вы ставите меня в трудное положение, — снова заговорил Юбер. — Стоит мне что-нибудь предложить, как вы тут же выдвигаете иное предложение… Вы что-то сказали?

— Я молчу.

Порыв Юбера, казалось, уже угас, однако он продолжал каким-то странным, лишенным всяких оттенков голосом:

— Курсель не слишком инициативный человек, это верно. Но много ли найдется среди ваших сотрудников инициативных людей? Стоит кому-то сделать шаг, как вы тут же одергиваете его. А если человек упорствует, вы так или иначе от него избавляетесь. Можно подумать, что вы боитесь окружать себя активными людьми, у которых есть хоть какие-то амбиции… Мне с большим трудом удалось уговорить Курселя. Пришлось пообещать ему, что его никто ни в чем не станет упрекать.

Юбер с опаской поглядывал на Эрмантье. Ни разу еще он не заходил так далеко, а Эрмантье по-прежнему не шевелился. Он чуть-чуть наклонил голову, будто прислушиваясь к иному голосу или шуму, исходившему из недр ночи.

— Курсель согласился, — продолжал Юбер, — но не поверил мне, а если и поверил, то не до конца. Я не пользуюсь там должным авторитетом, потому что вы слишком часто отменяли мои решения…

Он вынул свою коробку с пастилками, но Эрмантье резким движением остановил его.

— Уберите свою пакость, — сказал он. — Мне неприятен этот запах… Так что вы хотите сказать?

— В общем… Я хотел сказать… Предоставьте мне возможность брать на себя ответственность… Это мое право… вполне законное право. И я хочу им воспользоваться. Вам смешно?

— О нет! Нисколько. Просто ваша манера… Ладно, оставим это. Так что же дальше?

— Дальше… ничего. Это все, что я хотел сказать. В конце концов, вы ведете себя вызывающе. Ведь я не принадлежу к числу ваших служащих. Когда я отдал вам свой капитал, вы…

Эрмантье ударил кулаком по столу и так резко встал, что край стола уперся в грудь Юбера. Юбер поднялся вслед за ним.

— Вы слишком далеко заходите, Эрмантье! — сказал он дрожащим голосом.

— Да замолчите же вы! — воскликнул Эрмантье.

Он тяжело дышал, обратив лицо в сторону сада и с затравленным видом втянув голову в плечи.

— Неужели вы не чувствуете? — прошептал он. — Запах сосны!.. Теперь я в этом уверен… Пахнет сосной… Вот принюхайтесь сами.

Юбер осторожно втянул в себя воздух, все еще с опаской глядя на Эрмантье.

— В самом деле… — сказал он. — Пахнет сосной.

Эрмантье привалился к столу, заскрипевшему под его тяжестью.

— Нет, — молвил он. — Нет… Нечего рассказывать мне сказки ради моего спокойствия. Нет.

Он отчеканивал слова, вкладывая в каждое из них все свое отчаяние.

— Нет. Сосной не может пахнуть. Здесь нет сосен… На многие километры вокруг… И вам это прекрасно известно, Юбер.

Он тяжело опустился на стул, потрогал пальцами виски, лоб, затем снял очки и прикоснулся к шрамам на месте глазниц, образующим тонкие извилистые бугорки.

— Уверяю вас, — заговорил Юбер, — похоже, как будто и в самом деле пахнет сосной… Правда, не очень явственно, но я тоже начинаю чувствовать…

— Благодарю вас, Юбер… Вы очень любезны, но не стоит уверять меня, будто я прав… Я не прав… Мне чудится запах сосны, но я ошибаюсь, вот и все… И вы ничем не можете мне помочь. Ничего не поделаешь… Налейте мне, пожалуйста, немного кофе.

Гром прогремел где-то совсем рядом, и его раскаты, которым вторило эхо, долго еще отдавались вдалеке.

— Погода невыносимая, — заметил Юбер. — Нам лучше уйти в дом.

— Сейчас, сейчас.

Эрмантье, казалось, совсем обессилел. Он торопливо выпил свой кофе, помолчал немного, помахав перед лицом рукой, словно отгоняя невидимых мух, потом заговорил:

— Юбер… Если говорить по-мужски откровенно… Я сильно изменился? У меня больной вид? Вы видите меня не так часто, вам это должно быть заметнее.

— Вы кажетесь более возбужденным, нервным… Это правда.

— Я похудел?

— Да.

— Спасибо, Юбер. Вы имеете мужество быть откровенным. И еще скажите… Ведь это неправда… Вы не чувствовали запаха сосны?

— Нет.

— Вот так и следует говорить.

— Дорогой мой, напрасно вы придаете такое значение мелочам, которые…

— Хорошо, хорошо!.. Разумеется, все это мелочи… Согласен. Я не возражаю против вашего Курселя. В конце концов, и здесь я мог ошибиться.

— Тем не менее, если это может доставить вам удовольствие, еще не поздно назначить вместо него кого-нибудь другого. Например, Матьяса…

— Не надо мне ничего. Пускай будет Курсель! Унесите эти бумаги, Юбер. Предоставляю вам полную свободу действий… Думаю, мне не удастся вернуться в Лион через месяц. Спокойной ночи, Юбер. Я хочу немного пройтись… Который час?

— Десять часов. Уже совсем темно.

— Какая разница. Доброй ночи.

Эрмантье пошел по аллее. Он слышал, как Юбер втаскивает стол под крышу веранды. Слышал в траве вокруг себя стрекот цикад. Огромная теплая дождевая капля упала ему на щеку и скатилась к губам. Он продвигался вперед, слегка развернувшись боком. Ходить иначе он уже не мог. Из-за стены. А ночь полнилась запахом сосны. Сосновой иголки; полураскрытой сосновой шишки, источающей клейкую смолу. Запах сосны заглушал теперь все остальное. И каждый вздох причинял Эрмантье нестерпимую боль. «Это пройдет, — твердил он. — Это пройдет… Уже проходит!» Ветер дохнул влагой, и в саду снова разлился аромат гвоздики, увядшей розы, мокрых листьев. Вот и все! Конец. Кризис миновал. Еще один порыв ветра, на этот раз более сильный, донес рокот океана, несколько пресный запах песка во время отлива, застоявшейся воды, выброшенных на берег скользких водорослей. «А между тем я такой же, как прежде, — с удивлением подумал Эрмантье. — Ощущаю себя таким. Я вполне мог бы работать, вычислять, возможно даже изобретать! И все-таки я ошибаюсь. Взять хотя бы случай с Ритой: ведь я ошибся. И кто знает, что сталось бы, если бы я занялся вычислениями, работой!»

Он сделал еще несколько шагов и остановился, потому что внезапно потерял дорогу. Куда он забрел, предаваясь этим дурацким размышлениям? Ногой он стал нащупывать землю впереди и вокруг себя, как в былые времена, охотясь на болоте, когда почва казалась опасно зыбкой. Наткнувшись мыском ботинка на край бордюра из цемента, он тотчас сориентировался. Он находится на пересечении двух главных аллей, рядом с персиковым деревом, маленьким трехлетним персиковым деревцем, которое он посадил в прошлом году. Кристиана, конечно, была против! Еще бы: персиковое дерево на краю клумбы! Нарушена симметрия! Да и зачем вообще нужны фруктовые деревья? Они ведь не крестьяне. К тому же на рынке персики гораздо лучше. Деревья Кристиана не любит так же, как и животных. А цветы ей нужны лишь для того, чтобы срезать их и расставлять в вазах. Ему, разумеется, искусство составления букетов неведомо. Он вьючная скотина, годная для добывания денег, и все. Ладно, она еще увидит… Если ему придется уступить свое место… Если заправлять всем, пускай даже всего несколько месяцев, будет Юбер… «А вообще мне было бы гораздо лучше в какой-нибудь больнице или в психиатричке». Слово это наполнило его сердце горечью. Он сплюнул. Ему хотелось пить. Он чувствовал себя иссохшим, источенным и изъеденным, вроде тех трухлявых костей, что выбрасывают на песок волны. Хорошо бы наступить на какую-нибудь другую штуковину, зарытую в земле, которая взорвалась бы под ним, разметав во все стороны его сны и кошмары. Да. Он уже дошел до этого. А Максим тем временем…

Воображению его рисовались невыносимые картины, обнаженные тела с головой Кристианы… Застонав, он протянул руку к маленькому деревцу. Быть может, персик утолит эту неодолимую жажду.

Руки его ощупывали пустоту. Ступив ногой на мягкую землю, он двинулся вперед. Все новые капли падали вокруг него, причем каждая со своим особым звуком; они были тяжелыми, и казалось, будто это плоды падают с дерева. Персиковое дерево прячется где-то здесь, прямо перед ним. Но где? Эрмантье вернулся на дорожку. Он не желает больше терпеть этого издевательства. А ну-ка! Пересечение двух аллей — вот оно. Стало быть, там, на углу… Ошибиться нельзя. Он снова пошел, размахивая в воздухе руками, отсчитывая шаги: три, четыре, пять… Должно быть, он прошел мимо… Может, надо чуть правее?.. Нет, справа — ничего… И слева — тоже… Персикового дерева нет. Оно исчезло. Эрмантье споткнулся о цементный бордюр и, чуть было не потеряв равновесие, выставил вперед локоть, чтобы заслониться. Но никто ему не угрожал. С наступлением ночи ветер в саду усилился. Едва заметное перемещение колышущихся ветвей, шелест и бесчисленные шорохи, оживая, постепенно заполняли тишину. Эрмантье боролся с желанием повернуться и побежать со всех ног к дому, рискуя удариться и упасть.

«Прекрасно, — сделал он вывод, — персикового дерева больше нет. Она его выкопала. Чтобы оставить за собой последнее слово». Такое объяснение его почти удовлетворило. Впрочем, другого и быть не могло. Ибо в конце-то концов… Он крепко стиснул руки… Если бы персиковое дерево было здесь… его руки не обманулись бы! Он опустил голову, как будто мог взглянуть на них, подбодрить их. Он чувствовал свои руки, ощущал, как они прикасаются друг к другу, такие проворные, послушные и верные. Хотя им и почудилось, будто… Нет. Персикового дерева больше нет!

Он возвращался не торопясь, явственно ощущая за своей спиной трепетную жизнь сада. Гроза угомонилась. Максим?.. Максим, верно, давно уже выкурил свою сигарету. Это был предлог, чтобы уйти. Возможно, он проведет ночь на воле, в дюнах!

Прежде чем закрыть дверь веранды, Эрмантье в последний раз глубоко вздохнул. В воздухе пахло намокшей пылью. Почему ему почудился запах сосны? Он услыхал кота — или, вернее, кошку, исходившую во тьме любовным плачем.

V

Эрмантье открыл окно, медленно и глубоко втянул в себя воздух. Отныне каждый новый день станет для него тяжелее предыдущего. И все из-за терзавшей его тревоги. Каков будет окончательный приговор Лотье? Ибо придется признаться ему… во всем! Рассказать о Рите, о соснах… о запахе сосен… о страхе, гнусном страхе, то и дело подстерегающем его! Лотье посоветует ему отдых, еще раз отдых, а возможно, и полный отказ от работы!.. Впрочем, может, и нет. Хотя…

Было уже очень жарко. Эрмантье без труда представлял себе голубое небо, а дальше, за парком, — низинные луга без единого деревца или лесочка, которые тянутся вдоль берега моря. И снова вздохнул глубоко, до головокружения. Ничего. Во всяком случае, ничего необычного. Он вошел в туалетную комнату, отыскал на полочке, где лежали его расческа со щетками и стоял флакон одеколона, привезенную Кристианой электрическую бритву. Ему было известно, что бритва — белая, что у нее четыре ножа и что стоит она три тысячи франков, однако то, что он держал в руке, имело цилиндрическую форму, продолжением цилиндра служил шнур, и все. Воображению его это ничего не говорило и никакого удовольствия не доставляло. У него даже не возникало желания включить бритву и послушать, как она работает. Ему не давала покоя иная мысль, нелепая, как все мысли, одолевавшие его в последние несколько дней: он был уверен, что когда уловил запах сосны, то не переставал чувствовать запах цветов и раскаленной земли. Правда, запах сосны преобладал, но и другой, тем не менее, тоже существовал, и все это одновременно, в один и тот же момент. Да, в один и тот же момент, то есть, иными словами: те же таинственные нервы, которые давали ему неверную информацию, способны были сообщать и другую, совершенно неоспоримую. Это-то и казалось невероятным — одновременно двойственное и противоречивое свидетельство… Эрмантье вспомнил лабиринт, в котором он блуждал, когда ему было восемь лет. Снаружи павильон походил на все остальные павильоны ярмарки. Он храбро опустил у входа свою монетку. И сразу же очутился один в этой едва освещенной конуре, окруженный со всех сторон стенами, меж которых следовало пробираться. Откуда-то — но откуда? — доносилось топтание, шорохи, крики, непонятная, таящая в себе угрозу возня, а между тем посетители двигались, касаясь рукой матерчатой перегородки, которая шаталась при малейшем нажиме, и выходили на перекрестки с кривыми зеркалами, где собственное изображение виделось похожим на блестящую проволоку с кошмарной, уродливой головой наверху или же на некое подобие чудовищной лягушки с растянутым разинутым ртом. Он попробовал бежать, вообразил, что за ним гонятся, и в конце концов выскочил на свет под грохочущие звуки ярмарочной музыки; ему пришлось спрятаться за одной из повозок: его тошнило. Вот что приходило ему теперь на память. Кончики его пальцев до сих пор хранили воспоминание о шероховатостях полотна, о соприкосновении с этими мягкими, податливыми стенами, которым постарались придать вид и цвет камней подземелья. У него было такое ощущение, будто он снова бродит в лабиринте.

— Ришар!.. Можно войти?

Не дожидаясь ответа, Максим пересек комнату.

— У тебя не найдется аспирина?.. Я что-то расклеился… Простудился, наверное. Это в июле-то! Вот уж идиотизм.

— Ты совсем вымотался, мой дорогой Максим, — заметил Эрмантье. — Если не займешься собой, дело может обернуться плохо, и довольно скоро. Посмотри на ночном столике.

Эрмантье вплотную подошел к стене справа от раковины. Рука его скользнула вдоль эмалированной перегородки. Он шарил с осторожностью, так как розетка была повреждена. Надо заменить ее, раз теперь у него электрическая бритва.

— На ночном столике ничего нет, — сказал Максим.

— Тогда… посмотри в шкафу… в среднем ящике.

Рука его наткнулась на плинтус и пошла по краю вправо, затем вернулась назад. Он опустился на колени, обеими руками ощупывая стену. Розетка должна была находиться там, как раз под вешалкой для полотенец.

— Что с тобой? — спросил Максим, остановившись на пороге туалетной комнаты.

— Ничего… Я ищу… розетку.

— Ты ошибся. Она слева.

— Не станешь же ты в самом деле рассказывать мне, где тут розетка.

— Дай-ка сюда.

Максим взял бритву, и бритва вдруг заурчала.

— Она чертовски здорово работает, — сказал Максим. — Хочешь, я тебя побрею?

Нет. Эрмантье уже и не думал бриться. Он с недоверием крепко зажал в кулаке жужжащую бритву. Затем потрогал натянутый шнур, подключавший ее к розетке. И наконец нагнулся, нащупал вилку, которая была воткнута в фарфоровый диск. Розетка была целая, без всякой зазубрины, совершенно гладкая по всей поверхности. Эрмантье выключил бритву.

— Ты здесь, Максим?

— Конечно. В чем дело? Тебе не нравится бритва?

— Максим… Что сделали с моей комнатой?

— Ты о чем?

— Я уверен, тут что-то не так… Раньше розетка находилась справа и была разбита.

Послышалось развязное, насмешливое хихиканье Максима, столько раз выводившее из себя его брата.

— Так ты из-за этого всполошился? Бедный старик, немного же тебе надо… Стало быть, ты не знал, что твою туалетную комнату отремонтировали?

— Отремонтировали?.. Это когда же?

— Да… на Пасху.

— Кто же принял такое решение? Кристиана?

— Черт побери! А кто же еще? Здесь работали рабочие, ремонтировали стену парка. Вот и представился подходящий случай! Агостини предложил сделать все работы сразу. Да ты сам указал ему, что надо чинить: в частности кровельное покрытие, разве не помнишь?

— Все равно! Вам следовало поставить меня в известность.

— Возможно. Только согласись, у нас были другие заботы. Особенно у Кристианы. Агостини отремонтировал всю виллу, проверил электропроводку.

— Он и сад переворошил?

— Это не он. Саперы из отряда по разминированию. Во всяком случае, успокойся, его не слишком испортили.

— А парк?

— Вот парк — да. Ему здорово досталось. Дот взорвали, деревья срубили. Местами он стал похож на поле боя.

Налив в стакан воды из крана, Максим выпил несколько таблеток.

— Кристиана, верно, воспользовалась этим, — сказал Эрмантье. — Ей ведь так хотелось все переделать! Она считала, что я приобрел заурядную виллу.

— Что ты вообразил! Агостини заново сделал только крышу. А в остальном просто отремонтировал… Взять, к примеру, комнату для гостей. Согласись, она нуждалась в ремонте… Впрочем, Кристиана объяснит тебе все гораздо лучше меня.

— Только телефон не удосужились починить, — проворчал Эрмантье. — Боялись, что я буду висеть на нем — из-за завода…

Снова рассмеявшись, Максим закашлялся, наполнил стакан водой из-под крана.

— В спине колет… Чертовски неприятно… Чего ты себе напридумывал, шутник? «Что сделали с моей комнатой?» Если бы ты себя слышал! Какой тон, черт побери!

— Ладно, — проворчал Эрмантье. — Тебя бы на мое место!

Он снова включил бритву, провел ею по щеке и остался доволен своей кожей — мягкой, гладкой, свежей.

— Я отлично понимаю, что стал невыносим. То мне кажется, что сам я изменился, а то начинает казаться, будто вещи стали не те. С тех пор как я перестал видеть… Не знаю, как объяснить это… Но все идет так, будто бы тело мое подменили и будто бы в то же время сам я попал совсем в иной мир, чужой и опасный.

— Тебе следовало бы пользоваться тростью, — заметил Максим. Легче было бы нащупывать путь.

— Нет, ты не понимаешь. Речь не об этом. Например, вчера вечером в саду… я почувствовал сильный запах сосны.

— И ты тоже?

— Как? Уж не хочешь ли ты сказать…

— Я просто хочу сказать, что вчера вечером я почувствовал сильный запах смолы. Вот и все. Я прогуливался вдоль дюн. На километры вокруг нет ни единой сосны. А между тем можно было поклясться, что шагаешь под соснами. Мне кажется, это было вызвано жарой и грозой.

— Максим! Поклянись, что ты говоришь это не для того, чтобы только успокоить меня!

— Честное слово, нет! Впрочем, я никак не могу понять, почему этот запах сосны встревожил тебя. Брось, старик, встряхнись… Подожди, ты не то делаешь.

Максим взял бритву и осторожно провел ею по щекам брата, затем вокруг рта и возле носа. Это легкое прикосновение лучше всяких слов выражало то понимание и те дружеские чувства, силу которых так остро ощущал Эрмантье. Он не противился, покорно поворачивал голову, вытягивал подбородок, с трудом удерживая дрожь, когда длинные пальцы Максима касались его кожи.

— Потрясающе! — пробормотал Максим. — Одолжи мне эту штуковину, я хочу испробовать на себе… Ты никогда не был так чисто выбрит… Немного пудры — и все.

— Спасибо, — сказал Эрмантье. — Теперь я могу сказать тебе… Вчера вечером я был страшно зол на тебя…

— Ба! Ведь не в первый же раз… Наклонись, я слегка побрызгаю тебя одеколоном. Ты запустил себя! Причесываешься кое-как. Ну и вид у тебя… Сядь, а то я совсем закружился.

Максим нажал на пульверизатор и причесал брата.

— Правда, что Марселина — твоя любовница? — спросил Эрмантье.

Максим свистнул сквозь зубы.

— Какой ты любопытный! Конечно, она моя любовница. А чем я виноват, если все они так и липнут ко мне.

Он рассмеялся, ничуть не рассердившись, ибо никогда и ни к чему не относился всерьез.

— Верно, это Кристиана тебе сказала? — продолжал он шутливым тоном. — До чего же она все-таки старомодна! И уж наверняка поведала тебе, что Клеман тоже увивается за малюткой и только ждет удобного случая, чтобы сцепиться со мной!.. Нет, не бойся. Я преувеличиваю. Клеман слишком почитает субординацию.

— А знаешь, что он мне однажды сказал, этот Клеман, когда я посоветовал ему не увлекаться и не раздувать счета из гаража?.. Буквально следующее: «Месье думает, что я вор. А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня…»

— Это он обо мне?

— Конечно!

— А ты, что ты об этом думаешь?

— Ничего.

Максим бросил расческу на полку.

— Ну, если так! — молвил он. Голос его задрожал, стал неузнаваем. — Они все против меня, хотя должны были бы, казалось… Ладно! Сегодня вечером я уеду.

— Ну что ты! — возразил Эрмантье. — Я только прошу тебя успокоиться. Оставь ты эту девчонку. Подлечись. Я чувствую, что ты тоже очень болен.

— Это мое дело, — бросил Максим, внезапно выйдя из себя. — Я вор! Вот так история. Бедный старик, если бы ты только знал то, что знаю я…

Приступ кашля согнул его пополам, и снова в стакан полилась вода.

— Ришар! — послышался со двора голос Кристианы. — Ришар!.. Можно к тебе? Только что приходил почтальон.

Максим в ярости поставил стакан на раковину.

— До вечера, — буркнул он.

— Останься! — крикнул Эрмантье. — Приказываю тебе остаться. Идиот!

Дверь в комнату захлопнулась. Эрмантье не шелохнулся. Максим? Приступ гнева. И ничего более. Он не уедет. Куда ему деваться с тридцатью пятью тысячами франков? Слова, все это одни слова. «До чего же я с ними устал, — подумал он. — Боже, до чего я устал». Он чувствовал внутри какую-то пустоту; такие же ощущения испытывает, верно, мертвое, сухое дерево. Жизнь его ничего больше не весила и не имела содержания. Каждое столкновение с реальным миром, их миром, все больше расстраивало его, лишало уверенности. Взять хотя бы эту розетку… Мелочь среди всех прочих… И все-таки, несмотря ни на что, розетка эта не давала ему покоя… Почему она слева? Ну а почему бы ей не быть слева?..

В комнату вошла Кристиана.

— Вы поссорились с Максимом? — спросила она. — Я видела, как он ушел разъяренный.

— Нет-нет… Пустяки.

— Вы поговорили с ним о… Марселине? Все улажено?

— Почти что.

— Почти? Я не узнаю вас, Ришар.

Он с трудом встал.

— А письма? От кого они?

— Одно от Жильберты, другое от ее жениха. В Лионе вроде страшная жара.

— Вот как? Почту по-прежнему разносит папаша Курийо?

— Да! Он сказал, что зайдет как-нибудь утром навестить вас.

— Это не к спеху. Смотреть на такого красавца, как я! Кристиана, вы забыли сказать мне, что в доме работал Агостини.

— Возможно… Я наверняка забыла и много чего другого.

— Он прислал счет?

— Нет еще. Я могу попросить его прислать.

— Не надо… Клеман здесь?

— Конечно.

— Мне хотелось бы прогуляться… Вам нужна машина?

Почувствовав, что она заколебалась, он добавил:

— Если у вас есть дела, не стесняйтесь. Я могу подождать, времени у меня достаточно.

— Вы не хотите, чтобы я поехала с вами? — спросила Кристиана с какой-то робостью.

— Хочу, — прошептал Эрмантье. — Я даже думаю, мне это будет приятно.

— Тогда едем сейчас, пока не так много народу.

Слова вырвались у нее невольно. Она не решилась поправиться, и они умолкли, слушая жужжание огромной мухи, заблудившейся в складках штор. Эрмантье машинально потрогал шрамы под очками.

— Я скоро, — сказал он. — Встретимся внизу.

Они были чужими друг другу более, чем когда-либо. Эрмантье в первый раз подумал, что если ему не суждено вернуться в Лион к концу сезона отпусков, он предпочел бы остаться в поместье один. Наверняка найдется какая-нибудь женщина из местных, чтобы готовить и заниматься хозяйством. Ибо, в конце-то концов, не исключено, что на него страшно смотреть. Блеш дрогнул тогда, во время их первой встречи; что касается старой Бланш, то, когда он попросил ее вернуться, она ответила: «Нет… Теперь уже нет». А эти их недомолвки, намеки и та манера, которую они усвоили: брать вроде бы как разбег, прежде чем обратиться к нему! В таком случае на заводе еще с большим основанием… Эрмантье застыл на мгновение перед зеркалом, затем, опустив голову, вышел из комнаты. В коридоре он снова остановился, вслушиваясь в молчание дома. Уродство всегда казалось ему достойным презрения. И вот он сам урод. Даже хуже, чем урод! Инвалид. Такого следует прятать от глаз. Но в этом уж конечно никто не признается. Будут и дальше лгать. Так что ему никогда не узнать, действительно ли…

Тяжело поднявшись по лестнице, он двинулся на чердак с вытянутыми вперед руками. И тотчас узнал запах старых бумаг, пыли, сваленных в кучу чемоданов, который так любил. Он поднял над головой руку, нащупал дерево стропил, шершавое, местами растрескавшееся, утыканное ржавыми гвоздями. Форточка где-то тут, совсем рядом. Вот она! Рука его ухватилась за шпингалет с зазубринами, разрывая тонкие нити паутины, потрогала стекла. Замазка свежая. Стало быть, Агостини и здесь побывал. Эрмантье прошел под скатом крыши, ощупал обрешетку, на которой держалась черепица. Дерево было сухим и пахло лесопильней, досками, стружкой. Да, сделано все, что нужно. Вернувшись к двери, он поискал коммутатор, обнаружил металлическую трубочку, в которую были спрятаны провода. Агостини поработал на совесть, как положено, да и почему бы ему не поработать? Но по правде говоря, у Эрмантье зародилось иное подозрение, гораздо более страшное!

Он спустился вниз, на второй этаж, добрался до конца длинного коридора и вошел в комнату для гостей. Широко растопырив пальцы, провел руками по обоям. Поверхность их была холодной, гладкой. Старые обои местами были вздуты. А эти, похоже, наклеены совсем недавно. Какие они? Зеленые с золотой прожилкой? В день взрыва он охотно пожертвовал бы обеими руками, лишь бы сохранить хотя бы один глаз, лишь бы различать все хоть в тумане, а не вести эту жизнь мокрицы! Сориентировавшись, он нашел умывальник, потрогал кран. Фарфор казался хорошим на ощупь. Агостини не поскупился.

Эрмантье пошел по коридору, услыхал, как скрипнула половица, обернулся.

— Юбер?

Никто не ответил. Никого нет. Зато он уверен, что на повороте лестницы никакое кривое зеркало не станет посылать его отражения. Лабиринт отныне пуст и темен. Ступенька за ступенькой он спустился вниз. Кристиана дожидалась его в конце вестибюля.

— Клеман готов, — сказала она. — Куда вы хотите поехать?

— Никуда. Хочу просто походить по песку, услышать море… Здесь я начинаю задыхаться.

Она взяла его за руку, но не для того, чтобы вести: то было невольное движение, в котором, несмотря ни на что, крылось, возможно, не только сострадание.

— Кристиана, — прошептал он, — как это мило с вашей стороны уделить мне час.

Заметив, что голос его прозвучал униженно, он почувствовал, как в груди снова закипает глухой, неодолимый гнев, с детских лет не перестававший бурлить в нем, словно крутой кипяток.

— Работы, похоже, выполнены тщательно, — продолжал он. — Надо будет расплатиться с Агостини. Максим заверил меня, что и сад в хорошем состоянии.

Они дошли до пересечения двух аллей.

— А знаете, на вашем персиковом деревце выросло три персика, — сказала Кристиана.

Он не дал себе труда ответить. Перешагнув через бордюр, он протянул руку, пальцы его наткнулись на ветки, раздвинули листву и коснулись тонкого ствола, местами липкого от сладкого сока. Он уже не мог унять дрожь в руках.

— Три персика, — повторила Кристиана, — хотите, я…

А ведь верно. Эрмантье отыскал персики: пушистые, теплые, уже мягкие на ощупь. Вокруг его головы жужжали пчелы. Или, может, это внутри головы? Огромным усилием всего тела он переставил ногу назад, словно вытаскивал ступню из трясины.

— Пойдем отсюда, — пробормотал он.

Сев в машину, он зябко съежился. Машина свернула влево. Клеман, видимо, намеревался ехать по так называемой «частной дороге», узенькой и каменистой, пробиравшейся через тощие поля к дюнам. Туда или куда-нибудь еще, какая разница? Сунув правую руку в карман, Эрмантье незаметно вытер о платок большой палец. Затем указательным пальцем поскреб кончик ногтя, где еще оставалась вязкая влага. Точно таким манером ему хотелось бы поскрести и тот уголок в своем мозгу, где застряло воспоминание о пустой, совсем пустой клумбе. Ибо накануне вечером она была пуста. Во всяком случае, его руки сочли ее таковой.

«Бьюик» шел так мягко, что никаких толчков не чувствовалось, но в полуоткрытое окно проникал терпкий, насыщенный многими запахами воздух, заставляя вспоминать знакомые картины: открытое море, белые паруса, лошадей, пасущихся на краю пастбища.

— Хотите немного пройтись? — спросила Кристиана.

— Очень хочу, — слабым голосом ответил Эрмантье.

— Я остановлюсь у мельницы, — предложил Клеман.

Мельница Плентиво. Эрмантье чуть было не купил ее из-за вида на океан. А может, еще и потому, что крылья и весь механизм сохранились полностью. Плентиво, владельцы мукомольного предприятия в Жонзаке, переделали старую мельницу, превратив ее в уродливую виллу, куда сами никогда не приезжали. Эрмантье вышел из машины, принюхался к порывистому ветру.

— Море очень спокойное, — заметила Кристиана.

Он предпочел бы, чтобы она ничего не говорила и позволила ему идти на свой страх и риск. Впрочем, он без труда определил, где находится. Мельница — слева. Справа — широкий изгиб берега, который, заостряясь, превращается в меловой уступ, низко нависший над водой и напоминающий крейсер на якорной стоянке. Впереди серое море. На горизонте — скопление облаков, откуда с наступлением вечера будет доноситься громыхание далекой грозы. Эрмантье выпрямился. У него было такое чувство, будто он ускользнул из-под власти злых чар. Как жаль, что он не может сразу побежать к воде.

— Пошли! — сказал он. И двинулся вперед широким скользящим шагом, оставляя за собой на песке две борозды.

— Давайте я провожу вас, Ришар! Не туда! Не туда! — закричала она вдруг с испугом.

— Если я даже упаду, — проворчал Эрмантье, — согласитесь, большого вреда не будет.

— Мы на самой вершине дюны, — запыхавшись, сказала Кристиана.

Эрмантье улыбнулся.

— Послушать вас, так можно подумать, что речь идет о горе. А ведь это даже не дюна. И спуск такой пологий!

— Возвращайтесь назад! — сказала Кристиана.

Ветер свистел в зарослях чертополоха и тамариска. Раздался крик чайки, но такой слабый, едва различимый в плотной пелене безмолвия. Во тьме, державшей Эрмантье в плену, пейзаж казался торжественным, почти застывшим и простиравшимся до бесконечности. Если бы Кристиана не употребила слова «вершина», у Эрмантье наверняка не возникло бы внезапного ощущения пустоты. Он отступил на шаг. Это было странно — то, что творилось с ним. Стоило Кристиане сказать: «На вашем персиковом деревце выросло три персика», — и персиковое дерево оказалось тут как тут. Теперь она говорит: «Не ходите дальше», — и он уже не может избавиться от ощущения начинающегося головокружения, а между тем, мысленно он прекрасно представляет себе мягкий песчаный уступ, окаймляющий пляж. Любой ребенок играючи скатился бы с него. «Стало быть, я так беспомощен?»— подумал он. Прогулка внезапно утратила для него всякий интерес. Он оперся на Кристиану и позволил увести себя.

— Сейчас прилив, — объяснила она.

Пусть так. Прилив или отлив, море все равно невидимо. Песок скрипел у них под ногами, и время от времени что-то хрустело: должно быть, скорлупа каракатиц.

— Мне хотелось бы дойти до самой воды, — попросил Эрмантье.

Теперь они ступали по более твердой почве. Моря почти не было слышно. Вместо того чтобы бушевать, как обычно, с глухим хлюпаньем набрасываясь на берег и ударяя друг о друга камни, оно катило небольшие волны, тихий плеск которых не соответствовал ощущению бескрайности. Эрмантье приготовился слушать мощный неумолчный гул, а вода у его ног журчала, словно ручеек. Он наклонился, почувствовал, как она, теплая, немного липкая, бежит между пальцами, пенясь на песке, словно шипучее вино в стакане. Он попробовал ее. Она была безвкусной и горьковатой. Хоть это оказалось бесспорным.

— Мы могли бы дойти до Кардинальских скал, — предложила Кристиана.

— Лучше вернемся, — сказал Эрмантье.

Ему здесь теперь не место. Ему довольно знать, что море по-прежнему существует, что рыбаки, добывающие креветок, наверняка закидывают свои сети возле мыса Шарпантье — там, где и сам он в былые годы… Он тяжело оперся на руку Кристианы, словно больной на первой прогулке, у которого голова пошла кругом от ветра. Он был рад снова очутиться в машине и устроиться на мягком сиденье. Клеман бесшумно разворачивался. Кристиана не говорила ни слова. Быть может, она с тревогой наблюдает за ним, а то и с жалостью, со скукой? Теперь ему, наоборот, хотелось услышать ее болтовню. Он чувствовал себя виноватым в том, что пожелал прогуляться. Язык слегка жгло там, где его коснулась морская вода. Кожа на большом пальце, которым он трогал персик, все еще оставалась шершавой. Которое из двух свидетельств верное? Кому и чему следует теперь доверять?

«Бьюик» замер возле гаража.

— Оставьте меня, — сказал Эрмантье. — Мне никто не нужен.

Он расстегнул рубашку, вытер шею. За поворотом аллеи они уже не могли его видеть. Он остановился рядом с персиковым деревом. Робко протянул руку, поймал одну ветку. И торопливо сорвав персик, с силой вонзил в него зубы. Он удивился, почувствовав, как рот наполняется тающим соком. И впрямь самый настоящий персик, уже созревший.

VI

Эрмантье ворочается в постели. Коленом отбрасывает одеяло, простыню. Дышит он тяжело. Стонет. Потом ложится на спину и замирает — прежде именно в таком положении он открывал глаза, когда просыпался. Но теперь его всегда окутывает ночь, и неизвестно, спит он или грезит, а может, выходит из тьмы забытья, чтобы погрузиться во тьму сознательной жизни. До него доносится удар грома, хлюпанье дождя. Он вспоминает… Гостиная, партия в бридж. Ему кажется, что спал он долго. Гроза началась, когда Юбер сдал карты. Максим, вернувшийся незадолго до ужина, все время кашлял. Кристиана безмолвствовала. Один только Юбер, казалось, получал от игры удовольствие. Он обсуждал ходы, давал советы, спорил с Максимом, который, как всегда, совершал невообразимые промахи, а затем с ожесточением пытался оправдать их. Бридж втроем — какая глупость!

— Послушайте, Эрмантье, призываю вас в свидетели! — кричал Юбер. — Ведь по правилам всегда надо давать в масть, разве не так? А он утверждает, будто может брать взятку своим трефовым королем!

Максим резко возражал. Дело кончилось тем, что все они забыли о том, что Эрмантье слеп и карты для него теперь уже ничего не значат. Он вышел из-за стола, оставив их спорить по поводу одного неудачного хода пиками.

— Доброй ночи! — крикнул Юбер ему вслед. — Мы тоже скоро пойдем спать.

Однако по его возбужденному тону нетрудно было догадаться, что партия далеко не кончена. Теперь-то они кончили? Должно быть, пошли спать злые друг на друга. А ему-то что за дело?.. Как это теперь далеко — времена бриджа, блестящих приемов, возвращений на рассвете!..

Закинув руки за голову, Эрмантье вслушивается в шелест листьев под дождем. Воображению его рисуются яркие голубые вспышки и в их свете — тень от ставней на полу комнаты. Ему уже не так жарко. Головная боль стихает. Он лежит на спине. И если он пожелает, вся ночь в его распоряжении, чтобы, в который уже раз, попытаться разобраться во всем, подвести итог. Вот только какой итог? Ну-ну, немного мужества. Раскаты грома звучат все глуше. В доме наверняка все спят. От окна повеяло свежестью. Эрмантье смотрит на себя как бы со стороны, время от времени с ним такое случается, особенно глубокой ночью. Ему вдруг чудится, что перед ним — судья. Его судья. И уже поздно прибегать к уловкам, искать себе оправдание или прикрываться ложью. А истина заключается в том, что он вовсе не Сильная Личность! Ах, совсем не весело признаваться в этом! Сильная Личность, Магнат — таковым он себя почитал после первого своего изобретения. Вся его жизнь определялась аксиомой: другие не стоят меня. И мало-помалу он заставил других подчиниться себе. Он был Магнатом во всем: и в манере одеваться, и в том, как диктовал письма или приветствовал швейцара, подняв палец. Он был Магнатом и по отношению к Максиму, когда не глядя оплачивал его счета. И с Кристианой тоже, создавая для нее всевозможные лампы и заставляя вспыхивать над огромным спящим городом громадные светящиеся рекламы, возвещавшие о его успехе и могуществе. Он все еще оставался Магнатом и после случившегося с ним несчастья, когда с забинтованной головой продолжал по инерции тешить себя надеждой, что сможет, как прежде, один осуществлять свою гигантскую работу. И это-то как раз по-настоящему сильный человек сумел бы сделать. А он уже не может. Ему страшно.

Вот на чем следует сосредоточить свои мысли, ибо у него нет ни малейших причин чего-то бояться. Дела на заводе идут вполне удовлетворительно; Юбер ему предан; Кристиана вот уже сколько месяцев ухаживает за ним с редкостным терпением. Таковы факты. Основательные. Бесспорные. Есть немало и других, и все они скорее обнадеживают: ест он хорошо; спит прилично; головные боли мучают его все реже. Следовательно, опасения Лотье не имеют под собой почвы.

Эрмантье зевает, ложится на бок. С тех пор как в голове его ворочаются одни и те же мысли, у него было время выстроить их по порядку, подобрать аргументы за и против. Он знает силу и слабость каждого из этих аргументов. Знает, что не лишился рассудка и никогда не лишится. Этот пункт не оставляет никаких сомнений. Зато он вполне допускает, что страдает каким-то нервным расстройством. Пусть так. Но начиная с этого момента продвигаться в своих рассуждениях следует с некоторой долей осторожности. Разве такого рода расстройства могли обескуражить истинного Магната? Нет. Настоящий Магнат преспокойно лег бы в специальную клинику и избавился от своих галлюцинаций, как от случайно подхваченных паразитов. Так почему же он, великий Эрмантье, не ложится в клинику? Да потому что он не прочь… в глубине души… иметь оправдание, которое позволило бы ему хотя бы на время уступить свое место Юберу. Так как — надо и в самом деле оказаться в полном одиночестве, да еще под покровом ночи, чтобы осмелиться до этого додуматься, — очередной опыт может сорваться, и тогда новая лампа потерпит фиаско. В таком случае — тем хуже для Юбера! Стоит ли считаться с таким человеком, как Юбер? Отупевшим от хорошего воспитания, не приученным святыми отцами мыслить, но зато твердо усвоившим, что правильно вложенный капитал должен приносить пятнадцать процентов дохода! Стало быть, не велика важность принести его в жертву. Главное в случае неудачи — лучше уж в этом признаться, ведь это правда — то, что никто не сможет обвинить его, Эрмантье, в провале. Ибо дело это рискованное. Те, кто нашептывал, что его изобретения — пустой обман, не так уж далеки от истины. Да, они всего лишь представляют в новой и довольно привлекательной форме вещи, уже хорошо известные. Его называли мастером на все руки, и он жестоко страдал от этого. Но сейчас уже не страдает. Он неторопливо погружается в свои мысли, добираясь до самого дна. Хоть в чем-то эти потемки ему помогают. Он не гений? Ну и что, чего тут стыдиться? Сначала — да, он мечтал изобрести машины, которые перевернут весь мир. А потом для зачина отыскал новую нить накала. Это и положило основу его богатства. Вскоре он женился на Кристиане. В то время, он абсолютно в этом уверен, Кристиана была слегка ослеплена его успехом, его силой, его пылом. Казалось, его большой голове с грубыми чертами и лбом мыслителя была уготована некая удивительная судьба. Если бы он и дальше продолжал создавать вещи столь же оригинальные, как этот кусочек металла, благодаря которому цена ламп упала на двадцать процентов, тогда… все было бы, конечно, иначе. Только вот беда невозможно изобретать по заказу.

В нетерпении он ногой отшвыривает одеяло. Раскаты грома становятся все реже и глуше. Поднявшийся ветер приводит в движение что-то у окна… что-то такое, что скрипит и бьет в стену; наверное, ставни плохо закреплены. Эрмантье плевать на ставни. Если бы он получил более солидное образование, так сказать научное, он сдержал бы свои обещания. Ну разумеется, он усовершенствовал технологический процесс… Однако любой мало-мальски сообразительный мастер мог сделать это вместо него… Он увеличил мощность завода, хотя и знал, что идет на риск… Но главным для него был взгляд Кристианы, которая мало-помалу отвернулась от него… Знать бы, кто из них ошибся первым! А между тем он представляет собой определенную ценность, причем подлинную, несмотря на все свои ошибки, слабости и недостатки. Даже теперь он способен преуспеть там, где другой человек потерпел бы неудачу. И вот доказательство: он поставил дело с лампами дневного света. Сама по себе лампа — это маленький технический шедевр. Но как только она появится на рынке, конкуренты смогут имитировать ее. Все дело в оборудовании. А в отношении оборудования картель в гораздо лучшем положении, чем он. Стало быть, необходимо в течение нескольких месяцев завладеть рынком. Это своего рода партия в покер. Будь у него глаза, он эту партию выиграл бы. А затем… он мог бы позволить себе роскошь пригласить молодых инженеров, выпускников Высшей политехнической школы… Внимание! Тут-то как раз он и тешит себя иллюзиями! Ибо, если бы даже у него были глаза, он все равно точно с таким же успехом мог довести дело до катастрофы. Его осторожно предупреждали с разных сторон… люди, близкие к правительственным кругам… Чтобы добиться успеха, пришлось бы пойти на некоторые сделки. Картель обладает могуществом и готов на все… Ну что ж, тем хуже! Пускай Юбер послужит буфером!

Чертов ставень.Эрмантье встает, идет вдоль стены. Проходя мимо камина, нащупывает часы, снимает стеклянный колпак и осторожно трогает стрелки. Пять минут первого. Невероятно! А ему-то казалось, будто ночь уже близится к концу. На самом же деле он спал каких-нибудь два часа. Надо будет распроститься со всеми глупостями, которые кружат у него в голове, словно туча пыли. Он подходит к окну. Ветер отворил ставни, и одна створка бьется о стену. Дождь стучит по камням, по земле, по листьям. Эрмантье немного высовывается, лицо его покрывают капли дождя. Он вдыхает терпкий аромат мокрого сада и не торопится уйти, потому что этот сад под натиском грозы чем-то напоминает ему собственную жизнь. Мысль его снова возвращается к Юберу. Юбер будет сметен. По правде говоря, все они будут сметены. Хотя сам-то он ничем уже не рискует. Ему нужна только кровать и чья-нибудь терпеливая рука, чтобы кормить его. А это найдется в любом приюте для слепых. После налетевшего смерча ему удастся, возможно, и впрямь начать все сначала; одному! Ах, главное — одному! И на этот раз все будут на его стороне!

Он отходит от окна. И продолжает размышлять. Раз он все обдумал, все взвесил, чего ему бояться? Несколько дней он жил в каком-то кошмаре и не стыдясь может признаться в этом; весь этот искаженный мир, лишенный вдруг всякой опоры, вроде прогнивших перил, готовых коварно рухнуть под его тяжестью… Любой другой, возможно, не смог бы устоять перед таким испытанием. И он прекрасно знает, что кошмар этот не кончен и никогда не кончится, потому что слепой, который не желает перевоспитываться, а, напротив, намеревается жить как прежде: среди мятежных предметов, обречен на страшные ошибки.

Вопрос, однако, не в этом… Он снова ложится. Ему вдруг стало немного зябко. Он натягивает на себя упавшее одеяло. Нет, вопрос не в этом. Он испугался в случае с Ритой. Ладно. И опять испугался, когда запахло сосной, но еще больше — когда он вновь обнаружил персиковое дерево… Его мучает страх окончательно превратиться в несчастного, ущербного человека, а кроме того, пугает ощущение какой-то неведомой опасности. Он уже не помнит, когда впервые у него появилось это ощущение страха, такое смутное, что он не смог бы даже выразить его в словах. Было это в Лионе. С тех пор, по-прежнему оставаясь расплывчатым, страх этот в какой-то мере стал более определенным. Хотя, по правде говоря, это самое нелепое из всех нелепых ощущений, которые не перестают терзать его. И тем не менее страх тут, не отпускает его, свидетельство тому — боязнь препятствия, стены, завладевшая его нервами. Быть может, это ощущение опасности — удел всех, кто утратил зрение? Недаром же слепая лошадь в шахте предчувствует взрыв рудничного газа задолго до того, как он случается. Где-то он чует опасность. Возможно даже, не для себя. Может, для Кристианы… или для Клемана. Еще одна граната, скрывающаяся под землей? Что за безумие выбрать местом для отдыха этот затерянный в равнинном краю дом, вокруг которого вели ожесточенное сражение немцы и партизаны! Быть может, его разум, перестав оказывать влияние на жизнь, вбирает в себя прежние рассеянные страхи, вроде разума медиума? Ну, хватит! Пора спать. Хотя Максим и обещал зайти перед сном к нему в комнату. Максим уже спит. Все спят. Тепло разливается по телу Эрмантье, и он перестает нанизывать одна на другую связные мысли. Хотя по-прежнему слышит шум дождя и скрип ставня. Мускулы его расслабляются. Рука скользит вдоль складки простыни до самого пола. От удара грома, более близкого и более сильного, дрожат стекла, затем громыхание, спотыкаясь, куда-то катится и растворяется в хмари туч. Однако следом раздается другое урчание, но такое слабое, что привлекает на этот раз внимание Эрмантье. Это рокочет «бьюик». Эрмантье приподнимается на локте. Да, это возвращается «бьюик». Слышно даже, как шины втягивают влагу с цемента. Машина разворачивается, въезжая в гараж. Тихо закрывается дверца, словно ее придержала чья-то рука. Верно, Максим! Максим не нашел ничего лучше, как сбежать, стоило его брату уйти к себе. Мог бы, по крайней мере, спросить разрешения, прежде чем брать машину! Эрмантье снова падает на спину. Любопытно, как машина могла уехать, не разбудив его. Хотя гроза была не такой сильной. Он должен был услыхать шум мотора. Эрмантье отворачивается к стене. Но такое положение ему не нравится. Особенно он не любит поворачиваться спиной к двери или к окну. И он снова ложится на левый бок. Неужели дождь задувает ветром и он попадает на паркет? Так и кажется, будто кто-то осторожно ступает возле окна. Стоит лишиться глаз, как все шорохи становятся удивительно похожи на человеческие шаги. Этот стук капель по полу… до ужаса напоминает шарканье босой ноги. Взять хотя бы тот вечер в саду, когда ветер шелестел в цветах и листве: до чего же трудно было бороться с ощущением, будто аллеи полнятся чьим-то присутствием, едва уловимым, но все более близким! По сути ощущение опасности сводится, возможно, к этой иллюзии? Эрмантье чувствует, как голова его тяжелеет на подушке от кишащих в ней мыслей. Однако он не в состоянии остановить механизм этой внутренней речи, которая, возникая из сна, отдаляет меж тем его наступление. «Пойду закрою окно, — думает он. — После этого я спокойно засну». Он начинает представлять себе, как встает, пересекает комнату, затем облокачивается на подоконник и смотрит на звезды; он видит луну, совсем белую, она клонится вниз, собираясь затеряться в беспредельном сиянии. Скрип дерева заставляет его очнуться, вынырнуть внезапно из этого сонного тумана. На этот раз иду! Он опускает ноги на пол. Уже разомлев от сна, он вынужден держаться за стену. Миновав камин, он широко зевает. Если пол намок, Кристиана наверняка не удержится и сделает колкое замечание. Он нащупывает пол под окном. Паркет совершенно сухой. Никаких следов воды. Но в таком случае… Ах, этот скачок сердца, обезумевшего вдруг от ужаса! Сон как рукой сняло. Эрмантье поворачивается в сторону двери. Он собрался было включить свет. Задумался. Стоит ли терять самообладание из-за какого-то шороха? Может быть, ветром занесло листья, которые забились куда-нибудь под мебель. Эрмантье осторожно закрывает обе створки окна, затем шаркая ногами возвращается в постель и вздыхает, ложась. Причем вздыхает так, словно кто-то может слышать его. Ему нередко случается играть для некоего воображаемого наблюдателя. Он уже не шевелится, но вслушивается, потому что ни капельки не верит в листья. Он слышит, как внизу, на первом этаже, кто-то ходит. Может быть, это Клеман возвращается от Марселины? Или же Максиму захотелось пить, и он пошел взять бутылку в холодильнике? А может, и вообще никого нет? Ибо он уже не доверяет своим чувствам. Скрипнул паркет. Это не то едва уловимое, сухое потрескивание древесины, которое вызывает жара. Такой скрип похож на скрип паркетины, оседающей вдруг в своем гнезде под чьей-то тяжестью. Черт возьми! Да это влетела какая-нибудь ночная птица. Летучая мышь, например, или молоденькая сова — заблудилась, бедняга, и теперь ее ушибленное крыло волочится по полу. Много ли надо этим старым половицам, вот они и стонут! Так почему же он не может пошевелиться? И отчего такое прерывистое дыхание? Эрмантье терпеть не может ночных тварей. Раньше в таких случаях он зажигал лампу у изголовья кровати. Одного взгляда было довольно, и он снова засыпал… Вот этого короткого взгляда ему и не хватает.

Увидеть бы лишь, что все на своих местах, а там уже ночь не имеет значения. Но его спаянные веки никогда не откроются. Потому-то он и чувствует себя таким уязвимым. Скрип продолжает перемещаться вдоль половиц, и вдруг совершенно неожиданная мысль вызывает у Эрмантье вздох облегчения. Кошка… ну конечно, это кошка… По крыше веранды и стволу дикого винограда так легко взобраться на окно… Наклонившись, он чмокает губами, чтобы приманить животное. Теперь, когда ему описали кошку, он чувствует, что в состоянии вынести ее присутствие и даже погладить. Он протягивает руку, однако пальцы его не встретили никакой мордочки. Эрмантье охватывает гнев. В чем дело, откуда взялась эта идиотская идея, которую он вбил себе в голову? Да, пол скрипит, ну и что? Что это доказывает? Неужели он проведет ночь без сна, подстерегая каждый шорох, словно трусливый мальчишка? Эта буря охвативших его чувств свидетельствует о той тревоге, что навалилась на него всей своей тяжестью. Он спускает ноги с кровати, ступни его нащупывают домашние туфли, а руки тем временем завязывают пояс халата.

Окно теперь открыто настежь. Может, ветер распахнул створки? Вот до чего он дошел, это он-то, Эрмантье! Да, он в испуге поворачивает во все стороны свое лицо с закрытыми глазами. Он согласен быть смешным и нелепым, только бы сразу положить конец невыносимому ощущению, что он здесь уже не один. Если он ошибается, если и в самом деле в этой комнате нет никого, кроме него самого, — что ж, проверить это совсем не трудно. Он идет к двери… Три быстрых шага, совершенно неожиданных для слепого. Что-то задело ножку стула. Так-так! Стало быть, он все-таки не сумасшедший!

— Кто там? — спрашивает он тихим голосом.

Этот неузнаваемый голос, возникший вдруг в ночи, тогда как все еще громыхают последние раскаты теряющего силы грома, наполнил его сердце чем-то вроде величавого ужаса. Он прислоняется к двери, нащупывает замочную скважину, обнаруживает, что ключ вынули. Да нет. Это он сам иногда, прежде чем лечь, запирает дверь на ключ и кладет его в карман пиджака. Однако у него нет ни малейшего желания идти и рыться у себя в карманах. Сейчас для него важно одно — то, что скрывается тут, в нескольких шагах от него. Он направляется к столу, стоящему посреди комнаты. Быть может, в это же самое мгновенье чья-то тень отступает перед ним, пытаясь укрыться за круглым столом? Может быть даже, они стоят лицом к лицу? Эрмантье упирается кулаками в дубовый край стола, подается всем корпусом вперед. Что это, чье-то дыхание или дуновение воздуха сквозь занавески? Он медленно пускается в путь вокруг стола. И чувствует, что в этом своем халате, который делает его фигуру еще более широкой и внушительной, с побледневшим искаженным лицом, маячащим в полумраке, он сам должен выглядеть устрашающе, он сам должен подавлять того… если тот действительно существует. Ему хотелось бы заставить его сдохнуть от страха. Он кружит, высоко поднимая колени, хорошенько опираясь на ступни, словно на охоте, когда, подбираясь к сделавшей стойку собаке, готовился выхватить у нее дичь. И улавливает кожей рук что-то вроде легкого колыхания веера, едва ощутимое перемещение воздуха. Может, в последние десять минут ему снится сон? Может, он ломает комедию сам с собой? А может, он и в самом деле преследует реальное существо, да-да, реальное существо, которое возьмет да и решит вдруг нанести удар, вместо того чтобы бежать? Эрмантье обошел вокруг всего стола. Может, противник попросту продолжал отступать перед ним? А вернее всего, укрылся за письменным столом? Как только Эрмантье пытается приблизиться к этому месту, половицы снова начинают скрипеть. Он представить себе не может, кому бы пришло в голову позабавиться и явиться к нему с визитом посреди ночи. Уж наверняка никому из домашних.

— Отвечайте! — шепчет он. — Я требую немедленного ответа.

Послышался щелчок. А может, это он сам задел перстнем за угол письменного стола? Нет, скорее всего это выключатель лампы. Эрмантье останавливается. Если свет включен, у него нет никакой возможности почувствовать его блеск, ощутить его сияние. Ему тягостно думать, что свет сияет для кого-то другого. Он чувствует себя поруганным, обреченным на бессилие. И невольно отступает на шаг, ибо опасается возможного удара. Тому стоит только выбрать место и подходящий момент. И Эрмантье вдруг понимает. Он понимает, что чего-то с опаской ждет с той самой минуты, как взорвалась граната, словно в один прекрасный день его непременно должны добить. В глубине души он всегда считал, что граната была только началом. Конечно, это ровным счетом ничего не значит. Но все равно икры его немного дрожат, он похож на зверя, внезапно застывшего на пороге бойни.

— Вам нужны деньги?

Он прячет руки в карманы халата и ждет. Листья роняют капли дождя. С криком проносится какая-то птица. Заметила ли она в саду большой прямоугольник света? Это освещенное окно должно быть видно от самых ворот. Странный, однако, вор, возвещающий таким образом о своем присутствии первому встречному! В конце концов, может, это все-таки стукнул перстень?.. Эрмантье снова пускается в путь. При ярком свете или в полных потемках? Он подходит к лампе. Рука его дотрагивается до лампочки. Лампочка теплая.

Чтобы окончательно удостовериться, Эрмантье вывинчивает ее и прижимает к щеке. Она чуть теплее кожи. Либо она горела всего несколько секунд, либо уже успела остыть. И все-таки можно, пожалуй, утверждать, что ее включали. Это почти уверенность, и это ужасно, ужаснее всего остального. Ибо Эрмантье может обмануть любой другой, не такой определенный знак. Но когда дело касается лампочки! В комнате кто-то есть, мужчина или женщина — не важно, важно другое: поняв, что его обнаружили, человек этот пошел на риск и включил свет, чтобы найти место, где спрятаться. Эрмантье выпрямляется.

— Давайте поговорим! — предлагает он. — Кончайте играть в прятки!

Никакого ответа. Зачем пришли в его комнату?.. Обокрасть его? Какая глупость. Убить? Четверть часа назад момент был более подходящим. Пожалуй, все, что творится вокруг него, не имеет ни малейшего смысла. И вдруг он снова слышит шум мотора отъезжающего «бьюика». Машина удаляется на первой скорости, мотор чуть убыстряет обороты из-за канавки у ворот. Но вот машина выехала на гравий дороги. Эрмантье в отчаянии сжимает лоб руками. А между тем он вполне способен рассуждать здраво. Он уверен, что не ошибся. Машина вернулась, затем снова уехала, хотя по всем правилам должно было бы случиться обратное… Но есть дела поважнее машины. Эрмантье огибает стол, чувства его обострены до предела. Полнейшая тишина. Тогда он быстро закрывает окно, запирает его на задвижку, затем не торопясь идет к двери и включает люстру. И после этого садится на кровать. Ему остается только ждать. Его нервы выдержат.

Время начинает отсчитывать минуты, приноравливаясь к медленному ходу каминных часов. После того как закрылось окно, сад умолк; дождя совсем не стало слышно. В ушах Эрмантье звенит тишина тюремной одиночки. Порою доносится легкое потрескивание стропил. Но живого дуновения, даже самого слабого, уловить не удается, нет ни малейшего доказательства того, что кто-то дышит тут, совсем рядом, среди этих четырех стен, дожидаясь возможности выбраться на свободу. Никого нет. Да никого и не было. Затянувшаяся неподвижность мало-помалу отдает все тело Эрмантье во власть сна. Голова его падает на грудь. Однако он исполнен решимости не спать. Он хочет вынудить того, другого, запросить пощады. А что, если в непроницаемой тишине раздастся вдруг голос и скажет в свою очередь:

«Кончайте играть в прятки, Эрмантье. Давайте побеседуем!»

Не справившись с волнением, Эрмантье, возможно, рухнет ничком. Он не желает поддаваться подобным мыслям. И, подперев подбородок кулаками, продолжает нести свою смехотворную стражу. Весь обливаясь потом, он чувствует, что ноги его заледенели. Чтобы выдержать, он заставляет себя решать мелкие вопросы, например вопрос, касающийся «бьюика». Максим наверняка не устоял перед искушением рискнуть своими деньгами в казино Ла-Рошели. Стало быть, он поехал на машине, а потом вернулся. Но ему, Эрмантье, показалось, будто машина приехала, а уж потом уехала. Словом, с тех пор как он потерял зрение, простейшие законы логики для него как бы не существуют. Чего уж тут удивляться, что Кристиана, Юбер и даже Максим обращаются с ним, как с больным! А что, если рассудить иначе? Одно из двух: «бьюика» либо нет, либо, вопреки всякой видимости, он находится в гараже. Если он в гараже, тут уж ничего не поделаешь, волей-неволей придется признать…

Эрмантье растирает себе руки, ноги. Он уже не знает, давно ли сидит здесь, как узник. Ему надоело это дурацкое ожидание. Он встает, отыскивает стул, на котором висит его одежда. Ключ от двери и в самом деле лежит в кармане пиджака, под носовым платком. Он берет его и… что ж, тем хуже… открывает дверь. В коридоре — ни звука. Он закрывает дверь, запирает ее на ключ и держась рукой за стену направляется к лестнице. Какая разница пройти по дому в два часа ночи или в два часа пополудни? Для него, во всяком случае, разницы никакой. Он проскальзывает в холл, словно тень, ничего не задев. На веранде стулья стоят не так, как обычно. Их, видимо, отодвинули в беспорядке, а в воздухе остался запах спиртного и табака. Дверь в сад заперта на задвижку. Эрмантье открывает ее и спускается по ступенькам. Если его заметят, он скажет, что ему захотелось подышать, немного пройтись, чтобы успокоить головную боль. Дождь перестал. Ветер утих. Цикады поют без умолку. Но Эрмантье не обращает внимания на мирную красоту ночи. Он следует вдоль бордюра аллеи, как по рельсу. У него свои ориентиры. Он считает шаги, потом начинает вдруг торопиться, им овладевает неведомое дотоле великое нетерпение. Вот он пересекает зацементированную площадку перед гаражом и открывает маленькую дверцу, вырезанную в скользящем щите ворот. Ноги его тотчас натыкаются на бампер машины.

Она тут. В самом деле тут. Руки его узнают контур крыльев. Пальцы соскабливают грязь, налипшую на бока багажника. На ней явно кто-то ездил. Однако у Эрмантье не хватает духа сделать какой-нибудь вывод. Он прислоняется к «бьюику». Дышит часто, словно человек, за которым гонятся. Он дожидается рассвета.

VII

Эрмантье встретил Клемана на веранде.

— Месье уже встал? Ведь еще и семи нет!

— Голова немного болит, Клеман… Я рад, что застал вас здесь. Пойдемте со мной. Вы окажете мне огромную услугу.

Они поднялись по лестнице; Клеман, как всегда чересчур угодливый, шел на три шага сзади. Эрмантье удостоверился, что дверь по-прежнему заперта на ключ. Он отпер ее и пригласил шофера войти.

— Люстра все еще горит?

— Да, — ответил Клеман.

— А окно?

— Окно закрыто, месье.

— Посмотрите, заперта ли задвижка.

Он услыхал, как шофер пересек комнату.

— Да, месье… если хотите, месье, послушайте, как я отопру ее.

Задвижка заскрежетала, опускаясь, и Эрмантье почувствовал на своем лице свежее дуновение воздуха. Тогда он со вздохом закрыл дверь. Проверка доказала, что он сражался с тенью: в комнате все было так, как он оставил.

— Спасибо, Клеман… Еще один вопрос. Вы не видите здесь ничего необычного? Оглядитесь хорошенько… Не торопитесь.

Пускай Клеман думает, что хочет. Это уже не имеет значения. Нет, месье… Все как обычно.

— Это не вы брали машину сегодня ночью?

— Но… Нет, месье.

— Подождите!.. На другой день после того, как мы приехали сюда, вы мне сказали: «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня». Помните? Мы еще с вами немного поспорили.

— Да, месье… Помню.

— Так вот, что вы тогда имели в виду? Говорите, не бойтесь. Я не рассержусь.

— Ничего, месье. Я сказал это просто так, не подумав, потому что был зол.

— Вы в этом уверены?

— Да, месье.

И с этой стороны хода тоже нет — стена. Все меры приняты. Наказ: не тревожить больного; не давать пищу его неврастении…

— Хорошо, Клеман. Благодарю вас.

Шофер вышел потихоньку и двинулся прочь, стараясь не шуметь; эти предосторожности и вовсе рассердили Эрмантье. Он нашел пачку сигарет и сделал глубокую затяжку. Гнусные сигареты со светлым табаком. В последнее время Кристиана упорно покупала ему эти американские сигареты с непонятным вкусом под тем предлогом, что «Голуаз» вызывают у него кашель. С одной стороны, все лгут, чтобы сделать его отдых приятным, чтобы ему было покойно. А с другой столько всяких досадных мелочей, которые не дают ему ни минуты покоя. Утренняя свежесть мало-помалу рассеяла ночные призраки. Нет, страха он не испытывал. Никогда еще мысль его не была такой живой, а ход рассуждений — таким четким, ясным, целенаправленным. Он решил во что бы то ни стало довести игру до конца. Ведь это и в самом деле игра, жестокая и захватывающая игра в жмурки, где не так-то просто распознать того, кого ловишь.

Солнечный свет падал на раковину широкой и уже горячей полосой, в которую попадала его рука, протягиваясь за расческой или зубной щеткой, лежавшими на полочке. День, видно, снова будет нестерпимо жарким. На площадке послышались шаги — Юбер, обутый уже по-городскому. Стук ставней о стенку — это встала Кристиана. Из кухни доносилось жужжание кофемолки. Один Максим не подавал пока признаков жизни. На какое-то мгновение у Эрмантье возникло желание пойти и постучать к нему в дверь. Максим объяснит ему, что он делал с «бьюиком». Да, он совсем перестал стесняться… И в общем-то, вполне мог воспользоваться ситуацией! Что ему стоило, например, написать на чеке «сто тысяч» вместо тридцати пяти!

Эрмантье обеими руками схватился за раковину. Эта мысль явилась ему внезапно. И теперь он стоял, согнувшись, с полуоткрытым ртом, обуреваемый сомнением. Да нет, Максим не способен… впрочем, почему же, напротив, вполне способен. Эрмантье вспомнилось множество мелких обманов с его стороны. Обманы эти не имели ни большого значения, ни серьезных последствий и не мешали, конечно, Максиму быть симпатичным парнем!.. Он никогда не знал, как говорится, цены деньгам. Он слишком любит жизнь.

Намочив губку, Эрмантье провел ею по лицу и ушам. Что он выискивает? Разве Кристиана или Юбер не заподозрили бы неладное, если бы Максим позволил себе… Кристиана следит за счетом в банке, в денежных делах ее не проведешь! Да, но чек был подписан только на прошлой неделе. Придется подождать проверки счета. Хотя, пожалуй… «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы проверить, прежде чем винить меня». Клеман часто бывает в Ла-Рошели и в Сабль. Он слышит разговоры в барах, вокруг казино… Максима ведь хорошо знают на побережье.

Эрмантье глотнул воды из стакана, которым пользовался его брат, запивая таблетки. Как это отвратительно: обвинять ни с того ни с сего, не имея никаких доказательств. «Вот до чего я дошел, подумал Эрмантье. — Я не доверяю никому и ничему, потому что никого не вижу. Но может, они по-своему правы, когда лгут? Нужно ли говорить правду больному?» Презирая себя, он задался вопросом, какая цифра значилась на чеке — сто тысяч или больше?.. Скорее уж сто пятьдесят… Почему бы и нет? А этот покровительственный тон Максима! Вполне естественно обращаться к побежденным на «ты», презирать их и обирать!

Каждое слово, каждое видение причиняло ему боль. Эрмантье выпил второй стакан воды. Затем кое-как повязал галстук, натянул пиджак. Проходя мимо каминных часов, он потрогал стрелки: четверть девятого. Кристиана уже должна быть одета. Он вышел, сосчитал двери.

— Можно войти?

Она открыла. Он осторожно протянул руку, словно пытаясь поймать исходившее от Кристианы благоухание, чтобы затем превратить его в черты, краски, линии силуэта, но уловил лишь запах изысканных духов, призрачное отражение существа, которое он так любил, и остался стоять с протянутой рукой, словно нищий.

— В чем дело? — спросила Кристиана. — Что случилось?

— Могу я поговорить с вами?

— Что за вопрос, Ришар! Послушать вас, так можно подумать, что вы здесь в гостях.

У него было именно такое чувство. Он вошел и прислонился спиной к двери, опасаясь коварных ловушек стульев и кресел.

— Я только надену халат, — сказала Кристиана.

Он представил себе ее раздетой. Ему не верилось, что она — его жена, та самая женщина, которая перед священником вложила свою руку в его, жена, с которой его соединили навеки. Он невольно вертел головой то вправо, то влево, правда едва заметно, пытаясь уловить аромат, исходивший от ее туалетного столика, разобранной постели. Он чувствовал себя виноватым, как если бы испытывал чудовищное желание. Ему хотелось спрятать свое лицо.

— Я слушаю вас, — сказала Кристиана, передвигая какие-то флаконы в туалетной комнате.

— Я по поводу Максима, — начал Эрмантье. — Он много тратил в последние дни?

Халат прошелестел по ковру. Ее движения сопровождались обольстительным шуршанием.

— Я ничего не заметила. Вы должны знать, сколько даете своему брату.

— Я подписываю чеки… Но заполняю их не я.

— О! Вы полагаете…

— Он играет. Я уверен, что по-крупному… И нисколько не сомневаюсь, что он проигрывает.

— Я легко могу проверить.

— Спасибо, Кристиана. Буду вам очень признателен… Я наверняка ошибаюсь, но пока не удостоверюсь, не успокоюсь… Напрасно я дал ему волю, отпустил вожжи: придется натянуть их покрепче, взять его в руки! У него странная манера, с которой я никак не могу смириться. Уходит. Приходит. Берет без спроса машину. Ведет себя как в гостинице… Я сейчас же поговорю с ним!

— Нет, — сказала Кристиана.

— Что? Вы не согласны со мной?

— Дело не в этом, Ришар… Присядьте.

Взяв его за руку, она повела его в комнату, и он опять подумал, что имел полное право прийти в ее спальню, что он у себя дома, что он муж Кристианы. Еще он подумал, что может разорить ее, и, чувствуя себя неуверенно, неловко опустился в кресло.

— Максима нет, — продолжала Кристиана. — Он уехал… Уехал сегодня ночью.

— Я знаю. Он уезжал. Но он вернулся.

— Нет. Он уехал… насовсем.

— Позвольте! — воскликнул Эрмантье. — Прошу вас объясниться. Мне надоели эти тайны.

— Тут нет никакой тайны, — с грустью сказала Кристиана. Случилось то, чего я опасалась с первого дня. Максим пошел в буфетную, якобы выпить содовой воды. И там разразился скандал с Клеманом. Когда мы с Юбером подоспели, они уже готовы были наброситься друг на друга. В общем, хорошего мало! Клеман хотел пожаловаться вам. Я воспротивилась. Вы спали, да и потом, лучше уж было покончить с этим раз и навсегда. Максим, впрочем, все понял. Он был виноват и предпочел сразу же улизнуть. Нет, вы вообразите, что за вечер! С одной стороны — Марселина в слезах. С другой — Клеман собирается брать расчет… Мне с великим трудом удалось успокоить обоих. Короче говоря, Юбер отвез вашего брата в Ла-Рошель… Думаю, с первым поездом он вернется в Лион. Правда, от него всего можно ожидать!..

— Надо было предупредить меня, — молвил Эрмантье.

— Предупредить вас! Мой бедный друг, с вашей вспыльчивостью вы своим присутствием вряд ли чему-нибудь помогли бы. Они были словно бешеные псы. Не говоря уже о том, что разбудить вас вот так, внезапно…

— Максим сам решил уехать?

— Нет. Это я указала ему на дверь. С соблюдением всех приличий! Я сказала ему, что он сможет вернуться, как только утихомирится, что если его хоть немного заботит ваше здоровье, то ему лучше всего…

— Да-да. Дальше!

— Так вот, он не настаивал. Пока Юбер выводил машину, он преспокойно пошел собирать вещи. Перед отъездом он сказал мне: «Прошу извинить меня, Кристиана. Я потерял голову. Я очень виноват и перед вами, и перед Ришаром».

— Это все?

— Все.

— Он говорил искренне?

— Да.

— Где Юбер оставил его?

— У гостиницы «Два острова». Была жуткая гроза.

— А вы не спросили у Максима, есть ли у него деньги на дорогу?

— Нет. Я об этом даже не вспомнила. Признаться, я думала только об одном: поскорее бы он уехал.

— В котором часу вернулся Юбер?

— В час с чем-то… А что?

Эрмантье заколебался — настолько необычно было то, что он собирался сказать. Мог ли он признаться в том, что слышал, как подъезжала машина, которая на самом деле удалялась, и уезжала, когда в действительности она приехала? А между тем другого выхода нет, как же иначе во всем разобраться?

— И все-таки бедный Максим, — прошептал он. — Как! Неужели вы станете жалеть его? Я вас не понимаю.

— Вид у него был усталый?

— Выглядел он, конечно, неважно, но при его образе жизни…

— Наверное, мы проявляли мало заботы о нем, Кристиана. По сути он болен гораздо тяжелее, чем я. Я хочу попросить вас об одной вещи… Обещайте не сердиться… Скажите Юберу, чтобы он отвез вас туда.

— В Ла-Рошель?

— Да… в Ла-Рошель… И если Максим еще не уехал, верните его.

— Ришар! Вы понимаете, что говорите?

— Да. Но я понимаю также и то, что мальчик нуждается во мне. Я хочу, чтобы он знал: мой дом всегда открыт для него. Я его не выгонял.

— Вы вините меня?

— Конечно нет.

— Если он вернется, жизнь снова станет невыносимой… И Клеман, вероятно, уйдет от нас.

— Что ж, пусть уходит. Я больше люблю своего брата, чем вашего шофера.

Эрмантье встал. Губы его дрожали от гнева. Как он мог подумать хоть на мгновение, что война между ними кончилась? Та самая повседневная война, состоящая из мелких стычек, засад и неожиданных ударов из-за угла, в которой он не очень силен. Хватит! Никакой слабости! Никакой пощады!

— Вы поедете сейчас же. И скажете Максиму, что я приказываю ему вернуться… Что же касается Клемана, то я сам берусь его успокоить.

Точно таким тоном он нажил себе самых непримиримых врагов. Он ожидал отказа, протеста: в эту минуту она должна была ненавидеть его. Он сам себя ненавидел! Но она хранила молчание. Дойдя до двери, он обернулся.

— Максим — сущий ребенок, — сказал он. — И даже если он немного жульничал с чеками… Какого черта, я достаточно богат!

Со стороны Кристианы — ни звука. Можно было подумать, что ее уже нет в комнате. Эрмантье вышел и, держась рукой за стену, направился к лестнице. Юбер завтракал на веранде. Увидев Эрмантье, он встал.

— Доброе утро, дорогой друг. Вы хорошо спали?

— Нормально, — буркнул Эрмантье. — Садитесь, прошу вас. Кристиана только что рассказала мне о брате…

— Вот как! Она сказала вам..?

Почему голос Юбера дрогнул? Чего он боится?

— Надо вернуть Максима, — продолжал Эрмантье. — Немедленно! Зря он, конечно, поссорился с Клеманом, но если он вернется в Лион, дело кончится скверно, он наверняка заболеет. Так что сомнений быть не может! Вы отвезете Кристиану в Ла-Рошель и силой усадите Максима в машину.

— Мне кажется, так действительно будет лучше, — заявил Юбер. — Бедняга Максим. Откровенно говоря, видеть, как он уходит, словно провинившийся слуга, которого рассчитали…

Эрмантье вслушивался в слова Юбера. Что-то в его тоне вызывало сомнение. Но что? Принятое решение безусловно успокоило его. Пожалуй, даже чересчур. Можно было подумать, что поначалу он чего-то очень испугался.

— Расскажите мне, что произошло в буфетной, — небрежно спросил Эрмантье.

— О, все очень просто. Мы собирались идти спать. Вашему брату захотелось пить. Он пошел взять бутылку в холодильнике. Застал там Марселину одну и, возможно, обнял ее, а в этот момент через заднюю дверь вошел Клеман… Когда мы с Кристианой подоспели, дело у них уже почти дошло до драки.

Эрмантье неторопливо намазывал маслом ломтики хлеба. Он попытался представить себе эту картину: Максима, наклонившегося к Марселине, возможно, для того лишь, чтобы подразнить шофера. Но зачем Максиму понадобился скандал?

— Он не возражал, когда Кристиана попросила его уехать?

— Нет.

Вот это-то как раз и было странно!

— Пойду предупрежу Клемана, — сказал Юбер. — Но… об этом не может быть и речи! Если Максим увидит за рулем Клемана, он ни за что не поедет… Вы поведете машину сами, как этой ночью.

— Верно! — согласился Юбер. — Эта история совсем сбила меня с толку.

Его оживление казалось наигранным. Он достал свою коробку с лакричными пастилками, как делал это всегда, когда бывал чем-то смущен.

— Ну что ж, пока. Надеюсь, мы вернем блудного сына.

«Фарисей!», — подумал Эрмантье. И все-таки заставил себя улыбнуться. В холле застучали каблуки Кристианы.

— Быстрее! — бросил Эрмантье.

Положив нож на скатерть, он наклонил голову, стараясь не упустить ни малейшего шороха. «Бьюик» тронулся с места, мотор заработал громче, когда машина переезжала канавку. В точности как минувшей ночью! Невозможно спутать отъезд и приезд. Эрмантье нащупал нож, отыскал масленку. Масло оказалось невкусным. Недостаточно соленым. А может, это он сам из-за болезни воспринимает все не так, как прежде?

— Месье кончил завтракать?

— Да… Скажите, Марселина… а где Клеман?

— В саду, месье. Он поливает.

— Спасибо.

Эрмантье отодвинул стул. Расспросить эту девицу? А что это даст? Она солжет, чтобы выгородить себя. Либо, напротив, сообщит какую-нибудь неприятную подробность, чтобы ради собственного удовольствия поставить его в неловкое положение. Шлюха! Он спустился по ступенькам. Из своей комнаты — к воротам, от ворот в комнату: по сути, он совершал всегда одни и те же движения, как узник. Какой же это отдых. Скорее уж добровольное заточение. Правильно ли он поступает, живя взаперти? Не в первый раз задавался он этим вопросом, однако какой-то потаенный страх мешал ему найти ответ. А воспоминание о недавней прогулке на берег моря лишь усиливало этот страх, вселяя самый настоящий ужас. И тут он внезапно понял, почему ему так хочется, чтобы Максим вернулся. Максим не откажется спать в соседней комнате. Тогда в случае необходимости достаточно будет постучать ему в стенку… Ибо до сих пор Эрмантье не обращал особого внимания на одну вещь: комнаты всех остальных находятся далеко от его собственной. Он оказался в изоляции, словно прокаженный. Почему? А почему нет? Еще один идиотский вопрос.

— Вы здесь, Клеман?

— Да, месье… Слышите, вода льется.

Выходит, с ним никогда нельзя поговорить, вечно он со шлангом в руках.

— Подойдите сюда, Клеман.

— Хорошо, месье.

Послышался скрип его башмаков. От него пахло потом, намокшей одеждой.

— Я знаю о том, что произошло этой ночью, — сказал Эрмантье.

— A!

Тот же испуг в голосе, как у Юбера.

— Прошу вас извинить моего брата, — прошептал Эрмантье. Извинения — не его стихия. К тому же он вовсе не сердился на Максима за то… Словом, Клеману следовало самому расстараться, чтобы не потерять Марселину.

— И вы, со своей стороны, не забывайте, что брат мой не совсем здоров… Поэтому он вернется.

— Месье Максим вернется? — переспросил Клеман с недоверием. С недоверием и, быть может, даже с вызовом.

— Вас это удивляет?

— Да, удивляет… после того, что произошло.

— А между тем это так. И мне хотелось бы… Слышите, Клеман, мне хотелось бы, чтобы сцены, подобные вчерашней, больше не повторялись.

— Пускай месье не беспокоится… Клеман тоже фальшивит, ужасно фальшивит. Прикидывается дурачком и, кажется, находит в этом определенное удовольствие.

— Ладно, — прервал его Эрмантье. — Я прослежу, чтобы каждый знал свое место. Вы свободны.

— Хорошо, месье.

Его тон должен был засвидетельствовать нижайшее почтение, но в нем слышалось тайное ликование. Гнусный тип! Он был бы, конечно, рад отдубасить Максима, потому что Максим — это в какой-то мере сам Эрмантье. «Я не нуждаюсь в том, чтобы меня любили!» — думал Эрмантье, направляясь к воротам. Гвоздики благоухали. Воздух гудел от жужжания насекомых. Персиковое дерево, должно быть, облепили осы. Эрмантье вцепился пальцами в железные прутья ворот. Они были горячими. Ему вдруг захотелось выйти за ограду и зашагать меж выгоревших косогоров по направлению к деревне. Но он не осмеливался повернуть железную ручку: Клеман мог это услышать и посмеяться над ним втихомолку. И все-таки! Выбраться отсюда! Оставить семью, работу, а заодно распроститься и с презренным страхом, который отныне будет преследовать его каждую ночь… Его ли вина, что он стал трусом?

Он повернул назад. Счастье, что есть Максим. Ему нестерпимо захотелось как можно скорее заполучить его. Вновь встретиться с Максимом! Даже если он попросит много денег. Зато взамен брат принесет ему успокоение и обеспечит его безопасность. Пока Максим будет здесь, с ним ничего не случится. Эрмантье вернулся в дом и позвал Марселину.

— Приготовьте комнату рядом с моей. Отныне мой брат будет жить там.

Ну что там еще? Что он сказал такого удивительного? Почему она не отвечает и вообще не подает признаков жизни? Он чувствовал, что она окаменела, стоя перед ним.

— В чем дело, Марселина? Ступайте, вы слышали меня?

— Да, месье. Она с трудом выдавливала из себя слова, голос ее дрожал.

— Из своей комнаты я смогу опекать его. Ему следует быть благоразумным.

— Да, месье.

— Что такое? Вы плачете? Марселина! Вернитесь!

Но она уже исчезла на лестнице. Стало быть, она искренне любит Максима! В конце концов, он, возможно, напрасно плохо думает о ней. В свою очередь он тоже поднялся по ступенькам. Аромат гвоздик и роз проник даже сюда, наполнив коридор. Он вошел к себе в комнату, придвинул кресло к окну и закурил сигарету. Измученный бессонной ночью, он незаметно уснул, и глазам его привиделись восхитительные сны. Он не слышал, как вернулся «бьюик». Не слышал ни шепота на первом этаже, ни шагов на лестнице. Кристиане пришлось несколько раз постучать к нему в дверь. И тогда краски поблекли под его веками, силуэты растаяли, вернулась тьма, и он проснулся с тяжелой головой, чувствуя себя неуверенно и не сознавая полностью, где находится.

— Это я, Кристиана.

Он тут же вскочил.

— Входите же, Бога ради. Где он?

Эрмантье сразу все понял. Он тяжело опустился в кресло.

— Он уехал, — сказала Кристиана. — Мы его уже не застали.

— Был поезд?

— Да, парижский… Юбер на всякий случай отправил ему телеграмму в Лион за вашей подписью: «Все улажено. Возвращайся. Целую».

— В первый раз довелось услышать, что он умно поступил по собственной инициативе, — проворчал Эрмантье. — Будем ждать! Надеюсь, этот дурачок Максим…

— Ну конечно, — подхватила Кристиана. — И напрасно вы так переволновались.

Она умолкла в нерешительности, потом продолжала:

— А знаете, кого я встретила в Ла-Рошели? Беллемов.

— Они меня не интересуют.

— Они долго расспрашивали меня о вас… Завтра они заедут.

— Что?

— Я предупредила их, что вы не совсем хорошо себя чувствуете и, возможно, не выйдете из комнаты.

— Разумеется! Я и раньше-то терпеть их не мог! А уж теперь…

— Мне трудно было проявить нелюбезность по отношению к людям, которые всегда соблюдали отменную вежливость. Но я скажу им, что вы нездоровы.

— Да вы и сами-то, как я понимаю, не стремитесь показывать меня гостям. Признайтесь.

— Ришар!

— Бог знает, что они увидят и подумают, не так ли? Может, они ужаснутся? Нет? Не то?

— Ришар! Я не люблю, когда вы так говорите. — Предположим, что я пошутил. А почему они все-таки хотят к нам приехать, ваши Беллемы?

— Насколько я поняла, им очень хотелось бы увидеть работу Агостини, — призналась Кристиана. — Им тоже предстоит серьезный ремонт, и они не знают, к кому обратиться. Они, видимо, процветают. Он рассказал мне, что купил еще две прядильных фабрики в Рубе. А видели бы вы их новую машину! «Паккард»! С настоящим салоном.

— Не люблю «паккарды». Это сразу выдает нуворишей.

— Мой бедный Ришар, вы, видно, и в самом деле не в духе… До скорого!

Она ушла, и Эрмантье запер за ней дверь на ключ, словно Беллемы были уже тут, на лестнице. Беллемы! Случайные знакомые, с которыми они встречались каждый год во время отпуска. Он безбровый коротышка с тройным подбородком. Она — чернявая, сухонькая, желчная, с золотыми зубами, как у гадалки. А вот об их состоянии ему ничего не известно.

Эрмантье толкнул ногой стул, преграждавший дорогу. Если начнутся визиты, он сам отсюда сбежит. Отыщет Максима, и они вместе уедут куда-нибудь… Уехать с Максимом! Вот только захочет ли этого сам Максим?

VIII

— Итак, решено, — сказал Эрмантье. — Завтра же вы принимаетесь за работу и вызываете наших агентов из Испании и Португалии. Сегодня ночью я еще раз все обдумал. Начинать следует именно с этого. Если мы сумеем выпустить нашу лампу по предусмотренной цене, ее с удовольствием там возьмут. Затем вы прозондируете почву в Швейцарии и Италии. Я возлагаю на это надежды. И все можно будет уладить еще до наступления октября. Да очнитесь же, Юбер! Не забывайте — это крупная игра, и нам наверняка будут ставить палки в колеса. Который час?

— Четверть девятого, — ответил Юбер. — У меня уйма времени.

— Уйма времени! У вас всего один час. Если через четверть часа Кристиана не будет готова, поезжайте без нее. Она поедет по своим делам позже. Вам нельзя опаздывать на поезд.

— Я никогда не видел вас в таком состоянии. Успокойтесь, Эрмантье, прошу вас! Обещаю вам ничего не упустить.

— Пишите мне обо всем подробно! Малейшие детали имеют для меня значение. И еще… телеграфируйте… сегодня же вечером, в Лионе Максим или нет.

— Вы прекрасно знаете, что его там нет, иначе он написал бы вам, ведь прошло уже три дня!

— Да-да. Я знаю. Но тогда… где он может быть?

Пошарив перед собой на скатерти, Эрмантье нашел две таблетки аспирина и чашку кофе. И проглотив таблетки, продолжал:

— Где он может быть? Знаете, чего я боюсь? Что он очень болен и не в силах написать.

— Да будет вам!

— Это предчувствие. Пусть я буду смешон, но мне кажется, что он болен.

— Послушайте, Эрмантье, сегодня будет уже слишком поздно. Но завтра я все узнаю. Было бы странно, если бы мне ничего не удалось разведать. Лично я думаю, что он отправился к своей актрисуле.

— Который час?

— Двадцать минут девятого.

— Поезжайте! Не ждите ее… Где Клеман?

— В гараже. Машина готова. Мои вещи — тоже. Так что успокойтесь. Мне не нравится, что вы так волнуетесь.

— Пустяки, — возразил Эрмантье, — голова немного болит.

Наверное, ему не следовало говорить этого. Он догадывался, что сидя напротив, по другую сторону стола, Юбер испытующе глядит на него.

— И часто вас мучают головные боли?

— Я плохо переношу жару.

— И все-таки! На вашем месте я бы пригласил Меруди. Он очень помог вам, когда случилось несчастье. Хотите, мы заедем к нему по дороге?

— Я никого не хочу принимать. В том числе и Меруди.

— Вот это-то меня и тревожит. Вы того и гляди превратитесь в медведя, Эрмантье, в угрюмого нелюдима. Откровенно говоря, уже вчера по отношению к Беллемам вы вели себя возмутительно!

Ничего не ответив, Эрмантье встал и закурил сигарету. Он слишком много курил. От табака жгло язык и во рту все горело. Он поискал графин. Юбер подал графин ему в руки и помог налить в стакан воды, а потом глядел, как он пьет.

— Берегите себя, — молвил он. — Надеюсь через месяц увидеть вас полным сил.

И снова Эрмантье почудилось, будто в голосе Юбера прозвучалнаигранный, фальшивый оптимизм, тот самый, с помощью которого стараются обычно успокоить неизлечимых больных.

— Обо мне не беспокойтесь, — проворчал он. — И если на заводе возникнут затруднения, без колебаний сразу сообщайте мне. Я приеду… Пошли! Я провожу вас до машины.

Поднялся ветер, сильный южный ветер, опалявший сад своим знойным дыханием и не дававший дышать.

— Это все от погоды!.. — прошептал Эрмантье, вытирая лоб и шею.

Все лицо у него болело, его мучило нестерпимое желание почесать шрамы вокруг глазниц. Юбер взял его за руку; он не противился.

— Даю вам слово, Эрмантье, что возьму завод в свои руки, — с неожиданной твердостью заявил Юбер. — Все, что от вас требуется, — это отдыхать и не думать больше о делах. Дайте себе пожить спокойно, какого дьявола! Разве вам здесь плохо?

«Да!» — чуть было не вырвалось у Эрмантье. Он предпочел промолчать, но вынужден был признаться себе, что ему и в самом деле неважно здесь и что он несчастлив. С каждым днем он все больше сожалел о Лионе. Тут он задыхался. У него было такое чувство, будто на его шее медленно затягивается петля, но этого он, конечно, не мог сказать. В особенности Юберу. Они подошли к «бьюику».

— А! Вот наконец и Кристиана, — сказал Юбер. — Ну, держитесь, Эрмантье!

Он пожал ему руку, а Кристиана тем временем, запыхавшись, бросала в машину корзинки.

— Пока, — сказала она. — Вам ничего не нужно?

— Нет, поезжайте скорее. Вы и так задержались.

«Бьюик», взревев, миновал канавку. Эрмантье еще раз вслушался в рокот мотора. Черт побери, ошибиться никак нельзя! Пожав плечами, он закрыл ворота. На это у него ушло немало времени, потому что надо было запереть их на длинные железные крюки. Вытерев лицо, он закурил сигарету. Ему предстояло прожить целый день, складывающийся из нескончаемого количества ничем не заполненных часов, в течение которых мысль его будет неустанно работать, перебирая одолевающие его тревоги и заботы. Заботы, которые не с кем больше разделить, потому что Максим уехал. Согласится ли он вернуться? Ведь он такой обидчивый! Жизнь без Максима! «Прежде-то, — подумалось Эрмантье, — я преспокойно обходился без него!» А все потому, что прежде ему приходилось вести повседневную борьбу. Теперь война закончена. Эрмантье шел вверх по аллее навстречу душному ветру, порывы которого по временам едва не валили его с ног. «Надо будет расспросить его, заставить сказать мне правду. Чего они все боятся?» Опять эта мысль, настойчивая, неотвязная. Но как помешать ей жужжать в голове ядовитой мухой? Они чего-то боятся, Эрмантье был уверен в этом. Он прекрасно чувствовал, что за ним наблюдают, следят с беспокойством, которое в конце концов стало почти осязаемым. Стараются обращаться с ним точно так же, как до несчастного случая, но атмосфера стала совсем иной. Лотье, должно быть, сказал им что-то страшное, и с тех пор они живут в тревожном ожидании, с каждым днем все более ощутимом. Они чересчур любезны и в то же время явно держатся настороже. Точно так ведут себя с хищником, зная, что он приручен и все-таки в любой момент способен проявить свой дикий нрав. Между тем Эрмантье почти не сомневался, что их вовсе не пугает возможность его помешательства. Интуиция! Интуиция — вещь тонкая, но с тех пор как он живет во тьме, ему волей-неволей приходится полагаться на столь зыбкое, бесплотное ощущение. Ему и самому-то порой начинает казаться, что он близок к безумию. Взять, к примеру, случай с персиковым деревом. Хотя даже такого рода заблуждения, как бы они ни были ужасны, не в силах всерьез поколебать уверенность в том, что ты в здравом уме. Усомниться в себе, конечно, можно, однако это быстро проходит. Нет, тут что-то другое. Можно поклясться, они готовы к тому, что он вдруг упадет, сраженный неким таинственным недугом, который, возможно, уже теперь зреет в его теле. Вот почему они так предупредительны. Ни в чем ему не отказывают, стараются всеми силами сделать так, чтобы свои последние дни он прожил спокойно. Их мелкие ухищрения, которые он легко распознаёт, — из числа тех, что придумывают в утешение больному, близкому к агонии, когда всякая надежда потеряна. Даже святые сестры и священники лгут у постели умирающих. Эрмантье остановился. Кровь стучала у него в висках. Голова раскалывалась, несмотря на таблетки. И сколько бы он ни пытался разгадать свою болезнь, чувствовал он себя как обычно, если не считать головной боли. На ногах стоит крепко, дышит полной грудью, сила в руках есть. Неужели в его венах притаился тромб, который вот-вот может остановить сердце? Или во время взрыва крохотный кусочек металла застрял у него где-то в складке мозга, куда нельзя добраться? А что, если ему угрожает паралич, удар, способный свалить и превратить в жалкое, беспомощное существо и самого сильного? Вполне возможно. Наверно, так оно и есть. И тогда все эти галлюцинации, которые так мучают его, — не что иное, как симптомы, предвещающие…

Эрмантье сжал руками виски. Кровь струилась, бежала быстрыми волнами под его ладонями, и мысленно он видел, как она циркулирует по тысячам крохотных сосудиков в мозгу, орошая это драгоценное скрытое вещество, давшее жизнь стольким надеждам, стольким мечтам. Дыхание его участилось. Вполне возможно, что ему грозит опасность и он может рухнуть с минуты на минуту… Так вот, стало быть, почему Кристиана почти не выходит больше из дому, а ведь раньше она целыми днями где-то пропадала. Вот почему она заставляет себя проявлять такое терпение. Вот почему Юбер уговаривает его не только отдохнуть хорошенько, но и вообще бросить завод. И вот почему, наконец, приехал Максим под предлогом того, что совсем промотался… Знать бы в точности, что именно сказал Лотье. И определил ли какой-нибудь срок? Полгода? Три месяца? Или того меньше?..

Добравшись до веранды, Эрмантье почувствовал себя страшно усталым. Усталым и старым. Он буквально свалился в шезлонг.

— Марселина!

— Да, месье.

— Принесите мне бутылку коньяка и рюмку.

— Месье собирается пить спиртное в такой час?

— Не мешкайте, Марселина!

Подперев голову рукой, он попытался успокоиться. Итак, пережевывая одни и те же тревожные мысли, он пришел в конце концов к тому, что придумал версию, которая объясняла все. И теперь, несмотря на охватившее его отчаяние, он испытывал смутное удовлетворение. Он всегда гордился тем, что умеет рассуждать здраво, обладая при этом даром воображения, которого недостает большинству людей. Марселина поставила перед ним бутылку, наполнила рюмку.

— Напрасно месье это делает. В такую жару от спиртного еще больше хочется пить.

— Оставьте, Марселина!

Она ушла на кухню, откуда вскоре послышался звон посуды. Эрмантье сделал несколько обжигающих глотков. Нет, его версия объясняет далеко не все. Так, например, она не может объяснить, почему он спит совсем один в левом крыле. Хотя, по правде говоря, довод этот кажется не очень убедительным. Если бы Кристиана поселилась в соседней комнате, разве это не насторожило бы его? Разве он не догадался бы сразу о том, что от него хотят скрыть? Впрочем — тут он крепко сжал пальцами рюмку, настолько эта мысль потрясла его, — разве по ночам к нему не приходят проверять, спит ли он? Может, и той ночью кто-то вскарабкался на окно, чтобы заглянуть к нему в комнату? Какой вздор! Никого ведь не было. Ладно! Но, может, кто-то хотел… удостовериться, что он не умер?

Допив последние капли спиртного, он в изнеможении уронил руку. Всеми силами он стремился докопаться до истины. И вот теперь он владеет ею. Она оказалась намного ужаснее того, что рисовалось его воображению раньше. Он не решался пошевелиться. Обильный пот выступил на его щеках, на лбу, сочился, казалось, из каждой морщинки на шее. Одежда прилипала к телу. К горлу подступала тошнота. Покончить с собой? Да, конечно, покончить… А что, если он ошибается? Если он попросту сочинил себе целый роман? Когда приедет Максим, надо будет попросить его раздобыть яда… Если его разобьет паралич, Максим, верно, сжалится над ним. Он сделает необходимое… Это казалось немыслимым — вообразить себя неподвижно лежащим в кровати в нескончаемой тьме, и так в течение долгих лет. Инвалид — это еще куда ни шло. Но стать отбросом, превратиться в отвратительную развалину!

Он отыскал на столе бутылку и отпил глоток прямо из горлышка, потому что боялся пролить коньяк мимо рюмки. И в тот момент, когда ставил бутылку на место, услыхал колокольный звон.

