Убийство Хозяина: Как финансовые паразиты и долговое рабство разрушают мировую экономику [Майкл Хадсон] (fb2) читать онлайн

 

 

МАЙКЛ ХАДСОН

УБИЙСТВО ХОЗЯИНА

Издаётся при поддержке телеграм-канала «Политэконом»

 

 

 

KILLING the HOST

How Financial Parasites and Debt Destroy the Global Economy

Michael Hudson

 

 

 

УБИЙСТВО ХОЗЯИНА

Как финансовые паразиты и долговое рабство разрушают мировую экономику

 

Предисловие В. Ю. Катасонова

 

наше завтра

Москва 2021

 

 

 

УДК 338.23:339.727.22

ББК 65.263.23

Х14

Хадсон, Майкл

Х14 Убийство Хозяина. Как финансовые паразиты разрушают экономику. — М.: Издательство «Наше завтра», 2021. — 618 с.

ISBN 978-5-6046227-7-3

Американский экономист, профессор экономики Университета Миссури в Канзас-Сити, научный сотрудник Экономического института Леви при Бард-Колледже, бывший аналитик Уолл-Стрит, известный политический консультант и журналист Майкл Хаклберри Хадсон — один из немногих американских экономистов, не пожелавших вписываться в современный либеральный мейнстрим. Он признан одним из двенадцати экономистов, успешно предсказавших ипотечный кризис 2008 года.

Свою научную карьеру Хадсон посвятил изучению займов: как внутренних (кредиты, ипотека, процентные ценные бумаги), так и внешних. На протяжении почти полувека он последовательно отстаивает идею, что такие займы всегда сдерживают развитие страны-заемщика, а займы и экспоненциально растущие долги, опережающие размер прибыли от «реальной экономики», являются губительными для государства-заемщика. Хотя автор в своих работах говорит о странах Запада, их содержание напрямую относится и к России. Образно выражаясь, если экономика Америки, по мнению Майкла Хадсона, находится в одном метре от пропасти, то либеральная экономика России — в пяти.

Многочисленные книги Хадсона многократно издавались в США, переводились на иностранные языки, но ни одна из них на русский язык до настоящего времени не переводилась и в России не издавалась.

Предлагаемая российскому читателю книга «Убийство Хозяина. Как финансовые паразиты и долговое рабство разрушают мировую экономику» несомненно нанесет сильнейший удар по идеологии экономического либерализма, которая навязывается России на протяжении трех десятилетий постсоветской истории и с которой Майкл Хадсон ведет непримиримую борьбу.

УДК 338.23:339.727.22

ББК 65.263.23

© 2015 ISLET-Verlag

© 2015 Michael Hudson

© Хадсон М., 2021

ISBN 978-3-9814842-8-1 (англ.)

ISBN 978-5-6046227-7-3 (рус.)

© Наше завтра, 2021

 

 

 

Майкл Хадсон — американский экономист, не пожелавший вписываться в либеральный мейнстрим

 

Уже несколько десятилетий я как экономист и как американист слежу за экономической мыслью в США. Увы, «генеральная линия» «Вашингтонского обкома партии» («мейнстрим») почти полностью уничтожила честную и глубокую экономическую мысль в Америке. Такой «генеральной линией» является экономический либерализм, который убивает не только экономическую мысль, но и саму экономику и в конце концов человека. Конечно, и в Америке есть исключения, есть экономические оппозиционеры и «диссиденты». Один из них — Майкл Хадсон (Michael Hudson).

Наш герой — американец во многих поколениях. Он родился в 1939 году в Миннеаполисе. Сначала получил высшее образование в Университете Чикаго (по двум специальностям — филология и история). Затем в 1961 году поступил на экономический факультет Нью-Йоркского университета. Майкла весьма заинтересовали проблемы экономических отношений, связанные с кредитом, образованием долга, способами и методами его погашения, социальными и политическими аспектами долговой зависимости. Чтобы лучше понять тонкости этих проблем, Майкл, еще обучаясь в Нью-Йоркском университете, начал работать в обычном коммерческом банке. В 1964 году пришел на работу в крупнейший американский банк Chase Manhattan Bank в исследовательское подразделение, где занимался изучением платёжных балансов стран, с которыми банк работал в качестве кредитора. Также работа с платежными балансами разных стран помогла ему разобраться в проблемах нелегального движения капитала и выявлять те «гавани», где такой капитал оседал (фактически — офшоры, хотя тогда это слово почти не использовалось). В 1968 году Хадсон перешел на работу в Arthur Andersen, одну из крупнейших в мире аудиторских компаний. Там он занимался не только оценкой финансовой и экономической деятельности отдельных фирм, но также анализом финансовых потоков во всей американской экономике и, что особенно важно, за ее пределами. Фактически он опять выходил на проблемы платежных балансов, международного движения капитала, международных кредитов, внешнего долга, офшорных юрисдикций и т.п. Можно сказать, что работа Хадсона в разных банках и компаниях была для него своеобразной стажировкой. Он на деле узнавал о многих тонкостях экономики, о которых ничего не говорили в университетах. Позднее Майкл Хадсон пришел даже к заключению, что из университетских программ экономического обучения выпадали целые блоки реальных проблем мировой экономики и международных финансов.

Хадсон продемонстрировал явное тяготение к исследовательской работе. В 1968 году он защитил докторскую диссертацию. Она была посвящена экономической истории Америки XIX века и анализу взглядов на эту историю тех экономистов и историков, которые не вписывались в mainstream (официальную идеологию Вашингтона, которая доводилась до студентов через университетские программы). В 1975 году Хадсону удалось опубликовать эту диссертацию в виде книги под названием «Economics and Technology in XIX Century American Thought: The Neglected American Economists» («Экономика и технология в американской мысли XIX века: отвергнутые американские экономисты»). Книга несколько раз переиздавалась (последнее издание — в 2015 году). Хадсона, как видим, уже в молодые годы интересовали «отвергнутые» экономисты. Видимо, и он внутренне был уже готов к тому, чтобы быть отвергнутым. Истина его волновала больше, чем слава.

Работая в компании Arthur Andersen, Майкл Хадсон стал ведущим американским специалистом в области платежных балансов. Свои изыскания в этой области Хадсон изложил в стостраничной работе «А financial payments-flow analysis of U. S. international transactions, 1960-1968». Пришла известность; Майкла как главного эксперта по платежным балансам стали приглашать на чтение курсов в университеты и школы бизнеса. Основной его площадкой стала Новая школа в Нью-Йорке, где он преподавал три года.

Наверное, переломным событием в жизни Хадсона стал выход в 1972 году его книги «Сверхимпериализм: происхождение и основы доминирования США в мире» (Super imperialism: the origin and fundamentals of U. S. world dominance). Это было фундаментальное осмысление американской экономики, которое выходило далеко за рамки прикладных исследований. А выводы не ограничивались традиционными рекомендациями частичных реформ и улучшений. Вывод был оглушительный: американская модель экономики программирует движение страны к пропасти. При этом до своей гибели Америка может отправить в эту пропасть многие страны мира. Американская модель экономики, по Хадсону, не просто капитализм. Конечно, в 70-е годы прошлого века в учебниках и академической литературе уже старались избегать этого слова. Но некоторые авторы продолжали использовать термин «капитализм», настаивая на том, что эта модель — лучшая из существующих и существовавших в мире. Хадсон назвал американскую модель «паразитической» в чистом виде. Для доказательства этого тезиса Хадсон не просто манипулировал словами и ссылками на классиков мировой экономической и социологической мысли. Он эти ссылки подкреплял конкретными расчетами. Благо Хадсон прекрасно знал платежные балансы и статистику. Все цифры показывали, что Америка — паразит, питающийся за счет соков десятков других стран, ставших де-факто ее колониальными придатками.

Примечательно, что работа писалась в самом начале 70-х годов прошлого века. Было очевидно, что мировая валютно-финансовая система, созданная в 1944 году в Бреттон-Вудсе, уже агонизирует. В 1972 году (когда книга увидела свет) золотодолларовый стандарт уже не работал. Хадсон хорошо чувствовал, куда дует ветер. А именно — в сторону легализации бумажного (не обеспеченного золотом) доллара. Хадсон оказался прав: в 1976 году на Ямайской международной валютно-финансовой конференции доллар был отвязан от золота, но при этом сохранил статус мировой валюты. Хадсон прекрасно понимал, что доллар США превращается в чисто долговую расписку, ничем не обеспеченную. Америка начнет стремительно хиреть, потому что американскую экономику будет уничтожать «печатный станок» Федерального резерва, все виды задолженности начнут расти. Остальные страны мира также будут экономически деградировать, осуществляя фактически бесплатное снабжение Америки всем необходимым. Нормальные воспроизводственные процессы там будут нарушены. В древнем Риме существовал империализм (Римская империя), этот империализм в конечном счете погубил Рим. Современная Америка начала формировать сверхимпериализм, который, как предсказывал наш герой, погубит и ее саму, и всех остальных. Хадсон предвидел, между прочим, что в какой-то момент времени доверие к бумажному доллару исчезнет и Вашингтону придется прибегать к силовому обеспечению американской валюты. Когда Хадсон писал «Сверхимпериализм», Америка вела войну во Вьетнаме. Хадсон предвидел, что могут настать времена, когда у Вашингтона на планете будет одновременно десять таких войн. И выиграть их он не сумеет. Сегодня мы все это видим воочию.

Выход «Сверхимпериализма» вызвал бешеную реакцию во многих кругах Америки: политических, деловых, академических. В любом случае книгу не удалось замолчать. Почти все ведущие американские СМИ (Business Week, The Nation, U. S. News & World Report, The Washington Post), также многие академические журналы удостоили книгу ругательными рецензиями и комментариями. Например, рецензия Кеннета Боулдинга («раскрученного» в Америке экономиста и тогдашнего президента Американской экономической ассоциации) на книгу Хадсона была названа «Дьявольская теория экономической истории». А другой «раскрученный» американский экономист профессор Рэймонд Микеселл свою рецензию озаглавил «Искажённый взгляд на экономическую историю». Уже тогда Хадсон от своих коллег по «цеху» получил такие клейма, как «марксист», «агент Кремля», «параноик», «скрытый коммунист», «алармист» и т.п.

Эти нападки не выбили Хадсона из седла. Он продолжал изучение вопросов, начатых в «Сверхимпериализме». В 1977 году вышла его книга «Великий перелом: новый международный экономический порядок» (Global fracture: the new international economic order). В ней он писал о «холодной войне», о разделении мира на противостоящие лагери, о роли военной силы в экономическом развитии страны и т.п.

Примечательно, что, несмотря на возникшие в Вашингтоне подозрения в отношении лояльности Майкла Хадсона, он оставался востребованным со стороны практических организаций, которым нужен был профессионал в области финансовой статистики, финансовых расчетов и платежных балансов. С 1973 года он работал в «мозговом центре» при Гудзоновском институте, а с 1979 года — в одной из исследовательских структур при Организации объединенных наций.

Майкл Хадсон — очень разносторонний специалист. Где он только ни трудился в последние десятилетия прошлого века. Видимо, необходимость «хлеба насущного» заставляла его работать в качестве финансового консультанта в разных бизнес-структурах. В частности, в 1989 году он стал сотрудничать с фондом «Scudder Stevens and Clark», занимавшимся инвестициями в государственные облигации. Между прочим, в следующем году фонд занял второе место в рейтинге лучших инвестиционных фондов в мире. Наверное, в этом есть также заслуга Хадсона.

Но, судя по всему, бизнес не очень интересовал нашего героя. Он по-прежнему оставался исследователем, который привык докапываться до корней любой проблемы. В нем проснулся историк (напомню, что это первая его специальность по университетскому образованию). Продолжая размышлять о проблемах кредита, долга и долговой экономики в Новое время, Хадсон попытался выяснить, когда с этими проблемами человечество впервые столкнулось. Выяснилось, что очень давно — еще в Древнем Риме, Греции, Вавилоне и Шумере. Оказалось, что первыми банками были языческие храмы, а частная ростовщическая деятельность в ранние эпохи была вообще запрещена. Что за частное ростовщичество людей строго наказывали (вплоть до смертной казни). Что жрецы и властители очень внимательно следили за тем, чтобы долги не накапливались. Что были специальные правила и процедуры списания и полной ликвидации долгов и т.п. Большой интерес у Хадсона вызвали ветхозаветные правила «Юбилейных годов», которые предусматривали периодические списания долгов, возвращение заложенных земель и освобождение людей из долгового рабства. Занимаясь этими вопросами древней истории, Хадсон стал научным сотрудником Музея археологии и этнологии при Гарвардском университете. Через некоторое время в Гарварде Хадсон основал Институт по изучению становления долгосрочных экономических тенденций. Позднее он стал основателем ISCANEE (Международная конференция по изучению экономики древнего Ближнего Востока), которая стала проводить интересные встречи. Формально тематика была исторической, но выводы, которые рождались в недрах ISCANEE, были крайне актуальными. Эта организация, опираясь на уроки далекого прошлого, пыталась предупреждать лидеров Америки и других стран об опасностях долговой модели экономики.

В середине 90-х годов прошлого века Хадсон стал профессором экономики Университета Миссури в Канзас-Сити и научным сотрудником Экономического института Леви при Бард-колледже. Кстати, в совет директоров института входит известный американский экономист, лауреат Нобелевской премии Джозеф Стиглиц. Он также подвергал и продолжает подвергать критике существующую в Америке «экономическую науку», называя ее опасной пропагандой «хозяев денег».

В начале нынешнего века Майкл Хадсон стал активно выступать в прессе с предупреждениями надвигающегося кризиса. Когда финансовый кризис 2007-2009 годов разразился, многие вспомнили о предупреждениях Хадсона. Он попал в списки «экономических пророков», умеющих предсказывать кризисы. Хадсон скромно реагировал на подобную «славу» и говорил: для таких предсказаний нужен просто-напросто здравый ум. Увы, американские СМИ и американская система образования находятся под жестким контролем «хозяев денег» и занимаются «промывкой мозгов». Для того, чтобы остановить дальнейшее сползание Америки к пропасти, народу надо вернуть здравый смысл. Для чего, в свою очередь, необходимо остановить машину по «промывке мозгов».

Майкл Хадсон очень внимательно следит за сегодняшними событиями в мире. В частности, за нынешними войнами на Ближнем и Среднем Востоке. Расценивает их как агонию американского империализма. Следит также за Китаем, Россией, Украиной, Кореей. Как и другой известный американский экономист Пол Робертс (кстати, один из идеологов «рейганомики»), симпатизирует нашей стране. Хадсон бывал в России. Конечно, его зоркий глаза приметил большое количество негатива в нашей жизни (не только в части бытовой, но также в политике, экономике, культуре и образовании). Об этом можно прочитать в его критических статьях, но критика носит конструктивный характер. Образно выражаясь, если Америка находится в одном метре от пропасти, то Россия — в пяти. Поэтому Хадсон очень рассчитывает, что помощь человечеству может прийти именно от России. Свои размышления об Америке, России, мире он размещает в виде статей и комментариев на собственном сайте по адресу: http://michael-hudson.com. Там имеется немало советов и рекомендаций, адресованных нашим руководителям. Очень хотелось бы, чтобы Хадсона в России знали и читали. Но, увы, в большинстве российских учебников по экономике, финансам и истории экономических учений имя Хадсона даже не упоминается.

Книги Хадсона многократно издавались в Соединенных Штатах, переводились на иностранные языки (японский, китайский, испанский и др.). Кроме упомянутых выше («Сверхимпериализм» и «Великий перелом»), наиболее значимыми являются следующие (указывается год первого издания):

1. Канада в новом денежном порядке: заимствования, обесценение, реструктуризация (Canada in the new monetary order: borrow, devalue, restructure), 1978.

2. Торговля, развитие и иностранный долг: история теорий поляризации и конвергенции в международной экономике (Trade, development and foreign debt: a history of theories of polarisation and convergence in the international economy), 1992.

3. Утраченная традиция списания долга в Библии (The Lost Tradition of Biblical Debt Cancellations), 1993.

4. Приватизация в древних странах Ближнего Востока и в эпоху классической античности (Privatization in the Ancient Near East and Classical Antiquity), 1996.

5. Урбанизация и землевладение в древних странах Ближнего Востока (Urbanization and Land Ownership in the Ancient Near East), 1999.

6. Долг и экономическое возрождение в древних странах Ближнего Востока (Debt and economic renewal in the ancient Near East), 2002.

7. Создание экономического порядка: ведение документооборота, стандартизация и развитие отчетности в древних странах Ближнего Востока (Creating Economic Order: Record-Keeping, Standardization and the Development of Accounting in the Ancient Near East), 2004.

8. Пузырь и то, что за его пределами: фиктивный капитал, дефляция долга и глобальный кризис (The bubble and beyond: fictitious capital, debt deflation and the global crisis), 2012.

9. Убийство Хозяина. Как финансовые паразиты и долговое рабство уничтожают мировую экономику (Killing the host: how financial parasites and debt bondage destroy the global economy), 2015.

10. Финансы и война (Finance as Warfare), 2015.

11. Отсутствующее владение и его ущербность: критические очерки по творческому наследию Торстейна Веблена (Absentee Ownership and Its Discontents: Critical Essays on the Legacy of Thorstein Veblen), 2016.

Увы, ни одна из перечисленных книг до этого года на русский язык не переводилась и в России не издавалась. Случайность это или чьи-то попытки замалчивать одного из величайших экономистов нашего времени? Безусловно, появление любой из работ Хадсона на российском книжном рынке нанесет сильнейший удар по идеологии экономического либерализма, которая навязывается России на протяжении трех десятилетий постсоветской истории и с которой Хадсон ведет непримиримую борьбу.

Предлагаемая уважаемому российскому читателю книга «Убийство Хозяина» — прорыв в этом заговоре молчания в России против Майкла Хадсона. Будем надеяться, что наша читательская аудитория с большим интересом примет данный труд американского экономиста и что за «Убийством Хозяина» последуют новые книги Хадсона на русском языке.

Профессор, д. э. н. В. Ю. Катасонов

 

 

Благодарность

 

Первоначально идею популяризации моей более академичной книги «Пузырь и его последствия» высказал мой агент Мел Флэшман, который организовал её публикацию на немецком языке. Эта книга содержит аполитичные разъяснения по экономике США, Ирландии, Латвии и Греции, большую часть которых я первоначально опубликовал на сайте Counterpunch, поэтому вполне уместно, что Джеффри Сент-Клер публикует их как электронную книгу издательства Counterpunch. Он внёс много полезных редакторских предложений, которым я последовал.

Конструктивные идеи по структуре книги подсказали Дейв Келли и Сьюзен Шаретт, которые просмотрели ранние наброски и помогли мне сосредоточиться на её логике. Линн Йост и Корнелия Вунш с невероятным терпением справились с набором текста и публикацией.

Я уже публиковал части некоторых глав из этой книги на сайте Naked Capitalism (Голый капитализм), который ведут, освещая мировые финансы, Ив Смит и Ламберт Стретер, и на сайте CounterPunch. С этих двух сайтов также взято большое количество цитируемых статей.

Джеффри Соммерс и Игорь Пименов предоставили много информации о Латвии, а Хорхе Вилчес просветил меня по Аргентине. Постоянное плодотворное обсуждение велось с Дэвидом Гребером, Стивом Кином, Майклом Перельманом, Бертеллом Оллманом и Рэнди Реем.

А без своей жены, Грейс Хадсон, её любви и поддержки я просто не смог бы написать эту книгу. Поэтому я посвящаю эту книгу ей.

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Я не собирался стать экономистом. В колледже Чикагского университета я никогда не посещал курсы по экономике и даже не ходил рядом с его бизнес-школой. Мои интересы лежали в области музыки и истории культуры. Когда в 1961 году я переехал в Нью-Йорк, то собрался заняться издательским делом в этих же областях. Я стал помощником Джерри Каплана в «Свободной прессе» в Чикаго и подумывал о том, чтобы начать собственное дело, когда литературный критик Джордж Лукач, специалист по Венгрии, передал мне права на свои произведения на английском языке. А в 1962 году, когда умерла Наталья Седова, вдова Льва Троцкого, Макс Шахтман, распорядитель её имущества, также передал мне права на произведения и архив Троцкого. Но я не смог заинтересовать ни одно издательство взяться за их публикацию. Так что моё будущее оказалось не в том, чтобы публиковать чужие работы.

Моя жизнь резко изменилась за один-единственный вечер. Мой лучший друг из Чикаго попросил меня найти Теренса Маккарти, отца одного из его одноклассников. Теренс Маккарти в прошлом был экономистом в «Дженерал Электрик», а также автором «плана Форгаша». В плане, названном по имени Морриса Форгаша, сенатора от Флориды, Всемирному банку ускорения экономического развития предлагалось за счёт изменения политики банка начать кредитование в национальной валюте для проведения земельных реформ и достижения большей самообеспеченности продовольствием вместо плантаций экспортных культур.

В мой первый вечер встречи с ним я был ошеломлён двумя идеями, которые стали делом всей моей жизни. Сначала он почти поэтически описал движение денежных средств в экономической системе. Он объяснил, почему большинство финансовых кризисов в истории происходили осенью, после сбора урожая. Изменения уровня грунтовых вод на Среднем Западе или колебания климата в других странах приводили к периодическим засухам, которые вызывали неурожаи и опустошение банковской системы, заставляя банки требовать погашения кредитов. Финансы, природные ресурсы и промышленность оказались частями взаимосвязанной системы, очень похожей на астрономию, а для меня — ощущением прекрасного. Но в отличие от астрономических циклов математика сложных процентов неизбежно приводит экономику к долговому краху, потому что финансовая система расширяется быстрее основной экономики, перегружая её долгами, так что кризисы становятся всё более серьёзными. Экономику разрывают нарушения в цепочке платежей.

В тот самый вечер я решил стать экономистом. Вскоре я поступил в аспирантуру и начал искать работу на Уолл-стрит, что было единственным практическим способом понять, как на самом деле функционирует экономика. В течение следующих двадцати лет мы с Теренсом Маккарти почти ежедневно по часу беседовали о текущих экономических событиях. Он перевёл «Историю экономических учений: от физиократов до Адама Смита» — первый перевод на английский «Учения о прибавочной стоимости» Маркса, которая сама по себе была первой настоящей историей экономической мысли. Для начала он посоветовал мне прочитать все книги из своей библиотеки — Физиократы, Джон Локк, Адам Смит, Давид Рикардо, Томас Мальтус, Джон Стюарт Милль и так далее.

Темы, которые меня больше всего интересовали — а им посвящена данная книга,— не преподавались в Нью-Йоркском университете, где я получал учёные степени по экономике. В самом деле, ни на одном факультете университета не преподавалась динамика долга и то, как структура банковского кредитования вздувает цены на землю, или исчисление национального дохода и растущая доля, поглощаемая извлечением ренты в секторе финансов, страхования и недвижимости (FIRE). Был только один способ научиться анализировать эти темы: работать в банках. В 1960-х годах едва ли был какой-либо намёк на то, что эти тенденции приведут к огромному финансовому пузырю. Но динамика уже проявилась, и мне посчастливилось работать в банках, чтобы её заметить.

Моя первая работа была совершенно обыденной: экономист в трастовой компании сбербанков. Ныне несуществующая компания была создана тогдашними 127 сберегательными банками Нью-Йорка (ныне также вымершими — их захватили, приватизировали и выпотрошили коммерческие банкиры). Я был нанят, чтобы вести учёт того, как на сбережения начислялись проценты и использовались повторно в новых ипотечных кредитах. Мои графики этого роста сбережений напоминали гравюру «Волна» Хокусая, но с пиком как на кардиограмме, каждые три месяца в день начисления квартальных дивидендов.

Выросшие сбережения давались в долг покупателям жилья, что способствовало росту цен на жильё после Второй мировой войны. Такой процесс казался вечным двигателем процветания, наделяющим средний класс растущим состоянием. Чем больше банки кредитуют, тем выше растут цены на недвижимость, покупаемую в кредит. А чем больше растут цены, тем больше банков готовы кредитовать — пока всё больше людей присоединяются к тому, что похоже на вечный двигатель, создающий богатство.

Но этот процесс работает только до тех пор, пока доходы растут. Мало кто замечает, что большая часть их растущего дохода выплачивается за жильё. Они полагают, что экономят — и становятся богаче, когда платят за инвестиции, которые будут расти. По крайней мере, так продолжалось в течение шестидесяти лет после окончания Второй мировой войны в 1945 году.

Но пузыри всегда лопаются, потому что они финансируются за счёт долга, который растёт как число «писем счастья» для экономики в целом. Обслуживание ипотечного долга поглощает всё больше арендной стоимости недвижимости и доходов домовладельцев, поскольку новые покупатели берут на себя больше долгов, чтобы покупать дома, которые растут в цене.

Отслеживание роста сбережений и роста цен на жильё, финансируемого долгами, оказалось лучшим способом понять, как за последнее столетие была создана (или, по крайней мере, раздута) большая часть «богатства на бумаге». Тем не менее, несмотря на тот факт, что крупнейшим активом экономики является недвижимость — и одновременно она — основной актив и крупнейший долг для большинства семей — анализ земельной ренты и оценка имущества даже не преподавались на курсах, где я учился по вечерам, когда работал над степенью кандидата экономических наук.

Закончив учёбу в 1964 году, я поступил на работу в отдел экономических исследований банка «Чейз Манхэттен» на должность экономиста по платёжному балансу. Это был ещё один удачный опыт обучения без отрыва от производства, потому что единственный способ изучить данную тему — это поработать в банке или государственном статистическом агентстве. Моей первой задачей было прогнозирование платёжного баланса Аргентины, Бразилии и Чили. Отправной точкой были их доходы от экспорта и другие поступления в иностранной валюте, которые служили мерой того, сколько дохода может быть выплачено в качестве обслуживания долга по новым займам в банках США.

Так же, как ипотечные кредиторы рассматривают рентный доход как поток, который должен быть превращён в выплату процентов, международные банки рассматривают доходы иностранных государств в твёрдой валюте как потенциальный доход, который капитализируется в кредиты и выплачивается в виде процентов. Скрытая цель отделов маркетинга в банках — и кредиторов в целом — состоит в том, чтобы использовать весь экономический излишек для оплаты обслуживания долга.

Вскоре я обнаружил, что страны Латинской Америки, которые я изучал, были полностью «перекредитованы». Притоков в твёрдой валюте, доступных для извлечения в качестве процентов по новым займам или выпускам облигаций, больше не осталось. По сути, произошла утечка, бегство капитала. Эти страны могли выплатить то, что уже должны, только если их банки (или Международный валютный фонд) предоставят им деньги для оплаты растущего потока процентных платежей. Именно так пролонгировались кредиты суверенным правительствам в течение 1970-х годов.

Их внешние долги выросли на сложные проценты, экспоненциальный рост которых заложил основу для краха, произошедшего в 1982 году, когда Мексика объявила, что не может платить по своим долгам. В этом отношении кредитование правительств стран третьего мира предвосхитило образование пузыря на рынке недвижимости, который лопнул в 2008 году. За исключением того, что долги стран третьего мира были списаны в 1980-х годах (через облигации Брейди) в отличие от долгов по ипотечным кредитам.

Мой самый важный опыт обучения в «Чейз Манхэттен» заключался в разработке бухгалтерского формата для анализа платёжного баланса нефтяной промышленности США. Руководители «Стэндард Ойл» показали мне различие между экономической статистикой и реальностью. Они объяснили, как использование «удобных флагов» Либерии и Панамы позволяло им избегать уплаты подоходного налога в странах-производителях или странах-потребителях, создавая иллюзию того, что никакой прибыли не было получено. Ключевым моментом было «трансфертное ценообразование». В этих центрах по уклонению от налогообложения судоходные отделения покупали сырую нефть по низким ценам в ближневосточных или венесуэльских филиалах, где нефть добывалась. Эти судовые и банковские центры, у которых не было налога на прибыль, затем продавали ту же самую нефть по повышенным ценам нефтеперерабатывающим заводам в Европе или в других местах. Трансфертные цены были установлены достаточно высокими, чтобы не оставлять какой-либо прибыли, которую необходимо объявлять.

С точки зрения платёжного баланса каждый доллар, потраченный нефтяной промышленностью за рубежом, возвращался в экономику США всего за 18 месяцев. Мой доклад попал на стол каждого сенатора и конгрессмена США и освободил нефтяную промышленность от контроля за платёжным балансом, введённого президентом Линдоном Джонсоном во время войны во Вьетнаме.

Мое последнее задание в «Чейз» было увязано с проблемой доллара. Меня попросили оценить объём криминальных сбережений, идущих в Швейцарию и другие убежища. Государственный департамент обратился к «Чейз Манхэттен» и другим банкам с просьбой создать отделения в странах Карибского бассейна для привлечения денег наркодилеров, контрабандистов и подобных типов в долларовые активы с целью поддержки доллара, поскольку отток средств из-за зарубежных военных расходов резко возрос. Конгресс помог, не вводя 15-процентный подоходный налог с процентов по казначейским облигациям. Мои расчёты показали, что наиболее важными факторами при определении валютных курсов были не торговля или прямые инвестиции, а «ошибки и упущения» — эвфемизм «горячих денег». Не бывает более «ликвидных» или «горячих», чем торговцы наркотиками и государственные чиновники, присваивающие доходы от экспорта своей страны. Министерство финансов США и Государственный департамент стремились обеспечить безопасное убежище для своих поступлений в качестве чрезвычайного средства для компенсации расходов по платёжному балансу военных расходов США.

В1968 году я расширил свой анализ потоков платежей, чтобы охватить экономику США в целом, работая над годичным проектом для (ныне несуществующей) бухгалтерской фирмы «Артур Андерсен». Мои графики показали, что дефицит платежей в США в 1960-х годах носил исключительно военный характер. Частный сектор — внешняя торговля и инвестиции — год за годом находился в равновесии, и «иностранная помощь» фактически приводила к профициту (surplus) в долларах (как это и требовалось в соответствии с законодательством США).

Моя монография привела к приглашению выступить в Новой школе, на выпуске экономического факультета 1969 года, где выяснилось, что им нужен человек для чтения курса лекций по международной торговле и финансам. Мне предложили эту работу сразу после лекции. Я никогда не изучал этот предмет в Нью-Йоркском университете и подумал, что преподавание будет лучшим способом узнать, что академическая теория имеет сказать по этому поводу.

Я быстро обнаружил, что из всех экономических дисциплин теория международной торговли была самой нелепой. Канонерки и военные расходы никогда не фигурируют в этом теоретизировании, равно как и все важные «ошибки и упущения», бегство капитала, контрабанда или фиктивные трансфертные цены для уклонения от уплаты налогов. Эти опущения необходимы для того, чтобы подвести теорию торговли к ложному и разрушительному выводу о том, что любая страна может выплатить любую сумму долга, просто понижая заработную плату достаточно, чтобы заплатить кредиторам. Всё, что представляется необходимым, — это достаточная девальвация (в основном девальвируется стоимость местной рабочей силы) или снижение заработной платы в результате «реформ» на рынке труда и программ жёсткой экономии. Эта теория оказалась ошибочной везде, где применялась, но она остаётся сущностью догматики МВФ.

Академическая монетарная теория ещё хуже. «Чикагская школа» Милтона Фридмана связывает предложение денег только с ценами на товары и заработной платой, а не с ценами активов на недвижимость, акции и облигации. Она утверждает, что деньги и кредит предоставляются бизнесу для инвестиций в средства производства и новый найм, а не для покупки недвижимости, акций и облигаций. Сделана лишь робкая попытка принять во внимание обслуживание долга, которое должно быть оплачено по этому кредиту, отвлекая расходы на потребительские товары и материальные средства производства. Таким образом, я обнаружил, что академическая теория противоречит тому, как на самом деле в мире делаются дела. Ни один из моих профессоров не имел достаточного практического опыта в банковском деле или опыта работы на Уолл-стрит, чтобы это заметить.

Я провёл три года в Новой школе, выполняя анализ того, почему глобальная экономика скорее поляризуется, чем сближается. И я обнаружил, что «меркантилистские» экономические теории уже в 18-м веке во многих отношениях опережали сегодняшнюю мейнстримную, господствующую теорию. Я также увидел, насколько ранние экономисты лучше осознавали проблемы правительств (или прочих), полагающихся на кредиторов для получения политических рекомендаций. Как объяснил Адам Смит, кредитор общественности, рассматриваемый просто как таковой, не заинтересован в хорошем состоянии какой-либо конкретной части земли или в хорошем управлении какой-либо конкретной частью основного капитала.

У него нет для этого способа контроля. И он может не заботиться о таких вещах. Их разорение в некоторых случаях может остаться ему неизвестным и не может на него напрямую повлиять.

Интересы держателей облигаций заключаются исключительно в том, чтобы погасить их как можно быстрее, нимало не беспокоясь о тех социальных разрушениях, которые они вызывают. Тем не менее, им удалось внушить идею о том, что суверенные государства, а также отдельные лица несут моральное обязательство выплачивать долги и даже действовать в интересах кредиторов, а не местного населения.

Мое предостережение о том, что страны третьего мира не смогут выплатить свои долги, возмутило декана факультета Роберта Хайльбронера. Находя эту идею невероятной, он жаловался, что мой упор на финансовые накладные расходы отвлекает студентов от ключевой формы эксплуатации: наёмного труда — работодателями. И даже преподаватели-марксисты, которых он нанял, не уделяли много внимания процентам, долгам или извлечению ренты.

Я обнаружил похожую нерасположенность специалистов левых взглядов к решению проблем задолженности, когда меня пригласили на встречи в Институте политических исследований (IPS) в Вашингтоне. Когда я выразил свою заинтересованность в подготовке почвы для списания долгов стран третьего мира, Маркус Раскин, содиректор IPS сказал; что, по его мнению, их ещё не припёрли к стенке (То есть недограбили — Прим. перев.). (Потребовалось ещё одно десятилетие, до 1982 года, чтобы Мексика «взорвала» латиноамериканскую «долговую бомбу», объявив о своей вышеупомянутой неплатёжеспособности.)

В 1972 году я опубликовал свою первую большую книгу «Сверхимпериализм: экономическая стратегия американской империи», в которой объяснялось, что в 1971 году отказ от привязки доллара США к золоту оставил в качестве основы для мировых резервов только казначейские обязательства США. Дефицит платёжного баланса, связанный с зарубежными военными расходами, откачивал доллары за границу. Они оказались в руках центральных банков, которые возвращали их в Соединённые Штаты, покупая казначейские ценные бумаги, а те в свою очередь финансировали дефицит внутреннего бюджета. Это даёт экономике США уникальные финансовые возможности жить за чужой счёт (Печать необеспеченных долларов и выпуск ценных бумаг — Прим. перев.). Таким образом, США способны самофинансировать свой дефицит, казалось бы, до бесконечности. В итоге дефицит платёжного баланса фактически финансировал дефицит внутреннего бюджета в течение многих лет. Международная финансовая система после отказа от золота обязала зарубежные страны финансировать военные расходы США, независимо от того, поддерживали они их или нет.

Несколько моих друзей с Уолл-стрит помогли мне «спастись» из академических кругов и попасть в мир «фабрик мысли» — в аналитический центр Германа Канна, Гудзоновский институт. Министерство обороны предоставило этому институту большой контракт для меня, чтобы они смогли понять, как Соединённые Штаты получили эти бесплатные финансовые преимущества. Я также начал вести информационный бюллетень о состоянии рынка для брокерского дома в Монреале, поскольку Уолл-стрит, похоже, больше интересовался моим анализом денежных потоков, чем левые круги. В 1979 году я написал книгу «Глобальный разрыв: новый международный экономический порядок», предсказывая, как одностороннее доминирование США ведёт к геополитическому расколу по финансовым направлениям, подобно тому, как в международных главах настоящей книги описываются деформации, разрушающие сегодняшнюю мировую экономику.

Позже, в том же десятилетии, я стал советником Учебного и научно-исследовательского института Организации Объединённых Наций (UNITAR). Там я вновь стремился предупредить, что страны третьего мира не смогут погасить свои внешние долги. Большая часть кредитов была взята этими странами на субсидирование торговой зависимости, а не на реструктуризацию экономики, благодаря чему можно было выплачивать долги. Программы жёсткой экономии МВФ — так называемой «структурной перестройки», подобные тем, которые в настоящее время навязываются еврозоне, усугубляют ситуацию с задолженностью за счёт повышения процентных ставок и налогов на рабочую силу, сокращения пенсий и расходов на социальное обеспечение, а также продаж монополистам, ищущим ренты, государственной инфраструктуры (особенно банковской, прав на воду и полезные ископаемые, связь и транспорт). Такая «перестройка» возвращает в бизнес классовую войну (борьбу) в международном масштабе.

Высшей точкой проекта UNITAR оказалась встреча в Мексике в 1980 году, организованная её бывшим президентом Луисом Эчеверриа. Разразилось целое сражение из-за моего настойчивого утверждения, что должникам из стран третьего мира скоро придётся объявить дефолт. Хотя банкиры Уолл-стрит обычно видят «письмена на стене», их лоббисты настаивают на том, что все долги могут быть выплачены, с целью обвинить страны-должники в том, что они «не затягивают пояса». Банки заинтересованы в том, чтобы отрицать очевидные проблемы с выплатой «капитальных трансфертов» в твёрдой валюте.

Мой опыт работы с подобными «мусорными» экономиками, спонсируемыми банками, которые заражают государственные учреждения, вдохновил меня на написание книги по истории решений долговых проблем разными обществами на протяжении веков. Мне потребовалось около года, чтобы наметить историю долговых кризисов ещё в классических Греции и Риме, а также изучить библейскую основу юбилейного года. Но затем я начал раскапывать предысторию долговой практики, восходящую к Шумеру в третьем тысячелетии до нашей эры. Материалы были рассыпаны по разным источникам, поскольку никакой истории этого ближневосточного генезиса, сформировавшего западную экономическую цивилизацию, ещё не было написано.

До 1984 года мне удалось восстановить, как впервые возник долг под проценты — в храмах и дворцах, а не при товарообмене частных лиц. Большая часть долгов приходилась на эти крупные государственные учреждения или на их сборщиков долгов, поэтому правителям удавалось так часто списывать долги. Они аннулировали долги самим себе, чтобы предотвратить крах своих экономик. Я показал свои выводы некоторым своим коллегам из научных кругов, и в результате меня пригласили стать научным сотрудником по экономической истории Вавилона в Гарвардском музее Пибоди (отдел антропологии и археологии).

Тем временем я продолжал консультировать финансовых клиентов. В 1999 году компания «Скаддер, Стивенс энд Кларк» наняла меня, чтобы помочь создать первый в мире фонд суверенных облигаций. Мне сказали, что, поскольку я известен как «Доктор Страшный суд», когда речь идёт о долгах третьего мира, если его управляющие директора смогут убедить меня в том, что эти страны будут продолжать выплачивать свои долги по крайней мере в течение пяти лет, то компания создаст на такой срок самоликвидирующийся фонд. В результате возник первый суверенный имущественный фонд — оффшорный фонд, зарегистрированный в «Датч Вест-Индиз» и торгуемый на Лондонской фондовой бирже.

Новое кредитование Латинской Америки прекратилось, из-за чего страны-должники так отчаянно нуждались в средствах, что облигации с аргентинскими и бразильскими долларами приносили 45 процентов годовых и мексиканские среднесрочные облигации тессобоно (tessobonos) — более 22 процентов. Однако попытки продать акции этого фонда американским и европейским инвесторам потерпели неудачу. Акции были проданы в Буэнос-Айресе и Сан-Паулу, главным образом элите, которая держала высокодоходные долларовые облигации своих стран на оффшорных счетах. Это показало нам, что финансовые менеджеры действительно будут продолжать оплачивать внешние долги своих правительств, пока они платят себе как «держателям облигаций янки» в оффшорах. Фонд Скаддера достиг в 1990 году второй повеличине доходности в мире.

Все эти годы я делал предложения известным издателям написать книгу, предупреждающую о том, как этот самый пузырь будет лопаться. Но они твердили мне, что это всё равно, как говорить людям, будто хороший секс прекратится в раннем возрасте. И не мог бы я разбавить свой мрачный прогноз хорошими новостями и рассказать читателям, как они смогут разбогатеть от грядущего краха? Я пришёл к выводу, что большая часть публики заинтересована в понимании большого краха только после того, как он произойдёт, а не во время его нарастания, когда можно получать хорошую прибыль. Быть «Доктором Страшный суд» в отношении долга означало походить на преждевременного антифашиста.

Поэтому я решил вместо этого сосредоточиться на своих исторических исследованиях, и в марте 1990 года представил свою первую статью, в которой были обобщены три открытия, бывшие столь же радикальными с точки зрения антропологии, как и всё, что я написал в области экономики. Господствующая рыночная экономика всё ещё находилась в плену индивидуалистической «австрийской» идеологии, предполагающей, что начисление процентов — это универсальное явление начиная с палеолитических времён, когда одни люди обменивались с другими скотом, семенами или деньгами. Но я обнаружил, что первыми и, безусловно, основными кредиторами были храмы и дворцы Месопотамии бронзового века, а не частные лица, действующие на свой страх и риск. Взимание установленной процентной ставки, похоже, распространилось из Месопотамии на классическую Грецию и Рим примерно в 8-м веке до нашей эры. Процентная ставка в каждом регионе была основана не на производительности, а предназначалась лишь для простоты расчётов в местной системе дробного счёта и равнялась соответственно ¹/₆₀ в месяц в Месопотамии, а позднее — ¹/₁₀ в год в Греции и ¹/₁₂ в Риме.

Сегодня эти идеи общеприняты в рамках ассириологических и археологических дисциплин. В 2012 году работа Дэвида Гребера «Долг: первые пять тысяч лет» связала воедино различные аспекты моей реконструкции ранней эволюции долга и его частого аннулирования. В начале 1990-х годов я попытался кратко описать предмет своих исследований, но не смог убедить издателей в том, что ближневосточная традиция библейского аннулирования долгов была твёрдо обоснована. Два десятилетия назад историки экономики и даже многие учёные знатоки Библии считали, что юбилейный год был просто литературным вымыслом, утопическим бегством от практической реальности. Я натолкнулся на стену когнитивного диссонанса при мысли о том, что эта практика была подтверждена в более подробных официальных объявлениях, освобождавших от старых обязательств.

У каждого региона было своё слово для таких объявлений: шумерский амарги, означающий возвращение к «материнскому» состоянию (ама), миру в равновесии; вавилонский мишарум, а также андурарум, который Иудея позаимствовала как дерор, и хурритский шудуту. Египетский Розеттский камень ссылается на эту же традицию прощения долгов и освобождения изгнанников и заключённых. Вместо святости долга священным было именно регулярное прощение аграрных долгов и освобождение рабов для сохранения социального равновесия. Такие амнистии не были дестабилизирующими, а, наоборот, необходимыми для сохранения социальной и экономической стабильности.

Для поддержки ассириологических и археологических исследований Гарвард и некоторые донорские фонды помогли мне учредить Институт по изучению долгосрочных экономических тенденций (ISLET, Institute for the Study of Long-term Economic Trends). Наш план состоял в том, чтобы каждые два-три года проводить серию совещаний, чтобы проследить происхождение экономического предприятия и его приватизации, землевладения, задолженности и денег. Наша первая встреча по вопросам приватизации на древнем Ближнем Востоке и в классической древности состоялась в Нью-Йорке в 1984 году. Сегодня, два десятилетия спустя, мы опубликовали пять томов, переписывающих раннюю экономическую историю западной цивилизации. Из-за их контраста с сегодняшними правилами, защищающими кредиторов, — и вследствие успеха смешанной частно-государственной экономики — в этой книге я часто упоминаю о том, как раньше общества решали свои долговые проблемы, в отличие от того, как современный мир позволяет долгу поляризовать и подрывать экономику.

В середине 1990-х годов Хайман Мински и его сотрудники разрабатывали более реалистичную современную теорию финансов, сначала в Институте Леви в Бард-колледже, а затем в Университете Миссури в Канзас-Сити (UMKC). В Институте Леви я стал научным сотрудником, пишущим о недвижимости и финансах, и вскоре меня с Рэнди Реем, Стефани Келтон и других сотрудников попросили разработать учебный экономический курс современной монетарной теории (ММТ — Modern Monetary Theory) в UMKC. В течение последних двадцати лет нашей целью было определение шагов, необходимых для того, чтобы избежать безработицы и масштабной передачи собственности должников кредиторам, что сегодня разрывает экономику на части.

Я представил свою основную финансовую модель в Канзас-Сити в 2004 году с диаграммой, которую повторил в своей статье и на обложке журнала «Харперс» в мае 2006 года. Газета «Файнэншл таймс» воспроизвела эту диаграмму, назвав меня одним из восьми экономистов, предсказавших крах 2008 года. Но моей целью было не просто его предсказание. Все, кроме экономистов, предвидели приближение краха. Моя диаграмма объяснила экспоненциальную финансовую динамику, которая делает крахи неизбежными. Впоследствии я написал серию полемических статей для «Файнэншл таймс», посвящённых Латвии и Исландии, которые послужили генеральными репетициями событий в остальной части Европы и США.

Калечащая сила долга была более чётко признана в 18-м и 19-м веках (не говоря уже о четырёх тысячах лет назад в бронзовом веке). Это заставило экономистов, защищающих кредиторов, исключить историю экономической мысли из учебных планов. Основная экономика стала цензурированной, поддерживающей кредиторов и жёсткую экономию (то есть направлена против трудящихся) и антиправительственной (за исключением настаивания на необходимости спасения крупнейших банков и вкладчиков за счёт налогоплательщиков). Эта господствующая экономика также завладела политикой Конгресса, университетами и средствами массовой информации, внушая ложную картину функционирования экономики. Поэтому большинство людей видят реальность так, как она описана — и искажена — тем самым Одним Процентом. Это пародия на реальность.

Основная господствующая экономика, поддерживающая кредиторов, распространяя идеологию мнимого свободного рынка, отвергает то, что на самом деле было написано классиками — реформаторами экономики. Остаётся выбор между централизованным планированием со стороны государственной бюрократии или ещё более централизованным планированием со стороны финансовой бюрократии Уолл-стрит. Компромиссная смешанная государственно/частная экономика была почти забыта — её осудили как «социализм». Тем не менее, любая успешная экономика в истории была смешанной.

Чтобы помочь исправить ситуацию, эта книга объясняет, как скачок сбережений и долгов был политизирован с целью контроля над правительствами. Величина долга имеет тенденцию к росту, пока не происходит финансовый крах, война или его политическое списание. Проблема заключается не только в долгах, но и в сбережениях — «актива» на бухгалтерском балансе (в основном принадлежащего Одному Проценту). Эти сбережения в основном ссужаются под проценты и превращаются в долги остальных 99 процентов.

Что касается финансовой динамики в деловом секторе, то сегодняшние «акционеры-активисты» и корпоративные рейдеры финансиализируют промышленность таким образом, что это подрывает накопление материального капитала и рост занятости, а не способствует им. Кредит становится всё более грабительским и не позволяет частным, корпоративным и государственным должникам заработать деньги для его оплаты.

Эта модель долга и есть то, что классические экономисты определяли как непроизводительные, привилегированные незаработанные доходы (экономическая рента) и спекулятивные доходы по сравнению с прибылью, получаемой благодаря использованию наёмного труда для производства товаров и услуг. Поэтому я начну с обзора того, как экономисты эпохи Просвещения и первоначального свободного рынка в течение двух столетий пытались предотвратить тот самый вид господства рантье, который душит сегодняшнюю экономику и отбрасывает демократии назад, к созданию финансовых олигархий.

Чтобы подготовить почву для этого обсуждения, необходимо пояснить, что на самом деле работает оруэлловская стратегия риторического обмана, представляющая финансы и другие рантье-секторы частью экономики, а не как внешние по отношению к ней. Точно такую стратегию используют паразиты в природе, чтобы обмануть своих хозяев: мол, они не «безбилетники», не нахлебники, а часть собственного тела хозяина и потому заслуживают всесторонней защиты.

 

Паразит, Хозяин и контроль над мозгом экономики

 

В биологическом смысле использование слова «паразит» — это метафора, заимствованная из древней Греции. К чиновникам, отвечающим за сбор зерна для общинных празднеств, во время обрядов присоединялись помощники. Эти помощники чиновников имели право участвовать в общих застольях за государственный счёт и были известны под названием паразиты, неуничижительным термином для «сотрапезника», от корней слов para (рядом) и sitos (еда, трапеза).

В древнем Риме это слово приобрело значение назойливого нахлебника. Статус паразита упал: из человека, помогающего выполнять общественную функцию, он стал обозначать незваного гостя, заявляющегося на частный ужин, который стал героем комедийных сцен, притворщиком, остряком и льстецом.

Средневековые проповедники и реформаторы характеризовали ростовщиков как паразитов и пиявок. С тех пор многие писатели-экономисты выделяли банкиров как паразитов, особенно международных банкиров. В биологии слово «паразит» было применено к таким организмам, как ленточные черви и пиявки, которые питаются на более крупных хозяевах.

Безусловно, пиявки давно признаны выполняющими полезную медицинскую функцию: Джорджа Вашингтона (а также Иосифа Сталина) лечили пиявками на смертном одре, не только потому, что кровопускание у больного считалось лечением (как и современные монетаристы — строгую финансовую экономию), но и потому, что пиявки вводят антикоагуляционый фермент, помогающий предотвратить воспаление и тем самым способствует выздоровлению организма.

Идея паразитизма как положительного симбиоза воплощена в термине «экономика хозяина» или «принимающая экономика» — та, что приветствует иностранные инвестиции. Правительства приглашают банкиров и инвесторов покупать или финансировать природные ресурсы, инфраструктуру и промышленность. Местные элиты и государственные чиновники этих стран обычно направляются в имперские или финансовые центры для обучения и идеологической обработки, чтобы принять эту систему зависимости как взаимовыгодную и естественную. Образовательный и идеологический аппарат принимающей страны подготавливается таким образом, чтобы представлять отношения между кредитором и должником как взаимовыгодные.

 

Умный паразитизм против саморазрушительного в природе и экономике

 

В природе паразиты редко выживают, лишь забирая. Выживание наиболее приспособленных не предполагает их выживания в одиночку. Паразиты нуждаются в хозяевах, и их симбиоз часто получается взаимовыгодным. Некоторые паразиты помогают своему хозяину выживать, находя больше пищи, другие защищают его от болезней, зная, что, в конечном счёте, сами окажутся в выигрыше от его роста.

Экономическая аналогия появилась в 19-м веке, когда крупный финансовый капитал и правительство сблизились, чтобы финансировать коммунальные службы, инфраструктуру и капиталоёмкое производство, особенно в области вооружений, судоходства и тяжёлой промышленности. Банковское дело эволюционировало от грабительского ростовщичества к лидерству в организации промышленности в наиболее эффективных направлениях. Это положительное сочетание наиболее успешно укоренилось в Германии и соседних с ней странах Центральной Европы при государственной поддержке. Деятели всего политического спектра, от сторонников «государственного социализма» при Бисмарке до теоретиков-марксистов, ожидали, что банкиры станут центральными плановиками экономики, предоставляя кредиты для наиболее прибыльных и предположительно социально-ориентированных целей. Возникли трёхсторонние симбиотические отношения правительства, крупного финансового капитала и промышленности для создания «смешанной экономики».

В течение тысячелетий, с древней Месопотамии до классической Греции и Рима, храмы и дворцы служили основными кредиторами, чеканившими и предоставлявшими деньги, создававшими базовую инфраструктуру и получавшими плату за пользование, так же, как и налоги. Ордена тамплиеров и госпитальеров возглавили возрождение банковского дела в средневековой Европе, чья экономика эпохи Возрождения и «Прогрессивной эры» продуктивно объединила государственные инвестиции с частным финансированием.

Чтобы сделать этот симбиоз успешным и свободным от особых привилегий и коррупции, экономисты 19-го века стремились освободить парламенты от контроля со стороны имущих классов, которые занимали большинство мест в верхних палатах. Британская Палата лордов и сенаты во всём мире защищали свои корыстные интересы от более демократических правил и налогов, предлагаемых нижней палатой. Парламентская реформа, распространившая голосование на всех граждан, должна была избрать правительства, которые будут действовать в долгосрочных интересах общества. Государственные органы власти должны были взять на себя ведущую роль в крупных капиталовложениях в дороги, порты и другие виды транспорта, связь, производство электроэнергии и другие основные коммунальные службы, включая банковское дело, без вмешательства в этот процесс частных получателей ренты.

Альтернатива заключалась в том, чтобы инфраструктура находилась в частной собственности по образцу, аналогичному собственности землевладельцев, не проживающих в своих имениях, что позволяло владельцам, извлекающим ренту, устанавливать поборы для взимания с общества всего, что может принести рынок. Такая приватизация противоречит тому, что классические экономисты подразумевали под свободным рынком. Они предполагали, что рынок будет свободен от платы за аренду земли, выплачиваемой наследственному классу землевладельцев, и свободен от процентной и монопольной рент, выплачиваемых частным собственникам. Идеальная система — морально справедливый рынок, на котором люди получали бы вознаграждение за свой труд и предпринимательство, но не получали бы дохода без внесения положительного вклада в производство и связанные с ним социальные нужды.

Адам Смит, Давид Рикардо, Джон Стюарт Милль и их современники предупреждали, что извлечение ренты грозит откачкой прибыли и ростом цен, большим, чем необходимо с учётом издержек производства. Их главная цель состояла в том, чтобы помешать землевладельцам «жать там, где они не сеяли», как выразился Смит. С этой целью их трудовая теория стоимости (обсуждаемая в Главе 3) была направлена на то, чтобы удержать землевладельцев, владельцев природных ресурсов и монополистов от установления цен выше себестоимости. Противостоящие правительства контролировались рантье.

Было признано, что самые большие состояния были созданы грабительским путём, с помощью ростовщичества, предоставления военных займов и политическим инсайдерским сделкам для захвата Палаты общин и предоставления обременительных монопольных привилегий. Это привело к распространению представления о финансовых магнатах, землевладельцах и наследственной правящей элите 19-го века как о паразитах, что французский анархист Прудон воплотил в лозунге — «Собственность как кража!»

Вместо создания взаимовыгодного симбиоза с экономикой производства и потребления современные финансовые паразиты выкачивают доходы, необходимые для инвестиций и роста. Банкиры и держатели облигаций истощают экономику принимающей страны, извлекая доходы для выплаты процентов и дивидендов. Погашение кредита — его «амортизация» или «убийство» — сокращает доходы страны-хозяина. Так и слово амортизация, закладная (анг. mortgage — «мёртвая рука» прошлых требований об оплате) содержит корень «mort» — «смерть». Финансиализированная экономика превращается в морг, когда экономика принимающего хозяина становится кормушкой для финансовых «халявщиков», которые получают проценты, вознаграждения и другие сборы, не внося своего вклада в производство.

Главный вопрос — как в подобной финансиализированной экономике, так и в биологической природе — заключается в том, является ли смерть хозяина неизбежным следствием или можно создать более позитивный симбиоз. Ответ зависит от того, сможет ли хозяин сохранить самоуправление в случае атаки паразита.

 

Взятие под контроль мозга хозяина / правительства

 

Современная биология даёт основу для более сложной социальной аналогии с финансовой стратегией, описывая сложную стратегию, которую применяют паразиты, чтобы управлять своими хозяевами, отключая их обычные защитные механизмы. Чтобы быть принятым, паразит должен убедить хозяина, что на того никто не нападает. Чтобы откачивать «халяву», «бесплатный завтрак», не вызывая сопротивления, паразиту необходимо взять под контроль мозг хозяина. Сначала притупить осознание хозяином того, что к нему кто-то присосался, и заставить его поверить, что этот нахлебник помогает, а не истощает, и просит лишь умеренные ресурсы за свои услуги. Именно в таком духе банкиры отображают свои процентные платежи, предоставляющие кредит для развития производства как необходимую и благотворную часть экономики, и поэтому они заслуживают доли доходов, которые помогают создавать.

Страховые компании, биржевые маклеры и андеррайтеры объединяются с банкирами, стремясь лишить экономику способности отличать финансовые претензии на богатство от реального создания богатства. Их процентные платежи и сборы обычно разрушают кругооборот платежей и доходов между производителями и потребителями. Чтобы сдерживать введение защитных правил для ограничения этого вторжения, крупный финансовый капитал популяризует и продвигает «свободное от оценочных суждений» представление, что ни один сектор не эксплуатирует какую-либо часть экономики. Всё, что отбирают кредиторы и их финансовые менеджеры, считается справедливой стоимостью предоставляемых ими услуг (как описано в Главе 6).

В противном случае, спрашивают банкиры, зачем людям или компаниям платить проценты, если не за кредит, который считается необходимым для роста экономики? Банкиры, а также их основные клиенты из сферы недвижимости, нефте- и горнодобывающей промышленности, а также монополии утверждают, что всё, что они могут извлечь из остальной экономики, зарабатывается так же справедливо, как и при новых прямых инвестициях в промышленный капитал. Фраза «Вы получаете то, за что платите» используется для оправдания любой цены, какой бы нелепой она ни была. Это окольные рассуждения и игра с тавтологиями.

Самым смертоносным политическим успокоительным средством в сегодняшнем господствующей ортодоксии в экономике является заклинание «Все доходы заслужены». Такая усыпляющая иллюзия отвлекает внимание от того, как финансовый сектор отнимает «питание» у экономики для подпитки монополий и секторов, извлекающих ренту и сохранившихся с прошлых веков, а теперь дополненных новыми источниками монопольной ренты, прежде всего в секторах финансов и управления средствами и активами. Эта иллюзия встроена в автопортрет, который современные экономики рисуют для описания своего распределения расходов и производства: отчёт NIPA (Счета национального дохода и продукта). В настоящее время принято, что NIPA игнорируют различие между производственной деятельностью и трансфертными платежами «с нулевой суммой», когда нет ни продуктов производства, ни реальной прибыли, но доход выплачивается одной стороне за счёт другой. NIPA должным образом определяют доходы сектора финансов, страхования и недвижимости (англ. сокращение FIRE), а также монополий как «прибыль». В этих счетах нет категории для того, что классические экономисты называли экономической рентой, то есть «бесплатным завтраком» в форме дохода без соответствующих затрат труда или предпринимательства. Тем не менее, растущая доля того, о чём в NIPA сообщается как о «прибыли», на самом деле представляет собой такую ренту.

Милтон Фридман из Чикагской школы принял девиз рантье в качестве плаща-невидимки: «Нет такого понятия как „бесплатный завтрак“» (англ. сокр.— TINSTAAFL от «There Is No Such Thing As A Free Lunch»). (По-русски понятнее было бы выражение «бесплатный сыр» — Прим. перев.). Этот девиз означает, что нет паразитов, получающих доход без отдачи взамен эквивалентной стоимости. По крайней мере, в частном секторе нет паразитов. Осуждается лишь государственное регулирование, но не извлечение ренты. На самом деле, налогообложение рантье — получателей «бесплатных завтраков», которые «стригут купоны» и живут за счёт государственных облигаций, аренды собственности или монополий, — скорее осуждалось, а не одобрялось и Адамом Смитом, и Джоном Стюартом Миллем и их последователями — сторонниками свободного рынка в 19-м веке.

Давид Рикардо в своей теории ренты имел в виду британских землевладельцев, но умолчал о финансовых рантье — классе, который, как в шутку предложил Джон Мейнард Кейнс, следует усыпить (подвергнуть эвтаназии по соображениям гуманности). Землевладельцы, финансисты и монополисты были выделены как наиболее заметные нахлебники, любители «бесплатных завтраков» (free lunchers). Поэтому у них имеется сильнейший повод отрицать эту концепцию в принципе.

К известным паразитам в современной экономике относятся инвестиционные банкиры Уолл-стрит и управляющие хедж-фондами, которые поглощают компании и опустошают их пенсионные фонды; а также землевладельцы, которые обирают своих арендаторов, взимая непомерно высокую арендную плату (угрожая выселением в случае невыполнения их несправедливых и вымогательских требований), и монополисты, которые надувают потребителей, назначая цены, не оправдываемые фактическими издержками производства. Коммерческие банки требуют, чтобы государственные казначейства (министерства финансов) или центральные банки покрывали их убытки, утверждая, что их деятельность по управлению кредитами необходима для распределения ресурсов и предотвращения экономического краха. Итак, здесь мы снова сталкиваемся с основным требованием рантье: «Жизнь или кошелёк?!»

Экономика рантье — это экономика, в которой отдельные лица и целые секторы экономики взимают плату за собственность и привилегии, которые они приобрели или чаще всего получили по наследству. Как заметил Оноре де Бальзак, величайшие состояния возникли в результате преступлений или инсайдерских сделок (на основе «внутренней» информации), детали которых настолько скрыты в глубине веков, что они считаются законными просто в силу социальной инерции.

В основе такого паразитизма лежит идея извлечения ренты: получать ничего не производя. Рыночная цена может существенно превышать внутреннюю себестоимость, что позволяет землевладельцам, монополистам и банкирам взимать больше за доступ к земле, природным ресурсам, монополиям и кредитам, чем должны стоить их услуги. Переформированные экономики вынуждены нести бремя тех, кого журналисты 19-го века называли праздными богачами, писатели 20-го века — баронами-разбойниками и властвующей элитой, а движение «Захвати Уолл-стрит» — Одним Процентом населения.

Чтобы предотвратить такую социально разрушительную эксплуатацию, большинство стран регулируют деятельность рантье и облагают ее налогами или держат такую потенциальную деятельность (прежде всего базовую инфраструктуру) в государственной собственности. Но регулятивный надзор в последние годы систематически не срабатывал. Самые богатые — Один Процент — отказавшись от налогов и правил, введённых за последние два столетия, присвоили почти весь прирост доходов после краха 2008 года. «Однопроцентщики», держа остальную часть общества в долгах, использовали своё богатство и требования кредиторов, чтобы получить контроль над избирательным процессом и правительствами, поддерживая законодателей, которые не облагают их налогами, а также судей или судебные системы, которые воздерживаются от их судебного преследования. Аналитические центры и бизнес-школы вопреки логике, которая убедила общество в необходимости регулирования и налогообложения рантье в первую очередь отдают предпочтение экономистам, которые изображают доходы рантье как вклад в экономику, а не её потери.

В истории наблюдается общая тенденция, что завоеватели, колонизаторы или привилегированные инсайдеры, извлекающие ренту, захватывают себе управление и присваивают плоды труда и промышленности. Банкиры и держатели облигаций требуют проценты, землевладельцы и владельцы ресурсов взимают ренты, а монополисты занимаются взвинчиванием цен. В результате экономика, контролируемая рантье, навязывает населению жёсткую экономию. Это самое худшее: даже в странах, страдающих от голода, выплата экономической ренты удорожает жизнь, увеличивая разброс цен по сравнению со стоимостями социально необходимых внутренних затрат на производство и распределение.

 

Изменение направления классических реформ со времени Второй мировой войны и особенно после 1980 года

 

После Первой мировой войны произошли разительные изменения классической идеологии реформ в отношении регулирования или налогообложения доходов рантье времён индустриальной эпохи. Банкиры поняли, что их основными рынками являются недвижимость, права на добычу полезных ископаемых и монополии. Кредитуя в этих секторах в основном покупки и продажи того, что позволяет извлекать ренту, банки предоставляли кредиты под залог того, что покупатели земли, недр и монополий могли выжать из своих активов с помощью «взимания платы». Результатом стало вытягивание банками земельной ренты и ренты природных ресурсов, которые, по мысли классических экономистов, должны были служить естественными объектами налогообложения. В отношении промышленности Уолл-стрит стала «матерью трестов», создавая монополии путём слияния для извлечения монопольной ренты.

Именно потому, что «бесплатный завтрак» (рента) был бесплатным, если правительства не облагали ренту налогом, спекулянты и другие покупатели стремились заимствовать средства для приобретения таких льгот по извлечению ренты. Вместо классического идеала свободного рынка, в котором рента выплачивалась бы в виде налогов, «бесплатный завтрак» был финансиализирован, то есть капитализирован в банковские кредиты для выплаты спекулянтам в виде процентов или дивидендов.

Банки наживались за счёт сборщиков налогов. К 2012 году более 60 процентов стоимости современных домов в Соединённых Штатах принадлежали кредиторам, поэтому большая часть арендного дохода выплачивается в виде процентов банкам, а не обществу. Домовладение было демократизировано в кредит. Тем не менее, банкам удалось создать иллюзию того, что хищник — это правительство, а не банкиры. Растущая доля жилья, занимаемого владельцами, сделала налог на недвижимость самым непопулярным из всех налогов, как будто снижение этого налога просто не оставляет больше дохода для выплаты ипотечным кредиторам.

Результатом перенесения налога с собственности является растущая задолженность по ипотечным кредитам со стороны покупателей жилья, которые оплачивают кредиты по более высоким ставкам. В народе принято обвинять сами жертвы в том, что они влезают в долги, и не только отдельных лиц, но и национальные правительства. Хитрость в этой идеологической войне состоит в том, чтобы убедить должников воображать, что всеобщее процветание возможно, если банкиры будут получать прибыль и держатели облигаций — обогащаться. Это настоящий стокгольмский синдром, когда должники отождествляют себя со своими финансовыми поработителями.

Современная политическая борьба во многом связана с иллюзией о том, кто несёт бремя налогов и банковского кредита. Основной вопрос состоит в том, зависит ли процветание экономики от кредитования и долговых обязательств перед финансовым сектором или же она обескровливается из-за всё более хищных финансистов. Доктрина, защищающая кредиторов, рассматривает процент как отражение выбора «нетерпеливых» вкладчиков, которые платят вознаграждение «терпеливым» сберегателям за потребление в настоящем, а не в будущем. Такой подход со свободным выбором не учитывает необходимости брать на себя растущие уровни личного долга, чтобы получить право собственности на жильё, образование и просто покрывать основные безубыточные расходы. Он также упускает из виду факт, что обслуживание банковского долга оставляет всё меньше средств на товары и услуги.

Всё меньше и меньше сегодняшних зарплат обеспечивают то, что в счетах национального дохода обозначается как «располагаемый доход». После вычета удерживаемых по FICA (федеральный закон «О страховых взносах») пенсионных налогов и «вынужденных сбережений» на социальное обеспечение и страхование здоровья престарелых «Медикэр» большая часть оставшейся суммы тратится на ипотеку или аренду жилья, здравоохранение и другие страховые, банковские платежи и платежи по кредитным картам, автокредиты и прочие личные кредиты, налоги с продаж и финансовые сборы, включённые в цену товаров и услуг.

Биологическая природа даёт полезную аналогию с идеологическими уловками банковского сектора. Инструментарий паразита включает ферменты, изменяющие поведение так, чтобы заставить хозяина защищать и питать его. Финансовые злоумышленники, вторгающиеся в принимающую экономику хозяина, используют «мусорную» лжеэкономику для логического обоснования паразитизма рантье. Утверждается, что он якобы вносит свой продуктивный вклад, как будто опухоль, которую они создают, является частью собственного тела хозяина, а не наростом, живущим за счёт экономики хозяина. Изображается гармония интересов между финансами и промышленностью, Уолл-стрит и Мэйн-стрит (американской глубинкой — Прим. перев.) и даже между кредиторами и должниками, монополистами и их клиентами. Нигде в счетах национального дохода и продукта NIPA нет категории незаработанного дохода или эксплуатации.

Классическая концепция экономической ренты была подвергнута цензуре, когда финансы, недвижимость и монополии были названы «отраслями промышленности». В результате около половины того, что средства массовой информации называют «промышленными прибылями», — это ренты сектора FIRE, то есть ренты финансов, страхования и недвижимости, а большая часть оставшейся «прибылей» — это монопольные ренты за патенты (главным образом в фармацевтике и информационных технологиях) и другие законные преимущественные права. Ренты объединяются с прибылью. Это терминология финансовых захватчиков и рантье, стремящихся избавиться от языка и концепции Адама Смита, Давида Рикардо и их современников, считавших ренты паразитическим явлением.

Стратегия финансового сектора, направленная на доминирование в сфере труда, промышленности и правительства, предусматривает отключение «мозга» экономики — правительства, а за ним — и отказ от демократических реформ по регулированию банковской деятельности и держателей облигаций. Финансовые лоббисты нападают на государственное планирование, обвиняя государственные инвестиции и налоги в том, что они являются мёртвым грузом, а не ориентацией экономики на достижение максимального благосостояния, конкурентоспособности, роста производительности труда и уровня жизни. Банки становятся центральными планирующими органами экономики, и их план состоит в том, чтобы промышленность и рабочая сила служили финансам, а не наоборот.

Даже не имея такой сознательной цели, математика сложных процентов превращает финансовый сектор в рычаг, который сталкивает растущие слои населения в бедственное положение. Накопление сбережений, растущих за счёт процентов, которые повторно используются в новом кредитовании, открывают для банкиров всё новые и новые области задолженности, выходящие далеко за пределы способности промышленных инвестиций их гасить (как описано в Главе 4).

Кредиторы утверждают, что с финансовой точки зрения они создают материальные блага, просто в результате инфляции цен на активы, обратного выкупа акций, отделения активов и привлечения заёмных средств. В этом обмане теряется из виду то, что финансовый способ создания богатства раздувает финансового паразита, что противоречит классической цели повышения производительности труда при более высоком уровне жизни. Маржиналистская революция недальновидно смотрит на небольшие изменения, принимая существующую среду как должное и представляя любое неблагоприятное «нарушение» самокорректирующимся, а не структурным дефектом, приводящим к ещё большей разбалансировке экономики. Любой кризис развития считается естественным результатом действия сил свободного рынка, так что нет необходимости регулировать деятельность рантье и облагать их налогами. Долг не рассматривается как навязываемый, а лишь полезный, не захватнический и преобразующий структуру институционной политики в экономике.

Столетие назад социалисты и другие реформаторы Прогрессивной эры выдвинули эволюционную теорию, в соответствии с которой экономика достигнет своего максимального потенциала, подчинив постфеодальные классы рантье — землевладельцев и банкиров — и заставив их служить промышленности, рабочей силе и общему благосостоянию. Реформы в этом направлении были отвергнуты посредством интеллектуального обмана, а зачастую и прямого насилия в стиле Пиночета в Чили со стороны власть имущих слоёв. Эволюцию, которую надеялись увидеть классические экономисты свободного рынка, то есть реформы, ограничивающие финансовые, имущественные и монопольные интересы рантье, удалось предотвратить.

Таким образом, мы возвращаемся к тому факту, что в природе паразиты лучше всего выживают, если помогают своему хозяину выживать и процветать. Паразит, действуя слишком эгоистично и заставляя хозяина голодать, подвергает опасности самого себя. Вот почему естественный отбор предпочитает более позитивные формы симбиоза, с взаимной выгодой, как для хозяина, так и для паразита. Но по мере роста объёма сбережений в виде процентных долгов промышленности и сельского хозяйства, домашних хозяйств и правительств финансовый сектор склонен действовать всё более недальновидно и разрушительно. Сегодняшний крупный (как и некрупный) финансовый капитал, несмотря на все свои положительные достижения, редко оставляет экономике достаточно материального капитала для воспроизводства, а тем более гораздо меньше, чем необходимо для обеспечения ненасытного экспоненциального роста сложного процента и хищных «обдираний» активов.

В природе паразиты склонны к убийству умирающих хозяев и используют их тело как пищу для собственного потомства. В экономике сходная ситуация наблюдается, когда финансовые менеджеры используют налоговые скидки на амортизацию для обратного выкупа акций или выплаты в качестве дивидендов вместо пополнения своего оборудования и обновления заводов. Инвестиции в материальный капитал, исследования и разработки, а также рабочие места сокращаются, чтобы добиться чисто финансовых доходов. Когда кредиторы требуют введения программ жёсткой экономии, чтобы выжать то, «что им причитается», и позволяют своим кредитам и инвестициям расти в геометрической прогрессии, они истощают промышленно развитую экономику и создают демографический, экономический, политический и социальный кризисы.

Именно это мир наблюдает сегодня, от Ирландии до Греции. В Ирландии безнадёжный долг по недвижимости стал бременем для физических лиц и налогоплательщиков, а в Греции — государственный долг. Эти страны теряют население из-за ускорения эмиграции. По мере падения заработной платы растёт число самоубийств, сокращается продолжительность жизни, а число браков и уровень рождаемости снижаются. Неспособность реинвестировать достаточно доходов в новые средства производства ухудшает состояние экономики, приводя к оттоку капитала в экономику стран, которые подвергаются менее разрушительной жёсткой экономии.

 

Кто понесёт убытки от перенасыщения финансового сектора за счёт своего промышленного Хозяина?

 

Важнейший политический вопрос, стоящий до конца 21-го века, состоит в том, какой сектор получит достаточный доход, чтобы выжить без потерь, ухудшающих его положение: промышленная экономика принимающей страны-хозяина или её кредиторы?

Для экономики в целом реальное и устойчивое восстановление требует ограничения финансового сектора: финансисты настолько недальновидны, что их эгоизм ведёт к общесистемному краху. Столетие назад считали, что во избежание этого краха требуется сделать банковскую деятельность публичной. Сегодня задача усложняется тем, что банки стали почти неприступными конгломератами, связавшими спекулятивную деятельность Уолл-стрит и рискованные ставки деривативов с обслуживанием расчётных и сберегательных счетов клиентов по проверке и сохранению счетов и базовому кредитованию клиентов и бизнеса. В результате считается, что современные банки слишком велики, чтобы допустить их банкротство (Too Big То Fail — TBTF).

Сегодняшние банки стремятся не допустить дискуссии на тему, как чрезмерное кредитование и долговая дефляция ведут к жёсткой экономии и экономическому спаду. Неспособность противостоять ограничениям экономики по платёжеспособности угрожает ввергнуть труд и промышленность в хаос.

В 2008 году мы наблюдали генеральную репетицию такого циркового представления, когда Уолл-стрит убедила Конгресс в том, что экономика не сможет выжить без помощи банкиров и держателей облигаций, платёжеспособность которых считалась предпосылкой функционирования «реальной» экономики. Банки были спасены, но не экономика. Долговая опухоль сохранилась. Домовладельцы, пенсионные фонды, городские и государственные финансы были принесены в жертву, поскольку рынки сократились, а инвестиции и занятость последовали их примеру. «Спасение» с 2008 года приняло форму погашения долгов финансовому сектору, а не инвестиций для помощи росту экономики. Такой вид «зомби-спасения» в экономике истощает кругооборот средств между производителями и потребителями. «Зомби-спасение» обескровливает экономику, утверждая, что спасает её, подобно средневековым врачам.

Финансовый капитал, извлекая ренту, истощает экономику, и, монополизируя рост своих доходов, затем использует полученные средства хищническими методами для усиления степени эксплуатации, а не для вывода экономики из долговой дефляции. Финансовая цель заключается только в получении дохода в виде процентов, сборов и амортизации долгов и неоплаченных счетов. Если этот финансовый доход является грабительским, а прирост капитала не заработан собственным трудом и предприимчивостью, тогда не следует приписывать Одному Проценту населения создание 95 процентов добавленного дохода начиная с 2008 года. Один Процент получил этот доход с 99 процентов населения.

Если банковский сектор действительно предоставляет услуги, создающие огромные средства для Одного Процента, то почему эти банки нужно спасать? Если после спасения финансового сектора на него приходится весь экономический рост, то как это помогает промышленности и рабочей силе, чьи долги сохраняются? Почему занятость и материальные капиталовложения не спасали, освободив их от долговых накладных расходов?

Если доход отражает производительность, то почему заработная плата стагнирует с 1970-х годов, в то время как производительность растёт, а доходы извлекают банки и финансисты, а не трудящиеся? Почему сегодняшние счета национального дохода и продукта NIPA исключают концепцию незаработанного дохода (экономической ренты), которая была основным звеном классической теории стоимости и цен? Если экономика в самом деле является проявлением свободного выбора, почему горячие приверженцы интересов рантье сочли необходимым исключить историю классической экономической мысли из учебных программ?

Стратегия паразита состоит в том, чтобы убаюкать хозяина и воспрепятствовать постановке подобных вопросов. Этот цензурный мираж и есть суть постклассической экономики, окостеневшей благодаря действиям защитников рантье — антиправительственным и антирабочим «неолибералам». Они стремятся создать впечатление, что жёсткая экономия, извлечение ренты и долговая дефляция — это шаг вперёд, а не убийство экономики. Только будущие поколения смогут оценить, в какой степени эта саморазрушительная идеология обратила вспять Просвещение и безжалостно рвёт на части современную глобальную экономику в ходе одного из величайших олигархических захватов в истории цивилизации. Как остроумно заметил поэт Шарль Бодлер, дьявол побеждает, когда может убедить мир, что его не существует.

 

Двенадцать тем этой книги

 

1. Судьба страны определяется двумя наборами экономических отношений. Большинство учебников и ведущих экономистов сосредоточены на «реальной» экономике производства и потребления, основанной на использовании труда, материальных средств производства и технологического потенциала.

Эта материальная экономика № 1 окутана в правовую и институциональную сеть кредита и долга, имущественных отношений и привилегий собственности, тогда как экономика № 2 сосредоточена на секторе финансов, страхования и недвижимости (FIRE). Данная экономика «долга и собственности» превращает свои экономические выгоды в политический контроль, чтобы обеспечить выплату долгов и сохранить права на собственность и природные ресурсы или привилегии монопольной ренты (как правило, наследственные).

Проценты и ренты — это трансфертные платежи из экономики № 1 в экономику № 2, но господствующаярыночная экономика изображает, что все доходы зарабатываются продуктивно, даже если отсутствующие землевладельцы и спекулянты с Уолл-стрит получают накладные расходы рантье и проценты. Ключевая выдумка здесь — это допущение, что все зарабатывают пропорционально своему вкладу в производство. Счета национального дохода и продукта (NIPA) рассматривают любой доход, который эти люди могут извлечь как вклад в валовой внутренний продукт (ВВП), как если бы их чрезмерный доход отражал высокую производительность. Их «продукция» определяется как равная их доходу, поэтому ВВП в действительности следует рассматривать как валовую национальную стоимость. Кажется, не существует такого понятия, как экономический паразитизм или излишние расходы на жизнь и ведение бизнеса. Признано, что никакого «бесплатного завтрака» (или «бесплатного сыра») не бывает и, следовательно, никакая экономика № 2 не вносит продуктивного вклада в экономику № 1.

2. Современные банки не производят материальные инвестиции в фабрики, новые средства производства или исследования и разработки — это «продуктивное кредитование», которое, как предполагается, даёт заёмщикам возможность погашения их долга. Банки в основном кредитуют под залог имеющегося имущества, которое уже имеется, главным образом недвижимости (80 процентов банковских кредитов), акций и облигаций. Цель состоит в передаче прав собственности на эти активы, а не в увеличении производства.

3. Заёмщики используют эти ссуды для повышения цен на активы, которые они покупают в кредит: дома и офисные здания, целые компании (путём выкупа в кредит) и инфраструктуру, находящуюся в государственной собственности, на которой устанавливаются посты и взимается арендная плата за доступ. Кредитование под такие активы приводит к повышению их цены — инфляции цен на активы.

4. Погашение этих займов с процентами оставляет меньше заработной платы или прибыли из дохода, доступных для расходов на потребительские товары или средства производства. Эта долговая дефляция является неизбежным преемником инфляции цен на активы. Обслуживание долга и выплата ренты сокращают рынки, потребительские расходы, занятость и уровень заработной платы.

5. Жёсткая экономия усложняет выплату долгов из-за сокращения рынков и соответствующей безработицы. Вот почему Джон Мейнард Кейнс для процветания индустриального капитализма призывал к «эвтаназии рантье». Он надеялся сместить акцент при поиске благосостояния с банковского дела и косвенным образом с основных рынков кредитования в заочном землевладении и приватизации извлекающих ренту монополий.

6. Господствующая политика делает вид, что в нынешних экономиках можно платить по долгам без снижения уровня жизни или потери собственности. Но долги растут в геометрической прогрессии быстрее, чем платёжеспособность экономики, поскольку проценты накапливаются и используются повторно (хотя новый банковский кредит создаётся в электронном виде). «Магия сложного процента» удваивает и вновь удваивает остатки сбережений и долгов чисто математически, независимо от способности экономики производить и платить. Экономика становится более заёмной, поскольку требования о выплате сосредоточены в руках Одного Процента населения страны.

7. Долги, которые не могут быть выплачены, выплачены не будут. Вопрос в том, как их не будут платить? Есть два способа не платить. Наиболее резкий и разрушительный способ (мягко называемый «обычным бизнесом») состоит в том, что отдельные лица, компании или правительства распродают или утрачивают свои активы. Второй способ решения проблем — списание долгов до уровня, на котором они могут быть выплачены. Банкиры и держатели облигаций предпочитают первый вариант и настаивают на том, что все долги могут быть выплачены при «желании это сделать», то есть желании передать собственность в их руки. Именно на таком решении настаивают господствующие экономисты-монетаристы, правительственная политика и средства массовой информации как базовой морали. Но это разрушает Экономику № 1, чтобы обогатить Один Процент населения, доминирующий в Экономике Ns 2.

8. Экономика пузырей может отдалить крах, если банки предоставят кредиты на льготных условиях, чтобы позволить заёмщикам повысить цены на недвижимость и другие активы. Эта инфляция становится единственным способом оплаты кредиторам, поскольку экономика всё более обременена долгами. Такой способ позволяет должникам платить своим кредиторам, больше занимая под залог и становясь более дорогостоящими. На самом деле, новое кредитование и задолженность должны расти в геометрической прогрессии, чтобы выдержать этот вид пузыря, так же, как новые подписчики необходимы для поддержки цепного письма в схеме Понци.

После 2001 года растущие на активы цены соблазняли покупателей жилья брать кредиты на покупку активов, выплачивая проценты за счёт роста цен на эти активы. Но то, что поначалу казалось вечным двигателем, автоматически вздувающим цены, привело к краху, когда текущий доход не стал покрывать процентные начисления. В 2007 году спекулянты прекратили покупать и начали распродавать недвижимость, обрушив цены на неё. При этом долги сохранились, что привело к отрицательному собственному капиталу.

9. Банки и держатели облигаций выступают против списания долгов для их приведения в соответствие с доходами и исторической оценки активов. Требования кредиторов к платежам управляют экономикой в интересах финансиализированной Экономики № 2, а не защищают обременённую долгами Экономику производства и потребления № 1. В результате должно произойти банкротство обеих экономик.

10. Финансовый сектор (тот самый Один Процент) поддерживает олигархии. Кредиторы еврозоны недавно навязали «технократов» для управления страдающими от долгов Греции и Италии и заблокировали демократические референдумы о том, принимать или нет срочные меры спасения этих экономик и связанных с ними условий жёсткой экономии. Эта политика проводится с 1960-х и 1970-х годов, когда МВФ и правительство США начали поддерживать благоприятные для кредиторов олигархии и военные диктатуры в странах третьего мира.

11. Любая экономика — планируемая. Вопрос в том, кто будет заниматься планированием экономики: банки или законно избранные правительства? Будет ли планирование и структурирование экономики служить краткосрочным финансовым интересам (повышению цен на активы и извлечению ренты) или оно будет способствовать долгосрочной модернизации промышленности и росту уровня жизни?

Банки осуждают государственные инвестиции и перенесение налогового бремени по заработной плате на богатство рантье как «путь к рабству». Но жёсткое государственное регулирование необходимо, чтобы не допускать поляризации экономики между должниками и кредиторами, а также, чтобы запретить финансовому сектору навязывание мер жёсткой экономии и направить экономику на путь к долговой кабале.

12. Стремление финансового сектора к усилению своей политической власти имеет фатальное фискальное измерение: любая экономическая рента, которая остаётся необлагаемой налогом, является «бесплатной», чтобы быть заложенной в банках в виде процентов. Поэтому банки выступают за необложение налогами недвижимости, ренты природных ресурсов и взвинчивание монопольных цен. Это противоречит классической политике налогообложения и деприватизации экономической ренты и прироста стоимости активов («капитала»).

Классическая теория стоимости и цен демонстрирует, что рентный налог не ведёт к росту цен, а выплачивается из ренты, поглощая превышение цены над внутренней себестоимостью. Это и было политической целью экономистов свободного рынка от физиократов и Адама Смита до Джона Стюарта Милля и Прогрессивной эры. В конце 19-го века эту цель называли социализмом, что первоначально означало освобождение рынков от политического наследия феодальных привилегий, чтобы защитить третье сословие и приватизированную государственную инфраструктуру.

 

 

 

ЧАСТЬ I
От Просвещения к экономикам неорантье

 

 

 

 

ГЛАВА 1
Восхождение финансового сектора к власти

 

Столетие назад почти все ожидали, что с ростом благосостояния и уровня заработной платы люди будут делать больше сбережений и им будет нужно меньше брать в долг. В 30-е годы Джон Мейнард Кейнс обеспокоился тем, что растущая склонность к сбережениям заставит людей меньше тратить на товары и услуги, что приведёт к росту безработицы, если не увеличатся государственные расходы. Однако к 2008 году норма внутренних сбережений в США упала ниже нуля. Не только физические лица, но и недвижимость, промышленность и даже правительство всё больше погрязают в долгах — или, на языке экономистов, их «расходы превышают доходы» (dis-saving).

В наши дни попытка попасть в средний класс — это путь в долговую кабалу. Эта попытка означает взятие ипотечного долга на покупку собственного дома, студенческие ссуды для получения образования, необходимого для получения хорошей работы, автомобильный заём для поездок на работу и задолженность по кредитным картам только для поддержания жизненного уровня, так как должник падает в эту яму всё глубже и глубже. Многие недавние выпускники университетов обнаружили, что им приходится платить по своим студенческим кредитам так много, что они вынуждены жить дома со своими родителями и не могут позволить себе жениться и создать семью, а тем более взять ипотеку. Вот почему потребительские расходы не выросли с 2008 года. Даже когда доходы растут, многие семьи видят, что обслуживание долга полностью съедает их зарплаты.

Вот что означает долговая дефляция. Доход, выплачиваемый кредиторам, не может быть израсходован на товары и услуги. В 1930-х годах Кейнс опасался, что по мере того, как экономика становилась богаче, люди будут больше откладывать из своих доходов, что приведёт к сокращению рыночного спроса. Сегодня проблема состоит в том, что «сбережения» не являются результатом того, что люди имеют доходов больше, чем хотят потратить. В статистике национального дохода «сбережениями» считается доход, расходуемый на погашение долга. Таким образом, проблема, которой боялся Кейнс — неадекватный рыночный спрос — возникает из-за непомерных долгов, а не из-за слишком больших заработков. Долговая дефляция ведёт к дефолтам и потере прав выкупа, в то время как держателей облигаций банки спасают за счёт государства.

На рабочих местах многие работники настолько глубоко увязли в долгах, что боятся жаловаться на условия труда из-за страха потерять работу и таким образом пропустить ипотечный платёж или оплату счёта за коммунальные услуги, что ведёт к скачку процентных ставок по кредитным картам до штрафов в диапазоне примерно 29 процентов. Это явление — так называемый эффект работника, травмированного долгом, — и является основной причиной стагнации заработной платы.

 

Финансы и земельная рента:

как банкиры заменили земельную аристократию

 

Норманнское завоевание Британии в 1066 году и аналогичные завоевания земель в других европейских королевствах привели к постоянной борьбе за налоги, за то, кто должен получать земельную ренту: король с его налоговой базы или дворянство, которому участки земли были выделены для управления формально от имени короля. Наследственный класс землевладельцев всё больше приватизировал эту ренту, принуждая королей облагать налогом трудящихся и промышленность.

Этот захват ренты подготовил почву для долгой борьбы классических экономистов свободного рынка, от французских физиократов до Адама Смита, Джона Стюарта Милля, Генри Джорджа и их современников, за обложение налогами земельной ренты и ренты за использование природных ресурсов в качестве базы налогообложения. Их цель состояла в том, чтобы заменить наследственную аристократию получателей ренты — государственным налогообложением или пользование дарами природы — солнцем, которое физиократы называли источником производительных сил сельского хозяйства, плодородием почвы, согласно Риккардо, или просто рентой за местоположение, так как урбанизация увеличивала стоимость жилых и коммерческих объектов.

Классическая теория стоимости и цен была уточнена в первую очередь для того, чтобы определить эту земельную ренту как не отражающую затраты труда или предпринимательства (в отличие от зданий и другого капитального благоустройства), но как дар природы и, следовательно, национальное достояние.

Главной целью политической экономии за последние три столетия было возвращение потока ренты за приватизированную землю и природные ресурсы, которую утратили средневековые короли. Политический аспект этих усилий заключался в демократической конституционной реформе, направленной на то, чтобы одолеть класс, взимающий ренту. К концу 19-го века возросло политическое давление на землевладельцев в Великобритании, США и других странах с целью их налогообложения. В Британии конституционный кризис в отношении налогообложения земли в 1910 году положил конец возможностям земельной аристократии в Палате лордов блокировать налоговую политику Палаты общин. Революция Сунь Ятсена в Китае в 1911 году с целью свержения династии Цин была вызвана требованиями о налогообложении земли в качестве налоговой базы. И когда в 1913 году Соединённые Штаты ввели подоходный налог, он задел в основном доходы рантье от недвижимости, природных ресурсов и их финансовые доходы. Подобные демократические налоговые реформы распространились по всему миру.

На рубеже 20-го века земля ушла из рук дворянства, чтобы быть демократизированной — в кредит. Для большинства семей он был единственным способом приобрести дом. Ипотечный кредит обещал дать возможность покупателям жилья гарантировать собственное жилое пространство — и в процессе этого приобрести актив с растущей стоимостью. Растущая доля личных сбережений у большей части населения приобрела форму погашения ипотечных кредитов, что увеличило их долю в недвижимости как основного элемента их собственного капитала.

Тем не менее, ни один экономист не ожидал, какими далеко идущими будут результаты или что недвижимость станет главным рынком для банковского кредитования от Северной Америки до Европы. Также не ожидалось, что цены на недвижимость будут повышаться не столько за счёт роста численности населения (соотношение человек/земля), сколько за счёт всё большего привлечения банковского кредита, а также из-за повышения стоимости коммунальных услуг, увеличивающих стоимость участков («местоположение, местоположение и ещё раз местоположение») без возвращения этой стоимости, созданной обществом, в виде налогов на имущество, которые были сокращены.

Результатом «демократизации» недвижимости в кредит является то, что большая часть рентного дохода, до тех пор выплачиваемого классу землевладельцев, теперь выплачивается банкам в качестве процентов по ипотечным кредитам, а не правительству, как требовала классическая доктрина. Таким образом, сегодняшний финансовый сектор взял на себя ту роль, которую земельная аристократия играла в феодальной Европе. И хотя рента больше не обеспечивает земельную аристократию, она также не служит налоговой базой. Рента выплачивается банкам в виде процентов по ипотечным кредитам. Покупатели жилья, коммерческие инвесторы и спекулянты с недвижимостью обязаны платить арендную плату банкирам в качестве цены её приобретения. Покупатель, который берёт самую большую ипотеку, чтобы заплатить банку больше всего, получает актив. Таким образом, недвижимость в конечном итоге стоит столько, сколько банки будут одалживать под неё.

 

Финансы как мать монополий

 

Другой формой ренты, которую Адам Смит и другие классические экономисты стремились минимизировать, была рента естественных монополий, таких как британские, французские и голландские компании в Восточной Индии, и подобные особые торговые привилегии. Это было то, что в основном и подразумевалось под свободной торговлей. В большинстве европейских стран существовала государственная общедоступная базовая инфраструктура — автомобильные и железные дороги, связь, водоснабжение, образование, здравоохранение и пенсии — чтобы минимизировать стоимость жизни и ведения бизнеса в экономике, предоставляя базовые услуги по себестоимости, по субсидированным тарифам или даже бесплатно.

Тогда как цель финансового сектора не минимизация стоимости дорог, электроэнергии, транспорта, воды или образования, а максимальное увеличение стоимости монопольной ренты. С 1980 года приватизация этой инфраструктуры резко ускорилась. Финансовые центры, которые финансиализировали добычу нефти и газа, добычу полезных ископаемых, электроэнергетику, теперь стремятся де-социализировать наиболее важную инфраструктуру общества, в основном для предоставления государственных доходов с целью снижения налогов на финансы, страхование и недвижимость (сектор FIRE).

США начали рано приватизировать железные дороги, электрические и газовые сети, телефонные системы и другие инфраструктурные монополии, но регулировали их через комиссии по коммунальным услугам, чтобы цены на их услуги соответствовали основным затратам на производство. Тем не менее, с 1980-х годов эти естественные инфраструктурные монополии были выведены из государственного владения и приватизированы при незначительном регулировании. При этом использовался предлог, что банковский кредит и финансовое управление, финансируя приватизацию государственных предприятий, делают экономику более эффективной. Тэтчеризм стал катастрофой, наиболее известной на примере экономик стран бывшего СССР после 1991 года, телефонной монополии Карлоса Слима в Мексике, фармацевтических компаний США и кабельного телевидения. Реальность такова, что обслуживание долга (проценты и дивиденды), непомерные вознаграждения руководства, опционы на акции, страховые взносы, слияния и поглощения повышают стоимость ведения бизнеса.

Спекулянты в имущественной сфере и покупатели возможностей вздувания цен при монопольной ренте в кредит имеют схожую философию: «рента для уплаты процентов». Чем выше ставка монопольной ренты, тем больше приватизаторы заплатят банкирам и облигационным инвесторам за права собственности. Финансовый сектор становится основным получателем монопольной и земельной ренты, получая то, что раньше привык получать класс землевладельцев.

Весьма примечательно, что всё это было проделано во имя «свободных рынков», которые финансовые лоббисты переименовали в свободу от государственной собственности или регулирования. Финансовому сектору удалось привлечь антиправительственную идеологию, чтобы лишить общество его достояния и лоббировать задержку принятия законодательства о регулировании. Государственное планирование обвиняют в том, что оно по своей сути бюрократическое, расточительное и зачастую коррумпированное. Как будто история приватизационных сделок не связана с коррупционными инсайдерскими сделками и схемами получения прав на извлечение ренты, что делает такие экономики гораздо менее конкурентоспособными.

 

Финансиализация промышленности для превращения прибыли в проценты и обратных выкупов акций

 

В начале 20-го века волна будущего давала надежду, что банки по всему миру будут делать то, что у них получалось лучше всего в Германии и Центральной Европе: координировать промышленные связи с правительством и выступать в качестве органов перспективного планирования (Глава 7). Академические учебники рисовали привлекательные картины того, как банки финансируют формирование капитала. Низкие процентные ставки стимулировали инвестиции в промышленность, делая их более выгодными для заимствования.

Но банки редко финансируют новые средства производства. Они предпочитают предоставлять ссуды для слияний, обратных выкупов управляющими или рейдов (поглощений) уже существующих компаний. Что касается держателей облигаций, то в 1980-х годах они нашли новый рынок на волне поглощений посредством «мусорных» облигаций с высокой процентной ставкой. Более низкие процентные ставки облегчают заимствование и поглощение компаний. Затем их разбивают на части, обескровливают за счёт вознаграждений управленческому персоналу и сокращают пенсии, угрожая банкротством.

Ожидалось, что промышленность, подобно другим секторам экономики, станет более свободной от долгов. Но банковское кредитование сосредоточилось на финансирование торговли, а не на капиталовложениях. Экономисты настоятельно призывали промышленность в основном полагаться на акционерный капитал, чтобы держатели облигаций и другие кредиторы не могли перехватить управление и держать её на коротком поводке. Но промышленность была финансиализирована, и «акционеры-активисты» теперь рассматривают корпоративную промышленность как средство получения финансовых доходов. Менеджеры получают вознаграждение в зависимости от того, насколько быстро они могут повысить стоимость акций своих компаний, что легче всего достигается путём интенсивного использования заёмных средств. Эта практика превратила фондовый рынок в арену для отделения активов, с использованием корпоративной прибыли для обратных выкупов акций и выплат более высоких дивидендов вместо долгосрочных инвестиций (Глава 8). Такие методы широко осуждаются в финансовой прессе, но сама тенденция не сдерживается (Глава 9).

Таким образом, финансиализация промышленности изменила характер классовой войны (борьбы) по сравнению с представлениями социалистов и рабочих лидеров в конце 19-го и начале 20-го века. Тогда между работодателями и наёмными работниками шла ожесточённая борьба за заработные платы и права трудящихся. Сегодняшний финансовый капитал каннибализирует промышленный капитал, навязывает жёсткую экономию и сокращает занятость, а его стремление приватизировать монополии повышает стоимость жизни.

 

Финансовый захват правительства

 

Предполагалось, что центральные банки должны были освободить правительство от необходимости занимать средства у частных держателей облигаций. Но бюджетный дефицит укрепил власть финансовых лоббистов, которые подтолкнули политиков к отмене прогрессивного налогообложения доходов и снижению налогов на прирост капитала. Вместо монетизации дефицитного расходования для помощи экономике в восстановлении центральные банки выпускают деньги главным образом для кредитования банков с целью увеличения долговых обязательств (долгового навеса) в экономике. С 2008 года Федеральная резервная система США монетизировала банкам кредит количественного смягчения на сумму 4 триллиона долларов. Его целью является повторное взвинчивание цен на активы для недвижимости, облигаций и акций, которые хранятся финансовыми учреждениями (и у Одного Процента) в качестве обеспечения, а не помощь «реальной» экономике в восстановлении.

Наихудшая ситуация сложилась в еврозоне. Европейский центральный банк выделил 1 триллион евро («Всё, что требуется», как

выразился его глава Марио Драги) на покупку облигаций у банков, но отказывается одолжить что-либо правительствам в принципе, хотя бюджетные дефициты ограничены лишь 3 процентами ВВП. Это навязывает фискальную дефляцию сверх долговой дефляции. Правительства вынуждены полагаться на держателей облигаций и всё чаще распродавать государственную собственность.

Всё это противоречит тому, на чём настаивали классические экономисты. Их цель состояла в том, чтобы правительства, избираемые всем населением, получали и распределяли экономический излишек. Предположительно, это должно было снизить стоимость жизни и ведения бизнеса, предоставить широкий спектр государственных услуг по льготным ценам или бесплатно и спонсировать справедливое общество, в котором никто не получал бы особых привилегий или наследственных прав.

Сторонники финансового сектора стремились контролировать демократии, передавая налоговую политику и банковское регулирование из рук избранных представителей в руки назначенцев из мировых финансовых центров. Цель такого планирования — не решение классических прогрессивных задач мобилизации сбережений для повышения производительности и избавления населения от нищеты. Целью финансового капитализма является не накопление капитала, а получение льгот для извлечения ренты от недвижимости, природных ресурсов и монополий.

Именно эти формы дохода столетиями пытались обложить налогом или минимизировать классические экономисты. Банковское дело и крупный финансовый капитал вступили в союз с секторами рантье и лоббировали их интересы, чтобы извлекать свою ренту в виде процентов, ставших частью непроизводительных издержек экономики, от которых классические экономисты стремились освободить общество. Результатом перехода к такому симбиозу с недвижимостью, добычей полезных ископаемых, нефтью, другими природными ресурсами и монополиями стала финансиализация этих секторов. Когда это произошло, лоббисты банков призвали не облагать налогом землю, чтобы оставить больше ренты (и ренты других природных ресурсов) «свободной» для выплаты в виде процентов, взамен заставляя правительства облагать налогами рабочую силу и промышленность.

Чтобы способствовать такому переложению налогового бремени и повышению использования заёмных средств, финансовые лоббисты создали дымовую завесу обмана, которая представляет финансиализацию как помощь росту экономики. Лоббисты обвиняют центральный банк в монетизации бюджетного дефицита как меру, инфляционную по своей природе, несмотря на отсутствие доказательств и вопреки огромной инфляции цен на недвижимость и акции из-за хищнических банковских кредитов.

Создание денег в настоящее время монополизировано банками, которые используют это право для финансирования передачи собственности, причём источниками самых быстрых и крупных состояний являются инфраструктура и природные ресурсы, «отжатые» из общественного достояния стран-должников за счёт сочетания политических инсайдерских сделок и долгового рычага — то есть слияния клептократии с мировыми финансовыми центрами.

Финансовая стратегия увенчана созданием международных финансовых институтов (Международный валютный фонд, Европейский центральный банк) для оказания давления на страны-должники с целью выведения налогово-бюджетной политики из рук избираемых парламентов и передачи её в те учреждения, которые проводят эту политику по указке банкиров и держателей облигаций. Эта глобальная власть позволила финансам заменять правительства, потенциально дружественные к должникам.

 

Финансовая олигархия заменяет демократию

 

Всё это противоречит тому, за что боролись экономисты в 18-м, 19-м веках и большую часть 20-го века, стремясь освободить экономику от землевладельцев, монополистов и лиц, «стригущих купоны», которые жили за счёт облигаций, акций и недвижимости (в значительной степени унаследованной). Их доход был технически и экономически ненужным пережитком прошлых завоеваний — привилегий, завещанных следующим поколениям.

Когда парламентская реформа устранила контроль над правительством со стороны земельной аристократии, появилась надежда, что расширение права голоса для населения в целом приведёт к политике, которая будет управлять землей, природными ресурсами и естественными монополиями в долгосрочных интересах общества. Тем не менее, те, кого Торстейн Веблен называл власть имущими, восстановили своё политическое господство с финансовым сектором во главе, который использовал своё богатство, чтобы получить контроль над процессом выборов с целью создания общества неорантье, новых рантье (neo-rentier society), навязывающего жёсткие меры экономии.

Произошла культурная контрреволюция. Если её мало кто заметил, то потому, что финансовый сектор переписал историю и пересмотрел представление общественности о том, что такое экономический прогресс и справедливое общество вообще. Финансовая альтернатива классической экономике называет себя «неолиберализмом», но она противоположна тому, что под ней понимали сами либеральные реформаторы эпохи Просвещения. Земельная рента не осталась в руках правительства, и всё больше и больше государственных услуг и служб приватизировались, чтобы выжимать монопольную ренту. Банки добились контроля над правительствами и их центральными банками, чтобы выпускать деньги только для возмещения потерь кредиторов, но не для финансирования государственных расходов.

В следующих нескольких главах рассматривается классический анализ теории стоимости, цены и ренты, чтобы показать, каким образом финансовый сектор лишил общественную собственность «бесплатного завтрака» — экономической ренты. Финансовый капитал вместо того, чтобы создать ожидавшийся симбиоз с промышленностью, как надеялись столетие назад, поддержал секторы, извлекающие ренту. А правительства вместо создания денег центральными банками для финансирования бюджетного дефицита теперь вынуждены полагаться на держателей облигаций, предоставляя возможность коммерческим банкам и другим кредиторам выдавать кредиты, необходимые для роста экономики.

В результате современное общество действительно движется к централизованному планированию, которое финансовые лоббисты долго осуждали. Но это планирование было перемещено в финансовые центры (Уолл-стрит, лондонский Сити или Франкфурт). Их план и состоит в том, чтобы создать общество неорантье. Вместо того чтобы помогать росту экономики страны-хозяина, банковское дело, рынки облигаций и даже фондовый рынок стали частью хищнического, извлекающего процесса.

Такой разрушительный сценарий был бы невозможен, если бы память о классической критике рантье оставалась в центре политической дискуссии. Поэтому в Главе 2 рассматривается, как реформы в течение трёх столетий в эпоху Просвещения стремились освободить промышленный капитализм от накладных расходов рантье, оставшихся в наследство от феодализма. Только осмыслив это наследие, мы сможем понять, как сегодняшнее финансовое контр-Просвещение возвращает нас к неофеодальной экономике.

Марксизм выявил основное внутреннее противоречие промышленного капитализма: его стремление увеличить прибыль, выплачивая работникам как можно меньше, истощает внутренний рынок. Внутреннее противоречие финансового капитализма схоже: долговая дефляция лишает экономику земельной ренты, ренты природных ресурсов, промышленной прибыли, располагаемого личного дохода и налоговых поступлений, в результате чего экономики не могут выдержать экспоненциального роста в кредит. Жёсткая экономия ведёт к дефолту, как мы видим сегодня на примере Греции.

Ответ финансового сектора состоит в том, чтобы «удвоить ставку» и попытаться дать в долг достаточно, чтобы позволить должникам платить. Когда этот финансовый пузырь лопается, кредиторы завладевают общественным достоянием (государственной собственностью) стран-должников так же, как они лишают права выкупа домов неплатёжеспособных должников по ипотечным кредитам. Центральные банки «заливают» экономику кредитом, пытаясь раздуть новый пузырь цен на активы путём снижения процентных ставок. Казначейские облигации США дают доход менее 1 процента, а процентная ставка по государственным облигациям Германии фактически отрицательная, что отражает «бегство в безопасное место», когда списание долгов выглядит неизбежным.

В конечном счёте даже беспроцентные кредиты будет невозможно выплатить. Ссуда ростовщика-еврея Шейлока в «Венецианском купце» под залог фунта мяса, вырезаемого из тела должника-христианина, была кредитом с нулевым процентом. Таким образом, основная тема этой книги может быть изложена в одном предложении: долги, которые не могут быть выплачены, выплачены не будут.

Но попытки выплатить такие долги погрузят экономики в затяжную депрессию.

 

 

 

ГЛАВА 2
Долгая борьба за освобождение экономики от феодального наследия рантье

 

Если вы не владеете ими, то со временем они овладеют вами. Они разрушат вашу политику [и] коррумпируют ваши учреждения.

Мэр Кливленда Том Джонсон (1901-1909) (из дискуссии о коммунальных энергосистемах)

 

Классическая экономика была частью процесса реформ, призванных перенести Европу из феодальной эпохи в индустриальную. Потребовалось преодоление прав земельной аристократии, банкиров и монополий взимать несправедливые платежи, поскольку они не отражали фактический труд или предпринимательство. Такие доходы были признаны «незаработанными».

Первоначальная борьба за свободные рынки означала освобождение их от эксплуатации добытчиками ренты: владельцами земли, природных ресурсов, монопольных прав и денежных состояний, которые приносили доход без соответствующего труда — и обычно без налоговых обязательств. В тех случаях, когда наследственные рентные и финансовые доходы поддерживали самую богатую аристократию, налоговое бремя было в наибольшей степени возложено на труд и промышленность, в дополнение к их ренте и долговому бремени.

Классическая программа реформ Адама Смита и его последователей заключалась в том, чтобы обложить налогами доходы, получаемые в результате привилегий, бывших наследием феодальной Европы и её военных завоеваний, а также предусмотреть государственное регулирование функций, связанных с землей, банковским делом и монополиями. Сегодняшний неолиберализм переворачивает первоначальное значение этого слова с ног на голову. Неолибералы дали новое определение «свободным рынкам», которые теперь обозначают экономику, свободную для охотников за рентой, то есть экономику, «свободную» от государственного регулирования или налогообложения незаработанного дохода рантье (рентных и финансовых доходов).

Лучшим способом отмены контрреволюции неолибералов будет восстановление классического различия между заработанным и незаработанным доходом и анализа финансовых и долговых взаимоотношений («магия сложного процента») как хищнических для экономики в целом. Эта подлинная критика землевладельцев, банкиров и монополистов была исключена из современных политических дискуссий в пользу того, что лучше всего описывают как «просачивающуюся» «мусорную» экономику.

Кафедра Адама Смита в Эдинбургском университете называлась «Моральная философия». Это название курсов экономики, преподававшихся в Великобритании и Америке, сохранялось на протяжении большей части 19-го века. Другим названием была политическая экономия, а в 17-м веке авторы использовали термин «политическая арифметика». Их общая цель состояла в том, чтобы влиять на государственную политику: прежде всего, как финансировать правительство, что лучше облагать налогом и какие правила должны регулировать банковское дело и кредит.

Французские физиократы были первыми, кто назвал себя экономистами. Их лидер Франсуа Кенэ (1694-1774) разработал первые модели национального дохода в процессе объяснения, почему Франция должна перенести налоги с рабочей силы и промышленности на свою земельную аристократию. Адам Смит поддержал мнение маркиза де Мирабо (отца Оноре, графа де Мирабо, раннего лидера Французской революции) о том, что «Экономическая Таблица» Кенэ была одним из трёх величайших изобретений в истории (наряду с письменностью и деньгами) для различения заработанного и незаработанного дохода, Последующие дебаты между Давидом Рикардо и Томасом Мальтусом о том, следует ли защищать сельских землевладельцев высокими тарифами («Хлебные законы»), добавили концепцию земельной ренты к анализу физиократов о том, как создаётся экономический излишек, кто в итоге его получает и как получатели тратят свои доходы.

Их руководящий принцип состоял в том, что каждый заслуживал получать плоды собственного труда, но не труда других. Классическая теория стоимости и цены выработала аналитический инструмент для определения и измерения незаработанного дохода как накладных расходов в классической экономике. Её целью было различение необходимых издержек производства — стоимости — от излишнего (и, следовательно, паразитического) превышения цены сверх этих издержек. Эту монопольную ренту наряду с земельной рентой или кредитом сверх действительной стоимости стали называть экономической рентой, источником дохода рантье. Эффективная экономика должна минимизировать экономическую ренту, чтобы предотвратить её растрачивание и эксплуатацию классами рантье. В течение последних восьми веков политическая цель теории стоимости состояла в том, чтобы освободить страны от трёх наследий военных и финансовых завоеваний феодальной Европы: земельной ренты, монопольных цен и процентного дохода.

Земельная рента — это то, что землевладельцы взимают как плату за землю, которую завоевали их предки. Монопольная рента — это взвинчивание цен компаниями с особыми привилегиями или позициями на рынке. Эти привилегии назывались патентами: правами взимать с рынка любую приемлемую плату без учёта реальной стоимости ведения бизнеса. Например, банкиры за предоставление своих услуг берут больше, чем это действительно необходимо.

Приведение цен и доходов в соответствие с фактическими издержками производства освободило бы экономику от этих рент и финансовых расходов. И землевладельцам не нужно работать, чтобы требовать более высокую арендную плату. Цены на землю растут по мере процветания экономики, когда государственные агентства строят дороги, школы и развивают общественную транспортную систему, что увеличивает стоимость земельных участков. Аналогично в банковской сфере для выплаты процентов «работают» не деньги: работу выполняют должники.

Различение дохода от труда от дохода по особым привилегиям (получаемого прежде всего монополиями) стало частью программы реформ эпохи Просвещения, направленной на то, чтобы сделать экономику более справедливой, а также более дешёвой и конкурентоспособной в промышленном отношении. Однако классы получателей ренты — рантье — утверждают, что получаемые ими платежи не увеличивают стоимость жизни и ведения бизнеса. Сторонники рантье пытаются отвлечь внимание от того, как чрезмерные расходы поляризуют и доводят экономику до нищеты, утверждая, что доходы этих классов инвестируются продуктивно (а не для приобретения большего числа активов, предметов роскоши или предоставления большего объёма кредитов).

Суть сегодняшней неолиберальной экономики состоит в утверждении, что любой доход или богатство заработаны, или отрицании, что рыночные цены могут быть излишне и чрезмерно завышены по сравнению с действительной стоимостью продукта или услуги. Если это верно, значит, нет никакой необходимости в государственном регулировании или в государственной собственности на инфраструктуру или основные услуги. Прибыль удерживается верхами, чтобы «просачиваться» вниз, и таким образом Один Процент служит 99 процентам, создавая, а не разрушая рабочие места и благополучие.

 

Трудовая теория стоимости служит для выделения и измерения экономической ренты

 

Вплоть до средневековья большинство семей сами обеспечивали свои основные потребности. Большая часть рыночной торговли была незначительной, особенно торговля импортными товарами и предметами роскоши. Лишь после оживления торговли и урбанизации в 13-м веке были сделаны аналитические попытки систематически увязать рыночные цены с затратами на производство.

Эта согласование было вызвано необходимостью определения справедливых цен, которые банкиры, торговцы и другие специалисты должны взимать за свои услуги. Спор шёл о том, что представляет собой эксплуатация, которую справедливая экономика должна предотвращать, и каковы необходимые затраты на ведение бизнеса. Эта дискуссия проходила в первых центрах обучения: в Церкви, которая основала самые первые университеты.

Церковная теория справедливой цены была зарождающейся трудовой теорией стоимости. Стоимость производства любого товара в конечном итоге состоит из стоимости рабочей силы, в том числе той, которая необходима для производства сырья, установок и оборудования, используемых для изготовления этого товара. Фома Аквинский (1225-1274) писал, что банкиры и торговцы должны зарабатывать достаточно, чтобы содержать свои семьи способом, соответствующим их положению, в том числе жертвовать на благотворительность и платить налоги.

Проблема, к которой обратился Аквинский и его коллеги-схоласты, была очень похожа на сегодняшнюю: считалось несправедливым для банкиров зарабатывать гораздо больше за предоставляемые ими услуги (например, перевод средств из одной валюты или страны в другую или кредитование коммерческих предприятий), чем зарабатывали люди других профессий. Это напоминает сегодняшние споры о том, сколько должны зарабатывать инвестиционные банкиры с Уолл-стрит.

По логике церковных теоретиков у банкиров должен был быть такой же уровень жизни, как и у профессионалов подобного общественного положения. Это потребовало сдерживания цен на услуги, за которые они могли брать деньги (например, с помощью законов против ростовщичества, принятых в большинстве стран мира до 1980-х годов), путём регулирования цен на их услуги и налогообложения высоких доходов и предметов роскоши.

Понадобились четыре столетия, чтобы распространить понятие справедливой цены на земельную ренту, выплачиваемую классу землевладельцев. Например, через два десятилетия после нормандского завоевания Англии в 1066 году Вильгельм Завоеватель распорядился составить «Книгу Судного дня» (1086 год). Этот дополнительный налог был приватизирован в виде земельной ренты, выплачиваемой дворянству, когда дворяне восстали против алчного короля Иоанна (Джона) Безземельного (1199-1216). Великая хартия вольностей (1215 г.) и мятежи баронов были в значительной степени результатом стремления земельной аристократии избежать налогов и удержать ренту себе, переложив налоговое бремя на наёмных работников и города. Таким образом, земельная рента, которую они навязали, была наследием военного завоевания Европы полководцами, которые присваивали излишки урожая в качестве дани.

К 18-му веку попытки освободить экономику от привилегий по извлечению ренты и монополии на политическую власть, которые возникли в результате завоеваний, вдохновили критиков земельной ренты и обременительной роли аристократии («праздных богачей»). Эта критика превратилась в полноценную моральную философию,которая стала идеологией, приведшей в движение Промышленную революцию. Её политическое измерение выступало за демократические реформы по ограничению власти аристократии над правительством. Цель же состояла не в том, чтобы разрушить государство как таковое, а в мобилизации его налоговой политики, а также создании денег и государственных норм для ограничения хищнических платежей в пользу рантье.

В этом была суть «рикардианской социалистической» теории Джона Стюарта Милля и теорий американской эпохи реформ с её антимонопольными нормативными актами и регулирующими советами по коммунальным службам.

 

Налоговый фаворитизм для рантье и упадок стран

 

Что делает эти ранние дискуссии актуальными сегодня, так это то, что экономикам грозит гибель от синдрома новых рантье. Испания могла использовать огромные притоки серебра и золота после своих завоеваний в Новом Свете, чтобы стать ведущей промышленной державой Европы. Вместо этого слитки золота и серебра, награбленного в Новом Свете, протекли сквозь экономику страны, как вода через сито. Испанская аристократия постфеодальных землевладельцев монополизировала этот приток, разбазарив его на роскошь, покупку земель, кредиты и новые захватнические войны. Знать выжимала ренту из сельского населения и облагала непосильными налогами население городов, так что повсеместно царила бедность. Она уделяла мало внимания образованию, науке и технике, которые процветали в королевствах Северной Европы, более демократичных и менее задавленных тамошней земельной аристократией.

«Испанский синдром» стал наглядным примером того, чего следует избегать. Этот урок побудил экономистов определить различные способы, которыми богатство рантье — и поддерживаемая им налоговая и военная политика — препятствовали прогрессу и вели к упадку и падению разных стран. Декан Джосая Такер, священник и политический экономист из Уэльса, в 1774 году отметил, что очень важно, получают ли страны деньги путём продуктивных занятий своего населения или пиратством и просто грабежом серебра и золота, как это делали Испания и Португалия с такими ослабляющими результатами, при которых «очень мало рук использовалось для приобретения этой массы богатства... и ещё меньше предполагали удержать добытое».

Эта параллель всё ещё проводится и в наше время. В книге «Великий расчёт» (1991 г.) Джеймс Дэйл Дэвидсон и лорд Уильям Рис-Могг пишут о славных днях испанского «золотого века» (1525—1625 гг.): «Руководство испанского правительства было полностью подчинено заинтересованным сторонам, потребляющим налоги: вооружённым силам, бюрократии, церкви и знати.... Лидеры Испании сопротивлялись любым усилиям по сокращению расходов. ... С 1556 по 1577 год налоги выросли втрое. Расходы росли ещё быстрее ... К 1600 году проценты по государственному долгу достигли 40 процентов бюджета. Испания обанкротилась и так никогда и не восстановилась».

Несмотря на огромный приток золота и серебра, Испания стала страной с наибольшей задолженностью в Европе, причём её налоговое бремя было полностью перенесено на наименее обеспеченных, сдерживая развитие внутреннего рынка. Тем не менее, сегодняшние неолиберальные лоббисты призывают к такому же налоговому фаворитизму: не облагать налогом финансы и недвижимость, переложить налоговое бремя на рабочую силу и потребителей, сократить государственную инфраструктуру и социальные расходы и поставить управляющих рантье руководить правительством. Основное отличие от Испании и других постфеодальных экономик заключается в том, что ренту, выплачивавшуюся феодалам-землевладельцам, заменили проценты, поступающие финансовому сектору. Что же касается экономической дискуссии, то в ней нет никакого выделения дохода рантье как такового. Также не ведётся никаких обсуждений подобного упадка и падения стран. Неолиберальная лукавая болтовня — только о росте, автоматически растущем национальном доходе и ВВП, казалось бы, бесконечном (ad infinitum), без какого-либо контроля корыстной политики сверхбогатых элит.

Основное различие между сегодняшним способом завоевания и таковым у Испании 16-го века (и Франции 18-го века) состоит в том, что в настоящее время он в основном финансовый, а не военный. Земля, природные ресурсы, государственная инфраструктура и промышленные корпорации приобретаются путём одалживания денег. Но цена этого завоевания оказывается такой же тяжёлой, как и открытые военные действия. Собственники недвижимости выплачивают чистую сумму арендных платежей в виде процентов банкам, а те предоставляют им ипотечный кредит для приобретения собственности. Корпоративные рейдеры также платят своими денежными потоками в виде процентов держателям облигаций, которые финансируют их поглощения. Даже налоговые поступления всё чаще предназначаются для выплаты кредиторам (часто иностранным, как в средневековые времена), а не для инвестиций в инфраструктуру, выплаты пенсий или расходов на восстановление экономики и социальное обеспечение.

Сегодняшняя монополизация богатства классом рантье, избегающим налогов и государственного регулирования путём покупки контроля над правительством, является той же самой проблемой, с которой сталкивались классические экономисты. Их борьба за создание более справедливой экономики дала нам инструменты, наиболее подходящие для понимания того, как сегодняшняя экономика поляризуется и становится менее продуктивной. Физиократы, Адам Смит, Давид Рикардо и их преемники усовершенствовали анализ того, как искатели ренты вытягивают доходы из потока расходов в экономике.

 

Классическая критика экономической ренты

 

Классическая теория стоимости предоставляет наиболее чёткие концептуальные инструменты для анализа движущих сил, которые поляризуют и ослабляют современную экономику. Трудовая теория стоимости шла рука об руку с «теорией ренты» цен, расширяя концепцию экономической ренты, навязанной землевладельцами, монополистами и банкирами. Теория ренты стала основой для разграничения заработанного и незаработанного дохода. Почти вся государственная регуляторная политика 20-го века придерживалась фундамента, заложенного идеологией Просвещения и последующей политической реформой Джона Локка, определявшего стоимость, цену и ренту как руководство к прогрессивной философии налогообложения, антимонопольному регулированию цен, законам о ростовщичестве и регулированию ренты.

Защитники землевладельцев сопротивлялись. Мальтус утверждал, что землевладельцы будут не просто пассивно собирать ренту, а продуктивно её инвестировать, чтобы повысить производительность. Последующие апологеты просто исключили незаработанный доход из своих моделей, надеясь сделать его невидимым, чтобы он не облагался налогами и не регулировался. К концу 19-го века Джон Бейтс Кларк в Соединённых Штатах и подобные ему «упростители» за рубежом определили любой доход как заработанный, просто как часть отношений свободного рынка. Обслуживание долга и рента в таких моделях присутствовали мало, за исключением «просачивания» как рыночного спроса в целом и финансирования новых инвестиций. (Глава 6 будет посвящена этой родословной сегодняшнего финансового лоббирования).

Вместо того чтобы признать реальность хищнического поведения рантье, финансовые лоббисты изображают кредитование как продуктивное, как будто оно обычно предоставляет заёмщикам средства для получения дохода, достаточного для выплат. Хотя в истории таких кредитов мало, за исключением инвестиций в торговые предприятия. Большинство банковских кредитов предназначены не для создания новых средств производства, а для предоставления под залог недвижимости, финансовых ценных бумаг или других активов, которые уже существуют. Основным источником дохода для заёмщиков с 1980-х годов стал не доход с прибыли, а рост цен на недвижимость, акции или облигации, которые они купили в кредит, в результате инфляции цен на активы, то есть чтобы разбогатеть за счёт экономики пузыря с заёмными средствами.

Что делает классическую экономику более проницательной, чем сегодняшняя господствующая догма, так это её акцент на владение богатством и особые привилегии, используемые для получения дохода без производства соответствующей стоимости продукта или услуги. В большинстве случаев неравенство отражает не разные уровни производительности, а деформации, обусловленные правами собственности и другими особыми привилегиями. Различая заработанный и незаработанный доход, классические экономисты задались вопросом, какая философия налогообложения и государственная политика приведут к наиболее эффективным и справедливым ценам, доходам и экономическому росту.

Правительство должно было играть ключевую роль в распределении ресурсов. Но хотя из истории известно, что почти во всех странах были смешанные государственно/частные экономики, сегодняшнее антиправительственное давление направлено на создание односторонней экономики, контроль над которой сосредоточен на Уолл-стрит и в подобных финансовых центрах за рубежом.

Ожидалось, что демократические политические реформы предотвратят такое развитие, заменив унаследованные привилегии равенством возможностей. Их цель состояла в том, чтобы покончить с такими привилегиями и поставить всех и любой бизнес в равное положение. Экономика должна была быть освобождена путём превращения естественных монополий и земли в коммунальные службы.

Именно так классические реформы свободного рынка эволюционировали к социализму той или иной формы накануне 20-го века. Потомственный класс землевладельцев продавал свою землю покупателям в кредит. Так демократизировались земля и домовладение. Неожиданным результатом стало то, что банки получили в качестве процентов по ипотеке рентный доход, ранее выплачиваемый землевладельцам. Финансовый сектор как наиболее важный сектор рантье сегодняшней постиндустриальной аристократии заменил владение землей

В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, казалось, что финансовый капитал становится индустриализированным, то есть он мобилизовался для поддержки промышленного процветания в ситуации демократических реформ с целью предоставления избирательных прав мужчинам без учёта права собственности, а затем и женщинам. Казалось, что мёртвой хватке наследственной аристократии приходит конец. В Великобритании Палата лордов утратила возможность блокировать налоговые законопроекты, принятые Палатой общин в 1910 году.

 

Финансы против промышленности

 

Сегодняшний финансовый сектор нападает на то, что, как ожидалось столетие назад, станет социальными функциями капитала. Большая часть кредитов нацелена на извлечение процентных платежей путём привязки долга к ренте с недвижимости, корпоративной прибыли и потоков личных доходов и превращение их в поток процентных платежей. Рост «реальной» экономики замедляется перед лицом этих экспоненциально растущих финансовых требований (банковские кредиты, акции и облигации), которые обогащают в основном Один Процент. Вместо индустриализации финансов индустрия финансиализировалась. Рынки акций и облигаций превратились в арены для выкупа контрольного пакета акций корпораций с помощью кредита и «обдирания» активов (см. Главы 9 и 10 ниже).

Эти тенденции представляют собой контрреволюцию против классических идей свободных рынков. Сегодняшняя неолиберальная налоговая и финансовая философия является разъедающей и разрушительной, а не продуктивной. Вместо продвижения промышленности, накопления капитала и инфраструктуры, финансы образовали симбиоз с другими секторами рантье: недвижимостью, добычей природных ресурсов и естественными монополиями. Получение приносящих ренту льгот в кредит (или просто с помощью инсайдерских сделок и юридических манипуляций) не требует инвестиций в основной капитал, который обуславливает производство. В Главе 3 будут обсуждаться привилегии рантье вообще, а в Главе 4 объясняются чисто финансовые расчёты увеличения сбережений и задолженности посредством «магии сложных процентов», без учёта потребностей рабочей силы и промышленности.

 

 

 

 

ГЛАВА 3
Критика и защита экономической ренты, от Локка до Милля

 

Основным существенным достижением неолиберализации... было перераспределение, а не создание богатства и доходов. [Под] «накоплением путём лишения собственности» я имею в виду... превращение в товар и приватизацию земли и насильственное изгнание крестьянского населения; преобразование различных форм имущественных прав (общих, коллективных, государственных и т.д.) в исключительные права частной собственности; подавление прав на общее достояние;... колониальные, неоколониальные и имперские процессы присвоения активов (в том числе природных ресурсов); ...и ростовщичество, государственный долг и, что самое разрушительное, использование кредитной системы как радикального средства накопления путём лишения собственности.... К этому списку механизмов мы можем теперь добавить целый ряд методов, таких как извлечение ренты от патентов и прав интеллектуальной собственности, а также уменьшение или стирание различных форм прав общей собственности (таких как государственные пенсии, оплачиваемые отпуска и доступ к образованию и здравоохранению), завоёванных в классовой борьбе на протяжении целых поколений. Предложение о приватизации всех прав на государственную пенсию (впервые достигнутое в Чили при диктатуре) является, например, одной из заветных целей республиканцев в США.

Дэвид Харви «Краткая история неолиберализма» (Оксфорд, 2005 г., стр. 159-160)

 

Явления, перечисленные Д. Харви, представляют собой возможности для извлечения ренты. Неолибералы утверждают, что такие особые привилегии и экспроприация до сих пор государственных активов способствуют экономической эффективности. Классические сторонники свободного рынка определяли ренты как незаработанные и ненужные для производства. Эти ренты были постфеодальными накладными расходами.

1690 год обычно рассматривается как момент определения классического различия между заработанным и незаработанным богатством и его потоком доходов. В то время речь шла о контрасте между реальным богатством, созданным трудом, и особыми привилегиями — главным образом постфеодальными накладными расходами, — от которых общество могло бы освободиться и тем самым улучшить свою структуру затрат.

Главная аксиома Джона Локка заключалась в том, что все люди имеют естественное право на плоды своего труда. Следствием этой логики было то, что землевладельцы имеют право только на то, что производят сами, а не на эксплуатацию и присвоение труда своих арендаторов: «Хотя земля и все низшие существа принадлежат сообща всем людям, всё же каждый человек обладает некоторой собственностью — своей собственной личностью... Труд его тела и работа его рук по самому строгому счёту принадлежат ему. Что бы тогда он ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохранила, он сочетает его со своим трудом и прикладывает к нему нечто, принадлежащее лично ему, тем самым делая его своей собственностью.... Поскольку этот труд является неоспоримой собственностью работника, ни один человек, кроме него самого, не может иметь права на то, к чему он однажды его приложил, по крайней мере, в тех случаях, когда достаточное количество и того же самого качества [предмета труда] остаётся для общего пользования других».

Локк написал в этом месте так, будто большая часть ренты была получена собственным трудом землевладельцев, а не их арендаторов или экономики в целом. Он также не делал различий между первоначальными завоевателями или присваивателями и их наследниками. Как будто выгода от более раннего труда (или завоевания) должна наследоваться из поколения в поколение. Тем не менее, трудовая теория Локка о собственности и владении богатством заложила основу для разграничения доли земельной ренты, возникшей в результате расходов её владельца на оплату труда и капиталовложений, и той доли, которая была получена просто от прав собственности без трудовых усилий. Этот контраст задавал направление налоговой реформы на протяжении Прогрессивной эры в начале 20-го века.

Несмотря на объединение Локком труда прежних и современных землевладельцев, его толкование вызвало многовековую дискуссию. К 19-му веку был отмечен рост цен на земельные участки, происходивший независимо от усилий землевладельцев. Рента, которую они назначали, отражала процветание всей остальной экономики, а не их собственные усилия. Экономисты называют этот вид прибыли неожиданным доходом. Это всё равно, что выигрыш в лотерею, в том числе во многих случаях лотерею наследственного богатства родителей.

Классические экономисты утверждали, что труд и средства производства требуют затрат, необходимых для внедрения их в производство. Труд (рабочая сила) должен получать заработную плату, достаточную для покрытия его базового прожиточного минимума, при уровне жизни, который, как правило, со временем повышается для поддержания личных инвестиций в повышение квалификации, образование и здравоохранение. И капиталовложения не будут производиться без перспективы получения прибыли.

Более проблематичным является учёт земельных и природных ресурсов. Производство не может обойтись без земли, солнечного света, воздуха и воды, но для их обеспечения не требуется трудовых или капитальных затрат. Они могут быть приватизированы принудительно, по юридическому праву или политическим решением (продажа государством). Например, Джина Райнхарт, самая богатая женщина Австралии, унаследовала от своего отца-геологоразведчика права взимать плату за доступ к открытому отцом месторождению железной руды. Большая часть состояния Райнхарт была потрачена на лоббирование с целью помешать правительству обложить налогом её неожиданный доход.

Классические экономисты сосредоточились на этом виде имущественного требования для определения справедливого распределения доходов от земли и других природных ресурсов между их первоначальными присваивателями, наследниками и сборщиком налогов. Речь шла о том, сколько доходов должно принадлежать в целом экономике как её естественному наследнику и сколько должно быть оставлено в руках первооткрывателей или присваивателей и их потомков. Полученная теория экономической ренты была распространена на монопольные права и патенты, подобные тем, что получают фармацевтические компании, чтобы взимать плату по своим взвинченным ценам.

История приобретения собственности — это история принуждения и политических интриг, а не труда её действующих владельцев. Самые богатые владельцы собственности, как правило, были самыми большими хищниками — завоевателями, земельными аристократами, банкирами, держателями облигаций и монополистами. Их имущественные права на получение ренты за землю, шахты, патенты или монополизированную торговлю являются правовыми привилегиями, созданными правовой системой, которую они контролируют, а не собственным трудом, Средневековые земельные пожалования обычно давались королевским сподвижникам в обмен на их политическую лояльность.

Этот процесс приобретения земли продолжался с колониальных времен вплоть до передачи железнодорожным баронам в Америке земельных участков для постройки железных дорог и многих других политических подачек своим сторонникам в большинстве стран, часто за взятки и подобные виды коррупции. Совсем недавно, в 1990-х годах, в постсоветских экономиках политическим инсайдерам были отданы почти даром права на приватизацию нефти и газа, полезных ископаемых, недвижимости и инфраструктуры. Россия и другие страны последовали совету США и Всемирного банка просто раздать имущество частным лицам, как если бы это автоматически создавало эффективный (идеализированный) свободный рынок в западноевропейском стиле.

На самом деле это было оформлением полномочий класса олигархов, которые получили эти активы в результате инсайдерских сделок. В народе было придумало слово «грабитизация» для описания действий директоров «красных компаний», которые разбогатели, регистрируя на своё имя природные ресурсы, коммунальные службы или заводы. Затем они получили высокие цены за свои акции за счёт их продаж в больших количествах западным инвесторам, и сейчас хранят большую часть своих поступлений за эти акции за рубежом в качестве беглого капитала (для России это около 25 млрд долларов ежегодно начиная с 1991 года). Эта неолиберальная приватизация завершила «холодную войну», разрушив государственный сектор Советского Союза и превратив страну в неофеодальное общество.

Большая проблема, стоящая перед экономикой постсоветских государств, состоит в том, как устранить последствия этих клептократических «хапков» — хищнических захватов собственности. Одним из возможных способов может стать их обратная национализация. Это сложно с политической точки зрения, учитывая влияние, которое могут купить себе «большие деньги». Решение, более «ориентированное на рынок», состоит в том, чтобы оставить эти активы в нынешних руках, но обложить налогом земельную или ресурсную ренту владельцев и таким образом вернуть на благо общества часть неожиданных доходов.

Без такой реструктуризации всё, что может сделать Владимир Путин, — это неформальное «увещевание»: давление на российских олигархов, чтобы они вкладывали свои доходы дома. Вместо того чтобы превращать постсоветские экономики в более производительный идеал Западной Европы и Соединённых Штатов в период их реформистского и даже революционного расцвета столетие назад, эти экономики прямо перескакивают в загнивание неолиберальных рантье.

Проблема того, как экономике наилучшим образом оправиться от такой «грабитизации», не нова. Классические экономисты в Великобритании и Франции два столетия анализировали проблему возвращения рент, связанных с такими присвоениями. Их решением стал рентный налог. Сегодняшние корыстные привилегированные слои общества яростно борются за то, чтобы скрыть и замолчать их (классиков) концепцию экономической ренты и связанное с ней различие между заработанным и незаработанным доходом. Это избавило бы сегодняшних реформаторов от необходимости заново изобретать методологию определения справедливой стоимости. Цензура или переписывание истории экономической мысли преследуют цель разрушения логики налогообложения активов, приносящих ренту.

 

Физиократы разрабатывают систему исчисления национального дохода

 

Физиократы, стремясь реформировать французскую монархию в десятилетия, предшествовавшие революции 1789 года, популяризировали термин laissez faire — «невмешательство» (Буквальный перевод с франц. «позволить делать» — Прим. перев.). Термин был изобретён в 1750-х годах как протест против королевских правил поддержания цен на зерно и, следовательно, высокой земельной ренты. А основатель школы физиократов Франсуа Кенэ превратил этот термин в лозунг свободы от аристократии, живущей на свои ренты в изысканной роскоши, в то время как бремя налогов лежит на населении в целом.

Кенэ был хирургом. Слово «физиократия» отражало его аналогию кругооборота доходов и расходов в национальной экономике с кровообращением в теле человека. Эта концепция кругового потока вдохновила Кенэ на разработку первого формата исчисления национального дохода, «Tableau Economique» в 1759 году, чтобы показать, как экономический излишек Франции — то, что оставалось после покрытия основных расходов на проживание и бизнес, — оказался в руках землевладельцев как земельная рента.

В этом круге взаимных расходов производителей, потребителей и землевладельцев физиократы приписывали экономический излишек исключительно сельскому хозяйству. Но, в отличие от Локка, они не характеризовали землевладельцев как получающих ренту благодаря своему труду. Излишек урожая был произведён солнечной энергией. Эта логика лежала в основе их политического предложения: Единого налога на землю — l’impôt unique. Налогообложение земельной ренты забирало бы то, что природа давала бесплатно (солнечный свет и землю) и, следовательно, то, что должно принадлежать государственному сектору в качестве налоговой базы.

В 19-м веке землевладельцев и других рантье стали изображать как «праздных богачей». Но в эпоху, когда Франция была автократическим государством, чья земельная аристократия поддерживалась Церковью и королевскими органами, было бы политически нежизнеспособным утверждать, что они не заслуживают своей ренты. Кенэ и его коллеги, надеясь на продвижение фискальной революции реформаторами из рядов этих элит, использовали риторические образы, чтобы сыграть на собственном воображаемом образе получателей ренты, назвав этот класс рантье источником богатства Франции, а промышленность — просто существующей за пределами расходов земельной аристократии.

В характеристике промышленности и торговли как «бесплодных» (напрямую не производящих экономический излишек) была логика, объясняющая, почему только землевладельцы должны нести налоговое бремя. Уловка Кенэ состояла в утверждении, что класс, производящий излишки, является естественным источником налогообложения. Представление сельскохозяйственных земель в качестве основного источника излишков означало, что все налоги в конечном итоге будут выплачиваться из них. Признание производства «бесплодным», просто обрабатывающим сырьё, поставляемое природой, означало, что налогообложение промышленности или наёмного труда увеличило бы затраты в точке безубыточности, которые бизнес должен покрывать.

Любые налоги на промышленность или рабочую силу просто были бы переданы источнику излишка (сельским землевладельцам). В сущности, физиократы сказали: «Действительно, вы, землевладельцы, являетесь источником богатства нашей страны. Вот почему все налоги оплачиваются вами косвенно, если не напрямую. Позвольте нам избежать запутанных претензий при работе и облагать вас прямо нашим Единым налогом вместо того, чтобы разорять французскую промышленность и торговлю».

Анализ кругового потока доходов и расходов в экономике, проведённый физиократами, позволил последующим экономистам проанализировать чистый излишек (produit net), определяемый как доход сверх затрат в точке безубыточности. Они задались вопросом, у кого этот излишек в конечном итоге оказывается и кто наконец платит этот налог?

Анализ кругового потока Кенэ описывает то, что я называю дефляцией ренты. Как и долговая дефляция для выплаты кредиторам, это трансфертный платёж от сельского хозяйства, промышленности и торговли получателям ренты, которые не играют прямой и активной роли в производстве, но имеют право удерживать ключевые ресурсы, необходимые для его осуществления, или от потребителей.

 

Адам Смит расширяет физиократическую теорию ренты

 

Адам Смит встречался с Кенэ и Les Économistes (экономистами) во время своих путешествий по Франции в 1764-1766 годах. Он согласился с необходимостью освободить рабочую силу и промышленность от земельной ренты, навязанной привилегированным дворянством Европы: «Земельные ренты и обычная аренда земли — это... виды доходов, которые лучше всего было бы обложить особым налогом». Но, в отличие от описания физиократами промышленности как слишком «бесплодной» для налогообложения, Смит считал производство продуктивным.

В своих лекциях в Эдинбурге за десять лет до того, как Смит написал «Исследование о природе и причинах богатства народов», он обобщил концепцию ренты как пассивного незаработанного дохода и использовал трудовую теорию стоимости, чтобы распространить эту идею как на финансы, так и на владение землёй: «Труд и время бедных в цивилизованных странах приносятся в жертву праздности и роскоши богатых. Землевладелец пребывает в праздности и роскоши за счёт труда своих арендаторов. Богатого человека поддерживают поборы с усердного торговца и с нуждающихся, которые обязаны содержать его в праздности, платя за использование его денег. Но любой дикарь полностью наслаждается плодами своих трудов: там нет ни землевладельцев, ни ростовщиков, ни сборщиков налогов».

Неспособность обложить налогом это рентное бремя перенесло налоги на торговлю и промышленность, подорвав их прибыльность и, следовательно, накопление капитала. Помимо выплаты стоимости аренды земли, население должно было платить акцизные сборы, взимаемые для уплаты процентов по государственному долгу, возникшему в результате неспособности обложить налогами землевладельцев.

Основное внимание в теории стоимости и цены уделялось земельной ренте на протяжении всего 19-го века. В 1848 году Джон Стюарт Милль объяснил логику обложения налогом класса землевладельцев: «Предположим, что существует такой вид дохода, который постоянно имеет тенденцию к увеличению, без каких-либо усилий или жертв со стороны владельцев: эти владельцы составляют класс в обществе». Отвергнув моральное оправдание, которое Локк давал землевладению — что их земля обязана ценностью их собственному труду, — Милль написал, что землевладельцы «становятся богаче во сне, не работая, не рискуя и не экономя. Почему они претендуют, исходя из общего принципа социальной справедливости, на этот прирост богатства? И чем они были бы обижены, если бы общество с самого начала оставляло за собой право облагать налогом самопроизвольный рост ренты...?»

Стоимость земли повысилась в результате усилий всего общества. Милль пришёл к выводу, что растущая стоимость участка должна принадлежать обществу как естественной налоговой базе, а не оставляться как «незаработанный добавок к богатству определённого класса».

Милль обосновывал налогообложение земельной ренты, исходя из национальных интересов, а также моральной философии. Его целью было избежание налогообложения рабочей силы и промышленности, но за счёт налога на доходы, которые не имели эквивалента в труде. Со временем трудовая теория стоимости была применена к монопольным рентам.

Остаток 19-го века был полон предложениями о том, что лучше: обложить налогом или национализировать экономическую земельную ренту. Патрик Дав, Альфред Уоллес, Герберт Спенсер, Генри Джордж и другие создали огромный объём журналистской и политической литературы. Эти сторонники налогообложения земли за исключением прямой её национализации следовали основной логике Милля: «Первым шагом должно стать определение стоимости всей земли в стране. Текущая стоимость всей земли должна быть освобождена от налога. Но по истечении определённого промежутка времени, в течение которого население и капитал общества увеличились, можно сделать приблизительную оценку самопроизвольного роста ренты с момента проведения оценки стоимости земли.... Можно приблизительно оценить, насколько возросла стоимость земли в стране по естественным причинам. И при обложении общим земельным налогом... была бы гарантия неприкосновенности каких-либо доходов, которые могли стать результатом капиталовложений или предприимчивости владельца».

Когда британская Палата общин в 1909-1910 годах наконец приняла закон о земельном налоге, Палата лордов создала конституционный кризис, отменив этот закон. Процедурные правила были изменены, чтобы помешать Палате лордов снова отклонить парламентский законопроект о доходах, но импульс был утерян, когда замаячила Первая мировая война и всё изменила.

 

Рикардо выказывает поддержку банковского сектора торговле и промышленности

 

Каждый экономический класс стремится оправдать свою собственную выгоду. Даже извлекающие ренту секторы утверждают, что способствуют благополучию принимающей экономики хозяина. Нигде это не проявилось так ясно, как в дебатах между Давидом Рикардо, ведущим представителем британских банковских кругов, и преподобным Томасом Робертом Мальтусом, защищавшим класс землевладельцев и его протекционистские тарифы по «Хлебным законам», которые подняли цены на продукты питания (и, следовательно, стоимость арендной платы сельскохозяйственных земель).

Надеясь укрепить позиции Британии как мастерской мира, Рикардо подчёркивал, что её конкурентоспособность требует снижения цен на продукты питания и, следовательно, зарплаты на уровне прожиточного минимума. Призывая страну покупать зерно на самых дешёвых рынках, а не оставаться самодостаточной в производстве зерна и других продуктов питания, Рикардо разработал то, что остаётся традиционной теорией торговли, объясняющей (предполагаемые) достоинства глобальной специализации труда. Логика Рикардо отражала эгоизм его банковского класса: глобализация способствовала развитию торговли, которая в начале 19-го века оставалась основным рынком для банковского кредитования.

Суть его аргумента заключалась в том, что стоимость прожиточного минимума рабочей силы, в основном еды, представляла собой основные производственные расходы работодателей в промышленности. Решение Рикардо состояло в том, чтобы заменить «Хлебные законы» свободной торговлей для закупки более дешёвых сельскохозяйственных культур и другого сырья за границей, из регионов с более плодородными землями и другими природными ресурсами. Это означало убедить Великобританию не отказываться от самообеспеченности в производстве продуктов питания, достигнутой во время наполеоновских войн, которые закончились в 1815 году.

В руках Рикардо трудовая теория стоимости служила для отделения земельной ренты, получаемой владельцами якобы более плодородных почв, которые могли продавать свои зерновые по ценам, установленным с высоким предельным уровнем использования земельных угодий (он применил ту же концепцию дифференциальной ренты к шахтам и природным ресурсам). Приписывая плодородие «первоначальным и неразрушимым силам почвы», он утверждал (антинаучно), что никакие капиталовложения, удобрения или другие действия не могут изменить относительное плодородие земель. Таким образом, капитальные вложения землевладельца не могли предотвратить устойчивый рост дифференциальной земельной ренты — экономического преимущества, получаемого фермерами на самых богатых и плодородных землях.

Более того, Риккардо заявил, что уменьшение прибыли было неизбежным, поскольку рост населения вынуждал земледельцев осваивать более бедные по своей природе почвы. Рост цен на продовольствие, заданный этими «последними», по-видимому, более бедными почвами, взятыми для возделывания, обеспечит увеличение разницы в доходах от ренты сверх затрат, что является неожиданным доходом и «зонтиком цен» для владельцев более плодородных земель. Из этого следует, что эти участки не требуют дополнительных капиталовложений со стороны землевладельца для получения растущей доли национального дохода. Им не нужно было ничего делать.

Пессимистические предположения Рикардо о сельском хозяйстве не учитывали революции в агрохимии, которая значительно повысила производительность фермерских хозяйств. Он настаивал на том, что даже если бы удобрения и усовершенствование капитала действительно увеличивали урожай, то пропорции плодородия почв различных видов остались бы неизменными. Таким образом, лучшая земля сохранит своё преимущество даже после того, как будет привлечён капитал, и всё равно будет происходить снижение доходности, что приведёт к росту цен на продукты питания, поскольку земля будет требовать больше капитала.

Логика, почему земельные ренты будут расти по мере роста населения, которую Рикардо изложил в общих чертах, гораздо лучше применима к ренте городских участков. Привлекательность участков в хороших районах повышается за счёт инвестиций в государственную инфраструктуру в сфере транспорта и других улучшений в сочетании с общим уровнем благосостояния — и, прежде всего, в последнее время — с помощью банковского кредита на более простых (то есть с большей долей заёмных средств) условиях кредитования. Владельцы пользуются повышением цен, без необходимости вкладывать больше своих собственных денег — ситуация, описанная Рикардо в отношении землевладельцев, занятых в сельском хозяйстве.

 

Акцент Мальтуса на том, как землевладельцы инвестируют свои доходы и расходуют на потребление

 

Рассматривался вопрос, использовали ли землевладельцы получаемые ренты для развития экономики или же высокие ренты для экономики были неоправданным бременем? Мальтус выдвинул два аргумента в защиту хорошо защищённых земельных рент. Прежде всего, если бы землевладельцы зарабатывали больше, они бы действовали как промышленные капиталисты и вкладывали свои доходы обратно в свои фермы, чтобы получать ещё больший доход производя больше продукции. Вместо того чтобы быть незаработанным пассивным доходом, который описывал Смит, высокие ренты позволили увеличить инвестиции для повышения урожайности.

Мальтус считал, что высокие цены на сельскохозяйственные культуры, защищённые британскими «Хлебными законами», позволили землевладельцам вкладывать больше средств в землю для повышения урожайности на один акр. Он указал, что, когда торговля продуктами питания была приостановлена во время войны с Францией (1798-1815 гг.), землевладельцы отреагировали на повышение цен повышением производительности фермерских хозяйств, достаточным для удовлетворения внутреннего спроса. Технология искусственных удобрений и механизация обещали ещё больше повысить производительность фермерских хозяйств.

Предполагая, что защищённый доход будет инвестироваться продуктивно, Мальтус упрекнул Рикардо в том, что тот рассматривает ренту землевладельцам как безвозвратную экономическую потерю, когда покупателям хлеба приходится платить больше. Вопреки описанию Рикардо ренты как «передачи богатства, выгодной для землевладельцев и пропорционально вредной для потребителей», Мальтус возражал, что новые капитальные вложения в землю не могут быть предоставлены без высоких цен на урожай: «рента и увеличение ренты, [как] необходимое и неизбежное условие увеличения поставок зерна для растущего населения». Это предположение о том, что более высокие цены означали бы большие капиталовложения для повышения производительности, было аргументом в пользу тарифной защиты на протяжении многих веков, в том числе американскими промышленниками, настаивавших на тарифах для поддержания инвестиций в «молодые отрасли промышленности».

Второе замечание Мальтуса касалось потребительских расходов землевладельцев. Он утверждал, что такие расходы необходимы не для того, чтобы истощить экономику, а чтобы спасти её от безработицы. Землевладельцы были теми, кого сегодня называют Один Процент: «создателями рабочих мест», которые нанимали кучеров, портных и швей, дворецких и других слуг, а также покупали кареты, красивую одежду и предметы обстановки. Таким образом, даже когда получатели ренты тратили свои доходы на предметы роскоши, они увеличивали спрос на рабочую силу.

Такой довод не учитывал, что, если бы работникам не приходилось платить столь высокие цены за продукты питания, они могли бы тратить больше на промышленные изделия. Или, если бы они всё же зарабатывали только на прожиточный минимум (как предполагал Рикардо), промышленная прибыль была бы выше за счёт земельной ренты. Таким образом, реальный выбор состоял между потреблением предметов роскоши земельной аристократией или повышением уровня жизни остального населения и большими инвестициями в промышленность.

Джон Мейнард Кейнс приветствовал акцент Мальтуса на расходах землевладельцев (или правительства, финансистов или любого другого класса), как отражающий важность потребительского спроса. Но то, что описал Мальтус, лучше всего охарактеризовать как требования рантье со стороны Одного Процента. Он подтвердил то, что изображал карикатурист конца 19-го века Томас Наст: разодетые плутократы с Уолл-стрит, такие толстые от переедания, что пуговицы на их куртках вот-вот отлетят.

 

Угроза повышения земельной ренты для навязывания жёсткой экономии

 

Рикардо одержал победу. Несмотря на то, что и теория Рикардо о различном плодородии почв и его вера в убывание плодородия в то время диаметрально расходились с практическим опытом, его логика, определяющая экономическую ренту как превышение цены над издержками производства, сформировала последующую концептуализацию теории ренты.

Идеология свободной торговли также включала необходимость убеждения зарубежных стран не защищать свою промышленность с помощью тарифов и субсидий. Принцип закупок на рынке с самыми низкими ценами означал, что страны будут полагаться на Великобританию с её мануфактурами, а также на её банковский кредит. После того как парламент отменил «Хлебные законы» в 1846 году, Великобритания заключила договоры о свободной торговле с зарубежными странами, чтобы они воздерживались от защиты своего собственного производства в обмен на свободный вход на британский рынок со своим продовольствием и сырьём. Теория торговли Рикардо изображала это как взаимную выгоду. Проблема, конечно, состоит в том, что покупки на самом дешёвом рынке делают экономику страны, зависимой от иностранных производителей. Долгосрочный риск зависимости от импортируемого продовольствия и основных потребительских товаров ускользнул от внимания Рикардо, равно как и проблема финансирования торгового дефицита за счёт внешнего долга.

Рикардо уточнил свою обеспокоенность тем, что без такой свободной торговли рост внутренних цен на продовольствие приведёт к увеличению прожиточного минимума в долгосрочном пессимистическом прогнозе: «Естественная тенденция получения прибыли в этом случае пойдёт на спад. Ибо, по мере развития общества и его богатства, дополнительное количество необходимой пищи получается за счёт всё большего и большего труда» на малоплодородных землях. Падение прибылей в результате повышения цен на оплату труда положит «конец накоплениям; потому что никакой капитал не сможет принести никакой прибыли, и никаких дополнительных трудозатрат нельзя требовать, а в результате численность населения достигнет своей наивысшей точки. Действительно, задолго до этого периода очень низкая норма прибыли остановит все накопления, и почти вся продукция страны, после оплаты труда, станет собственностью владельцев земли и получателей десятины и налогов».

В конце концов, утверждал Рикардо, землевладельцы получат весь избыточный доход сверх зарплат,обеспечивающих лишь прожиточный минимум в экономике. Формирование промышленного капитала прекратится: «Фермер и производитель не могут жить без прибыли, не больше, чем рабочий — без заработной платы. Их мотив к накоплению будет слабеть с каждым уменьшением прибыли и полностью исчезнет, когда их прибыль будет настолько низкой, что не будет давать адекватную компенсацию их усилий и риска, с которыми они обязательно должны столкнуться при продуктивном использовании своего капитала».

Маркс назвал этот сценарий «буржуазными „Сумерками богов“ — Судным днём». Импорт дешёвого продовольствия из-за границы мог лишь отсрочить экономический Армагеддон. Как заметил американский дипломат Александр Эверетт, логика Рикардо подразумевала, что уменьшение доходов будет происходить в одной стране за другой по мере роста населения. Плодородие почв в отдалённых землях в конечном итоге уменьшится, что приведёт к росту цен на продовольствие и, следовательно, к росту стоимости рабочей силы, сокращению промышленных прибылей и, следовательно, уменьшению накопления капитала.

 

От дефляции ренты к долговой дефляции

 

Трудовая теория стоимости Рикардо была направлена лишь на то, чтобы выделить земельную ренту, но не выплату процентов. Рикардо как парламентский представитель своих коллег-финансистов обвинял в уменьшении доходов экономики только землевладельцев, но не кредиторов. Так что «слепое пятно» Риккардо отражает его профессию и собственную банкирскую семью (например, братья Рикардо распространили первый заём независимой Греции 1824 года на довольно разорительных для Греции условиях).

Не видя параллели между выплатой процентов банкирам и ренты землевладельцам, Рикардо обошёл предупреждение Адама Смита о том, что акцизы на продовольствие и другие предметы первой необходимости для выплат держателям облигаций по британскому военному долгу повысили уровень заработной платы, определяемой прожиточным минимумом в стране. Его односторонний акцент на земельную ренту отвлек внимание от того, как растущее обслуживание долга — финансовый аналог земельной ренты — увеличивает затраты в точке безубыточности, оставляя меньше доходов для трат на товары и услуги. Рассматривая деньги просто как предлог — как будто долг и связанные с ним текущие расходы не имеют отношения к затратам и уровням цен — Рикардо настаивал на том, что выплата внешних долгов будет полностью использована для закупки экспорта из страны-плательщика. Не было осознания того, что обслуживание долга оказывает понижающее давление на обменные курсы или ведёт к мерам жёсткой экономии внутри страны.

В парламенте Рикардо поддерживал политику денежно-кредитной дефляции, направленную на откат цен на золото (и другие товары) к их довоенному уровню 1798 года. Реальность заключается в том, что сохранение долгов на счетах, в то время как цены падают, повышает ценность исков кредиторов на оплату. Этот раскол, разделение на два противоположных лагеря кредиторов и должников — именно то, что произошло после наполеоновских войн, а также после гражданской войны в Америке: «распятие» фермеров-должников и остальной экономики «на золотом кресте», как назвал Уильям Дженнингс Брайан такое снижение цен.

Финансовый сектор в настоящее время занимает господствующее положение, которое в прошлом принадлежало землевладельцам. Обслуживание долга играет такую же изымающую роль, которую земельная рента играла во времена Рикардо. В отличие от рентного дохода, который, как предполагалось, землевладельцы вкладывали в экономику посредством предметов роскоши и новых капиталовложений, кредиторы повторно используют большую часть своих процентных доходов в новых займах. Этот процесс увеличивает долговое бремя, но не повышает производительность или уровень жизни.

Критика извлечения ренты Давидом Рикардо использовалась сначала для противодействия тарифным субсидиям британским землевладельцам, а затем «социалистами-рикардианцами», такими как Джон Стюарт Милль, в пользу налогообложения их земельной ренты. Но рантье всегда оказывали отчаянное сопротивление, отвергая любой анализ, изображающий их доход как возложение незаработанных, паразитарных накладных расходов на рабочую силу и промышленность (не говоря уже о том, что это ведёт к жёсткой экономии и застою в экономике).

Сегодня банковский сектор считает своим основным рынком кредитование недвижимости и монополий, увеличив финансовые операции с накладными расходами земельной и монопольной рентой. Финансовый аналог убывающей прибыли, которая повышает стоимость жизни и ведения бизнеса, принимает две формы. Процентные ставки повышаются для покрытия растущих рисков кредитования стран, находящихся в тисках задолженности. А «магия сложных процентов» ведёт к экспоненциальному расширению обслуживания долга, поскольку кредиторы используют свои процентные доходы в новых кредитах. В результате долги неумолимо растут быстрее, чем платёжеспособность экономики хозяина.

 

 

 

ГЛАВА 4
Всепожирающая «магия сложных процентов»

 

Этот терминатор где-то рядом. С ним нельзя договориться. Его нельзя убедить. Он не чувствует жалости, раскаяния или страха. И он никогда не остановится, пока ты жив.

Кайл Риз, описывающий характер «Терминатора» (1984 год)

 

В основе современного экономического кризиса лежит чрезмерно быстрый рост долга, движимый расчётами сложных процентов, так как сбережения одалживаются для экспоненциального роста. Кредиторы зарабатывают деньги, предоставляя свои сбережения для начисления процентов, удваивая и вновь удваивая свои требования к экономике. Эта динамика влечёт за собой всё больший контроль кредиторов над трудом, землёй, промышленностью и налоговыми поступлениями, сосредотачивающих в своих руках права собственности и систему государственной власти. Способ, каким общества справляются с этой растущей задолженностью, должен стать отправной точкой для оценки финансовыми теоретиками.

Деньги — это не «фактор производства». Это претензия на продукцию или доход, которые производят другие. Работу выполняют должники, а не кредиторы. До того, как в древности развился официальный рынок наёмного труда, кредитование деньгами было основным способом получения услуг крепостных, которые были вынуждены отрабатывать причитающиеся по долгу проценты. Члены семей должников передавались в залог их кредиторам. В Индии и во многих других частях света всё ещё сохраняется долговая кабала как способ заставить работников трудиться на своих кредиторов.

Подобным образом вовлечение земледельцев в долги было первым шагом к отторжению земель, дающим им пропитание, которое вытесняло архаичные системы общинного землевладения. В этом отношении кредиторы подобны землевладельцам: они приобретают чужой труд и становятся богаче, по выражению Дж. С. Милля, «во сне», не работая.

Проблема долгов, растущих быстрее, чем экономика, была признана практически в любом обществе. Религиозные лидеры предупреждали, что поддержание жизнеспособной экономики требует контроля над кредиторами. Именно поэтому раннее христианство и ислам сделали радикальный шаг, полностью запретив начисление процентов даже за коммерческие ссуды. Вот почему иудаизм положил аннулирование долгов в Юбилейный год в основу закона Моисея, исходящего из вавилонской практики, которая сама восходит к 2000 году до н.э. и к шумерской традиции за тысячелетие до этого. Расчётам того, как деньги, выдаваемые под проценты, удваивались и вновь удваивались, обучали учеников писцов, занятых в дворцовой и храмовой бухгалтерии, в Шумере и Вавилонии.

Стандартная коммерческая процентная ставка в Месопотамии примерно с 2500 года до н.э. и до эпохи Нововавилонского царства в первом тысячелетии была высокой — равносильной 20 процентам в год. Эта ставка не была достигнута в наше время до тех пор, пока первичная процентная ставка по ссуде банков США не достигла пика в 20 процентов в 1980 году, что привело к кризису. Тем не менее, эта ставка оставалась стабильной более двух тысяч лет в контрактах между финансовыми поручителями и торговцами или другими предпринимателями. Эта ставка не изменялась для отражения уровня прибыли или платёжеспособности. Она не определялась «рыночным» спросом и предложением, а была административной ценой, установленной с точки зрения математического удобства первоначальными кредиторами: шумерскими храмами и примерно с 2750 года до н.э. — дворцами, которые заняли доминирующее положение.

Мера веса серебра — мина — была установлена равной стоимости, как тот же «бушель» зерна. И так же, как бушель был разделён на 60 «кварт», так и мина серебра была разделена на 60 шекелей. Именно на этой шестидесятеричной основе храмы устанавливали процентную ставку просто для лёгкости расчёта — 1 шекель в месяц, 12 шекелей в год, 60 шекелей за пять лет.

 

Экспоненциальное удвоение и повторное удвоение долга

 

Любая процентная ставка подразумевает время удвоения — время, необходимое для того, чтобы процентные платежи выросли до первоначальной основной суммы долга. В вавилонском рукописном упражнении для писцов примерно от 2000 года до н.э. учеников просили подсчитать, сколько времени понадобится для удвоения мины серебра при обычной простой процентной ставке в один шекель на мину в месяц. Ответ — пять лет, типичный период времени для поручителей, одалживающих деньги путешествующим торговцам. Контракты на партии, подлежащие обмену на серебро или другой импорт, как правило, заключались на пять лет (60 месяцев), поэтому при выдаче ссуды в одну мину по этой ставке требовалось получить 60 шекелей за пять лет, что удваивало первоначальную основную сумму долга. Ассирийские договоры о ссудах в этот период, как правило, требовали, чтобы инвесторы авансировали 2 мины золота, получая обратно 4 мины через пять лет.

Идея такого экспоненциального роста выражена в египетской пословице: «Если богатство помещено там, где оно приносит проценты, оно вернётся к тебе в двойном размере». В вавилонском образном представлении получение кредита сравнивалось с рождением ребёнка. Эта аналогия отражает тот факт, что слово «процент» в каждом древнем языке означало новорождённого: козлёнок (маш) по-шумерски или телёнок: токос по-гречески или фэнус (foenus/fenus) на латыни. «Новорождённый», выплачиваемый в виде процентов, был рождён из серебра или золота, а не заёмным скотом (как когда-то считали некоторые экономисты, не понимая использовавшуюся метафору). То, что родилось, было «детской» долей основной суммы долга, ¹/₆₀-й ежемесячно (в Греции проценты подлежали выплате в новолуние). Рост был чисто математическим с «периодом беременности» для удвоения в зависимости от процентной ставки.

Эта концепция восходит к Шумеру в третьем тысячелетии до нашей эры, в котором уже использовался термин «машмаш» «проценты (маш) на проценты». Учеников просили подсчитать, сколько времени потребуется для увеличения одной мины в 64 раза, то есть 2⁶ — иными словами, шести периодов удвоения по пять лет каждое. Решение включает в себя возведение в степень 2 (2² = 4, 2³ = 8 и т. д.). Мина умножится в четыре раза за 10 лет (два «периода беременности»), в восемь раз за 15 лет (три периода), в шестнадцать раз за 20 лет (четыре периода) и в 64 раза за 30 лет. 30-летний период состоял из шести пятилетних периодов удвоения.

Такие темпы роста с течением времени поддерживать невозможно. Автоматическое начисление сложных процентов по просроченной задолженности не допускалось, поэтому инвесторам приходилось искать новое предприятие в конце каждого типового пятилетнего периода кредитования или составлять новый договор. Со временем стало труднее находить предприятия, чтобы продолжать удваивать свои сбережения.

Мартин Лютер изображал ростовщиков стремящимися любыми средствами «разбогатеть, предаться лени и праздности и жить в роскоши за счёт труда других». Растущая масса ростовщических требований ярко изображалась как «громадное чудовище... которое уничтожает всё... людоед Какус». Какус внушал жертвам ненасытное желание денег и поощрял ненасытную алчность, которая «поглотила бы весь мир за несколько лет». «Ростовщик и скряга... хочет, чтобы весь мир голодал и томился жаждой, страдал и погибал в нищете и печали, чтобы только у него одного было всё и каждый умолял его о милости, как бога, и сделался бы его рабом навеки.... Какус означает злодея, который притворяется благочестивым ростовщиком, но ворует, грабит и всё пожирает», Математический расчёт процентного долга, растущего таким образом в течение длительных периодов времени, был значительно упрощён в 1614 году с изобретением логарифмов шотландским математиком Джоном Непером (буквально «арифметики отношений», логос по-гречески). Описывая экспоненциальный рост долга в своей второй книге «Робдология» (1617 г.), Непер проиллюстрировал свой принцип с помощью шахматной доски, на которой каждый квадрат удваивал число, установленное для предыдущего, до тех пор, пока все шестьдесят четыре квадрата не были удвоены, то есть до 2⁶³ после первого удвоения.

Три столетия спустя немецкий экономист 19-го века Михаэль Флюршейм перевёл этот экспоненциальный принцип удвоения и повторного удвоения в форму персидской притчи, рассказывающей о шахе, который хотел наградить человека — изобретателя шахмат и спросил, чего бы тот хотел. Тот человек попросил только, «чтобы шах дал ему одно-единственное зерно пшеницы, которое нужно было положить на первый квадрат шахматной доски и удваивать зёрна на каждом последующем квадрате», пока все шестьдесят четыре квадрата не будут заполнены зерном. При вычислении 64 удвоений на каждом квадрате после предыдущего, начиная с первого увеличения, продолжаем 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64 и далее.

Вначале удваивание числа зёрен оставалось в пределах физической возможности королевства платить даже после того, как было пройдено двадцать квадратов. Но к моменту, когда гипотетическая шахматная доска была заполнена наполовину, составная часть начала расти не по дням, а по часам. И шах понял, что пообещал «награду больше, чем можно купить на все сокровища его королевства».

Мораль такова, что независимо от того, насколько технология увеличивает производительные силы человечества, доход, который можно получить, будет меньше из-за роста долга, умноженного на сложные проценты. Основным источником ссудных фондов являются выплаты по действующим займам, перезаложенные для финансирования новых долгов — часто на всё более рискованной основе, поскольку репертуар «надёжных проектов» исчерпан.

Строго говоря, начисляются сложные проценты на сбережения, а не на сами долги. Каждый отдельный долг покрывается так или иначе, но кредиторы рециклируют, «перерабатывают» свои проценты и амортизацию в новые процентные займы. Единственная проблема для вкладчиков — найти достаточно должников, способных взять на себя новые обязательства.

 

Правило 72

 

Математическое правило, называемое «правилом 72», позволяет быстро рассчитывать такие времена удвоения: разделите 72 на любую процентную ставку и получите время удвоения. Чтобы удвоить деньги под 8 процентов годовых, разделите 72 на 8.

Ответ — 9 лет. Ещё через 9 лет первоначальный основной капитал увеличится в четыре раза, а через 27 лет он увеличится в восемь раз по сравнению с первоначальной суммой. Кредит под 6 процентов удваивается через 12 лет и под 4 процента за 18 лет. Это правило обеспечивает быстрый способ подчета примерного количества лет, требуемых для того, чтобы сберегательные счета или цены удвоились при заданном сложном проценте.

 

Экспоненциальный рост сбережений (= долги других людей)

 

Один из современников Адама Смита, англиканский священник и актуарный математик Ричард Прайс, наглядно объяснил, казалось бы, магическую природу того, как долги умножаются в геометрической прогрессии. Как он писал в своём «Обращении к общественности по вопросу государственного долга» в 1772 году: «Деньги со сложным процентом сначала растут медленно. Но темп роста постоянно растёт и в какой-то момент становится настолько высоким, что превосходит всякое воображение. Один пенс, вложенный под 5 сложных процентов в год рождения Христа, к нашему времени увеличился бы до большей суммы, чем можно было бы получить за 150 миллионов земных шаров, состоящих из чистого золота. Но если вложить этот пенс под простые проценты, то за это же время долг составил бы не более 7 шиллингов 4¹/₂ пенса».

В своих «Наблюдениях за возвратными платежами», впервые опубликованных в 1769 году и выдержавших шесть изданий к 1803 году, Прайс уточнил, каким образом коэффициент умножения будет ещё выше при 6 процентах: «Шиллинг, вложенный под 6 сложных процентов при рождении нашего Спасителя... вырос бы до большей суммы, чем могла бы вместить вся солнечная система, полагая что это сфера, диаметр которой равен диаметру орбиты Сатурна».

Прайс довольно наивно советовал, чтобы правительство Британии использовало этот экспоненциальный принцип для погашения государственного долга путём создания государственного фонда, который сам по себе будет расти по ставке сложного процента (так называемый фонд погашения). Эта идея на полвека раньше была предложена Натаниэлем Гоулдом, управляющим Банка Англии. Парламент должен был выделить миллион фунтов стерлингов для инвестирования под проценты и наращивать основную сумму путём ежегодного реинвестирования дивидендов. По словам Прайса, за удивительно короткий промежуток времени фонд вырастет настолько, что это позволит правительству избавиться от всего долга. «Поэтому государству никогда не придётся сталкиваться с какими-либо трудностями, поскольку при самых малых сбережениях оно сможет за минимально возможное время погасить самые большие долги».

Прайс обнаружил, как экспоненциальный рост денег, вложенных под проценты, умножает основную сумму за счёт капитализации дивидендов в новые сбережения. Суммы растут в руках банкиров, держателей облигаций и других вкладчиков как снежный ком, если достаточно возможностей найти прибыльные проекты, как и кредитоспособных заёмщиков для выплаты начисляемых процентов.

Мораль же такова, что возможность экономики производить и зарабатывать достаточный излишек для выплаты экспоненциально растущих процентных платежей ограничена. Чем больше экономику «раздевают», чтобы платить кредиторам, тем меньше у неё возможностей производить и платить в результате безработицы, недостаточного использования ресурсов, эмиграции и бегства капитала.

Две тысячи лет после Рождества Христова европейская экономика росла с кумулятивной годовой процентной ставкой в 0,2 процента, что намного ниже уровня, на котором стояли процентные ставки. Однако финансовые предприятия снова и снова терпели крах — отчасти потому, что процентные платежи поглощали доход, который в противном случае был бы доступен для новых прямых инвестиций.

Невозможность продуктивных инвестиций идти в ногу с расширением кредита — это Ахиллесова пята роста на основе финансов. Как можно выплачивать сложные проценты? Кто в итоге их заплатит? Кто их получит и что с ними будет делать? Если банки и класс кредиторов получат эти деньги, потратят ли они их внутри страны для поддержания баланса или они будут истощать поток доходов в экономике и перенаправлять их за границу на новые рынки ссудного капитала, оставляя свою экономику без средств из-за необходимости платить проценты по растущему долгу? А если государство накапливает эти деньги, то как оно будет возвращать их обратно в экономику?

 

«Магия сложного процента» против платёжеспособности экономики

 

1. Ни деньги, ни кредит не являются факторами производства, Должники выполняют работу, чтобы платить своим кредиторам. Это означает, что проценты не являются «доходностью фактора производства». Малая часть кредитов используется для расширения производства или капиталовложений. Большинство же кредитов предназначено для передачи прав собственности на активы.

2. Если заёмные средства не используются для получения прибыли, достаточной для выплаты кредитору (продуктивный кредит), то проценты и основная сумма долга должны выплачиваться за счёт других доходов должника или продажи его активов. Такое кредитование является хищническим.

3. Цель хищнического кредитования в большинстве стран мира состоит в том, чтобы получить рабочую силу для погашения долгов (долговая кабала), лишить должников права выкупа их заложенной земли, а в наше время — вынудить правительства, погрязшие в долгах, приватизировать природные ресурсы и государственную инфраструктуру.

4. Большая часть прав наследования состоит из финансовых притязаний к экономике в целом. В древние времена переход заложенной недвижимости в собственность залогодержателя за неуплату был основным рычагом для отрыва земли от традиционных прав землевладения и пользования, наследуемых семьёй. (Ранние кредиторы усыновлялись как первые сыновья). Сегодня большинство финансовых претензий связано с земельной рентой, с собственностью, «демократизированной» в кредит.

5. Большая часть долгов под проценты всегда была хищнической, за исключением кредитов для торговли. Несение растущих накладных расходов по долговым обязательствам замедляет материальные инвестиции и экономический рост.

6. Процентная ставка никогда не отражала норму прибыли, рост физической производительности или платёжеспособность заёмщика. Самые ранние процентные ставки были установлены просто для лёгкости математического расчёта: ¹/₆₀ в месяц — в Месопотамии, ¹/₁₀ в год — в Греции и ¹/₁₂ в Риме (всё это были дробные единицы в соответствующих системах дробей). В наше время процентная ставка устанавливается главным образом для стабилизации платёжного баланса и, следовательно, обменных курсов. С 2008 года было установлено её низкое значение, чтобы дополнительно взвинчивать цены активов и банковскую прибыль.

7. Любая процентная ставка предполагает время удвоения одолженных денег. См. «Правило 72» (например, пять лет в Месопотамии).

8. Современные кредиторы предотвращают государственное аннулирование долгов (и превращение банков в коммунальные предприятия), делая вид, что кредитование приносит взаимную выгоду, в которой выигрывает заёмщик — потребительские товары сейчас, а не позже, или деньги для ведения бизнеса или покупки актива, который зарабатывает достаточно, чтобы погасить проценты кредитору, и при этом должник останется с прибылью.

9. Такой сценарий продуктивного кредитования не характерен для банковской системы в целом. Вместо того чтобы обслуживать производственные тенденции в экономике, финансовый сектор (в том виде, как он организован в настоящее время) делает экономику неустойчивой из-за передачи активов и доходов в руки всё более наследственного класса кредиторов.

10. Экспоненциальный рост долга приводит к сокращению рынков, замедлению роста и инвестиций, снижая способность экономики погашать долги и одновременно увеличивая соотношения долга к объёму производства и долга к доходу.

11. Растущий объём задолженности меняет распределение собственности, если государственные органы не вмешиваются, чтобы аннулировать долги и обратить вспять отчуждение. В древности «юбилейные» указы правителей освобождали рабов и возвращали заложенные земли.

12. Отмена долгов была наиболее простой политически, когда правительства или государственные учреждения (храмы, дворцы или гражданские власти) являлись основными кредиторами, потому что они аннулировали долги самим себе. Это аргумент в пользу того, почему правительства должны быть основными источниками денег и кредита в качестве коммунальных предприятий.

 

Финансовая динамика против промышленной — и Один Процент против 99 процентов

 

Казалось, что государственные долги Европы и Северной Америки находятся на пути к погашению в течение относительно мирного столетия 1815-1914 годов. Представлялось вероятным, что долговое бремя экономики самоамортизируется из-за его связи с накоплением промышленного капитала. Рынки облигаций в основном финансировали железные дороги и каналы (крупнейшие предприятия, как правило, самые коррумпированные), добычу полезных ископаемых и строительство. Уолл-стрит была заинтересована в промышленности главным образом, чтобы организовать её в тресты и монополии. Большинство авторов экономических статей всё ещё ограничивали своё внимание перспективами роста технологий и производительности, полагая, что финансы и банковское дело будут включены в индустриальную динамику.

Угроза требований выплаты процентов, которые растут настолько экспоненциально, что подрывают промышленный прогресс, анализировалась главным образом критиками извне, многие из которых были социалистами. Две из самых первых книг, предупреждавших, что финансовая динамика чревата экономическим кризисом, были опубликованы чикагским кооперативным обществом Чарльза X. Керра, наиболее известным по публикации «Капитала» Карла Маркса и «Истории великих американских состояний» Густава Майерза. Ещё в 1895 году Дж. У. Беннетт предупреждал, что каста рантье может загрести в свои руки всё богатство мира, поскольку математика сложных процентов опережает изобретательность промышленности, согласно «закону, который утверждает, что через несколько лет доллар вырастет до двух долларов и продолжит расти до тех пор, пока не будет стоить всех богатств земли».

Хотя в своё время Беннетт не привлёк особого внимания, он был одним из первых, кто осознал, что финансовое рециклирование процентных поступлений в новое кредитование является движущей силой экономического цикла. Несмотря на растущую роль промышленности, «финансовые системы основаны на ренте и взимании процентов», а «богатство, приносящее проценты, увеличивается в соотношении, которое постоянно растёт всё быстрее и быстрее», оставляя мало активов, незатронутых долгами. Экспоненциальный рост долга делает деятельность бизнеса более рискованной, потому что «нет доступных активов для удовлетворения потребностей [кредиторов] и одновременно для ведения бизнеса». Банкиры требуют возврата своих кредитов, что приводит к краху с последующим «застоем в торговле каждые десять лет или чаще и паникой — каждые двадцать лет».

Расчёты сложных процентов объясняют «чрезвычайно быстрое накопление богатства в руках сравнительно небольшого числа непроизводителей», а также «крайнюю нищету большой части трудящихся масс». Непроизводители получают «много самых больших зарплат», несмотря на то, что их «доход часто обратно пропорционален услугам, которые [они предоставляют своим] соотечественникам». В итоге Беннетт сделал вывод: «Финансовая группа богатеет быстрее, чем страна в целом; и рост национального богатства может не означать процветания трудящихся масс». Всё это звучит удивительно современно. Такие же основные критические замечания делались после краха 2008 года, как будто обнаружение хищнического финансового капитала было чем-то новым.

Современник Беннетта Джон Браун (не аболиционист) утверждал, что сложный процент — это «коварный принцип, который превращает богатство в паразита на теле промышленности. Это мощный фактор: он отбирает у слабых и отдаёт сильным, делает богатых богаче, а бедных беднее, строит дворцы для праздных и лачуги для прилежных». Только богатые способны накопить значительные средства и позволить этим суммам просто увеличиваться, а с течением времени — наращивать проценты. Мелкие вкладчики должны жить за счёт своих сбережений, используя их задолго до того, как расчёты сложных процентов дадут по-настоящему существенный результат.

И вот что поразительно: этот закон сложного процента стал рассматриваться как способ сделать население богаче, а не беднее. Как будто работники могут управлять экспоненциальным ростом исков о взыскании долгов, храня средства во взаимно предоставляемых фондах или вкладывая средства в пенсионные фонды, чтобы финансиализировать экономику. Этот «розовый» сценарий предполагает, что рост долга не останавливает рост рынков, инвестиций и занятости во многом так, как и представлял себе Риккардо: землевладельцы и их рента душат промышленный капитализм.

 

 

 

 

ГЛАВА 5
Как Один Процент держит 99 процентов в экспоненциально углубляющейся задолженности

 

И Смит, и Маркс разделяли, с оговорками, убеждение в том, что деятельность вполне может приносить доход и прибыль, фактически не способствуя созданию стоимости. В этом не было никакого парадокса. Или, скорее, для Маркса, во всяком случае, парадокс состоял не в том, что банки получали прибыль без создания стоимости, а в том, что промышленные капиталисты позволяли им это делать.

 

Говорят, что Дж. П. Морган и Джон Д. Рокфеллер называли закон сложного процента Восьмым чудом света. Для них он означал сосредоточение финансовых состояний в руках зарождающейся олигархии, которая втягивала экономику в долги перед собой. Этот закон стал ключевым фактором в поляризации распределения богатства и политической власти в обществах, которые не предпринимают шагов, чтобы справиться с такой динамикой.