Звон был тихий и монотонный. Похоронный. Он снова взял бутылку и залпом выпил полрюмки, чтобы избавиться от этого назойливого гудения. Потому что никакого звона, разумеется, нет. Сейчас полдесятого, а может, и того меньше. А по будням в половине десятого никакой службы не бывает. Стало быть…

Однако он невольно прислушивался, и до его слуха по-прежнему доносились далекие, приглушенные удары колокола, то более редкие и едва уловимые, когда ветер усиливался и с воем носился по саду, а то каким-то чудом приближавшиеся и звучавшие с поразительной четкостью: улучив момент затишья, они, казалось, беспрепятственно преодолевали воздушные ямы. Впечатление было фантастическое. Но бывали минуты, когда он ничего не слышал и все-таки продолжал отсчитывать удары колокола, вторя про себя их ритму, и внезапно колокол снова находил к нему дорогу, стараясь попасть в такт, вроде музыкального инструмента, который, повинуясь указаниям дирижерской палочки, с безупречной точностью подает в нужный момент свой голос. И тогда у него возникало ощущение, будто его голос сливается с неким погребальным песнопением во славу торжественного и таинственного обряда. Никогда еще не доводилось ему с такой силой испытывать на себе колдовские чары призрачного миража. Поставив бутылку рядом с собой на пол, он молча встал, словно малейшее неосторожное движение могло прервать или заставить совсем умолкнуть печальный звон колокола. На цыпочках он приблизился к двери веранды. Южный ветер, становившийся все более горячим, не давал передышки, налетая порывами откуда-то из-за горизонта, затянутого, видимо, грозовыми тучами. Он раскачивал ветки, свистел за углом веранды, но не в силах был заставить умолкнуть упрямый колокол, тот самый колокол, которого в действительности не могло быть, ибо, если предположить, что он и вправду звонил, невольно напрашивался вывод…

Повернувшись, Эрмантье позвал изменившимся голосом: — Марселина!

Он вздрогнул, услыхав ее совсем рядом:

— Да, месье. Я здесь.

— Марселина, который час?

— Без десяти десять.

— Что же в таком случае означает этот колокольный звон?

— Какой звон?

— Подойдите сюда… Вот, послушайте!

Он различал колокольный звон с поразительной ясностью: тихий, немного приглушенный расстоянием и как бы вибрирующий, но такой неоспоримо подлинный, что, будь Эрмантье музыкантом, он смог бы назвать даже ноту, которую колокол настойчиво посылал оттуда, будто некий сигнал.

— Прошу прощения, месье… Но я не слышу никакого звона. — Да будет вам, Марселина… Вы что же, хотите сказать…

— Я уверена, что никакого звона нет. Прежде всего, когда ветер дует с этой стороны, деревенского колокола совсем не слышно. Да и потом, кто может звонить в такое время?

— Может быть, свадьба… или похороны?

— Мы бы об этом знали. Когда я ходила за хлебом сегодня утром, никто ничего мне не сказал.

Эрмантье сделал несколько шагов вдоль аллеи, но сколько он ни старался, ни прикладывал руку то к одному, то к другому уху, ничего уже не было слышно. Колокол умолк. Ветер ненадолго утих.

— Месье ошибся, — сказала Марселина. — Если бы звонил колокол, сейчас его было бы хорошо слышно.

Очень может быть, что она права. Возможно, какой-нибудь нерв у него в голове действует неправильно. У людей с повышенным кровяным давлением часто звенит в ушах, им слышится то телефон, то колокол.

— Вернемся в дом, — прошептал он. — Не говорите ничего мадам.

Если бы Кристиана была здесь, она не стала бы его разубеждать, она-то уж наверняка бы заявила, что тоже слышит колокольный звон. Эрмантье снова сел в свой шезлонг и углубился в размышления. Кристиана солгала бы. Но где доказательство, что Марселина сказала правду? А что, если Марселина тоже солгала? Допустила оплошность. Она не умеет как следует притворяться. Впрочем, он и сам запутался, не смог справиться с таким множеством противоречивых мыслей. Он поискал бутылку. Марселина убрала ее. Верно, решила, что он слегка опьянел. И потому разговаривала с ним так резко и категорично. Еще немного, и она, пожалуй, запретила бы ему слушать этот колокол и верить в него. А между тем! Стоило ему сосредоточиться, и в ушах его снова раздавался колокольный звон, причем звучание его в точности соответствовало звучанию деревенского колокола. Этого он не сказал Марселине, но это-то его более всего и тревожило. Потому что, если бы звук этот был галлюцинацией, игрой его расстроенных нервов, он, вероятно, был бы либо выше, либо ниже и совсем иного тона. Но тут — точно такой же! Немного тягучий, с металлическим всплеском в момент соприкосновения языка с бронзовой стенкой…

Эрмантье не мог больше усидеть на месте. Ему требовалось движение именно теперь, когда его мысль, раскрученная до конца, напряженно работала, как в былые времена, очутившись на пороге нового открытия. Он вошел в дом и дольше обычного нащупывал лестницу. Неверная ориентация, ошибки и колебания — ничто его больше не раздражало. Он вошел к себе в комнату, открыл окно и облокотился на него; он прикуривал очередную сигарету от окурка предыдущей, чтобы поддерживать себя в состоянии возбуждения, которое горело в его крови, словно лихорадка. И пускай даже что-то там не выдержит, лопнет, пускай он упадет замертво. Это уже не имело большого значения. Из окна он услышит «бьюик». Кристиана непременно поднимется, чтобы переодеться, прежде чем пойти разбирать в буфетной провизию. Стало быть, придется подождать. У ветра был привкус пыли и горячего песка. Эрмантье не помнил такого сильного южного ветра, горячего, палящего. Он задыхался, комкая в руке носовой платок, и все-таки жара не так угнетала его, как мысли, которые с ужасающей точностью медленно выстраивались в его сознании.

Услыхав шум «бьюика», он осторожно приблизился к часам и потрогал стрелки: четверть двенадцатого. Примерно так он и рассчитывал. Приоткрыв дверь своей комнаты, он прислушался. Внизу раздался гул голосов, затем разговор перешел на шепот. Кристиана соизволила вступить в беседу с Марселиной и долго о чем-то говорила с ней, прежде чем подняться. Но вот наконец ступеньки заскрипели, потом стук ее острых каблуков растворился в другом конце коридора. Через несколько минут она стала спускаться, шлепая домашними туфлями по ступенькам. Наступил решающий момент. Эрмантье включил приемник, нашел громкую музыку. От волнения у него дрожали колени. В горле стоял ком. На пороге своей комнаты он остановился. Кто-то проходил через столовую; он узнал голос Кристианы, но не мог разобрать, что она говорит. Прошло немало времени, прежде чем он снова двинулся в путь своей нетвердой походкой. Нащупав пальцами ручку двери, он прислонился плечом к стене. Он знал, какая мука ожидает его за этой дверью, и хотел собраться с силами. Потом все-таки вошел и шаг за шагом с вытянутыми вперед руками направился к шкафу, где Кристиана держала свои вещи. Ему пришлось обойти кресло, стол. Малейший шум мог выдать его, а ему хотелось остаться одному и один на один встретить грядущее испытание. Он резко потянул дверцу шкафа к себе, и пальцы его тут же принялись шарить. Они сразу отыскали шляпку и погрузились в складки материи, замерли… Затем Эрмантье отнял руки, бессильно уронил их вдоль тела и низко опустил голову. Он старался побороть головокружение. А ведь он поклялся себе, что выдержит, но теперь задавался вопросом, сумеет ли устоять? Чудовищная жгучая боль разъедала его пустые глазницы, которые не умели больше плакать. Он сделал глубокий вдох, чтобы разомкнуть тугое кольцо, сжимавшее ему грудь, негодуя на то, что все еще жив, цел и невредим. Если ему суждено умереть от какого-нибудь кровоизлияния, то лучшего момента не придумать. Он жаждал исчезнуть. Он достаточно пожил.

Закрыв шкаф, он пошел прочь. И уже не старался заглушить шум своих шагов. За эти несколько секунд им овладело полнейшее безразличие ко всему, но в коридоре он никого не встретил. Оправившись от первого потрясения, он как бы оцепенел, впал в беспамятство и бродил по дому, словно гость. Не помнил рисунка обоев. Забыл сосчитать двери и теперь не знал, где находится: в левом или в правом крыле. Комната, куда он попал, явно была не его. Там царил странный запах затхлости и увядших цветов. Прикоснувшись к железной кровати с медными шарами, он вздрогнул: то была комната Максима. Неодолимый инстинкт привел его в эту комнату, куда он вовсе не собирался входить. Он сел на кровать, и руки его машинально стали гладить одеяло. Вздохнув, он встал: неподвижность и тишина были ему невыносимы. Окно оказалось закрыто. Он обошел всю комнату, потрогав мимоходом камин, ночной столик, маленький письменный стол, но Максим ничего не оставил после себя. Даже саксофон, и тот исчез. На ночном столике он отыскал съежившиеся лепестки, а на письменном столе — уже совсем сухой стебелек гвоздики. Эрмантье долго катал его между пальцами, мысленно созерцая что-то ведомое ему одному. Он забыл о сигарете, которая, погаснув, торчала у него изо рта. Время от времени он монотонным голосом произносил какие-то слова, будто человек, которого мучают страшные сновидения. Бросив стебель гвоздики, он расправил сведенные судорогой плечи, подумал рассеянно о Юбере, который должен был послать телеграмму, и вышел, даже не закрыв за собой дверь. Ему хотелось еще раз вернуться туда и возобновить опыт, потому что его уши, нос, руки уже не раз обманывали его. Это был последний шанс, который он давал себе, перед тем как… Он понятия не имел, перед чем… Быть может, перед тем как принять решение, если у него хватит еще на это сил. Коридор, ставший для него крестным путем, был нескончаем со своими дверьми вроде станций, где надлежало останавливаться, чтобы прислушаться к звукам, доносившимся снизу. Марселина накрывала на стол, звенело серебро, и ему вспомнился колокольный звон. Сжав кулаки, он пошел дальше. Он мог столкнуться с Кристианой в ее комнате. Осмелится ли он объяснить ей причину своего появления у нее? К счастью, в комнате никого не было; по крайней мере ему так показалось. Если бы Кристиана была там, она непременно заговорила бы с ним. Он снова подошел к шкафу, открыл его и протянул вперед руки. Но не нашел ничего, кроме носовых платков, свернутых чулок, пучка лаванды и стопок белья, между которыми оставалась пустота, что-то вроде гнезда, достаточного по величине, чтобы вместить шляпку. Но шляпка исчезла.

«Она сделала все, что могла, — подумал он. — Позаботилась даже об этом. Бедная Кристиана! Как ее теперь отблагодарить?»

Поздно, слишком поздно для всего и даже для того, чтобы взять руку Кристианы и сжать ее с любовью. Теперь лучше молчать, молчать и ждать. Через несколько дней, если он еще останется в живых, если сможет успокоиться и если у него хватит сил говорить хладнокровно, он скажет ей все, что думает об этом ее поступке. А до тех пор ему потребуется вся его воля, чтобы делать вид, будто он не знает того, чего любой ценой не должен знать.

— К столу! — позвала Кристиана. — Ришар!.. К столу!

Он торопливо отошел от шкафа и сказал в ответ хриплым голосом:

— Сейчас! Иду!

Он вытер лицо носовым платком, подождал несколько секунд. Было очень трудно не подавать вида, выглядеть естественно. Наконец он спустился по лестнице.

— Вам нездоровится? — спросила, сразу встревожившись, Кристиана.

— Да нет… Просто я задремал… И кажется, даже забыл выключить радио… Марселина, будьте любезны, пойдите выключите приемник.

Марселина вышла из столовой. Эрмантье развернул салфетку, удостоверился, что хлеб лежит рядом.

— В поезде было полно народу, — рассказывала Кристиана. — Но Юберу все-таки удалось найти местечко.

Она говорила вполне естественным тоном, и это помогло Эрмантье должным образом сыграть свою роль.

— Я рада видеть его таким энергичным, — продолжала она. — С тех пор как вы предоставили ему свободу действий, он стал совсем другим человеком. Он еще раз обещал мне заняться поисками Максима. И скоро мы наверняка что-нибудь узнаем.

— Вы задержались, — заметил Эрмантье.

— Я ненадолго останавливалась в деревне, — сказала Кристиана. — У Пайюно загорелся амбар, и все стали в цепочку, передавая ведра с водой. Даже били в набат. Разве вы ничего не слыхали?

— Ну как же, — молвил Эрмантье. — Мне казалось, я что-то слышу, хотя Марселина и уверяла меня в обратном…

Бедная Кристиана! Откуда ей было знать, что он трогал ее шляпку?

IX

Эрмантье опять потребовал бутылку коньяка. Вот уже несколько дней он пытался одурманить себя. Ему было стыдно перед Кристианой за то, что он пьет спиртное, от которого наливается кровью лицо и клонит в сон, но все равно даже с его помощью никак не удавалось заглушить не дававшую покоя мысль. Он бродил в тоске и горе по всему дому, забывался на мгновение в кресле или шезлонге, потом шел в сад, где от жары начинала раскалываться голова. Он возвращался принять таблетку, подставлял голову под кран, шагал по комнате от окна к двери и от двери к окну, бормоча что-то совсем невнятное. Кристиана больше никуда не выходила. Она посылала Марселину за покупками на машине. Эрмантье прекрасно сознавал, что она незаметно следит за ним издалека. А когда она поднималась на второй этаж, поблизости всегда кто-нибудь оставался, чтобы не упускать его из виду. Кристиана старалась как можно дольше затягивать трапезы; Марселина готовила изысканные блюда. Однако ни фаршированные ракушки, ни филе камбалы, ни редкостные бисквиты и сладости не могли отвлечь его от мрачных раздумий. Кристиана пыталась развлечь его своей болтовней, рассказывала ему деревенские новости: и о свадьбе дочери Андро и торговца мидиями из Марана, и о бакалейной лавке Марсиро, превратившейся в чайный салон. Он вежливо слушал, не задавая никаких вопросов. И не проявляя ни малейшего нетерпения, если запаздывала почта. Кристиана читала ему письма Юбера:

«…Я принял необходимые меры в отношении наших агентов. С этой стороны, мне думается, все будет хорошо. Смету я получу на следующей неделе…» Далее следовали соображения относительно производства ламп, от которых Эрмантье клонило в сон. А в конце Юбер неизменно добавлял несколько строк по поводу Максима.

«…Как и следовало ожидать, Максим опять уехал со своей подружкой. Если мои сведения верны, в настоящий момент он находится в Жерарме…»

Он обещал сообщать новые сведения, а Кристиана сдержанно комментировала уже полученные.

— Напрасно вы так беспокоитесь о нем, Ришар. Мальчику нужна постоянная перемена мест, он привык к беспорядочному образу жизни…

Эрмантье согласно кивал головой, затем выпивал одну за другой две рюмки коньяка. Потом вытягивался в шезлонге и бормотал:

— Мне думается, я немного сосну, Кристиана. Ступайте на воздух, подышите.

Оставшись один, он мучился тем, что упустил момент. Часами корил себя за несвойственное ему малодушие. И в конце концов твердо обещал себе начать разговор ближе к вечеру, за ужином или перед тем как пойти спать. Но потом откладывал это на завтра. И вот сама Кристиана предоставила ему удобный случай. Они пили кофе на веранде. Клеман с Марселиной только что уехали за рыбой. Погода стояла тихая. Слышно было жужжание мух вокруг цветов.

— У вас пуговица отрывается, — заметила Кристиана. — Сейчас пришью и заодно скажу Марселине, чтобы она погладила ваш пиджак. Давно пора.

Эрмантье не готовился заранее. Он просто сказал в ответ самым естественным тоном:

— Пришейте тогда уж и черный креп к лацкану пиджака.

Вот и все. Звон чайной ложки Кристианы смолк. Эрмантье лениво вытянулся в шезлонге. Он сбросил с себя груз. Если бы знать, что это так просто, он не стал бы тянуть. Кристиана осторожно поставила чашку; он почувствовал, что она склонилась над ним.

— Не беспокойтесь, — прошептал он. — Я справился и с этим ударом. Как видите… я жив. Теперь мы можем поговорить.

— Ришар!.. О Ришар!.. Я в отчаянии… Если бы вы знали, как мне тяжело.

Она с волнением взяла его за руку, и ему показалось, что она плачет.

— Спасибо, Кристиана, — сказал он.

— Откуда же вы узнали?

— Ваша шляпка… Вы слишком поздно убрали ее из шкафа. Я успел потрогать вашу вуаль.

— Да, но…

— Вы забыли о колоколе. Это был не набатный звон, Кристиана. Отличить набат от похоронного звона я еще в состоянии.

— Мне так хотелось, чтобы…

— Я знаю, Кристиана… Не плачьте. Вы вели себя безукоризненно… Юбер тоже. Я очень виноват.

Тревога, страх, неуверенность, все опасности, все призраки разом отступили. Оставалась только неизбывная тихая печаль.

— Ваши недомолвки нельзя было объяснить иначе, — продолжал он. Многие вещи я понимаю гораздо лучше с тех пор, как перестал видеть.

Кристиана крепче сжала его руку.

— Прости мне мою ложь, — прошептала она. — Я предупреждала Лотье, что это отвратительно. Бывают дни, когда я просто с ума схожу.

— Вы солгали лишь умолчанием, Кристиана. Это не так страшно. А насчет ссоры с Клеманом в буфетной — это правда?

— Да. Максим внезапно стал задыхаться. Мы сразу поняли, что дело серьезное, гораздо серьезнее, чем обычно… Я послала Юбера за Меруди… Клеман совсем потерял голову и не сумел бы справиться. Бедный парень считал себя виноватым. Он был в полной растерянности… Меруди только что лег в постель. Он сразу оделся. Все это заняло не так много времени, и все-таки, когда они пришли, Максим уже хрипел.

— Если бы телефон работал…

— Это ничего не изменило бы, Ришар. Меруди установил острый отек легкого. Он попробовал сделать кровопускание, но помочь уже ничем было нельзя. Ваш брат так или иначе был обречен. Ему следовало беречь себя, лечиться, а вам известно, какую жизнь он вел! День ото дня он менялся у нас на глазах.

— Стало быть, он не понимал всей серьезности своего состояния?

— Он? Да он строил бесконечные планы! Знали бы вы, с каким трудом мне удалось отговорить его принять это приглашение в Ла-Боль и заставить приехать сюда отдохнуть с нами! Отдохнуть! Думаю, он не понимал грозившей ему опасности.

— Это я во всем виноват.

— Да нет же, мой бедный друг. Не могли же вы вечно нянчиться с ним.

— Он очень страдал? Он понял, что…

— Нет. Он почти сразу потерял сознание.

— Кристиана, ваши старания достойны всяческого уважения, и все-таки вам следовало сказать мне.

— Я так и хотела сделать. Но Меруди был решительно против… Он знает, насколько вы… слабы сейчас. Он посоветовал нам не торопиться, подготовить вас постепенно… Он помог Юберу перенести тело в библиотеку: это единственная комната, куда вы не стали бы заходить… Пейте кофе, Ришар. Он совсем остынет.

— Нет, спасибо… Когда Юбер выезжал первый раз, он толкал машину руками, не так ли?

— Да… И после того как отвез Меруди домой — тоже. Мы не хотели шуметь. Я готова была на что угодно, лишь бы не дать вам спуститься.

«Вот почему я слышал вначале, как машина приехала, — подумал Эрмантье. — Вот почему Клеман приходил наблюдать за мной. А я еще попросил его проверить, закрыто ли окно! Значит, я не ошибся. И возможно даже, вопреки всякой видимости, я вообще не ошибался!»

Эрмантье хранил молчание. Он был настолько подавлен, что не мог ни о чем думать. И все-таки знал, что скоро ему предстоит заново обдумать и случай с персиковым деревом, и эту историю с запахом сосны — словом, все, что мало-помалу заставило его утратить вкус к борьбе и любовь к жизни. Кристиана высморкалась.

— Я предпочитаю, чтобы вы знали всё, — сказала она. — Боже, какой кошмар! Эти письма Юбера, которые мне приходилось читать вам! Да и куда бы нас завели все эти хитрости? Когда-нибудь все равно пришлось бы сказать вам правду. Врачи понятия ни о чем не имеют, когда дают советы. Я каждую минуту дрожала.

— Когда утром я попросил вас поехать с Юбером в Ла-Рошель, чтобы попытаться вернуть Максима… вы ездили по похоронным делам?

— Да.

— А этот визит Беллемов после обеда?

— У нас не было выхода, Ришар. Поймите меня… За телом Максима должны были приехать. Не могли же мы держать его здесь… Рядом с вами!

— Понимаю, — сказал Эрмантье.

Но к его горю примешивалось глухое раздражение из-за этого обмана, потому что в Беллемов он поверил. Кристиана вела себя так естественно! Конечно, у нее были все основания лгать, раз она получила указание врача, но как ей удалось так искусно притворяться? Разве сам он сумел бы лгать с такой уверенностью? А Юбер! Юбер, которого он считал ограниченным и чересчур робким… Юбер сыграл свою роль с не менее поразительным мастерством. Даже Клеман, и тот им подыгрывал. Эрмантье вспомнились интонации его голоса. Разве можно было уловить в нем мучительные угрызения совести или, скажем, простое сожаление? Одна лишь Марселина сплоховала. Она заплакала, но не из любви к покойному, а из-за пережитого волнения, а может, и от страха. Он не испытывал к ним ни малейшей благодарности. Они проявили большое умение. А такого рода ловкость всегда таит в себе чуточку презрения.

— Похороны прошли хорошо, — продолжала Кристиана. — Пришли все.

— Отпевал аббат Мишалон?

— Конечно.

— Люди, должно быть, удивлялись, что меня нет.

— Нисколько. Все сразу поняли… Вы представить себе не можете, как трогательно нам выражали соболезнования. Я и не думала, что к нам здесь относятся с таким уважением.

Подобное замечание было вполне в духе Кристианы. Теперь-то он ее узнавал.

— В Лион вы сообщили?

— Подумав, я решила, что лучше воздержаться. Прежде всего, у Максима там были только случайные знакомые. Да и потом, вообразите себе эту девицу, которая появилась бы здесь в трауре и принимала соболезнования вместе с нами у ворот кладбища! Я даже Жильберте не стала писать… Были только местные. Я уверена, что Максим одобрил бы такое решение.

— А насчет могилы с кем вы договорились?

— С Лобре, разумеется. Он хоть не так глуп… Могила — справа от распятия, рядом со склепом Дюран-Брюже… Простая гранитная плита с крестом, но очень красивая.

— А Юбер? Он опоздал на поезд?

— А вы предпочли бы, чтобы он не присутствовал на похоронах? Он уехал в полдень автобусом, а затем пересел на ночной поезд, вот и все.

— Кто оплачивал расходы?

— Юбер… Вы подпишете ему чек, когда пожелаете, это не к спеху… Как вы себя чувствуете?

— Немного разбитым, но это естественно.

— А я совсем не в себе. Вы на меня не очень сердитесь?

— Нет, Кристиана. Это мне следует просить вас забыть о многих вещах. В частности, о моем дурном расположении духа. Я не слишком приятный спутник жизни.

— Бедный мой Ришар!

Она погладила его по волосам, и он позабыл свои обиды.

— Вам больно? — спросила она.

— Нет. Мне бывает плохо по вечерам. Лето в этом году слишком жаркое.

— Напрасно вы пили так много спиртного. Я не хотела раздражать вас, но Лотье был бы недоволен, если бы узнал…

— Ба! Лотье… Вам следовало бы отдохнуть, Кристиана. Теперь я вполне могу остаться один. Мне будет приятно думать о Максиме, вспоминать прошлое.

— Правда? Вам ничего не надо?

Она встала, подошла к нему сзади, поцеловала в волосы.

— Пока, Ришар.

Она поцеловала его. Без отвращения. В искреннем порыве. Эрмантье остался сидеть неподвижно, чувствуя себя измученным, пытаясь продлить эту сладостную минуту. Он потерял Максима. Но быть может, обретет Кристиану. И возможно, жизнь теперь пойдет как прежде. Они плохо знали друг друга, вот и все. Теперь их никому больше не разлучить.

«Ты забыл, что, возможно, скоро умрешь, — подумал он. — Забыл, что тебя щадят только потому, что ты обречен».

Он встал, чтобы прогнать эти нелепые мысли. Ему и без того тошно! Максим умер, и теперь он действительно превратился в старика. Боль и горечь снова навалились на него, плечи его поникли. Он обошел вокруг стола, волоча ногу и с шумом втягивая в себя воздух, не зная толком, на чем сосредоточить мысли. Он услыхал, как возвращается «бьюик», как Марселина огибает дом, чтобы отнести в холодильник то ли рыбу, то ли ракушки, и внезапно принял решение. Он должен поехать туда. Наступил самый жаркий час дня; там никого не будет. Он взял шляпу, в которой гулял по саду. Его ведь никто не увидит! Впрочем, какое ему дело до того, что скажут деревенские жители.

Вытянув вперед левую руку наподобие антенны и перебирая в пустоте пальцами, он добрался до гаража, где Клеман орудовал с ведрами воды.

— Чем вы занимаетесь, Клеман?

— Машину мою, месье. После рыбы в багажнике дурно пахнет.

— Закончите потом. Мне нужна машина.

— Хорошо, месье.

Эрмантье сел на переднее сиденье, дождался, пока Клеман сядет рядом с ним и положит руку на стартер.

— Отвезите меня на кладбище.

Последовало молчание, как только что на веранде.

— Хорошо, месье, — сказал наконец Клеман безучастным голосом.

Он не дурак. И наверняка понял, что Кристиана, не выдержав, все ему рассказала. Теперь он опасается упреков со стороны хозяина. Но он, как всегда, с привычной легкостью тронулся с места. Вот уже несколько дней Эрмантье знал, что Максим умер, но по сути это ничего не значило, сердцем он этого не прочувствовал. В его памяти Максим все еще оставался живым. Ведь для слепого жизнь других — всего лишь воспоминание. Ему слышались звуки саксофона, он видел лицо Максима таким, каким оно было в прошлом году, — уже сильно осунувшимся, но по-прежнему насмешливым, видел, как он щелкает пальцами через плечо, давая понять, что чувство ответственности — не его стихия. Максим так и остался мальчишкой. И Эрмантье вынужден был признаться себе, что ничего не сделал для того, чтобы брат изменился к лучшему. Как человек, лишенный фантазии, весьма далекий от искусства, жесткий в делах промышленник, с презрением относившийся к прекрасному, он эгоистично радовался тому, что с такой полнотой воплощал в себе Максим: его беззаботности, страсти к наслаждению, его безрассудному расточительству! Максим был его прихотью, его роскошью. Другие держат яхты или скаковых лошадей, а у него был Максим, расходы которого он оплачивал. Ему следовало проявлять больше твердости. Иногда, правда крайне редко, он пытался обуздать эту полную обаяния ветреную натуру. Но Максим был непобедим, и стоило ему почувствовать, что его приперли к стенке, как он тут же пускался в нежнейшие излияния и всякий раз ухитрялся сломить непреклонность старшего брата, тронуть его душу. И конечно, приходилось забывать и прощать ему все. А Максим снова предавался всякого рода излишествам. Сколько раз Эрмантье силой хотел затащить его к врачу! Всем было ясно, что Максим долго не протянет: эта бледность, впалые щеки, прерывистое дыхание — куда уж больше. А эта безудержная чувственность, приводившая Эрмантье в ужас! В двадцать два года Максим с огромным трудом оправился от пневмонии. Врачи предупреждали его, что он дорого поплатится, если допустит малейшую неосторожность. Однако не прошло и недели, как он уже стал любовником какой-то певицы и отправился с ней на гастроли в Австрию. Можно до бесконечности продолжать перечень его увлечений, его путешествий и покаянных возвращений, за которыми следовали все те же клятвы, хотя ни одной из них он так и не сдержал. Максиму было наплевать на свое здоровье. Его уделом было не жалеть ни своих сил, ни денег брата, ни чувств своих возлюбленных. Эрмантье всегда опасался внезапного конца. И вот теперь он обнаружил, что остался безутешен. Клеман тронул его за руку.

— Месье.

— Да?

— Мы приехали. Месье хочет выйти из машины?

Весь во власти своего горя, Эрмантье и думать забыл о кладбище. А Клеман уже обходил машину, открывал дверцу.

— Месье придется дать мне руку. Тут начали мостить аллею. Камни уходили из-под ног. И, преодолев досаду, Эрмантье согласился, чтобы Клеман поддерживал и вел его. Он понял, что дорожка свернула вправо, потом влево. Он без труда ориентировался на этом маленьком, похожем на сад кладбище, пронизанном светом и наполненном шелестом кипарисов.

— Вот здесь, месье, — сказал Клеман.

Эрмантье поднял ногу и наткнулся на край плиты. И только тут впервые почувствовал нестерпимую муку разлуки и, несмотря на присутствие Клемана, не мог удержаться от стона, разрывавшего ему грудь. Потом в молчании мысленно стал звать: «Максим, Максим». Все двадцать лет ему казалось, что это он оберегает брата, а теперь вдруг стало ясно, что из них двоих слабее, беззащитнее, беспомощнее был скорее он сам. Он плакал без слез, всем своим искаженным мукой лицом. Эрмантье помахал рукой, как бы устраняя Клемана, но так как шофер, видимо, не понимал, он нашел в себе силы прошептать:

— Клеман… домой… за букетом.

— Но здесь и так уже много цветов, — заметил Клеман.

— Я хочу сам… положить… несколько цветков.

Клеман заколебался. Он помнил наказ никогда не оставлять хозяина одного.

— Поезжайте! — сказал Эрмантье.

— Хорошо, месье.

Шаги Клемана стихли, слышно было, как машина развернулась. Эрмантье подождал еще немного, затем опустился и осторожно провел рукой по камню. Камень был шероховатый, ровный на ощупь, словно шкурка, и теплый, будто живое существо. Сам не зная почему, Эрмантье почувствовал некоторое облегчение. Максиму, который так любил красивые костюмы, тонкое белье, мягкую кожу, Максиму будет хорошо здесь, в этом затерянном уголке вандейской земли, где не слышно ничего, кроме шума ветра, пения птиц и глухого морского прибоя.

«Прости! Прости, Максим», — мысленно обратился к нему Эрмантье.

Ему хотелось вознести молитву, но он позабыл все молитвы, которые знал в далеком детстве. Он настолько был поглощен работой и борьбой, что у него никогда не было времени подумать о смерти. А уж тем более о жизни в ином мире. Хотя, вопреки обещаниям священников, никакой иной жизни, возможно, и нет. А между тем он всей душой надеялся, что для Максима не все еще кончено. Из-за Максима он даже готов был веровать и неловко перекрестился. И снова рыдания подступили к горлу. Может ли он теперь вернуться в Лион? Снова покинуть брата, которого не сумел уберечь? Не лучше ли уступить Кристиане и отложить возвращение? Каждый день он будет приносить сюда цветы. И говорить тихонько: «Я здесь, Максим. Я здесь».

Впрочем, намного ли он переживет его? Быть может, и самого его еще до конца года положат здесь под соседней плитой? Он так и не собрался купить место на лионском кладбище. Эрмантье не из тех людей, что возводят для себя пышные мраморные склепы, охраняемые ангелочками, куда из поколения в поколение штабелями складывают трупы. Эрмантье разбросаны по всей земле Морвана, и могилы их зарастают сорной травой. А он с миром почиет здесь, рядом с Максимом. И Кристиана поймет его…

Он протянул руку к цветам, уже увядшим, судя по терпкому запаху. Цветы спалило солнце, стебли стали ломкими, словно хворост в вязанках. Кристиана, конечно, очень занята… Но она могла бы послать Марселину. Он потрогал венки, казавшиеся огромными. Что же написано на лентах? «Моему брату»? «Моему безвременно ушедшему брату»? «Максиму»? Надо будет убрать эти венки, они не понравились бы покойному. Пускай будет голая плита, в которой отражаются облака. Он нащупал ногой окружавший могилу гравий, сделал три шага. Пальцы его наткнулись на крест. Лобре хорошо поработал. Крест вырублен из того же гранита, что и плита. Высокий, с широко раскинутыми крыльями. А вот и надпись; он без труда разобрал окончание одного слова:

…МАНТЬЕ

Шрифт был выдержан в строгом стиле. Пальцы Эрмантье спустились ниже, отыскали дату: 1948. Сместив руку чуть влево, он принялся шептать, следуя линиям цифр и букв:

18 июля 1948 г.

и еще левее:

23 февраля 1902 г.

Ну вот, теперь ошибся. Он пожалел о том, что пренебрег шрифтом Брайля, который наверняка помог бы ему теперь. Не теряя терпения, он заново начал свое исследование, пытаясь представить себе значки, контуры которых нащупывали его пальцы. Но как не узнать 2 и 3? И первую букву февраля, да и вообще все семь букв слова? Максим родился в апреле. Это всего шесть букв. А Лобре выгравировал слово из семи букв… февраль].

Он чуть было не рассердился. 23 февраля 1902 года! Это же дата его собственного рождения. «Вот уж действительно, — проворчал он, — если сам чего-то не сделаешь!..» А между тем Кристиана должна была знать дату рождения Максима. Юбер, впрочем, тоже. У них на руках были документы покойного. Время, правда, подстегивало обоих. К тому же они несколько растерялись. Вот и перепутали. А в день похорон в молчаливой суете церемонии не заметили ошибочной надписи. Это вполне простительно.

Надо будет предупредить Лобре, попросить его сделать другой крест. Расходы не имеют значения! Бедный Максим! Видно, до самого конца ему суждено быть жертвой кощунственного легкомыслия!

Эрмантье вернулся к верхней строчке. Лучше уж проверить все заново, прежде чем обращаться к Лобре. Он еще раз нашел фамилию:

ЭРМАНТЬЕ

Интересно, дала ли Кристиана двойное имя Максима, Максим-Анри? Нет, пальцы его обнаружили только одно имя, которое трудно разобрать, но только не Максим… и не Анри…

Что такое? Встав коленом на плиту и подмяв венки, он водил обеими руками снова и снова; но вот он поднялся, не веря самому себе, вытер обшлагом рукава заливавший лицо пот. На этот раз он, видно, и в самом деле теряет рассудок. Эрмантье подождал, пока сердце его успокоится. К воротам кладбища медленно подъезжала машина. Это возвращался Клеман. И тогда быстро, точными и ловкими, как у взломщика, движениями он снова ощупал камень, почувствовав, как все его существо захлестывает ужас. Теперь уже он мог прочитать надпись целиком:

РИШАР ЭРМАНТЬЕ

23 февраля 1902 г. — 18 июля 1948 г.

Усопшим, которого напутствовал у раскрытой могилы кюре, усопшим, над которым служки размахивали кропилом, был он сам. Отныне для любого, кто остановится у этой могилы, Ришар Эрмантье больше не существует. С 18 июля он покоится под массивной гранитной плитой.

Ботинки Клемана заскрипели по гравию. Эрмантье инстинктивно вышел на аллею. Возле этого креста он ощущал себя в чем-то провинившимся. Он уже не думал о Максиме. Он вообщени о чем не думал. Его охватил страх. Панический страх. Он превратился в несчастного, запуганного человека, который от всего отступился.

Шаги замерли рядом с ним.

— Вот цветы, — сказал Клеман.

X

Взяв цветы, Эрмантье положил их на плиту и сложил ладони, как для молитвы. Внешне он был невозмутим, да и вообще, пожалуй, не страдал. Он только старался удержаться на ногах, и в то же время ему нестерпимо хотелось лежать где-нибудь в прохладе комнаты, ни о чем не думая, наподобие мертвеца. Да он и есть мертвец. Об этом свидетельствует надпись на могиле. Все подготовлено, чтобы принять его прах. Может, он всего лишь тень, упрямо цепляющаяся за жизнь? А между тем он чувствовал, как мышцы его напрягаются от усилия, а тело клонится к земле, словно дерево под ударами топора.

— Месье лучше вернуться, — сказал Клеман. — Солнце сегодня припекает.

Эрмантье только кивнул головой, не в силах вымолвить ни слова. Ему не следует слишком расточительно расходовать свой голос, свое дыхание. Пот струился по его щекам; одежда плотно облегала тело, словно мягкий, горячий панцирь. Нет, он не мертвец. Ну тогда значит — приговоренный!

— Месье следует надеть шляпу.

Клеман подобрал лежавшую на плите соломенную шляпу и сунул ее в руку Эрмантье. Солома была жесткой, хрустящей. Эрмантье пощупал ее, чтобы удостовериться. Эта жалкая садовая шляпа обрела вдруг огромное значение. От нее веяло чем-то дружеским, вполне реальным, подлинным. Эрмантье медленно нахлобучил ее на голову, ему вспомнился похоронный звон. Никто не станет звонить в колокол, если нет похорон. Как никто не станет высекать дату смерти на пустой могиле… На пустую могилу цветов не кладут… Могила не пуста. Там лежит Максим.

Эрмантье, к своему стыду, почувствовал облегчение. Он пошевелил языком, губами.

— Пошли, — молвил он.

Значит, там лежит Максим? Максима похоронили под его именем? Не может быть. Доктор Меруди ни за что бы не согласился… Черт возьми! Да приходил вовсе не Меруди. Кристиана солгала.

— Погодите! — сказал Эрмантье. — Не так быстро!

Он спотыкался о камни и вынужден был уцепиться за руку Клемана. Сильно болел затылок. Он внимал непроницаемой кладбищенской тишине, нарушаемой лишь шелестом верхушек кипарисов, похожим на журчание ручейка. У него было такое ощущение, будто он грезит наяву, пытаясь собрать воедино разрозненные части какой-то несвязной головоломки. Итак, позвали, стало быть, другого врача, видно нового. Ладно. Ему сказали, что умирающего зовут Ришар Эрмантье. Откуда ему было знать? Он подписал разрешение на захоронение. Хорошо. Ну, а потом? Очень просто — предъявили необходимые документы: удостоверение личности, свидетельство о семейном положении; его бумаги лежали внизу, в гостиной, вместе с документами Кристианы. Служащий зарегистрировал смерть. Вот и все! Конец. Великого Эрмантье не стало, он исчез. Кюре прочитал у гроба отходную, окропил его святой водой. Requiescat in расе. Мир праху его. Эрмантье представил себе всю деревню, выражавшую соболезнования вдове, а в Лионе — закрытые на целый день заводы. Слышал телефонные разговоры в конторах, в квартирах, в будках таксофонов: «Эрмантье умер… Мне только что сказали… Теперь многое изменится!» Ибо никто, разумеется, не упоминал о картеле, но все об этом думали. Юбер и Кристиана будут куплены, сметены, им уготована роль статистов. Патенты, лампа — все пойдет с молотка на аукционе.

— Вот и машина, месье.

Плевать на машину. До Эрмантье постепенно начинал доходить смысл этой махинации. Юбер испугался. Еще несколько недель, и развернулась бы самая настоящая битва. Назад хода нет, и никакой возможности договориться со взбесившимися противниками. Поэтому он предпочел сразу сдаться, подчиниться картелю и получить определенные гарантии на сохранение своих интересов. Теперь все ясно! Кристиана тоже отказалась от борьбы и вступила в переговоры. Подумаешь, слепой! Он ведь так и так обречен!.. Эрмантье откинулся на подушки сиденья. В машине его растрясло, к горлу подступила тошнота. Почему же медлит смерть? Ей следовало поразить его там, на кладбище, избавив от необходимости копаться во всей этой грязи. А бумаги, которые он подписывал вот уже несколько месяцев, полагая, что улаживает текущие дела… Может, это и были какие-то уступки, соглашения? Может, он сам заявил уже о своей капитуляции, полностью разорился? Да и существует ли еще сама фирма? Может быть, она стала всего лишь филиалом? А у него самого не осталось ни гроша после такого количества доверчиво подписанных чеков?

Все эти вопросы один за другим вспыхивали у него в голове, излучая зловещий свет. Он опустил стекло, но воздух был липким, вязким из-за обилия запахов, из-за обилия жизни. На этот раз он проиграл. Превратился в ничто, в нуль, и даже не числится больше в живых. Он не может ничего предпринять. Написать? Но его письма перехватят. Да и кому писать? Что объяснять? Ведь во всех газетах объявлено о его смерти! Все газеты поместили его фотографию, снабдив ее коротенькой биографической справкой! Кто вспомнит о нем завтра? В барах или за кулисами маленьких театриков поговорят еще, возможно, о Максиме. Но кто догадается о том, что произошло? Все прекрасно знают, что Максим — парень легкомысленный, жизнь ведет беспорядочную и может пропадать где-нибудь по нескольку месяцев. Так что Максима тоже скоро забудут. И нечего пытаться что-либо предпринять.

— Не угодно ли месье выйти?

Машина остановилась. Клеман взял его за руку, помогая выйти, а Эрмантье чуть было не вскрикнул, ибо Клеман-то знает правду. Почему же он молчит? А Марселина? Ясно, они сообщники. Их купили. Они говорить не станут.

Эрмантье почувствовал под ногами цемент.

— Все в порядке… Я пойду сам.

Он пошел по аллее, да аллея ли это? А что, если он вновь заблудился в хитросплетениях лабиринта? Мир вокруг него похож на прогнившую, безобразную декорацию. И невидимые существа со всех сторон показывают на него пальцами. Сзади послышалось мяуканье. Ему захотелось ускорить шаг. Он дошел до того предела, когда и самые выносливые просят пощады. И Кристиана позволила это! Она согласилась принять участие в этой игре!.. Пальцы его наткнулись на окна веранды. В своем смятении он прошел мимо двери, и ему пришлось нащупывать дорогу руками и ногами. Кто-то проходил через комнату.

— Это вы, Марселина?

— Да, месье.

— Где мадам?

— Она…

Пауза. Эрмантье решил, что Марселина сейчас скажет: «Она занята», — но Марселина продолжала:

— Она у себя в комнате. Сейчас я ее позову.

— Нет-нет! Не тревожьте ее.

Вялой, нетвердой походкой он снова двинулся в путь, поднялся по лестнице. На последней ступеньке ему пришлось сесть, и он швырнул назад, в коридор, свою дурацкую шляпу человека не у дел. Затем снял очки и машинально протер их. В доме было прохладно, тихо, казалось, он дремлет среди цветов. Не важно! Если Кристиана спит, он ее разбудит. Пришло время поговорить откровенно, покончить раз и навсегда с мучительными сомнениями. Поднявшись, он кончиками пальцев нащупал стену. Что она сумеет придумать в свое оправдание? Как объяснит могилу? У двери он остановился. Нет, жалость тут ни при чем, она ничего не объясняет. Жалость едва ли осмелится зайти так далеко в обмане. Он постучал и не дожидаясь ответа толкнул дверь. Послышался приглушенный крик:

— Боже мой, Ришар, откуда вы?.. Вам плохо?

«Должно быть, я выгляжу ужасно: весь красный, лоснящийся от пота», — подумал Эрмантье. По звуку он понял, что она пододвигает ему кресло. Жестом он остановил ее.

— Я только что с кладбища, — молвил он. — Совершенно случайно я коснулся надписи. И прочел.

— Вы прочли!

— Да.

— Мой бедный друг!

Он сам был очень взволнован и не решался высказать вслух заранее приготовленные фразы. Теперь, оказавшись лицом к лицу с Кристианой, он, в общем-то, готов был смириться со всем. Со всем, кроме предательства с ее стороны. Она, стало быть, так и не поняла, что стоит ей сделать первый шаг…

— Ришар!

— Нет, — прошептал он, — молчите. Я знаю, что вы хотите сказать… Лотье не велел вам говорить мне правду. Мне уже не суждено вернуться в Лион. Я не способен управлять заводом…

— Но…

— Оставьте! Вы считаете меня жалким психом.

— Да нет же. Вы ошибаетесь, Ришар. И лучшее тому доказательство что мы оставили вас дома. Лотье хотел поместить вас в психиатрическую больницу.

— Но разве это причина, чтобы…

— Вы не знаете всего… Прошу вас, выслушайте меня спокойно. Присядьте… Мне будет легче, если вы сядете.

— Ладно.

— Лотье опасался не только за ваше… здоровье. Но и за нас.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, Ришар… Думаю, вы меня поняли… Он боялся, что в один прекрасный день вы можете стать… опасным.

— Я… опасным!

— Вы перенесли тяжелейшую операцию. А ведь у вас, вспомните, всегда была склонность считать, что вас кто-то преследует.

— И из-за этого надо было подделывать могилу? — воскликнул Эрмантье.

— Ну вот, видите! — сказала Кристиана. — Еще ничего не знаете, а уже горячитесь. Наверное, мне не следовало…

— Опережать события.

— Умоляю вас, Ришар. Помогите мне… Так мучительно говорить то, что я должна сказать… Да, я предпочла, чтобы вас считали умершим. После всего, что вы сделали, после того, чем вы были, я не хотела, чтобы узнали… правду.

— Значит, для вас важнее всего мнение окружающих!

— О нет!.. Я это сделала из гордости. Вы полагаете, что вы один страдаете?

Всхлипнув, она села рядом с ним.

— Почему у нас никогда не хватало мужества поговорить? Возможно, нам удалось бы избежать зла, которое мы причинили друг другу. Ошибка наша заключалась в том, что мы хотели жить, как раньше. Лотье следовало сказать вам, что вы…

— Что я обречен.

— Не знаю, — сказала Кристиана дрогнувшим голосом. — Такие слова приводят меня в ужас. Сделайте усилие. Разве я виновата, что хотела устроить для вас здесь пристанище? Вы что, несчастливы в этом доме? Разве это не лучшее решение? Здесь вы не будете зря утомляться. А дела ваши вполне может вести Юбер…

— Нет, — отрезал Эрмантье. — Но это мелочь среди всех прочих. Возможно другое, Кристиана. Вполне возможно, что в ближайшем будущем какой-нибудь приступ унесет меня в могилу; кроме того, я могу потерять рассудок, покончить с собой, да мало ли что еще… Но не исключено также, что я выдержу.

— Довольно, Ришар!

— Не бойтесь, — продолжал Эрмантье. — Я совершенно спокоен. И раз уж все случившееся не добило меня, есть шансы, что предсказания Лотье не сбудутся или, по крайней мере, сбудутся не сразу. Что тогда? Что означает эта надпись на могиле? А? Смелее, Кристиана! Теперь самое время проявить мужество и поговорить откровенно… Надпись эта означает, что вам нужна моя смерть… О, не обязательно настоящая, но во всяком случае вполне легальная, официальная… из-за картеля.

Он протянул вперед руку, пытаясь отыскать руку Кристианы, а найдя, крепко сжал ее.

— Верно я говорю? Юбер хотел капитулировать. И сразу ухватился за эту возможность. Ведь это он подал идею воспользоваться смертью моего брата.

— Да.

— Стервец!

— Вы несправедливы. Разве вы можете с уверенностью сказать, что выпуск вашей лампы пройдет успешно? Можете поручиться, что тут нет никакого риска?

— Конечно нет. Но счастья попытать стоит. Я это дело могу выиграть.

— Теперь, может, и нет, Ришар… Мне не хотелось бы настаивать, но поймите же наконец, в какое положение вы нас ставите. Вы признаете, что только вы можете добиться успеха в этом деле, но… вы уже не тот человек, каким были раньше. А вы подумали о Юбере, о заводе, обо мне? Если дело провалится, мы будем разорены… Однако вам нет дела до чужих денег. Противостоять картелю вас толкает… гордыня.

— Нет, — сказал Эрмантье. — Не гордыня. Во всяком случае, не только гордыня… Мне хотелось добиться вашего уважения, Кристиана. И если я говорю «вашего уважения», то потому лишь, что не решаюсь произнести…

Он еще крепче сжал руку жены.

— Мне легче говорить о цифрах, чем о чувствах, — продолжал он. — Наверное, я далеко не всегда был идеальным спутником… Но я был бы счастлив добиться успеха… ради вас! Я был бы счастлив, если бы люди кланялись вам чуть ниже обычного и умолкали бы при вашем появлении. Кристиана, могущество в руках женщины — это так прекрасно. Это все, что я мог принести вам в дар, но зато никто другой не мог вам этого дать. Не говорите мне больше об этом несчастном Юбере. Он делает что может, в этом я с вами согласен. Но он из породы людей трусливых, мелочных, всегда готовых увильнуть в решающую минуту. Словом, чиновник. А я, Кристиана, я… Если бы вы согласились помочь мне…

Он ударил себя кулаком в грудь.

— Вы не представляете, сколько еще тут силы! Надо было только поверить в меня, Кристиана. Я, конечно, медведь, но медведь — это сила. И преданность. А ведь я ничего не просил бы взамен, лишь иногда… немного ласки, и даже не ласки — просто внимания, нежного слова.

— Ришар!.. Умоляю вас, успокойтесь!

— Не желаю. Надоели мне тихие, спокойные люди с их мелочными расчетами и мелкими интересами. Одно только слово, Кристиана: соглашение подписано?

— Нет.

— Когда Юбер должен его подписать?

— Не знаю. Через несколько дней. Он все никак не решится.

— Не решится! Узнаю его. Вот уже сорок лет, как он не решается жить. Что ж, может, еще не поздно начать. Пропадать, так пропадать, и лучше уж подохнуть в бою. Телеграфируйте ему, Кристиана. Запретите ему подписывать. Пока еще хозяин я, слышите! Он согласится. Ничего не поделаешь, придется согласиться. Плевал я на его миллионы. Если он их потеряет, значит, они ему были не по плечу. Но если я выиграю, он станет в десять раз богаче. Сейчас я ставлю его деньги против своей шкуры. Я запрещаю ему колебаться.

Он встал, обогнул кресло, в котором сидела Кристиана, и, наклонившись к ней, сказал тихонько:

— Кристиана, Лотье ошибся. Что бы ни случилось, я никогда не стану опасным для вас. Даже если бы я сошел с ума, никогда я не причинил бы вам зла. Я на вас не сержусь. Вы приехали сюда, чтобы не спускать с меня глаз. Вы изолировали меня, поместили отдельно от всех, относитесь ко мне, как к душевнобольному, но мне это безразлично. Позвольте мне только провести отсюда мою последнюю битву. Ради вас, Кристиана. Потому что мне хотелось бы…

Наклонившись внезапно, он прислонился щекой к щеке жены.

— Все было бы так легко, если бы вы меня любили!

Кристиана не шевелилась. С необычайной нежностью Эрмантье закрыл ей глаза рукой. И ощутил под пальцами влагу слез.

— Ах, Кристиана, — прошептал он, — я на это не надеялся…

Он долго молчал, весь сжавшись, ибо чувствовал себя беззащитным перед лицом счастья.

И тут как раз уловил запах. Сначала он решил, что это ему почудилось. Не двигаясь, он старался определить, откуда исходит запах. Это мог быть букет, которому забыли сменить воду. Разве некоторые цветы, увядая, не пахнут лакрицей? Однако это был не запах увядших цветов.

Эрмантье услыхал едва слышный скрип и понял, что никакой ошибки быть не может. Пахло лакричными пастилками.

Он неторопливо распрямился, убрал руку, закрывавшую глаза Кристианы. Никто не мог услыхать бешеные удары его сердца.

— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, Кристиана… Я не забуду.

Голос его звучал неуверенно, но так оно, пожалуй, было лучше. Он отошел от кресла. Шаг. Два шага. Три шага. Теперь он стоял посреди комнаты.

— Куда вы? — спросила Кристиана.

— Пойду отдохну. Мне надо немного поспать.

Поспать! Спать ему отныне нельзя. Но надо было как-то отвлечь внимание. Он отыскал дверь, нашел в себе силы обернуться и послать улыбку. Улыбку, искаженную тревогой. Он вышел и заспешил в конец коридора. Ах, побыть наконец одному! Не думать больше обо всей этой мерзости. Повернув голову, он прислушался. Ему показалось, что сзади кто-то идет. Но нет. Они не осмелились бы. Пока еще нет!

Он бросился к себе в комнату, запер дверь на ключ и закрыл окно. Как узнать, есть ли кто в комнате? На мгновение он заколебался, собрался было поискать за шкафом, под столом, под кроватью. Но потом решил, что Клеман, верно, помогает Марселине готовить ужин. Нет, он, видимо, один. Сполоснув лицо в туалетной комнате и даже не вытерев его, он пошел и лег… Итак, Юбер — ее любовник. Он имеет право входить к ней, когда ему вздумается. Сидел там, посасывая свои пастилки, и наслаждался комедией, разыгранной его любовницей. Он все видел, все слышал. И возможно, жестами давал ей советы. Но ведь Кристиана действительно плакала. В этом он нисколько не сомневался. А что, если Юбера там не было? Ну да, как же! Просто она умеет плакать с такой же легкостью, как умеет лгать, вот и все. С каких же пор они задумали это дело? С тех пор, как Кристиана представила ему Юбера и он стал его компаньоном? Или после несчастного случая? Как знать? А он ни о чем не догадывался. Считал ее холодной, алчной эгоисткой. Зато с Юбером…

Эрмантье ворочался в постели. Каждая новая мысль обжигала его, словно едкая кислота. Он выступал в роли мужа-просителя. Юбер же самодовольно выслушивал его крики, обещания, жалкие протесты и нежные излияния. Этот ничтожный тип, которого раньше, когда у Эрмантье были глаза, ему ничего не стоило раздавить, теперь решил отыграться. Смешно до слез! Бедняга Эрмантье! А ты еще гордился своей силой, своим успехом. Тебе казалось, будто ты один знаешь пределы своих возможностей! Ты тешил себя сознанием собственного превосходства, полагая, что внушаешь им страх!..

Старая Бланш обо всем догадалась, поэтому ее и прогнали. Поэтому она и не хотела возвращаться. Клеман тоже знал. И Марселина знала. Как они, должно быть, потешались! Даже Максим, и тот…

Нет. Только не Максим. Максим никак не мог! Нет, Максим ни о чем не догадывался… Лежа ничком, почти касаясь пола свесившейся рукой, Эрмантье замер. Максим? Вздор. Зачем подозревать Максима? Он приехал как друг. Ему, верно, сказали, что брат тяжело болен. А обо всем остальном он, конечно, понятия не имел. Иначе не стал бы молчать. Нет, Максим тут ни при чем… Он вовремя умер. Ему повезло.

Эрмантье приподнялся на локте и расстегнул ворот. В этой наглухо закрытой комнате воздух казался затхлым, тяжелым.

«До чего же скверно», — вздохнул Эрмантье. И все-таки ему захотелось разобраться в обрушившемся на него несчастье, постичь до конца чудовищный обман. Ибо Кристиана наверняка обманывает его и во многом другом. Она любовница Юбера и, значит, готова выполнить любые его требования. Завод, банковский счет — все перешло в его руки. Мало того, они увезли его в поместье, чтобы полностью обезвредить. И возможно даже, нарочно пытались помутить его разум, прикрываясь словами Лотье, которых тот никогда не говорил. Их искусные недомолвки… Их притворное сочувствие… А теперь еще эта могила!

«Если бы я все-таки решил вернуться в Лион, — подумал Эрмантье, — что бы они сделали?»

Вопрос этот настолько разволновал его, что он сел и закрыл лицо руками. Да. Стоит ему только высказать намерение уехать… На что они пойдут в стремлении помешать этому? Но даже если предположить, что он безропотно смирится, все равно их расчеты в любую минуту могут сорваться. Их может разоблачить первый встречный. Стоит кому-то заметить слепого в саду или на кладбище… и вся махинация рухнет. Разразится скандал. Трудно себе представить, что они этого не предполагали…

«Вот именно, — пришел к заключению Эрмантье. — Потому-то Юбер и вернулся».

Так как Юберу следовало находиться не здесь. Он должен был быть в Лионе. Зачем он вернулся тайком? Впрочем, может, Юбер вообще никуда не уезжал, может, он только делал вид, что уезжает? Но и в том, и в другом случае почему он скрывается?

Эрмантье даже застонал, хотя по-прежнему не шевелился. На этот раз истина открылась ему со всей очевидностью! Вначале Кристиана с Юбером, возможно, намеревались просто держать его в заточении. Однако смерть Максима изменила их планы. Раз он, Эрмантье, на вполне законном основании считается мертвым, им остается только привести реальность в соответствие с документами. Причем без всякого риска. Яма в парке. Очень просто. Как знать? Может, все будет кончено сегодня же вечером.

Эрмантье встал и закурил сигарету. Главное — не терять достоинства. Не доставлять им этого последнего удовольствия. Он снова направился в туалетную комнату, умылся и причесался. Затем потрогал стрелки каминных часов. Половина восьмого. Через несколько минут его позовут ужинать. Он открыл окно. Теперь уже это не имело значения. Над самой крышей со свистом носились стрижи. От раскаленной земли веяло запахом сена. Пока еще он не испытывал ненависти к Кристиане. Что же касается Юбера… Он с удовольствием задушил бы его, но Юбер появится лишь в нужный момент, чтобы нанести последний удар. Облокотившись на подоконник, Эрмантье, казалось, дышал свежим воздухом. Не исключено, что Клеман наблюдает за ним из сада. Но Клеман не мог прочитать его мысли. А Эрмантье задавался вопросом, каким образом они собираются это осуществить. Юбер наверняка боится крови. Кристиане, конечно, хотелось бы покончить с этим как можно скорее. Она жестока, но слишком хорошо воспитана, чтобы идти напролом. Тогда, стало быть, яд?

— Ришар!

Это она. Как всегда по вечерам, она звала его снизу, стоя у начала лестницы.

— Сейчас! Иду! — крикнул Эрмантье.

Вздохнув, он медленно пересек комнату. И никто никогда не узнает! Вот что самое страшное. Он вышел в коридор. Где сейчас Юбер? Все еще прячется в комнате у Кристианы или же расхаживает по дому на цыпочках, по-прежнему одетый во все черное и, как всегда, отменно корректный? Эрмантье направился к лестнице. Сзади тихонько потрескивал паркет. Сегодня опять было так жарко! Ступенька за ступенькой он добрался до низа.

— К столу! — сказала Кристиана. — Вы, должно быть, проголодались!

Голос ее звучал ласково, заботливо. И то верно, разве они не помирились? Он сел за стол спиной к веранде.

— Марселина приготовила холодный ужин, — продолжала Кристиана. — Я подумала, что вам это больше понравится.

Она позвонила в колокольчик.

— Марселина!.. Можете подавать.

XI

Юбер, конечно, тут. А может быть, и Клеман. Готовые вмешаться, унести тело. «Я теряю самообладание, — подумал Эрмантье. — В присутствии Кристианы ничего не случится. Она не сможет этого вынести. Но зато после кофе, когда я останусь один, вот тогда…»

— Хотите еще немного салата? — спросила Кристиана.

— Нет, спасибо.

— Вы не голодны?

— Нет.

Марселина переменила тарелки. Он услыхал, как Кристиана наливает ему в стакан вина. Осторожно попробовал его, но не обнаружил никакого подозрительного привкуса. Марселина поставила новое блюдо.

— Филе хека под майонезом, — сообщила Кристиана.

— Мне чуть-чуть, — молвил он.

— Но вы попробуйте! Марселина приготовила его специально для вас, положила побольше горчицы.

В голосе ее не было никакой фальши, никаких следов волнения. Если не считать, конечно, избытка любезности и подчеркнутого интереса.

— Капельку, попробовать, — прошептал он.

Зачем столько горчицы? Кончиком вилки и ножа он перевернул кусок рыбы, раскрошил его, чувствуя себя под прицелом чужих взглядов. Если он засомневается, не будет есть, то Юбер, Кристиана, да все — все они поймут, что он разгадал их игру, и уже не станут дожидаться окончания ужина, чтобы нанести удар. Нож и вилка Кристианы спокойно постукивали по тарелке. Он поднес кусок ко рту, понюхал майонез. Ничего не поделаешь! Едкий и острый запах горчицы скрывает, быть может, саму смерть.

— У рыбы слабый привкус, — заметила Кристиана. — Сейчас очень трудно сохранить ее свежей.

Она заговорила о сыне Одро, оптовом рыботорговце. Почему вдруг у нее появилась такая потребность непрерывно болтать? От чего она хотела отвлечь его внимание? Что можно подмешать в майонез? Мышьяк? Или снотворное, чтобы лишить его всякой возможности защищаться? Кристиана явно перестаралась. У него было такое ощущение, что его хек плавает в соусе. Каждый кусочек обжигал ему язык. Какое количество яда он уже принял? Он отложил вилку.

— Что-то сегодня совсем не хочется есть.

Он полностью в их власти. У него не остается ни малейшего шанса вырваться от них. Подумав хорошенько, он понял, что совершенно напрасно рассчитывает на жалость Кристианы. С самого начала игру, конечно, вела она. И именно она заставила Юбера действовать. Множество самых разных фактов приходило ему на память, укрепляя его в этой мысли.

— Марселина, фрукты, пожалуйста.

— Извините, — сказал он, — но я, пожалуй, ничего больше не буду.

— Выпейте хоть чуточку компота.

Трудно изобразить большее участие. Эрмантье сложил салфетку.

— Нет, спасибо.

— Вы не больны?

В ее голосе слышалось неподдельное беспокойство. Может, в этот самый момент она вглядывается в него, пытаясь уловить на его лице первые признаки отравления. Может, остальные тем временем медленно приближаются к столу. А между тем чувствует он себя вполне нормально. Неужели вся эта история ему только снится, неужели он сам выдумал этот кошмар? Он встал из-за стола.

— Кофе я выпью на веранде.

— Как хотите.

Он тяжело пошел к двери. Кристиана последовала за ним. «Это случится сейчас, — решил он. — Чего им больше ждать?» Ему вспомнилось, что он на голову выше и Юбера, и Клемана. Спереди они не осмелятся на него напасть. Впрочем, все эти дурацкие предположения ничего не стоят. Бояться следует только яда, причем яда, действующего молниеносно, а вовсе не такого, который оставляет время на раздумья и понимание чего-то. Значит, майонез был совершенно безвреден. Тогда кофе…

— Не хотите сесть в шезлонг? — спросила Кристиана.

На этот раз голос ее дрогнул. Правда, настолько незаметно, что в другое время Эрмантье не обратил бы внимания.

— Нет, — сказал он. — Я на одну минутку. Спать хочется… Завтра, надеюсь, будет лучше.

Он придвинул стул к плетеному столику. Кристиана налила кофе, положила сахар. Ничего, кроме позвякивания серебряной ложечки, он не услыхал. И снова у него промелькнула прежняя мысль: «А что, если все это существует только в моем воображении?» Но он тут же отбросил ее. Если его одолеют сомнения, он пропал. Ни в коем случае нельзя поддаваться сомнениям. Он был уверен, что Юбер здесь, и знал, что означает его присутствие.

— Марселина заварила слишком крепко, — сказала Кристиана. — Хотите еще кусочек сахара?

— Нет.

Кристиана тихонько дула на свой кофе. Ему показалось, что он слышит, как она пьет. Во всяком случае, ее чашка слегка постукивала по блюдцу — верно, для того, чтобы обмануть его. Пытаясь выиграть время, он закурил сигарету. Кофе стоит тут, рядом, и ему придется выпить его; у него нет никакого резона отказываться. Если он скажет, что кофе чересчур горек, его прикончат в коридоре второго этажа или у него в комнате. Юбер наверняка все предусмотрел. Взяв чашку, Эрмантье поднес ее ко рту. Ложка Кристианы замерла. От кофе исходил приятный аромат. Эрмантье едва прикоснулся к нему губами, сделав вид, будто выпил несколько глотков. Он немного стыдился того, что с таким упорством борется за свою жизнь. Жизнь он больше не любил, но еще не утратил вкуса к борьбе; он вытянул руку, собираясь поставить чашку, наткнулся на край стола, и хрупкий фарфор раскололся в его руке, расплескав горячую жидкость.

— Мой бедный друг… — начала Кристиана.

Ей с трудом удавалось скрыть свой гнев, свою досаду.

— Извините меня, — жалобно молвил он. — Марселина… Соберите, пожалуйста, осколки и вытрите… Принесите другую чашку.

— Не стоит, — тихо сказал Эрмантье. — Мне лучше пойти спать. Доброй ночи, Кристиана.

Самое трудное было идти не ускоряя шага и сохраняя походку вконец измученного человека. Он разыграл свой уход безукоризненно, но у начала лестницы вынужден был остановиться. Грядущее испытание отнимало у него все силы. Держась одной рукой за стену, другой за перила, он потихоньку поднимался, вслушиваясь в молчание дома. Сзади никого, но опасность может таиться впереди… Занесенная дубинка или наведенный на него револьвер… Если так будет продолжаться и дальше, он не выдержит… Вот и лестничная площадка. Мир пока еще не рухнул. Жизнь его сродни существованию ничтожной личинки, которую в любой момент может раздавить чей-то каблук. Он продвигался вдоль коридора, огромный, могучий, побежденный. Войдя в свою комнату, он запер дверь на ключ, повертел головой, пытаясь распознать по едва уловимому движению воздуха приближение врага. Нащупал выключатель. Свет был выключен. Пройдя через комнату, он потрогал лампочку ночника. Холодная. Значит — никого. Ни Юбер, ни Клеман не решились бы наброситься на него в темноте. Но достаточно ли темно сейчас? Он нашел часы, пощупал стрелки. Девять часов. Сумерки, верно, наполнили комнату красноватым светом, которого вполне достаточно для того, чтобы… Нет! Раз ничего не произошло, стало быть, опасность временно отступила. Они, наверное, рассчитывали на кофе, а теперь все четверо строят новые планы — уже на завтра.

Эрмантье громко зевнул и упал на кровать, пружины которой долго не могли успокоиться. Если кто-то подслушивает… ибо возможно всякое… то человек этот перестанет опасаться. Остается только ждать. Главное — не уснуть. Скрестив руки на затылке, Эрмантье расслабился; ему так хотелось ни о чем не думать; он до того устал страдать. Но вот, наконец, на него снизошел вечер; овевавшая его лоб прохлада говорила ему, что уже темнеет и избавление близко. В полночь они все лягут спать. Они тоже, должно быть, вымотались. Интересно, светит ли луна? Наверное, нет. Он попробовал сосчитать дни, запутался и махнул рукой. Помнил только, что когда они приехали, луна была полной. Значит, ночь должна быть темной… Вдалеке послышались удары колокола… деревенского колокола, того самого, что звонил по Максиму. Эрмантье повернулся на бок, подтянул колени к груди. Боль все не утихала, снова и снова накатывала жгучей волной. Теперь у него было время перебрать одно за другим свои воспоминания. Сомнений быть не может: Максим знал обо всем, что затевалось. И вот доказательство: в то утро, почувствовав, что его подозревают по поводу чека, он воскликнул: «Я — вор! Если бы ты только знал то, что знаю я…» Он чуть было не признался во всем, теперь это ясно. Максим! Максим — сообщник! Максиму заплатили, чтобы он разыграл эту гнусную комедию! «Значит, я был тираном? — подумал Эрмантье. — Я мешал им жить…»

Он старался дышать как можно медленнее, чтобы не бередить едва притупившуюся боль. И снова донеслись удары колокола. Он погрузился в полудрему, однако это не мешало ему прислушиваться к ночным звукам: отдаленному лаю, протяжным крикам совы, далекому жалобному стону моря. Потом вдруг, лежа все так же неподвижно, он обрел поразительную ясность мысли, как бывало в канун знаменательных открытий. Пора действовать. Он встал, на цыпочках прошел через всю комнату и широко распахнул окно. Жизнь, там кипит жизнь, такая многоликая и такая близкая. Он сел на подоконник и свесил ноги вниз. Цветочная клумба смягчит удар при падении. Он прыгнул; глухо ударившись о землю, тело его содрогнулось до самых глубин. Оглушенный, с разбитыми коленями, он вцепился пальцами в мокрую землю, прислушался. Дом спал глубоким сном; сад простирался вокруг умиротворенный, благоухающий, дружественный. Он поднялся, вытер ладони носовым платком. Очки потерялись, и на вид он, конечно, был страшен в своих перепачканных землей брюках, да еще с безглазым лицом. Его наверняка тут же узнают. Первый встречный сразу поймет… Он свернул в сторону, подальше от стены, пошел по аллее, сгорбившись, ожидая выстрела, который вот-вот мог грянуть. Чувствуя наведенное на него дуло оружия и в то же время зная, что побег его обнаружат только утром, он заспешил к воротам. А добравшись до них, словно утопающий, схватился за железные брусья и, подняв свое изуродованное лицо к небу, несколько раз глубоко вздохнул, не в силах унять бешено колотившееся сердце. Затем, приподняв один из железных крюков, отвел его в сторону. Потом потянул за створку, чувствуя, как она поворачивается на петлях, и, проскользнув в образовавшуюся щель, вышел на середину дороги. Он вырвался на волю. Он свободен.

Свернув влево, он начал отсчитывать шаги, досчитал до пятидесяти. Если он не ошибся, то должен был уже выйти на дорогу, ведущую в деревню. Сойдя на обочину, он пошел по траве, вытянув вперед руки, и тут же наткнулся на край откоса. Направление взято верное. Проверяя его по откосу, он сделал еще несколько шагов и угадал начинающийся поворот. Тогда он снова вышел на дорогу, чтобы удобнее было идти. Деревня находится неподалеку, в километре отсюда, а то и меньше. Трудность в том, чтобы не делать зигзагов. Как только он доберется туда, то постучит к Меруди, и тот отвезет его в Ла-Рошель. А если не удастся сразу отыскать дом Меруди, он постучит в первый попавшийся. Его гут все знают, и он легко найдет себе союзников. Его полотняные туфли на каучуковой подошве не нарушали тишины. И все-таки, как знать. Вокруг, пожалуй, слишком уж тихо, слишком спокойно. Слышался только шорох камешков, когда он забредал на обочину. Он тотчас исправлял оплошность. Небо, наверное, усыпано звездами, а дорога, гладкая и блестящая, походит на застывшую воду. С правой стороны через каждые три секунды наверняка вспыхивает красноватый свет: Китовый маяк. Великолепная ночь для побега! Ему хотелось бежать, и не только потому, что было страшно. Впрочем, страха он больше не испытывал. Бежать хотелось потому, что он вновь ощущал вкус к жизни. И даже если им удастся догнать его, он согласен умереть здесь, вдали от ловушки, которую они с таким тщанием приготовили. Но они его не догонят, ведь деревня теперь совсем близко. Наверное, видны уже первые ее дома: кафе Пабуа с лаврами в горшках у съезда с дороги, и кузница Пайюно, и семенная лавка сына Люка с неизменным серым котом, свернувшимся клубочком за стеклом витрины. Эрмантье ускорил шаг. Пейзаж вставал в его памяти с такой силой и ясностью, что он уже не давал себе труда вытягивать вперед руки. Еще каких-нибудь несколько минут, всего три или четыре, и он будет на месте, почувствует под ногами старинную деревенскую мостовую. Увидев его, Меруди придет в ужас. Лучше поговорить с ним сначала через дверь. Объяснить ему, что человек, который просит приютить его, вовсе не призрак, а всего лишь приговоренный. Пугать людей не стоит — момент не тот.

Прошагав добрых пять минут, Эрмантье понюхал воздух. Обычно запахи кузницы доносились издалека, а ночью всегда находились две-три собаки, которые от страха яростно лаяли у своей конуры. Сколько же времени он уже в пути? Трудно сказать. Шел-то он долго, но продвигался, видимо, не очень быстро. Ничего! Осталось совсем немного. И вдруг он заметил, что снова протягивает вперед руки. Тогда он сунул руки в карманы, пытаясь доказать себе, что ничего не боится. И главное — не боится заблудиться. Пройти мимо деревни просто нельзя, потому что дорога ведет прямо туда, и даже перекрестка нет. Поэтому следует шагать вперед и не отчаиваться. Да, но если шагаешь уже полчаса? Полчаса с избытком хватит, чтобы пройти километр, даже если идешь неуверенно и делаешь зигзаги от одной обочины до другой. Наклонившись, он дотронулся до земли, хотя заранее знал, что пальцы его встретят шероховатую поверхность асфальта. Несколько встревожившись, он снова двинулся вперед. Его не покидало ощущение, что в окрестностях пусто, что вокруг простираются бескрайние луга. И мало-помалу, едва ли не против собственной воли, походка его стала менее уверенной, а руки сами собой вытянулись вперед, словно защищая грудь от возможного удара. Он боялся наткнуться на что-то, но уж во всяком случае — не на деревню. Вскоре ему пришлось признать, что никакой деревни нет и уже никогда не будет. А между тем он идет по единственной ведущей туда дороге. Но она, видно, вошла в сговор с Кристианой. Так вот почему они позволили ему уйти. Они верят дороге и ее коварству. «Ну, будет, — уговаривал себя Эрмантье, нельзя предаваться таким мыслям. Дорога эта совершенно безобидна, и я хорошо ее знаю. С каждым шагом по этой дороге я удаляюсь от них и, следовательно, приближаюсь к спасению». Он шел и шел, решив двигать ногами до полного изнеможения. Так можно продержаться не один час. И тут он услыхал кого-то впереди себя. Он остановился. Незнакомец насвистывал. Башмаки его ритмично поскрипывали. Верно, какой-нибудь турист или крестьянин, который отправился на поиски скотины, заблудившейся в болотах. Человек перестал свистеть, но продолжал идти вперед.

— Простите, — молвил Эрмантье, — где я сейчас нахожусь? В ответ — ни звука.

— Я заблудился, — продолжал он. — Я перенес операцию и… очень плохо вижу.

Башмаки заскрипели снова: удалялись, набирая скорость.

— Очень прошу вас, — крикнул Эрмантье, — скажите мне, где я?..

Он попробовал побежать вслед за прохожим, но тот со всех ног кинулся прочь, словно объятый неописуемым ужасом. Только каблуки громко стучали по асфальту. И долго еще было слышно, как он убегает. Наконец все смолкло, он исчез, а Эрмантье охватило страшное отчаяние. Неужели он хуже прокаженного, стал чем-то вроде зловонной твари, при виде которой люди шарахаются, едва сдерживая крик! А может, мужчина узнал его и решил, что повстречался с мертвецом? Но тогда это кто-то из деревни. Какой деревни? Где она прячется, эта деревня, которая, похоже, и сама убегает от него этой странной ночью? Ну, а если человек поднимет тревогу? И все-таки следует двигаться дальше. Надо во что бы то ни стало обратиться к какому-нибудь человеческому существу. Скоро начнет светать, а рассвет — это предвестник погони.

Эрмантье снова двинулся вперед. Под ногами его бежала все та же дорога. Может, она слегка пошла вверх? Или сам он немного устал? А когда он устает, голова его может сыграть с ним любую шутку. Вот сейчас, например, он чувствует запах сосны. Едва уловимый, и все-таки запах сосны. Максим уверял его, будто в сильную жару от земли исходит запах смолы. Но это чтобы успокоить его. И вот теперь его снова преследует все та же галлюцинация. По мере продвижения вперед у него возникало ощущение, будто он углубляется в душную лесную чащу и со всех сторон к нему подступает запах сосны. Он свернул влево… Нога его замерла на краю покатого склона, который мог спускаться в ров. Он кинулся вправо, на другую сторону дороги, и тоже обнаружил там склон. Спасенья нет. Все пропитано резким, пьянящим, вязким от перегретой смолы сосновым запахом. У него закружилась голова. Значит, они были правы, когда утверждали, будто Лотье… Он бросился бежать, рискуя наскочить на какое-нибудь препятствие, и вдруг правой рукой, плечом и головой сильно ударился обо что-то стоящее на краю дороги. Он упал ничком и лежал, ожидая, что его вот-вот прикончат. Но вокруг не было слышно ни звука. Никто на него не нападал. Легкий ветерок, казалось, шелестел недосягаемой листвой. Осторожно вытянув руки, он наткнулся на что-то твердое, металлическое. Затем встал. Кровь текла у него по подбородку.

— Я Ришар Эрмантье, — пробормотал он.

Кто мог ему ответить? Он был один, совсем один. И снова он потрогал это холодное цилиндрической формы тело, похожее на ствол дерева. По мере того как руки его поднимались вверх, он начинал понимать, что это столб. Указательный столб? Нет. Вместо таблички наверху был шар. Большущий шар размером с голову, однако то, чего касались его пальцы, было вовсе не лицом… То был замок. Говорить запрещено! A-а! Они все предусмотрели. Замок! Беззвучный смех сотрясал его грудь. Шатаясь, он сделал несколько шагов. Голова его шла кругом. Он вытер подбородок тыльной стороной руки, затем, чувствуя, что того и гляди упадет, вернулся к ледяной колонне и прислонился к ней. Она была гораздо толще, чем обычный столб. Пожалуй, это что-то вроде качелей, которые ему случалось видеть в парках. А может, это и есть качели! Раз эта дорога — не настоящая дорога! Границу какого мира обозначают эти фальшивые качели? Лицо его горело, правая щека онемела, но он чувствовал себя в силах продолжать путь. Прежде чем отпустить железную колонну, он задумался: а не повернул ли он в другую сторону, правильное ли направление выбрал, но потом решил, что правильного пути вообще больше нет. Главное — идти, шагать до самой смерти. Он оторвался от точки опоры. Запах сосны исчез, или, вернее, его перебил вкус крови, наполнившей рот. Посвежело. Это самый глухой, самый нечеловеческий час ночи. Дорога шла вниз, и ощущение свежести усиливалось. Он вдруг чихнул, и вокруг загудело эхо, покатилось куда-то, словно в глубоком подземелье. Эрмантье откашлялся, ему вторил тихий хор хриплых голосов — десять или двадцать, — которые долго не смолкали.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Эрмантье.

Вопрос тут же подхватили со всех сторон какие-то замогильные голоса, в нем слышалась угроза, и тьма нескончаемо катила его куда-то.

«Я, видно, здорово расшибся», — подумал Эрмантье. Затаив дыхание, он пошел навстречу голосам в непроницаемой, промозглой тишине подземелья. Вскоре, однако, ему снова пришлось глубоко втянуть в себя воздух, и тьма в ответ вторила его дыханию. Казалось, невидимая горестная процессия сопровождает его с тяжким стоном. Лабиринт был наполнен чьим-то скорбным присутствием, кто-то молча с трудом волочил ноги в кромешной тьме. Эрмантье задел плечом ограду, что окаймляла дорогу. Она была скользкой и липкой от влаги. И казалась бесконечной. Но потом все-таки кончилась. Сопровождавший Эрмантье шум толпы тут же смолк. Он снова остался один. Какое испытание ожидает его теперь? Он коснулся земли. Перед ним по-прежнему расстилалась чуть влажная от легкого тумана дорога. До тех пор пока она будет бежать у него под ногами, он, несмотря ни на что, будет упрямо надеяться. Дорога так или иначе куда-нибудь приводит, даже если временами кажется неверной. К тому же эта — хорошая, гладкая, словно кожа, и мягкая под ногами. Но значит, по краям ее нет ни жилья, ни людей? Или при его приближении они обращаются в бегство? Нет. Скорее всего, пока еще все спят. А то, что он ощущает и слышит, — это сновидение тех, кто покоится в глубине больших кроватей на фермах в низинах. И скоро он непременно доберется до какого-нибудь селения с дверьми и окнами, вытянувшимися вдоль той же дороги, до которых будет рукой подать. Он шел по обочине, и мысль его постепенно угасала. Он был похож на загнанную, измученную скотину, которая спит на ходу. Возможно, он спит уже очень давно и по своей вине пропустил деревню. Да и вообще он сам во всем виноват. И теперь несет жестокую кару. Взять хотя бы этустрашную дорогу. Дорогу со всеми ее изгибами, оградами, а может, и зеркалами — словом, со всякого рода ловушками. Дорогу по кругу! Дорогу-тупик! И тут вдруг он услыхал звук, который заставил его очнуться. Мяукнула кошка. Ошибки быть не могло. На этот раз он уверен. Кошка мяукнула еще раз, теперь уже где-то совсем рядом. Кошка. Стена. Сад. Дом. Он добрался. Наконец-то!

Вытянув руки вперед, он осторожно приблизился. Руки его наткнулись на стену. Самую настоящую стену, у которой был верх. Оставалось только идти вдоль стены, и Эрмантье торопливо пошел вдоль нее. Стена кончилась, но за ней что-то еще… Железная ограда! У него зародилось страшное подозрение. Он вернулся к исходной точке. Кошка, которая мяукала, чтобы обратить на себя внимание, да это же Рита. А он настолько глуп, что боялся яда! Он-то воображал, что совершив побег, разомкнет круг! У него вырвался стон. Столько стараний, и все напрасно. Напрасно? А может, и нет. Он еще успеет дойти до берега, добраться до воды. Он может спастись, воспользовавшись последними мгновениями ночи. Перейдя через дорогу, он стал искать откос на противоположной стороне: по нему легко будет взобраться. Но вместо травы и влажной от росы земли руки его нащупали железные прутья, бесконечный ряд железных прутьев. И с этой стороны тоже была ограда. Теперь он уже не знал, где находится — снаружи или внутри, на свободе или в неволе. Он был похож на крысу, которая почуяла вокруг себя тонкую решетку западни, но еще не поняла, что ловушка захлопнулась сзади. Он миновал решетку ограды, не зная толком, какое направление выбрать. За решеткой начиналась стена, а сразу после стены — опять решетка. Стена. Решетка. Стена. Решетка. Как в тюрьме. Он с воплем бросился бежать.

Раздался резкий автомобильный гудок. Взвизгнули шины. Захлопали дверцы. Он безмолвно лежал ничком на земле в полузабытьи. Его приподняли, и он сделал усилие, пытаясь вырваться. Нет. Только не «бьюик»! Нет. С него довольно! Его уложили на заднем сиденье. Откуда-то доносились голоса людей, но казались такими далекими, что он был не в силах понять, о чем они говорят. Но вот машина тронулась. И тут Эрмантье решил не сопротивляться. «Пускай увозят меня. Пускай увезут далеко, как можно дальше!» Он не знал, как все это случилось и не грозит ли ему смертельная опасность; главное, что в тот момент, когда все, казалось, было потеряно, произошло чудо. Ловушка приоткрылась.

Он поднес руку к подбородку, откуда тихонько сочилась кровь. Затем дал себе волю и впал в приятное беспамятство. Но тело его не переставало ощущать толчки машины, тихо радуясь этому каждой косточкой, каждым мускулом. Когда машина остановилась, он спал глубоким сном.

XII

Стараясь не шуметь, Эрмантье оделся, все время придерживая рукой стул, на котором висела его одежда и который то и дело качался на своих слегка неровных ножках. Затем осторожно опустился на кровать, чтобы не дай Бог не скрипнули железные пружины, сунул ноги под простыню и до самого подбородка натянул одеяло. Если будет обход, подумают, что он спит. Но обходов, как правило, не бывает. Сосед справа все время жалуется, говорит что-то очень быстро хриплым голосом, ворочается, задевая кулаком или локтем тонкую перегородку. Сосед слева тихонько нашептывает нескончаемую молитву. Возможно, он молится ночи напролет. Каждые четверть часа раздается бой часов. Сначала слышится глухой стук, приходит в движение скрипучий механизм, зато сам удар звучит необычайно чисто, торжественно и грустно, в нем таятся нежность и печальное умиротворение. Неподвижно лежа под одеялом, Эрмантье отсчитывал каждые четверть часа. То место, куда делали уколы, болело. Ему нестерпимо хотелось почесаться, но он знал, что шевелиться не следует. Впрочем, в его интересах отдохнуть хорошенько, он попробовал полностью расслабить мышцы, ни о чем не думать, отбросить всякое беспокойство. В час он встанет. Долгие бдения станут ему привычны. Он научился быть терпеливым…

Он подождал, пока снова воцарится неподвижная, похожая на стоячую воду тишина, едва потревоженная боем часов. Потом потихоньку выпрямился, откинул одеяло и встал. Шум его шагов по линолеуму напоминал шорох отклеивающейся бумаги. Миллиметр за миллиметром он открыл дверь, прислушался. Коридор наверняка освещается каким-нибудь ночником; но кому придет в голову заглядывать в этот коридор в столь поздний час? Он вышел. Ну вот! Дело сделано. Его могли увидеть. Однако никто не подошел. Момент был выбран удачно. Два дня назад он по ошибке вышел рано, слишком рано. Бросился, можно сказать, зверю в пасть. На этот раз он чувствовал: ему сопутствует удача. Его так легко не поймать!

В конце коридора — лестница. Дойти до нее не составляет никакого труда. Пол покрыт какой-то резиной, заглушающей любые шорохи. Лестница, конечно, ведет в холл. Внизу его могут заметить. Эрмантье не знал, на каком этаже находится — на третьем или на четвертом. Да и откуда ему знать, сколько здесь этажей? Ухватившись за перила, он решил не отпускать их, пока не доберется до первого этажа. По запаху он отыщет там кухню. Ибо ни в коем случае нельзя появляться у главного входа. А попав в подсобные помещения, он уж как-нибудь выберется: найдет на ощупь окно или дверь черного хода. Откуда-то доносился шум лифта. Эрмантье слышал, как скользит его клеть. Она явно поднималась, потом раздался стук, и он понял, что лифт остановился этажом выше. Затем железная дверца тихонько закрылась, щелкнул замок. Куда направился только что вышедший человек, угадать было нельзя. Резиновая дорожка заглушала не только шаги Эрмантье. Он заспешил, и перила выскользнули у него из рук. Не было больше ни перил, ни ступенек. Он прибыл. Он спустился в холл. В конце этого холла, вероятно, находится лоджия — предназначенная для сторожа застекленная кабина. Сейчас его окликнут. Но нет. Пусто, никого, похоже, нет. Он двинулся дальше, пытаясь сориентироваться. Может, под лестницей ему удастся отыскать какой-нибудь проход.

Чья-то рука коснулась его плеча. Это произошло молниеносно и до того неожиданно, что он чуть было не упал от испуга. Женский голос произнес:

— Апсог voi! Siete incorreggibile! Via, venite^[2].

Его поймали. Он чувствовал себя слишком слабым, слишком несчастным, чтобы сопротивляться. Стоит ли отбиваться, как прошлой ночью? Женщина позовет на помощь. И опять его схватят, запрут, доведут уколами до полного отупения.

— Отпустите меня! — попросил он.

Но она не понимала по-французски. И снова заговорила, уже чуть громче, на этом быстром языке, в котором «р» перекатывались, словно мелкие камешки.

— Ricoricatevi. Non siate cattivo!^[3]

Она подтолкнула его вперед, закрыла дверцу, и он почувствовал ее рядом с собой в клетке лифта.

— Я не болен, — попытался он объяснить, раздельно выговаривая каждое слово, причем очень громко, словно обращался к глухой. Не болен! Мне надо идти.

Лифт тихонько урчал. Мягкий толчок, и он остановился на втором этаже.

— Andate fuori!^[4]

— Да говорю же вам, мне надо идти. Никто не имеет права держать меня здесь против воли.

Она взяла его за руку, и он смирился. Но всю дорогу, пока они шли по безмолвному коридору, он в отчаянии твердил:

— Я Ришар Эрмантье… Эрмантье… Электролампы… Ришар Эрмантье…

Она вошла вслед за ним в комнату, заперла дверь на ключ.

— Spogliatevi^[5].

— Что вы сказали?

— Spogliatevi.

И так как он не понимал, она начала снимать с него пиджак. Тогда он покорно стал раздеваться. Человек за перегородкой по-прежнему жаловался. А тот, что был слева, бормотал свои нескончаемые молитвы.

— Vi mandero il medico di servizia^[6].

Он понял слово «врач». Она, верно, позвонит сейчас дежурному врачу. Тем лучше. Может, хоть тот согласится выслушать его. Он лег, но все-таки приподнявшись на локте, вертел головой, пытаясь уследить за движениями медсестры.

— Вы же видите, — заговорил он. — Я ничуть не нервничаю. Уверяю вас, мне не нужно никаких уколов. Мне нужно только позвонить… позвонить по телефону…

— Telefonate?^[7]

Повторив это слово, она засмеялась и положила руку ему на лоб.

— Нет-нет, — воскликнул Эрмантье. — Я не сумасшедший, что вы! Я знаю, здесь все считают меня сумасшедшим. Но Боже ты мой, неужели в этой больнице не найдется ни одного человека, который смог бы понять меня!

— Non parlate più. Riposatevi^[8].

Эрмантье лег на спину, сожалея о том, что позволил себе проявить нетерпение. Она наговорит доктору, что у него был приступ или что-нибудь в этом роде. И они снова введут ему Бог знает какое зелье, чтобы заставить успокоиться. Как втолковать им, что время не терпит, что нельзя больше терять ни минуты?

Дверь снова тихонько закрылась.

— Via, che cosa c’é?^[9]

Это доктор. У него, как и у всех остальных, певучий голос, который, казалось, говорил одни только приятные вещи. Медсестра что-то быстро ответила, и рука врача сжала запястье Эрмантье.

— Я не болен, — запротестовал Эрмантье.

Он в ярости отчеканил по слогам:

— Не болен. Я только хочу, чтобы меня выслушали!

— Aveti già parlato a l’interprete^[10].

— Ах, этот ваш переводчик! Он говорит по-французски не лучше вашего… И еще убежден, что у меня бред.

— Bisogna dormire. Domani quando sarete più quieto, tornaro!^[11] — Сделав некоторое усилие, врач очень забавно произнес по-французски: — Завтра.

— Умоляю вас, доктор, — воскликнул Эрмантье. — Завтра будет слишком поздно… Они приедут за мной… Надеюсь, вы не хотите, чтобы они убили меня! А ведь если они увезут меня, то я пропал… Поймите же это… Пропал! Письма мои отправили?

Он схватил врача за руку.

— А? Мои письма?

— Si, si… le sue lettere sono partite!^[12]

— Только вот беда, — сказал Эрмантье, — пока успеют вмешаться… Сразу видно, что вы их не знаете. Они на все способны! Вам придется держать меня здесь до конца расследования.

Тон его стал серьезным, внушительным, ему хотелось привлечь внимание доктора.

— Ваша полиция… понимаете… Полиция… Надо, чтобы она связалась с французской полицией; придется проверить факты, вызвать свидетелей, людей из Лиона… Они меня опознают. Они подтвердят, что меня объявили мертвецом.

— Si, perfettamente!^[13]

Эрмантье почувствовал, что человек этот отвечает наобум, что он даже не слушает его. Медсестра передвигала какие-то склянки. По запаху эфира он догадался, что ему собираются ввести успокоительное.

— Подождите!.. Подождите!.. Я буду говорить медленнее. Видите, я стараюсь не горячиться… Я рассуждаю здраво… как вы… как любой другой. Дом, где меня держали взаперти, действительно существует… Я его не выдумал…

Стоя по обе стороны кровати, те двое наблюдали за ним, тронутые, видимо, его искренним тоном.

— Дом находится на берегу моря, — продолжал он. — Автомобилисты, должно быть, указали вам место, где они меня подобрали. Так вот, до того как они сбили меня, я шел не больше часа. Я не мог пройти больше четырех километров. Всего четыре километра!

Загнув большой палец, он поднял остальные.

— Я пересек сосновый лес. Сразу после него должна быть бензоколонка. Затем, мне кажется, дорога идет под уклон и проходит через туннель… Я все обдумал… Это наверняка туннель, как раз неподалеку от вилл, окруженных оградами…

Врач шепнул несколько слов медсестре.

— Вам нужны еще какие-нибудь уточнения? — спросил Эрмантье. — Дом наверняка стоит вблизи деревни. Я слышал колокольный звон. Пускай проверят регистрационные записи в мэрии и в церкви. А на кладбище — могила. Ришар Эрмантье… Тысяча девятьсот второй — тысяча девятьсот сорок восьмой…

Медсестра подняла простыню. Он опустил ее — сдержанно, но твердо.

— Сейчас! Я еще не кончил. Вы должны знать все, потому что это гнуснейшая история. Когда они приедут, они и вам начнут лгать, как лгали мне… Но я в конце концов установил истину.

— Via, е tempo di dormire^[14].

На этот раз доктор был недоволен. Он старался еще проявлять любезность, но Эрмантье чувствовал, что ему не терпится уйти, поскорее снова лечь спать. Эрмантье уступил, согласился на укол. Потом медсестра накрыла его одеялом и села рядом с ним, а доктор тем временем проверял его пульс. Надо торопиться и высказать все, пока оба они еще тут. А главное — надо убедить их, что он не испытывает ненависти.

— Знаете, — сказал он, — они, в общем-то, не настоящие преступники. Юбер всегда был безвольным, жалким человеком. А Кристиана… Она хотела только одного — чтобы я оставил завод… Вот почему они увезли меня за границу, поместили там, где я никого не знал и меня никто не знал. Им достаточно было, чтобы во Франции меня считали мертвым. А для этого надо было всего-навсего получить у одного из ваших служащих фальшивое свидетельство о смерти. С моими деньгами они были богаты. И могли купить кого угодно…

Доктор отпустил его руку.

— Нет, — взмолился Эрмантье. — Не уходите. О, я знаю, о чем вы думаете: все, что я рассказываю, — плод моего воображения. Но когда их арестуют и им придется во всем сознаться, вы поймете, что я не ошибся.

Голова Эрмантье отяжелела, откинулась на подушку. Тело утратило подвижность, а мысли заволокло легким туманом, но сознание оставалось ясным. Фразы складывались сами собой, и он проникался уверенностью, что врач с медсестрой слушают его теперь с интересом. Теперь-то они наконец начали понимать смысл его слов. Во всяком случае, они больше не суетились. Но все еще были здесь… Уйти они не могли. Да и когда им было уйти? Эрмантье даже засмеялся, но смеха своего не услышал. И слов своих тоже не слыхал… Хотя губы его по-прежнему шевелились: он все еще продолжал объяснять.

— Поймите, доктор… Юбер много ездил. Ему легко было отыскать виллу, похожую на наш дом в Вандее. Все летние дома похожи друг на друга. К тому же, за пять-то месяцев вполне можно успеть где-то замуровать окна, а где-то прорубить двери… Пристроить веранду, гараж… Потом привезти вещи, оклеить стены обоями, расставить мебель, и вот вам, пожалуйста, — все шито-крыто… Что же касается сада… Достаточно проложить аллеи, разбить клумбы и посадить цветы. Да взять хотя бы персиковое деревце… В тот день, когда выясняется, что его недостает, можно обратиться к садовнику, и дело сделано. Слепого обмануть нетрудно, он может поверить чему угодно!

Язык Эрмантье ворочался с трудом. Он забыл и доктора, и медсестру. Он был занят только своими мыслями, сосредоточившись на той истине, что открылась ему со всей очевидностью среди стольких кошмаров и сновидений. Ему даже не требовалось, чтобы его слушали. Он рассказывал о своем несчастье самому себе. И неизменно возвращался в исходную точку.

— Слепой! Кто с ним считается… Ему говорят, что ехали восемь часов, как обычно, хотя на деле на поездку ушло десять часов, а то и все двенадцать. Уверяют, будто была какая-то поломка, чтобы объяснить короткую задержку на границе. Таможенники? Не станут же они будить уснувшего калеку. Ах, до чего все здорово продумано! Эрмантье бояться больше нечего. Он обезоружен, какой из него хозяин или муж? А если он что-либо заподозрит, если надумает протестовать или захочет вернуться в Лион — что ж, тогда… Как вы сказали?

Эрмантье разволновался. Кто-то что-то сказал? Он попробовал протянуть руку, коснуться медсестры, которая должна была сидеть совсем рядом на стуле, но рука его осталась неподвижной.

— Я вас все-таки убедил, — прошептал он неразборчиво. — Максим? Ах, Максим! Они пообещали ему денег, много денег…

Он вздрогнул, губы его сомкнулись, но внутренний голос не умолкал:

«Максим… Милый мальчик… Он сам не ведал, что творит. Потому что… если бы он только знал… Нет! Это был настоящий Эрмантье… А потом Максим умер… Так что фальшивое свидетельство о смерти не понадобилось, и опасные сообщники тоже оказались не нужны… Надо было просто похоронить покойника… Меня! Меня!»

Слюна потекла по его распухшему подбородку. А внутренний голос все кричал:

— Доктор! У них нет выбора… Теперь им обязательно придется убить меня… Не впускайте их… Слышите? Вы слышите меня?

Должно быть, в тумане, который постепенно его окутывал, он различил некий добрый знак, потому что вдруг успокоился и повернулся на бок. Свет ночника падал на его могучий профиль, освещая угол комнаты, давным-давно опустевшей. Голос, который рядом бормотал молитвы, тоже смолк.

* * *

Директор больницы галантно склонился к руке Кристианы, поздоровался с Юбером. Взгляд его снова обратился к Кристиане, красивой, благоухающей духами, изысканно одетой. Он долго о чем-то говорил, все время оживленно жестикулируя. И напрасно пытался он всем своим видом выказать сочувствие: его темные глаза смеялись. А губы то и дело обнажали ослепительно белые зубы.

— Что он говорит? — прошептал Юбер.