Проблема состоит в том, что сбережения и кредиты даются в долг другим людям, фактически не помогая им зарабатывать деньги для погашения долгов. Для финансового сектора это создаёт банковскую проблему: как предотвратить потери у кредиторов в случае дефолта по кредитам. Такие дефолты не позволяют банкам заплатить своим вкладчикам и держателям облигаций до тех пор, пока банки не смогут лишить права выкупа должниками заложенного имущества и затем продать его. Но для экономики в целом проблема заключается в том, что банковские кредиты и другие займы нагружают экономику всё большим и большим количеством долгов, «вытесняя» расходы на текущую продукцию. Что-то надо отдать — то есть или кредиторы, или должники должны понести убытки.

Таким образом, политики сталкиваются с выбором: спасать банки и держателей облигаций или всю экономику? Должны ли они просто отблагодарить основных спонсоров своей выборной кампании, дав банкам достаточно денег центрального банка или налогоплательщиков, чтобы компенсировать потери по безнадёжным кредитам? Или им придётся реструктурировать долги с понижением, нанося убытки крупным банковским вкладчикам, держателям облигаций и другим кредиторам списанием безнадёжных долгов, чтобы сохранить платёжеспособность семей, погрязших в долгах, и сохранить за ними их дома?

В современном мире политически удобно решать банковские аспекты этой проблемы таким образом, чтобы угодить финансовому сектору. После того, как крах 1907 года ударил по Соединённым Штатам сильнее, чем по большинству экономик других стран, в 1913 году была основана Федеральная резервная система для предоставления государственного резервного кредита во время кризисов. Предполагалось, что проблемы с задолженностью заключались лишь в краткосрочной ликвидности в основном платёжеспособных кредитов, текущие выплаты по которым были временно прерваны из-за неурожаев или крупного промышленного банкротства.

Не предполагалось, что экспоненциальный рост долга достигнет такой величины, что будет в состоянии остановить экономический рост. За прошедшее столетие эта причина беспокойства почти полностью исчезла из дискуссий большинства экономистов.

Конечно, финансовый кризис 1929-1931 годов побудил прогрессивного экономиста Ирвинга Фишера из Йельского университета проанализировать долговую дефляцию (см. ниже в Главе 11), а Джона Мейнарда Кейнса — настаивать на государственных расходах с целью обеспечения достаточного рыночного спроса для поддержания полной занятости. В1933 году «Новый курс» установил определённые пределы федерального страхования вкладов (до 100 тыс. долл. перед крахом 2008 года и до 250 тыс. долл. сразу же после него, чтобы остановить банкротства банков из-за панического изъятия вкладов). Банки платили сбор Федеральной корпорации страхования вкладов (FDIC) на создание фонда для возмещения вкладчикам учреждений, которые обанкротились. Низкие взносы отражали предположение, что такие банкротства будут редкими. Совершенно не предполагалось, что крупнейшие банки будут действовать безрассудно и бесконтрольно.

Закон Гласса-Стиголла, принятый также в 1933 году, отделял обычную банковскую деятельность от рискованных спекуляций до 1999 года, когда его положения были подорваны Биллом Клинтоном. Банки были обязаны при выдаче кредитов требовать от заёмщиков предоставления надёжного обеспечения и дохода, достаточного, чтобы платить по своим долгам.

На бумаге казалось, что колебания экономического цикла не помешают долгосрочному росту доходов и стоимости активов. Приняв теорию «автоматических стабилизаторов» Уэсли Клэра Митчелла, популяризированную в его работе «Деловые циклы» 1913 года, Национальное бюро экономических исследований вообразило, что за кризисами автоматически следуют восстановления. Экономику идеализировали как довольно плавно растущую и падающую относительно устойчивой тенденции к повышению.

Расчёты сложного процента должны были предупреждать регуляторов о необходимости «убрать чашу с пуншем, как только вечеринка начнётся», как превосходно пошутил многолетний председатель Федеральной резервной системы Макчесни Мартин (1951-1970 гг.). Однако сочетание реформ «Нового курса» и усыпляющей экономической теории (допускающей, что экономики могут нести растущее долговое бремя до бесконечности) привело к тому, что регуляторы стали менее осторожными в отношении нарушений, совершаемых банками и держателями облигаций, которые выдавали кредиты на всё более и более рискованных условиях в условиях растущих соотношений долга к доходу и долга к активам.

Перед крахом 2008 года Алан Гринспен обещал общественности, что обвал в сфере недвижимости невозможен, потому что такой спад был бы лишь локальным, а не в масштабах всей экономики. Но к этому времени инициатива администрации Клинтона, организованная министром финансов Робертом Рубином в интересах Уолл-стрит (позже он возглавил «Ситибэнк», который стал самым безрассудным игроком), «открыла шлюзы», что быстро привело к повсеместной неплатёжеспособности. По данным агентства «Мудис Аналитикс», в период с 2008 года по середину 2014 года почти 10 миллионов домов потеряли право выкупа закладных. Города и штаты сами настолько погрязли в долгах, что им пришлось начать продавать свою инфраструктуру управляющим с Уолл-стрит, которые превратили дороги, канализационные системы и другие основные коммунальные службы в хищнические монополии.

По всем направлениям экономики США и Европы были «перекредитованы» и не могли поддерживать уровень жизни и программы государственных расходов просто за счёт дополнительных заимствований. Настало время выплаты долгов. Это означало потерю прав выкупа и распродажу описанного имущества. Таково мрачное условие, которое финансовый сектор исторически стремился использовать как свой резервный план. Для кредиторов долг приносит не только проценты, но и собственность благодаря втягиванию своей жертвы в долги.

 

Наращивание долга

от одного финансового цикла к последующему

 

Экономический цикл — это, по сути, финансовый цикл. Этап «восстановления» является относительно свободным от долгов, поскольку предыдущий крах уничтожил долг (и, соответственно, сбережения кредиторов), в то время как цены на недвижимость и акции упали до приемлемого уровня. На этом этапе оказалась экономика США, когда в 1945 году закончилась Вторая мировая война. Экономика могла быстро расти без больших долгов частного сектора.

Новые покупатели жилья могли оформить 30-летнюю амортизируемую ипотеку. Банкиры смотрели на доходы покупателей, чтобы рассчитать, смогут ли те позволить себе ежемесячные выплаты 25 процентов своей заработной платы для погашения («амортизации») ипотеки в течение своей трудовой жизни. Через тридцать лет они могли бы без долгов уйти на пенсию и обеспечить своим детям жизнь среднего класса.

Заработная плата и прибыль постоянно росли с 1945 года до конца 1970-х годов. Как и сбережения. Банки предоставляли средства для финансирования нового строительства, а также для повышения цен на уже существующее жильё. Это рециклирование сбережений плюс новые банковские кредиты на ипотеку вынуждали домовладельцев занимать больше, так как в течение 35 лет, с 1945 по 1980 годы, процентные ставки выросли. Результатом стал экспоненциальный рост долга на покупку жилья, автомобилей и потребительских товаров длительного пользования.

Финансовое благосостояние — то, чем экономика обязана банкирам и держателям облигаций, — увеличивает объём исков о взыскании долга от одного экономического цикла к другому. Каждое оживление деловой активности после Второй мировой войны начиналось с более высокого уровня задолженности. Добавление одного циклического наращивания поверх другого является финансовым эквивалентом езды на автомобиле, снижающим скорость, с прижатием педали тормоза всё сильнее и сильнее к полу, или подъёма в гору всё более тяжёлого груза. Экономическим тормозом или грузом является обслуживание долга. Чем больше растёт обслуживание долга, тем медленнее могут расти рынки, поскольку у должников остаётся всё меньше средств на товары и услуги, ведь они должны выплачивать всё большую часть дохода банкам и держателям облигаций.

Рынки сокращаются, а доля несостоятельных должников растёт. Новое кредитование прекращается, и должники должны начать погашать долги своим кредиторам. Это стадия долговой дефляции, которой завершаются экономические подъёмы.

К середине 1970-х годов целые страны достигли этой точки. Нью-Йорк чуть не обанкротился. Другие города не смогли поднять свой традиционный источник налоговых поступлений — налог на имущество, не прибегая к ипотечным дефолтам. Даже правительству США пришлось повысить процентные ставки, чтобы стабилизировать курс доллара и замедлить рост экономики в условиях военных расходов за рубежом и инфляционного давления, которое они подпитывали дома.

 

Ухудшение качества ссуд до исключительно процентного кредита и кредитования «Понци»

 

Хайман Мински описал первую стадию финансового цикла как период, в котором заёмщики способны выплачивать проценты и амортизацию. На второй стадии кредиты больше не являются самоамортизируемыми. Заёмщики в состоянии платить только проценты. На третьей стадии они не способны платить даже проценты. И вынуждены занимать, чтобы избежать дефолта. По сути, проценты просто добавляются к основному долгу, наращивая его начислением сложного процента.

Дефолт обязал бы банки списывать стоимость их кредитов. Во избежание «отрицательного собственного капитала» в своём кредитном портфеле, банкиры выдавали новые кредиты, чтобы правительства стран третьего мира могли ежегодно выплачивать проценты по своим внешним долгам. Бразилия, Мексика, Аргентина и другие латиноамериканские страны так и жили до 1982 года, когда Мексика взорвала «долговую бомбу», объявив, что не может платить своим кредиторам.

В преддверии финансового краха 2008 года рынок недвижимости США вступил в критическую стадию, когда банки выдавали домовладельцам проценты в виде «кредитов под собственный капитал» (залог жилья). Цены на жильё выросли настолько, что многие семьи оказались не в состоянии гасить свои долги. Чтобы кредиты работали «на бумаге», брокеры по недвижимости и их банки создавали ипотечные кредиты, которые автоматически добавляли проценты к долгу, как правило, до 120 процентов от покупной цены недвижимости. Таким образом, банковский кредит сыграл роль вовлечения новых подписчиков в схемы Понци и цепные письма («письма счастья»).

Чрезмерное кредитование удерживало экономику от дефолта до 2008 года. Многие владельцы кредитных карт оказались не в состоянии погасить свои остатки и могли выплачивать ежемесячно причитающиеся проценты, лишь подписываясь на новые кредитные карты, чтобы старые оставались в обращении.

Вот почему Мински назвал эту безнадёжную третью стадию финансового цикла стадией Понци. Её динамика — это цепное письмо («письмо счастья»). Ранним игрокам (или покупателям жилья) обещают высокие доходы. Они выплачиваются из поступлений от всё новых и новых игроков, присоединяющихся к схеме, например, новых покупателей жилья, которые берут постоянно растущие ипотечные кредиты для выкупа у существующих владельцев. Новички надеются, что отдача от их инвестиций (подобно цепному письму) может продолжать расти до бесконечности. Но схема неизбежно рушится, когда иссякает приток новых игроков или банки перестают подпитывать эту схему.

Средства массовой информации помогали Алану Гринспену в распространении иллюзии, что финансовый сектор набрал самодостаточную динамику для экспоненциального роста долга путём экспоненциального роста цен на активы. Экономика пыталась выйти из долгового кризиса за счёт инфляции цен на активы, спонсировавшейся Федеральной резервной системой. Казалось, что более высокие цены на дома, под которые были взяты долги, оправдывали этот процесс, если не задумываться о том, как можно расплатиться с долгами посредством реально получаемой заработной платы или прибыли.

Банки создавали новые кредиты на клавиатурах своих компьютеров, в то время как Федеральная резервная система упростила эту схему, поддержав экспоненциальный рост банковских кредитов (без необходимости для кого бы то ни было сберегать и вносить деньги в банки). Однако этот кредит не был инвестирован в увеличение производительных сил экономики. Вместо этого он спасал заёмщиков от дефолта, взвинчивая цены на недвижимость, но одновременно отягощая долгами имущество, компании и личные доходы.

Тот факт, что прирост цен на недвижимость облагается налогом по гораздо более низкой ставке, чем зарплата или прибыль, привлёк спекулянтов к использованию инфляционной волны, поскольку требования кредитования были понижены, что способствовало уменьшению первоначальных взносов, выдаче ссуд с нулевой процентной ставкой и с откровенно фиктивными декларациями о доходах «без документации», прямо называемым «займами лжецов» Уолл-стрит.

Но цены на недвижимость, не имея корней в «реальной» экономике, должны были обрушиться. Рентные доходы не смогли поддержать обслуживание этого долга, открыв «четвёртую» фазу финансового цикла:дефолты и потери права выкупа с передачей имущества кредиторам. В глобальном плане такая передача активов произошла после того, как Мексика объявила о своей неплатёжеспособности в 1982 году. Суверенные правительства получили финансовую помощь при условии, что они подчинятся давлению США и МВФ и начнут продажи государственных активов частным инвесторам.

Каждый значительный прирост долга ведёт к таким передачам. Таково логическое следствие динамики сложных процентов.

Таблица из статистики потоков денежных средств Федеральной резервной системы показывает последствия образования пирамиды долга США. К 2005 году впервые в новейшей истории американцы в совокупности владели менее чем половиной рыночной стоимости своих домов, свободной от долгов. Банковские требования по ипотеке составляли более половины. К 2008 году отношение собственного капитала домовладельца к ипотечному долгу упало до всего 40 процентов.

Банковские ипотеки в настоящее время превышают собственный капитал домовладельцев, который в 2011 году упал ниже 40 %.

 

Что происходит, когда экспоненциальный рост долга заканчивается?

 

Во время финансового подъёма финансовый сектор получает проценты и прирост капитала. В период восстановления после кризиса активы частного и государственного секторов экспроприируются для погашения оставшихся долгов.

«Момент Мински» наступает в момент, когда кредиторы понимают, что игра окончена, бегут к выходам и требуют возврата своих займов. Крах 2008 года остановил банковское кредитование ипотек, кредитных карт и почти всех других кредитов, за исключением студенческих ссуд, гарантированных правительством США. Вместо получения нового банковского кредита для достижения уровня безубыточности домашние хозяйства были вынуждены начать его возвращать. Настало время выплаты долгов.

Такое «сбережение за счёт погашения долга» прерывает экспоненциальный рост ликвидных сбережений и задолженности. Но это не отсрочивает доминирование финансового сектора над остальной экономикой. Такие «промежуточные периоды» — это время всеобщей драки, когда более влиятельные рантье увеличивают свою власть, приобретая собственность у бедствующих сторон. Чрезвычайные финансовые ситуации обычно приостанавливают государственную защиту экономики в целом, так как говорится, что непопулярные экономические меры необходимы для «корректировки» и восстановления «нормальности» — таков финансовый жаргон для снятия ограничений государственного регулирования в сфере финансов. Управление поручается «технократам»-назначенцам, чтобы следить за перераспределением богатства и доходов из «слабых» рук в сильные в условиях жёсткой экономии.

Конечно, последствия взрыва пузыря на самом деле крайне далеки от «нормальности». Финансовый сектор просто перестраивается на новый лад. Например, когда домовладельцы были выжаты долговой дефляцией после 2008 года, банки внедрили новый финансовый «продукт» под названием обратная ипотека. Пенсионеры и другие домовладельцы подписывали соглашения с банками или страховыми компаниями о получении владельцами ежемесячного аннуитетного платежа в зависимости от ожидаемого срока жизни владельца. Аннуитет относился на стоимость недвижимости домовладельца за вычетом его долгов как предоплата за вступление во владение после смерти владельца-должника.

В конечном итоге собственность оказывалась не у детей должников, а у банков или страховых компаний (в некоторых случаях муж умирал, а жена получала уведомление о выселении на том основании, что её имя не было указано в документе о праве собственности). Мораль этой истории состоит в том, что в современной финансиализированной экономике наследуемыми являются полномочия кредитора, а не широко распространённое право на владение домом. Таким образом, мы возвращаемся к тому факту, что сложные проценты не только увеличивают приток доходов рантье, входящих в Один Процент, но и передают собственность в их руки.

 

Финансиализация за счёт экономики

 

Наращивание долга должно было привлечь внимание аналитиков экономических циклов к тому факту, что, поскольку долг неуклонно растёт от одного цикла к последующему, экономики отклоняются от равновесия, поскольку доходы идут не на расширение бизнеса, а перенаправляются банкирам и держателям облигаций.

Однако это не помешало экономистам прогнозировать устойчивый рост национального дохода или ВВП из года в год в предположении, что рост производительности будет продолжать повышать уровень заработной платы и позволит бережливым людям накопить достаточно средств, чтобы после ухода на пенсию жить в достатке. «Магия» сложных процентов остаётся в силе для повышения стоимости сбережений, как будто нет никаких последствий увеличения долга на другой стороне балансового отчёта. Внутренним противоречием при таком подходе является «ошибка перенесения свойств частного на целое». Пенсионные фонды уже давно предполагали, что они и другие держатели сбережений могут зарабатывать деньги посредством финансовых операций, не оказывая негативного влияния на экономику в целом.

До недавнего времени большинство пенсионных фондов США полагали, что они смогут получать доход в размере 8,5 процентов в год, удваиваясь менее чем за семь лет, увеличиваясь вчетверо за 13 лет и так далее. Это удачное допущение предполагало, что государственные и местные пенсионные фонды, корпоративные пенсионные фонды и пенсионные фонды профсоюзов смогут платить пенсионерам даже при минимальных новых взносах. Прогнозируемые нормы прибыли оказались намного выше, чем рост экономики. Пенсионные фонды воображали, что смогут расти просто за счёт увеличения стоимости финансовых требований при сокращающейся экономике за счёт увеличения процента, дивидендов и амортизации.

Эта теория — просто идея «фонда погашения» Ричарда Прайса в новой упаковке. Это — как если бы на сбережения можно продолжать начислять проценты и получать прирост капитала, не сокращая экономику. Но темпы финансового роста, превышающие способность экономики производить излишки, со временем должны стать хищническими. Финансиализация вторгается в экономику, навязывая меры жёсткой экономии и, в конечном итоге, принуждает к дефолтам, откачивая средства из кругооборота между производителями и потребителями.

В той мере, в какой новые банковские кредиты находят своё отражение в платёжеспособности должников в сегодняшних экономиках «мыльных пузырей», они делают это, вздувая цены на активы. Прибыль достигается не за счёт наращивания производства или роста доходов, а посредством заимствований для покупки активов, цены на которые растут в силу их завышения кредитами, созданными на более свободных и менее ответственных условиях.

Сегодняшние самоумножающиеся долговые накладные расхода поглощают прибыли, ренты, личные доходы и налоговые поступления в процессе, математика которого во многом сходна с математикой загрязнения окружающей среды. Эволюционный биолог Эдвард О. Уилсон демонстрирует, что беспредельный рост с экспоненциальной скоростью невозможен. Он приводит «арифметическую загадку пруда с лилиями. Кувшинка лилии помещается в пруд. Каждый день число кувшинок, а затем и всех её потомков удваивается. На тридцатый день пруд полностью покроют лилии, которые больше расти не смогут». Затем он спрашивает: «В какой день пруд был наполовину полон и наполовину пуст?» Ответ: «На двадцать девятый день», то есть за день до того, как половина лилий в пруду последний раз удваивается, заглушая его поверхность. Таким образом, экспоненциальный рост прекращается быстро.

Проблема заключается в том, что разрастание растительности в пруду не является продуктивным ростом. Это сорняки, перекрывающие кислород, необходимый рыбе и другим живым существам под поверхностью. Данная ситуация подобна тому, как долги выкачивают излишки экономики и даже «глушат» основные потребности экономики в инвестициях для пополнения капитала и поддержания основных потребностей. Финансовые рантье плавают на поверхности экономики, подавляя жизнь под ней.

Финансовые менеджеры не поощряют понимание таких расчётов общественностью в целом (или даже в академических кругах), но они достаточно наблюдательны, чтобы осознавать, что мировая экономика в настоящее время мчится к этому «последнему дню» перед крахом. Вот почему они забирают свои деньги и прибегают к безопасности государственных облигаций. Хотя краткосрочные казначейские векселя США приносят доход менее 1 процента, правительство всегда может просто напечатать деньги. Трагедия нашего времени заключается в том, что оно готово сделать это только для сохранения стоимости активов, а не для восстановления занятости или возрождения реального экономического роста.

Сегодняшние кредиторы используют свои доходы не для увеличения кредитования с целью наращивания производства, но для того, чтобы «обналичить» свою финансовую прибыль и скупить больше активов. Наиболее прибыльные активы — это земля и возможности получения ренты в монополиях на природные ресурсы, а также инфраструктурные монополии, позволяющие извлекать земельную ренту, ренту на природные ресурсы и монопольную ренту.

Неспособность экономики поддерживать начисление сложных процентов и растущие накладные расходы рантье в течение любого продолжительного времени лежит в основе современной политической борьбы. Споры идут о том, чьи интересы должны быть принесены в жертву перед лицом несовместимости финансового и «реального» путей экономического роста. Финансовый капитал превратил свою экономическую власть в политическую, чтобы повернуть вспять классическое стремление обложить налогом ренту на собственность, монопольную ренту и финансовый доход, а также сохранить инфраструктуру с потенциалом извлечения ренты в государственной собственности. Сегодня развитие финансов ведёт к тому, что налоговое бремя вновь переносится на рабочую силу и промышленность, в то время как банки и держатели облигаций получают финансовую помощь вместо списания ими долгов.

Таково политическое измерение математики сложных процентов. Это политика в пользу рантье, которую французские физиократы и британские либералы пытались изменить, убрав наследие европейского феодализма.

 

 

 

 

ГЛАВА 6
Рантье спонсируют статистику национального дохода, свободную от ренты

 

Люди из банка «Голдман Сакс» являются одними из самых продуктивных в мире.

Ллойд Бланкфейн, исполнительный директор банка «Голдман Сакс», 10 ноября 2009 г.

 

Вопрос в том, что для него продуктивно? Для банка «Голдман Сакс» продуктивно то, что приносит прибыль и спекулятивные доходы. Неолибералы, такие как Гэри Бекер (обсуждается ниже), определяют высокие зарплаты и премии как доход от «человеческого капитала». Счета национального дохода и продукта (NIPA) отображают все эти расходы как вклад финансовых услуг равной ценности в национальный «продукт». Похоже, всё это должно быть то, что мистер Бланкфейн в другом случае, как известно, назвал «исполнением работы Бога» по повышению производительности труда, Вопрос в том, оправдано ли сегодняшнее растущее неравенство между богатыми и наёмными работниками или нет? Этот вопрос был вынесен на передний план новостей Томасом Пикетти и Эммануэлем Саезом, статистические исследования которых показывают растущую концентрацию доходов в руках самых богатых — Одного Процента (населения). Основными «лекарствами», которые они предлагают, являются налог на богатство (особенно на наследственное имущество) и возврат к более жёсткому прогрессивному налогообложению доходов.

Идея большего обложения налогом более высоких доходов без учёта того, были ли их приросты получены «продуктивно» или за счёт извлечения рент в пользу рантье, — это победа над критиками, которых убедили не делать упор на политической цели Адама Смита и других экономистов-классиков: на первостепенном предотвращении получения «незаработанного» дохода. Как описано в Главе 3, классики признавали не только то, что доход рантье (и прирост капитала) зарабатываются хищническим и непродуктивным образом, но также и то, что земельная рента, монопольная рента и финансовые сборы в основном обеспечивают рост благосостояния Одного Процента по сравнению с тем, чем владеет остальная часть общества.

На рубеже 20-го века заработная плата выросла, но большая часть этого увеличения была выплачена землевладельцам из-за более высоких расходов на жилищное строительство, а также монополистам, банкирам и финансистам. Эти рентные платежи не позволили наёмным работникам получить выгоду от повышения заработной платы, которая уплыла из их рук в сектор финансов, страхования и недвижимости (FIRE). В конечном счёте важно, сколько остаётся на дискреционные расходы (то есть сверх жизненно необходимых расходов) после платежей за недвижимость, обслуживание долга и другие основные нужды. Наибольшее неравенство — это именно доля в чистом избыточном продукте за вычетом безубыточных прожиточных расходов. В той мере, в какой труд или бизнес работают безубыточно, даже если доход сконцентрирован в руках сектора FIRE и монополий, степень неравенства гораздо более выражена, чем показывает валовая статистика.

Вместо того чтобы считать накладные расходы рантье издержками производства и потребления, сегодня деятельность по извлечению ренты в отчётах NIPA изображается как производство «продукта». Доход сектора FIRE представляется как затраты на производство суммы, эквивалентной валовому внутреннему продукту (ВВП), а не как незаработанный доход или установление «пустых» цен. И ни в NIPA, ни в статистических данных Федеральной резервной системы о движении денежных средств не отражается, как богатейший финансовый слой экономики зарабатывает на приросте цен на землю и других «приростах капитала». Таким образом, на то, как накапливаются богатства в секторе FIRE, наброшен плащ-невидимка.

 

Дж. Б. Кларк отрицает, что доход рантье не заработан

 

Основной миф экономики, защищающей деятельность рантье, состоит в том, что каждый получает доход пропорционально своему вкладу в производство. Миф этот отрицает, что экономическая рента не заработана. Следовательно, нет никакой эксплуатации или незаработанных доходов, а, значит, нет и необходимости в реформах, отстаивавшихся классической политической экономией.

В Америке «отказников» от классического анализа возглавил Джон Бейтс Кларк (1847-1938). Кларк, как и почти все американские экономисты конца 19-го века, учился в Германии, где он воспринял особый акцент Исторической школы на государственной политике формирования рынков. Но по возвращении в Соединённые Штаты Кларк стал критиком рабочего движения и социализма, обретя своё последнее академическое пристанище в Колумбийском университете (1895-1923), естественном центре реакции против классической теории ренты. Журналист Генри Джордж привлёк большое количество последователей среди большого ирландского населения Нью-Йорка (изгнанного из своей страны после кражи их земли британскими землевладельцами) и почти был избран мэром в 1885 году, предложив ввести земельный налог и сделать государственной собственностью железные дороги и тому подобные естественные монополии. Другие общины иммигрантов принесли с собой в Штаты марксизм и пропаганду профсоюзного движения. Борьба с землевладельцами, не проживающими на своей земле, естественным образом слилась с обвинениями в адрес Уолл-стрит.

К тому времени, когда в 1899 году Кларк написал свой труд «Распределение богатства», он уже был убеждённым защитником интересов рантье. Его основная идея состояла в том, что каждый зарабатывает то, что заслуживает, пропорционально своему вкладу в производство. «Цель этой работы, — писал Кларк во введении, — показать, что распределение доходов в обществе управляется естественным законом, и этот закон, если бы он работал без трений, давал бы каждому фактору производства то количество богатства, которое тот создаёт». Предполагается, что доход каждого получателя (обтекаемо названного «фактором производства») равен стоимости, которую он добавляет к продаваемому продукту, независимо от того, принимает ли доход форму заработной платы, прибыли, рентной выплаты или процентов. Бароны-разбойники, землевладельцы и банкиры описаны как часть производственного процесса, и предполагается, что цены рассчитывались по себестоимости, определяемой с учётом того, что рантье удаётся получить.

Этот замкнутый логический круг исключает любую критику того, что рынки могут работать недобросовестно. Для Кларка и других экономистов «свободного рынка» «рынок» — это просто существующий статус-кво, принимающий как должное существующее распределение богатства и прав собственности. Любое данное распределение прав собственности, независимо от того, насколько оно несправедливо, рассматривается как часть экономической природы. Логика здесь в том, что весь доход получают за вклад получателя в производство. Отсюда следует, что никакого «бесплатного завтрака» не существует, а также что Нет Никакой Альтернативы, поскольку существующее распределение богатства является результатом естественного права.

Отношение к любому активу, приносящему доход, как к капиталу, смешивает финансовые требования и требования рантье на продукцию с применением физических средств производства. Выигрышная позиция здесь в том, что финансисты или инвесторы, покупают землю и недвижимость, месторождения нефти и полезных ископаемых, патенты, монопольные привилегии и связанные с ними возможности извлечения ренты, не заботясь о том, классифицируют ли экономисты их доходы как прибыль или как ренту. Сегодняшнее налоговое законодательство не делает такого различия.

Самым яростным критиком Кларка был Саймон Паттен, первый профессор экономики в первой бизнес-школе США — Уортоновской бизнес-школе при Пенсильванском университете. «Недостатком рассуждений профессора Кларка, — заметил он, — было то, что он не смог отличить капитал, являющийся продуктом человеческой деятельности, от прав собственности, которые не требовали каких-либо необходимых или внутренних затрат на производство». В результате, по словам Паттена, прибыль, полученная в результате материальных инвестиций в промышленный капитал, смешивается с земельной и монопольной рентой. Инвесторам в недвижимость или фермерам, покупающим имущество по ипотечным кредитам, финансовые и монопольные расходы, встроенные в цену их приобретения, представляются как инвестиционные затраты. «Фермер считает, что стоимость земли зависит от реальных затрат, потому что ему пришлось заплатить хорошие деньги за свою собственность, — пояснил Паттен, — и городской спекулянт придерживается того же мнения в отношении участков земли в городе».

Этот индивидуалистический взгляд прямо противоречит реформам социалистов и реформам Прогрессивной эры, проведённым в конце 19-го века. Именно это отличает классическую озабоченность экономикой национального развития от взгляда на мир финансиализированного инвестора. Вопрос заключался в том, что составляет стоимость производства с точки зрения реальной ценности в отличие от извлекаемых рентных платежей. Освободить экономику от таких платежей, казалось, было уделом промышленного капитализма.

 

«Институциональные» и социологические реформаторы сохранили теорию ренты

 

Паттен подчёркивал, что участки земли, как и права на добычу полезных ископаемых, данных природой, и финансовые привилегии, предоставляемые юридическим распоряжением, не требуют труда для их создания. Но вместо того, чтобы описывать их экономическую ренту как элемент цены без реальных затрат или трудозатрат, Кларк рассматривал любую сумму, которую инвесторы потратили на приобретение таких активов, как затраты на капитал и, следовательно, как рыночные затраты на эксплуатацию предприятия. «Согласно экономическим данным, которые он представляет, — писал Паттен, — рента в экономическом смысле, если её полностью не игнорировать, по крайней мере, никак не выделяется. Земля кажется формой капитала, её стоимость, как и другая собственность, обусловлена трудом, вложенным в неё». Но её цена просто капитализирует права собственности и финансовые затраты, которые не являются неотъемлемыми.

«Профессор Кларк умеет скрывать стоимость земли, подчинив её общей концепции капитала», — заметил Паттен в другом месте, но, «если однажды будет введена доктрина физической оценки, общественность вскоре узнает о пороках разводнённой стоимости земли» и железнодорожных тарифов. Под «доктриной физической оценки» он подразумевал классический анализ реальных издержек производства в отличие от того, что его современники называли «фиктивными» затратами, такими как земельная рента, разводнённые акции и другие политические или институциональные расходы, необязательные для производства.

«Ренту получают собственники земли, и это не право, основанное на экономических соображениях», потому что права на землю и монополию не являются реальными факторами производства, а представляют собой требования о платежах, взимаемых в качестве платы за доступ к земле, кредитам или основным потребностям, то есть, в конечном счёте, «из-за нехватки некоторой необходимой статьи», — пояснял Паттен. «Хотя случай с землёй не единственный пример, где есть незаработанный прирост, потому что цена на продукты питания всегда больше, чем стоимость их производства на лучшей земле, тем не менее, это наилучший пример, и, следовательно, тот, который обычно используется в качестве иллюстрации».

Для национальных экономик проблема заключается в том, что и земельная рента, и рента природных ресурсов берутся за счёт заработной платы, а также за счёт промышленной прибыли. «Мне кажется, — писал Паттен, — что доктрина профессора Кларка, если она будет реализована логически, будет отрицать, что работники имеют какое-либо право на свою долю в природных ресурсах страны.... Весь прирост благосостояния за счёт плодородных полей или продуктивных шахт будет постепенно отбираться у рабочих с ростом населения и предоставляться более привилегированным лицам. ...Когда говорят, что рабочий в этих условиях получает всё, что он стоит для общества, термин «общество», если его проанализировать, означает только более привилегированные классы. ...Они платят каждому рабочему только за полезность для них этого самого рабочего и получают весь национальный продукт за вычетом этой суммы».

Вот почему реформаторы — современники Паттена — призывали к тому, чтобы земля, природные ресурсы и монополии оставались в общественном достоянии с целью сведения к минимуму доли национального достояния, «передаваемой более привилегированным лицам». Идея незаработанного, рентного дохода как вычитаемого из кругового потока доходов, доступных для рабочей силы и промышленности в виде заработной платы и прибыли, исчезла из сегодняшних постклассических счетов национального дохода и продукта NIPA. Теперь всё, что выплачивается рантье, считается добросовестными затратами на ведение бизнеса, как если бы они воплощали действительную стоимость продукта.

Утверждение Кларка о том, что ни один доход не является незаработанным, определяет всю экономическую деятельность как продуктивную пропорционально тому, какой доход она приносит. Ни один способ «делать» деньги не считается более или менее продуктивным по сравнению с любым другим. Каждый зарабатывает столько, сколько заслуживает. Естественное право будет пропорционально распределять доходы и богатство в соответствии с вкладом получателей в производство, если не будет «вмешательства».

Сегодня самые высокооплачиваемые рабочие места находятся на Уолл-стрит, в руководстве банков, хедж-фондов или в компаниях у корпоративных финансовых директоров. По мнению Кларка, они отрабатывают всё, что получают, а все остальные заслуживают только того, что остаётся. Гэри Беккер, экономист из Чикагского университета, следовал этой логике, обосновывая такие доходы как производительные, и предупреждал, что прогрессивное налогообложение будет препятствовать инициативе и, следовательно, производительности: «Высокоразвитая система прогрессивного налогообложения имеет тенденцию препятствовать инвестициям в человеческий капитал, потому что она уменьшает чистую зарплату и вознаграждение за высококвалифицированную, высокооплачиваемую работу».

Таким образом, доходы рантье, унаследованное богатство, землевладельцы и монополии, зарабатывающие деньги вне экономики, толкуются как «заработки» на «человеческом капитале» — неолиберальное расплывчатое понятие, способное поглотить всё, что не может быть объяснено с точки зрения фактических трудовых усилий или затрат. Это понятие заменяет то, что раньше экономисты называли незаработанными, рентными доходами. Как будто Один Процент и сектор FIRE не зарабатывают деньги на собственности, которую они имеют (унаследовали или создали за пределами того, что можно объяснить трудом индивидуума и предпринимательством), а не благодаря собственным человеческим талантам. Финансовый капитал, капитал рантье, земля и монопольные права — все они перемешаны в «капитале».

Для изображения экономики, разделённой между заработанным и незаработанным доходом, необходимо отличать проценты и экономическую ренту от заработной платы и прибыли, чтобы проследить поток платежей от производства и потребления в сектор FIRE и другие сектора рантье. Это обсуждение недавно возобновилось, поскольку оно относится к банковскому делу.

 

Откачивание средств из кругооборота производственных и потребительских расходов

 

Все счета национального дохода, начиная с Tableau Économique, основаны на идее кругооборота: признания того, что расходы одной стороны являются доходами другой стороны. Обсуждение кругооборота расходов и потребления, начиная с Кейнса, было сформулировано в терминах «закона Сэя», названного в честь неглубокого французского экономиста Жана-Батиста Сэя. Его «закон рынков» — это стандартное понятие в учебниках, обычно перефразируемое как «производство создаёт собственный спрос». Рабочие тратят свои зарплаты на товары, которые они производят, в то время как промышленные работодатели вкладывают свою прибыль в средства производства для расширения своих фабрик и нанимают ещё больше работников, чтобы те купили ещё больше продукции.

Но покупка собственности, акций или облигаций не предполагает найма рабочей силы или финансирования производства. Ни в законе Сэя, ни в счетах национального дохода NIPA не проводится различий между расходами на текущее производство и рынки активов или между производительным и непроизводительным трудом, заработанным и незаработанным доходом. Сегодняшние NIPA, таким образом, не рассматривают вопрос о том, как финансовые и связанные с ними накладные расходы рантье навязывают жёсткую экономию. Закон Сэя просто устанавливает предварительное условие для того, чтобы экономики работали без циклов деловой активности или долговой дефляции, приводящей к потере дохода из-за выплат классу рантье. Реальность такова, что обслуживание долга и рентные платежи растут, извлекая доходы с рынков и не позволяя покупать то, что производится.

Большинство профессоров экономики обсуждают закон Сэя просто для того, чтобы объяснить, почему он не работает для поддержания полной занятости. Кейнса беспокоило, что по мере роста экономики люди будут экономить большую часть своего дохода вместо расходования на потребление. Такая утечка из кругооборота должна вести к спаду, если правительства не компенсируют её, вливая деньги в экономику и нанимая рабочую силу для общественных работ.

Кейнс изображал сбережение просто как накопление — изъятие дохода из потока производственных и потребительских расходов. Но на самом деле происходит кредитование должников вкладчиками, когда банки создают новый «эндогенный» (внутренний) кредит под проценты. Когда наступает время погашения долгов — когда потребители должны начать погашать остатки по кредитным картам, а домовладельцы — выплачивать ипотечные кредиты, не беря новые кредиты, — «сбережения» принимают форму сокращения долга. Отрицание отрицания считается положительным, и в этом случае отрицание долга определяется как «сбережение». Это приводит к экспоненциально растущему «навару» на финансовых доходах от «реальной» экономики.

 

Монетарная теория цен, свободная от оценочных суждений

 

Господствующая монетарная теория также была сужена, чтобы исключить операции с активами и платежи сектору FIRE. Предполагается, что все деньги (M), кредит и доходы будут потрачены только на транзакции с товарами и услугами (T), а не на покупку большего объёма недвижимости, акций и облигаций или кредитование экономики. Студентов-экономистов учат тавтологии MV = PT. (Деньги M × Скорость оборота денег V = Цены P × Транзакции T). Каждый день в таких операциях с активами через Нью-Йоркскую расчётную палату и Чикагскую товарную биржу проходит годовой объём ВВП. Предположение, что изменения денежной массы влияют только на цены товаров и заработную плату, игнорирует тот факт, что T относится только к сделкам с текущим объёмом производства, а не с активами. Когда это не работает на практике, любые ошибки и упущения включаются в V (скорость оборота, что бы это ни значило), а остаток, определяемый любыми M, P и T, не учитывается.

В поддержке ошибочной теории всегда есть экономическая выгода для какой-нибудь из сторон. Многие экономики придерживаются ошибочного курса, который можно объяснить политикой, одобряемой плохими теоретиками. Исключение доходов и расходов рантье из этого уравнения позволяет антирабочим экономистам требовать жёсткой денежной экономии и сбалансированного государственного бюджета в качестве их ответной рефлекторной политики. Узколобая тавтология MV = PT позволяет экономистам обвинять заработную плату в инфляционном давлении, а не в том, что стоимость жизни повышается из-за ипотечного роста цен на жилье и других расходов сектора FIRE или из-за растущего обслуживания корпоративного долга, встроенного в ценообразование товаров и услуг.

В действительности цены на активы растут или падают с разной скоростью по сравнению с ценами на товары и колебаниями заработной платы. Эти колебания являются результатом именно того факта, что Федеральная резервная система и другие центральные банки «вливают» деньги в экономику через Уолл-стрит, лондонский Сити или другие финансовые центры, покупая и продавая казначейские ценные бумаги или обеспечивая резервы коммерческих банков, например, во время волн количественного смягчения после 2008 года.

Денежные вливания влияют на цены активов через процентную ставку. Покупки гособлигаций центральным банком повышают их цену. Более высокая цена снижает процентную доходность (i) по государственным ценным бумагам (или тому, что может купить центральный банк), и это влияет на цены активов в целом. Процентная ставка используется для «дисконтирования» потока доходов по облигациям, арендуемой собственности или дивидендным акциям. При процентной ставке 5 % доходного актива прибыль будет в 20 раз больше; при 4 % — в 25 раз больше и так далее.

 

Счета национального дохода не включают извлечение ренты и финансовые утечки

 

NIPA были созданы в 1930-х годах и во Вторую мировую войну, чтобы помочь сдерживать инфляционное давление, чтобы сравнивать заработную плату и прибыль с потоком выпускаемой продукции, а не сосредоточиваться на динамике рантье, отягощающей современную экономику. Неспособность выделить сектор FIRE и накладные расходы рантье привела к тому, что учёт национального дохода оказался в затруднительном положении. Вместо оценки экономической ренты NIPA считает её «прибылью» для внесения вклада в валовой внутренний продукт (ВВП). Представляется, что рантье получают свой доход, производя «продукт», равный по стоимости с рентой, которую они извлекают. Если землевладельцы извлекают больше ренты, соответственно растёт и продукт недвижимости. Если «Голдман Сакс» и другие банкиры берут со своих клиентов больше за финансовые услуги или зарабатывают деньги, выигрывая сделки с арбитражными облигациями против них или других контрагентов, чтобы больше платить себе, их финансовый «продукт» учитывается как соответственно выросший. Предполагается, что люди получают доход только за то, что они производят.

Это предположение опирается на ограниченность, которая отражает идеологическую победу, одержанную землевладельцами и финансовыми власть имущими в конце 19-го века над попытками классических экономистов обложить налогом экономическую ренту. Результат исключения земельной ренты, ренты за природные ресурсы и монопольной ренты — утечка доходов производителей и потребителей на оплату труда землевладельцев, приватизаторов, монополистов и их банкиров — сказывается на сдерживании измерения того, что я называю дефляцией ренты. Это аналог долговой дефляции — отвлечение дохода на оплату обслуживания долга.

Также не существует измерений криминальных доходов, контрабанды или фиктивного учёта для уклонения от уплаты налогов. Никакие категории расходов не считаются накладными расходами, даже затраты на очистку от загрязнения окружающей среды или предотвращение преступности, не говоря уже о спасениях — срочной финансовой помощи государства. Экономисты отклоняют их как «внешние факторы», то есть внешние по отношению к статистике, которая считается релевантной. Тем не менее, несмотря на растущую долю расходов, которые принимают форму извлечения ренты, затрат на очистку от загрязнения окружающей среды, долгового загрязнения и затрат на спасение, ВВП принимается за точный показатель экономического благосостояния. В результате здоровый рост путается с опухолью на государстве. Эти упущения, взятые вместе, мешают системному анализу того рода, который предупредил бы политиков и избирателей об искажениях, приведших к краху 2008 года.

 

Трактовка экономической ренты как «дохода»

 

Слово «рента» встречается в NIPA только один раз и не отражает ни того, что большинство людей считают рентой, ни классической концепции экономической ренты. Фактически, это даже не любая транзакция, которая фактически оплачена или получена. Это «вменённая арендная плата домовладельцев» — сумма, которую домовладельцы должны будут платить, если они арендуют свои собственные дома. Никакие денежные средства не передаются из рук в руки при этом определении. NIPA включают этот вменённый неплатёж, потому что пользование своим домом является частью продукта экономики — менее 2 процентов ВВП и снижается.

Это не классическая экономическая рента. Рентный доход, получаемый коммерческими инвесторами и владельцами природных ресурсов, называется «доходом» наравне с прибылью и заработной платой. Это отвлекает внимание от того, что состояния создаются без рабочей силы или производственных затрат в наличном выражении. Требуется также сложная реорганизация статистики, чтобы выяснить, насколько велика реальная отдача денежных средств от заочного владения недвижимостью, учитывая значительный компонент процентов и «просто притворной» экономической категории завышенной амортизации.

Фред Харрисон, британский экономический журналист, резюмирует, как экономисты перепутали растущую земельную ренту с гораздо более скромной вменённой оценкой аренды домовладельцами. Успешная стратегия эвфемистической путаницы проникла в ведущие современные учебники, как если бы она представляла собой земельную ренту для экономики в целом. В самом известном учебнике своего времени — «Экономике» Пола Самуэльсона и Уильяма Д. Нордхауса сообщается, что «рентный доход лиц» составляет менее 2 процентов валового национального продукта и неуклонно падает в течение последнего полувека. В более позднем учебнике Пола Кругмана и Робина Уэллса говорится, что «рента» составляет всего 1 процент национального дохода США.

Очевидно, было бы слишком тривиально для века классической политической экономии, чтобы утруждать себя анализом (ренты), не говоря уже о том, чтобы настаивать на том, чтобы она служила базой налогообложения. Земельная рента, похоже, исчезла в оруэлловской дыре памяти. Как будто инвесторы и владельцы коммерческой недвижимости вообще не получают земельную ренту.

Такая терминологическая уловка помогла отвлечь внимание от того, что чрезмерное кредитование банков привело к появлению на рынке недвижимости пузыря, лопнувшего в 2008 году. Теория международной торговли также превращается в общее место без признания того, что использование капитализированной земельной ренты в ипотечном кредитовании повышает стоимость жилья и другие цены с использованием заёмных средств.

Но NIPA ясно дают понять, что большая часть рентного дохода от недвижимости выплачивается банкам в виде процентов (Chart 6.1 NIPA). Бухгалтеры NIPA считают, что недвижимость и банковское дело настолько тесно переплетены в симбиотическом секторе FIRE, что в течение многих лет финансовые доходы и доходы от недвижимости в статистике не были разделены. По-видимому, деятельность ипотечных брокеров и агентов по недвижимости неразрывно связана с финансами, страхованием или недвижимостью.

NIPA также показывают, как налоговая фикция чрезмерной амортизации (списание здания более одного раза, снова и снова) компенсирует в противном случае налогооблагаемую прибыль, полученную от коммерческой недвижимости, позволяя компаниям, работающим в сфере коммерческой недвижимости, нефтедобычи и добычи полезных ископаемых, десятилетия за десятилетием работать без учёта налогооблагаемой прибыли. Политические лоббисты поддержали армию бухгалтеров, чтобы вписать «лазейки» (эвфемизм для искажения экономической реальности) в налоговый кодекс, для создания впечатления, что землевладельцы и нефтяные компании теряют деньги, а не зарабатывают их! Согласно счетам NIPA, доходы от недвижимости не покрывают ставку, по которой домовладельцы выплачивают проценты в виде издержек производства и амортизации зданий.

 

Амортизация и норма прибыли

 

Для промышленного капитала, который изнашивается или выходит из употребления (становится дорогостоящим в результате улучшения технологии, например, компьютеров, которые быстро устаревают, даже если остаются в рабочем состоянии), амортизация — это возврат капитала, а, следовательно, строго говоря, не часть прибавочной стоимости.

Но это не относится к недвижимости, потому что здания не изнашиваются — и вместо того, чтобы их технология устарела, старые здания, как правило, имеют гораздо более желательную конструкцию или же обновляются в результате текущих ремонтных работ, которые обычно поглощают около 10 процентов рентного дохода (или эквивалентную стоимость арендной платы). Таким образом, для недвижимости амортизация является в значительной степени фиктивной категорией дохода, придуманной для того, чтобы не облагать налогом рентный доход. Одно и то же здание можно амортизировать снова и снова — по растущей цене — каждый раз, когда недвижимость продаётся коммерческому инвестору (предоставлять домовладельцам эту налоговую субсидию не разрешено). Таким образом, несмотря на притязания бухгалтеров на то, что недвижимость теряет свою стоимость, стоимость участка земли (и снижение процентных ставок) фактически увеличивает её стоимость. Действительность и, казалось бы, эмпирическая статистика показывают противоположные картины.

Неудивительно, что самые богатые — Один Процент — увеличили свой разрыв по уровню благосостояния в сравнении с остальной экономикой, защищая эту статистическую картину, которая только притворяется объективной эмпирической наукой просто потому, что её обман имеет десятичные запятые.

Классическая экономика свободна от такого обмана и налогового фаворитизма в пользу рантье. Фактически землевладельцы, нефтяные и газовые компании, горнодобывающие компании, монополии и банки взимают рентную плату за доступ к земле, природным ресурсам и кредитам, необходимым для производства. Эти платежи истощают кругооборот расходов между производителями и потребителями, сокращая рынки и приводя к безработице.

Рантье тратят свой доход не только на то, чтобы нанимать рабочую силу и покупать её продукты (как описывал Мальтус и приветствовал Кейнс), но также и на покупку финансовых активов и дополнительного имущества. Банки используют свои доходы, чтобы выдавать ещё больше кредитов. Это создаёт ещё больше долгов при повышении цен на активы, что вынуждает новых покупателей жилья занимать ещё больше для приобретения прав собственности.

Цены на недвижимость в значительной степени отражают рост стоимости участков земли, увеличиваемый банковским кредитом при росте коэффициентов привлечения заёмных средств, и «капитализирует» рентную стоимость в ипотечные кредиты при падении процентных ставок. Этот прирост цен намного перекрывает фактический рентный доход и облагается налогом по гораздо более низким ставкам, чем заработная плата и прибыль. Тем не менее, на счетах потоков средств Федеральной резервной системы отсутствуют статистические данные о повышении цен на недвижимость, акции и облигации; или, в сущности, о спекулятивных выигрышах арбитражёрами и другими игроками (В Главе 11 будет подробно обсуждаться инфляция цен активов финансируемая за счёт долга). Без измерения такого прироста цен невозможно рассчитать «совокупный доход», определяемый как текущий доход плюс доходы от роста цен на активы.

Короче говоря, в действительности NIPA — отнюдь не модель того, как работает экономика и как создаются состояния в современном мире. Вместо этого счета NIPA накрывают шапкой невидимкой деятельность по извлечению ренты. Власть имущие выиграли борьбу против создания более релевантных статистических категорий. Очевидно, они надеются, что, если их эксплуататорские действия не будут замечены или количественно оценены, они с меньшей вероятностью будут облагаться налогом или регулироваться государством.

 

Производит ли финансовый сектор «продукт» или вычитает его из ВВП?

 

В главный сектор рантье сегодня входят банковское дело и крупные финансовые операции. Большинство банковских кредитов предназначены не для производства товаров и услуг, а для передачи правсобственности на недвижимость, акции (включая акции целых компаний) и облигации. Это привело к тому, что теоретики национального дохода предложили рассматривать доходы таких учреждений как трансфертные платежи, а не как платежи за производство продукции или «продукта». Австралийский экономист Брайан Хейг назвал это «банковской проблемой». «Если бы финансовые услуги рассматривались как другие отрасли промышленности», — писал он, — «банковский сектор в целом изображался бы как вносящий незначительный или, возможно, даже отрицательный вклад в национальную экономическую продукцию и как практически непродуктивный».

Обновляя эту дискуссию о том, как лучше всего описывать финансовые услуги в счетах национального дохода, Бретт Кристоферс спрашивает: «Какие „услуги“, если таковые оказываются, фактически предоставляются сейчас банками?» Речь идёт о «ситуациях, когда платежи производятся, но начало производства не рассматривается». Как отмечалось в отчётах по национальным счетам Великобритании за 2006 год, такие платежи «не представляют собой какого-либо прироста к текущей экономической деятельности».

Неоклассический взгляд, напоминающий взгляды Кларка, предполагает, что, если кто-то платит, он должен в ответ получать продукт. Рассматривать банковские платежи как удерживаемые суммы или просто как стоимость передачи богатства без влияния на производство для сегодняшнего мейнстрима считается неправильным. Понятие непроизводительного труда или незаработанного дохода, лежавшее в основе классической экономики, исчезло. Как объясняет Кристоферс: «... Экономисты по национальным счетам середины-конца двадцатого века не могли видеть ничего, кроме парадокса в представлении о том, что такая процветающая отрасль, как банковское дело, с такой самоочевидной полезностью либо отвлекает средства от национального продукта, либо добавляет к нему лишь предельную стоимость. Отрицательный или нулевой результат был недопустим, потому что с неоклассической точки зрения это буквально не имеет смысла».

Таким образом, постановка «банковской проблемы» ставит под угрозу постклассическую экономическую доктрину. В NIPA нет категории для дохода, получаемого без внесения эквивалентной суммы в «национальный продукт». Финансирование и поиск ренты представляются как часть процесса экономического роста, а не паразитические и внешние по отношению к нему.

Это объясняет, почему NIPA не учитывают в приросте «капитала» рост цен на землю и другую недвижимость, на акции и облигации. Они оказывают то же влияние, что и доход: увеличивают собственный капитал владельцев и несут основную ответственность за создание состояний за последние полвека, особенно после 1980 года. Но они несовместимы с обманчивым допущением «доход = продукт», используемым для рационализации и оправдания дохода рантье (чтобы спасти его от обложения налогами, на котором настаивали классические экономисты). Представление инфляции цен на активы, статистически не видимой, помогает сдерживать давление общества по введению налогообложения недвижимости и финансовой прибыли по той же ставке, что и обычный доход, как первоначально это имело место в налоговом кодексе США.

Сегодняшние экономические отчёты игнорируют нацеленность классических экономистов на накладные расходы рантье. Кейнсианская макроэкономика прослеживает кругооборот между секторами, не анализируя внутреннюю стоимость или классическую заботу о «вложенном труде» или о том, как получается доход. Вместо этого, казалось бы, эмпирическая статистическая картина изображает, что сектор FIRE играет продуктивную роль, помогая экономике расти и процветать.

Проблема вот в чём: если весь доход был получен как часть производственного процесса и потрачен на покупку товаров и услуг, как утверждал Кларк и его последователи, то это не отвлекает затраты от экономического роста. Но как насчёт доходов, потраченных на активы, кредиты или выплату долгов?

Вопрос в определении, что собой представляет «экономический рост» — в действительности и в сравнении с сегодняшними концепциями его измерения. Растущая доля экономической активности не имеет отношения к производству (инвестициям и продукции) или потреблению, а связана с покупкой и продажей уже существующей собственности: в первую очередь недвижимости (крупнейший актив), природных ресурсов, акций и облигаций. В недавней книге «ВВП: Краткая, но симпатичная история» отмечается, насколько иррационален этот показатель для финансового сектора. Ввиду «отрицательной продукции воображаемого сегмента экономики» показатель ВВП «сильно преувеличивает важность финансовых услуг для общего экономического продукта. В последнем квартале 2008 года британская банковская отрасль, мягко говоря, неверно показала самый быстрый прирост за всю историю, почти соответствующий объёму производства, в то время как валютные рынки были практически заморожены».

Рассмотрение создания в значительной степени фиктивных, невыплачиваемых высоких финансовых требований к экономике, как если бы они увеличивают объёмы производства и богатства, не учитывает масштабные меры срочной государственной помощи, необходимые для поддержания банковского сектора. «Внешние экономические» издержки являются формой долгового загрязнения. «Когда кто-то уверенно ссылается на вклад финансовых услуг в национальный доход, — пишет Джон Кей, обозреватель газеты „Файнэншл таймс“, — можете быть уверены, что он совершенно не понимает эзотерическую концепцию „косвенно измеряемых финансовых услуг“ (и не спрашивайте, что это такое). Спрашивают лишь несколько человек в глубинах национальных статистических управлений. Эта проблема ставит под сомнение обоснованность заявленных темпов роста как до, так и после кризиса». Аналогичным образом Ив Смит отмечает результат периодических кризисов:

Эндрю Холдейн из Банка Англии, используя простой приблизительный анализ, пришёл к выводу, что у банков не было возможности даже незначительно оплатить весь ущерб, который они наносят с точки зрения потерянной продукции.

...В отчёте по ВВП об экономическом вкладе финансового сектора в «услуги» «не учитывается риск. До кризиса 2008 года действия банков с повышенным риском и леверидж считались „ростом“ ВВП. С тех пор исследования показали, что корректировка с учётом риска могла бы снизить вклад финансового сектора в ВВП на 25-40%».... В результате «вклад финансового сектора в ВВП в значительной степени является статистическим миражом...».

Получающаяся в результате система, на вид, эмпирической статистики приводит к путанице в том, что на самом деле происходит с экономикой. Как подытожил Алан Гринспен, если просто смотреть статистику ВВП, вы вообще не заметите пузырь:

Итак, вопрос в том, что делать, если вы не можете остановить образование пузыря? К счастью, большинство пузырей незаразны. Бум доткомов, когда он выдохся, никак не отразился в цифрах ВВП в 2001 и 2002 годах. Его не было. Крах 1987 года действительно был самым ужасным событием, и я призываю вас найти его след в показателях ВВП. Его там нет. Да, были огромные потери капитала, но, по существу, у людей, которые уже получили доходы от прироста капиталов.

Реальный ряд национальных счетов должен показывать, что вместо использования своего богатства для инвестирования в рост производства для повышения уровня жизни, Один Процент предоставляет свои сбережения под проценты для получения дохода за счёт наёмных работников, недвижимости, промышленности и правительства, сокращая экономику вместо её роста.

В настоящее время большинство финансовых транзакций производится с другими финансовыми учреждениями, в основном в форме компьютеризированных ставок («деривативов»), которые рассчитывают риски, как будут изменяться процентные ставки и обменные курсы или цены акций и облигаций. Выигрыш одной из сторон — это потеря другой, и в итоге всю систему приходится спасать правительству. Но вместо того, чтобы просто создавать деньги и расплачиваться со всеми, руководители центрального банка настаивают на том, чтобы платили работники и промышленность, повышая налоги в «реальной» экономике для оплаты убытков финансового сектора. Это проделывается под предлогом, что именно финансовый сектор делает экономику богаче, а не беднее, и такая жёсткая экономия (то есть бедность для 99 процентов) станет «лекарством» — лекарством, главным образом от того факта, что Один Процент ещё не распоряжается всем богатством.

Руководящий принцип сегодняшних официальных статистических моделей, по-видимому, заключается в том, что, если люди не видят незаработанного богатства, ясно обозначенного как накладные расходы, если нет показателей для измерения объёма продукции, откачиваемого сектором FIRE и монополиями, то избиратели с меньшей вероятностью будут выступать за регулирование или налогообложение этих средств. Концепция паразитической деятельности, в которой выигрыш одной стороны является потерей другой, цинично исключёна из форматов государственного учёта. Это очевидное одурачивание позволило заинтересованным лицам получить контроль над статистической сенсорной системой общества, которая должна направлять его экономическое планирование, налоговую политику и распределение ресурсов.

Таким образом, мы возвращаемся к стратегии финансового паразитизма: чтобы извлечь излишки экономики в форме ренты и процентов, необходимо убедить людей в том, что сектор FIRE вносит вклад в реальную экономику в соответствии с доходами, которые зарабатывают его получатели. Счета NIPA защищают земельную ренту, процентную и другие финансовые ренты, а также монопольные ренты как способствующие выпуску продукции, а не чуждые «реальной» экономике, как извлекающие паразитические трансфертные платежи. «Бесплатный завтрак» рантье изображается как вклад в национальный доход и продукт, а не как вычет, то есть трансфертный платёж от 99 процентов Одному Проценту. Исчезает сама идея, что проценты, рента и взвинчивание цен являются обременительными накладными расходами.

В «реальную» экономику производства или потребления возвращается малая часть этого финансового дохода. Большая часть просто вновь пускается в приобретение ещё большего количества имущества, финансовых ценных бумаг или в новые займы. Банковская система создает кредиты, главным образом для финансирования покупки активов, приносящих ренту, в основном недвижимости, нефтяных и минеральных ресурсов, а также монополий. Банки выдают получаемые ими проценты как ещё большие ипотечные кредиты покупателям ресурсов, приносящих ренту. В результате экономическая рента превращается в поток платежей процентов, который увеличивается в геометрической прогрессии, вздувая цены на активы, но также откачивая обслуживание долга из экономики. Выплата земельной ренты в виде процентов делает её недоступной в качестве налоговой базы, поэтому труд и промышленность должны нести бремя, повышающее стоимость жизни и ведения бизнеса в экономике.

Не этого ожидали от развития финансового сектора, когда промышленная революция набирала обороты. И развитие современного постиндустриального финансового капитализма необязательно должно идти в этом направлении. В 19-м веке предлагались альтернативы при мобилизации финансовых средств для финансирования капиталовложений в производство и общественную инфраструктуру. Но после Первой мировой войны финансовые круги объединились с имущественными интересами, чтобы переложить налоговое бремя с себя на труд и промышленность, создав иллюзию, что рента и проценты являются платой за производительные услуги и даже заслуживают особых льгот.

 

 

 

 

ГЛАВА 7
Провалившаяся попытка индустриализации банковского дела

 

Активизм привёл к тому, что компании сократили НИОКР, капиталовложения и, самое главное, занятость. Он заставляет компании увольнять работников, чтобы получать квартальные прибыли. Это катастрофа для нашей страны.

Мартин Липтон, изобретатель «отравленной таблетки» для корпоративной защиты

 

Любая экономика так или иначе планируется. Феодальную экономику планировали наследники военачальников вооружённых отрядов, которые завоевывали землю, жили за счёт своих рент и облагали налогами экономику для оплаты последующих военных завоеваний. Промышленная революция привела к тому, что купцы и промышленники боролись против землевладельцев и связанного с ними военного авантюризма, который перегружал нации государственными долгами и налогами, взимаемыми для уплаты процентов по ним.

На протяжении всей истории самые богатые семьи создавали экономические и политические институты с лидерами для защиты их интересов, обычно используя банки в качестве своего центра власти. Семья Медичи выдвинула пап Льва X (1513-1521), Климента VII (1523-1534), Пия IV (1559-1565) и Льва XI в 1605 году. В других местах феодальной Европы землевладельческая аристократия управляла экономикой в своих собственных интересах. Тем не менее, несмотря на промышленную революцию, немногие глобальные менеджеры сегодня привлекаются из промышленности. Большинство лиц, принимающих экономические решения, прошли обучение в бизнес-школах, чтобы рассматривать компании главным образом как инструменты для получения финансовых доходов (как это иллюстрируется в Главах 8 и 9).

Национальная политика в современном мире планируется главным образом финансовыми лоялистами для обслуживания финансовых кругов. Чиновников центрального банка и министерства финансов США поставляет Уолл-стрит и прежде всего банки «Голдман Сакс» и «Ситигруп». Список генеральных директоров банка «Голдман Сакс» на государственной службе отмечен такими министрами финансов, как Роберт Рубин (1995-1999 гг., в «Голдман Сакс» с 1966 по 1992 г.) и Хэнк Полсон (2006-2009 гг., в «Голдман Сакс» с 1974 по 2006 г.). В министерстве финансов Полсону помогали глава персонала Марк Паттерсон (лоббист «Голдман Сакс» 2003-2008 гг.), Нил Кашкари (вице-президент «Голдман Сакс» 2002-2006 гг.), заместитель министра Роберт К. Стил (вице-президент «Голдман Сакс», где он работал с 1976 по 2004 г.) и советники Кендрик Уилсон (в «Голдман Сакс» с 1998 по 2008 гг.) и Эдвард С. Форет (бывший руководитель отдела управления глобальными инвестициями «Голдман Сакс»). «Голдман Сакс» сохранил за преемником Полсона Тимом Гайтнером, протеже Роберта Рубина, обычную практику вознаграждения: выплачивал щедрые гонорары за выступления.

Председатель Федерального резервного банка Нью-Йорка Стивен Фридман (2008-2009 гг.) был сопредседателем в «Голдман Сакс», где он работал с 1966 года. Его президентом после 2009 года стал Уильям Дадли (в «Голдман Сакс» с 1986 по 2007 годы). Бывший президент ФРС Нью-Йорка Джеральд Корриган (1985-1993 гг.) «сошёл с небес», чтобы поработать в «Голдман Сакс», как и бывший министр финансов Генри Фаулер. Среди других питомцев «Голдман Сакс», пересаженных на высокие посты, — руководитель аппарата Белого дома Джошуа Б. Болтен и президент Всемирного банка Роберт Б. Зеллик.

В Европе вице-председатель «Голдман Сакс» Марио Драги (2002-2005 гг.) ушёл, чтобы стать управляющим Банка Италии (2006-2011 гг.), а затем президентом Европейского центрального банка. Премьер-министр Италии Романо Проди служил в «Голдман Сакс» с 1990 по 1993 годы и работал консультантом, когда не занимал эту должность и не был у власти. Бывший премьер-министр Италии и министр финансов Марио Монти служит международным советником «Голдман Сакс». Управляющий Банка Канады Марк Карни (с 2008 по 2013 гг.) перешёл в Банк Англии в 2013 году. Он поступил в «Голдман Сакс» в 1995 году и проработал там тринадцать лет. Антонио Борхес, глава европейского подразделения МВФ в 2010 году и главный администратор программы приватизации в Португалии, был международным вице-председателем «Голдман Сакс» с 2000 по 2008 годы, а Карлос Моедас, государственный секретарь Португалии при премьер-министре, работал в «Голдман Сакс» над слияниями и поглощениями. Этот список можно продолжать и продолжать.

Роберт Рубин обеспечивал наиболее важную связь, когда оставил администрацию Клинтона, чтобы возглавить банк «Сити-труп» в 1999 году. Он получил более 120 млн долл. вознаграждения в течение последующих десяти лет за время своего пребывания в должности. Ему помогал будущий министр финансов Джек Лью в течение 2006-2008 годов (а ранее — Стенли Фишер в 2002-2005 годах, кандидатура президента Обамы на должность заместителя председателя Федеральной резервной системы в 2014 году). Эта команда вырыла яму, в которую рухнул «Ситигруп», но её политическое влияние заставило правительство США «влить 45 млрд долл. в акционерный капитал, выдать 300 млрд долл. в виде гарантий активов, а ФРС ссудила более 2 трлн долл. по кредитам с процентной ставкой ниже рыночной по номенклатуре разорившихся».

То, как эти менеджеры правительственной политики США уничтожили собственный капитал «Ситигруп», побудило председателя Федеральной корпорации по страхованию вкладов FDIC Шейлу Бэйр охарактеризовать «Ситигруп» как бывший коммерческий банк, «захваченный культурой инвестиционного банкинга — получением прибыли за счёт беттинга — игры с высокими ставками». Назвав его банком с наихудшим управлением в Соединённых Штатах, «пустившимся на все уловки для получения краткосрочной прибыли: слабо обеспеченные кредиты, высокорисковые инвестиции в ценные бумаги и краткосрочную нестабильную ликвидность». Бэйр написала, что банк потерпел крах при Рубине и тщательно подобранном им самим преемнике — Викраме Пандите, который «не сумел бы оформить кредит, даже если бы от этого зависела его жизнь. Но он-то и был нужен Рубину».

История «Голдман Сакс» была хорошо рассказана Мэттом Тайбби, назвавшим этот банк «огромным спрутом-вампиром, присосавшимся к лицу человечества и безжалостно вонзающим своё кровососущее жало во всё, напоминающее деньги». Поведение «Голдман Сакс», «Ситигруп» и других банков-гигантов — это охота за добычей, и на них накладывали штраф за штрафом за неоднократные гражданско-правовые аферы, совершённые против их контрагентов и клиентов. Во многом, как и «семь банкиров», которые в России получили контроль над природными ресурсами, землёй и инфраструктурными монополиями в результате приватизации при Борисе Ельцине в середине 1990-х годов, менеджеры «Голдман Сакс» выжимают свои комиссионные и проценты и проворачивают финансовые и товарные спекуляции за счёт экономики. В их понимании идея свободного рынка заключается в неисполнении регуляторных проверок инвестиционных банкиров, которые рассматривают новые технологии и приватизацию общественного достояния главным образом как возможность взимать плату за андеррайтинг и управление, а также получать доходы от огромного роста цен на свои акции. С этой целью финансовые лоббисты и политики, чьи кампании они оплачивают, требуют права вето на назначение регуляторов, глав центральных банков и должностных лиц министерства финансов.

Такого не должно было происходить. В то время как в 19-м веке теория ренты была усовершенствована, чтобы обложить налогами или национализировать доходы землевладельцев и монополий, во Франции и Германии расцвело параллельное движение финансовых реформ. Эти страны, имея меньше доступного капитала, чем в Англии, не могли позволить себе хищническую практику британских торговых банков. Сторонники индустриализации, воодушевлённые главным образом французским реформатором Анри де Сен-Симоном, разработали стратегию реструктуризации финансовых систем для развития промышленности. Сен-Симон вместе с ранними социалистами и крупными немецкими банками, которые процветали в эпоху Бисмарка, разработали более продуктивные банковские системы, чтобы превзойти британское преимущество, согласуя промышленные инвестиции с государственными инвестициями и планированием.

Однако прошедшее столетие показало, что финансовые системы не развиваются автоматически для оптимизации технологического потенциала общества. Вместо того чтобы направлять сбережения, кредиты и промышленную прибыль в новые материальные капиталовложения, занятость, исследования и разработки, современные банки и их управляющие деньгами отвлекают сбережения и кредитование от финансирования производительного предпринимательства, одновременно найдя свой основной рынок ссудного капитала в извлечении ренты за счёт экономического роста.

 

Как обслуживание долга повышает затраты и цены

 

Поразительно, насколько яснее по сравнению с современными экономистами авторы 18-го — начала 19-го веков представляли, каким образом обслуживание долга повышает затраты и цены. Британия после восьми веков войны с Францией погрязла в долгах. Парламент выпускал новые облигации для финансирования каждого нового конфликта, с новым акцизным налогом, взимаемым для уплаты процентных начислений. Большая часть таких налогов взималась с предметов первой необходимости, что повышало стоимость жизни и, следовательно, стоимость рабочей силы. Затраты дополнительно возрастали за счёт высоких цен, взимаемых торговыми монополиями, которые правительства создавали и продавали инвесторам для погашения своих облигаций. Проблемы с налогами и монополиями, таким образом, были в своей основе побочным продуктом проблемы государственного долга.

В 1744 году Мэтью Декер, купец и директор Ост-Индской компании, объяснил снижение конкурентоспособности промышленности в Великобритании налогами на продукты питания и другие предметы первой необходимости уплатой процентов по государственному долгу. Подобно тому, как сегодня начисляются проценты в частном секторе, эти налоги привели к увеличению прожиточного минимума, который должны были платить работодатели, а, следовательно, и к повышению цен, которые они должны были назначать, по сравнению с ценами в менее обременённых долгами странах. В предисловии к своему «Эссе о причинах падения внешней торговли» Декер писал, что, назначая «непомерную искусственную цену... на наши товары для их продажи за границу», эти долги и налоги угрожают вытеснением британского экспорта с мировых рынков.

Финансирование войн за счёт заимствований вместо того, чтобы платить по мере поступлений, называлось голландским финансированием, потому что, как объяснил Адам Смит, «Нидерланды, как и некоторые другие иностранные государства, [держат] очень значительную долю наших государственных фондов». На самом деле они держали больше половины ценных бумаг крупнейших корпораций Британской короны, включая Ост-Индскую компанию и Банк Англии. Проценты и дивиденды, выплачивавшиеся Британией этим иностранным инвесторам, поглощали большую часть её торгового профицита. «Поскольку иностранцы обладают долей наших национальных фондов, — пояснял Смит, — общество превращается в их данников своего рода, что со временем может привести к перемещению (за границу) нашего народа и нашей промышленности».

Ещё в 1757 году английский коммерческий мудрец Малахий Постлтуэйт осудил перевод процентов, дивидендов и капитала голландским инвесторам. По его оценкам, Семилетняя война (1757-1763 гг.) обошлась Великобритании в 82 миллиона фунтов стерлингов. В тот год, когда разразился конфликт, в его брошюре «Истинная система Великобритании» объяснялось, что отток слитков (драгметаллов) откачал деньги, необходимые для найма рабочей силы и в результате у Британии остался небольшой внутренний рынок для собственной продукции. Даже если бы весь этот долг хранился дома, предупреждал он, «это не было бы по этой причине менее пагубно». Налоги, взимаемые на обслуживание государственного долга, повышают цену предметов первой необходимости и, следовательно, затраты на оплату труда и общие расходы «на уровне минимум 31 процент ежегодных расходов всего народа Англии».

То, что Британия может выиграть в военном отношении, она потеряет в коммерции в результате королевских военных амбиций. «Чем больше страна влезает в долги, тем больше денег будет накапливаться в фондах, и тем меньше будет использоваться в торговле». Экономика станет сильнее, если страна будет продуктивно вкладывать свои сбережения дома, а не влезать в долги для финансирования своих военных авантюр. «До того, как возник такой долг, каждый владел всей своей прибылью», — отмечал Постлтуэйт. Налогообложение населения для выплаты процентов кредиторам откачивало деньги, которые в противном случае можно было бы использовать для частных инвестиций. «Если текущая государственная задолженность вместо увеличения была бы погашена, то все прибыли производителей, торговцев, лавочников и т.д. были бы их собственными», удвоив их норму прибыли. Избегая войн и долгов по ним, Британия могла бы «продавать дешевле наших соседей.... Были бы введены новые виды ремёсел и новые мануфактуры, а старые значительно усовершенствованы».

Постлтуэйт добавил, что, ухудшая ситуацию, держатели облигаций тратили свои доходы непродуктивно, создавая монополии и раздувая финансовые пузыри. В своём сочинении, которое вполне может охарактеризовать пузырь 2001-2008 годов, Постлтуэйт описал, как в его время финансовые манипуляции создавали монополии и выманивали у инвесторов их сбережения. «Фондирование и джоббинг, биржевые спекуляции слишком часто... ведут к комбинированию и мошенничеству во всех видах торговли. Они превратили честную коммерцию в надувание пузырей; наших торговцев — в прожектёров; промышленность — в обман; а аплодисменты получают за то, что заслуживает позорного столба». Постлтуэйт мог так выразиться о сегодняшней экономике, предупреждая, что, «хотя джоббинг позволяет получить больше, чем выплатить наши долги, будут использованы все хитрости для создания новых долгов, а не погашения старых».

Протесты Декера и Постлтуэйта (а позднее и Смита) против продажи государственных монополий предвосхитили сегодняшние жалобы на то, что монопольные доходы, проценты и другие финансовые сборы повышают цены, которые должны платить трудящиеся и промышленность, а также увеличивают эмиграцию в поисках работы. Великий политический экономист Джеймс Стюарт, автор книги «Исследование принципов политической экономии», предупреждал в 1767 году: «Если мы предположим, что правительства будут продолжать увеличивать, каждый год сумму своих долгов по бессрочным аннуитетам и пропорционально выделять на их уплату все области доходов, то следствием этого, в первую очередь, будет передача в пользу кредиторов всех доходов государства....»

Действительно, историк Леланд Дженкс подсчитал, что правительство Великобритании за обычный 1783 год выплатило держателям облигаций около трёх четвертей своих налоговых поступлений: «Девять миллионов фунтов... когда весь годовой оборот британской внешней торговли не превышал тридцати пяти миллионов». К 1798 году, вследствие американской и французской революций, политика заимствований Уильяма Питта вместо выплаты по принципу «налоги по мере получения» навязала настолько высокие проценты, что «страна была заложена новому классу общества, рантье, владельцам государственных ценных бумаг на ежегодную сумму в тридцать миллионов фунтов стерлингов, в три раза превысившую государственные доходы перед революционными войнами. Большая часть этой суммы собиралась в виде таможенных, акцизных и гербовых сборов и представляла собой механизм, с помощью которого богатство передавалось от большого потребляющего общества гораздо меньшему числу лиц, владевших консолями». Это были государственные облигации без фиксированного срока погашения, с выплатой процентов до погашения облигаций.

Адам Смит разъяснил геополитические последствия: войны разрушали, а не строили британскую власть. Более высокие долги и налоги для выплаты процентов по военным долгам Великобритании угрожали увеличить производственные издержки и, следовательно, экспортные цены, что ухудшало торговый баланс и вело к оттоку слитков драгметаллов за границу.

Если сегодняшняя теория торговли мало что может сказать о том, как долговые или рентные платежи влияют на внутренние и международные цены, это в значительной степени связано с лоббированием Давида Рикардо в интересах финансовых кругов. Он утверждал, что уровни долга и выплата процентов иностранцам не имели значения, как будто такие платежи могли быть автоматически самокорректирующимися. Его сочинения и свидетельские показания в парламенте заложили основу для двухвекового узкого мышления, включая Милтона Фридмана и Чикагскую школу, вытеснив более сложный анализ, разработанный критиками банковского класса, к которому принадлежал сам Рикардо.

 

Сен-Симон и французская промышленная реформа

 

Хотя Британия была родиной промышленной революции, именно французские и немецкие писатели в самой широкой перспективе применили теорию в вопросе, как лучше всего организовать банковские и кредитные системы для финансирования промышленности. У французов была особая причина сосредоточиться на реформе банковского дела. Их финансовая система не сильно изменилась со времен дореволюционного старого режима. Чтобы сравняться с опережающим технологическим потенциалом Великобритании и других стран, граф Клод-Анри де Сен-Симон (1760-1825) и его последователи предложили руководящую философию для создания промышленной кредитной системы.

Как и многие знатные аристократы, Сен-Симон пришёл к осуждению наследственных привилегий своего класса как бесполезного для общества бремени рантье. В возрасте шестидесяти лет, в 1819 году, он опубликовал сатиру «Политическая парабола», в которой правящая аристократия Франции изображалась как живущая на наследственном богатстве, собирающая ренты и проценты без выполнения производительной функции. Французская революция свергла это наследственное феодальное дворянство политически, но не экономически.

В этом отношении Сен-Симон был реформатором рынка. Что сделало Сен-Симона более радикальным, чем сегодняшние сторонники свободного рынка, так это его отношение к наследственному богатству как к несовершенству рынка. Его последователи изображали ренту, проценты и дивиденды от владения землей, облигациями и акциями как остаточные послефеодальные накладные расходы. Это были требования о выплате дани из доходов и продукции общества, наследие «мёртвой руки» прошлого.

Ключевая реформа Сен-Симона состояла в том, чтобы заменить долговое финансирование акциями долевой собственности. По его словам, если заёмные средства инвестируются для получения прибыли, заёмщик может выплачивать проценты с доходов предприятия, как дивиденды от его доходов. Дивиденды на акционерный капитал — буквально на долю владения — могут быть сокращены, когда прибыль падает. Но банковские кредиты и облигации приносят проценты, которые должны выплачиваться независимо от состояния должника. Отсутствие платежа по долгам может привести к дефолту и конфискации активов, когда кредиторы лишают должников права выкупа. Сен-Симон изложил логику для банков, чтобы они могли владеть акциями своих клиентов, а не выдавать прямые кредиты.

В надежде подготовить меритократию из промышленных инженеров последователи Сен-Симона изменяли роль правительства, чтобы оно отказалось от поддержки праздных аристократов-рантье. Они стремились создать новый тип промышленного капиталиста-труженика (travailleur), предполагая, что талант лучше всего демонстрирует свои способности в промышленности. В отличие от «прожектёров», искателей приключений и пиратов времён Джона Лоу, эти банки должны были вкладывать средства непосредственно в промышленность, а не просто для спекулятивной или торговой выгоды.

В рядах капиталистов банкиры прославлялись как будущие организаторы и вдохновители промышленности. Согласно публикации 1831 года «Религия сенсимонизма, политическая экономия и политика», «банки играют роль капиталистов в своих сделках с теми тружениками — travailleurs, которым они ссужают деньги», позволяя «искусным людям» получать финансирование своего предприятия.

По мере того, как дух ранней промышленной и банковской реформы набирал силу, реформаторы-сенсимонисты привлекали сторонников, начиная от социалистов и заканчивая инвестиционными банкирами, и завоевывали поддержку правительства в своей политике в рамках Третьей империи Франции. Они пошли дальше, чем британские и американские сторонники земельного налогообложения, такие как Адам Смит и Джон Стюарт Милль, сделав больший акцент на необходимости финансовой реформы. В их ряды входили социальный теоретик Огюст Конт, экономист Мишель Шевалье, социалист Пьер Леру, инженер Фердинанд де Лессепс (планы каналов которого развивали идеи, инициированные Сен-Симоном), а также братья Эмиль и Исаак Перейр, основавшие кредитное общество Crédit Mobilier в 1852 году, чтобы придать институциональное выражение банковским идеалам Сен-Симона.

Эмилю Перейру (1800-1875) было суждено начать претворение в жизнь идеалов Сен-Симона. В 1830-х годах Перейр построил первую французскую железнодорожную линию (от Парижа до Сен-Жермена), а затем разработал другие маршруты. В 1852 году вместе со своим младшим братом Исааком (1806-1880) он основал акционерный банк Société Génerale du Crédit Mobilier. Их руководящим принципом было предоставление промышленникам недорогих долгосрочных кредитов для расширения производства.

Вместо предоставления займов непосредственно своим клиентам, банк Crédit Mobilier инвестировал в акции и облигации, выпущенные этими компаниями. Ожидалось, что прибыль превысит процентную ставку, по которой банк выплачивал вкладчикам. «В действительности это общество было гигантской холдинговой компанией, занимавшейся финансированием и управлением промышленными предприятиями», — отмечает Джордж Эдвардс. «Ценные бумаги контролируемых компаний использовались в качестве активов, на которые Crédit Mobilier выпускал собственные ценные бумаги для продажи населению. В течение ряда лет этот банк работал с большим успехом и сделал заметный вклад в развитие железных дорог и коммунальных служб».

Но такое более свободное предоставление долгосрочного акционерного капитала и облигационного финансирования оказалось гибельным для банка. Спад происходил в течение каждого делового цикла. Когда в 1866 году прибыли упали, а цены на акции рухнули, пострадали как банкиры, так и акционеры Crédit Mobilier. Банк не смог обменять эти инвестиции на наличные деньги, чтобы заплатить вкладчикам, списать или задержать платежи по вкладам. Проблемы усугубились из-за связей банка с «блатным капитализмом» и правительством Луи-Наполеона. Инсайдерские спекуляции привели к банкротству Crédit Mobilier в 1867 году и к его ликвидации в 1871 году.

Финансовые скандалы были характерны для крупнейших международных инвестиций 19-го века, увенчавшихся аферами с Суэцким и Панамским каналами (оба проекта были ранними идеями сенсимонистов), и почти везде в них были вовлечены правительства. Самой печально известной стала безвозмездная передача баронам-разбойникам государственной земли под развитие железных дорог в Америке с разводнением акций и облигаций (то есть их просто больше печатали и передавали директорам, инсайдерам и подкупленным политикам), из-за чего финансовые компании заслужили плохую репутацию. По мере того, как совокупность финансового капитала росла и всё теснее связывалась с правительством, банковские системы становились более склонными к таким сделкам.

 

Влияние Сен-Симона на Маркса и других социалистов

 

Идеал мобилизации банковских услуг для финансирования промышленности вскоре распространился за пределы Франции. Идеи Сен-Симона оказали влияние на Джона Стюарта Милля, Карла Маркса и христианских социалистов, а также на промышленников. Общим знаменателем этого широкого политического спектра было признание того, что необходима эффективная система промышленного кредитования.

Энгельс писал, что Маркс говорил о «гении и энциклопедическом уме» Сен-Симона «только с восхищением». Однако Маркс с сарказмом писал о его «исправляющих мир кредитных фантазиях» и считал, что такие последователи, как Шарль Фурье и Огюст Конт, были утопичны в своих надеждах примирить интересы капитала и труда. Но Маркс всё-таки разделял с Сен-Симоном оптимизм, что банковская и кредитная системы будут развиваться таким способом, который «ознаменует не более и не менее чем подчинение процентного капитала условиям и потребностям капиталистического способа производства».

Маркс утверждал, что любой конфликт интересов между финансовым и промышленным капиталом будет решён в пользу последнего. «Эта жестокая борьба с ростовщичеством, это требование подчинения капитала, приносящего проценты, промышленному капиталу» были предпосылками для обоснования «капиталистического производства в форме современной банковской системы, которая, с одной стороны, лишает ростовщический капитал его монополии, концентрируя и выбрасывая на денежный рынок все бездействующие денежные резервы, а с другой — ограничивает самоё монополию драгоценных металлов путём создания кредитных денег».

Маркс описывал ростовщичество как древнюю практику, независимую от способа производства, которая расширялась за счёт собственной динамики сложного процента, исторически бывшей паразитической. Ростовщический капитал «не противостоит труду как промышленный капитал», а «просто приводит этот способ производства в бедственное состояние, парализует производительные силы, а не развивает их». Ростовщичество передает собственность на активы ростовщикам, усложняя жизнь работнику, и тормозит промышленный капитализм, препятствуя развитию общественной производительности труда. «Ростовщичество централизует богатство в денежной форме... Оно не изменяет способа производства, но присасывается к нему как паразит и доводит его до жалкого состояния. Оно высасывает кровь производства, убивает его нерв и приводит к тому, что воспроизводство совершается во всё более скверных условиях».

Маркс полагал, что зависимость от ростовщиков в получении кредита будет сохраняться для нуждающихся людей, «таких лиц или классов ... которые не заимствуют в смысле, соответствующем капиталистическому способу производства». Но великим финансовым достижением промышленного капитализма было бы создание источника сбережений, более совершенного, чем потребительское ростовщичество и военные кредиты, которые характеризовали доиндустриальное банковское дело. Ростовщический капитал больше не смог бы мешать обществу реализовывать свой технологический потенциал после возникновения промышленной банковской системы, предоставляющей низкопроцентные кредиты для продуктивного инвестирования.

Маркс ожидал, что всё более капиталоёмкое производство потребует большего объёма кредитования. Вопрос состоял в том, как его предоставлять. Маркс, веря в движущую силу технического развития, утверждал, что судьба промышленного капитализма состоит в модернизации финансов, то есть превращении ростовщического кредитования в продуктивное промышленное банковское дело. Финансовые учреждения должны были стать средством планирования обществом будущего, поскольку банки будут реинвестировать свои процентные доходы в новые кредиты для расширения средств производства и выплаты процентов из прибыли.

Как выяснилось, Маркс оказался слишком большим оптимистом. В сущности, никто в его эпоху не был настолько пессимистичен, чтобы предвидеть, что банковское дело будет вести себя так, как сегодня, грабя капитал и увеличивая финансовые издержки производства. Маркс ожидал, что промышленные капиталисты будут формировать финансовые системы для удовлетворения своих потребностей, и предполагал, что выживут наиболее продуктивные банковские системы, чтобы служить промышленному хозяину и в своё время обобществить финансы. И действительно, казалось, что так и произошло в Германии, где «государственный социализм» Бисмарка нашёл свое финансовое выражение в рейхсбанке и других крупных промышленных банках, которые стали частью «троицы», включающей банковское дело, тяжёлую промышленность и правительство.

 

Возникновение немецкого промышленного банковского дела

 

Немецкая Историческая школа экономистов была одной из самых оптимистичных в своих ожиданиях того, что финансы будут способствовать промышленному процветанию. Вильгельм Рошер указывал на тот факт, что процентные ставки имеют тенденцию неуклонно падать с развитием цивилизации; по крайней мере, ставки падали со времён средневековья. На смену ростовщичества с его вековыми проблемами пришла более социально продуктивная кредитная система. Законы о кредитовании становились всё более гуманными, по мере того как по всей Европе число долговых тюрем постепенно сокращалось и одновременно более мягкие законы о банкротстве освобождали людей от необходимости начинать всё заново с нуля.

Немецкая промышленность, не имея средств, необходимых для масштабного расширения, полагалась на банки с широким спектром долгосрочных инвестиций и краткосрочного финансирования. Признавая, что реинвестирование прибыли в расширение производства ограничивало способность выплачивать проценты, банки охотно принимали часть своего дохода в более доходных обыкновенных акциях, то есть в акционерном капитале, а не в виде процентов по прямым займам. За этим идеалом сенсимонизма последовала простая наиболее прагматичная и прибыльная практика.

В Германии самым важным источником капитала стали владельцы банков, а не вкладчики, как в Британии (средний класс немецких вкладчиков возник лишь постепенно). Этот акцент на собственном капитале владельца побуждал немецкие банки к сопротивлению спекулятивным крайностям, обнаружившимся в американских финансах того периода. Кредиты и выпуски облигаций удерживались «на фактической денежной стоимости имущества финансируемой корпорации».

На другом конце спектра задолженности американские финансисты занимались разводнением акций, которые перефинансировали компании выпусками облигаций далеко за рамками их потребностей или способности выполнять свои обязательства. Разницу директора этих корпораций клали себе в карман, поэтому многие честные представители отрасли держались подальше от Уолл-стрит. Мошенничество было почти встроено в систему. Отличительной чертой «позолоченного века» Америки являлась способность инсайдеров не допускать законодательного закрепления финансовых проверок и на практике сделать безрезультатными попытки в этом направлении.

Не промышленность, а железные дороги (европейские страны сохранили их в государственной собственности) заложилиоснову фондового рынка Америки, который в основном использовался для создания трестов и монополий. Его героями были инсайдеры, свои люди, сколачивавшие состояния рейдами на фондовых рынках, политиканством при раздаче земли, манипулированием ценами на акции и выпуском облигаций для себя (и дружественных политиков и законодателей). Как оказалось, именно финансовая система победила в борьбе за выживание.

 

Первая мировая война и спор о немецком банковском деле по сравнению с англо-голландским

 

Когда в 1914 году разразилась война, казалось, что стремительные победы Германии над Францией и Бельгией отражали превосходящую эффективность её финансовой системы. Немецкому священнику-политику Фридриху Науманну и английскому экономисту Г. С. Фоксвеллу Великая война представлялась борьбой между конкурирующими формами финансовой организации, решавшей, кто возглавит Европу и, кроме того, будет ли на континенте экономика laissez faire (свободной конкуренции) или более государственно-социалистическая экономика. В1915 году, вскоре после начала боевых действий, Ф. Науманн обобщил философию континентального банковского дела в книге «Центральная Европа», на основе которой Г. С. Фоксвелл привёл свои выводы в двух весьма влиятельных эссе: «Природа промышленной борьбы» и «Финансирование промышленности и торговли». В частности, Фоксвелл процитировал утверждение Науманна о том, что «старый индивидуалистический капитализм, который он назвал английским типом, уступает новой, более безличной, групповой форме, дисциплине, научному капитализму, который он назвал немецким».

Германия осознала, что промышленные технологии, необходимые для того, чтобы догнать Великобританию, нуждаются в долгосрочном финансировании в дополнение к государственной поддержке. Фоксвелл отметил, что в складывающейся интеграции промышленности, банковского дела и государственного управления финансы оказались «несомненно, главной причиной успеха современного немецкого предпринимательства». Банки, владея акционерным капиталом в качестве доли собственности в прибыли, а не прямым долгом, взяли на себя ведущую роль в большей части планирования, которое направляло развитие Германии. Сотрудники банков превращали промышленную политику в науку, становясь инженерами в соответствии с новой промышленной философией того, как государственная политика должна формировать кредитные рынки. В Америке Торстейн Веблен вскоре озвучил ту же теорию в книге «Инженеры и ценовая система» (1921 г.).

Политические связи немецких банкиров дали им решающий голос в формулировании международной дипломатии, сделав «смешанное банковское дело... главным инструментом в расширении её внешней торговли и политической власти». Представители немецких банков сидели в своих советах и предоставляли займы иностранным правительствам при условии, что немецкие клиенты будут названы главными поставщиками в случае крупных государственных инвестиций. Казалось, что динамика экономической истории вела к такого рода симбиозу между национальным планированием и крупномасштабным финансированием тяжёлой промышленности.

Короткие временные рамки ссуд и характеристика ликвидности у торговых банков Англии плохо подходили для такой задачи. Английские банкиры сосредоточили внимание на торговом финансировании, а не на долгосрочном промышленном развитии и предпочитали предоставлять ссуды под залог, имеющийся в наличии и доступный для ликвидации в случае дефолта: товарно-материальные запасы, средства на счетах за товары в пути и проданные клиентам, но ещё не оплаченные, и недвижимость. Это побудило Фоксвелла высказать опасение, что британские производители стали, автомобилей, капитального оборудования и других товаров в тяжёлой промышленности рискуют отстать, главным образом из-за того, что банкиры страны не осознают необходимости предоставления долгосрочных кредитов и увеличения инвестиций в акционерный капитал.

Британские банкиры выплачивали большую часть своих доходов в качестве дивидендов, вместо того чтобы вкладывать средства в акции компаний, которые якобы развивались на основе этих кредитов. Британские банкиры также настаивали на том, чтобы их промышленные клиенты выплачивали максимальную долю прибыли в качестве условия для получения кредита. Такой короткий временной горизонт заставлял заёмщиков оставаться ликвидными и не давал им свободы придерживаться долгосрочных стратегий. Напротив, немецкие банки выплачивали дивиденды (и ожидали таких же дивидендов от своих клиентов) только по половине процентной ставки британских банков, предпочитая сохранять прибыль в качестве резервного капитала для наращивания собственного капитала. Таким образом, два вида банковских операций противостояли друг другу: добывающее англо-голландско-американское кредитование под залог имеющейся недвижимости и имеющиеся в наличии заказы против производительного долгосрочного кредита для финансирования создания материального капитала и инфраструктуры.

Хотя Британия была родиной промышленной революции, на ранних этапах банковские кредиты финансировали лишь небольшие производства. Большинство инноваторов были вынуждены занимать деньги в частном порядке. Британские биржевые маклеры были не более способны финансировать промышленность, чем её банки, имея столь же краткосрочную ценностную ориентацию. На фондовых рынках доминировали железные дороги, каналы и крупные коммунальные инфраструктурные службы. Маклеры, получив комиссионные по одному выпуску, переходили к следующему без особой заботы о том, что случилось с инвесторами, которые купили ценные бумаги раньше. «Как только он (маклер) ухитрялся получить премию за свой котируемый выпуск, а его страховщики распродали акции с прибылью, — жаловался Фоксвелл, — его деятельность прекращалась». «Для него, — по словам „Таймс“, — успешное размещение займа более важно, чем надёжное предприятие».

В общем, целью британских и американских банков была максимизация своего собственного краткосрочного преимущества, а не создание лучшей и более производительной экономики путём планирования на будущее. Большинство банков отдавали предпочтение крупным заёмщикам, оперирующим с недвижимостью, а также железным дорогам и коммунальным службам, доходы которых можно было легко прогнозировать. Промышленное производство получало значительные кредиты банков и фондовых рынков только после того, как компании становились достаточно крупными.

 

Анализ Веблена финансовых искажений промышленного капитализма

 

Торстейн Веблен, охарактеризовав финансовый класс как восходящий, проанализировал махинации крупных финансовых кругов, разводнение акций и строительство пирамид долгов манипуляторами акций с Уолл-стрит, которые доминировали в «позолоченном веке» его времени. В его «Теории делового предприятия» (1904 г.) подчёркивалось расхождение между производственной мощностью и «денежным» доходом от раздувания цен на фондовом рынке сверх себестоимости («балансовая стоимость»). На сегодняшнем жаргоне эту надбавку обозначают коэффициентом Q). По Веблену этот денежный доход и был целью дельцов с Уолл-стрит. Результатом этой экономической игры, как выразился Веблен, были не капиталовложения в машины и оборудование для получения прибыли за счёт использования рабочей силы, а доходы от прироста спекулятивного «капитала» в ценах на активы — упражнение в продвижении и сговоре, похожее на делишки спекулянтов землёй, раздувавших рынок.

Подчеркивая, как финансовое «хищничество» наносило ущерб технологическому потенциалу экономики, Веблен описал, каким образом экономика финансиализировалась, а финансовая выгода оттеснила производство. Между тем, секторы финансов, страхования и недвижимости (FIRE) объединили усилия для разжигания спекуляций с собственностью. Банковский кредит вздувал цены на активы, предоставляя кредиты в первую очередь для покупки акций и недвижимости, а не для наращивания производства. Такая финансово-озабоченная практика навязывала долговые накладные расходы, которые грозили банкротством и ликвидацией корпораций.

И всё же Веблен был таким же оптимистом, как и Маркс, когда дело шло о потенциале промышленного капитализма в подъёме общества — при условии проведения в нём социальных реформ для обуздания хищнического поведения банков, отсутствующих собственников имущества и монополистов. Но Веблен видел, что, хотя технологические инновации сокращают затраты, они также порождают монополии. Плоды растущей производительности присваивались баронами-разбойниками, которые не нашли лучшего применения для своего богатство, как создание трестов, чтобы диктовать высокие цены и извлекать экономическую ренту.

Описание Вебленом динамики, благодаря которой финансовые менеджеры использовали прибыль не для инвестирования, а для выплаты дивидендов или выкупа акций своей компании (увеличения стоимости их опционов на акции), в значительной степени подтвердилось. Хедж-фонды стали печально известны тем, что «обдирали» активы и перегружали компании долгами, оставляя на своём пути «гробы» банкротов, что Джордж Акерлоф и Пол Ромер определили как грабёж. Кредитование и задолженность становятся всё более ростовщическими и менее продуктивными. Конечный результат — это навязывание режимов жёсткой экономии, а не содействие росту, накоплению материального капитала и повышению уровня жизни.

 

Сможет ли финансовый пессимизм победить промышленный оптимизм?

 

После Первой мировой войны банковское дело в большинстве стран мира стало придерживаться англо-голландской модели, Германия не только проиграла войну, но и стала свидетелем, как послевоенные лидеры Европы отвергли её философию промышленного банкинга и предостережения против хищнических финансов. Вместо правительств, координирующих промышленное планирование, выработку корпоративной и государственной политики взяли на себя финансовые круги. Банкиры и финансовые менеджеры втягивают экономику в долги, не создавая новых средств производства, чтобы оплачивать свои долговые накладные расходы, растущие как грибы. Промышленность финансиализировалась, и планирование оказалось сосредоточено на Уолл-стрит, в Лондоне, на парижской бирже и во Франкфурте, но не в руках общественности, как ожидали социалисты или инженеры-промышленники по прогнозам Веблена. Рынки акций и облигаций превратились в арены для привлечения заёмных средств в качестве постиндустриальных средств присвоения собственности. Основными финансовыми инновациями в 1980-х годах стали корпоративные «мусорные» облигации, а в 2000-х годах — «мусорные» ипотеки и комплексные финансовые деривативы.

Несмотря на то, что рост производительности снизил прямые издержки производства, цены продолжали расти главным образом в результате устойчивого наращивания финансовых издержек (процентов, сборов и страхования), а также рентной платы за недвижимость и монопольного ценообразования. Эти издержки росли не за счёт увеличения денежной массы в обращении, а из-за того, как финансовая система наращивает долговые накладные расходы. Проценты и погашение задолженности были встроены в затраты на ведение бизнеса и во всё большей степени — в прожиточный минимум, за счёт расходов на товары и услуги, инвестиции и занятость. Рост цен усугубляется извлекающей ренту приватизацией государственной инфраструктуры с целью создания частных состояний рантье за счёт хищнических цен на основные виды услуг.

Цель финансиализированной экономики — зарабатывать деньги для узкого финансового слоя общества, создавая кредитную удавку для промышленности и рабочей силы, а также для самого правительства. Это меняет на обратное направление, в котором, казалось, двигалась классическая политическая экономия, стремившаяся вытянуть государства из феодальной эпохи путём улучшения способа, с помощью которого общество использует и накапливает богатство. В современной версии «первоначального накопления» феодальной эпохи посредством военных захватов финансовая динамика служит концентрации благосостояния путём повышения использования заёмных средств (долгового рычага) и приватизации, нагружая долгами промышленность, недвижимость и инфраструктуру.

 

 

 

ЧАСТЬ II
Уолл-стрит как центральный плановик

 

 

 

ГЛАВА 8
Фондовый рынок как арена хищников

 

Говорят, что американец редко вкладывает деньги, как это до сих пор делают многие англичане, «ради дохода». И он неохотно покупает инвестиции, кроме как в надежде на прирост капитала.... Иными словами, он выступает как спекулянт в отмеченном выше смысле. Спекулянты не приносят вреда, если они остаются пузырями на поверхности ровного потока предпринимательства. Однако положение становится серьёзным, когда предприятие превращается в пузырь в водовороте спекуляций. Когда расширение производственного капитала в стране становится побочным продуктом деятельности казино, работа, скорее всего, будет сделана плохо.

Джон Мейнард Кейнс «Общая теория занятости, процента и денег» (1936 г.), Глава 12, §VI

 

Уолл-стрит освещает свою деятельность в максимально позитивном свете, как если бы они оправдывались, что тамошние огромные заработные платы зарабатываются продуктивно, а не за счёт всей экономики. Такая картинка с улыбающимися лицами также служит для обоснования их налоговых льгот, а в последнее время — и срочных мер финансовой помощи. Научные модели вторят мнению о том, что рынки акций и облигаций привлекают средства главным образом для новых инвестиций в промышленность, инноваций и роста занятости, одновременно делая вкладчиков богаче.

Хотя в истории финансы редко играли продуктивную роль в финансировании образования капитала для промышленных предприятий, оборудования, научных исследований и разработок. С древности мастерские и фабрики, фермы и другие капитальные активы традиционно финансировались за счёт собственных средств. До начала промышленной революции средства производства находились в прямой неограниченной собственности. Идея производственного кредита для финансирования новых инвестиций в средства производства была чуждой концепцией вплоть до середины 19-го века, и даже тогда инвестиции предназначались в основном для железных дорог и каналов, а не для промышленности. Кредитные соглашения использовались для преодоления временного разрыва между производством и продажей, посадкой и сбором урожая и особенно для торговли на больших расстояниях. Но не для инвестирования в производство.

Эта стратегия остаётся в силе и сегодня. Большинство американских и европейских корпораций платят за свои капитальные вложения из своей текущей прибыли, а не путём заимствования у держателей облигаций или банков. Финансовая система предоставляет кредиты главным образом для покупки уже имеющейся собственности: от недвижимости (которая сегодня находится в центре внимания большинства банковских ссуд) до целых компаний. Такой сдвиг в правах собственности увеличивает долг без увеличения объёма производства, просто за счёт передачи прав собственности. Существующие акционеры выкупаются новыми владельцами, которые выпускают высокодоходные облигации и берут у банков кредиты на поглощение. А корпорации берут всё больше кредитов, чтобы скупать свои собственные акции и даже выплачивать дивиденды, создавая прибыль за счёт повышения цен на активы.

Корпорация «Эпл» — показательный пример. В1980 году эта компьютерная компания стала открытой с первоначальным публичным предложением акций (IPO) на 100 миллионов долларов. Это крупнейшее в США IPO со времени проведения IPO компанией «Форд мотор компани» в 1956 году, четверть века тому назад. Продажи акций «Эпл» поставили рекорд, мгновенно сделав миллионерами 300 человек, в том числе 40 сотрудников и первых инвесторов за три года их работы по созданию компании, прежде чем она стала открытой.

«Эпл», основанная в 1977 году, нуждалась в средствах для инвестирования в новые производственные мощности и покупку компаний с дополняющими патентами, которые ей были необходимы для расширения. Однако «Эпл» получила лишь часть доходов от этого выпуска акций. Её андеррайтеры во главе с «Морган Стенли» и «Хамбрехт энд Квист» первоначально оценивали акции в 14 долларов за акцию, но посыпалось достаточно заказов, чтобы оценить акцию в 22 доллара к сигналу открытия биржи. Из-за чрезмерной подписки (учитывая низкие цены андеррайтеров) цена акции «Эпл» выросла на 32 процента до 29 долларов, и к концу дня стоимость компании составила 1,8 миллиарда долларов.

Скачок в первый день означает, что акции компании стоят больше, чем обещает поднять андеррайтер. Эта недооценка рынка позволяет сорвать куш ранним подписчикам — так называемым привилегированным клиентам, обычно институциональным инвесторам и нескольким известным индивидуальным игрокам. Предоставление им возможности купить акции по низкой цене, чтобы развернуться и продавать с ростом цены в течение первых нескольких часов оживлённой торговли, помогает андеррайтеру привлечь лояльных последователей инвесторов. Чем больше мгновенного неожиданного дохода, который андеррайтер может предложить этим клиентам, тем больше клиентская база, которую он создаёт для будущих предложений. Эта база инвесторов является постоянной: большинство компаний, выпускающих новые акции, — это лишь одноразовые удачи, поэтому андеррайтеры занижают свои обещания компаниям, преобразующимся в открытые. В результате финансовые спекулянты зарабатывают больше, чем компании, которые действительно создают реальную стоимость.

Поэтому у андеррайтеров возникает конфликт интересов с компаниями, чьи акции они размещают. Помимо взимания платы за андеррайтинг (до 7 % для новых предприятий), чем больше андеррайтеры занижают стоимость компании, тем больше выигрывают они сами и их любимые клиенты, быстро перебрасывая свои акции более позднему покупателю по более разумной рыночной цене. Такая цена устанавливается к концу первого торгового дня или недели. «Успешным» выпуском считается тот, где цена акций может удвоиться от открытия до закрытия биржи. Сотрудники компании, венчурные капиталисты и другие первоначальные долгосрочные держатели увидят рост стоимости своих акций, но сама компания получает только начальную продажную цену. Андеррайтер и его клиенты могут в конечном итоге заработать на продаже, которую они организуют столько же, сколько компания и её основатели получат за все годы усилий, которые они вложили в создание своего бизнеса.

Тем не менее, в данном случае можно было заработать столько денег, продавая компьютеры, что «Эпл» посчитала эксплуатацию их андеррайтерами просто ценой ведения бизнеса на Уолл-стрит. Так устроен финансовый мир. «Эпл» впоследствии стала чрезвычайно прибыльной, но этот успех дал ещё один пример того, как за последнее поколение интересы финансового сектора стали противоположными интересам промышленности.

 

Беды «Эпл» от акционеров-активистов

(ранее известных как корпоративные рейдеры)

 

Как только некая компания превращается в открытую путём выпуска акций на рынок, финансовые менеджеры и «акционеры-активисты» вступают в игру, чтобы превратить эту компанию в «дойную корову». Вместо возвращения прибыли в корпорацию для расширения бизнеса за счёт новых долгосрочных инвестиций, исследований и разработок, они настоятельно рекомендуют компании выплачивать свою прибыль в качестве дивидендов и выкупать свои акции, чтобы повысить их цену. Цель в том, чтобы позволить спекулянтам получать прибыль от торговли. С этой целью акционеры-активисты даже пытались заставить «Эпл» и другие компании, располагающие большой наличностью, брать займы, которые им были не нужны для продуктивных инвестиций, и просто тратить их на обратный выкуп акций.

Речь идёт о конфликте, который столетие назад характеризовался как конфликт между промышленным и финансовым капитализмом. В конце 1980-х — начале 1990-х годов генеральный директор «Эпл» Джон Скалли решил потратить 1,8 млрд долл, на выкуп собственных акций компании, чтобы поддержать их цену. «Это были деньги, которые можно было реально использовать, когда позже эта компания споткнулась, и ей пришлось выпустить „мусорные“ облигации — и она выпустила конвертируемых привилегированных акций на 150 млн. долл. для „Майкрософт“ — просто чтобы выжить».

Многие другие компании оказались в таком же затруднительном положении, скупая свои акции по высоким ценам только для того, чтобы позже увидеть падение цен. По сути, они были лишены доходов, а новые капиталовложения или рост были упущены просто для получения акционерами краткосрочной прибыли. Это стратегия, к которой «акционеры-активисты» и сегодня призывают «Эпл» и другие компании: использовать свои доходы для покупки своих же акций, вместо того, чтобы делать новые материальные инвестиции, и даже советуют влезать в долги для финансирования обратного выкупа акций.

Зачем компании, располагающей большой наличностью, такой как у «Эпл», влезать в долги? Если какой-либо компании не нужно было занимать средства для финансирования новых исследований и разработок, найма большего числа сотрудников или на инвестирование средств в новые заводы и оборудование, это, казалось бы, была именно «Эпл». По состоянию на август 2013 года компания сидела на «горе» наличности в 137 миллиардов долларов. Тем не менее, несмотря на то, что к 2012 году «Эпл» стала самой высоко оценённой американской компанией (626 млрд долл. и годовой объём продаж 156 млрд долл.), она оказалась одной из главных мишеней такого краткосрочного финансового хищничества.

К 2013 году стремительно растущие доходы «Эпл» привлекли спекулянтов, как гиен — сырое мясо. Акционер-активист Карл Икан, главный корпоративный рейдер с 1980-х годов, купил акций «Эпл» на более чем 1,5 млрд долл. и мобилизовал группу соратников-финансистов. Они прибегли к уловке с привлечением заёмных средств, которая, по прогнозам Икана, должна была поднять цену акций «Эпл» выше её уровня 2012 года в 525 долл.: сделать огромный долг компании для получения исключительно финансовой прибыли.

Икан заработал свое первое состояние, совершив рейд на «Транс уорлд эрлайнс» в 1985 году. Он погасил долги, которые набрал, чтобы купить эту авиакомпанию, расчленить её и оставить банкротом. К 2013 году он достаточно часто проворачивал такого рода финансовые операции, чтобы создать обширный пул капитала хедж-фонда, которым он орудовал, чтобы атаковать компании и зарабатывать деньги на деньгах.

Спекулянты, подобные Икану, ищут компании, располагающие большой наличностью, как наиболее прибыльные мишени для быстрого получения прибыли, используя всё, что находится в корпоративной казне, чтобы поднять цену акций компании с помощью обратного выкупа акций. Такая операция носит исключительно финансовый характер и не требует каких-либо новых инвестиций в бизнес или других производственных новинок, таких как создание компьютеров Macintosh, IPhone, IMac, IPod и ITunes. He привлекаются никакие информационные технологии или стратегии продаж. Это простой финансовый инжиниринг: дешёвые ссуды под 3 процента для покупки акций компании с постепенным повышением их цены покупателем. «Это не бином Ньютона — купить акции компании, которая может взять взаймы», — пояснил Икан. Чем ниже процентная ставка, тем большую величину долга (новых заимствований) может вынести любой данный поток доходов — а доходы «Эпл» были огромны.

У руководства «Эпл» не было особой необходимости выплачивать больше дивидендов, чтобы заложить основу для будущих предложений по продаже акций. Производство и исследования компания финансировала за счёт собственных доходов при резервном капитале, достаточном для финансирования любых приобретений, которые ей могли понадобиться. Поддержание роста компании требует использования её резервного капитала и доходов для приобретения компаний, которые владеют дополняющими патентами на информационные технологии или маркетинговыми возможностями, а также для расширения собственных производственных мощностей, и долгосрочных исследований, и разработок. Именно это делает быстро растущая компания. Выплата доходов в виде дивидендов или использование их для обратного выкупа собственных акций компании не способствует её будущим продажам или прибыли. Всё, чего она добивается, это меньшего количества акций, остающихся в обращении, так что прибыль на акцию (и, следовательно, потенциальные выплаты дивидендов) оказывается выше.

А это, как обещал Икан, поднимет цену акций «Эпл», так что «даже без роста доходов, по нашему мнению, акция должна стоить 625 долларов». Действительно, цена акций «Эпл» выросла на 5 процентов просто из-за новостей об их скупке самой компанией. Для Уолл-стрит это было сигналом, что вот-вот начнётся финансовая лихорадка.

В сентябре 2013 года Икан увеличил свою долю в «Эпл» на полмиллиарда долларов, до более чем 2 млрд долл., то есть примерно до 0,5 % от всей «Эпл», и потребовал, чтобы компания потратила 150 млрд долл. на выкуп собственных акций. У Икана оказалось достаточно много последователей среди акционеров «Эпл» и спекулянтов. И после того, как он разослал твит, что поговорил с генеральным директором Тимом Куком об этом предложении, цена акции «Эпл» выросла на 2,2 % (до 487,12 долл.), Это принесло однодневную прибыль в размере 40 млн. долл. только одному Икану.

Компания уже пообещала выплатить 100 млрд долл. в виде дивидендов и осуществить крупнейший обратный выкуп акций, который когда-либо был объявлен какой-либо компанией, на 60 млрд долл. в течение следующих трёх лет. Но хотя это «может показаться большим обратным выкупом», писал Икан, «его просто недостаточно, учитывая, что „Эпл“ в настоящее время держит на своём балансе 147 млрд долл. наличными».

К февралю 2014 года Икан прекратил свои попытки, заявив, что выиграл битву, поскольку «Эпл» увеличила выкуп своих акций «настолько близко к выполнению нашей запрошенной цели выкупа»: до 40 млрд долл. за предыдущие двенадцать месяцев (рекорд для американских компаний), с 14 млрд долл. всего за две недели, предшествовавшие квартальному отчёту о доходах. Доходы «Эпл» замедлились, и цена акций упала, но не так сильно, как это могло бы произойти, если бы эти акции на 40 млрд долл. не были удалены с рынка. И в заключение, 29 апреля, несмотря на то, что «Эпл» имела 150 млрд долл. наличными, она заняла 12 млрд долл. и использовала всю эту сумму для обратного выкупа своих акций (ещё до апреля заняв 17 млрд долл. на рынке облигаций).

Тем не менее, на следующий день цена её акции упала на 1,76 долл. до 592 долл., и стоимость компании составила 512 млрд долл. Мораль этой истории такова: цены на акции растут и падают, а сохраняются только материальные активы и долги. Но финансовый мир живёт в краткосрочной, а не в долгосрочной перспективе. А «варвары у ворот» из группы Икана получили свои барыши и убежали.

 

Финансовый инжиниринг против промышленного

 

Обратный выкуп акций меняет характер промышленного капитализма. Использование выручки для выкупа акций компании повышает её цену, но отвлекает прибыль от инвестиций в расширение бизнеса. Например, в течение 1990-х годов компания «ИБМ» обычно тратила 10 млрд долл. своих доходов ежегодно на покупку собственных акций. Компания также заимствовала, и, по сути, она брала взаймы для поднятия цены акций вместо расширения исследований и разработок. Такая политика привела компанию к аутсорсингу исследований и разработок своего программного обеспечения, в результате чего Билл Гейтс и «Майкрософт» заработали целое состояние, которое «ИБМ» получила бы, если бы использовала свои доходы для внутренних инвестиций вместо обратного выкупа давно выпущенных акций.

«ИБМ» продолжила эту политику в течение 2000-2014 годов. Она потратила около 108 млрд долл, на собственные акции... Также она выплатила 30 млрд долл, в виде дивидендов. Чтобы помочь финансировать эту активную скупку акций, «ИБМ» влезла в долги. В то время как компания потратила 138 млрд долл. на свои акции и выплаты дивидендов, она вложила всего 59 млрд долл. в собственный бизнес за счёт капитальных затрат и 32 млрд долл. на приобретения... Всё это говорит о том, что «ИБМ», возможно, тратила свои деньги неправильно: на акционеров, а не на выстраивание своего бизнеса.

«Финансовые отчёты „ИБМ“ ясно показывают, что стратегия вздувания курса акций заключается не в создании стоимости за счёт инвестиций», — сказал Дэвид А. Стокман, директор Управления по управлению и бюджету при президенте Рональде Рейгане... «ИБМ — это машина обратного выкупа акций на „стероидах", которая стала победителем на гигантском фондовом рынке благодаря массажу, допингу и манипулированию» своей прибылью на акцию.

По сути, обратный выкуп акций компанией возвестил миру, что «ИБМ» больше не является растущей компанией и не может придумать новый путь внутреннего развития, который был бы более выгодным, чем использование потока её доходов для выплат владельцам своих акций. В итоге «ИБМ» продала своё подразделение портативных персональных компьютеров в Китае компании «Леново», сосредоточившись на своём традиционном рынке большого аппаратного оборудования.

Это не долгосрочная стратегия роста, но она обогащает финансовых спекулянтов в период, когда компания «сжигает» собственные акции. Ключом к созданию богатства таким чисто финансовым способом является простой расчёт: процентный арбитраж. Идея состоит в том, чтобы брать ссуды по низкой ставке (т.е. в 3 %, под которые по заявлению Икана «Эпл» могла получить кредит), покупать акции, приносящие более высокий доход на капитал (скажем, 10 %), и выплачивать разницу акционерам. Долг заменяет собственный капитал.

Вот почему в корпоративной Америке выросло соотношение долга к собственному капиталу. Это симптом общего роста в экономике соотношений долга к доходу и долга к объёму ВВП. В 2004 году рейтинговое агентство «Стандард энд Пур» (S&P) сообщило, что компании, входящие в список S&P 500, потратили 197 млрд долл. на обратный выкуп собственных акций. Темпы выкупа ускорились до более чем 100 млрд долл. в квартал к 2006 году, когда «268 компаний из списка S&P 500 выкупили свои акции в первом квартале, причём почти 110 из них сократили обращение своих разводнённых акций как минимум на 4 % по сравнению с годом ранее.... „Эксон Мобил Корп.“, „Майкрософт Корп.“ и „Тайм Уорнер Инк.“ были крупнейшими покупателями своих собственных акций в течение первого квартала, потратив в сумме 14,37 млрд долл.», что побудило «Уолл-стрит джорнал» в отчёте сделать вывод: «Компания, которая активно покупает собственные акции на рынке, может дать инвесторам искажённую картину роста прибыли. Когда компания уменьшает количество своих акций в обращении, она сообщает о более высокой прибыли на акцию, даже если её общая прибыль не увеличивается ни на цент, просто потому, что эта прибыль распределена между меньшим количеством акций. Чистая прибыль „Эксон Мобил“ в первом квартале выросла на 6,9 %, но после выкупа акций она выросла на 12,3 %, согласно данным агентства „Стандард энд Пур“ (S&P)».

 

Создание финансового богатства с помощью долгового рычага вместо новых материальных инвестиций

 

В недавней статье в «Гарвард Бизнес Ревью» было подсчитано, что за десятилетие с 2003 по 2012 годы 449 компаний, перечисленных в списке S&P 500, «использовали 54 % своих доходов — в общей сложности 2,4 трлн долларов — для выкупа своих собственных акций» — что даже больше, чем 37 %, выплаченных в виде дивидендов. В результате для новых капиталовложений осталось лишь 9 % доходов. Обобщая статистику статьи, обозреватель газеты «Файнэншл таймс» отметил: «Семь из 10 крупнейших „обратных покупателей“ акций потратили на выкуп и дивиденды больше, чем весь их чистый доход в период с 2003 по 2012 годы. В случае с компанией „Хьюлетт-Паккард“, которая потратила 73 млрд долл., это почти удвоило её прибыль.... Другие компании, такие как „Майкрософт“ (125 %), „Сиско“ (121 %) и „Интел“ (109 %), вели себя ещё более расточительно».

Такая стратегия управления создавала финансовое процветание за счёт повышения цены акций, а не путём производства большего количества товаров. Прибыль на акцию выросла не потому, что компании на самом деле заработали больше, а потому, что в обращении стало меньше акций, на которые можно было распределить прибыль. Многие из этих компаний сократили рабочие места и передали производство на сторону.

Прямыми бенефициарами оказались управляющие корпораций, использовавшие свои опционы на акции. В 2012 году на 500 самых высокооплачиваемых руководителей пришлось 42 % вознаграждений руководству (ещё 41 % пошло на выплаты в виде премий акциями). В среднем пришлось по 30,3 млн долл. на каждого, причём более 80 % из них поступило из опционов на акции и бонусов, связанных с изменением цен акций. Фактически компании выкупали акции, созданные для вознаграждения своих руководителей, поддерживая цену их акций за наличные. И сами вознаграждения руководителям были привязаны к цене акций! Неудивительно, что руководство проводило эту удобную политику самообогащения. Многие руководители даже повысили стоимость своих акций, заняв ссуды, чтобы выкупить собственные акции, и, следовательно, получили бонусы из-за более высокой доходности, связанной с ростом цен.

«Возникший долг придётся обслуживать за счёт будущих доходов», — отметил Пол Крейг Робертс, — «это не портрет капитализма, который развивает экономику путём инвестиций». Почему инвесторы должны участвовать в капитале компании, которая не вкладывает средства в собственный бизнес?

Объяснение состоит в том, что финансовый инжиниринг заменил инжиниринг промышленный. Акции компаний, чьи менеджеры используют прибыль для обратного выкупа акций, оказались более прибыльными, чем акции старомодных промышленных компаний, которые реинвестируют свои доходы в накопление материального капитала и новый найм для увеличения продаж.

В отличие от корпоративных рейдеров 1980-х годов, печально известных как «варвары у ворот» и «использовавших чужие деньги для финансирования поглощений», сегодняшние руководители компаний совершают «налёты» на поток доходов своей собственной компании. Их поддерживают самопровозглашённые акционеры-активисты. Результатом является краткосрочный финансовый подход менеджеров, которые хватают деньги и сбегают. Такая философия управления является вычитающей, а не продуктивной в смысле увеличения общественных средств производства или повышения уровня жизни.

Политика Федеральной резервной системы по количественному смягчению, реализованная в 2008 году (создание большего количества банковских резервов для кредитования покупки активов), делает всё более выгодным получать у банков кредиты с низкой процентной ставкой, покупать акции, дивиденды которых дают более высокую доходность, и прикарманивать разницу. Этот процентный/дивидендный арбитраж повышает цены на акции, направляя больший банковский кредит на достаточный прирост капитала для покрытия того, что выплачивается в виде дивидендов и банковских процентов. Со времени своего послекризисного минимума в марте 2009 года фондовый индекс S&P 500 почти утроился, в то время как средняя заработная плата и прочие экономические показатели стагнировали в результате долговых накладных расходов, оставшихся после финансового кризиса.

Но при этом фондовый рынок и корпоративный сектор становятся всё более и более обременены долгами по тому же сценарию, который разрушил рынок недвижимости. Это не ново. Ещё в 1910 году в своём труде «Финансовый капитал» Рудольф Гильфердинг охарактеризовал крупный финансовый капитал как извлекающий: «Собственность перестаёт выражать какое-либо конкретное производственное отношение и становится требованием к доходности, очевидно, не связанным с какой-либо конкретной деятельностью». Эффект финансиализации заключается в отвлечении корпоративных денежных средств от инвестиций и создания рабочих мест. Как следствие этой долговой дефляции (описанной ниже в Главе 11) председатель Федеральной резервной системы Джанет Йеллен заявила: «Это говорит о глубине ущерба, который спустя пять лет после окончания спада рынок труда ещё должен полностью возместить». Такое возмещение не является целью финансового инжиниринга. Большинство корпоративных стратегов считают низкие заработные платы преимуществом, а не ущербом.

Тем не менее, что касается теоретической экономики, выплаты более высоких дивидендов не должны иметь значения. Теорема Модильяни-Миллера (названная в честь лауреатов Нобелевской премии Франко Модильяни и Мертона Миллера) считает дивиденды несущественными, «математически доказывая» (так, как это делают экономисты), что коэффициенты выплат не влияют на оценку акций, поскольку инвесторы достаточно умны, чтобы рассматривать рост балансовой стоимости в результате реинвестирования капитала в той же плоскости, что и выплаты дивидендов. Этот принцип, согласно которому дивидендная доходность не имеет никакого значения для ценообразования акций, является основным при обучении в бизнес-школах.

Если учёные правы, а крупные финансы так хорошо осведомлены и мудро распределяют ресурсы, как могут существовать корпоративные рейдеры? Портрет инвесторов Модильяни-Миллера игнорирует финансовый маневр для поднятия акций в краткосрочной перспективе с целью вознаграждения «быстрых» спекулянтов и менеджеров, чьи бонусы привязаны к ценам на акции. Инвесторы могут быть умны, но действительно ли они заинтересованы во взятии на себя задачи долгосрочного планирования, которое учёные-экономисты хотят на них возложить? Или они хотят сделать активы ликвидными, взять деньги и убежать?

Денежная позиция компании не улучшается от более высоких цен на акции, если она не планирует выпускать новые акции по более высокой цене, чего не происходит. Кроме того, рост соотношения цена акции/прибыль означает снижение дивидендной доходности для новых покупателей. Фокус инвестиций смещается от инвестирования для расширения бизнеса и получения большего дохода к поиску прироста капитала.

Эти доходы от роста цен на активы при финансиализации не увеличивают материальные ценности. Они увеличивают прибыль за счёт роста уровня задолженности. А поскольку процентные платежи не облагаются налогом, превращение прибыли в процентные платежи имеет фискальный эффект углубления дефицита государственного бюджета. При ставке корпоративного налога в 50 процентов в начале 1980-х годов компании могли выплачивать в два раза больше своих доходов в виде процентов кредиторам, чем дивидендов акционерам. Из-за того, что проценты не облагаются налогом, акционеров заменяют владельцы облигаций, особенно владельцы «мусорных» облигаций. Собственный капитал был заменён долгом.

Налоговые льготы для долга по сравнению с финансированием за счёт фондового рынка являются основным катализатором выкупов контрольного пакета акций с помощью кредита (LBO) и обратных выкупов акций. Новое поколение корпоративных рейдеров и «финансовых инженеров» платит себе проценты и производит прирост капитала за счёт прибыли, которую они до сих пор делили с федеральными, штатными и местными сборщиками налогов. Дефицит государственного бюджета углубляется, и министерство финансов выпускает больше облигаций (и стремится повысить налоги с труда и потребителей). Экономика в целом становится более заёмной, выплачивая доход кредиторам и, прежде всего, Одному Проценту, вместо того, чтобы инвестировать или тратить его на повышение уровня жизни. Это явление — главная тема данной книги.

 

* * *

 

Столетие назад не ожидалось, что финансовые системы будут развиваться в этом направлении. Промышленная революция вызвала долгие споры о том, как лучше всего мобилизовать банковские и финансовые ресурсы для финансирования капиталовложений: путём долговых обязательств или выпуская акции? Долг принимает форму процентных займов или облигаций. Выплата процентов предусмотрена заранее, независимо от того, сколько зарабатывает бизнес. Альтернатива — это владение акциями в форме продаваемых партнерских долей. Акции обычно приносят более высокую прибыль, потому что дивиденды могут быть сокращены, когда бизнес идёт на спад. Именно это обстоятельство делает права долевого владения акциями более безопасными для компании.

Долги требуют, чтобы проценты выплачивались в оговоренном темпе, независимо от того, сколько зарабатывает должник. Если платёж пропускается, кредиторы имеют право завладеть любыми активами, заложенными в качестве обеспечения. Чтобы обезопасить себя, должники держат под рукой подушку ликвидных сбережений, чтобы покрыть риск снижения доходов. Таким образом, выплата процентов и амортизация оставляют меньше возможностей для расходов. Достоинство финансирования компаний путём выпуска акций заключается в том, что компании, не имеющие долгов, могут использовать свой доход на что угодно, без необходимости сначала платить банку или по другим долгам. Кроме того, акции в долевой собственности, акции компании являются долгосрочными, пока компания остаётся в бизнесе или не выкупит акции обратно. Но банковские кредиты выдаются на относительно короткие периоды или принимают форму кредитной линии (например, кредитная карта), которую банкиры могут потребовать погасить по своему усмотрению.

Банки не решаются финансировать новые предприятия. Они предпочитают давать ссуды под залог, который смогут получить в собственность, если должники нарушат график платежей. Это обязывает должников хранить под рукой ликвидные сбережения, оставляя меньше на текущие расходы. В древности должники, которые не смогли заплатить, оказывались в рабстве у своих кредиторов. Первоначальное буквальное значение облигации (bond) — оковы заключённого в тюрьму должника. Теперь, когда долговые тюрьмы ликвидированы, кредиторы могут обращаться с требованием о взыскании имущества должника и его будущих доходов. Домовладельцы закладывают свою недвижимость, чтобы вернуть долги по ипотечным кредитам, компании — свои активы, а клиенты «акул» — кредиторов под следующую зарплату отдают в залог свои коленные чашечки.

Проблема заключается в том, что вместо привлечения капитала для финансирования новых капиталовложений и избегания долгов, фондовый рынок превратился в средство для поглощений, финансируемых за счёт заёмных средств, и замены акционерного капитала долгом. Класс рейдеров и «королей выкупа», таких как Карл Икан, начав с высокодоходных«мусорных» облигаций, выпускаемых с 1977 года, создал самый прибыльный рынок Уолл-стрит. Строители финансовых империй брали в долг у банков и институциональных покупателей облигаций для выкупов у существующих акционеров.

При финансировании поглощения платится премия за процентную ставку из-за относительно высокого риска того, что процесс приведёт к банкротству компаний-«мишеней» или, по крайней мере, лишит их капитала и замедлит рост, повысив соотношение долга к собственному капиталу. Процесс называется увеличением отношения заёмных средств к собственному капиталу, то есть использованием финансового рычага (левериджа). Его приветствовали как «создание богатства», как будто он обогащает экономику, а не оставляет меньше средств для новых инвестиций и найма.

В Главе 9 объясняется, как развивался фондовый рынок и как современная финансовая система стала паразитической и отклонилась от пути, который ожидался столетие назад. Система сосредоточилась на извлечении ренты вместо промышленного финансирования и на «создании богатства» с помощью финансового инжиниринга, чтобы получать краткосрочный прирост капитала, а не совершенствовать производство и повышать жизнеспособность экономики.

 

 

 

 

ГЛАВА 9
От истоков фондового рынка к выпуску «мусорных» облигаций

 

Исследователи из Стэнфордского университета пришли к выводу, что давление, направленное на достижение квартальных показателей прибыли, может привести к сокращению расходов на исследования и разработки и снижению роста в США на 0,1 % в год. Другие учёные обнаружили, что частные компании, которые вольны применять более долгосрочный подход, инвестируют почти в 2,5 раза больше, чем открытые акционерные компании в тех же отраслях. Этот постоянный более низкий уровень инвестиций в 350 крупнейших американских компаниях может снизить темпы роста США ещё на 0,2 % в год. Большая часть проблемы связана с тем, как подавляющее большинство владельцев активов платят людям, которые управляют их деньгами. В среднем 74 процента вознаграждений выплачиваются наличными деньгами и привязаны к требованию превысить годовой контрольный показатель фондового рынка. Результатом является одержимость доходами следующего квартала, а не следующих 10 лет.

«Файнэншл таймс», 1 апреля 2015 г.

 

Идея о том, что банковское дело и финансы должны финансировать новые прямые инвестиции в средства производства, — это идеал промышленной революции, когда экономисты думали о том, как создать лучшую роль для банковского дела, лучший способ мобилизации народных сбережений. В Главе 7 было описано, как надежда на то, что банковское дело может способствовать развитию промышленности, начала реализовываться в Германии, но исчезла после Первой мировой войны. Эта идея отсутствовала в первые четыре тысячи лет истории финансов. И остаётся труднодостижимой сегодня. Таким образом, развитие хищных финансов на Уолл-стрит и в лондонском Сити, вместо того чтобы быть отклонением от нормы, просто продолжает многовековую традицию.

 

Истоки современного банковского дела и фондовый рынок

 

Истоки банковского, финансового партнерства и доли в предприятиях можно обнаружить в храмах и дворцах древнего Ближнего Востока в начале бронзового века (3200-1200 гг. до н.э.). Со времени введения в Месопотамии долга под проценты для финансирования торговли и предоставления сельскохозяйственного кредита около 3000 года до н.э. нет никаких следов заимствования для производства товаров в мастерских и редко — для покупки земли. Первоначально бизнес-кредит появился при отправке храмовых ремесленных изделий или товаров с морскими торговцами и караванами для торговли на больших расстояниях.

В классической древности богатые люди производили на продажу гончарные изделия, изделия из металла, текстиль и другие товары. Делового долга было мало, за исключением торговых партнерств, где долговое финансирование служило своего рода морским страхованием. Богатые использовали свою прибыль от этой торговли и кредитования денег для покупки земли, которая была основным фактором, определяющим социальный статус и экономическое покровительство на протяжении всей древности (то, что современные историки называют «банками», были семейными или государственными кредиторами, использовавшими в основном свои собственные деньги, а не депозиты). Покупка недвижимости и других активов осуществлялась за наличные.

Даже в наше время банки редко финансируют инвестиции в промышленное производство. До 19-го века большинство коммерческих ссуд должны были финансировать продажу (обычно экспорт) товаров после их производства, а не создавать мастерские и фабрики. Соответственно, банки нашли свой основной рынок в международной торговле, что помогает объяснить, почему представитель британского банка Давид Рикардо выступал за международное разделение труда вместо национальной самодостаточности в области продовольствия и других основных потребностей.

Современное европейское банковское дело восходит к крестовым походам, которые катализировали его огромным вливанием серебра и золота, награбленного в Константинополе (венецианский дож финансировал это завоевание в обмен на четверть военной добычи — инвестиции в собственный капитал, а не долговые требования). Как и в древности, храмы играли ведущую роль в развитии договорной банковской практики через обширные сети. Крупнейшими церковными банковскими орденами были Орден рыцарей-тамплиеров или храмовников и Орден Святого Иоанна, также известный как Орден рыцарей-госпитальеров. Задолжавшие правители Франции и Англии захватили богатство храмовников в 1306 году, когда король Франции Филипп удобно обвинил орден в ереси и содомии — традиционной метафоре «бесплодного кредитования» и оскорбительного антиобщественного поведения.

Их действиям последовали частные банкиры во главе с теми из них, кто был близок к папству. Начисление процентов было узаконено тем фактом, что кредиторы и основные заёмщики находились на вершине социальной пирамиды. Банкиры предоставляли кредиты правителям для выплаты «гроша святого Петра» (первоначально взимая налог в 1 пенс с каждого дома в королевстве) и других подношений папству и всё чаще — для ведения войн. Но война не всегда прибыльное дело, и если движущая сила войны — деньги, то обычно это означало кредит. Надежды нажиться на военных завоеваниях быстро сменились всё большими долгами.

Христианские санкции против начисления процентов были достаточно строгими, поэтому банки сосредоточились на взимании ажио (разницы между курсами валют), якобы комиссии за конвертацию валюты и перевод платежей. До 19-го века фокус банковского дела оставался международным, начиная с 14-го века, когда итальянские банкиры захватили лидерство в организации треугольного потока товаров и денег. Чтобы удовлетворить требования папы о пожертвованиях, Британия экспортировала шерсть во Фландрию, где та вплеталась в текстиль и продавалась главным образом итальянцам.

Исторически сложилось так, что большинство кредитов правительствам было направлено на военные займы. Когда у Габсбургов и других правителей возникали проблемы с выплатой своих долгов, банкиры настаивали на выплате в виде передачи прав собственности на шахты и другие природные ресурсы, находящиеся в государственной собственности. Правители также создавали коммерческие монополии для приватизации: Ост-Индские и Вест-Индские компании Голландии, Великобритании и Франции, а также аналогичные эксклюзивные привилегии (буквально «частное право») для торговли с конкретными регионами и т.п. Эти «коронные», государственные корпорации платили дивиденды от извлечения монопольной ренты, а не с прибыли от промышленного производства.

 

От королевских военных долгов до фондового рынка

 

Фондовые рынки в их современном виде были созданы в основном для продажи акций этих новых королевских монополий, принимая платежи государственными облигациями. Так Великобритания создала Ост-Индскую компанию в 1600 году, Банк Англии — в 1694 году (с монополией компании на выпуск собственных банкнот) и подобные торговые привилегии для определённых регионов или другие монопольные права для продажи, главным образом держателям облигаций.

Чтобы максимизировать то, что они получили за эти монополии, правительства продвигали фондовые рынки как спекулятивный инструмент. «Безумие толпы» всегда требовало разжигания войны со стороны государственных чиновников и лиц, формирующих общественное мнение. А правительства Великобритании и Франции, чтобы максимально увеличить то, что они могли бы получить от держателей облигаций, спонсировали финансовые пузыри, стремясь освободить себя от необходимости взимать налоги для уплаты процентов. Отличие пузырей с компаниями «Миссисипи» и «Южного моря» 1710-х годов от предыдущих продаж королевских монополий на фондовом рынке заключалось в том, что они не стоили тех денег, которые публику убедили заплатить. Тем не менее, опыт помог катализировать фондовый рынок как популярный инвестиционный инструмент. Его привлекательность, а также финансовые пузыри, всегда давали надежду на быстрый и лёгкий доход, обычно за счёт привлечения заёмных средств.

Эта тактика была усовершенствована Джоном Ло, шотландским экономистом, который служил генеральным контролёром Франции при герцоге Орлеанском в начале 1700-х годов. Чтобы распоряжаться королевским долгом Франции, он создал компанию «Миссисипи компани» для развития рабства на плантациях в местах, которые позже получили название территории Луизианы (в честь Людовика XIV). Великобритания скопировала эту схему, надеясь списать свои военные долги с помощью приватизации монополии работорговли «Асьенте» (asiento), которую её флот выиграл у Испании. Этот договор стал единственным активом недавно зарегистрированной компании «Южное море», названной так потому, что рабов отправляли из Африки в Новый Свет через Южную Атлантику. Вместе эти два спонсируемых правительством пузыря обещали огромное богатство благодаря основному сектору роста с 18-го века: африканской работорговле, тогдашней версии пузыря доткомов в 1990-е годы. Выгодоприобретателями стали французское и британское правительства, а также инсайдеры, которые стали частью того, что сегодня называется операцией «накачать и сбросить» (pump and dump).

Правительства Франции и Великобритании принимали оплату акций этих компаний своими собственными облигациями — по полной номинальной стоимости. Это оказалось подарком держателям облигаций, потому что облигации можно было купить с большой скидкой, отражавшей широко распространенную неуверенность в том, что по ним действительно могут быть выплаты. Цены на облигации выросли, поскольку новые покупатели использовали их для покупки акций в компаниях «Миссисипи» и «Южное море».

Практически никаких денег, вырученных этими компаниями, в организацию бизнеса и получение прибыли инвестировано не было. То, что было продано, это надежда: акции с чисто потенциальной прибылью. Инвесторам, чтобы подписаться на акцию, нужно было внести всего лишь около 10 процентов от её покупной цены. К тому времени, когда должен был поступить второй платёж, курс акций мог повыситься как минимум на эту сумму, удвоив первоначальный платёж. Такой финансовый рычаг — покупка в кредит с небольшим первоначальным платежом — увеличивает прибыли и убытки в ценах на активы, как в сторону повышения, так и в сторону понижения. Маргарет Тэтчер использовала ту же стратегию для популяризации приватизации «Бритиш Телеком» и последующих распродаж государственных активов, обеспечивая быстрые спекулятивные выгоды для ранних покупателей с небольшими первоначальными платежами.

Тактика правительства состояла в том, чтобы продавать акции для выкупа своих облигаций вместо дефолта по ним, убедив держателей облигаций обменять свои облигации на акции в новых компаниях. Когда обмен был завершён, цене акций позволили упасть. Правительство пролило крокодиловы слезы по поводу «безумия толпы», которое оно само и поощряло! Это было тщательно спланированное «безумие». Инсайдеры избежали потерь, распродав всё вовремя.

 

Получение прибыли на фондовом рынке посредством финансового рычага и извлечения ренты

 

Приватизация монополий, каналов или национальных железнодорожных систем всегда связывалась с инсайдерскими сделками и мошенничествами, заканчивавшимися тем, что опоздавшие покупатели оказывались с пустым кошельком. Тем не менее, несмотря на инсайдерские манипуляции и последующий крах, идея о приросте капитала при одновременном внесении лишь доли покупной цены захватила воображение публики. Для аутсайдеров было соблазнительно получить огромные доходы, которые инсайдеры имели склонность монополизировать. Это также похоже на то, как если бы пузырь на фондовом рынке приносил прибыль, играя продуктивную роль в финансировании новых капиталовложений. Но с момента своего зарождения курс акций в большей степени подкреплялся финансовым инжинирингом, чем новыми капиталовложениями.

Ирония фондового рынка состоит в том, что корпорации были созданы, чтобы заменить краткосрочные партнёрства для морских плаваний и других подобных предприятий. Вместо того чтобы делить прибыль в конце каждого рейса или после смерти основных партнёров, корпорации стали существовать постоянно и были поделены на акции, которые могли передаваться.

Тем не менее, финансовые временные рамки всё ещё были краткосрочными. Это особенно верно в отношении банкиров, которые мало что сделали для финансирования промышленной революции. Историк экономики Джордж У. Эдвардс обнаружил, что британские «инвестиционные банковские дома были мало связаны с финансированием корпораций или промышленных предприятий. Крупные инвестиционные дома резко выступали против многочисленных ценных бумаг корпораций, которые были выпущены в обращение в 1824 и 1825 годах», надеясь контролировать промышленность с помощью банковских кредитов. «Инвестиционные дома долгое время отказывались участвовать даже в финансировании британских железных дорог».

Банки и другие кредиторы выдавали кредиты промышленности только в том случае, если владельцы могли показать заказы на свои изделия или счета с наступающими сроками платежей на продажу. В первую очередь банки финансировали отгрузки товаров, покрывая временной промежуток между производством, доставкой и получением платежа клиентом, который обычно подлежал оплате через 90 дней. Это финансирование включало в себя как комиссионный сбор банков за обмен валюты, так и проценты. Но это был краткосрочный бизнес.

Ипотечный кредит предоставлялся под любую недвижимость или легко реализуемые активы, которые могли быть использованы в качестве обеспечения и отобраны в случае неуплаты. Но ведущие предприниматели промышленной революции могли получить банковский кредит, только вложив свои собственные средства в начало производства. От парового двигателя Джеймса Уатта в конце 18-го века до автомобиля Генри Форда в начале 20-го века банки перспективным бизнесом не занимались.

Вообще говоря, фондовые рынки начали развиваться в 19-м веке с развитием железных дорог и каналов, другой базовой инфраструктуры, монополий и трестов. Эти начинания изобиловали финансовыми мошенничествами, увенчанными аферами с Панамским и Суэцким каналами. В первые годы фондовый рынок Америки состоял в основном из акций железнодорожных компаний, которые переводили огромные суммы британских и других европейских сбережений в Соединённые Штаты. Дельцы Уолл-стрит «сняли сливки» с большей части этого притока капитала. Любимой тактикой было «разводнение акций» — практика собственников, выпускавших акции для себя, которая «размывала» собственность существующих акционеров.

Банки отдавали предпочтение железным дорогам и коммунальным службам, потоки доходов от которых можно было легко предсказать, а также крупным заёмщикам недвижимости с земельными участками, предоставляемыми в качестве обеспечения. Промышленные предприятия получали значительные кредиты банков и фондовых рынков только после того, как компании становились достаточно крупными и со стабильными доходами. Потенциал роста почти не учитывался. К 1920-м годам британские банки подверглись широкой критике за неспособность финансировать промышленность и за то, что предпочитали международных клиентов, а не отечественных.

Помимо спекуляций в области инфраструктуры, фондовый рынок был в основном средством для манипуляторов, покупающих права собственности естественных монополий и привилегии в погоне за рентой, особенно для создания крупных трестов, таких как «Ю. С. Стил» и «Стандард Ойл». Банки, пенсионные фонды и другие финансовые учреждения всё чаще кредитовали спекуляции акциями и облигациями, включая сегодняшние обратные выкупы с привлечением заёмных средств для слияний, поглощений и откровенных рейдов.

Торговое финансирование развилось в инвестиционно-банковскую деятельность, фокусируясь на недвижимости, нефти и других природных ресурсах, а также спекуляциях на рынках акций, иностранных облигаций и валют. Эти высокорисковые действия сделали вклады потребителей и бизнеса заложниками финансовых спекуляций и рейдов, что привело к краху 1929 года и Великой депрессии. Экономический крах ясно показал, что финансовая система США должна быть изолирована от таких спекуляций. В 1933 году Конгресс принял закон Гласса-Стиголла, чтобы отделить финансовые спекуляции от личного и базового делового банковского дела. Другие реформы Нового курса включали создание Комиссии по ценным бумагам и биржам (SEC), Федеральной корпорации по страхованию вкладов (FDIC) и переход на 30-летнюю жилищную ипотеку вместо коротких трёхлетних интервалов. Эти реформы позволили успешно стабилизировать банковское дело в период с 1940-х по 1970-е годы.

 

«Мусорные» облигации для американской промышленности: замена собственного капитала долгом с высокой процентной ставкой

 

В 1980-е годы роль фондового рынка полностью изменилась. Вместо привлечения средств для промышленности путём выпуска акций для финансирования новых капиталовложений рынок стал ареной изъятия акций из обращения и замены их облигациями. Рейдеры и амбициозные строители империй собирали деньги для выкупов у акционеров контрольного пакета акций, одалживая их у банков, институциональных инвесторов, хедж-фондов и инвесторов в облигации. За последние три десятилетия обратно было выкуплено больше акций, чем выпущено новых. Это сместило роль фондового рынка как альтернативы долгу к выкупу акций у акционеров за счёт кредита. Выкупы акций осуществляются «с привлечением заёмных средств» (или, на британском жаргоне, «связанных» (geared)) для замены акций облигациями и банковским долгом. Цель выкупов — «делать» деньги финансовым способом.

Обзор финансовых изменений, произошедших после 1980-го года, подтверждает острота председателя Федеральной резервной системы Пола Волкера о том, что банкомат — единственное положительное новшество, появившееся у прошлого поколения. Начиная с поглощений посредством «мусорных» облигаций в 1980-х годах (первые враждебные поглощения в 1983 году финансировались инвестбанком «Дрексел Бернхэм Ламберт») до пузыря доткомов 1990-х годов, мутировавшего в «акционера-активиста», и кончая распространением хедж-фондов в 2000-х годах, крупные финансы продвигали долг за счёт собственного капитала компаний и использовали его для получения краткосрочной финансовой прибыли, а не для финансирования новых капиталовложений.

В результате, несмотря на надежды реформаторов 20-го века на то, что фондовый рынок будет способствовать накоплению промышленного капитала, он стал средством, позволяющим увеличивать долговую нагрузку компаний и сокращать их долгосрочные инвестиции. В отличие от дивидендов акционерам процентные расходы по долгам не могут быть уменьшены, когда продажи и прибыль падают. Компании, которые заменяют акционерный капитал долгом, теряют экономическую гибкость и вынуждены жить на коротком финансовом поводке. Замена акций облигациями и другим долгом делает корпоративный бизнес более хрупким и рискованным и сокращает средства, доступные для новых капиталовложений. А когда наступают спады, контроль переходит к кредиторам.

Термин «мусорные» (или бросовые) облигации был придуман, чтобы обозначить высокоприбыльные облигации, выпущенные для корпоративных рейдеров и королей поглощений с целью покупки компаний с заёмным кредитом (или, что менее негативно, для финансирования нового малого бизнеса без опыта работы или считающегося слишком рискованным для получения нормального банковского кредита). Майкл Милкен из инвестбанка «Дрексел Бернхэм Ламберт» стоял у истоков этого финансового захвата промышленности, который потребовал юридических изменений, и тактика «Дрексела» была в значительной степени сформирована юридической фирмой «Скэдден Арпе». Совершенствование техники враждебных поглощений по направлениям, которых до сих пор избегали привилегированные юристы в «белых туфлях», и новый менталитет отражены в цитате из опубликованного в «Нью-Йорк» некролога Джо Флома, «чудотворца» из этой юридической фирмы:

Его отвергли манхэттенские фирмы, где он надеялся поработать, потому что был евреем... Мистер Флом и Скэдден стали специалистами-консультантами по поводу сделок с рискованными предприятиями, потому что юристы в «белых туфлях» из старомодных фирм изначально с презрением отвергали такую работу. ... Глагол «скэдденизировать» (Skaddenize) был придуман для описания его агрессивного стиля.... «Мы должны показать этим ублюдкам, что не обязательно нужно родиться для этой работы», — убеждал коллег мистер Флом.

Биограф фирмы приходит к выводу, что в результате слияний, совершённых «юридической фирмой-отступником, обслуживавшей движение нации к благосостоянию», стали «повсеместные финансовые затруднения, банкротства и разорение корпораций». Такие переводы доходов корпоративным рейдерам были выжаты «из сотрудников компании — мишени поглощения (через увольнения и сокращения заработной платы), из пенсионеров (через так называемые возвраты или изъятия пенсионных фондов), из держателей облигаций (за счёт уменьшения стоимости их облигаций), из правительства (через потерю налоговых поступлений) и из других так называемых корпоративных заинтересованных сторон, перед которыми были ответственны руководители компании».

С 1981 года темпы выкупа с помощью заёмных средств, финансируемых за счёт «мусорных» облигаций, удваивались примерно каждый год: с 1,2 млрд долл. в 1981 году до достижения стабильного уровня в 31 млрд долл. к 1986 году. Рейдеры стали миллиардерами и оправдывали своё обогащение, заявляя, что всё это отражало, насколько эффективнее они управляли компаниями и «выжимали из них жир». Подобным же образом «акционеры-активисты» утверждали, что оказание давления на руководство с целью поднять цены на акции увеличит благосостояние экономики за счёт «оптимизации» ленивых или неэффективных менеджеров. На деле же вместо того, чтобы совершенствовать неэффективные компании, корпоративные рейдеры нацеливаются на хорошо финансируемые компании, такие как «Эпл», с имеющимися наличными деньгами или недвижимостью («жиром») для их опустошения. «Жиром» также считается прибыль, используемая для новых капиталовложений или для создания денежной подушки от риска. Этот денежный поток превращается в финансовый «корм», который пожирают рейдеры, фонды-стервятники и расширяющийся круг институциональных инвесторов, стремящихся получить более высокие доходы как можно быстрее. И самый быстрый способ достичь такой цели — это ликвидировать промышленное производство и жить в краткосрочной финансовой перспективе.

 

«Памперы» и «дамперы»

 

Хотя до настоящего времени финансовый капитал был мало связан напрямую с промышленными инвестициями, то он, по крайней мере, ничему не мешал. Ситуация изменилась в 1980-х годах, когда агрессивное финансирование «мусорных» облигаций и обратные выкупы с привлечением заёмных средств начали опустошать промышленную экономику, а не финансировать её рост. Промышленность была ограничена в капитальных затратах не для повышения её эффективности, а единственно для того, чтобы сделать отчёты о прибылях и убытках, выплачиваемые дивиденды и цены на акции более привлекательными в краткосрочной перспективе. Компании, занимавшиеся «накачкой (деньгами) и сбросом (на свалку уже бесполезной жертвы)» (Pump&Dump), легко делали огромные новые состояния.

Королём «памперов» и «дамперов» «накачки и сброса» был Карл Икан. Его борьба в 2005-2006-х годах за разделение компании «Тайм-Уорнер» подняла хищнические финансы до новых пределов. Компания всё ещё оправлялась от шока, который был вызван «самой большой ошибкой в корпоративной истории»: её катастрофическим слиянием с компанией «AOL». Компания «Тайм-Уорнер» стала объектом финансовых манёвров со стороны Икана и других «акционеров-активистов», стремившихся получить арбитражную выгоду, подняв цены на акции, и продержаться достаточно долго, чтобы позволить злонамеренным чужакам забрать свой выигрыш и сбежать.

В ноябре 2005 года Икан скупил более 3 процентов акций этой компании. Другие хедж-фонды, контролирующие аналогичный объём акций, объединились с ним в крупнейшей борьбе за доверенности в корпоративной истории США. Инвестиционный банк Икана «Лазард» также создал прецедент. Клиентская база банка традиционно состояла из крупнейших первоклассных компаний. Тогда банк «Лазард» нарушил джентльменское соглашение, эту классовую сознательность высших слоёв, консультируя нападавших хищников. Брюс Вассерстайн из «Лазард» выпустил 343-страничный отчёт, в котором призвал «Тайм-Уорнер» в четыре раза увеличить темпы ежегодного обратного выкупа акций с 5 до 20 млрд долл., чтобы повысить цену акций. Компании также было предложено разделиться на четыре части и продать их, чтобы выплатить акционерам срочные дивиденды.

Примерно в то же время хедж-фонд «Першинг Сквер Кэпитал» Уильяма Экмана купил опционы на 4,9 процента акций корпорации «Макдоналдс». «Ворнадо Риэлти Траст» приобрёл ещё 1,2 процента, «Т2 Патнерс» немного больше, и ещё несколько других фондов присоединились к борьбе за доверенности для контроля над «Макдоналдс». Это была вторая компания быстрого питания, на которую напал У. Экман. Ранее он скупил 9,3 процента акций сети «Вендис» — достаточно, чтобы вынудить ту разделить подразделение кафе «Хортон» и выплатить прибыль в виде специального дивиденда.

План Экмана по «Макдоналдс» был таким же, но гораздо более смелым. Экман хотел, чтобы эта компания продала две трети принадлежащих ей ресторанов за 3,3 млрд долл., привлекла ещё 9-15 млрд долл., полностью заложив свою недвижимость, и использовала полученные средства для выкупа собственных акций. Рестораны компании, находящиеся в её полной собственности, были бы выделены в отдельную холдинговую компанию («McOpCo»), которая сдавала бы эти объекты в аренду владельцам франшизы «Макдоналдс». По прогнозам Экмана, такая политика могла создать поток доходов, позволяющий новой компании продать 20 процентов своих акций для получения дополнительных 1,3 млрд долл., что позволило бы «Макдоналдс» утроить выплаты дивидендов акционерам с 67 центов до 2 долларов за акцию.

Предполагалось, что в результате этого мошеннического раздела цена акций «Макдоналдс» повысится примерно на 10 процентов (примерно от 2 до 4 долларов за акцию), несмотря на снижение чистой стоимости компании из-за выплаты стоимости её активов. Чтобы план Экмана сработал, покупатели акций «Макдоналдс» должны были ориентироваться на дивидендную доходность компании, а не на её долгосрочные перспективы. Руководители «Макдоналдс» указывали, что это лишит компанию активов и оставит её с большими долгами. Главный финансовый директор компании Мэтью Полл назвал план Экмана «финансовым инжинирингом» и предупредил, что он будет препятствовать новым покупкам франшиз, подняв тревогу, что предполагаемый филиал по недвижимости может увеличить арендную плату, откачивая прибыль ресторанов.

Но, как отмечала «Уолл-стрит джорнал», «в мире хедж-фондов понятие „финансовый инжиниринг“ не считается уничижительным». Однако было признано, что иногда «компании живут с сожалением по поводу решений о выкупе акций. В конце 1990-х годов как у „Дженерал моторс корп.“, так и у „Форд мотор ко.“ были прочные денежные позиции, считавшиеся инвесторами „ленивыми активами“, которые компании глупо потратят.... Компании отреагировали крупными программами обратного выкупа акций, покупая акции на гораздо более высоком уровне цен, чем сейчас, за наличные, которые помогли бы им в их нынешнем положении». Стратегия Экмана сделала бы корпорацию «Макдоналдс» более уязвимой в финансовом отношении и направила бы её на разорительный путь, который в 2008 году привёл «Дженерал моторс» к необходимости спасительной государственной помощи, только благодаря которой компания выжила.

При этом «Макдоналдс» не нуждалась в спасении. Компания с 2002 года уже увеличила дивиденды на 185 процентов, утроив цену своей акции в то время, когда большинство среднерыночных курсов снизились. Ни одно из предложений хедж-фондов не касалось смены руководства ресторанов или введения инноваций в сфере производства или продаж. Целью было просто использование финансового рычага: заимствование под залог имущества и выплата заёмных средств акционерам. Это вызвало бы скачок цен, краткий, но достаточный для того, чтобы хедж-фонды сбросили свои акции и быстро сорвали куш, оставив компании большие долги.

К тому времени, когда пыль осела, в феврале 2006 года, попытки поглощений Икана и Экмана потерпели неудачу. «Тайм-Уорнер» и «Макдоналдс» остались в целости и сохранности. Икан не смог убедить большинство акционеров в том, что сможет значительно улучшить показатели «Тайм-Уорнер» на фондовом рынке. Акции компании остались на уровне около 18 долл., что далеко от уровня в 26 долл., который, по утверждениям Икана, должен был оправдать его политику. Банк «Лазард», который договорился о выплате комиссии в размере 5 млн долл. за каждое повышение цены акции «Тайм-Уорнер» на 1 доллар, также проиграл. Тем не менее, эта атака имела свои последствия: она вынудила «Тайм-Уорнер» в четыре раза увеличить обратный выкуп своих акций до 20 млрд долл. ежегодно и сократить текущие расходы на 1 млрд долл. Это побудило агентство «Фитч Рейтингс» понизить рейтинг облигаций этой компании с уровня ВВВ + до ВВВ.

Экман добился с «Макдоналдс» большего успеха. Его хедж-фонд использовал свою покупку акций по опционам, финансируемым за счёт долга, по низкой процентной ставке, и внезапно получил огромную прибыль, когда эти акции подскочили на 11 процентов к январю 2006 года. Но, взятые вместе, два этих эпизода показывают, как мало такой вид финансов с «быстрыми» доходами связан с формированием промышленного капитала.

К 2006 году хедж-фонды — коллекции богатства для рейдеров, которые использовались в качестве основы для заимствований с целью поглощения компаний — заключали почти половину сделок на Лондонской и Нью-Йоркской фондовых биржах, а сегодня их доля значительно больше. Хотя хедж-фонды контролируют лишь небольшой процент акционерного капитала, их агрессивное поведение получило поддержку со стороны пенсионных фондов и других инвесторов, которые объединяются с ними в подчинении промышленной экономики финансовым менеджерам. «Даже самые лучшие команды менеджеров сегодня не защищены во всеобщей драке в корпоративной среде», — говорится в одном из отчётов о новых финансовых перспективах. «Держать так много [денежных средств] неэффективно: компании сокращают свою прибыль на капитал, имея слишком маленький долг. Это делает меньшие по размеру компании мишенями для фондов частных акций».

 

Стратегия «Гугл» во избежание угроз финансиализации фондового рынка

 

Компания «Гугл», занимающаяся поиском информации в сети Интернет, попыталась избежать практики андеррайтинга, которая оставила «Эпл» и другим компаниям лишь часть того, что они стоили, всего через несколько часов торгов в начале рабочего дня. Основатели «Гугл» начали с продажи 10-процентов партнерства двум венчурным компаниям — «Секвойя Кэпитал» и «Кляйнер, Перкинс, Кофилд энд Байерс» — за 12,5 млн долл. каждой в 1999 году. Стоимость этих активов взлетела почти до 40 млрд долл., когда компания «Гугл» стала открытой в 2004 году: это 1600-кратная прибыль на пятилетние инвестиции венчурных капиталистов.

Такая оценка стала в основном результатом того, что компания приняла стратегию ценообразования для своего первоначального публичного предложения по цене акции, которая обычно устанавливалась в конце первого дня торгов, а не по инсайдерской цене открытия. «Гугл» обошла самые очевидные ловушки, ограничив комиссию андеррайтера для инвестиционных банкиров всего 3 процентами, что составляет менее половины 7-процентной комиссии, которая стала обычной для компаний, работающих в сфере информационных технологий.

Разумное обоснование такой высокой платы состоит в том, что трудно прогнозировать продажи и прибыли для непроверенных новых технологий в современном быстро развивающемся мире. Реальность такова, что большинство технологических аналитиков и брокеров служат просто продавцами, давая лишь грубые и часто фантастические прогнозы, как показал крах пузыря доткомов в 2000 году.

Во избежание обычной недооценки своих акций, «Гугл» наняла банки «Морган Стэнли» и «Кредит Свисс Фёрст Бостон» для проведения «голландского аукциона», на который потенциальным покупателям было предложено подать заявки. Аукцион начался с высокой цены, а затем снизился до уровня, который очистил рынок. Описанный метод предложения цены дал всем покупателям в пределах диапазона предложений возможность покупать акции в тот момент, когда была предложена эмиссия, вместо стандартной практики предоставления спекулянтам первых недорогих пиков, чтобы те могли развернуться и сорвать куш, перекинув акции более поздним покупателям.

Основатели «Гугл», Ларри Пейдж и Сергей Брин, в письме, включённом в «Справочник владельца» для предложения их акций, изложили свое обоснование того, что следует избегать обычной финансовой политики, отдающей контроль над финансированием дельцам Уолл-стрит. Чтобы спекулянты не имели возможности «поставить под угрозу независимость и целенаправленную объективность, которые были наиболее важны для прошлого успеха „Гугл“ и которые мы считаем наиболее фундаментальными для её будущего», «Гугл» ограничил право голоса своих публично торгуемых акций только одной десятой голосов по сравнению с той частью акций, которая оставалась у учредителей компании. Самое главное, что они объяснили: «Если появятся возможности, которые могут заставить нас пожертвовать краткосрочными результатами, но в интересах наших акционеров в долгосрочной перспективе, мы воспользуемся такими возможностями. ... Мы не будем уклоняться от проектов с высоким риском и высокой выгодой из-за краткосрочного давления на прибыль».

Уолл-стрит отступила. «Будем надеяться, что это не станет прецедентом», — заметил один банкир. А некий менеджер хедж-фонда сказал «Нью-Йорк таймс», что, по его мнению, «акционеры должны наказать „Гугл“ за то, что компания не предоставила новым инвесторам те же права, что и учредителям компании. Как только компания становится публичной, её учредители должны понимать и принимать, что они несут ответственность перед публичными акционерами и больше не контролируют компанию полностью».

Но это было именно то, чего «Гугл» стремилась избежать. Цель компании состояла в том, чтобы освободить компанию от финансовых методов, предназначенных для получения прибыли для Уолл-стрит, а не для отраслей, которые производили и продавали реальные товары и производственные услуги. Речь шла о том, чтобы использовать корпоративную прибыль для расширения бизнеса, а не отдавать быстрые доходы самым богатым — Одному Проценту, которым принадлежат хедж-фонды и большая часть банковских облигаций.

Однако прецедент был создан. Десять лет спустя, Майкл Делл объяснил свою логику: «Мы с партнерами из „Силвер Лейк Менеджмент“ год назад успешно провели приватизацию „Делл“ в ходе крупнейшей в истории корпоративной приватизации». Проблема заключалась в том, что «Акционеры всё чаще требовали краткосрочные результаты для получения прибыли. В результате слишком часто страдали инновации и инвестиции. Интересы акционеров и пользователей разделились.... Как частная компания, „Делл“ теперь получила свободу в долгосрочной перспективе. Больше не нужно вытягивать инвестиции на НИОКР и рост, чтобы добиваться квартальных показателей. Больше никакой группки крикливых инвесторов, подрывающих общественное восприятие нашей стратегии».

 

Великий разрыв, который нужно объяснить — и обратить вспять

 

Корпоративные поглощения, приобретение менеджерами контрольных пакетов акций и обратные выкупы собственных акций компаниями обычно проводятся с использованием заёмных средств. Теория сама по себе проста: занимать дёшево, чтобы покупать компании с более высокой доходностью. Если процентная ставка ниже, чем норма прибыли или ставка дивидендов, рейдерам выгодно покупать эти компании в кредит, а сами компании берут дешёвые кредиты и скупают свои собственные более высокооплачиваемые акции. По крайней мере, такова эта теория.

Логическим завершением этого процесса является то, что компании (или спекулянты) скупают всю недвижимость и промышленность, шахты и коммунальные службы во всём мире, которые приносят больший доход, чем действующая процентная ставка. И сегодня процентные ставки неуклонно снижаются до всего лишь номинальных уровней.

Учитывая способность банков создавать кредиты в электронном виде, почему бы им не создать достаточно кредитов, чтобы скупить все акции в мире — и, в этом отношении, всю жилую и коммерческую недвижимость — а потом прикарманить избыточный типовой доход от недвижимости (около 6 процентов) или акций, приносящих дивиденды (от 3 до 7 процентов) сверх этого ссудного процента?

В конечном результате собственный капитал будет заменён на долги, которые будут обеспечиваться доходами промышленности и недвижимостью. Попутно выкуп за счёт заёмных средств повысил бы цены на фондовом рынке и на недвижимость, что ведёт к огромному приросту капитала вплоть до того момента, когда компании и другие объекты недвижимости станут настолько дорогими, что начисленные проценты будут полностью поглощать прибыль и арендные платежи.

Этот арбитраж на основе обмена долга на акции обогатил бы мировых корпоративных рейдеров вместе с их банкирами. Но при этом не осталось бы доходов для новых прямых инвестиций, исследований и разработок или других расходов, которые нельзя быстро отразить в потоках прибыли. Найм замедлится, потребительские расходы, и, следовательно, рынки сократятся, что приведёт к падению прибыли и к последующим дефолтам по обслуживанию долга.

Такова динамика финансиализации в экономике пузырей, в соответствии с которой мировые экономики развивались до 2008 года. В настоящее время эта тенденция возобновляется. Экономики во всём мире возвращаются к долгу, ускоряются корпоративные выкупы акций и их обратные выкупы, а в финансировании «мусорных» облигаций вновь раздувается настоящий пузырь.

Вопрос в том, сможет ли экономика процветать только за счёт привлечения заёмных средств? До сих пор основная критика такой возможности исходила от Уолл-стрит, а не от левых политиков или от научного сообщества, в чьих учебных программах анализу динамики долга отводится мало места. Что касается основных средств массовой информации, то фондовый рынок является самым популярным спортивным мероприятием в мире. Телевизионные новостные шоу и печатная пресса, как правило, рассматривают долги и перспективы дефолтов как плохие сюжеты, к которым аудитория теряет интерес по сравнению с историями успеха финансовых знаменитостей.

Большая часть капитальных вложений в экономике США и других стран была оплачена за счёт нераспределённой прибыли корпораций или изначально финансировалась за счёт собственных средств, а не займов у банков или держателей облигаций. Эта взаимосвязь между капиталовложениями и корпоративными доходами отражала тот факт, что основным способом получения большей прибыли было увеличение инвестиций во время длительного 35-летнего подъёма в процессе возвращения к миру после Второй мировой войны. «До конца 1980-х годов прибыль и общие чистые инвестиции в США следовали друг за другом, и на них приходилось около 9 % валового внутреннего продукта», — отмечалось в отчёте «Файнэншл таймс». Но затем эта «взаимосвязь начала разрываться». К 2012 году Счета национального дохода и продукта (NIPA) показывали, что корпоративная прибыль до налогообложения выросла до рекордных более чем 12 процентов ВВП, «в то время как чистые инвестиции составили лишь 4 процента продукта».

Таким образом, рост прибыли не ведёт к новым материальным инвестициям, росту занятости или выпуска продукции. Прибыль корпораций выросла (хотя около 40 процентов сегодня зарегистрировано в банковском и финансовом секторе, а не в промышленности), но капитальные вложения стагнировали.

Адам Смит давно заметил, что прибыль часто является самой высокой в странах, которые разоряются быстрее других. Есть много способов совершить экономическое самоубийство на национальном уровне. Таким основным способом на протяжении всей истории было втягивание экономики в долги. Долг всегда растёт, достигая точки, когда он не может быть выплачен в крупных секторах экономики. Это та точка, когда навязываются жёсткие меры экономии, и владение богатством поляризуется между Одним Процентом и 99 процентами.

Происходящее сегодня — не первый случай в истории. Но это первый случай, когда стремление к задолженности преднамеренно, ему аплодируют, как будто большинство должников могут разбогатеть за счёт заимствований, а не опуститься до состояния долговой кабалы.

Неудивительно, что в защиту компаний от выкупов контрольного пакета акций за счёт кредита (LBO) высказывались в основном их юристы. На Тулейнской юридической конференции в Новом Орлеане Мартин Липтон выделил Карла Икана и Билла Экмана из хедж-фонда «Першинг Сквер Кэпитал» в качестве активистов, которые вызывали у негонаибольшую неприязнь. «[Они] стремятся получить немедленную прибыль для самих себя. Верно, что это приносит немедленную прибыль всем акционерам, но не идёт на пользу акционерам всех компаний», — сказал М. Липтон. «Активизм оказывает огромное влияние на стратегии, которым следуют компании, чтобы избежать атак со стороны Карла Икана или Билла Экмана.... Есть что-то крайне неправильное в том, что компании занимают деньги для обратного выкупа акций».

Уникально то, что компании-должники, обязанные платить держателям облигаций, финансирующим скупки корпоративных акций, или просто выкупающие корпоративные акции обратно, пользуются поддержкой учёных-теоретиков, как мы это покажем в следующей главе. Это «обдирание» активов происходит внутри компаний их собственным руководством, придерживающимся тактики, которой обучают в ведущих бизнес-школах Америки.

 

 

 

 

ГЛАВА 10
Финансы против промышленности: две противоположные стороны баланса

 

В прошлом году корпорации из индекса Рассела 3000, основного фондового индекса США, выкупили обратно собственные акции на сумму 567,6 млрд долл., что на 21 % больше, чем в 2012 году.

... Таким образом, общие обратные выкупы с начала 2005 года достигли 4,21 трлн долл., или почти одной пятой от общей стоимости всех американских акций на сегодняшний день.

Джейсон Цвейг «Не аукнутся ли обратные выкупы акций?»

«Уолл-стрит жорнал», 22 марта 2014 г.

 

Сегодняшний финансовый сектор грабит то, что, как ожидалось столетие назад, станет социальными функциями капитала. Рост экономики замедляется перед лицом экспоненциально растущих финансовых требований (банковские кредитов, акций и облигаций), которые обогащают Один Процент за счёт остальных 99 процентов населения. Такая поляризация ведёт к безработице, а также к недостаточному инвестированию компаний, так как у них остаётся слишком мало денег для новых капиталовложений в повышение производительности.

Современные бизнес-школы учат менеджеров нового поколения тому, что должной целью корпораций является не расширение их бизнеса, а зарабатывание денег для акционеров путём повышения цены акций. Вместо того чтобы предостерегать от превращения фондового рынка в хищническую финансовую систему, которая деиндустриализирует экономику, они присоединились к мобилизации долга и обратного выкупа акций. Цель — финансовое богатство, а не создание промышленного богатства или общего благосостояния.

В результате, несмотря на то, что рейдеры и акционеры-активисты получают компании за счёт привлечения внешних заимствований, их внутренний менеджмент следует философии постмодернистской бизнес-школы, рассматривая «создание богатства» только с точки зрения цены акций компаний. В итоге возник финансовый инжиниринг, который связывает вознаграждение менеджеров с тем, насколько они смогут увеличить цену акций, и вознаграждает их опционами на акции. Это побуждает менеджеров скупать акции компании и даже брать кредиты для финансирования таких обратных выкупов, а не вкладывать средства в расширение производства и рынков.

С1985 года американские корпорации на балансе являются нетто-покупателями акций (чтобы их изъять из обращения), а не их продавцами. В результате повышаются соотношения долга к акционерному капиталу (больше долга, меньше капитала). Вместо выпуска акций для инвестирования и расширения бизнеса и его долгосрочных перспектив, компании влезают в долги для покупки собственных акций или акций других компаний. Результат выглядит как поглощение изнутри, финансируемое за счёт долга. Компании всё больше зависят от банков и держателей облигаций, которые требуют краткосрочной прибыли для максимального увеличения своих собственных показателей эффективности ежеквартально.

Традиционная корпоративная цель состояла в том, чтобы нарастить стоимость машин и оборудования, недвижимости и других инвестиций сверх долгов компании. Согласно теории из учебников, цены на акции отражают перспективы получения прибыли и выплаты дивидендов. Предполагалось, что менеджеры увеличивают доходы, чтобы повысить ценность предприятия в виде материальных средств производства. Однако новая цель состоит в том, чтобы использовать корпоративную прибыль для обратного выкупа акций, или для выплаты акционерам более высоких дивидендов, или для заклада её у кредиторов за дополнительные кредиты для повышения курса акций. Основными факторами, повышающими курс акций с 1980 года, являются снижение процентных ставок, упрощение условий кредитования (особенно высокодоходных «мусорных» облигаций для корпоративных поглощений и выкупа менеджментом контрольного пакета акций компании), а также падение налогов на бизнес.

В таких условиях больший кредит по более низким процентным ставкам даёт результат, отличный от описываемого в учебниках по экономике. В течение всего 20-го века было общепринято считать, что низкие процентные ставки подстёгивают новые инвестиции и занятость за счёт снижения стоимости заимствований и, следовательно, возможную стоимость новых инвестиций. Но лишь немногие банковские кредиты или облигации предназначены для этой цели. Вместо этого низкие процентные ставки обеспечивают более лёгкие кредиты для рейдеров, которые атакуют компании, или просто для слияний и поглощений.

На общеэкономическом уровне обдирание активов может поддерживаться главным образом за счёт инфляции цен на активы, то есть повышения цен на недвижимость, акции и облигации просто за счёт предоставления им большего банковского кредита под их залог при падающих процентных ставках и на более лёгких (более безрассудных) условиях предоставления кредита. Такое использование долгового рычага приводит к увеличению издержек ведения бизнеса в точке безубыточности, пока корпоративный сектор не обрушивается под долговым бременем.

 

Поддержка бизнес-школами финансиализации и привлечения заёмных средств

 

Финансовая стратегия привязки вознаграждения руководителей и их премий к цене акций их компаний казалась радикальной в 1976 году, когда Майкл Дженсен из Гарвардской школы бизнеса и Уильям Меклинг из Рочестерского университета одобрили её в научной статье под названием «Теория фирмы: поведение менеджеров, агентские издержки и структура собственности». Как и в последующей публикации Майкла Дженсена и Кевина Дж. Мерфи в журнале «Гарвард Бизнес Ревью» за 1990 год — статье «Стимулы для гендиректоров — это не сколько вы платите, а как», новая теория утверждала, что компании должны заставить своих менеджеров действовать в качестве «агентов» акционеров. Дженсен и его коллеги имели в виду особую проблему, когда они поощрили корпорации стремиться к получению прироста капитала. Их беспокоили строители империй, целью которых было просто расширение своего бизнеса — и утверждение самих себя — путём слияний и поглощений. Дженсен утверждал, что расширение без роста прибыли только для того, чтобы удовлетворить собственную славу генерального директора, не помогало акционерам. Надежда была на то, что превращение цены акции в критерий эффективности обуздает эту манию слияний.

Цены на акции действительно могут быть повышены с помощью действий, которые не имеют ничего общего с долгосрочным производством или более высокими корпоративными доходами. Цены можно временно поднять, потратив прибыль на обратный выкуп акций или выплатив большие дивиденды. Как выяснилось, генеральные директора с опционами на акции увлеклись такой деятельностью, которая, как позже признал Дженсен, имела неприятные последствия, истощая корпоративную ликвидность и оставляя меньше средств для инвестиций в долгосрочные проекты.

В «Экономическом отчёте президента» за 1985 год президент Рейган одобрил сочетание налоговых субсидий и дерегулирования обратных выкупов с использованием заёмных средств на том основании, что всё, приносящее наибольшую прибыль, является самым эффективным использованием ресурсов: «конкурсы за корпоративный контроль являются частью более крупного процесса слияний и поглощений, который играет важную роль в адаптации экономики к изменяющимся рыночным условиям», — заключили экономические советники; «не существует экономической основы для нормативных актов, которые могли бы ещё больше ограничить этот... процесс».

Многие видные лидеры бизнеса предостерегали против действий корпоративных рейдеров, обременяющих промышленность «мусорными» облигациями и другим использованием заёмных средств, и против выплат корпоративным менеджерам опционами на акции. Генри Кауфман подал в отставку из совета директоров «Саломон Бразерс» (а затем и из самой фирмы), протестуя против гарантирования размещения свопов «долг на акции». Феликс Рогатин из «Лазар Фререс» также предупреждал о рисках, связанных с обременением балансов крупными процентными платежами. Адвокат Мартин Липтон разработал защитную тактику «отравленных таблеток», чтобы противостоять угрозе враждебных выкупов контрольных пакетов акций, и в 1986 году написал открытое письмо сенатору Уильяму Проксмайру, председателю Банковского комитета Сената, в защиту компаний от финансовых рейдерств: «Эти поглощения передают активы в руки, которые получают прибыль, отсекая... исследования и разработки и улучшения капитала, а вместо этого перенаправляют эти доходы на погашение долга, взятого для приобретения этих активов. Можно сравнить такую ситуацию с фермером, который не чередует свои посевы, периодически не оставляет свою землю под паром, не удобряет и не защищает землю, высаживая растительный покров и создавая лесозащитные полосы. В первые годы он будет получать от земли максимальную отдачу. Это очень выгодное краткосрочное использование. Но это неизбежно ведёт к пыльным бурям и экономической катастрофе.... День за днем предприниматели, занимающиеся поглощениями, максимизируют свою прибыль за счёт будущих поколений, которые не получат выгод от исследований, и разработок, и капиталовложений, от которых предприниматели, проводящие поглощения, вынуждают бизнесменов отказаться».

Но в 1993 году Уолл-стрит использовала эту «агентскую теорию», чтобы убедить Конгресс предоставить компаниям налоговые скидки для выплат менеджерам в форме опционов на акции (Раздел 162 (m) Налогового кодекса США). Промышленный капитализм превращается в то, что Хайман Мински назвал капитализмом менеджеров денег, жертвующих долгосрочным ростом, истощая бизнес для получения прибыли от акций.

Британский финансовый аналитик Эндрю Смитерс раскритиковал такую «экономику биржевого маклера» в своей книге «Дорога к восстановлению» от 2013 года. Э. Смитерс объяснил Мартину Вольфу в «Файнэншл таймс», как «бонусная культура» ухудшает постиндустриализацию в Англии и Соединённых Штатах: «Если у тебя есть эти бонусы, ты захочешь повысить прибыль на собственный капитал или доход на акцию. И как ты это сделаешь? Ты увеличишь маржу прибыли больше, чем сделал бы в других обстоятельствах, и инвестируешь недостаточно. ...Таким образом, мы усилили конфликт между краткосрочными интересами менеджмента и долгосрочными интересами компании».

 

Обескровливание компаний и экономики в целом

 

Экономика в целом, как и компании, страдает от этой тактики. Ив Смит отмечает, что финансовые менеджеры, как правило, сокращают расходы на «оплату поставщикам, соблюдение условий гарантий, соблюдение законов об охране окружающей среды, безопасности товаров и техники безопасности, выплаты кредиторам (держателям облигаций, банкам, владельцам арендуемой собственности), уплату налогов и плату госкомпаниям, а также выполнение своих обязательств по штатным и федеральным законам о ценных бумагах».

Саморазрушительные последствия можно наблюдать почти в каждом секторе. Несмотря на предупреждение о том, что неправильно спроектированные ключи зажигания могут вызывать внезапную остановку двигателя, что ведёт к авариям и смертям, корпорация «Дженерал моторс» решила не тратить на ключ на несколько центов больше. Розничные торговцы и компании, выпускающие кредитные карты, решили сэкономить четверть доллара за карту, не устанавливая криптографическую защиту, как это делают европейцы. Это способствовало массовым компьютеризированным кражам в интернет-магазине «Таргет» в сезон рождественских покупок 2013 года, и в результате покупатели стали избегать магазины «Таргет», опасаясь кражи личных данных.