— Он говорит, что Ришар никак не может успокоиться. Ему все время делают уколы. Прошлой ночью он опять пытался убежать.

Директор порылся в ящике и протянул Кристиане несколько писем. Пожав плечами, она отдала их Юберу. Тот немного побледнел, прочитав адреса, начертанные ужасными буквами, выведенными дрожащей рукой:

Г-ну Министру юстиции, Г-ну Прокурору.

Потирая руки, директор продолжал говорить с невероятной быстротой. Кристиана отвечала ему спокойно, лицо у нее было серьезное.

— Что он говорит? — повторил Юбер.

— Он считает, что мы напрасно хотим забрать Ришара. Он говорит, что Ришар не опасен, и все-таки советует поместить его в психиатрическую больницу.

Она взяла назад письма и с печальным видом разорвала их одно за другим. Директор нажал на звонок и отдал секретарше распоряжение. Затем, слегка поклонившись, пригласил Кристиану и Юбера следовать за ним. Пройдя через холл, они остановились у начала лестницы. На верхних ступеньках две санитарки поддерживали Эрмантье. Юбер сгибал и разгибал поля своей шляпы. Кристиана смотрела на медленно спускавшегося слепого, одурманенного успокоительными. Она о чем-то торопливо спросила директора, тот утвердительно ответил ей категорическим тоном.

— Переведите! — попросил Юбер.

— Он говорит, что Ришар сейчас в полубессознательном состоянии и наверняка заснет в машине.

Юбер облизал губы кончиком языка.

— Надо торопиться, — шепнул он.

Опередив санитарок, он открыл дверь, ведущую в палисадник. Кристиана что-то тихо говорила Эрмантье, тот шел, низко опустив голову и тяжело повиснув на руках двух женщин. Клеман вскочил со своего сиденья и поспешил открыть дверцу. Подошел привратник и помог втащить больного в машину. Кристиана благодарила, совала всем в руки деньги, снова о чем-то беседовала с директором. Мотор уже работал. Она села между Юбером и мужем.

И тут Эрмантье, просунув через открытую дверцу руку, вцепился в пиджак директора. С искаженным от напряжения лицом он пытался что-то сказать, изо всех сил стараясь удержать его пальцами. Директор, посылая Кристиане последнюю улыбку, спокойно отвел эту настойчивую руку и в тот момент, когда машина уже трогалась, наклонился к Эрмантье, собрал те немногие французские слова, которые помнил, и проговорил своим певучим голосом:

— С мадам выздоравливать… скоро выздоравливать!

ОЧЕРТЯ СЕРДЦЕ^[15]

I

— Я его убью! Клянусь тебе, этим кончится!

Она остановилась у окна, устремив невидящий взгляд на море. Лепрá пытался завязать галстук. Он наблюдал за Евой в зеркало и уже снова желал ее. Страсть терзала его, как болезнь, — никакие объятия не приносили исцеления. На Еве было белое плиссированное платье, сквозь легкую ткань просвечивал раздвоенный силуэт ее тела. Лепра нервничал. Он разразился бранью, проклиная галстук, концерт…

— Постой, Жанно, — сказала Ева. — Дай сюда галстук. Ты хуже ребенка… Впрочем, ты и есть мой ребенок, ты сам знаешь!

Она стояла перед ним, вскинув руки, а он погружался взглядом в светлые глаза своей любовницы. Ему хотелось сказать: «Перестань думать о нем… Подумай немного обо мне!» А она, вывязывая безупречный узел бабочки, спокойно повторила:

— Я его убью. Другого он не заслуживает.

Лепра знал, что должен включиться в игру, еще раз выслушать перечень обид, которые помнил наизусть, возмущенно качать головой. Ева любит его, потому что он безотказный наперсник.

— Я только что его видела. Он тискал эту девчонку, Брюнстейн, и еще имел нахальство утверждать, что между ними ничего такого нет. У него что ни слово, то ложь. Ох, до чего же он мне противен!

Ее светлые глаза потемнели.

— Люблю это предгрозовое небо, — прошептал Лепра, пытаясь шуткой скрыть волнение.

Но Ева была поглощена своей обидой. О Лепра она сейчас не думала.

— Я дала ему пощечину, — продолжала она. — Само собой, он в долгу не остался, а рука у него тяжелая.

— Но ведь это не в первый раз, — отважился Лепра, — не в первый раз он тебе изменяет.

— Пусть изменяет! — воскликнула она. — Что мне до его измен! Но пусть имеет мужество признаться в этом. Одного я не прощу ему никогда — что он мне лгал все эти двадцать лет. Мы еще не успели пожениться, а он мне уже лгал. Нашептывал мне: «Ты единственная, ты любимая!» Но стоило нам на минуту расстаться, и он спал с первой подвернувшейся шлюхой!

Ева отстранилась от Лепра, словно прикосновение мужчины — кто бы он ни был — стало ей вдруг отвратительным. Она посмотрела на своего любовника с враждебным недоверием.

— Ложь, — сказала она, — вот что меня убивает. Может, я и блудница, но лгать не умею. В тот самый вечер, когда я стала твоей любовницей, я тут же все ему рассказала. А вас, мужчин, правда сокрушает. Вам надо, чтобы любовь была красивой новеллой. Сюжет вам дороже женщины!

Лепра надел фрак, вытянул манжеты, осмотрел себя со всех сторон — в профиль, анфас.

— Да, — сказала она. — Ты хорош собой. Женщины на тебя одного и будут пялить глаза. Ну какие мы все дуры!

Он привлек Еву к себе, его рука скользнула под платье, кончиками пальцев он ласково поглаживал ей спину.

— Но я-то, — прошептал он, — я-то ведь тебе не изменяю.

— Откуда мне знать?

— Как? — воскликнул он, разыгрывая изумление и горечь.

Она прижалась щекой к груди Жана.

— Нет, — сказала она, — тебе я верю. У меня на мужчин чутье.

Лепра снова, в который раз, почувствовал нелепую боль в сердце и задержал дыхание.

— Ева, — прошептал он, — Ева, мне плохо.

Она откинула назад коротко остриженную голову, от которой шел запах разворошенной земли, растоптанных цветов.

— Почему тебе плохо, милый?

Он молчал. Если бы он спросил ее, скольких мужчин она любила до него, она бы оскорбилась. Это была даже не ревность. Впрочем, ей никогда не понять, что в женщине можно любить даже ее прошлое, даже ее детство. Рука его машинально продолжала ласкать плечо Евы. «Ей сорок пять, — думал он, — а мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. За полгода, что она была его любовницей, у него часто случались эти странные приступы: на глаза навертывались жгучие слезы и, не пролившись, разрешались дурнотой, страхом, отвращением. Он сжимал в своих объятиях любовь без будущего.

— Ты это всерьез? — спросил он. — Всерьез сейчас говорила?

— Что именно?

— Насчет твоего мужа…

— Да, — подтвердила она. — Будь у меня под рукой револьвер, вообще какое-нибудь оружие… Да, я бы его убила.

— Но так, хладнокровно…

— Насчет хладнокровия не знаю… Наверно, нет… Когда я начинаю раздумывать, мне его жаль.

И сразу тревога, и сердце готово выскочить из груди. Когда Лепра заговорил вновь, голос его срывался:

— Эта жалость… ты уверена, что это не любовь, не остатки любви?

Про себя он молил: «Господи, только бы она не ответила: «Да, возможно, это все еще любовь», — а вслух настаивал подчеркнуто нежно:

— Поверь, я это пойму. Не зверь же я какой-нибудь.

Она снова высвободилась из его объятий и стала смотреть на море. По фарватеру медленно двигался танкер. Был сумеречный, затаенный час, когда отблески воды, словно снежное поле, освещают лица снизу.

— Нет, — сказала она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, его силой, его умом. Он сделал меня тем, что я есть. Но я его ненавижу.

Лепра, измученный, весь внутренне сжавшись, настаивал:

— Может, ты сама довела его до отчаяния, потому он и заставил тебя страдать?

— Я? Да ты что! Я всегда готова была все ему простить. Скажи он мне: «Искушение было слишком велико. Я не устоял», и я любила бы его как прежде. Но нет! Ему хотелось вдобавок выступать в благородной роли. Ему мало, что он наделен таким талантом, он хочет уверить себя, что у него есть и сердце. А стало быть, во всем виновата я одна. Я-де его не понимаю, я гордячка, я собственница… Грязный лжец!

Лепра, непонятно почему, сам был задет упреками Евы. Ему почти хотелось защитить ее мужа.

— И все-таки… — начал он.

— Оставь, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй тоже был мукой. Склонившись над этим неправдоподобно юным ртом, Лепра воображал, как чьи-то губы, зубы, язык когда-то вздрагивали от прикосновения к этой нежной плоти. И он трепетал, как дерево на ветру. Он был деревом. Кровь буйной листвой гудела в его жилах. Под опущенными веками сверкало и кружилось солнце. А в уголке сознания какой-то голос повторял: «Тело всегда ново. Тело не имеет памяти. Тело невинно. Тело… Тело…»

Он задохнулся, выпрямился. Ева, все еще подставлявшая ему лицо, замерла с полуоткрытым ртом. Подтаявшая помада стекала струйкой крови. Ева была бледна, покорна, словно только что умерла в его объятиях. И его охватило счастье, исступленное и печальное счастье.

— Я тоже, — прошептал он, — я тоже его ненавижу.

Они обменялись взглядом. Черные глаза. Глаза зеленые. В зрачках Жана вспыхнули первые вечерние огоньки. Он потерся лбом о лоб возлюбленной.

— Ева… — пробормотал он. — Любовь моя… Мука моя…

Его распирали слова, которые он не смел произнести. Он хотел бы излить ей сейчас все свои слабости, хотел бы, чтобы она знала о нем все. Но он понимал, что избыток откровенности способен убить любовь. Но, может, сдержанность — это тоже ложь?

— Горе мое, — добавил он. Потом переходя вдруг на веселый тон: — Ты знаешь, что уже восемь? Через час пора идти. Ты останешься в этом платье?

И вдруг Ева улыбнулась. Она забыла о своем муже, а может быть, и о возлюбленном. Она являла жизни новое лицо — как корабль носовую фигуру. Она приготовилась петь — она уже овладела аудиторией и своим низким голосом, который, как любил говорить Лепра, «проникает до нутра, до естества», начала напевать припев своей последней песни: «Вот и ноябрь».

— Да, — решила она, — останусь в этом платье.

— От него попахивает гризеткой.

— Тем лучше…

Точным росчерком губного карандаша, даже не глядя в зеркало, она подкрасила свой прославленный маленький рот. Его любили карикатуристы. Изогнутая линия, два штриха на месте ямочек, черточка, намечающая истинно парижский носик, и глубокий, серьезный взгляд из-под полуопущенных век — этот образ можно было увидеть повсюду: на стенах домов, в газетах. Наверно, он преследовал школьников, матросов, заключенных. Лепра был им одержим.

— Эта Брюнстейн, — сказала Ева, — самая обыкновенная потаскушка!

— Дорогая, будь же справедливой! Твой муж имеет право…

— О, я разгадала его игру. Он хочет уничтожить меня, вот и все. Он напишет для нее одну песню, потом другую… А ты ведь знаешь публику. Стоит одной песне иметь успех, и все последующие пользуются успехом. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа, как у уличной торговки, но она умеет себя подать. А я стану бывшей знаменитостью. Обо мне еще будут вспоминать по случаю официальных церемоний. Нацепят орден Почетного легиона. И кончено. И ты кончишься тоже. Разве только согласишься аккомпанировать этой девке.

Лепра привык к перепадам ее настроения.

— Послушай, любимая. Разве я тебе враг? Неужели ты вправду веришь, что я могу тебя бросить?

Она засмеялась своим гортанным смехом, вдруг ставшим похожим на хриплый стон.

— Ты мужчина, — сказала она.

Задетый, он пожал плечами.

— Я тоже могу сочинять песни. В конце концов, для этого не надо быть чудодеем.

— Дурень! Тебе не хватает простонародной закваски. Да ты только погляди на себя.

Стиснув запястье Жана, она повлекла его к зеркалу.

— Ты создан, чтобы играть на рояле, это вовсе не так уж плохо, пойми! Но сочинять про осень и про любовь так, чтобы у людей сжималось сердце, для этого надо быть чудовищем вроде моего мужа. А ты — ты совсем другое дело… Но ты добьешься успеха. Клянусь тебе — добьешься.

— А пока что я твой аккомпаниатор.

Он тут же пожалел о своих словах. Ева медленно раскуривала сигарету. Она, как мальчишка, выпустила длинную струйку дыма. Неужели она рассердится?

— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже можешь быть злым.

— Я злой, потому что беден, — упрямо проворчал он.

— И конечно, успеха хочешь добиться сам. Знать, что ты кому-то обязан, для тебя невыносимо.

Переменив тон, она положила руку ему на плечо.

— Жан, выслушай меня хоть раз внимательно. Я знаю тебя как свои пять пальцев. Ты талантлив, честолюбив, это естественно. Ты видишь, что мой муж гребет деньги своими песенками. И тебе тоже хочется сочинять песни. Так вот нет, не выйдет. Все, что ты пишешь, — ерунда, потому что Жан Лепра там и не ночевал. Видишь, я говорю начистоту. В твоей музыке всегда чувствуется то Франсис Лопес, то Ван Парис, то Скотто. Зато исполнитель ты превосходный… Знаю, знаю… сольные концерты стоят дорого… Но положись на меня… Я сосватаю тебя Ламуре или Колонна. У меня еще сохранились связи.

Перед ним была совершенно другая Ева — холодная, решительная, опытная. Он ненавидел этот материнский тон, голос, распоряжающийся его жизнью. На черта ему сольные концерты. Вызовы публики, несколько хвалебных заметок, преходящие восторги… Прекрасное будущее… Великолепный темперамент… И никто о тебе потом и не вспомнит. А песня — она у всех на устах, она живет вокруг тебя: она льется на толпу из репродукторов, ее мурлычут на улицах, в метро, на скамейках в парке… ее напевает проходящая мимо женщина, ее бормочет лифтер с жевательной резинкой во рту… Сколько незнакомых людей становятся вдруг твоими друзьями, убаюкивают себя нотами, которые ты ощупью нанизал однажды вечером, потому что свет был такой мягкий и ты мечтал сам не зная о чем.

— Ты слушаешь меня? — спросила Ева.

— Слушаю…

— Я хочу, чтобы ты стал великим артистом.

— Пошли, — сказал Лепра. — Иначе мы опоздаем.

Выйдя первым, он подозрительным взглядом окинул коридор.

— Ты боишься огласки, — заметила Ева.

Он не ответил. Им опять овладела неловкость, недоверие. Он снова занял положенное ему место — стал всего лишь тенью звезды. Они прошли через холл отеля. Их уже узнали. Все головы обернулись к Еве. Она привыкла к поклонению, Лепра — нет. Он жаждал его и в то же время презирал. Сколько раз он клялся себе, что заслужит его, чтобы потом отринуть. Он мечтал об одиночестве, которое приковывало бы к себе все взоры.

Бульвар протянул над пляжем дугу своих огней. Невидимое море тихо вздыхало на песке.

— Твой муж там будет? — спросил Лепра.

— С какой стати? Мои успехи уже давно его не волнуют… А почему ты спросил?

— Я предпочел бы с ним не встречаться.

Они неторопливо направились к казино. В голове Лепра то и дело всплывали обрывки мелодии. Он тотчас с раздражением их отгонял. Слишком профессиональная музыка! Как научиться сразу находить бесхитростные, нежные, изящные напевы, которые Фожер сочинял с невообразимой легкостью? Этому краснорожему, вульгарному толстяку довольно было подсесть к фортепиано: «Послушайте-ка, ребятки!» и под его пальцами тут же рождался очаровательный припев, который невозможно было забыть. Стоило сказать: «Фожер, что-нибудь веселенькое!» — или: «Фожер, что-нибудь грустное!» — и он даже не раздумывал. Он сочился музыкой, как сосна смолой. «А я, — размышлял Лепра, — я злосчастный интеллектуал. Интеллект — вот мое проклятье».

Они поднялись на площадку перед казино; толпа сразу расступилась — всюду улыбки, сплошные улыбки. До самого концертного зала они шли по аллее улыбок. Иногда какая-нибудь девушка бросалась к Еве с блокнотиком в руках.

— Автограф, пожалуйста…

Ева подписывала. Девушка в экстазе отступала. Лепра нервничал; сунув руку в карман, он старался напустить на себя равнодушный вид. Ева уже не была женщиной, которую он любил. Она стала Евой Фожер. Оба они принадлежали Фожеру. В их лице аплодировали Фожеру, а их любовь была тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за фортепиано. Вместо него мог играть любой дебютант. Может быть, и Еву могла заменить любая другая певица. Толпа приходила сюда на свидание с самой собой. Ева была всего лишь голосом. А он — всего лишь аккомпанементом. Разница была в том, что Ева любила отдавать себя публике, растворяться в ней, а его возмущало, что о нем забывают. В свете софитов его возлюбленная стала голубой статуей. Она повествовала о муках любящих, об их объятиях и разлуках, о вечной дуэли между мужчиной и женщиной, о пронзительной обыденности жизни. Одна песня сменяла другую, тишина в зале причиняла физическую боль. Лепра продлил последний аккорд, чтобы взвинтить напряжение до высшей точки. Под лавиной аплодисментов, обрушившихся на сцену, Ева отступила к фортепиано, в изнеможении оперлась на него. Она обратила к Лепра благодарный взгляд. Как счастлива она была! Каждый вечер она была счастлива благодаря Фожеру. После концерта приходилось исчезать украдкой, выбираться из казино через служебный вход, чтобы спастись от натиска поклонников. Этими предосторожностями Ева наслаждалась тоже, отсвет радости еще долго держался на ее лице. Как она могла сказать: «Я его убью!»? Да не убьет она его. Выхода нет.

Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.

— Спасибо, Жанно. Ты был изумителен.

— Не больше, чем всегда.

— Что с тобой? Ты недоволен? А меж тем здешние жители очень милы, мне нравится публика в Ла-Боль!

Она вдруг оказалась за тысячу лье от него, с головой погрузилась в свой успех, а он чувствовал себя несчастным, ему было горько, он ревновал ее к радости, причиной которой был не он. И этой муке тоже не будет конца. В отеле, в поезде ей всегда могут встретиться люди, которые напомнят ей драгоценные мгновения прошлого. Она будет смеяться вместе с ними. А он будет слушать, как иностранец, которому забыли перевести смысл разговора.

— Давай где-нибудь поужинаем, — предложила Ева. — Где хочешь. Лучше всего в каком-нибудь бистро. И не строй из себя оскорбленного принца.

Жану Лепра был известен укромный бар позади казино. Он повел туда Еву и тотчас пожалел об этом: за столиком в саду в компании Брюнстейна и его жены сидел и пил Фожер.

— Уйдем, — шепнул Лепра.

— Ни за что, — объявила Ева и направилась к столику. Фожер обернулся.

— A-а! Вот и вы! Ну как, все сошло хорошо?

Лицо его было налито кровью. Он тяжело дышал. Лепра смотрел на него с отвращением — потный, жирный, неприлично жизнерадостный, глядит пронзительным взглядом не то сыщика, не то судьи. Фожер был уверен в своей власти и больше не церемонился. Он всем говорил «ты», женщин называл «малыш», икая, кстати и некстати гоготал: «Ум-мора!» И однако, это он сочинил «Наш дом», «Островок», «Ты без меня» — более двух сотен мелодий, которые облетели весь мир. Это он находил для своих песен такие простые, такие точные слова. Алчный, жестокий, вспыльчивый, деспотичный, он самодовольно погряз в невежестве, и он же был способен сочинить «Вот и ноябрь». Он завораживал Лепра.

— Пять виски!

Фожер пьет виски — стало быть, все должны пить виски.

— Фожер, не стоит, — сказал Брюнстейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Вести машину ночь напролет утомительно.

— Чепуха! Я привык! — заявил Фожер.

— Я не знала, что вы собираетесь вернуться, — заметила Ева.

— Вы много чего не знаете, дорогуша. Серж организовал небольшой праздник, чтобы отметить выход миллионного диска «Она сказала «да», так что…

— Вы приедете без сил, — заметила Флоранс Брюнстейн.

— О, силы у него отбирает не машина! — небрежно бросила Ева.

— Ходят слухи, что вы сами хотите записать долгоиграющую пластинку, — поспешно спросил Фожера Брюнстейн, — это правда?

— Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Воспоминаний». Я люблю говорить с людьми, исповедоваться толпе. Смешно, конечно, но быть смешным, не становясь противным, далеко не простое дело. Понимаете, что я хочу сказать? Быть симпатично смешным.

Ева фыркнула, Фожер залпом осушил свой стакан.

— Вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет? Он уставился на Еву своими выпученными голубыми глазами, в которых крохотной жгучей точкой горели зрачки.

— Не мне о вас скучать, — сказала Ева.

Брюнстейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта. Флоранс в ярости встала. Вечер был испорчен. Теперь Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо кончать, — подумал Лепра. — Все равно как, но кончать». Фожер, стоя, оперся о спинку своего стула.

— Не гоните машину, — сказал Брюнстейн. — И наденьте шляпу. На улице прохладно.

Фожер подошел к бару и потребовал коньяку.

— Не пойму, что с ним, — шепнул Брюнстейн. — Уверяю вас, он пьян.

Фожер пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигару.

— Я ухожу, — объявила Ева.

— Подождите, — сказал Брюнстейн. — Я вас подвезу. Пусть только он уедет.

Фожер наконец ушел. Его машина, синий «меркюри», была припаркована против бара. Фожер нетвердым шагом пересек улицу. «Хоть бы сломал себе шею!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль, опустил стекло.

— До понедельника! — крикнул он.

Машина рванула с места — сверкающая, уютная, как будуар. Четверо оставшихся на тротуаре провожали взглядом красные огни, тающие в ночи. Когда они стали прощаться, голоса их звучали фальшиво.

— Я вас подвезу, — настаивал Брюнстейн. — Да нет же, непременно. Вы устали.

Он подогнал к бару свой «пежо». Ева обернулась к Жану.

— До скорой встречи, — шепнула она. — Я тебя жду.

Оставшись один, Лепра почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил только по ночам. Ночью он мог копаться в своей душе, не терзаясь укорами совести, перелистывать свою жизнь, как перелистывают чье-то досье. Часто по вечерам он выходил из дому и бродил вдоль берега у самой кромки воды. Его страсть отступала. Одержимость таяла. Переставая вдруг любить, он ощущал прилив молодости. Зачем мучиться сомнениями — вокруг так много других женщин, других жизней! Ева!.. Еще одно небольшое усилие, и он освободится. Любить — ведь это просто значит уступать любви. И на короткое мгновение он тешил себя мыслью, что не уступает. Он видел Еву такой, какой она представлялась глазам других, — переменчивой, эгоистичной, какой-то отчаявшейся. Он отстранял ее от себя. И свободно дышал, радостно ощущая меру своего одиночества. Наслаждаясь возможностью судить ту, кого любил. Замыкаясь в своей особости. И вот тогда музыка позволяла приблизиться к себе. Он ловил бродячие мелодии, чувствуя, что и сам вот-вот сочинит неподдельно наивную песенку; он садился на еще не просохший песок. Вокруг его ладоней, как кузнечики, прыгали невидимые насекомые. А волны тянулись сплошной белой линией, она ломалась и выстраивалась снова, повинуясь ритму, который преобразовывался во фразы, в слова любви, и тогда им снова завладевала Ева. Он рывком вскакивал, ему хотелось бежать к ней, он был похож на наркомана, пропустившего время укола. Он тихо призывал ее: «Ева, прости меня!..»

Вот и сейчас он торопливо шагал по улочке, окаймленной садами. Вилла Фожеров стояла на отшибе посреди небольшой лужайки. Она была похожа на баскскую ферму — крыша с длинным скатом и деревянный балкон. Еще издали Лепра заметил машину Брюнстейна. Он спрятался за соснами. С Евы станется проболтать целый час. Она терпеть не могла Флоранс, насмехалась над ее мужем, но в иные вечера была способна разговаривать с кем попало, лишь бы не оставаться одной. Зажглась лампа над крыльцом, выхватив из темноты три силуэта. Лепра едва не повернул обратно, из самолюбия, чтобы заставить любовницу дожидаться. Но тут же раскаялся. «Она увидит, как я ее люблю», — подумал он.

Группа теней распалась. Хлопнули дверцы машины. Лампа погасла. Одно за другим осветились окна на первом этаже. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Угадывая все ее движения, Лепра следовал за ней по пустому дому. Она была и там, и в то же время в нем; он думал ее мыслями; только так, на расстоянии, когда она превращалась в покорный образ, он и впрямь обладал ею. Машина Брюнстейна скрылась. Лепра на цыпочках побежал к дому через лужайку. Звезды блестели в сосновой хвое, словно игрушки на рождественской елке. И Лепра вдруг стал добрым, щедрым, он был растроган, он готов был всем пожертвовать ради Евы. В два прыжка он взбежал на крыльцо, тихонько открыл дверь.

— Это ты?

Она ждала его во тьме коридора; он видел только белое пятно ее платья, но знал, что она протягивает к нему руки. Лепра стиснул ее в объятиях. Ему хотелось пасть перед ней на колени, словно в мольбе. Ева повлекла его к лестнице, прижавшись к нему, приноравливаясь к его шагу. Она шумно дышала, охваченная желанием. Окно было настежь распахнуто в лиловую ночь. Свет фар веером скользнул по их лицам. Они разжали объятия, укрылись друг от друга, чтобы сбросить одежду, как попало расшвыривая снятую одежду. Он ощупью снова нашел Еву, успел подумать с грустью: «Вот оно, счастье», потом окунулся в забытье.

— О чем ты думаешь? — спросила она много позже, когда он отдыхал с открытыми глазами.

— Ни о чем, — шепнул он. — Еще есть время…

Он лгал. Его взгляд провожал синюю машину, мчащуюся в сторону Парижа. Еще две ночи. А потом опять придется хитрить. Он вздохнул, погладил Еву по бедру.

— Еще есть время подумать!

II

Ева нашла руку Лепра.

— Жан… тебе грустно?

Она зажгла ночник и, как бывало часто после их близости, оперлась на локоть, чтобы взглянуть на Жана.

— Дурачок!

Она гладила его лоб легкой как перышко рукой, а он не шевелился, избавленный от мук, раскрепощенный этим слишкомискушенным прикосновением.

— Я люблю тебя! — сказала она.

— Надолго ли?!

Они говорили приглушенно, выдерживая большие паузы. Главным в их любви было не столько исступление, которое бросало их друг к другу в объятия. Объятия были всего лишь ритуалом, который погружал их в транс, рушивший все преграды между ними. И тогда им казалось, что они парят в одной и той же стихии, в некой туманности, где формируются мысли, принадлежащие им обоим, но к которым в то же время они как бы непричастны. То, что говорилось в такие мгновения, не могло их обидеть. Они теряли даже ощущение собственного «я». Они становились просто мужчиной и женщиной, слитыми воедино и друг другу противостоящими. И не было для них счастья возвышенней, упоительней и страшней.

— По сути дела, ты куртизанка.

Ева, закрыв глаза, подтвердила его слова:

— Да. Я хотела бы ею быть! Быть рабыней любви…

Он прислушивался к ее шепоту с каким-то мучительным восторгом. Каждое ее слово причиняло боль, оборачивающуюся отрадой.

— Куртизанка… Да ведь это то же самое, что проститутка.

Ему нравилось следить за тем, как она размышляет. Она смотрела поверх него, куда-то вдаль, очень серьезно, потому что оставалась серьезной даже в игривости.

— Ты никогда этого не поймешь, — сказала она. — Во-первых, куртизанка не берет денег.

Она легла на спину, положила руку любовника себе на грудь, в ложбинку между грудями.

— Выслушай меня. Я хотела быть свободной женщиной, жить так, как мне вздумается. По примеру мужчин.

— Понимаю.

— Мужчины считают естественным иметь любовниц. Так почему женщина не вправе иметь любовников? Вот видишь? Ты не отвечаешь.

— Это разные вещи.

— Вовсе не разные. При одном условии: женщина не должна лгать. Женщина, которая не продается и не лжет, никогда не будет проституткой — понимаешь? Если бы я стала тебя обманывать… даже в мелочах… просто чтобы тебя не огорчить… я не простила бы тебе. И любила бы тебя меньше.

— Почему?

— Потому что считала бы, что твое слабодушие заставляет меня лукавить. Из-за тебя я утратила бы частицу своей отваги. И стала бы потаскушкой, а в тебе увидела бы врага.

— Сколько же в тебе гордыни! Для тебя главное — нравиться самой себе. А мужчину, которого ты любишь, ты хочешь любить вопреки ему. Правда ведь?

В их словах не было ни запальчивости, ни раздражения. Всеми силами они старались проникнуть в тайну любви, что держала их в плену друг у друга. Рука Жана тихонько ласкала грудь Евы, Ева гладила его по плечу. Вздуваемые ночным ветерком занавески натягивали петли, которыми были подхвачены. На берег с нарастающим гулом набегал прибой.

— Нет, не вопреки ему, — сказала Ева. — Ради него… Ради его блага.

— Даже если тебе суждено его потерять.

— Ради того, чтобы его потерять.

— А взамен ты требуешь от него покорности. Твой муж не был покорным, и ты от него отдалилась.

— Он никогда во мне не нуждался.

— А я — я в тебе нуждаюсь?

— Да.

— А если ты ошиблась? Если я не нуждаюсь в тебе?

Оба почувствовали, что восхитительное умиротворение, омывавшее их своей благодатью, вот-вот покинет их, и умолкли. Почему вокруг их радости всегда настороже бродит обида?

— Ты нуждаешься во мне, чтобы страдать, — сказала Ева. — А в один прекрасный день ты меня разлюбишь. Ты станешь мужчиной. Хозяином себе самому. И осуществишь свое творческое предназначение в одиночестве, как все истинные самцы-мужчины.

— Но я не хочу страдать, — сказал он.

И тоже задумался, не решаясь высказать свой самый затаенный упрек.

— Я не хочу, чтобы ты относилась ко мне как к ребенку, — немного погодя сказал он. — Твоя опытность мучает меня. Она сводит меня к нулю. Уничтожает меня. Я перестаю быть Жаном Лепра. Я становлюсь неким мужчиной, которого ты обнимаешь. И потом, твое одиночество, твое творческое одиночество, думаешь, я могу с ним смириться?

Она придвинулась к нему, обволокла его своим телом единственной реальностью, в которую он в эту минуту верил. Любовь вела их к искренности, искренность — к любви. Наступивший день, разлучив их, даст горькие ответы на вопросы, которые они задают себе ночью в любовном смятении. Щека к щеке лежали они в теплом гнезде, свитом их сплетенными телами.

— Давай жить вместе, — предложил Лепра. — Оставь своего мужа.

— Ты слишком молод, Жанно.

— Что тебя удерживает при нем? Деньги?.. Но ты ведь богата. Слава? Ты сама знаменита. Любовь? Ты его ненавидишь. Что же тогда?.. Я молод, но ведь и ты не старуха.

— Если я уйду от него, получится, будто я всю вину беру на себя. А на это я ни за что не соглашусь.

— Видишь, тобой руководит гордыня.

— Не будь у меня гордости, я стала бы его рабой.

— Но теперь речь обо мне… о нас.

— Нет, поверь мне, это невозможно. Во-первых, он способен на все.

— Так уж и на все! — сказал Лепра. — Ты преувеличиваешь. Ему известно о нашей связи, но не похоже, чтобы это его очень волновало.

— Ты его не знаешь. Он страдает… Да, у меня были увлечения. Ты тогда еще не вошел в мою жизнь, Жанно. Так что тебя это не может задеть… А он с этими интрижками мирился. Он знал, что он сильнее и я снова вернусь к нему. Но на сей раз он понял, что это всерьез. И он страдает… А он бывает злым.

— Злым! — воскликнул Лепра.

— Да, на свой лад, на свой всегдашний коварный лад. Ты принимаешь его за добродушного толстяка! Так вот на самом деле он совсем другой — беспокойный, подозрительный. Его тянет интриговать. Чтобы добиться своего, он месяцами строит козни. Мыс тобой из породы нетерпеливых. Особенно ты. А он — он умеет ждать. В этом его сила.

— Послушай, — сказал Лепра.

Поднялся ветер. Море глухо ворчало. По усыпанной гравием аллее неслись сорванные листья, невнятно шелестел всей своей листвой увивший стены плющ. Лепра протянул руку к ночнику, повернул к себе светящийся циферблат маленького будильника. Четверть третьего.

— Мне послышалось… — шепнул он.

— Это ветер, — сказала Ева и тотчас вернулась к занимавшей ее мысли: — Бояться его нам нечего, я не это имела в виду… Но лучше его не раздражать.

— Да я ему морду расквашу.

Она шутливо пощупала узловатые мышцы своего любовника, и оба рассмеялись, теснее прильнув друг к другу.

— Повредишь себе руки, — сказала она. — А я этого не хочу. Они слишком хороши… Скажи… Если бы тебе предложили сыграть по случаю праздника, но очень торжественного праздника…

— Я отказался бы.

— Ни в коем случае, дурачок. От такой удачи не отказываются… Жан, я серьезно, я хочу тебе кое-что предложить… Я не хотела говорить… и потом… Ну так вот: через три недели ты выступишь в гала-концерте, организуемом радиокомпанией. Я обещала.

Ева ждала. Кончиками пальцев она дотронулась до его груди, может быть желая уловить нарастающий гул волнения. Лепра отстранился от нее, словно ему стало вдруг слишком жарко, и бесшумно встал.

— Куда ты?

— Хочу выпить… Такая новость… Я… совсем не ждал…

Он старался сделать вид, будто обрадован. А сам был взбешен. Охвачен внезапной, холодной яростью. Нервное озлобление почти до боли обостряло, ускоряло мысль. Выступать в гала-концерте между имитатором и иллюзионистом! И она обещала. В самом деле, он всего лишь дебютант. Он не имеет права спорить.

— И что же я буду играть? — издали спросил он.

— Что захочешь… Шопена, Листа… Лишь бы то, что доступно широкой публике.

Он молча искал одежду. Ева вдруг зажгла верхний свет.

— Жан… Что с тобой?

Уединившись в ванной, Лепра не ответил. Если он начнет с ней препираться, одно слово потянет за собой другое и дело кончится ссорой. Ева любила ссоры, ей нравилось вывернуть противника наизнанку, доказать ему, что он действует из мелких побуждений. Все недобросовестные уловки были ей отлично известны. А Лепра вовсе не хотелось ни в чем каяться.

— Жан, — окликнула она. — Жан! Неужели ты откажешься? Мне стоило такого труда уговорить Маскере.

Неужто ей не понятно, до какой степени он унижен? «Порву с ней, — подумал он. — Пора. Своим будущим я займусь сам».

— Маскере был просто очарователен!

«Еще бы, — думал он. — Он тоже из тех, кто ни в чем ей не откажет. Ладно. Надеваю пиджак и ухожу. Играть перед толпой идиотов, набитых сандвичами и печеньем. Всему есть предел!»

Ева умолкла. Значит, уже обиделась.

Лепра грубо толкнул дверь.

— Послушай…

Но она не смотрела в его сторону. Она впилась взглядом во что-то в глубине комнаты. Лепра посмотрел туда же. На пороге комнаты стоял Фожер, совершенно невозмутимый, руки в карманах плаща.

— Прошу прощения, — сказал он. — Можно войти?

Он вынул платок, обтер лоб, потом губы.

— Очень сожалею, что прервал вашу беседу. Ищешь свой галстук, малыш? Вот он.

Он подобрал галстук и бросил его Лепра, тот не стал его ловить.

— Что вам угодно? — спросила Ева.

— Мне… ровным счетом ничего, — ответил Фожер все так же спокойно. — Я вернулся к себе домой. Полагаю, я имею на это право. Допустим, я вдруг устал. Хлебнул лишнего, только и всего.

Он добродушно рассмеялся — в его добродушии не было наигрыша. Он и в самом деле искренне забавлялся.

— Вы простудитесь, дорогая, — весело заметил он. — По-моему, вы довольно легко одеты.

Он неторопливо приблизился к окну и закрыл его. Воспользовавшись этим, Ева встала и накинула халат.

— Подойди сюда, — сказала она Лепра. — Раз уж разговора не избежать, поговорим!

Фожер, стоя спиной к окну, внимательно разглядывал обоих. Глаза его были скрыты слишком тяжелыми веками.

— Ну так что? — начала Ева. — Вы хотели застигнуть нас врасплох. Застигли. Что дальше?.. Полагаю, вы не удивлены?

Фожер раскурил тонкую черную сигару.

— Нет, отчего же, удивлен, — ответил он. — И мне даже немного противно.

— Вспомните наши условия, — сказала Ева. — Полная свобода для обеих сторон.

— При соблюдении внешних приличий.

— Вы думаете, ваше поведение с этой Брюнстейн может кого-нибудь обмануть?

Они не повышали голоса, казалось, они обсуждают какое-то дело — оба уже давно поднаторели в этих поединках не на жизнь, а на смерть. Они следили друг за другом, глаза в глаза, стараясь предвосхитить ложный выпад, удар противника. И при этом они восхищались друг другом, чувствуя, что силы их равны и ни один не даст пощады другому.

— Признайтесь, что вы своеобразным манером используете мое отсутствие! — снова заговорил Фожер.

— А вы своеобразным манером являетесь в мою спальню. Прошу вас бросить эту мерзость.

Фожер растер в пепельнице окурок сигары таким движением, словно двинул кого-то кулаком. Лепра схватил свой пиджак и шагнул к двери.

— Погоди, артист, — сказал Фожер. — Я вернулся из-за тебя.

Он пододвинул к себе стул и уселся на него верхом.

— Теперь вам обоим придется меня выслушать. Видите — я не сержусь. Я уже много недель наблюдаю за вами. Хочу помешать вам сделать глупость. Вы меня ненавидите. Это нетрудно заметить. Вы вбили себе в голову что-то там насчет того, что, не будь я помехой, вы могли бы быть счастливы…

— Чушь! — сказала Ева.

— Я человек дальновидный, — продолжал Фожер. — Я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Я вправил мозги стольким мужикам, которые воображали себя хитрыми, и стольким бабам, которые воображали себя неотразимыми. Так вот вы — хоть и неприятно это говорить — переживаете сейчас приступ молодости. Как же — великая страсть! А старина Фожер, бедняга, — чего уж там — стоит на дороге, путается под ногами… У тебя большие аппетиты, малыш Лепра!

— Долго это будет продолжаться? — спросила Ева.

— Потерпите! Я просто хочу предупредить вас обоих. Не играйте с огнем! Вы, моя миленькая Ева, наверное, помните, откуда я вас извлек?

— Я была статисткой, — сказала Ева. — И этого не стыжусь.

— В ту пору вы не были гордячкой. А ваш подопечный еще совсем недавно работал в кафе на бульваре Клиши.

— А сами-то вы! — закричал Лепра. — Вам самому вначале солоно пришлось!

Фожер скрестил руки на спинке стула. Его мертвенно-бледное лицо местами пошло красными пятнами.

— Я не нуждался ни в ком, чтобы пробиться.

Ева посмотрела на мужа странным взглядом. «Она все еще им восхищается, — подумал Лепра. — Господи, она все еще не исцелилась от него!»

— Выслушайте меня оба внимательно, — продолжал Фожер. — Мне довольно пальцем шевельнуть, чтобы стереть вас в порошок. Но я полагаю, взвесив все, вы предпочтете успех любви. Верно?.. Так вот, расстаньтесь по-хорошему, и мы подведем подо всем черту.

— Значит, вот в чем состоит ваша маленькая каверза… — сказала Ева. — Но мне плевать на успех.

— Вам — может статься, но ему — нет.

— Вы отвратительны.

— Я обороняюсь. Предоставь я вам обоим свободу действий, я в один прекрасный день обнаружу в своем кофе мышьяк.

Лепра сделал шаг к Фожеру.

— Стой там, где стоял, малыш, — посоветовал Фожер. — Я все знаю насчет Маскере. Тебе хочется выступить на этом концерте? Отвечай… Нет, вижу, что не хочется. Это тоже придумала Ева. А тебе небось подавай сразу сольные концерты, да? Что ж, ты прав. Могу тебе это устроить… Прямо сейчас… Мне довольно снять трубку… Дай слово, что перестанешь с ней встречаться, и дело сделано. Ну же… говори!

Ева молчала, и Лепра понял, что она предоставила выбор ему, что она согласилась на этот искус и даже втайне ему радуется. Она любила эти моменты истины, обожала всякий риск… все поставить на кон… любовь, разлуку, жизнь, смерть… Он может спасти себя одним словом. Но в распоряжении у него всего одна секунда. Стоит ему замешкаться, все кончено. Она выставит его за дверь, как слугу.

— Встаньте, господин Фожер, — сказал он.

Удивленный Фожер встал.

Лепра только чуть подался вперед. И наотмашь ударил Фожера сначала по одной щеке, потом по другой.

— А теперь, — добавил он, — вон отсюда.

И эти слова высвободили вдруг всю накопившуюся в нем безграничную ярость. Он кинулся на Фожера, но от встречного удара у него перехватило дыхание. Опрокинутые кресла толкнулись в стол. Комната наполнилась грохотом. Лепра бил, а в памяти запечатлевались отдельные детали общей картины — пятно крови на губах Фожера, смятая постель, телефон, а в голове неотступно звучало: «Она смотрит на тебя… она оценивает тебя… она тебя любит…» Сам не зная как, он оказался у камина. Фожер наступал на него, выставив вперед кулаки. И все же у Лепра было время выбрать: китайская ваза — нет, слишком легкая… Подсвечник…

Раздался страшный удар, и вдруг все стихло. Лепра уставился на тело, распростертое на ковре. Он с трудом выдохнул воздух, обжегший ему гортань. Ева стояла, обхватив ладонями лицо и не сводя взгляда с неподвижного Фожера. Потом осторожно, медленно подошла, опустилась на колени.

— Он мертв, — прошептала она.

Губы Фожера кривила обнажившая зубы гримаса. Лепра сразу понял, что Ева сказала правду, и ладони его мгновенно вспотели от ужаса. Осторожно, точно боясь его разбить, он поставил подсвечник на пол. Ева сделала ему знак не двигаться. Они ждали, чтобы по телу пробежала дрожь, чтобы судорожно дернулась кожа или затрепетали ресницы, — ждали какого-нибудь ничтожного знака, который положил бы конец этому нестерпимому ужасу. Но под опущенными веками виднелась теперь только узкая белая полоска.

— Выходит, убить человека так просто? — пробормотал Лепра.

Ева взглянула на него, потом коснулась кровоподтека, прочертившего черноватую борозду на лбу Фожера.

Потом встала, подняла с пола подсвечник и водворила его на место.

— Ты выбрал самый тяжелый предмет, — сказала она.

— Раздумывать было некогда.

— Знаю.

Она не плакала, но говорила севшим, надтреснутым, безжизненным голосом, как во сне…

— Мне жаль… — начал Лепра.

— Молчи, — перебила она. — Прошу тебя, молчи.

Она посмотрела вниз, на лежащий труп, и что-то похожее на рыданье сотрясло ее плечи. Она сжала кулаки.

— И зачем только вы все меня любите! — прошептала она. — Лучше бы умереть мне самой.

И вдруг она решительно прошла через комнату и сняла телефонную трубку.

— Что ты хочешь делать? — спросил Лепра.

— Вызвать полицию.

— Минутку.

Она ждала, вперив в него лихорадочно горящие глаза.

— Минутку, — повторил он. — Не будем торопится.

Он оправился так быстро, что сам был удивлен, и его мысль, все еще возбужденная, неслась вперед, отвергая одно решение за другим, направляя ход событий по руслу, какое он предугадал еще до того, как нанес удар.

— Кто докажет, что я только защищался? — медленно прошептал он. — Твоего свидетельства мало.

— Тем более что ты напал на него первый.

— Он довел меня до крайности. Ты что, обвиняешь меня в..?

— Нет.

— Ты ведь знаешь, как будут рассуждать полицейские. И догадываешься о последствиях… Если ты позвонишь им, мы оба пропали.

— Так что же?

— Погоди…

Своими длинными гибкими пальцами он старательно растер себе щеки, веки, лоб.

— Никто не видел, как приехал твой муж, — продолжал Лепра. Он заранее решил, что вернется. И принял меры предосторожности… Брюнстейн, Флоранс, служащие бара — все уверены, что он катит сейчас в Париж… Улавливаешь мою мысль?.. Завтра они все дадут одинаковые показания… Никто не мешает нам слегка подтасовать события.

— Всё в конце концов выходит наружу, — устало сказала Ева.

Она не выпускала телефонную трубку из рук.

— Мы будем защищаться, — снова заговорил Лепра. — Это он вынуждает нас защищаться. Я не хочу, чтобы ты стала жертвой скандала… по моей вине… Твой муж сильно выпил… вспомни… Все обратили внимание, как он взвинчен. Его вполне могло занести на крутом повороте… Точно… Его занесло на повороте…

Ева положила трубку на рычаг. Лоб ее прорезали две морщинки, сразу ее состарившие. Лепра подумал, что сейчас ей вполне можно дать ее возраст.

— Перед Ансени дорога начинает резко петлять, — продолжал Лепра. — Надо только погрузить тело в машину… Через час-полтора я уже буду там… А из Ансени вернусь скорым.

— Там высокий обрыв? — спросила Ева.

— Если память мне не изменяет, метров двадцать. И даже парапета нет. При падении машина разобьется о камни.

— Жан… ты меня пугаешь.

— Пугаю?

— Можно подумать, что ты все спланировал заранее, все предусмотрел.

— Ева, дорогая, что ты… Разве это я спаивал твоего мужа? Разве я посоветовал ему вернуться и шантажировать нас?

— Нет, но… пока он говорил… ты мог все обдумать… все, что ты мне сейчас предложил.

Лепра подошел к Еве, снял телефонную трубку.

— Лучше уж вызвать полицию, — сказал он.

Она схватила его руку в запястье, пригнула к рычагу, он выпустил трубку.

— Прости меня, — сказала она. — Ты видишь, в каком я состоянии… Но ты прав… Для него все кончено, переменить ничего нельзя, а мы…

Она припала лицом к груди Лепра, и он почувствовал, как руки любовницы судорожно, до боли стиснули его ребра. Это были ее рыдания.

— Я в отчаянии, что все так вышло, — самым нежным голосом сказал Лепра. — Но зато теперь я могу тебя любить. И не хочу потерять. Я готов на все, только бы не потерять тебя.

Голос его дрогнул. Слова всегда имели над ним непонятную власть. До него еще не вполне дошло, что он убил Фожера, но он и в самом деле был готов на все, чтобы удержать Еву.

— Ты ведь мне веришь, правда? — спросил он, гладя ее по волосам. — Ты должна мне верить, всегда… Мне необходимо твое уважение.

Она отстранилась от него, полная решимости.

— Хочешь, я тебе помогу?

— Только донести его до машины, — ответил он. — Потом я управлюсь сам.

Они возвратились к телу. Поскольку их вновь объединило взаимное доверие, угнетавшие их тоска и ужас рассеялись. Фожер был просто умершим. С каким-то печальным дружелюбием они решились взять его за ноги и за плечи. Они несли его, как раненого, не говоря ни слова. На крыльце они на мгновение остановились. Звезды смотрели на них во все глаза.

— Пошли! — шепнул Лепра.

Аллея была длинной. Их мог заметить какой-нибудь запоздалый прохожий. Они старались ни о чем не думать, призвав на помощь все свое мужество. Ни один из них не имел права сдаться раньше другого. Но когда они положили тело на траву возле машины, Ева была уже без сил. И однако, это она открыла дверцу и первая забралась в машину, чтобы оттуда давать указания Лепра. Они усадили Фожера в углу на сиденье рядом с водителем.

— Выпрями ему ноги, — сказал Лепра. — Он скоро окоченеет, и тогда мне будет трудно усадить его за руль.

Тщательно усаженный на сиденье Фожер казался спящим. Рана на голове не кровоточила. Из предосторожности они надели на него шляпу, которую он вместе с перчатками оставил в машине.

— Думаю, все получится как надо, — сказал Лепра.

Ева поцеловала его в щеку.

— Удачи тебе, малыш. Я буду думать о тебе.

Машина тронулась. Ева почувствовала, что ее всю трясет.

III

— Я сражен, — говорил Мелио. — В буквальном смысле слова сражен! Это уму непостижимо!..

— Он выпил лишнего, — заметил Лепра.

— Знаю. Он вообще слишком много пил. Я уже корил его за это. Но, в конце концов, пьян он не был.

— Почти пьян, — возразила Ева.

Мелио покачал головой, ткнул пальцем в груду газет на столе.

— Проводы были достойны его таланта, — вновь заговорил он. Бедный мой Морис!.. Такая нелепая катастрофа! Я так и вижу его он сидел на том месте, где вы сейчас сидите, всего три недели назад. Он работал над новой песней. Как всегда, шутил. Впрочем, пожалуй, чуть меньше, чем прежде. Но если бы у него были неприятности, он бы поделился со мной. Фожер ничего от меня не скрывал. Еще бы! Тридцатилетняя дружба! Впрочем, я задал ему вопрос. Помню, спросил, здоров ли он и как у него дела. А он засмеялся. Как сейчас слышу его смех. «Над этой песней мне пришлось попотеть…» Это его собственные слова. «Но зато увидишь, это будет моя лучшая песня». Такой он и был, уверенный в себе, полный сил… Извините, мадам.

Мелио встал и прошелся по кабинету, тщетно пытаясь скрыть волнение. Лепра с любопытством наблюдал за ним. Ему случалось несколько раз видеть Мелио у супругов Фожер, в мюзик-холле, но он никогда не сталкивался с ним близко. А теперь он сидел в кабинете, в котором перебывали самые знаменитые композиторы, самые прославленные певцы. В один прекрасный день сам Лепра непременно положит на широкий стол, против которого сейчас сидит, свою первую песню. И тогда в руках маленького человека, который протирает стекла своих очков, окажется жизнь… У Мелио такая невзрачная, такая заурядная внешность! Одет как мелкий служащий, робкий, хилый, запястье, как у ребенка, худая шея, костлявое лицо, нелепо торчащие уши. Но пластинки, выпущенные Сержем Мелио, расходились по всему миру.

— Может, его могли бы спасти, — сказал Мелио. — Если бы вовремя обнаружили.

— Нет, — ответила Ева. — Он умер мгновенно. Машина превратилась в груду лома.

Она отвечала спокойно, не пытаясь изображать волнение, которого не испытывала. Мелио ведь знает все подробности жизни Фожера — с какой стати притворяться.

— И все-таки эта катастрофа необъяснима, — снова заговорил Мелио.

— Да нет же, — прервал его Лепра. — Если верить донесению полиции, был туман, а виражи там крутые. Я их знаю. Поверьте мне, они очень опасны. Это не первая авария в том месте.

Мелио присел на край стола, чтобы быть поближе к Еве. На Лепра он старался не смотреть. Может, само присутствие пианиста казалось ему неуместным.

— Чем вы намерены сейчас заняться? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она. — Сначала отдохну. Смерть мужа вызовет множество осложнений.

— Если я могу быть вам полезен… — начал Мелио.

В его словах не было ни малейшей сердечности. Он слишком дружил с Фожером, чтобы быть другом Евы.

— Спасибо, — отозвалась Ева с тем же отчужденным достоинством. — Вы, наверно, сможете мне помочь. К моему глубокому удивлению, муж не оставил никакого завещания. Не доверил ли он вам какой-нибудь бумаги, которая…

Мелио прервал ее взмахом руки.

— Никакой, ни единой. К тому же…

Лепра сделал вид, что его заинтересовала последняя модель проигрывателя, который стоял открытым на низком столике. Потом он медленно двинулся вдоль книжных полок и остановился перед большим концертным роялем марки «Плейель», который, оголив клавиатуру и переливаясь бликами, красовался на возвышении. Он уже не слышал, что шептал Мелио, наклонившись к Еве. Ему хотелось выйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Еву он увидит позже, когда у нее найдется время снова думать о любви. Последние пять дней она была совсем чужой. «Разве я что-нибудь значу?» думал Лепра. Он почти непрерывно задавал себе этот вопрос. Нет, его любовница о нем не думала, голова ее оставалась трезвой — она обсуждала свои дела, кого-то принимала, отвечала на телефонные звонки и писала, писала! Кому это она писала часами напролет? Друзьям, рассеянным по всему свету. А то вдруг она сообщала ему пневматической почтой: «Сегодня я обедаю с малюткой Мюриэль, она проездом в Париже. Извини, дорогой. До вечера». Но вечером она вдруг звонила ему: «Встретимся чуть позже, Жан-но. Я задерживаюсь. Потом все объясню». И он ужинал один, где придется, а в глубине его души затаилась глухая, невнятная, упорно саднившая боль. Ева любила его — в этом он был уверен. Может быть, даже любила так, как никогда никого прежде. Но стоило ей с ним расстаться, как он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем другим. Отдавала себя другим. А ее взгляд — она так смотрела на мужчин, ничего дурного при этом в мыслях не имея, что они не могли не ухаживать за ней. А ей это было необходимо, чтобы почувствовать свою власть, создать напряжение, которое было ее стихией. И еще чтобы установить сразу тот непринужденный, сердечный, чуть-чуть двусмысленный тон, который позволял ей пускаться в откровенности с незнакомыми, обращаться с ними как с друзьями. Мужская дружба была ей важнее хлеба насущного. С первого взгляда она угадывала в собеседнике его тайну, распознавала горечь, неудачу, еще не утихшую боль. Она впитывала эманации всех этих существований, которые мимоходом соприкоснулись с ее собственным, и долго дышала ими, слегка хмелея от собственной жадности. Ее всегда тянуло мысленно пережить опыт, которым с ней делились, исправить его, извлечь из чужой души отзвук, похожий на патетический аккорд. Уставившись на огромное черное крыло рояля, Лепра видел перед собой Еву во множестве обличий, населявших его память. Какая Ева из них была подлинной? Та, которая говорила: «Я видела Ларри. Он ничуть не изменился», — и потом долго молчала, углубившись в себя? Та, которая восклицала: «Как бы я хотела жить с тобой!», или та, которая шептала: «Все равно человек всегда одинок!»? Неуловимая Ева. Ева, теперь изображавшая вдову и соглашавшаяся играть роль в комедии соболезнований. Бывшая статисточка была весьма чувствительна к соблюдению приличий. Какое прошлое она стремилась при этом зачеркнуть?

Ева встала, Мелио уже направился к двери. Лепра присоединился к ним, холодно откланялся.

— Фарисей! — сказала Ева, очутившись на лестнице. Удивительное дело, Мориса окружали только люди подобного сорта! Взять хотя бы его импресарио, Брюнстейна! Негодяй, который жил за счет Мориса!..

— Но и мы, — мягко возразил Лепра, — мы тоже составляли его окружение.

— Ты опять захандрил, милый Жан.

На улице она остановилась перед огромным магазином, принадлежавшим Мелио. В витрине красовался портрет Фожера в окружении его пластинок — вот какое множество песен входило в орбиту этого властного лица!

— Пойдем, — сказал Лепра.

Ева пошла следом за ним, но оглянулась. Фожер в витрине по-прежнему не сводил с них глаз, и Лепра пришлось мысленно повторить фразу: «Я прибегнул к законной самозащите», которая больше его не успокаивала. Он то верил в эти слова, то не верил, а то напрямик говорил себе: «Ладно, пусть я его убил. Хватит об этом думать — забудем». Он был уверен, что забудет. Он был слишком одержим Евой. Но разве Ева не была одержима Фожером? Надо будет выбрать минуту и поговорить с ней откровенно, как в былые дни. По приезде из Ла-Боль они почти не встречались, Ева принадлежала мертвому больше, чем живому.

— Мелио предполагал, что я, может быть, откажусь от своих ангажементов, — сказала Ева. — Не пойму, что он там замышляет. По-моему, хочет продвинуть эту девку, Брюнстейн.

Лепра не ответил. Он молча шел рядом с Евой. Ему хотелось схватить ее в объятия, склониться над ней, втолкнуть ее в угол за какой-нибудь дверью, чтобы наконец нацеловаться всласть. Плевать ему было на Мелио и на Флоранс, на карьеру Евы и на свою собственную. Он чувствовал себя просто мальчишкой, который слишком много работал, вкалывал, ишачил и который хотел теперь одного — жить, жить и жить! Помеха исчезла. Нельзя было терять ни минуты. Он остановил такси, назвал адрес Евы.

— Спасибо, — сказала она. — Какой ты милый. Все эти визиты меня вымотали!

Лепра придвинулся к ней вплотную, взял ее за руку.

— Ну же, ну, — шепнула она. — Будь благоразумен.

— Мне кажется, что ты на меня сердишься, — сказал Лепра.

— Я? Бедный мой мышонок, с какой стати мне на тебя сердиться? Надо просто пережить это неприятное время, только и всего. И потом, в самом деле, есть одно обстоятельство — я не была Морису такой женой, какой мне следовало быть. Он… это невероятно, но он любил меня на свой лад.

Лепра хорошо знал это еще одно обличье Евы — он называл его ее Северным ликом. Эта женщина, которая вела такую бурную жизнь, которая не умела противиться своим желаниям и так гордилась своей независимостью, могла терзаться угрызениями совести. Не обычными угрызениями. Она страдала оттого, что не выложилась до конца, что не смогла удивить того, кого любила.

— Я знаю, о чем ты сожалеешь, — сказал Лепра. — Теперь, когда он умер, тебе хотелось бы быть его служанкой, правда ведь?

— Ну, все же не служанкой. Другом. Почему между мужчиной и женщиной невозможна дружба? Я говорю не очень вразумительно. Но я это именно так чувствую.

— Мы с тобой друзья.

— Ты слишком молод, Жанно.

— Прошу тебя, — заворчал Лепра. — Ты говоришь обо мне, словно я пудель. С ним можно поиграть, а…

Она закрыла ему рот рукой в черной перчатке.

— Честное слово, ты злишься!

Он резко отстранился от нее.

— Да! С меня хватит. Ты когда-нибудь пыталась поставить себя на мое место? Вообразила хоть раз, что я вытерпел с субботы? И как раз тогда, когда ты мне особенно нужна… ты…

Он запнулся, в отчаянии чувствуя, что волнение исказило его черты. Ева презирала эти всплески эмоций, эти приступы слабости. Ей нравились люди бесстрастные, те, кто мог улыбаться под дулом пистолета. Когда он хотел ее поддразнить, он говорил ей: «Ты героиня в поисках роли». Но он знал также, что она обожает залечивать раны, нанесенные ею самой. Вот почему у него хватило хладнокровия прильнуть к ней всем телом.

— Ева, любимая, прости… Ты была права. Я нуждаюсь в тебе. Я несчастлив. Я все время думаю о… о том, что тогда случилось. Мне кажется, ты стала другой.

— Молчи. И будь осторожней.

— Ответь мне. Что изменилось с тех пор?

Она рассмеялась, наклонив голову, сразу вновь став кокетливой, бесконечно желанная в своем траурном платье, и он понял, что она вновь одарила его своим вниманием, увидел в ее зрачках влажный блеск любви. Он сжал ей запястье и большим пальцем погладил ее ладонь под перчаткой.

— Ева!

Бывали минуты, когда в его голосе помимо воли тоже появлялась хрипота, этот звук был ей хорошо знаком, она впитывала его всеми Порами, как свет, который ее сжигал.

— Ева! Я люблю тебя больше прежнего. Теперь я могу тебе в этом признаться. Ведь нас ничто больше не разделяет, правда? То, что случилось, — мы ведь не хотели этого. Мы не виноваты. Ты согласна?

— Ну конечно, Жанно.

Он шептал, приблизив губы к ее уху, к тому месту, которое она всегда слегка опрыскивала духами, прежде чем раздеться.

— Ты ведь хочешь, чтобы я поехал с тобой?

Такси притормозило. Поискав мелочь, Лепра заплатил шоферу и быстро обошел машину вокруг, чтобы открыть дверцу с другой стороны. Ему хотелось унести Еву на руках. Но главное, он был горд своей властью. Она считала его слабым. А из них двоих сильнее был он. Благодаря красивой внешности, благодаря таланту. Но в особенности потому, что он в совершенстве владел искусством быть именно таким, каким она желала его видеть. Он с необычайной легкостью перевоплощался в человека, ведомого инстинктом, не способного притворяться. Он играл как виртуоз, привыкший сначала будить в публике любопытство, а потом мало-помалу полностью ее завоевывать. Его настоящей, единственной публикой была Ева. Это для нее он придумывал Жана Лепра, тоскующего, страстного, великодушного. Ева ничего не имела против того, чтобы жизнь напоминала литературу.

Лифт поднял их на пятый этаж.

— Дома никого нет, — сказала Ева. — Старуха Жанна уволилась.

Она впустила его в квартиру и, едва захлопнулась дверь, очутилась в его объятиях. Они долго стояли в прихожей, прижавшись друг к другу и покачиваясь, словно под порывами шквального ветра. Маленькая шляпка Евы соскользнула, упала на пол. Она наступила на нее, не замечая этого. И Лепра, снова, в который раз отрешившись от самого себя, постигал доброту, нежность, забвение.

— Идем, — шепнул он.

Потерянная, тяжело дыша, она покорно дала увести себя за руку. В гостиной, перед роялем Фожера, она попыталась отстраниться.

— Жан… Это нехорошо… Не здесь…

Но свободной рукой она уже расстегивала воротник. Лепра открыл дверь в спальню. В прихожей раздался звонок.

Они замерли и внезапно увидели друг друга, увидели лица, на которых было написано желание. Оторвавшись друг от друга, они настороженно прислушались.

— Не открывай, — взмолился Лепра.

Звонок раздался снова, уже настойчивей.

— Это почта, — шепнула Ева. — Наверно, консьержка нас заметила…

Она медленно вернулась в прихожую, по пути перед каждым зеркалом, маленьким или большим, оглядывая себя, поправляя прическу, приводя в порядок одежду. Лепра со вздохом закурил сигарету. Делать нечего — придется уйти. На мольберте стоял портрет Фожера кисти Ван Донгена. Лепра повернулся к нему спиной, но на рояле стояла фотография Фожера. Лепра стал нервно мерить шагами гостиную. Почему она замешкалась в прихожей? Конечно, читает почту и, вернувшись, удивится, обнаружив его здесь. Лепра вышел в прихожую. Нет, Ева не распечатывала писем. Она внимательно рассматривала плоскую, аккуратно перевязанную бечевкой бандероль.

— Что это? — спросил Лепра.

— Не знаю. Адрес отправителя не указан. Пакет легкий. Взгляни.

Лепра подбросил бандероль на руке.

— Разрезной нож в гостиной, — добавила Ева.

Лепра разрезал бечевку, в бандероли оказалась прямоугольная картонная коробка. Он не торопился, желая проучить Еву. Ведь ничего не стоило отбросить пакет на кресло и вскрыть его позднее… после.

— Это пластинка, — сказал он.

Перевернув коробку, он вытряхнул пластинку на раскрытую ладонь.

— Фирма не обозначена, — заметил он. — Наверно, запись какого-нибудь любителя… Ничего интересного.

Ева получала множество пластинок, чаще всего из провинции, иногда из-за границы. Незнакомые люди сочиняли песни, кое-как записывали их на пластинку и посылали Еве в надежде, что она их исполнит.

— Все равно, давай послушаем, — сказала она.

Она имела обыкновение всерьез прослушивать эти записи. Два или три раза она таким образом помогла пробиться совсем еще молодым людям и потом опекала их с великодушием, которое Жану Лепра казалось чрезмерным. В любом бескорыстном поступке ему мерещились любовные побуждения, и он страдал. Ева поставила пластинку на проигрыватель и, улыбнувшись Лепра, села.

— Поверь, я не обольщаюсь!

Но с первых же нот она подалась вперед, уставившись в одну точку, а он застыл, не обращая внимания на зажатую в пальцах горящую сигарету. Простая, свежая мелодия лилась так, как льется мотив, который машинально напевают, не слушая себя, глядя на потоки дождя. Пианист был не слишком искусен, да он и не старался щегольнуть мастерством. Он играл, как чувствовал, запинаясь, с пленительной нескладностью.

— Это он! — прошептала Ева.

Лепра уже и сам узнал манеру Фожера. Но главное — он сразу понял, что этой песне суждено стать шедевром, и, по мере того как вырисовывался нежный, горестный и в то же время иронический мотив, в его душе что-то корчилось, съеживалось, словно разъедаемое кислотой. В припеве, коротком и игривом, была живость танцевальной мелодии. Эта музыка завладевала твоим телом: плечи, голова порывались двигаться ей в такт. Лепра до мозга костей ощущал ее смертоносное очарование. Он посмотрел на Еву. Она была бледна как мел. Он хотел остановить проигрыватель.

— Не трогай! — крикнула она.

Фортепиано повторило музыкальную тему. Против воли в тебе начинали рождаться слова, фразы. Это была песня любви с привкусом слез, с отзвуком патетической муки, прощанья. Но припев был мужественным, бодрящим. Он утверждал торжество жизни. Лепра не смел шевельнуться, встретиться глазами с портретом. Фожер был здесь, спокойный, уверенный в своей силе. Ева поникла головой. Может, так ей легче было вообразить мужа, сидящего за инструментом: окурок прилип к губе, толстые пальцы шарят по клавишам, подбирая ноты. Запись была такой отчетливой, что слышно было, как скрипит табурет, а временами — как шумно дышит композитор.

— Недурно, а? — произнес Фожер.

Они так и подскочили, Ева не удержалась от негромкого возгласа. Игла все бежала по пластинке, едва заметно шурша.

— Пожалуй, это лучшее, что я написал, — продолжал голос. Они поняли, что запись не окончена, и на этот раз обменялись испуганным взглядом.

— Эту песню я написал для тебя, Ева… Слышишь?.. Это наверняка моя последняя песня…

Голос делал паузы, продолжал с усилием. Фожер при записи говорил прямо в микрофон, доверительно, выделяя каждое слово, звучавшее с пронзительной задушевностью. Ева отпрянула от проигрывателя, словно лицо мужа коснулось ее щеки.

— Ева, прости меня… я человек вульгарный, ты мне часто это говорила… У меня есть только этот способ, немного смешной… Но зато ты меня не прервешь… Заметь, эта пластинка — мое завещание…

Лепра растер в пепельнице окурок, который обжег ему пальцы. Ева слегка улыбнулась дрожащими губами, как бы призывая его не двигаться, и он замер.

— Я давно наблюдаю за тобой… Ты не против, что я говорю тебе «ты»?.. Теперь это уже не имеет значения, а мне приятно… Ты жестока, Ева… Мы не были счастливы с тобой… И все же я тебя любил… Господи, как я тебя любил… И ревновал… У тебя несносный характер…

В голосе послышалась улыбка, раздался сдержанный смех. Ева плакала.

— Ты хочешь иметь сразу и права мужчины, и привилегии женщины! Из такой пары, как мы с тобой, ничего хорошего получиться не могло… Ладно, не стоит об этом… У тебя были любовники. Бог с ними! Но я хочу поговорить с тобой о малыше Лепра…

Ева потянулась к проигрывателю, чтобы его остановить, но теперь Лепра удержал ее за руку. Он медленно опустился на палас к ногам любовницы.

— Обольстительный паренек. Даже слишком обольстительный. В нем есть все, что должно тебе нравиться, а главное — он послушен. Ты влипла, основательно влипла. А я лишний. Если в один прекрасный день ты услышишь эту пластинку, это как раз и докажет тебе, что я был лишним… Женщина твоих страстей и готовый на все мужчина, как он… Я знаю, что это значит. Не представляю, как это случится, но случится обязательно… Так вот я хочу тебе дать совет, дорогая моя Ева: берегись…

Оба похолодели. Никогда еще голос не звучал так дружелюбно.

— Я дарю тебе эту песню. Я написал ее, думая о тебе. Ты не откажешься ее исполнить… Ты поможешь мне пережить мою смерть… Это твой долг передо мной… Твой долг передо мной… Твой долг передо мной…

Игла кружила по одной и той же бороздке.

Голос сразу стал каким-то механическим. Но нелепое повторение придало ему призвук угрозы. Лепра остановил пластинку. Когда он обернулся, его поразило потерянное лицо Евы. Он схватил ее за плечи.

— Ева… родная моя, приди в себя… Это нас так потрясло, потому что застигло врасплох. Но в конце концов, это же не серьезно.

— Очень серьезно, — прошептала Ева. — Для тебя, может, и нет. А меня это сводит с ума. Он считал меня способной… О-o! Жан!

Она прижалась головой к плечу Лепра. Она признавала себя побежденной. Он хотел обвить рукой ее плечи. Она его оттолкнула.

— Погоди…

Она хотела снова включить проигрыватель, но волновалась так, что никак не могла попасть иглой в нужную бороздку. Из динамика вылетали нелепые обрывки фраз:

— Ты не против, что я говорю тебе «ты»?.. У тебя были любовники… дорогая моя Ева, берегись… Ты поможешь мне пережить мою смерть…

— Хватит, хватит! — закричала она. — Жан, умоляю… Заткни ему рот!

Он рывком поднял звукосниматель, пластинка остановилась. Началась пытка молчанием. Лепра, сунув руки в карманы, упершись в грудь подбородком, разглядывал узор на паласе.

— Но к чему эта пластинка? — спросила наконец Ева. — Чего он добивался? Он же понимал, что я никогда не буду исполнять эту песню.

— Может, он этого и добивался, — заметил Лепра. — Чтобы ты ее не пела.

И снова молчание.

— Ты веришь, что я способен на все? — немного погодя спросил Лепра. — Ты считаешь меня таким преступным, как утверждает он?

Он настороженно вглядывался в Еву.

— А я? — сказала она. — Ты и вправду веришь, что я стремлюсь навязать тебе свою волю?

Они не знали, что ответить друг другу. Они вдруг почувствовали себя едва ли не врагами. Лепра опустился на колени перед Евой.

— Вот вопрос, который мы не должны себе задавать, — прошептал он. — Ева, то, что я сделал, произошло случайно, ты ведь это знаешь, правда?.. Ну так вот. Твой муж ошибся. Он вообразил, что против него составлен какой-то дурацкий заговор. Мы никогда и в мыслях не имели избавиться от него. Такова наша с тобой правда настоящая правда. Поэтому я предлагаю — давай разобьем пластинку.

— Но песня…

— Тем хуже для песни… Будем логичны, дорогая. У нас хватило мужества инсценировать несчастный случай… во избежание худшего. Мы не можем сохранить пластинку. И потом, я тебя знаю. С тебя станется, оставшись одной, начать прокручивать ее и уверить себя, что мы оба — чудовища.

— Это правда.

— Вот видишь?

— Но ты забываешь одно… Кому-то известно,что пластинка существует. Кто-то прослушал ее раньше нас.

— Кто?

— Тот, кто мне ее послал.

Лепра нахмурился.

— Тот, кто тебе ее послал, — повторил он изменившимся голосом. — Об этом я не подумал.

Он резким движением выпрямился, схватил бумагу, в которую была упакована пластинка. Адрес старательно выведен крупными буквами. Печать разборчива: «Почтовое отделение 17, проспект Ваграм». Отправлено накануне.

Лепра скомкал бумагу, взял в руки коробку. Обыкновенная картонная коробка.

— В самом деле, — сказал Лепра. — Кто-то в курсе… И все же нет, не может быть. Твой муж не из тех, кто будет с кем-нибудь делиться своими маленькими тайнами. Даже Мелио ни о чем не знал. Не будем поддаваться воображению. Я начинаю понимать, как он все устроил. Он записал пластинку, сам упаковал ее в коробку, надписал адрес, а поручить ее отправить он мог кому угодно — хоть посыльному в ресторане. «Если я внезапно умру, отнесите пакет на почту…»

— Но зачем это?

— Чтобы смутить твою душу. Чтобы нас разлучить. Ясно же. И вообще, такой жест! Признаюсь тебе, я был потрясен… Но теперь…

Лепра бросил взгляд на портрет Фожера. Страх его прошел.

— Я разобью пластинку, — сказал он. — Но сначала запишу мелодию. Песня хороша. Жаль ее уничтожать.

Он порылся в бумажнике, вынул листок.

— Ты можешь поставить ее снова?

Фортепиано опять заиграло мелодию. Лепра уже знал ее наизусть. Он на скорую руку набрасывал ноты, восхищаясь простым и непосредственным искусством Фожера. Никто не будет петь эту песню, но потом, позднее, он найдет слова, которые выразят чувства композитора. «Это твой долг передо мной». В памяти Лепра всплыла эта фраза Фожера. Злость пробудилась вновь. Он быстро закончил работу, взял пластинку.

— Предоставь это мне. Мы должны защищаться.

Пластинка гнулась, не поддавалась. Жану пришлось растоптать ее каблуками на выступе камина. Он почти не слышал, как зазвонил телефон. Ева, словно сомнамбула, прошла через комнату, сняла трубку, лицо ее осунулось еще больше.

— Сейчас приеду, — сказала она.

— Что случилось?

— Мелио получил бандероль. Он хочет нам ее показать.

IV

Серж Мелио протянул руки навстречу Еве.

— Мне очень жаль, что я потревожил вас, дорогая госпожа Фожер, но я потрясен… Садитесь, прошу вас… И вы также, господин Лепра.

Чувствовалось, что Мелио растерян, взволнован, а может быть, даже обрадован. Он указал на свой стол, где валялись клочки вскрытой бандероли, обрывки бечевки и свернутый трубкой нотный листок.

— Вот что я получил с четырехчасовой почтой, — сказал он. — С трудом верится.

Он надел очки, огромные очки в роговой оправе, почти совсем скрывавшие его лицо, и развернул ноты.

— Это песня, — продолжал он. — А автор… Впрочем, нет… взгляните сами.

Он протянул партитуру Еве и из деликатности обратился к Лепра:

— Это такой уровень, такое мастерство, такая поэзия… Слова совершенно простые, и тем не менее… И само название — «Очертя сердце»… Песня обращена к каждой женщине, к каждому мужчине… «Очертя сердце». Покоряет с первой минуты!

Краем глаза он следил за Евой, подстерегая какое-нибудь движение, вздох. Ева протянула ноты Лепра.

— Последняя песня моего мужа, — сказала она.

Лепра сразу узнал неряшливый, с нажимом почерк Фожера. Ему не надо было вчитываться в партитуру. Это была та самая песня. Только Сержу Мелио Фожер предпочел послать не пластинку, а ноты с текстом трех куплетов.

— Представляете себе мое изумление, смятение, когда я вскрыл бандероль, — сказал Мелио. — Я никак не ожидал…

Лепра положил ноты на стол. Мелио смотрел на Еву. Лепра безмолвно повернул к себе лицевой стороной обертку бандероли. Точно такой же вид, такой же цвет. Адрес крупными буквами. То же почтовое отделение. Лепра сел, сделав вид, что слушает Мелио. Но тот сам прервал свой рассказ:

— Что вы думаете об этой песне, господин Лепра?

— По-моему, замечательная.

— Замечательная? Да это его лучшая песня. Она необыкновенна. Можете мне поверить — ее ждет небывалый успех.

— Нет, — сказала Ева. — Небывалый успех ее не ждет, потому что вы ее не издадите.

— Я не…

Мелио снял очки, нервно протер стекла уголком платка. Потом посмотрел на Еву почти со злобой.

— Дорогая госпожа Фожер, я что-то не пойму…

— Полагаю, — прервала его Ева, — вы не намерены наживаться на смерти моего мужа?

— Наживаться? — воскликнул Мелио. — Наживаться? Да речь вовсе не о том, чтобы наживаться. Наоборот! Речь о том, чтобы послужить его памяти. Вот песня, в которую он вложил лучшую часть своей души. Я не вправе… Нет! Эта песня уже принадлежит публике.

— Советую вам подумать.

— Я уже подумал.

Ева пыталась сохранить хладнокровие, но на ее лице так явно читались презрение и ненависть, что Лепра, испугавшись взрыва, попытался прибегнуть к обходному маневру.

— Господин Мелио, — заговорил он. — Знаете ли вы, кто прислал вам этот пакет?

— Нет, не знаю, — раздраженно откликнулся Мелио. — Вначале я думал, что это сама госпожа Фожер. Но поскольку она не упомянула об этом в нашем недавнем разговоре… Впрочем, какое это имеет значение? Есть песня, это главное. Может, ее прислал Брюнстейн, может, кто-то из друзей Фожера…

Мелио сел за свой стол, скрестил руки и снова стал грозным коммерсантом, известным своей непреклонностью.

— Дорогая госпожа Фожер, я был самым близким другом вашего мужа, и я по-прежнему его издатель. У меня есть контракт, по которому мне принадлежат права на все его произведения. В качестве издателя я могу распоряжаться этой песней. В качестве друга я должен это сделать. Поставьте себя на мое место… Забудем на мгновение о наших чувствах… Прошу вас, дайте мне закончить… Можете ли вы привести хоть один довод, хотя бы один-единственный, я разумею, серьезный довод, против того, чтобы я выпустил в свет эту песню?.. Согласен, трагическая гибель Фожера будет содействовать ее успеху. Так уж устроена публика. Тут я ничего поделать не могу. Но я готов отказаться от своих прав, если вы полагаете, что я хочу извлечь прибыль из гибели вашего мужа… Он подождал ответа, возражения, покачал головой, — Вообразим, что Фожер жив… — продолжал он. — Он посылает мне свою песню. Я ее публикую… вы первая исполнительница. Ну да… Что вы хотите, таково наше ремесло. Он сочиняет песни, я издаю, вы поете. Да вы же сами еще сегодня днем сказали мне, что намерены продолжать выступать, и вы правы.

— Я больше не буду петь, — объявила Ева.

Лепра почувствовал, что она приняла это решение с ходу, чтобы заставить Мелио ощутить свою вину. И решение она не изменит. Видимо, у Мелио возникло такое же чувство, потому что он примирительным жестом протянул к ней руки.

— Не отказывайте вашему мужу в этом последнем удовлетворении, — сказал он. — Я не прошу вас выступать с этой песней на сцене. Я прошу вас о более простой вещи: запишите ее на пластинку.

— Нет.

— Хорошо ли вы ее прочли? Неужели вы не заметили, насколько она соответствует вашему артистическому темпераменту? Ясно, что он написал ее для вас.

Мелио с неожиданным проворством подбежал к роялю и проиграл первые такты. Полуобернувшись к ним, он кивком подбородка указал на партитуру.

— Следите… Следите…

Они слушали с особенным вниманием, вспоминая слова, которые только что прочли, слыша их по мере того, как мелодия под пальцами Мелио обретала самые трогательные модуляции. «Очертя сердце»! Теперь припев звучал укоризной, почти обвинением. Фожер указывал на них — на них двоих. Это было невыносимо. А восхищенный Мелио, не сознавая, как мучает их, подчеркивал красоты песни, проигрывая по второму разу самые нежные пассажи, добиваясь, чтобы они звучали почти шепотом, и бросал через плечо:

— Ну разве не прелесть?.. Я предсказываю триумфальный успех… Бедный Фожер! Как бы он был счастлив, будь он сейчас здесь!

Уронив руки, взволнованный до глубины души, Мелио обернулся к ним.

— Итак?

— Нет и нет! — жестко сказала Ева.

— Господин Лепра, — взмолился Мелио. — Просите вы. Может, вам повезет больше, чем мне.

— Я привыкла решать сама! — отрезала она.

— Ладно, — сказал Мелио. — Я отдам ее кому-нибудь другому.

Ева презрительно усмехнулась.

— Вот оно, наконец. Договаривайте же… Это будет Флоранс Брюнстейн, не так ли?

Мелио посмотрел на Лепра, словно призывая его в свидетели.

— Может быть, и Флоранс.

Ева взяла сумочку, перчатки и встала.

— Щепетильность никогда не мешала жить этой особе, — заметила она. — Но вас, господин Мелио, я считала более деликатным.

— Вы пожалеете о своих словах, мадам, — сказал Мелио.

Пройдя через кабинет, Ева остановилась у двери. Лепра нагнал ее.

— Само собой, вы намерены выпустить эту песню как можно скорее? — спросила Ева.

— Я подпишу контракт завтра же. Она прозвучит в гала-концерте радиокомпании. Я пущу в ход все средства, чтобы обеспечить успех.

Ева вышла — черты ее лица обострились, вокруг губ залег мертвенно-бледный ободок. Мелио удержал Лепра за рукав.

— Мне очень жаль, — шепнул он. — Постарайтесь что-нибудь сделать.

И он притворил дверь с такой осторожностью, словно возвращался в комнату больного.

Ева остановилась на тротуаре спиной к витрине на улице Камбон. Лепра, стоя на шаг позади, тщетно искал какую-нибудь ласковую фразу, обращение. Ему словно телепатически передавались гнев и тревога Евы, и он чувствовал себя усталым, изношенным, презренным стариком. Он был куда счастливее в былые дни, когда играл в ресторанах без всякой надежды пробиться. Тогда он ничего не ждал. Ему перепадали маленькие радости — прогулка, встреча, бесхитростная возможность насладиться, играя для самого себя, какой-нибудь страницей Моцарта. Он мечтал о великой любви. Вот она!

Ева первая взяла его под руку и улыбнулась. И он снова, в который раз, был сбит с толку. Жизнестойкость этой женщины, сила ее характера всегда изумляли его, фаталиста по натуре.

— Ну и вид у тебя, Жанно.

— Я в отчаянии от всего, что случилось.

— А я нет. Я давно замечала, к чему клонит Мелио. Он меня не выносит. Знаешь, чего я хочу?.. Вернуться домой и переодеться… Хватит с меня траура.

— Но как же… люди?

— Ах, знаешь, мнение толпы!.. Встретимся через час… где хочешь. Скажем, против Датского магазина… Согласен?

Она уже остановила такси.

— Пройдись немного, не думай больше об этом… Жизнь — это то, что сейчас, сию минуту!

Она скользнула в машину, опустила стекло, чтобы помахать ему рукой, и Лепра остался в толпе один. Тут он заметил, что фасады домов еще освещены солнцем, а над крышами — синева, и любовь разлилась по его телу, словно сок по стволу. Он распрямился, закурил сигарету, широким свободным жестом помахал спичкой и выбрал шумное уличное кафе. Прохожие поминутно задевали его столик. Мимо, сотрясая воздух, деловито проносились машины. Это был час передышки, когда обманчивые золоченые сумерки навевают всевозможные планы. Лепра перебрал в памяти свои тревоги и нашел, что преувеличил их. Пластинка? Песня? Это ловкий способ заставить Еву страдать, и только. Мелио не посмеет подписать договор с Флоранс — пустая угроза. Оставался один загадочный вопрос: зачем Фожер записал пластинку? Неужели и впрямь считал, что ему угрожает опасность? Лепра попытался взглянуть на себя со стороны, глазами других. Никогда не было у него сознательного намерения убить Фожера. И однако, он воспользовался первым же представившимся случаем… Он не преступник, в этом он уверен. Но возможно, в нем заложена жестокость, жадность, не укрывшиеся от Фожера. Кто же он такой на самом деле, Жан Лепра? Неужели он опять начнет взвешивать свои сильные и слабые стороны, как делал это уже столько раз? Ева говорила, что он не злой, но жестокий. Жестокий? Прежде всего по отношению к самому себе. Жестокий, каким бывает тот, кто жаждет вырваться из заурядности. К тому же он защищался. Не нанеси он удар первым, Фожер не задумался бы сокрушить его. Фожер, безусловно, для того и вернулся на виллу, чтобы состоялся мужской разговор. Это было на него похоже…

Лепра с отвращением тянул свое пиво. Оно было пресным и горчило. Обелить себя? Нелегко это. Эх, быть бы всегда в согласии с самим собой, как Ева! Видеть свою подноготную, не ища себе оправданий. Быть несокрушимым как скала. Рядом с Евой он сам становился сильным и смелым. Теперь, да, он должен это признать: она ему необходима. Но при условии, что она будет бороться, что она не отступит ни перед Мелио, ни перед Флоранс, ни перед кем другим. Если она махнет на себя рукой, сам он дойдет… до чего?

Он оставил в блюдечке мелочь и побрел вдоль бульвара, разглядывая женщин. В голове назойливой мухой жужжал вопрос: «Кто?» Он отмахивался от вопроса. Кто послал бандероли?.. Никто… Сам Фожер при посредстве друга… Какая разница! Вечер был такой теплый. В сером свете сумерек фонари казались ночниками. Этот миг был роскошью, его надо было почувствовать, услышать, как угасающую мелодию. Фожер сумел бы это выразить… Фожер!.. К черту Фожера!

Лепра добрался до Елисейских полей и зашагал навстречу закату. Здесь все громко кричало об успехе, о деньгах, о легкой жизни. Американские машины бесшумно прокладывали себе путь между праздношатающимися. Переливались огни кинотеатров; на какой-то ограде, оклеенной афишами, бросались в глаза выведенные громадными буквами имена знаменитостей: Браиловский… Рубинштейн… Итюрби… Лепра зябко тянулся к свету. Ему необходима Ева, потому что ему необходимо счастье, власть, уверенность в завтрашнем дне. Он страстно мечтал быть одним из тех, кто захлопывает за собой дверцу «бьюика» или «паккарда». А может статься, он пламенно желал и тех женщин, что шли по улице словно горделивые, неприступные божества.

Ева ждала его, одетая в светлую блузку и плиссированную юбку, — все очень просто, но она была восхитительней любой юной девушки; Лепра протянул к ней обе руки.

— Ева, прости меня, но сегодня вечером ты прехорошенькая! — воскликнул он. — Я уже видел тебя красивой, элегантной, этакой королевной. Но в образе пастушки не видел тебя никогда!

— Ты с ума сошел, — сказала она. — Пастушка, которой под пятьдесят!

Кончиками пальцев она провела по его лбу.

— А ты — ты молод, сотри же эти морщины! Ты слишком озабочен!

Он взял ее под руку, прижал к себе.

— Да, озабочен. Мне не нравится то, что с нами происходит.

— Не будем больше говорить об этом, — объявила она. — Попробуем поймать такси и проведем вечер за городом. Согласен?

Она вдыхала сумерки, вдыхала город, как животное, которое сознает свою силу и радуется, что проголодалось. Она больше уже не думала о Мелио, о Флоранс. В ее зеленых глазах отражались переливы реклам, огни вывесок. Она шла рядом с Лепра, высоко держа голову, касаясь бедром его бедра.

— Давай вообразим, будто ты вышел из своей мастерской, шепнула она. — Ты рабочий, печатник. А я твой подручный. Мы сядем не в такси, а в автобус. Иди за мной, слушай меня.

Они много раз играли в эту игру. Для Евы это было больше чем игра. Это походило на побег. Ей хотелось бы всегда чувствовать себя беглянкой. Воображать, будто каждый день она начинает какое-то новое существование. Она вдруг объявляла Лепра: «Жан, поехали!» Они уезжали не очень далеко. В зависимости от своего настроения она выбирала то Орли, и тогда с обочины летного поля они следили, как в воздух со страшным ревом поднимаются громадные четырехмоторные самолеты, то Обервилье, где они засиживались в каком-нибудь кабачке, то Версаль, где они молча прогуливались среди статуй. А иногда ей вдруг хотелось оказаться в самой гуще Парижа, в «Крийоне», и они обедали за маленьким столиком, она усыпанная всеми своими драгоценностями, он во фраке — ни дать ни взять коронованная чета. Ева называла такие вылазки «фантасмагорией». Лепра без восторга повиновался ее фантазиям. Он не умел, как Ева, наслаждаться радостями жизни, а потом легко расставаться с ними. Наоборот, он страдал от контрастов, которых жаждала Ева. Он был слишком старательным, слишком усердным по своей натуре. И главное — он не мог не думать: «Не будь меня рядом с ней, она все равно была бы счастлива!», так что домой он возвращался всегда в отчаянии.

Итак, он послушно следовал за ней, пересаживаясь с автобуса на автобус, и мало-помалу вокруг них стал возникать другой, незнакомый город — менее ухоженный, но зато более бесшабашный. В автобус входили служащие, женщины с плетеными корзинками. Взяв Лепра под руку, Ева поглаживала его пальцы. Может, это тоже входило в правила игры?

— Куда ты меня везешь? — спросил он.

— В Венсенн. Я знаю там маленький отель в двух шагах от леса.

Стало быть, она там уже бывала! Когда? С кем? Лепра вздохнул. Никогда не избавиться ему от этих грустных мыслей. Над листвой вознеслась зубчатая громада донжона. На тротуарах вокруг бистро и у спусков в метро кишела жизнь. Ева вынула из сумочки темные очки.

— Ты боишься, что тебя узнают? — спросил Лепра.

— Нет. Просто хочу лучше видеть.

Они вышли из автобуса. Лепра купил у цветочницы розу и приколол ее к корсажу Евы. Захлопав в ладоши, она поцеловала его.

— Видишь, — сказала она, — я веду себя как настоящая мидинетка. Тебя это шокирует?

— Мне кажется, ты себя немного насилуешь.

— Ты прав, — вздохнула Ева.

— Что тебя тревожит?

Она увлекла его в аллею, идущую вдоль старого вала. Стемнело. За деревьями Париж отбрасывал на небо огромное розовое зарево.

— Надо было все рассказать Мелио, — заговорила Ева. — Он, конечно, заметил, что я не удивилась. Это старая лиса.

— Не мог же я ему признаться, что разбил пластинку, — возразил Лепра.

— И тем не менее одна ложь повлекла за собой другую, и эта цепочка приведет нас Бог знает куда. Это меня и мучает. Я впервые попала в двусмысленное положение.

Лепра надавил ладонью на ее плечо.

— По-твоему, мы совершили ошибку?

— Не знаю, — прошептала Ева. — Иногда мне кажется, что надо было все сказать.

— Тогда нам обоим была бы крышка.

— Может, нам и так крышка.

Они удалялись от освещенных улиц, углубляясь во мрак ветвей и стволов. Ева выбрала удачно: они были далеко от Фожера, от Мелио и так близко друг к другу, что одновременно думали об одном и том же одними и теми же словами. Лепра вдруг понял, зачем Ева изобретала эти вылазки, которые всегда заставали его врасплох. Она хотела вызвать его на разговор, заставить раскрыться, излить себя, избавиться от мешавших ему внутренних зажимов. И он заговорил.

— Я убил его из-за тебя, — начал он. — Выносить эту жизнь втроем стало невозможно. Она унижала нас всех троих. А теперь нам надо защищаться. Это рождает новые трудности. Но мне кажется, я стал ближе к тебе… Ева, я хочу, чтобы ты поняла: мне нужно одно — жить рядом с тобой. Я сделаю все, что тебе угодно. Раз тебе этого хочется, буду давать сольные концерты. Ради тебя буду стремиться к этой карьере. Но подумай немного и обо мне.

— Я только о тебе и думаю, Жанно.

— Нет, не так, как мне хотелось бы. Это… как бы лучше выразиться… не поглощает тебя целиком… Безраздельно. Твое тело принадлежит мне, это правда. Ну а мысли, понимаешь?

— Словом, тебе нужна страсть, которая причиняет страдания.

— Не смейся. Я вполне серьезно.

— Можно говорить серьезно и при этом смеяться, — сказала Ева, обвив Лепра рукой за талию. — Держать любимую женщину в плену типичное желание влюбленного, не так ли? Ты хотел бы сотворить меня заново… чтобы я была твоей кровью и плотью, твоей мыслью. Чтобы я тобой восхищалась. Почитала тебя. Воздавала бы тебе хвалу. Дитя! Когда я была молода, я тоже лелеяла такие нелепые мечты.

— Ничего в них нелепого нет.

Они замолчали, поравнявшись с парочкой, которая почти слилась со стволом дерева. Ева обернулась и тихонько рассмеялась.

— Любовь, понимаешь ли, штука глуповатая, — сказала она. Глуповатая, когда становится будничной. Вот почему мне даже нравится, что отныне мне предстоит тебя защищать. Нам придется нелегко, но тем лучше.

— Нет, постой, — сказал Лепра. — Это я тебя защищаю.

— Давай разберемся, — возразила Ева. — Когда я отвергла предложение Мелио спеть эту песню, я и в самом деле прежде всего хотела насолить ему. К тому же я не в состоянии ее петь. Но была и другая причина: я как раз подумала о тебе. Я решила: вот самый подходящий случай на время уйти со сцены и все силы посвятить борьбе за твой успех. Сам собой успех не приходит. Дело тут не столько в таланте, сколько в поддержке, в рекламе… В то же время, если я покину сцену, я оставлю с носом всяких там Мелио, Брюнстейнов и Маскере — всех тех, кто терпеть меня не может и ни во что не ставит как певицу. Это лучший способ помочь тебе.

— Я не смотрел на это под таким углом, — признался Лепра. Навстречу им катили двое полицейских на велосипедах, они перешли на другую сторону аллеи, которая убегала в глубины ночного мрака между двумя рядами фонарей.

— Помнишь слова пластинки? — снова заговорил Лепра. — По-твоему, в них не было угрозы? Там была фраза: «Берегись». Он метит в тебя. Предположим, Мелио солгал и сам он тоже получил пластинку. Если ты откажешься исполнить эту песню, понимаешь ты, какие подозрения на себя навлечешь? Ты должна спеть ее, родная. Моей карьерой ты займешься после. Это не к спеху. Я даже не уверен, стремлюсь ли я к карьере виртуоза. Давай прежде всего подумаем о тебе.

Оба отдавали себе ясный отчет в своих маневрах: под предлогом взаимной заботы каждый старался завладеть другим. Никогда еще они не любили друг друга так, как теперь.

— Поцелуй меня, — шепнула Ева.

Они оказались на самой опушке, но из вызова нарочно продлили поцелуй.

— Забудем? — предложила Ева. — Забудем их всех?

— Забудем! — повторил Лепра.

Они рассмеялись от души и взялись за руки, как деревенские жених с невестой. Теперь игра состояла в том, чтобы не допустить и намека на то, о чем оба втайне думали. Они снова вышли на проспект, где светился огнями вход в метро.

— Это последний отель налево, — сказала Ева. — Предупреждаю, это не то, что называется благопристойным заведением. Но там чисто.

Странная женщина, для которой чистота исчерпывалась опрятностью. Лепра снял номер, дал щедрые чаевые, чтобы не вписывать в регистрационный листок имя своей спутницы, и они сели ужинать в кафе. Ева сквозь темные очки рассматривала сидящих за столиками мужчин. Большая часть из них играла в карты среди облаков сигаретного дыма.

— Что тебя здесь привлекает? — спросил Лепра. — Объясни. Я не могу понять.

— Сама не пойму, — призналась Ева. — Это очень сложно. Мой муж тоже не мог понять. Извини. Я упомянула о нем, потому что он, пожалуй, способен был это почувствовать лучше всякого другого. Но я сомневаюсь, есть ли вообще у мужчин восприимчивость, которая для этого необходима.

Усталый лысый официант начал их обслуживать.

— И все же, — сказал Лепра, — не думаю, чтобы это было так уж таинственно. Движение, шум…

— Нет, дело не в этом.

— Перемена обстановки, декораций.

— Нет. Дело в другом… Эти люди играют в карты, пытаются создать себе маленькое счастье… Я чувствую, чего им не хватает, чего они ищут, собираясь вместе. И мне кажется, я могла бы им это дать. Они как заблудшие дети.

— Видишь, я прав, когда хочу сочинять песни.

— Этого мало.

Ева почти ничего не ела и только потягивала свое неразбавленное божоле, положив на столик рядом с собой сигарету. Она переводила взгляд с игровых автоматов на игроков в белот.

— Нет, этого мало, — продолжала она. — Петь для них — это, конечно, уже кое-что. Но надо сделать что-то большее. Что, не знаю… Принести какую-то жертву… но не печальную жертву.

К ним подошел нищий, продававший арахис, Ева купила два пакетика, вылущила несколько орешков и стала их грызть.

— Словом, — тревожно спросил Лепра, — одного мужчины тебе недостаточно?

Сейчас начнется бесплодный спор, который они вели вот уже полгода. Но Лепра не забывал, что он убил Фожера, быть может, именно потому, что Ева никогда не отвечала прямо на его вопросы. И однако, он упорствовал:

— Ты хотела бы любить всех мужчин в одном, и чтобы этот один бесконечно менялся. Тебе надо было выйти замуж за весь род человеческий.

Она сняла очки и посмотрела на Лепра с нежностью, почти материнской.

— Я не хочу причинять тебе боль, милый Жан. Зачем же ты сам все время себя мучаешь? Разве мы не счастливы? В чем же дело?

Она встала, они поднялись в номер. Ева распахнула окно, где-то вдали наигрывал аккордеон. Они узнали мелодию Фожера. Лепра закрыл ставни. Но музыка проникала сквозь стены, они молча ее слушали.

— А когда начнут петь ту песню! — прошептал Лепра.

— Молчи!

Приглушенная далекая музыка аккордеона зазвучала поэтичней, стала похожа на человеческий голос. Ева и Жан не думали о своем уговоре, о решении забыть. Они слушали Фожера. Лепра опустился на кровать.

— Лучше тебе столковаться с Мелио. Ты не можешь бросить сцену. Вспомни, о чем ты мне сейчас говорила. Тебе нужна публика.

— Это не поможет, — заметила Ева. — На свете есть человек, который подозревает правду. Может, это Мелио…

Аккордеон томно наигрывал «Наш дом». Ева сбросила с себя одежду.

— Они только и мечтают разделаться со мной, — сказала она.

— Но если ты оставишь сцену, ты когда-нибудь мне это припомнишь.

Ева погасила верхний свет. Теперь они стали просто двумя тенями, которые наталкивались друг на друга в темноте. Они скользнули в постель, приникли друг к другу, затихли. За окном, в темноте, где по временам на бешеной скорости проносилась какая-нибудь машина, жил Фожер.

— Кто были самые близкие друзья твоего мужа? — шепнул Лепра.

— У него их было немного. Приятели, знакомые, да.

— Мелио, Брюнстейн, Блеш, кто еще?

— Пожалуй, все. Еще его брат в Лионе, продюсер Тамар. Но я уверена, ни с одним из них он не был по-настоящему близок. Тому, у кого есть слава, друзья не нужны.

Аккордеон умолк. Его сменила другая пластинка. Ева узнала собственный голос. Голос пел: «Ты без меня».

— Видишь, как будет обидно, если ты бросишь все, — сказал Лепра.

Ева колебалась.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я спела?

— Я прошу тебя об этом.

— Завтра я позвоню Мелио.

Лепра прижал ее к себе. Музыки они больше не слышали.

…На другое утро они спозаранку вернулись на такси в город. Ева попросила Лепра подняться к ней. Она хотела, чтобы телефонный разговор с Мелио состоялся при нем. Лепра взял отводную трубку. На другом конце провода сейчас же отозвался голос Мелио.

— Я все обдумала, — сказала Ева. — И решила, что вы правы, господин Мелио. Я согласна исполнить песню моего мужа.

Настало долгое молчание.

— Алло, вы меня слышите?.. Я согласна…

Мелио кашлянул.

— Мне очень жаль… — начал он. — Вчера вечером я пытался вам дозвониться. Вас не было дома… Я уже подписал контракт.

— С кем?

— С Флоранс Брюнстейн.

Ева положила трубку.

— Кто-то хочет нас доконать, — сказала она.

V

Лепра смотрел на свои руки, летавшие по клавишам. Его считают талантливым. Ева удивляется беглости его пальцев. Но талант, истинный талант, не в пальцах. Талант!.. Перестав играть, Лепра взял сигарету из пачки, лежавшей на фортепиано рядом с блокнотом и карандашом, которые ему еще ни разу не понадобились. Перед его глазами возник Фожер — импровизирующий Фожер. Бывало, он нажмет наугад клавишу, прислушается… Склонит голову к плечу, сощурит левый глаз от дыма собственной сигареты и ждет… Лепра нажал клавишу, подождал… Ничего… Когда он вот так предавался воображению, им тотчас завладевала Ева. «Надо плыть по течению, говорил Фожер. — Песни, они где-то уже существуют, готовенькие. Они на тебя смотрят, понимаешь? Ты словно приманиваешь их, как птиц хлебными крошками». В приступе отвращения Лепра прошелся по комнате, поглядел в окно, потом стал подозрительно рассматривать свое отражение в зеркале. Бесплоден! Вот в чем загвоздка! Он бесплоден. А Фожер был на свой лад неиссякаем. Что ж. Ему остается одно — работать, чтобы превзойти в виртуозности всех виртуозов… Лепра подошел к инструменту, закрыл глаза, повертел пальцем в воздухе, словно готовясь вытянуть жребий, и опустил его на клавишу… Протяжно зазвучала прекрасная низкая нота. Фа… Ну а дальше?.. Это всего-навсего фа. Что можно выразить с помощью фа? С фа можно начать играть что угодно… полонез, балладу, концерт… Но можно ли ею высказать: «мне грустно», «я ревную», «я тоскую», «я — Лепра»?.. Он сыграл трудный, блестящий пассаж, вспомнил музыкальную фразу Бетховена, отработал ее исполнение до совершенства, просто так, чтобы усладить пальцы, но в сердце было пусто. Зазвонил телефон.

— Алло?.. Ева, любимая, это ты?.. Сижу за роялем, само собой.

— Ты читал газеты?

— Нет. А что?

— Эта девка Флоранс имела грандиозный успех.

— Исполняя ту песню?

— Конечно.

— Ну и что? Что это доказывает?

— Как — что доказывает? Ты понимаешь, песню поют уже буквально все!

— Прости, но до меня не доходит…

— Ничего, скоро дойдет…

Она сухо оборвала разговор. Лепра пожал плечами. Черт с ней, с песней. Из вызова он сыграл ее наизусть, украсив фиоритурами, расцветив вариациями… Верно, здорово, но, в конце концов, это всего лишь песня… Не надо поддаваться… Лепра надел куртку и вышел купить газеты, которые прочел тут же на улице. Ева не преувеличивала. Пресса была единодушна… пожалуй, даже слишком единодушна. Тут наверняка не обошлось без Мелио.

«Новая звезда. Флоранс Брюнстейн оказалась откровением… Родилась великая певица…»

Лепра вернулся домой, позвонил Еве.

— Это я, дорогая. Я просмотрел газеты. Флоранс и в самом деле добилась успеха… Но это не значит, что ты повержена.

Ева часто дышала в трубку.

— Никто вас не сравнивает, — продолжал он. — Я ставлю себя на твое место, я понимаю, это обидно. Но по-моему, мы с тобой склонны…

— Преувеличивать, да?

— Пожалуй. Хочешь, пообедаем вместе? Надо все обсудить.

— Давай, — согласилась она без восторга.

— Заехать за тобой? Или где-нибудь встретимся?

— Встретимся. Возле «Фигаро».

— До свиданья, дорогая.

Он переоделся. Успех Флоранс его не смутил. Наоборот, Лепра почувствовал себя уверенней. Фожер желал этого успеха, он готовил его уже давно. Теперь он должен быть доволен. Лепра в изумлении застыл с расческой в руке. Он рассуждает так, как если бы Фожер мог предугадать… А в самом деле, может, он все предугадал, задумал, подстроил?.. Лепра привел прическу в порядок. Что за дурацкие мысли. Ничего Фожер не подстроил. Он просто пытался вынудить Еву исполнить песню, чтобы помучить ее. Фокус не удался. Фожер — это прошлое!.. Лепра вышел на площадку, вызвал лифт. А теперь надо обеспечить будущее, других проблем нет. Лепра заглянул в комнату консьержки.

— Если меня будут спрашивать…

Радио играло под сурдинку, женский голос пел.

— Что это за передача? — спросил Лепра.

— А кто ее знает, — сказала консьержка. — Я не обратила внимания… Просто приятно послушать музыку…

Лепра медленно, почти робко прикрыл дверь. Он должен был этого ждать. Ничего страшного не случилось. И однако!.. Постой, не торопись. Неужели я завидую Фожеру? Нет. Песня хороша. Она уже имеет успех. Это естественно… Что в этом особенного? Может, я боюсь?.. Нет. Впрочем, чего бояться? Тогда в чем же дело, Боже мой!

Никогда еще осень не была такой ласковой, а свет таким мягким. Полдень на бульварах ощущался как праздник. Праздник для всех других. Лепра вдруг почувствовал себя в положении беглеца. Странно, что песня, которую он знал наизусть, которая уже не могла потрясти его внезапностью впечатления, обретала вдруг какую-то новую жизнь, когда он встречался с ней вот так, случайно! Но это не может, не будет длиться долго. Он привыкнет. К яду ведь привыкают… И все же Лепра обошел стороной улицу Камбон. И в будущем он постарается обходить некоторые улицы — их перечень уже складывался в его голове… Те, где музыкальные магазины… Не из суеверия, нет. Просто неприятно видеть портреты Фожера. И потом, когда проходишь мимо этих магазинов, непременно услышишь отрывок мелодии, припев, отзвук пластинки… Лепра вышел на площадь Согласия. Под деревьями легче дышалось. Он восстановил прерванную нить мыслей. Обеспечить будущее… Если Ева откажется петь, будущее предопределено — придется выступать с концертами. Но концерты влекут за собой гастрольные поездки, частые разлуки… Лепра побренчал в кармане мелочью. Разлуки! Само собой, Фожер это предвидел. «Обещай мне больше с ним не встречаться». Вот что он сказал тогда на вилле в Ла-Боль. После смерти он стал сильнее, чем при жизни!

— Нет, — громко произнес Лепра.

Нет! Никогда он не согласится расстаться с Евой. Лучше уж снова служить оркестрантом в ресторане… Но тогда Еве будет стыдно показываться с ним… Газетная хроника, краткие заметки, шуточки, насмешливые перешептывания — он хорошо знал все виды оружия, которое разит вернее, чем кинжал. «Может, я уже конченый человек, — думал Лепра. — А может, мне надо ее разлюбить». И тут ему показалось, что он уловил суть вопроса. Метили в Еву, а через нее в него. Теперь это для него совершенно очевидно. Они оба думали, что еще могут защититься, но оказалось — поздно. Защититься от кого? От мертвеца?.. От чего? От слепого общественного мнения?.. Неужели и впрямь ничего нельзя поделать? Может, еще удастся воздействовать на тех, кого они подозревают. Воздействовать — но как? Допросить каждого по очереди: «Это не вы ли прислали мне пластинку?» Смешно. И потом, Ева же могла исполнить песню. Мелио на этом настаивал. Никто не мог предвидеть, что она откажется. Никто!.. Кроме Фожера!

«Ладно, — твердил про себя Лепра. — Буду думать о другом. С этой минуты запрещаю себе думать о Фожере». У него оставалась Ева. Ева, которая вернется к нему, потому что ей некому больше довериться. Сообщничество сблизит их больше, чем любовь. Это было почти утешение.

В условленном месте Евы не было. Лепра посмотрел на часы, рассеянно пробежал расклеенные на стенде страницы «Фигаро литтерер». Один Лепра, элегантный, уверенный в себе, прохаживался по улице; другой вслушивался в обрывки собственных мыслей: «Придется сменить квартиру… начать экономить… катиться вниз… у нее деньги есть… у меня нет…»

Ева появилась внезапно. Она почти бежала. Лепра едва не раскрыл ей навстречу объятия.

— Уведи меня куда-нибудь, — сказала она. — Куда хочешь. Я немного опоздала. Прости. Я зашла в магазин, потом взяла такси, но тут…

— Что — тут?

— Ладно, я тебе признаюсь. Это глупо, конечно!

— Говори же, дорогая, что случилось?

— Шофер стал насвистывать…

— Понимаю, — сказал Лепра.

— Я вышла под каким-то пустым предлогом и всю оставшуюся дорогу шла пешком.

Они стояли друг против друга, не двигаясь, снова встревоженные.

— То же самое вышло со мной, — заговорил Лепра. — Неприятно, но думаю, мы привыкнем. Так надо. Хочешь, пойдем в клуб на Елисейских полях. Сейчас еще только половина двенадцатого, там нам будет спокойно.

— У меня кусок в горло не пойдет, — сказала Ева.

Они пересекли площадь Рон-Пуэн.

— Ты уверен, что там мы не услышим музыку? — спросила она.

— Вот до чего мы дошли! — прошептал Лепра.

— Но ты понимаешь, как я буду выглядеть в глазах окружающих? спросила Ева.

У подножия лестницы было людно, но в зале оставались тихие уголки. Они расположились в самой глубине зала. Лепра, изучая меню, поглаживал руку Евы. Без всякой причины он вдруг снова обрел душевное равновесие. Ева тоже улыбнулась.

— Прости меня, Жанно. Я лишилась здравого смысла. Сама себя не узнаю. Закажи мне что-нибудь выпить. Все равно что… Я сразу приду в себя… У меня для тебя хорошая новость.

— Маскере?

— Нет. Маскере уклоняется, и это, между прочим, доказывает, что мои акции упали. Это Блеш. Он все устроит, и через три недели… Сегодня вечером он обещал мне позвонить. Но дело можно считать почти решенным. Они пригласили венгерского пианиста, но тот заболел.

— Стало быть, меня нанимают играть чардаш.

— Прошу тебя, не ворчи. Само собой, я сказала, что ты согласен. Осторожно! Не смотри на лестницу… Человек, который спускается по ступенькам… это Тамар.

— Тамар? Тот, который в нашем списке?

— Да.

Тамар их увидел. Он поклонился, поколебался, подошел к их столику. Ева представила мужчин друг другу так, как если бы Тамар был ее близким другом. Она вовсе не была лицемеркой. Просто ее разбирало любопытство, и она готова была к борьбе. Тамар сел напротив них.

— Я очень рад, что вас встретил, — сказал он Еве. — Я уезжаю в Италию, и, как всегда, в спешке… Фожер сообщил вам о нашем последнем разговоре? Видите, я иду прямо к цели.

Ева всматривалась в Тамара с таким пристальным вниманием, что Лепра уже заранее ненавидел этого человека, державшегося слишком непринужденно. Может, враг — это он?

— Нет, — сказала Ева, — муж не посвящал меня в свои дела.

— Но речь идет о деле, которое касается вас самой! — воскликнул Тамар. — Право, это какая-то загадка.

— Фожер любил темнить, — заметила Ева.

— Я предложил ему, — продолжал Тамар, — снять фильм, в котором главную роль будете играть вы. И он вам ничего не сказал?

— Ничего.

— Странно. Он обещал мне подумать, посоветоваться с вами…

— А как вам показалось, он сочувственно отнесся к этому плану?

— По правде говоря, нет.

— Это меня не удивляет. Для него была бы нестерпима мысль, что я могу добиться успеха помимо него. Понимаете? Без его на то согласия…

Тамар впился в Еву своими серыми глазами.

— Это на него похоже, — пробормотал он.

Ева метнула быстрый взгляд на Лепра и подалась вперед.

— Господин Тамар, между нами… Фожер был вам симпатичен?

— В моей профессии, — ответил Тамар, — поддаваться своим чувствам не принято.

Он едва заметно улыбнулся и встал.

— Досадно, — прибавил он. — Мы отказались от нашего замысла, но, может статься, когда-нибудь мы к нему вернемся.

— Сомневаюсь, — заметила Ева.

Он поклонился, не возразив ни слова, и выбрал себе столик в другом конце зала. Ева больше не притрагивалась к еде.

— Это не он, — сказал Лепра.

— Нет, не он. Вообще чем дольше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что Морис не доверился никому. Вначале я и вправду подумала, что он мог посвятить в это дело кого-то из друзей. Но сам видишь… Тамар его не любил, а между тем они были тесно связаны друг с другом. Мы только зря теряем время в догадках. Она передернула плечами. — Я ставлю крест.

— На чем?

— На всем. Это более достойно. Я не хочу, чтобы говорили, будто я цепляюсь за свою карьеру.

— Ева!

Она наблюдала за вновь прибывающими посетителями, которых становилось все больше: писатели, сценаристы, актеры, — и напустила на себя равнодушный вид. Для нее главное — сделать выбор самой, чтобы иметь право с презрением отнестись к кривотолкам.

— Ничего не изменится, — пообещала она. — Я не собираюсь становиться монахиней. Поверь мне, вовсе не так уж плохо пожить как все, не спешить с концерта на вечеринку, бездельничать… Я всю жизнь вкалываю, как мужчина. Хватит, я устала.

— Ты!

— Да, я. О прошлом я не жалею, но теперь я не прочь отдохнуть от упряжки.

— Как бы не так! Ты просто хочешь взять верх над своим мужем! — Лепра попросил счет и сжал руку Евы в своей. — Только твой муж тоже хочет взять верх над нами.

Они пошли к выходу. Разговоры на их пути умолкали, потом возобновлялись за их спиной тоном ниже. Они были уверены, что все толкуют о гала-концерте, о новой песне, и спешили оказаться вдвоем. Однако до Триумфальной арки они дошли молча. Они вдруг почувствовали себя лишенными дела, никому не нужными и знали, что первый, кто откроет рот, заговорит о Фожере.

— Угости меня кофе, — попросила Ева.

Лепра выбрал бар «Отомобиль». В дверях они столкнулись с Вирье.

— Вот здорово, что я вас встретил! — завопил Вирье. — Что поделываем, крошка? Насчет твоего мужа я, конечно, уже слышал. Сочувствую… А ты, приятель, все бренчишь?

Он подвигал пальцами, словно перебирая клавиши, громко расхохотался.

— Чем бы мне вас угостить? Нечего, нечего, пошли.

Он подтолкнул их к бару.

— Три виски. Между нами, я предпочел бы «Вьей Кюр», но это для бабья. Послушай, лапочка, ты плохо выглядишь. Что это за слухи тут ходят? Это правда, будто ты хочешь все бросить?

— В настоящее время я отдыхаю, — сказала Ева. — Только и всего.

— В добрый час! Потому что я ее видел, эту Флоранс. Газета меня послала. Мне даже велено на скорую руку накатать рецензию. Спору нет, насчет этого, — он обрисовал округлости, — у нее полный порядок. Но в остальном — нуль. Песня Фожера — она же из самого нутра идет. Чего тут многозначительность разводить, искать какой-то подтекст. Представляешь, крошка, подтекст! Поглядела бы ты на нее — тискает микрофон, глаза закатывает, рука на сиськах… Я помню припев, вот слушай…

Он запел истошным голосом, и все, кто стоял у стойки, засмеялись.

— Ладно, — согласился Вирье, — признаю, можно спеть лучше. Но ведь эта штука зовется «Очертя сердце»… Она требует чувства, слезы… Предположим, я обращаюсь к тебе… «Ты обманула меня, но я простил». Да это же почти не поется… просто говорится… руки протянуты… ласково так… потому что в жизни все может начаться сначала… как прежде… Верно?.. Если бы эту песню спела ты… Да чего уж там говорить — мы с тобой дело понимаем.

— Госпоже Фожер нездоровится, — сказал Лепра.

— Ой, — воскликнул журналист. — Ой, прости! Извини меня.

— Мне очень жаль, — прошептала Ева. — Спасибо, мой славный Вирье… Вы правы, я пела бы так, как вы сейчас показали… Именно так!

Она протянула ему руку. Вирье расцвел.

— Я напишу опровержение. Скажу, что вы скоро вернетесь на сцену.

— Лучше не надо.

— А ее можно разнести?

— Неужели вы такой злой, Вирье?

Вирье проводил их до самых дверей.

— Не падай духом, солнышко! — крикнул он. — Мы будем тебя ждать. Не сдавайся.

— Я больше не могу, — сказала Ева. — Вернемся.

Они медленно шли вниз по проспекту Марсо.

— Вот дурак! — пробурчал Лепра.

— Скоро мы вообще не сможем показаться на людях, — сказала Ева. — Не знаю, как действует эта песня на тебя, но на меня… Я думала, я крепче!.. Если бы не ты, уехала бы куда глаза глядят… Вернулась бы в Испанию… Или на Канарские острова…

Лепра молчал. Если она ухватится за эту мысль, все погибло. Она уедет, начнет скитаться из отеля в отель; вечерами, чувствуя пустоту в душе, согласится ужинать с первым встречным, и, чтобы доказать себе, что свободна, она способна…

— Ева, дорогая, берегись… Если ты уедешь, значит, он одержит победу… Ты только что сама признала, что ничего не изменилось.

Ничего не изменилось! Лепра прекрасно знал, что, наоборот, изменилось все. Даже молчание Евы стало другим. Она искала в любви восторга, который преображает и лицо, и речи — они становятся необычными, а жизнь похожей на рождественское утро. Будничную любовь, любовь, которую надо нести как крест, — нет, такую любовь она защитить не сможет.

— Я не хочу оставлять тебя одну, — сказал Лепра. — Дома я сварю тебе кофе. У меня есть скрытые таланты.

Смех его звучал фальшиво. Они вошли в парадное. Консьержка побежала за ними следом.

— Ваши письма, госпожа Фожер. И еще вот эта бандероль.

— Дайте мне, — сказал Лепра.

Он слегка побледнел и нервно открыл дверь лифта. Ева тоже узнала обертку.

— Ты думаешь, это…

— Боюсь, что да, — ответил он. — Та же обертка. Тот же почерк… И штемпель тот же… Проспект Ваграм…

Ощупав бандероль, он убедился, что внутри — картонная коробка. Лифт с шуршанием шелка скользил вверх, свет, горевший на лестничных площадках, мимолетно освещал напряженное лицо Евы, ее полные страха глаза.

— Нет, — сказал Лепра. — Нет. Не надо бояться. Хитрость шита белыми нитками. Это просто-напросто пластинка с записью Флоранс. Нас хотят взять измором.

— Тогда, значит, это она?

— Не знаю… пока не знаю. Увидим.

Ева уже вынимала из сумочки ключи. Они стремительно вошли в квартиру, и Ева заперла дверь.

— Иди… иди вперед… — шепнула она. — Меня ноги не держат.

Она пошла следом за ним, держась за стулья и кресла. Лепра разрезным ножом вскрыл бандероль, сорвал крышку с коробки. Вынул пластинку.

— Наклейки нет. Сядь. Может, это все та же пластинка.

Он приподнял адаптер и, когда пластинка пришла в движение, опустил на нее иглу. Они тотчас узнали манеру Фожера — его запинающееся туше.

— Видишь, та же самая запись, в точности.

— Пусть уж лучше так, — вздохнула Ева.

Они услышали игру Фожера, те же паузы, его хриплое дыхание.

— Хватит? — спросил Лепра.

— Подожди… Дослушаем для очистки совести.

— Зачем? Неужели тебе так хочется услышать его маленькую речь?

В мелодии ничего неожиданного больше не было, она стала такой знакомой! Здесь, дома, им удавалось побороть страх.

— Сейчас он начнет говорить те же слова. «Недурно, а?» — и так далее. Ладно, с меня хватит. Выключаю.

— Погоди же!

Фортепиано умолкло. Пластинка, чуть-чуть волнистая, мерно, с легким шуршанием покачивала белый рычаг адаптера. Фожер молчал тоже, и на лице Евы снова проступил страх. Губы Лепра злобно скривились.

— Другая пластинка, — прошептал он.

И вдруг раздался голос Фожера. Хотя они его ждали, оба вздрогнули и подались друг к другу.

— Ева, ты здесь, не так ли?.. Прости меня… я говорю с тобой как слепой… хуже того… меня вообще уже нет… Ты ведь знаешь… я всего только голос…

Рассеянной рукой Фожер наиграл мелодию припева. Ева кусала носовой платок. Переливаясь бликами, пластинка кружилась в нечеловеческом безмолвии.

— Я всего только голос, — повторил Фожер, — но я о многом догадываюсь. Я знаю, к примеру, что ты думаешь обо мне куда больше, чем когда-либо прежде… И это еще только начало…

Он проиграл короткую фразу, Лепра хотелось крикнуть ему: «Довольно… Прекратите!»

— Ты думаешь, я тебя преследую?.. Нет… Я защищаюсь… Ты удивлена! И твой дружок удивлен тоже… Держу пари, он сейчас рядом с тобой… А если его нет, ты ему расскажешь… Я защищаюсь. Потому что я должен сказать тебе: это ты мучила, терзала меня, была моим наваждением. Я бы никогда от тебя не избавился…

— Нет, — прошептала Ева. — Нет… Это неправда.

Она пожирала глазами пластинку, как если бы вдруг увидела в ней отражение Фожера.

— Я мучился, — говорил Фожер. — Теперь помучайтесь вы оба. Правосудие?.. Я в него мало верю… По крайней мере полагаю, ему надо помочь… Вот видишь, я и помогаю… Эта пластинка не последняя… Впрочем, я обращусь уже не к тебе… До свиданья, дорогая Ева, я хотел бы любить тебя меньше… Я тебя не забыл… Я тебя не забуду никогда…

Пластинка, щелкнув, остановилась. Лепра бесшумно опустился на колени перед Евой. Потрясенная, она все так же сжимала голову руками.

— Ева… Ева… любимая… — говорил Лепра.

Он почувствовал, что голос его дрожит, вышел на цыпочках в кухню, поискал и нашел среди бутылок едва начатую бутылку арманьяка. Наполнив стакан, он принес его в гостиную.

— Ева… выпей… выпей сейчас же.

Ева протянула руку.

— Он сведет меня с ума… Это ужасно!

Она омочила губы в коньяке, закашлялась. Лепра залпом допил остальное.

— «Обращусь уже не к тебе», — повторила она. — Ты понял, что это значит?

— Нет.

Она снова уставилась на пластинку.

— Разве я знала, что он так меня любил! — проговорила она своим грудным голосом.

Лепра схватил ее за плечи, встряхнул.

— Ева… очнись… Я здесь… Мы тоже будем защищаться. Так продолжаться не может.

— А что ты намерен сделать? Разве есть способ помешать пластинкам приходить по почте?

— Но мы не обязаны их слушать.

Ева улыбнулась бледной, горестной улыбкой.

— У тебя хватит выдержки не распаковывать их? Положа руку на сердце?.. Вот видишь. Мы прослушаем их все. Это судьба. Это входит в его план. Не знаю, чего он хочет добиться, но…

— Ты обезумела, — прервал ее Лепра. — Господи, да ведь, в конце концов, его же нет в живых.

— Это ты обезумел, Жан, — ласково сказала Ева. — Ты ведь понимаешь, что есть кто-то… друг, сообщник, называй как хочешь… который в курсе. Теперь уже в этом сомнений нет.

Лепра машинально взял пустой стакан, втянул в себя последние капли влаги.

— Точно, — подтвердил он. — И вот доказательство… Отправитель должен был дождаться первого успеха песни, прежде чем отправить эту пластинку… Иначе пластинка не потрясла бы нас так… верно?

— Продолжай.

— Сам Фожер не мог точно расписать, в какие числа отправлять пластинки. Стало быть, кто-то выбрал день… А значит, речь идет не о каком-нибудь отдаленном знакомом. Это должен быть друг Фожера, тот, кто знал все… Разве я не прав?

— Мелио?

— Не представляю никого другого… Но зачем он упрашивал тебя исполнить песню?

— При чем здесь… я что-то не понимаю.

— Сейчас поймешь. Друг, о котором мы говорим, если он согласился исполнить последнюю волю твоего мужа или, если хочешь, согласился мстить за него… пойдет до конца. Но тогда Мелио не должен был предлагать тебе петь.

— Стало быть, это не Мелио. И все же… Брюнстейн?.. Да нет, Морис никогда не выбрал бы себе в наперсники мужа своей любовницы.

— Кто же тогда? Флоранс? Девошель? Гюрмьер?

— Только не Гюрмьер. Гюрмьер — делец, да притом из продажных. Тот, у кого остались пластинки, мог бы явиться ко мне, чтобы шантажом выманить у меня деньги. Сам понимаешь, Морис должен был предвидеть этот риск. Он должен был выбрать кого-то очень надежного… Кого-то, кто, вероятно, нас ненавидит…

— Его брат?

— Он даже не явился на похороны. Они уже много лет в ссоре.

Лепра в унынии опустился на стул.

— Что же делать? — спросил он.

— Ничего, — прошептала Ева. — Ждать.

— Чего ждать?

— Очередных пластинок.

VI

Прошла неделя. Каждое утро в девять Лепра звонил Еве.

— Есть что-нибудь новое?

— Нет. Ничего. Письма.

В полдень он часто забегал к ней. Ева показывала ему почту, в беспорядке валявшуюся в хрустальной вазе. По мере того как песня становилась все популярнее, писем приходило все больше. Писали друзья, убеждавшие Еву не отказываться от выступлений, незнакомые, поздравлявшие Еву, восхищавшиеся Фожером. Ева похудела, но не сдавалась и упорно старалась вести прежний образ жизни, показывалась по вечерам в тех ресторанах, в которых привыкла бывать, улыбалась. Она пожимала руки, принимала приглашения.

— Я немного устала, — объясняла она. — Мне надо отдохнуть… Нет… Пока еще никаких планов у меня нет…

— Вы довольны? «Очертя сердце» становится бестселлером…

— Тем лучше. Песня этого заслуживает.

Но через час она уезжала с головной болью. Лепра был рядом, наготове, он молча увозил ее домой. Он тоже был на пределе сил. В присутствии Евы он старался казаться спокойным, шутил.

— Знаешь, за сегодняшний день я слышал ее одиннадцать раз. Я подсчитал… Утром, у парикмахера. Потом на лестнице… кто-то мурлыкал ее, ожидая лифт… дважды в метро… дважды в Тюильри, мальчишки наигрывали ее на гармонике. В полдень…

— Довольно, дорогой! Я тоже слышу ее повсюду… Наваждение какое-то!

У дверей Лепра долго сжимал ее руку. Он чувствовал, что ей хочется быть одной, он смирялся, терпел.

— Всего хорошего, дорогая. Постарайся уснуть. Утром я позвоню.

Он брел куда глаза глядят, подавленный одиночеством, входил в кафе, не в состоянии размышлять, составить план. Он заказывал виски, но не притрагивался к нему, а наблюдал за снующей взад и вперед толпой. Снова и снова перебирал он в памяти список подозреваемых… Мелио… Флоранс… Наверно, это кто-то из них… Остальные сами собой отпали. Девошель, музыкальный критик, которого они заподозрили на мгновение, на другой день после похорон уехал в Швейцарию. Ева узнала об этом случайно. Они проверили, справедлив ли слух. Сомнений не было. Пластинки посылал не Девошель… Стало быть, Мелио или Флоранс?.. Но как выспросить их, не компрометируя себя еще больше?.. Лепра отступал. В конце концов, думал он, ну что может с нами случиться? Ничего. Во всяком случае, ничего определенного. Следствие о гибели Фожера прекращено. По-видимому, прекращено. Через месяц никто уже и не вспомнит о Фожере. Ева, по всей видимости, вернется к жизни. Безусловно, вернется. Лепра знал, что бояться ему нечего, но его не покидала тоска. Смутная тоска, похожая на страх перед морской болезнью. Ему хотелось бы лечь и уснуть, уснуть! Он заходил в другое кафе, на всякий случай чутко прислушиваясь. Нет, здесь песня не звучала. Он чувствовал едва ли не разочарование. Песня была своеобразным диалогом с Фожером. Когда Лепра слышал ее, он выпрямлялся, ему хотелось сказать: «Видишь, негодяй, я не сдаюсь. И до конца не сдамся!»

Тихо тянулись ночные часы. Машины проезжали все реже. Они стремительно неслись откуда-то издалека, а в промежутках тишину нарушал лишь шелест приходившей всей разом в движение листвы. Лепра возвращался домой. Он заходил в последнее кафе, почти безлюдное в этот час. И там, стыдливо опустив монетку в автомат, стиснув зубы, слушал наедине с собой песню Фожера. А дома, рухнув в постель, поворачивался лицом к стене и, прокручивая в голове расплывчатые мысли, ждал, пока придет сон.

Не успев встать, он бросался к телефону.

— Доброе утро, дорогая. Как спала? Есть что-нибудь новое? Нет, стало быть, еще не сегодня! Он садился за фортепиано, но настроение уже было отравлено. Ему хотелось бы услышать задыхающийся голос Евы: «Приезжай скорей, пришла пластинка». Тогда они, может быть, узнают, чего хочет Фожер.

Иногда под вечер Ева соглашалась поехать куда-нибудь выпить чашку чаю. Лепра робко пытался завести с ней разговор, как в прежние времена. Но Еву узнавали. На них смотрели. Ева не могла этого долго вынести, она вставала и уходила, и они вынуждены были ограничиваться прогулками по какому-нибудь парку, садиться на скамью и смотреть, как среди опавшей листвы ссорятся воробьи. Если Ева открывала рот, она говорила:

— Я обдумала. Это не Мелио.

А на следующий день утверждала:

— Это Мелио. Он сам признался, что Морис приходил сказать ему, что сочиняет новую песню… Песню, «над которой пришлось попотеть»… Помнишь?

— Еще бы, — говорил Лепра. — Неужто, по-твоему, я могу забыть.

И они снова бродили по заколдованному кругу предположений, подозрений, сомнений.

— Он может быть доволен, мы игрушки в его руках, — заключала Ева с легкой насмешкой, которую она вкладывала в свои слова, когда храбрилась.

А в другие дни, опершись рукой на руку Лепра, замечала:

— Что за жизнь ты ведешь из-за меня!

— Да нет же, — говорил Лепра. — Во всем виноват я!

К ним вернулась доля былой страсти. Лепра обвивал рукой плечи Евы.

— Ева, дорогая, ты еще любишь меня хоть немного? Ты веришь, что я готов отдать все, лишь бы положить конец этому кошмару?

— Конечно, малыш. Да это, в общем, и не кошмар. Мы с ним справимся. Давай пройдемся немного.

Они возвращались в многолюдье улиц, в котором любила растворяться Ева. Они останавливались у витрин, разглядывали мебель, украшения, ткани. Однажды вечером Ева, стиснув вдруг локоть своего спутника, увлекла его прочь, но он успел прочитать маленькую этикетку на флаконе духов: «Очертя сердце». «Очертя сердце» назвал одну из своих моделей Диор. Ева отказалась от прогулок.

— Ты можешь заявить протест Мелио, — сказал Лепра. Сомневаюсь, есть ли у него право делать такие вещи.

— К чему? — прошептала Ева. — И что подумают обо мне, если я стану протестовать?

Ева хотела быть хорошим игроком. Это было для нее жизненным правилом. И однако, Лепра все-таки задал ей наконец вопрос, который все время его мучил:

— Ты все еще любишь своего мужа?

— Я же говорила тебе, что нет.

— Тогда почему при звуках этой песни ты каждый раз так потрясена?

— А ты?

— Я не потрясен.

— Ты лукавишь. Правда состоит в том, что нам обоим страшно, потому что перед нами возникает сцена, разыгравшаяся в Ла-Боль.

— Нам страшно, потому что мы мало любим друг друга. Ева, дорогая, ты не та, какой была прежде… Почему?

Они сидели не террасе ресторана против Бельфорского льва. Здесь никто не обращал на них внимания.

— Ты дитя, — сказала Ева. — Ты считаешь, что я слишком мало тебя люблю! А ведь я остаюсь здесь из-за тебя. Мне ничего не стоило бы уехать в Италию или в Португалию. Больше никаких писем… никаких пластинок… покой. Разве не так? Ты недоволен?

— Нет, — сказал Лепра.

Он тут же почувствовал, что Ева рассердилась, но он и хотел вызвать ее гнев. Он переживал сейчас одну из тех минут, когда жаждешь потерять то, что любишь.

— Я не нуждаюсь в твоей преданности, — сказал он. — Мне нужна только твоя любовь.

Ева не ответила. Она старалась сохранять спокойствие. Однако все же надела свои темные очки. Тогда Лепра внезапно решился.

— Ева, выходи за меня замуж, — прошептал он. — Ну обещай, что выйдешь, как только мы сможем законно…

Она горько улыбнулась.

— Вот тут уж нас сразу заподозрят, — сказала она. — Ты соображаешь, что говоришь?

— Господи, если мужчина предлагает руку своей… своей подруге — не понимаю, что в этом скандального…

— Ты сошел с ума, мой милый… совершенно сошел с ума! Лепра заупрямился. Он весь дрожал, охваченный волнением, как бывало в лучшие его дни за роялем, когда им завладевала музыка.

— Ты что, не понимаешь, что я не могу больше так жить, сказал он. — Ну да, я звоню тебе… мы где-то бываем… что это дает? Час пребывания вместе. В остальное время ты живешь сама по себе, я сам по себе. Мы двое чужих. Между нами стоит Фожер… Больше, чем когда-либо прежде. Вот почему я боюсь. На эти дурацкие пластинки ответ может быть только один… Поверь мне, я все обдумал… Ты должна стать моей женой…

— Попроси для меня еще чашку кофе, — сказала Ева.

— Что? А, хорошо… Как хочешь. Официант! Два кофе.

Взбешенный, он извлек из кармана сигарету. Ева протянула ему зажигалку.

— Извини, — буркнул он.

— Ты кончил? — спросила она. — Могу я сказать?.. Послушай… Я никогда не выйду замуж. Я вообще не должна была выходить замуж. Я слишком люблю любовь.

— Это глупо!

Он угадывал за темными стеклами тусклый блеск ее зрачков.

— При желании я умею быть терпеливой, — сказала Ева. — Я тоже все обдумала. Ни одного мужчину я не любила так, как тебя. Женщины обычно нелегко признаются в таких вещах. Но именно поэтому я и не могу стать твоей женой. Чего ты хочешь? Чтобы мы каждую минуту были вместе? Чтобы мы с утра до вечера занимались любовью? Чтобы я растворилась в тебе?.. Нет, дорогой. Любовь — это… Она задумчиво отпила кофе. — Это ностальгия… Мне не хочется впадать в литературщину, но мне кажется, что любовь в этом и состоит… И именно потому, что я тебя люблю, у меня может иногда возникнуть желание отдалиться от тебя… или заставить тебя страдать… или забыть тебя… заменить кем-нибудь…

— Ева!.. Умоляю тебя… Ева!

Ева придвинулась к нему так близко, что коснулась его плечом.

— Успокойся, милый Жанно. Мы ведь просто рассуждаем. Я показываю тебе себя такой, какая я есть. Может, потому, что я по натуре бродяга, дикарка, в моих глазах любовь, истинная любовь, должна пытаться сама себя разрушить. Если она выдержит… вот тогда…

— Но она выдержала, — прошептал Лепра. — Уверяю тебя, моя любовь…

Она закрыла ему рот рукой.

— Да, твоя любовь сильна, она эгоистична, победительна. Ты любишь как мужчина, как любил Морис…

— А как бы ты хотела, чтобы я любил?

— Вот оно. Ты должен согласиться любить, не пытаясь играть какую-то роль, ничего не ожидая взамен… Как бы это объяснить?.. Ты должен согласиться быть самим собой, и ничем больше.

— Но я никакой роли не играю.

— Вот видишь, ты не понял.

— Это ты…

— Нет, твоя игра состоит в том, что ты рассказываешь себе сказки, в которых нуждаешься, чтобы возбудить себя. А когда я тебе говорю о том, какая я на самом деле, ты меня отвергаешь, тебе плохо.

— Знаешь, очень уж ты мудришь!

В ресторан вошел слепец. Под мышкой он держал скрипку.

— Уйдем, — сказала Ева.

Слепой прижал скрипку к подбородку и заиграл песню Фожера с рыдающим вибрато.

— Это становится гнусно, — пробормотал Лепра.

Он расплатился по счету и, держа Еву под локоть, вывел ее на улицу.

— Теперь я, конечно, должен сказать тебе «до свиданья»?

— А ты не хочешь зайти ко мне? — спросила Ева.

Лепра, неуверенный, все еще взбешенный, уже утешенный, смотрел на нее, она медленно сняла очки, улыбнулась ему.

— Вот видишь, какая ты! — сказал Лепра.

— Будь добр, — прошептала она, — останови такси.

В машине он привлек ее к себе, и они замерли в этой позе, а город, призрачный и переливающийся огнями, развертывался за ветровым стеклом, как фильм на экране. «Я держу ее в объятиях, — думал Лепра, — но объятия мои пусты. Она моя — и в то же время мне не принадлежит. И я счастлив… счастьем отчаяния».

Ева, словно угадав мысли любовника, сказала:

— Видишь, милый, что такое любовь. Это значит решаться высказать все. Ты обещаешь мне, что у тебя всегда хватит решимости сказать мне все?

Он целовал ей волосы, виски. Под его губами вздрагивали крошечные морщинки. Он почувствовал, что слезы щиплют ему глаза, и забыл о себе. Он весь был теперь ласка, нежность и горе…

Возле комнаты консьержки Ева помедлила.

— Спроси, пожалуйста, нет ли почты.

Это была самая мучительная минута за весь день. Лепра сделал беспечное лицо, открыл дверь. Консьержки не было, но полученная почта лежала на полочке. Он взял десяток писем, сунул их в карман, подозрительным взглядом окинул стол и буфет. Бандероли не было. Им дали отсрочку.

— Только письма, — объявил он.

Ева ждала его у лифта. Лицо ее просияло. Она стала вдруг совсем юной, и чистый порыв всколыхнул душу Лепра. Ему хотелось ободрить ее, защитить. Он распахнул дверь лифта, потом закрыл за собой кабину.

— Я начинаю думать, — сказал он, — что пластинок больше не будет. Твой муж был не так глуп. Он не мог не понимать, что угроза, когда ее повторяют слишком часто, теряет силу.

— Я ни в чем не уверена, — сказала Ева.

Но голос ее звучал просветленно. Лепра обнял ее, нашарил губами ее рот. Она вырвалась со смехом.

— Дурень, нас могут увидеть!

Мелькавшие перед ними лестничные площадки уходили в глубину, и Лепра мягко и с наслаждением прижимался к тающим губам Евы, не забывая о приближении очередного этажа, в безлюдье которого, немного даже торжественном, надо было вовремя удостовериться. Лифт остановился.

— Дай ключи, — сказал Лепра. — Могу ведь я однажды открыть дверь сам. Позволь мне вообразить, будто я у себя дома.

Он пропустил ее вперед и снова обнял ее, не дав ей даже времени обернуться.

— Ева, дорогая, спасибо за все, что ты мне недавно сказала. Заметь, я придерживаюсь других взглядов. Но я постараюсь любить тебя лучше.

Теперь она стояла обернувшись к нему. Он стиснул ее лицо ладонями и поднял его к себе, точно свежую воду в бокале своих сведенных вместе рук.

— Клянусь, — сказал он, — защищать тебя… против него, против тебя и против меня самого. Для начала мы очистим эту квартиру. Я целую тебя здесь, в прихожей…

Он прижался губами ко лбу Евы, к ее глазам, ласково повел ее в гостиную.

— И здесь я тоже целую тебя, потому что и здесь ты страдала по моей вине.

Губами, которые уже начинали пылать, он коснулся ее щек, ее носа. Он чувствовал, что она растрогана, что она поддается. Он медленно повел ее в спальню.

Там его губы нашли открытые губы Евы, у нее вырвался стон. Ему пришлось ее поддержать, рука, ласкавшая ее тело, задержалась под мышкой, где угадывалась округлость груди. Но он хорошо владел собой и увлекал ее из комнаты в комнату, в середине каждой из них повторяя этот искупительный жест.

— Жан, — выдохнула она, — довольно… Я больше не могу…

Он повел ее в гостиную, там усадил, но она ухватилась за его шею, спрятала лицо у него на груди.

— Я хочу тебя, — сказала она, прикусив ткань его пиджака. Он почувствовал прикосновение ее зубов.

— Не сейчас, — шепнул он. — Может, мне тоже надо отдалиться от тебя, заставить тебя страдать… Я запомнил урок…

Она высвободилась, отстранила его на вытянутую руку.

— Чудовище, — произнесла она весело. — О, ты в самом деле настоящий мужик!

И они дружно рассмеялись.

— Вот такой я тебя люблю, — сказал Лепра. — Задорной, непосредственной. Ну-ка повтори: «Чудовище!»

— Чудовище!

— Ева, дорогая, это правда, ты хочешь?

Он сбросил пиджак, швырнул его на стул, выпавшие из кармана письма рассыпались по полу.

— Хм! Твои поклонники!

Он подобрал письма с полу, но, взглянув на последнее, нахмурился и медленно поднялся с колен.

— Что это?

— Дай сюда, — сказала Ева.

Но он не выпускал конверта из рук, и тогда она подошла к нему сзади и прочла, заглядывая ему через плечо:

«Управление уголовной полиции».

— Боже!

— Не может быть, — прошептал он.

— Он на нас донес.

— Не говори глупостей. Как он мог на нас донести?

Большим пальцем Лепра нашаривал отверстие в уголке конверта, стал терять терпение. Потом топнул ногой, разорвал конверт и рывком извлек из него письмо. В нем, кроме обращения и подписи, была только одна машинописная строчка:

«Мадам!

Прошу Вас срочно явиться ко мне по делу, Вас касающемуся.

Комиссар Борель»

— «По делу, Вас касающемуся»? Не понимаю, — сказала Ева.

— Я тоже, — признался Лепра.

С письмом в руке он тяжело опустился в кресло, перечитал текст, «…по делу, Вас касающемуся… Комиссар Борель».

— Они знают правду, — сказала она. — Они получили письмо.

— Да нет же! — закричал Лепра. — Ну подумай сама… Не мог все-таки твой муж при жизни рассказать, как его убьют. Никто и не собирался его убивать. Все вышло совершенно случайно.

На фортепиано по-прежнему стояла фотография Фожера; живые глаза под слегка припухшими веками, казалось, следят за происходящим со скрытой иронией.

— Зачем тогда меня вызывают? — заметила Ева. — Может, они обнаружили какую-то мелочь… Что-нибудь — не знаю.

— Какую мелочь? Медицинская экспертиза дала заключение… Страховая компания провела расследование… Эксперты подтвердили, что это была авария… Какая тут может быть подозрительная мелочь?

Лепра пытался побороть подступавший ужас, но понимал сам, как хрупки его доводы.

— Допустим, — снова заговорила Ева, — что они получили письмо. Морис объясняет в нем, что мы хотим его убрать. И требует, чтобы самым тщательным образом расследовали обстоятельства его гибели, если он умрет скоропостижно… при драматических обстоятельствах. И что же? Ты думаешь, полиция будет сидеть сложа руки?

— Они решат, что кто-то пытается сыграть с ними дурную шутку.

— Может быть. Но они захотят кое-что выяснить… Они проверят, в самом ли деле это почерк моего мужа. И если он сам обвиняет нас… представляешь, какую силу будет иметь обвинение!

— Они ничего не обнаружат. Обнаружить нечего.

— А газеты, Жан. Представляешь заголовки: «Был ли Морис Фожер убит?»

Она закрыла лицо руками, но тут же порывисто вскочила.

— Я иду.

— Куда?

— К комиссару. Лучше покончить со всем этим разом. Сейчас четыре. Через час все выяснится. Пусть, если хочет, арестует меня. В конце концов, мне так легче.

— Стало быть, ты хочешь во всем признаться?

Еву, которая уже взяла сумочку, перчатки и складывала письмо, тронуло отчаяние Лепра.

— А что сделал бы ты на моем месте?

— Все отрицал бы… без колебаний. Ева, дорогая, пойми, доказательств нет. Мы очень сильны.

— Ты — может быть. А я…

Он машинально оперся о каминную полку и, вспомнив, что там, на вилле, сделал такой же жест, покраснел. Повторялась та самая сцена. Впрочем, с тех пор как они стали ждать пластинок, сцена повторялась каждый день. Ему казалось, что он каждый день убивает Фожера. Он развел руками.

— Как хочешь, — вздохнул он.

— Ты мной разочарован?

— О нет!

— Разочарован. Это видно. Ну что ж, милый Жан, очень жаль, но я больше не в силах играть в эту игру, жить как зверь, на которого ведут облаву. Зря я уступила тебе и не вызвала полицию. Я не создана для того, чтобы каждую минуту лгать, как настоящая преступница… Мы потому и попали в нынешнее положение… что солгали.

— Ты забываешь, что твой муж обвиняет нас в заранее обдуманном намерении.

Ева провела по глазам тыльной стороной руки. Губы ее дрожали. Она вдруг заметила фотографию Фожера и смахнула ее рукавом. Стекло со звоном разбилось.

— Вы способны на все, — сказала она.

— Послушай.

— На все. Ты такой же, как другие.

Она была бледна как смерть, но сумела сдержать слезы. Вынув из сумочки пудреницу, она тщательно наложила грим, не сводя взгляда с Лепра, и в глазах ее, мало-помалу вновь обретших свой зеленый цвет, заплясало светлое пятнышко.

— Поцелуй меня, — попросила она, — прежде чем я намажу губы… Если я смогу промолчать, я промолчу… из-за тебя, глупыш!

Она запрокинула голову, а он медленно склонился над нею, покачивая ее в своих объятиях. Когда она наконец отстранилась от него, она смеялась, полная задора.

— Не знаю, какая муха меня вдруг укусила. В глубине души я вовсе не прочь повстречаться с этим комиссаром. Если он надеется, что я у него запою…

Слово смутило обоих. Ева привела в порядок прическу, Лепра натянул одну перчатку. Тревога снова вклинилась между ними.

— Ладно, — сказала Ева. — Ты меня проводишь?

Они вышли, но заперла дверь Ева. На тротуаре Лепра едва не дал тягу. Однако ему стало стыдно отпускать ее одну навстречу опасности. Ева старалась казаться беззаботной.

— Хочу купить новую машину, — сказала она. — Какая марка, по-твоему, лучше? «Пежо»? «Симка»?

Он стиснул ее локоть, чтобы дать ей почувствовать, как восхищен ее мужеством.

— «Симка», — рассеянно прошептал он и знаком остановил такси. — Мост Менял… и, пожалуйста, выключите радио. Спасибо.

По дороге они не проронили ни слова.

Лепра зашагал рядом с Евой вдоль серого здания. Они остановились у ворот. Черты у обоих заострились. Ева подняла лицо к Лепра, кончиками пальцев пригладила ему волосы на висках. Она понимала, что он будет страдать сильнее, чем она.

— Будь умницей, — шепнула она.

— Хорошо, — отозвался он.

Он задыхался. Она скрылась в воротах, не оглядываясь, прошла через двор, он отвернул манжету, чтобы взглянуть на часы. Потом, переступая с трудом, как больной, перешел к парапету набережной. Быть может, сегодня вечером его арестуют. Зеленая вода колебала отражения, зигзагами вытягивала опрокинутую тень парохода. На углу Нового моста, не обращая внимания на зевак, работал художник. Лепра, перегнувшийся через каменный парапет, жил в другом мире. «Если бы меня арестовали, — думал он, — любил ли бы я ее по-прежнему? Если бы меня разлучили с ней? Если бы она умерла?.. Может, она права. Я насочинял себе каких-то восторженных небылиц. Я хочу, чтобы в моей жизни было что-то необыкновенное. И все же сейчас мне холодно, мне страшно, потому что она одна, там, наверху…» В его памяти звучали обрывки мелодий, пассажи из «Аппассионаты», из концерта Шумана. Ему хотелось сыграть для Евы, чтобы помочь ей, самому принять участие в схватке. «Хорошо бы, — подумал он еще, — написать вот сейчас песню и сразу же ей подарить». Фожер был на это способен. Впервые он вспомнил о Фожере без горечи. Прошел буксир, тянувший за собой три баржи, до планшира погруженные в воду. Ветер играл на воде, рассеивая листья по ее поверхности. Лепра признал, что хотел убить Фожера, и ему стало легче. Да, он завидовал Фожеру, он ненавидел его всеми силами души. Фожер угадал правду, когда обвинил его в том, что аппетиты у него большие. Умысел не обязательно должен вызревать в течение многих дней или недель, это может быть делом нескольких секунд. Стоит тебе исступленно пожелать исполнения того, что ты уже делаешь. Но в этом он никогда, никогда не сможет признаться Еве. Выходит, он недостаточно ее любит? Но разве можно разоблачить себя до конца, согласиться, чтобы твоим судьей была женщина, которая тобой восхищается, внушая тебе самому, что ты существо исключительное? Фожер ничего в себе не скрывал и потерял любовь Евы. А ведь Фожер был личностью… А я бедный малый, неспособный даже сочинить мелодию из трех нот. Но в то же время в каком-то другом смысле все эти мысли были неправдой. Лепра чувствовал, что обвиняет себя только потому, что это единственный магический способ внушить Еве, чтобы она сопротивлялась, лгала, отрицала. Да, он желал, чтобы в эту самую минуту, находясь в лапах этого полицейского, она отбивалась, чтобы она забыла свою дурацкую щепетильность! Лгать?! Подумаешь! Он едва ли не желал, чтобы полиция вызвала его на допрос, чтобы лгать еще и еще. Он отвернул манжету. Не прошло еще и четверти часа с тех пор, как началась его пытка. Рыбак выудил из воды что-то блестящее, извивающееся. Лепра спустился на несколько ступенек вниз, зашагал вдоль набережной, подошел к рыбаку, вытиравшему руки носовым платком. Рыбак насвистывал песню Фожера.

— Садитесь, мадам, прошу вас.

Комиссар Борель прошел по кабинету, оперся на спинку своего кресла. Ева в мгновение ока составила о нем мнение: умный, чуть излишне самоуверенный, красивый, хотя зубы неровные, но в общем для чиновника вид достаточно благородный. Брюки не мешало бы отутюжить… Она улыбалась, слегка наклонив голову и глядя ласковым взглядом, но внутренне вся начеку.

— Я счастлив видеть вас здесь, мадам. Для меня, поверьте, это большая привилегия. Я вами восхищаюсь…

— Следует ли понимать ваши слова так, что вы пригласили меня сюда для частного разговора, чтобы наговорить мне комплиментов?

Прикрыв глаза, комиссар приподнял массивную руку, на которой блестел перстень с печаткой.

— Нет, конечно, нет, но я такой же человек, как все… Слушая ваши песни, я позволяю себе помечтать. И вот сегодня вы здесь, передо мной…

— …во плоти и крови, — досказала Ева.

— Вот именно — во плоти и крови!.. Так что, с вашего разрешения, я хочу насладиться этой минутой…

Он старался говорить шутливым тоном, но это звучало фальшиво. Глаза его не улыбались. Они были, пожалуй, чересчур голубые того оттенка, который при электрическом свете приобретает стеклянный блеск.

— Я с грустью и удивлением узнал о смерти господина Фожера, — продолжал он.

— Мой муж был недостаточно осторожен.

— Знаю.

Борель сел и похлопал ладонью по лежащей на столе папке.

— У меня тут копия полицейского рапорта. Впрочем, в неосторожности ли тут дело… Господин Фожер выпил, он ехал на большой скорости, но в конце концов это случается со многими автомобилистами, особенно в летние месяцы, во время отпусков… Большая потеря… Тем более горестная, что я узнал… стороной… будто вы решили покинуть сцену.

— Быстро вам все сообщают!

Борель шутливо поклонился.

— Такова моя профессия, мадам… Могу ли я задать вам вопрос?.. Вы в самом деле думаете, что ваш муж погиб в случайной аварии?

Ева ждала этого выпада. И все же ей оказалось трудно выдержать взгляд комиссара.

— Бог мой, конечно… — сказала она. — Мне и в голову не приходило… Вы что-нибудь обнаружили?

— Обнаружил?.. Нет. Авария как будто сомнений не вызывает.

Открыв папку, он на мгновение задумался. А Ева подумала о Лепра. Бедный мальчик! Она вовлечет его в катастрофу. Никогда ему не понять, почему она призналась. Потому что она расскажет всю правду. Если у этого полицейского есть доказательства, что Мориса… Нет, она не может допустить, чтобы ее уличили во лжи, чтобы ее презирали.

— Полагаю, у господина Фожера, как у нас всех, были враги, сказал Борель. — Вы не заметили ничего необычного в последние недели его жизни? Ваш муж не был ничем озабочен? Он не сказал вам ничего такого, что могло бы…

— Ничего.

— Странно. У вас были хорошие отношения?

— Нет.

Борель с усмешкой покачал головой.

— Прекрасно! Вот это прямой ответ.

Он вынул из папки письмо и перечитал его. Ева сидела слишком далеко и не могла опознать почерк, но она почувствовала, что это конец. Фожер сдержал свое слово.

— У меня есть любовник, — сказала она, — для вас это не новость. И поскольку вы хотите все знать…

Борель подался вперед, протягивая ей письмо.

— Прочтите сначала вот это, — сказал он. — Я не должен был бы вам этого показывать, но я рассчитываю на вашу скромность.

Письмо писал не Фожер. Округлые, тонкие буквы… где она уже видела этот почерк?

«Все друзья Мориса Фожера с горестным изумлением наблюдают за бездействием полиции. Следствие пришло к выводу, что произошел несчастный случай, но это чепуха. Фожер отлично водил машину. Кроме того, он обыкновенно выбирал дорогу в объезд, чтобы избежать крутых поворотов Ансени…»

Закинув ногу на ногу, Ева держала письмо на колене; взгляд Бореля помогал ей сохранять выдержку; она дочитает письмо до конца, не сломившись…

«…Таким образом, гибель Мориса Фожера вызывает недоуменный вопрос: почему он не поехал своей обычной дорогой?.. Да потому, что хотел покончить с собой… Он придал своему самоубийству вид случайной катастрофы из порядочности, чтобы пресечь толки. Но если он, человек, который так любил жизнь, совершил самоубийство, значит, его на это толкнули…»

И вдруг Ева узнала почерк Флоранс. Дома она поищет у себя в секретере… Там наверняка найдутся старые почтовые открытки, посланные из Дании, из Швеции в ту пору, когда Флоранс еще не стала… Точно, это был ее почерк, она его даже не изменила глупый, вульгарный почерк…

«…а тот, кто довел человека до самоубийства, преступник. Полиция должна бы поинтересоваться, не причастна ли к смерти своего мужа Ева Фожер. Мое имя вам ничего не скажет. Я требую одного — правосудия».

Ева сложила письмо.

— Мы получаем подобные письма десятками, — сказал Борель как бы в свое оправдание. — От маньяков, завистников, одержимых… И однако…

— Однако? — переспросила Ева.

— Это часть нашей рутинной работы. Мы обязаны проверить…

— Вы считаете, что я виновата в смерти мужа?

— Вовсе нет, дорогая госпожа Фожер. В случае с вами… Прежде всего я поддался искушению с вами познакомиться… и главное хотел вас остеречь… Совершенно очевидно, кто-то точит на вас зуб… Вы не знаете кто?

Ева с отвращением положила письмо на кончик стола.

— О, конечно, знаю, — сказала она. — Но вы мне тут ничем помочь не можете.

— И однако, если кто-то будет изводить вас, преследовать, мое участие…

— Спасибо, — пробормотала Ева. — Вы очень любезны, но я справлюсь сама.

Борель едва заметно одобрительно кивнул головой.

— Так или иначе, я вас предупредил. Если кто-то попытается устроить скандал, не задумываясь, обращайтесь ко мне… Вам, конечно, неизвестно, в самом ли деле ваш муж имел обыкновение пользоваться объездом, как упомянуто в этом письме?

— Не имею понятия. Я всегда ездила в Ла-Боль поездом.

— Впрочем, самоубийство или несчастный случай, это дела не меняет, — заключил Борель.

Он проводил Еву до лестницы.

— Обращайтесь ко мне не задумываясь, — повторил он. — Я на месте. Можете на меня рассчитывать.

Ева неторопливо сошла по ступенькам. Борель все еще стоял на площадке — она готова была в этом поклясться; он продолжал смотреть ей вслед… А потом она поняла, что он ушел, и, сама не зная почему, заторопилась, почти бегом кинулась к воротам. Лепра стоял на противоположном тротуаре, опершись о парапет.

— Видишь, — сказала она. — Меня не арестовали.

— Ты во всем призналась?

— Нет. Незачем было. Я мечтаю о чашке чаю.

Но, устроившись на банкетке в маленьком бистро, расслабленная, улыбающаяся, она вдруг передумала и потребовала белого вина.

— Как простые работяги, — сказала она.

— Расскажи же.

— Все очень просто. В двух словах: комиссар получил анонимное письмо. Я узнала почерк — это Флоранс.

— Ах, вот оно что!

— Флоранс обвиняет меня, что я довела Мориса до самоубийства.

— Не понимаю, — сказал Лепра.

— Я тоже сперва не поняла. Я ждала… так вот, нет. Флоранс ни о чем не подозревает. Она просто пытается мне нагадить. Вероятно, надеется, что это дойдет до газет, они что-нибудь опубликуют…

— И из-за этого он тебя вызвал?

— Да, из-за этого… Но еще, без сомнения, и по другой причине. Флоранс сообщает в письме, что Морис обыкновенно ездил другой дорогой именно для того, чтобы миновать крутые виражи Ансени.

— Вот как!

— Комиссар неглуп. Он ничего не знает. Ни о чем не подозревает. Но эти сведения насчет объезда, несомненно, его насторожили. За твое здоровье, милый Жан. Давай чокнемся.

Она дотронулась своим бокалом до бокала Лепра и с удовольствием выпила кларета. Лепра недоверчиво пригубил вино.

— В общем, твои впечатления? — спросил он.

— Что мы можем быть спокойны, пока.

— Но тогда, — воскликнул Лепра, — это не Флоранс посылает нам пластинки. Если бы она знала правду, она с восторгом сообщила бы ее комиссару. Она бы прямо обвинила нас.

— Постой! А ведь и правда, — проговорила Ева. — Я об этом не подумала. Я была так удивлена.

— В каком-то смысле это письмо снимает с нас подозрения, — продолжал Лепра. — Но если отбросить Флоранс, остается Мелио.

Ева допила свой стакан.

— Дай мне сигарету, — сказала она. — Сейчас половина шестого… Мне хочется ему позвонить.

— Кому? Мелио?

— Да.

— Зачем?

Ева сняла шляпу, тряхнула волосами, потом поудобней устроилась на банкетке, вздохнула с облегчением.

— Теперь мы твердо уверены, что это Мелио, так ведь?

— В психологическом смысле — да. Кто, как не он. Он был другом, издателем.

— Ну так вот. Надо самим нанести решительный удар. Мне хочется попросить, чтобы он назначил мне встречу, и припереть его к стенке. Погоди, не торопись хмурить брови… Что, если Борель… это комиссар, его фамилия Борель… получит пластинку, он ведь сейчас же все поймет… Я его видела, понимаешь, я знаю, что это за человек… С другой стороны, быть может, Мелио вовсе не так уж гордится ролью, которую считает своим долгом играть… Если бить на его чувства, может, удастся заставить его переменить фронт.

— С условием, — возразил Лепра, — если во всем ему признаться.

— Ну что ж, я ему во всем признаюсь.

— А он на нас донесет.

— Нет. Не посмеет. На меня он не донесет. Просто потому, что таких вещей не делают. Мелио все-таки не первый встречный.

Лепра скрестил руки на круглом столике и погрузился в созерцание блюдец.

— Ты со мной не согласен? — спросила Ева.

— Нет. Совершенно не согласен.

— Ты предпочитаешь сидеть сложа руки и ждать, пока Борель явится нас арестовать? Потому что теперь одно из двух: Мелио или Борель… Встряхнись же, Жан.

Она продела руку под локоть Лепра и заговорила своим самым вкрадчивым голосом:

— Мы ни разу по-настоящему не объяснялись с Мелио… Я перед ним извинюсь…

— Ты? Ты признаешь, что была не права?

— А почему бы нет? Во-первых, это правда. Я должна была обходиться с ним по-другому… Я расскажу ему, как мы жили с Морисом. Он ведь наверняка не имеет об этом ни малейшего понятия. Я опишу ему, что произошло в последний вечер в Ла-Боль. Можно ведь по-разному представить дело. Люди сразу чувствуют, когда их не пытаются перехитрить… И потом, Мелио не сумасшедший. В конце концов, он коммерсант. Он поймет, в чем его выгода.

Лепра устало пожал плечами.

— Ева, дорогая, ты меня удивляешь. Несколько часов назад Мелио был самой последней тварью, а теперь он стал чуть ли не джентльменом.

Ева встала, отодвинув столик.

— Пойду позвоню ему, — сказала она. — Бывают минуты, когда надо идти ва-банк. Если я с ним не встречусь, я чувствую — мы погибли.

— Я тебя предупредил. Я не пойду.

Ева потеребила его за ухо, нежно склонилась к нему.

— Пойдешь. Обязательно. Я не хочу, чтобы в случае неудачи ты обвинил меня в неуменье.

— Но черт возьми, ведь пока еще у нас остается сомнение. Исходя из психологических соображений, мы уверены, что это он, но ты должна понять: несмотря ни на что, мы могли ошибиться. И что же? Ты за здорово живешь выложишь ему всю правду?

— Неглупое рассуждение. Если я увижу, что он неискренен, я промолчу. Знаешь, меня еще никто ни разу не обманул.

Ева гибко скользнула между их столиком и соседним и поднялась по винтовой лестнице на второй этаж. Прежде чем скрыться, она едва заметным движением руки послала ему воздушный поцелуй. Лепра подозвал официанта, который дремал, подперев плечом дверь.

— Два черных кофе.

Вдруг издателя не окажется в его конторе. Лепра цеплялся за эту надежду. Это так похоже на Еву — внезапный порыв, желание как можно скорее покончить с делом. Как убедить ее, что у комиссара, даже если он склонен их подозревать, никогда не будет улик, а так они сами снабдят Мелио решающей, смертоносной уликой? Надо ждать, чего бы это ни стоило! Даже если каждый день придется выдерживать пытку почтой. Другого выхода нет.

Лепра выпил свой кофе, выкурил последнюю сигарету из пачки. Его решение принято. Он не пойдет к издателю. Ева слишком легко забыла, что она ничем не рискует в этой истории. Не она ведь убила Фожера. Если дело обернется плохо, ее не осудят. Без четверти шесть… Может, Мелио куда-нибудь ушел… Остается еще надежда!

На верхней ступеньке показались ноги Евы, длинные, соблазнительные. «Возможно ли, — думал Лепра, — что я так люблю ее, точно я зверь, а она моя самка!» Ева сошла вниз, пылая молодым задором, с подновленной косметикой на лице.

— Все в порядке, — сказала она. — Завтра вечером он нас примет, в десять часов. О, ты заказал кофе! Чудесно!

— В десять часов?

— Да. Это единственное время, когда он бывает один.

— Он не удивился?

— Нет… Скорее смутился… был уклончив. По-моему, он ждал от меня этого шага. Жан, дорогой, не строй такую мину. Я чувствую себя в ударе. Это реакция, конечно. Мне было так страшно, когда я входила в полицию. Твердый орешек этот Борель. Рядом с ним Мелио щенок.

VII

Около восьми часов начался дождь. Теплый, стремительный ливень, после которого в городе вдруг запахло портом. Теперь низко над горизонтом загорелся узкий серп луны. Опустив боковое стекло такси, Ева в застегнутом наглухо плаще подставляла лицо ветру. Она чувствовала себя в Париже словно в громадном знакомом лесу. Ей нравилось, проезжая мимо, видеть девиц на пороге баров, проглядывающие сквозь решетку витрины, бегущий отсвет рекламных огней на фасадах старых домов. Улица Камбон была безлюдна. Ева приехала первой. Она прошлась перед магазином, увидела на углу бульвара высокий силуэт Лепра в плаще с поднятым воротником и почувствовала, как в ее чреве, словно дитя, встрепенулась любовь.

— Извини меня, — запыхавшись, сказал Лепра. — Меня очень долго обслуживали.

— Ты хорошо поел? Что ты ел, расскажи.

— Пережаренный бифштекс… А ты сама? Говори же.

— Ну так вот, Блеш был просто очарователен. Он настроен самым благожелательным образом. Думаю, твой концерт — дело решенное. Я сказала ему, что на днях ты к нему зайдешь… Завтра, если хочешь, мы это обсудим.

Лепра остановился у подъезда.

— Ты не передумала?

— Нет.

— А я — да. Мы собираемся сделать глупость, Ева.

— Не стоит начинать все сначала.

— Вот именно стоит. Со вчерашнего вечера у меня было время поразмыслить.

Он увел Еву подальше от подъезда к магазину, на витрине которого была уже опущена решетка.

— Выслушай меня… В последний раз… Если это не Мелио, понимаешь ли ты, какие мы вызовем у него подозрения… А если он, тогда его связывает обещание, данное твоему мужу. Он пойдет до конца. В обоих случаях мы обречены на проигрыш.

— Мой милый Жан, когда человек начинает себя убеждать: «Что в лоб, что по лбу», значит, он решил бездействовать. Мелио нас ждет. Пошли!

Она возвратилась к подъезду. Подождала Лепра.

— Ну как? Или ты хочешь взвалить весь груз на меня?

Сунув руки в карманы, Лепра подошел к Еве.

— Говорить буду я, — сказала она. — Тебе бояться нечего.

Справа от них начиналась лестница. Поручни были мокрыми. Горевшая на площадке лампочка отражалась в медной дверной дощечке «Издательство Мелио. Входите без стука».

Ева повернула ручку, толкнула дверь. На потолке горела неоновая трубка.

— Я вижу, ты не в своей тарелке. Я тоже, — шепнула Ева. — На меня вдруг страх напал. Как бывает на сцене.

Они прошли через холл и, остановившись снова, уже перед дверью в кабинет Мелио, обменялись взглядом. Ева изобразила на лице улыбку, постучала и вошла. Лепра, шедший позади нее, прикрыл дверь. Кабинет был пуст. Растерявшись, Ева медленно двинулась вперед.

— А ведь мы с ним условились… — начала она.

Лепра тоже шагнул вперед. И вдруг они увидели Мелио и застыли как пригвожденные к месту. Ева ухватилась за руку Лепра. Мелио был распростерт на полу за своим креслом. Лампочка на потолке освещала его белое как мел лицо и разинутый рот. Мертвец, казалось, все еще кричит. Воротничок его был порван, узел галстука полураспущен. Он сжимал кулаки. Один застывший глаз выпучен, в другом виден только белок.

Ева отстранилась от Лепра и на цыпочках сделала несколько шагов.

— Его задушили, — сказала она. Голос странно прозвучал в тишине. — Он мертв, — добавила она.

Мгновение они оставались так — неподвижные, безмолвные.

— Уйдем, — заговорил Лепра. — Если нас здесь застанут…

— Подожди, — возразила Ева. — Запри дверь.

Покусывая большой палец, она разглядывала стол.

— Знать бы, почему его убили, — прошептала она. — Может, это совпадение. Но мне что-то не верится.

Она решительно обошла тело и стала открывать один за другим ящики стола, тщательно их обшаривая. Потом подошла к книжным полкам, нашла на одной из них несколько пластинок, прочитала наклейки.

— Ничего? — спросил Лепра.

— Ничего. Но вряд ли он прятал бы улики здесь.

— А где же? У себя дома?

— Конечно.

Она присела на подлокотник кресла.

— Завтра сюда явится полиция, — сказала она. — Все опечатают… в его квартире тоже… Тогда будет поздно… надо пойти туда сейчас… Который час на твоих?

— Четверть одиннадцатого.

— Если нам повезет!..

Она покачнулась, оперлась о край стола.

— Ладно, — проговорила она, — сейчас не время падать в обморок!..

Она опустилась на колени перед трупом, кончиками пальцев обыскала его карманы.

— Помочь тебе?

— Нет… Молчи… Если ты будешь молчать, может, я справлюсь.

Связка ключей оказалась в кармане брюк. Ева вытащила их короткими рывками, протянула руку Лепра. Встать без его помощи она не могла.

— Возьми их, — выдохнула она.

Он довел ее до кресла, и она рухнула в него, закрыв глаза.

— Все в порядке, — наконец прошептала она. — Но грабить покойника так гнусно.

Она встала, опираясь на подлокотники, и посмотрела на убитого.

— Бедняга! Дорого же обходится дружба с Морисом!..

Она вышла, пятясь, следом за Лепра, потом медленно закрыла дверь. Они на цыпочках спустились по лестнице, перешли на другую сторону улицы и, только оказавшись на бульваре, замедлили шаги. Ева тяжело повисла на руке Лепра.

— Это недалеко, — сказала она. — Улица Сент-Огюстен, На третьем этаже. Я там часто бывала с мужем. Дай мне сигарету. Я буду смахивать на уличную девку. Тем хуже.

Дав ей прикурить из своих ладоней, он увидел на скулах Евы крохотные веснушки, проглядывавшие сквозь румяна. Но у него не было желания ее поцеловать. Она снова взяла его под руку.

— Кому было выгодно его убивать? — спросила она. — Он оставался последним из тех, кого мы подозревали.

— Сам не понимаю. После его смерти никто нам не прояснит эту историю с пластинками.

— Может, мы ошибаемся. И убили его по причинам, которых мы не знаем, А пластинки мы найдем у него дома.

Они разговаривали машинально, чтобы нарушить зловещее уличное безмолвие, заглушить страх в душе. Но страх звенел в их голосах, ощущался и в нетвердой походке. Они шли как пьяные. Ева протянула Лепра недокуренную сигарету.

— Докури, Меня от нее мутит… Ключи у тебя?

— Да.

— Это последний дом, угловой.

Они обошли дом, осмотрелись вокруг, повернули назад. Комната консьержки была освещена, в ней никого не было. Видна была открытая дверь, очевидно ведущая в кухню.

— Я пройду первым, — сказал Лепра.

Он, не таясь, вошел, пересек прямоугольник света, лежавший на плитах подъезда. Потом сделал знак Еве. Она присоединилась к нему.

— В самой глубине, — прошептала Ева.

Пошарив в темноте ногой, Лепра нащупал ступени.

— Это на третьем, — заговорила Ева. — На каждом этаже только по одной квартире.

На площадке третьего этажа Лепра щелкнул зажигалкой.

— Попробуй плоский ключ, — сказала Ева.

Дверь сразу же открылась. Они бесшумно затворили ее, и Ева повернула выключатель. На стенах вспыхнули бра из кованого железа.

— Под нами люди, — сказала Ева. — Нельзя, чтобы они нас услышали.

Она сняла туфли. Лепра тоже разулся, потом посмотрел на часы.

— Скоро одиннадцать, — заметил он.

Ева вытянула руку вперед.

— Кабинет там, — сказала она.

Они прошли через просторную гостиную, увидели в большом венецианском зеркале свои движущиеся отражения. Лепра натолкнулся на столик, осыпались лепестки роз. Свет от ламп, горевших в прихожей, сюда уже почти не проникал. Ева пошарила вокруг.

— Это здесь, — сказала она. — Надеюсь, ставни закрыты.

Она проскользнула в соседнюю комнату. Скрипнула половица, за ней другая.

— Можешь войти.

Лепра вошел. Настольная лампа рисовала светлый круг на огромном столе в старинном стиле. Освещенное боковым светом лицо Евы казалось маской.

— Займись полками, — сказала она. — Я проверю стол.

Они бесшумно принялись за работу. Лепра перебирал книги. Ева рылась в ящиках.

— Здесь ничего, — сказал Лепра.

— Здесь тоже.

Он занялся тумбой, в которой стояли пластинки: Стравинский, Шостакович, Гершвин, Бела Барток… При свете лампы он читал наклейки, наклоняя каждую пластинку, чтобы рассмотреть звуковую канавку. Пластинки Фожера отличались узкой бороздкой — их было легко узнать.

— Мы ведь даже не представляем, что мы ищем, — заметил Лепра. — Может, твой муж оставил письма.

— Мы бы их нашли, — возразила Ева.

— Может, Мелио арендовал сейф.

— Сомневаюсь!

Ева оглядела кабинет.

— Система.

И снова Лепра принялся разглядывать каждую пластинку.

— На проигрывателе пластинка, — сказала Ева.

Лепра наклонил пластинку, рассмотрел ее сбоку.

— Ну и что? — шепнула Ева.

— Может, и она.

— Наклейку проверил?

— Наклейки нет.

Ева поколебалась.

— Чем мы рискуем? — наконец произнесла она.

Она вновь положила пластинку на проигрыватель.

— Ты сошла с ума!

— Молчи!

Она на коленях возилась с проигрывателем. Кончиком пальца коснулась иглы, вызвав в динамике отзвук, который она постаралась приглушить. Потом опустила звукосниматель на пластинку, пластинка зашуршала… Они узнали голос Флоранс, такой слабый, что он казался далеким, нереальным. Голова к голове, склонившись над пластинкой, они слушали песню, они ждали того голоса… Но нет, голоса не будет. Это невозможно, ведь, когда Флоранс записывала «Очертя сердце», Фожера уже не было в живых. Слова, произносимые Флоранс, пронзали душу… Они были обращены только к ним двоим, словно Фожер мог угадать, что однажды вот так вдвоем, бок о бок, с бьющимся сердцем, они будут вслушиваться в эту полузадушенную музыку, повествующую об их преступлении. Лепра почувствовал, как что-то обожгло ему руку. Ева плакала. Он хотел прижать ее к себе. Она тихонько его оттолкнула. Песня шла к концу… Последний припев… Пластинка, щелкнув, остановилась. Они продолжали вслушиваться.

На безлюдной улице притормозила машина, хлопнули дверцы. Лепра выключил проигрыватель и выпрямился. Он провел ладонями по щекам, словно для того, чтобы согнать бледность. На тротуаре разговаривали люди. Лязгнула дверная пружина, в подъезде голоса загудели отчетливей. Говоривших было по крайней мере трое. Ева побежала в прихожую и погасила свет. Лепра хотел было погасить и настольную лампу, но ему не хватило мужества остаться в темноте. Кто-то на лестнице рассмеялся. Голоса поднимались все выше. Теперь они звучали совсем близко. На пороге кабинета показался силуэт Евы.

— Тсс!

Люди прошли по площадке.

— До чего же он уморительный, — произнес голос.

— А она, когда опрокидывает бутылку…

Слова стали невнятными. Кто-то споткнулся о ступеньку.

— Сегодня суббота, — шепнула Ева. — Они возвращаются из театра.

Шаги раздались над их головой. Послышался глухой шум запираемой двери. Лепра прислонился к книжной полке.

— Мы могли с ними встретиться, — сказал он, и ему почудилось, будто это говорит не он, а кто-то другой.

Они еще выждали.

— Ты уверен, что машина уехала? — спросила Ева.

— Я не обратил внимания.

— Продолжим! Столовая рядом.

Лепра покорно двинулся за ней, но у него не было сил продолжать обыск. Он был уже за пределами страха, усталости, отвращения. Он страстно мечтал об одном — чтобы эта ночь наконец кончилась. Ева зажгла люстру. Она быстро открывала ящики. Взглянет, закроет, возьмется за следующий.

— Кухня, — скомандовала она.

Лепра сел, обхватив голову руками. Это превращалось в кошмар. Если бы хоть можно было закурить. Ему хотелось пить, он был как пустая скорлупка. От роз шел пресный, сладковатый запах. Где-то поодаль с дробным поскребыванием грызуна упорствовала Ева. Но она ничего не находила. Все зря. И Мелио погиб зазря. Лепра снова отвернул рукав. Но было слишком темно — стрелки не удавалось разглядеть. Лепра поднес часы к уху. Они тикали. А вообще, нелепый жест. Да и все остальное нелепо.

Лепра вздрогнул, почувствовав руку на своем плече.

— Уходим.

— Само собой, ничего?

— Ничего.

Не надо вникать. Только не вникать. Лепра тяжело встал. Ева, вернувшись в кабинет, проверяла, не оставили ли они каких-нибудь следов беспорядка.

— Зажги, пожалуйста, в прихожей.

Лепра прошел через темную гостиную. Справа стоял открытый рояль. Клавиши тянулись длинной мертвенно-бледной полосой. Лепра долго нашаривал штепсель. Когда он включил свет, Ева уже стояла с ним рядом.

— А в гостиной, в спальне ты искала? — спросил он.

— Да, только что.

Она обулась, стоя сначала на одной ноге, потом на другой. Лепра пришлось опуститься на колени. Ботинки жали ему, как после долгой ходьбы.

— Ты готов? — спросила Ева. Она приподняла его подбородок. Ободрись, — сказала она.

Она говорила таким материнским, таким озабоченным тоном, что губы Лепра затряслись от бурного всплеска чувств. Он отвернулся, открыл входную дверь. Дом спал в плотном, холодном безмолвии. Ева вышла первой. Лепра погасил свет, прикрыл дверь, слегка надавив на нее. Вдруг Ева схватила его за руку, от этого движения замок защелкнулся. Дверь заперлась.

— Ключи! — пролепетала Ева.

— В чем дело?

— Ключи — они у тебя?

У Лепра вспотели виски.

— Но разве не ты…

Он задохнулся. Боже, ключи остались внутри. Он потряс дверь. Бесполезно. Рядом с ним Ева переминалась с ноги на ногу. Он шумно дышал… Придет полиция… Она удивится, почему ключи… Темнота разделяла их плотнее, чем стена. Он раскрыл ладонь, почувствовал пальцами ткань Евиного плаща.

— Прости, — шепнул он. — Прости…

— Поищи в карманах.

К чему? Снимая ботинки, он положил связку ключей на полку вешалки, это он прекрасно помнил. И забыл их взять. Лепра в последний раз потряс дверь.

— Ну что?

— Они внутри, в квартире.

Ева не шелохнулась, она точно перестала существовать.

— Ева!

Ева по-прежнему молчала. Когда она взяла его за руку, он чуть не вскрикнул.

— Пошли!

Оцепеневшие, на негнущихся ногах, они спускались по темной лестнице, так, словно ступали по льду. Лепра машинально считал ступени. Площадка второго этажа показалась им огромной. Ева крепко держала руку Лепра в своей и, когда пол скрипел, сильно ее стискивала. Наконец под их ногами оказался цемент. Свет в комнате консьержки погас.

— Дверь заперта, — шепнула Ева. — Достань зажигалку.

Пламя осветило часть стены, кнопку, открывающую дверь. Раздался короткий лязг. Они оказались на улице.

— Не спеши, не спеши! — приговаривала Ева.

Но сама почти бежала. Выйдя на проспект Оперы, они наконец замедлили шаги.

— Который час?

— Без десяти двенадцать, — сказал Лепра. — Хочешь, пойдем ко мне.

Лепра жил на улице Омаль. Они шли молча. Против воли они торопились. Лепра снова видел перед собой ключи, лежащие на полке. Образ потерянных ключей был так четок, что казалось, до них можно дотянуться, он почти чувствовал их тяжесть в своей руке… Мелкие подробности, на которые он не обратил внимания, одна за другой приходили ему на память… Ключей было пять… Они располагались по величине и прятались в кожаный футляр, который застегивался на две кнопки… Может, не дотронься Ева до его руки… в ту минуту было еще не поздно… а потом замок щелкнул, как курок… «Мы мертвы, — подумал он. — Мы идем, но мы мертвые…»

Он назвал свое имя у дверей погруженной в дремоту привратницкой, зажег свет в подъезде. Те же самые жесты. И опять лестница. Прежняя сцена повторялась, как во сне… Может, проснувшись, он найдет ключи… Дверь… Прихожая… Опять рояль… Лепра закрыл глаза, вновь их открыл, чтобы увериться, что он дома, у себя, в безопасности… Ева сняла плащ, вынула из сумочки гребень и начала приводить в порядок прическу.

— Мы как два пугала, — сказала она.

— Что ты будешь пить?

— Мне все равно… Стакан коньяку, и хорошенько разбавь водой.

Ева села на кровать, сбросила туфли. Когда Лепра вернулся с подносом, она все еще о чем-то думала, мягко потирая одну стопу о другую. Лепра наполнил стаканы, подал ей один из них, а сам повалился в кресло. Он так устал, что даже полулежа чувствовал, как мучительно ноет тело.

— Я в отчаянии, — сказал он. — Это непростительная ошибка.

— Ты о чем?

— О ключах.

Ева посмотрела на него невидящим взором человека, которого отвлекли от его мыслей.

— A-а, да, ключи.

— Ты, как видно, не понимаешь, — сказал Лепра. — Но ключи нас выдают.

Ева вытянулась на краю кровати, поджав под себя ноги.

— Ключи, — сказала она, — знал бы ты, как мне на них наплевать.

— Но… полиция…

— Что — полиция? Она найдет ключи, пусть, ну и что?.. Между смертью Мелио и нами никакой связи… Пока полиция не получит пластинку или письмо, она никакой связи не установит…

— Что же тебя гнетет?

Ева не ответила. Она смотрела на Лепра, как смотрела часто, с какой-то нежностью отчаяния. Бывали минуты, когда казалось, что сама она уже не в счет, что жизнь ее больше не волнует, а волнует только этот высокий и хрупкий юноша, которого она в эти минуты исступленно любила, как кого-то, с кем прощаешься навсегда.

— Ничего полиция не получит, — сказал Лепра. — Мы же ничего не нашли.

Чем больше он пил, тем сильнее мучила его жажда. Он налил в стакан одной воды и сел рядом с Евой, которая не отрывала от него взгляда. Распрямив пальцы, он, словно гипнотизер, медленно провел рукой по лбу любовницы.

— Что тебя гнетет? — повторил он.

— Я хочу знать, почему убили Мелио, — сказала она.

Лепра задумчиво пил воду.

— Я тоже, конечно, хочу… Но меня больше всего беспокоит твой комиссар. Смерть твоего мужа уже наводит его на размышления. А теперь вдобавок погибает издатель твоего мужа. Борель начнет искать связь между двумя событиями.

— И не найдет ее.

Лепра вздохнул.

— Хорошо бы ты оказалась права. Тогда нам больше нечего будет бояться!

— Скажи откровенно, — спросила Ева, — смерть Мелио не вызывает у тебя никаких вопросов?

— Конечно, вызывает. Но чем больше я думаю, тем сильнее крепнет во мне уверенность, что к пластинкам эта смерть никакого отношения не имеет. Погоди, сейчас поймешь. Мне уже приходила эта мысль, а теперь она кажется мне бесспорной. Мы предполагали, правда ведь, что Мелио посылал нам пластинки, чтобы отомстить за твоего мужа… Согласна?

— Да…

— В таком случае зачем было убивать Мелио, который так хорошо делал свое дело? Зачем пытаться его заменить, когда он уже показал себя таким беспощадным? Никто никогда не рискнет убить человека, чтобы выполнять потом его работу.

Ева грустно улыбнулась.

— И хитер же ты, — прошептала она.

— Да нет, я просто пытаюсь рассуждать. И утверждаю, что Мелио убили не для того, чтобы захватить оставшиеся пластинки. Я иду дальше: поскольку мы ничего не нашли у Мелио, а Мелио, безусловно, был тем, кто посылал тебе пластинки, стало быть, у него их просто-напросто больше не осталось.

Ева кончиками пальцев дотронулась до губ своего любовника, провела по их извилистой линии.

— Ты ребенок! — сказала она.

Пожав плечами, он осушил свой стакан.

— У твоего мужа не хватило бы духу нас выдать. Он слишком тебя любил. Записать две пластинки, чтобы тебя помучить, — дело другое. Но долго продолжать эту игру он не мог.

— На его месте, — сказала Ева, — я пошла бы до конца… Ты не знаешь, мой милый, что такое обманутая любовь.

— Но дело же не в этом, — стоял на своем Лепра. — По-моему, смерть Мелио — просто-напросто совпадение. Кто-то его убил… Не все ли равно кто. Нас это не касается. Меня интересует одно: Мелио был единственный, кого мы подозревали. Его больше нет, пластинок тоже не осталось, мы можем теперь быть спокойны, разве что твой комиссар доберется до нас… Но ты права, как он до нас доберется, когда пластинок не осталось? Вначале я испугался из-за ключей. Но ключи и впрямь ничего не доказывают.

— И ты успокоился. Несколько подогнанных один к другому доводов, и готово. Смерть Мелио забыта. Жизнь продолжается.

— Ей-Богу, да.

Ева приподнялась на локте.

— Я не такая оптимистка, как ты, — проговорила она, наливая себе немного коньяку.

— Послушай, — опять начал Лепра. — Ведь все ясно, как…

Усталость, возбуждение, вызванное спиртным, близость Евы — все это переплавилось в мгновенное опьянение, которое вдруг избавило Лепра от его страхов. Ему хотелось говорить, громоздить друг на друга слова, как подбрасывают сучья в костер, чтобы раздуть пламя:

— Я утверждаю, что убийца не подозревает нас ни в чем. Но предположим, что подозревает. Тогда либо у него уже были пластинки и ему незачем было убивать Мелио. Либо он пластинок не имел, но, поскольку Мелио аккуратно их посылал, ему все равно незачем было его убивать. С этим не поспоришь. Стало быть, наше предположение неверно. Думаю, Мелио убили по причинам, нам неизвестным, и убил его кто-то из его врагов. У него их тоже должно было быть немало!

— Ты всерьез так думаешь? — спросила Ева. — Ты не пытаешься сам себя заморочить?

— Конечно, нет.

— Такое чудовищное совпадение — тебя это не поражает?

— Совпадения случаются на каждом шагу. Если взглянуть под этим углом зрения, совпадением окажется все. Наша встреча… даже смерть твоего мужа.

Лепра отставил стакан и вытянулся рядом с Евой.

— И все же ты права, признаюсь, я стараюсь себя заморочить, прошептал он. — Я несчастлив.

Она повернулась к нему, он приблизил свою голову к ее лицу. Они видели друг друга близко-близко — поблескивающие, как чешуйки слюды, зрачки Лепра, едва заметные веснушки Евы. Их дыхание смешалось.

— Скажи мне, почему ты несчастлив, — тихо спросила она.

Он поискал наверху над своей головой на стене выключатель, чтобы потушить верхний свет. Ева поймала его руку, притянула к себе, положила себе на грудь.

— Я хочу тебя видеть, — сказала она. — Почему ты несчастлив?

Он закрыл глаза, нахмурил брови. Она почувствовала, как он сжал кулак, весь напрягся.

— Я боюсь тебя потерять… — сказал он. — Не знаю, что случилось сегодня. Но с самого начала, еще с того дня в Ла-Боль, мне кажется, я с каждым днем теряю тебя все больше. Ева, Ева, любимая, если я потеряю тебя, я конченый человек…

На его лице появилось патетическое выражение детского горя, Ева погасила свет.

— Я не узнаю сам себя, — продолжал Лепра в потемках. — Твой муж меня раскусил…

Он умолк.

— Продолжай, — сказала Ева. — Я твоя жена. Я никогда никому не говорила этих слов… Продолжай…

Но Лепра, прильнув к ней, молчал.

— Ты мне не доверяешь? — настаивала Ева. — Ты не уверен во мне? Тогда я тебе кое в чем признаюсь. В моей жизни было много мужчин… Ты это знаешь. Я поневоле заставляла их страдать. Я хотела, чтобы они позволяли себя любить, как позволяют себя любить неодушевленные предметы. На них смотрят, до них дотрагиваются, потом бросают. Мне хотелось, чтобы мужчины были огромными безмолвными пейзажами. Так я любила Мориса. Я долго мечтала, чтобы любовь была безответной, чтобы она не могла превратиться в ловушку…

Неподвижный, оледеневший Лепра впитывал, однако, ее слова всеми порами.

— С тобой по-другому… — продолжала Ева. — Я вдруг перестала быть проходящей мимо. Я люблю тебя. И хочу, чтобы ты любил меня долго, всегда, если тебе так больше нравится, но это слово лишено смысла. Я люблю тебя в радости и в горе — ты слышишь, и в горе… Теперь ты мне доверяешь?

— Спасибо, — выдохнул Лепра.

— Почему ты несчастлив?

— Я больше не несчастлив.

Ева зажгла верхний свет. Повеселевший Лепра улыбался.

— Бедный мой малыш! — сказала она.

Он стал искать ее губы. Она отвернулась.

— Нет. Я слишком устала.

Они без сил лежали друг подле друга — а до утра было еще далеко. Где-то там, на полу, как забытая вещь, валялось тело Мелио. Когда его обнаружат? В воскресенье в издательство никто не придет. Может, в понедельник. Комиссар обязательно вызовет их на допрос… Лепра погрузился в забытье, прерываемое внезапными пробуждениями. Очнувшись, он видел рядом Еву — широко открыв глаза, она о чем-то думала. О чем? О ком? О каком прошлом? Или о каком будущем? В конце концов Лепра провалился в сон, ему что-то пригрезилось, он застонал, затих и тоже превратился в тело, плывущее по черным волнам забвения.

Когда он пришел в себя, Евы рядом не было. Он встал, заглянул в ванную, в кухню. Она ушла. Остался только запах духов у кровати и впадинка на покрывале. Настенные часы показывали половину девятого. Ему хотелось сорвать телефонную трубку, позвонить ей, сказать, что он ее любит… Ева, любимая… Любимая… Он напевал, но ему вовсе не было весело. Он слишком хорошо знал, какие опасности их ждут.

…В девять утра в комиссариат на улице Бонзанфан прибежал мальчуган.

— Месье, мать просила вас поскорее прийти. Она нашла мертвеца.

В полдень комиссар Борель из уголовной полиции опустился на колени перед трупом Мелио.

VIII

Поздно утром позвонила Ева.

— Прошу тебя, приезжай, я схожу с ума.

Лепра хотел заговорить, но она сразу повесила трубку. В полном смятении Лепра стал ловить такси. Ева не из тех женщин, что легко теряют голову. Значит, что-то случилось… Неужели уже нашли труп? Впрочем, его так или иначе найдут. Этого испытания не миновать. Неужели комиссар установил связь между смертью Мелио и..? Нет, это исключено. Совершенно исключено. Это и надо втолковать Еве.

Лифт был занят. Лепра одним духом взлетел по лестнице, запыхавшись, ворвался к Еве, схватил ее в объятия.

— Что случилось?

— Ничего, — ответила Ева. — Незачем было бежать сломя голову!

Она высвободилась из его объятий, спокойная, холодная, немного отчужденная.

— Я испугался, — объяснил Лепра. — У тебя был такой голос…

— Очень мило с твоей стороны.

Лепра вошел в гостиную.

— Тебе нездоровится? — спросил он.

— Да нет же.

— Ты в плохом настроении?

— Ох, не заводи опять эту музыку! — проворчала она раздраженно, — По-твоему, то, что с нами случилось, очень весело?

Она села поодаль от него — он заметил, что она все еще в халате, в шлепанцах на босу ногу и лицо ее посерело от бессонной ночи. Она жестко поглядела на него.

— Что ты собираешься делать? — продолжала она.

— Я? — спросил пораженный Лепра. — А что я, по-твоему, должен делать? Надо ждать.

— Ждать, ждать! — простонала Ева. — Ты соображаешь, что… Полиция его обнаружит.

— Не сегодня.

— Нет, сегодня.

Она внезапно рассердилась — так, словно виной всему был Лепра.

— Не воображаешь же ты, что Мелио проводил воскресенья в одиночестве. Его безусловно куда-нибудь приглашали. Я уверена, в эту минуту кто-то ждет его, звонит по телефону и удивляется, что ответа нет.

Глаза ее уставились в пространство за спиной Лепра — ему стало не по себе, и он, ища опоры, опустился в кресло.

— Через час, — продолжала Ева, — в дверь Мелио постучат, начнут беспокоиться… Взломают дверь… Сообщат Борелю… он войдет в кабинет… заметит, что в столе и в шкафах кто-то рылся…

— Так или иначе, наших отпечатков он не обнаружит, — возразил Лепра. — Перчаток мы не снимали.

Она закрыла глаза, глубоко вздохнула, зябким жестом запахнула на коленях халат.

— Я в этом уверен… — настаивал Лепра. — Единственная оплошность, какую мы, пожалуй, допустили, — это то, что мы не захватили с собой его бумажник, чтобы сбить полицию со следа.

Она метнула на него быстрый взгляд.

— Ты был бы на это способен?

— Не знаю, — признался Лепра. — Я об этом не подумал.

— А если бы подумал?

— Когда приходится защищаться, надо уж идти до конца… Но уверяю тебя, мы ничем особенно не рискуем. У Мелио была уйма всякого рода знакомых — разве не так? Почему же Борель должен заподозрить именно нас?

Ева нетерпеливо передернула плечами.

— Не будем спорить, — сказала она. — К чему? Только ты не можешь помешать Борелю думать, что завтра будет думать весь Париж. Вот знаменитый композитор, который погиб при довольно загадочных обстоятельствах… И вот теперь его друг, издатель, в свою очередь умер — убит. Нет ли связи между двумя этими фактами?.. А стоит так подумать, и круг подозреваемых странным образом сужается, ты не находишь?

Лепра уклонился от ответа. Факты! Факты!.. Ева часто пускала в ход это словечко. Оно заслоняет горизонт, сковывает воображение, подчиняет тебя законам реальной жизни. Лепра фактов не любил.