Эффект финансовых незваных гостей, покупающих компанию и делающих её более прибыльной в краткосрочной перспективе, но «обескровливая» её баланс (в надежде найти покупателя, который поверит, что компания была «рационализирована», а не истощена), похож на арендодателя, скупящегося на техническое обслуживание и ремонт дома, оплачивая счета медленнее и позволяя имуществу портиться, увольняя привратников и т.п. Такая собственность остаётся обременённой долгами, с застойным арендным доходом, неспособным покрывать ипотеку.

Если рассматривать промышленность как часть экономической и социальной среды, то нынешние корпоративные рейдеры и акционеры-активисты похожи на компании по добыче полезных ископаемых открытым способом: вызывают долговое загрязнение, разрушают промышленность под корень и ведут к экономической засухе. Такой краткосрочный подход во многом напоминает жизнь семьи, находящейся в долговых тисках и вынужденной, чтобы свести концы с концами, полагаться на нездоровую дешёвую пищу, что ведёт к медицинским расходам в будущем и сокращению продолжительности жизни. Жизнь в краткосрочном плане, сегодняшним днём не делает экономику дешевле и продуктивнее. Цель при этом состоит в том, чтобы просто отчитаться о большей прибыли, чтобы менеджеры и «акционеры-активисты» могли реализовать свои опционы на акции по более высокой цене.

Майкл Дженсен, учёный, обосновавший систему оплаты менеджерам опционами на акции, изменил своё мнение в интервью 2005 года:

Они ищут юридические лазейки в бухгалтерском учёте, и когда те не работают, то даже, по сути, честные люди неизбежно идут на явное мошенничество. Если у них самих много акций или опционов, это всё равно, что подливать масла в огонь. Они фальсифицируют данные и надеются, что смогут продать акции или использовать свои опционы, прежде чем разразится какой-нибудь скандал.

К настоящему времени политика нападений на одну компанию за другой и нагружения каждой из них долгами получила одобрение Уолл-стрит, что нашло отражение в основных средствах массовой информации. В статье «Файнэншл таймс» 2006 года отмечалось: «С давлением на институциональных инвесторов с целью получения краткосрочной прибыли поборниками лучшего управления стали корпоративные исчадия ада, некогда поносимые как „стервятники“ и „спекулянты“».

Краткосрочный подход усугубляется с приходом новых менеджеров, стремящихся получить бонусы, ещё больше сокращая расходы и запасы, ещё больше задерживая оплату поставщикам, не заменяя пенсионеров, но более интенсивно эксплуатируя оставшуюся рабочую силу, не додавая взносы в корпоративный пенсионный фонд и уменьшая взносы работодателей на здравоохранение. Проекты с длительными периодами освоения новой продукции, прежде всего исследования и разработки, первыми попадают под сокращение. Нацеленность на финансовые результаты превращает управление корпорацией в гонку падения на дно, без признания того, насколько долгосрочный рост приносится в жертву, так как такой подход заставляет компании повышать цены акций путём обратного выкупа, привлечения долга и более высоких дивидендных выплат вместо формирования капитала.

 

Капитализм менеджеров денег заменяет промышленный капитализм

 

Самый простой способ увеличить заработок — это, по замечанию профессора Дженсена, «подогнать цифры». Прибыль может быть любой, какую финансовый директор назовёт бухгалтеру, добиваясь целей, установленных брокерскими компаниями и менеджерами денег. Даже хорошо управляемым компаниям трудно противостоять такой нацеленности финансового краткосрочного капитализма, который Хайман Мински назвал капитализмом менеджеров денег. Вместо того чтобы поощрять рост, как это делали традиционные долгосрочные инвесторы, компании вынуждены защищаться от рейдеров и акционеров-активистов. Компании, располагающие большой наличностью, с низким уровнем задолженности добровольно принимают «отравленные таблетки» и влезают в долги, чтобы выкупить свои собственные акции или акции других компаний, чтобы оставить меньше прибыли потенциальным рейдерам, занимающим под гарантии их поглощения. Мартин Липтон, которому приписывают усовершенствование «отравленной таблетки» для защиты компаний от таких поглощений, финансируемых за счёт долга, объяснял, почему предоставление акционерам-активистам возможности совершать рейды опасно: «Чрезмерная власть акционеров — это именно то, что вызвало одержимость краткосрочностью, которая привела к текущему финансовому кризису. По мере того, как за последние 20 лет усиливалась власть акционеров, наши фондовые рынки также становились всё более и более институционализированными. Реальные инвесторы — это в основном профессиональные менеджеры денежных операций, которые ориентированы на краткосрочную перспективу. Именно эти акционеры подталкивали компании к получению прибылей на уровнях, которые не были устойчивыми. Они также позаботились о том, чтобы высокие доходы были связаны с вознаграждением руководства. Давление с целью получения нереалистичной прибыли подпитывало повышение риска».

Несмотря на критику этих тенденций поколение назад, корпоративные рейдеры добились достаточной политической власти, чтобы заблокировать регулирование и налоговые штрафы за использование ими долгового рычага. Это продолжалось до марта 2013 года, через тридцать лет после того, как данная тенденция набрала силу, когда Федеральная резервная система и Управление контролера денежного обращения (ОСС) объявили руководящие принципы при выкупе контрольного пакета с использованием заёмных средств, советуя банкам «избегать финансирования сделок по поглощению, которые могут привести к возникновению задолженности компании, более чем в шесть раз превышающей её прибыль до вычета процентов, налогов, износа и амортизации или EBITDA». Их совет оказался безрезультатным. «До сих пор в 2014 году 30 % новых выкупов с использованием заёмных средств в США финансировались по соотношению долга к EBITDA более чем в шесть раз... Самый последний пик наблюдался в 2007 году, когда этот процент достиг 52 %».

 

Финансовый перекос промышленного капитализма

 

Даже государственный сектор перенял критерии управления финансами, чтобы выжимать положительный поток денежных средств. Правительства сокращают бюджетный дефицит, урезая расходы на содержание и ремонт мостов, дорог и другой инфраструктуры, а также распродают государственную недвижимость и другие активы. В результате снижаются покупательная способность и занятость, поддерживающие восстановление экономики. В научных кругах университеты заменяют штатных профессоров внештатными преподавателями и рассматривают каждый факультет как центр прибыли, сокращая классы и программы, которые не приносят финансовой отдачи.

Внутреннее противоречие, подрывающее эту стратегию финансиализации, заключается в том, что прирост технологических капиталовложений за счёт увеличения долга при снижении процентных ставок снижает текущую доходность активов пенсионных фондов. Это требует от компаний, штатов и населенных пунктов откладывать больше доходов, если они не отказываются от исполнения своих пенсионных обязательств. Пенсионные фонды пытаются избежать этого затруднения, участвуя в рискованных спекуляциях, организуемых инвестиционными банками Уолл-стрит. Многие фонды отчаянно пытались выйти на 8,5-процентную годовую доходность, которая, как считается, необходима для выплаты пенсий пенсионерам без привлечения средств, которые компании и государственные органы должны откладывать. Поскольку процентные ставки и доходность упали ниже этого уровня, многие финансовые менеджеры стремились к получению более высоких доходов, поддерживая рейдеров и финансируя выкупы контрольных пакетов акций за счёт кредита. Но, поддерживая финансиализацию, пенсионные фонды способствовали динамике в экономике, которая подрывает цены на рынках товаров и услуг, продажи, прибыли и занятость.

Оставалась надежда, что финансовый инжиниринг создаст достаточный прирост капитала для выплаты пенсионных доходов, обещанных пенсионерам, без расширения промышленной базы. Была мечта жить одними финансами, а не хлебом и другими основными потребностями. Финансовый сектор обещал открыть постиндустриальную экономику, в которой клиенты банков могли бы зарабатывать деньги на заёмных кредитах, созданных на компьютерных клавиатурах, без необходимости формирования промышленного капитала или рабочих мест.

На самом деле случилось так, что этот финансовый инжиниринг загнал экономику в угол, увеличивая корпоративный долг без параллельного роста базовых активов и прибыли. Создание большего объёма кредитов (задолженности других людей) и снижение процентных ставок для повышения цен на недвижимость, облигации и акции делает экономику ещё более обременённой долгами и хрупкой из-за роста текущих расходов в экономике, оставляя всё меньше возможностей для инвестиций и найма рабочей силы.

Общество страдает, когда рейдеры или другие финансовые менеджеры получают краткосрочные прибыли, сокращая рабочую силу. Рабочие места сокращаются, и работники, которые раньше платили налоги, в конечном итоге получают пособие по безработице. Выплата держателям облигаций доходов в виде необлагаемых налогом процентов вместо дивидендов после уплаты налогов также увеличивает дефицит государственного бюджета, создавая политическое давление в пользу повышения налогов на труд и потребителей.

Такое положение неприемлемо. Как показано в Главе 7, в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, банковское дело становилось коммунальной службой. Если бы эта тенденция сохранилась, в большей части мира могли бы действовать кредитные карты, депозитные банковские услуги и кредиты, предоставляемые по себестоимости или по субсидированным ставкам вместо сегодняшних взносов и штрафов. Бизнес-кредитование финансировало бы организацию промышленного производства в большей степени, чем финансовый инжиниринг, а государственные банки с меньшей вероятностью предоставляли бы кредит на обдирание активов и инфляцию цен активов, что характеризует современную финансовую систему.

Большинство футуристов сто лет назад считали, что для контроля над хищническими финансами и погоней за рентой необходимо государственное регулирование. Но банкиры и финансисты успешно внедрили экономическую философию с дерегулированием и захватили контроль над правительствами, чтобы использовать их способность создавать деньги для субсидирования крупного финансового капитала, оставляя при этом кредиторов «свободными» душить реальный рост экономики долговой дефляцией.

Сегодняшние финансовые круги осуждают государственное регулирование и налоги на рантье как социализм. Но для классических теоретиков «социализм» изначально не был оскорбительным термином. Джона Стюарта Милля называли рикардианским социалистом, потому что классические экономисты шли к реформам, которые они сами характеризовали как социальные и, следовательно, как социалистические. Большинство реформаторов называли себя социалистами того или иного рода, от христианских социалистов до социалистов марксистов и реформаторов по всему политическому спектру. Вопрос заключался в том, в какой социализм превратится капитализм «свободного рынка»?

В эпоху реформ, предшествовавшую Первой мировой войне, ожидалось, что естественная эволюция промышленного капитализма будет продуктивно управлять сбережениями, имуществом, кредитом и созданием новых денег. Финансы, как и другие естественные монополии или особые привилегии, должны были стать коммунальной службой и находиться в государственной собственности или, по крайней мере, действовать наряду с общественным банковским делом. Вместо этого расширение хищнического кредита в прошлом веке было подкреплено снижением налогов на проценты, земельную ренту, финансовые спекуляции, привлечение заёмных средств и доходы от прироста «капитала» (цен активов).

Вопрос в том, что экономика делает с избытком производственных мощностей и сбережениями сверх своих безубыточных потребностей. Промышленная прибыль отвлекается от новых капиталовложений на поддержку цен на фондовом рынке и обогащение Одного Процента. Вместо использования финансиализированного богатства для развития экономики, менеджеры отвлекают корпоративный доход и банковское кредитование, главным образом, для увеличения рыночной стоимости своих активов и для наращивания своих финансовых требований к экономике в форме долгов перед банками и держателями облигаций.

 

Поддержка центральным банком финансовых пузырей

 

Менеджеры платят себе огромные суммы очевидно для вздувания цен своих акций. Но общий растущий уровень (инфляции) отражает волну создания денег Федеральной резервной системой больше, чем действия большинства компаний. Финансовый сектор направляет эту волну количественного смягчения и снижения налогов в основном благодаря контролю над министерством финансов и Федеральной резервной системой, а также захвату регулирующих агентств, первоначально предназначавшихся для регулирования кредитов в более продуктивных областях.

Ключ к зарабатыванию денег «на деньгах» заключается в том, что кредиторы ссужают их под проценты. Большинство семей сегодня стараются каждый месяц просто покрывать расходы без убытков, выплачивая ипотечный кредит, студенческий заём и автокредит, если необходимо ездить на работу. Только избежать дальнейшей задолженности по кредитным картам для них победа в удовлетворении насущных экономических потребностей.

Более состоятельные заёмщики надеются реализовать спекулятивные выгоды от недвижимости, а самый богатый слой в экономике использует хедж-фонды для рейдов на корпорации или, совсем недавно, для покупки недвижимости по бросовым ценам. Все они надеются оседлать волну инфляции цен на активы для недвижимости, акций или облигаций, купленных в кредит. Финансовый пузырь — это такая инфляция, которую Уолл-стрит любит, в отличие от инфляции заработной платы и цен на товары широкого потребления. Пузырь поднимает цену финансовых активов и имущества по сравнению с живым трудом, а также упрощает права наследования ненаследниками.

Инфляция цен на активы является основной динамикой, объясняющей сегодняшнюю поляризацию богатства и доходов. Тем не менее, большинство выпусков новостей приветствует ежедневный рост средних цен акций, как будто богатство Одного Процента, которому принадлежит основная масса акций и других финансовых активов, является показателем того, насколько хорошо работает экономика.

На самом деле это финансирование корпоративных выкупов контрольных пакетов акций в кредит включает процентные платежи и сборы в цены, которые компании должны взимать за свои продукты. Оплата этих финансовых издержек оставляет меньше возможностей для инвестиций или найма большего количества рабочей силы. Аналогичным образом для экономики в целом эффект пузыря на рынке недвижимости с использованием заёмных средств и инфляции цен на активы состоит в том, что процентные платежи и комиссии банкирам и держателям облигаций оставляют меньше средств для расходов на товары и услуги. Финансовые накладные расходы растут, сжимая «реальную» экономику и замедляя новые инвестиции и найм. Богатство, создаваемое ростом цен на активы, подпитываемого долгом, приносящим проценты, соответственно отсасывает доходы труда и промышленности.

 

Экономика финансовых пузырей против классического промышленного роста

 

Фондовый рынок — не самая большая часть экономики, где цены завышены банковским кредитом. Недвижимость как крупнейшая категория активов на сегодняшний день является крупнейшим рынком задолженности. Квартальная статистика ФРС показывает, что к 2007-2008 годам около 80 процентов новых банковских кредитов были закладными на недвижимость. Большинство таких кредитов предназначены для покупки уже имеющейся недвижимости, и, как и большинство сделок на фондовом рынке, подобные сделки совершаются с давно выпущенными акциями.

Результат двоякий: цены на активы раздуваются, начиная с недвижимости и заканчивая целыми компаниями, и банки получают проценты, которые они перекладывают на покупателей. Именно это делает экономику финансовых пузырей дорогостоящей. Цены на жильё завышены, что вынуждает ипотечных должников платить больше. Компании занимают, чтобы покупать другие компании, наращивая объём корпоративного долга просто для финансирования изменений прав собственности. И образование финансиализировано, позволяя студентам больше расходовать на обучение, если они обязуются ежемесячно обслуживать свой долг за счёт заработков после окончания учёбы.

Конечные финансовые накладные расходы состоят из требований о правах на реальные средства производства в экономике. Тем не менее, большинство людей считают эти облигации, банковские кредиты и акции, как и требования кредиторов, богатством, а не его противоположностью на дебетовой стороне баланса. Такое двоемыслие, «вывернутое наизнанку», является предварительным условием для того, чтобы средства массовой информации одобряли экономику финансовых пузырей, поддерживая её агрессивное распространение.

Отличительной чертой за последние полвека был рост соотношений долга к капиталу и долга к доходу, от корпоративной сферы и недвижимости до личных бюджетов. Точно так же, как расширение использования заёмных средств привело к росту корпоративных издержек в точке безубыточности, увеличилась и стоимость жизни, поскольку дома и офисные здания стали использовать подорожавший ипотечный кредит. «Создание богатства» за счёт долговых обязательств делает экономику дорогостоящей, что усугубляется переносом налогов на рабочую силу и потребителей вместо налогообложения прироста капитала и «бесплатной» ренты. Такая финансовая и фискальная политика позволила финансовым менеджерам откачивать промышленную прибыль, которая, как ожидалось, должна была финансировать накопление капитала для повышения производительности и уровня жизни.

 

Финансовый разрыв с индустриальной экономикой

 

Большая часть капитальных вложений в экономике США и других стран обычно самофинансировалась за счёт нераспределённой прибыли корпораций, а не займов у банков или держателей облигаций. В течение 35-летнего подъёма, длившегося в период восстановления после Второй мировой войны до конца 1980-х годов, «прибыль и общие чистые инвестиции в США тесно следовали друг за другом... составляя вместе около 9 процентов валового внутреннего продукта», отмечалось в недавнем отчёте «Файнэншл таймс». Но эта взаимосвязь между капиталовложениями и корпоративной прибылью «начала рушиться» в эпоху Рейгана и Тэтчер. К 2012 году Счета национального дохода и продукта (NIPA) показывали, что корпоративная прибыль до налогообложения выросла до рекордных более чем 12 процентов ВВП, «в то время как чистые инвестиции составили лишь 4 процента продукта».

Хотя в последние годы корпоративные прибыли резко возросли, они не приводят к новым материальным инвестициям, росту производства или занятости. Объяснение этому разрыву — финансиализация. Около 40 процентов прибыли в настоящее время регистрируется банковским и финансовым сектором, а не промышленностью. В производственном секторе менеджеры увеличивают отчётную прибыль, сокращая базовые расходы, позволяя снижаться физическим инвестициям и заменяя давно работающих квалифицированных сотрудников менее высокооплачиваемыми новичками и в то же время всё больше используя оставшуюся корпоративную прибыль для обратного выкупа акций и более высоких дивидендных выплат.

Такая практика оторвала финансовый менеджмент от инвестиций в новые средства производства. Идея о том, что экономики могут богатеть в основном за счёт дебетовой стороны национального баланса, отражает степень, в которой интересы кредиторов завладели мозгом экономики. Финансовый капитализм основан на экспоненциально растущей задолженности перед кредиторами. А основа промышленного капитализма — это расширение материальных капиталовложений, занятости и рынков. Когда личные и предпринимательские доходы отвлекаются от производства и потребления для оплаты обслуживания долга и/или повышения цен на активы, «реальная» экономика не может расти. И когда накладные расходы по долговому пузырю вырастают в такой степени, что экономика не в состоянии платить больше, а финансовый сектор требует оплаты быстро растущего долга, навязываются меры жёсткой экономии. В Главе 11 описывается эта последовательность пузырей от инфляции цен на активы к долговой дефляции.

 

 

 

 

ГЛАВА 11
Экономика пузырей: от инфляции цен на активы до долговой дефляции

 

Новая финансовая аристократия, новый вид паразитов в образе учредителей, спекулянтов и чисто номинальных директоров... требует... чтобы другие делали сбережения за неё.

Карл Маркс «Капитал», т. III

 

Сентябрь 2008 года не был типичным пиком делового цикла. В экономике наблюдался избыточный долг и пиковые цены на недвижимость, но процентные ставки падали, и реальная заработная плата оставалась фактически на прежнем уровне в течение трёх десятилетий. Как и потребительские цены. Даже арендная плата за жильё не росла, благодаря тому, что спекулянты отчаянно искали арендаторов, чтобы покрыть текущие расходы на имущество, приобретённое ими в надежде перепродать его с приростом капитала.

Тот факт, что заработная плата, процентные ставки и потребительские цены не были перегреты, побудил экономистов рукоплескать экономике «золотой середины», не слишком горячей и не слишком холодной, а в самый раз. Для банкиров экономика действительно казалась в самый раз, поскольку их кредиты стремительно росли, а бонусы следовали их примеру. Экономисты господствующего направления назвали годы с 1990 по 2007 эпохой «Великой умеренности». Но тогда банкиры отвечали за это название (в данном случае Дэвид Шульман из банка «Саломон Бразерс»).

В действительности это была эпоха «Великой задолженности», подготовившая почву «Великой поляризации», которая проложила путь к сегодняшней «Великой жёсткой экономии». Когда этот пузырь лопнул, Уолл-стрит возложила вину на «безумие толпы». Такой взгляд на собственную вину жертв изображал заёмщиков неумеренными и жадными, и представлялось единственно моральным, что не кредиторы, а «безумная толпа» теперь должна расплачиваться за свою безрассудную задолженность. Поэтому самые безрассудные банки получили спасительную помощь государства, как будто не они сами с Федеральной резервной системой были безумными и неумеренными.

Неумеренным этот период сделало именно дерегулирование финансового сектора. К 2004 году ФБР сообщало, что самая большая волна финансового мошенничества со времен скандалов со ссудно-сберегательными ассоциациями (S&L) была в самом разгаре. В министерстве юстиции делали вид, что они ничего не заметили. Такой же неумеренной была и экономическая поляризация. С 1920-х годов Один Процент населения не опережал настолько остальные 99 процентов. «Умеренностью» считалось, что население в целом не получило более высокую заработную плату или растущую долю доходов и богатства. «Великая умеренность» была эвфемизмом, словечком с Уолл-стрит, обозначающем строительство пирамид долгов и поляризацию между кредиторами и должниками.

Для новых покупателей жилья цены на жильё выросли настолько, что к 2008 году получение ипотеки для покупки дома означало снижение потребления и уровня жизни, если только человек не влезал в долги по кредитным картам и другим заимствованиям. Многие домовладельцы брали ипотечные кредиты под залог жилья («вторые ипотеки»), используя свои дома как банкоматы для снятия денег с банковского счёта. Выплата процентов по этому растущему долгу оставляла меньше на потребление, поэтому положение обычных граждан ухудшалось, поскольку они всё глубже увязали в долгах.

Каждое экономическое восстановление после 1945 года начиналось с более высокого уровня задолженности по сравнению с предыдущим, и каждое последующее восстановление было слабее. Растущие накладные расходы по долгу объясняют, почему государственная помощь банкам, которая разрешила финансовый кризис 2008 года, не смогла привести к реальному «восстановлению». Для банков и других кредиторов восстановление означает сохранение долгов на счетах и, конечно, повышение цен на дома путём создания новых долгов. «Решение» банкиров состоит в предоставлении новой волны кредитов, чтобы опять повысить цены на недвижимость, акции и облигации.

Но долг — это проблема. Сегодняшнюю экономику ослабляет сохранение долгов, действующих как финансовый тормоз, который препятствует подъёму бизнеса. Предлагаемое банками «решение» — жёсткая экономия: большая часть экономики направлена на погашение их долгов, а не на списание их до уровней, которые можно выплатить, не подталкивая экономику к жёстким мерам экономии. Жёсткая экономия — это новое определение «умеренности» от Уолл-стрит (и Еврозоны).

Таким образом, кредиторы и должники имеют естественно противоположные мировоззрения. Труд («потребители») и промышленность обязаны выплачивать растущую долю своего дохода в виде ренты и процентов финансовому и имущественному сектору за доступ к имущественным правам, сбережениям и кредитам. По этой причине остающейся части заработной платы и прибыли недостаточно для поддержания рыночного спроса на потребительские товары и инвестиции в новые средства производства (капитальное оборудование). Основные причины режима жёсткой экономии и поляризации в экономике — это дефляция ренты (платежи землевладельцам и монополистам) и долговая дефляция (платежи банкам, держателям облигаций и другим кредиторам).

Для банков «умеренность» просто означает выполнение финансовых обязательств. С 1990-х годов по 2007 год эта возможность была продлена за счёт ещё более глубокого погружения потребителей в долги для планового обслуживания долга и других платежей рантье. Банки создали достаточно новых кредитов, чтобы финансировать растущий дефицит личного бюджета, предоставляя ипотечные кредиты и займы под залог жилья расширяющемуся слою населения, не обращая особого внимания на платёжеспособность должников. Этот банковский кредит, дополненный растущей задолженностью по кредитным картам, позволял потребителям поддерживать уровень жизни, который их зарплата была не в состоянии обеспечить. Была надежда, что им каким-то образом удастся свести концы с концами, пока банковский кредит продолжал повышать цены на недвижимость, акции и облигации.

Этот кругооборот банковского кредитования для инфляции на рынках активов претерпел разрыв в цепочке платежей, когда сектор производства и потребления больше не смог выплачивать причитающиеся проценты. Спекулянты прекратили покупать, а банки перестали ссужать деньги должникам для оплаты их долгов. Цены на недвижимость упали ниже привязанных к ним ипотечных залогов, что определяет отрицательный собственный капитал.

Кто-то должен был нести потери: разрыв между тем, что было взято в долг, и тем, что должники были в состоянии выплатить. По мнению Федеральной резервной системы и министерства финансов, секторами, которые необходимо было спасать, были не труд и не промышленность, а банковские балансовые отчёты — требования к экономике. Таким образом, ФРС и министерство финансов США покрыли убытки своей клиентуры — Одного Процента.

Уолл-стрит сделал идеологический поворот кругом, чтобы приветствовать то, на что давно нападал: растущий государственный долг и дефицитные государственные расходы. Её одобрение создания денег центральным банком было вдохновлено не благотворительными чувствами к экономике, а собственной выгодой. Дефицит государственного бюджета считается «хорошим», если средства расходуются на спасение банков и держателей облигаций. Он «плох», только когда средства тратятся на рабочую силу и «реальную» экономику. Кредит Федеральной резервной системы («Количественное смягчение») хорош, если он помогает взвинчивать цены активов в интересах Одного Процента и улучшает банковские балансы. Но создание государственных денег считается «безответственным», если оно стимулирует восстановление занятости и заработных плат, помогая безубыточности 99 процентов и возврату их прежней доли национального дохода и богатства. Повышение цен на активы в недвижимости, акциях и облигациях является «хорошим», поскольку оно увеличивает власть Одного Процента над остальной экономикой. Рост заработной платы и цен на предметы потребления считается плохим, поскольку они угрожают разрушить эту власть долга над экономикой.

Грандиозным обманом с стороны финансового сектора было то, что ему удалось убедить 99 процентов населения в том, что об «экономике» можно судить по тому, насколько она полезна для Одного Процента. Господствующие СМИ вторят заявлениям Федеральной резервной системы, чтобы внушить общественности, что спасение банков означает спасение обременённой долгами экономики, то есть оказание банкам достаточно большой финансовой помощи, чтобы они возобновили кредитование. Это было, как если бы для выживания рабочей силы и промышленности требовалось больше заимствований для обслуживания их долгов, а не списание этих долгов.

Большинство людей считали очевидной необходимость списания ипотечных долгов, студенческих займов и других личных долгов в соответствии со способностью к оплате. По меньшей мере, было необходимо привести в соответствие с падающей рыночной ценой на недвижимость нереально завышенные цены, которые банки безрассудно назначали для недвижимости с высоким уровнем залога.

Но не того Один Процент хотел в 2008 году. Его решение по выходу из кризиса состояло в ещё большем истощении экономики посредством долговой дефляции. Пока не поднимется новая волна кредитования и создания долга, возврат к «норме» означает принуждениеэкономики к погашению долговых накладных расходов, накопившихся с 1980 года.

После 2008 года новое кредитование иссякло. Потребители вынуждены были начать оплачивать балансы своих кредитных карт. Домовладельцы должны были выплачивать свои ипотечные кредиты вместо того, чтобы «обналичивать» завышенную из-за долгов «акционерную» стоимость своих домов. Эта чистая сумма погашения долга стала новым определением «сбережений». Она увеличивает чистую стоимость не за счёт наращивания активов и реального благосостояния, а за счёт погашения взятых на себя долгов. В бухгалтерском учёте это отрицание отрицания. (Гегельянцы и марксисты оценят эту философскую инверсию в действии). Но ликвидностью этих сбережений пользуются не должники, а кредиторы, которые получают амортизацию кредита.

Конечно, для многих наступило время потерь прав выкупа. Должники, которые не смогли заплатить, объявили о неплатёжеспособности. Только студенческие кредиты продолжали расти благодаря государственным гарантиям субсидированных процентных премий банкам, что привело к сегодняшним высоким штрафным процентным ставкам за просроченные платёжи. Западные экономики вступили в период долговой дефляции, от которой до сих пор страдали только страны третьего мира в рамках (де)стабилизационных планов МВФ. Возможности для восходящей мобильности уступили место обременённым долгами мерам жёсткой экономии, сокращению рынков и предоставлению ещё меньшего дохода на погашение долгов.

Ключом к пониманию того, как инфляция цен на активы неизбежно ведёт к долговой дефляции, является признание того, что на самом деле существует две экономики. Уолл-стрит притворяется, что его финансовые выгоды вливаются в экономику (почти так же, как Мальтус описывал британских землевладельцев два столетия назад), создавая рабочие места и финансируя новые заводы и другие средства производства. Реальность же такова, что банковские кредиты не финансируют прямые инвестиции и занятость. Они получают обслуживание долга, в то же время вздувая цены активов, чтобы обеспечить «прирост капитала». Это делает покупку домов дороже, требуя от новых владельцев брать большие ипотечные кредиты. Такова фаза инфляции цен на активы в финансовом цикле.

В какой-то момент наступает срок погашения. Погашение долгов поглощает доходы, которые в противном случае были бы доступны для расходов на товары и услуги, производимые рабочей силой. Это фаза долговой дефляции. Каждый подъём бизнеса оставляет более высокий уровень долга, отвлекая растущую долю доходов на обслуживание долга. Срочная помощь после 2008 года и введение мер жёсткой экономии были направлены на то, чтобы выжать доход, достаточный для выполнения долговых требований. Но жёсткая экономия порождает ещё больше дефолтов и более глубокий крах.

 

Инфляция цен на активы

 

Безусловно, наиболее быстро растущей категорией благосостояния являются доходы от роста цен активов на недвижимость, акции и облигации, а не прибыль от производства товаров и услуг. До 2008 года эти доходы опережали рост прибыли, что делало их основным источником нового «создания богатства». Они облагаются налогом по гораздо более низкой ставке, чем заработная плата или прибыль, и более трёх четвертей таких доходов «пожинает» Один Процент.

Такие выгодоприобретатели, очевидно, настолько смущены этим фактом, что «набросили плащ-невидимку» на свои богатства, заключённые в собственности и финансовых активах, препятствуя официальной статистике оценить такие выгоды. Как было показано в Главе 5, в национальной статистике они нигде не фигурируют, ни в NIPA, ни в отчёте Федеральной резервной системы о движении средств на балансе экономики. Тем не менее, на уровне всей экономики прирост капитала (или с 2008 года — потери) часто затмевает все изменения в национальном доходе или ВВП. Самая важная цель инвесторов в современной финансиализированной экономике была укрыта от общественного контроля: совокупные доходы, к которым стремятся сегодняшние инвесторы, определяются как текущий доход (проценты, дивиденды и рента) плюс прирост капитала.

Я предпочитаю термин «Прирост цен активов», чтобы избежать путаницы с тем, что налоговые бухгалтеры имеют в виду под «приростом капитала», имея в виду только то, что показывается в декларациях на подоходный налог как реализованная прибыль. Налоги не уплачиваются с прибыли, когда они переводятся после смерти владельцев активов или когда прибыль от недвижимости превращается в новые закупки.

Недвижимость находится в центре внимания этой динамики пузыря, потому что около 80 процентов прироста цен активов приходится на недвижимость, а остаток — на облигации и акции. Результирующий прирост цен на самом деле не является приростом «капитала». Земля и другие активы, приносящие ренту, не являются «капиталом» в классическом смысле этого слова, то есть рукотворными средствами производства, стоимость которых отражает фактические издержки производства. Земля имеет только рыночную стоимость приобретения, которая основана на том, сколь много банки будут кредитовать под неё. Около 80 процентов новых банковских кредитов — это ипотека, поэтому рост создания банковских кредитов ощущается главным образом в ценах на недвижимость.

В отличие от промышленной прибыли прирост капитала в значительной степени является продуктом волны инфляции цен на активы, то есть волны банковского кредита на более простых условиях для привлечения заёмных средств. Так как процентные ставки начали свое 30-летнее снижение в 1980 году, финансовая волна кредитования позволила заёмщикам покупать эти активы и обеспечила им поток доходов с более высокими суммами низкопроцентных кредитов. Соотношения цена / прибыль растут, когда процентные ставки падают (описано ниже). Следовательно, получение таких доходов отличается от зарабатывания их трудом и предпринимательством. Именно эту прибыль авторы 19-го века называли «незаработанным приростом», особенно когда он накапливается из-за растущей стоимости земли.

 

Десять динамических процессов, которые побудили экономику финансовых пузырей сосредоточиться на доходах от роста цен на активы:

 

1. Рост стоимости участка земли благодаря процветанию, расходам на инфраструктуру и росту населения.

2. Экспоненциальный рост кредита.

3. Снижение процентных ставок, повышающее «нормы капитализации».

4. Инвестиции пенсионных фондов в фондовый рынок и недвижимость.

5. Налоговый фаворитизм для прироста капитала и наследственного богатства.

6. Снижение амортизационных отчислений, увенчавшихся исключительно процентными кредитами.

7. Пониженные авансовые платежи.

8. Процентные ставки — «приманки», с процентными платежами, «взрывающимися» каждые три года.

9. Вторичный рынок для покупателей небанковских ипотек.

10. Явное мошенничество («ссуды лжецов» и другой «ядовитый» финансовый мусор)

Сочетание роста населения и урбанизации, процветания (с домами как важнейшими показателями статуса), государственных расходов на транспорт и другую инфраструктуру, а также растущих политических возможностей владельцев недвижимости снижать налоговые ставки, повысило цену земли и арендную плату. В рамках этих долгосрочных тенденций финансовые циклы повышают и понижают процентные ставки цен на активы и цены активов. Экономика пузырей повысила цены на активы исключительно по финансовым причинам, в основном за счёт снижения процентных ставок с их пикового уровня в 20 % в 1980 году и одновременного упрощения условий кредитования, чтобы увеличить объёмы, на которые банки будут кредитовать под залог доходов и имущества (увенчавшиеся явными «ссудами лжецов»).

 

* * *

 

1. Рост стоимости земельных участков благодаря процветанию, расходам на инфраструктуру и росту населения

В Главе 3 прослеживалось, как классическая экономика объясняла, почему цены на земельные участки, месторождения полезных ископаемых и другие природные ресурсы растут по причинам, не связанным с затратами труда или предприимчивостью их владельцев. Государственные инвестиции в дороги и другие элементы транспортной системы, школы и парки, водоснабжение и другую инфраструктуру предоставляются бесплатно или по ценам, субсидируемым всеми налогоплательщиками. В результате налогоплательщики, а также арендаторы в конечном итоге платят за создание богатства для землевладельцев, что позволяет тем брать больше займов или вынуждает новых покупателей жилья занимать больше, чтобы получить право собственности на такие участки. В тех случаях, когда арендная плата выплачивается банкам в виде процентов, землевладельцы, так же, как и налогоплательщики, в конечном итоге создают доходы и богатство для финансового сектора.

 

2. Экспоненциальный рост кредита

Прирост капитала обусловлен главным образом привлечением заёмных средств, а покупки производятся с возможно меньшим объёмом собственных денег. По мере роста финансового богатства банки конкурируют за новый бизнес, упрощая условия кредитования. Этот процесс становится самоподдерживающимся по мере роста цен на недвижимость. Спекулянты и домовладельцы готовы платить своим банкам арендную плату, надеясь получить прирост капитала. Логический конец наступает в тот момент, когда финансовые расходы поглощают весь рентный доход или прибыль. Эта готовность заёмщиков выплачивать весь рентный доход кредиторам является движущей силой пузырей цен на активы.

 

3. Снижение процентных ставок, повышающее «нормы капитализации»

Норма капитализации является обратной величиной процентной ставки. При процентной ставке 5 % чистая годовая рента в размере 1 млн долл. будет поддерживать исключительно процентный ипотечный кредит на 20 млн. долл. При процентной ставке 4 % она будет поддерживать ипотечный кредит на 25 млн. долл. Так как процентные ставки падают, данный поток рентного дохода будет поддерживать больший кредит. Поскольку основная ставка в банковской системе США снизилась с 20 % в 1980 году, банки были готовы предоставлять кредиты в большем объёме потенциальным покупателям недвижимости и инвесторам.

 

4. Инвестиции пенсионных фондов в фондовый рынок и недвижимость

С 1950-х годов большая часть пенсионных накоплений направлялась на фондовый рынок. Повышение цен на акции приветствовалось как капитализм пенсионных фондов (иногда называемый социализмом пенсионных фондов). Пенсионные фонды вкладывались в «мусорные» облигации в 1980-х годах и в пакетные ипотечные кредиты после краха пузыря доткомов в 2000 году. Ипотека стала самой доходной формой обеспечения, направляя пенсионные накопления на рынок недвижимости посредством предоставления банкам рынка для созданных ими кредитов.

 

5. Налоговый фаворитизм для прироста капитала и наследственного богатства

Когда в 1913 году был введён налог на прибыль в США, прирост капитала облагался налогом как обычный доход. Логика заключалась в том, что повышение цен на акции, облигации или недвижимость создаёт чистый капитал владельцу так же, как и сбережения за счёт заработной платы или прибыли. Но к 1921 году лоббистам, занимающимся финансами и недвижимостью, удалось снизить налоги на прирост капитала, уменьшив их до 12,5 % для активов, вложенных в банк не менее чем на два года. В 1934 году налог на прирост капитала был снижен ещё больше, а администрация Эйзенхауэра в 1954 году снизила налоговую ставку до 25 %, какой она и оставалась до 1967 года. Администрация Рейгана-Буша ещё больше снизила налоговую ставку, особенно в отношении недвижимости. Домовладельцам позволили делать вид, что их здания обесценились чуть более чем за семь лет, создав фиктивную плату, которая компенсировала рентный доход. Это практически освободило от подоходного налога коммерческую недвижимость и недвижимость собственников, живущих вне владения.

Доходы от недвижимости не облагаются налогом, если они реинвестируются в приобретение новой собственности. Многие европейские страны вообще не облагают налогом прирост капитала. Британские арендодатели могут уклоняться от уплаты налогов, держа свою собственность на счёте острова Мэн или в другом анклаве, позволяющем избегать налогообложения. Этот фаворитизм позволил сколотить состояния на недвижимости, в основном свободные от налогов на доходы и прирост капитала. Когда владельцы умирают, все налоговые обязательства прощаются, и наследники могут продолжать наращивать накопления. Неудивительно, что теперь Один Процент контролирует львиную долю богатства и доходов в США!

 

6. Снижение амортизационных отчислений, увенчавшихся исключительно процентными кредитами

До 1980-х годов стандартная жилищная ипотека выдавалась на 30 лет. Погашение ссуды на ¹/₃₀ в год эквивалентно ежегодной выплате 3,3 процента от суммы основного долга. «Освобождение» заёмщиков от необходимости платить эти проценты позволяет превратить их в большую сумму кредита. При ставке 5 % кредит без амортизации повышает ипотечный потенциал на % (т.е. 3,3 делится на 5). При ставке 6 % сумма кредита может увеличиться на 55 %.

Ко времени, когда в 2008 году пузырь на рынке недвижимости достиг своего пика, исключительно процентные кредиты распространились ещё шире. Банки предпочитали, чтобы кредиты не погашались, а просто пролонгировались, принося проценты год за годом. Домовладельцы, которые выплатили всё, что были в состоянии только по процентам, не могли оплатить ипотеку и ступали на вечную долговую беговую дорожку.

 

7. Пониженные авансовые платежи

Новая практика кредитования вызвала появление нового финансового словаря. Предоставление 100 % ипотечных кредитов расширило рынок для «субстандартных» заёмщиков за годы, предшествовавшие 2008 году. Кредитование даже более чем на 100 % — до 110 % — позволило заёмщикам получать не только собственность, но и достаточный кредит для оплаты брокерских и ипотечных платежей, банковских сборов и, возможно, оставлять достаточно, чтобы «перекрасить и отделать» надежду. Кто же мог сказать «Нет» таким соблазнительным почти бесплатным сделкам? Результатом нулевого первоначального взноса стало бесконечно большое соотношение долг/капитал.

 

8. Процентные ставки-«приманки» с процентными платежами, «взрывающимися» через три года

Банки выписывали ипотечные кредиты с начальными процентными ставками, достаточно низкими для заёмщиков с низкими доходами, чтобы те на них подписывались. Однако эти ставки «взрывались» через несколько лет до уровней высокого риска. Алан Гринспен преуменьшал опасность таких контрактов, указывая, что многие американцы меняют место жительства года через три, поэтому эти должники могут спастись, продав свой дом пресловутому «большему дураку». Это работало до тех пор, пока в 2008 году даже дураки не прекратили покупаться или, по крайней мере, банки перестали кредитовать дураков. Игра закончилась.

 

9. Вторичный рынок для покупателей небанковских ипотек

Ипотечные закладные традиционно принадлежали сберегательным банкам, ссудо-сберегательным ассоциациям и коммерческим банкам, которые и выдавали кредиты. Использование этих закладных в качестве источника дохода сверх процентных выплат вкладчикам сделало эти учреждения достаточно осторожными, чтобы не выдавать чрезмерных ссуд под недвижимость, которая может потерять свою стоимость и привести к падению портфеля банка ниже того, что причиталось вкладчикам и держателям облигаций.

Федеральная национальная ипотечная ассоциация («Фэнни Мэй») и Федеральная корпорация жилищного ипотечного кредита («Фредди Мак») были созданы для содействия развитию рынка государственного страхования пакетных ипотечных кредитов, продаваемых институциональным инвесторам: пенсионным фондам, страховым компаниям и даже немецким банкам федеральных земель. Цель состояла в том, чтобы сделать ипотеку ликвидной, то есть пригодной для продаж самими учреждениями. Большая «ликвидность» означала больший поток сбережений, которые можно было ссужать для взвинчивания цен на недвижимость. Поскольку пенсионные фонды повышали цены на акции с 1950-х годов, они повторили этот опыт в ипотечном кредитовании в конце 1980-х годов.

 

10. Явное мошенничество («ссуды лжецов» и другой «ядовитый» финансовый мусор)

Когда банк зарабатывает деньги, продавая выданные им ипотечные кредиты, вместо учёта в своей собственной бухгалтерии, его интерес к предотвращению дефолта исчезает. Это очень похоже на ночную розничную сеть, продающую по самой высокой цене самые дешевые продукты, какие только она смогла купить, чтобы как можно быстрее увеличить свою прибыль до предела. Некоторые магазины будут покупать некачественные товары и пытаться продавать их как качественные, от патентованных лекарств до пищевых красителей, которые оказываются ядовитыми. С таким мошенничеством можно успешно бороться лишь при государственном регулировании и контроле качества.

Дом или офисное здание, акции или облигации стоят того, что банк будет выдавать какие-то кредиты под их залог. Предел традиционно ограничивался способностью дохода актива покрывать обслуживание долга. Если бы это правило соблюдалось в условиях экономики пузырей, предшествовавшей 2008 году, проблемы с платёжеспособностью или потребность в срочной помощи были бы незначительными, за исключением, возможно, краткосрочного экстренного кредита в условиях нормального спада. Но ипотечные «ссуды лжецов» подделывались, чтобы сообщать о фиктивных доходах, и банки нанимали оценщиков недвижимости, которые выдавали фиктивно высокие оценки собственности. Займы, а, следовательно, и цены на жильё потеряли привязку к платёжеспособности или арендному доходу.

 

Как финансовые пузыри поднимают безубыточную стоимость рабочей силы

 

Рента и проценты увеличивают стоимость жизни, выводя при этом доходы из кругооборота потока производственных и потребительских расходов. Таким образом, эти финансовые расходы одновременно снижают рыночные расходы наряду с увеличением безубыточной стоимости жизни.

Американскую рабочую силу делает такой дорогостоящей ежемесячная «сумма» («nut»), которую наёмные работники должны заплатить, чтобы справиться со своими долговыми обязательствами и заплатить за жильё, налоги и медицинское страхование. До 1980 года работало эмпирическое правило, что банкиры должны утверждать ипотечные кредиты только в том случае, если затраты на жильё не превышали 25 процентов доходов заёмщика. Однако по новым нормативам «Фэнни Мэй»/Федерального жилищного управления FHA можно гарантировать ипотеку, если она полностью поглощает до 43 процентов дохода домохозяйства.

В сфере налоговой политики удержание заработной платы по FICA (федеральный закон «О страховых взносах») на социальное обеспечение и медицинское обслуживание в настоящее время превышает 7,5 %. Штатные, местные и федеральные налоги, а также медицинское страхование могут поглотить ещё 15 процентов. Типичные бюджеты домохозяйств показывают, что обслуживание долга без ипотеки поглощает ещё 10 процентов дохода от заработной платы. Вместе эти платежи в секторе FIRE (и перенос налогов с него на потребителей) поглощают примерно две трети многих семейных бюджетов «синих воротничков», оставляя лишь около трети доступной суммы на текущие расходы:

 

Затраты на аренду или домовладение (включая налог на недвижимость): 35-40%

Прочие затраты на обслуживание долга (кредитные карты, студенческие кредиты и т.д.): 10%

Удержание из заработной платы FICA (Социальное обеспечение и программа «Медикэр»): 7,5%

Другие налоги (подоходный налог, налог с продаж и налог на медицинское страхование): 10-15%

ИТОГО:      около 67%

 

 

Экономике с таким высоким уровнем обслуживания долга, налогами на недвижимость и налоговыми начислениями невозможно конкурировать с менее финансиализированными экономиками, где обеспечение жильём не имеет такого заёмной составляющей, семейные бюджеты не платят по таким высоким уровням долговых обязательств и налоги не так регрессивно перенесены из сектора FIRE на рабочую силу и промышленность.

 

Долговая дефляция

 

При этом накладные расходы рантье оставляют потребителям меньше средств на текущее производство. Это приводит к углублению жёсткой экономии, поскольку инфляция цен на активы уступает место долговой дефляции:

Фаза 1

Потребительский спрос = заработная плата + новые заимствования (то есть рост долга)

Погашение растущих долгов, взятых до 2008 года, привело к фазе долговой дефляции в кредитном цикле.

Фаза 2

Спрос = заработная плата за вычетом обслуживания долга.

Инфляция цен на активы превращается в долговую дефляцию, когда выплата амортизации и процентов (не говоря уже о штрафах за просрочку платежа) истощает доход в кругообороте экономических затрат на производство и потребление («Закон Сэя», рассмотренный в Главе 3). Это замедляет рост. В экономике начинается спад, в то время как объём кредитов и долгов растёт по экспоненте. Выплата этого растущего долга оставляет меньше возможностей для расходования средств на товары и услуги, в то время как государственные налоговые поступления и создание новых денег выплачиваются держателям облигаций вместо того, чтобы расходоваться на государственную инфраструктуру, образование, здравоохранение и другие социальные программы.

Термин «долговая дефляция» был введён в 1933 году Ирвингом Фишером для объяснения того, как банкротства, связанные с неспособностью расплатиться с долгами, уничтожают банковские кредиты и покупательную способность и, следовательно, способность экономики инвестировать и нанимать новых работников. Председатель Федеральной резервной системы Бен Бернанке не сумел этого понять. По его мнению, обслуживание долга просто передает покупательную способность от должников к кредиторам, не влияя на общие расходы на текущее производство. Это предполагает, что кредиторы потратят обслуживание долга, которое они получат, на потребление в таком же объёме, сколько потратили бы задолжавшие потребители и работники.

Ни один экономист до 1980-х годов не предвидел, что дефицит государственного бюджета примет форму трансфертных платежей банкам в форме срочной помощи и дешёвого кредита Федеральной резервной системы. Но с 2008 года рост государственного долга и кредитования центральным банком не был предназначен для увеличения занятости или потребительского спроса. Цель состоит в том, чтобы помочь ликвидности Уолл-стрит, а не потребителям. «Вертолёт» председателя ФРС Бена Бернанке сбрасывал деньги только на Уолл-стрит, чтобы банки могли ещё больше кредитовать и без того обременённую долгами экономику. Идея ФРС о «восстановлении» состояла в том, чтобы финансировать новый финансовый пузырь и опять повысить цены на существующую недвижимость, акции и облигации, как если бы это оживляло промышленную экономику вместо того, чтобы просто отягощать её ещё большим долгом.

Отрицание Бернанке того, что растущий уровень долга не снижает общий рыночный спрос на товары и услуги, напоминает аргумент Мальтуса о том, что землевладельцы вернут свои ренты обратно в экономику. Пытаясь освободить финансовый сектор от ответственности за меры жёсткой экономии, Бернанке заявил, что «долговая дефляция представляет собой не более чем перераспределение от одной группы (должников) к другой (кредиторам). Было высказано предположение, что при отсутствии невероятно больших различий в склонностях к предельным расходам между группами, чистое перераспределение не должно иметь существенных макроэкономических последствий». Другими словами, если кредиторы (или магнаты недвижимости) тратят одинаковую долю своего дохода и прироста капитала на потребительские товары и средства производства, также, как и работники со средней заработной платой, долговой дефляции или общего дефицита расходов не будет, а произойдёт просто передача покупательной способности от должников к кредиторам и их собратьям — рантье.

Но в том-то и дело, что «склонность к расходам» действительно различается у «Одного Процента» и «99 процентов», у рантье, с одной стороны, и у потребителей и производителей — с другой. Как подчёркивал Кейнс в своей «Общей теории занятости, процента и денег», более состоятельные люди тратят на потребление меньшую долю своих доходов. И когда сегодняшние финансисты с Уолл-стрит действительно тратят свои многомиллионные зарплаты и премии на себя, это в основном дорогие предметы изобразительного искусства, роскошные квартиры, которые уже построены, яхты и высокая мода, в основном импортные, как отмечалось уже во времена Мальтуса. Но самое главное, сверхбогатые ссужают большую часть своих доходов, втягивая остальную часть экономики в долги перед ними же, любимыми.

Ирвинг Фишер поддержал в 1933 году политику «Нового курса» президента Рузвельта в отношении расходов и полагал, что увеличение денежной массы и создание кредитов сможет покончить с Великой депрессией. «Когда сверхзадолженности... противодействуют инфляционные силы (будь то случайно или сознательно), результирующий „цикл“ будет гораздо более мягким и регулярным». Фишер ожидал, что подавление долговой дефляции с помощью политики «лёгких денег» (низкий ссудный процент) оживит занятость, заработную плату и цены на товары. Но президент Обама и республиканцы стремились сократить дефицит государственного бюджета, а не расходовать больше денег на экономику. Для Бернанке денежная инфляция после 2008 года была ограничена предоставлением банкам дешёвых кредитных средств Федеральной резервной системы.

Он выразил надежду, что банки предоставят кредиты на рынках недвижимости, акций и облигаций для повторного вздутия цен на активы. «Реальная» экономика была оставлена страдать от долговой дефляции. Но ведь большие долговые накладные расходы включают в себя стоимость кредита, что истощает потребление и инвестиционные расходы. И погашение долговых накладных расходов обостряет жёсткую экономию. Это изменяет характер «сбережений», которые теперь означают выплату долгов, а не деньги в банке.

 

Сбережения за счёт выплаты долга

 

В преддверии 2008 года норма сбережений в США упала до нуля. Представляется, что эта часто обсуждаемая цифра доказывает, что никаких сбережений не было, как будто вся экономика сделала выбор в пользу расточительства и жизни сегодняшним, а не завтрашним днём.

На самом деле, общих сбережений было столько же, сколько и раньше. Валовые сбережения оставались высокими — около 18 процентов национального дохода. Но рост долга не отставал. Большая часть сбережений была ссужена, чтобы стать новым долгом других людей, а не инвестирована в формирование материального капитала. Покупатели жилья, промышленные компании, потребители, даже местные власти и федеральное правительство настолько глубоко погрязли в долгах, что их заимствования полностью поглотили сбережения, что и привело к нулевой норме чистых сбережений. На самом деле, норма внутренних сбережений в США фактически стала отрицательной: — 2 %. Общая норма сбережений была спасена с отрицательной территории иностранными центральными банками (главным образом Китая, Японии и Германии), которые рециклируют свои экспортные излишки в казначейские облигации США. Этот «приток иностранных сбережений» считается частью нормы сбережений США.

Когда банки прекратили кредитование в 2008 году, к маю 2009 года норма сбережений выросла до 7 процентов ВВП. «Нью-Йорк таймс» приветствовала то, что «многие люди откладывали эти деньги вместо того, чтобы их тратить». «Уолл-стрит джорнал» сообщала, что получатели социальных пособий в виде разовых государственных выплат, «похоже, не хотят тратить их сразу». Но эти сбережения не приняли форму, которую большинство людей считают сбережениями. Это не значило, что вернулось осмотрительное поведение и люди стали хранить в банке больше денег для их снятия в чёрный день. Сбережения приняли форму погашения долгов, а не ликвидных денег, доступных для расходов бывших должников, которые обнаружили, что им требуется использовать любые имеющиеся у них ликвидные сбережения. Они просто потратили свой доход на погашение долга, который взяли на себя ранее.

Рассматриваемые сомнительные «сбережения» оказались учётной записью в счетах национального дохода — отрицание отрицания — и, следовательно, положительной. Единственным способом, когда эти сбережения оказывались «деньгами в банке», были выплаты должников их банкам и компаниям, работающим с кредитными картами.

Эта долговая дефляция показывает, насколько ложным является представление об использовании своего дома как пресловутой копилки. Увеличение долга совсем не похоже на снятие наличных со сберегательного счёта. Банкиры скромно называют получение кредитов в форме участия в акционерном капитале (большее заимствование под растущую рыночную цену недвижимости) как «обналичивание» собственного капитала, как будто они не оставляют наследия долгов, которое ограничивает будущие расходы из-за отвлечения большего объёма доходов на выплаты кредиторам.

Чем больше «норма сбережений» росла в мире после 2008 года, тем меньше денег вынуждены были тратить «вкладчики». Должники ели пищу дешевле и сокращали все имеющиеся у них ликвидные сбережения. Эти сбережения «шиворот-навыворот» привели к долговой дефляции.

 

Экономические накладные расходы сектора рантье

 

Сегодняшняя долговая дефляция после «пузыря» не является циклическим спадом, который вернётся к нормальному состоянию в результате «автоматических стабилизаторов». Сохранение существующих долговых тенденций приведёт к дальнейшей поляризации экономики между финансовым сектором и остальной её частью. Для восстановления процветания необходимо изменить методы работы экономики — в основном путём списания долговых накладных расходов.

Пикетти и Саез документально подтвердили степень, в которой всего Один Процент населения владеет большей частью акций и облигаций в банках и других фирмах и получает от них излишки в виде дивидендов, прибыли, процентов, ренты и прироста капитала. Реалистичная модель или картина того, как работает экономика, потребовала бы отделения «богатых» домохозяйств от наёмных работников, которые живут за счёт собственного труда, а не на дивиденды, ренту, проценты и прирост капитала.

Рынки никак не могут поддерживать полную занятость и расти в условиях долговой дефляции и регрессивных налоговых систем, которые достигли сегодняшних масштабов. Экономический Армагеддон, который, как опасался Рикардо, обрушится на промышленный капитализм из-за налогового фаворитизма для класса рантье-домовладельцев, теперь навязывается финансовым сектором. Сегодняшние ипотечные банкиры выросли на плечах землевладельцев, получая ренту в виде процентов, а также денежные потоки из промышленности и значительную часть личного дохода работников.

Промышленный капитализм был революционным в стремлении освободиться от рентного бремени землевладельцев, банковского дела и монополий, унаследованных от феодализма. Но вместо успеха классических реформ финансовый сектор захватил правительственную политику, чтобы подчинить промышленный капитализм капитализму финансовому и его союзникам — рантье.

Политическая проблема заключается в том, что банкиры и держатели облигаций не хотят терять то, что они имеют, даже когда их доходы не могут быть сохранены без погружения экономики в жёсткую экономию, потому что это единственный способ получить долги, которые они продвигали. В следующих главах описывается, как была достигнута такая противоположность экономической демократии и процветанию от Соединённых Штатов до Европы.

 

 

 

 

ГЛАВА 12
Банкиры предвидели крах, а экономисты не хотели замечать

 

Большинство основных теоретических макроэкономических новшеств, начиная с 1970-х годов,... это, в лучшем случае, самоцитирование или саморазвлечение. Исследования, как правило, мотивировались внутренней логикой, устаревшим интеллектуальным багажом и эстетическими задачами прошлых исследовательских программ, а не сильным желанием понять, как работает экономика, не говоря уже о том, как она действует в напряжённых ситуациях и при финансовой неустойчивости. Поэтому, когда разразился кризис, экономисты-профессионалы были застигнуты врасплох.

Виллем Буйтер

 

Когда королева Елизавета посетила Лондонскую школу экономики 4 ноября 2008 года, вскоре после того, как финансовый кризис распространился с Уолл-стрит на лондонский Сити, Парижскую биржу, Франкфурт и Токио, она, как известно, спросила: «Неужели никто этого не предвидел?»

Волна лицемерных заявлений прокатилась от Уолл-стрит до лондонского Сити, что будто бы никто не мог обоснованно предсказать этот крах. Все такие протесты были спектаклем. Банкиры и управляющие хедж-фондов прекрасно знали, что случится, и предусмотрительно разработали политическую стратегию, чтобы заставить правительство спасти их, когда произойдёт катастрофа. Но чтобы убытки понесли «налогоплательщики», этот крах должен был показаться полной неожиданностью, стихийным бедствием, а не следствием плохой политики и явного мошенничества.

«Файнэншл таймс» цитировала многих экономистов, отображавших динамику, которая вела к краху (я был одним из них). Однако притворное незнание стало основанием для утверждений Уолл-стрит, что никто не может быть признан виновным в халатности, не говоря уже о мошенничестве. Было заявлено, что кризис был частью естественного функционирования экономики, а не результатом извращённой политики и внутренней коррупции.

Любые остающиеся сомнения относительно того, сколько людей предвидели надвигающуюся катастрофу 2008 года, можно развеять, взглянув на новый жаргон, придуманный Уолл-стрит и финансовой прессой, которая освещала бум «мусорных» ипотек на основе «ссуд лжецов». Этими лжецами были агенты по операциям с недвижимостью, оценщики, банкиры, упаковщики ипотек и рейтинговые агентства, кредитовавшие так называемых заёмщиков NINJA (No Income, No Job, No Assets, «Ни дохода, Ни работы, Ни активов») по процентным ставкам, которые «взрывались» после того, как истекали сроки первоначально низких ставок-приманок.

Финансовые рынки считались «хрупкими» — название на техническом жаргоне этой разворачивавшейся финансовой пирамиды. Опираясь на фиктивные оценки имущества, Уолл-стрит паковала ипотечные кредиты в облигации, обеспеченные долговыми обязательствами (CDO), и выплачивала рейтинговым агентствам огромные деньги за прикрепление этикеток высшего качества AAA, свидетельствовавших о том, что этот «ядовитый» финансовый мусор был таким же безрисковым, как и казначейские облигации. Когда на эти агентства подавали в суд, они заявляли, что их оценки были лишь «мнениями», а не анализом, заслуживающим осуждения.

Два хорошо финансируемых и широко распространённых мифа поддерживали этот пузырь. Покупатели жилья должны были поверить, что углубление долговой кабалы сделает их богатыми, а не загонит в финансовый угол. И доверчивые инвесторы должны были поверить, что рейтинги AAA означают надёжные инвестиции, а не упакованную ложь.

Такие регуляторы, как Бруксли Борн, председатель Комиссии по фьючерсной торговле товарами, ещё в 1999 году предупреждали о надвигающейся опасности. Её агентству было поручено надзирать за спекуляциями с опционами и фьючерсными контрактами, которые заложили основу краха. Но при Б. Клинтоне министр финансов Роберт Рубин (1995-1999 гг.) и его преемник Ларри Саммерс (1999-2001 гг.) поддержали утверждение Гринспена о том, что никакого регулирования не требуется. «Мы всегда должны быть бдительными в отношении всего, что может повлиять на нашу систему», — храбрился Рубин. «Но я не знаю ни о чём в этой области, что в настоящее время поднимается до уровня системного риска для нашей экономики».

Эти три чиновника, стремясь дерегулировать Уолл-стрит, возглавили борьбу за отмену закона Гласса-Стиголла, запрещавшего розничные депозитные операции банков совместно с инвестиционными банковскими услугами, что превращало Уолл-стрит во всё более безрассудное казино. Никто из этой троицы никогда не извинялся за то, что содействовал последовавшей катастрофе, главным образом потому, что они продолжали преуспевать и после неё. Рубин покинул администрацию Клинтона, чтобы стать главой «Ситибэнк», где он надзирал за падением этого банка в связи с банкротством и финансовым мошенничеством (за что впоследствии банк был оштрафован на десятки миллиардов долларов).

Саммерс стал президентом Гарвардского университета, где потерял 1 млрд долл. в результате спекуляций деривативами, а затем подвязался главным экономическим советником президента Обамы. Эта должность помогла ему присматривать за кругом Рубина с Тимом Гайтнером в качестве министра финансов, его преемником Джеком Лью, Сильвией Мэтьюз Бервелл в качестве директора Административно-бюджетного управления США, а также другими экономистами, поддерживавшими банковскую деятельность и связанными с проектом «Гамильтон», выступавшим за жёсткую экономию. Последняя неолиберальная организация также предоставила Обаме Джина Сперлинга и Джейсона Фурмана для управления Национальным экономическим советом Белого дома.

Конгресс и Белый дом вознаградили ведущих спонсоров своих кампаний, позволив Уолл-стрит поставить своих сторонников во главе ключевых регулирующих комитетов. Те разоблачители, кто подавал жалобы в Комиссию по ценным бумагам и биржам (SEC) и в другие агентства, подверглись преследованиям, насмешкам и были вынуждены уйти в отставку. Министерство юстиции скрыло несколько случаев, когда Комиссия по ценным бумагам и биржам рекомендовала начать уголовное расследование. Был придуман ещё один новый термин: «регулятивный захват», относящийся к укомплектованию надзорных органов сотрудниками банков, над которыми они должны были надзирать. Вся цель регулятивного захвата состояла в том, чтобы отключить регулирующую защиту от экономики пузыря.

Подобный процесс разворачивался и в финансовом центре лондонского Сити. Печально известное «лёгкое прикосновение» Гордона Брауна привело к тому, что банки и страховые компании Уолл-стрит перенесли туда свои самые спекулятивные операции. Исландские «банкиры-викинги» поставили на кон сумму, равную всему ВВП этой страны. Финансовая полиция отступила от мировых финансовых центров, объявив, что наконец-то пришёл дерегулированный свободный рынок, а вместе с ним и самое распространённое мошенничество и чрезмерное кредитование за столетие.

«АИГ Файнэншл Продактс», лондонский офис американской страховой группы «АИГ», взимал нереально низкие сборы за страхование ставок (деривативов) на фиктивно оценённые ипотеки. Его менеджеры просто выплачивали себе поступающий доход, не оставляя ничего похожего на страхование рисков. Анджело Мозило, вернувшись в Соединённые Штаты, увидел, что надвигается крах 2008 года, и написал обращение, предупреждающее персонал его компании «Кантривайд Файнэншл» о росте мошенничества, как будто оно не было сосредоточено в его собственной компании. Он оказался достаточно предусмотрительным, чтобы продать свои акции на сумму 406 млн долл. и защитить свою зарплату и бонусы на сумму более 100 млн. долл. от когтей обвинителей в будущем.

Во всем банковском секторе организаторы того, что станет огромной неплатёжеспособностью, хватали деньги и сбегали, оставляя за собой подставные учреждения. Самым безответственным банком, в который ушёл Рубин в 1999 году после своего «спуска с небес» — из Минфина Клинтона, оказался «Ситигруп». Под руководством Рубина «Ситигруп» вплёл свою спекулятивную деятельность в настолько сложную сеть уровней, что, когда регуляторы Федеральной корпорации по страхованию вкладов (FDIC) подумали о его внешнем управлении в 2008 году, они сочли невозможным распутать лабиринт, чтобы выяснить, кто должен, сколько, кому и как учесть комплексные деривативы в основе потерь «Ситигруп».

Никто не мог знать заранее, когда бурный рост спекуляций достигнет своего пика. Эндшпиль часто вызывается растратой или банкротством, которые «замораживают» рынки. «Когда музыка смолкнет, с точки зрения ликвидности всё будет сложно», — объяснял Чарльз Принс, преемник Рубина в «Ситигруп», в июле 2007 года в интервью «Файнэншл таймс» за год до краха. «Но пока музыка играет, ты должен встать и танцевать. Мы всё ещё танцуем». При зарплатах и бонусах, каждые три месяца отражающих результаты работы менеджеров денег, они боятся отстать от движения, пока оно себя не исчерпает. Недостаточно понимать, что рынок переоценён. Нужно продолжать следовать этому движению, пока пресловутые «большие дураки» продолжают покупаться.

Для общего потребления Принс повторил как попугай утверждение Уолл-стрит о том, что финансовая система имеет встроенные стабилизаторы. «Глубина общих фондов ликвидных средств гораздо больше, чем раньше, поэтому теперь разрушительное событие должно быть гораздо более разрушительным, чем когда-либо раньше», — уверял он инвесторов. Но он знал, что игра идёт к концу. «В какой-то момент, — признал он, — разрушительное событие будет настолько значительным, что вместо заполнения ликвидностью, эта ликвидность будет использована по-другому». Все менеджеры денег с Уолл-стрит приготовились бежать к выходу, как только разразится ожидаемый крах.

Чтобы гарантировать поддержку правительства, когда настанет этот день, Уолл-стрит лоббировала назначение своих менеджеров, чтобы контролировать Федеральную резервную систему, Минфин и ключевые комитеты Конгресса, а также Европейский центральный банк, которые после 2008 года должным образом финансово помогли кредиторам полностью за счёт налогоплательщиков.

Крупнейшие банки, брокерские конторы и менеджеры денег не заинтересованы в том, чтобы люди поняли: реклама финансов как путь к процветанию на самом деле служит лишь их собственным доходам. Поэтому финансисты поддерживают академическую теорию, уверяя людей, что каждый крах («самокорректирующийся циклический спад») заканчивается восстановлением. Оно приведёт домовладельцев и других должников к новым высотам, пока эти 99 процентов сохраняют «доверие» (эвфемизм для легковерных) к системе и позволяют инсайдерам Уолл-стрит первыми дезертировать с корабля.

 

Как «мусорная» экономика проложила путь к краху 2008 года

 

Почему демократии не удалось убедить политиков заставить финансовый сектор служитьпромышленному процветанию, а не откачивать получаемые доходы? Что случилось с веком классической экономики, которая разработала политику во избежание такой судьбы?

Нечто вроде trahison des économistes (предательства экономистов), которое произошло из-за того, что Эразм называл «учёным невежеством», а Веблен — «привитой неспособностью» справляться с самыми насущными проблемами. Общепринятая, господствующая экономика, украшенная сложной математикой, как если бы она была объективной естественной наукой, стала лоббистской попыткой ликвидировать государственную власть в области регулирования и налогообложения рантье. Хорошо оплаченные модели продвигают обоснование «просачивающегося богатства» как статус-кво, как если бы оно было порождено непреложными законами экономики. Идеологи «свободного рынка» также рассуждают от обратного, чтобы получить логическое «доказательство» того, что экономика становится менее затратной и более эффективной за счёт снижения уровня заработной платы, отмены налогов на богатство, сокращения государственных расходов и приватизации инфраструктурных монополий.

В результате симбиоза банкиров и других рантье долг создаётся в основном для приобретения льгот по извлечению ренты и других возможностей, приносящих ренту, а затем для превращения этой экономической ренты в проценты и соответствующие финансовые доходы. Почти все новые кредиты начиная с 1980 года были предоставлены сектору FIRE: кредиты для передачи прав собственности на активы при одновременном обременении экономики долгами, а не для создания нового богатства.

Пагубное предположение состоит в том, что зарабатывать деньги, используя заёмные средства или схожие технологии, так же продуктивно, как и инвестировать в новые средства производства. Намечаемый эффект состоит в том, чтобы передать финансовое управление «технократам», которые оказываются банковскими лоббистами, объединившими нескольких учёных в качестве полезных идиотов, встроенных в хорошо финансируемые «фабрики мысли». Почти так же, как нефтяная промышленность субсидирует «мусорную» науку, чтобы не признавать, что выбросы углекислого газа способствуют глобальному потеплению, и Уолл-стрит финансирует «мусорную» экономику, чтобы отрицать, что долговое загрязнение ввергает экономику в хроническую жёсткую экономию и безработицу. Их вывод: никакого общественного регулирования не требуется, как и расходов на очистку, чтобы компенсировать причинённый ущерб.

 

Вопросы, на которые должна ответить обоснованная экономическая теория

 

Сегодня, спустя годы после финансового кризиса 2008 года, наиболее актуальной задачей экономической теории должно стать объяснение того, почему не восстановились расходы на занятость и потребление. Федеральная резервная система предоставила банкам 4 триллиона долларов, а Европейский центральный банк — 1 триллион евро, в ходе количественного смягчения, для помощи финансовому слою на вершине экономической пирамиды, а не для списания долгов или оживления «реальной» экономики за счёт государственных расходов. Этот гигантский процесс создания денег мог бы позволить должникам освободиться от долгов, чтобы они могли возобновить расходы для поддержания кругооборота производства и потребления. Вместо этого правительства оставили экономику в тисках задолженности, создавая деньги только для раздачи финансовым учреждениям.

Оруэлловская риторика используется для описания правительств, испытывающих дефицит бюджета и центральных банков, создающих кредиты, чтобы помочь банкам и держателям облигаций, но не занятости и производству. Это называется «сохранением системы». Однако то, что предполагается сохранить, это не экономика с задолженностью, а долговые накладные расходы, причитающиеся финансовому сектору. Центральные банки старательно избегают любых попыток количественно определить, в каком объёме можно направить заработную плату, прибыль и налоговые поступления на выплаты кредиторам, не вызывая экономического коллапса и несостоятельности. Сегодняшний кризис отвергается как аномалия, исключаемая предположениями, сделанными вначале. Это слепое пятно является предпосылкой для направления экономики по пути долговой дефляции.

 

Радикальные изменения

в процентных ставках, ценах на активы

и заработной плате после 1980 года

 

Радикальные изменения в финансовой и фискальной динамике, которые привели к краху 2008 года, были инициированы Маргарет Тэтчер в Великобритании и Рональдом Рейганом в 1980-х годах. Ключевая тенденция, которую они стремились переломить, была связана с процентными ставками. 35-летний рост ставок с 1945 по 1980 год достиг неустойчивого пика бедствия в 20 % для кредитов основным корпоративным заёмщикам. Председатель Федеральной резервной системы Пол Волкер (1979-1987 гг.), ограничивая денежную массу для замедления темпов инфляции, сделал кредит более дорогим и остановил бум на финансовых рынках и рынках недвижимости. Цены на уже выпущенные облигации (с более низкими процентными ставками) упали, а цены на акции и недвижимость последовали их примеру. После 1980 года ставки неуклонно снижались.

Тенденция с заработными платами также изменилась на обратную. Начиная с войны во Вьетнаме и проводимой до начала 1970-х годов политики «пушек и масла», заработная плата росла быстрее общего уровня цен. Но с конца 1970-х годов она почти не изменилась. Потребительские цены за последние тридцать лет также стабилизировались. Что выросло, так это цены на активы, подпитываемые приливной волной банковского кредита, раздувавшего величайший в истории рост цен на рынке облигаций. На фондовом рынке, облигациях и недвижимости было заработано больше денег, чем при использовании рабочей силы для производства товаров на продажу.

 

Структурные изменения

в мировой экономике и политике с 1980-х годов.

Дерегулирование ведёт к взрыву мошенничества

 

1. Процентные ставки, которые определяют цены на облигации, акции и недвижимость

До 1980 года: устойчивый рост реальной заработной платы и уровня жизни, особенно в условиях политики «пушки и масло».

После 1980 года: падение процентных ставок подпитывает «рынок быков» для облигаций, который распространяется на акции и недвижимость.

 

2. Уровни заработной платы

До 1980 года: устойчивый рост реальной заработной платы и уровня жизни, особенно в условиях политики «пушки и масло».

После 1980 года: стагнирующая реальная заработная плата при этом больше тратится на обслуживание долга, жильё и налоги на социальное обеспечение.

 

3. Политическая философия

До 1980 года: социал-демократическая политика: возрастающая роль правительства и «кейнсианские» государственные расходы как антициклическая стабилизация.

После 1980 года: неолиберальное дерегулирование и приватизация, демонтаж программ социальных расходов и инвестиций в общественную инфраструктуру.

 

4. Налоговая философия

До 1980 года: прогрессивный подоходный налог и налогообложение недвижимости и финансового богатства.

После 1980 года: налоговый сдвиг с недвижимости и других богатств сектора FIRE и высоких доходов на наёмных работников (более тяжёлый налог FICA) и потребителей (налоги с продаж и налог на добавленную стоимость).

 

5. Богатство и распределение доходов

До 1980 года: тенденция к более равномерному распределению богатства и доходов.

После 1980 года: углубление поляризации богатства и доходов в руках Одного Процента.

 

6. Регулирование деятельности банков

До 1980 года: разделение розничного банкинга и спекулятивного инвестиционного банкинга по закону Гласса-Стиголла.

После 1980 года: отмена закона Гласса-Стиголла в 1999 году позволяет Уолл-стрит создавать холдинговые компании для поглощения коммерческих банков, сберегательных банков и ссудо-сберегательным ассоциациям (S&L). От Чили до постсоветского пространства банковские филиалы контролируют промышленные филиалы в группах и конгломератах.

 

7. Правоприменение

До 1980 года: преследование за финансовые махинации и преступления, особенно после кризиса со ссудно-сберегательными ассоциациями (S&L) в 1980-е годы.

После 1980 года: декриминализация финансового и бухгалтерского мошенничества, особенно при Эрике Холдере.

 

8. Пенсионное планирование

До 1980 года: заработная плата откладывалась в виде пенсионных планов с установленными выплатами для обеспечения надёжности пенсий, в основном за счёт инвестиций на фондовом рынке. (Капитализм пенсионных фондов).

После 1980 года: пенсионные планы сокращены до планов с установленными взносами или уничтожены при банкротстве. Менеджеры денег вкладывают пенсии в выкупы контрольных пакетов акций за счёт кредита (LBO) и финансовые спекуляции.

 

9. Бухгалтерский учёт и качество статистики

До 1980 года: строгое государственное регулирование обеспечивало точную финансовую и экономическую статистику. Банкротство «Артур Андерсен» из-за её роли в мошенничестве «Энрон».

После 1980 года: Бухгалтерский учёт «по финансовой модели» и забалансовые дочерние компании («стиль Энрон») делают корпоративную статистику всё более нереалистичной, чтобы избежать налогов.

 

10. Законодательство о должниках/кредиторах

До 1980 года: всё более гуманное обращение с должниками благодаря более мягким законам о банкротстве и прощению долгов.

После 1980 года: личное банкротство усложняется для домашних хозяйств, бизнеса и правительства из-за роста долговых накладных расходов. Государства-должники вынуждены приватизировать общественное достояние, продавая его частным покупателям, получающим ренту.

 

11. Международная торговля и финансы

До 1980 года: торговый баланс обычно отражает конкуренцию, основанную на относительных ценах и стоимости жизни.

После 1980 года: затраты на рабочую силу и промышленность всё больше отражают проценты, земельную ренту, монопольную ренту и другую динамику сектора FIRE, а не прямые производственные затраты.

 

Алан Гринспен, будучи председателем Федеральной резервной системы в период с 1987 по 2006 годы, воспрепятствовал попыткам членов совета директоров обуздать мошенническую практику задолженности и поставил дерегуляторов во главе недоукомплектованных надзорных органов. В 2004 году ФБР предупреждало о взрыве финансового мошенничества. Но Гринспен, не делая различий между свободными рынками и откровенным обманом, расчистил путь для «мусорного» ипотечного кредитования.

Вместо защиты экономики от опасности неполноценная система регулирования защищала банкиров от судебного преследования. Штрафы выплачивались их компаниями (то есть «акционерами») или по страховым полисам, без признания уголовной ответственности. После того, как «Бэнк оф Америка» приобрёл «Кантривайд Файнэншл», её страховщики выплатили штраф в размере 20 млн долл. за «кредиты лжецов», вброшенные в финансовую систему Анджело Мозило. Банки «Ситигруп», «Джи Пи Морган Чейз», «Голдман Сакс» и другие заплатили миллиарды долларов в виде корпоративных штрафов за урегулирование мошенничества со стороны их менеджеров на сотни миллиардов долларов.

Эрик Холдер, будущий генеральный прокурор президента Обамы, подал пример доброжелательного отношения к финансовым преступникам при президенте Клинтоне в 2000 году, когда договорился о помиловании Марка Рича с его миллиардами украденных долларов. Сделка выглядела подозрительно, как плата за щедрое финансирование библиотеки Клинтона бывшей женой Рича. Бывшие чиновники и инсайдеры теперь наперебой предлагают свою помощь, чтобы показать, насколько извращённой стала регулятивная система, отказавшаяся от судебного преследования за поведение, которое привело к 2008 году. Но министерство юстиции по-прежнему воздерживается от привлечения к ответственности конкретных лиц или того, чтобы заставить их вернуть полученные деньги. Помимо того, что профессионалы-экономисты не желают иметь дело с задолженностью или финансовым мошенничеством, суть регулятивного захвата Уолл-стрит заключается в том, чтобы добиться укомплектации нерегуляторами агентств, отвечающих за регулирование банковской деятельности и фондового рынка.

 

«Мусорная» математика стоит за «мусорной» экономикой

 

Майрон Шоулз и Роберт Мертон получили в 1997 году Нобелевскую премию по экономике от Шведского центрального банка за уточнение математической формулы для вариантов ценообразования на основе статьи, написанной Шоулзом и Фишером Блэком в 1973 году. В качестве ещё большей награды Шоулза и Мертона пригласили внедрить их математику в практику как руководителей хедж-фонда «Лонг-Терм Кэпитэл Менеджмент» («ЛТКМ»). Через девять месяцев после присуждения премии «ЛТКМ» потерял 4,6 млрд долл. и обанкротился. Более миллиарда долларов было потеряно всего за два дня кризиса, разразившегося в сентябре 1998 года, когда фондовый рынок упал на 508 пунктов.

Этот фонд следовало бы назвать «Шорт-Терм Кэпитэл Менеджмент», поскольку в его формулах риска предполагалось, что любые изменения цен будут лишь незначительными. В книге «Чёрный лебедь» (2007 г.) Николас Талеб сравнил стратегию «ЛТКМ» с «подбиранием мелочи перед паровым катком», то есть как серию возможных небольших выигрышей с минимальным ожиданием больших потерь. Такое полное уничтожение происходит всегда, когда производится сомнительное кредитование, в предположении, что его неизбежность лежит далеко от вершины колоколообразной кривой вероятности.

Почти всем крупным фирмам Уолл-стрит было предложено внести свой вклад в спасение «ЛТКМ», чтобы предотвратить серьёзный финансовый разрыв в сети компьютеризированных ставок, которой этот хедж-фонд опутал крупные инвестиционные банки Уолл-стрит. Банк «Леман Бразерс» воздержался, за что был должным образом наказан в 2008 году. К тому времени самые большие ставки зависели от того, обрушится ли рынок «мусорных» ипотек и когда? («Леман Бразерс» слишком заигрался).

 

Инсайдеры Уолл-стрит предвидели грядущий кризис и пытались на нём нажиться

 

В год, предшествовавший сентябрьскому кризису 2008 года, появилось множество предостережений.

Мир изменился 9 августа 2007 года. Именно тогда французский банк «БНП Париба» объявил, что больше не позволит инвесторам изымать деньги из своих субстандартных фондов. Банк не мог их оценить, потому что никто не хотел их покупать.

Это была ошибка, но она была совершенно не похожа на ту ошибку, что должна была произойти. «Ястребы» убедили себя в том, что финансовый кризис длится уже так долго, что его больше нет. У этих банков было более чем достаточно времени, чтобы снизить свои риски, работая с проблемными фирмами. То есть одно банкротство, скажем, банка «Леман Бразерс» не должно было вызвать каскада других. Или, как сказал Джеймс Буллард, президент ФРС в Сент-Луисе, «уровень системного риска резко упал и, возможно, до нуля».

Регуляторы не только закрывали глаза на безрассудное кредитование и мошенничество, но и стремились замалчивать предупреждения, которые угрожали снижением цен и доходности спекулятивных ценных бумаг пузыря. Защитником главных неудачников на Уолл-стрит стал прислужник Рубина Тим Гайтнер, который присоединился к миллиардеру с Уолл-стрит и пропагандисту политики жёсткой экономии Питеру Питерсону, рекомендовавшему молодого Гайтнера на пост президента Федерального резервного банка Нью-Йорка. Как Гайтнер писал в своих мемуарах «Стресс тест — воспоминания о финансовом кризисе»: «Я по существу вернул правление Федерального нью-йоркского банка к его историческим корням как элитного реестра местных финансовых кругов». В ходе классического примера регулятивного захвата Гайтнер реорганизовал свой совет директоров, включив в него буквально галерею мошенников с Уолл-стрит, «в том числе генерального директора „Леман Бразерс“ Дика Фулда, генерального директора „Джи Пи Морган Чейз“ Джейми Даймона, бывшего председателя „Голдман Сакс“ Стива Фридмана, который всё ещё состоял в совете директоров фирмы, и генерального директора „Дженерал электрик“ Джеффа Иммельта».

Занимаемая должность позволила Гайтнеру спасти «Ситигруп» Рубина и держателей его облигаций от публичного отчуждения в пользу государства после оказания помощи, отговорившись, что альтернативой станет хаос для экономики в целом. Когда Гайтнер был выдвинут на пост министра финансов в 2009 году, он заверил в Конгрессе допрашивающего его Рона Пола из Техаса, что боролся против регулирования: «Я никогда не был регулятором, хорошо ли это или плохо. И я думаю, что вы правы, говоря, что мы должны быть очень скептически настроены к идее, что регулирование может решить все эти проблемы. У нас есть части системы, которые перегружены регулированием.... Проблема была не в отсутствии регулирования. Оказалось, что несмотря на имеющееся регулирование вы получали громадный рост рисков».

Гайтнер представлял собой гораздо больше, чем просто дерегулятора. Он защищал пузырь и нью-йоркских банкиров, которые и соорудили этот пузырь вопреки возражениям критиков. После краха банка «Беар Стернс» 18 марта 2008 года Гайтнер заверил Федеральный комитет по открытым рынкам, что инвестиционным банкам не нужно откладывать большие резервы: «Сейчас очень трудно судить, что финансовая система в целом или банковская система в целом недокапитализированы». Для Гайтнера реальной опасностью, похоже, были не «мусорные» ипотеки, спекуляции на деривативах или другие долговые рычаги, а экономисты, которые предупреждали публику о необходимости уйти с этого рынка. «Нет ничего более опасного в том, с чем мы сталкиваемся сейчас, — обвинял Гайтнер, — чем люди, которые хорошо осведомлены в этом вопросе и подпитывают эти общие опасения по поводу нашего авторитета и основных сильных сторонах финансовой системы».

Гайтнер будет играть главную роль почти во всех оставшихся главах этой книги благодаря его неустанным шагам, направленных любой политики, которая может не принести пользы или хотя бы ограничить власть крупных нью-йоркских банков. Выступая в качестве особого защитника мошеннических операций в «Ситигруп» и «Голдман Сакс» (в своих претензиях к «АИГ»), Гайтнер был вызван к Альберту Шпееру из администрации Обамы, аппаратчику, поставленному Рубином и Саммерсом для противодействия регуляторам и критикам.

Будь то в Лас-Вегасе или на Уолл-стрит, экономика казино работает вне логики промышленного капитализма. Это игра с нулевой суммой, в которой состояния делаются на ставках с контрагентами и клиентами. Богатство перераспределяется между удачливыми игроками, а не создаётся. Действительно, «продукт» — это совокупность «токсичных» закладных. Выбор времени на таких рынках зависит от капризных ветров на торговых площадках в Нью-Йорке и Чикаго. Это временной горизонт грабителей банков и — банков-грабителей. Сама идея состоит в том, чтобы безопасно убраться до того, как пик будет достигнут, потому что крахи происходят быстро и резко.

Все такие крахи вызываются разрывами в цепочках платежей. Мошенничества, растраты или безрассудные спекуляции, которые ведут к этим разрывам, прорываются, как аневризмы, в самом тонком месте долговой финансовой поверхности. Наибольший долговой рычаг возникает, когда за долгом вообще нет никаких реальных активов, в стиле Понци или Мадоффа, как в случае краха 2008 года. Но ФРС была больше обеспокоена ростом заработных плат, чем ростом цен на недвижимость и финансовые ценные бумаги. Инфляция цен на активы приветствовалась; опасались роста заработной платы.

Кризис явился как неизбежный результат математики сложного процента и фиктивных финансовых оценок. С января по середину марта 2008 года цены акций банков и брокерских акций упали примерно на 40 процентов. Но до тех пор, пока танец ускорялся до последней степени безумия, подобного «Болеро» Равеля, стоять в стороне означало бы позволить конкурирующим менеджерам денег докладывать о лучших доходах. Целью было хапнуть денег и сбежать. Как сказал мне один трейдер: «Всё, что надо — это разбогатеть раз в жизни». Для большинства игроков это и был тот момент удачи, который разжигал лихорадку жадности вплоть до 2008 года, после чего цены на жильё упали примерно на 30 процентов.

 

* * *

 

Инвестиционный банк «Беар Стернс» обанкротился 17 марта 2008 года. Была организована предварительная продажа акций банку «Джи Пи Морган Чейз» по 2 доллара за акцию, но Федеральная резервная система почувствовала такое сострадание к акционерам «Беар Стернс», что вмешалась, чтобы поглотить убытки от «токсичных отходов» на 29 млрд долл., так что они смогли получить в пять раз больше. Но когда через полгода, 15 сентября, рухнул инвестбанк «Леман Бразерс» министр финансов Хэнк Полсон заявил журналистам, что этот банк невозможно спасти. «Леман Бразерс» завяз в «мусорных» ипотеках, которые он надеялся продать пенсионным фондам и немецким банкам федеральных земель, и было бы пародией вознаграждать акционеров за доверие к безрассудному поведению этой фирмы.

«Беар Стернс» и «Леман Бразерс» не были похожи на банки, где обычные люди хранят свои чековые и сберегательные счета. Они имели дело с другими финансовыми учреждениями и Одним Процентом. До 1999 года закон Гласса-Стиголла эпохи Депрессии изолировал розничную банковскую систему от таких крупных финансовых игроков, чтобы минимизировать риск для вкладчиков. Но бесстыдный демонтаж Биллом Клинтоном этой финансовой «противопожарной стены» позволил «Ситигруп», «Бэнк оф Америка» и другим коммерческим банкам стать холдинговыми компаниями, в которые входили инвестиционные дома, страховые и ипотечные компании, биржевые маклеры и брокеры по недвижимости.

Обманчивое обещание дерегулирования состояло в том, что позволение банкам делать всё, что они хотят, сделает работу финансовой системы более эффективной. Реальность же такова, что спекуляции и откровенно нечестные сделки стали переплетаться с розничными банковскими операциями, перенося риск на те банки, которые были относительно безрисковыми до 1999 года. Убытки были сконцентрированы среди крупных игроков Уолл-стрит, «слишком больших, чтобы обанкротиться», и с огромным политическим влиянием, чтобы их могли ограничивать регулирующие органы. Даже банки, занимавшиеся самыми безрассудными или явно мошенническими операциями, были защищены и спасены. Субсидирование «Ситибэнк», «АИГ» и других организаций, которые потеряли так много, что иначе не смогли бы заплатить удачливым игрокам и спекулянтам, удержало казино Уолл-стрит на плаву за государственный счёт.

Генеральный прокурор Эрик Холдер и Лэнни Брейер отказались выдвинуть обвинения в подделке документов против отделений недвижимости банков и ипотечных брокеров. Эпитет «ссуды лжецов» применялся только к заёмщикам с низким доходом, которые ставили свою подпись под заявлениями на ипотеку, заполненными «Кантривайд Файнэншл» и другими источниками токсичных финансовых загрязнений. Те десять миллионов домовладельцев, чей долг взлетел выше рыночной цены их домов («отрицательный собственный капитал»), не получили никакого снисхождения, такого, как получили банки. На них обрушилась волна лишений прав выкупа из-за подписанных роботом документов, до сих пор незаконных в соответствии с законодательством США, но которые были разрешены просто потому, что эта практика была настолько распространённой, что применение закона могло привести к слому всей системы.

«Система» была именно тем, что надо было сломать! Финансовые проделки на Уолл-стрит не были «экономикой». Это были банкстеры, делавшие вид, что их интересы совпадают с интересами экономики в целом. Как будто сохранение долгов сохраняло реальное богатство и занятость, а не разрушало их.

Было оказано чрезвычайно сильное давление, чтобы вбить в головы мысль о том, что спасение сверхбогачей с Уолл-стрит необходимо для спасения повседневной роли банков в обработке чеков и упрощении платежей для 99 процентов населения. Но застрахованным вкладчикам потеря средств никогда не грозила. Не угрожала банкоматам и нехватка бумажных денег. Такая помощь была ловко задумана, чтобы спасти этих крупных кредиторов, а не обычную экономику. Объявление плохих банков неплатёжеспособными заставило бы их незастрахованных вкладчиков, держателей облигаций и акционеров списать свои убытки от их сомнительных кредитов.

Своекорыстные заявления о том, что катастрофа была непредвиденной, привели к ответной реакции в пользу Уолл-стрит, организованной в чрезвычайных условиях и при помрачении рассудка у общественности. Безнадёжные долги и «ссуды лжецов» сохранились, вместо того, чтобы списать их до присущих им рыночных оценок. Это спасло банки и держателей их облигаций в некоторой степени тем, что была навязана долговая дефляция и меры жёсткой экономии от Соединённых Штатов до Европы.

Утверждение о том, что сохранение долгового бремени было необходимо для содействия восстановлению, является примером демагогии по Оруэллу. Банки и их клиенты были спасены за счёт всей экономики. Средний класс уничтожается, в то время как рынки сокращаются. И результат — сегодняшняя жёсткая экономия после 2008 года. Обслуживание долга выжимается с помощью ипотечных долгов, задолженности по студенческим кредитам и по кредитным картам. Реальная заработная плата и «рынки» переживают застой, потому что потребители мало что могут потратить, так как большая часть их доходов уходит на обслуживание долга.

Неолиберальные экономисты утверждают, что долг — не проблема и может быть проигнорирован, потому что (как говорится) «мы в долгу перед самими собой». Согласно этой спорной логике, всё сводится к чистому нулевому балансу, в котором задолженность одного человека рассматривается как актив другого. Эта упрощённая и вводящая в заблуждение точка зрения игнорирует размеры «кто/кому»: большая часть чистого долга 99 процентов принадлежит Одному Проценту («самим себе» — Уолл-стрит). Кредит, который создают банки, увеличивает расходы на рантье, а не способствует стабильности цен и доходов.

Тридцать лет неолиберальной «мусорной» экономики подготовили почву для навязывания массовой безработицы, эмиграции и приватизационных распродаж. И то, что дефицит государственного бюджета вызывает инфляцию — это обман. Но инфляция в основном оставалась под контролем в течение нескольких последних десятилетий. Критики государственных расходов на самом деле выступают против государственного финансирования из общего бюджета программ социального обеспечения, медицинского обслуживания престарелых («Медикэр») и других социальных программ, включая прогрессивные налоги, уплачиваемые самыми богатыми классами. Лицемерие бросается в глаза, когда Уолл-стрит восхваляет создание государственного долга при выпуске денег правительствами, чтобы спасти банки.

Эта асимметричная картина создания долгов разрушает нашу промышленную экономику и расширяет разрыв в богатстве и доходах. Она также подрывает экономическую дисциплину, мешая осознанию того, что сегодняшняя экономическая и финансовая жёсткая экономия основана на обмане, что финансовые и другие рантье-нахлебники являются частью экономики Хозяина, а не навязанной и грабительской, и что сегодняшняя жёсткая экономия, по сути, не является по сути ни естественной, ни неизбежной. Это результат финансовой политики, которой почти полностью подчинена деятельность правительств. Поэтому в оставшейся части этой книги описывается, как с 2008 года финансовая система получила контроль над государственной политикой во всём мире, «освободившись» от общественного контроля и отделавшись от промышленных инвестиций, за исключением финансирования поглощения корпоративных активов.

 

 

 

 

ГЛАВА 13
Переворот 2008 года: спасение Уолл-стрит вместо экономики

 

Иногда я думаю, что люди в финансовом секторе не хотят, чтобы вы понимали, в чём суть проблем. Конечно, если рядовые избиратели сбиты с толку или чувствуют, что не понимают в чём эти проблемы, они вряд ли окажут политическое влияние на их решение. Это служит лишь целям негодяев, которые не хотят значимой защиты со стороны правительства от их рискованных делишек.

Шейла Бэйр «Быка за рога» (2012 г.), стр. 323

 

Финансовый сектор мобилизовал свои силы во время банковского кризиса 2008 года, чтобы убедить мир в том, что спасение несостоятельных банков восстановит процветание. Скрытая цель состояла в том, чтобы полностью изменить систему прогрессивного налогообложения и финансового регулирования, которыми руководствовалась экономика со времени «Нового курса». Такое изощрённое политическое мошенничество позволило Одному Проценту начиная с 2008 года монополизировать восстановление и увеличить своё богатство и преимущество в доходах перед остальным населением.

Но такой разрыв в богатстве не является результатом какого-либо непреодолимого экономического закона природы. Он отражает систему субсидий, налогового фаворитизма и финансовой помощи (срочных мер по спасению государством), хитро устроенную лоббистами и банковской элитой, чтобы противостоять чувству справедливости большинства людей. Кризис 2008 года предоставил им возможность присвоить огромные суммы и субсидии, угрожая, что в противном случае наступит хаос.

Альтернатива, несомненно, была.

Она означала для банков, держателей облигаций и остальных «ростовщиков», входящих в Один Процент, списание с баланса безнадёжных кредитов как своих убытков. Но Конгресс оставил безнадёжные долги на бухгалтерском учёте, поддавшись ложной угрозе пустых банкоматов и убытков даже на застрахованных банковских счетах.

Идея Федеральной резервной системы об оживлении процветания состояла в том, чтобы опять раздуть новый пузырь, предоставив почти бесплатные кредиты банкам, причём ФРС делала вид, что она не ведёт финансовую войну. В то время как ФРС без особых усилий оказала помощь Уолл-стрит на триллионы долларов в ходе количественного смягчения, администрация Обамы предупредила, что программы социального обеспечения должны быть сокращены для сбалансирования будущих бюджетов. Новые деньги должны были быть потрачены только на финансовые ценные бумаги, а не на материальные инвестиции.

В то время как проценты, амортизация и штрафы по долговым накладным расходам уменьшали потребительские расходы и промышленные инвестиции, банки лишали должников права выкупа и передавали их активы кредиторам. Это способствовало фискальному кризису, подкреплённому хором призывов с Уолл-стрит решить его путём приватизации государственной инфраструктуры и социального обеспечения, сокращения социальных расходов и уменьшения пенсий.

Но каким бы путём отныне ни пошла экономика, вернуться к обычному состоянию до 2008 года невозможно. Таким образом, не может быть и речи о «восстановлении» прошлого, учитывая чрезмерный рост долгов, которые не могут быть выплачены. Есть две альтернативы движения вперёд: либо (1) банки и держатели облигаций понесут убытки, если долги будут списаны; либо (2) экономика столкнётся жёсткой экономией на поколение, поскольку долговая дефляция и приватизация душат рост и восходящую мобильность. В этом случае Один Процент унаследует богатство, а 99 процентов — долговую кабалу.

Политическая цель финансового сектора — это замена демократически избранных правительств и государственного планирования технократами, назначаемыми банками. В первые шесть лет количественного смягчения Федеральная резервная система выпускала деньги для спасения Уолл-стрит, но не для финансирования ощутимого роста или требуемых списаний долгов домохозяйств и «мусорных» ипотечных кредитов, которые «запустили» кризис.

Главная стратегия этих банкстеров заключается в том, чтобы использовать экономические проблемы как возможность для захвата активов из общественного достояния, наряду со способностью правительства взимать налоги и создавать деньги. Вместо того, чтобы облагать налогом богатство рантье и тратить средства на восстановление инфраструктуры, федеральные и местные органы власти вынуждены продавать дороги общего пользования, чтобы покупатели превращали их в платные, почти также, как они создали возможности извлечения ренты в системе здравоохранения.

 

Как разрешение кризиса 2008 года в корне отличалось от прошлых решений

 

В течение века банковские кризисы развивались по хорошо понятной схеме. Безнадёжные долги и инвестиции списывались. Депозиты в банках, которые выдавали безнадежные кредиты, сокращались до той остаточной стоимости, которая оставалась после потери права выкупа заложенного имущества, а продажи описанного имущества сметали цены, раздутые за счёт долгов. Эндрю Меллон, министр финансов президента Герберта Гувера, подытожил этот процесс, консультируя президента в ноябре 1929 года: «Ликвидировать рабочую силу, ликвидировать запасы, ликвидировать фермеров, ликвидировать недвижимость. Это вычистит гниль из системы. Высокая стоимость жизни и высокий уровень жизни понизятся. Люди будут работать усерднее, жить более нравственной жизнью. Ценности будут приведены в порядок, а предприимчивые люди будут выбирать из менее квалифицированных людей».

До 2008 года почти никто не ожидал, что крупнейшие банки Уолл-стрит, такие как «Ситигруп» и «Бэнк оф Америка», будут набирать «менее квалифицированных людей». Но финансовые лоббисты настаивали на том, что для подготовки пути к новому процветанию этим учреждениям был необходим особый фаворитизм.

До 2008 года в финансовых кризисах всегда был луч надежды: списание долговых накладных расходов для возможности восстановления экономики. Облегчение бремени задолженности путем банкротства традиционно приводило к снижению цен на жильё до более доступных уровней. Но целью ФРС было (и остаётся) сохранение экономической власти Одного Процента и оживление банковских балансов путем предотвращения падения цен на рынках жилья и фондовом рынке или цен облигаций. Но вместо списания безнадёжных долгов, накопившихся до 2008 года, они были сохранены. В сочетании с урезанием программ государственных расходов это ведёт к сокращению внутреннего рынка и падению заработной платы вместо поддержки цен на жильё и другие активы. Банкам была оказана спасительная финансовая помощь, но не экономике.

Начиная с Программы по спасению проблемных активов (TARP) в Соединённых Штатах, банки во всём мире потребовали, чтобы правительства спасли от убытков крупных незастрахованных вкладчиков и держателей облигаций и позволили управляющим обанкротившихся банков сохранить бонусы и доходы, которые они себе выплатили. Правительство Ирландии последовало совету Европейского союза по спасению незастрахованных кредиторов Англо-ирландского банка за счёт налогоплательщиков. В Греции европейская «Тройка» — МВФ, Европейская комиссия и Европейский центральный банк — спасла держателей облигаций, предоставив срочный кредит, достаточный для спасения, чтобы полностью расплатиться по кредитам, предоставленным правительствам, без какого-либо намёка на возможность выплаты без погружения экономики в более тяжёлую депрессию, чем та, от которой эта страна пострадала в 1930-х годах. Владельцы облигаций и вкладчики банков брали свои деньги и сбегали, а иностранные долги должны были выплачиваться, обременяя население огромными налогами в масштабах, от которых люди до сих пор страдали лишь в чрезвычайных ситуациях военного времени.

Крах 1929-1931 годов привёл к введению государственного регулирования и контроля над банковской деятельностью. В 1933 году была создана Федеральная корпорация страхования депозитов (FDIC) и закон Гласса-Стиголла отделил коммерческое банковское дело от спекулятивного инвестиционного банкинга Уолл-стрит, и проведены другие реформы. Но с 1987 по 2006 годы председатель ФРС Гринспен повёл борьбу за демонтаж «Нового курса», отменяя регулирующий надзор, направленный на то, чтобы банковские кредиты соответствовали платёжеспособности заёмщиков. После 2008 года финансовая помощь спасла самые безответственные и «криминогенные» мегабанки, возглавляемые «Ситигруп» и «Бэнк оф Америка», вместо того, чтобы позволить им разориться. Краткая попытка регулирования — закон Додда-Франка, была отменена лоббистами банков, которые купили контроль над политикой, поддерживая политиканов, способствовавших захвату регулирующих органов до такой степени, что финансовое мошенничество было по существу декриминализировано. Вместо преследования в судебном порядке за нарушение финансовых законов крупнейшим банкам всё сошло с рук под предлогом того, что применение законов против мошенничества погубило бы их.

Почти как и в детективной повести Шерлока Холмса «Собака Баскервилей», ключ состоял в том, что собака не лаяла, наиболее обличительным аспектом спасения банков в 2008 году было то, что, вопреки заявлениям Федеральной резервной системы и министерства финансов, агентства не следовали вековому «правилу Бэджета». Их экстренное кредитование коммерческих банков не ограничивалось традиционными «надёжными ценными бумагами со штрафными процентными ставками».

Экономисты, дружественные к банкам, изображали это ослабление условий кредитования в чрезвычайных условиях как попытку восстановить нормальное состояние. Но было ненормальным не преследовать в судебном порядке правонарушителей, как это было сделано в скандалах со ссудно-сберегательными ассоциациями (S&L) в 1980-х годах, когда многие руководители банков были посажены в тюрьму. Нарушением традиции также стало предоставление банкам достаточного государственного кредита, чтобы снова начать кредитование, не обязывая их списать убытки акционеров и возложить эти убытки на своих крупных незастрахованных вкладчиков и держателей облигаций. Произошёл финансовый государственный переворот.

Уолтер Бэджет был редактором журнала «Экономист» с 1860 по 1877 годы. Его влиятельная книга «Ломбард-стрит: описание денежного рынка» (1873 г.) требовала обязательного прочтения даже в 1960-х годах, когда я работал над своей докторской диссертацией (Ph.D.). В ней изложены жёсткие условия, на которых центральные банки должны предоставлять ликвидность во времена кризисов. Действительно безнадёжные кредиты тогда составляли лишь небольшую часть банковского бизнеса. Главной проблемой стал общий кризис, побудивший нервных вкладчиков выводить деньги из банков, кредиты которых были в основном надёжными. Эти ссуды предоставлялись должникам, бывшим в состоянии продолжать оплачивать текущие расходы, которые банки не могли быстро конвертировать в наличные деньги для выплаты вкладчикам. Естественно, правительства стремились предотвратить экономические кризисы, возникающие из-за того, что банкам приходилось требовать возврата своих кредитов и доводить своих клиентов до разорения.

Однако не предполагалось, что центральные банки должны были спасать неплатёжеспособные учреждения, выдававшие безнадёжные займы заёмщикам, которые не могли платить по своим долгам. Предполагалось, что поддержка банкам будет оказываться на достаточно обременительных условиях, чтобы не дать им возможность получать спекулятивные и хищнические доходы во времена кризисов. Однако к 2008 году безнадёжные кредиты превышали весь собственный капитал некоторых банков. Многие из этих кредитов были мошенническими, за что банкам следовало бы выплатить сотни миллиардов долларов в виде гражданских штрафов. Как сообщал Экономический институт Леви в своём исследовании: «Предполагается, что реакция правительства на банкротство несостоятельного банка будет сильно отличаться от его реакции на кризис ликвидности: правительство должно вмешаться, взять институт под своё управление, уволить руководство и приступить к решению проблемы. ... Как правило, акционеры несут убытки, как и незастрахованные кредиторы, в том числе и другие финансовые учреждения. ... Однако вместо того, чтобы решать проблемы учреждений, которые, вероятно, были неплатёжеспособными, ФРС совместно с министерством финансов пыталась спасти их, покупая проблемные активы, рекапитализируя их и предоставляя кредиты на длительные периоды».

После того как банки добились контроля над ФРС и Минфином, они перевернули Правило Бэджета с ног на голову. Лёгкие условия кредитования Генри Полсона, как и условия последующего кредитования Федеральной резервной системы, были радикальным отходом от Правила Бэджета. ФРС не налагала штраф за неплатёжеспособность. ФРС, Конгресс и министерство финансов предоставляли кредиты по пустяковым процентным ставкам для инвестиционных домов Уолл-стрит так же, как для нормальных коммерческих банков. Эти условия были настолько благоприятными, что после кризиса банки стали самым прибыльным сектором.

Федеральная резервная система также предоставляла кредиты под «мусорные» ипотеки, деривативы и дефолтные свопы по номинальной стоимости или принимала их как «безрегрессные» кредиты по ценам, намного превышающим те, которые заплатил бы рынок. Правительство взяло на себя этот риск вместо банков, держателей облигаций и финансовых спекулянтов. Количественное смягчение (низкопроцентный кредит банкам) было предназначено для того, чтобы сделать спекуляцию достаточно прибыльной и банки могли заработать достаточно денег для компенсации своих убытков от «мусорных» ипотечных кредитов и неудачных рискованных спекуляций. Оно стало крупнейшей в Америке раздачей богатства привилегированным бенефициарам со времен аферы с землями в долине Язу в середине 1790-х годов.

Председатель Федеральной корпорации по страхованию вкладов FDIC Шейла Бэйр настаивала на том, что даже у двух самых безрассудных неплатёжеспособных кредиторов, «Сити-банк» и «Бэнк оф Америка», было достаточно резервов и надёжных кредитов для покрытия их депозитов, застрахованных FDIC, даже когда правительство более чем удвоило страховой лимит со 100 до 250 тыс. долларов. Но стратегия Уолл-стрит состояла в том, чтобы напугать вкладчиков тем, что им, возможно, придётся списать убытки, если банкам Уолл-стрит и спекулянтам не заплатят сразу и полностью, без «стрижек» для держателей облигаций. Ещё в 2014 году, через шесть лет после краха, бывший министр финансов Гайтнер продолжал утверждать, что его раздачи инсайдерам спасли клиентов банков от альтернативы: что в банкоматах закончатся деньги.

Такая комбинация спасения кредиторов — финансовой помощи присохранении безнадёжных долгов — была очень далека от рыночного решения. Это показывает, что банки ненавидят свободные рынки, когда проигрывают, и требуют, чтобы экономика спасала их самих, а не их должников. Вот почему банки считают, что они должны контролировать правительство, превращая его в предохранитель от своих самых больших ошибок, для оплаты их потерь и обслуживания их интересов. Банкиры также не хотят сидеть в тюрьме и настаивают на том, чтобы любые штрафы за нечестное поведение оплачивались банковскими учреждениями (т.е. акционерами), а не самими менеджерами, несущими ответственность за эти нарушения.

Федеральная резервная система и министерство финансов предоставляли кредит под предлогом того, что восстановление требует от банков наращивания их истощённого чистого капитала, чтобы они могли выдавать ещё больше процентных займов для уже и без того обременённой долгами экономики, подталкивая вверх цены на жильё и акции, как будто это и означает процветание. И к концу 2010 года финансовый сектор действительно возместил свои большие потери с 2008 года, зарегистрировав «около 30 % всей операционной прибыли», несмотря на то, что на неё приходилось менее 10 % добавленной стоимости в экономике. К середине 2013 года доля корпоративных прибылей банковской системы выросла «до 42 процентов ... и ФРС ожидает, что она будет расти».

Но, как объясняется в Главе 5, следствием этой политики является продолжение экспоненциального роста долга, пока он не поглотит всю экономику. Выплата большего процента и амортизация по ещё большему долгу оставляет меньше расходов на текущую продукцию. Экономика, обременённая долгами, действительно нуждалась в списаниях, но — за счёт банкиров и других кредиторов. Это была превосходная возможность, которую лица, принимающие решения в правительстве (проверенные банками), отвергли в 2008 году. Банки восстановились таким образом, что обескровили нефинансовую экономику Хозяина мерами жёсткой экономии.

 

Спасение облигационеров, а не должников

 

Процесс финансового спасения начался 7 сентября 2008 года, когда Федеральное агентство жилищного финансирования взяло на себя ипотечные обязательства на сумму 5,3 триллиона долларов, принадлежавшие «Фэнни Мэй» и «Фредди Мак». Эти институты ипотечного страхования, основанные в 1938 году как государственные агентства, были приватизированы в 1968 году, но предполагаемый полугосударственный характер агентств побудил большинство инвесторов считать, что их долг неявно имеет государственную гарантию от дефолта. Поэтому «Фэнни» и «Фредди» могли занимать под проценты, почти такие же низкие, как платило министерство финансов, но покупая при этом ипотечные кредиты с гораздо более высокой ставкой.

«Фэнни» и «Фредди», покупая, страхуя и упаковывая эти ипотеки, сделали их легко ликвидными и торгуемыми для пенсионных фондов, страховых компаний и других институциональных инвесторов, которые получали более высокие процентные ставки, чем были доступны по казначейским облигациям. Даже иностранным центральным банкам рекомендовалось держать облигации «Фэнни Мэй» в своих долларовых резервах.

Эти инвесторы предполагали, что «Фэнни» и «Фредди» осуществляли основной надзор за кредитованием. Но из-за стремления своих менеджеров расширить этот бизнес и сохранить свою долю рынка, так как «Кантривайд Файнэншл» и «Вашингтон Мьючуэл» вели гонку на выживание, падая на дно, «Фэнни» и «Фредди» всё чаще покупали мошеннические ипотечные кредиты.

Оказалось, что легче получать прибыль, не проявляя никакой должной осмотрительности, а просто покупая ипотечные кредиты без всяких вопросов. Мошенничество обычно невероятно выгодно в краткосрочной перспективе. Цены на акции «Фэнни» и «Фредди» взлетели, а их менеджеры платили себе соответственно высокие зарплаты и бонусы. Даже инвесторы, которые не полностью доверяли этим учреждениям, предполагали, что правительство, по крайней мере возместит убытки от безрассудного кредитования. Правительство в итоге попалось на крючок того, что оказалось «мусорными» ипотеками, хотя и далеко не такими «мусорными», как «токсичные отходы», упакованные инвестиционными банками вроде «Беар Стернс» и «Леман Бразерс».

Ипотечный рынок окончательно обвалился, когда 15 сентября 2008 года «Леман Бразерс» заявил о несостоятельности. Чтобы избавить держателей облигаций «Фэнни» и «Фредди» от несения убытков по дефолтам, которые угрожали уничтожить чистый капитал этих двух приватизированных агентств, министерство финансов инвестировало до 100 млрд долл. в каждое, чтобы покрыть убытки по «ссудам лжецов», которые эти компании купили у «Кантривайд Файнэншл» и других мошенников. В обмен министерство финансов получило варранты (то есть опционы) на покупку 79,9 % обыкновенных акций каждой компании.

Главные исполнительные директора и советы директоров этих двух компаний были уволены, но не было никакого возврата огромных зарплат, бонусов и опционов на акции, которые их менеджеры выплатили сами себе. Правительство также не рискнуло вызвать гнев акционеров, вернув эти две компании в государственную собственность. Вместо взятия управления на себя правительство, похоже, раздавало подарки для спасения держателей облигаций от убытков. Эти раздачи подавались как спасение экономики от «социализма».

Но это была просто генеральная репетиция представления в Конгрессе программы TARP по оказанию срочной помощи стоимостью 750 млрд долларов. Программа по спасению проблемных активов TARP оказалась полной победой Уолл-стрит над Конгрессом. «Всё дело было в держателях облигаций», — подытожила Шейла Бэйр, когда пыль осела. Министерство финансов не хотело возлагать убытки на держателей облигаций, и это сделали мы. Мы всё время говорили: «Для держателей облигаций нет никакой страховой премии», понимаете? Для маленького рядового человека, у которого есть вклад в банке, мы берём с банка за это премию, и она передаётся клиенту. У нас нет того же для держателей облигаций. Предполагается, что они берут на себя убытки.

Но получили срочную помощь именно финансисты и инвестиционные банкиры, а не домовладельцы, другие должники и пенсионные фонды.

 

Конгресс в панике принял программу спасения TARP без каких-либо дополнительных условий

 

20 сентября министр финансов Полсон представил краткий трёхстраничный план Программы по спасению проблемных активов TARP. Республиканцы голосовали против программы, обвиняя её в том, что это шаг к ещё большему правительству. Первоначальная версия Полсона не оставляла места для надзора Конгресса, и в Разделе 8 его плана содержалось требование, чтобы деньги выдавались без каких-либо вопросов со стороны выборных должностных лиц или судов. «Решения министра в соответствии с полномочиями, предусмотренными настоящим Законом, не подлежат пересмотру, принимаются по усмотрению агентства и не могут быть пересмотрены каким-либо судом, действующим по нормам статутного и общего права, или каким-либо административным органом». Вот как экономист Виллем Буйтер резюмировал требование Полсона: «Я хочу 750 млрд долларов. Я хочу их сейчас. Я использую эти средства для добрых дел, но не могу сказать вам, что это будет. Не задавайте никаких вопросов. И вы не можете подать на меня в суд».

Полсон затребовал для министерства финансов неограниченные полномочия по покупке или продаже ценных бумаг, обеспеченных закладными, на сумму до 700 млрд долл. в любой момент времени. Эта цифра отражала оценку Полсоном суммы, которую домовладельцы должны банкам вдобавок к своей платёжеспособности и сверх рыночной стоимости заложенного имущества. Министерство финансов должно было использовать деньги для покупки ценных бумаг, обеспеченных закладными, на любых условиях, которые пожелал министр финансов — не только у коммерческих банков, но также у инвестиционных банков, хедж-фондов и инвестиционных компаний, «без учёта каких-либо других положений законов о государственных контрактах».

Рынок этих ценных бумаг рухнул. Процентные ставки для ипотек с меняющейся ставкой вот-вот должны были взлететь до уровня «третьего года» или штрафных ставок, намного превышающих ставки-приманки, которые банки использовали для привлечения потенциальных покупателей жилья. Эти должники, вместо того чтобы увидеть, как рыночные цены на их недвижимость растут выше ипотечных, потеряли надежду на долгожданную бесплатную инфляцию цен на активы (то, что Алан Гринспен лукаво называл «созданием богатства»). Западня отрицательного капитала для них углублялась, что приводило к просроченным платежам по ипотечным кредитам и дефолтам, угрожающим прибылям банков, а для некоторых из крупнейших учреждений — и неплатёжеспособностью. Именно в этом и заключалась главная забота министерства финансов, а не проблемы домовладельцев или инвесторы с пакетными «мусорными» ипотеками, выпущенными Уолл-стрит.

Полсон, оказывая давление на Конгресс, чтобы он не добавлял меры, которые могли бы замедлить прохождение, сказал в воскресном интервью каналу «Эй-би-си» в программе «На этой неделе» 21 сентября: «Нам нужно, чтобы всё прошло чисто и быстро». Было бы трудно придумать более грубую иллюстрацию к книге Наоми Кляйн «Доктрина шока: Восход капитализма катастроф». Этот кризис дал магнатам крупного финансового капитала возможность перехватить инициативу у Конгресса. 19 декабря президент Буш, используя свои исполнительные полномочия, заявил, что средства программы TARP могут быть потрачены на любую программу, которую министр финансов сочтёт необходимой для смягчения финансового кризиса.

Фактически ни цента из этих 700 млрд долл. не было потрачено на покупку ценных бумаг, обеспеченных пулом ипотек. Всё это было классической уловкой с приманкой в стиле «заманить и подменить». Деньги были переданы банкам Уолл-стрит и инвестиционным компаниям, которые подали юридические документы, чтобы стать «банками» и получить право на поддержку FDIC и другие правительственные подачки, якобы предназначенные для защиты незначительных вкладчиков, но не Одного Процента.

Только кредиторы с безнадёжными ипотеками нуждались в финансовом спасении. Но чтобы скрыть определение «Ситигруп» как намного худшего преступника, министерство финансов потребовало, чтобы каждое из десяти крупнейших заведений Уолл-стрит было одарено одинаковой суммой в 25 млрд долларов. Эти деньги были предоставлены на льготных условиях без каких-либо вопросов в Конгрессе или в каком-либо государственном органе о том, что одаренные заведения сделали с этими средствами.

Полсон предупредил, что давление Конгресса по оказанию помощи домовладельцам, сталкивающимся с потерей права выкупа, замедлит экономику, но не спасет её. «Самая большая помощь, которую мы можем оказать американскому народу в данный момент, это стабилизировать финансовую систему», под которой он подразумевал свою клиентуру на Уолл-стрит, несущую убытки из-за необходимости продавать свои ипотечные и другие кредиты в условиях падения цен на недвижимость. На горизонте маячило около четырёх миллионов случаев лишения права выкупа, что побудило рейтинговое агентство «Мудис» прогнозировать падение цен на жильё на целых 40 процентов в последующие несколько лет, оставив семьи с отрицательным капиталом, задолжавшими гораздо больше, чем стоили их дома, и, следовательно, больше, чем им нужно было одолжить первоначально.

Чтобы спасти банки от страданий из-за рыночных сил, разоряющих домовладельцев, «тонущих в долгах», ФРС выкупала пакетные ипотеки по ценам выше рыночных. Вместо субсидирования домовладельцев эти свопы «деньги за мусор» спасли от потери денег банки. Никаких существенных ипотечных льгот не было оговорено. Обещания вновь избранного президента Обамы и других демократов оказались данными для видимости.

 

Президентские дебаты Обамы и Маккейна не касаются программы помощи TARP

 

Республиканцы в Конгрессе, сделав обманный манёвр влево от демократов, отказались голосовать за программу помощи TARP. Но сенатор Джон Маккейн боролся, чтобы переломить ход событий. Утром в пятницу, 26 сентября, в день первых президентских дебатов Маккейна с сенатором Бараком Обамой, он вылетел в Вашингтон, чтобы объявить о приостановке своей кампании с целью посвятить все свои усилия по убеждению Конгресса утвердить план Полсона. Но вскоре сенатор прекратил играть на публику и улетел в Оксфорд, штат Миссисипи, для участия в вечерних дебатах.

Как это ни удивительно (и это показатель того, в какой степени господствующая пресса не проинформировала общественность, без сомнения, чтобы не привести в ярость свою аудиторию), телевизионные ведущие воздержались от вопросов кандидатам о предлагаемом финансовом спасении, которые доминировали в новостях дня! Чтобы заполнить вакуум, который создала самоцензура средств массовой информации, министерство финансов в субботу вечером опубликовало информационный бюллетень, обещая: «Удаление проблемных активов начнёт восстанавливать силу нашей финансовой системы, чтобы она снова могла финансировать экономический рост». «Рост» означал новую волну долгов. Трейдеры хедж-фондов и банкстеры безлично изображались как «финансовая система», а эвфемизм «удаление проблемных активов» означал скупку «мусорных» ипотек по ценам, намного превышающим текущие рыночные уровни (эта задача в конечном итоге была выполнена ФРС, а не TARP).

Сенатор Маккейн выступил на воскресном телевидении, чтобы объяснить, что «это не финансовая помощь, это спасение». Настаивая на том, чтобы никакого обмана не было, Маккейн увидел, как его рейтинг падает, когда он сменил образ «независимого политика» на роль в «пятёрке сенаторов Китинга», которые требовали, чтобы Федеральная резервная система не вмешивалась в дело о воровстве Чарльза Китинга в калифорнийской Ссудносберегательной ассоциации Линкольна. Приостановление надлежащего нормативного регулирования ссудно-сберегательных ассоциаций обошлось правительству в 3 млрд долл. — громадная сумма для 1989 года. Как отметил консультант Уолл-стрит Ив Смит: «Оказание финансовой помощи-выручки увеличивает моральный риск, поощряя рискованные и безрассудные методы кредитования. И такая помощь часто является результатом кланового („блатного“) капитализма из-за мощи лобби финансовых услуг.... Итак, в данном случае мы имеем дело просто-напросто с клановым капитализмом и клептократией, и неважно, умышленно или нет».

Но после опроса, проведённого каналом «Эм-Эс-Эн-Би-Си», который показал, что 62 процента американцев выступили против законопроекта, республиканцы (но не Маккейн) сделали популистскую мину и с праведным негодованием в понедельник, 29 сентября, проголосовали против неограниченной раздачи средств министром Полсоном. «Этот закон предоставляет нам выбор между банкротством наших детей и банкротством нескольких крупных финансовых учреждений на Уолл-стрит, которые принимали неверные решения», — заявил конгрессмен от Техаса Джон Калберсон. Пол О’Нил, первый министр финансов президента Джорджа Буша-младшего (2001-2002 гг.), осудив срочную помощь как «безумие», откровенно назвав её «бредом.... Последствия этого невероятно плохи с точки зрения государственного вмешательства в частный сектор». Пол Крейг Робертс, бывший крупный чиновник министерства финансов при республиканцах, выразил своё недовольство: «В соответствии с планом финансового спасения проблемные активы перемещаются из отчётности банков в отчётность министерства финансов».

В соответствии со своей риторикой о свободном предпринимательстве и самостоятельности они выступили против «социалистических подачек от правительства», то есть от чиновников, взятых «взаймы» с их руководящих постов на Уолл-стрит. Но на Капитолий обрушились волны лоббистов для оказания давления на республиканцев, чтобы те присоединились к демократам при новом голосовании. Сообщалось, что лидеры палат «привлекли лобби малого бизнеса и банковское лобби, чтобы купить двенадцать необходимых голосов республиканцев», убедив тех, что помощь TARP на самом деле не была социализмом. Это был случай «социализации убытков, но приватизации прибылей».

Мобилизация правительства для спасения Уолл-стрит от потерь по безнадежным кредитам и азартным играм является противоположностью социализма. Это олигархия — контроль правительства со стороны богатых. Они были крупнейшими спонсорами избирательных кампаний, и Конгресс отлично всё понял. Осуждение «Большого правительства» было уместно, лишь когда государственная политика поддерживала труд, а не когда правительство субсидировало Уолл-стрит.

Несмотря на конституционное правило о том, что законопроекты о доходах должны исходить из Палаты представителей, которая отклонила оказание спасительной финансовой помощи, Сенат принял законопроект, проголосовав за него 1 октября 74 голосами против 25. Сенатор-республиканец Джефф Сешнс от Алабамы подчеркнул, что некоторые льготные сокращения налогов сделаны для отвлечения внимания от огромных раздач подарков крупным банкам и брокерским конторам, которым было разрешено называть себя «банками» для получения денег Федеральной резервной системы. «Этот законопроект был наполнен множеством очень популярных вещей, чтобы придать ему ещё больший импульс», и (как объясняла «Нью-Йорк таймс») «вместо того, чтобы поддержать выделение финансовой помощи в размере 700 млрд долл., законодатели могли теперь сказать, что проголосовали за усиление защиты вкладов в местном банке, за освобождение от подоходного налога для налогоплательщиков среднего класса и помощь школам в сельских районах, где федеральное правительство владеет значительной частью земли».

Два дня спустя министр финансов Полсон пригласил Шейлу Бэйр встретиться в своём офисе с председателем Федеральной резервной системы Беном Бернанке и с аппаратчиком Федерального резервного банка Нью-Йорка Тимом Гайтнером по телефону. Бэйр с негодованием вспоминает, как Полсон попросил её «публично объявить, что FDIC будет гарантировать денежные обязательства банковской системы.... Они хотели, чтобы я встала и сказала, что FDIC будет гарантировать всё и вся в банковской системе объёмом 13 триллионов долларов». Эти обязательства включали бы все убытки банков, инвестиционных банков, таких как «Голдман Сакс» и их филиалов, которые быстро превращались в коммерческие банки, чтобы претендовать на кредиты Федеральной резервной системы, а также на бросовые раздачи программы TARP.

Министерство финансов заявило, что для сохранения банковских счетов населения необходимо спасать крупных незастрахованных вкладчиков, а также ипотечных брокеров, страховые компании и инвестиционные банки. Скрытая угроза состояла в том, чтобы разрушить экономику, если законодатели не предприняли бы быстрых шагов, чтобы спасти Уолл-стрит. Бэйр отвергла эту политику. «Помимо сопряжённого риска, это также означало бы неожиданную прибыль для держателей облигаций, потому что большая часть существующего долга торговалась с большой скидкой».

Главным противником Бэйр был Тим Гайтнер («Я никогда не был регулятором») из Федерального резервного банка Нью-Йорка. Гайтнер «не хотел, чтобы кредиторы и, особенно держатели облигаций в тех крупных, обанкротившихся финансовых учреждениях понесли убытки». Она возразила: «У нас [FDIC] нет программы страхования для крупных облигационных инвесторов. Они искушены и хорошо подкованы и могут постоять за себя. У правительства нет причин защищать их».

Но ситуация изменилась. Позже в ту же пятницу республиканцы из Палаты представителей отбросили свою риторику о свободных рынках и отдали демократам достаточно голосов, чтобы спасти Уолл-стрит, невероятно увеличив федеральный долг, о котором они вскоре пролили крокодиловы слезы. Президент Буш немедленно подписал TARP как закон о чрезвычайной экономической стабилизации.

Поддержание ипотечных требований Уолл-стрит включало создание нового государственного долга, который в своё время станет оправданием для нового президента Обамы, чтобы уступить требованиям Уолл-стрит, назвав «стабилизацией экономики» сокращение дефицита бюджета в других областях, прежде всего в программах социального обеспечения. Таким образом, TARP и другие субсидии Уолл-стрит с 2008 года создавали давление для компенсационных сокращений, чтобы сбалансировать федеральный бюджет способами, углубившими жёсткую экономию — в противоположность мнимой стабилизации по принятому закону. Для обременённой долгами экономики это означало нестабильность. Казалось, что не должники нуждались в спасении, а только кредиторы.

Возглавляя борьбу за продвижение TARP, демократический Конгресс воздержался от введения гарантий защиты общественных интересов. Ни один политик не попросил Полсона дать определение его идеи стабильности, или того, как потери «Ситигруп», «АИГ» или других дельцов с Уолл-стрит угрожали нефинансовой экономике. Самые трудные вопросы задал конгрессмен от Огайо Деннис Кусинич: «Почему у нас нет слушаний по плану, который мы только что получили? Почему мы не рассмотрели никаких альтернатив, кроме как дать Уолл-стрит 700 миллиардов долларов? Почему мы не попросим Уолл-стрит привести свои дела в порядок? Почему мы не принимаем новые законы, чтобы остановить спекуляции, которые вызвали всё это? Почему мы не создаём новые регулирующие структуры для защиты инвесторов? Как мы вообще оцениваем токсичные активы в 700 млрд долларов?

Почему мы не помогаем напрямую домовладельцам облегчить их долговое бремя? Почему мы не помогаем американским семьям, столкнувшимся с банкротством? Почему мы не сокращаем долги Мэйн-стрит вместо Уолл-стрит?... Это Конгресс США или совет директоров банка „Голдман Сакс“?»

Нейл Барофски, специальный главный инспектор программы TARP (SIGTARP), также подверг резкой критике министерство финансов, не проявившее даже ограниченную заботу о должниках, пострадавших от Уолл-стрит, которую Конгресс, по общему мнению, намеревался оказать: «Законодательство, которое создало TARP, Закон о чрезвычайной экономической стабилизации, преследовало гораздо более широкие цели, включая защиту стоимости домов и сохранение домовладения.... Конгрессу сообщили, что TARP будет использоваться для покупки ипотечных кредитов на сумму до 700 млрд долл., и для получения необходимых голосов министерство финансов пообещало, что изменит эти ипотечные кредиты, чтобы помочь нуждающимся домовладельцам. Действительно, данный закон прямо предписывает министерству сделать именно это.

Но министерство сделало немного для соблюдения этого законодательного соглашения. Почти сразу же, как допускается широкой формулировкой закона, план министерства финансов по TARP сместился с покупки ипотек на вливание сотен миллиардов долларов в крупнейшие финансовые учреждения страны, сдвиг, который прошёл с чётким обещанием, что это восстановит кредитование.

Однако министерство финансов предоставляло деньги банкам без эффективной политики или усилий по обязательному предоставлению кредита. Там не было никаких условий: никаких требований или даже стимулов для увеличения кредитования покупателей жилья, и вопреки нашей настоятельной рекомендации, даже не просьбе, банкам сообщать, как они использовали средства TARP».

Ив Смит отмечает, что как только Конгресс принял законопроект TARP, Уолл-стрит изменила порядок расходования денег. «Сосредоточение внимания на токсичных закладных бумагах, а не на реальных намерениях, на инъекциях капитала, по-видимому, отвлекало конгрессменов и общественность от вопроса: „Стоп, если мы обеспечиваем справедливость, какой контроль и рост мы получим?“ Это был способ избежать неудобных вопросов вроде „Почему не установить «потолок» зарплаты? Уволить высшее руководство? Заменить совет директоров?“ и прочее, что обычно проделывается с разоряющимися или разорившимися учреждениями».

Министерство финансов выдало крупнейшим неудачникам, «Ситигруп» и «АИГ», достаточно денег для спасения, чтобы заплатить выигравшим партнерам по другую сторону их финансовых азартных игр. Банки быстро стали самым прибыльным сектором экономики. Правительство настаивало на том, чтобы их держатели облигаций и крупные незастрахованные вкладчики не понесли убытков, и что ни FDIC, ни Конгресс не должны национализировать слабые банки и использовать их в качестве коммунальной службы, услуги которой могут конкурировать с услугами системы частного банковского обслуживания.

 

Недопущение Китая к спасению «АИГ»

 

Через шесть лет после 2008 года иск, поданный крупнейшим акционером «АИГ» — компанией «Старр Интернешнл», (принадлежавшей в основном Хэнку Гринбергу), наконец, дошёл до суда. Свидетельские показания сотрудников министерства финансов и других должностных лиц, вызванных в суд, выявили множество вариантов и роковых решений, которые до сих пор скрывались от общественности и Конгресса. Гретхен Моргенсон из «Нью-Йорк Таймс» обнаружила, что «значение дела заключается в раскопанной информации о том, что правительство сделало для финансового спасения, подробности которого оно изо всех сил стремилось сохранять в тайне».

Самое замечательное разоблачение касалось стремления правительства Китая купить «АИГ» на условиях, которые сделали бы ненужной собственную первоначальную финансовую помощь министерства финансов в размере 85 млрд долл. (впоследствии увеличенную до 182 млрд долл.). Ненужной для спасения «АИГ», но не для его контрагентов, таких как «Голдман Сакс», что, как оказалось, было реальной проблемой.

Азиатские государственные инвестиционные фонды стремились инвестировать валютные активы своей страны в нечто более предпочтительное, чем казначейские ценные бумаги США — не только с более высокой доходностью, но и в соответствии со своей стратегией национального экономического развития. Крупнейшим из таких глобальных фондов была «Китайская инвестиционная корпорация» («CIC»). Она понесла большие убытки, купив долю в «Блэкстон Груп» во время её IPO в 2007 году. Но ведь «АИГ» была основана в Китае и, следовательно, давала этой стране шанс деколонизировать свой сектор FIRE.

Горячий сторонник Уолл-стрит, журнал «Инститьюшнл инвестор», описывал, как руководители «CIC» обратились в министерство финансов 16 сентября 2008 года, предлагая инвестировать столько же, сколько составляла первоначальная финансовая помощь министерства финансов — 85 млрд долл. — для покупки доли в «АИГ». На совещании по вопросам торговли и коммерции в Йорба-Линда, Калифорния, они попросили Тайю Смит, заместителя руководителя аппарата Полсона и исполнительного секретаря, чтобы Полсон позвонил китайскому вице-премьеру Ван Цишаню. В отчёте судебного разбирательства приведены её слова: «Всё, что [китайские чиновники] хотели обсудить, была ,,АИГ“». Фактически, «в документе говорится, что Т. Смит добавила: „Китайцы на самом деле хотели внести немного больше, чем общая сумма денег, требовавшаяся для покупки АИГ“».

Заместитель министра иностранных дел Дэвид Маккормик посоветовался с Полсоном по поводу интереса Китая, а затем передал Смит, что «министерство финансов „не желает, чтобы китайцы в данный момент были связаны с «АИГ»“. Полсон „не перезвонил «CIC», как того просило китайское правительство. Из министерства финансов был направлен коллега, чтобы предложить этому фонду фактически убираться прочь“».

Один финансовый менеджер, комментируя приведённое свидетельство, заявил журналу «Инститьюшнл инвестор»: «Это было воплощением блатного капитализма. Произошедшее было вопиющим событием, но ни общественность не понимает, насколько вопиющим это было, ни Конгресс не осознаёт, какой это был скандал. Геополитика оказалась неодолимой. По словам профессора права Джеймса Кокса из Университета Дьюка: „Спасителем нашей финансовой системы стала бы коммунистическая, тоталитарная страна. Ирония спасения Уолл-стрит китайцами была бы слишком невыносимой“. Результатом, заключил Кокс, был „зловещий или циничный способ защиты больших банков от жёлтой опасности“. Так что „АИГ“ был спасён таким способом, что это принёсло пользу „Голдман Сакс“, и США сохранили контроль над собственным сектором FIRE, хотя они постоянно требуют контролировать его в других странах».

Большим разоблачением в ходе этого судебного разбирательства в 2014 году стало то, насколько больше министерство финансов и ФРС Нью-Йорка были озабочены защитой фирм Уолл-стрит, чем экономией государственных денег или защитой экономики в целом.

Речь шла о спасении контрагентов, как это будет показано в Главе 16. Любой частный покупатель отклонил бы наглые требования «Голдман Сакс» об уплате на том основании, что гарантированные ипотечные ценные бумаги были мошенническими. Министерство финансов Полсона принесло «АИГ» в жертву «Голдман Сакс» как своего рода дополнение к TARP.

 

 

 

 

ГЛАВА 14
Бесплатные раздачи становятся всё более политизированными и коррумпированными

 

«Есть такая вещь, как взгляд в прошлое и тому подобное. Многое, что тогда представлялось предусмотрительным, оказалось опрометчивым».

Тим Гайтнер, свидетельство на судебном процессе 2014 года «АИГ» против правительства США.

 

Создаётся впечатление, будто бы всё было просто случайностью, вроде хронических ошибочных утверждений МВФ и Европейского центрального банка, что жёсткая экономия приведёт к восстановлению и процветанию, если держателям облигаций заплатят достаточно, а социальные программы, пенсии и заработная плата будут достаточно сокращены, чтобы «восстановить доверие». Одна и та же ошибка совершается десятилетие за десятилетием. Раздача почти даром средств для Уолл-стрит после 2008 года, без всякой пользы для ипотечных должников, сидящих без гроша, не была случайной ошибкой. Это была преднамеренная политика, из-за которой политиканы проливали крокодиловы слёзы, когда выяснилось, что общественность сильно проиграла, а богатые учреждения, обслуживающие Один Процент, получили безмерно много. Именно эта выгода для инсайдеров и Одного Процента сделала финансовое спасение следствием успешного захвата политики с точки зрения Уолл-стрит.

«Мы делали это не для банков», — утверждал Гайтнер. «Мы сделали это, чтобы защитить людей от провалов банков. Это очень трудно понять». Несомненно, это так! Задачей Федеральной корпорации по страхованию банковских вкладов FDIC была защита вкладчиков от банкротств, а Гайтнер работал изо всех сил, чтобы воспрепятствовать полномочиям FDIC в выполнении этой функции, т.е. взять под управление крупные и самые безрассудные банки, которые он защищал. Это обоснование того, что для спасения «народа» требовалось спасение банков — идея «просачивающегося богатства», когда для спасения 99 процентов необходимо ещё больше обогатить Один Процент, стало ширмой для неограниченных даровых раздач средств и уступок министерством финансов и ФРС их клиентуре на Уолл-стрит. Все они почти также, как и держатели облигаций привыкли прикрываться «вдовами и сиротами», твердя, что их доверительные фонды были будто бы подорваны инфляцией в результате повышения заработной платы у населения, вынужденного зарабатывать на кусок хлеба.

 

Отказ избранного президента Обамы помочь домовладельцам с чрезмерной задолженностью

 

Барни Франк, демократ, председатель комитета Палаты представителей по финансовым услугам хотел, чтобы банки использовали часть денег из срочной помощи на сокращение ипотечных долгов до уровня, когда долги могут выплачиваться. Домовладельцы получили бы выгоду, и их ипотечные кредиты не пропали. «Сначала Полсон сопротивлялся этому: он просто хотел получить деньги, — рассказал Франк, — а после того, как Полсон получил первую порцию денег, ему пришлось бы просить вторую, и он сказал, хорошо, я запрошу эту вторую порцию и использую её часть как рычаг по ипотеке, но я не намерен делать этого, если Обама не попросит». Но избранный президент отверг это предложение.

Сейчас декабрь, поэтому мы попытались убедить людей Обамы спросить его (о финансовой помощи), но они этого не сделали. В критический период, когда вводилась программа TARP, возник вакуум политического руководства. И Обама однажды, когда мы надавили на него, сказал: «Ну, у нас только один президент: всему своё время».

Это была его манера говорить «нет». Проблема была не столько в вакууме руководства, сколько в преемственности администраций от Клинтона и Буша. Обама быстро закрепил даровую раздачу средств на пробанковских условиях, назначив Ларри Саммерса своим главным советником и предложив Гайтнеру занять место Полсона в качестве министра финансов. Саммерс и Гайтнер подходили для того, чтобы препятствовать шагам, не служившим на пользу крылу «Рубиномики», которое усилилось и господствовало в Демократической партии. Рубин, в конце концов, был первым крупным спонсором Обамы.

Отказ Обамы требовать списания долгов или выполнения любых других условий программы TARP позволил демократам «овладеть» этой финансовой помощью. Они поддержали программу без «условий». Правительство даже не использовало свой контрольный пакет акций в «Ситигруп» и других банках, «слишком больших, чтобы обанкротиться», для увольнения их сотрудников, ответственных за банковские убытки. Преступникам в «проблемных» учреждениях не было предъявлено никаких гражданских и уголовных персональных обвинений.

В отличие от британского правительства, которое вынуждает высших руководителей в банках «РБС», «Нозерн Рок», а также в «Брэдфорд энд Бингли» уйти в отставку, ни министерство финансов США, ни Конгресс не потребовали никакого участия в управлении этими мошенническими учреждениями. Смутные разговоры в Конгрессе о сокращении высоких зарплат и премий лицам, наиболее ответственным за катастрофу, вскоре затихли без дальнейших действий или последствий. Штрафы, которые регулирующие органы в конечном итоге наложили на банки, в основном покрывались страховыми полисами, поэтому расходы несли акционеры, а не ответственные за нарушения менеджеры.

Правительство США не предприняло никаких попыток использовать 700 млрд долл. кредитов TARP или срочную помощь банку «Ситигруп» для изменения кредитной политики этого банка или других банков США. Не было выдвинуто никаких требований банкам сократить выплаты дивидендов акционерам, проценты держателям облигаций или выплаты контрагентам по ставкам, пошедшим прахом. Руководство демократов стремилось просто «спасти банки», безоговорочно предоставляя им триллионы долларов кредита Федеральной резервной системы и субсидии. Единственными сторонами, которых обязали платить в полном объёме без субсидий, были домовладельцы, имевшие задолженность, которые остались на крючке даже по ссудам лжецов, широко признанным мошенническими.

 

Пересмотр условий TARP для облегчения финансирования Уолл-стрит

 

14 октября 2008 года, спустя всего две недели после принятия TARP, Полсон в полной мере воспользовался свободой закона, предоставившего министру финансов «широкие полномочия покупать „любой другой финансовый инструмент“, который он посчитает „необходимым для обеспечения стабильности финансового рынка“. Вместо покупки ценных бумаг, связанных с ипотекой — „проблемных активов“ этой программы — министерство финансов помогло непосредственно рекапитализировать банковские балансы, купив на 25 млрд долл. старших „привилегированных“» неголосующих акций и варрантов у каждого из десяти крупнейших американских банков.

Метка «привилегированные» сбивает с толку многих случайных читателей. Министерство финансов и ФРС, оказывая срочную помощь банкам путём покупки привилегированных акций вместо прямого принятия на себя управления самыми безрассудными кредиторами, вступают в противоречие со способностью корпорации FDIC защищать вкладчиков. Принятие FDIC управления на себя уничтожило бы стоимость привилегированных для правительства акций наряду со стоимостью акций простых акционеров. Хотя «привилегированным» акционерам выплачиваются дивиденды до того, как наступит очередь обычных акционеров, в случае банкротства они не имеют юридического приоритета перед держателями облигаций или даже спекулянтами при обеспеченных свопах (CDO). Чтобы сохранить инвестиционную позицию правительства в отношении «привилегированных» акций банков, уловка Полсона подтолкнула к постоянной поддержке этих акций вместо того, чтобы позволить FDIC выполнять свою работу.

Неголосующий характер акций по программе TARP не позволял министерству финансов влиять на политику управления в отношении банков, получивших финансирование. Оно также не использовало свою позицию контролирующего кредитора, чтобы потребовать места в советах директоров банков или какой-либо голос в том, что банки делали с деньгами TARP или с их депозитами и способностью создавать кредиты.

В довершение всего, изменённая программа покупок капитала TARP предоставляла банкам деньги по льготной ставке всего в 5 %. Как отмечалось выше, государственные кредиты не должны были предоставляться неплатёжеспособным учреждениям или на льготных условиях, которые позволяют банкам использовать средства для спекуляций в период экономических трудностей. Но именно так и произошло. Бюджетное управление Конгресса подсчитало, что первые 247 млрд долл., потраченные на покупку ценных бумаг, представляли собой настолько большую премию по сравнению с фактической рыночной оценкой, что она доходила до 26 процентов (64 млрд долл.) субсидии банкам, получающим средства. Они были вознаграждены, а не наказаны за своё безрассудное и даже мошенническое кредитование.

Это было прямой противоположностью наказанию. Это было поощрение. Оно обогатило банки за их безответственно свободные кредиты, «ссуды лжецов» и прочий финансовый хлам. Уоррен Баффет, напротив, получил 10 % дивидендов плюс опционы на акции за свой кредит банку «Голдман Сакс».

Действовали двойные стандарты. Крис Додд, председатель Банковского комитета Сената, обвинил министерство финансов в «специальном и произвольном» использовании средств путём покупки «долей в банках, в то время как правительство отказалось от покупки проблемных ипотечных ценных бумаг — первоначальной центральной части плана». Он присоединился к Барни Франку в обвинении, что министерство финансов не следует «чётким намерениям Конгресса» закона о TARP, предупредив, что Конгресс не выделит оставшиеся 350 млрд долл. из своих ассигнованных 700 млрд долл. «до тех пор, пока министерство „по крайней мере“ не согласится использовать некоторые из этих средств для прекращения потерь права выкупа».

Эта угроза не возымела никакого действия, и, похоже, была сделана в основном, чтобы ослабить гнев избирателей от такой срочной финансовой помощи. Как только Обама вступил в должность, таких жалоб больше не было слышно ни от демократов в Конгрессе, ни от правительственных финансовых агентств, вновь укомплектованных специалистами с Уолл-стрит, не поддерживавшими регулирование.

 

Выделение 250 млрд долл. TARP одному мошенническому банку — «Ситигруп»

 

Даже у банков с худшим управлением было достаточно хороших активов, чтобы покрыть долги своим застрахованным вкладчикам. Поэтому проблема заключалась не в том, чтобы спасти повседневных «ванильных» (обычных) владельцев банковских счетов и клиентов. Речь шла о том, следовало ли использовать государственные средства для платы крупным игрокам, небанковским филиалам, объединённым в холдинговые компании и брокерские дома Уолл-стрит.

«Дефицит собственного капитала угрожал главным образом их держателям облигаций и паутине внутрибанковских ставок тем, как будут изменяться процентные ставки, курсы валют и пакетные банковские кредиты. Банк „Беар Стернс“ следовало оставить прогорать», — пояснила Шейла Бэйр в интервью, которое она дала после ухода с поста главы FDIC в июле 2011 года, потому что он не был розничным банком, занимавшимся обслуживанием физических лиц. Вот почему у «Беар Стернс» не было «страховочной сетки» финансовой безопасности FDIC или Федеральной резервной системы. Он был всего лишь «инвестиционным банком второго уровня». Такие учреждения «берут на себя более высокие риски и должны находиться вне страховочной сетки финансовой безопасности. Если они совершают достаточно ошибок, то их крах допустим».

Бэйр объяснила, что финансовая помощь не должна была стать раздачей подарков богатым спекулянтам. Корпорация FDIC успешно свернула деятельность банков «ИндиМак», «ВаМью» («Вашингтон Мьючуал») и других крупных спекулянтов «мусорными» ипотеками. В конце концов, это и было задачей FDIC. Но Бэйр не разрешили взяться за «солидных парней». Как отметил Джо Носера в отчёте о своём интервью с ней: «У FDIC был богатый опыт, отчасти потому, что она управляла банком „ИндиМак“ девять месяцев, пока не был найден покупатель. Корпорация использовала это время для работы над изменениями ипотеки с заёмщиками „ИндиМак“ и разработала шаблон для программы, которая, по некоторым мнениям, могла бы заработать по всей стране».

В принципе, рисковые спекулятивные дочерние компании банковского холдинга могли быть изолированы от розничных банковских учреждений, подобно тому, как это было организовано по закону Гласса-Стиголла в 1933 году. Все компании могли бы пройти через обычное банкротство, чтобы урегулировать проблемы в обычном длительном процессе, через который должны были проходить неплатёжеспособные корпорации. Бэйр увидела свою возможность: «когда президент выразил своё разочарование по поводу бонусов „АИГ“. „Такого не случается при нашем процессе, — сказала она президенту. — У нас есть процесс решения, который мы использовали на протяжении десятилетий, и когда мы вводим в банке конкурсное управление, то имеем право разорвать все контракты, уволить людей, отобрать бонусы, то есть мы не сталкиваемся с проблемой такого рода“».

Но доводы Бэйр проиграли доводам Ларри Саммерса и Тима Гайтнера. Решающим моментом стал тот факт, что одному банку требовалось гораздо больше денег, чем любому другому: «Ситигруп», чьи выпускники доминировали в Демократической партии и среди назначенцев в министерстве финансов. 12 декабря 2014 года сенатор Элизабет Уоррен сделала вывод о том, что «Ситигруп» полностью контролирует регулирование в министерстве финансов и других ключевых финансовых агентствах. «Трое из последних четырёх министров в министерстве финансов при президентах-демократах, начиная с бывшего генерального директора „Ситигруп“ Роберта Рубина, [Рубин, Ларри Саммерс и Джек Лью] имели тесные связи с „Ситигруп“.Четвёртому [Тиму Гайтнеру] предлагали должность генерального директора в „Ситигруп“, но он отказался». Президент Обама также назначил в свою администрацию из «Ситигруп» вице-председателем Федеральной резервной системы Стэнли Фишера, торговым представителем США в министерстве финансов Натана Шитса и его заместителем — Марису Лаго (ответственную за большую часть краха в качестве глобального директора по соответствию в «Ситигруп» в 2003-2008 годах). Эти связи с учреждением, которое Билл Блэк назвал криминогенной организацией, должны были бы послужить фатальными недостатками в их резюме. Вместо этого демократы, очевидно, продвинули таких чиновников на самые высокие должности, где те и приступили к работе по ликвидации мер регулирования по закону Додда-Франка и продолжили поддержку и субсидирование «Ситигруп», так же как министерство финансов при республиканцах поддержало банк «Голдман Сакс».

Гайтнер, протеже Рубина, культивировал тесные связи с «Ситигруп». Его генеральный директор Сэнди Вейлл предложил Гайтнеру должность генерального директора после того, как Чарльз Принс подал в отставку в ноябре 2007 года. «Гайтнер, вместо того, чтобы действовать в качестве „крутого полицейского“ в регулировании „Ситигруп“, завёл там дружбу и провёл 29 завтраков, обедов, ужинов, а также других встреч с руководителями „Ситигруп“, как сообщали Пэм и Расс Мартенс. Ходили слухи, что Гайтнер был готов уйти на повышение с зарплаты в 400 тыс. долл. в год в ФРС Нью-Йорка, но затем ему предложили стать министром финансов в новой администрации Обамы, чтобы использовать своё влияние для защиты „Ситигруп“ и его коллег с Уолл-стрит по мере разрастания кризиса. Бэйр описывает, как протеже Рубина Гайтнер должным образом лоббировал его защиту, используя „эту знакомую присказку: если мы не поддержим «Ситигруп», это может дестабилизировать систему“». Бэйр описала давление со стороны Гайтнера и Полсона следующим образом: «Они могли пригласить меня после того, как приняли решение, что необходимо сделать, и, не давая мне никакой информации, сказать: „Вы должны сделать то-то и то-то или система рухнет“. Если бы я слышала это один раз, но я слышала это раз тысячу. „Ситигруп“ — системный банк, вы должны это сделать. Никакого анализа, никакого серьёзного обсуждения. Это очень расстраивало».

Этот банк давно прославился тем, что «выходил за рамки», и больше всего — после слияния с «Трэвелерс Иншуранс» в 1998 году. «Трэвелерс Иншуранс» приобрела брокерскую фирму «Саломон Бразерс» годом ранее, поэтому в результате слияния был создан конгломерат, который был незаконным в рамках закона Гласса-Стиголла, отделявшего банковское обслуживание вкладов физических лиц от инвестиционного банковского дела. Это приобретение сделало аннулирование закона Гласса-Стиголла неотложной задачей для «Ситибэнк».

Слияние с «Трэвелерс Иншуранс» привело к ожесточённому давлению с целью отмены этого закона, подписанного Франклином Рузвельтом в 1933 году. Лоббисты «свободного рынка» оказывали давление на администрацию Клинтона, чтобы отменить закон, который «Ситигруп» грубо нарушил. Рубин и Саммерс в министерстве финансов возглавили атаку по дерегулированию, а Алан Гринспен поддержал их в ФРС. В ноябре 1999 года Фил Грэмм, сенатор-республиканец от штата Техас, Джим Лич, конгрессмен от штата Айова, и Том Блайли, конгрессмен-республиканец от штата Вирджиния, выступили инициаторами Закона о модернизации финансовых услуг 1999 года.

Это был оруэлловский эвфемизм, изображающий отказ от «Нового курса» как «модернизацию». После финансового кризиса 1929-1931 годов идея модернизации финансов заключалась в том, чтобы изолировать розничные банковские услуги от спекуляций Уолл-стрит. Потребовалось всего десять лет, чтобы дерегулирование ипотечного кредитования и коммерческого кредитования запуталось в паутине межбанковских спекуляций с казино-«деривативами». «Ситигруп» стал самым безрассудным банковским конгломератом, делавшим худшие финансовые ставки.

Дерегулирующая среда, созданная путём изменения системы контроля «Нового курса» на обратную при поддержке и аплодисментах на высших уровнях правительства, подтвердила происхождение кризиса 2008 года. Роберт Рубин направлял лоббистские усилия Уолл-стрит по дерегулированию банковской деятельности и превращению финансовой системы в доступную для всех драку, чтобы повторить опыт громких мошенничеств со ссудносберегательными ассоциациями (S&L) 1980-х годов.

Рубин, воспользовавшись своим постом в Министерстве финансов для помощи в легализации слияния «Ситигруп» с «Трэвелерс Иншуранс» в 1999 году, перешёл в «Ситигруп», чтобы использовать новую свободу после дерегуляции и превратить этот банк в версию от Демократической партии ссудно-сберегательной ассоциации из Линкольна во главе с Чарльзом Китингом. Но если Китинг был заключён в тюрьму, то коллегам Рубина в «Ситигруп» были переданы полномочия правительства, контроль ФРС и освобождение от судебного преследования за безобразия, которые они сотворили, получив огромную личную финансовую выгоду.

В «Ситигруп» генеральный директор Рубин получил обычное огромное повышение зарплаты, которое японцы называют «спуском с небес» — более 10 млн долл. в год. Он понёс большие убытки, используя депозиты и заёмные средства конгломерата для спекуляций с ипотечными ценными бумагами, обеспеченными закладными (MBS), и облигациями, обеспеченными долговыми обязательствами (CDO), но продолжал повышать ставки «Ситигруп», очевидно, надеясь покрыть свои потери, сорвав куш в другом месте и за счёт кого-нибудь другого.

Эти рискованные финансовые игры подпортили розничные операции банка, и ситуация ещё ухудшилась после 2007 года, когда Рубин лично выбрал новым генеральным директором Викара Пандита, управляющего хедж-фонда из «Морган Стэнли». «Выбор Пандита, — писала Бэйр, — просто подтвердил, что „Ситигруп“ больше не является обычным коммерческим банком. Он был захвачен культурой инвестиционного банкинга, которая получала прибыль путём спекуляций с высокими ставками, руководствуясь рынками, в отличие от традиционной банковской деятельности, которая сосредотачивалась на предоставлении кредитов людям на основе их способности погашать долги».

Поскольку положение «Ситигруп» в 2008 году ухудшилось, Бэйр хотела, чтобы FDIC «хотя бы рассмотрела возможность проведения „Ситибэнк“, застрахованного дочернего предприятия национального банка „Ситигруп“, через наш процесс конкурсного управления при банкротстве. Это позволило бы нам создать структуру „хороший банк/плохой банк“, оставив безнадёжные активы в плохом банке с убытками, оплаченными его акционерами и необеспеченными кредиторами».

FDIC согласилась гарантировать выпуск новых долгов «Ситигруп», при условии, чтобы они использовались для кредитования и оживления экономики. Но эксперты FDIC обнаружили, что «Ситигруп» использовала эту программу для выплаты дивидендов привилегированным акционерам, для поддержки своих операций с дилерами по ценным бумагам и, с помощью хитростей бухгалтерского учёта, чтобы всё выглядело так, будто средства, привлечённые за счёт долга по TLGP (Временная программа гарантий ликвидности), были на самом деле привлечением капитала для банка, застрахованного «Ситигруп».

Полсон и Гайтнер были обеспокоены тем, что выделение «Ситигруп» для особой помощи приведёт к потере веры к Уолл-стрит в целом. Контрагенты предупреждали, что считают банк «системно важным», то есть он был должен так многим другим учреждениям по свопам и финансовым спекуляциям, и эти контрагенты сильно потеряли бы, если бы «Ситигруп» обанкротился и распространилась паника, при условии, что вкладчики и банки-корреспонденты осознают, как его менеджеры создали в основном пустую оболочку, во многом напоминающую финансовый карточный домик «АИГ».

Чтобы скрыть чрезвычайный кредит в 25 млрд долл. для «Ситигруп», Полсон собрал вместе девять ведущих банкиров Уолл-стрит и сообщил им, что каждый из их банков должен будет принять кредит в размере 25 млрд долл. от министерства финансов, «нравится им это или нет», в рамках Программы покупок капитала, объявленной 14 октября. Эта схема была разработана таким образом, чтобы субсидирование «Ситигруп» казалось частью «спасения системы», под которой они подразумевали сохранение философии дерегулирования Гринспена, Рубина и Саммерса.

«Ситигруп» получила сотни миллиардов долларов в качестве срочной финансовой помощи. Преобразование займа министерства финансов в 25 млрд долл. в привилегированные акции позволило снизить соотношение долга с чрезмерным кредитованием к собственному капиталу. Министерство финансов также предоставило банку кредитную линию на 45 млрд долл. и предоставило гарантию на 300 млрд долл. в «проблемных активах», в основном на «мусорные» ипотечные кредиты, рыночная цена которых упала на 60-80 процентов. Эти действия спасли банк и его держателей облигаций, но акции «Ситигруп» рухнули ниже доллара к марту 2009 года, поскольку стоимость его акций упала более чем на 90 процентов, всего до 20 млрд долл. по сравнению с 244 млрд долл. в 2006 году.

Это было на 5 млрд долл. меньше, чем кредит TARP министерства финансов. Правительство выделило кредит самому безрассудному и некогда крупнейшему банку страны, превышающий его полную рыночную стоимость. Это свидетельство успеха данного банка в захвате регулирования, потому что государственные чиновники могли противостоять захвату контроля и ввести управление им в общественных интересах или даже сменить его руководство, не говоря уже о том, чтобы заставить его контрагентов и держателей облигаций сделать «стрижку» за то, что они позволили банку проводить гибельную политику Рубиномики.

TARP Полсона — плюс решение министерства финансов оценивать активы «Ситигруп» на фиктивно высоких уровнях — спасло акционеров банка от убытков из-за спекуляций, в результате чего его акции подорожали более чем в четыре раза с менее 1 долл. в начале марта до более 4 долл. за акцию (в мае 2011 года произошла консолидация акций (обратный сплит) 1:10, поэтому их стоимость в 2014-2015 гг., равная 49 долл. за акцию, составляет 4,90 долл. в прежнем выражении). Проблемный «Бэнк оф Америка» также получил огромную прибыль после того, как был спасён от внешнего управления и контроля FDIC (что было бы настоящим спасением).

 

Федеральная резервная система поддерживает помощь министерства финансов в гораздо большей степени

 

Председатель Бернанке, игнорируя запросы Конгресса пояснить, какие «мусорные» ипотеки и другие «токсичные отходы» ФРС принимает в обмен на свои свопы, заявил, что политики не имели права знать, почему государственная казна подвергалась риску. Компания «Блумберг» в соответствии с Законом о свободе информации подала запрос, и почти три года спустя, в июле 2011 года, Управление подотчётности правительства предоставило сенатору Берни Сандерсу отчёт, в котором были подробно описаны кредиты и свопы ФРС на сумму 16 триллионов долларов. В нём было показано, как сотрудники ведущих банков Уолл-стрит, которые заседали в Совете управляющих Федеральной резервной системы Нью-Йорка, выдали своим собственным фирмам целое состояние века для преодоления временных финансовых трудностей.

По упорным слухам, «Ситигруп», «Бэнк оф Америка» и страховой конгломерат «АИГ» выделялись среди финансовых учреждений, которые передали ФРС на более чем два триллиона долларов токсичных ипотечных пакетов и неликвидных «мусорных» облигаций, чтобы избежать потерь на открытом рынке, где спрос на такие пакеты иссяк, как только была признана широко распространённая коррупция.

Забирая деньги и сбегая, банкиры опустошали средства государственных займов, полностью расплачиваясь с держателями облигаций, крупными вкладчиками и контрагентами. Они даже продолжали выплачивать дивиденды акционерам. «Уолл-стрит едва ли усомнилась в оправданности своих бонусов», — отмечала Бэйр. Авторы, благосклонные к банкам, и лоббисты создали миф о том, что экономике нужны инвестиционные банки, чтобы оставаться платёжеспособными и поддерживать функционирование экономики.

Однако многие бывшие официальные лица, в том числе Бэйр, Нил Барофски (SIGTARP) и Дэвид Стокман, директор Административно-бюджетного управления Рейгана, отвергли заявления о том, что для защиты застрахованных вкладчиков были необходимы государственные гарантии безрассудных банковских кредитов. Розничным сбережениям и текущим счетам никогда не угрожали сомнительные спекуляции, в которых были замешаны банки. Но этот миф нужно было раздувать, чтобы Полсон, Гайтнер, Бернанке и другие защитники банков убедили Конгресс сместить Бэйр и заставить платить правительство («налогоплательщиков»). Их целью было спасение банков от национализации и защита банкиров от судебного преследования за мошенничество или ограничение непомерных зарплат и бонусов, которые они сами себе назначали. Не было предпринято никаких попыток изменить именно систему, которая привела к краху.

Если бы традиционные банковские реформы были сохранены, то FDIC закрыла бы «Ситигруп», а правительство регулировало бы рынок деривативов. Если бы правовая система работала, руководители крупных инвестиционных банков Уолл-стрит и нечестных брокерских компаний, которые продвигали и продавали кредиты лжецов, оказались бы в тюрьме. Вместо этого банки в гражданском порядке выплачивали сборы, часто покрываемые страховыми полисами без привлечения к ответственности их руководителей. Вместо того чтобы «спасать систему», финансовая олигархия сделала шаг к концу экономической демократии. Это спасло её собственное будущее, но не существующий статус-кво.

В дополнение к «Ситигруп» была спасена огромная пирамида финансовых ценных бумаг, основанная на ставках с заёмными средствами. Чтобы возобновить ежегодную выплату зарплат и бонусов, банки должны были погасить свои кредиты по программе TARP. Они сделали это путём заимствования у Федеральной резервной системы, предоставлявшей кредит без ограничений, который влёк за собой кредит TARP. Помимо 700 млрд долл. TARP, Федеральная резервная система выделила 2 трлн долл. свопов в обмен мусора на наличные, которые увеличились до 4 трлн долл. в рамках программы количественного смягчения до 2014 года.

 

Меры спасения как подмена финансовой реформы

 

Правительство могло бы создать деньги, чтобы списать отрицательный капитал домовладельцев, как это было проделано с банками. Оно могло бы купить безнадёжные ипотечные кредиты по рыночным ценам и списать долги более реалистично в соответствии с текущими арендными доходами. Вместо этого министерство финансов, ФРС и Конгресс сохранили долги. Они оставались препятствием для надежд на повышение мобильности (которая уже была подавлена с 1980-х годов). Богатство гораздо больше концентрировалось на вершине пирамиды, в то время как экономика в целом хромала после 2008 года. Эта поляризация является одной из отличительных черт богатства рантье и финансов по сравнению с промышленным богатством.

Под предлогом восстановления нормального состояния новая финансовая олигархия совершила политический переворот, чтобы обеспечить выплату долгов, главным образом банкам, облигационерам и Одному Проценту, стоящему за ними. Большинство людей едва ли осознавало, что Конгресс, министерство финансов и Федеральная резервная система объединились, чтобы наделить огромными состояниями банкиров, держателей облигаций и спекулянтов.

Самая близкая параллель — обязательство Александра Гамильтона погасить «Континенталы» — бумажные деньги американских колоний, боровшихся за свою независимость, которые использовались для платы ополченцам и поставщикам. Валюта потеряла почти всю свою ценность, но была скуплена спекулянтами — «фондами-стервятниками» того времени. Министр финансов Гамильтон полностью расплатился с ними, якобы чтобы продемонстрировать финансовую надёжность нового правительства США. Спекулянты использовали свои доходы для скупки земли в ходе очередной серии мошенничеств. Многие из ранних состояний в США, таким образом, были созданы одним росчерком пера.

Тот же приём был повторён в 2008 году. Наиболее громко аплодировала ему клика профинансовых экономистов, назвавшая себя «Проект Гамильтон», в котором участвовали ведущие деятели администрации Обамы: Гайтнер, Саммерс, Рубин, Питер Орзаг, а также Роджер Альтман.

Обогащение финансового класса, с кишащими в нём мошенничествами и коррупционными инсайдерскими сделками, возродило давнее, существующее ещё с рождения Америки недоверие к банкирам и спекулянтам. Это негодование побудило Эндрю Джексона закрыть Банк Соединённых Штатов в 1829 году и препятствовало созданию настоящего центрального банка на протяжении почти столетия. Но когда при принятии срочных мер по спасению в 2008 года были взяты на государственный баланс безнадёжные долги, общественность приняла эти дармовые раздачи неохотно, но под ложным впечатлением, что альтернатив этому было мало.

Для министерства финансов, ФРС и большей части Конгресса экономика — это Уолл-стрит. По крайней мере, именно из этого сектора набираются финансовые чиновники и от него же политики получают наибольшие вклады в свои избирательные кампании. Поэтому легко поверить, что предоставление банкам специальных налоговых льгот и привилегий для их «выхода из долгов» является синонимом спасения экономики. В действительности же срочные ссуды для спасения предоставляются за счёт бизнеса, потребителей и промышленности.

Эта помощь-спасение была основана на иллюзии, что финансовая проблема заключается во временной неликвидности, а не в несостоятельности и необходимости глубокой финансовой реструктуризации. В предположении, что существует лишь проблема с ликвидностью, вливание денег в банки, их держателей облигаций и незастрахованных вкладчиков должно было позволить банковской системе снова начать кредитование — то есть вновь взвинчивать цены на жилье и, по-видимому, в экономике. Но шансов на то, что это действительно произойдёт, почти не было, потому что наследство безнадёжных кредитов оставляло банкам мало возможностей или желания браться за новое кредитование.

Поэтому оправдания Вашингтона за программу TARP и последующие финансовые спасения министерства финансов и ФРС основывались на обмане. Банки не начали кредитовать снова, чтобы заново взвинчивать цены на недвижимость, потому что рынок уже был полностью перекредитован. Также прекратилось кредитование малых и средних компаний, которые отвечали за наибольший прирост при создании рабочих мест в течение предыдущего десятилетия. После 2008 года на потребительском рынке банки сократили лимиты своих кредитных карт, а также другие потребительские кредиты и кредиты для бизнеса.

Отказ признать проблему неплатёжеспособности и то, что долговая дефляция усугубит банкротства и безработицу, был ключевым фактором при предоставлении огромных субсидий банкам, которые они получили с 2008 года, сохраняя требования к экономике держателей облигаций и крупных вкладчиков. Таким образом, ошибочная экономическая политика оказалась в высшей степени целенаправленной и эгоистичной. Пол Кругман, изучая сказочные мемуары Гайтнера «Стресс-тест», отметил: «Администрация Обамы на самом деле никогда не пыталась выйти за границы возможного ни в бюджетной политике, ни в облегчении бремени задолженности. И влияние Гайтнера, вероятно, было важной причиной этой осторожности.... Он полагал, что восстановления этого доверия путём спасения банков будет достаточно и что остальная экономика позаботится о себе, как только вернётся финансовая стабильность. Но он очень ошибался».

Гайтнер ошибался, продолжал Кругман, потому что, «в отличие от финансовой паники, рецессию баланса нельзя вылечить простым восстановлением доверия: независимо от того, насколько уверенно чувствуют себя должники, они не могут тратить больше, если их кредиторы настаивают на сокращении расходов». Но Гайтнер «никогда не упоминает о почти таком же классическом анализе „долговой дефляции“ американского экономиста Ирвинга Фишера». Всё, что он делал, это давал банкам, что они хотели, используя «доверие» как своего рода риторическое заклинание, как если бы оно само по себе было силой.

Сохранение долгов, сделанных до 2008 года, задушило восстановление. Что ещё хуже, долговая дефляция после 2008 года была усилена фискальной дефляцией администрации Обамы. Она попыталась оплатить стоимость спасения, сократив расходы на социальное обеспечение, здравоохранение и другие программы, включая распределение федеральных доходов между штатами и городами.

Защитники Уолл-стрит, подливая масла в огонь, приняли стратегию «обвинения жертвы». Как будто бедные негры и латиноамериканцы — мишени, наиболее подверженные грабительским займам лжецов с «взрывающимися» процентными ставками, — обманывали жуликов с Уолл-стрит, а не наоборот. Обвиняли опрометчивых заёмщиков, а не безответственных кредиторов, за исключением «Фэнни» и «Фредди», которые пытались стимулировать рост домовладения среди тех, кто, очевидно, не мог себе этого позволить.

Эти спасительные государственные ссуды обогатили финансовый класс, который превращается в аристократию, замыкаясь на своей прибыли и перекладывая налоги со своего богатства, чтобы погрузить США и мировую экономику в хроническую жёсткую экономию. Такую политику можно защитить только обманным путём. В 2008 году общественное мнение выступило против потери права выкупа десятью миллионами американских домовладельцев. В конце концов, кризис вызвали не они, а банки. Ни один политик не смог бы избраться вновь, если бы сразу же пообещал дармовую раздачу государственных средств для Уолл-стрит и «гибкость рынка труда» (ослабление влияния профсоюзов, снижение заработной платы и сокращение пенсий). Представительная демократия информированных избирателей должна была быть разрушена. Финансовые элиты, используя финансовый кризис 2008 года как свой шанс, решили резко изменить социал-демократическую философию, которой руководствовалась фискальная и монетарная политика с 1945 года.

 

 

 

 

ГЛАВА 15
Уолл-стрит делает вид, что страхует от краха

 

«Осознание „цунами обмана“ [Гайтнера] на самом деле является центральным для осознания того, что произошло во время финансового спасения.... Гайтнера наняли лгать, воровать и мошенничать в интересах банкиров, и он это сделал.... Эпоха Гайтнера всё чаще рассматривается как время предательства и лжи, а не просто разногласий по поводу идей».

Мэтт Столлер «Крыло мошенников в Демократической партии» (2014 г.)

 

Переход от администрации Буша к администрации Обамы ознаменовался делом с конфликтом интересов между чиновниками министерства финансов и банком «Голдман Сакс». На первый взгляд скандал казался взятием под государственное управление «Америкен Интернешнл Груп» («АИГ»), лондонский офис которой страховал «мусорные» ипотечные пакеты «Голдман Сакс» и многих европейских покупателей. Хотя отделения «АИГ» по страхованию имущества и от несчастных случаев не подвергались опасности и «АИГ» также не создавала и не объединяла в пакеты «мусорные» ипотечные кредиты. Проблема заключалась в том, что её подразделение финансовых продуктов («AIGFP») в Лондоне страховало их всего за крошечные страховые премии.

Такая торговля дефолтными свопами и связанными с ними деривативами породила иллюзию того, что эту гору безнадёжных ипотечных долгов можно нести без ущерба для кредиторов или инвесторов, просто путём переговоров о взаимозачёте опционов и договоров страхования. Для того чтобы «работать», страховые премии должны были быть достаточно большими, чтобы создать резервы для покрытия триллионов долларов убытков, вызванных чрезмерным кредитованием. Вместо этого, модели риска и рейтинговые агентства говорили: «Никакого риска от „мусорных“ ипотечных кредитов нет». Уолл-стрит отрицал существование пузыря, а «АИГ» делала вид, что страхует от его краха.

Эту шараду сделало реальностью государственное вмешательство. Но, когда Конгресс не пошёл дальше начальных 700 млрд долл. программы TARP, ФРС и министерство финансов разделали «АИГ» как жертвенного агнца, чтобы спасти других финансовых гигантов от потерь — и сохранить иллюзию того, что цены финансовых активов были оправданы и что долги в конце концов могут быть выплачены.

Но спасена была не «АИГ», а иллюзия того, что дерегулированная финансовая система Уолл-стрит могла сделать экономику богаче, а не беднее. Руководящим принципом Тима Гайтнера после его назначения министром финансов стало то, что огромные прибыли и бонусы финансового сектора (и, следовательно, Одного Процента) были необходимым условием более широкого восстановления экономики. В действительности оказалось, что 4 триллиона долларов ФРС в ходе количественного смягчения помогли поддерживать долговое бремя, вновь повышая цены на активы. В сочетании с долговой дефляцией в остальной экономике эта инфляция цен на активы — при сохранении долговой дефляции для 99 процентов — поляризовала распределение богатства и чистого капитала начиная 2008 года.

То, что эта политика была преднамеренной, отражает тот обман и секретность, которые министерство финансов и ФРС пытались поддерживать, чтобы скрыть свои инсайдерские сделки с конфликтом интересов, в то время как администрация Обамы использовала «мусорный» бухучёт, чтобы сделать вид, что «налогоплательщики» выиграли. Вымысел громоздился на домысел, чтобы не допустить признания того, насколько неработоспособной стала финансово манипулируемая экономика.

Ни один из участников или государственных агентств в этом эпизоде не выглядел очень привлекательно. В 2005 году Элиот Спитцер, генеральный прокурор Нью-Йорка, вынудил правление «АИГ» утвердить своим генеральным директором Морриса Гринберга, для создания офшорных объектов и запутанных транзакций перестраховки, чтобы избежать налогов. Комиссия по ценным бумагам и биржам (SEC) тогда выдвинула гражданские обвинения. Но коррупционные злоупотребления, которые имели место вслед за наймом Гринберга, оказались намного хуже, чем налоговые уловки и ошибочно указанные доходы. Лондонское подразделение «АИГ» расширило операции с финансовыми деривативами и свопами на дефолт по кредитам (CDS), страхуя «ссуды лжецов», которым заведения с Уолл-стрит фиктивно приписывали высокие оценки, а рейтинговые агентства присваивали безрисковые оценки ААА.

Говоря прямо, «АИГ» и её контрагенты допустили небрежность, доверяя банкам и андеррайтерам Уолл-стрит, рейтинговым агентствам облигаций, наклеивающим метки ААА на мусор, а также Федеральной резервной системе США и другим государственным агентствам или британскому Агентству финансовых услуг для обеспечения честных сделок. И оказывая доверие неолибералу Ларри Саммерсу и Роберту Рубину, «боссу всех боссов» (capo di tutti capi) инвестиционного банка, в том, что финансовые рынки являются саморегулирующимися и, следовательно, не нуждаются во «вмешательстве» со стороны правительства, которое просто «повышает стоимость ведения бизнеса». Стоимость этого неуместного доверия обошлась в триллионы долларов. Но динамика этой изощрённой аферы, похоже, никогда не проявится в научных моделях, призванных объяснить, как на самом деле работают экономики в сегодняшнем финансиализированном мире.

Уолл-стрит финансировал пузырь «мусорных» ипотечных кредитов в основном за счёт продажи пакетов безнадёжных кредитов европейским банкам, чьи менеджеры денег (как и их американские коллеги) находились под давлением требований найти самые высокие краткосрочные прибыли. Европейские банки покупали американские ипотечные кредиты и компенсировали риск приобретением свопов на дефолт по кредиту (CDS). «АИГ Лондон» продала около трёх четвертей своих CDS европейским контрагентам. «Торговые партнеры „АИГ“ в данном случае не были невинными жертвами», — осудил их сенатор Кристофер Дж. Додд (демократ, из страхового сектора в штате Коннектикут), председательствовавший на слушаниях в Конгрессе по финансовой помощи. «Они были искушенными инвесторами, которые брали на себя огромные безответственные риски», притворяясь, что защищают себя, выбирая страхование «АИГ» от дефолта и не осмеливаясь спросить, достаточно ли у компании резервов, чтобы покрыть токсичные финансовые отходы, которые она страховала. Регулирующие органы от Великобритании до Америки закрывали на всё это глаза. Так часто происходит, когда банки быстро зарабатывают много денег и захватывают регулирующие органы, используя взносы в политические кампании для влияния на политику или применяя систему «вращающихся дверей», в которой банковские менеджеры «одалживаются» правительственным учреждениям для защиты своих компаний и класса в целом.

Когда наступает кризис, традиционная политика допускает дефолт безнадёжных долгов, представляя судам решать, кто и что был должен. «АИГ», вероятно, обанкротилась бы, и её страховые выплаты по дефолту были бы сокращены до её способности платить обманутым пенсионным фондам, немецким земельным банкам и другим инвесторам в «мусорные» ипотеки, купленные ими у Уолл-стрит. Или, возможно, «АИГ» выдержала бы шторм и увидела, что цены её деривативов восстановились (как это и произошло позже), хотя бы сохранив свою наличность за счёт обвинения «Голдман Сакс» во введении в заблуждение.

Вместо того, чтобы позволить реализоваться этому сценарию, министерство финансов бросилось «сохранять приличия», заставляя действительность соответствовать корыстной «мусорной» модели (mark-to-model) бухгалтерского учёта Уолл-стрит (в стиле «Энрон»). Министерство вмешалось, чтобы заплатить всем участникам, как будто их финансовые требования были честными и выполнимыми. Предполагалось, что оживление «пузыря» позволит экономике восстановиться, если заимствовать ещё больше, чтобы продолжать обслуживание растущего долга.

Эта история просачивалась в прессу постепенно, и наиболее грязные детали были раскрыты на суде в 2014 году, где Гринберг и его компания, «Старр Интернешнл», предъявили иск правительству США. Прежний министр финансов Полсон и различные чиновники из Федеральной резервной системы под присягой показали, почему они чувствовали необходимым найти главный источник денег для спасения Уолл-стрит сверх того, что политические деятели согласились выделить. Финансирования по программе TARP оказалось недостаточно для выплат, без побуждения к политическому возмущению. Поэтому «АИГ» пришлось выпотрошить, чтобы выручить банкиров, введя внешнее управление и быстро выделив ей 85 млрд долл. (позже увеличенных до 182 млрд долл.) для спасения настоящих выгодополучателей — «Голдман Сакс» и других больших инвестиционных банков.

Конечно, «АИГ» ни в коем случае не была невинной овечкой. Перспектива того, что всё больше и больше должников возьмут на себя экспоненциально растущий долг, создала огромный рынок для подписания договоров страхования от дефолта. Лондонское подразделение «АИГ» господствовало в этом бизнесе, взимая низкие сборы за страхование многих наихудших «ссуд лжецов», выброшенных на рынки США и Европы. Никаких попыток создания достаточных резервов для покрытия застрахованных рисков сделано не было. Но пока не наступил крах, это занижение страховых взносов позволяло лондонским менеджерам «АИГ» выплачивать себе огромные зарплаты и бонусы, как если бы они зарабатывали деньги на реалистичной оценке рисков.

 

Лондон как глобальный центр «мусорного» банковского дела и фиктивного страхования

 

«АИГ» начала продавать свопы на дефолт по кредиту через свой лондонский офис уже в 1987 году. «Лёгкое прикосновение» Управления по финансовым услугам (FSA) при министре финансов Гордоне Брауне привело к гонке секторов глобального банковского дела и страхования на дерегуляционное дно. Это побудило многие американские и другие иностранные банки перебраться в Лондон. За ними быстро последовали исландские и российские клептократы. К 2000 году подразделение финансовых продуктов «АИГ» сделало свопы на дефолт по кредиту (CDS) своим основным бизнесом, перейдя в область субстандартных кредитов в 2003 году и выпустив в 2004 году первые многосекторные CDS. «В то время как многие контрагенты покупали эти контракты для хеджирования или минимизации кредитного риска, „АИГ“, по сути, заняла другую сторону, одностороннюю долгосрочную ставку на ипотечный рынок США», — отметила Надзорная группа Конгресса в своём докладе «Спасение ,,АИГ“» 2010 года. Председатель Федеральной резервной системы Бен Бернанке описал этот филиал как недокапитализированный «хедж-фонд по сути, который был прикреплён к крупной и стабильной страховой компании».