— Допустим, — согласился он наконец, — мы входим в круг подозреваемых. Но, черт возьми, мы же не виноваты в смерти Мелио. Почему же тогда мы? Почему нас станут беспокоить?

— Почему? — переспросила Ева с отвращением. — Да потому, что кто-то знает правду и ведет игру.

— Но кто это? Кто? — воскликнул Лепра.

Он пробежал через всю комнату и в бессильной ярости, распиравшей его грудь, встал перед Евой.

— Кто?

— Я бы дорого дала, чтобы это знать, — сказала Ева.

Голос ее охрип, она поникла головой. Лепра опустился перед ней на колени, со сдержанной нежностью погладил по волосам.

— Теперь, — прошептала она, — довольно любой улики, и мы погибли. Понимаешь, любой! И мы ничего поделать не можем. Если бы я сказала правду… еще в Ла-Боль… мы бы не дошли до того, до чего дошли… Ложь опутала нас. Начав лгать… становишься…

Ее подбородок задрожал.

— Становишься кем?

— Сволочью.

Лепра рывком вскочил. И кулаком несколько раз изо всех сил стукнул себя по ладони.

— Господи! — воскликнул он. — Можно подумать, что ты нарочно. Я никогда еще не видал тебя такой…

— Скисшей? — подсказала она ему.

— Да, скисшей. Ты что же, считаешь себя великой преступницей?

— А ты?

Лепра рассматривал ее, уперев руки в бока.

— Вот телефон, — заметил он. — Давай признаемся. Но никто нам не поверит. И нам пришьют оба дела.

— Значит, ты тоже уверен, что уже слишком поздно? — спросила Ева.

— Совершенно уверен.

— Ладно. Это я и хотела от тебя услышать… Ты по крайней мере успел позавтракать?

— Что? Успел ли я…

Она уже устремилась к буфету, вновь обретя всю свою молодость.

— И он еще хочет казаться человеком твердым, — бросила она на ходу. — Накрой-ка лучше на стол.

Они пообедали. Потом прогулялись по Люксембургскому саду. Порассуждали миролюбиво о предстоящем концерте Лепра. Блеш уже занимался афишами. Ева припомнила ядовитые и смешные сплетни, ходившие о Блеше. Неужели она вдруг забыла о Мелио? Или считала для себя делом чести казаться беззаботной? Сам Лепра не мог избавиться от тоскливой тревоги. Но, пленник своей роли, он старался подавать реплики как можно лучше. Вечером они появились на Елисейских полях. Ева встретила друзей, которые предложили им поужинать в модном ресторане. Она охотно согласилась.

— Расшевелись, — шепнула она. — Завтра Борель будет допрашивать всех подряд. Надо, чтобы ему сказали, что мы были веселы.

Лепра усердно пил до тех пор, пока до него не дошло, что комиссара бояться больше нечего. Эта очевидная мысль вдруг его озарила. Он стал внимательней вслушиваться в разговоры собеседников, которые теперь перешли к излияниям на английском языке, и нашел, что люди вокруг него славные. Зал тоже был славный. Да и жизнь в общем и целом тоже славная штука… Что до Евы… Тем хуже! Никогда ему не понять, любит он ее или ненавидит. Он ненавидел ее, когда она бывала сильнее, умнее, мужественнее его самого. В эту минуту, да, он ее отчасти ненавидел, потому что при вечернем освещении она была очень хороша, и на лицах склонявшихся к ней мужчин лежал отсвет, трепет, мерцанье желания, от которого она вся так и расцветала. Стало быть, тогда, в Ла-Боль, он был глупцом… Однако он додумал свою мысль до конца. Однажды, когда Ева уйдет из его жизни, прошлое потеряет свою силу. Он стал преступником, потому что любил. Достаточно перестать любить и… Это была приятная мысль, вернувшая ему спокойствие и даже пробудившая в нем хрупкий и трогательный восторг на грани слез. Бедняжка Ева в конце концов, она всего только женщина, такая же, как все!

Компания отправилась в ночной бар, оттуда в другой. Расстались поздно. Без конца пожимали друг другу руки. Взаимное расположение не знало границ. Ева взяла Лепра под руку.

— Голова кружится. Ты меня проводишь?

— Кто эти люди? — спросил Лепра.

— О, я знакома с ними шапочно. У высокого театр в Милане, а тот, что поменьше, по-моему, владелец автозавода. Ну а девушка… тебя она интересует?

— Нет.

— Меня тоже нет.

Она прижалась к Лепра.

— Надо было притворяться, — прошептала она. — Все это попадет в наше досье.

Они молча возвратились к дому Евы. У подъезда Лепра склонился над ее рукой.

— Не уходи, — сказала она. — Вот, возьми ключ. И оставь его у себя.

Лепра вошел за ней в лифт. Он был так растроган, что не смел ее благодарить. Ева взглянула на часы.

— Уже четыре… Скоро выйдут газеты. Знаешь, что нам надо сделать?

Лифт остановился на ее площадке. Ева нажала кнопку нижнего этажа.

— Мы подождем, пока откроются киоски. И первые прочитаем новости.

— Послушай, ты сошла с ума!

— Ничуть. Это нас позабавит!

Она подняла к Лепра лицо — возбуждение стерло с него усталость. Ева была в восторге, что придумала новую встряску.

— Признайся, — сказал Лепра. — Этот комиссар не выходит у тебя из головы. Ты не прочь, чтобы он начал тебя преследовать.

— Может статься, — сказала Ева.

Они долго шли и пришли к вокзалу Сен-Лазар. Лепра уже выбился из сил, но Ева наслаждалась прогулкой.

— Я часто садилась здесь на поезд, — пояснила она. — Теперь с гастролями покончено. Но в минувшем есть своя прелесть.

Ворота только что открылись. Они прошли по двору, поднялись по высокому лестничному маршу. Фонари освещали одинокую пару. Слегка откинув голову назад и держа Лепра за руку, Ева принюхивалась к запахам рассвета.

— Здесь, — сказала она, — я и встретила…

Она не договорила. Она даже не поняла, что Лепра опять уже страдает. Вестибюль был безлюден, время от времени за стеклом окошечка кассы мелькало белое пятно блузки. Ева неторопливо шла, увлекая за собой Лепра, останавливаясь иногда перед каким-нибудь объявлением, словно перед картиной. Может, этот вокзал и впрямь был музеем ее былой любви. Она захотела пройтись по платформе. На рельсах стояли терявшиеся в сумерках составы.

— А ты, — тихо сказала она, — ты скоро узнаешь этот вокзал. Друзья будут тебя провожать… Друзья придут тебя встречать… Другие женщины…

— Замолчи.

Они прошли мимо буфета, где торчали вверх ножки нагроможденных друг на друга стульев. Съежившись, спал какой-то бродяга, и Лепра увидел перед собой Мелио.

— Уйдем, — взмолился он.

Они ожидали рассвета в баре, за чашкой кофе. Увидели первые такси, первых пассажиров, первые машины, развозящие газеты, и Ева, почувствовав внезапную усталость, оперлась рукой на руку Лепра.

— Иди, — сказала она. — Купи побольше газет.

Лепра перебежал улицу. Теперь и ему хотелось поскорей узнать новости. Он узнал их еще прежде, чем развернул первую газету. Громадные заголовки издали бросались в глаза. Нашаривая мелочь, он краем глаза на лету прочитал: «Убийство музыкального издателя…», «Трагическая гибель Сержа Мелио…», «Загадочное преступление…» Зажав под мышкой рулон жирных от типографской краски листков, Лепра невольно прислонился к ограде. Поискал глазами часы. Четверть седьмого. В этот понедельник в четверть седьмого начиналась зловещая игра. Стиснув зубы, чтобы подавить страх, Лепра вернулся в бар и бросил газеты на столик.

Ева спокойно развернула их и, пока Лепра вытирал влажные ладони, пробежала глазами статьи.

— Они нашли его вчера, — вполголоса заговорила она. Консьержка видела свет в его кабинете.

— Это Борель будет…

— Да, Борель. Судебно-медицинский эксперт установил час… между двадцатью и двадцатью двумя часами в субботу… Заглянем на последнюю страницу… а, вот оно… Они осмотрели квартиру Мелио. Квартиру обыскивали. В этом было легко убедиться с первого взгляда… Нашли связку ключей…

— И что? Что дальше?..

— Больше ничего. Борель считает, что убийца искал что-то, чего не оказалось на улице Камбон. Поэтому он явился на улицу Сент-Огюстен. Прочти сам…

— К чему?

— В общем, они ничего не узнали, — заключила Ева. — Много пустой болтовни, биография Мелио, сожаления…

— Это, пожалуй, к лучшему?

Ева грустно улыбнулась.

— Пожалуй, к лучшему, как ты выражаешься. Во всяком случае, на сегодня.

Они мешкали, взвешивая свои шансы.

— Но раз уж пластинок больше нет… — начал Лепра.

— Ну же, ну… продолжай.

— …не вижу, почему бы нам не жить как прежде.

— A-а! Ты упрям! — заметила Ева.

Они расстались у вокзала, и Лепра отправился к себе, чтобы работать. В вечерних газетах появилась кое-какая дополнительная информация. Лепра тотчас позвонил Еве.

— Читала последние газеты?

— Нет еще. Есть какие-нибудь новости?

— Немного. Полиция установила, что ничто не украдено, и задается вопросом, не инсценировка ли все это. Припомнили, что Мелио был связан с множеством людей из самых разных слоев, и начинают поговаривать, что следствие может затянуться.

— И это все?

— Почти… Само собой, упоминают о смерти твоего мужа, но косвенно. Могу я тебя увидеть?

— Если хочешь.

В этот вечер они снова ушли из дома и постарались пробыть на людях как можно дольше, всячески оттягивая минуты возвращения с его безмолвием и затаенными думами. Наутро Лепра, наспех одевшись, помчался в ближайший газетный киоск.

«Новые данные в деле Мелио»… «По следам убийцы»…

Заголовки перечеркивали страницы, перечеркивали надежды. У Лепра вдруг не стало будущего. Он вернулся назад, настолько поглощенный чтением, что прошел мимо дома, и, когда поднял голову, ему почудилось, будто он заблудился. Увидев его, Ева сразу поняла, что случилось нечто важное.

— Прочти сама, — сказал он. — Так будет лучше.

Заметка была краткой.

«Этой ночью в полицию обратился шофер такси, показания которого дадут следствию неожиданное направление. В тот вечер, когда совершилось преступление, в такси неподалеку от площади Рон-Пуэн села элегантно одетая дама, которую водитель довез до магазина пластинок на улице Камбон. Было около двадцати двух часов. Шофер не обратил особенного внимания на пассажирку. Он только был поражен звуком ее голоса. Низкий голос, — уточнил он, — как у некоторых певиц по радио. Комиссар Борель отказался дать какие-либо разъяснения по этому вопросу».

Ева медленно откинулась на подушку. Рука ее шарила в поисках сигарет.

— Ну вот, — сказала она, — на этот раз все!

— Может, еще не все, — вяло запротестовал Лепра.

— Чего же тебе еще?

Она курила, глядя в потолок.

— Какой мерзкой бывает жизнь, — беззлобно сказала она. — Из-за этого такси меня теперь арестуют. И обвинят во всем…

Лепра молчал.

— …Борель поставит мне в вину, что я с самого начала сказала неправду. Он припишет мне гнусные намерения…

— Мало ли певиц с низким голосом, — возразил Лепра. — Их десятки.

— Значит, если меня спросят, ты советуешь все отрицать?

— Безусловно.

— Это все, что ты мне можешь предложить?

— Черт… Я не вижу…

— Ладно, не утруждай себя…

Броском ноги она отшвырнула одеяло и пошла к туалетному столику.

— Ева… мне хотелось бы…

— Чего? Чего тебе хотелось бы?

Тон ее был таким враждебным, что вся его добрая воля сразу испарилась. Лицом к лицу с этой женщиной, которая смотрела на него так, словно видела в первый раз, он закаменел.

— Не теряй времени, — сказала она уже более миролюбиво. — Тебе надо работать… Оставь меня… Пожалуйста, иди в гостиную, хорошо? И доставь мне удовольствие, порепетируй «Прелюдии»… Остальное… касается меня…

И чтобы побудить его решиться, она поцеловала его в висок.

— Можно подумать, что я должен выпрашивать за что-то прощение, — проворчал он.

— Как знать, может, и должен.

Она подтолкнула его, держа за плечи, и закрыла за ним дверь. Лепра стал играть, сначала как автомат, потом все больше увлекаясь и светлея душой. Когда им завладевала музыка, он ощущал, что в нем нет злобы, знал, что не он виноват в случившемся… и вообще, ну да… остальное касается Евы. Его дело играть, а не отвечать на допросах. В конце концов он просто забыл о Еве и вздрогнул, когда она дотронулась до его локтя.

— Ты великолепен, — шепнула она ему на ухо. — Волей-неволей тебя приходится любить.

— Увы! — пошутил он.

— Увы, — серьезно повторила она. — Продолжай. Я иду к парикмахеру. Встретимся в «Мариньяне», вместе пообедаем.

Она ушла, он был не прочь остаться один. Он импровизировал одной рукой… и сразу подумал о Фожере. Он играл на инструменте Фожера. Не в этой ли самой комнате Фожер записывал пластинки? Неужели этот кошмар никогда не кончится? Он поднес к губам сигарету, и в эту минуту раздался звонок. Почта! Ладно. Это час, когда ее приносят. Придется открыть. Откуда этот внезапный спазм, прилив крови к лицу? Лепра отбросил сигарету, вышел в прихожую.Консьержка передала ему стопку писем и газет.

— Подождите… Есть еще бандероль.

Лепра узнал бумагу, почерк, почтовый штемпель… Господи! Да это какой-то фарс, ведь Мелио мертв. Прижав бандероль к груди, еле ступая, как человек, которому вспороли живот, Лепра вернулся в гостиную. Стены ходили ходуном. Он положил свою ношу на стол и сел. Хриплый звук его собственного дыхания в тишине комнаты еще увеличивал его ужас. Нет, это невозможно, или что-то в мире сошло с катушек. Мелио мертв, Лепра точно известно, что он мертв. Бандероль была совершенно такая же, как предыдущие, такая же безобидная, безвредная с виду. Лепра не смел шевельнуться. Если бы Ева была здесь!.. Но он один. Один наедине с Фожером!

Он пошел в кухню за ножом, но все же еще колебался, настороженно глядя на пакет, словно ему предстояло защищать от него собственную жизнь. Наконец резким взмахом ножа разрезал бечевку и обертку. Извлек из картонной коробки пластинку. Колени и ноги у него стали ватными, веки обжигал пот. Фожера нет, Мелио нет. И эта пластинка!.. Он поставил ее на проигрыватель, приподнял звукосниматель и подарил себе минуту отсрочки — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы закурить сигарету, наполнить легкие дымом. Он постарался придать своей позе больше достоинства, мужественности. Ему казалось, что на него смотрят, его оценивают. Потом он включил проигрыватель и стоя, кулаки в карманах, стал ждать.

На этот раз Фожер приступил прямо к делу.

— Ева, любимая… У тебя было много дней на размышление… Уверен, что ты все обдумала… Конечно, сейчас ты не одна… Вы слушаете меня вдвоем… Но малыш Лепра не в счет… Я обращаюсь к тебе… Я написал письмо прокурору.

Голос умолк. Лепра, наклонив голову, ждал удара, как животное, приведенное на убой. Фожер кашлянул. Наверное, он курил в эту минуту одну из своих маленьких едких сигар и стряхивал пепел.

— Я мог отправить это письмо, не предупредив тебя, — вновь заговорил Фожер. — Но ты часто укоряла меня в неискренности. Поэтому я не хочу ничего от тебя скрывать. Вот текст письма:

Господин прокурор!

Когда Вы получите это письмо, я буду мертв. Я обвиняю в моей смерти мою жену. Может, она содействовала ей, может, просто ей не помешала. Но моей смерти она желала давно. Когда Вы ее допросите, она все Вам расскажет. Я хорошо ее знаю. Она охотно воспользуется этой возможностью Вас поразить. Она согласилась бы принять мученический венец, лишь бы это произошло прилюдно. К несчастью, меня она уже давно не может поразить, и это-то и непоправимо. Если я требую правосудия, то только для того, чтобы последнее слово осталось за мной. Я знаю, это мелко. Но я все еще ее люблю, и моя жалость ее бы оскорбила.

Примите уверения и прочее…

Фожер сделал короткую паузу. Лепра, затаив дыхание, следил за поблескивающей пластинкой. Но худшее было еще впереди.

— Письмо это, — продолжал Фожер, — будет отправлено через неделю. Ты можешь воспользоваться этой неделей, чтобы жить, заниматься любовью или готовиться к защите — по твоему усмотрению. Уверен, что ты найдешь красивое решение. Жаль, милая моя Ева, что мы не смогли столковаться. Но я на тебя не сержусь… слышишь… больше не сержусь… Прощай… Ева…

Лепра все еще вслушивался. Он понял, что это конец, что Фожер никогда больше не заговорит. И все же он не останавливал проигрыватель. Наконец пластинка замедлила ход, потом блики на ней застыли. Комната вокруг Лепра начала приобретать свой обычный вид. Он увидел рояль, цветы в вазе, кресла, пепел от своей сигареты на ковре и снова пластинку, больше уже не крутившуюся. Что-то похожее на рыдание перехватило ему горло. Он тяжело опустился на табурет, сдвинул ладони. «Зачем я встрял между ними? — подумал он. — Неделя… Еще неделя… А потом!..»

И вдруг ему захотелось увидеть свет солнца, услышать шум жизни других людей. Он вбежал в спальню Евы, еще пропитанную влагой вожделения и сна, умыл лицо, причесался, прошел через гостиную. Черная сверкающая пластинка была похожа на свернувшуюся кольцами змею. Лепра бесшумно вышел в прихожую и запер дверь на ключ. Один поворот. Второй. Но опасность вышла из дому вместе с ним, отныне она будет следовать за ним повсюду. На террасах кафе все места были заняты. Мужчины разглядывали женщин, женщины — мужчин. Каждый человек — добыча. Лепра выбрал солнечную сторону тротуара. Ему совершенно не хотелось встречаться с Евой. Он завидовал бездомному бродяге, спавшему в здании вокзала. Бездумно, бесцельно, почти не страдая, шел он вдоль магазинов, и его отражение скользило рядом с ним по поверхности витрин. Увидев афишу, он почти не удивился. На ней крупными буквами выделялось его имя: «ЖАН ЛЕПРА». Дальше шел перечень исполняемых авторов: «Бетховен, Шопен, Лист…» Блеш не пожалел труда. Лепра долго стоял у афиши. Сольный концерт никогда не состоится. Газеты никогда не будут о нем писать. Или, вернее, напишут… Но только на первой странице. Он разом лишился всего. Пока еще это не причиняло сильной боли. Судороги придут позднее.

В полдень Лепра вошел в «Мариньян». Ева его ждала.

Она издали помахала рукой в знак приветствия. Он сел против нее.

— Ты плохо выглядишь, — заметила она с затаенным задором в голосе. — Ты переутомился!

Лепра пытался читать меню, но буквы дрожали, слова казались бессмысленными: говяжье филе… фирменное рагу… сердце по-шаролезски.

— Цыпленка, — сказал он машинально.

Ева отобрала у него меню.

— Жан… что с тобой?

— Ничего… Со мной ничего… Будем считать, что я немного устал.

Ева смотрела на него, и никогда еще ее глаза не были такими ясными, не лучились такой влюбленностью.

— Странный ты мальчик, — продолжала она обиженным, чуть надтреснутым голосом, который так проникновенно пел о неудачах и о разочарованиях. — Всё у тебя недомолвки, все тайна… Неужели ты не можешь хоть однажды высказаться до конца?

— Ну что ты наконец хочешь, чтобы я сказал?

— Ты уверен, что тебе нечего мне сказать?

Он схватил графин, наполнил стакан водой и осушил его, не утолив жажды. Потом жестко взглянул на Еву, рассчитывая силу удара.

— Ты права, — пробормотал он. — Мне надо тебе кое-что сказать.

Ему показалось, что лицо Евы сжалось, застыло, стало похожим на гипсовую маску.

— Только что пришла последняя пластинка.

Метрдотель почтительно склонился над их столиком.

— Вы уже выбрали?

Ева отослала его движением руки.

— Бедный мой малыш! — сказала она.

IX

Пластинка остановилась. Опершись подбородком на руки, Ева молчала. Лепра расхаживал от рояля к двери и обратно. «Я уже приобрел походку арестанта, — думал он. — Еще усилие, и я освою арестантские мысли». В изнеможении остановившись позади Евы, он на секунду оперся о спинку ее кресла.

— Ну… что скажешь?

— Удивительный это был человек, — сказала она.

— Псих! — закричал Лепра. — Псих! Надо быть совершенным психом, чтобы придумать такие каверзы!.. Ева…

Ева запрокинула голову, чтобы посмотреть на Лепра.

— Ева… ты думаешь, этот… этот фокус будет разыгран до конца?

— Мелио мертв, — сказала Ева, — однако пластинка пришла. Не вижу, почему бы письму не прийти к прокурору.

Этот маленький рот, двигавшийся выше глаз, это перевернутое лицо, ставшее вдруг чудовищным, непонятным… Лепра отошел в сторону…

— Я сам, — вздохнул он, — сам чувствую, что свихнулся… А ты как будто смирилась… Я тебя не пойму.

— А что я, по-твоему, должна делать? Кататься по полу? Рвать на себе волосы? Он победил. Что ж. Это свершившийся факт. Теперь уже ничего поделать нельзя.

— Он победил! — захохотал Лепра. — Это он-то! Он! Да ведь он мертв — разве не так? А ты говоришь о нем, как будто он жив.

Ева повела плечами, указала на проигрыватель.

— Он вот где… Ты слышал его так же, как я!

— Значит, ты складываешь оружие?

— Я жду, — ответила Ева. — Ты сам говорил то же… Надо ждать.

— Ну так вот, я ждать не стану. Сложу чемодан и завтра буду в безопасности.

— А я? — спросила Ева.

— Ты поедешь со мной.

— Он рассуждал бы в точности как ты, — с горечью заметила Ева. — Кстати, именно с этого все и началось. Ну хорошо, я поеду с тобой. А что потом?

— Прошу тебя, — сказал Лепра. — Теперь, едва я открою рот, ты начинаешь злиться.

— Я не злюсь. Я спрашиваю: что потом? Что будет, когда мы окажемся в Швейцарии, или в Германии, или в каком-нибудь другом месте? Мы назовемся чужими именами. Хорошо. Допустим, что нас не узнают. А дальше?.. Ты думаешь, что сможешь давать концерты?.. Нет, ты будешь простым безработным. А мне останется одно — стать домашней хозяйкой. Нет, если ты уедешь, ты уедешь один.

Лицом к лицу они смотрели друг на друга в упор. Они уже не думали о Фожере. Каждый внезапно увидел другого во всей его наготе.

— Ты предпочитаешь, чтобы нас арестовали? — прошептал Лепра. Ты понимаешь, что меня ждет?

— Что ждет нас, — поправила Ева. — Так или иначе, я поплачусь дороже, чем ты. Твое имя в письме даже не упомянуто.

Раздавленный, Лепра рухнул в кресло напротив Евы.

— Лучше уж сразу покончить с собой, — сказал он.

— А ты и впрямь на это способен?

Лепра ударил сжатыми кулаками по подлокотникам.

— Послушай, Ева, с меня хватит. Тебе доставляет удовольствие мне противоречить, ей-Богу. Что предлагаешь ты сама?

— Ничего, дело ясное, нам конец.

Лепра спрятал голову в скрещенных на коленях руках, чтобы не видеть ее, чтобы ничего не видеть.

— Если бы только знать, откуда приходят эти пластинки, — произнес он сдавленным голосом.

И она отозвалась как эхо:

— Если бы знать, кто убил Мелио.

Настало молчание, такое беззвучное, что стало слышно отдаленное громыханье лифта. Когда Лепра поднял голову, он увидел, что Ева плачет с застывшим лицом, закрыв глаза.

— Ева!

Одним прыжком он оказался на коленях перед ней, обнял ее за талию.

— Ева, любимая… Ты плачешь из-за меня?.. Прошу тебя, моя маленькая… Ты, такая храбрая, надежная, непокоримая!.. Во-первых, может быть, это еще не конец.

Словно терзаясь невыносимой мукой, Ева повела справа налево головой, откинутой на спинку кресла.

— Эта пластинка еще не доказательство, — упорствовал Лепра.

— Жан, ты вправе быть слабым, но не глупым. Когда Борелю вручат письмо, он устроит мне очную ставку с шофером такси и получит его, это пресловутое доказательство.

На этот довод возразить было нечего. Капкан захлопнулся. Она прижала голову Лепра к своему животу и крепко ее сжала.

— Я хочу, чтобы отныне ты стал мужчиной, — продолжала она. — Чтобы от всего этого кошмара был хоть какой-то толк.

Она ждала. Лепра, укрывшийся в тепле ее тела, молчал.

— Ты слышишь меня? — настаивала она.

Лепра медленно отстранился от нее, встал.

— Прожить целую жизнь за одну неделю… — сказал он. — Это трудно. Но ведь ты этого хочешь?

— Это зависит от тебя.

— Ты согласна быть эту неделю моей женой?

Она принудила себя улыбнуться.

— Если, по-твоему, это единственный выход.

— Ты видишь другой?

— Предлагать не мне.

— Ты считаешь, что виноват я один?

— Прошу тебя, не увиливай.

Лепра прошелся по комнате, подумал. Потом обнял Еву.

— Попробуем! — сказал он.

Начался первый день. Лепра повел Еву в «Каскад». Он заказал изысканный обед, был оживлен, но чувствовал, как нелегко это дается, когда возбраняешь себе говорить о будущем. В течение месяцев, может быть, лет его природная жизнерадостность питалась планами, а теперь с планами было покончено. Он пил, пока Ева не отняла у него бутылку.

— Это не слишком достойно, — заметила она.

Он подавил вспышку ненависти.

— Извини, я еще не привык жить сегодняшним днем.

— Знаю. Это может лишь тот, кто был очень несчастлив.

Они стали прогуливаться под деревьями, верхушки которых уже порозовели. Лепра, чтобы не дать воцариться молчанию, стал рассказывать о своем детстве. На него нахлынули воспоминания, которые он так долго вытеснял. Консерватория, упорная работа, навязчивое стремление когда-нибудь стать прославленным музыкантом, одним из тех властителей фортепиано, которых видишь издали, на сцене, в призрачном освещении, как бы на грани иного мира.

— Я всегда откладывал настоящую жизнь на потом, — признался он.

— Ты никогда не говорил со мной так, — сказала Ева. — Говори же, малыш.

— Ты уверена, что тебе это интересно?

— Ты даже не можешь представить себе насколько.

Он осмелел и решился намекнуть на свою бедность: вспомнить, как он годами играл в кафе, как иногда возникали, а потом неизменно рушились надежды пробиться, как он проводил безысходные вечера, как губил свой талант, как заводил случайные интрижки — и как, наконец, появился Фожер! Фожер однажды вдруг оторвался от бокала, щелкнув пальцами, подозвал официанта и попросил привести к нему этого неизвестного пианиста. «Садись… Как тебя зовут?.. Лепра?.. У тебя неплохо получается… Можешь сыграть для меня какую-нибудь простую вещичку… для меня одного… что хочешь, по твоему выбору, лишь бы это забирало. Понимаешь, что я имею в виду?»

И Лепра сыграл ноктюрн Форе. Гул разговоров мало-помалу затих. Под конец все лица обернулись к эстраде и раздались аплодисменты, первые настоящие аплодисменты.

«Ты хотел бы работать для меня?» — спросил тогда Фожер.

— А потом ты встретился со мной, — сказала Ева.

— Да. С тобой, во всем блеске твоей славы. А я был жалок и безвестен. Я умирал от робости, страха и восхищения, когда ты протянула мне руку. Понимаешь, я уверен, что именно с той минуты я и возненавидел Фожера. Я завидовал ему — ведь у него было все. И мне казалось, будто он меня обобрал. Я не так уж ошибался. В каком-то смысле он меня обобрал.

Ева почувствовала, что Лепра удаляется от нее, что дверь, на мгновение приоткрывшаяся, захлопнулась. Они остановили такси.

— Северный вокзал, — бросил Лепра.

Ева остереглась задавать вопросы. Он понемногу объяснится сам. Мужчины — она знала это по опыту — не созданы для одиночества. Лепра задержался у окошка справочной, записал время отправления поезда. Без сомнения, он еще не оставил мысли бежать. Он вернулся, все еще сохраняя на губах улыбку, адресованную справочной, и не стал ничего объяснять.

— Где ты хочешь обедать? — резко спросил он.

— По твоему выбору, дорогой.

И снова они ощутили принужденность, выносить которую становилось все труднее. Лепра повел Еву на Вогезскую площадь в ресторан, где бесшумное снование официантов не заглушало разговоров вполголоса. Но, несмотря на все усилия Лепра, в их планы, подчеркивая тщету этих планов, вторгалось молчание.

— Помнишь, — спросила Ева, — как было вначале, кода мы с тобой ходили куда-нибудь? Ты говорил без умолку, а на прощанье всегда повторял мне: «Простите, что я без конца болтаю, но мне так много нужно вам сказать!»

— Это что, упрек?

— Да нет же. Просто приглашение.

— Я уже все сказал.

Он снова принялся пить, и на этот раз Ева не отняла у него бутылку. Она наблюдала за Лепра, взгляд которого становился все более холодным.

— Я не слишком-то хорош, — проворчал он. — Чего там, сразу видно, что я виноват. Это и должно быть видно, раз я это чувствую.

Он вытер пальцы салфеткой.

— Я липкий. Приклеиваюсь. В общем, ты была права. Сообщить в полицию надо было еще в Ла-Боль. Ты на меня за это сердишься?

— Ты такой, какой есть.

— Так или иначе, это касается только меня.

Больше он рта не раскрыл, подозвал метрдотеля, раздраженно отсчитал деньги — бумажки и мелочь. Стемнело. На тротуаре Лепра заколебался. Пойти в театр? Потерять еще один вечер? Он стиснул руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.

— Вернемся домой, — решила она.

Возвращение их было угрюмым. Лепра не выпускал руки Евы. Он цеплялся за нее. Вся его тоска передалась пальцам. В лифте Ева заметила, что он бледен как мертвец и весь в поту. На пороге двери он шепнул:

— Не зажигай света.

Он ощупью добрался до спальни Евы и рухнул на постель. Боль сводила ему живот, грызла грудь. Он рыдал без слез, задыхаясь во впадине согнутой руки. Ева раздевалась в ванной комнате. Он уловил аромат ее духов и угадал, что она вошла в спальню, остановилась с ним рядом.

— Не прикасайся ко мне! — закричал он.

Кровать тихонько скрипнула. Сев на нее, Ева терпеливо ждала, пока он возьмет себя в руки. Он уже не злился на себя за то, что выказал себя таким нестойким, уязвимым, однако горечь поражения жгла ему губы.

— Ева?

— Да.

— Повтори мне их имена… Его брат, Тамар, Брюнстейн, Блеш, Мелио, кто еще?

— Зачем они тебе?

— Кто еще?

— Гюрмьер.

— Ах да, Гюрмьер.

Он тихо повторил перечень имен раз, другой, поочередно вызывая в памяти их лица. Нет, это не Гюрмьер. И не Гамар. И не Брюнстейн. Тем более не Блеш! И уж тем паче не брат, который даже не соизволил приехать! Что до Мелио…

Он подполз к Еве, как ползет к берлоге раненый зверь, нашарил лбом теплое бедро, обнаженную кожу и вдруг внезапно обрушился на нее, пытаясь наконец покончить разом с этим неутолимым желанием. Он бормотал ругательства, грубо тычась подбородком, щекой в лицо, поглощенное мраком. Он глотал слезы и скрежетал зубами, телом к телу сойдясь со своим стонущим врагом, который вскоре опять затаится и станет выжидать. «Да, я такой, какой есть, — думал он в вихре гнева и отчаяния. — Какой есть… Какой есть…» Он кричал, он бредил, он пытался вырваться из самого себя. О, умереть бы…

Он перевалился набок, но не умер. Умереть было не так легко. Более того, низменная радость разлилась по всем его членам, растеклась по ним сладкой волной. И остается еще семь дней! Семь дней объятий, восторженного забытья, горделивого возвращения к яви и омерзения. Полный гадливости, он заперся в ванной комнате, чтобы она не увидела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки веронала, надеясь, что сон сморит его тут же. Но сон еще долго заставил себя ждать. Вытянувшись рядом с ним, Ева помогала ему своим молчанием. И когда после многих часов забытья он открыл глаза, она в материнской тревоге склонилась над ним, гладя его лоб.

— Который час?

— Десять.

Утро уже миновало.

— Что в почте?

— Ничего. Газеты.

— Говорят о…

— Да. Согласно результатам вскрытия, причиной смерти был спазм. Он умер от волнения, а не от удушья.

— Не все ли равно.

— Как знать. Убийцу могут обвинить только в том, что он совершил насилие, нанеся побои, повлекшие за собой смерть. Так по крайней мере смотрю на дело я.

— Для нас это ровным счетом ничего не меняет, — закончил Лепра.

— Ты не хочешь пожелать мне доброго утра? — сказала Ева.

— Хочу, конечно. Доброе утро.

Они позавтракали на кухне. Перенести чашки и приборы в столовую у них не хватило духу.

— Вот мы и старая супружеская пара, — сказала Ева. — А теперь представь себе, что эта сцена повторяется каждое утро двадцать или тридцать лет подряд. Ты бы мог?

— Почему бы и нет?

— Нет, милый Жан. Не принуждай себя. Почему ты не желаешь признать очевидности? Вот и мой муж был такой же. Он готов был спать с первой встречной женщиной, а меня укорял в неверности. Избытком последовательности вы не страдаете.

Лепра слушал ее рассеянно, подавляя зевоту. В это утро Ева была для него почти чужой. В первый раз он подумал о том, какая система защиты дает ему больше шансов. Безусловно, надо будет говорить об убийстве из ревности и его последствиях. Убийство из ревности — это рок, который ведет к неотвратимому финалу. Преступник в этих случаях просто невинная душа, впавшая в заблуждение.

— Ева… — прошептал он. — Я хотел задать тебе один довольно деликатный вопрос. Только обещай отвечать спокойно. Не сердясь… Ну так вот… Помнишь фразу с последней пластинки: «Когда вы ее допросите, она вам все расскажет»?

— Ну и что?

— Это правда?.. Ты действительно скажешь все?

Ева отставила чашку.

— Конечно, — ответила она. — Все. А почему ты спросил? Это тебя пугает?

— Меня будут допрашивать отдельно. И если наши показания не совпадут…

— А почему они не совпадут? Ты собираешься лгать?

Он потупил глаза, тотчас уйдя в свою скорлупу.

— Нет, конечно, нет.

— К тому же нам не миновать очной ставки, не бойся, — добавила Ева.

Лепра выпил свой кофе, в который забыл положить сахар. Он еще не смел себе признаться, что понимает Фожера, почти сочувствует ему.

— Какой ты весь перекрученный, — сказала Ева. — Как плохо мы, по сути, знаем друг друга. А я наоборот — я устроена так просто.

— Знаю, — ответил Лепра. — Ты наделена всеми добродетелями.

Он ждал вспышки. Ева посмотрела на него долгим взглядом. Ему было бы легче получить пощечину.

— Если ты страдаешь, кто в этом виноват? — сказала она. — Дай мне сигарету.

Он бросил пачку на стол между ними и вышел в гостиную. Стоя у рояля, он из вызова одним пальцем наиграл песню Фожера, потом пошел бриться. Несмотря на жужжание бритвы, он слышал, как Ева расхаживает по комнатам. Она напевала свои старые песни, принесшие ей когда-то славу. Она тоже играла свою роль, но с гораздо большим мастерством. Он тщательно оделся и снова подсел к роялю. Там ему музицировать не позволят… «Там» — это значит в тюрьме… Он пострадает гораздо больше, чем она. Сколько бы она ни утверждала, что заплатит дороже, — это вранье. Это тоже один из замаскированных способов самоутвердиться, верховодить. «Они вели между собой войну, — подумал он, — а я оказался заложником. Дурак!» Под его пальцами сама собой родилась тема, и вдруг Лепра перестал играть.

— Продолжай, — сказала Ева из-за его спины. — Что это?

— Сам не знаю. Это пришло само.

Он пытался снова нащупать мелодию, но она ускользала от него, обретала неожиданные повороты, обрастала никчемными реминисценциями.

— Попробуй еще!

Он сыграл несколько тактов. Упорствовать бесполезно. Нарождавшаяся песня не вернется никогда. А ведь это была именно песня. Они оба одновременно это почувствовали. Новая изящная песенка, в которой Лепра еще не узнавал самого себя. Но радостный порыв толкнул его к Еве.

— Прости, дорогая моя Ева, — сказал он. — Ты права! Я невыносим. Я хотел бы быть таким, как ты, — прямым… непосредственным…

Он постучал по своей груди.

— Все это там, внутри… Не может вырваться наружу… все, что я хотел бы тебе сказать… все, что мне надо тебе сказать…

Он обнял ее и тесно прижал к себе, живую, горячую. «Я не хочу тебя терять, — прошептал он. — Мне так хорошо с тобой». И однако, он выпустил ее из объятий и склонился над роялем. Он нажал клавишу наугад, как это делал Фожер, и прислушался к медленно умиравшему звуку. Ева подошла к нему, оперлась на его плечо, и ему захотелось остаться одному. Нет, он не был прост!

— Что мы будем делать? — спросила она.

И в самом деле, надо же было что-то делать, создавать для себя иллюзию, будто они продолжают жить, не падать духом, держаться, довести зловещую игру до конца, пока не позвонит Борель. Но что можно делать, когда в конце недели, словно в конце темной улицы, высится стена, громадная стена? Лепра был небогат, но он охотно просадил бы разом все свои сбережения — чуть меньше пяти тысяч франков. Сделает по крайней мере картинный жест.

— Возьму напрокат машину, — предложил он.

Час спустя владелец гаража привез им машину — «астон-мартин», маленький красный метеор, который рванулся вперед при первом же прикосновении к педали. Лепра, не задумываясь, выбрал дорогу по направлению к морю. Хорошо было мчаться сквозь мельканье меняющихся картин, лететь, не думая об осторожности, рискуя двумя жизнями, уже обреченными на беду. Ева с пронзительной радостью приняла эту новую игру. Быть может, она даже мечтала о какой-нибудь оплошности, промахе, о том, чтобы отказали тормоза… Остановились они только в Гавре. Выходя из машины, оба пошатывались. Ева ухватилась за рукав Лепра.

— Это чуть ли не лучше любви, — сказала она.

И снова у них не оказалось цели. Они прошлись возле домов, мимо готовых к отплытию судов.

— Признайся, ты бы охотно сел на корабль без меня, — сказала Ева. — Будь откровенен хоть раз!

— Временами — да.

— Тогда лучше уезжай. Надо делать то, что хочется.

Он предпочел не вступать в спор. Разве он знал, чего он хочет? Жить! Жить! Покончить с этой неотступной тревогой. Да, этого он хотел всеми силами души. И еще — найти утерянную мелодию песни. И быть одному. И плевать на все остальное, как Фожер.

— Я обращаюсь к тебе, — сказала Ева.

Лепра глядел на пакетбот, стоявший под погрузкой, и позавидовал рабочему, который управлял краном и по своей прихоти перемещал в пространстве тяжелые контейнеры с автомашинами.

— А что, если нам помолчать? — предложил он. — Я очень люблю тебя, Ева, миленькая, но ты меня утомляешь.

Слово это вырвалось у него так неожиданно и тон был таким необычным, что он весь сжался, приготовившись к отпору с ее стороны. Но Ева только выпустила его руку, и они продолжали идти рядом, а так как Лепра немного отставал, она опередила его сначала на метр, потом на два. И вскоре они зашагали друг за другом. Можно было подумать, что они незнакомы. Ева, не оглядываясь, подошла к машине. Лепра бродил еще довольно долго, купил газету, сигары. Он отдавался неожиданным порывам, черпая в них терпкое наслаждение.

— Едем домой? — спросила Ева, когда он вернулся к ней.

— Нет, мне нравятся эти места.

— Тогда отвези меня на вокзал.

— Как хочешь.

Он осторожно тронул с места и не торопясь поехал на поиски вокзала. Ева отодвинулась, прижалась к дверце. Между ними свободно поместился бы третий пассажир. Припарковавшись на стоянке, Лепра обошел машину вокруг, чтобы подать руку Еве, но она уже ступила ногой на землю и нервно собирала перчатки и сумочку, лежавшие на сиденье. Лепра побежал за билетом.

— Поезд отходит через час, — сказал он.

Она молча взяла у него билет и отправилась в зал ожидания. Лепра пошел следом, сел около нее. Каждый чувствовал, как другой живет рядом с ним, они читали мысли друг друга, и Лепра никогда еще не испытывал такого волнующего ощущения. Вскоре он встал, чтобы закурить сигару, развернул газету. Дело Мелио продолжало оставаться в центре всеобщего внимания. Хроникеры давали понять, что комиссар Борель исследует интересную версию, но эта новость оставила Лепра равнодушным. В нем самом происходили куда более важные сдвиги! Он вдруг заметил, что Ева протискивается через турникет, вышел за ней на платформу, отыскал свободное место в углу купе.

— Сюда, — предложил он.

Она прошла дальше, сама выбрала себе место.

— Ну что ж, — сказал Лепра, — счастливого пути.

Она сделала вид, что не замечает протянутой руки.

— Ты делаешь успехи, — прошептала она голосом, которого он никогда у нее не слышал.

Он спрыгнул на платформу, дождался отхода поезда. Когда поезд тронулся, Ева открыла сумочку и стала пудриться. Лепра для приличия зашагал рядом с вагоном, махая рукой. Потом, сунув руки в карманы, вернулся к машине. Что теперь? Вечер у него свободен. Он может покататься на машине, или побродить в порту, или пойти в кино… Отчитываться ему не перед кем. Его тревоги касаются его одного. Он выбрал гостиницу, написал в регистрационной карточке вымышленное имя. Он больше не был Жаном Лепра. В баре он выпил стакан виски, потом другой и вдруг вспомнил последний вечер, проведенный с Фожером. Алкоголь подогревал воспоминания, наделял их необыкновенной жизнью. Нет, Фожер никогда не держал на него зла. Наоборот, всегда был снисходителен. Ревновал, конечно, но не ожесточался всерьез. Бедный старина Фожер! Вот чему следует посвятить вечер. Думать о Фожере. Что бы сделал Фожер, если бы… Лепра закурил вторую сигару. Запах сигар тоже способствовал оживлению прошлого. Странно, какое огромное место занимает Фожер в его жизни! Вспоминались забытые слова, советы… «Ты слишком часто глядишься в зеркало», — говорил Фожер или: «Чем больше люди на тебя злятся, тем легче они пляшут под твою дудку». К эти образам примешивалась уловленная на мгновение мелодия. Скособочившись на табурете и уткнув подбородок в кулаки, Лепра разглядывал жидкость в своем стакане. «Понимаешь, малыш, мы люди особые, — говорил Фожер. Если хочешь, чтобы музыка к тебе пришла, ты сначала убеди ее, что принадлежишь ей весь с потрохами». Бар мало-помалу опустел. Бармен настойчиво проводил тряпкой возле стакана Лепра. Лепра взглянул на часы. Уже так поздно! Он расплатился, вышел и был счастлив, что очутился в темноте. Видение продолжалось. Фожер шел с ним рядом. Лепра снова забрел в порт. Большое грузовое судно, которое тащили буксиры, разворачивалось на якоре, назойливое эхо подхватывало вой его сирены. Мелодия робко начала оживать. Лепра ей не мешал, занимаясь другим, разглядывая высокие фонари, которые световой цепочкой покачивались на воде в доках. В темноте катили вагоны. Лязгали подъемные краны, вздымая над разверстыми трюмами странные ящики, мерцавшие в огне прожекторов. Что-то высвобождалось в нем, тихо напевало, он был теперь просто увлеченным зрителем, он был не в счет. «Малыш Лепра не в счет». Еще одна фраза Фожера, которая обрела вдруг свой истинный смысл. Короткий ливень намочил мостовую и рельсы. Лепра пробрал озноб. Он почувствовал, что весь горит, но ему было все равно. На маленькой улочке он наткнулся на какую-то девицу. Она остановилась, улыбнулась ему, покачивая сумочкой на длинном ремне. Лепра тоже остановился. Девица схватила его за руку, потянула, и он покорно побрел за ней, оказался в каком-то темном коридоре, поднялся по ступенькам. Фожер его одобрил бы. Девица вошла в комнату, зажгла свет.

— Ты не здешний, — сказала она, — сразу видно.

— Послушай, — сказал Лепра и стал насвистывать мелодию, которую только что сочинил. Девица глядела на него в растерянности, забыв раздеться.

— Ну-ну, — сказала она. — Всяких я видала, но такого чудно́го, как ты, — никогда.

X

— A-а! Вот и ты! — сказала Ева.

— Да, вот и я. Прости меня, — сказал Лепра.

— У тебя был приступ независимости. А теперь ты явился подобрать меня снова. И ты воображаешь…

— Прошу тебя, — перебил он.

Пройдя мимо нее, он подсел к роялю и небрежно, для собственного удовольствия, сыграл свою мелодию, не щеголяя ненужной виртуозностью, не фантазируя и неотрывно глядя на портрет Фожера.

— Что скажешь? — спросил он не оборачиваясь. — Пожалуй, для чернового наброска неплохо. А вот припев мне не удается.

Он некоторое время поискал, наиграл несколько разных тем, выбрал ту, которая выпевалась сама собой, а потом вдруг сразу сыграл все вместе — куплет и припев.

— Вот, — сказал он. — Дарю ее тебе.

Он смеялся, он был счастлив.

— Ты ничего не соображаешь, — прошептала Ева. — Ты обезумел.

— Почему? Разве она не хороша?

— Наоборот. Она… Я не хочу тебя обижать, но я не думала, что ты способен сочинить такое.

— В чем же дело?

— Во всем остальном.

Лепра нахмурился.

— Ах, остальное… Допрос! Письмо!

Он взял Еву за плечи, легонько встряхнул.

— Я в это не верю, представь себе, больше не верю. Такое письмо не похоже на твоего мужа. Знаешь, этой ночью я долго думал о нем. Я начинаю его понимать — понимать Фожера.

Она села. Вся кровь отхлынула от ее лица. Ставшие серыми глаза были неподвижны, расширены.

— Ты меня пугаешь, — сказала она.

— Пугаю? Потому что я понял Фожера? Да ты смеешься. Нет, он никогда не собирался отправлять это письмо. Повторяю тебе, это на него не похоже. Он просто хотел тебя испытать. Если ты на себя донесешь, он окажется прав. Не донесешь — все равно прав он. Силен Фожер! Ей-Богу, старик меня восхищает.

— А ты не подумал о том, что смерть Мелио все усложнила?

— Я говорю не о Мелио, — стоял на своем Лепра. — Я толкую о том, что отправить такое письмо не в духе Фожера. Написать его он мог, я не спорю. Но готов пари держать, что Мелио приказано было его уничтожить и, уж во всяком случае, не пускать его в ход.

— А убийца Мелио, по-твоему, тоже будет так щепетилен?

— Но ведь…

Лепра резко отвернулся, подошел к окну и нетерпеливо забарабанил по стеклу.

— Быть может, убийца не нашел письма.

— Пластинку он так или иначе нашел. А он не расстался бы с пластинкой, не будь у него в руках письма. Это же ясно!.. Ох, ты точь-в-точь мой муж. Если что-то было ему неприятно, он старался этого не видеть. Так удобнее.

Зазвонил телефон — Лепра живо обернулся.

— Меня нет дома, — сказала Ева.

Но им одновременно пришла в голову одна и та же мысль: «А что, если это..?»

— Возьми трубку сам, — шепнула она.

Лепра на цыпочках прошел через гостиную. Снял трубку. Ева схватила отводную.

— Подождите у телефона, — произнес женский голос.

И почти тотчас послышался голос мужчины:

— Алло… Алло?.. Это госпожа Фожер?

Ева, подавшись к Лепра, шепнула:

— Это Борель.

— Слушаю, — отозвался Лепра, — Госпожи Фожер нет дома.

— Кто со мной говорит?

— Жан Лепра.

— А! Очень рад, господин Лепра… У телефона комиссар Борель… Я имел удовольствие аплодировать вам… Уверен, что госпожа Фожер многим вам обязана… Когда она будет дома?

— Не знаю.

— Жаль. Вы увидите ее сегодня?

— Думаю, что да.

— Будьте любезны, скажите ей, что я жду ее у себя в кабинете… Ничего серьезного, маленькая формальность… Я даже не хотел посылать ей официальный вызов… Если вы пожелаете ее сопровождать, буду счастлив пожать вам руку…

— Договорились.

— До свиданья, господин Лепра. До скорой встречи.

Лепра осторожно повесил трубку.

— Фарисей, — сказала Ева.

— Ясно, что он не собирается устраивать тебе очную ставку с шофером, — заметил Лепра. — Это означало бы обвинить тебя. А мне кажется, он много раз подумает, прежде чем это сделать.

— Тебя он тоже хочет видеть, — сказала Ева.

— Да, но я вовсе не обязан…

— Ты предпочитаешь, чтобы я пошла туда одна?

— Ладно, пусть! — вздохнул Лепра. — Если ему нужен виновник, я признаюсь. Ты этого хочешь?

— В чем ты признаешься?

— Насчет… насчет Фожера.

— И согласишься, чтобы тебя обвинили в смерти Мелио?

— Нет.

— Чтобы в ней обвинили меня?

— Это ужасно, — пробурчал Лепра. — Еще утром я почти обо всем забыл, а теперь…

Ева одевалась у себя в спальне. Лепра в тысячный раз обдумывал создавшееся положение. Борель наверняка сказал себе: «А что, если Фожер был убит, как и Мелио?..» И таким образом почти угадал правду. Но в этом случае идти в уголовную полицию — это все равно что броситься в волчью пасть. Лепра сквозь куртку нащупал бумажник. Там лежал листок, на котором столбиком было выписано расписание поездов, уходящих в Бельгию. Быть может, еще есть время. А там… он станет сочинять музыку под каким-нибудь вымышленным именем. Вначале ему будет нелегко пробиться — как Фожеру. Но рано или поздно он преуспеет, как Фожер. Это Ева тянет его книзу мертвым грузом. Он не потерпит, чтобы она выносила ему приговор. Вот в чем его истинная слабость, его трусость. Фожер не стал бы колебаться.

Лепра подошел к двери. Повернул ручку замка. Юркнуть в лифт, забежать домой, взять чемодан… потом в поезд… граница… Искушение было таким сильным, что он прислонился к стене, переводя дух. Ну же! Еще усилие!.. Только открыть эту дверь и захлопнуть ее за своим прошлым.

— Я готова! — крикнула Ева.

Лепра ждал. Он двадцать раз мог убежать. Когда Ева вышла, он поглядел на нее затравленным взглядом. Да, она была, как всегда, элегантна, уверена в себе, неприступна. Если уговорить ее не резать правду-матку в глаза Борелю, они, без сомнения, получат отсрочку.

— Мне вот что пришло в голову, — сказал он. — Вдруг Борель получил еще одно анонимное письмо.

— Он говорил о формальности, — возразила Ева.

— Так или иначе, пусть выскажется первым.

Лепра открыл дверь лифта. Проходя мимо него в кабину, Ева улыбнулась.

— Бедный Жан, — сказала она. — Иногда мне тебя просто жалко. Ты так упорно не хочешь смотреть правде в глаза!

На улице никаких подозрительных фигур. Лепра уже готов был увидеть инспектора, делающего вид, будто он читает газету или прохаживается мимо витрин. Он поставил свою маленькую красную машину напротив дома, но Ева предпочла взять такси. Она подняла стекло, отделяющее их от водителя.

— Не бойся, — сказала она. — У меня пропало желание говорить. Если бы не история с Мелио, тогда дело другое — это был бы наилучший выход. Я дала бы пластинку Борелю. И он сам бы понял, что мой муж сошел с ума.

— Это Фожер сошел с ума?

— Именно. Он прекрасно знал, что слишком много пьет и ездит слишком быстро. Он знал, что может разбиться во время любой поездки. Желание обвинить меня — разве это не замысел алкоголика? Словом, я могла бы оправдаться. А теперь…

— Никогда он не был сумасшедшим, — возразил Лепра.

— Как же, защищай его, — жестко сказала Ева. — Завидная у тебя будет роль. Любовь! Отличный предлог! Я тебя люблю, я наложил на тебя лапу и уж теперь больше не выпущу. Вот так рассуждал он, так рассуждаете вы все, и ты в первую очередь.

— Я?

— Именно ты. Разве ты думаешь обо мне в эту минуту?

— Но надо же быть последовательной. Ты…

— Ох, ты мне надоел, в конце концов!

Она забилась в угол, приподняв плечо, чтобы подчеркнуть, что хочет остаться одна. Машина быстро катила вдоль берега Сены. Быть может, Борель заполняет сейчас ордера на арест. «И все же я в это не верю, — думал Лепра. — Не могу себе этого представить!» Такси остановилось у хорошо знакомого ему подъезда. Как он дрожал за Еву, когда она в первый раз ходила к Борелю. Как он любил ее тогда! А сейчас он смотрел, как она поднимается впереди него по лестнице, и думал: «А что, собственно, я здесь делаю?» Дело Фожера — Мелио? Старая история — пусть в ней разбираются между собой вдова и полицейский. При чем здесь он!

Борель принял их с тягостной для них сердечностью. Он так сожалеет, что побеспокоил их. Вообще говоря, никакой спешки нет. Он вызвал их из добросовестности, чтобы случайно чего-нибудь не упустить… Сидя за своим столом, комиссар по очереди смотрел на каждого из них, зябко потирая руки. На его манжетах блестели запонки. Галстук на нем был дорогой, и держался он как человек, который привык добиваться своего и заранее просит прощения за то, что одержит верх.

— Смерть Мелио доставила нам много хлопот, — сказал он. — Сами понимаете! И конечно, вы не знаете ничего, что могло бы нам помочь?

— Ничего, — подтвердила Ева.

— Не приходило ли вам в голову как-то связать эту смерть со смертью вашего мужа?

Ева разыграла удивление с примесью любопытства.

— А, стало быть, — спросила она, — есть связь между…

— Ничего определенного, — уточнил Борель. — Если хотите, это рабочая гипотеза. Люди нашей профессии обыкновенно рассматривают все возможности, даже самые неправдоподобные.

Тихо заверещал телефон. Борель снял трубку, и его лицо в мгновение ока преобразилось.

— Я занят, — отрезал он.

Потом снова обрел непринужденный, любезный, чуть снисходительный тон.

— Есть одна подробность, которая наводит на размышления… — заметил он. — Тот самый женский голос… Вы читали газеты? Вы в курсе?

— Да, — сказал Лепра.

— Так вот, — продолжал Борель, щурясь с видом сообщника. — У меня ведь до сих пор хранится то анонимное письмо, написанное женщиной… Улавливаете связь?

— Не совсем, — сказала Ева.

Борель улыбнулся с видом учителя, понимающего, что он непомерно требователен.

— С одной стороны, дорогая госпожа Фожер, мы располагаем письмом, которое пытается вас скомпрометировать, с другой стороны, за несколько минут до смерти Мелио его, быть может, посетила таинственная женщина. А вдруг это одна и та же женщина? Понимаете ход?..

Лицо Евы на мгновение озарилось какой-то внезапной радостью.

— Понимаю, — сказала она.

— Как только мне удастся установить, кто писал письмо, я, быть может, выиграю партию, — заключил Борель. — Пока же…

Он встал, подошел к низкому столику и включил магнитофон.

— Хочу просить вашей помощи, дорогая госпожа Фожер. Я занимаюсь тем, что записываю низкие голоса, голоса «как у некоторых певиц по радио», если воспользоваться выражением нашего шофера… Занятие само по себе не такое уж неприятное, но беда в том, что все голоса похожи друг на друга.

Он включил магнитофон.

— Улица Камбон, семнадцать-бис… Да, вот здесь, спасибо… Улица Камбон, семнадцать-бис, да… Сколько я вам должна?.. Улица Камбон, семнадцать-бис… Остановитесь чуть подальше…

Голоса сменяли друг друга, выговаривая абсурдную, бредовую фразу. Борель смотрел на Еву. Был ли он на редкость умен или на редкость глуп? Он продолжал улыбаться, держа руку на кнопке.

— Улица Камбон, семнадцать-бис… Опустите, пожалуйста, стекло… Улица Камбон, семнадцать-бис…

Он выключил магнитофон.

— По правилам мне следовало бы пригласить всех тех, у кого низкий голос и кто поет на радио, и устроить очную ставку с шофером… Но это, само собой, невозможно… По множеству причин! У некоторых есть покровители… Весьма влиятельные… Такая очная ставка, несомненно, вызвала бы скандал. Нет… лучше было сделать так. — Он нажал клавишу.

— Улица Камбон, семнадцать-бис… Я спешу… Улица Кам-бон, семнадцать-бис…

Пленка кончилась. Борель вздохнул.

— Каждая певица, — продолжал он, — назвала адрес Сержа Мелио, добавив несколько слов, какие ей пришли в голову… Так что щепетильность соблюдена… Но этот опыт ничего не даст. Как шофер может узнать голос по записи?

— Тогда зачем же? — спросила Ева.

— Рутина, дорогая госпожа Фожер.

— Значит, и я, — заметила Ева. — Я тоже должна сказать: «Улица Камбон, семнадцать-бис»?

— Пожалуйста.

Лепра стиснул руки на подлокотниках кресла. Он подозрительно смотрел на Бореля, но тот никогда еще не был так учтив.

— Подойдите поближе, — посоветовал он. — Вот сюда… Включаю запись… Говорите негромко, прямо в микрофон.

— Улица Камбон, семнадцать-бис, — сказала Ева. — И побыстрее.

— Довольно, — сказал Борель. — Благодарю вас.

И снова он потер руки, едва ли не манерничая.

— Для меня, — добавил он, — эта лента дорога как собрание автографов. Это же бесценный сувенир.

— В самом деле? — пробормотала Ева. — В таком случае вам следовало просить, чтобы они спели… Почему бы и нет?

Она посмотрела на Лепра, как-то судорожно усмехнулась и снова взяла крошечныймикрофон.

— Раз вам это доставляет удовольствие, — сказала она Борелю. И произнесла название песни: — «Очертя сердце».

Белые катушки вращались. Лепра встал:

— Ева!

Но Ева, сверкая глазами, уже поднесла микрофон к губам. Она вполголоса спела первый куплет, не сводя глаз с Лепра. Она обращалась к нему. К нему и к Флоранс, которую она перечеркивала своим талантом. Конец Флоранс — убита наповал! Вызывающая интонация придавала словам Фожера особый оттенок, невыносимую грусть. Эта прощальная песнь, которую Фожер сочинил для Евы, здесь, в комиссариате полиции, превращалась в прощальную песнь Евы, обращенную к Лепра. Мало-помалу на лице Евы проступила затаенная боль; ее голос словно бы черпал свои модуляции в биении самой крови. Это был надорванный, сломленный и торжествующий голос. «Через него, — думал Лепра, — через меня она любит самое себя!» Припев она исполнила без слов, словно колыбельную, сомкнув губы. Казалось, песня пришла откуда-то издалека, где уже состоялась разлука и прощанье. Борель покачивал головой в такт.

— Хватит! — закричал Лепра.

Ева умолкла, все трое были растерянны.

— Для господина комиссара этого достаточно, — заговорил Лепра, всеми силами стараясь казаться непринужденным.

— Ошибаетесь, дорогой месье, — возразил Борель. — Я с удовольствием прослушал бы песню до конца. Вы изумительны, мадам. Какой подарок! Не знаю, как вас благодарить.

— Не стоит благодарности, — сказала Ева. — Теперь я могу уйти?

Борель, восхищенный, растроганный, приветливый, проводил их до самой лестничной площадки.

— Если я узнаю что-нибудь новое, рассчитывайте на меня, дорогая госпожа Фожер. Вы знаете, как я вам предан.

Лепра взял Еву под руку. Они стали спускаться по ступенькам.

— Через пять дней он получит письмо, — сказала Ева.

— Молчи! — сказал Лепра.

Он обернулся, но Борель уже ушел.

— Ты сошла с ума, — продолжал Лепра, когда они вышли на набережную. — Совершенно сошла с ума.

— О! — сказала она. — В нашем нынешнем положении!

— Извини. Я намерен жить.

Ева остановилась.

— Уходи… — сказала она. — Уезжай… Можно подумать, что ты упрекаешь меня за то, что случилось. Но я тебя не удерживаю. Ты свободен.

Он хотел возразить. Она его перебила:

— Послушай, милый Жан. Давай раз и навсегда расставим точки над «i».

— Не здесь же.

— А почему бы нет?

Он предпочел облокотиться на парапет, как если бы вел с Евой оживленную задушевную беседу.

— Между нами что-то разладилось, — сказала Ева. — После смерти Мелио.

Он хотел вставить слово.

— Дай мне договорить! — потребовала она. — Да, разладилось. С тех пор как ты почувствовал себя в опасности, ты думаешь только о том, как бы удрать. Может, я жестока, но это правда. Прежде, да, я верила, что ты меня любишь. Может, эта любовь тебе льстила. Теперь я тебя компрометирую. Я становлюсь опасной… Я заразна.

— Ева!

— И потом, ты воображаешь, что можешь без меня обойтись. Оттого что сочинил эту песенку без чужой помощи. И она дает тебе оружие против меня. Ха! Подумаешь, какое дело! Ты вообразил, что заменишь моего мужа. Ей-Богу, ты вошел в его роль. Минутами мне начинает казаться, что я слышу его голос… Смех, да и только! Ведь это я тебя сделала!

Она стукнула кулаком по шероховатому камню, на котором дрожала тень листвы.

— Это не он вывел тебя в люди. Это я. Кто научил тебя одеваться, жить, даже любить, да… Ладно, уходи!.. Я справлюсь сама. Я привыкла.

Стоя совершенно прямо, она смотрела на воду, на город, отражавшийся там, она старалась справиться со своим волнением. Но не могла произнести больше ни слова. И Лепра не знал, чем ее утешить. Он чувствовал, что любое его слово прозвучит фальшиво и только ухудшит дело. Так они и выжидали, стоя бок о бок. Наконец Ева словно против воли оторвалась от парапета. Лепра зашагал рядом с ней.

— Ева, — прошептал он, — Ева… уверяю тебя, это недоразумение.

Она даже головы не повернула.

— Ну что ж, — сказал Лепра.

Он дал себе зарок не обращать внимания на враждебность Евы. И даже старался непринужденно болтать, как в былые дни. Но болтал он один. Они пообедали в маленьком ресторанчике позади собора Парижской Богоматери. Наконец Лепра это надоело, и он решил замолчать. Поскольку они сидели друг против друга, они всячески избегали поднимать голову одновременно; иногда, коснувшись друг друга рукой, они вздрагивали и отдергивали руку, но тут же из приличия пытались замаскировать этот жест.

— Кофе для мадам, — сказал Лепра.

— Спасибо, я не хочу.

Воспользовавшись минутой, когда Лепра расплачивался по счету, она вышла. Ему пришлось догонять ее бегом.

— Это, наконец, несносно! — заявил он.

Она не ответила. Они долго шли по набережным, не произнося ни слова. Ева с равнодушным видом, казалось, любовалась рекой. Лепра стал всего лишь тенью рядом с ней. Они перешли площадь Согласия, потом площадь Рон-Пуэн. Ева остановилась у кинотеатра, рассеянно пробежала глазами афишу и вошла. Лепра двинулся за ней. Ева выбрала свободное кресло между двумя зрителями. Он сел на два ряда сзади. Чего она добивалась? Подвергала его испытанию? Или просто решила вдруг устранить его из своей жизни? Глупо, прямо хоть криком кричи! А тем временем Борель терпеливо делает свое дело. «Она будет только рада, если я уйду», — думал Лепра. На экране сменялись какие-то бессвязные кадры… Мужчина… женщина… любовь… страдание. Лепра больше не слушал, не следил за происходящим. Он наблюдал за Евой. Он мог почти дотянуться до нее рукой, и его вдруг бросило в жар от волнения: быть может, ему никогда больше не обладать ею. Быть может, он уже потерял ее навсегда. Она все еще была здесь, так близко, — нежный профиль, впадинка под скулой, подчеркнутая сладострастной тенью. Он воспринимал Еву не столько зрением, сколько осязанием. Полузакрыв глаза, он ласкал ее; он воображал ее обнаженной, и невыразимая скорбь сдавливала ему горло. Надо немедля, немедля вернуть ее, унизиться, исповедаться ей, забыться, сгинуть. Ева!.. Я люблю тебя. Ты все еще мне необходима.

Он ждал ее в холле. Она прошла мимо, движением плеча уклонившись от протянутой к ней руки.

— Дрянь! — проворчал Лепра.

Дрожа от ярости, он самым непринужденным образом занял свое привычное место слева от нее. Она шла, останавливаясь то у одной, то у другой витрины, и ее невозмутимость приводила Лепра в бешенство, которого он уже не мог сдержать… У-y! Как он понимал теперь Фожера! Она наверняка устраивала мужу подобные сцены. Или по крайней мере пыталась… Но Фожер был из другого теста!.. На террасе ресторана Фуке какой-то мужчина встал и подошел к Еве.

— О, Патрик!.. Как я рада!

Мужчина поклонился Лепра. Ева небрежно бросила:

— Жан Лепра… мой аккомпаниатор. — И со светской улыбкой добавила: — Не ждите меня, Жан… Я вернусь поздно.

И она села рядом с этим Патриком, который казался таким растроганным, так засуетился. Лепра хотелось кинуться на него с кулаками; головы, лица, глаза окружающих были обращены к этой паре. Лепра закурил сигарету. Сколько раз, бывало, он закуривал так, чтобы скрыть свое смущение, робость. Он вышел на улицу один, заглянул в какой-то бар, потом в другой. В конце концов стемнело, а с темнотой явились дерзкие мысли и свирепые мечты. Лепра снова прошелся перед рестораном. Евы в ресторане не было. Другой увел ее… куда? Лепра остановил такси, добрался на нем до собственной машины и начал объезжать все рестораны и кабачки… Само собой, это было безнадежно. Не мог же он расспрашивать посыльных, здесь ли Ева. Он был слишком похож на обманутого мужа. Слово попало в точку. Он вспомнил тот последний вечер, несчастного пьяного Фожера. Да, старина, мы с тобой угодили в один и тот же переплет. Только я все еще таскаюсь за ней… Я еще не отступил… Она удерживает меня не любовью. Презрением… Сидя за рулем, Лепра разговаривал сам с собой, на большой скорости срезая перекрестки… Разбиться бы вдребезги, и фарсу конец!.. Из полумрака улиц он выезжал на резкий свет, струившийся из танцевальных залов. Его встречал рев труб и удары литавр. Он мчался дальше, выжимая предельную скорость, как смерч несся по улицам, которые мало-помалу пустели. Новая остановка. Новый всплеск веселья. Шатаясь, Лепра возвращался в машину. Куда теперь?.. Может, объехать гостиницы? Он усмехнулся, погляделся в зеркало. Ну и видик у тебя! Хорош! Он полез за носовым платком, чтобы обтереть лицо, мокрое от усталости. Пальцы нащупали ключ от евиной квартиры. Ну что ж, подожду ее у нас дома. У нас! Вот умора!

Он стремительно понесся к дому. Бешеная скорость немного притупляла боль. Часы на щитке в машине показывали два. Она наверняка уже вернулась. Он притормозил у тротуара и выскочил из машины. Он предпочел взбежать по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, — так быстрее, чем на лифте. Ключ повернулся в замке. Он толкнул дверь. Нет. Она еще не вернулась. Он зажег свет, медленно прошел по пустой квартире. Ну и что? Чего он ждал? Разве она не свободна тоже? Но, Господи, Ева, я этого не думал. Ты же сама сказала, что ты моя жена. Я как сейчас слышу твой голос: «Я твоя жена». Лепра задыхался, захлестнутый отчаянием, сбитый им с ног. Он зажег верхний свет в спальне, посмотрел на неприбранную постель. На стуле валялся Евин халат. На коврике перед кроватью стояли ее домашние туфли, он уставился на них так, словно они только что двигались.

Мягко громыхнув, остановился лифт. Лепра как зачарованный сделал шаг в сторону прихожей. Потом еще один. Ключ нащупывал замочную скважину. Дверь открылась, на пороге обрисовался силуэт Евы.

— Ева!..

Лепра говорил и двигался как во сне.

— В чем дело? — спросила Ева. — Что с тобой?

Она не успела заслониться рукой. Он наотмашь ударил ее по лицу, она пошатнулась, стукнулась о стену.

— Этот Патрик! Кто он такой?.. А?

Она оттолкнула его, побежала в спальню, захлопнула дверь. Лепра вцепился в дверную ручку, налег на дверь.

— Открой!.. Открой!..

И вдруг силы ему изменили. Он прижался лицом к створке двери, руки его слепо шарили по деревянной преграде.

— Открой, — стонал он. — Ева, прости меня… Я скотина… Минутами я сам себя не узнаю… Вы все виноваты — вы сами меня подстрекали… «Малыш Лепра…» Он был для вас пустым местом… Открой… Мне надо с тобой поговорить.

Она стояла там, приложив ухо к двери, он был уверен в этом. Она слышала каждый его вздох, каждую его мольбу.

— Я не хотел тебя ударить, Ева… Я искал тебя всю ночь. Ты с этим человеком… тебе этого не понять. У меня тоже, в конце концов, есть гордость… Ты меня слышишь?.. Ева, родная, я люблю тебя… Я неправильно вел себя с тобой. Но мы оба еще можем начать сначала.

Он всем телом навалился на дверь, ему показалось, что она поддалась. Он прижался губами к дереву так, что почувствовал во рту вкус краски.

— Ева, забудем все… Будем считать, что мы квиты… Согласна? Письмо в полицию не придет, вот увидишь… Не мешай мне поступать по-своему.

Надо было спешить, чтобы она выслушала его до конца. Грудью, животом он налегал на доски, которые не мог сдвинуть с места.

— Не мешай мне жить по-своему… Обещаю тебе, что добьюсь успеха… Ты еще поможешь мне, Ева! Ты ведь не перестанешь меня любить, оттого что… оттого что…

Глаза его наполнились слезами.

— Я не злой человек, Ева. Я раскаиваюсь… во всем…

Он сполз на колени, потом растянулся на полу и увидел под дверью свет; ничья тень не заслоняла его. За дверью никого не было. И он остался неподвижно лежать на полу.

XI

На рассвете, крадучись, как вор, он выбрался из квартиры. Вернулся к себе и стал расхаживать по комнате, пока усталость не свалила его на кровать. Но он не хотел спать, во всяком случае, до тех пор, пока не найдет выхода. Но был ли выход? Фожер, такой сильный, его не нашел. Он не сумел излечиться от Евы. Все усложняла именно она. Она, с ее страстью судить, выносить приговор: это хорошо, а это плохо. Лепра встал, поглядел на календарь. Четверг. Еще четыре дня, если допустить, что Ева права. Ну что ж, тем хуже, она скажет: «Жан — ничтожество!» Но в конце концов, лучше жить на свободе, даже прослыв ничтожеством в глазах… Ничтожество, пусть. А впрочем, не такое уж ничтожество… Он наиграл песенку, чтобы придать себе уверенность. Отличная песня! А за ней будут и другие. Лепра извлек из чуланчика свой чемодан. Имущества у него не больше, чем у солдата. Сложить чемодан — минутное дело. Он вдруг заторопился покончить со сборами, чтобы перестать думать, чтобы стряхнуть с себя мрачный гипноз сомнений. Так — будильник, щетка… И еще написать Блешу, чтобы предупредить, что болен… Лепра единым духом накатал письмо, подписался. Все! С концертом покончено! Страница перевернута. Вот это и есть разрыв. Все равно что дунуть, сметая крошки. Последний раз оглядел комнату. Жалко? Нет, не жалко.

С чемоданом в руке Лепра спустился по лестнице. В последний раз воспользовался маленькой красной машиной. Досадно! В банке он снял деньги со счета, сложил бумажные купюры. С такой скромной суммой далеко не уедешь, но он привык с трудом дотягивать до конца месяца. Теперь на вокзал. Поезд на Брюссель отходил через сорок пять минут. Припарковав «астон-мартин», Лепра позвонил в гараж, чтобы сообщить, что машина стоит во дворе Северного вокзала. Теперь надо было набрать номер телефона Евы, но он почувствовал, что, если начнет с ней спорить, ему крышка. Он предпочел послать ей цветы, выбрав букет поскромнее. К чему торжественно отмечать минуту отъезда? Оставался последний акт. Купив билет только в одном направлении, Лепра почувствовал, что стал таким же, как все. Он увидел солнце, увидел пассажиров; его охватила предотъездная лихорадка, по телу пробежала невидимая дрожь. Для Евы в нем больше не оставалось места. Любовь покидала его, как покидает выдохшаяся болезнь. Ощущение было настолько новым, настолько необычным, что он остановился посреди вокзала с чемоданом у ног. Если бы он смел, он бы ощупал себя, как сбитый машиной человек, который, встав, с изумлением обнаруживает, что цел и невредим… Ева… Он прошептал еще раз: «Ева…» Это имя больше не пробуждало отзвука. Ева… С таким же успехом он мог произнести: «Жанна» или «Фернанда»… Толпа обтекала Жана Лепра. Люди смотрели на него, поскольку он шевелил губами, и он засмеялся про себя, а потом влился в поток, устремлявшийся к контролю.

Как приятно идти вдоль вагонов, выбрать купе, разглядывать своих попутчиков. Как приятно опустить стекло, вдохнуть запах железа, дыма и пара. Далекая стрелка отсчитывает минуту за минутой. Скоро состав тронется. Ага, тронулся. Оставляя позади мир тех, кто томится в плену. Ветерок, уже довольно свежий, овеял его лицо. Прощай, Ева!

На границе быстрый укол в сердце. Но Борель еще не вышел на след. Теперь поезд катит по чужой земле. Здесь дышишь совсем другим воздухом. Что делает Ева в эту минуту? Гладит букет. Повела плечами, подумав: «Как он меня любит!» Она будет ждать телефонного звонка. Назавтра начнет беспокоиться. Неужели раб взбунтовался? В субботу позвонит сама. В воскресенье настанет ее черед рыскать по всему Парижу. А в понедельник Борель, получив письмо, отрядит двух инспекторов… Но она вывернется, ответив: «Виновник бежал».

Лепра стало неуютно, он попытался вернуть себе радостное настроение, прислушался к обрывку мелодии, которая нарождалась под стук колес, складывалась в изящный мотив. Но против воли мысли его возвращались к предстоящим четырем дням, которые выстроились перед ним, словно препятствия на беговой дорожке, и надо было четырежды прыгнуть — с каждым разом все выше и все дальше. Видения! Видения! Вот уже несколько месяцев он терзает себя ими. А действительность так проста! Если его любовь и впрямь умерла, велика ли беда, что Ева его презирает? До самого Брюсселя Лепра обдумывал этот вопрос, так и не придя ни к какому решению. Впрочем, за него решала каждая минута. Он снял номер в скромной гостинице. О том, чтобы сразу искать работу, не могло быть и речи. Не раньше понедельника. А пока самое лучшее было ознакомиться с городом.

К вечеру, после долгих часов, осажденных воспоминаниями, радость вернулась. Лепра внезапно почувствовал ее, словно, пробившись сквозь пелену тумана, увидел вдруг чистый горизонт. Впереди шла молодая женщина. У него не было ни малейшего желания ее преследовать, но ему нравилось на нее смотреть. Его глаза освободились от Евы. Мало-помалу и все его тело обновится. На свете заживет новый Лепра. Он уже живет. Лепра сливался с движением улицы, получал от него множество легких, животворных импульсов. В нем тихо светились огни витрин, и каждое увиденное лицо оставляло за собой след, полный неги. Ужин превратился в маленькое пиршество. Лепра очутился наедине с собой, и вся его тревога испарилась. Находиться в собственном обществе оказалось чрезвычайно приятно, и, о чем бы он ни думал, где-то подспудно настойчиво искала выхода музыка. Незнакомая ночная тьма расточала улыбки. Лепра долго бродил по улицам. И впервые заснул без сновидений, канув в счастливое забытье. Наступила пятница. Еще один день каникул — почти беззаботный. Несмотря на глухой голос совести, отсчитывавшей часы, Лепра отдавался течению дня, слоняясь без устали. Он не отказал себе в удовольствии пойти на концерт и слушал пианиста с наслаждением, не отравленным ни малейшей завистью. Фортепиано тоже ушло из его жизни. Закончил он вечер в кафе, где оркестр играл попурри из самых известных песен Фожера. Фожер! Это было в незапамятные времена! Столько воды утекло с тех пор! Лепра потягивал пиво, грызя орешки. Никаких желаний. Ева, исчезнув, унесла с собой все любовные поползновения. Он дружелюбно смотрел на проходящих женщин. И только. Он был благодарен им за то, что они миловидны. Это были ночные зверьки, шелковистые и нежные. Главное, не трогать их. На обратном пути в гостиницу он заблудился, и это доставило ему новое удовольствие. Некоторые кварталы были такими же, как в маленьких французских городках, безлюдные, гулкие, за оградами, освещенными луной, — только иногда из какого-нибудь сада вырвется наружу пышная ветка. Хорошо бы осесть здесь, попривыкнуть к здешней жизни. Почему бы не начать давать уроки игры на фортепиано? Лепра стал мечтать о крохотной квартирке, о чистоте на фламандский лад. Он будет зваться господин Жан, ходить в черном, выдавать себя за вдовца. Лег он в два часа ночи. Настала суббота, и Лепра понял, что новый день потребует от него усилий. Он принял снотворное, чтобы уворовать несколько часов. Но когда проснулся, не смог устоять и побежал за газетами. Однако о Мелио в газетах больше не говорилось. Теперь в центре внимания был самолет, поставивший мировой рекорд. Лепра тщательно оделся, задумался, куда бы пойти сегодня. Друзей здесь нет, отдаленных знакомых тоже. Нет даже бармена, с которым можно перекинуться шуткой. А Ева?.. Она теперь поняла, что он сбежал, и он для нее мертв… вычеркнут из жизни. Вспомнить о нем можно будет только с легкой жалостью. Она скажет какому-нибудь Патрику: «Лепра… А в общем-то, это был самый заурядный малый. Я заблуждалась на его счет…» Пусть! Правды она не узнает никогда. За эту мысль и надо цепляться.

Лепра с трудом дотянул до обеденного часа. Потом забился в кинотеатр. Потом устроился в кафе, где накануне так умиротворенно провел время. Поел кислой капусты. Отяжелевший от пива, перекормленный музыкой, он клевал носом на стуле. Посетители вокруг него уже сменились. Вначале это были те, кто пришел выпить аперитив, перекусить перед тем, как сесть в поезд, те, кому надо было как-то убить вечер, а теперь это были те, кто возвращался из театра. Лепра ушел последним и выбрал самый замысловатый маршрут, чтобы прийти в гостиницу как можно позже. Он не сдастся! Он клялся себе, что не сдастся! Слишком дорого заплатил он за свою свободу. Вернувшись в гостиницу, он наглотался таблеток. Он хотел уйти не от себя — он просто заранее вычеркивал воскресенье. Но плохо рассчитал дозу: очнулся от забытья незадолго до полудня. Лепра открыл ставни, увидел безлюдную площадь, и на него навалилась угрюмая скука пустого дня. Воскресенья и в Париже были для него мукой. А здесь… Что она делает? С кем старается забыть эти последние часы? Она вполне способна… Лепра сел на кровати. Ну нет, она не откроет газ и не проглотит тюбик веронала — такой глупости она не выкинет. Впрочем, может быть, чтобы его наказать… Она из тех женщин, что способны избрать такой высокомерный способ мести. Ведь она наверняка почувствовала себя униженной, обманутой. А он-то вообразил, что достаточно сесть в поезд, чтобы избежать ее мщения… Впрочем, нет, она ограничится тем, что его обвинит, и от Бельгии потребуют его выдачи. Долго ли продлится эта жалкая игра? Он наполнил умывальник холодной водой и окунул в него голову. Я остаюсь здесь… Остаюсь… Остаюсь… В конце концов Лепра стал повторять эти слова вслух, наблюдая в зеркале, как с него, точно с утопленника, стекает вода. Остаюсь. Господи! Да разве же я не свободен!

Город расстилался перед ним, покинутый, обезлюдевший, словно сданный невидимому врагу. Лепра чувствовал, что должен идти быстрым шагом — но куда? Никто за ним не гонится. «Мне надо было убраться подальше, — думал он. — Может быть, в Антверпен. Там, в Антверпене, возможностей больше… Правильно, Антверпен. Вот где спасение». Он пошел на вокзал, купил путеводитель, потом на скамье в сквере прочитал историю Антверпена, разглядывая сложный план города. Порт будоражил его воображение. Для композитора порт — лучший источник вдохновения. Ночь в Гавре уже открыла ему столько в нем самом! Поездов на Антверпен было много — в частности, скорый, отходящий в двадцать два часа. Сейчас семнадцать. Ждать не так уж долго.

Он вернулся в гостиницу, уложил чемодан и заплатил по счету. Вот он и готов на поиски приключений! Но радость не возвращалась. Он отнес чемодан в камеру хранения. Если дела обернутся скверно, из Антверпена можно удрать в Лондон или сесть на пароход, идущий в какую-нибудь более далекую страну. Но Ева не может быть настолько безжалостной!.. Надо было объяснить ей все перед отъездом. Лепра снова стал мысленно оправдываться. Он находил именно те слова, какие следовало сказать. Может, еще есть время их написать? В каком-то кафе на скверной фирменной бумаге он стал исступленно сочинять письмо. Но фразы цепенели, становились чудовищно банальными или невыносимо фальшивыми. Неужели он в самом деле лукавит? Но в чем же тогда правда, та самая правда, ради которой Ева, по ее уверениям, пожертвовала всем? Он разорвал письмо на мелкие клочки, бросив их через плечо. Пора. Час отъезда близился. Лепра поужинал на вокзале сандвичем, взял из камеры хранения чемодан. Огромное табло красными буквами оповещало об отправлении поездов. Берлин… Женева… Париж… У окошек касс толпились люди…

Лепра поставил чемодан на пол, вынул бумажник. Опустив голову, медленно побрел к очереди. Он больше ни о чем не думал. В его голове, как в морской раковине, стоял смутный гул ветра и моря, гул потерянной свободы. Он склонился к окошечку.

— Один до Парижа, во втором классе.

Веснушчатая рука подтолкнула к нему кучку — билет и сдачу; стоящий за ним пассажир деликатно кашлянул. Лепра отошел от окошка. Он словно бы перестал быть самим собой, он наблюдал себя со стороны с чувством отрешенности, которое было глубже любой радости. Подземный переход… перрон… два поезда, разделенные широкой платформой… Тот, что слева, — антверпенский. Справа парижский. Он сел в парижский поезд, устроился в первом же свободном купе и закрыл глаза. Очень скоро его сморил сон. Он почти не заметил, как поезд тронулся. Таможенник хлопнул его по плечу. Лепра обшарил свои карманы, пробормотал несколько невнятных слов и снова уснул. Он сознавал, что спит, и никогда еще ему не было так хорошо и так беззаботно. Иногда толчок возвращал его к жизни, он успевал заметить свет ночника, огни, скользящие за окном, и снова мягко погружался в счастливый покой. Когда поезд замедлил ход, он вздохнул, поискал более удобного положения, но вокруг него началась суета, по коридору взад и вперед сновали люди. Лепра встряхнулся и узнал пригород, еще затопленный темнотой. Вдруг он вскочил… Постойте, какой сегодня день?.. Понедельник. Ему стало холодно. Страшная усталость тяжелым мешком навалилась ему на спину. Состав черепашьим шагом двигался вдоль бесконечной платформы, по которой катила вереница тележек. Теперь предстояло сойти с чемоданом, который выглядел таким смешным, и ни одна душа не встречала пристыженного пассажира. Еще не рассвело. Слишком поздно, чтобы снять номер. Или слишком рано. Оставалось только бродить, снова сдав вещи на хранение. По пустынным улицам полз туман, сплошной, как сетка моросящего дождя. Быть может, Евы нет дома. А может, она просто не одна. Но это больше не причиняло боли. Главное было — выкинуть белый флаг, не слишком при этом унизясь. И снова начался долгий, долгий путь среди теней осеннего утра. Лепра рассчитал, что, сделав где-нибудь привал, чтобы выпить кофе и съесть круассан, он придет к семи часам… Должен ли он предупредить ее по телефону? Но тогда она, конечно, откажется его принять. Лучше явиться прямо так, мятым, грязным, но наконец-то искренним. Туман стал таким густым, что он с трудом соображал, куда идет. Он вошел в какой-то бар и долго сидел там, притулившись в тепле заднего зала, где официант поливал опилки. В нем сгущалась какая-то непроглядная печаль, слипшаяся в комок, который мешал ему глубоко вздохнуть. Он так и не доел свой круассан, поняв вдруг, что настал последний этап.

В половине восьмого он прошел мимо комнаты консьержки и закрыл за собой кабину лифта. Спящий дом уходил вниз, в глубину под его ногами. Он откашлялся, прочищая горло. Упруго дрогнув, лифт остановился. Лепра вышел из кабины, закрыв за собой решетчатую дверь. Теперь он заторопился. Скорее! Пусть появится! Пусть узнает!

Он позвонил долгим звонком — из глубины квартиры до него сразу же донеслось постукивание домашних туфель. В прихожей наступила короткая тишина, потом Ева открыла дверь.

— Это я, — сказал Лепра.

Ева отшатнулась, выждала.

— Ну что ж, входи, — сказала она.

Он прошел мимо нее, машинально ощупав свои щеки, несвежие из-за колючей щетины.

— Сними плащ.

Он протянул ей плащ, она повесила его на вешалку. Он посмотрел на нее. Она была в ночной рубашке, короткие волосы растрепаны. Он открыл объятия, потом уронил руки.

— Ева, — прошептал он. — Мелио убил я.

Она взглянула на него в упор. Не выдержав ее взгляда, он отвернулся, потом пошел к спальне.

— Вот и все, — сказал он.

За его спиной Ева натягивала халат.

— Я это знала, — произнесла она. — Знала всегда.

Гнева в ее голосе не было. Казалось, она, как и он, исчерпала все свои силы.

— Ты меня ждала? — спросил он.

— Я надеялась, что ты придешь. Несмотря ни на что, я верила.

— Я в отчаянии. Я считаю себя…

— Садись. Я сварю кофе.

Он присел на край неприбранной постели. Чтобы заставить себя сказать те слова, он весь так сжался, так напрягся, что теперь не мог стоять на ногах, голова кружилась. Он снял ботинки и вытянулся на постели как мертвый, повернув разжатые руки ладонями вверх. Позвякиванье чашек не исторгло его из небытия. Ева погасила люстру. Сквозь задернутые занавески в комнату просочился дневной свет, и, когда они осмелились снова поглядеть друг на друга, казалось, это встретились глазами два призрака. Она заставила его отпить кофе.

— Зачем ты пошел к нему?

— Я знаю, я не должен был этого делать. Но тебе свойственна такая откровенность… такая агрессивность… понимаешь… я предпочел объясниться с ним сам, как мужчина с мужчиной.

— Тебе всегда кажется, что все можно уладить, стоит только показать себя покладистым и любезным!

— Пусть так. Я еще раз признаю свою вину. И все же, захоти он меня выслушать… Но он довел меня до крайности… И я потерял голову. Он так злобно глядел на меня!.. Я ему пригрозил. Он попытался позвать на помощь. Я сдавил ему шею… и вдруг увидел, что он мертв… Потом, конечно, я должен был тебе признаться… сразу же… Но я не посмел… А чем дальше, тем невозможнее становилось для меня заговорить.

— Почему?

— Я бы тебе опротивел. Я и так уже опротивел самому себе.

— Еще немного кофе?

Она таким мягким движением наполнила две чашки, что между ними возродилась крупица былого доверия.

— Там, у Мелио, — сказала она, — я поняла, что это ты… Сам подумай, кто еще мог бы… Когда мы вернулись домой, я тебя расспрашивала… Вспомни.

— Ты хотела, чтобы я себя обвинил?

— Да. Я хотела, чтобы ты сказал правду. Она была не слишком красива, но именно поэтому…

Лепра зарылся глубже в подушку.

— Пойми меня, — прошептал он. — Я хотел нас спасти.

— Не о том речь. Ты должен был мне доверять… Я, я бы приняла решение.

— Пусть так, — сказал он, — допустим. Не станем ссориться… Я вел себя неправильно, поскольку тебе, я вижу, хочется, чтобы я был не прав… Но ты по крайней мере могла избавить нас от этой жуткой недели.

— Я ждала.

— Ты выслеживала меня. Тебе надо было, чтобы я упал перед тобой на колени. По-твоему, я недостаточно страдал. До тебя все еще не доходит, что дело Мелио касается меня одного.

Ева встала и отдернула занавески. Они увидели друг друга: он растрепанный, похудевший, мертвенно-бледный, она без косметики, под глазами мешки, губы бескровные. Такова была первая минута их настоящей близости.

— Это касается меня, — сказала она, — потому что арестуют меня.

— Чепуха! — буркнул Лепра.

Он нагнулся, надел ботинки, поискал расческу.

— Чепуха, потому что никакого письма не было. Теперь я в этом совершенно уверен… Твой муж не способен был так поступить!

— Много ты об этом знаешь!

— Может, и немного… Но у меня было несколько дней на раздумье. И вернулся я для того, чтобы ты перестала бояться.

— Спасибо, — сухо сказала Ева. — Но я не боюсь. Я обо всем распорядилась. Чемодан уложен. Может, ты заметил его в прихожей.

В их голосах звучало раздражение. Чтобы говорить друг другу «ты», им приходилось делать над собой усилие, в этом обращении появилось что-то принужденное, как бы наигранное. Ева вошла в ванную комнату. Лепра обращался к открытой двери.

— Говорю тебе, никакого письма не было. В противном случае мы нашли бы его у Мелио.

— Тогда почему ты скрывался эти четыре дня?

— Послушай, — сказал в отчаянии Лепра. — Не переиначивай все. Пойми. Я не скрывался… Я ездил в Бельгию.

— Зачем?

— И ты еще спрашиваешь!.. Тебе не известно, что такое ревность?..

— Бедняжка!

— Ох, прошу тебя.

Ева появилась на пороге ванной, держа в руках щетку для волос.

— Ну да, бедняжка! Ты, стало быть, считаешь меня идиоткой? Ты уехал, потому что я тебе надоела… А надоела я тебе с того самого вечера у Мелио, все очень просто.

Она повернулась к зеркалу и, приводя в порядок прическу, продолжала:

— Никуда от этого не денешься… Я тебя не виню, поверь. Ты потерял голову из слабосилия. Ты слабак, Жан. Сознайся же наконец. Но ты ни за что не хочешь с этим согласиться.

— А дальше что?

— А то, что не ради себя я вынуждала тебя к признанию… Ради тебя самого.

— Ну ладно, дело сделано, я признался. Ты довольна?

— Довольна?! Конец любви никогда не бывает хорош.

Захваченный врасплох, Лепра пытался найти примирительный ответ, цепляясь за прежнее, выдуманное им объяснение.

— Но ты же видишь, Ева, я вернулся, а значит, я тебя люблю. Теперь ты знаешь, что нам больше нечего бояться.

В его тоне не было убежденности, молчание становилось гнетущим.

— Душно! — сказал Лепра.

Он распахнул окно и сразу отшатнулся. У тротуара остановилась черная машина, вышедший из нее в сопровождении двоих мужчин Борель оглядывал дом.

— Полиция! — воскликнул Лепра. — Внизу Борель.

Ева надела через голову платье, старательно оправила его не бедрах.

— Полиция! — повторил Лепра. — Что это значит?

— И ты еще спрашиваешь! — проронила Ева с ноткой презрения в голосе.

Она умолкла, чтобы уверенной рукой накрасить губы, потом продолжала:

— Пока ты меня ждал в гостиной Мелио, помнишь?.. Я нашла пластинку и письмо.

Лепра застыл, не смея понять ее слова.

— Пластинку я просто спрятала под плащ. И отправила почтой в понедельник.

— Но зачем? — простонал Лепра.

— Чтобы увидеть, что у тебя за душой.

Она нарочно говорила очень тихо, делая паузы, чтобы нарисовать точный контур губ.

— Я и увидела, — добавила она. — Лучше бы мне не видеть… Я еще колебалась, отправлять ли письмо. А потом ты сбежал.

— Это неправда.

— И тогда, — закончила Ева, — я его отправила… Запри дверь на ключ.

Лепра послушно запер входную дверь. На площадке остановился лифт, без сомнения поднявший троих мужчин. Ева была готова. Она выбрала пару серег, которые тщательно закрепила в ушах, потом вынула из коробки туфли на высоком каблуке. В дверь позвонили.

— Стой, — шепнула она.

Позвонили снова. Потом за дверью начали шептаться.

— Они знают, что мы дома, — пробормотала Ева. — Консьержка им сказала. Они пойдут за слесарем. Еще немного времени у нас есть.

— Ева, — сказал Лепра. — Неужели ты настолько меня ненавидишь?

— Я? Значит, тебе все надо объяснять?.. Я тебе больше не нужна. Ты заживешь своей жизнью, такой, какая тебе по нраву. У тебя нет размаха моего мужа, а впрочем… В тебе есть необузданность, которая в последнее время часто меня удивляла. Когда тебе стукнет пятьдесят, может, ты и станешь таким, каким был он.

Железо лязгнуло о замок. Негромкий скрежет свидетельствовал о том, что вокруг торчащего изнутри ключа ведут терпеливую работу.

— Они принесли отмычки, — заметила Ева по-прежнему невозмутимым голосом. — Борель, должно быть, вообразил, что я покончила с собой. Глупец!

Из спальни через гостиную им была видна прихожая, входная дверь, поблескивающий ключ. Лепра нашел руку Евы, крепко ее стиснул.

— Если бы ты доверилась мне… — начал он.

— Молчи… — сказала она. — Ты наговоришь глупостей… То, что сейчас произойдет, тебя не касается. Это дело между мной и моим мужем… Нас будут судить. И рассудят. И увидят, кто из нас двоих был жертвой другого.

Голос ее дрогнул, но она овладела своим волнением.

— С моей стороны жестоко так говорить с тобой, — продолжала она. — Поверь мне, ты занимал большое место в моей жизни. В конце концов, не твоя вина, что тебе это оказалось не по плечу!.. Я пыталась с тобой, как с ним, вести игру без жалости, до конца… Теперь я одна.

Лепра пожал плечами.

— К этому ты всегда и стремилась, — сказал он.

На ее лице мгновенно вспыхнул гнев.

— А разве вчера я не была одна? А позавчера? Где ты был тогда? Разве ты не обязан был быть здесь, рядом со мной?

Ключ шевельнулся. Какой-то инструмент прощупывал замок, ища, как к нему подступиться.

— Ты такая же, как все, — заявил Лепра. — Ты тоже сочиняешь для себя новеллу. Тебе надо унизить Фожера, меня, вообще всех, чтобы эту новеллу приукрасить!

— Лжешь! — закричала она.

Вытолкнутый ключ, звонко звякнув, упал на пол. И почти сразу же дверь распахнулась. Борель шагнул первым. Сняв шляпу, он прошел через гостиную. Оба инспектора ждали в прихожей.

— Мадам… — издалека начал Борель. — Вам известно, почему я здесь.

Он был смущен, встревожен. Фразы, которые он заготовил, не подходили к обстоятельствам.

— Я получил некое письмо, — продолжал он. — Я должен просить вас следовать за мной. Я чрезвычайно огорчен.

Он переводил взгляд с Евы на Лепра. Ева шагнула к нему.

— Я признаюсь, — сказала она. — Я убила своего мужа. Наша жизнь превратилась в ад… по его вине. В тот вечер, когда он погиб, он напился пьяным. Он вернулся… между нами произошла ужасная сцена… Чтобы утихомирить его, я согласилась поехать с ним в Париж. По дороге мне пришлось самой сесть за руль, потому что он уже не соображал, что делает. И тут я поняла, что надо с этим кончать. Он заснул. Я устроила аварию… А поздней я убила Мелио. Я докажу, что он стал сообщником моего мужа, чтобы осуществить надо мной гнусную месть. — И голосом, в котором звучало торжество, добавила: — Господин Лепра ни о чем не знал. Он должен остаться в стороне от этого дела.

Теперь она глядела на Лепра. Он опустил глаза. Она права. У него гора свалилась с плеч. Это было ужасно и в то же время чудесно. Ему словно бы отменили смертный приговор.

— Я в вашем распоряжении, — сказала Ева.

Она прошла мимо Бореля, инспектора расступились. Один из них хотел взять ее чемодан.

— Не надо, — сказала она. — Я хочу нести его сама.

Она обернулась, поглядела на Лепра. Стиснув кулаки, понурив голову, он молчал — молчал изо всех сил. Она мягко улыбнулась. Теперь на него наложено клеймо — он принадлежит ей навеки.

— Прощай, — прошептала она и шагнула через порог.

Она победила.

НЕДОРАЗУМЕНИЕ^[16]

Старик! Меня все зовут Стариком! Говорят, я одинокий и жестокий маньяк. Уверяют также, что я обладаю могучим умом и безграничной властью. Я действительно стал, если верить тем книгам, которые уделяют моей скромной особе слишком большое внимание, Владыкой этого Мира.

Всеведущий, вездесущий, вершитель человеческих судеб, я заслужил, чтобы прозвище мое, Старик, писалось с большой буквы, я стою вне понятий добра и зла; передо мной преклоняются. Короче говоря, сегодня я считаю нужным покончить с этой абсурдной легендой, развеять, как говорится, этот миф о себе. Я такой же человек, как и все, только у меня чуть более скептический взгляд на жизнь: возможно, потому, что на своем веку я повидал немало безрассудных действий, и потому, что сам совершал безрассудные поступки. Война — мое ремесло, это так. Побежденные никогда не вызывали у меня чрезмерной жалости. Но существует множество ни в чем не повинных людей, тех, кому приходится расплачиваться за других, кого поражают шальные пули, кто погибает по недоразумению. Тайная борьба всегда рождает и ненужные драмы, которые никто не мог предугадать и которые уже нельзя исправить. Я часто думаю об этих драмах. В них есть что-то потаенное, коварное, необъяснимое. Они составляют грязную и кровавую накипь тайной войны. Возможно, у меня были победы. Я позабыл о них. Но воспоминания о бессмысленных жертвах преследуют меня. Будь я писателем, я бы сам рассказал об этом, чтобы показать людям, что секретные расследования — не совсем то, что они думают.

Впрочем, меня гораздо больше, чем сам разведчик, интересуют его жена, или брат, или друг, та или тот, чья жизнь будет исковеркана уже потому, что у человека, которого любишь, оказывается два лица, две жизни, два сердца, о чем окружающие даже не догадываются. Он всегда носит маску, а эту маску принимают за его лицо. Происходит ошибка, и разыгрывается трагедия, трагедия ошибок, самая невыносимая из всех.

Поскольку у меня нет литературного таланта, я ограничусь в этой первой истории лишь публикацией необработанных материалов: дневников и донесений. Знакомясь с этими документами, читатель сам мало-помалу узнает ту правду, которой не принято смотреть прямо в глаза. Ему и судить. Что касается меня, то свое суждение я уже вынес.

Дневник Жака

22 июля

Глупо вести дневник, я это прекрасно знаю. Но за последние три недели в моей жизни произошло столько событий, и событий столь необычных, что, если я сейчас не разберусь во всем сам, не найду времени заглянуть себе в душу, не пойму, каким я был «раньше», я чувствую, что совсем запутаюсь… Уже сейчас… да, уже сейчас я не знаю, кто я — Жак Кристен или тот, другой. Мне не следовало соглашаться. Теперь я как бы стал узником, выпущенным под честное слово. Я не могу спастись бегством. Слишком поздно. Во всяком случае, если когда-нибудь меня вынудят использовать ради своей защиты эти записи, я вправе буду утверждать, что попал в подобное положение в какой-то степени против собственной воли.

Мне надо бы восстановить все подробности, с самого начала. А именно такого рода работа мне претит. Я никогда не был педантичным. Я люблю беспорядок, и, мне кажется, в этом причина всех моих бед. Я никогда не задумывался о будущем. Всегда откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня. Те, кто проявлял ко мне интерес, а Богу известно, я немало сделал, чтобы обмануть их ожиданья, не раз говорили мне, что я далеко пойду с моими способностями… И действительно, в двадцать лет я был скрипачом, подающим большие надежды. Если кто-нибудь проявил настойчивость, заставил бы меня трудиться, развивать свой талант, который расцвел почти без всяких с моей стороны усилий, одним ловом, если бы кто-нибудь сумел взять меня в руки, как менеджер берет в руки боксера, я, может быть, не уступал бы сейчас самым известным скрипачам мира. Но у меня не было денег, я не умел просить, я не знал, что успех достигается не лучшим, а самым ловким. К тому же я был красив. Я говорю об этом вполне бесхитростно. Я никогда толком не мог понять, что значит быть красивым. Но столько женщин мне говорили с одинаковой болью в голосе: «Как ты красив!», что я в конце концов согласился с ними. О! Мне это было совсем не трудно. Естественно, слова их льстили моему самолюбию. Что за чудесная игра — переходить от одной к другой, обволакивать их музыкой, осторожно ловить их в расставленные сети, словно прекрасных диких козочек! Как увлекала меня эта охота! Я не понимал, что таким образом жертвую суровыми годами, которые должен был посвятить честолюбивым устремлениям. Я соглашался на ангажементы, которых должен был стыдиться. Я играл в казино, в пивных. Мои учителя отвернулись от меня. Однако я все еще не понимал, что качусь в пропасть. Но вот однажды, в Каннах, меня словно молнией ударило. Я играл тогда в модном ресторане. Обстановка летнего отдыха, южного солнца, легких любовных связей, богатства нравилась мне. Я исполнял небольшие эффектные вещи, которые очаровывают купальщиц во время чая: «Китайский тамбурин», «Чардаш»… Мне аплодировали; я низко кланялся, как паяц, каким, в сущности, я и был. Однажды, не знаю почему, я заиграл «Арию» Баха. И сразу почувствовал, как в зале постепенно воцаряется тишина. Посетители перестали болтать. Я догадывался, что люди делают друг другу знаки замолчать. Я и сейчас еще вижу официанта, застывшего с подносом в руках, уставленным бутылками. В этот день во мне жила одна музыка. Не понимаю, почему она тогда выбрала именно меня, меня, который был ее недостоин. Я долго буду помнить мгновения, которые пережил, когда ввоздухе замерла последняя нота: потрясенная тишина, звук упавшей ложки, и вдруг такой оглушительный, что я зажмурил глаза, взрыв восторга, гром аплодисментов, прокатившийся слева направо и вернувшийся обратно, он все нарастал, перешел в короткие возгласы: браво!.. бис!.. Случилось то, чего я никогда не знал, о чем тщетно мечтал, я услышал крики толпы, влюбленной толпы. Ощущение было столь необычным, столь сладостным, столь потрясающим, что все остальное потеряло для меня всякий смысл. Я почувствовал во рту горечь презрения и стыда. Вечером я готов был наложить на себя руки. Возможно, мне следовало тогда покончить с собой, но я слишком привык жалеть самого себя. И потом, я все еще надеялся, что удача улыбнется мне. Я играл в самых дешевых кафе и ресторанах, я был отвратителен самому себе, но надеялся вопреки всему. Ведь мне еще не было и тридцати.

Не стану описывать, как катишься по наклонной плоскости с открытыми глазами, прекрасно сознавая, что ты потерял. Я очень скоро понял, что, если только не произойдет чудо, мне не удастся удержаться даже на этом уровне. Мой талант сослужил мне дурную службу. Помогают посредственности. Меня же избегали. Я ставил в затруднительное положение. Вызывал чувство неловкости. А поскольку мне всегда отчаянно нужны были деньги, я соглашался на любые предложения. Но я утратил право быть требовательным, и меня нещадно эксплуатировали, это был порочный круг. И чем больше я увязал, тем острее ощущал свое одиночество. Само собой разумеется, я начал пить! Вино, хоть оно и действовало пагубно на мой характер, не повлияло ни на мою память, ни на руки. Виртуоз упорно не хотел умирать, я часто и сам тому удивлялся. У меня появилась своя манера изящно и быстро проигрывать наиболее трудные пассажи, смягчая их холодность и формализм. К тому же я сохранил мягкое, уверенное вибрато, великолепный звук, передававший, даже когда я был как в тумане, неподдельное волнение, без всякой тривиальности. Словно меня все еще питал чистейший источник, который ничто не могло замутить. Иногда, в конце недели, управляющий отводил меня в сторону и говорил: «Все было прекрасно, вы, без сомнения, хороший скрипач, но, понимаете, это не наш жанр!» И я уходил. Комнаты, которые я снимал, выглядели все более мрачными. Костюмы мои становились все более поношенными. У меня были любовницы на один вечер, которые шептали, послушав мою игру: «Да, весельчаком тебя не назовешь!» Я прекрасно понимал, что меня ждет. Расстаться со скрипкой? Я уже делал попытки. Но скрипка тотчас же снова завладевала мной. Зарабатывать себе на жизнь уроками? Но я не умел преподавать. Нельзя научить тому, что подсознательно живет в тебе, присутствует в тебе. Возможно, мог бы играть в ансамбле. Но тогда надо было бы ходить на репетиции, терпеть руководителя. Нет, Я настолько привык к вольной жизни, что чувствовал себя как в тюрьме, если бы мне пришлось вести упорядоченную жизнь. Я взялся было сочинять музыку. Но у меня не хватало таланта, чтобы создать нечто возвышенное, а дешевая музыка была мне противна. К чему, впрочем, эти увертки? Мой корабль сел на мель. Я потерял управление и даже не испытывал желания взять в руки руль. Не так уж неприятно чувствовать себя жертвой кораблекрушения.

Именно тогда человек этот появился в первый раз. Я тщетно пытаюсь, но мне никак не удается припомнить, что же привлекло мое внимание? Быть может, он уже несколько дней следил за мной? Быть может, он заметил меня в «Джамбеу», где я играл вместе с одним жалким пианистом в часы аперитива и по вечерам? Поскольку в ту пору я ел очень мало, на то были свои причины, я пьянел от первой же рюмки и не очень четко воспринимал окружающее. Я был похож на рыбу, которая видит лишь неясные очертания сквозь стекло своего аквариума. Это меня не касалось. То был мир, куда я никогда больше не вернусь. Я играл. Я ждал того часа, когда смогу уйти. Закончив выступление, я с футляром под мышкой отправлялся в свою гостиницу на улице Аббатис или же доходил до ярко освещенной площади Клиши, чтобы там, в одной из закусочных, съесть сандвич.

Он сидел за третьим от меня столиком, и я вдруг понял, что уже где-то видел его. Должно быть, не отдавая себе в этом отчета, я заметил его в толпе, и теперь это лицо показалось мне знакомым. Я вгляделся в него повнимательней. Теперь я уже не сомневался, что встречал его. Это был человек лет пятидесяти, одетый без претензий, крепкого и даже плотного телосложения. Во всем его облике было что-то тяжеловесное, деревенское, но огромные мешки по глазами придавали ему вид человека, который многое пережил, передумал. Волосы были подстрижены бобриком. Он курил длинную, очень тонкую сигару, пепел от которой время от времени сыпался ему на галстук, на что он не обращал внимания. Вероятно, это был иностранец. С июля месяца на Монмартре полным-полно туристов, которых ожидают стоящие вдоль бульваров огромные сверкающие автобусы. Я тут же позабыл об этом человеке. На следующий день я увидел его в «Джамбеу». Он пил пиво и читал газету. Он ни разу не повернул голову в мою сторону. Музыка не интересовала его. Во время перерыва я проглотил стаканчик виски и тут же снова позабыл о нем. Я играл как робот, не думая ни о чем. Мне было очень жарко. И я очень устал. В полночь я убрался восвояси.

Он вышел вслед за мной. Простое совпадение? Я заметил, что он был высокого роста, слегка сутулился, через плечо у него висел фотоаппарат. Вероятно, он был голландцем. Я пошел по бульвару. Он перешел на другую сторону улицы и вскоре исчез. Где я мог его видеть? Я уже не сомневался, что лицо его мне знакомо. Но столько лиц всплывало вот так в моей памяти! За эти годы передо мной промелькнуло столько незнакомых лиц! Однако эти мешки под глазами…

Я лег. Мои обычные думы не давали мне долго уснуть. В нашем квартале я задолжал буквально всем. Мой ангажемент кончался через две недели. Я бы мог еще заплатить за комнату в гостинице и рассчитаться с прачечной. Но как быть с другими долгами? Я услышал, как возвращается моя соседка. Ей я тоже был должен крупную сумму. Она работала в гардеробе в ночном ресторане и неплохо зарабатывала. В молодости она была танцовщицей в кабаре и даже теперь, когда ей перевалило за сорок, выглядела весьма привлекательно. Все звали ее просто Лили. Кроме меня. Я не умел быть с женщинами на дружеской ноге. Она же со своей стороны, хотя это может показаться смешным, питала ко мне чувство, похожее на уважение. Мне достаточно было сделать один шаг… Но я предпочитал оставаться ее должником. Я уснул, как всегда, когда уже забрезжил рассвет.

В час дня в закусочной я снова увидел его, углубившегося в свою газету. Он, конечно, не мог знать, что я зайду сюда. Значит, он был здесь не из-за меня. Я заказал два сандвича. Незнакомец читал «Энформасьон финансьер». На этот раз он был в другом костюме, костюме из зеленоватого твида, поношенном, но хорошего покроя. Я просидел там довольно долго, народу было немного, я мне некуда было торопиться. Если у этого человека была здесь назначена встреча, я бы хотел узнать, с кем. Около двух часов он аккуратно сложил газету, отсчитал мелочь, положил ее на столик и встал. Я наклонился к официанту:

— Знаете вы этого человека, который уходит? Он здесь часто бывает?

— Вы что, смеетесь надо мной?.. А?..

— Но, уверяю вас…

— Он никогда с вами не заговаривал?

— Никогда.

— Интересно.

Он посмотрел вслед человеку, переходящему улицу на зеленый свет.

— Чуть больше месяца назад он спросил меня, знаю ли я вас. Я сказал ему, что вы играете в «Джамбеу», думаю, в этом нет ничего плохого. Что же до остального…

— Остального?

— Да, он стал задавать еще и другие вопросы: есть ли у вас друзья, встречаетесь ли вы с женщинами… Я решил было, что он из полиции, но раз он дал мне на чай пятьсот франков…

— И часто вы потом его здесь встречали?

— Нет. Я позабыл о нем, а потом он снова появился позавчера… Наверное, он хочет вам предложить какое-то дело…

— Дело?.. Мне?..

Меня это все больше заинтриговывало. Я старался припомнить, где я встречал его, и мне показалось, что я видел его в «Вельзевуле», кабачке, где я проработал несколько дней, это действительно было недель пять назад. Но в таком случае, если этот человек хотел навести обо мне справки, он, должно быть, следил за мной, расспрашивал обо мне. Надо было это выяснить. Я начал со своей гостиницы. Нет, никто мной не интересовался. То же самое сказали мне в табачной лавке. То же самое — в булочной. Я обошел все ближайшие лавочки. Никаких следов незнакомца. Я отправился в «Вельзевул». Ничего. Я чувствовал себя все более и более подавленным, без всяких на то причин. Это весьма любопытно: я человек беспечный, однако придаю самым незначительным мелочам огромное значение, мысль о них преследует меня, как наваждение. Кто-то заинтересовался моей особой? Прекрасно. Надо спокойно выждать, посмотреть, как будут развиваться события. Но не тут-то было, я не переставал строить самые несуразные догадки. Они сменяли одна другую, как это бывает во сне, и я не мог остановить этот поток. Я решил напиться. В два часа я очутился на площади Пигаль. Я был пьян, но на свой обычный лад? чувствовал себя расслабленным и заторможенным, однако голова работала с удивительной ясностью. Конечно, ясность эта не была настоящей. Просто у меня возникала причудливая способность устанавливать весьма правдоподобные связи между совершенно абсурдными мыслями. Тем не менее эта странная склонность доставляла мне горькую радость. Теперь я был уверен, что знаю правду: этот человек был ревнивым любовником. По всей очевидности, он был другом Берты, негоциантом, приезжавшим в Париж раз в две недели. Несколько месяцев назад Берта была моей любовницей. Она довольно скоро порвала со мной, сославшись на то, что ее друг очень ревнив. Она боялась его. И теперь этот ревнивец захотел отыскать меня. Таким образом, все объяснилось… Что можно тут возразить: он меня нашел. Но чего же он ждал, почему не заговаривал со мной?.. Теперь мне стала понятна его тактика. Он старался меня запугать, рыская вокруг меня.

Взволнованный этим своим открытием, я вышел из бара, выпив там рюмку коньяка, и собирался уже пересечь площадь, чтобы купить пачку сигарет, когда чья-то рука опустилась мне на плечо.

— Жан Кристен?

Это был он. Он был гораздо выше меня и шире в плечах. У него были серые глаза, глаза игрока в покер; он внимательно разглядывал меня, словно я был товаром, который он намеревался купить.

— Вы опять напились, — сказал он.

— Но позвольте…

— Пойдемте.

Он подвел меня к черному «Ситроену-ДС», открыл заднюю дверцу и сел рядом со мной.

— Я не собираюсь вас похищать, — заговорил он. — Я просто хотел бы побеседовать с вами. У вас найдется свободных пять минут? А затем мы отправимся с вами на улицу Аббатис. Вы сможете взять свою скрипку, и я отвезу вас в «Джамбеу».

Он говорил медленно, с явным иностранным акцентом; по всей вероятности, он был немцем. Во всяком случае, он вовсе не был ревнивым любовником, как я предполагал.

— Взгляните-ка на это, — сказал он, протягивая мне фотографию.

Я совсем перестал что-либо понимать.

— Но это же я, — сказал я.

— Посмотрите повнимательней.

Фотография была не очень четкой. Казалось, ее отклеили от какого-то официального документа, паспорта или вида на жительство, на уголке был заметен след круглой печати. Но сомнений быть не могло.

— И все-таки это я.

— Весьма сожалею, — возразил незнакомец. — Вы — Жак Кристен, родившийся в Страсбурге двадцать второго марта тысяча девятьсот двадцатого года, закончивший консерваторию с золотой медалью в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, а теперь безработный или что-то в этом роде. Тогда как это фотография Поля де Баера, родившегося в Саверне тринадцатого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года… Сравните.

Он достал из бумажника две фотографии, на которых я сразу же узнал себя.

— Я сделал эти снимки на улице, — объяснил он. — Простите меня, но ваше сходство с де Баером таково, что надо очень внимательно изучить обе фотографии, чтобы заметить разницу… Взгляните, мочка уха, и потом, эта складка, здесь, в уголке рта.

Может быть, он был и прав. Что же касается меня, то я был буквально загипнотизирован фотографией Поля де Баера. Она была немного смазанной, но можно было бы поклясться, что де Баер мой близнец.

— Это невероятно, — пробормотал я.

— Это действительно кажется невероятным, — согласился он. — Однако подобное сходство встречается гораздо чаще, чем мы думаем.

Он отстранился немного, чтобы получше меня разглядеть.

— Де Баер был не таким худым, как вы, — добавил он. — А потом… Простите меня… он был богат, а богатство так же как и бедность, накладывает на человека определенный отпечаток. Сейчас вы ужу меньше похожи на де Баера. Вроде бы то, да не совсем то.

— Если я вас правильно понял… он умер?

— Да… Именно потому вы мне и нужны.

Он положил руку на спинку сиденья за моей спиной и сказал уже другим голосом:

— Давайте поговорим серьезно, Кристен. Дела у вас очень плохи, вы это знаете. Вам уже никто не верит в долг. И работы никакой не предвидится. Вы думаете, что в том костюме, который сейчас на вас, вам предложат контракт? К тому же скрипачи теперь никому не нужны. Вот если бы вы играли на саксофоне или на трубе… Тогда, не спорю, у вас был бы еще некоторый шанс.

Я попытался возразить. Он заставил меня замолчать.

— Я достаточно хорошо осведомлен. Вы дошли до ручки. А я могу помочь вам выкрутиться. Послушайте… если бы я дал вам миллион наличными… для начала, конечно… согласились бы вы работать на меня?

И чтобы доказать мне, что его предложение вполне серьезно, он порылся в карманах и достал чековую книжку. Миллион! Признаюсь, в первую минуту от этой цифры мне стало не по себе. Я провел ладонями по глазам, по щекам. Мне бы так хотелось проснуться, понять…

— Я вам сказал «работать», — поправился незнакомец, — но это не совсем точно. На самом же деле я нанимаю вас, ваше лицо, ваше тело… Я нанимаю ваше сходство, если хотите. Хочу сразу же вас успокоить. Я не намереваюсь впутывать вас в какое-то грязное дело. Вы сами увидите… Все очень просто. Поль де Баер был человек богатый, знаете, из хорошей, обеспеченной семьи, из тех, кому все доступно и кого ничто не интересует, он сумел разориться за десять лет. Был женат, и сейчас еще женат, на очаровательной женщине, которая очень его любила. Это не помешало ему промотать ее состояние. Одним словом, в один прекрасный день де Баер отправился на пароходе в Нью-Йорк вместе со своей последней возлюбленной, американкой, и очень крупным счетом в банке. Путешествовал он под чужим именем: в нем еще сохранялись остатки совести или же он считал, что это поможет ему замести следы. К несчастью, корабль затонул. Это «Стелла Марис». Де Баер и его любовница исчезли. Я один знаю, что он погиб, потому что был в курсе всех его секретов, остальные же, и в первую очередь его жена, ни о чем не подозревают. Жена думает, что это просто его очередная отлучка, более длительная, чем предыдущие. Она ждет его уже целый год.

Я слушал его очень внимательно, все еще не понимая, к чему он ведет, но уже чувствовал себя бесконечно разочарованным, обманутым. Нанять мое сходство! Пустые слова! Какие-то глупые басни!

— Я перехожу, — продолжал он, — к самой щекотливой стороне вопроса. У де Баера есть дядя, брат отца. Этот дядя Анри еще жив. Он живет в покое в Кольмаре, и так как он болен раком, то недолго протянет. А он тоже очень богат — я не буду вдаваться в подробности, у нас еще будет время обо всем поговорить, — он очень богат, и состояние его должно перейти к Полю де Баеру. Вы представляете себе ситуацию?.. С одной стороны, Жильберта, жена Поля, которой он изменял и которую разорил, с другой — наследство дяди Анри, которое глупейшим образом пропадет, потому что у него нет других наследников, если де Баер не появится в нужный момент.

— А оно велико, это наследство?

— Весьма! На первый взгляд миллионов сто. Дядюшка занимался оптовой торговлей кофе. У него были плантации в Бразилии, и он был связан с торговцами в Эльзасе и прирейнской области.

— А какова тут ваша роль?

— Я служил у родителей Поля де Баера. Потом стал служить у него. Нет, я не преследую никаких личных целей, меня беспокоит лишь судьба Жильберты де Баер. Вот почему, когда я узнал, что вы скрипач, я сразу понял, что все-таки, может, есть еще возможность не упустить наследство… Так вот: когда дядюшка умрет, а это не заставит себя долго ждать, нотариус вызовет Поля де Баера. Он его не видел уже много лет, так как все последние годы де Баер жил на мысе Мартен, на большой вилле, принадлежавшей его жене. Но он его хорошо знает, он был другом семьи и, более того, когда-то музицировал вместе с Полем де Баером. Я забыл вам сказать, что де Баер довольно хорошо играл на скрипке. Вам, значит, надо будет обмануть нотариуса, создать у него, в течение часа, впечатление, что вы и есть Поль де Баер. Это нетрудно, если вы сумеете перевоплотиться, войти в роль. Сходство само по себе еще не все. Главное — жесты, манера говорить, в общем, вы понимаете, вам надо будет научиться вести себя, как Поль де Баер.

— А… его жена… Жильберта?

— Я уже говорил вам, что она ждет возвращения мужа.

— Но… она не будет введена в курс дела?

— Ни в коем случае. Я хорошо ее знаю. Она бы никогда не согласилась на такую комбинацию. Речь идет о том, чтобы защитить ее интересы… вопреки ей.

Я невольно рассмеялся, хотя мне в тот момент было отнюдь не до шуток.

— Вы меня принимаете за дурака, — сказал я. — Нет, не настаивайте. Я вас любезно выслушал. Ваша история очень забавна. Но я не согласен. Потому что… Потому что то, что вы мне здесь рассказываете, ни в какие ворота не лезет. Я все-таки кое-что соображаю.

Пока я говорил, он быстренько заполнил чек. Подписал его.

— Я знаю, — сказал он. — Поверьте, я рассмотрел этот вопрос со всех сторон. Но, само собой разумеется, есть масса деталей, которые вам пока еще неизвестны и которые заставят вас изменить свое решение. Мне надо объяснить вам, каков был Поль де Баер. Этот человек никогда не был счастлив. Он очень рано потерял отца. Мать исполняла все его прихоти. Но у Поля де Баера не было цели в жизни. Одно время он увлекся игрой на скрипке. Потом начал заниматься рисунком и архитектурой. Но его ничто не могло надолго заинтересовать. Вскоре после женитьбы, может быть, ему казалось, что он лишился свободы, он стал отлучаться из дому. Исчезал на несколько дней, возвращался без единого су в кармане и замыкался в пугающем молчании. Когда он вновь уезжал, мы даже чувствовали некоторое облегчение. Что тут говорить, он был человек не слишком уравновешенный. Вот почему, даю вам честное слово, у Жильберты не возникнет никаких подозрений, если я позвоню ей по телефону и скажу, что нашел вас и что вы потеряли память…

Я открыл дверцу и выскользнул из машины. Я был с ним достаточно терпелив, но мне надоели все эти глупости. Двойник и, сверх того, утративший память. И что там еще? Я ушел не оглядываясь. Я был вне себя, а воспоминание о чеке у меня просто вызывало отвращение. Целый миллион! Это позволило бы мне вновь подняться на поверхность. Кем же, в сущности, был этот Франк? Мошенник? Больной? Фантазер? Я пошел по улице Гудона. Негромкий автомобильный гудок заставил меня вздрогнуть. Автомобиль медленно следовал за мной. Франк улыбался, держа чек в руках. Несмотря на жару, я постарался ускорить шаг. Гул мотора по-прежнему сопровождал меня, и мне вспомнились обрывки этой невероятной истории… Нотариус… Жильберта… Не будь этой женщины, остальное выглядело бы еще более или менее правдоподобно… Но возвращение страдающего амнезией мужа!.. Одно из двух: или это все правда, и мне предлагают сыграть гнусную роль… или же все это ложь, и тогда эта женщина — просто дрянь… Я уже ничего не понимал. Я не мог рассуждать здраво. Я вбежал в вестибюль гостиницы и перевел дух. Я снова услышал короткие гудки и бросился к лестнице. И столкнулся с соседкой по площадке.

— Да вы же совсем больны! — воскликнула она.

— Нет, пустяки… Это все от жары…

— Вы хоть что-нибудь ели сегодня?

— Конечно.

Она открыла сумочку и достала несколько ассигнаций. Я резко оттолкнул ее и заперся у себя в комнате. Мне хотелось оскорбить кого-то, ударить. Неужели все уже принимают меня за нищего? Да, конечно! А я скоро и стану нищим. Я ломаюсь, когда мне предлагают деньги, но через несколько дней, если захочу уберечь свое драгоценное самолюбие, то буду вынужден заложить свою скрипку. Мне за нее дадут, вероятно, двадцать тысяч франков, это позволит мне продержаться недели две. А потом — полный крах. Вот до чего я дошел. И Франк это прекрасно знал, он знал все. Я растянулся на кровати. Припомнил эту нелепую историю во всех подробностях. Там не было явных несуразностей, но выглядела она на редкость ребяческой, хоть я и не мог понять почему. Я видел фотографию этого де Баера. И должен был признать, что мы с ним похожи друг на друга как две капли воды. Впрочем, если Франк месяц назад дал себе труд навести обо мне справки, значит, у него были очень веские причины сделать это. С другой стороны, де Баер, даже не страдая полной потерей памяти, мог вполне вести себя как человек, страдающий неврозом. Я кое-что читал об этом. Люди, забывающие то, что вызывает у них особую тревогу, — случай не такой уж редкий. В общем, каждая отдельная деталь была вполне допустимой. Но вся история в целом звучала фальшиво, в ней чувствовался какой-то обман. Но чем я рисковал? Этот вопрос, словно яд, отравлял мне душу. Ведь никто и не требовал от меня, чтобы я поверил этим бредням. Нанимали мое тело, а не мой ум. Этот ангажемент не так уж отличался от остальных. Вместо того чтобы играть на своей скрипке, я буду играть своими глазами, голосом, руками. Какая разница?

Я смочил голову холодной водой, причесался и взял свой футляр. Мне пора было идти. Машина Франка, как только я показался на тротуаре, тут же ловко отделилась от вытянувшихся в ряд машин. Франк ждал меня. Он следовал за мной до самого «Джамбеу». Я видел его в зале, как обычно, погрузившегося в чтение своей газеты. Мне плохо запомнился этот вечер. Я играл как во сне. Я смотрел на Франка. И думал о нотариусе, который сразу же вызовет полицию. Подлог и использование поддельных документов. Франк спокойно потягивал пиво… Он и вполоборота выглядел таким же массивным и упрямым, как бык. Он уже имел некоторую власть надо мной, благодаря своей невозмутимости, уверенности в себе, тяжеловесности. Я не стал противиться, когда он повел меня ужинать. Он заказал, как я и предполагал, обильный, сытный ужин. Однако ничего еще не было решено. Я пока еще был свободен и стал доказывать ему, чтобы не уронить своего достоинства, что у всей этой комбинации не ни малейшего шанса на успех.

— Жена, даже после долгой разлуки, — доказывал я, — сразу же узнает своего мужа. Есть альковные тайны, которые не могут быть вам известны.

Он улыбнулся и наполнил мой бокал рейнским вином.

— Уже многие годы, — сказал он, — Жильберта и Поль спят в разных спальнях. Жильберте слишком многое пришлось перестрадать. Уверяю вас, ваше возвращение не доставит ей радости. Она будет избегать вас, насколько это возможно.

— И все-таки она заметит, что я не тот человек, каким был прежде.

— Она решит, что вы поступаете так нарочно, стараетесь доказать ей, что вы для нее чужой.

Он положил бумажник на стол, и я еще раз собрал все свои силы, чтобы отказаться от чека, но он достал и положил передо мной новую фотографию. Жильберта. Она была очень красива. Красотой статуи. Бесконечно трудно описать красивую женщину. В ней все безукоризненно, безупречно, гармонично. Как бы это сказать? Все — совершенство. Именно такой была Жильберта. Даже глаза ее, очень светлые, которые смотрели и, казалось, не видели, были глазами статуи.

— Вы оскорбляли эту женщину… — сказал Франк. — Вы все сделали, чтобы она разлюбила вас. Вы всегда должны помнить об этом.

И вот в эту-то минуту я решился.

Решиться-то я решился, но в своем обычном стиле: то есть, когда казалось, что я совсем уже согласился, я снова поставил все под вопрос, испытав последнюю вспышку недоверия или, вернее, чувства собственного достоинства. Я не хотел, чтобы он подумал, будто я уступил из корыстных побуждений. Если я долго буду спорить, у Франка создастся впечатление, что я дал согласие по собственной воле. И потом, хоть я слегка осовел после сытного ужина, я прекрасно понимал, что Франка, несмотря на его внешнее спокойствие, бесили мои возражения. Таким образом, я брал реванш и не преминул этим воспользоваться.

— Допустим, — сказал я, — что в первую минуту Жильберта и будет обманута. Но она очень скоро убедится, что я не знаю, к примеру, расположения комнат на вилле.

— Вы ничего не поняли, — возразил Франк. — Вы потеряли память, у вас амнезия, я еще раз говорю вам это! Следовательно, вы чувствуете себя чужим в собственном доме, это же ясно. Все ваши ошибки, все ваши промахи пойдут лишь на пользу. И даже более того. Представим себе действительно больного де Баера, позабывшего свое имя, потому что, в сущности, это его устраивает, но не утратившего полностью свою память. Так вот, этот де Баер, если бы он существовал, постарался бы разыграть комедию человека, который ничего не узнает.

— Но почему?.. Я не понимаю вас.

Франк, который как раз подносил ко рту бокал, поколебался с минуту. Потом очень медленно, словно хотел дать себе время взвесить все «за» и «против», выпил вино. Наконец он тихо сказал:

— Де Баер ненавидел Жильберту. Видите ли, Кристен, между ними разыгралась ужасная интимная драма. Де Баер был человек властный, привыкший удовлетворять все свои прихоти. Жильберта любила его. Я убежден, она до сих пор его любит. Но он не сумел ее разбудить, если вы понимаете, что я хочу сказать. И он так и не простил ей ее холодность. Это… физическое несогласие на него очень подействовало. Многие годы он всячески старался унизить свою жену. Я скажу вам нечто поразительное: если бы де Баер не утонул во время кораблекрушения, он мог бы в конце концов действительно заболеть амнезией. Он старался всеми способами убежать от самого себя. Его бесконечные отлучки, его отъезд под чужим именем… То, что он никогда не имел при себе никаких драгоценностей, никаких предметов, которые могли бы помочь установить его личность… Все это говорит о многом с чисто медицинской точки зрения.

— А Жильберта понимала это?

— И да, и нет. Она вынуждена была признать, что он ведет себя как-то странно. Но истинная причина такого его поведения была ей непонятна. Она думала, что Поля плохо воспитала его мать, что она исковеркала его характер. И в этом объяснении тоже была доля правды.

— Все так запутанно, — заметил я.

— Вот именно… запутанно.

Я почувствовал, что Франк немного успокоился. А сам я стал лучше понимать, что речь шла о реальной драме, а не о какой-то сомнительной комбинации. Но я все еще не собирался сдаваться. Я снова перешел в наступление.

— Пусть будет так! Де Баер не мог больше выносить свою жену. Но раз он умер, почему не сказать всю правду Жильберте? И почему не объяснить ей ваш план, который поможет ей вернуть свое состояние?

Франк хмыкнул и пожал плечами.

— Может быть, вы и хороший музыкант, но в психологии вы полный профан. Вы видели фотографию Жильберты. Вы теперь немного лучше знаете эту несчастную женщину. И вы бы хотели, чтобы я сказал ей: «Ваш муж собирался исчезнуть навсегда со своей любовницей. Он вас так ненавидел, что решил никогда больше не давать вам знать о себе». Нет, есть поручения, которые невозможно взять на себя. А если бы я под конец предложил ей подыскать подставное лицо, чтобы обмануть нотариуса, она бы выставила меня за дверь.

— Вы признаете, таким образом, что вся история с наследством выглядит весьма подозрительно?

— Естественно, признаю. Если бы я мог за это дело взяться иначе, будьте спокойны, я бы к вам не обратился. Только у меня нет выхода. Я считаю, Жильберта заслуживает, чтобы ей вернули ее состояние после всего, что ей пришлось пережить.

— Вы ее любите?

Я думал, что Франк вспылит. Я чувствовал, что у него напряглись мускулы, затвердели огромные плечи. Однако голос его прозвучал безразлично, когда он ответил:

— Вы слишком много пьете, дорогой Кристен. Вам надо будет избавиться там от этой дурной привычки. Запомните раз и навсегда: я был предан Полю де Баеру. Уже одно это не позволило бы мне говорить о том, что он хотел сохранить в тайне. Но я первый признаю, что он совершал ошибки, и считаю, что мне надо теперь, когда он умер, их исправить. Вот и все. Вы все еще сомневаетесь? Вы спрашиваете себя, где я взял тот миллион, что даю вам в качестве задатка?.. Просто из своих сбережений. Де Баер жил на широкую ногу, а меня он считал своим другом.

У него на все был готов ответ. Но я обладаю удивительной способностью находить новые доводы, когда меня вынуждают делать то, что мне не нравится.

— Однако все-таки я не понимаю, почему бы вам не выложить нотариусу те же басни, что и Жильберте. Де Баер потерял память, ладно, это не мешает ему поставить свою подпись… Нотариус будет не более требовательным, чем госпожа де Баер.

— Простите! Вы все путаете. Я же вам объяснил, почему Жильберту не должно удивить возвращение мужа… скажем, неузнаваемого. Но юридический акт может подписать только человек, находящийся в здравом уме. Если бы нотариус вдруг заподозрил, что перед ним Поль де Баер, страдающий амнезией и, следовало, в определенном смысле не отвечающий за свои поступки, тогда… с наследством все было бы кончено!

Понятно, мне следовало ожидать подобного аргумента. Я предпринял обходный маневр.

— Вы утверждаете, что Жильберта ждет возвращения мужа. Согласен. Но, в конце концов, он, мне кажется, очень давно исчез. Вы не находите, что надежда въелась ей в душу?

Он не понимал иронии.

— Да, — прошептал он, — да… Она все еще надеется. Я сказал ей, что Поль, может быть, находится в каком-нибудь лечебном заведении, она сочла это вполне вероятным. Я притворяюсь, что ищу его в Италии, Швейцарии, Германии… Когда я позвоню ей и сообщу, что отыскал Поля в Париже, у нее не возникнет и тени сомнения.

— А когда я уеду… так как, в конце концов, у меня нет никаких причин там долго задерживаться, вы согласны со мной? Все это дело каких-нибудь двух недель.

— Может, и больше, — ответил Франк. — Я не обещал вам, что дядя Анри умрет на следующей неделе.

— Это не имеет значения… Итак? Что будет, когда я уеду?

Франк не торопился с ответом, он положил себе на тарелку огромный кусок торта.

— Если вы тот человек, каким мне кажетесь, — заговорил он наконец, — если вы испытываете хоть немного жалости к Жильберте, то постараетесь вести себя с ней так, чтобы она окончательно излечилась от любви к вам, когда вы исчезнете.

— Черт возьми! — воскликнул я раздраженно. — Вы предусмотрительны.

— Чем удачнее вы проведете эту операцию, — продолжал Франк, — тем больше будет вознаграждение. Я рассчитываю дать вам еще три миллиона, когда все будет кончено.

— Но, простите, вы…

— Довольно, — оборвал он меня. — Я вам все объяснил. Теперь вам решать, да или нет. Вот чек. Если вы его берете, никаких больше вопросов.

Он достал портсигар и протянул его мне. Я отказался. Он закурил сигару, полузакрыв глаза, сделав вид, что не заметил, как я взял чек, и, казалось, удивился, когда я поднялся.

— Я отвезу вас, — вяло предложил он.

— Не надо. Мне необходимо пройтись.

— Как хотите. Мы уезжаем завтра в час дня. Приходите ко мне в гостиницу «Бристоль», на улицу Аркад.

— Мне хотелось бы обновить свой гардероб.

— Ни в коем случае. На вилле вы найдете десятка два костюмов. Вы найдете там также и скрипку, так что вам незачем брать с собой свою. Я попрошу вас только зайти к парикмахеру… Стрижка должна быть короче и пробор более четкий. До свидания.

Нервы мои во время разговора с ним были до такой степени напряжены, что сейчас я чувствовал себя совершенно разбитым. Итак, я согласился. Ему удалось меня убедить… нет, он не убедил меня… Отвечал он складно; история казалась вполне достоверной, но за свою жизнь я прочитал столько партитур, сыграл столько искренних, исполненных жизни произведений, что особенно остро чувствовал, когда речь шла об истинной правде, а не о примитивном правдоподобии. Франк явно многое скрывал от меня. Какими были его отношения с Жильбертой? Действительно ли он был простым слугой? Собирался ли он присвоить себе это наследство? Я не позволю, чтобы меня водили за нос.

Я долго ходил по улицам; перебирал в уме все, что порассказал мне Франк, и под конец уже не знал, что и думать: то все мне казалось вполне приемлемым, то все представлялось совершенно надуманным. Еще немного, и я вошел бы в кафе, положил чек в конверте и отправил бы его Франку: я весь был во власти болезненной нерешительности. Я вернулся на улицу Аббатис и, приняв снотворное, лег спать. На следующий день, проснувшись, я сразу припомнил почти дословно каждое объяснение Франка, и мне удалось отделить ту часть истории, которая при внимательном рассмотрении, на мой взгляд, была особенно подозрительной. Это касалось нотариуса. Франк, конечно, не лгал, когда рассказывал мне о драме Поля де Баера. Но даже само слово «наследство» вызывало у меня неприятные ощущения. Этот умирающий дядюшка, эти миллионы, которые надо было заполучить, все это слишком напоминало плохие фильмы. Франк собирался надуть Жильберту, я готов был дать голову на отсечение. И вот этот тайный замысел разжег мое любопытство. Мне вдруг показалось занятным помочь этой женщине с таким волнующим лицом. Я пощупал чек. Не являлся ли он свидетельством того, что я и впрямь был двойником Поля де Баера и мужем Жильберты? Франк не стал бы жертвовать миллионом, если бы думал, что меня сразу, что меня сразу же, по прибытии на виллу, выведут на чистую воду. Этот миллион, если подумать, доказывал, что я могу действовать смело, что я ничем не рискую, во всяком случае в ближайшем будущем. Я отправился в банк, сердце мое учащенно билось. Мне отсчитали десять пачек по сто тысяч франков, не задав ни единого вопроса. А впрочем, с чего бы мне стали задавать вопросы? Все было в полном порядке. Я оставил себе тысячу франков, а остальные положил в банк на свой счет. Я не собирался являться на виллу с миллионом в кармане. Франк вполне способен был забрать их у меня, окажись я плохим актером. Жизнь в кои-то веки проявила ко мне милосердие. У меня уже не хватало времени обойти все лавочки, где я задолжал, и расплатиться со всеми. С другой стороны, мне не хотелось трезвонить о своем отъезде. Но я намеревался во что бы то ни стало вернуть долг своей соседке. Я схватил такси, чтобы заскочить на улицу Аббатис, и поднялся к Лили. По утрам она всегда бывает дома. Она всячески пыталась выяснить, откуда у меня появились деньги, и мне было не так-то легко уклониться от прямого ответа. Я пообещал ей вскоре рассказать обо всем, и она мило поцеловала меня.

Я потому так подробно описываю все эти детали, что их можно досконально проверить. Я ничего не выдумываю. А мысленное возвращение в прошлое помогает мне самому во всем разобраться. Это произошло дней десять назад. Всего лишь десять дней. Как в столь короткий срок я смог превратиться в того человека, каким я сейчас являюсь?

Итак, когда в час дня я вошел в холл гостиницы, Франк уже меня там поджидал. Он оглядел меня с ног до головы, похвалил мою прическу и сказал, пока мы шли к машине:

— Будьте внимательны, Кристен… В вас есть что-то такое… Я не хочу вас обидеть… Что-то раболепное. Де Баер был высокомерен и, я полагаю, остался бы таким, даже если бы вынужден был просить милостыню.

— Если я вам не нравлюсь, еще не поздно расторгнуть нашу сделку! — воскликнул я, вдруг разозлившись.

— Неплохо, неплохо, — сказал Франк. — Это уже лучше. Но де Баер никогда не выходил из себя… Я вам все объясню… Садитесь.

Я сел рядом с ним и больше не произнес ни слова. Он первый заговорил со мной.

— Ночь мы проведем в Авиньоне, — сообщил он мне, — а завтра утром уже будем на месте.

— Госпожа де Баер часто принимает гостей?

— Нет Будьте спокойны, она никого не принимает. И ей пришлось постепенно расстаться со всеми слугами.

Тон, каким он говорил со мной, слегка изменился. В нем появилась еле уловимая снисходительная нотка, словно я был приехавшим издалека путешественником, который будет еще многому удивляться, что обещает быть забавным.

— Вилла великолепна, — продолжал он, — почти у самой оконечности мыса.

Он бросил быстрый взгляд на меня, понял, что я раздражен, и не стал продолжать. Автомобиль он вел очень быстро и очень хорошо, и, поскольку машин на дороге было немного, мы ехали на большой скорости. Сиденье было таким мягким, что я в конце концов задремал. Когда я открыл глаза, меня вдруг поразила одна мысль, возможно, от этого я и проснулся.

— А… госпожа де Баер знает? Вы предупредили ее?

— Да. Я вам об этом уже говорил.

— И как она это восприняла?

— Как я и предполагал.

Теперь он стал скуп на слова. Но я твердо решил не отступать.

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Как вам удалось собрать обо мне все сведения?

— Я расспросил хозяев соседних лавочек.

— Это не так. Я проверял.

— Вы надоели мне, Кристен. Я допускаю, что это вас интересует. Но я не люблю, когда меня стараются перехитрить.

— Я имею право все обдумать.

— Вы слишком много обдумываете.

Голос его звучал резко. Я понял, что отныне оказался у него в подчинении. Охваченный новым приступом гнева, я сжал кулаки.

— Поосторожнее, — сказал я. — Давайте договоримся. Если я хоть раз, слышите, один только раз заподозрю, что вы хотите втянуть меня в какую-то грязную историю, я сразу же сматываю удочки… Я буду задавать вам все вопросы, которые мне захочется, и, если вы откажетесь отвечать, я сам решу, как мне следует поступить.

Он медленно повернулся ко мне. Его серые глаза ничего не выражали. Он был непробиваем, как стена, этот человек.

— Вы считаете, что я что-то от вас скрываю? — спросил он.

— Да, считаю.

И чтобы использовать свое преимущество, я высказал первое пришедшее мне в голову возражение:

— Предположим, что о смерти Поля де Баера уже известно… и дядюшка из Кольмара умирает… Разве Жильберта не становится автоматически его наследницей?

— Если бы дела обстояли так, интересно, чего ради я бы стал так хлопотать, — проговорил он с подчеркнутой иронией.

— Однако я думал, что вдовы…

— Их брак предполагал раздельное владение имуществом, — сказал Франк. — Наследует один Поль де Баер.

— Тогда как же случилось, что де Баер разорил свою жену?

— А потому, что она сразу же после свадьбы доверила ему солидный капитал… Теперь вы удовлетворены?

Я был уязвлен и напрасно пытался снова уснуть. Я начинал его ненавидеть. Я ни в чем конкретном не мог его упрекнуть, но слишком самоуверенные люди внушают мне отвращение. Почти физическое омерзение. Я понимал, что у него всегда найдется готовый ответ, что подобным образом он на свой лад мучит и унижает меня. Человека с такими глазами невозможно застать врасплох. Он и впрямь стал моим хозяином.

Мы поужинали, как и предполагалось, в Авиньоне, в маленькой, только что отстроенной гостинице, где еще пахло свежей краской, и расстались, не подав друг другу руки. Я лег, разговаривая сам с собой, как это со мной бывает, когда я вне себя. В семь утра мы снова отправились в путь.

— Хорошо себя чувствуете? — любезно осведомился Франк.

— Не очень.

И это было действительно так. Во-первых, я плохо спал. А потом, мне было страшно. Никогда еще я так не трусил. Образ Жильберты неотступно преследовал меня. Меня то и дело бросало в жар, я весь покрывался потом. С моей стороны было безумием согласиться. Больной амнезией! Одно это слово приводило меня в болезненное возбуждение. Я был страшно зол на самого себя. Зол на Франка, на Жильберту. Они безжалостно воспользовались моей слабостью, моей беспросветной нуждой. Все было продумано!

Мы выехали на побережье. Дорога выглядела праздничной. Каждый дом, каждая вилла, казалось, нежились в солнечных лучах. Море весело искрилось. Я же умирал от ужаса. Я видел себя со стороны, такого жалкого, в лоснящемся костюме. Что она обо мне подумает?.. Как я ни старался переубедить себя, я продолжал рассуждать так, словно Жильберта заранее знала, что я Кристен, а не ее муж.

Мы проехали через Моте-Карло. Передо мной открылся мыс Мартен, высокие сосны, живописные скалы, крыши вилл отражались в голубой воде.

— Жильберта выйдет нас встречать, — заговорил Франк. — Будьте с ней холодны, держитесь отчужденно. Вы не должны походить на бездомного пса, нашедшего приют. Останавливайтесь время от времени возле какого-нибудь шкафа или кресла или на пороге одной из комнат, словно у вас пробуждаются какие-то воспоминания… Днем я постараюсь встретиться с вами… Давайте у вас в комнате… Я дам вам нужные указания. Если по какой-нибудь причине у вас возникнут затруднения или вы почувствуете, что можете совершить оплошность, сошлитесь на головную боль и удалитесь к себе… Даю вам слово, вам нечего опасаться.

Сквозь ветви деревьев я видел теперь богатую усадьбу. Машинально я провел рукой по своим не слишком чисто выбритым щекам, взглянул на стоптанные ботинки.

— Вот мы и на месте, — неожиданно сказал Франк.

Мы ехали вдоль высокой стены. Внушительный портал украшала черная мраморная доска, на которой было высечено: «Вилла Свирель». Ворота остались позади, мы оказались на длинной аллее, в конце которой возвышалась вилла, но я не успел ее даже окинуть взглядом. Глаза мои были прикованы к женщине у крыльца, склонившейся над цветником. Жильберта! Услышав шум мотора, она выпрямилась и посмотрела в нашу сторону. Я, должно быть, был мертвенно-бледен, потому что Франк бросил мне ворчливо:

— Не будьте идиотом! Вам нечего бояться.

Он сделал безупречный полукруг, ловко выскочил из машины, подбежал к дверце и открыл ее мне с легким поклоном. Я вышел из автомобиля, мен слегка шатало. Передо мной стояла Жильберта. На ней был очень простой и очень дорогой костюм из синего джерси. На руке лежали великолепные розы. Она жадно, с грустью смотрела на меня.

— Мой бедный друг, — прошептала она, протягивая руку.

Я сделал шаг, другой, неловко, неуверенно. Я взял ее прохладную руку и на минуту задержал в своей.

— Мадам, — сказал я, — вероятно, я должен просить у вас прощения…

В ту же минуту я понял, что нашел правильный тон, так как напрекрасном лице Жильберты отразилось смятение. В ее глазах, таких светлых, что любое волнение могло их замутить, на мгновение появилось выражение полной растерянности. Она заколебалась, смущенная присутствием Франка, а возможно, и словом «мадам», которое ее резко хлестнуло. Я пообещал себе, что сохраню это двусмысленное обращение, оно вполне подходило как для страдающего амнезией де Баера, так и для самозванца, которым я стал не по своей воле.

— Входите, — сказала она. — У вас усталый вид.

Она пошла вперед. Легкий скрип заставил меня поднять голову, и я тут же утратил уверенность, обретенную с таким трудом. Чья-то рука захлопнула приоткрытый ставень над крыльцом. Жильберта оглянулась и тоже подняла голову.

— А. — произнесла она с безразличием, показавшимся мне нарочитым, — мы потревожили Мартена…

— Мартена?

— Да, Мартена… О, простите меня… Правда… ведь вы позабыли… у меня есть брат.

Она подождала, надеясь, вероятно, что это слово вызовет у меня какие-то воспоминания. Я старался, как мог, скрыть свое замешательство. Франк ничего не сказал мне об этом. Почему? Что представлял из себя этот новый противник?

— Он приехал месяц назад, — продолжала Жильберта. — Он болен.

— Франк мог бы сообщить мне об этом, — сказал я весьма жестко.

Она внимательно посмотрела на меня, стараясь понять, насколько я искренен.

— Простите меня, — произнесла она. — Я попросила Франка не говорить вам о Мартене. Вы не слишком с ним ладили в прежние годы. Но он не станет вам мешать. Вы будете редко его видеть.

Чувствуя все большее беспокойство, я вошел вслед за ней в вестибюль. И все-таки самое трудное осталось позади. Жильберта узнала во мне своего мужа. Я был почти уверен, что она не разыгрывает передо мной комедию. Волнение, охватившее ее, когда она меня увидела, было неподдельным. Значит, мое сходство с де Баером было и впрямь поразительным. Следовательно, этот Мартен тоже был введен в заблуждение. И тем не менее! Мне нечем было гордиться.

— Вот гостиная, — сказала Жильберта.

Я чуть не отступил назад. Прямо напротив двери висела большая картина, изображавшая, как я играю на скрипке. Жильберта аккомпанировала мне на рояле. Да не, это нелепость. Человек, игравший на скрипке, был Поль де Баер. Но, нарисованный в профиль, с полузакрытыми глазами, он вызывал у меня странное ощущение, что я вижу себя в зеркале. Я подошел поближе, словно загипнотизированный. Художник поставил свою подпись: «Р. Сальваторы. 1955». Картина была слишком тщательно вырисована и не имела художественной ценности, но меня это мало волновало.

— Эта картина вам ничего не напоминает? — спросила Жильберта. — Бразилию, Рио?..

Я ничего не ответил. Я с восхищением смотрел на концертный «Плейель» в глубине гостиной.

— Вы по-прежнему играете?

Я утвердительно кивнул головой и стал перелистывать лежавшие во множестве на низеньком столе ноты. Моцарт, Бетховен, Гайдн, Мендельсон… Жильберта, должно быть, была неплохой музыкантшей.

— Ваша скрипка лежит на прежнем месте, — сказала она. — Там, где вы ее оставили.

Тут я увидел ее, в открытом футляре. И с первого взгляда определил, что передо мной дорогой инструмент. Наверняка итальянская скрипка. Я осторожно взял ее в руки, она не была настроена. Мне захотелось поднести ее к плечу, натянуть струны, несколькими ударами смычка вернуть ей жизнь. Но я испугался, что выйду из роли. Я бережно опустил ее на красный бархат и заставил себя тяжело вздохнуть, как человек, которому слишком сильные ощущения причиняют страдания.

— Столовая там, — объяснила Жильберта, указывая на двустворчатую дверь. — Вы не хотели бы закусить?

— Нет, благодарю.

— Тогда я провожу вас в вашу спальню.

Мы поднялись по мраморной лестнице. Краешком глаза я наблюдал за Жильбертой. Она была очень бледна. Ее рука судорожно сжимала перила из кованого железа. Наше молчание стало скоро непереносимым, но не мне следовало его нарушить. К тому же я слишком был поглощен собственными ощущениями. Жильберта не так уж мне была симпатична. В ней чувствовалась какая-то скованность. Она носила свою красоту, словно маску, и ее слишком светлые глаза вызывали чувство неловкости. Я помнил рассказы Франка; де Баер не смог разбудить ее слишком совершенное тело, то тут, может быть, не совсем его вина. Не знаю почему, но я был зол на нее. Она открыла дверь и пропустила меня вперед.

— Я оставлю вас, — сказала она. — Франк здесь ни к чему не прикасался. Надеюсь, это поможет вам хотя бы вернуться к вашим прежним привычкам. Обед в час.

Если вначале она была явно взволнованна, то теперь тон ее стал почти враждебным. Правда, подумал я, если только, хотя это было совершенно невероятно, она знает, кто я, то в ее глазах я последний из негодяев.

— Благодарю вас, — прошептал я.

Гнев и стыд душили меня. Я прислонился к закрытой двери. Услышал, как затихают ее шаги. Нет, она, конечно, не знала, кто я на самом деле. Она была слишком горда, чтобы согласиться принять в своем доме такого бедолагу, как я. Я был действительно ее мужем, настоящим чудовищем, от которого она могла ждать лишь новых оскорблений. И в каком-то отношении это было хуже всего! Я подошел к окну, откуда открывался красивейший вид. Дом окружала сосновая роща, но деревья расступались, открывая проход к морю, оно сверкало и переливалось до самого горизонта. Чуть правее, в дымке тумана, возвышалась скала Монако. Издалека доносился гул мотора скутера. Воздух был сладковатым. Я чувствовал во рту привкус смолы. Я был невыразимо несчастен.

Я повернулся спиной к окну. Итак, я был у себя. Де Баер читал эти книги… Я полистал некоторые из них, наугад… книги по искусству, журналы по архитектуре… Де Баер курил эти сигареты… Де Баер смотрел на эти фотографии, на которых была изображена новая столица Бразилии под самым футуристическим углом… Я открыл шкаф. Де Баер носил эти костюмы… Я выбрал один из них, наугад, бросил его на кровать. Обратил внимание на цветы, стоявшие в прекрасной вазе богемского стекла на столе. Знак внимания со стороны Жильберты… Первый… И тем не менее спасибо!

В дверь постучали, я вздрогнул. Может быть, это был ее брат, тот самый Мартен, который не любил меня.

— Войдите.

Появился Франк. Он переоделся, и его полосатый жилет хорошо вышколенного слуги развеселил меня. Хотя у меня не было никакого желания смеяться.

— Вы вели себя очень хорошо, — сказал он мне тихо. — Продолжайте называть ее «мадам», это как раз подходит для ваших отношений.

— Вы ничего не сказали мне об этом самом Мартене! Почему?

Он приложил палец к губам.

— Его не следует принимать в расчет, — прошептал он. — Это жалкий тип, который всю жизнь живет за счет сестры. Де Баер в конце концов выставил его за дверь. Обычно он живет в Ментоне, в меблированных комнатах. Я не знаю, почему он вернулся. Он больной. Неврастеник, у него мания преследования. Советую быть с ним терпеливым, особенно если он будет с вами нелюбезен… Наденьте этот костюм. Я захватил нитки и иголку. Но думаю, этот вам будет в самую пору.

Я надел костюм де Баера. Он был из тонкого габардина и великолепного покроя. Надо было лишь перешить две пуговицы. Я сразу преобразился. Франк выбрал мне гладкий галстук.

— Де Баер, — сказал он, — любил мягкие, слегка приглушенные тона. Держитесь прямо. Суньте левую руку в карман пиджака. Нет, не слишком глубоко. Только чтобы не были видны пальцы, но большой палец оставьте снаружи. Вот так.

— А она не удивится, если я слишком быстро стану прежним?

— Нет, если мы не будем перебарщивать. Разве не естественно, что вы постепенно становитесь здесь таким, каким были всегда? Ни один врач не может сказать, каковы границы потери памяти.

Он открыл ящик комода.

— Не забудьте об этих безделушках: кольцо, часы, булавка для галстука. Посмотрите-ка на меня.

Он отступил на три шага, поднял руку, наклонил голову, загадочно улыбнулся каким-то своим мыслям и, наконец, церемонно поклонился и громко сказал:

— Если месье угодно последовать за мной, я буду счастлив показать месье парк.

В коридоре Франк задержался на несколько секунд, потом потащил меня к лестнице.

— У господина Мартена мания подслушивать у дверей, — прошептал он мне.

Мы прошли через кухню, показавшуюся мне очень современной; она выходила во двор, с одной стороны которого находился большой гараж. Сосновая роща начиналась в нескольких метрах от служб, а подлеску не было, казалось, конца.

— Здесь у вас достаточно места для прогулок, — сказал Франк, отбросив свои манеры заговорщика.

Он раскурил сигару, затушил ботинком спичку и увлек меня под деревья.

— Будьте осторожны, когда станете курить. Огонь здесь распространяется быстро. Де Баер курил мало, но у него была привычка вечно сосать мундштук. В спальне у него этих мундштуков великое множество. Но вам лучше не пользоваться ими первое время… Сейчас, главное, следите за своей одеждой. Де Баер был очень педантичным; один из его привычных жестов — стряхивать с себя пыль кончиками пальцев правой руки, вот так… Другая особенность: он никогда не скрещивал ноги, когда сидел. Казалось, что он всегда находится в гостях.

— О, до чего мне не нравится этот тип!

— Со временем привыкнете. Естественно, вы обещаете мне не покидать виллу до нового распоряжения. Лучше, чтобы пока вас никто не видел.

— А кто бы мог меня увидеть?

— Соседи… Если бы вас увидели с дороги, это показалось бы странным. Мы распустили слух, что вы снова уехали в Бразилию… Через некоторое время мы сообщим, что вы вернулись… Если вам что-нибудь понадобится, предупредите меня. Я почти ежедневно бываю в Ментоне.

Я удержал его, взяв за руку.

— Вы утверждаете, что этот Мартен не будет меня беспокоить. Но мне что-то не верится.

— Он не в счет, — запротестовал Франк. — Сейчас он, вероятно, недоволен. Он опасается, что сестра предложит ему уехать. Будьте готовы к тому, что он станет наблюдать за вами, приглядываться, может, шпионить. Но как только Мартен убедиться, что вы против него ничего не имеете, что вы действительно человек больной, он успокоится. У него только одно желание: чтобы о нем позабыли в его углу… Черт побери, уже скоро полдень… Я покидаю вас… Ах да, еще одно: я сказал вашей жене, что вашим единственным развлечением в лечебнице, где я вас отыскал, была скрипка. Я ничего не смыслю в музыке, но вы играете куда лучше де Баера, тут нет никаких сомнений. Значит, надо было найти этому объяснение. Вы очень много занимались, вот и все. Скрипка стала для вас навязчивой идеей. Согласны?

— Да. Думаю, да.

Я опустился на скамью, глядя вслед уходящему Франку. Тень ветвей, падая ему на спину, образовывала как бы прутья решеток, и по вполне понятной ассоциации я подумал, что отныне Франк стал моим тюремщиком. Странная тюрьма! Чтобы выйти из нее, я должен был перестать быть самим собой я становился мучителем Жильберты. А если бы я сумел заставить ее полюбить меня? Если бы сумел открыть ей нового де Баера, что бы тогда сказал Франк? Нет, невозможно! Как ни крути, Франк держит меня в руках. Как только я получу наследство, как только я переведу эти деньги на счет Жильберты, с тем чтобы возместить ей растраченный мной капитал, Франк сумеет заставить меня уехать. Это будет нетрудно, ему достаточно будет заявить, что его обманул самозванец, воспользовавшийся своим сходством с де Баером. Жильберта укажет мне на дверь, а какой у нее при этом будет вид!

Я встал и принялся без цели бродить по дорожкам среди сосен. Я вынужден был неукоснительно выполнять взятые на себя обязательства, то есть следовать указаниям Франка. Так ли уж это было трудно? Только потому, что меня уже заранее мучило презрение Жильберты? Франк, хитрая бестия, неспроста постарался уверить меня, что она все еще любит своего мужа. Но как могла она сохранить нежность к человеку, которого пришлось чуть ли не силой возвращать домой, к человеку, который в нравственном смысле как бы покончил с собой, чтобы окончательно позабыть ее? Сама эта так называемая потеря памяти была для нее ежеминутным оскорблением. Как я не почувствовал этого раньше? Мне было все противно, и, когда прозвонил колокол, приглашая к обеду, я почти было решил все рассказать Жильберте. Я повернул к дому, усталый, преисполненный к себе отвращения, и вдруг заметил, что опустил левую руку в карман пиджака именно так, как мне советовал Франк. В то время как я разыгрывал перед самим собой комедию благородных чувств, мое малодушие, трусливое нутро без моего ведома уже сделало наиболее устраивающий меня выбор. Бедный Кристен! Жалкий шут!

Я вошел в столовую в самом дурном расположении духа. Жильберта уже ждала там. При виде меня она сделала над собой усилие, чтобы не отступить назад.

— Я заставил вас ждать, — проговорил я. — Простите меня. Парк так хорош!

Мы уселись друг против друга по разные стороны большого стола, за которым свободно разместилось бы двенадцать человек. Франк, очень торжественный в своей белой куртке, подал нам первое блюдо. Между нами вновь воцарилось молчание, которое я уже испытал на лестнице.

— Ваш брат, — спросил я через какое-то время, — не спустится к обеду?

— Он предпочитает обедать у себя в комнате. Но я надеюсь, вечером мы увидим его.

Жильберта! Моя жена! У нее не было даже сил улыбнуться, она едва притрагивалась к кушаньям. Мне самому тоже не хотелось есть. Мы старательно избегали смотреть друг на друга. Я сказал просто чтобы спасти положение:

— Вы, вероятно, знаете, что я очень много времени уделял игре на скрипке.

— Да, Франк упомянул об этом.

— Вы этому рады?

Франк молча расхаживал по столовой, ничто не ускользало от его бдительного ока.

— Я рада узнать, что вы наконец чем-то заинтересовались.

Это звучало не очень вдохновляюще. Кончиками пальцев я смахнул пыль с рукава, руки Жильберты едва заметно судорожно сжались. Она боялась. Я это остро чувствовал. Она боялась меня. Прежний де Баер слишком быстро возвращался к жизни у нее на глазах. Я заставил себя быть любезным и объяснил, что, хоть у меня почти не сохранилось воспоминаний о прежней жизни, я, как бы в компенсацию за это, помню все произведения, которые исполнял когда-то.

— Вы не откажетесь проаккомпанировать мне?

— Попробую, — ответила она.

— Бах, держу пари?

Жильберта, потрясенная, медленно положила вилку на тарелку.

— Нет. Вы всегда утверждали, что Бах старый зануда.

— Я? Я говорил так?.. Значит, я очень с тех пор переменился… Я обожаю Баха. Глубоко его почитаю.

— Вы его почитаете?

В голосе ее слышалось такое сомнение, что мне стало стыдно и за де Баера, и за себя. Я быстро вытер рот салфеткой и позвал Франка.

— Принесите мою скрипку, Франк, прошу вас.

— Месье не будет есть десерт?

— Позднее!.. Принесите мою скрипку… Я жду, Франк!

Тон не допускал возражений. Франк повиновался. Жильберта смотрела теперь на меня. С беспокойством? С удивлением? Или с интересом? Я не стал терять время на то, чтобы найти ответ на этот вопрос. Я торопился продемонстрировать ей, на что я способен. Доказать, что я человек, на которого она не имеет права смотреть свысока. Де Баер, я это чувствовал, поступил бы именно так. Франк, нахмурив брови, с осуждающим видом протянул мне скрипку. Я быстро настроил ее, потом поднялся с хорошо разыгранным равнодушием.

— Чакона.

Я начал играть и сразу же понял, что я в ударе. Столовая не приглушала звук и в то же время не усиливала его чрезмерно. Скрипка обладала удивительно нежным голосом. Я прикрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться и как можно точнее, без ненужных эффектов показать всю утонченность и благородство этой жизнерадостной и в то же время серьезной музыки. Я полностью владел собой, как это порой бывает, когда понимаешь, что уже лучше тебе не сыграть, я старался не раскачиваться, не строить гримас, которые у людей создают иллюзию, что перед ними виртуоз. Я играл строго и аскетично, обнаружив у этого незнакомого мне инструмента какое-то торжествующее звучание, которому давал иногда прорваться, словно лучу света, вспыхивающему вдруг на хрустале бокала. Боже мой, эта скрипка вознаграждала меня за все! Она возвращала мне мою чистоту. Мне отпускались все мои прегрешения. Я никому больше не желал зла…

Я открыл глаза в то мгновение, когда в воздухе замер последний звук. Жильберта сидела, сложив руки и наклонив голову, она казалась действительно выточенной из камня. Слева от меня, я почувствовал, застыл Франк. Бесконечно далеко, в той стороне, где была гостиная, скрипнул паркет. Мартен!.. Мартен спустился послушать меня… Жильберта вздохнула, как человек, пробудившийся от глубокого сна. Я следил за ней с напряженным вниманием дуэлянта. Сейчас я должен был узнать. Я должен был уловить в ее зрачках отсвет правды… Она в растерянности посмотрела на Франка, потом перевела уже более твердый взгляд на меня. Грустная улыбка окончательно согнала с ее лица выражение тревоги, которое я заметил.

— Нет, — проговорила она. — Вы не так уж и изменились.

Она поднялась, снова улыбнулась подчеркнуто вежливо, и вышла.

— Но… Что с ней? — спросил я. — Почему она ушла?

Франк взял у меня из рук скрипку и унес в гостиную. Я ждал похвал, выражения симпатии, порыва, чего-то такого, что сразу разрушило бы эту мучительную скованность, разбудило бы этот железный ошейник неловкости и страха, который душил меня. Ничего подобного. Я был жестоко обманут. Я по природе человек общительный. Мне необходимо немного человеческого тепла. Когда я играю, я невольно стараюсь подметить вокруг себя на лицах выражение умиротворенности и восхищения. Она же от моей музыки словно окаменела. Эта женщина не способна была чувствовать, любить всем сердцем. Она была жертвой? Полноте! Настоящей жертвой был де Баер. То есть я. Есть оскорбления, которые невозможно простить.

— Франк!

Он долго не возвращался, этот тип.

Франк!.. В чем дело? Что это значит?

Он был явно смущен, старался говорить уклончиво.

— Вы поторопились, — прошептал он. — Слишком поторопились. Не знаю, согласится ли она теперь вам аккомпанировать. Она очень заурядная музыкантша. Вы таким образом унизили ее!

— Я… Я… Вы смеетесь надо мной!

На этот раз я не сдержался. Я отшвырнул ногой стул. Он с грохотом упал. Я прошел через столовую и взбежал по лестнице. Ни одной минуты не останусь я больше здесь. Деньги… Деньги… Не такое уж они имели для меня значение, эти деньги. Я предпочитал быть бедным малым, к которому время от времени обращаются с ласковым словом, а не лакеем, которого наняли на время. Лили не была светской дамой, но у нее по крайней мере было врожденное уважение к таланту. Я стащил с верхней полки платяного шкафа чемодан. Оттуда посыпался на пол целый дождь счетов: счета из ресторанов, гостиниц. Счета из Рио-де-Жанейро, Мехико, Флоренции, Лозанны… Все причуды несчастного де Баера! Скорее, все их раздоры! Каждый счет, должно быть, свидетельствовал об очередной ссоре, об очередной вспышке гнева, которую ему пришлось сдержать, об обманутом желании счастья. Как я жалел нас обоих, запихивал кое-как белье в чемодан. Я так был поглощен своей обидой, что не услышал, как отворилась дверь.

— Немного спокойствия, — сказал Франк.

Это был тот Франк, которого я видел в Париже, холодный, властный, подавлявший меня своим нечеловеческим взглядом.

— Присядьте, — приказал он.

Я сел. Он вывалил содержимое чемодана на кровать и аккуратно поставил его не прежнее место в шкафу. Потом остановился прямо передо мной.

— Мой милый Кристен, — сказал он, — выслушайте меня внимательно. Вы, понятно, свободны. Я не стану удерживать вас силой. Но не забывайте о взятых вами обязательствах. Вы поехали со мной по доброй воле, зная, о чем идет речь. Вы ведь не ожидали, что Жильберта бросится вам на шею? Так в чем же дело?.. Конфликт между де Баером и его женой вас не касается. Запомните это раз и навсегда.

Он зажег сигару и вдруг заговорил более мягким тоном:

— Разве я обманул вас? Как видите, вся эта история, показавшаяся вам невероятной, вы сами мне об этом не раз говорили, сущая правда. Поведение Жильберты служит тому доказательством, как мне кажется. Есть, однако, нечто, что я не учел, вы слишком хороший актер… Нет, это не упрек вам. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что вам надо быть поосторожнее с Жильбертой… Сейчас, я готов поклясться, у нее зародились сомнения.

— Сомнения?

— Ну да. Она, вероятно, задается вопросом, действительно ли вы больны амнезией, не хитрая ли это уловка с вашей стороны, чтобы причинить ей новые страдания… Вся эта история со скрипкой, признаюсь, этого я не учел… Де Баер был в восторге, если бы смог ее подобным образом мистифицировать!

— Вы перебарщиваете!

— А вы, позвольте вам сказать, совершенно не разбираетесь в женщинах.

В этом отношении он, пожалуй, был не так уж и не прав. Я замолчал. У меня не было никакого желания спорить.

— Вы думаете только о себе, — продолжал он. — Подумайте и о ней. Поставьте себя на ее место. А также немного и на мое. Если она заподозрит, что вы разыгрываете перед ней комедию, то решит, что я ваш сообщник, и вполне способна предложить вам сделать выбор — один из нас, или я, или она, должен покинуть дом. И тогда все пропало…

— Так что же вы мне предлагаете?

— Я думаю, теперь главное — не торопить события. Я хотел как можно скорее сделать из вас де Баера. Но это, видимо, неправильно. Не будем спешить.

— То есть?

— Ну, положим, недели три, месяц… Вы постепенно преобразитесь… Она убедится, что вы действительно забыли прошлое. И это главное.

Мне совсем не нравился его вкрадчивый тон.

— Вы не сказали мне в Париже, что у Жильберты есть брат. Теперь вы хотите, чтобы я продлил здесь свое пребывание. Завтра у вас появятся новые требования. Никогда не знаешь, чего от вас ждать.

— Я действую в ваших же интересах, — возразил он. — Гуляйте. Читайте. Играйте сколько угодно на скрипке. Для большей правдоподобности вы должны много играть. Это лучший способ заставить Жильберту поверить, что вы еще не совсем в нормальном состоянии. Де Баер был человек непостоянный, неусидчивый, он не был способен упорно трудиться. Но играйте этюды, вещи, которые не очень приятны для слуха, вы понимаете, что я хочу сказать?

— Вы могли бы достать мне такие ноты?

— Это нетрудно.

Мне пришла в голову новая мысль. Раз уж я вынужден был находиться в таком заточении, почему бы мне не попытаться серьезно поработать. За месяц я, естественно, не верну себе прежнее дуате. Но, возможно, я снова привыкну регулярно заниматься. Бросив пить, я хоть частично восстановлю свою былую виртуозность. Я не совсем еще конченый человек. К черту Жильберту! Я вспомнил о чудесной скрипке, и от обиды не осталось и следа.

— Дайте мне листок бумаги.

Франк указал на секретер; там лежал блокнот, и я быстро написал несколько названий. Мне уже не терпелось столкнуться с настоящими трудностями, определить, много ли я позабыл. Может быть, я не так опустился, как думал. Я протянул листок Франку.

— Это мне нужно немедленно.

— К чему такая спешка, — сказал Франк. — Все-таки это не рецепт на лекарство!

Слово это поразило меня. В сущности, это было лекарство. Лекарство, благодаря которому я должен был выздороветь. Успех! Успех! Ничто в жизни не имело для меня такого значения. Я медленно умирал, потому что так и не сумел добиться успеха; теперь успех был у меня в руках, а я об этом не догадывался…

— Странный вы человек, — заметил Франк. — Де Баер был чем-то на вас похож. Он мгновенно переходил из одной крайности в другую.

— Ладно. Вы мне об этом расскажете как-нибудь в другой раз. А теперь идите!

Я вытолкал его из комнаты. Он обернулся и напомнил мне, что ужин в восемь часов и что к ужину надо будет переодеться. Мой смокинг висит в шкафу.

— Идите же!

Я без сил опустился в кресло. Я вдруг почувствовал бесконечную усталость. Испугался самого себя. Я сам себя припер к стенке. Что станет со мной, если я обнаружу, что больше ни на что не гожусь? Ничего не поделаешь, тем хуже для меня! Мне надоело пережевывать без конца эти грустные мысли. Я взял со стола пенковый мундштук. Он был почти новым и хранил еще запах дорогого турецкого табака. В шкатулке лежали турецкие сигареты. Я закурил и понемногу успокоился. В доме стояла глубокая тишина, как в колодце. А не расхаживал ли бесшумно по комнатам в это время Мартен? Не заглянул ли он к сестре, чтобы поговорить с ней о незваном госте? Не шепнул ли он ей на ухо, что это, вероятнее всего, самозванец? Я лениво перебирал в уме эти вопросы, но они уже не тревожили меня. Я теперь строил планы на будущее… Планы еще весьма туманные, но от них у меня становилось теплее на сердце… Нужно ли мне взять другое имя?.. Снять зал?.. Найти импресарио? А что скажет Жильберта, если я стану знаменитым, если моя фотография появится в иллюстрированных журналах?.. Поймет ли она тогда, что ее обманули? Но к тому времени она, должно быть, получит наследство. Вероятнее всего, промолчит… И снова у меня возникло неуловимое, смутное ощущение, что здесь существует какая-то неясность, что от меня скрывают какую-то тайну. Что было у Поля де Баера в прошлом такого, чего мне не следовало знать? Уж не был ли Поль де Баер вором? А почему бы и нет? Было очень удобно навязать мне роль человека, потерявшего память! Франк избегал всяких доверительных разговоров, которые могли бы вызвать неловкость… Ну и пусть! Де Баер мог быть вором, преступником, кем угодно! Меня это не трогало! Пусть они держат при себе свои секреты, лишь бы оставили мне эту несравненную скрипку. У меня смежились веки, и я очнулся после нескольких часов глубокого сна. На вилле по-прежнему было тихо. Казалось, в доме нет ни души. Я принялся изучать спальню и ванную комнату. Де Баер, видимо, увлекался архитектурой, потому что на секретере у него лежала целая стопка специальных трудов, в частности о соборах. Я надеялся найти его фотографии, какие-то личные бумаги, но ящики были пусты. У меня возникло подозрение, что Франк внимательно все здесь просмотрел. Он не оставил ничего такого, что могло бы мне помочь лучше узнать жизнь, вкусы и взгляды его хозяина. Это было весьма любопытно! Костюмы его не слишком много добавили к тому, что я уже знал. Де Баер любил комфорт, дорогие, но не броские ткани. В общем, де Баер оставался тенью, которой я уступил на время свою плоть и кровь.

Я принял душ, оделся с особой тщательностью, чего не случалось со мной уже многие годы. Смокинг очень шел мне, но казался совсем новым. Я долго рассматривал себя в зеркале, как это делаешь, не боясь показаться смешным, когда ты один в комнате. Я остался доволен собой и без труда представил себе, что выступаю перед переполненным залом. Затем я надел на руку золотые часы, лежавшие на тумбочке возле кровати. Было около шести вечера. Я спустился в гостиную, никого не встретив по пути. Ставни из-за жары были полуприкрыты, в аромате роз, пышно распустившихся в хрустальной вазе, было что-то почти погребальное. Рояль чарующе сверкал в полумраке. Я открыл его и с уже позабытым волнением прислушался к раздавшемуся при этом еле уловимому звуку. Потом любовно взял в руки скрипку. Не помню, назвал ли уже я имя скрипичного мастера? Лоран Гваданьини. На смычке тоже стояло очень известное имя. Я поискал среди нот что-то не слишком легкое и напал на «Крейцерову сонату». Я уже многие годы не исполнял ее. Я надел сурдинку на станок. Незачем было беспокоить Мартена наверху в его спальне, где он, возможно, еще отдыхал. Я начал первую вариацию и исполнил ее без блеска. Отсутствие аккомпанемента мешало мне. Я несколько раз сфальшивил на верхних нотах. И все-таки результат был не таким уж безнадежным. К тому же голос скрипки, хоть она и не пела в полную силу, звучал удивительно чисто и гармонично, что придавало даже моей неуверенной игре неповторимую прелесть. Я снял сурдинку. Я не имел права заставлять гнусавить такой прекрасный инструмент. По памяти я легко исполнил «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, которое хорошо знал. Я был потрясен. Низкие ноты обладали удивительной, редкой полнотой, звук приходилось сдерживать, темперировать, чтобы не было излишней бравурности. Зато в испанской музыке сразу зазвучали самые страстные модуляции. Я перескакивал от одного фрагмента к другому, от Альбениса к Равелю, от Дебюсси к Форе, едва закончив один отрывок, начинал другой, дал себе полную волю. Я словно опьянел. Никогда не испытывал я большего чувственного восторга, чем в те минуты, когда ласково и яростно овладевал этой скрипкой. Она принадлежала мне. Я бы украл ее, если бы у меня решили ее отнять. Прижав скрипку к щеке, я исполнил анданте из концерта Мендельсона. Можно было умереть от нежности и пленительной торжественности. В мире не существовало ни де Баера, ни Кристена, существовала лишь одна освобожденная от оков скрипка, певшая в полумраке для самой себя. Я остановился, обессиленный, вытер пот со лба. Но вдруг я заметил какой-то отблеск на открытой крышке рояля и резко обернулся. Она бесшумно вошла в гостиную. И стояла, прислонившись к двери, в вечернем, очень строгом платье, прижав руки к горлу, словно хотела сдержать готовый вырваться крик.

— Простите меня, — пробормотал я. — Поверьте, если б я знал…

Свет, пробивавшийся сквозь ставни, отразился в ее глазах двумя маленькими, блестящими, неподвижными пятнышками.

— Это я должна просить у вас прощения, — сказала она. — Я зашла за вами. Сейчас восемь часов. Франк уже звонил.

Я ничего не слышал, мне было стыдно, что меня застали врасплох. Я стоял перед ней без маски, без защиты. Я осторожно положил скрипку на кресло и выпрямился. Держитесь высокомерно, советовал мне Франк. Я сделал несколько шагов. Дверь в столовую отворилась.

— Прежде вы подавали мне руку, — проговорила Жильберта.

Я покраснел, но не подал вида и даже бровью не повел, когда она оперлась на мою руку. Однако на пороге я на мгновение задержался. В столовой, положив руку на спинку стула, стоял человек. Худой, среднего роста, в темных очках в черепаховой оправе.

— Мартен, — произнесла Жильберта.

Я по-дурацки поклонился. Я забыл, что Мартен мой шурин. Но, по правде говоря, разве я не страдал амнезией? Мое поведение, наоборот, было вполне естественным. Мартен сделал два шага вперед и протянул мне руку.

— Мне очень жаль, что вы в таком состоянии, — проговорил он. — Франк мне объяснил.

Мы сели за стол.

— Поздравляю вас, — снова заговорил Мартен. — Я в этом мало что понимаю, но, мне кажется, вы делаете успехи.

— Спасибо, — отозвался я. — Знаете, почему я так много и упорно играю? Музыка — единственное, что связывает меня с прошлым. У меня всегда такое чувство, что пелена вот-вот разорвется.

Мартен кивнул головой. Лучи склонявшегося к горизонту солнца косо падали на него, и теперь я мог лучше его рассмотреть. Он казался гораздо старше своей сестры. Он уже начал седеть, но больше всего меня поразило его лицо, покрытое множеством морщин. Лоб, щеки прорезали глубокие складки, которые как бы соединялись густой сетью тонких, словно нанесенных бритвой, морщин. Его нельзя было назвать некрасивым. В его внешности и сейчас сохранялось что-то аристократическое, но какая-то загадочная болезнь медленно разрушила его лицо. Глаза его за стеклами очков не было видно.

— Вы занимались сами? — спросила Жильберта.

— Да! Но мне одолжили скрипку, которая очень уступала этой.

— Думаете ли вы, — вступил в разговор Мартен, — что привыкнете здесь?

Он, не подавая вида, прощупывал почву. К счастью, Франк заранее предупредил меня.

— Не знаю еще, — ответил я. — Думаю, что этот дом понравится мне. Но больше всего меня смущает, что он мне совсем чужой… И даже немного враждебен…

Жильберта быстро подняла на меня глаза. Я старался вести себя как можно естественнее. Впрочем, я был очень голоден и не скрывал этого. Мартен же, наоборот, почти не притронулся к еде. Он ел одни лишь овощи и пил минеральную воду. Его длинные и сухие руки то и дело судорожно вздрагивали. Он страдал, в этом не было никаких сомнений, каким-то нервным заболеванием. Франк был к нему очень внимателен и старался не заставлять его ждать. Если хорошенько подумать, Мартен был мне глубоко антипатичен, вероятно, из-за того, что выглядел настороженным, болезненным, уж как бы отрешившимся от жизни. Жильберта говорила о том, какая стоит жара, о грозе, обрушившейся на Марсель… Между братом и сестрой было что-то общее, но я никак не мог уловить, что именно… Возможно, какая-то неподвижность, напряженность… У обоих был немного отсутствующий вид. Они смотрели на меня, когда я ел, так, словно мой аппетит их шокировал. Вскоре Мартен поднялся из-за стола.

— Я был рад снова встретиться с вами, — сказал он мне. — Прошу простить меня, что я так скоро покидаю вас, но меня тревожит мое здоровье, я должен быть очень осторожен… Нет, нет, сидите. Не беспокойтесь.

Мартен вышел, волоча ногу.

— Что у него? — спросил я.

— Он всегда был таким, — ответила Жильберта. — Он всегда считал, что болен. Он все время лечится от воображаемых болезней.

— Я понимаю теперь, почему у вас такой грустный вид.

— Нет… Вы не можете этого понять. Лучше поговорим о вас. Я очень плохо встретила вас. Мне казалось, что я правильно сделаю, если оставлю вас одного. Человек в вашем положении предпочитает адаптироваться без свидетелей.

Слова эти были произнесены самым спокойным тоном. Невозможно было уловить какое-то скрытое волнение, намек, невысказанное желание…

— Вы, вероятно, будете пить кофе в гостиной?

— А разве я пил кофе?

— Да. Одну чашку очень сладкого кофе.

Франк бесшумно появился в столовой. Я перехватил его взгляд. Он наблюдал не за мной, а за Жильбертой…

На следующий день, спустившись к завтраку, я встретил в столовой Мартена. На этот раз он был без очков, и я увидел его глаза, покрасневшие от бессонницы. Конечно, передо мной был человек больной, мучимый тревогой, который вовсе не намеревался прятать глаза. Он протянул мне вялую руку.

— Жильберта просила сказать, что не спустится к завтраку… Ничего серьезного. Небольшая мигрень. Это у нас с ней семейная болезнь.

— Весьма сожалею, — ответил я. — Мне, право, неловко, но я очень голоден.

Я ответил любезно, сердечно. Мартен сделался еще угрюмее и больше за все время не сказал мне ни слова. Он старательно грыз свои сухарики. Ничто не раздражает меня больше, чем хруст сухарей, скрежет зубов и вид человека, который ест, стараясь показать, что мысли его в это время где-то далеко. Франк принес мне большой кофейник и целую тарелку тартинок с маслом. Я проглотил лишь чашку кофе. Я снова взбесился. Все мне было противно. Я сам себя не узнавал. А ведь в жизни мне не раз приходилось сталкиваться с грубостью! Внезапно мне пришла в голову мысль, что история, придуманная Франком, вероятно, не ввела в заблуждение Мартена. Видимо, оно обо всем догадался, но пытался, хотя это ему и не доставляло ему удовольствия, подыгрывать нам, что, в сущности, его вполне устраивало. Если бы сестра его получила наследство, ему, несомненно, перепали бы какие-то крохи. Я сознавал всю нелепость своего положения. Обратиться с вопросами я мог только к Франку, а проверить его ответы было невозможно. А поскольку, с другой стороны, я знал за собой способность до бесконечности толковать каждое слово, каждый жест, каждый взгляд, я обречен был переходить от одного предположения к другому, не в силах что-либо выяснить. Что знал Мартен? Что знала Жильберта? Чего хотел Франк? Были ли они все трое сообщниками? Или сообщниками были Франк и Жильберта? Или Франк и мартен? Или вообще здесь не было сообщников?.. У меня голова шла кругом.

Мартен запахнул свой халат цвета спелой сливы, отвесил мне легкий поклон и, хромая, последовал за Франком, который открывал перед ним двери, в свою комнату. Я в рассеянности вертел в руках нож. Действительно ли мне хотелось браться за скрипку? Теперь, когда я сам отрезал себе путь к отступлению, у меня не хватало мужества.

Когда Франк спустился, я подозвал его.

— Он всегда такой?

— Очень часто. Должно быть, опять повздорил с сестрой. Они вечно ссорятся.

— А не мог ли он что-нибудь заподозрить? Франк, казалось, искренне удивился.

— Заподозрить?

— Вы же не его наперсник. Вы не можете знать, что он думает.

Франк помолчал немного, прежде чем ответить.

— Нет, — сказал он, — нет. Не забывайте, что это я вас сюда привез. Следовательно, он убежден, что я принял все меры предосторожности, что я навел о вас все нужные справки. На меня можно положиться, этого достаточно… Следите за своими ногами.

— Что такое?

— Не сидите скрестив ноги… Помните, я же говорил вам об этом.

— Ах, вот что! Вы мне надоели со своими указаниями.

Раздраженный, я перешел в гостиную и снял пиджак. Я решил сперва разработать пальцы, сыграв, все убыстряя темп, несколько гамм. Потом принялся за этюд для обертона. Моя игра оставляла желать лучшего. Я долго занимался, позволяя себе лишь изредка делать небольшие перерывы, чтобы выкурить сигарету. И все-таки, если говорить честно, я справился. Я, конечно, не был уже прежним скрипачом, но я не растерял свою технику. Если упорно трудиться, кто знает?.. Незадолго до обеда я перестал играть и вышел прогуляться в парк. Он был окружен очень высокой стеной. Невозможно было рассмотреть соседние виллы. Как скучала, вероятно, Жильберта изо дня в день в этой роскошной тюрьме! Я не мог представить себе, чтоб она шила или вышивала. Читала ли она? Она возбуждала у меня любопытство. Согласен. Я находил ее привлекательной, пусть так. Но смог бы я, к примеру, ее полюбить? По правде говоря, нет. Она была слишком загадочной, слишком «светской дамой». Я же предпочитал женщин простых, чувственных и легкомысленных. Но зато я понимал, что вполне способен разыграть перед ней комедию любви, чтобы заставить ее открыть мне все, что она от меня скрывает. Это будет даже интересно. Франк будет злиться. Тем хуже для него. Слишком уж я ему нужен; он не посмеет довести меня до крайности. Размышляя таким образом, я шел по аллее, которая вела к вилле. Одна только Жильберта могла рассказать мне, кем был де Баер. От нее я узнаю, хотел ли Франк обмануть меня или нет. Я не позволю, чтобы меня без моего ведома заставляли играть недостойную роль. Я услышал звон колокола и ускорил шаги. Жильберта как раз направлялась в столовую, когда я вошел в вестибюль. Она остановилась.

— Хорошо отдохнули? — спросила она.

— Да, благодарю. Но мне сказали, вы не совсем здоровы?

— Не беспокойтесь. Впрочем, я полагаю, вас это не очень обеспокоило.

— А если бы я сказал, что обеспокоило?

— Я бы вам не поверила.

Она вошла в столовую. Возле ее прибора лежало письмо. Она взяла его, протянула мне, потом передумала.

— Это из клиники, — сказала она. — Вашему дяде, вероятно, стало хуже.

Она распечатала конверт и быстро прочитала:

— «Мадам! Состояние здоровья господина де Баера ухудшилось. Он не может принимать пищу, и силы его быстро угасают. Однако он все еще находится в полном сознании и был бы счастлив увидеть господина Поля де Баера. Я снова повторила ему, что господин Поль де Баер находится в отъезде, что очень огорчило нашего больного. Если у вас есть возможность предупредить господина Поля де Баера, я полагаю, мадам, не следует терять время, хотя наш больной и отличается редкой выносливостью…»

Я опустился на стул, буквально сраженный обрушившимся на меня ударом. Жильберта протянула мне письмо. Я сделала вид, что читаю его. Слова танцевали у меня перед глазами. Где же был Франк? Почему он не предостерег меня?

— Я уже получила несколько писем от матери-настоятельницы, — сказала Жильберта. — Сделала, что смогла… На вашем месте я бы не торопилась с ответом. Вы сейчас не в состоянии совершить подобное путешествие.

Франк принес закуску, что избавило меня от всяких комментариев. Я подвинул письмо к Жильберте и ограничился замечанием:

— Ему лучше не знать, что я стал другим.

Минуты, последовавшие за этим разговором, оставили во мне самые отвратительные воспоминания. Если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду вынужден поехать в Кольмар… Все пойдет прахом!.. В конце концов я самым постыдным образом спросил у Жильберты:

— Какие у нас с ним были отношения?

— Ни плохие, ни хорошие, — ответила она.

— А как бы я поступил, не заболей я потерей памяти?..

Она подняла на меня свои светлые глаза, подождала, пока Франк отойдет к сервировочному столику, и прошептала слегка дрожащим голосом:

— Вы бы не двинулись с места. Чужие страдания вас не трогали.

— Я был жестокосердным?

— Нет, вы были бессердечным.

Франк вернулся к столу с блюдом овощей, зеленой фасоли. Вся эта сцена запечатлелась в моей памяти, потому что она вдруг, в одно мгновение, приобрела какую-то странную остроту. Жильберта была очень взволнованна, я это ясно видел, но не понимал, что означает ее взгляд. Этот взгляд должен был подсказать мне что-то, но что именно, мне не удавалось понять. В нем таился какой-то двойной смысл… Я готов был уже протянуть свою руку к ее руке. Но тут Франк поднес ко мне блюдо, и я быстро положил фасоль себе на тарелку. Он удалился, бесшумно ступая, что уже начинало выводить меня из себя.

— Жильберта, скажите… Вы имели в виду только моего дядю, когда говорили о чужих страданиях… Или же думали… и о себе?

— Оставим этот разговор, — устало ответила Жильберта. — Я знаю, о чем говорю.

— Значит, я был бессердечным. Естественно, я был также и корыстолюбивым?

— Возможно…

— Я был… Договаривайте же, я был настоящим чудовищем?..

— Я очень долго отказывалась в это поверить… А потом-вдруг… я поняла…

Ее глаза заблестели еще больше… Это была ее манера плакать без слез. Она словно всматривалась во что-то невидимое за моей спиной… В картины прошлого…

— Жильберта!

Мой голос словно пробудил ее ото сна. Она посмотрела на меня, будто я откуда-то внезапно возник, и на губах у нее промелькнула уже хорошо знакомая мне грустная улыбка.

— Я это говорила для самой себя, — произнесла она и, тут же спохватившись, поправилась: — Вы, вы совсем другой… Вы изменились… Поверьте мне… Не вникайте во все это!

Франк кашлянул и быстро убрал тарелки. Жильберта встала. Я тотчас же последовал ее примеру. Понятно, я не собирался дать ей уйти после этих загадочных слов.

— Я не стану есть десерт, — сказала она.

— Хорошо, мадам.

— Я тоже.

Франк нахмурился. По всей вероятности, он хотел призвать меня к порядку, но я не намерен был повиноваться ему.Властным тоном, с тем высокомерием, которое он советовал выставлять напоказ, я приказал:

— Кофе в гостиную, и не мешкая.

— Слушаюсь, месье.

Я решительно взял Жильберту за локоть и подвел к роялю.

— Я хотел бы, — произнес я, — сказать вам, что весьма сожалею. Я не враг вам, Жильберта. Вы потом мне расскажете, что вам пришлось вынести из-за меня… Обещаете? Теперь же доставьте мне удовольствие… Согласитесь сыграть со мной что-нибудь по своему выбору… В знак примирения.

Она живо высвободила свою руку.

— В знак перемирия, если предпочитаете, — добавил я.

Мы стояли руг против друга возле рояля. Она все еще не соглашалась, и, несмотря на ее румяна, было видно, что она бледна. А я в эту минуту думал: «Никуда ты не денешься, моя милая. Тебе уже хочется уступить. Ты такая же, как и все, ты уже готова выложить мне всю свою жизнь». Франк с подносом в руках прошел через столовую. Она наконец решилась, села на табурет и взяла несколько аккордов, небрежно, словно желая доказать Франку, что играет по собственной воле и ради собственного удовольствия. Потом указала мне на концерт Мендельсона.

— Вы так любите его! — прошептала она.

— Тут дело не в моих вкусах, а в ваших, — возразил я.

— Тогда уже скорее концерт Брамса.

Я ждал, что буду разочарован. Так и случилось. У Жильберты была неплохая техника. Она не делала серьезных ошибок. Но игра ее была лишена виртуозности, гибкости, чувства внутреннего ритма, не имеющего ничего общего с метричностью. Она сдерживала меня. Подстраиваясь к ней, я испортил эту вещь, всю сотканную из порывов, восторгов, чуть ли не импровизаций. Музыка не жила в ее душе, не горела в ней ярким пламенем. Она любила ее, но любила головой, а не всем свои существом, и я почувствовал себя жестоко обманутым. Я властно исполнил короткое соло и остановился.

— Наверное, хватит? — спросила она.

— Нет. Просто я немного устал.

— Не лгите… Я стала неважно играть. Мне бы следовало больше заниматься.

Я принес ей чашку кофе.

— Это нетрудно, — заверил я ее, стараясь говорить веселым голосом. — Мы будем заниматься вместе.

— Теперь я уже не посмею.

— Что за мысли!

— О, я не строю себе никаких иллюзий. Сыграйте что-нибудь один… для меня одной.

Она улыбнулась и снова стала загадочной.

— Это будет впервые, — добавила она.