В США местные органы страхового регулирования проявляли большую бдительность в надзоре за безопасным инвестированием резервов. Но «АИГ» купила небольшой сберегательный банк, что позволило ей выбрать в качестве национального регулятора ненадёжное Управление надзора за сберегательными учреждениями (OTS). В докладе Надзорной группы Конгресса отмечается, что у OTS (цинично прозванное Управлением надзора за кражами за его дерегулирующую позицию во время кризиса со ссудно-сберегательными ассоциациями (S&L) в 1980-х гг.) и близко не было ресурсов, необходимых для надзора за обширными операциями «АИГ». OTS мало интересовалось сложными ставками «АИГ» на цены «мусорных» ипотек.

Надзорная группа Конгресса отследила неудачу «АИГ» до отказа Гайтнера и его коллег регулировать сеть распространения безнадёжных кредитов: «Все, кто участвовал в спасении „АИГ“, имели склад ума банкира либо банковского регулятора», что означает дерегулятора или, по сути, активного защитника финансового сектора. «Неудивительно, что американская общественность по-прежнему убеждена, что спасение было разработано Уолл-стрит, чтобы помочь своим коллегам с Уолл-стрит, с гораздо меньшим стремлением сохранить общественное доверие».

Многие регулирующие органы могли бы иметь дело с облигациями, обеспеченными долговыми обязательствами (CDO) и свопами на дефолт по кредиту (CDS) на том основании, что они влияли на платёжеспособность банков, страховых компаний и их контрагентов. Но свопы на дефолт по кредиту исключены из законов штатов об игорном бизнесе, поэтому они не считались азартными играми. Они также не считаются ценными бумагами, поэтому и не регулируются Комиссией по ценным бумагам и биржам. Не считаются они и обычным страхованием и поэтому не контролируются страховыми регуляторами. Таким образом, ни один регулирующий орган не оказался подходящим, так что сдержек и противовесов найти было негде. В любом случае лоббисты Уолл-стрит следят за тем, чтобы Конгресс одобрял только чиновников, привлекаемых из тех секторов, которые они должны регулировать, действуя в качестве лоббистов для своего сектора и даже для своих собственных фирм.

Ранние контракты «АИГ» по дефолту содержали положения, которые защищали её операции в США. Но в марте 2005 года компания потеряла рейтинг высшего качества ААА. Это означало, что контрагенты могли по контракту требовать большего обеспечения, если стоимость лондонских CDO начинала ухудшаться. Глава подразделения Джозеф Кассано добился больших успехов в бизнесе (очень прибыльном для себя, любимого), предоставив клиентам возможность обращения за помощью к «АИГ» как единому целому. В сущности, он рисковал своей фирмой!

Это произошло как раз в тот момент, когда ФБР предупредило о беспримерной волне ипотечного мошенничества. «АИГ», видя, что стандарты ипотечного андеррайтинга размываются, прекратила андеррайтинг новых контрактов на субстандартные многосекторальные CDO. Но многие старые контракты позволяли обновлять портфели по мере того, как старые кредиты требовали оплаты и клиенты заменяли их «мусорными» ипотечными кредитами.

«АИГ» загребала деньги именно потому, что «каждый» знал, что ипотечный рынок раздираем мошенничеством. «Фэнни Мэй» и «Фредди Мак» также увидели, как их прибыли взлетели, превратив финансовые фантазии в высокие зарплаты и бонусы. Эти лёгкие деньги просто отражали тот факт, что время дефолтов ещё не наступило.

В то время как европейские финансовые институты покупали ипотечные пакеты просто для того, чтобы получить немного более высокие, чем обычно, проценты, «Голдман Сакс» стремился делать деньги на убытках, а не на прибылях! «Мозг» хедж-фонда Джон Полсон стал миллиардером, заставив «Голдман Сакс» помочь ему создать фонд особо фиктивных ипотечных кредитов и сделав ставку на страхование от дефолта. «Голдман Сакс» продавал эти токсичные отходы своим клиентам и заключал с «АИГ Лондон» ставки на миллиарды долларов, что произойдёт финансовый «несчастный случай». Этот портфель «лохов» лежал в основе его требования, чтобы «АИГ» платила всё больше и больше на почти еженедельной основе, как вдруг ипотечный рынок обрушился в 2008 году.

 

Роль страховой отрасли в секторе FIRE

 

Финансы, страхование и недвижимость (FIRE) имели симбиотические отношения на протяжении всей своей истории. Как и в казино Лас-Вегаса, страхование — это анализ кривых распределения вероятности, от продолжительности жизни до аварий и других несчастных случаев. Компания «Ллойдс» из Лондона была основана в 1688 году в кофейнях района Доксайд в основном для страхования судоходства. Страхование жизни и несчастных случаев, появившееся позже в 18-м веке, основано на расчётах вероятности продолжительности жизни и частот потери имущества.

Сегодня банки обязывают ипотечных заёмщиков и других должников страховать свою жизнь и имущество, заложенное в качестве обеспечения под то, что они должны. Страховые компании инвестируют свои резервы и управляемые ими средства в финансовый сектор и недвижимость. Именно для того, чтобы создать более тесную синергию по этим направлениям сектора FIRE — эвфемизма для возможности самостоятельного ведения бизнеса — «Ситикорп» объединилась с «Трэвелерс Иншуранс» в 1998 году, что подтолкнуло её к кампании по отмене запрета на такую вертикальную интеграцию по закону Гласса-Стиголла.

Данный закон был отменён в 1999 году, после чего 21 декабря 2000 года был принят закон о модернизации товарных фьючерсов, дерегулирующий спекуляцию финансовыми деривативами. Эта «модернизация», одна из последних мер администрации Клинтона, превратила крупные финансы в спекуляцию. Ларри Саммерс, Тим Гайтнер и Алан Гринспен считали, что секретность — полная противоположность регулированию — необходима для беспрепятственного функционирования «свободных рынков». Но без регулируемого открытого рынка невозможно узнать, сколько стоят деривативы или насколько велик риск, который они могут представлять для банков, принадлежащих к конгломератам, спекулирующим деривативами.

Это стало ясно к сентябрю 2008 года, когда менеджеры денег «побежали к выходу», а финансовые рынки замерли, признав широкое распространение мошенничества, которое привело к дисбалансу между тем, что задолжали ипотечные должники, что страховые компании гарантировали банкам и спекулянтам, и платёжеспособностью экономики. Никто не мог знать, будут ли погашены банкам суточные ссуды. Это был неизбежный результат того, что регуляторы решили не регулировать и рынки использовали фиктивные модели, «свободные» от надёжного надзора.

Страховые компании создали рынок рискового арбитража по аналогии с теми, которые они создали для страхования имущества и убытков от несчастных случаев. Но в течение десятилетия массовый выброс облигаций, обеспеченных долговыми обязательствами (CDO) и свопами на дефолт по кредиту (CDS), погрузил инвестиционные банки Уолл-стрит и «АИГ» в паутину кривых распределения вероятностей по модели Блэка-Шоулза. Таким образом, страхуя эти токсичные финансовые отходы, лондонский офис «финансовых продуктов» не выпускал продукты в классическом смысле товаров, производимых трудом. Это был случай, когда инноваторы сочетали «творческое разрушение» Йозефа Шумпетера с гонкой падения на дно. Была уничтожена сама идея государственного регулирования наряду с верховенством права в прежнем понимании. Наряду с крупными финансами в целом страховой сектор стал дополнением к азартным играм в капиталистическом казино, рассчитывая стандартные коэффициенты отклонения для изменения процентных ставок, цен на акции и других финансовых переменных. В частности, FS подразделение «АИГ» (AIGFS) занималось компьютерным моделированием и спекуляциями, которые имели мало общего с промышленными и другими капиталовложениями, но, скорее, — с долговыми пирамидами в своей гонке к банкротству.

Лондонский офис «финансовых продуктов» «АИГ» взимал нереально низкие сборы при страховании от риска невыплаты по «мусорным» ипотечным кредитам. Это занижение цен привлекло бизнес, для которого страховые премии означали повышенные бонусы менеджеров. «АИГ» прогнозировала этот поток доходов от CDO как «прибыль», без учёта выплат десятков миллиардов долларов в ближайшее время. Инвестиционные банки, которые выдавали или упаковывали «мусорные» ипотеки, утверждали, что риска нет, потому что они покупали страховку от дефолта. Такая торговля опционами позволяла всем игрокам получать краткосрочную прибыль, пока финансовое болеро резко не оборвалось.

 

Иллюзия того, что страхование может справиться с системным коллапсом

 

Выплата всех этих ставок потребовала бы сотен миллиардов долларов, которые должны были храниться в резерве, достаточно близком к размеру катастрофы. Масштабы дефолта оказались намного больше того, что лондонский офис «АИГ» хранил в качестве резервов. Ни контрагенты, ни агентства по рейтингу облигаций не осмеливались спросить, сколько «АИГ» откладывала, чтобы поддержать свои страховые полисы на дефолт. Судья Джед Ракофф назвал это «умышленным невежеством» и сравнил с преступной халатностью. Если юридически такое упущение и не было равносильно мошенничеству, то это был преднамеренно безрассудный краткосрочный подход, очевидно, предназначенный для того, чтобы позволить всем сторонам под благовидным предлогом дезавуировать действия подчинённых, когда произойдёт крах.

Оптимистическая иллюзия — служанка безответственной жадности. Непризнанные потенциальные потери означают более высокие вознаграждения для менеджеров, пока бизнес, наконец, не лопается. Бывший банковский регулятор Билл Блэк цитировал Джейми Даймонда из «Джи Пи Морган Чейз», чтобы объяснить стратегию, которая привела менеджеров отделения финансовых продуктов «АИГ» к привлечениюдостаточного объёма бизнеса для выплат себе высоких зарплат и бонусов: «Низкокачественные доходы легко получить, особенно в финансовых услугах. Плохо обеспеченные кредиты представляют собой доходы сегодня и убытки завтра».

«Системную важность» «АИГ» придавала степень, в которой её лондонские операции были переплетены с азартными ставками Уолл-стрит на «мусорные» ипотечные кредиты. Федеральная резервная система и министерство финансов утверждали, что экономический кризис неизбежен, если компания «АИГ» не получит достаточную финансовую помощь, чтобы заплатить «Голдман Сакс» и другим банкам 100 центов на доллар за финансовое оружие массового уничтожения, которое они установили в лондонском филиале компании. Полсон даже сказанул, что безработица могла бы вырасти до 25 процентов, если бы «АИГ» не была спасена. Альтернативой было «банкротство», утверждал он, которое «подломило бы нашу финансовую систему и привело к экономическому хаосу».

Казино Уолл-стрит («финансовая система») получает прибыль от иллюзии, что дефолты могут быть каким-то образом покрыты страхованием частного сектора. Это как если бы каждый мог купить опционы, чтобы избежать системного риска в результате чрезмерного кредитования. Такая иллюзия помогла Уолл-стрит закрыть глаза на надвигающееся бедствие, которое обошлось в гораздо большую сумму, чем когда-либо могли бы оплатить резервы любой страховой компании. Уолл-стрит, лондонский Сити и другие финансовые центры просто делали вид, что страхуются от не подлежащего страхованию.

Реальность же такова, что страхование общих долговых накладных расходов любой экономики невозможно в принципе, так как в конечном итоге эти долги невозможно выплатить. Сверхъестественно верить, что деньги можно давать в долг под проценты, когда долги растут по экспоненте без предела. Магия сложных процентов со временем приводит к долговой дефляции. Страховое обязательство «вернуть все потери» (make losers whole) становится неограниченным, выходя далеко за рамки возможностей дефолтных свопов или другого финансового страхования покрывать убытки, возникшие из-за дерегулирования и финансового мошенничества. Любая схема защиты от дефолта по долгам обречена на недостаточное страхование в отсутствие регулирующих органов по предотвращению мошенничества.

Когда страховые компании, выступающие в роли «жучков на скачках», не имеют достаточных резервов, то единственный способ полностью оплатить их азартные игры, если правительство заполнит возникшую дыру. Так и произошло в 2008 году. Министерство финансов и ФРС оплатили счёт, утверждая, что это была необходимая цена «восстановления стабильности». Под «стабильностью» они подразумевали сохранение фикции, что значительная часть экономики является платёжеспособной. «Восстановленное» в значительной степени было отрицанием основной причины кризиса «финансовых продуктов»: математические модели «эффективных рынков» и регрессионный анализ Блэка-Шоулза, которые предположительно могли бы сделать явление «мусорной» ипотеки безрисковым, по номинальной стоимости. В итоге потребовались миллиарды государственных субсидий, чтобы «спасти фикцию» обанкротившейся идеологии дерегулирования.

Этот крах был тем, что Чарльз Перроу называет «нормальной аварией» в том смысле, что он был встроен в конструкцию финансовой системы. Финансовая помощь не устраняла причину неизбежной «аварии», полностью отменяя регулирование банковского дела и азартных спекуляций. Ни один банкир не был привлечён к ответственности по суду, а условия предоставления помощи даже не замедлили взрыв их зарплат и бонусов. Все их ставки по 100 центов за доллар оплатило правительство, когда страховой «жучок на скачках» разорился. Не было никакой «стрижки», благодаря наличию платёжеспособных операций «АИГ», которые могли быть изъяты, чтобы заплатить выигравшим в финансовом казино.

 

Спасение Уолл-стрит, а не Мэйн-стрит

 

Всё это делалось под звуки тревожных сирен неминуемого кризиса. Любой мошенник знает, что «лоху» не следует давать времени на обдумывание. Скорость — суть «агрессивной обработки клиентов». В сентябре 2008 года контрагенты «АИГ», возглавляемые «Голдман Сакс», захотели быстро получить деньги. И они хотели избежать «стрижки». В сложившихся обстоятельствах только правительство было в состоянии заплатить. Политики протащили это спасение с минимальным обсуждением, крича караул и грозя, что экономика рухнет, если правительство не придёт на помощь. Самым ироничным в деле «АИГ» кажется то, что в давление была вовлечена страховая компания. Любой, кто пытался получить деньги по иску, знает, что тактика любой страховой компании заключается в том, чтобы тянуть как можно дольше, во избежание необходимости выплаты в полном объёме.

Сенатор от Уолл-стрит Чарльз Шумер, демократ, председатель Объединённого экономического комитета, безумно преувеличивал, когда предупреждал: «Если „АИГ“ рухнет, это затронет Мэйн-стрит больше, чем Уолл-стрит». «АИГ» всё же была одним из крупнейших страховщиков имущества и других форм страхования. Но её основной «ванильный» страховой бизнес не нуждался в спасении. Он хорошо регулировался местными органами штатов и никогда не сталкивался с угрозой несостоятельности, потому что местные офисы «АИГ» по страхованию имущества и жизни были хорошо обеспечены. В отличие от пиара, притворно делавшего «АИГ» несчастным получателем первого финансового спасения, платежи министерства финансов контрагентам «АИГ» на Уолл-стрит не имели ничего общего со спасением держателей розничных полисов страхования жизни и несчастных случаев с Мэйн-стрит.

Редакционная статья в «Уолл-стрит джорнал» разоблачила этот пиар-обман: «Министерство финансов и ФРС Нью-Йорка, похоже, жаждут показать, что продолжение вливания денег в „АИГ“ — это спасение Мэйн-стрит, а не только Уолл-стрит. Но ... законы штатов разделяют активы, необходимые для защиты держателей страховых полисов в рамках строго регулируемых страховых дочерних компаний „АИГ“, и, если они потерпят крах, существуют гарантийные фонды штатов для обеспечения выплат по искам». Суперинтендант штата Нью-Йорк по страхованию Эрик Диналло соглашался: «Если бы „АИГ“ обанкротилась, регуляторы штата взяли бы под своё управление отдельные страховые компании. Резервы этих страховых компаний были бы отложены для выплат держателям страховых полисов и тем самым защищены от кредиторов ,,АИГ“». «Американские страховые полисы „АИГ“, принадлежавшие потребителям и базовому бизнесу, полностью гарантировались государственными страховыми агентствами, также как „простые ванильные“ операции „Ситибанк“ и других американских банков были защищены Федеральной корпорацией по страхованию вкладов FDIC. Конечно, „страховые компании «АИГ» были [так] переплетены друг с другом и материнской компанией [что] держатели полисов получили бы свои выплаты, но лишь после потенциально длительной задержки“. Но разве страховые выплаты когда-нибудь не запаздывали?»

Угроза, что местные офисы «АИГ» исчерпали бы наличность подобно банкоматам, была мифом, придуманным, чтобы представить это спасение как защиту обычных держателей полисов, и только случайно получилось заплатить крупным игрокам-контрагентам Уолл-стрит, которые сделали выигрышные ставки против «АИГ Лондон». Эти спекулятивные контракты не имели ничего общего со страхованием жизни, имущества или страхованием от несчастных случаев. Они были юридически подчинены обычному розничному и коммерческому страховому бизнесу «АИГ».

Рейтинговые агентства начали понижать рейтинги облигаций CDO в 2007 году, что побудило «АИГ Лондон» списать свой портфель свопов на дефолт по кредитам на 11,5 млрд долл. Дальнейшее их снижение в течение весны и лета 2008 года позволило «Голдман Сакс» требовать больше платежей, используя свои модели (то есть свои собственные «игральные кости») для оценки «мусорных» ипотечных кредитов, которые банк застраховал. Надзорная группа Конгресса в своём докладе сообщила: «Произошла битва моделей между „АИГ“ и её контрагентами, что привело к затяжным обсуждениям оценок и соответствующих обязательств по обеспечению». Как подытожили конфликт двое репортёров из «Нъю-Йорк таймс»: «Чем дальше падали цены на ипотечные ценные бумаги, тем больше росла прибыль „Голдман Сакс“. В своём споре с „АИГ“ „Голдман Сакс“ неизменно утверждал, что спорные ценные бумаги стоили меньше, чем их оценивала „АИГ“, а во многих случаях и меньше цен, по которым другие дилеры оценивали эти ценные бумаги ... Банк сопротивлялся, например, разрешению третьим сторонам оценивать эти ценные бумаги, как того требовали его контракты с „АИГ“. И „Голдман Сакс“ основывал некоторые платёжные требования на облигациях с более низким рейтингом, которые страховка „АИГ“ даже не покрывала».

Внезапное требование платежа со стороны «Голдман Сакс» послужило началом краха «АИГ». «Голдман Сакс» настаивал на том, чтобы «АИГ» покрыла убытки, которые, по прогнозам собственных моделей «Голдман Сакс», понесут ипотечные кредиты. Если бы министерство финансов не взяло на себя управление «АИГ» и не заставило её заплатить всё, что требовал «Голдман Сакс», этот банк не сорвал бы куш. Без спасения «АИГ» выплаты по спекуляциям с «мусорными» ипотечными кредитами пришлось бы сокращать по всем направлениям. Некоторые из крупнейших банков мира не смогли бы получить свои выигрыши. Министерство финансов решило спасти всех от потерь (их бонусов, а также чистой стоимости их фирм), немедленно предоставив «Голдман Сакс» 13 млрд долл. за контракты по страхованию кредитов от дефолта с «АИГ», тогда как «Сосьете Женераль» и «Дойче Банк» получили ещё по 12 млрд долл.

Не было ни расследования их претензий, ни каких-либо «стрижек» ни по одному предъявленному счёту. Неудивительно, что крупнейший акционер «АИГ» Морис Гринберг подал иск на 25 млрд долл., утверждая, что министерство финансов разграбило «АИГ», чтобы спасти «Голдман Сакс» и другие фирмы от их собственного банкротства. Адвокаты «АИГ» могли бы настоять на том, что «Голдман Сакс» преувеличил оценку в свою пользу. Страховые компании всё время оспаривают претензии.

Но Полсон и Гайтнер чувствовали, что «Голдман Сакс» и другие крупные банки срочно нуждаются в деньгах, будучи всего в нескольких днях от банкротства. Таким образом, 16 сентября (на следующий день после банкротства «Леман Бразерс») министерство финансов неожиданно выделило деньги привилегированным учреждениям Уолл-стрит, взяв на себя управление «АИГ» и компенсировав всё, что, по словам её контрагентов, она могла быть должна, начиная с 85 млрд долл., которые быстро раздулись до 182 млрд долл. Это вмешательство позволило Уолл-стрит претворить в жизнь свои притязания, выплатив шестнадцати инвестиционным банкам каждый цент из того, что они якобы выиграли на своих ставках против лондонского офиса «АИГ» по кредитным дефолтным свопам, что будет обсуждаться в Главе 17.

 

 

 

 

ГЛАВА 16
Спасение «Голдман Сакс» посредством «АИГ»

 

«Похоже, будто ФРС Нью-Йорка использовала „АИГ“ как подставное лицо для спасения крупных банков по всему миру».

Сенатор Чарльз Грассли, подводя итоги работы Надзорной группы Конгресса 23 июля 2010 года.

 

Большая часть подлинной мотивации захвата контроля над «АИГ» была буквально вытянута из свидетелей по иску, поданному Морисом Гринбергом, чья компания «Старр Интернешнл» была крупнейшим акционером «АИГ». Когда шестинедельный судебный процесс наконец начался в сентябре 2014 года, бывший министр финансов Хэнк Полсон признал, что гнев народа в отношении инвестиционных банков Уолл-стрит заставил Конгресс неохотно ассигновать более 700 млрд долл. на финансирование программы TARP. Деньги на покрытие убытков инвестбанков пришлось искать в другом месте.

После «Ситигруп» «Голдман Сакс», похоже, был самым слабым. Но ему удалось взять на себя инициативу по финансовому спасению на всех уровнях правительства. Бывший генеральный директор [«Голдман Сакс»] Хэнк Полсон в министерстве финансов говорил, что он в основном оставался в стороне, но бывший генеральный директор «Голдман Сакс» Стивен Фридман стал председателем ФРС Нью-Йорка. Полсон самым непосредственным образом назначил члена совета директоров «Голдман Сакс» Эдварда Лидци генеральным директором «АИГ». Лидди «был членом совета директоров „Голдман Сакс“ с 2003 года и главой комитета по аудиту с 2007 года. Он владел „значительным количеством акций «Голдман Сакс»“, когда имело место спасение», то есть конфликт интересов притуплял способность «АИГ» противостоять требованиям «Голдман Сакс». Под давлением сотрудников «Голдман Сакс», чтобы занять эту должность, Лидди «был назначен исполнительным директором „АИГ“ 18 сентября. Но он оставался директором „Голдман Сакс“ до 23 сентября и засвидетельствовал, что участвовал в заседании правления „Голдман Сакс“ по телефону 21 сентября.... Позже в тот же вечер г-н Лидди провёл заседание совета директоров „АИГ“ [где он] убедил директоров страховщика принять дорогостоящую спасительную помощь правительства».

Действительно, спасение дорого обошлось «АИГ», но для «Голдман Сакс» оно оказалось «золотой жилой». «Голдман Сакс» фактически заявил: «Нам это очень нужно», — и попросил Гайтнера из Нью-Йоркской ФРС заставить «АИГ» заплатить, а также заплатить «Бэнк оф Америка», «Ситигруп» и другим. Это побудило конгрессмена Стивена Ф. Линча, демократа от штата Массачусетс, ответить министру финансов Гайтнеру на слушаниях в комитете Конгресса 26 января 2010 года: «Я думаю, что приверженность „Голдман Сакс“ превзошла ответственность, которую наши чиновники несли перед американским народом».

Один репортер обнаружил, что «Есть лишь два возможных объяснения чрезмерно заботливого обращения с „Голдман Сакс“ и другими. Во-первых, собственное финансовое положение „Голдман Сакс“ было настолько шатким, что принятие чего-либо меньшего, чем эти миллиарды, которые они ждали от „АИГ“, также дестабилизировало бы их. Что, надо сказать, действительно было закулисной помощью для банков, многие из которых, как и „Голдман Сакс“, утверждали, что они в ней не нуждались. Как вариант, возможно, г-н Гайтнер просто чувствовал, что „Голдман Сакс“ и ему подобные имеют больше законных прав на миллиарды долларов в фондах, чем те налогоплательщики, которые взяли эти расходы на себя».

 

Асимметрия в обращении с «АИГ» по сравнению с «Голдман Сакс», «Ситигруп» и другими

 

В отличие от программы TARP и специальных кредитов, предоставленных «Ситигруп», «Фэнни Мэй», «Фредди Мак» и «Меррилл Линч» по льготным процентным ставкам, правительство взимало платежи с «АИГ» по высокой ставке. Томас С. Бакстер младший, главный юрисконсульт ФРС Нью-Йорка, назвал 14-процентную ставку (и 8,5 процентов по кредитной линии, которую «АИГ» не израсходовала) «кредитным грабежом».

Проблема заключалась не только в высокой процентной ставке, которую правительство взимало с «АИГ» за кредиты, которые та была вынуждена тратить на выплаты «Голдман Сакс» и другим контрагентам. У «АИГ» были веские причины не платить даже близко к тому, что требовал «Голдман Сакс», и даже оспорить платёж на том основании, что «Голдман Сакс» исказил данные о «мусорных» ипотечных кредитах, которые он страховал, а затем снова ставил на них. В начале того года другие страховые компании начали переговоры со своими контрагентами о списании CDO. «К началу 2008 г. стало ясно, что у страховых компаний заканчиваются средства, поэтому MBIA, Ambac и другие тогда сделали то, что обычно делают компании при проблемах с наличными деньгами: они рассчитались с держателями облигаций со скидкой 10-60 процентов номинальной стоимости». Но в отличие от списаний, которые другие страховые компании получили от своих контрагентов, бывшие сотрудники «Голдман Сакс», отвечавшие за «АИГ», не позволили ей наложить «стрижки» на её контракты деривативов с «Голдман Сакс» или другими контрагентами.

Вместо того чтобы договориться с банками Уолл-стрит о завышенной оценке их ценных бумаг, ФРС воспрепятствовала «АИГ» в этом, забрав 79,9 процента её акций. Это было единственное финансовое учреждение, над которым правительство установило фактический контроль. Её привилегированные акции в «Ситигруп» не предполагали права голоса и, следовательно, не позволяли ей «вмешиваться» в политику. Но управление «АИГ» со стороны ФРС было сделано на условиях, которые обязывали эту компанию НЕ подвергать сомнению какие-либо платежи, не оспаривать требования «Голдман Сакс» или других контрагентов списывать, что она должна была им выплачивать, и не заявлять о несостоятельности.

На момент взятия «АИГ» под управление, она всё ещё оставалась платёжеспособной и производила текущие платежи. Оглядываясь назад на тот факт, что большинство «мусорных» ипотечных кредитов всё ещё выплачивалось по более высокой ставке, чем думали пессимисты, журналистка «Нью-Йорк таймс» Гретхен Моргенсон задалась вопросом: «Почему бы эти компании согласились полностью выплатить страхователю, даже если пожар не произошёл?» Анализируя детали двойного стандарта, навязанного «АИГ», Моргенсон позже предположила, что, возможно, «правительство увидело возможность в кризисе ликвидности страховщика: он может стать огромной копилкой, финансируемой налогоплательщиками, из которой правительство может вливать миллиарды в стадо шатающихся банков. Напомним, что налогоплательщики всё больше возмущались финансовым спасением банков осенью 2008 года». Альтернативой этому были списания и длительные судебные разбирательства. «Судья по делам о банкротстве может признать недействительным (как „оспоримое предпочтение“) передачу залога или денег от „АИГ“ банку „Голдман Сакс“, если передача произошла в течение 90 дней с момента подачи заявления о банкротстве».

Фирмы с Уолл-стрит меньше всего хотели, чтобы «АИГ» обанкротилась. Финансовый труп принёс бы намного меньше, чем 100 центов за доллар. Банки хотели, чтобы выплаты производились в полном объёме, без задержек, которые влечёт за собой процедура банкротства. Глава 11 Кодекса США о банкротстве включает в себя положение о «навязанности», которое позволяет судам подтвердить план банкротства, несмотря на возражения некоторых кредиторов, не позволяя нескольким упорствующим сторонам задержать урегулирование. Сама угроза банкротства, таким образом, даёт бедствующим должникам огромные рычаги воздействия. «Даже студенты-юристы первого курса в азах контрактов узнают, что есть многочисленные исключения из „ненарушаемости контрактов“, — отметил советник одного пенсионного фонда; „Контракты каждый день юридически аннулируются, и большая часть нашей судебной системы отдана рассмотрению споров о возможности исполнения различных положений коммерческих договоров“. Но вместо того, чтобы использовать эту угрозу банкротством, когда правительство ходатайствовало в интересах „Голдман Сакс“ и других контрагентов, „Тим Гайтнер, Остан Гулсби [экономический советник Обамы] и Ларри Саммерс неуклюже выражают [выражали] поддельный гнев в СМИ“ по поводу того, как сильно им не хотелось спасать „АИГ“», но они чувствовали себя обязанными защищать банки на основании мнимой ненарушаемости контрактов.

Угроза отсрочки платежа на многие годы, поскольку утомительные судебные процессы идут своим чередом, могла бы сохранить «АИГ» не меньше половины конечных 182 млрд долл., которые ей навязали. Эта перспектива побудила бы его контрагентов быстро согласиться на меньший платёж, как это обычно происходит в таких случаях. Напротив, Надзорная группа Конгресса указала; «Правительство решило не использовать свои переговорные рычаги в отношении контрагентов,... как только правительство дало понять, что оно привержено полному спасению „АИГ“ ... оно потеряло важный рычаг, которым оно могло бы воздействовать на тысячи кредиторов „АИГ“». Действительно, Группа пришла к выводу, что «даже после того, как Федеральная резервная система и министерство финансов решили, что спасение за счёт общества является единственным выходом, они всё ещё могли использовать другие варианты, кроме выплаты каждому кредитору и каждому контрагенту по 100 центов за доллар. Соглашения, в которых различные кредиторы принимают различные степени потерь, распространены в процедурах банкротства или на других переговорах, когда вовлечена проблемная компания, но в данном случае правительство не использовало свои существенные переговорные рычаги, чтобы добиться таких компромиссов».

Позволить «АИГ» действовать в собственных интересах означало бы разрушить здание фиктивных оценок финансового капитала, раскрыв мошенничество с «мусорными» ипотеками. Таким образом, «АИГ» пришлось удержать от самостоятельной защиты и создания юридического прецедента списания «мусорных» ипотечных деривативов против воли финансовых чудовищ Уолл-стрит. В какой-то момент в суде адвокат Гринберга Г-н Бойс сосредоточился на мысли о том, не были ли некоторым банкам, которые были «неплатёжеспособны», предоставлены более мягкие условия кредитования, чем «АИГ» (истцы утверждают, что «АИГ» в то время была платёжеспособной, но страдала от кризиса ликвидности; правительство не соглашается). Он поднял тему «Ситигруп» и «Бэнк оф Америка», двух банков, которые получили спасительную помощь во время кризиса, использовав одну из неопубликованных книжных презентаций г-на Гайтнера. «Безусловно, „Ситигруп“ и „Бэнк оф Америка“ были неплатёжеспособны», — заявил г-н Гайтнер во время книжной презентации. Затем эти двое долго и на все лады обсуждали определение «неплатёжеспособный».

При обычном ходе дел устоявшиеся правила банкротства заставили бы контрагентов «АИГ» списать суммы их исков. Вместо этого «спасение» «АИГ» превратило ставки рискованных деривативов Уолл-стрит в гарантированные правительством обязательства. Как будто высокорисковая торговля деривативами страхования от дефолта заслуживала такой же поддержки, как и застрахованные Федеральной корпорацией FDIC сберегательные депозиты и чековые счета.

Альтернативой тактике запугивания был «хаос». На системном уровне это просто означало, что некоторые игроки не могли получить деньги после того, что было организовано как манипулируемая игра. Гайтнер объяснил президенту Обаме, что «хаос» означает просить «Голдман Сакс» и другие банки «постричь» огромную прибыль, которую они получили, и даже более того, не выплачивать спекулянтам Уолл-стрит их ожидаемые бонусы и зарплаты в полном объёме!

 

Тайные интриги и влияние Уолл-стрит на ФРС и министерство финансов

 

Несмотря на давление Конгресса и финансовых средств массовой информации Федеральная резервная система и министерство финансов несколько месяцев сопротивлялись выявлению получателей средств срочной помощи, ссылаясь на соглашения о конфиденциальности. «Группа отмечает, что „Голдман Сакс“ отказался предоставить Группе идентификационные данные своих контрагентов, или любую документацию, относящуюся к этим отношениям», или же «свои собственные хеджи с „АИГ“. Тот факт, что „Голдман Сакс“ и ФРС так упорно боролись за сохранение тайны, говорит о том, что они прекрасно знали, что „Голдман Сакс“ был нечестен, утверждая, что он полностью застраховал свои риски в „АИГ“ и, таким образом, не был бы затронут банкротством ,,АИГ“».

Однако компания «Блумберг» в конце концов добыла детали сделки, подав запрос на основе Закона о свободе информации. Документы, которые получила «Блумберг», показали, что «банки, которые купили свопы у „АИГ“, в основном являются теми же фирмами, которые в первую очередь размещали облигации CDO. ...В некоторых случаях банки также имели ипотечных кредиторов, и у них необходимо потребовать объяснений, не получили ли они какие-либо инсайдерские сведения о качестве кредитов, включённых в CDO. Как выразился один наблюдатель: „Это равносильно строительству дома, закладыванию в него бомбы, продаже его ничего не подозревающему покупателю и покупке полиса страхования жизни домовладельца на сумму 20 млрд долл., который, как вы знаете, должен умереть!“»

Чтобы быстро получить деньги на своих условиях, «Голдман Сакс» обратился к Тиму Гайтнеру, президенту Федеральной резервной системы Нью-Йорка. Гайтнер, прозванный Шейлой Бэйр «главным спасателем» («bail-outer in chief» от bail-out — спасать, выручать, то есть оказывать срочную государственную помощь для выручки прогорающего частного предприятия — Прим. перев.), выбрал «Морган Стэнли» в качестве юридического советника ФРС Нью-Йорка, чтобы придумать решение, которое «восстановит нормальность», то есть спасёт «Голдман Сакс» от потерь так же, как помощь по программе TARP спасла «Ситигруп».

То, как ФРС вмешалась в ссору между «АИГ» и «Голдман Сакс», резко контрастировало с 1998 годом, когда у неё были сильные банки Уолл-стрит для срочного спасения «Лонг-Терм Кредит Менеджмент». Это был принцип «общей жертвы», которую организовал Дж. П. Морган вскоре после краха 1907 года. Но Надзорная группа Конгресса указала, что с 1998 года десятилетие политических интриг позволило Уолл-стрит взять в свои руки бразды правления регулирующими органами США, Федеральной резервной системой и министерством финансов, что вынудило правительство заплатить, когда пузырь 2008 года лопнул. «Предоставив полную срочную финансовую помощь, которая не требовала общей жертвы „АИГ“ и её кредиторов, — заключила Надзорная группа Конгресса, — Федеральный резервный банк Нью-Йорка и министерство финансов фундаментально изменили правила финансового рынка Америки» в отношении того, как крупнейшие банки мира, государственная политика и экономики справляются (и справляются ли) с их накладными расходами по безнадёжным долгам: «... выручая „АИГ“ и её контрагентов, федеральное правительство сигнализировало, что весь рынок деривативов, который был явно и полностью дерегулирован Конгрессом через закон о модернизации товарных фьючерсов, теперь будет пользоваться преимуществами той же самой правительственной сетью безопасности, предоставляемыми полностью регулируемым финансовым продуктам. По существу, правительство исказило рынок, превратив ставки с высоко рисковыми деривативами в полностью гарантированные операции, когда гарантом выступают американские налогоплательщики».

Тем не менее, Группа указала: «До полудня 16 сентября 2008 г. по крайней мере, было возможно для правительства предложить, что оно допустит банкротство „АИГ“ в качестве средства потребовать уступок от контрагентов „АИГ“; это было бы реальной угрозой, учитывая, что правительство только что позволило „Леман Бразерс“ обанкротиться». Вместо этого Гайтнер смог вмешаться благодаря малоизвестной статье в законе о Федеральной резервной системе, дающей ему право осуществлять «дополнительные полномочия, необходимые для осуществления банковской деятельности в пределах ограничений, предусмотренных этим законом». Поскольку спрэды CDS на «АИГ» в ноябре расширились, ФРС Нью-Йорка создала специальный набор фондов под названием «Мэйден-лейн» (улица рядом с ФРС Нью-Йорка) для покупки ипотечных ценных бумаг, принадлежащих контрагентам «АИГ», по цене «100 центов за доллар, фактически аннулировав CDS контракты. Это было многократно больше того, что в то время эти активы могли бы принести на рынке, если бы их вообще можно было продать».

Эта покупка окупилась для спекулянтов и прекратила дальнейшие обязательства «АИГ». Вскоре цена этих ценных бумаг восстановилась, поэтому «АИГ» не пришлось бы платить своим контрагентам столько, сколько заплатила ФРС!

 

Сеть лжи Гайтнера

 

Гайтнер утверждал, что как у главы Федерального резервного банка Нью-Йорка до 2008 года у него не было выбора, кроме как полностью заплатить контрагентам «АИГ», потому что один банк был французским. Поэтому он сделал вид, что должен предоставить американским банкам все их выигрыши по ставкам на токсичные отходы, которые они застраховали в «АИГ». Оправданием Гайтнера было то, что французское законодательство не допускало списаний для своих банков! В самом деле, говорил он, было бы совершенно «преступно» для французского банка делать то, что в действительности банки во всём мире делали в течение многих десятилетий: «стрижку» того, что им должны. Таковыми были списания латиноамериканских долгов по облигациям Брейди в 1980-х годах. Это то, что Дональд Трамп требовал от своих банков достаточно часто, и то, что обычно делают компании под давлением.

Причина французской загадки Гайтнера стала очевидной, когда выяснилось, что изрядная часть из 11 млрд долл., выплаченных «Сосьете Женераль», «была позднее передана „Голдман Сакс“ в рамках сделки, заключённой двумя банками», когда «Голдман Сакс» упаковал «мусорные» ипотечные кредиты, выбранные Джоном Полсоном. Выплата «Сосьете Женераль» на самом деле была способом заплатить «Голдман Сакс».

Пресса была полна сообщений о том, как упорно французы настаивали на том, чтобы не было списания — до тех пор, пока главный специальный инспектор программы TARP (SIGTARP) Нейл Барофски не опубликовал свой доклад, описывающий, насколько возмутительным было утверждение, что законодательство США не допускает дискриминации среди заявителей. Позиция Гайтнера состояла в том, что, если бы Федеральная резервная система вынуждена была заплатить французскому банку «Сосьете Женераль» в полном объёме, она также должна была бы заплатить «Голдман Сакс» и другим финансовым казино США полностью. Но Гайтнер сделал вид, что у его Федерального резервного банка Нью-Йорка не было выбора, кроме как не платить любому банку меньше 100 %, потому что его собственные правила не позволяли ему дискриминировать и платить французам больше, чем банку «Голдман Сакс».

Всё это вскоре оказалось ложью, опровергнутой французами. Барофски обвинил Гайтнера в том, что тот сообщил общественности, будто бы французское правительство «решительно» отвергло любые уступки со стороны их банков. Чтобы убедиться в этом самому, как он сообщает: «Я договорился о субботнем разговоре по телефону с французским регулятором.... она подчеркнула, что не „хлопала дверью“ на переговорах и была более чем готова участвовать в них с ФРС, при условии, что они проводились бы на высоком уровне и всесторонне. Но она сказала нам, что руководители ФРС никогда серьёзно не рассматривали этот вариант, заметив, что была удивлена, когда они так и не перезвонили. Когда я спросил её об утверждении ФРС, что по французскому законодательству было бы незаконным согласиться на скидку, она сказала, что французское правительство могло бы отказаться от этого ограничения.... „Но раз нет переговоров, нет и отказа“».

Просочились новости о том, что UBS (Объединённый банк Швейцарии) быстро согласился на 2-процентную стрижку, которая для начала составила бы 280 млн долларов. Гайтнер не сообщил об этом предложении, по-видимому, указав UBS сидеть тихо, в то время как сам он настаивал на том, чтобы министерство финансов заплатило всем банкам полностью. Его подчинённый, главный юрисконсульт ФРС Нью-Йорка Томас Бакстер, подтвердил, что сотрудники ФРС консультировались с Гайтнером по поводу предложения UBS, и что вместо того, чтобы сказать им о продолжении переговоров, Гайтнер фактически приказал заплатить банкам полную цену за облигации. Мы были потрясены. Вместо того чтобы ухватиться за очевидную готовность UBS вести переговоры и использовать её как рычаг воздействия на других, он просто закрыл лавочку.

Барофски пишет, что Гайтнер (который к этому времени перешёл в министерство финансов) служил «Голдман Сакс» и другим банкам и подрывал «любой шанс получить освобождение от уплаты для налогоплательщика, решив не принимать ни одной уступки, если все банки не согласятся на одинаковые процентные сокращения». Гайтнер в этом эпизоде оказался, в некоторой степени, соучастником преступления, потому что так быстро сдался, когда «Голдман Сакс» и другие банкстеры выдвинули невероятные требования. «Я всегда удивлялась, почему никто из контрагентов „АИГ“ ни разу не „постригся“, — заметила Шейла Бэйр, покидая FDIC. — Не было совершенно никаких причин, почему эти контрагенты по свопу не смогли бы выдержать 10-процентную „стрижку“. Разве что им могло быть немного больно. Они даже не заговаривали об этом. Вы знаете, на Уолл-стрит едва ли волновались из-за своих премий».

 

Суета с премиями отвлекает внимание от вопроса, куда пошли деньги на спасение

 

Показатель того, насколько поведение банковской системы и крупных финансов выродилось в «грабитизацию», это нытье Гайтнера, что прекращение выплат премий (бонусов) и зарплат банкирам, действия которых привели к краху, будет сигналом «конца капитализма». Советник избирательной кампании президента Обамы Дэвид Аксельрод в своих мемуарах 2015 года «Верующий: Мои сорок лет в политике» сообщает, что он был «в ярости», когда обнаружил, что Гайтнер и Саммерс «тихо лоббировали» непринятие поправки к стимулированию, которая ограничила бы выплату бонусов в фирмах, получивших средства на спасение. Такие премии стали огромной политической болью для администрации, но эти финансовые деятели утверждали, что шаги обратной силы по возврату этих денег нарушили бы существующие контракты. «Это было бы концом капитализма, каким мы его знаем», — сказал Гайтнер Аксельроду...

Профессор права Билл Блэк объясняет, как эта односторонняя идея «разрыва контрактов» благоприятствовала Уолл-стрит, но вредила экономике и её долгосрочной жизнеспособности. «Воспрепятствование банкам, которые получили помощь на спасение, в выплате будущих бонусов не является их „возвратом“. Возврат бонусов означает получение обратно тех бонусов, которые были ошибочно выплачены на основании ложной бухгалтерской отчётности, которая значительно завышала доходы банков. Ни одна из описанных мною практик „не нарушила бы существующих контрактов“».

Ещё до разоблачений Аксельрода дело достигло решающей стадии, касающейся выплат «АИГ» бонусов финансовым разрушителям компании. 17 марта 2009 года, ровно через полгода после получения спасительной помощи, «АИГ» объявила, что выплатит 165 млн долл. в виде «удержанных премий» (эвфемизм для бонусов) 400 сотрудникам своего лондонского офиса. Общая сумма бонусов, как сообщалось, могла составить 450 млн. долл. для финансового подразделения и 1,2 млрд долл. для всей компании в течение последующих двух лет.

Хотя 165 млн долл. бонусов составляли всего 0,1 % от 182 млрд долл. помощи на спасение «АИГ», это дало возможность отвлечь внимание от гораздо более крупных подарков банкирам Уоллстрит. Президент Обама, проголосовав за спасение «АИГ» в качестве сенатора, теперь попытался публично дистанцироваться: «Я попросил министра Гайтнера использовать этот рычаг и все правовые способы, чтобы заблокировать эти бонусы и сделать американских налогоплательщиков единым целым». Ларри Саммерс поддакнул: «За последние 18 месяцев произошло много ужасных событий, но то, что случилось в „АИГ“, — самое возмутительное». Вот что «Уолл-стрит джорнал» писала об этих крокодиловых слезах: «Вашингтонская компания хочет сосредоточиться на бонусах, потому что это направляет общественный гнев на частных лиц, а не на весь политический класс.... С 16 сентября „АИГ“ направила 120 млрд долл. наличными, имуществом в залоге и другими выплатами банкам, муниципальным органам власти и другим контрагентам деривативов по всему миру. ... Это не капитализм, при котором рискующие несут потери от последствий плохих решений».

Только банки высокого полёта, «Слишком Большие, Чтобы Обанкротиться», были спасены от этого долгового рычага (привлечения заёмных средств), который поразил остальную экономику. Контрагенты «АИГ» были освобождены от убытков, но домовладельцы пострадали от дефолтов, в то время как города и штаты столкнулись с закрытиями предприятий и падением налоговых поступлений. Работники потеряли работу, нормальные инвесторы понесли убытки, и «налогоплательщики» были вынуждены платить гигантам Уолл-стрит.

Президент Обама перешёл все границы лицемерия, попросив министра финансов Гайтнера подготовить бухгалтерскую головоломку для создания впечатления, что государство действительно заработало на этой сделке. Эта мошенническая уловка отвлекла внимание от того факта, что подразделение Федеральной резервной системы на Мэйден-лейн заплатило 100 % номинальной стоимости облигаций CDO, которые на открытом рынке продавались лишь за полцены. В расчётах Гайтнера, предназначенных для общественности, не учитывались такие переплаты, налоговые льготы, субсидии и процентные ставки ниже нормальных, которые финансовые аналитики обычно используют для оценки прибылей и убытков.

Эти многочисленные формы раздачи средств нарушили более чем вековую традицию того, как правительства должны справляться с кризисами, что побудило Надзорную группу Конгресса сделать вывод: «Действия правительства по спасению „АИГ“ продолжают оказывать отравляющее воздействие на рынок». Они отразили, как финансовый «рынок» — Уолл-стрит захватил правительственные регулирующие органы, отключил надзор Конгресса и кастрировал суды, чтобы гарантировать, что ни один банковский менеджер или генеральный директор, причастный к этому финансовому кризису, никогда не будет заключён в тюрьму, уволен или даже не вернёт свою зарплату и бонусы.

Гайтнер будет неоднократно появляться в следующих нескольких главах, летая в Европу, а также по Соединённым Штатам, чтобы обеспечить своим клиентам с Уолл-стрит получение платы за счёт всей экономики. Обозреватель «Файнэншл таймс» Джон Кей, анализируя мемуары Гайтнера «Стресс-тест» (2014 г.), в которых тот пытался обелить своё поведение, изображая себя «пожарным, постоянно готовым по первому требованию тушить новую вспышку», обнаружил, что «многое неверно с этим сравнением Гайтнера.... материал, используемый [Гайтнером] для тушения пожаров, это не холодная вода, а поток обильного кредита, это именно он сначала разжёг пожар. Лучше, пожалуй, ограничить доступ к спичкам и бензину, а также построить противопожарные стены. Возможно, это проблема полиции, как и пожарной службы. Наручники могут быть так же полезны, как и пожарные шланги».

Очевидный вопрос, которым правительственные регуляторы стремились не дать задаться общественности, заключался в том, почему бы не национализировать безрассудные банки, чья чистая стоимость была меньше, чем кредит правительства в размере 25 млрд долл. по программе TARP? «Ситигруп» и «Бэнк оф Америка» (и очень близко к тому — «Голдман Сакс» как и другие инвестиционные банки) были неплатёжеспособны без дешёвых государственных раздач средств. Принятие банков в собственность и управление ими в качестве государственного финансового варианта позволило бы правительству уволить сотрудников, ответственных за безнадёжные (часто мошеннические) кредиты, и возместить то, что они выплатили себе в виде заработной платы и бонусов за обман, что под их руководством банки зарабатывали деньги, а не теряли их. В конце концов, банковские менеджеры таких учреждений не обеспечивали продуктивного управления, а как раз наоборот: они действовали хищнически, отравляя финансовую систему «токсичными отходами».

Неспособность правительства взять на себя эту собственность подарила менеджерам, акционерам и держателям облигаций «бесплатный завтрак». Почему правительство выступило только против «АИГ», и даже тогда не для того, чтобы прекратить вознаграждать её финансовых менеджеров в Лондоне, но чтобы заплатить «Голдман Сакс» и другим учреждениям Уолл-стрит за сохранение и финансирование того самого поведения, которое и вызвало кризис? Редакционная статья в «Нью-Йорк тайме» подвела итог несправедливости в работе, касающейся коррупции и сделок «своих людей», которые обнажил иск Гринберга по поводу захвата «АИГ» для выплат банкирам с лучшими связями: Г-н Гринберг частично основывает свои претензии на том факте, что правительство ввело более жёсткие условия для «АИГ», чем для банков, спасённых благодаря срочной государственной помощи. Например, правительство, изъяло контрольный пакет акций «АИГ», в значительной степени разорив её акционеров. Напротив, оно оставило доли акционеров в спасённых банках нетронутыми, даже в предположительно неплатёжеспособных учреждениях, таких как «Бэнк оф Америка» и «Ситигруп». Несправедливость в этом несопоставимом обращении, однако, заключается не в том, что с «АИГ» обошлись слишком жёстко, а в том, что эти банки отделались слишком легко. Если бы правительство взяло под контроль, скажем, «Бэнк оф Америка», налогоплательщики напрямую участвовали бы в его восстановлении. Вместо этого последующие доходы потекли к акционерам, которые, если бы не спасение, были бы разорены.

Правительство также взяло на себя контроль над тем, как были потрачены деньги на спасение «АИГ». Помощь на спасение банков, напротив, практически не предусматривала никаких условий. Это нанесло вред обществу, потому что правительство не смогло заставить банки увеличить кредитование и помочь домовладельцам, хотя чиновники говорили, что спасение банков будет способствовать кредитованию и помощи при потерях права выкупа заложенного имущества.

Безусловно, правда, что правительство заслуживает критики за то, как оно потратило деньги на спасение «АИГ»: оно направило деньги банкам, чтобы сделать их «здоровыми» по сделкам, которые они заключили с «АИГ», вместо того, чтобы потребовать от них списать некоторые из своих убытков. Но опять-таки реальной жертвой чрезмерно щедрого обращения с этими банками является американское общество в целом.

Состояния наживались в расчёте на неспособность должников платить и возможность получить государственную помощь для спасения привилегированных инсайдеров. Эти деньги так же легко могли быть созданы для спасения домовладельцев от дефолта. Но их отдали банкам, при разрешении им лишать права выкупа заложенного имущества по кредитам, безнадёжным с самого начала. Экономика не восстановилась — за исключением экономики Одного Процента.

Следующие главы освещают, как эта динамика безнадёжных долгов разворачивается от Соединённых Штатов до еврозоны.

 

 

 

 

ГЛАВА 17
Уолл-стрит захватывает контроль и препятствует списанию долгов

 

Президент [Обама] набрал свою команду, и когда было так много времени и так много денег, что хватило бы на всех, команда президента выбрала Уолл-стрит.

Элизабет Уоррен «Шанс на успех» (2014 г.)

 

Избиратели всовременных демократических государствах склонны поддерживать политиков, которые рисуют самые красивые картины того, как будет работать справедливая и процветающая экономика. Чем ярче кандидат сможет озвучить популярные желания восходящей социальной мобильности, снижения стоимости жизни и сдерживания мошенничества и жадности, тем вероятнее его избрание. Как острили Джордж Бернс, Грауч Маркс и другие: «Жизненный секрет — это искренность и справедливое отношение. Сможешь прикинуться таким — всего добьёшься».

На выборах президента США в 2008 году избиратели хотели покончить с многомиллиардными подарками воротилам с Уолл-стрит и с военными авантюрами Чейни-Буша за границей. Барак Обама преподнёс себя как кандидата «надежд и изменений». В атмосфере, в значительной степени определяемой гневом общественности в отношении спасений банков, Обама и другие демократы говорили о списании долгов по ипотеке у «тонущих в долгах» домовладельцев, снижении до прежнего уровня зарплат и бонусов в банках и о возврате полномочий регулирующим агентствам, которые подорвали администрации Рейгана, Буша и Клинтона. Конгресс не вписал ничего из этого в своё законодательство по программе TARP или не оказал давление на правительственные агентства, потребовав ограничить траты банками тех даровых средств, которые те получили на своё спасение. Была надежда, что это изменится при строгом наказе избирателей, который отдал под контроль демократов Палату представителей и Сенат так же, как и само президентство. Открылась политическая возможность провести глубокие реформы.

Но Обама быстро прихлопнул такую возможность. Хотя Обама выдвигался с популистской платформой, его роль состояла в привлечении на сторону спонсоров его кампании либеральных избирателей Демократической партии из городской рабочей силы, расовых и этнических меньшинств, защитников окружающей среды и активистов антивоенного движения. За прошлые полвека стратегия Демократической партии заключалась в создании «меню» обещаний из двух колонок. В колонке А отражались надежды и изменения, которых хотят избиратели. Это платформа, с которой демократы идут на выборы. Колонка Б представляет то, что хотят главные спонсоры и лоббисты партии. Обама выиграл выборы, выражая словами эти надежды 99 процентов, но сделал на практике то, что хотели спонсоры его кампании, входящие в Один Процент. Его язык был популистским, а политика — олигархической и нацеленной против изменений.

Обама, мастер применения поворота кругом с изяществом и улыбкой, предложил бывшего инвестиционного банкира Рама Эмануэля на должность руководителя своего аппарата, чтобы придушить левое крыло партии, а старую банду Клинтона, сторонников «Рубиномики», во главе с Ларри Саммерсом, главным экономическим советником, и Тимом Гайтнером на министерстве финансов, назначил на ключевые политические посты, чтобы воспрепятствовать регулированию банков или списаниям долгов. Вместо удовлетворения общественного запроса назначить регуляторов Уолл-стрит, высшая административная бюрократия была привлечена в основном из банков «Голдман Сакс» и «Ситигруп» и не включила ни одного подлинного регулятора вроде Шейлы Бэйр или Нейла Барофски из администрации Буша.

Экономическая политика после 2008 года стала политикой спонсоров избирательной кампании, которые при Клинтоне входили в финансируемый Уолл-стрит Совет руководства Демократической партии. Преемственность от администрации Клинтона к администрации Обамы соблюдалась благодаря экономической политике Саммерса и Джека Лью, другого коллеги Рубина. В министерстве юстиции Эрик Холдер и Лэнни Брейер блокировали судебное преследование банкиров и лишили финансирования следователей по финансовому и корпоративному мошенничеству из ФБР или Комиссии по ценным бумагам и биржам.

Назначение Обамой кабинета, утверждённого Уолл-стрит, показало его намерение блокировать реформы и прежде всего облегчение долгового бремени, что поддержали и ожидали большинство избирателей. А получили избиратели после 2008 года финансиализированное «глубинное государство», концентрирующее ещё больше богатства в руках Уолл-стрит, нулевой результат от пустых разговоров Обамы о подъёме минимальной заработной платы и кампанию по уменьшению дефицита федерального бюджета за счёт сокращения социального обеспечения и других экономических программ «Нового курса» вместо государственных расходов для поддержки восстановления.

 

Поручение финансовой политики Гайтнеру, чтобы воспрепятствовать облегчению долга

 

Обама поручил экономическую политику министерству финансов, вручив министру Гайтнеру пробанковскую роль, которую при Билле Клинтоне играл Рубин. Гайтнер уже работал на Уолл-стрит как президент нью-йоркской ФРС, сайт которой описывает его «основную задачу» как определённый «контроль и регулирование финансовых учреждений во втором округе», расположенном в центре Нью-Йорка. Гайтнер уверял опрашивающих его на слушаниях в Конгрессе перед утверждением в должности в марте 2009 года, что он отказался выполнять намеченную ему задачу: «Прежде всего, я никогда не был регулятором... Я не регулятор».

Какова же тогда была его работа? Шейла Бэйр и Нейл Барофски описали его действия по обходу государственного регулирования сначала в нью-йоркской ФРС, а затем его отвратительную ложь в защиту «Ситигруп» уже в качестве министра финансов. Председатель «Ситигруп» Роберт Рубин устроил Гайтнера главой нью-йоркской ФРС и готовил его на пост генерального директора «Ситигруп», когда администрация Джорджа У. Буша уходила в отставку. Но прошёл слух, что Гайтнера попросили отсрочить его «спуск с небес» в мир высоких заработков Уолл-стрит, чтобы поработать министром финансов и защитить банки (особенно «Ситигруп») от того, чего они боялись: большего регулирования банков в общественных интересах под давлением Конгресса.

Гайтнер быстро принялся за работу, изобретая политику, даже более благоприятную для банков, чем её сделал его предшественник Полсон. Под руководством Гайтнера финансирование спасения было сделано безоговорочным, а не подчинённым регулирующему ужесточению. Никаких увольнений руководства или даже сокращений зарплат и бонусов. И никаких чисток сомнительных ипотечных практик (скандал с MERS (Система электронной регистрации ипотек) раскрыл нулевую правительственную защиту домовладельцев от подложной документации банков только о том, кому принадлежали ипотечные кредиты, и какова была задолженность).

Насколько замечательно ловким трюком был этот подрыв регулятивной чистки отразил факт, что к апрелю 2009 года главный инспектор TARP Барофски «открыл двадцать уголовных расследований мошенничества в ходе программы в 700 млрд долл.» и сброса «мусорных» ипотечных кредитов на ФРС и министерство финансов с получением «наличных за мусор». Ранний отчёт «резко критиковал правительство за провал попыток заставить банковские учреждения отчитываться» за деньги, которые им дали. «Выдвинув обвинение, что план несёт „существенные риски мошенничества“, отчёт главного инспектора указал, что почти весь риск в этом новом плане на триллион долларов ложится на плечи налогоплательщиков. Так называемые частные инвесторы могли бы вкладывать деньги, которые они заимствовали у Федеральной резервной системы в виде ссуд „без права оборота“. Это означает, что, если купленные токсичные активы оказываются слишком токсичными и схема не срабатывает, частные инвесторы могут просто украсть эти ссуды, без возмещения ФРС.... правительство покупает самые подозрительные ипотечные пакеты банков».

Подрыв Гайтнером программы TARP показал, что, несмотря на протесты Конгресса и общественности, Уолл-стрит воровство по-прежнему сходит с рук. Отказываясь проводить реформы, Гайтнер обнаглел, поскольку увидел, что его действия нашли поддержку у президента Обамы, руководителя его аппарата Эмануэля и у лидеров демократов в Конгрессе. Бывший экономист Международного валютного фонда Саймон Джонсон заметил, что проблемные банки «обычно подвергают „чистке“ в качестве условия оказания официальной помощи, заставляя их или провести изменения в руководстве, или вынуждая разобраться со своими безнадёжными активами (это был подход, предпочитаемый госпожой Бэйр, когда она работала в Федеральной корпорации страхования депозитов FDIC.... Идея о том, что не было никакой альтернативы подходу г-на Гайтнера, просто не выдерживает никакой критики)».

 

Лживое обещание Обамы списать безнадёжные ипотеки

 

Безоговорочная поддержка банков Гайтнером нигде не была такой явной, как в выхолащивании им обещания президента Обамы уменьшить долги домовладельцев с обесценившейся ипотекой по программе доступной ипотеки жилья (HAMP). Когда в 2009 году из средств программы TARP были обещаны 50 млрд долл. для оказания помощи домовладельцам через HAMP, Обама объявил о своём намерении «помочь почти 4 миллионам семей в бедственном положении остаться в их домах благодаря приемлемым изменениям ипотеки. Сотни миллиардов были ещё доступны и могли быть использованы Белым домом и министерством финансов для помощи и поддержки массового сокращения ипотечных долгов». На деле, как сообщает Барофски в своей книге «Помощь», «конфликты интересов, заложенные в эту программу, делали её безрезультатной, раз основное сокращение не было сделано принудительным».

Гайтнер притворялся, говоря, что «потери, которые банки могли понести на своих первых и вторых ипотеках, могут подтолкнуть их к банкротству, потребовав ещё одного раунда спасений по TARP». Вместо этого он настоял, чтобы кредиторам компенсировали их потери по «ссудам лжецов». Банки, поддержанные Гайтнером, объединились против домовладельцев с обесценившейся ипотекой. «Намёк был ясен», — заключает Барофски: «Бесполезно, не будет министерство финансов требовать основного сокращения, даже когда анализ Минфина показал, что это будет в лучших интересах владельца, инвестора или гаранта ипотеки». Президент Обама разрешил Гайтнеру и министерству финансов блокировать НАМР и сорвал надежды на восстановление жилья, оставив «это на усмотрение сервисёрам, обслуживающим в основном принадлежащие банкам ипотеки (и „Фэнни“ с „Фредди“), чтобы определить, будет ли такое облегчение долга обеспечено». В результате экономика осталась в долговой яме, а ипотечные кредиты не были списаны.

Конфликт интересов между банками и домовладельцами был заложен в программе НАМР. В дополнение к своей первой ипотеке многие домовладельцы брали «долевые кредиты» под залог жилья в качестве второй, субординированной ипотеки — то есть второй в очереди на выплату в случае дефолта. Часто один и тот же банк держал обе ипотеки. Поскольку первые ипотечные кредиты являются первыми в очереди на погашение, «вторичные» кредиторы несут убытки, если должник не выполняет свои обязательства, поэтому эти вторые ипотечные кредиты почти всегда имеют более высокую процентную ставку.

Банки использовали государственные субсидии для списания первых ипотечных кредитов (которые государство им возместило!), чтобы они могли позволить домовладельцам продолжать выплачивать свои долевые кредиты или другие вторичные ипотечные кредиты в полном объёме. Таким образом, банки смогли разместить кредиты лжецов, которые не подлежали государственному возмещению, благодаря тому, что «первоначальный план не требовал от банков списания вторых залогов, которые они, возможно, держали как кредитные линии, обеспеченные собственным капиталом, от заёмщиков, первоначальные кредиты которых были изменены».

Чтобы ослабить общественную поддержку списания обесцененных ипотечных кредитов, банкиры и Гайтнер развернули пропагандистскую кампанию по натравливанию должников друг на друга. Эта их уловка «разделяй и властвуй» заключалась в том, чтобы охарактеризовать как «халявщиков» тех домовладельцев с отрицательным капиталом, у которых всё ещё было достаточно доходов, чтобы позволить себе платить за свои ипотечные кредиты. Таким людям стоило бы уйти и купить подобный дом по более низкой цене, покинув банки, держащие безнадёжную ипотеку. Но банковские лоббисты и министерство финансов пытались заставить домовладельцев платить по своим задолженностям, даже когда их ипотечные долги стали больше, чем стоил дом. Предупреждая о «моральном риске» от «безответственных» ипотечных должников, получающих халяву, банки подстрекали «ответственных заёмщиков» возмущаться должниками, которым предлагали помощь по ипотечным кредитам, превышающим рыночную цену.

Бэйр обвинила Гайтнера в использовании аргумента «морального риска» в однобоком подходе для подкрепления этой двойной морали. «Гайтнер говорил, что не хотел вознаграждать тех, кто сознательно прыгал выше своей головы», но он не проявлял «подобного беспокойства о мегабанках». «В конечном счёте, — заключила она, — вопрос в том, должна ли наша финансовая система основываться на парадигме спасительной помощи или на модели подотчётности».

Оппозиция Гайтнера списанию долга показывает, что вместо того, чтобы стремиться создать жизнеспособный финансовый баланс, министерство финансов способствовало одностороннему финансовому захвату экономики конторами Уолл-стрит, оставляя её в долговой ловушке. Ситуация стала намного хуже, когда банки увидели, что программа Гайтнера-Обамы позволила им заработать гораздо больше денег, лишая прав выкупа (и увеличивая сборы и штрафы), чем списывая долги.

 

Что делают искушённые инвесторы в недвижимость при отрицательном собственном капитале

 

Снижение цен на недвижимость поставило перед выбором домовладельцев с большой заложенностью по ипотеке. «Экономическим» вариантом был уход от своей собственности. Это так называемая «звенящая почта»: из-за звука помещения ключей от дома в конверт и отправки их по почте или передачи ключей обратно в банк для возврата залогового обеспечения по кредиту. Владельцы, которые оставляют обесценившуюся собственность, теряют всё, что они вложили в свой дом, но, по крайней мере, освобождаются от необходимости платить намного больше, чем он стоит. Стоит начать снова с меньшим долгом или просто арендовать дом.

Этика ухода от сделок с обесценившейся недвижимостью практикуется состоятельными людьми более цинично. Инвесторы с Уолл-стрит называют это «стратегическим дефолтом». Но ипотечные банкиры призывают менее богатых домовладельцев принять «неэкономичный» взгляд на долг с точки зрения личной этики ответственности, морального обязательства платить долги.

Манипулируя моральной наклонностью домовладельцев оставаться на месте и продолжать платить банкам за кредиты сверх продолжающей падать рыночной цены дома, сама Ассоциация ипотечных банкиров ушла из своей собственной обесценившейся штаб-квартиры. Она купила 10-этажное стеклянное здание в Вашингтоне, округ Колумбия, в 2007 году с ипотекой в 75 млн долларов. «Как и миллионы американских домохозяйств, — отмечала „Уолл-стрит джорнал“, — Ассоциация „попала“ с недвижимостью, рыночная стоимость которой упала намного ниже суммы, которую она была должна своим кредиторам».

Эта история отдаёт смехотворным лицемерием. Эта торговая группа, потеряв всего 5 % от покупной цены, решилась на стратегический дефолт по своей ипотеке, когда их собственность потеряла 34 млн долл. (45 %) на падающем рынке. Ассоциация арендовала офисы в пяти кварталах от прежнего места, заявив, что «дальнейшее владение зданием, которое финансировалось за счёт 75 млн. долл. долга с плавающей процентной ставкой, было бы „экономически неосмотрительно“. В итоге здание было продано всего за 41,3 млн. долларов. Генеральный директор Ассоциации Джон Курсон отказался подтвердить, сколько денег он сэкономил, уйдя от этой собственности, но призвал домовладельцев „продолжать выплачивать свои кредиты, даже если это больше не соответствует их экономическим интересам“, потому что „дефолты вредят близлежащим районам, снижая стоимость недвижимости“. „Что они скажут своей семье, своим детям и друзьям?“ — спросил он».

Очевидно, корпоративная «индивидуальность» не подчиняется этике, побуждающей домовладельцев не уходить от обесценившейся собственности, а отказаться от своего «экономического» выбора. Идея заключалась в том, чтобы должники выполняли то, что им говорят банки, а не то, что те делают сами.

 

Непрощенный путь: пересмотр задолженности домовладельцев с обесценившейся ипотекой

 

Бэйр описала, как Гайтнер помешал FDIC взять на себя управление ненадёжными банками, держа их под защитой министерства финансов. Он панически кричал, что государственное управление разрушит экономику и вызовет депрессию. Это пересилило возможности государственной собственности справиться с тем, что действительно столкнуло экономику в депрессию: сохранение долговых накладных расходов в бухгалтерских книгах, перенос «токсичных отходов» на баланс правительства и создание основы для сокращения социального обеспечения, здравоохранения и других социальных расходов. «Вместо того чтобы прекратить спасения», Гайтнер нанял администраторов из ФРС, которые разделяли антирегуляторные взгляды председателя Гринспена. Их дерегулирующий «план реформы» дал ему односторонний контроль, чтобы заблокировать реальную реформу.

Со своей стороны Гайтнер критиковал своего заклятого врага — сенатора Элизабет Уоррен за якобы непонимание природы «честности», утверждая, что «центральный парадокс финансовых кризисов заключается в том, что кажущееся справедливым и честным, противоположно тому, что требуется для справедливого и честного результата». Он имел в виду, что Уолл-стрит называет честным прямо противоположное тому, что нужно экономике для восстановления. По его мнению, то, что «требовалось» его клиентам с Уолл-стрит, было свободой рук в грабительском кредитовании и извлечении ренты — «создании богатства» в стиле рантье. Уоррен «беспокоилась о правильных вещах, — говорил он, — но она лучше оспаривала наш выбор, нашу честность и компетентность, чем определяла любые возможные альтернативы». Работа Гайтнера в качестве министра финансов заключалась в том, чтобы гарантировать, что Альтернативы Нет. Его поддержал президент Обама, который в 2015 году повторил снисходительную атаку Гайтнера на Уоррен, когда та критиковала Транстихоокеанское партнёрство, предложив демонтаж государственного регулирования и налоговой политики.

Заявление Гайтнера в его своекорыстных мемуарах «Стресс-тест» о том, что он не просто служил крупным банкам, а пытался решить проблему долга, вызвало поток резкой критики со стороны чиновников, которые имели с ним дело. Например, Гленн Хаббард, бывший председатель Совета экономических консультантов при администрации Джорджа Буша-младшего, вместе с профессором Колумбийского университета и экспертом по рынку жилья Кристофером Майером предложил план для новой администрации Обамы в конце 2008 года. Их предложение состояло в том, чтобы предложить «миллионам американцев возможность рефинансировать свои ипотечные кредиты в кредиты с более низкой ставкой», направив «гигантские государственные ипотечные гаранты „Фэнни Мэй“ и „Фредди Мак“ на рефинансирование ипотечных кредитов в их гроссбухах в кредиты с более низкой процентной ставкой». Идея состояла в том, чтобы спасти «Фэнни» и «Фредди» от необходимости списывать кредиты как безнадёжные, одновременно снижая ипотечные кредиты до доступных рыночных уровней. Это высвободило бы больше доходов домовладельцев, чтобы они потратили их на экономику в целом. После выхода книги Гайтнера Хаббард рассказал средствам массовой информации, что Гайтнер выступил против этого плана в 2008 году и снова отверг план в 2011 году, когда пошли разговоры о его восстановлении. «Тим Гайтнер лично, активно и постоянно выступал против рефинансирования ипотеки». «Уолл-стрит джорнал» цитировала его коллегу Кристофера Майера, который сказал, что «никому не казалось, что Гайтнер и администрация когда-нибудь усердно работали, чтобы помочь остановить потери прав выкупа», но на самом деле Гайтнер даже и не пытался этого достичь.

В том же духе весной 2009 года сенатор от Иллинойса Дик Дурбан попытался «изменить Кодекс о банкротстве так, чтобы домовладельцы с обесценившейся ипотекой могли вносить поправки в свои ипотечные кредиты во время процесса банкротства». Целью Дурбана была отмена единогласного решения Верховного суда от 1993 года, запрещающего домовладельцам использовать банкротство в качестве средства для списания долгов по своим ипотечным кредитам. Проблема, однако, состояла в том, что Конгресс почти всегда предоставлял «благоприятный режим» ипотечным кредиторам, а не должникам. Он так поступил в 1978 году под предлогом того, что большая безопасность для банков (то есть меньшая безопасность для заёмщиков) будет «стимулировать приток капитала на рынок жилищного кредитования».

Когда реформа банкротства прошла через Конгресс и Дурбан предложил в апреле 2009 года внести поправки в закон о банкротстве, чтобы разрешить ипотечные списания, «отрасль финансовых услуг нажала на все кнопки, утверждая, что право банкротства для домовладельца увеличит стоимость ипотечных кредитов, подорвёт ненарушаемость контрактов и будет представлять собой (ну, конечно!) моральный риск». И Обама поддержал банки. Перед президентскими выборами он заявлял, что поддержит изменения в законодательстве о банкротстве, «чтобы облегчить семьям пребывание в их домах». Но Обама изменил свою позицию, когда Гайтнер выступил против любого такого изменения, утверждая (как он и повторил в своём «Стресс-тесте»), что они будут неэффективными.

Поддержка необходимости списания долгов, будь то путём банкротства или пересмотра условий займа, вновь возникла после публикации книги «Карточный домик долгов» профессоров финансов Чикагского университета Амира Суфи и Атифа Миана. Они возражают Гайтнеру: «Предоставление судьям по банкротству права списывать ипотечные кредиты и смелый план рефинансирования ипотечных кредитов уменьшили бы число потерь права выкупа. Например, Гайтнер мог бы содействовать политике предоставления судьям по банкротству возможности списывать ипотечный долг в соответствии с Разделом 13 о банкротстве — „навязывание ипотеки“. Он также мог выдвинуть амбициозный план, чтобы позволить платёжеспособным домовладельцам с обесценившейся ипотекой рефинансироваться с более низкими процентными ставками».

Гайтнер возразил, что стремление к таким списаниям «ещё больше напрягло бы перегруженную систему банкротств». Но на самом деле «угроза навязанности вызвала бы больше внесудебных переговоров по ипотечным кредитам». Джо Ночера из «Нью-Йорк таймс» цитирует электронное письмо от Бэйр, указывающее, что предоставление домовладельцам возможности подать на банкротство побудит владельцев ипотек пересмотреть долг до уровня, который может быть выплачен. И Суфи обвиняет администрацию Обамы в «навязчивом стремлении к спасению банков, [которые] оставили домовладельцев без помощи.... Советники Обамы заранее решили не тратить политический капитал, заставляя банки прощать ипотечные долги». Трагедия была в том, что «Спасение банков не спасёт экономику, если домохозяйства оставляют тонуть в море долгов».

 

Гайтнер превращает программу доступной ипотеки жилья (HAMP) в фиаско

 

Барофски подчёркивал, что Конгресс намеревался сделать программу HAMP важной частью спасений банков по программе TARP. Он описывает, как Гайтнер сорвал эту программу, используя демагогические уловки, чтобы остановить реформу, и не намереваясь выполнять сделанные им публичные обещания. Гайтнер хотел спасти только банки, но не экономику. «К концу 2009 года стало очевидно, что ... министерство финансов отказалось привлечь банки к ответственности за злоупотребления, которым они подвергли домовладельцев в рамках этой программы.... На самом деле было потрачено менее 8 процентов средств, первоначально выделенных по программе TARP для помощи при потере прав выкупа. Министерство финансов „не имело никаких намерений действительно спасти программу“, и Гайтнер отказался „наказывать сервисёров, которые отказались выполнять эту программу — или, в этом отношении, закон“».

Описывая «цинизм, стоящий за выполнением программы HAMP», Барофски пишет, как Гайтнер говорил ему, что план всё это время состоял в том, чтобы банки лишали домовладельцев прав выкупа, но не выбрасывали обесценившиеся дома на рынок все сразу. Чтобы не допустить обвала цен на недвижимость (что снизило бы стоимость требований по ипотекам, которые банки держали в своих бухгалтерских книгах), план по программе HAMP состоял в том, чтобы просто задержать процесс, внушив домовладельцам ложную надежду на то, что их ипотечные кредиты будут списаны. Наиболее широко цитируемый отрывок из книги «Помощь» описывает, как «Гайтнер проболтался, говоря о банках: „По нашим оценкам со временем они смогут рассмотреть десять миллионов потерь прав выкупа“. „Эта программа поможет залить пеной взлетно-посадочную полосу для них“», «одновременно удерживая от удара полного прилива потерь прав выкупа по всей финансовой системе».

Замедление темпа потерь права выкупа позволило бы избежать краха рынка. Оно также дало бы возможность крупнейшим и наиболее проблемным банкам увеличить просроченные платежи и штрафы в отношении заложенных домов. Эти платежи были отнесены на конечную цену продажи имущества за счёт должника при одновременном замедлении темпов продаж описанного имущества и, следовательно, снижении цен на недвижимость, которое поддерживало банковские ипотечные кредиты.

Барофски обнаружил, что администрация Обамы не предприняла никаких попыток выполнить своё «нелепое заявление», что это изменит ипотечные кредиты в сторону уменьшения. Администрация сохранила долги, в то время как потери прав выкупа продолжались в темпе, выбранном банками. Барофски, отвечая на выпады Гайтнера в «Стресс-тесте», дал себе волю и назвал его «типом, который был архитектором финансового кризиса в том же духе, что и на работе в ФРС. Именно он так изгадил помощь, что вызвал невыразимые страдания миллионов людей. Когда кто-нибудь, вроде него, тебя преследует, это почти знак чести».

За Гайтнером, конечно же, стоял сам Обама, быстро нарушивший своё предвыборное обещание расширить помощь банков, чтобы включить в спасение банков помощь разоряющимся домовладельцам с ипотечными долгами, которые сохранились, когда цены на недвижимость упали. То, что он больше заботился об Уолл-стрит, чем о бедствующих домовладельцах, стало ясно из шага Федеральной резервной системы по спасению финансовых учреждений, державших обесценившиеся ипотечные ценные бумаги (MBS), по выкупу у банков этих безнадёжных долгов на 2 триллиона долларов. Эти деньги могли бы быть использованы для спасения домовладельцев, а вместе с ними и целых районов, опустошённых потерей прав выкупа в пользу банков. При этом налоги остались неуплаченными, в то время как пустые дома приходили в упадок.

 

Вкрадчивость Обамы, введшая избирателей в заблуждение

 

В одной из первых книг, позволивших бросить взгляд изнутри на администрацию Обамы, — «Мошенники на доверии» Рона Саскинда — сообщалось, что 27 марта, всего через два месяца после вступления в должность 20 января 2009 года, новый президент пригласил в Белый дом руководителей тринадцати крупнейших финучреждений с Уолл-стрит. Обама выслушал доводы банкиров в пользу того, что банки должны были продолжать выплачивать бонусы (якобы для того, чтобы заполучить лучшие таланты для управления своими деньгами), и сказал им: «Будьте осторожны, когда делаете эти заявления, господа. Публика на это не купится». Обама объяснил, что только он может предоставить им политическую защиту, необходимую для предотвращения общественного давления в пользу реформы, не говоря уже о преследовании финансовых мошенников. «Моя администрация — единственное, что стоит между вами и народом, готовым поднять вас на вилы».

Один крупный банкир, присутствовавший на встрече, сказал Саскинду: «После встречи все почувствовали облегчение. Президент застал нас в момент настоящей уязвимости. В тот момент он мог приказать нам сделать, что угодно, и мы бы продлили кредитование. Но он не приказал, он хотел главным образом помочь нам, подавить толпу». Вывод Саскинда о результатах встречи, которая определила политику новой администрации: «Обама напугал их, и они были готовы сделать почти всё, что он сказал. ...Часом позже банкиры были в приподнятом настроении, готовы лететь домой и начать вести дела как обычно».

Обама вкрадчиво продвигал свою политику, защищая Уолл-стрит в своём интервью со Стивом Крофтом на канале «Си-Би-Эс» в программе «60 минут», транслировавшейся 13 декабря 2009 года. Президент, проливая крокодиловы слёзы по поводу того, что банкиры не испытали «большого стыда» по поводу своего поведения и завышенных заработков, попытался завоевать симпатии, показав, что очень хорошо знает, почему избиратели «злятся на банки. Что ж, посмотрим. Вы, ребята, гребёте бонусы по 10-20 миллионов долларов после того, как Америка пережила худший экономический год, худший за десятилетия, и вызвали эту проблему вы сами. А мы получили 10 % безработицы». Выражая чувства большинства избирателей, как если бы они были его собственными, Обама продолжил: «Я не выставлял свою кандидатуру на выборах, чтобы помогать кучке известных вам жирных котов, банкиров с Уолл-стрит. Ничто так не расстраивало меня в этом году, как необходимость спасать финансовую систему за большие деньги налогоплательщиков, которая была отчасти ускорена в связи с совершенно безответственными действиями Уолл-стрит».

Но, как отметил Барофски, «компенсации в крупнейших двадцати пяти фирмах Уолл-стрит, вместо того чтобы быть уменьшенной пропорционально их грандиозным неудачам в управлении рисками, в 2010 г. фактически побили рекорд в 135 млрд долларов». Но администрация Обамы совершенно точно помогла именно этим «жирным котам-банкирам с Уолл-стрит». Те, кого Обама пригласил в Белый дом в марте, были основными спонсорами его избирательной кампании, и душой он, похоже, был с ними. Интервью Обамы показывает, что он точно знал, что делал, когда Гайтнер и другие чиновники спасали конторы Уолл-стрит, «слишком большие, чтобы обанкротиться»: «... культура там такова, что они полагают, что ... всегда принимают хорошие решения, а если это не так, то виноваты другие. Именно это надо изменить. И единственный способ изменить эту культуру, очевиден (потому что до сих пор я, по крайней мере, не заметил, что им очень стыдно). Нужно гарантировать, что у нас была работающая регулирующая система, которая помешает им снова загнать нас в такое плачевное состояние».

Однако 13 марта 2014 года главный инспектор министерства юстиции США (DOJ) установил, что «Министерство юстиции не всегда обеспечивало приоритетность предотвращения ипотечного мошенничества на уровне, соизмеримом с его публичными заявлениями. Например, Отдел уголовных расследований Федерального бюро расследований (ФБР) оценил мошенничество с ипотекой как самую низкую криминальную угрозу в своей самой низкой категории преступлений. Кроме того, мы обнаружили, что мошенничество с ипотекой не относится к срочным задачам или даже не указано в качестве приоритета для местных отделений ФБР, которые мы посетили». Кроме того, главный инспектор сообщил: «Многие помощники адвокатов Соединённых Штатов (AUSA) сообщили нам о занижении отчётности и неправильной классификации случаев мошенничества с ипотекой».

Дела обернулись ещё хуже, чем подозревал Барофски. Когда пыль осела к 2015 году, через шесть лет после начала программы, отчёт официального правительственного наблюдателя Кристи Л. Ромеро показал, что только 887 001 заёмщикам удалось сократить свои расходы на ипотеку. «Вместо того, чтобы помочь примерно четырём миллионам заёмщиков получить изменения кредита... банки, участвующие в программе, отклонили четыре миллиона просьб заёмщиков о помощи, или 72 процента их заявлений, с начала этого процесса». Программа была только добровольной, и банкам удалось потерять документы по дзаявкам или по-другому их «замотать». «СитиМогидж», подразделение «Ситибэнк», поставило худший рекорд, отказав 87 процентам заёмщиков, подавших заявку на изменение кредита. Банк «Джи Пи Морган Чейз» был почти так же плох, с уровнем отказов 84 процентов. В отчёте Ромеро министерство финансов критиковалось за то, что оно не убедилось в правомерности отклонений заявок домовладельцев.

В то время как Гайтнер заблокировал систему регулирования от списания долгов, генеральный прокурор Эрик Холдер запретил министерству юстиции требовать от преступников платить за свои выходки. Они твердили мантру, что экономике нужны банкиры для возобновления кредитования, чтобы заёмщики могли ещё глубже влезть в долги — как будто это действительно создало бы больше рабочих мест и восстановило экономический подъём. Президент Обама обратился к этому вопросу в своём интервью «60 минут»: «... теперь, когда эта система стабильна, я думаю, что для нас очень важно создать систему, которая позволит нам не быть прикованными к людям, принимающим плохие решения и наживающимся на них. И больше всего сейчас меня расстраивает то, что у вас остались те же самые банки, которые выиграли от помощи за счёт налогоплательщиков, и которые вместе со своими лоббистами на Уолл-стрит или на Капитолийском холме, ожесточённо бьются против реформы финансового регулирования».

Но экономика до сих пор нестабильна, в основном потому, что президент Обама назначил дерегуляторов именно для того, чтобы «приковать [финансовую систему] к людям, принимающим плохие решения и наживающимся на них». Подобно Маргарет Тэтчер в Великобритании, он утверждал, что нет альтернативы тому, чтобы дать банкирам всё, что те просят.

Обама получил возможность сдвинуться вправо по отношению к Уолл-стрит, громко заявляя, что наносит банкирам вред, а не помогает. Рон Саскинд объяснил Джону Стюарту на кабельном телеканале «Камеди Сентрал», почему президент Обама сохранил Тима Гайтнера на посту министра финансов, несмотря на отказ последнего подготовить план введения внешнего управления «Ситигруп», как его просили:

Джон Стюарт: Мы постоянно слышим, что люди с Уолл-стрит ненавидят Обаму. И я гадаю: «За что?» У них было так же хорошо, как и у любого в нашей стране за последние 2,5 года, а то и лучше. Чем они там недовольны?

(Аплодисменты)

Рон Саскинд: Это интересно. Я задавал тот же вопрос. Я говорил с одним большим человеком с Уолл-стрит и спросил: «Что вы хотите от Обамы? Знаете, вы против него, а он против бизнеса. Послушайте, боже мой! — Он не мог сделать больше. Он, в сущности, открыл для вас, ребята, федеральный кошелёк. Он спас ваши шкуры.... А он говорит: „Да нет же! Понимаете, он, конечно, не против бизнеса. Но когда мы говорим, что он против бизнеса, он просто делает для нас больше. Так что мы будем это повторять“».

 

Путь в долговую кабалу

 

«Продукт» банкиров — это долг. Они выдвигают легенду о том, что кредитование на «более лёгких» условиях (более крупные кредиты под доход и стоимость недвижимости) расширит рынок домовладения. Нет никаких сомнений в том, что кредиты лжецов, мошеннические оценки имущества и ограничения доступа должников к помощи при банкротствах позволяют большему количеству людей получить кредит, необходимый для покупки домов. Но в той мере, в какой экономический эффект от таких «более свободных» условий кредитования заключается в повышении цен на недвижимость, покупатели домов, чтобы получить жильё, вынуждены ещё больше залезать в долги. Банки получают львиную долю стоимости аренды недвижимости, которая выплачивается в виде процентов.

Ипотечный кредит становится хищническим, когда он не создан с гарантиями держать кредиты в пределах разумной способности покупателей жилья платить. (Старое правило требовало 25 % от дохода заёмщика.) «Лёгкий» банковский кредит превращает безопасность домовладения в обременённую долгами жёсткую экономию и, следовательно, в хроническую финансовую ненадёжность. Именно в такую ситуацию загнана экономика США сегодня.

Сходное увеличение долга по недвижимости навязало экономикам еврозоны долговую дефляцию и жёсткую экономию. На обоих континентах стоимость безответственного кредитования несут заёмщики (а за ними — «налогоплательщики»), а не кредиторы. Ограничение предохранительных клапанов банкротства и списания долгов не даёт возможности привести банковские кредиты в соответствие с платёжеспособностью. То, что на первый взгляд кажется кредитом, позволяющим людям покупать дома, таким образом, становится пожизненным требованием на расширяющуюся долю их доходов.

Таков маркетинговый план банков: откачивать выгоду от роста заработной платы на обслуживание долга, не позволяя использовать эти доходы для повышения уровня жизни. Без «почтовых звонков» банки будут давать кредиты сверх стоимости залогового обеспечения, рассчитывая на общий доход должника (и сопоручителей, как в случае большинства студенческих кредитов), а в случае неисполнения обязательств попытаются заставить оплатить свои потери «налогоплательщиков». Именно такая государственная ответственность за безнадёжные банковские кредиты разорила Ирландию и другие страны еврозоны.

В остальных главах этой книги описывается олигархическая стратегия банкиров в том, что превратилось в классовую войну против рабочей силы и экономики, с использованием давления внешнего долга на правительства с целью приватизации и освобождения от налогообложения извлечённой ренты природных ресурсов.

 

 

 

 

ГЛАВА 18
От демократии к олигархии

 

Если мы не можем изменить экономическую политику посредством выборов, то выборы неуместны, и голосовать бесполезно.

Георгиос Катругалос, министр по вопросам административной реформы в новом правительстве коалиции «Сириза» в Греции.

 

Мы живём сегодня в переходный период, очень похожий на события, происходившие в Афинах около 330 г. до н.э., когда Аристотель написал свой трактат «Политика». Аристотель, видя рост неравенства по мере превращения его города-государства в империю, описывал, как богатые семьи, возникающие при демократиях, склонны превращаться в финансовую олигархию. В Книге V «Политики» прослеживается, как эти олигархии, давая в долг всё большей доле населения, создают наследственные владения, на которых можно основать аристократические династии.

Со временем между ведущими аристократическими семьями развивается соперничество, и некоторые из них решают свергнуть другие элиты старого порядка, «привлекая множество людей в свой лагерь». В 7 веке до н.э. популистские тираны пришли к власти в Коринфе и других богатых греческих городах путём списания долгов, перераспределения земли и изгнания старых правящих элит. Более мирно демократия была введена реформаторами в Афинах 6-го века. В 594 году Солон запретил долговую кабалу, а в 508 году Клисфен установил политическую демократию. Но олигархия возникала снова, а за ней следовали аристократия, демократия и т. д. в вечном политическом треугольнике Аристотеля.

Таким образом, разрушение демократии кредиторами и собственниками, составляющими Один Процент, явление не новое. Ведущие римские историки ответственность за уничтожение республиканской свободы возлагали на растущую власть кредиторов, подавляющих демократии. Чтобы воспрепятствовать реформам, предложенным братьями Гракхами в 133 году, до н.э., лидеры Сената использовали насилие и начали век социальной войны, которая закончилась долговой дефляцией и со временем крепостным правом.

От Греции и Рима до современного мира движущей силой перехода от демократии к олигархии стала борьба кредиторов с должниками. От Соединённых Штатов до Европы кредиторы захватывают правительственные учреждения, чтобы контролировать государственную политику и налоговую систему, подрывать права должников, приватизировать государственную собственность в своих руках и навязывать современный эквивалент долгового крепостного права.