Я исполнил для нее «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, без какой-либо слащавости, отстраненно, весь отдаваясь мечтам и колдовским чарам… Удивительная скрипка брала за душу, как только я прикасался к ее струнам. Звуки лились с неба или рождались в воздухе, где-то рядом с нами, так возникают облака в голубом небе. Я не терял Жильберту из виду. И ее светлые глаза затуманило легкое облачко, словно едва заметная дымка печали медленно опустилась на ее лицо, и оно оцепенело от непонятного страха. Она осторожно поставила чашку на рояль и крепко сжала руки. Я кончил играть. Я был счастлив, что сумел вызвать такое волнение.

— Уходите! — прошептала она. — Умоляю вас, уходите! Ошеломленный, я смотрел на нее, ничего не понимая. Нет, вернее, я понял, но это было так внезапно, так неожиданно… Франк сказал правду. Жильберта по-прежнему любила меня.

— Жильберта!

— Замолчите… Это очень опасно, то, что вы делаете.

— Вы все еще боитесь меня?

В дверь постучали. Жильберта резко повернулась на табурете и в одно мгновение оказалась далеко от меня.

— Войдите.

Появился Франк.

— Господин Мартен был бы рад поговорить с мадам.

— Хорошо. Я иду.

Франк пропустил Жильберту и, когда шум ее шагов затих в глубине коридора, закрыл дверь и обратил на меня свои мрачные глаза с набухшими мешками.

— Глупец, — бросил он мне. — Стойте спокойно… Вы что, круглый идиот? Вы думаете, я не заметил за обедом ваши уловки?.. Вы хотите вызвать к себе интерес?

Он опустил руки в карманы, словно боялся собственного необузданного гнева.

— Подождите хотя бы, пока вы станете де Баером, — продолжал он. — Но вам еще далеко до этого. Так далеко, что она в конце концов что-нибудь заподозрит. Уж, клянусь вам, де Баер никогда в жизни не впал бы в сентиментальность. Он бы здорово посмеялся, если бы увидел, как вы ухаживаете за его женой. Но это так, к слову… черт побери! Кристен, вы словно поклялись все провалить!

— Еще одно слово, и я пошлю вас к черту, — сказал я.

Он широко открыл дверь.

— Тогда езжайте, — буркнул он. — Или сейчас, или никогда. Только уедете вы отсюда в чем мать родила, так как я сжег все ваши вещи, а ваши принципы не позволят вам, я полагаю, брать то, что не принадлежит вам… Так как?.. Уезжайте же… Или вы остаетесь?

Я осторожно положил скрипку в футляр, чтобы выиграть время. Голос Франка лишал меня всяких сил… Не потому, что я испытывал сильный страх. Просто знал, что с ним бесполезно притворяться. А он слишком хорошо понимал, насколько я слаб. В его присутствии я переставал ощущать себя человеком. Я сдался.

— Не говорите так громко, — сказал я.

— Поднимемся к вам.

Он последовал за мной, вышколенный, полный почтительности слуга. Но как только мы оказались вдали от посторонних взглядов, он снова стал фамильярным, взял стул и уселся на него верхом.

— Письмо из клиники меняет все, — проговорил он. — Мы немедленно примемся за работу… Полно, Кристен, не дуйтесь. Если Жильберта вам нравится, оставайтесь себе здесь, когда мы закончим дело с наследством. В конце концов, она ваша жена.

В Париже он советовал мне быть резким с Жильбертой. Теперь он предлагает мне нечто совершенно чудовищное, невероятное…

— Вы слишком противоречите самому себе, — заметил я.

— Когда я ставлю перед собой какую-то цель, я своего добиваюсь. Сейчас вы должны перевоплотиться в Поля де Баера и думать только об этом.

— Но еще вчера вы говорили, что не следует слишком торопить события.

— Возможно. Знаете ли, и мне случается ошибаться. Я убедился, что у Жильберты не возникло никаких подозрений. Она жалеет вас. Она сочувствует вам. Этим нужно воспользоваться. Вот, держите.

Он достал из бумажника какой-то листок и развернул его.

— Это образец почерка Поля де Баера. Постарайтесь подражать ему.

Почерк был очень простым, без всяких завитушек, буквы были странным образом отделены одна от другой, что свидетельствовало об изменчивости и нерешительности характера покойного. Я уселся перед секретером. Наклонившись надо мной, Франк ждал. Никогда еще я не чувствовал себя таким безвольным, таким ничтожным. И все-таки я попытался точно воспроизвести каждое слово.

— Побыстрее, — сказал Франк. — Нет необходимости вырисовывать каждую букву. Наоборот, посмотрите, как они все у него упрощены. Де Баер, которому нечего было делать, вечно торопился.

Я снова взялся за работу. Прямые линии в буквах «м» и «н» как-то странно связывались между собой, но мне никак не удавалось изобразить это.

— Это придет, — сказал Франк. — Вам надо только каждый день упражняться. Не забывайте сжигать свои черновики. Когда вы станете искуснее, напишите ответ в клинику.

— Мне, вероятно, придется съездить в Кольмар? А не то что они подумают обо мне?

— Съездите, не бойтесь. Но позднее. И пусть вас не беспокоит, что подумает Жильберта. Итак, еще раз вкратце: почерк, а потом те мелкие характерные черточки, о которых я вам уже говорил. Поработайте над этим. Надо, чтобы эти привычки стали для вас совершенно естественными. Исходите из того, что у де Баера аккуратность превратилась в настоящую манию… К примеру, всякий раз, когда он касался ручки двери, он тут же вытирал руки.

— Черт побери! — вырвалось у меня. — У него, вероятно, совесть была нечиста. Это же настоящий невроз.

— Если хотите. Еще одно: вы заметили, что большинство имеющихся здесь книг — это книги по архитектуре. Де Баера очень интересовало строительство новой столицы Бразилии. Он много раз бывал в этой стране. Он целый год был страстно увлечен созданием макетов. Ему доставляло удовольствие сооружать небольшие макеты многоэтажных домов, дворцов ЮНЕСКО, НАТО. Вы понимаете, какие здания его привлекали?

— Хорошо, — сказал я. — Я прочту эти книги, но в чем именно это потом должно проявиться?.. Для этого нет жестов…

— А вот и есть. Де Баер, как только ему попадал под руку клочок бумаги, неважно что — старый конверт, обрывок газеты, машинально тут же начинал рисовать дома… Вот так.

И на листке блокнота Франк нарисовал несколько линий, небольшой чертеж, который мог бы сойти за фасад. Он наметил окна, а на крыше в уголке поместил маленький негнущийся четырехугольный флажок, такой, какой обычно рисуют дети.

— Я обращаю ваше внимание на этот флажок, — сказал он. — О нем он никогда не забывал. Стоило ему нарисовать дом, как он тут же прилаживал к нему флаг. Попробуйте.

Это было нетрудно. Мне удалось с первого же раза изобразить очертания нескольких современных зданий и украсить их разными флагами.

— Прекрасно, — одобрил Франк. — Но должен сказать, что де Баер рисовал, думая о чем-то другом. Работала одна лишь рука. Он в это время был способен поддерживать разговор. Да, еще одна деталь. Он пользовался лишь красным карандашом. Не спрашивайте меня почему. Очередная блажь. Постарайтесь всегда иметь при себе этот автоматический карандаш, подарок его матери…

Он показал мне лежащий на столе золотой автоматический карандаш.

— А теперь я оставлю вас в покое.

Он вышел, внимательно поглядев на меня на прощанье — наверное, чтобы убедиться в моей доброй воле. Но у меня не было никакого желания до самого ужина писать, подписываться, десятки и десятки раз повторять: Поль де Баер, Поль де Баер, Поль де Баер… К тому же этот де Баер, по мере того, как Франк открывал мне новые черты его характера, становился мне все более отвратителен. Жильберта окончательно отвернется от меня, если я вздумаю воскресить из мертвых ее мужа. А я все-таки почувствовал в ней, в это я был совершенно уверен, пробуждение нежности и даже любви к калеке, каким я был в ее глазах. Как мне следовало поступать, если я хотел одновременно понравиться и Жильберте, и Франку?.. Я долго размышлял над этим вопросом и решил поставить маленький опыт во время ужина. С шести до восьми, как и накануне, я играл на скрипке. Но на этот раз за мной зашел Франк. Мартен, еще более угрюмый и чопорный, чем обычно, уже находился в столовой. За столом я, словно по рассеянности, потер о скатерть пальцы левой руки и тотчас увидел, что Мартен обратил внимание на этот мой жест.

И Жильберта тоже. Я повторил его, на этот раз более нервозно, словно меня раздражало, что я обнаружил на кончиках пальцев что-то липкое. Потом я внимательно посмотрел на руку.

— Простите меня, — сказал я. — Это, должно быть, пыль от канифоли…

Я вытер руку салфеткой…

Мартен и Жильберта очень медленно подносили ложку ко рту. Мартен, казалось, был преисполнен отвращения. Жильберта так побледнела, что на нее жалко было смотреть. Я встал, сохраняя полное спокойствие.

— Я сейчас вернусь, — обратился я к ним, — я чувствую, что если тотчас же не вымою щеткой руки, то не смогу спокойно поужинать.

Я бегом поднялся в свою спальню, провел там ровно три минуты и вновь спустился в столовую.

У меня создалось впечатление, что брат и сестра поссорились в мое отсутствие. Жильберта сидела опустив глаза. Мартен бросил на меня взгляд, полный злобы. Перед ним вдруг появился враг. Да, именно так. Прежний де Баер был рядом, словно угроза. Они не осмеливались больше есть. Жильберта первой удалилась к себе, пожаловавшись на жару. Мартен вскоре последовал за ней. Он снова был в темных очках и напомнил мне маленького кальмара, прячущегося от врага за чернильным облаком. Я остался с Франком, который тоже, казалось, был недоволен.

— Ладно! — проворчал я. — Не станете же вы теперь меня упрекать за то, что я слишком хорошо сыграл свою роль.

— Я ни в чем вас не упрекаю, — отозвался он.

— Если бы у де Баера пальцы оказались в канифоли, он бы не раздумывая вышел из-за стола?

— Конечно.

— Так в чем же дело?.. Они ведь поссорились?.. Почему?..

— Им страшно… Вам не понять, но кажется, что видишь вдруг перед собой прежнего злобного де Баера.

— Франк, вы мне достаточно много сказали. Так договаривайте до конца. Чего именно они боятся? Что им такого сделал этот де Баер?.. Я же вижу, что у Жильберты запуганный вид. Она бы не выглядела так, будь этот де Баер тем жалким типом, которого вы мне описали… Говорите же!

Франку, несмотря на его хладнокровие, было явно не по себе. Он пожал плечами.

— Не забивайте себе этим голову, — сказал он. — Никого никто не запугал, поверьте мне. Они просто беспокоятся, не станете ли вы снова таким, каким были раньше. Вы были невыносимы, совершенно невыносимы.

Это не было ответом, но я не стал настаивать. Я постараюсь задержать Жильберту в гостиной, или еще где-нибудь и вернусь к нашему разговору. Но ни на следующий день, ни в последующие дни я так и не смог приблизиться к Жильберте. Казалось, Франк охранял ее. Он всегда был возле нее, если не считать того, что за обедом и ужином ему приходилось бывать на кухне, но тогда здесь оставался Мартен. Поскольку теперь Мартен всегда обедал с нами. Во всяком случае, присутствовал во время обеда: чаще всего он ел немного бульона и грыз сухарики. Что же касается Жильберты, она появлялась совсем ненадолго и исчезала во время десерта. Я не встречал ее ни в парке, ни в вестибюле, ни на лестнице. Франк, если я спрашивал его, неизменно отвечал одно и то же:

— Занимайтесь!.. И оставьте Жильберту в покое.

Тогда, открыв дверь гостиной, я начинал играть концерт Брамса. Она должна была услышать меня. Должна была понять, что я обращаюсь к ней, что я постоянно думаю о не… И действительно, это было так Поскольку мысли мои все время были заняты ею, я придумывал самые невероятные способы встретиться с ней, я полюбил ее. Копируя почерк де Баера, я изобретал самые ребяческие хитрости, рассказывал себе разные истории… Я неожиданно появляюсь в ее спальне, заключаю ее в свои объятия. Одним словом, я был смешон. Промучившись так какое-то время, я старался взять реванш, и довольно подло. Это было так легко! Я хорошо помню этот ужин, когда специально уронил свой мундштук. Франк стоял ко мне спиной. Я наклонился с самым естественным видом, осторожно поднял мундштук и с гримасой отвращения положил его на стол. Затем я долго вытирал пальцы. Результат не заставил себя ждать. Жильберта без всяких объяснений тут же покинула столовую. Теперь я был уверен, что в любую минуту могу причинить ей боль. Мне следовало лишь сделать один из тех жестов, которым научил меня Франк. Мог ли я сомневаться, что она любит меня? Мне не составляло труда заставить ее страдать. Эта жестокая игра заполнила всю мою жизнь. Я уже больше не помышлял об отъезде, не собирался бросить все. Я не спрашивал себя больше, не обманывает ли меня Франк и не был ли де Баер мошенником, опасается ли меня Мартен. Одна Жильберта была у меня на уме и немного в сердце. Мне доставляло жестокую радость сознание, что я занимаю все ее мысли, что могу попугать ее, что она моя пленница, в той же степени, в какой я сам был пленником Франка. Но чтобы она простила меня, я время от времени исполнял для нее чудесные концерты, так как постепенно вновь превращался в того скрипача, каким был когда-то.

Однажды вечером я без помарок написал в клинику письмо, текст которого продиктовал мне Франк, и подписался не раздумывая: Поль де Баер. Я и впрямь стал Полем де Баером. Я читал его книги, я перенял его привычки, носил его костюмы, любил его жену. Я чувствовал, что стал, как и он, взбалмошным, слабовольным и подловатым. Как и он, я начал ценить роскошь и хороший стол. Только моя скрипка не давала мне окончательно погрузиться во мрак. Но как долго это могло продолжаться?

Из дневника Жильберты

26 июля

Франк отдал Мартену письмо, адресованное в клинику, на котором стояла подпись Поля де Баера. Мартен снова пришел в ярость или же по крайней мере сделал вид, что пришел. Аргументы всегда одни и те же: «Вы принимаете этого парня за круглого идиота… А я говорю, что он издевается над нами… К тому же вся эта история не выдерживает никакой критики… Двойник, заболевший амнезией!..» Мартен постоянно повторяет это, потому что прекрасно знает, что Франк рассердится, а ему доставляет удовольствие выводить Франка из себя, так же как ему доставляет удовольствие говорить мне резким голосом: «Он же любит вас, дорогая… И признайтесь, вы все для этого делаете…» Когда же он видит, что я не в силах сдержать слезы, он успокаивается. И притом мы на редкость терпеливы с ним. Особенно Франк. Франк, который наивно полагает, что его доводы могут успокоить Мартена. Он начинает ожесточенно защищаться, в сотый раз разбирает весь механизм того, что он называет «своим заговором», а для меня это настоящая пытка, потому что ничего более чудовищного, чем этот заговор, я не знаю. По мнению Франка, его план — верх совершенства. По мнению Мартена — сплошная глупость. Но им даже в голову не приходит, что это прежде всего преступление. Они бесконечно спорят, словно порочные мальчишки, а я сижу рядом и вынуждена их слушать. И слышу, как внизу волшебно поет скрипка. А здесь, у нас, час «рапорт», как говорит Франк. Тщательно разбираются малейшие поступки, малейшие шаги того, кого Мартен с гримасой, полной ненависти, называет «артистом»! Франк подробнейшим образом докладывает, что тот делал в течение дня. «Он» встал в восемь часов. «Он» принял душ и выкурил две сигареты. «Он» спустился в столовую. Затем эстафету принимает Мартен:

— Он съел четыре ломтика поджаренного хлеба и выпил две чашки кофе. Его аппетит вызывает у меня отвращение. Мы с ним обменялись несколькими банальными фразами, и я убежден, что, судя по тому, как он на меня смотрит, он прекрасно знает, в чем тут дело.

— Нет, — возражает Франк. — Не забывайте, он мне обо всем рассказывает. Я утверждаю: он ни о чем не догадывается. Он полагает, что вы брат мадам. Он остерегается вас, это правда!

— Он просто не выносит меня!

— Потому что считает, что вы хотите помешать мадам поговорить с ним.

— Допустим.

Франк продолжает свое донесение… До десяти часов «он» гулял по парку. «Он» ни разу не приблизился к решетке.

— Странно, — комментирует Мартен.

— Вовсе нет, — возражает Франк. — Он убежден, что главное испытание не заставит себя долго ждать, а потом он будет свободен.

— А я нахожу его поведение неестественным. Вы сами увидите, насколько я прав, что беспокоюсь. Продолжим…

— С десяти до двенадцати тридцати «он» играл на скрипке.

— Да, — говорит Мартен с издевкой. — Тут нечего возразить. Играет он как сапожник, но с этим надо смириться.

Он украдкой бросает взгляд в мою сторону. Не запротестую ли я? Нет. Я сижу как каменная. Он недоволен и поворачивается к Франку, который по-прежнему стоит перед ним навытяжку.

— После обеда, — продолжает Франк, — он читал. В пятнадцать часов я зашел к нему поболтать.

— Какой на нем был костюм?

— Синий двубортный пиджак и брюки из фланели.

Мартен тяжело вздыхает, откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза.

— Он так не оставит мне ни одного костюма, — говорит Мартен. — Это становится невыносимым!

Усталый жест, предлагающий Франку закончить свой доклад.

— Мы поговорили о нотариусе, — продолжает Франк. — Я сообщил ему массу подробностей. Я специально подчеркнул…

— Меня это не интересует, — обрывает его Мартен. — Удивляюсь, как ты еще не запутался в своем вранье.

Франк явно гордится собой. Он заканчивает свой отчет.

— Музыка с семнадцати до двадцати часов. Ужин… Мартен поворачивает голову в мою сторону.

— Сегодня вы были с ним особенно хороши, дорогая Жильберта. Нет ничего удивительного, что этот французишка влюбился в вас. Но вы заболеете, если не заставите себя есть побольше.

За его иронией, как всегда, скрыта угроза. Он страшен в своей холодной беспощадности. Я вижу теперь, каков он есть на самом деле, и он внушает мне ужас. Он щелчком устраняет с рукава невидимую пылинку, отпускает Франка и надолго погружается в свои размышления. Мне бы тоже хотелось уйти, но я не смею. У него не должно создаться впечатление, что я спасаюсь бегством. Он наблюдает за мной из-под опущенных век и спрашивает меня:

— Жильберта… Вы со мной против него?.. Или же с ним против меня?

Он знает, что подвергает меня настоящей пытке, и ему это нравится.

— Я с вами, Мартен.

— Тогда перестаньте терзать себя… Он… или кто-нибудь другой, какое это имеет значение?

Между нами снова произойдет отвратительная ссора. Вероятно, именно этого он и желает. Ему мало того, что он приговорил к смерти этого несчастного. О хочет, чтобы я одобрила его решение, чтобы я всей душой была на его стороне. Он страдает еще и потому, что любит меня, и к тому же он болезненно, страшно ревнив. Ему бы хотелось, чтобы я разразилась упреками и обратилась к нему с мольбой, а может быть, стала приводить свои соображения в противовес его соображениям, как это делает Франк, который всегда в этой игре терпит поражение и всегда радуется этому. Но мне чужда слепая преданность. Если бы я еще любила Мартена, как любила прежде, я бы душой и телом была вместе с ним. Но все это в прошлом. Ему своего не добиться, я не стану ссориться. Я остаюсь. Помогаю ему лечь в постель. Я стараюсь неукоснительно выполнять свои обязанности. Я по-прежнему внимательна. Я его супруга, но уже не жена. Для такого человека, как он, это худшее из оскорблений. А меня разве он не оскорбляет тем, что вынуждает стать его сообщницей?.. Я закрываю за собой дверь его спальни. Прислушиваюсь. До меня не доносятся больше звуки скрипки, и я на цыпочках добегаю до конца коридора. Вхожу в свою комнату. Закрываю за собой дверь на засов. Меня ждет долгая бессонная ночь. В течение многих часов я буду сражаться со своим прошлым…

27 июля

Скрипка. Ее невозможно не слышать. Она так поет, что звуки ее разносятся по всему парку, я проверяла это. Иногда я затыкаю себе уши, потому что все время невольно думаю, что через две, через три недели эта волшебная скрипка замолкнет навсегда. Тогда мне становится трудно дышать, и я бросаюсь на кровать. Я схожу с ума от горя, от угрызений совести. Я сообщница, раз я боюсь сказать ему правду. Зачем я заполняю эти страницы, которые никто никогда не прочтет? Мне бы следовало поговорить с ним самим, с Жаком. Но теперь слишком поздно. Он бы запрезирал меня, а я не заслуживаю этого. Клянусь, с самого начала, когда Франк изложил нам свой план, я сразу же сказала «нет», и очень решительно. А ведь Жак был для меня тогда просто незнакомцем, одним из миллионов, нечто, не заслуживающее внимания. Было это два месяца назад, почти день в день Франк ездил в Париж в «краткосрочный отпуск». (Я терпеть не могу эти военные выражения, которые Мартен всегда употребляет с каким-то извращенным удовольствием.) Он вернулся очень возбужденный. Даже саркастические замечания Мартена не остановили его, когда он стал рассказывать, что у него там есть подружка, неподалеку от Монмартра, бывшая танцовщица, которую он зовет Лили; их связь началась еще во времена оккупации. Эта Лили случайно рассказала ему о своем соседе, не имеющем ни гроша за душой. Франк навел справки. У молодого человека не было родных. Его никто не знал, если не считать нескольких торговцев и нескольких владельцев ночных кабачков. Одним словом, он мог исчезнуть, и никто не обратил бы внимания. Ни Мартен, ни я не понимали еще, к чему клонит Франк. Франк положил на стол три фотографии.

— Жак Кристен, — сказал он. — Родился двадцать второго января тысяча девятьсот двадцатого года.

— Ну и что?

— Он худощав, светловолос. Играет на скрипке.

— Я начинаю понимать, — сказал Мартен. — Продолжай…

Я вертела в руках одну из фотографий. Молодой человек был очень красив, особенно вполоборота. Он был молод, но вид у него был неухоженный, запущенный. После 1945 года я встречала в Бразилии немцев, выглядевших именно так. А Франк тем временем излагал свой план.

— Я привезу его сюда в любую минуту, — уверенно говорил он. — У меня уже заготовлена для него целая история. Если я докажу ему, что в его собственных интересах занять чье-то место, он согласится.

— Чье-то место? — спросила я.

Я все еще не могла догадаться, куда он клонит. И тогда Мартен, раздосадованный, объяснил:

— Франк намерен сфабриковать лже-Мартена фон Клауса… Теоретически это довольно соблазнительно. Но на самом деле затея твоя не выдерживает критики, дорогой мой Франк. Послушай! Ты же их знаешь. Ты думаешь, что их можно будет обвести вокруг пальца с первым попавшимся?

— Да, — ответил Франк. — Прекрасно можно. Что они о вас знают?

Я устала, устала в который раз выслушивать, как пережевываются одни и те же аргументы. В течение многих недель велись эти бесконечные разговоры. Мартен утверждал, что его неминуемо со дня на день должны опознать, что для этого у них есть все возможности. Франк же утверждал обратное. Мне достаточно перелистать свой дневник. Уж не знаю, сколько раз я записывала их разговоры. Когда же Мартен не опровергает доказательства Франка, он начинает меня убеждать, что «потенциально», это его слово, он уже умер. Если же я не отвечаю, он продолжает говорить, расхаживая взад и вперед по комнате. Он уже потенциально мертв. Можно подумать, его самолюбию льстит, что он приговорен к смерти. И, исходя из этого, мы должны быть особенно к нему внимательны. Каждый его каприз становится его последним капризом, каждое желание — последним желанием, каждый день — последним днем… Если я не сошла с ума за это время, то, верно, потому, что обладаю особой живучестью. Долгими вечерами я наблюдала, как оба, сидя друг против друга, один, вечно дымя своей сигарой, другой — сигаретой, выдвигают по очереди свои аргументы, подобно тому как во время игры шахматисты передвигают шахматные фигуры. Долгими вечерами, я не преувеличиваю. Когда же Франк и я больше не выдерживали, когда у нас уже не было сил, когда нас буквально начинало тошнить, Мартен брал скрипку и играл «Юмореску». А я постепенно начала его ненавидеть. Я иногда спрашиваю себя, не дошел ли и Франк, несмотря на всю свою преданность, до предела. Иначе почему ему пришла в голову эта нелепая мысль привезти незнакомца и заставить его играть роль Мартена?

— Во-первых, — сказала я, — для этого надо было бы, чтобы ваш Кристен был двойником Мартена. А у них нет ничего общего, если не считать фигуры, роста.

— Сходство не имеет значения, — возразил Франк. — Вы все время забываете, что они никогда не держали в руках фотографии или портрета Мартена фон Клауса. Что они знают? Они разыскивают человека, родившегося в тысяча девятьсот восемнадцатом году в Дюссельдорфе, имеющего диплом архитектора, вот и все. Остальное — ерунда, разные, вероятнее всего, противоречивые свидетельства, смутные обрывочные воспоминания заключенных… Они рассказали, что по вечерам, у себя в кабинете, Мартен фон Клаус играл на скрипке, что у него была страсть рисовать, что он всегда сосал мундштук, что у него были некоторые странности… А что еще?

— Но кто-нибудь мог же описать его и более подробно?

— Согласен. Но что это дает? Правильные черты лица, голубые глаза, светлые, коротко подстриженные волосы, средний рост. Особые приметы? Ничего определенного… Множество мужчин соответствуют этому описанию. Вот так. Я привожу сюда этого Кристена. Я учу его вести себя так, как фон Клаус…

Я ждала реакции Мартена. Он запротестует, заявит, что нельзя приносить в жертву невинного таким отвратительным образом. Нет. Он заинтересованно обдумывал проект. То, что вместо себя он пошлет на смерть другого, его не волновало. Этот человек, сумевший убедить меня, что он был жертвой возмутительной несправедливости, что руки его не запачканы кровью, с готовностью обсуждал безумный план Франка.

— Нет, — сказала я, вставая. — Даже если то, что предлагает Франк, было бы осуществимо, я против.

— Вы забываете, дорогая Жильберта, — мягко заметил Мартен, — что война продолжается!

Между нами троими она началась в этот вечер.

28 июля

Не знаю еще, как я это сделаю, но я спасу его. Я скорее выдам Мартена. Когда я видела, как он выходит из машины, нерешительный, стыдясь той роли, которую собирался сыграть, сердце мое екнуло, это ощущение хорошо знакомо таким женщинам, как я. Я поняла, что полюблю его, потому что он был самым слабым. Напрасно я убеждала себя, что надо очень низко пасть, чтобы согласиться обмануть женщину, занять место «покойника», ежесекундно играть нужную роль, в общем… Но я считала, что я куда более виновна, куда более лицемерна, чем он. Кто дал мне право судить его? Если бы я увидела перед собой циника, человека алчного, я бы и тогда, несмотря ни на что, была бы в отчаянии! Но он! Он был беззащитен; попытайся я даже объяснить ему, кто мы, он бы не понял. Возможно, он даже настолько наивен, что верит, будто я узнала в нем своего мужа. Если б он только знал, что мой муж — Мартен! А главное, если б знал, что приехал сюда погибнуть! Но он ничего не замечает. Он живет музыкой. Я сержусь на него не за то, что он слеп, за то, что у него такой огромный талант. Я попыталась было предостеречь его. Больше я не буду этого делать, потому что боюсь разговаривать с ним. Во-первых, это просто невозможно. Франк ни на шаг не отходит от меня, и Мартен тоже постоянно следит за мной. Но даже если бы они не мешали мне поступать как мне заблагорассудится, я бы стала избегать Жака. Я догадываюсь, что он мне скажет: он уже говорит мне это, исполняя некоторые пьесы, а тогда я не смогу молчать. Это будет катастрофа. Я молчу. Я жду. Чего я жду?

29 июля

Я перечитываю свой дневник. Лучшим выходом, вероятно, было бы уничтожить некоторые страницы и каким-нибудь образом передать ему все остальное. Он постепенно понял бы, кто я. У него наконец бы открылись глаза… Он бы узнал, что у меня нет никакой задней мысли и никогда не было. Но сколько страниц придется сжечь, чтобы не испугать его! Если просмотреть записи, сделанные мной за последние недели, то какое я произвожу впечатление? Ведь, если уж говорить правду, я принимала участие в их «заговоре». Я присутствовала, когда они вдвоем придумывали человека, заболевшего амнезией. Впервые за многие годы Мартен находился в хорошем расположении духа. Он не принимал всерьез плана Франка, но это развлекало его. Иногда он сам предлагал: «А не сыграть ли нам в утратившего память?» Я прочла у себя в дневнике, например, что им понадобилось три дня, чтобы продумать в мельчайших подробностях путешествие под вымышленным именем на «Стелле Марис» и историю старого больного дядюшки в Кольмаре. Есть еще и другие частности, о которых мне не хотелось тогда писать, но которые приходят теперь мне на память, мучают меня. С какой педантичностью, как досконально Мартен описывал отношения покойного с его женой, то есть со мной. Несчастная супружеская пара, так и не нашедшая физического согласия… Беглец, погибший во время кораблекрушения… Он, конечно, пытался ввести меня в заблуждение. «Все эти несуразные вымыслы не должны наводить на вас грустные мысли, дорогая Жильберта, — говорил он мне. — Вы слишком умны. Вся эта история кажется совершенно нелепой. Но если я не помогу Франку, он в ней окончательно увязнет!» Франк, естественно, присутствовал при разговоре. И я согласилась. Я делала вид, что меня не задевают некоторые обидные замечания. Но можно ли было не почувствовать, что Мартен в этой истории раскрылся куда больше, сем сам этого хотел? Бегство! Бегство под чужим именем! Бегство без спутников! Неотступно преследующие его мысли. До тех пор имя Поль де Баер было всего лишь последним из имен, под которыми жил Мартен; теперь же де Баер приобрел плоть и кровь, становился четвертым обитателем нашего дома. О нем спокойно говорили. «Я знаю, что некоторые мои странности всегда вас шокировали, мой друг, — заявил как-то вечером Мартен, — а потому передам их все Полю; это будет для меня прекрасный способ от них избавиться!» С помощью этих небольших лицемерных выпадов он пытался определить искренность и глубину моего возмущения. Я принимала скучающий вид, стараясь скрыть свои чувства, и это выводило его из себя. Он ссорился с Франком, называл его претенциозным кретином, запрещал ему заниматься своим безумным проектом. Франк щелкал каблуками, выпячивал грудь. «Слушаюсь, герр фон Клаус…» Но на следующий день Мартен улыбался, шутливо и иронично.

— У меня возникли, как мне кажется, неплохие мысли относительно этого старого дядюшки из Кольмара…

И он излагал свои хитроумные планы, которые причиняли не боль, потому что я уже начинала задаваться вопросом, не жил ли он всегда в некоем воображаемом мире, в некоей жестокой сказке, все персонажи которой были для него лишь марионетками. Не была ли и я сама одной из этих марионеток? А почему бы и нет. Но я поверила Мартену. Всю войну я прожила в Бразилии. Известия доходили до нас, приглушенные расстоянием. Лагеря заключенных, это было так диковинно, совершенно непостижимо! Когда Мартен признался мне, что скрывается от преследования, что его считают военным преступником, он, казалось, был так мало этим обеспокоен, с такой искренностью утверждал, будто все это нелепая ошибка, что я готова была поручиться, что он невиновен. Его история звучала весьма убедительно: на него было возложено руководство фортификационными работами где-то в Восточной Пруссии, название местности я даже не запомнила. Он повиновался. Множество людей умерло там от истощения, говорил он. И спешил добавить, что он тут был ни при чем. Он приводил в пример Панамский канал и многие имперские дороги, построенные буквально на трупах. Он был просто солдатом и выполнял приказ. Разве подвергались преследованию те, кто проложил знаменитую дорогу в Бирме? Я утверждаю, что любая другая двадцатилетняя девушка на моем месте при тех же обстоятельствах слушала бы его с таким же доверием. А потом, он был так красив, так трогателен в образе изгнанника. Мне казалось, что он бесконечно нуждается в любви, чтобы позабыть все эти ужасные годы… Нет, я не раскаиваюсь, что полюбила его… Я уверена к тому же, что он испытывал ко мне очень сильное, очень искреннее душевное влечение, чуть ли не страсть, в той мере, в какой он был способен хоть немного забыть о самом себе. Однако эта страсть, теперь я ясно сознаю это, была частью спектакля, который он разыгрывал для себя самого. И я думаю, что сейчас он даже рад был, придумывая жизнь Поля де Баера, продемонстрировать мне наконец свое истинное лицо. Это для меня сочинял он все эти романтические перипетии, чтобы смутить мою душу, а также доказать мне, что у него в запасе немало хитроумных ходов и приемов. Он хотел казаться опасным, чтобы запугать меня, лишний раз навязать свою волю, но словно бы забавлялся, обсуждая эту историю с присущим ему цинизмом, раз он был «потенциально» мертв, он не желал упустить случая нам об этом напомнить.

И вот на моих глазах постепенно подготавливалась эта ловушка… Разрабатывалась эта история, с помощью которой они собирались заманить в западню невинного человека.

— Идиотская выдумка, — повторял Мартен. — Вся ответственность за нее лежит на Франке.

Но он заставлял Франка, как настоящего актера, репетировать сцену его будущей встречи с Жаком.

— Допустим, я — Жак Кристен… Как ты подойдешь ко мне?.. Нет, не так. Видно, что ты никогда не испытывал нужды! Деньги, в первую очередь деньги. Скажи ему о деньгах. Сразу же. Пусть он увидит чек. Сунь ему его под нос… Но предупреждаю тебя… Он пошлет тебя ко всем чертям, потому что твоя история никуда не годится. Двойник, больной амнезией. Это чистое безумие…

Он беззвучно смеялся. Всеми своими морщинками. К концу у меня уже не было сил присутствовать на их совещаниях. Большой портрет для гостиной Мартен нарисовал без моего ведома в своей спальне по фотографиям, которые привез Франк. Когда я увидела этот портрет в первый раз, когда Жак оказался среди нас, как покойник, образ которого благоговейно хранят, между Мартеном и мной разыгралась бурная сцена. Или, вернее, вспылила я одна. Он же был абсолютно спокоен. И даже более того, он изучал меня, так через лупу рассматривают насекомое. Когда же, обессиленная, я замолчала, он сказал:

— Дорогая Жильберта, вы глубоко заблуждаетесь. Я ни о чем не прошу вас. Я вполне понимаю вашу щепетильность. Но не забывайте, эта комедия не может иметь успех. Я не препятствую Франку, раз это его забавляет. Пусть ставит свой опыт. Пусть. Меня уже больше нечего принимать в расчет…

Он хотел, чтобы я почувствовала себя виноватой. Он хотел внушить мне, что у меня не больше здравого смысла, чем у Франка, раз я принимаю всерьез то, что для него было лишь развлечением, от которого он уже устал. Начиная с этой минуты он как будто бы потерял всякий интерес к этой истории. Франк снова уехал. Потом позвонил по телефону и сообщил, что подсек рыбу. Говорила с ним по телефону я. Мартен, удалившись в свою башню из слоновой кости, выказывал полнейшее безразличие. Казалось даже, что он на моей стороне, что ему смертельно надоело глупое упрямство Франка. Ему почти удалось убедить меня, что все провалится, что Кристен и дня не проведет на вилле. Он гораздо раньше меня понял, что если я не раскрою их обман сразу же по приезде Жака, то потом ничего не смогу сказать. А благодаря моему молчанию станет возможным то, что он считал совершенно нереальным. То был невероятно хитрый маневр. Но оказалось он слишком уж хитроумным. И теперь я знаю, кто такой Мартен фон Клаус. Так же, как знаю, кем были Гармиш, Штауб, фон Курлиц! И почему их убили. Есть ненависть, которая не может угаснуть. Но в жертву будет принесен Жак… Мне стыдно. Мартен смотрит на меня. Он смотрит на Жака. Он страдает не меньше меня. Но этого еще недостаточно.

30 июля

Я перечитываю свои вчерашние записи. Я должна внести исправление: он страдает больше меня, потому что Жак — настоящий «артист», как бы он его не высмеивал. Этот вдохновенный скрипач, играющий как бы по его приказу, настолько превосходит своим талантом те небольшие способности, которые он за собой признает, делает до того смехотворными все его претензии, что Мартен постоянно пребывает в состоянии холодной ярости. Когда он слышит, как его любимые произведения под смычком другого превращаются в восхитительные мелодии, когда его собственная скрипка под чужими пальцами учиться содрогаться, трепетать, смеяться и плакать, словно неверная жена в объятиях любовника, он обращает ко мне свои синие ледяные глаза и еле заметные капельки пота выступают у него на висках. Я же, из остатков щепетильности, охраняю спокойный и чуть ли не рассеянный вид. Он бы, конечно, предпочел, чтобы я выдала свое волнение, тогда он одним словом заставил бы меня замолчать. Но он слишком умен, чтобы открыто высказать свою досаду. Напротив, пытается сохранять хладнокровие.

— Мне кажется, ваш протеже делает успехи, — шепчет он. — Надо признать, для парня, подобранного а кабачке, он играет вполне прилично.

Молчание.

— Если бы он соблюдал темп, он был бы невыносим.

Молчание.

Его гнев обрушивается на Франка. Мартен говорит ему ужасные вещи, и Франк не протестует. Случается, они ссорятся по-немецки, и я вижу, как Франк делает над собой огромное усилие, чтобы сдержаться. Мешки у него под глазами дрожат. Он становится по стойке «смирно». Это помогает ему все вынести. Я никогда не узнаю, какие таинственные узы связывают этих людей. К тому же я начинаю путать даты, путать страны. Мне бы надо заглянуть в свои старые записи. Была Бразилия, где Мартен проработал некоторое время архитектором то на строительстве новой столицы, то в Рио. Потом мы обосновались в Нигерии, оттуда совершили путешествия на Острова Зеленого Мыса. Затем был Египет. Кажется, именно в Каире Мартен в первый раз заговорил со мной о Франке. Просто намекнул: «Я знаю немало таких, кто сумел выкрутиться… кому удалось проскочить. Я представлю тебе Франка… Он нам поможет». Это означало, что мы должны будем еще раз сменить фамилию. И страну. Мы переехали во Францию, где у Мартена, благодаря его прекрасному знанию французского языка, было больше всего шансов не привлечь к себе внимания. Франк сразу же присоединился к нам. Он подыскал нам виллу и раздобыл новые документы. И не какие-то фальшивые документы, а настоящие официальные бумаги. Имя Поля де Баера фигурирует в книге записей гражданского состояния. С тех пор Франк больше не покидал нас; он стал нашим фактотумом. Мне казалось, что этот Франк как бы служил связным с бывшими товарищами Мартена, но, может быть, я и ошибаюсь. Мартен всегда избегал моих вопросов. Вероятно, Франк, используя свои таинственные каналы, имеет также возможность размораживать капиталы, которые Мартен поместил в начале войны в Швейцарии. Одно совершенно ясно: с тех пор как мы здесь обосновались, мы никогда не испытывали недостатка в деньгах. Служил ли Франк в свое время под командованием Мартена?.. Это представляется вполне вероятным. Был ли он у него унтер-офицером или еще кем? Трудно сказать. Между ними существует какая-то близость, которой я не могу подобрать название. Это не дружба в обычном понимании этого слова. Тем не менее их связывает очень тесная, ревнивая, а порой и сварливая привязанность, что-то вроде родственных уз. Франк, естественно, не любит меня. Мы стали врагами с первого взгляда. Я полагаю, он никогда не мог мне простить, что я француженка, а следовательно, посторонняя в их тайном обществе. Но мысль эта пришла мне не сразу. Я, конечно, заметила во время наших странствий, что Мартен старался близко ни с кем не сходиться, что он наводил самые подробные справки о людях, с которыми мы вынуждены часто встречаться. Эта осторожность легко объяснялась. Но я приписывала простой случайности тот факт, тем не менее поразительный, что Мартен всегда встречал кого-нибудь, кто мог бы быть ему полезен, когда нам бывали нужны новые документы или деньги. «Повезло», — говорил Мартен. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что по всему свету рассеяны люди, которые не желают смириться с ролью уцелевших после сражения и которых связывают между собой не знаю уж какие воспоминания! Доказательство этому я получила, когда увидела, как буквально поблек и высох от горя Мартен, когда узнал о похищении Адольфа Эйхмана в Буэнос-Айресе. Никаких с его стороны объяснений. Он просто стал чуть более молчаливым и чуть более скрытным. Прошли многие месяцы. И вот однажды он показал мне три строчки в какой-то газете, в отделе происшествий, которые он обвел красным карандашом. Сообщалось осмерти в Афинах некоего Хайнака, погибшего при падении в шахту лифта.

— Хайнак — это на самом деле Ганс Штауб, — сказал он мне. — Теперь настала моя очередь.

Видя, что я не понимаю, он объяснил мне со злостью, словно и моя доля вины была во всех этих несчастных случаях, что Рудольф фон Курлиц попал под поезд в окрестностях Мехико, а Эрнест Гармиш утонул неподалеку от Венеции. Он сообщил, что Эйхману было известно, где скрываются эти трое, что он также знал, кто такой Поль де Баер и где он скрывается.

— «Они» заставили его заговорить, — сказал он в заключение, — каждого можно заставить заговорить!

— Может быть, все это простые совпадения.

— Вы на редкость тупы, — проговорил он. — Однако вы знаете, какие дипломатические осложнения повлекло за собой похищение Эйхмана. Будьте уверены, ми не нужны новые скандалы. Они вынесут «свой» приговор и приведут его в исполнение на месте, без лишнего шума, с помощью заинтересованных правительств. Доказательство тому: фон Курлиц, Гармиш, Штауб… Не знаю, как они устроят это со мной, но я в них верю. Успокойтесь. Вероятнее всего, это произойдет еще не завтра. Они не будут спешить. Они не станут довольствоваться откровениями Эйхмана. Они должны будут удостовериться, кто я на самом деле, подобно тому как они убедились, кто такой Штауб и все остальные. А уж тогда… Простите меня. В конечном счете вас это не касается.

С этой минуты я поняла, что он больше не хочет делить со мной свое одиночество, что нашему союзу настал конец. Некоторые вещи он мог доверить только Франку. У них было общее прошлое, перед которым отступали недолгие годы нашей совместной жизни. Приезд Жака ускорил развязку, но не спровоцировал ее. Если бы даже Франк не придумал свой ужасный роман, мы бы все равно, Мартен и я, стали противниками. Я снова и снова твержу это себе, потому что все еще достаточно глупа и испытываю угрызения совести, думаю, что, вероятно, я не та жена, которая нужна была Мартену. У меня нет уже никаких ориентиров. Я пытаюсь понять, как мне следует вести себя. И думаю, что Мартен уже долгие голы носит в себе этот ужас, который ни на минуту не отпускает его. Он всегда держался мужественно. Он всегда отличался удивительным достоинством. Он вынуждал себя, вынуждал нас жить, соблюдая все условности, на широкую ногу. Он и по сей день вызывает у меня восхищение. Но я больше не выдерживаю. А в это время Жак бросает на меня полные обожания взгляды. Мне хотелось бы взять его за плечи, встряхнуть, причинить ему боль. Здесь не место музыке!

31 июля

Жак пытается отомстить мне за мою холодность. Он заметил, что мелкие странности человека, роль которого он исполняет, ранят и мучат меня. И старается повторять эти пугающие меня жесты как можно чаще и как можно естественнее, и в этом, несчастный, он достиг совершенства! Он и не подозревает, что Мартен задыхается от ненависти. Эта карикатура на него самого, которую он сам так охотно создал, воспринимается им теперь как вызов. Я вижу, как судорожно сжимает он руки, когда Жак в течение двух минут стряхивает лацкан пиджака, где пепел от сигареты оставил серое пятнышко. Мартен никогда не желал видеть себя таким, каков ре есть. Пусть Жак на него совсем не похож, но для Мартена видеть свои собственные привычки как бы отраженными в кривом зеркале — тяжкое испытание. Он бросает на нас, на Франка и на меня, возмущенные взгляды, словно мы над ним издеваемся. И хуже всего то, что он к тому же должен постоянно следить за собой, чтобы не сделать по неосторожности один из тех жестов, которые так отвратительны ему у Жака. Бывают минуты, когда не смеешь больше дышать, когда не знаешь, на чем остановить свой взгляд. Тем не менее мы не можем не собираться все вместе в столовой. Мы пленники это зловещей истории, выдуманной Франком. И вот что весьма любопытно. Мне кажется, мы ждем с каким-то болезненным нетерпением той минуты, когда мы снова встретимся за столом. Я, конечно, чтобы вновь увидеть Жака. А они — чтобы укрепиться в своей ненависти и надежде. Так как они надеются! Мартен надеется! Если я ничего не могу скрыть от него, то и он тоже не может меня обмануть. Мы слишком долго жили вместе. То, что испытывает один, тут же передается другому. Это все, что остается от любви. На смену обладанию и пресыщению приходит неотвязное присутствие в тебе другого. Я чувствую, что в нем живет надежда, безрассудная надежда, с которой он борется, но уже начинает думать, что… может быть… Жак здесь. Они вцепились в него мертвой хваткой. Он послушен. Так почему бы и нет?.. Обманутый враг вычеркнет еще одно имя из черного списка и, удовлетворенный, исчезнет. А Жак заслуживает смерти, потому что позволяет себе передразнивать человека, который наводил ужас на миллионы рабов. Я убеждена, что в извращенном мозгу Мартена гибель Жака стала чем-то вполне справедливым. Он должен расплатиться за свои грехи и за грехи Мартена. Жак, в полном смысле этого слова, козел отпущения со всем тем, что есть в этом неосознанно суеверного. А потом снова начнется жизнь. Настоящая жизнь. Свободная жизнь. Жизнь на людях. Мартен в душе понимает, что надеется. Вот почему он делает вид, что впал в беспросветное уныние. Он хочет скрыть от меня, что в нем что-то оживает, что разбитое молнией дерево наливается соками. Но, несмотря на его пугающее умение владеть собой, он по вечерам не может побороть себя и подходит к окну, смотрит в парк, вглядывается в полную таинственных отсветов ночь, вслушивается в приглушенные звуки ликующей жизни. Порой я ловлю в зеркале его устремленные на меня глаза.

Есть и другие признаки. Вчера после рапорта, на котором я всегда присутствую, хотя это и вызывает у меня отвращение, потому что хочу знать, какие интриги они плетут, Франк сообщил нам, что он стал рассказывать Жаку о прошлом Поля де Баера.

— А нужно ли? — спросил Мартен.

— Он сам начал, — объяснил Франк. — Он не хочет, чтоб его застали врасплох, если нотариус ненароком заговорит о каких-нибудь событиях, которые должны быть ему хорошо известны…

Мартен прервал его:

— Какой нотариус? — Но тут же оборвал себя, сообразив, что допускает ошибку, — Простите меня, — пробормотал он. — Конечно же, нотариус.

Его уже не интересовала эта часть истории, которая, как он считал, была излишне тщательно разработана. К счастью, Франк из тех, кто всегда доводит дело до конца. Со свойственной ему серьезностью он передал во всех подробностях свой разговор с Жаком. Он, как всегда, помнил каждое его слово. Его даже как-то странно слушать. Он отмечает все, любое движение Жака. Например, он говорит «С этим он был не согласен. Поскольку он обжег сигаретой пальцы, то подошел к окну, чтобы выбросить окурок…» и т. д. Мартен бурчит и говорит: «Хорошо… Не останавливайся на пустяках… Дальше…» Но Франк лишь тогда чувствует себя уверенно, когда передает все до последней мелочи, смысл его жизни — это жизнь других. Я очень долго считала, что он любопытен до неприличия. Но это нечто большее, он буквально подключается к вам. Он впитывает в себя все ваши привычки, все ваши мысли. Он потому терпит Мартена, что в известном смысле он сам стал Мартеном или же, во всяком случае, частью Мартена. Он без труда стал частью Жака. Это не слежка с его стороны, это миметизм. Он воссоздает перед нами Жака с точностью магнитофона.

— Он спросил меня, — сказал Франк в заключение, — не следует ли ему навестить своего умирающего дядюшку.

Тут я в свою очередь чуть не воскликнула: «Какого дядюшку?», так как я в конце концов совсем запуталась во всех перипетиях этой истории. Все, что касается заболевшего амнезией Поля де Баера и его необычных отношений с женой, мне хорошо знакомо, до боли знакомо. Но я легко забываю другую серию их измышлений: дядюшку, которого никогда не существовало. Я способна солгать, но не могу жить в воображаемом мире. Мартен задумался.

— Что это, в сущности, значит?

— Это значит, что ему хочется вырваться отсюда, — ответил Франк.

— Ты передашь ему еще одно письмо. Ты сообщишь ему, что больной никого уже не узнает и что любое посещение бессмысленно, — продолжал Мартен. — Это даст нам небольшую отсрочку. Будем надеяться, что этого окажется достаточно.

У меня на языке уже несколько минут вертелся вопрос, который я теперь не смогла сдержать.

— Я что-то никак не могу понять… — начала я.

Они оба сурово посмотрели на меня, словно, начав говорить, я превысила свои права.

— Каким образом вам станет известно, — продолжала я, — что эти… люди… которых вы опасаетесь, уже здесь? Вы их не знаете. Они никак не проявят себя до тех пор, пока не решатся действовать. Так как же? Представьте себе, что это затянется на многие месяцы… Думаете ли вы… что у Жака хватит терпения ждать столько времени?

Мои соображения задели их за живое. На лице Мартена вновь появилось выражение тревоги, и оно стало похоже на трагическую восковую маску. Я коснулась того, что тайно мучило его, самой болезненной точки.

— Мне очень жаль, дорогая Жильберта, — сказал он, — что вы говорите так, словно ваша судьба не связана неразрывно с моей. Правда, вашей жизни ничто не угрожает. Но мне было бы приятнее, если бы у вас хватило… милосердия говорить об этом иначе… Вы правы, мы пребываем в неизвестности. Мы не знаем, что они собираются предпринять. Возможно, они еще далеко… А возможно, они уже наблюдают за виллой.

И я в свою очередь физически ощутила опасность. В душе мне стало жаль Мартена. Это было ужасно.

— Но, поверьте мне, — продолжал он, — я убежден, что они не станут медлить… Что же касается вашего… протеже, то он может уехать. Не в моих правилах принуждать людей.

Франк улыбнулся.

Оба они отвратительны.

1 августа

Мы погибли. Это чувство больше не покидает меня. Добрую половину ночи я перебирала в уме всевозможные пути и планы. Но я не нахожу ничего такого, за что я бы могла уцепиться. После обеда Жак задержал меня в вестибюле. Франк убирал со стола. Он следил за нами издалека, этого ему было достаточно. Он и не пытался подслушивать.

— Есть ли у вас причины быть недовольной мной? — спросил Жак. — Чем я не угодил вам? Или же вы все еще не можете простить мне вещи, о которых я даже не подозреваю? — И, приняв таинственный вид, он добавил: — Я изменял вам когда-то. Вот почему вы сердитесь на меня?

В нем сохранилось что-то детское, и в очертаниях лица, и в рисунке губ, всегда готовых сложиться в улыбку. Он бесхитростен, беззлобен, удивительно цельная натура, и к тому же так плохо притворяется! Он бы потерял голову от счастья, догадайся он, как волнует меня. В другие времена он вызвал бы у меня раздражение. Тогда я была околдована умом и образованностью Мартена. Теперь же я научилась любить простоту и приветливость. И достоинства Жака кажутся мне в тысячу раз прекраснее и более заслуживающими уважения, чем таланты Мартена.

— Прекратите эту игру, — сказала я. — Почему я должна на вас сердиться?

Моя резкость привела его в замешательство. Он бросил быстрый взгляд в сторону столовой и увлек меня на лестницу.

— Я совсем не чувствую в себе душу преступника, — прошептал он. — Жильберта, ответьте мне. Я был тогда презренным человеком?

Франк кашлянул.

— Нужно ли что-нибудь месье? Я собираюсь в Ментону.

Я убежала и заперлась в своей комнате. Мне нравится, что ему все больше и больше не по себе в этой роли. Он не прожженный мошенник, как я того боялась. Он всячески старается мне показать, что только я одна имею для него значение. Остальное его мало интересует. Дай я ему возможность открыть мне свою душу, он бы рассказал мне, я в этом уверена, обо всех этих махинациях. А я не вмешиваюсь в ход событий. Я не нахожу никакого выхода, потому что у меня не хватает смелости рассказать ему, кто я.

2 августа

Кто же я? Я долго размышляла над этим вопросом в прошлую ночь. С тех пор как я поняла, каков настоящий характер Мартена, я не перестаю задаваться вопросами. Я боюсь додумать все до конца. Если бы я сейчас предстала перед судом, разве посмела бы я утверждать, что лишь недавно открыла для себя этот характер? Что до этого Мартену удавалось обманывать меня? И однако, если я хочу спасти Жака, возможность выступить на суде представляется не такой уж абсурдной. Мне кажется, что с самого начала, еще в Бразилии, я угадала правду. Но лишь на короткое мгновение, так перед свадьбой в последний раз задумываешься и спрашиваешь себя, именно потому, что безумно влюблена, не совершаешь ли ты глупость. В те годы в Южной Америке у немцев, уцелевших после войны, была неплохая репутация. Если бы я сама пережила войну, если бы сама от нее пострадала, я бы, естественно, не была столь доверчивой. Но я куда больше бразильянка, чем француженка. Мне не у кого было спросить совета. Мои родители умерли за два года до этого, я была независима и довольно богата. Почему же мне было не выйти замуж за Мартена? Если мне возразят, что я должна была позднее понять, что Мартен вынужден постоянно переезжать с места на место, я бы ответила, что все не так, это мне страстно хотелось объездить весь свет. Иногда Мартен, казалось, предпочел бы остановиться. Я же шептала ему: а не поехать ли нам еще куда-нибудь, подальше. Во мне жила ненасытная жажда жить, двигаться, путешествовать с человеком, которого я любила. Конечно, я знала, что он женился под вымышленным именем, и я не могла не заметить, что он избегает посещать некоторые страны и некоторые города, что он уславливается о встречах с людьми, о которых не любит говорить. Но я решила забыть о его прошлом. Для меня все, что было до нашей встречи, просто не существовало. Но это не мешало нам свободно беседовать обо всем. И ни разу он не сказал мне ничего такого, что возмутило бы меня своей жестокостью и бесчеловечностью. Я думаю теперь, что он никогда не принимал меня всерьез, но полагаю также, что он не относится к породе фанатиков. Идеи не увлекаю его. Нередко я спрашивала себя, был ли он нацистом. Так вот — нет! Он слишком аристократ для этого. Он не нуждается в каком-то кредо. Для него существует только он сам — этого достаточно. Я почти уверена, что он просто не замечал их всех, заключенных и военнопленных, кто умер под его началом. Когда он играл на скрипке в своем кабинете в двух шагах от стройки, где заключенные умирали от голода, он, я готова была бы поклясться, был полностью поглощен своей музыкой. Он, конечно, преступник. Но не такой, каким представляют его другие. Он просто считает очень ценной свою персону. Кто-то страдает вокруг него, кто-то умирает, это их дело. Если бы они чего-то стоили, они сумели бы выжить. Таков этот человек. Я была ему полезна и, нередко, приятна. Он обращался со мной с врожденной галантностью, которую так легко принять за целомудрие в любви. Была ли я его сообщницей? Нет. Однако теперь я сама чувствую к себе отвращение. Если бы все было так просто, так ясно, как это представляется мне теперь, почему бы мне во всем не признаться Жаку? Но я никогда не скажу ему того, что пишу здесь. Я слишком боюсь уничтожить в нем ту нежность, которая звучит в его музыке. Он остался чистым. А я — нет.

3 августа

Неприятный разговор сегодня после обеда. Жак занимался в гостиной. Как только он берет в руки скрипку, мы чувствуем себя спокойно. Мы собираемся в спальне Мартена. Обычно Франк заходит за мной, так как Мартен не хочет, чтобы я заподозрила, что он что-либо скрывает от меня. Несмотря на наши споры, он делает вид, что верит, будто в «главном», как он любит говорить, я с ним согласна. Это тоже ловкий прием, чтобы связать мне руки.

— Дорогая Жильберта, — обратился ко мне Мартен, — если вы будете так продолжать, мы потеряем нашего друга, что мне было бы очень неприятно… Объясните ей, Франк…

— Да, — говорил Франк, — молодой Кристен очень подавлен. Мимоходом отмечаю, что они часто используют выражение «молодой Кристен». А ведь Жаку почти столько же лет, сколько и Мартену. Но он принес с собой в этот дом что-то такое, что не знакомо ни Франку, ни Мартену: пылкую душу.

— Он болен? — спросила я.

— В каком-то смысле, — ответил Франк, — это болезнь. Вы так резки с ним, что он впал в глубочайшее уныние.

Я посмотрела на Мартена. Что он еще такое придумал? Он полировал свои ногти и, казалось, был очень далек от нашего разговора.

— Мы беседовали с ним сегодня, — продолжал Франк. — Он сказал мне: «Я совсем не хочу, чтобы меня считали нахалом. Раз уж я вызываю у нее отвращение, я лучше уеду. Можете оставить себе ваши грязные деньги…»

Не поднимая глаз, Мартен прошептал с негромким смешком:

— Ваши грязные деньги!.. Вы слышите, Жильберта?.. Он все еще думает, что играет «Поэта и крестьянина»!

— Послушайте, что было дальше, — продолжал Франк. — Я, естественно, попытался ему возразить. Он не дал мне говорить. «У вас что ни слово, то ложь…» Это его точные слова. «Что это за история с умирающим дядюшкой, который никак не умрет? И, вообще, существует ли он на самом деле?»

— «Уж не придумали ли вы всю эту историю, чтобы завлечь меня сюда?» Я оказался в довольно затруднительном положении. Я попытался возмутиться, но теперь это больше на него не действует. Становится все труднее и труднее управлять им. И знаете почему?

— Разумеется, — отозвался Мартен. — Потому что он понял, что стал лучше играть. И поверил, что больше в нас не нуждается!..

— Я еще не кончил, — вновь заговорил Франк. — Мы немного поспорили. Все это время он развлекался тем, что копировал почерк Поля де Баера… И под конец, слушайте внимательно, он встал и сказал мне: «Франк, мне это надоело… Я не хочу поступать нечестно по отношению к вам… Я даю вам время до конца недели…» И он выставил меня за дверь.

— И тебе захотелось набить ему физиономию, — вздохнул Мартен. — Ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь, мой бедный Франк… Уверяю тебя, у него нет никакого желания уехать. Он использовал тебя, он делает успехи, этот маленький Кристен!

— Не вижу, каким образом, — заметила я. — Он несчастен, вот и все!

На этот раз Мартен от души рассмеялся.

— Несчастен, он! Дорогая Жильберта, как плохо знаете вы мужчин! Поверьте мне, пока у него хватит сил играть на скрипке, ему ни до кого не будет дела, и до вас в частности… Нет, я постоянно наблюдаю за ним. И скажу вам, чего он хочет… Этот парень, в сущности, одержим желанием быть респектабельным… Он боится, что играет неблаговидную роль, выдавая себя за Поля де Баера. У него создалось впечатление, что мы презираем его, что мы используем его в своих целях.

— А разве он не прав? — спросила я.

— Дайте мне договорить… Он подозревает, что вы, Жильберта, в сговоре с Франком. И вот, смотрите, каков его расчет, он оказывает давление на Франка, грозится уехать, чтобы Франк оказал давление на вас и попросил бы вас быть с ним поласковей. Если завтра вы будете с ним любезнее обычного, он получит доказательство, что вы — сообщница Франка.

— И он уедет! — воскликнула я.

— И он останется, — возразил Мартен, и глаза его вдруг загорелись. — Останется, чтобы узнать побольше. Останется, потому что испытает разочарование, потому что убедится, что вы не какая-то необыкновенная женщина, а следовательно, у него есть шанс.

— Вот как, есть шанс?

— Вы неправильно меня поняли, я хотел сказать: шанс узнать правду.

Мартен с иронической улыбкой наблюдал за мной, словно я была редким экземпляром, предназначенным для захватывающих опытов.

— А если я сделаю все, чтобы его окончательно обескуражить? — спросила я.

— Он все равно останется, потому что в таком случае он по-настоящему в вас влюбится.

— Значит, результат будет тот же?

— Отнюдь. Если вы будете к нему суровы, я пойму, что вам доставляет удовольствие разогревать его чувство.

Он вставил сигарету в длинный пенковый мундштук и разжег ее с раздражающей методичностью.

— У вас-то есть выбор, дорогая Жильберта, — заключил он наконец. — А у него нет!

По правде говоря, выбора не было ни у меня, ни у него. Мартен все рассчитал, все предусмотрел, вплоть до моих возражений… В сущности, надежда засияла перед ним в тот день, когда Франк швырнул на стол фотографию Жака. С тех пор он неустанно готовил собственное спасение. Франк, Жак, я сама, все мы были лишь пешками в захватывающей Kriegspiel^[17], которую он вел с напряженным вниманием без малейших угрызений совести, что и делало его таким опасным. Мы все находимся в полной его власти, потому что мы достаточно глупы, чтобы любить, страдать, ненавидеть, желать… В то время как он живет, трезво рассчитывая каждый ход заранее, чтобы выиграть, победить. И всегда побеждает. И лишь потому он чуть было не сломался, поддавшись отчаянию и отвращению, что в нашем уединении ему нечего было выигрывать, некого было побеждать!

6 часов вечера

Телефонный звонок разорвал тишину. Было 4 часа. Я вышла из своей комнаты; Мартен появился на пороге своей. Мы переглянулись. Мы очень редко пользуемся телефоном, да и то лишь когда нужно сделать какие-то заказы, нам же никто никогда не звонит. Мы услышали, как Франк взял трубку, Мартен сделал несколько шагов вперед. Жак был у себя, читал или мечтал. Он не двинулся с места.

— Да, это здесь, — проговорил Франк. — Вы хотите с ним поговорить? Я сейчас его позову.

Мартен подал мне знак. Я спустилась вслед за ним. Франк протянул ему трубку, прошептав:

— Это агентство Версари из Ментоны.

Мартен нахмурился.

— Алло, я слушаю.

Франк взял вторую трубку. Оба они были напряжены, глаза устремлены в одну точку, несколько капелек пота выступило на лбу у Мартена. До меня доходил лишь неясный шум голосов, и я, обиженная тем, что они решили обойтись без меня, отошла, чтобы поправить в вазе розы, осыпавшиеся на рояль, но при этом не теряла Мартена из виду.

— Что же вы ответили? — спросил Мартен.

Он взглянул на Франка, спрашивая его совета, тот, видимо, его одобрил.

— Вы правильно сделали, что предупредили меня, — продолжал Мартен. — Я подумаю. И сам позвоню вам чуть позже… Если мы решимся, вам надо будет поместить объявление… Мне бы хотелось иметь и других покупателей, вы понимаете?.. Вот именно! Мы сможем получить более высокую цену… Благодарю вас.

Он повесил трубку и оперся обеими руками о низенький стол. Франк сделал движение, чтобы его поддержать.

— Оставь, — сказал Мартен.

Он несколько раз глубоко вздохнул и выпрямился. Лицо его стало мертвенно-бледным.

— Что случилось? — воскликнула я.

Его, казалось, удивило мое присутствие. Он сел в угол дивана и вытер рот платком.

— Звонили из агентства, — объяснил мне Франк, — потому что к ним обратился некий адвокат, мэтр Боржер, который хотел бы купить виллу на побережье. Прогуливаясь в этих местах, он обратил внимание на нашу «Свирель», расположение которой ему понравилось. Это как раз то, что он ищет. Тогда он навел справки. Спросил, кто является владельцем, давно ли он поселился на вилле, откуда приехал, кто с ним живет…

— Вы понимаете, Жильберта? — спросил Мартен. — Этот мэтр Боржер чрезвычайно любопытен.

— Вы бы тоже могли в свою очередь навести о нем справки, — заметила я.

— К чему!.. Версари передал мне предложение. Мне надлежит ответить «да» или «нет».

— Что же вы ответите?

— Да, и не раздумывая! Этот Боржер — наблюдатель, в этом можно почти не сомневаться. Они придумали эту хитрость, чтобы проникнуть сюда, не вызвав подозрений. Я им подыграю. Естественно, и речи не может быть о продаже; я отнюдь не намерен, дорогая Жильберта, распоряжаться имуществом, которое принадлежит вам. Мы лишь сделаем вид. Я знаю, что могу рассчитывать на вас… Не правда ли?

Наклонившись ко мне, он вглядывался в меня, не скрывая холодной иронии, придававшей теперь нашим отношениям характер какой-то беспощадной борьбы.

— Не правда ли, Жильберта?.. Заметьте, впрочем, этот Боржер вполне может быть просто Боржером. Стоит рискнуть. Рискнем?.. Да, я вижу, что вы того же мнения, что и я… Франк… Позвони в агентство. Скажи, мы принимаем посетителей с десяти часов до двенадцати и с пятнадцати до девятнадцати…

Но в ту минуту, когда Франк поднял трубку, Мартен на короткое мгновение потерял сознание. Голова его упала на спинку дивана. Руки на груди судорожно сжались. Я хотела помочь ему расстегнуть ворот рубашки. Он оттолкнул меня.

— Кристен, — прошептал он. — Предупредите Кристена.

10 часов вечера

После ужина, на котором Мартен не появился, я предупредила Жака. Я призналась ему, что нахожусь в стесненных обстоятельствах и что мы вынуждены сократить наши расходы. Жак был ошеломлен.

— Это вы из-за меня хотите продать? — сказал он. — Но как только дядя скончается, у меня будет много денег… Я не хочу видеть вас грустной, Жильберта.

Он заключил меня в свои объятия. У меня не было сил говорить. Жак, любовь моя…

5 августа

Я разорвала все, что написала вчера. Я совсем сошла с ума. Я была счастлива. Для женщины любовь — всегда первая любовь. Я теперь даже не сердилась на Мартена — он стал для меня как бы чужим. Он ушел из моей жизни в ту минуту, когда Жак коснулся губами моих губ. Он унес с собой все наши воспоминания, наши горести, наши радости, наше прошлое. Я с Жаком, на стороне Жака. Я не знаю еще, как я его спасу, но я, конечно, что-то придумаю. Я боюсь, страх мой всегда сильнее, чем я могу это выразить словами, но я привела свои мысли в порядок. Все стало так просто.

6 августа

Сегодня утром я снова спустилась в столовую. Я не видела Жака с позавчерашнего дня. Он спросил, чувствую ли я себя лучше. Несчастный, он совсем забыл, что мы с ним «муж и жена». Он разговаривал со мной так робко, словно очень молодой человек с очень юной девушкой. Он был очарователен. Он пытался сдержать победоносную, несколько самодовольную улыбку, потому что Мартен смотрел на него, но он весь светился, и это выдавало его. Я старалась держаться как можно холоднее. Пуст он пожалеет, что воспользовался минутной слабостью. Пусть обвинит меня в непостоянстве, пусть гнев, досада, унижение заставят его уехать. Я не вижу другого выхода. Мартен может говорить что угодно… Если Жак решит, что его любовь для меня развлечение, он выйдет из игры. В своей любви он дошел до того предела, когда из-за одного неосторожного слова, одного презрительного жеста можно смертельно обидеться. Я заставлю его уехать. Тем хуже для меня и для Мартена. Может быть, я готовлю смертный приговор Мартену, но…

20 часов

К чему плакать!.. Несколько минут назад Мартен зашел ко мне в комнату. Он, как обычно, прекрасно владеет собой, но глаза его лихорадочно блестят. Я невольно восхищаюсь им. Он принес кое-какие безделушки и попросил меня их спрятать. Когда же я выразила удивление, он не дал мне говорить.

— Я не хочу, чтобы какие-то вещи могли выдать присутствие в доме четвертого человека… Помилуйте, дорогая Жильберта, вы, насколько мне помнится, были прежде куда сообразительней. Подумайте сами! Наши посетители обязательно узнают в агентстве, что на вилле нас только трое. Надо, чтобы моя спальня имела вид пустующей в настоящее время комнаты для гостей. Мои личные вещи будут заперты на ключ в шкафу…

— И вы собираетесь спать здесь! — воскликнула я.

— Бог мой! — сказал он. — В этом не было бы ничего неприличного. Но успокойтесь. Я, с вашего разрешения, проскользну в вашу спальню, лишь когда посетители ее осмотрят… Никто не заподозрит, что я существую. После семи часов все будет как и прежде… Вы удовлетворены?.. Теперь, если вы непременно хотите пощадить нашего юного артиста, скажите об этом непременно!

Я молчала, и он осторожно присел на мою кровать.

— Я всегда считал, дорогая Жильберта, — сказал он уставшим голосом, — что вы мужественная женщина. Одно ваше слово — и, клянусь вам, Кристен тут же покинет дом. Вы имеете право сделать выбор… Но, быть может, вы тоже вынесли мне приговор?.. Нет?.. Благодарю вас, Жильберта.

Он встал, мимоходом потрепал меня по щеке и вышел. Вот каков он. Всего несколько секунд на размышление — не успеваешь даже подготовить ответ. Он уже все продумал за вас. Он принял решение, которое вы всей душой отвергаете. Да еще говорит, что уважает вас за сильный характер. В сущности… В сущности, я думаю, он просто издевается… Он явно лжет, а глаза, рот, лицо выражают искренность. Почему бы и мне не вести с ним ту же игру? Жак уедет, но тогда, когда этого захочу я, одна я!

7 августа, 11 часов

Телефонный звонок из агентства. Франк уже взял трубку, когда я подошла. Жак, увидев меня, нашел уже не знаю какой предлог, чтобы остаться. При первых же словах он насторожился.

— Как вы его назвали? — спросил Франк. — Боше?.. Но мне кажется, вы говорили «Боржер»?.. Ах, это другой покупатель… Повторите, пожалуйста, имя… Франсуа Боше?

Жак подошел поближе.

— Спросите его, — прошептал он, — не импресарио, которого так зовут… Ах, это он… Очень хорошо, спасибо… Пусть приезжает, когда хочет… В два часа?.. Прекрасно.

Он повесил трубку.

— Вы его знаете?

— Его все знают, — сказал Жак. — Вы никогда не слышали о нем, Жильберта?

Я забыла ответить. Жак не мог усидеть на месте.

— Представьте себе только, — говорил он, — Боше в этом доме!

Он вспомнил вдруг, что он страдающий амнезией Поль де Баер и что ему следует сдержать свое возбуждение. На какое-то мгновение он успел позабыть, что играет здесь чужую роль. Не знаю, помнил ли он еще, что любит меня. Он был так поглощен своей страстью к музыке, и теперь настала моя очередь загрустить, почувствовать себя обиженной. Он даже не попытался удержать меня. Я слышу, как он играет, как умеет играть, когда хочет привлечь к себе внимание. Чего ждет он от этой встречи с Боше? Теперь эта мысль мучит меня. Неужели я бы предпочла, чтобы первым посетителем был тот, «другой», которого так опасается Мартен? Но, как это ни глупо, мне тяжело. Каким тоном он сказал мне: «Представьте себе только, Боше в этом доме!» Все остальное было словно сметено ураганом. Нас больше не существовало. Когда Мартен вспоминал Бразилию, голос у него дрожал точно так же; для них всегда существует другая любовь, кроме обычной любви. Пусть уезжает. Боже мой, пусть вырвется отсюда, но благодаря мне.

9 часов вечера

Мне нужно подвести итог, записать в подробностях все, что произошло сегодня после обеда. Меня одолевают всевозможные страхи, и я уже просто не способна рассуждать. Жизнь моя полна противоречивых и непоследовательных поступков.

Боше приехал в половине третьего. Дверь ему открыл Жак. Франк, видимо, здорово его проинструктировал, потому что он был еще больше де Баер, чем обычно. Боше — толстяк, небрежно одетый, с черными глазами навыкате, нетерпеливый, страдающий одышкой, от него пахнет погасшей трубкой. Человек он очень светский, из тех, кто вечно торопится. Почтительно поклонившись мне на крыльце, он осмотрел парк и виллу с одобрительным видом и сразу же ввел нас в курс дела. Сам он не является покупателем, покупатель — Борис Проковский, знаменитый пианист.

— Борису нравятся эти места, — пояснил Боше, очень раскатисто произнося «р». (Я за свою жизнь видела немало эмигрантов и сразу догадалась, что он швед.) — Борис очаровательный малый… Вы его знаете?..

— Я сама играю на рояле, в свободное время, — сказала я. А муж мой играет на скрипке.

— Вот как, чудесно.

Но я тут же заметила, что Боше инстинктивно замкнулся. Должно быть, он опасается любителей. Он по-хозяйски вошел в вестибюль. Я наблюдала за Жаком. Он был смущен, чрезмерно предупредителен. Я бы предпочла, чтоб он вел себя более сдержанно. Я дала Боше нужные ему объяснения: дата строительства виллы, расположение комнат.

— Хотите подняться на второй этаж?

— Нет… Незачем… У меня нет времени. Больше всего меня интересует сама атмосфера, вы понимаете меня, дорогая мадам!.. Борис стр-р-р-рашно чувствителен к атмосфере.

— Тогда пройдемте в гостиную, хотя бы на минутку.

Жак открыл дверь. Он изо всех сил старался походить на де Баера, и я вдруг поняла, почему он так вел себя: он черпал уверенность в изображаемом им персонаже, он держался с Боше как с ровней, поскольку собирался его попросить кое о чем. Боше увидел картину и затем, сразу же, рояль.

— Поздравляю вас, — сказал он.

Я позвонила Франку и предложила Боше:

— Не выпьете ли вы чашечку кофе?

Боше заколебался.

— Но… Охотно, — проговорил он наконец. — Но извините меня, что не могу задержаться здесь подольше, как мне того бы хотелось… У меня через час свидание, в Монте-Карло.

И поскольку он был хорошо воспитан, добавил без особого восторга:

— Я рад за вас, что вы играете ради собственного удовольствия… Теперь пошла мода на пластинки. Мне немного жаль.

И тогда Жак как в воду бросился, храбро и с той неловкостью, которая позабавила и в то же время покоробила меня.

— Мы очень много работаем, — сказал он. — Сейчас мы разучиваем концерт Брамса.

Боше удивленно поднял брови и улыбнулся.

— О! — произнес он, развеселясь, — Это довольно сложно.

Франк поставил поднос между нами и принялся разливать кофе. Боше с чашкой в руках подошел к роялю.

— Буду счастлив послушать вас, — продолжал он. — Борис придет в восторг, когда я расскажу ему…

В голосе его звучала еле уловимая ирония, вполне достаточная, чтобы заставить меня решиться.

— Я весьма посредственная музыкантша, — сказала я, — но у моего мужа настоящий талант.

— Вот оно как, — сказал Боше смеясь. — Господин де Баер, вот вас и представили. Так что берегитесь!

Жак взял скрипку и поднял смычок тем плавным движением, которое уже само по себе привлекает внимание и заставляет обратиться в слух. Он заиграл сонату Баха и сразу же позабыл о нас. Вот это я и любила в нем, его абсолютную искренность, полное отсутствие комедиантства. Ему очень хотелось, чтобы Боше услышал его. Но теперь он больше не думал о Боше. Не замечал его. Но Боше, он-то и видел, и слышал его; он даже не пытался скрыть своего удивления… Он замер, насторожившись, почти не веря себе. Осторожно поставил чашку на краешек рояля и медленно отошел, отступил на несколько шагов, чтобы получше видеть Жака. Он изучал его внимательным взглядом, в котором не осталось и тени благодушия. Жак играл удивительно мягко и изящно. У меня тогда возникло странное предчувствие: мне показалось, что наши судьбы, если только это слово имеет смысл, разошлись. Не знаю, как это объяснить. Но нет никакого сомнения, я все сердцем поняла, что эта минута является чрезвычайно важной, решающей для нас.

Закончив первую часть, Жак поклонился, коснувшись пола смычком, подобно фехтовальщикам, потом поискал глазами Боше. Боше не произнес ни слова. Мы замерли в ожидании. Он взял чашку, помешал ложечкой кофе.

— Вы никогда не думали о том, чтобы выступать в концертах? — спросил он вдруг напрямик.

— Нет, — ответила я вместо Жака.

Это «нет» само вырвалось у меня. Сказала ли я так из предосторожности, вовремя вспомнив, что Жак в эту минуту был Полем де Баером? Или по какой-то другой причине, которую я не могу сейчас точно определить? Не знаю.

— Жаль! — произнес Боше. — Действительно жаль. Госпожа де Баер ничего не преувеличила. Вы очень талантливы. Я знаю немало скрипачей, которые отдали бы все на свете за такой звук, как у вас… Ваша игра местами может показаться спорной, но, главное, уж поверьте мне, у вас есть…

Жак словно окаменел от радости.

— Благодарю вас, — пролепетал он тем нежным голосом, который все еще волнует меня.

— Если разрешите, — продолжал Боше, — не могли бы вы исполнить что-нибудь другое… в жанре более…

Он сделал руками плавное движение, словно лепил облака. Жак сыграл Форе, затем Шуссона, а вслед за этим Равеля. Боше давно достал свою трубку, он пил уже третью чашку кофе. И все больше воодушевлялся. На меня он совсем перестал обращать внимание.

— Бог мой! — проворчал он. — Что вы здесь делаете? Вы зря теряете время, де Баер. Это я вам говорю… О, простите, дорогая мадам… Прошу извинить меня.

Он взглянул на часы.

— Черт побери! Моя встреча… Мне нужно бежать.

Но он все не уезжал. У него появились какие-то еще неясные мысли.

— Вы никогда не бываете в Париже?

— Бываю, иногда, — ответил Жак.

Боше схватил его за плечо с дружески-ворчливым видом.

— Обязательно загляните ко мне, — сказал он. — Вы, знаете, особый случай! Я рассчитываю на вас.

Мы проводили его до ворот. Я без особого энтузиазма заговорила о цене.

— Агентство, вероятно, сообщило вам наши условия…

— Это касается Бориса, — остановил меня Боше. — В настоящее время он на гастролях… Вы с ним договоритесь, когда он вернется… А вы, де Баер, не забудьте о своем обещании.

Мы закрыли калитку; мы оба, и я, и он, были без сил. Жак — от счастья, а я…

— Вот видите, Жильберта, я тоже на что-то гожусь, — сказал он радостно. — Он производит очень хорошее впечатление, этот тип.

— Он смеется над вами.

— Почему?.. Разве я плохо играл?

— Не думаете ли вы всерьез, что он собирается выпустить вас на сцену? Виртуозы, сейчас их полным-полно!

— Жильберта!

Я должна была продолжать, добить его, полностью обескуражить.

— Нельзя начинать карьеру музыканта в вашем возрасте. Пусть Боше открывает молодые таланты, согласна. Это его работа. Но вы же понимаете, что он не станет рисковать, выпуская вас, мой бедный друг!.. Он сказал несколько любезностей, само собой разумеется. Поступи он иначе, было бы просто удивительно. Вы приставили ему нож к горлу.

— Я?!

— Да, вы! Он приехал покупать дом. Вы навязались ему со своей скрипкой. Вы ведь видели, как он потом убежал.

— Я совершенно забыл о доме. Я весьма огорчен, Жильберта. Для вас, понятно, существует только этот дом.

На этом мы расстались. Он — уязвленный, я же в полном отчаянии. Мартен ждал меня в коридоре на втором этаже. Увидев меня, он сразу все понял.

— Вы поссорились?.. Это не слишком разумно.

Я отстранила его и заперлась у себя в спальне. Разумно! Я как раз действовала слишком разумно. Жак… Теперь все кончено. Я стала его врагом, потому что не восхищаюсь им, потому что не разделяю его надежды. Ладно, все кончено! Однако он не уехал… В своей комнате я настороженно подстерегала его за ставнями всю вторую половину дня. Я не увидела его в парке. Мне кажется, я узнала его шаги в коридоре в час ужина. Он уедет завтра. Мне не терпится узнать, что он уехал. Франк постучался в мою дверь. Я не ответила. Сейчас, должно быть, он вместе с Мартеном изучает сложившееся положение. Для них оно катастрофично. Но ведь и для меня тоже невыносимо.

Полночь

Долгий разговор с Мартеном. О пришел, чтобы отчитать меня. Жак выставил Франка за дверь. Он, видимо, был вне себя. Мартен хотел, чтобы я помирилась с Жаком. Нервы у него уже не выдерживают. Постоянное ожидание, скрытая опасность, которая нависла над нами из-за этого Боржера, сломят его, если мучительная неопределенность еще продлится. Мартен, несмотря на все то, что нас теперь разделяет, ищет у меня поддержки. Не потому, что нуждается в чьих-то советах. Но он может хоть выговориться, даже если я не отвечаю. Неизвестность терзает его в эту минуту куда больше, чем страх. Он снова и снова приводит свои доводы, так проверяют правильность выкладок, а сомнения все равно остаются: про Боржера нельзя с уверенностью сказать, что он подозрителен. Боржер может быть самым заурядным покупателем, которого соблазнило местоположение виллы. Мартен ждет, когда я тоже вступлю в игру, когда я в свою очередь примусь обсуждать каждый из его аргументов. Он терпеть не может, когда высказываются просто «за» или «против» какого-то вывода. Он хочет, чтобы выбрали то, что представляет наибольшую вероятность. А наиболее вероятно, что Боржер — человек, посланный на разведку, потому что… Глаза у меня слипались. Он ушел, вырвав у меня обещание, что я повидаю Жака и постараюсь его удержать. Я пообещала, чтобы он только оставил меня в покое. При свете лампы Мартен кажется особенно худым, глаза его лихорадочно блестят, как у больного.

8 августа, 3 часа дня

Мы прождали все утро. Ничего. Жак сразу же после завтрака принялся за свою скрипку. Но к нему, по словам Франка, нельзя подступиться. В полдень позвонил колокольчик у калитки. Франк пошел открывать. Я следила сквозь жалюзи. Мартен, вероятно, тоже был настороже. Я увидела идущую вслед за Франком высокую молодую женщину, худощавую, элегантно одетую, и вздохнула от нетерпения. Эту-то дамочку я живо выпровожу. Я подошла к гостиной как раз в ту минуту, когда Франк открывал перед ней двери. Ей можно было дать лет тридцать. Светлые крашеные волосы, худое лицо, платье из набивного шелка, отличного покроя; все это я отметила про себя с первого взгляда, направляясь к ней.

— Мэтр Боржер, из Лиона, — сказала она. — Агентство Версари сообщило мне, что вы собираетесь продать вашу виллу. Я как раз ищу что-нибудь подходящее в этих краях. И потому я даже позволила себе…

— Вы правильно сделали, — сказала я. — А вот и мой муж, господин де Баер.

Жак еще с открытой партитурой в руках поклонился. Мысли мои разбегались… Страх парализовал меня… Мы ждали мужчину. Не знаю почему, но мы были лучше подготовлены к борьбе с мужчиной. Агентство не сообщило, что мэтр Боржер — женщина. С этой минуты начался сплошной обман. Какой обман? Я вела себя нелепо. Как бы между прочим мэтр Боржер сообщила нам некоторые сведения, словно сразу же хотела нас успокоить.

— По сути говоря, я представляю лионскую фирму, которая желала бы приобрести виллу на побережье, где могли бы проводить отпуск ее заграничные представители. Наши директора, возвращаясь из Африки, находятся, как правило, в несколько угнетенном состоянии. Мы предоставляем им двухмесячный отпуск… Так что…

Она вела себя совершенно естественно. В ее словах не было ничего подозрительного. Мы ошиблись. Мартен определенно ошибся.

— Я бы не хотела причинять вам много хлопот, — добавила она. — Мне достаточно будет в настоящее время взглянуть на дом и сделать кое-какие заметки, так как нам, вероятно, придется кое-что перестроить. Эта гостиная великолепна…

Она повернулась, чтобы лучше все рассмотреть. Взглянула на картину, на рояль, на скрипку, лежащую на кресле.

— Я немного играю, — сказал Жак. — Видите, у меня тут беспорядок…

Он не переставал тереть большой палец указательным, жест, ставший для него привычным с тех пор, как он стал заниматься музыкой целыми часами. Мэтр Боржер достала из сумки тоненький блокнот и золотой автоматический карандаш.

— Начнем по порядку, — сказала она. — Итак, вилла «Свирель». Господин… э-э…

— Поль де Баер, — сказал Жак и по буквам продиктовал фамилию.

— Де Баер… Я знала однусемью в Голландии с такой фамилией.

Она не спрашивала. Она как бы заметила это про себя, занося имя в блокнот, при этом в голосе ее прозвучали чисто профессиональные нотки.

— Значит, — продолжала она, — большая гостиная, со столовой сообщается через эту дверь.

Я открыла дверь в столовую. Она обошла комнату не спеша; если она из тех, кого опасается Мартен, ее самообладание просто невероятно. Она останавливалась, прикидывая размеры комнаты, что-то записывала.

— А там? — спросила она.

— Это буфетная… Оттуда можно также выйти в парк.

— Подождите. Я тут что-то не улавливаю.

В разговор вмешался Жак.

— Самое простое, — сказал он, — было бы сделать сперва для вас небольшой чертеж. Вы тогда лучше разберетесь… Вы разрешите?

Он взял у нее из рук блокнот и карандаш и на краешке стола тут же набросал план виллы. А я, смотрела на него с ужасом, потому что тем самым этот несчастный письменно удостоверял, что он именно тот, за кого выдает себя, и если эта женщина была действительно… То, что он сделал, было настоящим безумием. Его ни о чем не просили. Он сам вызвался. И поступал он так, чтобы уязвить меня, потому что вчера я глупо обвинила его в том, что он ставит свои интересы выше моих. На этот раз он собирался продемонстрировать мне, как надо продавать дом. Карандаш его так и летал, он уже набросал очертания виллы, чтобы показать, что со второго этажа открывается вид на море…

— Спасибо, — поблагодарила женщина. — Теперь все очень ясно.

— Для меня это дело привычное, — сказал Жак и, как бы в шутку, поместил на крыше маленький, как флюгер, флаг.

Мэтр Боржер взяла у него из рук блокнот и карандаш. Она собиралась унести с собой эти страшные вещественные доказательства. Я чувствовала себя больной.

— Поднимемся взглянуть на спальни, — предложил Жак.

Я следовала за ними, как автомат. И повторяла про себя: «Это неправда… Это неправда… Она просто мэтр Боржер… И никто другой… Боже, сделай так, чтобы она не была никем другим!..»

Начался методичный осмотр спален.

— Какие огромные комнаты, — пробормотала она, — их было бы нетрудно, в случае необходимости, разделить на две. А гараж имеется?

— Само собой, — ответил Жак. — Для двух машин. А теперь сюда… Вот моя спальня.

Мне показалось, что она задержалась там дольше, чем это требовалось, смотрела на названия книг, журналов. Но я уже была не в состоянии спокойно наблюдать за ней. Мы вошли в спальню Мартена, и я вся напряглась. Жак вполне мог сообщить: «Комната моего шурина!» Но моя тревога длилась лишь несколько секунд. Жак не переступил даже порога. Посетительница уже выходила с блокнотом в руках.

— Действительно, — сказала она, — владения у вас довольно большие. Но у вашего агентства, как мне кажется, слишком высокие требования… Впрочем, хочу уведомить вас, что мы намерены заплатить наличными, а это обычно уже предполагает значительную скидку.

Нет, она вела себя слишком естественно. В ее голосе я ни разу не уловила хоть сколько-нибудь подозрительную интонацию. Ее любопытство было понятным, законным. Если бы она стала осматривать виллу менее внимательно или слишком поспешно, мы были бы вправе ее заподозрить. Ложная тревога. Мэтр Боржер была просто мэтром Боржер.

— Потребуется, конечно, ремонт, — заметила она. — И немалый!.. Одним словом, все это мы еще с вами обсудим.

— Вы еще приедете? — спросила я.

— Вероятно. Сперва я сообщу о ваших условиях совету директоров фирмы. Осмотрю также еще кое-какие виллы… Я собираюсь, как видите, еще поспорить. Я действую в открытую, без хитростей.

Она засмеялась, я готова была поклясться, без всякой задней мысли. Она произнесла эту фразу обычным вежливым тоном… И все-таки… Я ни в чем не была уверена… Недоверие Мартена передалось и мне. Мы спустились взглянуть на сосновую рощицу.

— Мне особенно нравится здесь, — сказала мэтр Боржер, — что вы отгорожены от посторонних взглядов. В разгар лета почти не слышно никакого шума. Это уединение великолепно. Вы никогда не скучаете?

— Нет, никогда, — ответил Жак.

— У вас приятные соседи?

— Мы ни с кем не поддерживаем отношений.

Весь этот разговор, довольно непринужденный, мы вели во время мирной прогулки, направляясь к калитке. Мэтр Боржер поблагодарила нас за любезность и распрощалась. Пообещав позвонить в ближайшие дни. Она пересекла дорогу и села в автомобиль английской марки с откидывающимся верхом. Я проводила глазами ее маленькую машину. Жак взял меня под руку.

— Ну как, Жильберта? Довольны?.. Не хотите ответить? Зазвонил колокол, призывающий нас к обеду. Он прервал нашу беседу, которую я не в силах была вынести. Мы вошли в столовую.

— Господин Мартен просит извинить его, — сказал Франк. — Он не совсем здоров.

По тому, как он на меня посмотрел, я поняла, что Мартен действительно плохо себя чувствовал, и все мои сомнения разом ожили. Мартен обладал удивительной интуицией. Он потому не спустился к обеду, что почуял врага, и нервы у него сдали. Но что же тогда? Жак должен погибнуть? Жак!..

— Вы обратили внимание на ее маленькую «санбим»? — спросил меня Жак. — Как бы мне хотелось иметь такую машину!

Он и не думал о чертежах, которые она увозила в своей сумке!

9 часов вечера

Франк не может скрыть свою радость. У него нет никаких сомнений: эта женщина, посланная врагом, явилась на разведку. План полностью удался. Мартен более сдержан, из принципа. Он не любит признавать, что не ему, а кому-то другому пришла в голову удачная мысль. Но я вижу, что, в сущности, он того же мнения, что и Франк. Он заставил меня повторить слово в слово весь наш разговор. Он рассмотрел, проанализировал, разобрал все самым тщательным образом. Франк во время моего рассказа комментировал жесты и даже мимику посетительницы. Вывод: вероятно, это та особа, появление которой мы ждали, причем Мартен считает, что уверенным можно быть лишь на 60%. Франк специально отправился на машине в Монте-Карло, чтобы заглянуть в справочник Боттена. Он нашел там нескольких Боржеров, проживающих в Лионе, но среди них не оказалось ни одного адвоката, или поверенного в делах, или нотариуса. Мартен считает, что это еще ничего не доказывает: женщина, которую мы видели, может быть, не указала своей профессии или лишь недавно обосновалась в Лионе, а потому ее имя не фигурирует в ежегоднике. Столько же доводов «за», сколько и «против». Можно также допустить, что наши противники использовали настоящего адвоката. Франк считает, что это вполне вероятно. Но Мартен отвергает такую возможность. По его мнению, ни при каких условиях секретные службы не послали бы напрямик одного из своих агентов под его собственным именем. Я рано удалилась в свою комнату: все эти разговоры, сегодняшние волнения, весь этот утомительный день сломили меня окончательно. Чего ждет Жак? Почему он не уезжает? А если он сейчас уедет, есть ли у него шансы выпутаться из этой истории? Не слишком ли уже поздно? Вот что меня беспокоит. Я убеждена, чисто интуитивно, что эта женщина чрезвычайно опасна. Я тоже теряюсь в догадках, но никому не могу доверить свои мысли. Если бы Жак уехал немедленно, не убили бы его на дороге? Не ведется ли уже наблюдение за нашей виллой? У меня возникают, вероятно, очень нелепые мысли. На самом же деле все, наверное, происходит совершенно иначе. Но я не знаю, как это бывает обычно, а я люблю Жака, и если Жак погибнет, я выдам Мартена, Франка… Я буду способна на все.

Полночь

Я встала. Не могу сомкнуть глаз. Мне надо записать, четко изложить на бумаге, чего я опасаюсь. Разобраться в том, что меня пугает, чтобы помешать этому. Эта женщина встретилась в Ментоне или еще где-то со своими сообщниками или же позвонила им. Они знают теперь, что Жак — тот самый человек, которого следует убить. Но если бы завтра, например, он уехал, как бы им удалось узнать его за пределами виллы? У них есть его приметы, но все это довольно туманно. Единственное, что они могут утверждать: человек, играющий на скрипке на вилле, тот самый, которого следует убрать. Я выражаюсь недостаточно ясно. Я хочу сказать, что эта вилла, плюс музыка, плюс некоторые его жесты и странности — это все, что определяет для них виновного, до тех пор пока мэтр Боржер не укажет на Жака своим друзьям и не скажет им: «Это он!» Мне бесконечно трудно формулировать свои мысли. Однако мне кажется, что, если бы Жак убежал в ближайшие часы, у него еще был бы шанс. Если рассуждать логично, они должны подготовить ловушку, привезти своих людей, окружить виллу. На все это им понадобится время, день, два дня… Как заставить Жака уехать? Можно подумать, что у него нет самолюбия!.. Но если он уедет, я знаю заранее, меня сразу же одолеют сомнения, у меня сразу же найдутся доказательства, что эта посетительница не представляла никакой опасности; уже сейчас одна мысль о его отъезде разрушает карточный домик предположений т подозрений. Мне хочется отбросить все эти мысли, отказаться от них. Испытание для меня слишком тяжелое.

Из Отчета № 7

…Поль де Баер несомненно является Мартеном фон Клаусом. Все, что мы видели, подтверждает это. Человек этот выглядит немного моложе, чем мы ожидали, он играет на скрипке (к тому же в гостиной висит его большой портрет). Он говорит по-французски без всякого акцента, все его жесты, манеры, поведение в точности соответствуют имеющимся у нас сведениям. Прилагается чертеж, выполненный самим фон Клаусом, на котором имеется его знак. Мы не смогли во время этого первого посещения сфотографировать его, но завтра мы направляем туда Рене, который является непревзойденным мастером этого дела, и через два дня у нас будут снимки. По нашему мнению, уже можно действовать…

9 августа

Сегодня у нас был еще один посетитель. Некий Домманж, Жозеф Домманж. Он оставил свою визитную карточку. Это промышленник из Рубе. Тут вроде бы ничего загадочного. Мартен, однако, отнесся к его посещению с той же придирчивой предосторожностью, которая приводит меня в отчаяние. Впрочем, я не права. Мартен говорит правду, утверждая, что у них в запасе бесконечное множество хитроумных уловок. Жак с большим усердием разыграл свою роль. Может быть, всячески демонстрируя свою добрую волю, он хочет доказать мне, что думает о моих интересах. Я обращалась с ним с ледяной холодностью. И все-таки он еще здесь. Время проходит, и страх мой все растет. Франк отправился в Ментону, он даже заглянул в агентство. Адвокатшу он не видел. У Мартена появился аппетит. Глаза у него теперь не такие красные. Он явно чувствует себя увереннее. Именно это меня и пугает.

10 августа, 9 часов

Радость! Победа! Избавление!.. Жака нет больше на вилле. Франк ищет его повсюду. Сегодня утром Жак не вышел к завтраку. Франк постучался к нему. Никакого ответа. Он открыл дверь. Комната была пуста. Кровать даже не разобрана. Жак, должно быть, скрылся среди ночи, когда все мы спали. И свидетельством тому, что он уехал по собственной воле, служит то, что он увез с собой скрипку. Он бросил все: белье, одежду, личные вещи, дорогие безделушки, часы. Взял с собой лишь серый костюм. Мартен буквально сражен. У него одна надежда: Жака во время ухода засек какой-нибудь наблюдатель, не спускающий глаз с виллы. Но надежда эта очень хрупка. Его враги убеждены, что мы продаем дом, потому что оказались на мели, и, следовательно, не сдвинемся с места, пока вилла не будет продана. Значит, они уверены, что мы у них в руках. Я восхищаюсь Мартеном, который, несмотря на свое смятение, сохраняет достаточно хладнокровия, чтобы выдвигать разумные контраргументы. Мне же в голову не приходили подобные соображения. Он послал Франка на вокзал в Монте-Карло. Жак, вероятно, успел на парижский скорый. Но если даже Франк привезет подтверждение, это нам ничего не даст. Исчезновение Жака нарушило все расчеты Мартена.

3 часа дня

Письмо от Жака! Франк, вернувшись, обнаружил его в почтовом ящике.

«Мадам!

Каждый день подтверждал мне, что присутствие мое было Вам невыносимо. Вы не захотели понять, что я стал другим человеком. В Вашем доме я нашел только одного друга, свою скрипку. Вы, несомненно, будете счастливы не слышать больше ее. Вот почему я увожу ее с собой. Если я невольно обидел Вас, если я обманул Ваши ожидания, то прошу Вас извинить меня. Прощайте, Жильберта. Я позабуду Вас, как позабыл все остальное. Вы сами, видимо, желали этого.

Поль де Баер»

И, как бы в насмешку, он вывел подпись с особой тщательностью. Письмо было отправлено из Монте-Карло. Мы все трое молчали. Все было кончено. Жак не вернется.

— Он поехал к этому импресарио, — произнес наконец Мартен. — Его письмо — способ не уронить своего достоинства. Он прекрасно знает, что ему выгодно. Это естественно!

— Хотите, я… — начал Франк.

— Прошу тебя… С меня достаточно… Ты видишь, я был прав, что не слишком рассчитывал на все это. Чересчур многое не состыковывалось в твоей комбинации, во многом ты рассчитывал на случай… Все сорвалось; все сорвалось. Ничего не поделаешь.

Франк с трудом сдерживает свой гнев. Попадись Жак ему в руки, он тут же бы его убил. Мартен не выходит из спальни. Отказывается есть. Он размышляет. Ищет выход. Я ступаю почти неслышно, словно Мартен при смерти. Я избегаю встречаться с ним взглядом. Он прекрасно понимает, что я испытываю, но из чувства еще сохранившегося у меня ложного стыда я стараюсь также казаться удрученной. Франк сидит верхом на стуле. Он так потрясен, что не пытается даже сохранять позу подчиненного, готового выполнить в ту же минуту любой приказ.

— А я иначе смотрю на это письмо, — говорит он. — Кристен хитер. Он делает вид, что разрывает соглашение, чтобы добиться реакции… Вы понимаете?

— Реакции Жильберты? — спрашивает Мартен с гримасой отвращения.

— Да. Я убежден, он вернулся бы, если бы ему написали, что сожалеют.

Франк всегда умудряется не называть моего имени, когда речь идет обо мне. Он воспринимает меня только через Мартена, как досадное к нему дополнение. Мартен обдумывает со всех сторон это новое предложение.

— Я знаю Кристена, — продолжает Франк. — Он ни за что не откажется от надежды получить свои три миллиона.

Мне хочется ответить ему, что сам-то он слишком корыстен, чтобы понять, что значит отвергнутая любовь. Мартен снова берет в руки письмо, перечитывает его.

— Кристен искренен, — шепчет он.

— Тем более, — настаивает Франк. — Если ему дать понять, что произошло недоразумение, гарантирую вам, он быстренько явится. Во-первых, он все здесь бросил, а он не так глуп, чтоб на собственные деньги справить себе гардероб.

— Это не выдерживает критики, — замечает Мартен.

— Согласен. Но что можно еще сделать?

Мартен поворачивается ко мне.

— Боюсь, дорогая Жильберта, что Франк не слишком хорошо разбирается в сердечных делах.

Он шутит. Это его манера обращаться с просьбой. Он ждет, чтобы я поддержала предложение Франка. Он хочет, чтобы я сама навязала ему это решение. Франк настаивает:

— Всего лишь несколько любезных слов…

— Вот видите, — говорит Мартен, — Франк вовсе не советует вам компрометировать себя.

Я чувствую, что он уже отказался от борьбы и как бы превратился в зрителя собственного поражения. Он в отчаянии, и ирония помогает ему скрыть свое состояние. Я отрицательно качаю головой. Франк сжимает кулаки.

— Тогда бегите! — восклицает он.

— Я очень устал, — говорит Мартен все с той же легкой усмешкой. — Скоро уже пятнадцать лет, как меня все время вынуждают бежать!

— Но вы все-таки не дадите себя…

— Довольно! — обрывает его Мартен. — Иди… Я тебя позову.

Франк поднимается, смотрит на меня с нескрываемой ненавистью, затем щелкает каблуками.

— Как прикажете, герр фон Клаус.

Мы остаемся вдвоем, с глазу на глаз. Никогда еще солнце не светило так ослепительно. Я вдруг заметила: я совсем позабыла, что стоит лето, воздух упоительно нежен, а розы, которыми увита стена, источают аромат.

— Я думаю, это уже конец, дорогая Жильберта, — шепчет он. — Меня развлекла… вся эта история с маленьким Кристеном. Я разыграл для себя небольшой спектакль. Я благодарен вам, что вы не поддались обману. Я люблю умных людей… Если бы вы не приняли этого молодого человека всерьез, я бы полюбил вас еще сильнее… Будьте осторожны, если снова встретитесь с ним… Нет, не протестуйте… Правда не должна нас пугать. Вы неминуемо снова с ним встретитесь. Я же, я скоро исчезну из вашей жизни. Не знаю, как они от меня избавятся, но на них можно положиться. Дорогая Жильберта, мы много говорили о наследстве последнее время. Наследство и правда существует, и я прошу вас принять его от меня. У меня лежит много денег в Швейцарии. Очень много. Франка я предупредил. Вам ничем не надо будет самой заниматься. Если же эти деньги жгут вам руки, что вполне возможно, хотя я не хочу этого знать, оставьте их Франку…

Он негромко засмеялся и закончил уже шутливым тоном:

— Мы ведь тоже занимаемся благотворительностью, своей собственной благотворительностью.

Я вышла. Что могла я ему ответить? Спорить бесполезно. Он лучше, чем я могла бы это сделать, проанализировал положение. Кроме того, он прекрасно догадывается, что я не последовала бы за ним, если бы он решил укрыться в другом месте. Мы не стали врагами. Просто мы теперь больше не вместе. И это бесконечно грустно.

Я пообедала одна в мрачной столовой. Не слышно было больше музыки. Если я поднимала глаза, то снова видела Жака с той поразительной четкостью воспоминаний, что еще мучительней, чем иллюзии ампутированных. По правде говоря, я не знаю, куда деваться в этом доме, который отныне населен лишь призраками. Франк бродит по вилле словно тень. Время от времени из глубины коридора доносятся еле слышные шаги Мартена. Я не осмеливаюсь даже гулять по парку. Я боюсь игры света и тени под деревьями. Где они? Где они прячутся? Я дошла до того, что спрашиваю себя: имеют ли они право так жестоко наказывать человека и не превращается ли ненависть сама в преступление, когда она так долго не умирает?

11 часов вечера

Я закрылась в своей комнате. Франк запер на засов все двери. Мы поняли, что присутствие Жака служило нам защитой. Во-первых, он нарушал тишину. Но тишина вновь воцарилась, особая тишина, не имеющая ничего общего со спокойствием. Наши самые тайные мысли незаметно перемещаются, встречаются, расходятся во все стороны. Ночи не будет конца.

11 августа, 4 часа утра

Я совсем потеряла голову. Умер Мартен.

8 часов

Только что от нас вышел врач. Мартен умер. Инфаркт.

10 часов вечера

Достаточно было нескольких минут, и я оказалась брошенной в новую жизнь. Я не в состоянии собраться с мыслями. Все отступило так далеко, и в то же время, это правда, все произошло только сейчас. Я нахожусь в спальне Мартена. Дежурю у его постели. Я пишу, чтобы чем-то занять свои мысли, чтобы не поддаться окончательно оцепенению. Прошлой ночью за мной пришел Франк. Он услышал что-то вроде крика сквозь стену. Он действительно спит в комнате, примыкающей к спальне Мартена. Франк тотчас зашел узнать, в чем дело. Мартен уже потерял сознание. Франк сразу понял, что произошло. И стал звонить в Ментону. Невозможно было вызвать врача. Я сменила его у телефона, а он в это время пытался уколами камфары поддержать сердце Мартена. Наконец-то мне удалось дозвониться до какого-то врача, который соблаговолил приехать. Но он смог лишь констатировать смерть. Он объяснил это обычными причинами? нервное истощение, переутомление. Но мы-то знаем, что его убила мучительная тревога. В первую минуту, в панике, я подумала об убийстве. Франк тоже. Это было, конечно, глупо: в дом никто не мог проникнуть. Мартен не ел и не пил ничего подозрительного. Впрочем, у доктора нет сомнений: речь идет об инфаркте. Мартен жил в таком напряжении, что трех посещений и последовавшего за ними отъезда Жака хватило, чтобы сердце его разорвалось. Франк проводил врача до калитки. Когда он вернулся, я испугалась, таким злобным он был. Но он не сказал мне ни слова. Когда же я захотела помочь ему одеть Мартена, он грубо отстранил меня. Он задыхается от горя, хотя у него и грозный вид. Он сам одел Мартена, скрестил ему на груди руки. Затем отправился в мэрию Ментоны со всеми необходимыми бумагами. Он действует всегда удивительно четко и быстро. Он урегулировал все детали, связанные с похоронами, и даже подумал о цветах. Судебно-медицинский эксперт приехал в первой половине дня. Без малейших колебаний он выдал разрешение на погребение. После его отъезда Франк достал из какого-то тайника железный крест и бережно подсунул его под рубашку на груди своего хозяина. В этом жесте было что-то впечатляющее! Вслед за тем он написал несколько писем, но адресов я не смогла рассмотреть. Вероятно, он сообщал о смерти Мартена каким-то таинственным соратникам, рассеянным по свету. Затем он вернул мне бумаги, которые брал с собой в Ментону: свидетельство о браке, удостоверение личности. Я теперь — госпожа де Баер, вдова. Но сижу я у гроба Мартена фон Клауса? Я никогда не узнаю, какой у него был чин и чем он командовал. Я даже не знаю, в чем его обвиняют. И не хочу этого знать. Сейчас час сострадания и, может быть, примирения. Он спит, худощавый, элегантный, с иронической складкой в уголках рта, словно его смерть принадлежит ему одному, словно ее тайну он не хочет ни с кем разделить.

Франк закрыл ставни. Он надел свой темный двубортный пиджак. На нем черный галстук. Мне также надо будет надеть траур. Но я займусь этим завтра. Похороны состоятся в 11 часов.

Если они неусыпно следят за нами, то увидят, что Поль де Баер умер. Они смогут навести справки, если у них появятся подозрения. Жак спасен. Вот почему я не могу почувствовать себя действительно в трауре. Я потеряла спутника, но человек, которого я люблю, жив. Прости меня, Мартен. Я пишу эти слова возле тебя, но ты сам все понял, все предугадал. Ты все еще подсмеиваешься над моей слабостью.

Франк установил часы нашего бдения, словно речь идет о смене караула. Он сменит меня в полночь и будет дежурить возле Мартена до 5 часов утра. После похорон, я думаю, что еду. Агентство продаст виллу, а я устрою свою жизнь иначе. Если Жак только захочет, я думаю…

12 августа, 3 часа ночи

Слишком жарко. Я приготовила себе стакан очень холодной воды с сахаром. И со стаканом в руках прошлась по аллее. Теперь я уже не боюсь. Я разбита, измучена, и все-таки я чувствую себя умиротворенной. Суд свершился, мне больше нечего стыдиться самой себя. Небо восхитительно, каменные ступени крыльца еще не остыли. Надо ли будет сказать всю правду Жаку?.. Этим бы я заставила его признаться, что он играл неблаговидную роль. Я подожду. Позднее, надеюсь, сам собой представится случай все ему объяснить. Я стала бодрее, нет прежней усталости. По дороге я не удержалась и вошла в его спальню. Впервые со дня приезда. Здесь еще стоял запах его турецких сигарет. Я не стала зажигать свет. Я легла на его кровать. Положила щеку на его подушку, где лежала его щека. Нет, у меня, как говорится, не возникло никаких дурных мыслей. Я была с ним, избавившаяся от всякой лжи. Я чуть было не уснула. Я выбежала, точно воровка, плотно, с бесконечными предосторожностями закрыв дверь. И, как влюбленная девушка, прижалась к ней губами.

11 часов

Служащие похоронного бюро закрыли крышку гроба. Я слышу, как стучат их башмаки в коридоре. Я хочу сразу же рассказать об одном событии, которое потрясло меня. А потом переоденусь. Когда я, проспав около двух часов, направилась к Франку, то заметила, что дверь в спальню Жака, которую я так старательно закрыла, была чуть приоткрыта. Я зажгла свет. Комната была пуста. Должно быть, Франк заходил сюда за чем-то. Я не придала тогда этому большого значения. Франк, бедняга, крепко спал, когда я вошла. Усталость взяла верх. Я коснулась его плеча. Он подскочил и тут же попросил прощения. Он был страшно раздосадован.

— Я приготовлю кофе, — сказал он.

— Вы давно уснули?

— Не знаю.

Я добавила для очистки совести:

— Вы не выходили из спальни?

— Мадам, — сказал он, — вы забываете, что я последнюю ночь провожу возле него.

Чувство достоинства, прозвучавшее в его голосе, поразило меня.

— Мне показалось, — сказала я, что вы заходили в спальню Кристена. Я ошиблась, вот и все.

Он молча смерил меня взглядом и вышел.

Так что же? Кто входил в спальню Кристена? Кто?.. Жак! Разумеется. Он вернулся. Это мог быть только он.

5 часов

Мартен покоится на кладбище Ментоны. Гражданская церемония похорон, как он того желал, не заняла много времени. Катафалк ехал быстро. На этом шумном побережье не любят, когда возят хоронить покойников. Мы, Франк и я, постояли несколько минут возле могилы: он с одной стороны, я — с другой. Развороченная земля разделила нас узким холмом, еще более непреодолимым, чем любая граница. Отныне мы представляли разные страны. Он удалился первым, не поклонившись, не сказав ни слова. Его задача была выполнена. До последней минуты он неусыпно заботился о своем хозяине. Когда я вернулась на виллу, он укладывал чемоданы. Я побродила по этому покинутому дому. Он казался уже нежилым. Мы не сумели вдохнуть в него сою душу. Я очень внимательно осмотрела спальню Жака. Не могла отделаться от мысли, что он побывал здесь прошлой ночью, когда мы, Франк и я, спали. Что он забыл здесь? Часы его лежат на тумбочке возле кровати. Запонки валяются на стуле в ванной комнате. Все на том же месте. По крайней мере на первый взгляд. А если он вернулся, чтобы повидаться со мной? Как знать, не жалеет ли он уже о том, что написал безрассудное письмо? Как знать, не бродит ли сейчас вокруг виллы? Я хорошо его знаю: импульсивный и робкий, дающий себе слово заговорить и в последнюю минуту отказывающийся от своего решения. Но если он скрывается поблизости, какая неосторожность! Неужели Мартен умер, чтобы оставить мне в наследство свои тревоги?

7 часов вечера

Франк только что простился со мной. Я не пыталась его удержать. Не задала ему ни одного вопроса. Он отстранил конверт, который я для него приготовила. От меня он ничего не может принять. Он щелкнул каблуками и низко поклонился. Этот жест, вероятно, был тоже обещан покойному. Потом он взял свои чемоданы, а я осталась одна. Я вызвала такси. Переночую в Ментоне.

13 августа, 10 часов

В конце концов ночь я провела в гостинице в Монте-Карло, неподалеку от казино. До самого утра я слушала, как мимо проносятся автомобили. Я не спала. Я никак не могла принять решение. С одной стороны, мне обязательно надо встретиться с Жаком: я убеждена, что наши преследователи откажутся от своих намерений, но я должна все-таки его предостеречь. Что произойдет, если этот импресарио устроит ему громкую рекламу — в чем я, правда, сомневаюсь, — если газеты и журналы опубликуют его фотографии? Вернее всего, ничего… Наши противники, возможно, еще не знают, что Поль де Баер скончался, но им скоро станет об этом известно. И даже если адвокатша однажды заявит им, что скрипач — это тот самый человек, которого она видела на вилле «Свирель», расследование очень скоро установит, что Жак Кристен всегда был Жаком Кристеном. Значит, теоретически, как говорил Мартен, Жаку ничто не угрожает. И тем не менее я предпочла бы быть рядом с ним… Хорошо, допустим, я окажусь рядом с ним. Как я должна действовать, чтобы предостеречь его? Что я ему скажу? Всю правду? Тогда я буду выглядеть как настоящее чудовище. Он наверняка решит, что я сообщница Мартена. И сможет упрекнуть в том, что я но о чем не сказала ему раньше, еще до смерти Мартена. Тогда надо было во всем признаться. Теперь слишком поздно… Не говорить всей правды? Но как выделить из моей истории то, что выглядело бы правдоподобным и не компрометировало бы меня? Мартен, тот что-нибудь придумал бы. Я же не умею сочинять. Я могла бы, может быть, рассказать, что была в курсе махинаций Франка, что хотела заполучить наследство знаменитого дядюшки из Кольмара… В его глазах я стану воровкой… А это еще хуже! Кроме того, если я скажу ему, что знала, кто он на самом деле, он ответит мне: «Вы всегда смеялись надо мной!» И не простит мне ту отвратительную комедию, которую я так долго играла… Выхода нет.

4 часа дня

Я взяла билет. Жду ночного скорого. Уезжаю, так и не решив, как мне следует поступить. Или, вернее, решила: я скажу, что письмо его потрясло меня, что я наконец поняла, что он был искренен. Я потому была с ним так холодна, что боялась, что в глубине души он оставался прежним. В общем, я буду продолжать лгать, но, поскольку я не разрешу ему даже упоминать о прошлом, поскольку мы пообещаем друг другу не принимать прошлое в расчет, это почти не будет иметь значения. Однако, если подумать, есть еще одна трудность. Боже мой, я никогда из всего этого не выберусь! Из-за меня Жак станет пленником своей прежней роли. Я в какой-то мере заставлю его снова быть Полем де Баером. А ведь он не имеет права по закону носить это имя. Мне хочется разорвать свой билет и уехать куда-нибудь, все равно куда… А почему бы не в Бразилию? Я одинокая женщина, без цели, без будущего, все разлучает меня с Жаком — и ложь, и правда. Я так же, как и Мартен, «потенциально» мертва!

Из отчета № 9

…Мы ни на секунду не поверили в смерть фон Клауса и были правы. Я сам, лично, ночью побывал на месте. В спальне фон Клауса никого не было. Зато в комнате для гостей, которая прежде пустовала, находился неизвестный покойник, возле которого спал слуга. Нетрудно восстановить ход событий: фон Клаус еще до нашего приезда приютил у себя некоего субъекта, который был, по всей вероятности, одним из его бывших сообщников. Эти люди образуют настоящее тайное общество, и нет ничего удивительного, что фон Клаус предоставил убежище какому-нибудь беглецу. Как бы то ни было, смерть вызвана естественной причиной, о чем свидетельствует разрешение на похороны. Фон Клаус, должно быть, знал, что гость его находится при смерти, что в скором времени в его распоряжении окажется труп. Итак, он встретился снами, не скрыв своего имени, чтоб мы могли легко установить его личность. Я заранее знаю, что мне возразят: он не мог знать, кто мы. Но он, конечно, догадывался, что мы снова напали на его след, и лучшее доказательство того, что он в какой-то степени нас ждал, — его объявление о продаже виллы, таким образом, он открыл дверь всем и каждому. Этот факт прежде смущал меня. Но теперь все прекрасно объясняется. Фон Клаус готовился исчезнуть, похоронив вместо себя кого-то другого. Ход классический. Итак, фон Клаус скрылся. Конечно, нам не следовало упускать его. Но мы не могли предполагать, что он готовит нам такой финт. Однако в любом случае это лишь небольшая отсрочка. Мы теперь знаем его в лицо, у нас есть его фотографии. И. наконец, осталась его жена, за которой мы будем неотступно следовать. Было бы весьма удивительно, если бы она в один прекрасный день не вывела нас на него…

Дневник Жака (продолжение)

15 августа

Я перечитываю эти записи. Определенно я веду дневник своего поражения. Для меня был путь к спасению, к богатству, к славе, не меньше. Когда же наконец я перестану вести себя как наивный дурак? Я прождал его целых три утра в приемной; секретарша время от времени мило мне улыбалась. «Не надо на него сердиться, — говорила она. — Он так занят! Но он обязательно появится через минуту». Но он так и не появился. Сегодня утром он вихрем влетел в приемную, рассеянно кивнул мне головой и устремился в свой кабинет. Я жду еще час, глядя, как девушка виртуозно справляется с двумя телефонами. «Я сейчас вас с ним соединю…», «Перезвоните через полчаса, у него совещание…», «Не будете ли вы так любезны повторить мне ваше имя?.. Давидсон… Нет, не раньше будущей недели…» В конце концов меня все-таки приняли. Он меня не узнал.

— Же Баер… де Баер… Ах! Вспомнил, вилла «Свирель», чудесная вилла… Я весьма огорчен, дорогой месье, Борис продлил свои гастроли. Он вернется не раньше чем через два месяца…

Я объясняю ему, почему я приехал. Он на глазах меняется. Усаживается за свой письменный столь, скрещивает руки. Снова смотрит га меня оценивающим взглядом.

— Я очень хорошо вас помню, — говорит Боше, — очень талантливы… Удивительный звук… К несчастью, солистов… изготавливают на конвейере. Мне только что предлагали юного армянина… Четырнадцать лет… Целый набор первых премий… необычное имя… Я отказался. Это слишком дорого стоит.

Звонит телефон. Он начинает говорить по-английски, очень быстро. От отчаяния я весь покрываюсь испариной. Он кладет трубку, смотрит на часы.

— И тем не менее я был бы рад сделать для вас что-нибудь, господин де Баер… Вам, естественно, это не к спеху. Вам повезло, вам не надо зарабатывать себе на жизнь!

Он предложит мне сейчас зайти к нему еще через полгода. Я погиб. Я говорю первое, что мне приходит в голову… что, несмотря на все… я не могу так долго ждать… что у нас с женой всегда были сложные отношения… как раз из-за музыки… Это его забавляет, он явно заинтересован.

— Не может быть!.. Такая оча-ро-ва-тельная женщина.

Да, несомненно. Очаровательная, но очень ревнивая, считающая, что я слишком много занимаюсь, что пе уделяю ей должного внимания.

Он от души смеется, грозит мне пальцем, привычным для него жестом.

— Это плохо, господин де Баер… Но не вы первый. А не появилась ли у вас случайно подружка?.. Подружка, которой бы нравилась музыка, я хочу сказать — «ваша» музыка? Ну, между нами?

Он смеется еще громче и продолжает все более сердечным тоном:

— Понимаю… понимаю… Посмотрим…

Он вытирает глаза своими толстыми пальцами и говорит, не глядя на меня:

— Понятно, и речи не может быть о том, чтобы предложить вам залы Колонна или Ламуре… А не согласились бы вы играть в оркестре?

На этот раз он направляет прямо на меня взгляд торговца рабами.

— Для начала, конечно, — уточняет он. — Постойте! Возможно, у меня найдется для вас что-нибудь и получше… Я подумываю создать квартет… Камерная музыка сейчас в цене… Первая скрипка, вас бы это устроило?.. Гастрольные поездки по стране и за границей, ну как? Но вам надо поменять имя. Квартет де Баера, это не звучит. Слишком старомодно!

— А если Кристен… Жак Кристен?

— Это мне нравится больше… Куда больше. Квартет Кристена… На афише это смотрится. — Он вытягивает вперед руку, растопыривая пальцы, словно направляет луч прожектора.

— И потом, в провинции имя Кристена наводит на мысль о Христе, связывается с духовной музыкой… Великолепно!.. Только дайте мне время обернуться. Напомните-ка номер вашего телефона.

— Я больше там не живу, — ответил я.

— О, прекрасно! — воскликнул он. Здорово же она вас околдовала. Она хоть хороша собой?

Я назвал гостиницу, где снял комнату, на улице Жоффруа. Поль де Баер не мог поселиться на улице Аббатис. Но это мне обходится в сто тысяч франков в месяц. Я смогу продержаться месяца три, может быть, четыре. А потом — полный крах.

— Моя секретарша позвонит вам, — сказал он, вставая. — Это дело трех недель. В августе мне трудно будет осуществить подобный проект… Счастливых каникул, Кристен… Да, Кристен, мне это нравится!..

Он подталкивает меня к двери. Он уже не обращает на меня внимания. Звонит телефон. Вот и все. Я использовал свой шанс. Свой единственный шанс. И, вероятно, проиграл. Уже сегодня вечером он, скорее всего, позабудет мое имя.

Однако я объяснил телефонистке в гостинице, что, если будут спрашивать Поля де Баера, надо будет вызвать меня. И теперь я жду. Я буду всю свою жизнь проводить у телефона. Из-за соседей я не могу даже играть. Лишь немного, в полдень и около семи вечера, когда их не бывает дома. Все остальное время я курю, мечтаю. Я думаю о ней. В мыслях своих я с ней на вилле. Франк уехал в Ментону со списком необходимых покупок. Франк бесцельно бродит по комнатам. Играет ли Жильберта на рояле? Срезает ли она розы? не собирается ли написать мне, потребовать обратно скрипку? Отчасти из-за этого я и увез скрипку с собой. Франку известен мой прежний адрес. Если он напишет мне, Лили перешлет его письмо. Я предупредил ее сразу же по возвращении. Я скучаю. Чем больше я раздумываю над предложением Боше, тем меньше оно меня привлекает. Квартет. Это уже отступление. Это значит наверняка обуржуазиться, увязнуть в условностях. А каким тоном Боше сказал мне: «Понятно, я не смогу предложить вам зал Колонна!..» Я и не надеялся на Колонна, и все-таки такой удар! Мне было бы трудно сказать, чего именно я ждал. Ничего определенного, просто блестящие картины одна за другой возникали перед глазами. Мне представилось, что я стал более важной персоной, глубже дышу, выше несу голову. Я уже почти слышал гром аплодисментов.

Теперь я вновь оказался без денег, мой горизонт ограничен этим окном. Я жалею, да, жалею, что покинул «Свирель», мне приятно вспоминать даже холодность Жильберты, мои споры с Франком. Иногда я представляю себе свое возвращение на виллу. А если бы я сел в поезд сегодня вечером, что произошло бы завтра утром? В конце концов, я для них еще Поль де Баер, то есть человек непостоянный, привыкший неожиданно отлучаться. Когда у меня будет побольше денег, ничто не помешает мне жить с ними. Конечно, нельзя забывать о презрении Жильберты…

Но если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду нужен Франку. Я буду нужен им всем. Они будут умолять меня вернуться. В сущности, я, может быть, был прав, показав им, что я не просто послушный пес. У меня есть возможность выставить свои требования: «Вы хотите, чтобы я поставил свою подпись? Хорошо. Это будет вам стоить четыре миллиона! У меня ангажемент, и причем очень выгодный. Так что мне не так уж нужны ваши деньги!» В общем, сплошной блеф. Я слишком хорошо себя знаю, я не способен говорить с ними таким тоном. Я пишу так, чтобы подбодрить себя, чтобы убедить себя, что могу обойтись без Боше, а также и без них. Во мне по-прежнему живет жажда независимости. Увы!

На всякий случай я лениво копирую подпись Поля де Баера. Чтобы не утратить навык.

Из отчета № 12

…Снова установили контакт, госпожа Поль де Баер побывала у Франсуа Боше, импресарио, занимающего очень солидное положение и оказавшегося случайно замешанным в этом деле. Затем она направилась в гостиницу «Руаяль» на улицу Жоффруа, где встретилась с мужем, который живет теперь под именем Жака Кристена. Они покинули отель и поселились в Ла-Сель-Сен-Клу, в меблированных комнатах в жилом квартале Дювиньо. Фон Клаус слегка изменил свою внешность. Следует отметить, что он спокойно гуляет, не выказывая ни малейшего страха. Он явно чувствует себя в безопасности, с тех пор как умер. Он больше не ускользнет от нас. Как только мы лучше узнаем его привычки, мы поступим, как было предусмотрено…

19 августа

Я и сам теперь не знаю, что думать. Меня словно молнией поразило. Я должен сосчитать: четыре дня. Прошло четыре дня! Зазвонил телефон. Было 16 часов 15 минут, я как раз собирался выйти, пройтись немного, подышать воздухом. Наверняка это Боше. Нет. Телефонистка сообщила мне, что меня хочет видеть какая-то дама.

— Пусть поднимется.

Дама? Вероятно, Лили принесла ожидаемое письмо. Я действительно ни о чем не догадывался. Я слушал шелестящий шум поднимающегося лифта и думал: дядюшка умер, Франк приказывает мне вернуться. В дверь постучали. Я отворил. Там стояла она. Жильберта.

— Можно мне войти?

Я записываю все эти мелочи на будущее, для себя, потому что все это совершенно невероятно, потому что это сплошное безумие. Я был так поражен, что не мог выговорить ни слова. Жильберта вошла, быстро оглядела себя в зеркале платяного шкафа. Никогда еще она не была так хороша!

— Вы приехали за скрипкой? — проговорил я. — Она там.

Жильберта подошла ко мне, положила руки мне на плечи и самым естественным образом вернула мне мой поцелуй, который тогда на вилле, казалось, привел ее в ужас. Теперь уже у меня перехватило дыхание.

— Жильберта.

— Да, как видите, — сказала она. — Покинула виллу… Мартен умер.

Тогда я обратил внимание на то, что на ней темный костюм, очень строгий, но удивительно элегантный.

— Сердечный приступ, — пояснила она, — агония длилась всего несколько минут.

Я подвинул ей кресло. Она сняла шляпку, взбила волосы. Я не уставал смотреть на нее, потому что не узнавал ее. Она вела себя так, словно мы расстались с ней накануне добрыми друзьями, верными супругами. В ней не чувствовалось больше холодности. И ни следа враждебности. Немножко грусти, вполне естественной.

— Вы знаете, что я решила продать виллу. Я отпустила Франка. Ничто больше не задерживало меня там. Я хотела покончить с тяжелыми воспоминаниями…

— Но каким образом?..

— Каким образом я узнала ваш адрес? Очень просто. Я побывала у боше; его не было в конторе, но секретарша сообщила мне все нужные сведения. От нее я узнала… все. Во-первых, ваш адрес. А потом, ваши планы… Ну вы знаете, квартет Кристена. Вы разрешите мне звать вас Жак?.. Мне кажется, вы стали другим человеком.

Она улыбалась с затаенной грустью, нежная, волнующая. А я, совершенно растерялся. Мне пришлось опуститься на кровать.

— Жак, — сказала она, — от вас одного зависит, чтобы мы никогда не говорили о том, что было прежде… Я тоже перечеркнула прошлое. Я хочу забыть Мартена, Франка и, главное, Поля. А вы, согласны ли вы забыть?..

— Вы прекрасно знаете, Жильберта, что…

— Да, я знаю.

Она протянула мне руку, потом скользнула в мои объятия. Неважно, что я сейчас совсем один, наедине с собой, но мне кажется, я бы опошлил последовавшие затем мгновения, если бы попытался рассказать о них словами, которые все оскверняют. Я никогда даже не предполагал, что могу быть так счастлив. Но к моему счастью примешивалась одна навязчивая мысль. В конце концов, есть настолько интимные ситуации, жесты, которые не могут ввести в заблуждение. А мы любили друг друга, радостно, восторженно, исступленно, но мы, конечно, не были мужем и женой. Она должна была неминуемо почувствовать, что я не Поль де Баер. Тогда к чему вся эта ложь? Все утро следующего дня меня преследовала эта мысль. Ночь мы провели вместе. Утром она ушла довольно рано, сославшись на то, что у нее есть неотложные дела, а я еще оставался в постели, так долго, как никогда раньше. Я мог лишь мечтать, возвращаться в мыслях к отдельным картинам и обрывочным фразам. Я был похож на человека, пережившего «потрясение», выбитого из привычной колеи каким-то взрывом, катастрофой сладострастия, если только эти слова имеют смысл. ПосколькуЖильберта отнюдь не походила на ту женщину, о которой говорил мне Франк. Разве не утверждал он, что де Баер отдалился от жены, поскольку она была холодна. Или о солгал мне, или я пробудил к жизни оцепеневшую Жильберту, в обоих случаях мне было ужасно не по себе. Если Франк солгал мне, то, вероятнее всего, сделал это, чтобы скрыть от меня, что Жильберта его сообщница, а если Жильберта благодаря мне узнала, что такое любовь, значит, теперь она убедилась в моем обмане. Но если судить по тому, как она поцеловала меня перед уходом, последнее предположение оказывалось несостоятельным. А потом, тысячи мелочей доказывали мне, что я ничему не научил ее, ничего не открыл этой пылкой зрелой женщине. Следовательно… Нет, я что-то путаю. Правда была куда проще. Виноваты во всем были Франк и Мартен, они придумали историю больного амнезией, чтобы завладеть дядюшкиным наследством, и вынудили Жильберту действовать по их указке. Вот почему в течение всех этих недель она вела себя по отношению ко мне так странно и повергла меня в отчаяние. Теперь же, когда брат умер, а Франк получил расчет, она сразу же отказалась от наследства, которое никогда не стремилась заполучить. А иначе почему бы она предложила мне начисто забыть прошлое? Она должна была чувствовать себя куда более виноватой, чем я. Эти объясняется ее порыв, ее страстное желание отдаться мне без остатка, словно она старалась искупить какую-то вину, давая мне больше, чем я вправе был от нее ждать.

Я облекаю теперь в логическую форму то, в чем уже и раньше подсознательно был уверен. И все-таки в сердце моем сразу же воцарилось необычное, согревающее меня и, если так можно сказать, целительное спокойствие. Я знал, что мои опасения беспочвенны. Жильберта полюбила меня с первого взгляда, и ее любовь льстила мне. Глупо писать об этом, но в те дни я страшно боялся ее презрения, и поэтому мысль, что меня сразу признали и выбрали, придала мне огромную уверенность. План Боше стал теперь вполне разумным и даже заманчивым решением нашего будущего. Менялась вся картина моей жизни, подобно тому как в театре за то короткое мгновение, на которое опускается занавес, полностью меняются все декорации на вращающейся сцене. Я проснулся в этой еще теплой и хранящей запах ее духов постели женатым, богатым и почти знаменитым. Накануне еще я считал себя жалким неудачником, а уже на следующее утро чувствовал, что способен под своим настоящим именем, вместе с женщиной, бывшей моей законной женой и в то же время любовницей, достичь вершин успеха. Я встал, посмотрел на себя в зеркало. Для меня было чрезвычайно важно окончательно подружиться с этим своим двойником — с этим своим отражением, — который чуть было не проглотил меня. Был ли я действительно похож на Поля де Баера?.. Мне бы хотелось ответить отрицательно, убедить себя, что это всего лишь грязная махинация Франка, желавшего превратить меня в другого человека, ни в чем не похожего на меня. К несчастью, я видел в «Свирели» картину. Поэтому я решил изменить свой облик; отпущу волосы, буду одеваться по своему вкусу и, главное, постараюсь как можно скорее отделаться от тех привычек, которым научил меня Франк.

Когда Жильберта вернулась, я занимался. Она взяла у меня из рук скрипку, и мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.

— Жак, — сказала она и засмеялась, потому что ей удивительно приятно было произносить это имя. — Жак, ты знаешь, что мы с тобой сделаем?.. Мы переедем. Гостиница — это хорошо, но, если бы мы поселились в маленькой меблированной квартирке, было бы еще лучше. Ты бы смог там играть, сколько тебе захочется, а меня, ты понимаешь, не стали бы принимать за твою подружку. У меня есть несколько адресов. Я даже принесла план.

Мы развернули план, положили его на кровать, и у нас разгорелся спор, который тут же привел нас в восторг. Мы с ней, конечно же, придерживались разных взглядов. Ей бы хотелось иметь уютное гнездышко в одном из престижных пригородов, тогда как я предпочел бы не уезжать из центра, из-за Боше. Время от времени мы обменивались поцелуями и снова принимались, прижавшись головами, за изучение плана, Мне нравилось выдвигать возражения ради удовольствия затем уступить. Был еще вопрос денег, но она решила его сразу.

— Денег у меня достаточно, — сказала она. — Если тебе это так уж важно, ты вернешь мне их позднее, любимый. Но я была бы так счастлива, если бы у нас все было общее!..

Мы выбрали прекрасный дом в Ла-Сель-Сен-Клу.

— Там нам будет спокойно, — заметила она. — Никто не будет нам мешать.

— Не забывай о Боше.

Мы отправились обедать. Потом осмотрели квартиру. Договор был тут же заключен. Затем мы купили, вернее, Жильберта купила то, что она называла предметами первой необходимости: белье, какие-то продукты, что-то там еще. Напрасно я говорил, что можно было бы так не спешить, ей же, наоборот, хотелось как можно скорее покинуть Париж. Вечером мы на такси переехали в Ла-Сель-Сен-Клу. Я был совершенно разбит, она же была неутомима, быстро поставила в вазу цветы, которые успела купить так, что я даже этого не заметил, и приготовила праздничный ужин. Сидя без сил в самом удобном кресле, я мог лишь наблюдать, как она из крохотной кухни бегает в ванную, и восхищаться ее предусмотрительностью, вкусом, сноровкой и, главное, ее веселостью. Она напевала, она, которую я так часто видел мрачной и озабоченной, вечно настороженной. Я сохранил самое чудесное воспоминание о нашем первом ужине. Наши ноги под узким столом соприкасались. Я воровал у нее хлеб, она пила из моего бокала. По мере того как голод наш утолялся, огоньки другого голода загорались в наших глазах, заставляя беспричинно смеяться, придавая нашим словам скрытую теплоту. В конце ужина Жильберта принесла бутылку шампанского, и я ее откупорил, поскольку она подумала и о шампанском, и, глаза в глаза, мы очень торжественно выпили за нашу любовь. Наступил новый вечер и новая ночь…

Очарование продолжается. Мы похожи на те очень молодые пары, которые так часто можно встретить в Париже, они словно не замечают окружающей их толпы, околдованные, сплетенные, словно ветви дерева, опьяненные нежностью. Я уже не задаюсь никакими вопросами. У меня на это нет времени. У меня ни на что больше нет времени. Я весь отдаюсь созерцанию и без конца повторяю: «Нет, этого не может быть!» Я знаю ее всю, но и теперь она по-прежнему та же непостижима для меня, как бывают непонятны нам наши домашние животные, живущие бок о бок с нами. Я осыпаю ее ласками, но она не принадлежит мне. Существо, которое любишь, бесконечно далеко от тебя, оно замкнуто в самом себе, словно окружено твердой и гладкой оболочкой, точно галька, отполированная набегающими морскими волнами… Жильберта! Такая неуловимая там, на вилле, здесь она принадлежит мне. И все-таки мне неизвестно, что скрывается в глубине ее светлых глаз. Иногда, чтобы вырвать у нее эту тайну, я исполняю для нее глубоко трогающие душу мелодии, но она сразу же останавливает меня.

— Нет, — шепчет она, — оставайся со мной!

— Но ведь так я делаюсь еще ближе к тебе.

— Нет. Я не хочу становиться твоей мечтой!

Часто, лежа на спине, держась за руки, застыв подобно каменным надгробиям, мы, расслабившись, слушаем, как стремительно проносятся машины по автостраде. И я думаю: вот оно, это и есть счастье. Мне нечего больше желать… Но по той гулкой пустоте, которую я ощущаю в себе, я понимаю, что не этого покоя, не этого отсутствия желаний я хочу. Удовлетворение желаний еще не означает полноты жизни, и, однако, думаю, я умер бы, если бы Жильберты вдруг сейчас не оказалось здесь, рядом со мной… Квартет Кристена!.. Надо будет много работать, если я хочу выиграть эту партию!

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Нет, думаешь. Я слышу, как ты думаешь. Я уверена, что и сейчас эта голова полна музыки.

Она покрывает мой лоб короткими поцелуями, и ее волосы, словно теплый дождь, пахнущий обожженной землей и бурей, падает мне на лицо. Она запретила мне говорить о прошлом, но сама невольно все время обращается к нему, намекает на него, как будто нашей любви нужно пустить глубокие корни, чтобы защитить себя от будущих испытаний. Я уверен, когда-нибудь она по собственной воле расскажет мне всю правду. Правду, которая тогда уже не будет иметь значения; засохшая корка отвалится сама, оставив лишь небольшой шрам. Иногда она вслух подсчитывает:

— Дом и мебель представляют солидный капитал… Мы можем уехать из Парижа, если захотим…

— Это не так то просто, — возражаю я.

— Почему?

— Ты прекрасно знаешь… Боше… Квартет.

— Это так необходимо?

— Послушай!

Она целует меня, чтобы испросить прощения. В следующий раз она заговаривает о Мартене:

— Я никогда не замечала, что у него больное сердце. — Или же: — Он не страдал. Я бы хотела умереть как он.

— Глупая! У нас с тобой есть чем заняться. А со смертью, если ты не возражаешь, мы еще подождем!

Теперь я уже заключаю ее в свои объятия, а она обхватывает мою голову руками и смотрит мне в лицо так, словно я представляю собой что-то необычайно ценное и редкое.

— Жак, дорогой.

Вчера опять, когда мы вместе мыли посуду и развлекались этим, как дети, она вдруг на минуту замерла и спросила:

— Когда ты той ночью вернулся на виллу, почему ты не постучался ко мне?

— Я? Я не возвращался на виллу.

— Да нет, возвращался… в ту ночь, когда умер Мартен.

— В ту ночь, когда умер Мартен?.. Я тогда был в Париже.

Она вдруг страшно побледнела. И едва не выронила бокал, который вытирала.

— Жак, умоляю тебя… Не шути…

— Но, Жильберта, дорогая, у меня нет никакого желания шутить. Может быть, я многое позабыл, но уверяю тебя, что уезжал из Парижа, я ведь только приехал в тот день утром. Впрочем, у меня, должно быть, сохранился счет из гостиницы… Ты можешь сама убедиться.

Она надувает губы, словно собирается заплакать. Затем медленно развязывает фартук, стягивает с рук резиновые перчатки, устремляет невидящий взгляд в пустоту и шепчет:

— Это невероятно. Но тогда…

— Что случилось, Жильберта?.. Кто-нибудь побывал на вилле в ту ночь? Что это за история?

Она выглядит такой несчастной, подавленной, что я увожу ее в комнату и усаживаю в кресло.

— Вот так… А теперь расскажи мне все… И прежде всего — кто-нибудь действительно побывал на вилле?

Она описывает мне убитым голосом в мельчайших подробностях все, что она делала, все, что она увидела, начиная с той самой минуты, когда узнала, что брат ее умирает; я напрасно пытаюсь отыскать в ее рассказе хоть что-нибудь, вызывающее тревогу. Мартен потерял сознание… Франк попытался привести его в чувство… Она вызвала врача… Одним словом, все это было вполне естественно… Потом они по очереди сидели у ложа покойного… И Жильберта обнаружила, что дверь в мою спальню, которую она закрыла, утром оказалась приоткрытой. Всего-навсего!.. И тогда она стала придумывать всякие романтические небылицы: я якобы вернулся на виллу, незаметно проскользнул в свою комнату… но не осмелился сообщить ей о своем присутствии… В конце концов я не мог сдержаться и рассмеялся.

— Жак, — умоляющим голосом говорит она, — это совсем не смешно!

— Мне очень жаль, — отвечаю я, — ты права. Я искренне сожалею, что уехал как вор. Мне бы следовало вернуться. Но при всем моем желании как мог бы я войти в дом? Ты же сама знаешь, я не взломщик.

Глаза ее расширяются.

— Замолчи, — шепчет она.

— Ты очень сердишься на меня? Жильберта, дорогая, я убежал, потому что любил тебя… Пойми… Я бы никогда не посмел вновь явиться перед тобой… Но я огорчен, что разочаровал тебя.

Я глажу ее по голове. Но вид у нее по-прежнему потрясенный.

— Ничего не поделаешь, — говорю я. — Это был не я. Никого не было… Из-за какой-то полуоткрытой двери, уверяю тебя, не стоит впадать в подобное состояние. А потом, доказательств моей любви у тебя предостаточно… Ну ладно… Улыбнись… С этим покончено!

Странная Жильберта! Она сделала вид, что успокоилась. Однако, видя, как она внезапно на несколько секунд умолкает, как порой бывает растеряна, я прекрасно понимаю, что ее это по-прежнему тайно мучит. В сущности, она не может простить мне мой решительный, бесповоротный отъезд. Может быть, она считает, что я ее люблю меньше, чем она меня. Я не предполагал, что она до такой степени чувствительна. Но должен признать, что мысль вернуться на виллу ни разу не мелькнула у меня в голове. Я должен даже сказать больше: если бы Жильберта не приехала ко мне в Париж, я бы, вероятнее всего, довольно скоро ее позабыл. Страшно сказать, но это так. Я уже смирился с этим. Тогда как от одной мысли, что она потеряла меня, ее бросало в дрожь. И безошибочный инстинкт помог ей угадать эту трещину в нашей любви. Теперь ее мучают подозрения, которые даже нельзя сформулировать. Потому что в конечном счете вся история с приоткрытой дверью бессмыслица. Да и сама она никогда всерьез не верила в это мое ночное посещение. Она уступила такой естественной для женщины потребности приукрасить жизнь, преобразить ее, облечь в форму романа. Ей надо было, чтобы я продолжал оставаться в ее глазах робким воздыхателем, чтобы она смогла простить меня и приехать в Париж, не потеряв к себе уважения. Не будь этой истории с приоткрытой дверью, она, возможно, и не пыталась бы найти меня. Жильберта, любимая, как мне тебя успокоить? Как вернуть тебе радость и душевный покой?

21 августа

Мы были так счастливы! А теперь что-то сломалось. Я, вероятно, преувеличиваю. Не сломалось, нет. Но мы перестали полностью быть прозрачными друг для друга. Жильберта уж совсем не та, что прежде. Это глупо! Тем более глупо, что я ничего не могу сделать, чтобы заставить ее позабыть об этом недоразумении. Любые слова, любые объяснения только усугубят это положение. Я бы хотел объяснить Жильберте, что в любви должно быть место дружбе, доверию, она не должна каменеть в своем требовании к абсолютному единению. К несчастью, между нами стоит и работает против нас та комедия, которую мы оба играли на вилле. Нам невозможно говорить совершенно откровенно. Внешне наша жизнь все так же восхитительна. Вчера мы купили подержанную машину, чтобы не ездить на шумных, битком набитых пригородных поездах. Мы сразу же опробовали ее на автостраде. Жильберта водит хорошо. Мне же следует быть осторожнее. Я уже давно потерял навык.

— При этой машине мы могли бы поселиться где-нибудь подальше, — заметила она.

— Тебе не нравится наша квартира?

— Нравится, конечно. Но на Юге у меня появились свои привычки, и мне теперь трудно переносить присутствие соседей.

— Когда начнутся репетиции, мне придется каждый день ездить в Париж. Ты не слушаешь меня, Жильберта…

Она не сводила глаз с зеркальца заднего вида.

— Я слежу за этим «пежо», — сказала она. — Эти люди никак не решаются нас обогнать.

Машина обогнала нас, и Жильберта с непонятной враждебностью посмотрела на водителя.

— Какой у тебя недобрый вид, — заметил я.

— У меня? — Она тут же улыбнулась. — Продолжай. Ты говорил о репетициях.

Я не стал настаивать. Я чувствовал, что ее мысли чем-то заняты. На нашем счастье появилась еще одна еле заметная морщинка. Отныне я веду им счет.

23 августа

Сегодня утром между нами произошла маленькая ссора. Я играл этюд Вьетана, очень трудный и не слишком изящный, но весьма полезный для развития техники.

— А о соседях ты не думаешь? — бросила мне Жильберта. Замечание само по себе вполне безобидно, но тон возмутил меня, потому что в нем слышался упрек, даже нечто большее, чем упрек, какая-то горячность, которую я не могу объяснить. К тому же я еще не созрел, чтобы воспринимать не моргнув глазом эту супружескую бесцеремонность, граничащую с бестактностью. Я слишком долго был холостяком.

— А мне наплевать на соседей.

Ответ прозвучал сухо и раздраженно, и я тотчас же пожалел об этом. Я не знал, кем именно был Поль де Баер, но, если хоть часть того, что рассказал мне Франк, соответствует действительности, он, должно быть, время от времени говорил этим резким, не допускающим возражений тоном. Я попытался загладить свою резкость:

— Я слишком громко играю?

— Жак, — ответила она, — не сердись. Я просто не хочу, чтобы ты привлекал к себе внимание.

— Если дела пойдут так, как я надеюсь, через полгода, ты сама понимаешь, всем уже все будет известно. Тебе это неприятно?

— Милый мой дурачок?

Ничего больше не произошло. Но я все время возвращаюсь к этой короткой стычке, потому что у меня от нее остался неприятный осадок. На вилле Жильберта старалась не аккомпанировать мне на рояле. Я сразу почувствовал, что она боится моих критических замечаний, страшиться показаться заурядной музыкантшей. А сейчас я пытаюсь облечь в кровь и плоть свои смутные и, возможно, ошибочные ощущения. Однако мне кажется, что Жильберте не очень нравится, когда я играю. Почему? Она слишком много перестрадала из-за странных привычек своего мужа и боится вновь оказаться жертвой человека, одержимого навязчивой идеей. А может быть, не отдавая себе в этом отчета, она ревнует меня? Или же я выдумываю причины конфликта, которого просто не существует? Я глуп и мерзок, вот и вся правда!

24 августа

Я мог бы написать, что не произошло ничего существенного, если бы не настоятельная потребность сказать, что день сегодня был чудесный. Мы совершили большую прогулку. Я радовался, когда вел машину. Я радовался, когда дышал.

Каждое мгновение, проведенное рядом с Жильбертой, переполняло меня радостью. Эта женщина любит меня так, как не любила ни одна другая, и я стыжусь мыслей, которые иногда приходят мне в голову. У меня есть только одно извинение: человек не отвечает за призраки, рождающиеся в его воображении.

25 августа

Столкнулся с Жильбертой, стоявшей перед почтовыми ящиками в вестибюле. То, что я застал ее врасплох, видимо, ее смутило.

— Меня интересовали визитные карточки наших соседей, — объяснила она мне. — Глупо не знать людей, с которыми рядом живешь.

— А зачем? — сказал я. — В таком доме, как этот, с меблированными комнатами, они, вероятно, будут часто меняться.

Эти слова заставили ее призадуматься, так как через какое-то время, взяв меня под руку (мы шли с ней по аллее парка, который окружает дом), она сказала очень серьезно:

— Я, вероятно, напрасно сняла эту квартиру. Нам было бы куда лучше в настоящем доме, понимаешь, в маленьком особнячке, где ты был бы совершенно спокоен.

Я тщетно пытаюсь уловить какую-то связь между моими словами и ее. Частенько ее мысли идут непостижимым для меня путем.

— Но не потому же, что жильцы здесь часто меняются, — заметил я, — нам было бы лучше в отельном домике.

Впрочем, я не придал никакого значения этим словам, но Жильберта взволнованно прижалась ко мне.

— Что с тобой, Жильберта? Ты какая-то странная последние дни.

Она сразу же запротестовала:

— Нет, нет. Абсолютно ничего, уверяю тебя.

Пусть так! Однако я убежден: с ней что-то происходит.

26 августа

Наконец письмо от Боше. Он не терял времени зря. Дела идут успешно. Я знаю только одного из партнеров, которых он мне предлагает: виолончелиста Дютуа. Гассан, вторая скрипка, и Тазиев, альт, иностранцы. Впрочем, все рое в настоящее время находятся на гастролях. Но Боше уже переговорил с ними. В принципе они согласны. Если мы сыграемся, то сможем дать первый концерт уже в ноябре. Боше приложил к письму список произведений, которые можно было бы записать на пластинку, и он просит меня выбрать среди этих вещей те, которые мне больше всего нравятся. В ближайшее время он пришлет мне проект контракта. Мне кажется, я закричал от радости. Жильберта тоже прочла письмо.

— Должна ли я быть счастлива? — спросила она.

— Да, да, Жильберта, да. Несомненно.

— Ты будешь часто отсутствовать?

— Довольно часто, конечно.

— А не могла бы я ездить с тобой?

— На репетиции?

— Да.

— Это ужасно, предупреждаю тебя. Тебе будет скучно.

— Значит, ты против.

— Дорогая, послушай… Я не против. Ты будешь ездить на репетиции, Решено.

— А ты знаешь этих людей?

— Виолончелиста знаю, но очень плохо.

— А двух других?

— Совершенно не знаю.

— Так значит… Это могут быть какие-то неизвестные люди?

— Как так — неизвестные люди? Боше, несомненно, все хорошо обдумал, прежде чем сделать свой окончательный выбор.

— Вы будете ездить на гастроли?

— Не знаю еще, но вполне вероятно.

Лицо ее теперь выражало безграничную тоску.

— Жак… Ты погиб… Погиб для меня!

Я правильно угадал. Я обнял ее, попытался утешить, я говорил ей слова, которые обычно говорят детям… Не помню что… Что гастроли не будут слишком долгими, что мы с ней не будем никогда разлучаться, что она всюду будет ездить со мной, что музыка была единственным смыслом моего существования… нет… после нее, конечно… Что я должен зарабатывать деньги, что она будет гордиться тем, что она жена знаменитого скрипача… Но чем дольше я говорил, тем упорнее отказывалась она меня слушать. Она упрямо, в отчаянии кивала головой. Исчерпав все свои доводы, измученный, я воскликнул:

— Чего же ты хочешь? Скажи прямо!.. Чтобы я все бросил? Она заплакала. Я был огорчен и возмущен одновременно. Мне выпал самый удивительный шанс в жизни, а она этого упорно не желала понять. Поскольку я больше не в силах сдерживаться, то вышел из квартиры. Она догнала меня у лифта. Вид у нее был совершенно потерянный.

— Куда ты идешь?

— Хочу пройтись.

Мы молча, бок о бок, дошли до автострады, потом, все так же молча, вернулись. Снова молчание, как и там, на вилле. А затем — последнее прибежище возлюбленных, когда любой разговор становится невозможным, — мы занялись любовью. Но ссора через некоторое время едва не вспыхнула снова, так как я имел неосторожность сказать:

— Мне надо будет завтра съездить в Париж, к хорошему портному.

Право, я не чувствую за собой никакой вины. Я бы все отдал, чтобы она не сердилась на меня. Я искренне, глубоко люблю ее. Но она не в праве ждать от меня, чтобы я пожертвовал ради нее своей карьерой. Как может она, такая деликатная, подумать, что я соглашусь жить на ее счет. Будь она из числа тех недалеких, заурядных женщин, с которыми я имел дело прежде, я бы еще понял. Но она совсем не такая. Она умна, энергична, привыкла преодолевать трудности, но ее охватывает ужас, как только я заговариваю о поездке в Париж… Невероятно!

Половина первого

Я встал. Я не могу уснуть. Я слышу ее ровное дыхание в соседней комнате. Я знаю, что она приняла снотворное. Мне же хочется выпить; будь у меня под рукой спиртное, все равно что, я бы напился, чтобы забыться. Всего две недели назад она была недоступна. А теперь она принадлежит мне, и моя любовь уже утратила прелесть новизны. Что же произошло с нами? Так дальше нельзя! Я вижу лишь один выход, с самого начала не было никакого другого: сказать всю правду, освободить себя этой правдой и покончить с нашим тягостным прошлым, которое медленно разлагается и отравляет нас. Я убежден, что все стало бы проще, что она больше не мешала бы мне жить, как я того хочу, если бы она в точности знала, кто я. Может быть, она считает, что я авантюрист? Даже наверняка так. Для нее я все еще человек, которого нанял Франк, чтобы заполучить наследство. Она любит этого человека, но не доверяет ему. Она видела, как я носил костюмы ее мужа, копировал без всякого стеснения его жесты; из дому я исчез, захватив с собой скрипку, которая некоторым образом была как бы моей, но, что ни говори, в ее глазах это воровство; а теперь она ясно видит, что у меня есть только одно желание: отправиться на гастроли, уехать подальше от нее. Разве не объясняет это ее поведение?

Я на цыпочках вошел в спальню. Наклонился над ее кроватью. Осторожно коснулся губами ее лба. Она застонала. Прости меня, Жильберта!

28 августа

Со мной только что приключилась ужасная история. Сегодня днем я чуть было не погиб на автостраде. Заурядный несчастный случай, каких ежедневно бывают десятки. Я отправился в Париж один, чтобы обсудить условия контракта. Жильберта поняла, что ей не следует навязывать мне свое присутствие, и безропотно согласилась подождать меня дома. Однако она наказала мне быть очень осторожным.

— Я что-то неспокойна, Жак. Не знаю почему, но у меня дурные предчувствия.

Любопытно! Это даже впечатляет. Меня же, наоборот, переполняла радость, и мне было бесконечно трудно это скрывать. Если обычно моя любовь питалась размышлениями, восторгалась открывающимися ей контрастами между прошлым и настоящим, то в это утро, напротив, меня переполняли эмоции, жизнь кипела во мне. Боше в каком-то смысле стал не дороже Жильберты. Наша встреча не разочаровала меня. В этом человеке есть увлеченность, необычайная сила. В нем чувствуется кузнец человеческих судеб. Его короткие широкие ладони соединили наши четыре жизни, и наш квартет уже существовал, составлял единое целое. Будущее рисовалось мне в розовом свете, слава готова была принять меня в свои объятия, а Боше уже говорил: «Вот увидите, Кристен, через два года…» Я вышел от него восхищенный, с головой, полной чудесных грез, и, садясь за руль, находился в восторженном, ни с чем не сравнимом состоянии. Вот почему, вероятно, любовь и слава притягивают друг друга, жаждут друг друга. Не бывает любви без славы и славы без любви. Я мчался на полной скорости, мечтая как можно скорее увидеть Жильберту и поделиться с ней своей радостью. И неожиданно, я и глазом не успел моргнуть, я попал в аварию. Белая низкая машина, оглушая сиреной, обогнала меня, слегка коснувшись корпуса, и круто свернула с дороги. Застигнутый врасплох, я резко повернул руль в одну сторону, потом в другую, стараясь выровнять машину, и меня занесло. Машина накренилась, перевернулась, подскочила, и я оказался в траве в нескольких шагах от кучи покореженного железного лома. Я уцелел, но все мое тело было в ушибах. На дороге образовалась пробка. Двое полицейских на мотоциклах тут же взялись за дело. Один восстановил движение. Другой занялся расследованием, проверил мои бумаги, затем осмотрел разбитый автомобиль…

— Вы ехали слишком быстро, — заметил он. — Успели вы заметить, какой марки была та машина?.. Нет, естественно. А сколько человек было в машине, один или два?

— Не знаю… Кажется, один.

— Подождите немного… Я отвезу вас домой.

Он обменялся несколькими словами со своим товарищем, в то время как я понемногу приходил в себя. У меня оказалась небольшая царапина на лбу и огромный кровоподтек на правом виске. Правая нога тоже болела. Я прихрамывал, голова кружилась. В ушах все еще стоял грохот от падения, я все еще находился в заторможенном состоянии. Возле нас остановилась полицейская машина. Какие-то люди о чем-то возбуждено говорили. Я пассивно наблюдал со стороны, все это меня не касалось; мне хотелось спать.

— Если бы вас не выбросило из машины, — сказал кто-то рядом, — то не было бы никаких шансов, что вы выберетесь живым!

Мне помогли дойти до полицейской машины. Я послушно повиновался, воля моя была атрофирована. Единственное, что временами всплывало в моем мозгу, — это страх, что меня будут упрекать. Я, как мальчишка, боялся гнева Жильберты. Когда она открыла дверь, увидела полицейского, мою перепачканную, изодранную одежду, кровь на лице, то побледнела, как полотно, и стиснула руки.

— Боже мой! — воскликнула она. — Я так и знала.

— Его надо уложить, — сказал полицейский. — Он в небольшом шоке.

Они уложили меня на кровать Жильберты. Полицейский рассказал, как все произошло, добрым ворчливым голосом отца семейства, которому и не такое приходилось видеть, он весьма подробно описал, сколько при подобных обстоятельствах у меня было шансов погибнуть, и не оставил никакой надежды отыскать подлеца, который столкнулся со мной.

— Сколько их таких, кто выжимает сто пятьдесят километров в час на автостраде. Что тут можно поделать? В будние дни скорость не ограничена, и за всеми уследить невозможно.

— Дайте мне что-нибудь выпить, — прошептал я.

— Ну вот, — проговорил полицейский радостно, — он приходит в себя. Это хороший признак. Некоторые несколько недель еще плохо соображают. Или же теряют память.

— Это ужасно, — пролепетала Жильберта.

— Шампанского, — сказал я.

— Не надо вам беспокоиться, — запротестовал полицейский. — Стаканчика белого вина вполне достаточно.

— Но не для меня… Жильберта, достань мой бумажник. У меня там проект контракта.

— А мне нет до него дела! — воскликнула она. — Если бы ты не отправился в Париж, они бы не пытались тебя убить.

— Простите, — вмешался полицейский, — никто не собирался убивать месье. Я понимаю, что каждый шофер-лихач в каком-то смысле преступник, но сам месье тоже ехал слишком быстро.

Пока Жильберта ходила за шампанским, он, размышляя, великодушно сказал мне доверительным тоном:

— Я уж постараюсь представить вас как надо в своем рапорте. У вас имеется страховка. С этой стороны все в порядке. Расскажите мне, как все произошло.

Вернулась Жильберта. Она слушала мой рассказ, и у нее нервно подергивался уголок рта. Я взял у нее бутылку и бесшумно откупорил ее.

Полицейский писал что-то в своей записной книжке.

— Вы ехали в правом ряду?

— Нет. Я ехал посредине, потому что к тому времени я обогнал уже несколько машин.

— Следовательно, этот автомобиль выскочил с левой стороны и неожиданно обогнал вас? Вы в этом уверены?

— Да. Тогда-то я и потерял управление.

— Тот это сделал нарочно, — вмешалась Жильберта.

— Да нет, ответил полицейский, — не будем ничего преувеличивать. Когда едешь слишком быстро, поверьте мне, не думаешь о том, что можешь столкнуть другого на обочину. Это слишком опасно.

Я наполнил бокалы, чтобы положить конец этому разговору. Жильберта с ее манерой вечно все драматизировать немного раздражала меня. Она не стала пить.

— Ваше здоровье, — сказал полицейский. — Сейчас самое время выпить за ваше здоровье.

Он поставил бокал на поднос, всем выражением лица свидетельствуя, что это было стоящее шампанское, поднялся и, как полагается, отдал честь.

— Вы найдете его? — спросила Жильберта.

Полицейский бросил на нее сочувственный взгляд, который ясно говорил: «Не очень-то весело живется с вашей хозяйкой!», и заверил, что будет сделано все возможное, чтобы поймать этого типа. Пожал нам руки и удалился. Я позвал Жильберту.

— Послушай, моя дорогая, сперва присядь здесь, рядом со мной… Я не хочу, чтобы ты так расстраивалась из-за этой дурацкой аварии. Он прав, этот полицейский. Если бы я ехал медленнее, если бы я так не торопился рассказать тебе обо всем, ничего бы не случилось. Но сейчас все позади… У меня все в порядке. Может быть, только немного болит голова. Выпью таблетку — и как рукой снимет. Так что доставь мне удовольствие… Нет, это некрасиво с твоей стороны.

Она плакала у меня на плече. Она вся исходила слезами, как исходят кровью.

— Жильберта, родная моя…

— Я не хочу больше жить…

— Но уверяю тебя, все это пустяки. У меня уже была «своя» авария. Ничего не поделаешь. Когда ездишь на машине, рано или поздно это должно произойти. Так вот, это уже произошло. Я счастливо отделался. Поговорим о другом…

Бесполезно. Никакие доводы не действовали на нее. Она хотела целиком погрузиться в свое безграничное горе. Она находила в этом удовольствие.

— Жильберта, ты поступаешь нечестно. Ты просто хочешь свалить всю вину на меня.

— Как так?

Она подняла ко мне лицо, на которое страдание наложило свой отпечаток, лицо, где не было и тени притворства, никакой задней мысли. Я продолжал уже не так уверенно:

— Да, ты ухватилась за эту аварию, Жильберта. Сейчас ты пытаешься заставить меня от всего отказаться… От музыки, от гастролей… Не знаю почему, но тебе это неприятно, тебе не хочется, чтобы я пробился, достиг успеха. Ты сама не своя всякий раз, как только я заговариваю о Боше.

— Ты действительно веришь тому, что говоришь?

Я опустил голову.

— А что мне еще остается думать?..

Она заставила меня смотреть ей в глаза, погрузиться в ее светлые глаза, в которых светилась невыносимая нежность.

— Жак, ты до такой степени сомневаешься во мне?

Я высвободился, слегка пристыженный, но полный решимости бороться до конца.

— Кто в ком сомневается? — ответил я. — Если уж говорить правду, разве ты не пытаешься всеми средствами помешать мне?

Охваченная внезапной вспышкой гнева, она поджала губы. Потом отстранилась от меня, словно я представлял для нее опасность, угрозу, и с трудом сдержала слова, которые готовы были у нее уже сорваться. Я остро почувствовал, что в ней происходит какая-то борьба, что она никак не может решиться сказать мне что-то очень важное. Была ли то минута истины?

— Ты клянешься мне, — прошептала она, — что это действительно был самый обычный несчастный случай?

Я настолько не был готов к такому вопросу, что не смог удержаться от смеха.

— Ну а что, по твоему мнению, это еще могло быть? Конечно же, обычный несчастный случай, и я не попал бы в эту аварию, будь у меня хорошо развиты рефлексы и не крути я руль сначала направо, потом налево. Вот с тобой, к примеру, ничего бы такого не произошло.

— Вот видишь!

— Что?

— Что я должна быть рядом с тобой, всегда. Как только ты остаешься один, ты делаешь глупости. Жак, позволь мне сопровождать тебя повсюду. Нет, я не хочу мешать тебе, любимый, добиться успеха. Но тебе нужно, чтобы кто-нибудь заботился о тебе, чтобы кто-нибудь стоял меду тобой и остальными, занимался всякими мелочами, на решение которых у тебя нет времени. Разве это не так?.. Разве у всех великих музыкантов, у всех этих франческатти, стернов нет секретарей, которые отвечают вместо них, не подпускают к ним докучливых поклонников, охраняют их от толпы?

Я понял, к чему она клонит, но теперь это меня забавляло, я хотел, чтобы она сама договорила все до конца. Я ошибся. Она не ревновала меня; она просто боялась, что не будет приобщена к моему успеху. Она хотела нечто совершенно естественное — быть не просто моей спутницей, но и помощницей. Если бы я не прожил всю свою жизнь один, я бы это понял гораздо раньше.

— Я знаю, чего тебе не хватает, — продолжала она, — я человек практичный, умею наблюдать. Никто не подступится к тебе без моего разрешения.

— Ох, ох, — пошутил я. — Быть секретарем тебе уже мало. Ты хочешь быть еще и моей телохранительницей.

— Я не смеюсь.

— Ладно, решено… И начнем мы, конечно, немедленно. Имеет ли право хозяин обнять своего телохранителя? А затем принять ванну?

Кризис миновал. Я так страшился мучительных объяснений, что сразу же почувствовал себя совершенно здоровым и пришел в прекрасное расположение духа. Жильберта со своей стороны тоже казалась успокоенной. Незадолго до ужина она спросила:

— Не могла бы я взглянуть на то, что осталось от машины? Мне нужно знать, можно ли ее отбуксировать или надо будет послать за ней грузовик.

Мысль была весьма разумной, но я уловил, как мне показалось, в том слишком ровном тоне, каким это было сказано, плохо скрытое беспокойство. Я с удивлением обнаружил такую черту ее характера, о которой никогда не подозревал. Жильберта была человеком неуравновешенным. Это, конечно, не облегчит нашу совместную жизнь, и, возможно, я поступил легкомысленно, доверив ей заботу об охране своих интересов. Мы дошли вместе, причем я прихрамывал, до автострады. Несколько любопытных собралось около разбитой машины. Рука Жильберты вцепилась в мое плечо. Исковерканный автомобиль весь словно съежился, не оставляя внутри места для человека. Я должен был превратиться в покойника, которого невозможно было бы узнать, если бы меня не выбросило на траву.

— Действительно чудо! — прошептал я.

— Чудеса бывают только раз, — сказала Жильберта дрожащим голосом. Мы простояли так довольно долго, на почтительном расстоянии, словно загипнотизированные этими обломками.

— У него не было никаких причин сворачивать с дороги, — заметила Жильберта, — раз он ехал по полосе, отведенной для скоростных автомобилей. А не было ли перед ним другой машины?

— Нет. Дорога была свободна. Это я прекрасно помню. Но я должен был ехать правее. Может, прижимая меня, он хотел напомнить мне об этом?

— Полно! — Помолчав, она добавила: — Ты больше не сядешь за руль. Не следовало мне снимать эту квартиру.

— Мы сняли ее вместе.

— Да, но я сделала плохой выбор. Квартира неудачно расположена. Ты вынужден совершать утомительные переезды.

Она, казалось, была искренне сердита на себя, ее удручала серьезность совершенной ошибки.

— Ладно, — проговорил я, — еще немного, и ты обвинишь себя, что направила мою машину прямо на это дерево! Пошли отсюда! Вернемся домой! Не следует все усложнять.

Я увлек ее, но она еще несколько раз оглядывалась, все повторяя.

— Мы купим другую. Дело не в этом… Не в этом!

Вечер прошел довольно грустно.

Из отчета № 13

…Фон Клаус чуть было не погиб в машине на восточной автостраде. Обычное дорожное происшествие. Он ехал быстро, и его прижал какой-то тип, ехавший еще быстрее, чем он, на машине марки «альфа-ромео». Он потерял управление своей машиной и несколько раз перевернулся. Все обошлось. Что очень жаль. Это происшествие вынуждает нас изменить свои планы. Второе «происшествие» такого же порядка может и в самом деле показаться подозрительным…

30 августа

Жильберта плохо спит. Она внезапно просыпается с криками: «Нет, нет…» Я подхожу к ней, целую. Она не знает, что ее разбудило. Моя авария глубоко ее потрясла, вот в чем дело. Я вижу, что она также потеряла аппетит. Стоит мне спуститься в сад выкурить сигарету, как она тут же бежит следом за мной: «Куда ты?» Меня, естественно, это раздражает. Я не могу отчитываться в каждом своем шаге. Но заставляю себя быть с ней терпеливым. В конце концов Жильберта успокоится. По крайней мере я на это надеюсь. Если же нет, нас ждет невеселая жизнь.

31 августа

Она снова принялась за прежнее. Наша квартира ей уже не нравится… Во-первых, нам нужен телефон. А потом, это слишком далеко. Целых четверть часа до вокзала. Пригородные поезда не слишком удобны. Поставщиков не так-то просто сюда заманить. Она всем недовольна.

— Тебе не хочется перебраться в Париж?

Что касается меня, я согласен на все, лишь бы меня оставили в покое. А вот покоя и нет. Жильберта чудесная женщина, но, если я долго валяюсь в постели, она начинает открывать кран в ванной комнате, звенеть чашками, чтобы напомнить мне, что пора вставать. Она просыпается рано и не выносит, когда я в пижаме бесцельно слоняюсь по комнатам, как я привык за многие годы. Моя любовь к беспорядочной жизни действует ей на нервы. Если я слишком долго сижу в кресле, закрыв глаза и положив ноги на край стола, она наклоняется ко мне:

— Тебе скучно?

— Да нет, я работаю.

— Странная манера работать!

И тем не менее это так, я работаю, мысленно проигрывая музыкальные пьесы, составляю программы, налаживаю понемногу жизнь квартета, моего квартета. Иногда она бросает как бы мимоходом, что еще хуже:

— Там ты играл куда больше…

— Да.

— Ты это из-за меня меньше играешь?

— Да нет. Только я ничего не могу делать, пока остальные не приедут.

Она не смеет признаться мне, что ее мучит, но я и так знаю. Когда она видит, как я сижу вроде бы без дела, она не смеет выйти из дому. Она воображает, что я со своей стороны только и подстерегаю минуту, когда смогу отправиться один на прогулку, и тогда или меня собьет машина, или мне на олову свалится труба, и меня, окровавленного, принесут домой. Вот такие картины неотступно преследуют ее. Так что мы почти все время проводим дома. И становимся оба все более обидчивыми и подозрительными. Теперь ей захотелось снять квартиру в центре Парижа. Она обставляет ее, украшает, спрашивает мое мнение. Меня же это совершенно не интересует. Откровенно говоря, мне не терпится оказаться в Бордо, Лионе, Милане, и меня бы вполне устроила любая комната в гостинице. Мне и дела нет до атласа и кретона, когда я весь погружен в Гайдна или Моцарта. Но это я держу про себя, потому что Жильберта не поняла бы меня. И чтобы ее успокоить, я заставляю себя, словно наказанный школьник, играть этюды. Когда она решает, что я занят работой, что я увлекся, она уходит по делам. Я и не слышу, как она тихонечко закрывает за собой дверь. Если бы она посмела, она бы заперла меня на ключ. Вернувшись, она прислушивается. Я просто чувствую, как она переводит дыхание, успокаивается. «Благодарю тебя, Господи; он здесь! Он не сбежал от меня!»

«Ты принадлежишь мне!» — говорят любовники. Увы!

3 сентября

Меня просто поражает, какую энергию может развить Жильберта, когда ей чего-то очень захочется. Она вбила себе в голову, что наша маленькая квартирка расположена в неудобном месте. Так вот, теперь она присмотрела новую меблированную квартиру. Право же, она ставит передо мной множество проблем! Во-первых, где она берет деньги? Может, заняла деньги под виллу? Я, понятно, не стану ее об этом спрашивать, но у меня вовсе не создается впечатление, что она экономит или стеснена в средствах. А я ведь помню, что мне сказал Франк: де Баер все промотал и Жильберте необходимо получить наследство, то самое наследство, о котором она даже не упоминает. Все-таки это очень странно! Если бы она заложила свою виллу, она наверняка не была бы столь расточительна. Впрочем, кто станет покупать заложенную виллу? И вот по вечерам, ложась в постель, я принимаюсь сочинять самые причудливые истории. Я думаю, Франк просто солгал мне, что Жильберта всегда была богата, а вот у де Баера не было больше денег и о был вынужден, как и Мартен, выносить все капризы этой неуравновешенной женщины. Да, другого слова и не подберешь. Кажется, она не в состоянии долго оставаться на одном месте. Нам хорошо было здесь! Теперь она буквально влюбилась в какой-то дом в двух шагах от Елисейских полей. И по причине совершенно невероятной! Когда я заметил, что мы могли бы устроиться в более спокойном квартале, она мне ответила:

— Тут по крайней мере ты не будешь подвергаться риску!

Мне не хотелось ссориться, но порой я не выдерживаю, когда со мной обращаются как с несмышленышем. Даже все ее знаки внимания, небольшие подарки кажутся мне неуместными. Она постоянно окружает меня заботой, словно я болен, смотрит на меня с такой тоской, словно меня подтачивает какая-то неведомая болезнь, а я об этом даже не подозреваю. Она ни в чем не знает границ. Сколько тайн в человеческих существах! Мы можем лишьпредполагать, каковы они на самом деле, и вынуждены постоянно вносить поправки в свои представления. Лили была проще, и с ней было куда спокойнее!

Итак, завтра мы переезжаем. Можно было бы дождаться конца месяца. Нет. Надо уезжать сегодня же. Нельзя упустить такую возможность, возможность, которая, как я полагаю, будет стоить нам бешенных денег. Я побывал вчера в этой новой квартире; две малюсенькие спальни, крохотная гостиная, кухонька, не больше сторожки, и ванная комната, где я с трудом помещаюсь. Но квартира очень нарядная, светлая, окна смотрят в парижское небо, и это вознаграждает за все. Седьмой этаж. За одной из стен скользит лифт. Слышны его приглушенные щелчки. К счастью, я люблю рельсы и все, что напоминает мне жизнь в поезде и на вокзалах. Я буду спать здесь.

— Тебе нравится, дорогой?

Как тут сказать «нет»! И почему я должен говорить «нет»? Мне нравится! Здесь или еще где-то… А потом, тут есть телефон. Белый аппарат, совсем как те, что показывают в кино. Боше сразу оказывается вовсе рядом. Я снимаю трубку и, чтобы обновить линию, сообщаю его секретарше мой новый адрес и номер телефона. Жильберта внимательно наблюдает за мной, словно я неосторожным движением собираюсь пустить в ход какую-то адскую машину. Затем мы едем взглянуть на небольшую рабочую студию, которую снял для нас Боше в Плейеле. У меня от радости перехватывает дыхание. Пюпитры, кипы партитур и что-то неповторимое в воздухе, на стенах, на стульях, какое-то особое присутствие музыки — все пьянило меня, доставляло тайное, глубокое, полнейшее удовольствие.

— Я устроюсь здесь, в углу около двери. Я не буду вам мешать, — сказала Жильберта.

Я подскочил. Я совсем забыл, что она собиралась…

— Это тебя не стеснит?

— Нет. Конечно нет.

Как сделать, чтобы она поняла, что музыканты, которые впервые играют вместе, подобны любовникам, которые впервые заключают друг друга в объятия. Свидетели превращаются в соглядатаев! Моя радость была испорчена на весь остаток дня.

4 сентября

Вот мы и поселились в нашей новой квартире. Право, мне приятно сознавать, что я «подключен» к внешнему миру. Это трудно объяснить. Здесь я чувствую себя более активным. Нужно договориться о встрече — достаточно телефонного звонка, и импульсы летят в разные стороны, бегут по дорогам, по проводам, передаются по радиоволнам. Я словно нахожусь у пульта управления. Париж, он излучает такую силу, которая отражается до бесконечности. И в доказательство тому мне позвонила секретарша Боше: мот три партнера приезжают сегодня. Боше намерен устроить нам встречу и предлагает для этого ближайший вторник. Встреча состоится у него в шестнадцать часов. Ему необходима моя хорошая фотография, пока нас не сфотографируют группой. Он посылает мне взамен фотографии моих будущих коллег.

Таким образом, все устраивается очень быстро. Жильберта, подойдя ко мне, смотрит на меня с тревогой. Я смеюсь, вешая трубку.

— Все в порядке! Через три дня наш квартет уже будет существовать. А сейчас мы идем к фотографу.

— Зачем?

Я обнимаю ее за плечи, целую, осторожно встряхиваю.

— Проснись же, Жильберта. Зачем мне фотографироваться? Для рекламы, естественно!

— Я поняла, — проговорила с какой-то злостью Жильберта. — Значит, твои фотографии будут красоваться повсюду, как фотографии мисс Лазурный Берег?

— Но, успокойся, не на первой странице. Во всяком случае, не сразу. Я бы многое отдал, чтобы они повсюду «красовались», как ты говоришь!

Жильберта прижимается головой к моей груди.

— Прости меня, — шепчет она, — я бы тоже этого хотела, раз тебе это доставляет радость. Но я боюсь бестактностей газет. Они начнут копаться в нашей жизни. Ты же их знаешь. От них ничто не ускользает…

— Мы придумаем себе биографию. Нарасскажем всякого.

Я увлекаю за собой Жильберту. Сейчас не время рассуждать. Сейчас надо наслаждаться радостью, что тебя зовут Кристен. Квартет Кристена. Афиши на Елисейских полях, у Дюрана, повсюду. Мы садимся в лифт. Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, в блестящей кабине, и, пока мы спускаемся к жизни, к настоящей жизни, к яркому летнему солнцу, я касаюсь долгим поцелуем глаз Жильберты.

— Фотоателье «Аркур», само собой разумеется.

Жильберта не отвечает. Она покорно следует за мной. Я думаю, не неврастения ли это. В «Свирели» она ни у кого не бывала, никого не принимала. Мне вспоминается ее смятение, ее холодность во время посещения Боше, а затем и адвокатши. Ее одновременно и притягивает, и отталкивает эта новая жизнь, которую я ей предлагаю. Но она полюбит ее, я уверен.

Мы входим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим, Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле, я отдаюсь радостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу… Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки.

— Прикройте глаза… Так… Неплохо.

Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука темперирует невидимый оркестр. Щелчок.

— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте что хотите.

Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, свободно льющуюся «Песню любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на кончике стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…

Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или, скорее, дал фотографию, сделанную в молодости.

— Покажи мне! — сказала Жильберта.

Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.

— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.

— Он! Да это самый славный малый на свете!

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Знаю. Я прекрасно знал его…

— Когда?

Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, нарушить перемирие. Я слукавил.

— Дютуа очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл у Колонна. Остальных я не знаю; их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше.

Мы стали рассматривать фотографии.

— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.

Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он мог бы мне сказать: «Послушайте, Кристен… Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее, я чувствую, что буду жить в постоянном страхе Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и тоже. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!

5 сентября

Спор с Жильбертой. Не люблю, когда она орудует пылесосом. Мне кажется, пусть даже это немного наивно, что она не создана для подобной работы. Я посоветовал ей нанять приходящую прислугу.

— Нет.

— Но почему?

— Не хочу вводить в дом незнакомого человека.

— У нас нечего красть.

— О! Об этом я и не думала.

— Так в чем же дело?

— В том, что я не хочу. Вот и все!

Она почти кричала. Я сказал ей, что она могла бы разговаривать со мной другим тоном. Словом, произошла глупая, вульгарная ссора, после чего мы оба надулись. Никто не хотел заговорить первым. Мы сталкивались, пропуская друг друга, отворачивались, делая вид, что не замечаем один другого, и задыхались от невысказанных упреков. Вот это-то я больше всего и ненавижу. Не в силах дольше терпеть, я схватил пиджак и открыл дверь.

— Куда ты?

Я даже не ответил. Спокойно закрыл дверь, уверенный в своей правоте, и сел в лифт. Я впервые подумал, что Жильберта может сделать мою жизнь невыносимой и не лучше ли, вместо того чтобы пытаться с ней объясняться, просто положить конец тому, что, в сущности, было обыкновенной любовной связью. Оказавшись на Елисейских полях, я продолжал безжалостно исследовать собственную совесть, не испытывая при этом той острой мимолетной боли, которая так часто пронзала мое сердце при одной только мысли, что я должен расстаться с любимой женщиной. А ведь Жильберта занимала особое место в моей жизни. Первые дни я был буквально околдован ею. Но я не могу допустить, чтобы мной командовали. Я из породы диких зверей, кусающих того, кто слишком сильно их любит. К тому же радость уехать, попытать счастья вместе с тремя своими товарищами так упоительна, что я начинаю ненавидеть все, что меня связывает. К тому же… Возможно, правда и в том, что Жильберта — победа моего самолюбия, и не больше. Я и сам уже ничего не знаю и не хочу знать. Знаю лишь, что совершил чудесную прогулку в одиночестве, еще не известный толпе, но уже чувствуя себя избранным, на пороге той жизни, о которой я столько мечтал. Мне не хотелось возвращаться домой. На какое-то мгновение я подумал было провести ночь в гостинице, чтобы Жильберта впредь удерживалась от подобных внезапных перепадов настроения. Но я не настолько жесток.

Дома я застал Жильберту рыдающей лежа на постели. Она была такой несчастной, осунувшейся, измученной горем, что в первую минуту я взорвался:

— В конце концов, ты ведешь себя просто нелепо! Не кажется ли тебе, что ты перебарщиваешь?.. Умри я, вряд ли бы ты рыдала сильнее!

Я поцеловал ее. Она обвила мою шею и в ответ стала пылко осыпать меня поцелуями. Примирение было быстрым и полным. Я позабыл о своих обидах, уступив захлестнувшей меня нежности. Мы провели упоительный вечер наедине. Она была очень весела, а немного грустен. Теперь, когда я пишу эти строки, я прекрасно понимаю, что буду вспоминать о ней с сожалением. Но я не потерплю больше подобных сцен.

Из отчета № 15

…Супруги снова переехали, что, по всей видимости, доказывает, что у фон Клауса после инцидента на автостраде возникли некоторые подозрения. Они поселились в новой меблированной квартире на улице Пьера Шаррона, в доме 14-бис. Поскольку там есть телефон, мы сразу же установили подслушивающий аппарат. Таким образом, мы узнали, что импресарио Боше собирается организовать квартет, где так называемый Жак Кристен будет первой скрипкой. Что он задумал? Трудно сказать. У него, конечно, есть какой-то план, но мы не оставим ему времени на его осуществление. Мы ведем постоянное наблюдение за домом и будем действовать при первой возможности. Квартира находится на седьмом этаже, и там имеется лифт. Следовательно, мы используем тот же способ, что и с Гансом Штаубом…

6 сентября

Я взял скрипку и отправился заниматься в студию, снятую Боше. Я проработал все утро. Не хочу, чтобы Жильберта мешала мне готовить программу, которую я собираюсь предложить своим друзьям. Она зашла за мной туда около двенадцати, мы вместе дошли до квартала Сент-Оноре и пообедали в ресторане неподалеку от церкви Мадлен. Я был в прекрасном расположении духа. Когда Жильберта спросила меня: «Знаешь ли ты того человека, вон там, который за тобой наблюдает?», я даже не пожал плечами. Я ничего не ответил, только попросил принести нам еще графинчик божоле. Нет, ей не удастся погасить во мне радость жизни, столь непривычную и столь глубокую, которой я обязан Боше. Мании Жильберты, ее придирки теперь мне хорошо известны. Я твердо решил не обращать на них больше внимания.

Во второй половине дня я снабжал примечаниями партитуры все там же, в Плейеле. Жильберта устроилась в уголке, который для себя выбрала. Я думал, что ей надоест и она уйдет. Она же, напротив, не сдвинулась с места. Она обладает редким упорством, которое выводит меня из себя. Она поклялась себе ни на шаг не отходить от меня. И сдержит свое обещание. Я уже сейчас представляю себе выражение лиц моих коллег, когда мы будем работать здесь все вместе! И, однако, если я прямо заявлю Жильберте, что хочу чувствовать себя свободным, начнется ссора, а за ней и разрыв.

Грустный вечер. Разрыв уже навис над нами. Мы стали далеки друг от друга. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как в этой слишком нарядной квартире. Жильберта и «Свирель» составляли единое целое, особый мир. Жильберта без Мартена и Франка превратилась в нервную и требовательную женщину, от которой хочется убежать, чтобы выпить рюмку вина в каком-нибудь шумном заведении. Где ты, моя радость жизни! Бедная моя радость жизни!..

7 сентября

Фирма «Аркур» прислала мне фотографии. Не так-то легко выбрать лучшую. Естественно, мы с Жильбертой разного мнения. Она хочет, чтобы я остановил свой выбор на фотографии, где скрипка закрывает мне половину лица. Невозможно ее убедить, что Боше она не устроит. Порой я ее не понимаю Я не обращаю внимания на ее возражения. Выбираю снимок, где я изображен вполоборота, лицо хорошо освещено, глаза полузакрыты. И вовсе я не стремлюсь выставить себя в выгодном свете. Просто я всегда, насколько это было в моих силах, служил музыке. А если одной из фотографий, к счастью, удалось передать то, что я испытывал, уважение к исполняемому произведению, то именно ее, а не какую-то другую, надлежит передать в прессу! Впрочем, решит сам Боше, я должен увидеться с ним в шестнадцать часов.

В эту минуту. Это как раз Боше. Он просит извинить его. Он должен вылететь в Рим. Но встреча наша все-таки состоится, в его конторе. Мои партнеры очень милые люди, уверяет Боше, очень покладистые. У меня с ними не будет никаких трудностей. Гассан и Тазиев свободно говорят по-французски. Нет, старший по возрасту не Дютуа, а Тазиев. Превосходный парень, но у него были какие-то неприятности. Боше будет отсутствовать три дня. Он соберет нас снова, как только вернется…

— Боше должен уехать в Рим, — говорю я.

— Значит, ваша встреча не состоится! — восклицает Жильберта. Глаза у нее загораются.

— Почему? Состоится. Его присутствие необязательно.

Жильберта размышляет.

— Ты твердо решил? — спрашивает она.

— О чем ты, Жильберта? Все уже подготовлено. Мы должны встретиться все четверо. Боше начнет рекламную кампанию. И ты бы хотела, чтобы я еще колебался?

Жильберта смотрит на меня с безграничным отчаянием. Она вглядывается в мое лицо, словно хочет определить, как велика моя сила воли и честолюбие. Потом отворачивается, идет на кухню. Я слышу, как она сморкается. Я курю сигарету за сигаретой, чтобы сдержать закипающий во мне гнев.

Унылый обед. Мы оба, я и она, молчим. Жильберта погружена в какие-то свои думы. Вдруг она говорит мне:

— Ваша встреча назначена на шестнадцать часов? Значит, в шестнадцать все решится?

— Ну да.

— В таком случае…

Она не заканчивает фразу и снова отдается своим мыслям. Я не знаю, что у нее на уме, и это меня немного тревожит. Возможно, она заявит мне: «Между нами все кончено. Раз для меня нет больше места в твоей жизни, я предпочитаю уйти сейчас, сразу же, не откладывая».

Она убирает со стола. Я хочу ей помочь.

— Оставь, — говорит она сухо.

Я подхожу к окну. Улица почти пустынна. Все обедают. Есть же счастливые пары в ресторанах, и в садах, и на вокзалах. В городе полным-полно счастливых пар. Я барабаню по стеклу. Мне нужно успокоиться. Я должен быть в форме, когда встречусь с этими тремя музыкантами, руководителем которых должен стать. Если я сразу не вызову у них доверия, все погибло. Струнный квартет — это нечто вроде группы воздушных гимнастов. Каждый без слов понимает другого, подхватывает то, что тот начал. Малейшая ошибка смертельна.

— Жак!

Я оборачиваюсь. Жильберта оделась, подкрасилась. Под мышкой у нее толстая тетрадь. Она собирается уходить.

— Жак… Я должна поговорить с тобой…

— Ну что ж, говори, дорогая… Обычно ты не прибегаешь к подобным церемониям. Это так важно?

— Да… Это гораздо важнее, чем ты полагаешь.

Еще немного, и она расплачется. Она протягивает мне тетрадь.

— Что это такое? — спрашиваю я.

— Сам увидишь… Это мой дневник… Все, что там написано, очень важно, потому что я веду его уже давно… Но ты должен все прочитать… Ты обещаешь мне это? Все.

— Но почему?

— Прошу тебя. Не задавай мне вопросов… Сейчас немногим более часа. У тебя есть время все прочитать до того, как ты отправишься на эту встречу. А я пойду пройдусь, поброжу. Лучше, чтобы ты был один. Я вернусь до твоего ухода, около половины четвертого.

— Послушай, Жильберта…

— Нет. Сначала прочти. Потом мы все решим.

Она кладет тетрадь на стол, подходит ко мне, сжимает мое лицо ладонями.

— Жак, — шепчет она. — Жак… Мы ставим нашу жизнь на карту… Я была не права, что так долго тянула. Прочти побыстрее… и прости меня.

Я протягиваю к ней губы. Она отступает, почти убегает. Слышу, как спускается лифт. Я открываю окно, чтобы позвать ее. Что все это значит?.. Я вижу ее внизу, она такая маленькая, переходит улицу. Исчезает. Я на скорую руку записываю все эти события. Женский дневник, представляю себе, что это такое! Тут больше трехсот страниц! С тоской принимаюсь за чтение.

Телефонный звонок. Незнакомый голос:

— Алло?.. Господин Кристен?.. Жак Кристен?

— Да, это я.

— Говорит Дютуа.

— Какая приятная неожиданность!

— Мы должны были встретиться с вами в шестнадцать часов, у Боше… Но у меня неожиданно изменились обстоятельства. Не могли бы мы встретиться раньше?

— Охотно. Где вы сейчас?

— Совсем недалеко от вас. Мы только что пообедали вместе с Гассаном и Тазиевым. Я полагаю, проще всего было бы…

— Я бы мог подойти к вам.

— Нет! Нет! Это нам надлежит нанести вам визит, если мы вам не помешаем.

— Да вовсе нет… Приходите, когда вам будет удобно.

— Согласен. Я вас жду.

Они уже в пути. Мне не терпится встретиться с ними. Мне хочется ходить, говорить, действовать, я пишу, чтобы чем-то занять себя. Они уже в пути! Меньше чем через час квартет Кристена станет реальностью. Когда Жильберта вернется, я все ей объясню… Ее дневник мы прочтем с ней вместе сегодня же вечером, вот и все. Откровенность за откровенность, я дам ей прочитать свой дневник. Она узнает, что я обманул ее доверие в «Свирели», а я узнаю, почему она со своей стороны разыгрывала эту комедию. А потом мы уничтожим всю эту кучу бумаг. Раз и навсегда подведем черту. И если она захочет вернуть себе свободу, что ж, пусть будет так! Теперь значение имеет только наша группа, наше будущее. Эти три человека, направляющиеся к моему дому, придадут наконец смысл моей жизни.

Только что я видел, как они, все трое, вышли из машины. Самый маленький держит под мышкой папку с бумагами. Они остановились на противоположном тротуаре. Один из них поднял голову, но это не Дютуа. Они собрались группой, недолго посовещались. Маленький указал пальцем на самого высокого. Мне кажется, что они смущены. Высокий — это, вероятно, и есть Дютуа. Он будет говорить первым. Мне кажется, Дютуа был не выше меня ростом, но мне трудно определить, потому что я смотрю на них сверху. Впрочем, это, конечно, Дютуа. Они уже вошли в дом, я слышу, как лифт спускается им навстречу. Еще одно слово, чтобы сказать, как я счастлив, счастлив… Может быть, это моя последняя запись. Я буду слишком занят, чтобы вести дневник. Теперь лифт поднимается. Жильберта, ты должна знать, я очень любил тебя. Я и сейчас готов любить тебя, если ты не будешь мешать моей работе.

Дверь лифта захлопнулась. Звонок в дверь. Интересно, это звук «соль». Я никогда прежде этого не замечал. Соль-соль-соль… Все начинается, как в Пятой симфонии Бетховена. Сама Судьба стучится в мою дверь.

Искалеченное тело Кристена было обнаружено в шахте лифта. Для такого вида работы у меня имеется особая бригада, которая никогда не допускает ошибок. Тетради Жака и Жильберты были переданы мне вместе с краткой запиской: «Задание выполнено». Понятно, никто из них этих тетрадей не открывал. Обязанности у нас четко разграничены: один думает и ведет одновременно двадцать расследований (я не пытаюсь, впрочем, искать себе оправданий), а другие казнят!..

Тело Жильберты было выловлено в Сене.

Примечания

1

Les visages de l’ombre. 1953. Перевод H. Световидовой.

(обратно)

2

Опять вы! Вы неисправимы! Идите, идите. (итал.)

(обратно)

3

Надо спать. Будьте умницей! (итал.)

(обратно)

4

Выходите! (итал.)

(обратно)

5

Раздевайтесь. (итал.)

(обратно)

6

Я пришлю к вам дежурного врача. (итал.)

(обратно)

7

Позвонить? (итал.)

(обратно)

8

He разговаривайте больше. Отдыхайте. (итал.)

(обратно)

9

Ну, что тут у вас случилось? (итал.)

(обратно)

10

Вы уже говорили с переводчиком (итал.).

(обратно)

11

Вам нужно спать. Завтра, когда вы успокоитесь, я снова приду! (итал.)

(обратно)

12

Да, да… все ваши письма отправлены! (итал.)

(обратно)

13

Да, прекрасно! (итал.)

(обратно)

14

Ну, пора спать. (итал.)

(обратно)

15

A cœur perdu. 1959. Перевод Ю. Яхниной.

(обратно)

16

Maldonne. 1962. Перевод Р. Закарьян.

(обратно)

17

Военная игра (нем.)

(обратно)

Оглавление

Буало-Нарсежак СОЧИНЕНИЯ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ Том четвертый ЛИЦА ВО ТЬМЕ. ОЧЕРТЯ СЕРДЦЕ. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

  ЛИЦА ВО ТЬМЕ[1]

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

  ОЧЕРТЯ СЕРДЦЕ[15]

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

  НЕДОРАЗУМЕНИЕ[16]

    Дневник Жака

    Из дневника Жильберты

    Дневник Жака (продолжение)

*** Примечания ***