Получение такого уровня контроля в демократических государствах требует одобрения большинства избирателей. Обманчивая завеса демагогии создана для того, чтобы изобразить правительство дорогостоящим и по своей сути коррумпированным, как если бы планирование самим финансовым сектором было более эффективным и даже не более коррумпированным, и как будто правительство — не единственная сила, способная контролировать рантье из сектора FIRE. Экономика «просачивающегося богатства» Айн Рэнд и Фридриха Хайека призвана для убеждения избирателей в том, что смешанная государственная / частная экономика сдержек и противовесов является «дорогой к рабству». Она должна расчистить финансовый путь к неофеодальной финансиализации основной инфраструктуры, домовладения, образования, здравоохранения и пенсионных сбережений.

Таким образом, контроль над государственной властью мягко переходит от демократических средств к требованиям олигархов. Государство останется в руках финансистов до тех пор, пока не будет ограничена способность олигархов контролировать государственную фискальную и денежно-кредитную политику, как и их риторический обман в отношении того, как работает экономика. Например, в фискальной сфере Один Процент богатых стремится избежать налогообложения, обращаясь ко всем «налогоплательщикам» с требованием сократить расходы, как будто нет различий между заработанным и нетрудовым доходом, между производительным и грабительским способами получения богатства, а также между доходами 99 процентов и доходами Одного Процента. Банкиры и элиты обвиняют регулирование и правоприменение как посягательство на личную свободу и «свободное предпринимательство» и изображают финансовую «реформу» как дерегулирование в противоположность тому, что под этим понималось в эпоху реформ столетие назад.

Финансовые стратеги в странах, где требуется демократическая ратификация политики, сталкиваются с проблемой, как заставить избирателей выбирать правительства, навязывающие жёсткую экономию, регрессивную налоговую политику и направленные против должников законы о банкротстве, подобные тем, которые авторитарные олигархии третьего мира и военные диктатуры вводили с 1960-х годов.

Финансовые тактики начинают с ограничения сферы, в которой допускается демократический выбор. Контроль заисполнительной ветвью власти переносится на центральные банки и министерства финансов, укомплектованные банковскими аппаратчиками. Прикрытием для этого захвата регулирующих органов является утверждение, что «независимость» центрального банка от партийной политики является «отличительной чертой демократии», как будто независимость финансовой политики от надзора со стороны избранных законодателей является демократичной! Банкиры выпускают профессоров-неолибералов проповедовать, что лишь профессионалы из рядов ведущих финансовых учреждений (т. е. чтобы действовать как их лоббисты) обладают опытом, необходимым для определения денежно-кредитной политики. Такая идеология отрицает, что есть такое понятие, как профессиональные государственные служащие, контролирующие потенциально грабительское поведение крупного финансового капитала. Единственным входом в регулирующие органы считается «вращающаяся дверь» между крупными финансовыми учреждениями и правительством.

 

Сегодняшний финансовый союз с недвижимостью и монополиями

 

Финансовый сектор не всегда выступал против демократии. В Главе 4 описано, как банкиры поддерживали демократические реформы в Великобритании 19-го века, образуя союз с промышленными кругами, чтобы расширить избирательные права населения в целом и ограничить влияние землевладельцев. Именно цель налогообложения и контроля кругов рантье была движущей силой европейских революций 1848 года. Стояла задача разорвать мёртвую хватку землевладельческих кругов, оставшихся после феодализма, которые контролировали правительства и принимали протекционистские сельскохозяйственные тарифы вроде британских «Хлебных законов» для достижения самодостаточности, а не развития внешней торговли.

Либеральная финансово-промышленная программа стремилась освободить рынки от этого наследия феодализма, чтобы извлечь выгоду из растущего промышленного процветания, внешней торговли и связанных с ней инвестиций в железные дороги и каналы. Реформаторы в ведущих промышленных странах вплоть до начала Первой мировой войны в 1914 году стремились сделать экономику более конкурентоспособной, приводя цены в соответствие с фактическими необходимыми производственными затратами за счёт сведения к минимуму доли, извлекаемой отсутствующими землевладельцами и монополистами.

Современный финансовый сектор и стоящий за ним Один Процент поставили эту политическую программу с ног на голову. Он присоединился к союзу недвижимости, природных ресурсов и монополий. Вместо государственных инвестиций в инфраструктуру для снижения затрат на ведение бизнеса этот союз сектора FIRE захватывает правительства, чтобы способствовать приватизации и извлечению ренты. «Свободный рынок» был переосмыслен как означающий свободу класса рантье для создания «экономики пошлин» (tollbooth economy), а не свободу от их хищнических вторжений для извлечения нетрудового дохода в сегодняшнем движении «Новое огораживание». Сторонники этого явления провозглашают его не классовой войной, а «концом истории», как будто он неизбежен и Альтернативы Ему Нет.

Первое вторжение совершено в исполнительную ветвь власти через центральные банки и министерства финансов. Эта стратегия заключается в навязывании законов в пользу кредиторов, контролирующих банкротства и потерю прав выкупа, регулирование и налогообложение банковской деятельности и имущества. С этой целью финансовый капитал теперь работает в основном через наднациональные финансовые институты. МВФ и Всемирный банк, укомплектованные клонами Гайтнера в сегодняшних банальностях экономического зла, а затем и Европейский центральный банк и Европейская комиссия предпринимают попытки навязать жёсткую экономию и приватизационные распродажи, одновременно нагружая экономики внутренним и внешним долгами, которые сегодня становятся главным рычагом контроля. Но при этом они утверждают, что всё это сделает экономику богаче и поднимет уровень жизни.

 

Популистская политика на службе Уолл-стрит

 

Стадия перехода к олигархии сохраняет внешние политические атрибуты «управляемой демократии». Во всём мире традиционные левые стали настолько неолиберализованными (можно даже сказать, «тэтчеризованными»), что их истоки 19-го века давно забыты в пользу сегодняшнего постмодернистского акцента на социальных и культурных проблемах. Экономическая политика отдана на откуп на вид объективным технократам, взятым из правого крыла. Партия Тони Блэра «Новый лейборизм» в Британии, Французская социалистическая партия при Франсуа Олланде и греческая партия «Пасок» Георгиоса Папандреу не предложили экономических или финансовых альтернатив приватизации, жёсткой экономии и налоговому сдвигу с сектора FIRE на рабочую силу. Все видели, что их поддержка упала на выборах в Европарламент в июне 2014 году, когда единственными партиями, которые говорили об экономических проблемах, были правые популисты (за исключением коалиции «Сириза» в Греции и левой партии «Подемос» в Испании).

С 2008 года Обама принял аналогичную стратегию политики этнической и культурной самобытности, но умолчал о своей экономической программе защиты Уолл-стрит от списания долгов и дерегулирования финансов (поддерживая прокорпоративное Транстихоокеанское партнёрство и связанное с ним Соглашение о торговле услугами TISA). Обама также закрепил основы для сбалансирования бюджета с помощью неолиберальной реформы по сокращению программ социального обеспечения и медицинского обслуживания престарелых («Медикэр»), чтобы подготовить почву для их приватизации.

Риторика Тэтчер-Пиночета о «трудовом капитализме» и «собственности рабочих на средства производства» (посредством акционерной собственности, управляемой Уолл-стрит) была пущена в ход с целью убедить работников «взять на себя ответственность» за выход на пенсию, отдав свои пенсионные накопления в руки менеджеров денег. Такова была цель, к которой стремился Джордж У. Буш, но не смог достичь её в 2004 году, когда фондовый рынок начал буксовать. Президенту-республиканцу вряд ли удалось бы провести приватизацию системы социального обеспечения через демократический Конгресс. Только президент-демократ смог приглушить такую оппозицию. Так же, как и в Британии, лишь лейбористская партия смогла заставить замолчать левую оппозицию, чтобы «перетэтчеризовать» консерваторов путём приватизации железных дорог и других средств транспорта в печально известном партнёрстве государственного и частного секторов (PPP).

То, как Обама организовал свою Федеральную комиссию по финансовой ответственности и реформе 2009 года, продемонстрировало политику, которую его сторонники хотели видеть обоснованной для общественности. Во главе комиссии он назначил корпоратиста при Клинтоне Эрскина Боулза и бывшего сенатора-республиканца Алана Симпсона. Боулз и Симпсон определили финансовую ответственность как балансирование бюджета (без повышения налогов на богатых) и «реформу» — как сокращение социального обеспечения. Цель состояла в том, чтобы, наконец, воплотить мечту Уолл-стрит о направлении взносов социального обеспечения на приватизированные счета, которые менеджеры денег будут вкладывать в дальнейшую финансиализацию экономики, с первоначальным притоком средств для повышения цен на фондовом рынке в новом пузыре.

Когда Комиссия Боулза-Симпсона при Обаме призвала к «реформе» социального обеспечения для сбалансирования бюджета США, у них не было даже грубого оправдания, которое использовали европейские политики: Договор о евро ограничивал бюджетные дефициты всего 3 % ВВП (как это обсуждается в следующей Главе). Это ограничение позволяет правительствам обвинять Конституцию в блокировании кейнсианского роста с 2009 года, как будто жёсткая экономия является законом природы, а не тактикой классовой борьбы.

Предположение о том, что никакие государственные расходы не могут принимать форму капиталовложений и что все бюджетные дефициты являются просто мёртвым грузом для экономики, меняет на противоположное направление, в котором цивилизация двигалась в течение тысячелетий. Отсутствует бухгалтерский учёт погашения государственных инвестиций как актива, сокращающего дефицит из-за «текущих» расходов. Выходит, будто лишь частный сектор имеет баланс с активами и производительными расходами на них. Ирония состоит в том, что ведение счетов и отчёты о прибылях и убытках были изобретены в храмах и дворцах Месопотамии около пяти тысяч лет назад!

Европейский Центральный банк и МВФ предоставляют кредиты правительствам только для того, чтобы выдавать их банкам, дающим кредиты для повышения цен на недвижимость и активы и тем самым спасающим себя от потерь на чрезмерное кредитование, которое сокращает экономику. Жёсткая экономия и приватизация встроены в эту модель и приветствуются как «снижение издержек производства», «рационализация рабочей силы» и «повышение конкурентоспособности экономики».

Всё это требует идеологической защиты «мусорной» экономики. Общественное презрение можно предотвратить, сделав вид, что лоббисты являются «специалистами» и, следовательно, их экономическая классовая война вне политики. Президенты США и зарубежные премьер-министры теперь оставляют выработку политики аппаратчикам, назначаемым основными спонсорами их выборных кампаний. Номинальные главы государств используют свой пост в качестве «кафедры проповедника» для пропаганды неолиберальной экономической идеологии на службе финансовых элит. Общая тактика проталкивания «реформ», направленных против трудящихся (следует называть их контрреформами), — обвинять в дефиците бюджета США и Европы стареющее население и удорожание медицинской помощи и социальных программ, выгодных семьям с низкими доходами. Но только не финансовое меньшинство, богатеющее благодаря перекладыванию налогового бремени на рабочую силу, что вызывает жёсткую экономию, ведущую к снижению налоговых поступлений и ещё более глубокому бюджетному дефициту. Вина возлагается на жертвы, а не на их финансовых палачей.

Поляризация долга также изображается как демографическая проблема, характеризующая кредиторов как пожилых людей, которые предусмотрительно накопили средства для выхода на пенсию, а не Один Процент населения, которые наследуют состояния, не экономя на заработной плате за свою собственную работу. Таким образом, поляризация богатства представляется результатом «объективных» естественных причин, а не предвзятой олигархической политики.

Действительно, поскольку налоговые поступления падают из-за растущего обслуживания долга и перекладывания налогового бремени на рабочую силу (наряду с повышением цен на приватизированные услуги, прежде государственные), финансовые лоббисты используют бюджетный дефицит как возможность призвать к аукционным продажам государственной инфраструктуры. Кредитное плечо в отношении государственного дефицита (особенно в иностранной валюте) используется для превращения общественных дорог в платные. Другие государственные инвестиции финансиализируются как сходные возможности для сбора платы. Эти приватизации повышают стоимость жизни и ведения бизнеса, делая экономику более дорогой, даже когда она лишается средств. Так демократия превращается в неофеодальную олигархию.

Для финансового сектора самая важная приватизация — это создание денег. Её цель, чтобы экономики стали зависеть от банковского кредита, а не от государственных расходов для предоставления денег и кредита, необходимых для роста. Эта мечта осуществилась во времена администрации Билла Клинтона, который закончил 1990-е годы с профицитом бюджета, т.е. получив от налогов больше, чем их потратив. Денежная масса выросла исключительно за счёт наращивания долговых обязательств экономики, а не благодаря созданию государственных денег.

 

Количественное смягчение субсидирует инфляцию цен активов

 

В течение полувека после 1930-х годов дефицитное расходование рассматривалось правительствами как способ оживления экономики в периоды спада. Создание государственных денег для финансирования дефицита считалось увеличением производства и занятости. И по мере приближения к полной занятости потребительские цены и заработная плата вырастут пропорционально росту денежной массы.

Такая тенденция государственных расходов к повышению цен подтолкнула держателей облигаций и антипрофсоюзные круги потребовать жёсткой монетарной политики и высоких процентных ставок для удержания роста заработной платы. Сегодняшние финансовые круги сделали полный поворот в политике. Все они выступают за создание денег центральными банками до тех пор, пока это не будут «кейнсианские» расходы на государственные проекты, в которых используется рабочая сила или иным образом увеличиваются покупки товаров и услуг.

Это создание денег не считалось частью дефицита федерального бюджета, потому что рассматривалось как quid pro quo (услуга за услугу, взаимовыгодное) — как если бы ФРС просто предоставляла краткосрочную ликвидность в обмен на своп надёжных долгосрочных активов. Оно не сталкивалось с кризисом платежеспособности, когда «хорошие» официальные деньги закачивались в (сверх)оплату «мусорного» ипотечного кредита, созданного банками. Однако эта ловкость рук просто скрывала проблему долговых накладных расходов. Предоставление ликвидности банкам и остановка бегства вкладчиков ничего не делают для избавления от долгового бремени. Без списания долгов субсидирование банков сохраняет накладные расходы, чтобы продолжать откачивать настолько много доходов, что в экономике возникнет ещё больше разрывов цепочки платежей. Краткосрочное решение проблемы «доверия» не решает долгосрочную проблему, которая должна потрясти «веру» в то, что экономика действительно сможет восстановиться без списания долгов. Ключевым принципом в таких ситуациях является факт, что долги, которые не могут быть выплачены, выплачены не будут. Администрация Гайтнера-Обамы делала вид, что экономика может их выдержать и погасить, если только банкам будет дано достаточно средств, чтобы ссужать ещё больше денег в обременённой долгами экономике. Предполагалось, что именно в этом и заключалось количественное смягчение.

Новый льготный кредит, одобренный Уолл-стрит, не был «потрачен на экономику» путём оплаты коммунальных услуг или инвестиций в государственную инфраструктуру. Он не был выдан домовладельцам или использован для облегчения бремени задолженности. Вместо этого Федеральная резервная система предоставляла кредит банкам Уолл-стрит по ставкам, близким к нулю, в рамках количественного смягчения (QE). Оправданием этому подходу служило то, что банки приложат усилия и одолжат эти деньги, чтобы оживить экономику. Было заявлено, что банковское кредитование под проценты более эффективно, чем государственные расходы бюрократов — как будто все государственные расходы были просто безвозвратными потерями.

Эта обманчивая логика оказалась совершенно неверной, а, по сути, преднамеренным отвлечением внимания от того, куда на самом деле идёт банковский кредит и на что он расходуется. Первая финансовая фикция заключается в том, что экономики могут освободиться от долгов, ещё больше заимствуя у банков, по-видимому, чтобы получить новые выгоды от большего долга из-за растущих цен на активы, которые будут раздуты этим кредитом. Таким образом, мы снова погрузились в план игры с экономикой пузырей.

Реальность же такова, что с 2008 года банки не ссужали свои спасательные фонды или свои резервы в ФРС, чтобы «вернуть Америку на работу», путём вливания кредитов во внутренние инвестиции или потребительские расходы на товары и услуги. Уолл-стрит использовала «сбросы с вертолёта» денег ФРС в основном для спекуляций в иностранной валюте и арбитража процентных ставок. Банки также предоставили кредиты на азартные игры с деривативами, ссуды на поглощения и другие операции с финансовыми ценными бумагами и активами. Но они сократили свои кредитные линии покупателям жилья и пользователям кредитных карт, а также малому и среднему бизнесу.

Задолженность по ипотечным кредитам потребовали полностью погасить, а не увеличить, задолженность по кредитным картам — сократить, и малые-средние предприятия не смогли заимствовать больше. Единственная категория кредитования, которая резко выросла, — это студенческие кредиты.

В отличие от экономических моделей прошлого века, в которых капитальные вложения реагировали на процентные ставки, цель нынешнего количественного смягчения по снижению процентных ставок состоит не в том, чтобы сделать новые материальные капиталовложения более прибыльными. Оно в первую очередь нацелено на то, чтобы повторно взвинтить цены активов для ценных бумаг, которые банки держат и кредитуют под их залог. Во-вторых, количественное смягчение делает корпоративные поглощения и рейды, финансируемые за счёт долга, более прибыльными, как и обратные выкупы акций. Такое долговое финансирование — полная противоположность новым капиталовложениям и занятости. Политика количественного смягчения ФРС как попытка сохранить богатство в форме требований кредиторов, приходящихся в основном на Один Процент, а не на 99 процентов, фактически делает новые материальные инвестиции относительно менее прибыльными, чем спекуляции. Новый наём рабочей силы не был подстёгнут.

Низкие ставки действительно субсидируют банки, но их кредитование и спекуляции отделены от материальных инвестиций в «реальную» экономику производства и потребления. Что ещё хуже, сегодняшние низкие безрисковые процентные ставки побуждают пенсионные фонды играть в азартные игры в отчаянных усилиях по получению доходов, необходимых для выплаты пенсий без требований к работодателям о более крупных взносах. Они играют в азартные игры в казино Уолл-стрит, которое всегда выигрывает у своих «контрагентов» и клиентов.

В экономиках странах, страдающих от жёсткой экономии и налогового фаворитизма в отношении финансов и извлечения ренты по сравнению с рабочей силой и промышленностью, низкие процентные ставки не стимулируют реальные инвестиции. Эта динамика приводит к «ловушке ликвидности», по определению Кейнса, где низкие процентные ставки не могут стимулировать новые капиталовложения и занятость. Этот сценарий сегодня свирепствует в экономике США, тогда как Европа ещё глубже погрязла в долговой дефляции.

Банки выступают против решения проблемы долговой дефляции за счёт списания долгов для «высвобождения» большего объёма доходов для расходов на товары и услуги. Они выступают за сокращение заработной платы и снижение пенсий, чтобы выжимать всё больше и больше доходов для экспоненциально растущего обслуживания долга.

 

Где жизнеспособные левые и какой должна быть их программа?

 

Осенью 2008 года избиратели выступили против спасения Уолл-стрит на условиях, которые перенесли потери от безрассудного кредитования, финансового дерегулирования и прямого мошенничества на правительство и, следовательно, на «налогоплательщиков». Однако они оказались бессильны удержать лидеров демократов и республиканцев от поддержки Уолл-стрит и блокировки списания долгов. Точно так же в Ирландии правительство уступило требованиям еврозоны превратить безрассудные банковские убытки в тяжёлое налоговое бремя, угнетающее экономику и заставляющее многих ирландцев эмигрировать. Испания, Португалия и Греция были «демократически» завоеваны крупным финансовым капиталом, взяв на себя долги перед МВФ и ЕЦБ, чтобы выручить держателей государственных облигаций.

Реакция избирателей, наконец, выплеснулась на европейских выборах в мае 2014 года, которые оказались ошеломляющим выступлением против правящей коалиции правых и формально левых партий. Появились новые партии правых националистов и левых популистов, перекроившие избирательную карту.

Пол Крейг Робертс отметил, что основные средства массовой информации в Соединённых Штатах и Европе «яростно демонизируют третьи партии, такие как Независимая партия Найджела Фаража (1993 г.) в Великобритании и Партия национального фронта Мари Ле Пен (1972 г.) во Франции. Правящие круги уже трудятся над объяснением того, что эти победы на выборах, в том числе Брэта из (Чайной партии Вирджинии), связаны с антииммиграционной позицией новых партий». Однако «главная цель Фаража и Ле Пен — не иммигранты», а отрешение от власти бюрократии Евросоюза, действующей в интересах банкиров и держателей облигаций. Националисты были почти единственными, кто выразил протестные настроения, поскольку левые партии всё ещё были деморализованы и почти сбиты с толку, чтобы вести кампанию экономического сопротивления финансовому захвату Европы. В отличие от социал-демократических и рабочих партий, существовавших сто лет назад, практически отсутствует политическая защита общественных инвестиций, налогообложение рентабельных организаций или даже восстановление более прогрессивного налогообложения доходов и благосостояния в целом. Образовавшийся политический вакуум заметили только правые партии, протестующие против режимов, защищающих кредиторов.

Реакция в США, наиболее близкая к реакции Европы, наступила в июне 2014 года на праймериз в Вирджинии. Дэвид Брэт, до сих пор неизвестный и едва финансируемый кандидат от Чайной партии, победил лидера республиканцев в Конгрессе Эрика Кантора. Его послание было явно направлено против Уолл-стрит: «Все инвестиционные банки в Нью-Йорке и Вашингтоне — эти люди должны были сесть в тюрьму. Вместо тюрьмы они оказались в картотеке визиток Эрика Кантора». Брэт обличал как консервативный республиканский конгресс, так и демократов «за то, что они оказались в кармане „мошенников Уолл-стрит“ и инсайдеров из округа Колумбия», и обвинил «людей, вызвавших финансовый кризис», в занятии руководящих должностей в администрации Обамы, а также в руководстве республиканцев.

Общим знаменателем разжигающих антиправительственные страсти Чайной партии в США и националистических партий в Европе, выступающих против евро, является возмущение против правительств, которые были захвачены банкирами с целью навязать жёсткую финансовую экономию и отменить классическое прогрессивное налогообложение. Реальным решением является не нигилистическая реакция Чайной партии на правительство как таковое, а мобилизация регуляторной и налоговой политики государства (и правовой системы) для поддержки экономического роста и процветания. Финансовые круги тайно сфабриковали ложный олигархический популизм, противящийся налогообложению и регулированию. Тем не менее, как и националистические партии Европы, Чайная партия способна создать тактическое «левое движение» рядом с традиционными партиями, выступающими в защиту трудящихся. Её успех отражает неспособность традиционно левых партий выдвинуть достаточно радикальную альтернативу.

 

Долговая дефляция, жёсткая экономия и кризис демократии

 

Европа, как и Америка, в настоящее время обязана выплачивать долги, выросшие в период пузыря, который достиг пика в 2008 году. Выплата долгов по ипотечным кредитам, студенческим займам, долгов по кредитным картам, корпоративных долгов, штатных, местных и федеральных государственных долговых обязательств переводит доходы и — всё больше и больше — собственность банкирам и держателям облигаций. Эта долговая дефляция тормозит экономический рост за счёт сокращения расходов на товары и услуги, а, следовательно, и на новые капиталовложения и занятость.

«Когда в начале 1990-х годов частный сектор Японии начал уменьшать долю заёмного капитала, — отметил Вольфганг Мюнхау в своей колонке в „Файнэншл таймс“, — правительство увеличило свой долг, чтобы смягчить потрясение». Но фискальный договор еврозоны навязывает фискальную дефляцию прежде долговой дефляции. Это усилит «политическую обратную реакцию... Даже если сокращение доли заёмных средств может сработать экономически — что не очевидно — оно может не сработать политически». Избиратели восстанут против долговой дефляции и жёсткой экономии, в то время как Один Процент монополизирует доходы.

Вопрос в том, как будет проявляться политическое сопротивление захватам финансовой власти? Примет ли народное разочарование форму слепой антиправительственной политики, законодательно захваченной финансовыми кругами? Или вновь заявит о себе классическое прогрессивное реформистское движение?

 

Возникающая финансовая олигархия

 

Лоббисты Уолл-стрит разработали проект Транстихоокеанского партнерства и его европейскую копию, условия которых администрация Обамы держала в секрете даже от Конгресса. Было известно лишь, что эти договоры не позволят правительствам регулировать финансовый и корпоративный секторы с целью принимать меры по защите окружающей среды и взимать плату за очистку. Цель состоит в том, чтобы освободить политику от демократического выбора, передав контроль над правительством «технократической» бюрократии, набранной из финансового и других рантье-секторов и управляемую армией лоббистов Гайтнера, которые заявят общественности, что Нет Альтернативы передаче налоговой политики и денежной власти от законно избранных правительств МВФ и Европейскому центральному банку, Уолл-стрит и лондонскому Сити. Неолиберальные политики утверждают, что чувствуют боль избирателей — должников и безработных, но говорят, что они ничего не могут сделать, кроме как последовать совету ввести жёсткую экономию и выручить банки, чтобы те могли давать взаймы больше.

Рост обслуживания долга и завышенные из-за долгов цены на жильё в условиях падения заработной платы игнорировались до тех пор, пока движение «Захвати Уолл-стрит» не объяснило, почему экономика застопорилась: из-за ухудшения потребительского спроса, поскольку доход предназначен для обслуживания долга. Не следует удивляться тому, что экономика, на 70 процентов зависящая от потребительских расходов, замедляется, когда кредиторы, монополисты и владельцы собственности взимают дань с заёмщиков, арендаторов, студентов и пользователей услугами государственной инфраструктуры. По сути, эти группы выплачивают репарации за поражение в финансовой и неоклассовой войне, о которой они даже не подозревали.

Таким образом, мы возвращаемся к тому факту, что в биологической природе паразиты производят фермент, который усыпляет осознание Хозяином, что он захвачен нахлебником. В сегодняшних финансиализированных экономиках такой фермент состоит из «мусорной» теории экономики. Популярные средства массовой информации отвлекают внимание от того, как Федеральная резервная система смогла создать то, что в настоящее время составляет более 4 триллионов долларов для количественного смягчения, не считая подстёгивания инфляции цен и зарплат. И почему, с моральной точки зрения, крупные незастрахованные вкладчики, держатели облигаций и спекулирующие «контрагенты» банков были спасены в период долговой дефляции для остальной экономики? Почему ФРС не создала этот кредит для погашения долгов? Почему долги сохранились, что привело к потерям прав выкупа, которые разорили целые жилые районы, в то время как крупнейшие банки были спасены, чтобы возобновить выплаты самим себе непомерных бонусов и дивидендов?

Продажа избирателей спонсорам кампаний, продвигающих политику в интересах Одного Процента, привела к тому, что обе основные политические партии США стали вызывать недоверие широких слоев электората. С учётом того, как демонстрации «Захвати Уолл-стрит» вызвали подражание во всём мире, пробуждая осознание того, насколько большие деньги развратили наше правительство и нашу экономику, кажется удивительным, что ни одна демократическая или другая потенциально левая коалиция не попытались мобилизовать широкое неприятие сегодняшней пробанковской политики. Пропаганда подлинно социалистической политики может ошеломить вашингтонских политиков своей популярностью, как это сделала коалиция «Сириза» в Греции (её описание в Главе 24 ниже).

Чайная партия (и либертарианцы с корнями в анархистской традиции) не понимает, что только правительство, достаточно сильное для того, чтобы облагать налогами и регулировать Уолл-стрит, может остановить сегодняшний захват власти финансистами и рантье. Атаки на «большое правительство» без различия между большой олигархией и смешанной экономикой прогрессивной эпохи — того, что раньше называлось социализмом, — ослабляют усилия по регулированию и налогообложению богатства и ведут к тому, что несогласными манипулируют для поддержки власть имущих, в стиле братьев Кох (создавая правые организации — Прим. перев.).

Почему в Соединённых Штатах не возникла третья партия, похожая на коалицию «Сириза»? Почему профсоюзы, расовые и этнические меньшинства и налогоплательщики уклоняются от создания альтернативы Демократической партии, чьё крыло «Рубиномика» с Уолл-стрит захватило контроль? Почему ни одна группа по интересам не занимается финансовой реформой в такой же степени, как защитой окружающей среды, расовым равенством или даже правами геев?

От Соединённых Штатов до Европы ведущие традиционные партии поддерживают ещё большую приватизацию, финансиализацию и поиск рент. Этот отказ от того, что раньше, в Прогрессивную эру, было Великим Пробуждением, позволил финансовой олигархии подорвать демократическую политику, суды, налоговую систему и даже законы. Тем не менее, ни одна из партий не мобилизовала праведное негодование, которое высвободило движение «Захвати Уолл-стрит», выражая то, что чувствовало большинство людей: альтернативой монополизации богатства Одним Процентом являются списание долгов и финансовая реформа для создания варианта государственного банковского обслуживания.

 

 

 

ЧАСТЬ III
Жёсткая экономия как приватизационный «хапок»

 

 

 

 

ГЛАВА 19
Добровольная аскеза Европы

 

Если произойдёт второй крах, он, вероятно, не будет вызван какой-то новой паникой из-за внезапного обнаружения токсичных активов. Это случится из-за политического восстания против сокращений расходов, жёсткой экономии и социального распада, к которым привёл кризис. Такое восстание, вероятно, зародится не в Соединённых Штатах. Но оно может произойти в Испании, Португалии, Ирландии, Италии — или Греции. Особенно в Греции. И оно давно назрело.

Джеймс К. Гэлбрейт «Первый большой финансовый кризис не закончился», «Международная экономика», Осень 2013 г., стр. 25

 

Бюджетная жёсткая экономия была прописана в критериях Маастрихта, принятых в еврозоне в 1993 году: условием для правительств, принимающих евровалюту, было ограничение бюджетного дефицита лишь 3 процентами ВВП, а общего государственного долга — 60 процентами ВВП. Они препятствуют правительствам еврозоны, в которую сейчас входят 28 стран, восстанавливать занятость за счёт программ государственных расходов.

Еврозона состоит из пользователей евро, который является просто валютой, как и доллар, и её не надо путать с Европейским союзом. Еврозона и евро поэтому пишутся строчными буквами, а не с большой буквы как имена собственные, что также отражает низкую самооценку континента.

Ещё более дефляционными являются денежные ограничения евро. В отличие от способности Федеральной резервной системы США создавать новые деньги Европейский центральный банк (ЕЦБ) создавался не для монетизации государственных расходов. Статья 123 Лиссабонского договора (вступившего в силу в декабре 2009 года) не позволяет ЕЦБ кредитовать правительства напрямую. ЕЦБ покупает облигации только у банков и других их держателей, а не напрямую у правительств.

Оставление правительств без инструмента для создания собственных денег ввергло еврозону в гораздо более глубокую безработицу и долговую дефляцию, чем в Соединённых Штатах. Тем не менее, ограничение «твёрдых денег» кажется настолько техническим, что основные «социалистические» партии Европы — от «Нового лейборизма» Тони Блэра в Англии до «Пасок» Георгиоса Папандреу в Греции — вместо того, чтобы осуждать его за «распятие» континента на кресте приватизированного банковского кредита, были неолиберализованы и ведут борьбу за введение монетарной жёсткой экономии и за приватизацию. Сокращение государственных расходов и приватизация инфраструктуры — это неолиберальная альтернатива классической социал-демократии.

Приватизация создания денег и базовой инфраструктуры — это кардинальное революционное изменение традиционной роли правительства. Долгое время считалось, что создание денег является общественной функцией, фактически ключевым критерием национального государства. На протяжении тысячелетий деньги создавались дворцами, храмами и другими государственными учреждениями. Но лоббисты банков и антиправительственные идеологи спроектировали еврозону таким образом, что лишили правления центрального банка возможности делать то, для чего были созданы Банк Англии и Федеральная резервная система США: монетизировать дефицитные расходы. Задача обеспечения растущей потребности экономики в деньгах и кредите оставлена на усмотрение банкиров и держателей облигаций.

Приватизация кредитов и создание долгов приводит к долговой дефляции, одновременно увеличивая финансовые расходы на прожиточный минимум и ведение бизнеса. В сочетании с фискальной дефляцией (ограничение размера государственного дефицита и регрессивное перекладывание налогов с богатых на потребителей) это ведёт к сжатию экономики. Такая «смирительная рубашка» лукаво названа Пактом о стабильности и росте, то есть оруэлловским ярлыком для навязывания нестабильности и застоя. Он является частью Бюджетного пакта ЕС, который вступил в силу с 1 января 2013 года.

Этот пакт централизует полномочия по надзору за национальными бюджетами в руках Европейской комиссии — исполнительного органа Европейского союза. Там нет положения о списании ипотечных кредитов или других личных и деловых долгов. Выплаты держателям облигаций (но не пенсионных долгов трудящимся) являются обязательными, даже когда это толкает экономики к застою и банкротству. Незастрахованные вкладчики, держатели облигаций и контрагенты должны получать выплаты в полном объёме, с процентами, даже в безрассудных банках (пока российские и другие вкладчики кипрских банков не были выбраны в 2013 году для принудительного спасения банков за счёт вкладчиков — «bail-in»).

Как и министерство финансов США и ФРС, ЕК и ЕЦБ контролируются банковским сектором, чья война против роли правительства в экономике больше всего направлена против рабочей силы. Европейская «Тройка» — ЕЦБ, Европейская комиссия (ЕК) и Международный валютный фонд (МВФ) — считает двузначную безработицу, растущую эмиграцию и кризисные продажи государственных объектов ценой, которую стоит заплатить, чтобы ликвидировать способность правительства выпускать деньги, облагать налогом богатство и инвестировать капитал в государственную инфраструктуру. Эти неолиберальные ограничения являются неолиберальной альтернативой классической социал-демократии и обозначаются как вехи на пути цивилизации к Концу Истории.

Специалисты по финансовому планированию, стремясь сломить силу профсоюзов (особенно в государственном секторе) и снизить уровень заработной платы, делают вид, что экономики могут выбраться из долгов путём «внутренней девальвации»: сокращения заработной платы и государственных расходов, якобы для того, чтобы сделать экономику «более конкурентоспособной» и помочь экспорту. Рост безработицы и эмиграция направлены на перераспределение рабочей силы «туда, где это необходимо», что означает необходимость в предотвращении роста заработной платы в более быстро растущих экономиках.

То, что в конечном итоге экспортируется, — это наиболее трудоспособная и квалифицированная рабочая сила. Капитал тоже бежит. Две из главных жертв, Латвия и Ирландия, приветствуются в качестве историй успеха на этом пути к долговой кабале, как будто перекладывание налогов на рабочую силу и падение заработной платы в этих странах являются не экономической удавкой, а прокладывают путь для будущего взлёта. Термины «реформа», «рационализация» и «повышение конкурентоспособности» являются любимыми неолиберальными эвфемизмами для превращения Конституции ЕС в смирительную рубашку с целью блокирования восстановления.

Всё это резко отличается от классических свободных рынков. Политическая экономия промышленного капитализма была направлена на замену постфеодальных монополий, заочного землевладения и банковского дела государственной собственностью или, по крайней мере, на полное налогообложение извлечения ренты. Современный постклассический взгляд состоит в том, что все государственные расходы и налоги неэффективны и инфляционны. Нет осознания того, что предоставление государственных услуг по себестоимости или бесплатно приведёт к снижению цен.

Ещё один фискальный элемент этой финансовой войны состоит в одобрении приватизационных распродаж как более эффективных, несмотря на рост цен, которые страны должны платить за основные виды услуг, финансируемых за счёт долга под проценты. Цены на инфраструктурные услуги растут для приватизированных монополий, которым разрешается включать начисления процентов за поглощение в свою тарифную базу (при этом они рассматриваются как необлагаемые налогом). Такая политика повышает стоимость жизни и сокращает бюджеты домашних хозяйств даже при снижении уровня заработной платы.

В результате Латвия и Ирландия (как и Греция) оказались в экономической мёртвой зоне. Эти страны вынуждены отказаться от контроля правительства над денежно-кредитной политикой, а также от государственного налогообложения или минимизации экономической ренты от земельных, природных ресурсов и инфраструктурных монополий. И это во время, когда налоговые поступления падают, а рабочей силе приходится эмигрировать в поисках работы в странах-кредиторах.

 

Принуждение налогоплательщиков платить за политику, продиктованную неизбираемыми финансовыми бюрократами

 

Политические теоретики определяют государство как обладающее тремя высшими полномочиями: выпускать деньги, взимать налоги и объявлять войну. Лиссабонский и Маастрихтский договоры еврозоны, лишая правительства стран-членов возможности выпускать свои собственные деньги, препятствуют странам и самой еврозоне монетизировать свой бюджетный дефицит.

Еврозона, таким образом, повторяет политику, ориентированную на кредиторов, которая привела к долговой дефляции после окончания наполеоновских войн в Европе в 1815 году и после гражданской войны в Америке в 1865 году. Сначала Британия, а затем и Соединённые Штаты снизили цены на золото (а, следовательно, на товары и рабочую силу) с профицитом бюджета, чтобы высасывать деньги и доходы из экономики. Это та же самая дефляционная идеология, которая привела Германию к попытке выплатить непомерно высокие репарации союзникам, которые, в свою очередь, ввели у себя жёсткую экономию, пытаясь выплатить долги за оружие Соединённым Штатам после Первой мировой войны.

Такая жёсткая экономия — это представление о хорошо отлаженной экономике в понимании кредитора. Цены и заработная плата падают, увеличивая сложность погашения долгов, взятых по более высоким «старым» ценам. Безработица подавляет заработную плату, приводя к дефолтам, что передаёт имущество кредиторам. Когда банкиры изображают этот долг и снижение цен как «стабильность», они просто подразумевают усиление своей власти над трудом и промышленностью.

Примечательно, что сегодняшняя долговая дефляция происходит без войны. На этот раз наиболее проблемными являются частные долги покупателей жилья и предпринимателей. Государственные долги всё чаще проистекают из-за снижения налогов на имущество и богатство, а в Ирландии — из-за принятия безнадёжных банковских долгов на государственный баланс.

 

Пузырь недвижимости в Ирландии («экономическое чудо»)

 

Основная директива ЕЦБ зеркально отражает директиву министерства финансов США при Полсоне и Гайтнере от 2008 года: государства должны нести полную ответственность за выплату незастрахованным банковским вкладчикам и держателям облигаций, даже когда высокие процентные ставки выплачиваются банками, занимающимися безрассудным кредитованием и инсайдерскими сделками. Наряду с тремя печально известными банками Исландии, которые обанкротились в 2008 году («Ландсбанки» с его филиалом «Айсэйв», «Глитнер» и «Кауптинг»), двумя самыми безрассудными европейскими банками были «Англо-ирландский банк» и «Роял Бэнк оф Скотлэнд». Все эти банки привлекали в основном иностранные «горячие деньги», не заботясь о риске.

Президент ЕЦБ Жан-Клод Трише посетил центральный банк Ирландии в мае 2004 года и высоко оценил взлёт «Кельтского тигра» (1994-2007 гг.): «Процесс трансформации, начатый Ирландией более четырёх десятилетий назад, стал образцом для миллионов новых граждан Европейского союза». Ирландское «экономическое чудо» (эвфемизм пузыря, придуманный финансовым сектором) объединило падение на бюджетное дно с отсутствием банковского регулирования. Низкий 12,5 % корпоративный подоходный налог в стране привлёк высокоприбыльные американские фирмы, такие как «Гугл», «Фейсбук», «Твиттер» и «Яху», открывшие в Ирландии свои глобальные головные офисы, чтобы избежать налогов, принятых во всём мире.

Ирландские банки увеличили объем заимствований у иностранных вкладчиков и держателей облигаций с 15 млрд евро в 2004 году до 110 млрд евро в 2008 году. Огромный приток средств был растрачен на раздувание пузыря на рынке недвижимости, который к 2007 году увеличил цены на недвижимость в пять раз. Удивительно много ирландских семей — 87 процентов — купили дома в кредит, оставляя немногих людей для покупок новых роскошных особняков, которые возводились застройщиками без особой заботы о поиске покупателей. Большинство банковских кредитов не были основаны на трезвых рыночных оценках.

Безусловно, самые безрассудные кредиты выдавал «Англоирландский банк». Без всякого преувеличения практика сумасбродного кредитования в «Англо-ирландском банке» была «системной». Это был не обычный банк, обслуживающий общую экономику, а финансовая махинация, рекламирующая крупные оптовые депозиты (главным образом неирландских инвесторов) и ссужающая их крупным заёмщикам,особенно владельцам банков, чтобы купить их акции с повышением своих цен, почти так же, как это делали банки Исландии. Такое самофинансирование является вековой мошеннической схемой, и в большинстве стран оно запрещено.

Но, как и в Исландии и других странах, где «лёгкое прикосновение» позволило ненадёжным банкам в конечном итоге обрушить экономику, в Ирландии не было действительных регуляторов банков. Страна положилась на совет своего центрального банка. А совет центральных банков везде одинаков: Не вмешивайтесь в кредитование и следите за тем, чтобы всем кредиторам выплачивали сполна, даже спекулянтам.

Именно так финансовые «свободные рынки» сохраняют «доверие». В конечном итоге это означает спасение — срочную финансовую помощь государства.

 

Безнадёжное кредитование и мошенничество ведут к разорению банков

 

Пузырь на рынке недвижимости лопнул, когда в 2008 году прекратились притоки новых депозитов и, следовательно, банковское кредитование. Крупные вкладчики, видя, что цены на жильё начинают падать, начали выводить свои средства из ирландских банков. Процентные ставки резко выросли, поскольку держатели облигаций ожидали, что правительство может оставить безнадёжные долги для урегулирования между безрассудными банками и рисковыми спекулянтами. В конце концов, это было бы самым логичным.

Массовое изъятие вкладов побудило ЕЦБ также исказить факты по Ирландии, как проделало это министерство финансов США у себя дома. Банк настаивал на том, что проблема заключалась лишь во временной неликвидности, как если бы банковские кредиты были надёжными и полностью обеспечивались стоимостью залога. На самом деле проблема заключалась в неплатёжеспособности от «мусорных» ипотек и инсайдерских сделок до владельцев банков. Залогом оказались в основном пустые или недостроенные дома.

Нечестные банкиры занижают свои потери, а международные финансовые институты, такие как ЕЦБ, поддерживают их чрезмерно оптимистичные обещания о том, что проблема минимальна, легко решается и носит временный характер. Для финансового сектора это постоянное облако иллюзий — неспособность провести различие между проблемой ликвидности и лежащей в её основе несостоятельности. Правительство Ирландии, не видя этого различия, последовало совету ЕЦБ сдержать изъятие вкладов, предоставив неограниченную гарантию незастрахованным крупным вкладчикам и держателям облигаций в том, что оно поддержит банки и выплатит обещанные высокие процентные ставки с высоким риском.

Большинство этих крупных вкладчиков были иностранцами, в основном из Британии. Они играли такую же изымающую роль, которую британские землевладельцы играли в 19-м веке. Ирландия имела давнюю традицию борьбы с землевладельцами — от Католической ассоциации 1820-х годов до Земельной лиги 1880-х годов и Шинн Фейн, которая добилась независимости от Англии в 1922 году. Но её политические лидеры сдались европейским кредитным лордам без боя.

Как и исландские, ирландские банки были слишком велики, чтобы спасти их, не обанкротив страну. Шесть крупнейших банков Ирландии заявили, что их общие убытки составили всего 4 млрд евро. Сотрудники «Англо-ирландского банка» повысили свои первоначальные оценки, но всё равно солгали, когда заявили, что потеряли всего 7 млрд евро. Правительство стало соучастником (и вскоре было наказано избирателями), согласившись с этим обманом и уступив совету ЕЦБ взять на себя полную ответственность за выплату крупным вкладчикам и держателям облигаций. 20 января 2009 года Ирландия взяла «Англо-ирландский банк» на свой баланс в качестве гражданской ответственности за убытки клиентов. Сотрудники банка были уволены, но они только посмеялись, когда правительство попросило их отказаться от щедрых «золотых парашютов», которые те себе выдали при уходе.

В Ирландии не было агентства по страхованию вкладов, которое спасало бы крупных вкладчиков, и, конечно, — никаких юридических обязательств делать это. Ирландия могла допустить дефолт своих банков, списав вклады или займы, вложенные в безнадёжные кредиты. Но по мере того, как масштабы безнадёжного банковского кредитования становились всё очевиднее, а дефолты казались вероятными к ноябрю 2010 года, ЕЦБ и МВФ организовали кредит ирландскому правительству в размере 100 млрд евро, утверждая, что это необходимо во избежание финансового «заражения» всей еврозоны.

 

В 2010 году Гайтнер побуждает Ирландию к капитуляции перед ЕЦБ

 

Согласно ставшей уже классической бухгалтерской отчётности профессора экономики Дублина Моргана Келли, Тим Гайтнер сыграл навязчивую роль, заставляя Ирландию капитулировать перед ЕЦБ: МВФ, который считает, что кредиторы должны заплатить за свою глупость до того, как он возьмётся за свой карман, представил ирландцам план «постричь» негарантированные облигации на 30 млрд евро в среднем на две трети. [Министр финансов Брайан] Ленихан был в восторге, по словам источника, который там присутствовал, говоря команде МВФ: «Вы — спасение Ирландии».

Это соглашение было торпедировано с неожиданного направления. Во время конференц-связи с министрами финансов «Большой семёрки» на эту «стрижку» наложил вето министр финансов США Тимоти Гайтнер, который... считает, что банкиры имеют приоритет перед налогоплательщиками. Единственным, кто высказался за ирландцев, был министр финансов Великобритании Джордж Осборн, но Гайтнер как всегда добился своего. Поучительный, хотя и болезненный, урок о мере мягкой силы США и о том, кем на самом деле являются наши друзья.

... ЕЦБ ушёл со всем, что ему требовалось. МВФ раскритиковал поведение ирландцев, а один его сотрудник назвал стремление некоторых ирландских участников переговоров принять сторону ЕЦБ проявлением сильного Стокгольмского синдрома.

Высокопоставленный чиновник США выступил с намеренно нечётким выражением протеста, лицемерно притворяясь, что американец не может диктовать политику европейским банкам. «Этот чиновник отметил, что ЕЦБ и Европейская комиссия (ЕК) не хотели навязывать «стрижку» держателям облигаций, которые одалживали деньги ирландским банкам. «ЕЦБ и ЕК вместе были категорически против, и их роль оказалась решающей. США не принимают решений по европейским проблемам». Другими словами, все центральные банкиры готовы распять экономики на долговом кресте. Им не нужны уговоры США.

Глава центрального банка Ирландии Патрик Хонохан надлежащим образом передал политику ЕЦБ Ленихану. Уступчивый министр финансов не смог различить, что долги, взятые на себя государствами, отличаются от долгов банков незастрахованным вкладчикам и частным держателям облигаций. Государственные заимствования у официальных международных организаций, таких как ЕЦБ или МВФ, практически невозможно списать. После того, как Ирландия капитулировала перед ЕЦБ, было слишком поздно списывать безнадёжные банковские долги, потому что вкладчики и держатели облигаций уже забрали свои деньги и, грубо говоря, слиняли.

Дублинский профессор Келли (цитированный выше) утверждал, что Ирландии не следовало сохранять свою банковскую гарантию от сентября 2008 года «ещё долго после того, как стало ясно, что банковские убытки являются невыносимыми». Правительство должно было понять, что его ввели в заблуждение и что ЕЦБ не даёт советы, отражающие национальные интересы, а защищает своих клиентов — банкиров. Держателям облигаций и незастрахованным вкладчикам следовало бы предоставить акции в плохих банках, а не занимать средства у официальных финансовых учреждений для покрытия снятых вкладчиками средств.

Вместо этого выплаты этим кредиторам с повышенным риском привели к потере десятилетия роста в Ирландии. Правительство Ирландии выпустило на 31 млрд евро векселей для европейских банковских властей, которые авансировали средства, чтобы «свернуть» деятельность «Англо-ирландского банка». «При включении процентных платежей общая стоимость расходов министерства финансов оценивалась в 47 млрд евро» в течение десяти лет. За шесть основных ирландских банков «Дублину грозит счёт не менее чем на 63 млрд евро». «Для сравнения, Евросоюз только что согласился создать фонд в размере 75 млрд долл, для борьбы со всеми будущими банковскими кризисами в своих государствах — членах». Ирландия согласилась заплатить за все безнадёжные банковские кредиты континента больше, чем вся остальная Европа!

Попрежнему «правилу Бэджета» сомнительные банки должны были обанкротиться. Их акционеры и крупные незастрахованные вкладчики остались бы со своими убытками, а держателям облигаций заплатили бы банковскими акциями, а не наличными. Но то, что Шейла Бэйр наблюдала в отношении финансового спасения в США («Всё дело в держателях облигаций»), повторилось и в Ирландии. Чтобы спасти всех от любых потерь, правительство Ирландии согласилось взять на себя полную ответственность даже за обеспеченные активами ценные бумаги и субординированный долг.

Крах «Англо-ирландского банка» не нанёс бы ущерба экономике Ирландии. Ведь ко времени, когда в 2010 году истёк срок действия государственной гарантии, частные кредиторы смылись с деньгами. Их место заняли финансовые власти ЕС. Даже «Файнэншл таймс» написала в редакционной статье, что эти крупные официальные заимствования были большой ошибкой: «Взяв на себя обязательства банковской системы в полном объёме, ирландские налогоплательщики спасли иностранных кредиторов, которые должны были пострадать из-за краха. Когда лидеры еврозоны принимают решение о банковском долге Ирландии, они не должны использовать поведение нескольких безрассудных банкиров в качестве предлога для наказания всей страны».

Правительство страны переложило все убытки от более раннего привлечения заёмных средств на налогоплательщиков. Государственный долг почти удвоился, с 64 % процентов ВВП в 2009 году до 125 % к 2013 году. Весь рост ВВП Ирландии был направлен на выплату кредитов ЕЦБ, которые позволили кредиторам иностранных банков получать высокорисковые проценты, не неся никаких убытков. Как будто ставить на первое место интересы спекулянтов совершенно естественно.

Ни на одном референдуме избирателей не спросили, чего хотят они, но их выбор стал ясен в январе 2011 года, через два месяца после этой капитуляции. Партия Фианна Файл и её союзники по Партии зелёных были забаллотированы подавляющим большинством голосов и заменены коалицией Фине Гэл / Лейбористы под руководством Энда Кенни. Но и новое правительство сохранило своё обязательство выплатить «пакет спасения» Евросоюза, превратив Ирландию во «временного раба Европы», как её назвали в редакционной статье «Файнэншл таймс»: «Европейские партнеры Дублина ... хотят, чтобы ирландские налогоплательщики выбросили ещё больше денег в ямы, вырытые частными банками. К части спасения относится обязанность Дублина сократить пенсионный фонд, накопленный, когда Берлин и Париж нарушили Маастрихтские правила.... До тех пор, пока старшие держатели облигаций считаются неприкосновенными, распродажа активов по бросовым ценам сопряжена с риском ещё больших потерь для налогоплательщиков. Энда Кенни, лидер Финне Гэл и предполагаемый „тишек“ (премьер-министр), заявляет, что пересмотрит это соглашение. Вероятный результат — спасительный для престижа, но бесполезный компромисс: в обмен на более низкую процентную ставку г-н Кенни будет поддерживать самоубийственное объединение долгов банков и суверенного долга, совершенное его предшественниками».

Действительно, так и произошло. В мае 2012 года Ирландия с 60-процентным большинством проголосовала за принятие фискального пакта, без какого-либо облегчения жёстких условий кредита, принятых предыдущим режимом. Это побудило почти 10 процентов населения проголосовать ногами и уехать — почти 400 тысяч из 4,5 миллионов с 2007 года, и в основном это были самые образованные молодые люди последовали примеру своих сверстников в неолиберализованных Латвии и Греции.

Дэвид Бегг, глава Ирландского конгресса профсоюзов, заявил: ««Тройка» нанесла Ирландии больше ущерба, чем Британия за 800 лет». Джейми Смит отметил в «Файнэншл таймс»: «Каждый пятый из 942440 непогашенных ипотечных счетов» либо имеет задолженность более чем за 90 дней, либо кредит был реструктурирован из-за неспособности заёмщика заплатить. Около половины из 101652 реструктурированных ипотечных кредитов, в которых домовладельцам или инвесторам в жилую недвижимость предлагались только процентные сделки, вновь оказались просрочены».

ЕЦБ и другие кредиторы приветствовали готовность Ирландии ввести меры жёсткой экономии, чтобы расплатиться с долгами, которые, как наивно считалось, делали её богатой за годы, предшествовавшие 2008 году. В сети широко разошёлся видеоматериал о встрече делегации «Тройки» с официальными лицами Ирландии в Дублине в начале 2012 года, когда представитель ЕЦБ Клаус Масуч пытался заручиться поддержкой населения, говоря журналистам о том, как хорошо Ирландия приспосабливается к трудным обстоятельствам. Его лицемерный рассказ побудил журналиста Винсента Брауна встать и спросить: «Это факт, что ЕЦБ вынудил наше правительство гарантировать долги частных банкиров, а наши государственные финансы не могли себе этого позволить? Долги, на которые ирландский народ никогда не соглашался через своих избранных представителей? ... ваш Центральный банк вынудил наше правительство спасать частных банкиров, чтобы неирландские банки, которым, в конечном счёте, причитались эти деньги, не пришлось выручать Франкфурту, Берлину или Парижу?... Почему центральный банк Европы, наш центральный банк, вынудили маленькую страну взять на себя частные долги без её согласия?»

Новый президент Ирландии Майкл Хиггенс, вступивший в должность в ноябре 2001 года, жаловался на то, что его страну хвалят «как образцового пациента для спасения еврозоны» просто потому, что «мы — прагматики» вместо того, чтобы занять конфронтационную позицию против резких сокращений бюджета. «Естественно, было бы огромным преимуществом для роста, создания рабочих мест и инвестиций, если бы... обязательство по отделению банковского долга от суверенного долга действительно было выполнено». Но это было выкручиванием рук, поскольку он на него пошёл.

В январе 2015 года МВФ опубликовал уничтожающий доклад, в котором обвинил Ирландию в том, что она приняла неолиберальный совет ЕЦБ, а также согласилась на заимствования у него и у МВФ. Несмотря на соблюдение требований МВФ и партнерство по кредиту, в этом докладе правительство Ирландии обвинялось в следующем: «Неспособность „помочь“ необеспеченным кредиторам самим спасти банки, что обошлось ирландским налогоплательщикам в 64 млрд евро и обанкротило страну, основывалась на мнении, что это будет иметь серьёзные неблагоприятные „побочные“ последствия в других странах еврозоны, хотя такие риски были „неочевидны“. Кроме того, уровень, на котором ирландские банковские облигации торговались в то время, подразумевал, что держатели старших необеспеченных банковских облигаций ожидали „стрижки“ своих облигаций, согласно сведениям этого фонда.

Наблюдения МВФ в опубликованном сегодня отчёте, который фактически является вердиктом о его роли в выделении Ирландией помощи банкам на сумму 67 млрд евро, вероятно, разожгут в Ирландии споры о стоимости и последствиях спасения этих банков, как самого катастрофического финансового события в новейшей истории Ирландии....

МВФ заявил, что в результате неспособности возложить убытки на кредиторов банков „многие в Ирландии задаются вопросом, почему именно ирландские налогоплательщики должны покрывать расходы на решение таких проблем в еврозоне. Спасение банка за счёт вкладчиков (bail-in) или другое решение, которое сделало бы эти расходы «общими», вероятно, привело бы к более справедливому распределению бремени“».

Тем не менее, в отчёте МВФ сделан вывод, что финансовая помощь Ирландии для предотвращения «заражения» была ненужной. Это была часть стратегии «грабежа», которую банкиры перебросили из США в Европу: «МВФ, похоже, не убедили доводы, что навязывание «стрижки» может разнести заражение по всей еврозоне. Даже если бы побочные риски были серьёзными, «можно было бы предпринять шаги для защиты от них путём принятия соответствующих политических мер на затронутых рынках»».

К 2014 году уровень инвестиций в Ирландии упал до 9 процентов ВВП, что сопоставимо с Гвинеей-Бисау, Йеменом и Сомали, но все эти три страны страдают от раздоров и гражданской войны. Цены на жильё упали до половины от уровня 2007 года. Но ирландские семьи остались обязанными выплачивать всю задолженность по своей ипотеке. Такая динамика является основной причиной долговой дефляции и безработицы в стране, как и эмиграции. «За последние пять лет эмигрировали около 165 тыс. ирландцев в возрасте от 15 до 24 лет, а доля населения в возрасте от 15 до 29 лет сократилась с 23,1 % в 2009 году до 18 % [в 2014 г.].... примерно 1 млн. «активных владельцев ирландских паспортов» жили за границей. Это более пятой части ирландского населения, численность которого на апрель 2014 года составляла 4,6 млн человек».

Ирландия добилась незначительного прогресса в облегчении личных страданий от банкротства, сократив срок наказания за банкротство с двенадцати лишь до трёх лет и настоятельно требуя у банков списывать ипотечные долги для отражения фактических цен на рынке. Но нет ничего похожего на американскую практику «почтовых звонков», при которой домовладельцы могут выйти из игры и освободиться от долгов, оставив банку владение имуществом с переоценённым кредитом. Ирландские должники обязаны выплачивать ипотечные кредиты, которые зачастую вдвое превышают стоимость их домов на сегодняшнем всё ещё рушащемся рынке. Не имея особых надежд выбраться из долгов, они вынуждены эмигрировать.

Без признания того, что правительство с самого начала безрассудно положилось на советы и поэтому изменило на обратную политику с долгами перед ЕЦБ и МВФ, всё, что может сделать Ирландия, — это предпринять незначительные и формальные шаги в своей финансовой смирительной рубашке. У Британии нет такой «прагматичной» стеснительности. 14 января 2014 года консервативный министр финансов Великобритании Джордж Осборн заявил на конференции: «Самый большой экономический риск, с которым сталкивается Европа, исходит не от тех, кто хочет реформ и пересмотра, а от неудач в реформировании и пересмотре. Именно статус-кво обрекает народы Европы на происходящий экономический кризис и продолжающийся упадок».

На следующий день Найджел Фараж, лидер Партии независимости Великобритании, объявил, что парламентские выборы в Европе в мае 2014 года «действительно станут... битвой за национальную демократию против государственной бюрократии ЕС.... До сих пор все думали, что... расширение Евросоюза... было неизбежным. Этот миф о неизбежности будет разрушен европейскими выборами в этом году». Так и случилось, когда в 2015 года усилилось противодействие популистских антикредиторских партий.

Членство в еврозоне стало синонимом финансового доминирования, долговой дефляции и ответственности правительства за спасение банков, их незастрахованных вкладчиков и держателей облигаций — всё это в контексте «лёгкого прикосновения» при дерегулировании, позволяющего процветать мошенничеству, а его издержки перекладывать на налогоплательщиков.

Отсутствующая альтернатива — это списание долгов. Достоинство политики списания долгов, позволяющей должникам по ипотечным кредитам уходить и оставлять свои банки с пустым портфелем имущества, заключается в том, что она обязывает банки быть осторожными, избегая избыточного кредитования (по крайней мере, так было на бумаге до того, как банки начали секьюритизировать безнадёжные ипотеки и продавать их наивным покупателям).

Ирландия показала яркий пример того, что происходит, когда долги не списываются: Каждый шестой ипотечный заёмщик не платит по своим кредитам. Тем не менее, две трети этих кредитов никогда не были реструктурированы.... чего по-прежнему не хватает во многих кругах, так это ... осознания бюрократами и банкирами, что провал является неизбежной частью рыночной системы и что иногда бывает полезно начать всё снова, а не бесконечно заметать проблемы под ковёр.

Позволить заёмщикам избавляться от безнадёжных кредитов, возможно, не очень здорово, но ещё менее здорово оставлять приличную часть населения в ловушке виртуальной долговой тюрьмы, выход из которой им никогда не оплатить.

Вместо того, чтобы прийти к этому осознанию, Ирландия стала одним из самых жёстких критиков попытки Греции в 2015 году не поддаться «ирландской болезни». Критикуя смелую позицию коалиции «СИРИЗА», ирландские лидеры фактически высказали, что, видимо, было у них на уме: «Боже, что мы натворили? Даже МВФ критикует нас за то, что мы идём вместе с Европой, спасаем банки и навязываем жёсткую экономию. Если «СИРИЗА» побеждает и отменяет такую жёсткую экономию в Греции, то принесение в жертву нашей экономики и навязанная нами бедность были бесполезными, и мы не должны было этого делать».

 

 

 

 

ГЛАВА 20
Финансовое покорение Латвии: с советской орбиты в неолиберальную жёсткую экономию

 

... Финансовый кризис в Европе, как и все финансовые кризисы, в конечном счёте, является борьбой за распределение расходов для его урегулирования: либо в интересах рабочих и вкладчиков среднего класса, либо банкиров, владельцев реальных и финансовых активов и бизнес-элиты.

Майкл Петтис «Сириза» и французское возмещение за 1871-1873 годы»

 

«Чудо Балтийского тигра» было столь же катастрофическим, как и «чудо» в Ирландии. 1 января 2014 года правительство Латвии приняло идеологию жёсткой фискальной и финансовой экономии еврозоны, несмотря на то, что по опросам общественного мнения большинство избирателей было против присоединения. В то время как Греция и другие страны обсуждали, будут ли эти «условия» вытеснять их из еврозоны (а исландцы потеряли интерес к вхождению в неё), Латвия стала 18-м членом еврозоны. Экономика Латвии — самая предельно неолиберализованная экономика в Европе, поэтому её опыт даёт наглядный урок динамики долговой дефляции, сокращения государственных расходов и отказа от налогообложения земельной или монопольной ренты, которые пробанковские авторы восхваляют как историю успеха. Безусловно, это была история успеха: успеха шведских и других банкиров.

Постсоветские экономики были свободны от государственного долга, деловой задолженности, долгов по недвижимости, личной задолженности или других банковских кредитов, когда в 1991 году эти страны получили политическую независимость. Их жилая и коммерческая недвижимость, транспортные средства и высокообразованное население могли бы послужить основой для конкурентоспособной низкозатратной современной экономики. Каждая семья могла получить свой дом по номинальной цене. Основная недвижимость и инфраструктурные монополии были переданы инсайдерам на таких условиях. Но к тому времени, когда большинство семей начали покупать жильё, цены резко выросли.

Ситуация без долгов, с низкими затратами на жильё и широким спектром общественных услуг сохранялась недолго. Латвия ввела самые высокие в Европе налоги на труд и промышленность и самые низкие — на недвижимость и финансы. Незначительные налоги на имущество оставляли почти весь рентный доход доступным для капитализации в банковские кредиты, а цены на недвижимость взлетели до одного из самых высоких уровней в Европе.

Латыши, как и граждане других постсоветских экономик, хотели добиться процветания, которое им виделось в Западной Европе. Если бы Латвия действительно последовала политике, благодаря которой выросли промышленные страны, государство облагало бы богатство и доходы прогрессивными налогами, чтобы инвестировать средства в общественную инфраструктуру. Вместо этого латвийское «чудо» приняло в основном хищнические формы погони за рентой и инсайдерской приватизации. Последовав рекомендациям США и Швеции о введении наиболее однобокого в мире набора неолиберальных налоговых и финансовых политик, Латвия ввела самые высокие в мире налоги на рабочую силу. Работодатели должны платить фиксированный 25-процентный единый налог на заработную плату плюс 24-процентный налог на социальные услуги, в то время как наёмные работники платят ещё один 11-процентный налог. Эти три налога в сумме составляют почти 60-процентный единый налог до личных вычетов. В дополнение к высокой стоимости рабочей силы и, следовательно, к снижению её конкурентоспособности, потребители должны платить высокий налог на добавленную стоимость с продаж в размере 21 процента (резко возросший с 7 процентов после кризиса 2008 года). Ни в одной западной экономике зарплата и потребление не облагаются такими непомерно высокими налогами.

Тяжёлое налогообложение труда в Латвии находит свою противоположность во всего лишь 10-процентном налоге на дивиденды, проценты и другие доходы от богатства, а также в самой низкой ставке налога на недвижимость среди всех индустриальных экономик (как описано ниже). Такая фискальная политика тормозит занятость, одновременно субсидируя пузырь на рынке недвижимости, что является главной особенностью «Балтийского чуда» в Латвии.

С тех пор, как страны Балтии обрели независимость от Советского Союза, они открыли свои экономики для филиалов иностранных банков, в основном из Скандинавии. Несколько отечественных банков Латвии были созданы инсайдерами для управления своими собственными операциями и всё чаще для получения государственных депозитов, которые они предоставляли себе или деловым партнерам для скупки приватизируемых активов. Когда крупнейший банк «Парекс» (с 17 процентами латвийских депозитов) стал неплатёжеспособным в ноябре 2008 года, правительство национализировало его, чтобы избежать списания собственных депозитов и остановить изъятие вкладов из банка с их переводом в шведские банки.

Филиалы иностранных банков финансировали бум на рынке недвижимости, процентные платежи которым стали финансовым налогом, обременяющим трудовые ресурсы и промышленность страны. Как и в Ирландии, сохранение долгов, когда пузырь лопнул, заставило эмигрировать примерно десять процентов населения Латвии. Тем не менее, избиратели продолжали переизбирать правительства, приверженные жёсткой экономии.

Объяснение этому можно найти в травме, связанной с российским доминированием во время и после Второй мировой войны. В 1940-х годах Сталин арестовал, расстрелял или отправил в ссылку около 50 тысяч латвийских специалистов. Привлечение российских рабочих в страны Балтии оставило там чувство обиды, заставившее повернуться к Европе после распада Советского Союза. Возрождение национализма позволило неолиберальным политикам разыграть этническую карту, указывая на факт, что основными критиками жёсткой экономии являются партии, входящие в коалицию «Центр согласия», которую поддерживали в основном русскоязычные неграждане, составлявшие треть населения Латвии.

Тех, кто выступал за налогообложение недвижимости и финансового благосостояния или даже за поддержку государственных расходов, защиту потребителей и другие меры экономического регулирования, обвинили в желании возврата к коммунизму. Предлагалось чёрно-белое противопоставление: либо социализм советского типа, либо неолиберальная идеология, отвергающая существование любой жизнеспособной смешанной экономики.

Латвийская альтернатива бюрократии советского типа была далека от классической демократии, использующей свои достоинства для достижения успеха в американском или европейском стиле. Латвия подверглась грабительской приватизации активов советской эпохи, созданных до 1991 года. Вместо того чтобы взять на себя социальные расходы и инвестиции в инфраструктуру, как в успешных западных экономиках, это «Балтийское чудо» отличилось приватизационной олигархией, зависимостью от иностранных банков и жёстко ограниченной заработной платой.

 

Пузырь в секторе FIRE экономики Латвии

 

Латвия в отсутствие центрального банка в стиле Федеральной резервной системы для финансирования постсоветского перехода в основном полагалась на скандинавские банки. Этот иностранный кредит, дополненный беглым капиталом из России, раздул балтийский пузырь на рынке недвижимости. Иностранные банки нашли благодатную почву в налоговой политике Латвии, в результате которой практически вся экономическая рента не облагается налогами. В начале налоги на имущество составляли лишь доли процента при нереально низких оценках стоимости земли. Несмотря на скачок цен на землю, Латвия оставила имущество практически не облагаемым налогом (и лишь в 2013 года была принята скромная шкала налогообложения недвижимости).

Другим рынком для ссудного капитала была приватизация государственных активов, в основном бывших государственных монополий. Основным источником кредитов для стран Балтии стала Швеция. Её банки выделяли кредит там, где, по их мнению, можно было заработать больше всего денег — на спекуляциях и недвижимости. Практически не было предпринято никаких усилий по реструктуризации промышленности и сельского хозяйства с целью получения иностранной валюты для импорта капитала и товаров народного потребления, не производимых дома. После того, как старые производственные связи СССР были вырваны с корнем, промышленные предприятия были демонтированы по стоимости земли, сданы на металлолом или «облагорожены» в ходе строительства объектов недвижимости.

Иностранные заимствования позволяли Латвии финансировать свою зависимость от импорта и торговый дефицит до 2008 года. Семьи брали займы в отделениях иностранных банков для покупки квартир или строительства домов, получая кредиты, деноминированные в евро или другой иностранной валюте. В результате пузырь, возникший на рынке недвижимости, «решил» проблему латвийского платёжного баланса, заключавшуюся в том, как расплачиваться за углубляющуюся иностранную зависимость.

Эта зависимость от иностранных банков стала обычным явлением для постсоветских стран, главным образом при покупке жилья, стоимость которого резко возросла. Но она оказалась (мошеннической) пирамидой Понци, основанной на заимствовании всё большего количества денег. Немного кредитов использовалось для создания средств зарабатывания иностранной валюты, необходимой для погашения долгов.

Латвийская налоговая политика была виновна в этом также, как и финансовая. Вместо того, чтобы облагать налогом растущую стоимость земельных участков, Латвия предоставила банкирам возможность обещать, что пузыри на рынке недвижимости будут расти. У страны, когда она обрела независимость, даже не было карты кадастровой стоимости земли. В Советском Союзе не взималась рентная плата, поэтому у налогового агентства Латвии было только 1917 записей по оценке недвижимости давностью около трёх четвертей века назад.

Даже сегодня (2015 год) в Латвии нет карты оценки земли, и структура налога на недвижимость в этой стране является наиболее несправедливой в Европе, что вносит вклад в коэффициент неравенства Джини в распределении богатства и доходов. Тамошний низкий налог на недвижимость в значительной степени ответственен за тяжёлое долговое бремя на недвижимость, поэтому всё, что бы ни оставил налоговый инспектор, доступно для платы банкам в качестве обслуживания долга. Именно сочетание высоких налогов на занятость, небольшого налога на имущество и притока иностранных банковских кредитов для взвинчивания цен на недвижимость являлось сущностью этого Балтийского чуда. Его приветствовали, как будто недвижимость, финансируемая за счёт долга, была признаком процветания, а не накладных расходов, навязывающих большие расходы на жильё и плату иностранным банкам за предоставление кредита.

До 2015 года гражданам Латвии заработная плата выплачивалась в латах, но они должны были брать ипотеку в евро, а также кредиты в фунтах стерлингов, швейцарских франках и долларах. Разрешение филиалам иностранных банков выдавать кредиты почти исключительно в иностранной валюте нарушает основное предписание разумной финансовой политики: Во избежание валютного риска не брать на себя долги, выраженные в иностранной валюте. Ослабление платёжного баланса приводит к снижению обменного курса, что повышает стоимость погашения этих долгов в национальной валюте.

Вскоре после краха в сентябре 2008 года иностранные банки прекратили ипотечное кредитование, которое было основным источником финансирования торгового дефицита Латвии. Приток беглого капитала из России в латвийские банки также уменьшился, так как цены на нефть упали. Чтобы предотвратить обесценивание латвийского лата, правительство резко сократило расходы. Принятой программе жёсткой экономии был присвоен неологизм — «внутренняя девальвация», означающая более низкую заработную плату за счёт использования профицита бюджета для снижения покупательной способности экономики.

Программа жёсткой экономии побудила десятки тысяч жителей Латвии выступить 13 января 2009 года с протестами против холода и темноты. К марту Латвия пережила самое крутое в мире падение цен на жильё за год (которое достигло пика в апреле 2007 года). Несмотря на отсутствие задолженности в 1991 года, Латвия превратилась в страну с наибольшей задолженностью в Европе, но не использовала этот кредит для модернизации своей промышленности или сельского хозяйства.

Чтобы предотвратить изъятие валюты, 26 января 2009 года Хоакин Альмуния из Европейской комиссии направил письмо премьер-министру и министру финансов Латвии, в котором были изложены условия, на которых ЕЦБ и ММБ одолжат Латвии деньги для поддержки её обменного курса. В письме Латвии предписывалось использовать кредит исключительно для погашения своих долгов перед филиалами западных банков и «для целевых вливаний капитала или соответствующей краткосрочной поддержки ликвидности [для банков]». Однако финансовая помощь не предназначалась для предоставления новых займов предприятиям и домашним хозяйствам», то есть оказывалась не с целью помочь Латвии развить экспортный потенциал для избавления от долгов: Вызывает беспокойство тот факт, что недавно в ходе публичных дебатов в Латвии мы стали свидетелями ряда призывов к использованию части финансовой помощи, в частности, для развития экспортных отраслей или для стимулирования экономики за счёт увеличения расходов в целом. Важно активно противиться этим ошибочным предложениям.

Таким образом, кредит еврозоны и МВФ был предоставлен только для поддержки иностранных банков. Поддержка обменного курса позволила инвесторам и клептократам вывести свои средства из экономики за большее количество иностранных средств, чем если бы лат обесценился.

Многие латвийские чиновники были лично заинтересованы в том, чтобы избежать девальвации лата. У большинства из них, с кем я встречался, были крупные ипотеки в иностранной валюте. Говорили, что у главы центрального банка Латвии Илмара Римшевича был долг в евро, что могло бы обесценить его несколько ипотечных кредитов, если бы Латвия провела девальвацию после краха 2008 года (хотя его зарплата была выше, чем у Бен Бернанке из Федеральной резервной системы, несмотря на то, что ВВП Латвии составляет лишь половину ВВП сегодняшней разорившегося Детройта с окрестностями).

«Условие» комиссара Альмуния поставило Латвию в положении страны, потерпевшей поражение в войне и вынужденной выплачивать репарации, в данном случае для удовлетворения требований Швеции о необходимости полной, своевременной выплаты банкам и без «стрижки», прежде чем можно будет потратить деньги на возрождение экономики самой Латвии. Правительство Латвии поддалось буквальному стокгольмскому синдрому, защищая финансовые интересы Швеции, которые опустили их собственную экономику в долговое рабство.

Вряд ли Латвия ожидала получить эту долговую дефляцию, когда она обращалась за помощью к Западу. Неолиберальный совет, который она получила, состоял в том, чтобы просто приватизировать свои активы с помощью единого антитрудового налога, который ни одна страна ЕС не налагает на своё население. Советники, прошедшие обучение в США и Европе, закрывали глаза на тот факт, что постсоветские экономики платили за импорт, просто заимствуя под залог собственности, с которой они оказались после обретения независимости. Основные страны ЕС в течение двух десятилетий безучастно наблюдали за инсайдерскими сделками, которые собственные прокуроры этих стран никогда не допустили бы у себя на родине.

 

Спасение банков Латвии, но не её экономики

 

К весне 2010 года цены на недвижимость в Латвии упали на 70 процентов, и правительство постаралось снизить заработную плату в государственном секторе на 30 процентов, надеясь, что заработная плата в частном секторе последует этому примеру. 25 мая я вместе с Джеффри Соммерсом возглавлял иностранную консультативную делегацию, которая встретилась с Комиссией по рынку финансов и капитала. Наше обсуждение было сосредоточено на том, как банки справляются с кризисом недвижимости. Председатель Комиссии Ирена Крумане пояснила, что роль её агентства заключается в том, чтобы просто следить за тем, чтобы банки оставались платёжеспособными, убеждаясь, что их кредиты обеспечены адекватным залогом, без учёта общеэкономических затрат.

Крумане сказала нам, что, несмотря на её предупреждение регулирующего органа о пузыре на рынке недвижимости, долг Латвии по ипотечным кредитам оказался в два раза выше, чем мог быть в случае, если бы банковские регуляторы действовали так же быстро, как в Эстонии и Литве. Проблема была в захвате регулирующих органов. Источником финансирования её агентства служили коммерческие банки. Шведские банки — крупнейшие кредиторы в Латвии — в особенности препятствовали ужесточению регулятивных норм. Стремясь выдать как можно больше займов, они выступили против попыток подтверждения своих доходов или качества займов. Таким образом, латвийские власти видели свою роль просто в обеспечении того, чтобы банки могли получать выплаты по своим кредитам и оставаться платёжеспособными независимо от того, насколько безответственным было их кредитование.

А оно действительно было безответственным. В июне 2006 года мой коллега Джеффри Соммерс спросил руководителя отдела недвижимости одного из ведущих шведских банков в Латвии, почему банк продолжает кредитовать дутый рынок недвижимости. «Мы знаем, что он лопнет, — ответили Соммерсу, — но ежегодный бонус каждого из нас зависит от того, насколько больше мы заработаем денег, и мы не можем сейчас остановиться». Поэтому финансовая свистопляска продолжалась, как и в Соединённых Штатах и в других странах.

Регуляторы, отвечавшие за банковскую систему, сказали нам, что установление более высокой достаточности основного капитала и резервных требований по ипотечным кредитам было бы «централизованным планированием». Причина, по которой правила Евросоюза дают мало регулятивных полномочий правительствам, заключается именно в предотвращении таких якобы «произвольных» вторжений на якобы свободные рынки — такой тип регулирования, который обычно применяется в Соединённых Штатах и Великобритании. Неолиберальная идеология не позволяет Латвии требовать более высоких резервов на ипотечные кредиты, чем на ссуды для промышленности и торговли, что не позволяет регуляторам остановить раздувание пузыря на рынке недвижимости, даже если бы они захотели.

Одной из причин нашего визита было отсутствие современного земельного кадастра для оценки собственности. Регуляторы справились с этой проблемой, оторвав обеспечение банковских кредитов от фактической стоимости имущества, чтобы сосредоточиться на доходах заёмщиков. Они подключали не только самих заёмщиков, но и как можно больше членов их семей для совместного подписания кредитов в качестве поручителей, чьи доходы банки могли бы взыскать в случае дефолта. Это спасло банки, но опустошило кошельки семей, когда цены на жильё в Риге упали на 68 процентов по сравнению с их пиком в 2007 года, в результате чего 54 процента латвийской недвижимости оказались в минусе, т.е. с отрицательным собственным капиталом (когда стоимость дома меньше стоимости полученного под него ипотечного кредита. — Прим. перев.).

Такой подход был противоположен американской практике «почтовых звонков», позволяющей заёмщикам освобождаться от обесценившихся ипотечных кредитов. Латвийские банки не были обязаны привязывать кредиты к стоимости имущества. Когда дефолты распространились из-за того, что цены на недвижимость всё больше падали в сторону отрицательного капитала, банки взялись за членов семей, которые совместно подписывались на ипотечные кредиты. Регуляторы заявили нам, что они не могут предписать банкам списать часть своих кредитов, потому что это было бы равносильно национализации! Единственным выходом для них было просить банки добровольно изменить условия предоставления займов, что, конечно же, не вызвало у банков никакого интереса. Таким образом, чиновники, которым было поручено регулирование, просто наблюдали, как банки откачивали доходы из Латвии и выплачивали их своим головным офисам в Швеции и в других кредитных столицах.

Любая мысль о том, чтобы направлять финансы для стимулирования кредитования промышленности или торговли или для предотвращения раздувания пузыря на рынке недвижимости путём обложения налогом арендной платы за землю на объектах недвижимости, отвергалась как «вмешательство в функционирование рынка» — эвфемизм, означающий позволение банкам творить всё, что им заблагорассудится. Эта неспособность регулировать банки в общественных интересах фактически позволяет им играть роль органов централизованного планирования. Эффект от такой финансиализации в масштабах всей экономики заключался в том, что многим домовладельцам приходилось выделять от 30 до 40 процентов своего дохода, чтобы платить банкам. Если они теряли работу или «внутренняя девальвация» уменьшала их заработную плату, банки начинали отбирать всё, что заработали все подписавшие договор стороны.

 

Неолиберальная долговая дефляция, эмиграция и финансовая дань

 

Это затруднительное положение поставило домовладельцев с отрицательным собственным капиталом перед классическим неолиберальным выбором «свободного рынка»: оплатить долг или освободиться от него путём эмиграции. Около 10 процентов населения Латвии покинули страну после 2000 года ипримерно 14 процентов населения трудоспособного возраста, причём эмиграция ускорилась после краха 2008 года. В 2013 году в Британии родилось целых 10 % «латышских» детей! Как и в других странах, подвергающихся жёсткой экономии, из Латвии эмигрирует прежде всего наиболее высокообразованное и трудоспособное население: от 25 до 35 лет. Латыши шутят по поводу этого развала, что году в 2030, когда последний человек будет покидать аэропорт, он должен будет выключить за собой свет.

Эмиграция влечёт за собой потерю капитала, который был вложен в воспитание, обучение и подготовку рабочей силы, вынужденной мигрировать в поисках работы. Сейчас именно жёсткая долговая политика заставляет европейскую рабочую силу эмигрировать. Вспоминается рассказ Адама Смита о том, как беженцы из итальянского города Лукка в 1310 году принесли в Венецию технологию производства шёлка. Он обвинял в этом репрессивный политический абсолютизм Италии. Но вместо того, чтобы обвинять в появлении этих «новых изгнанников» самую травмирующую в Европе «внутреннюю девальвацию», многие латыши принимают аплодисменты неолибералов, которые прославляют их страну как добившуюся успеха. Латвию даже сделали образцом для мер жёсткой экономии, навязанных Греции, Испании и Италии.

Ни в Ирландии, ни в Латвии экономические проблемы и эмиграция не связаны с правительственными расходами, которые осуждают неолибералы. Проблема заключалась в безответственных и нерегулируемых коммерческих банковских операциях, подкреплённых идеей о том, что экономики могут богатеть за счёт заимствований за границей, чтобы взвинчивать цены на недвижимость у себя дома. Величина арендной платы за недвижимость была передана иностранным банкирам в виде процентных платежей, а безответственные банки получили помощь за счёт налогоплательщиков. Это было пародией на «свободные рынки»: снизить заработную плату и внутренние расходы на сумму, достаточную для выплаты кредитов, выданных на условиях, намного превышающих рыночные уровни. Результатом такой неолиберальной политики может быть только долговая дефляция, депрессия и рост эмиграции.

Планирование, ориентированное на банки, не позволило Латвии создать государственный банк для финансирования её постсоветского переходного периода. Чековые и сберегательные вклады населения — и даже депозиты государственных учреждений — поместить было некуда, кроме частных банков. Таким образом, урок экономического падения Латвии и Ирландии противоположен тому, что изображают неолибералы. Банковское дело должно быть коммунальной службой. В противном случае его кредитные предпочтения будут препятствовать росту промышленности, занятости и повышению уровня жизни. Кредит будет создаваться, главным образом, для покупки или поглощения существующих объектов недвижимости, инфраструктуры и компаний, повышая их стоимость, чтобы сделать базовые потребности более дорогими, а не конкурентоспособными.

Письмо комиссара Альмуния руководству Латвии отражает указание ЕЦБ печатать деньги только для того, чтобы покупать давно выпущенные государственные облигации, для поддержки их цены, а держатели облигаций смогли продать их с минимальными потерями. Именно это имел в виду президент ЕЦБ Марио Драги, когда летом 2012 года пообещал «сделать всё возможное», чтобы избежать падения цен на облигации в результате повышения процентных ставок. ЕС мало что делает для помощи «реальной» экономике, но предлагает помощь только в принесении в жертву труда и промышленности в интересах кредиторов.

 

Последствия: банки обвиняют пострадавших заёмщиков, но не себя

 

Большинство экономистов изображали разрушение промышленности советского периода и бывшего государственного сектора как «творческое разрушение», то есть необходимый переход к рыночной экономике западного типа. Это было достигнуто путём передачи государственной инфраструктуры политическим инсайдерам в ходе «грабитизации». В результате концентрация богатства оказалась гораздо выше, чем это характерно для западных стран. Тем не менее, рассматривая просто рост ВВП, неолибералы утверждали, что до 2008 года страны Балтии и Центральной Европы догоняли Запад.

К 2008 году стало очевидно, что постсоветские экономики на самом деле выросли не так сильно, как они оказались финансиализированы и обременены долгами. Экономист из журнала «Форбс» Марк Адоманис подсчитал в 2014 году, что если сближение этих экономик с экономиками Запада продолжится темпами, достигнутыми в 2008-2013 гг. (около 0,37 % в год), то новым членам ЕС потребуется более ста лет, чтобы соответствовать среднему уровню доходов в ведущих странах.... В той степени, в которой наиболее быстрый и устойчивый всплеск конвергенции в Центральной Европе совпал с кредитным пузырём, что вряд ли повторится, представляется более вероятным, что конвергенция региона в будущем пойдёт медленнее, чем в прошлом.

Средства самообеспечения и содержания за собственный счёт не были введены в действие. Углубляющийся дефицит торгового баланса покрывался за счёт внешних заимствований, что в настоящее время ведёт к хроническому дефициту платёжного баланса из-за обслуживания долга. В этих странах больше нет пузыря на рынке недвижимости, чтобы привлечь достаточное количество иностранной валюты для финансирования торгового дефицита, и всё, что им приходится экспортировать, это их люди. Вместо того чтобы делать экономику более конкурентоспособной, жёсткая экономия заставляет тех, кто может эмигрировать, уезжать в поисках работы. И Адоманис сделал вывод: «Поскольку будущее Европы будет зависеть от дорогих денег и напряжённых бюджетов, всё говорит о том, что Центральной Европе предстоит нелёгкое будущее».

Вместо того чтобы выполнять производительную функцию, банки создавали долги, используя пирамиду Понци в масштабах всей экономики, получая высокие краткосрочные доходы, основанные на оценках имущества, цены на которое могли быть поддержаны только путём дальнейшего кредитования долговой пирамиды на всё более «выгодных» условиях. Это взвинтило цены на жильё, крупнейшую категорию расходов в экономике. Целевое назначение доходов на оплату более высокого уровня обслуживания долга в значительной степени обусловило сокращение спроса на внутреннем рынке и возможностей трудоустройства.

 

Противодействие банков списанию ипотечных кредитов до рыночных уровней

 

Что следует сделать, чтобы справиться с долговым бременем, оставшимся от таких пузырей? В какой степени банки и держатели облигаций, предоставившие деньги для таких схем (с высокой доходностью, предположительно отражающей степень риска), должны быть обязаны покрывать убытки? И, с другой стороны, в какой степени латвийским должникам должно быть разрешено отказываться от имущества, чья ипотека превышает рыночную цену?

Эти вопросы были подняты в Сейме Латвии (Парламенте) в январе 2014 года, когда левая коалиция «Центр согласия» предложила поправку к национальному закону о налоге на недвижимость, чтобы утвердить принцип «почтовых звонков». Поправка была принята в первом чтении (правила парламента предусматривают три чтения). Несмотря на то, что коалиция «Центр согласия» была самой большой партией в Латвии (она получила 28 процентов голосов на парламентских выборах 2011 года), тот факт, что поддержка коалиции исходила в основном от русскоязычных, позволил неолиберальным партиям обвинить предложение коалиции в том, что оно — «пророссийское» и, следовательно, антизападное. И эти партии объединились, чтобы изгнать членов «Центра согласия» из парламента.

Лоббисты банков пригрозили резким повышением процентных ставок и увеличением требуемого первоначального взноса для новых покупателей жилья до 50 или более процентов (по сравнению с обычными 10 процентами), чтобы компенсировать повышенный риск в случае вступления в законную силу варианта «почтовых звонков». Банки возражали против идеи, что они должны распределять сбережения и кредиты экономики, реалистически определяя, сколько заёмщики могут позволить себе платить. Ипотечные кредиты должны быть обеспечены на основе реалистичной стоимости аренды имущества. Предохранительный клапан «почтовых звонков» заставляет банки нести ответственность за компетентный кредитный анализ. Банки, которые не делают этого, должны нести убытки.

Готовясь к третьему (окончательному) чтению в Сейме закона о несостоятельности в июне 2014 года, банки выступили за «незначительную поправку»: обязательства ипотечного должника будут аннулироваться «только в случаях, когда в процессе несостоятельности дом продадут», а не когда должник фактически перестал платить. Это позволило бы банкам продлевать промежуточный период и получать платежи от должников и лиц, совместно подписавших соглашение о кредите, как можно дольше.

Банковское лобби побудило министерство экономики направить в Сейм письмо от 3 июля 2014 года с просьбой, чтобы законопроект «почтовых звонков» (названный в Латвии «Брошенные ключи») был снят с повестки дня пленарного заседания большинством голосов. Поскольку проект был запланирован к рассмотрению, единственной уловкой затормозить его оставалось продление срока подачи предложений. Когда он снова стал предметом обсуждения, 25 сентября, Игорь Пименов из коалиции «Центр согласия» сказал: «Это положение („Брошенные ключи“) означает гораздо больше, чем просто шаг навстречу заёмщикам, попавшим в беду. Это правовая основа, которая кардинально меняет правила поведения на рынке недвижимости.... В нём содержится ссылка на то, что банки и другие кредиторы должны быть достаточно ответственными и предоставлять ссуды пропорционально, [чтобы] банк больше не предоставлял кредит, превышающий стоимость залога».

Лоббисты банков использовали оруэлловский риторический трюк, призвав к «большей свободе» для заёмщиков принимать жёсткие банковские условия. Банки будут сообщать заёмщикам, что ссуда будет доступна для покупки собственности, только если те откажутся от своих прав на пункт «Брошенные ключи».

Таким образом, лозунг банкиров о «свободном выборе» грозит потерей экономической свободы покупателям домов, которые вынуждены чрезмерно заимствовать и переплачивать за жильё. Результатом является выворачивание наизнанку классического банковского принципа, согласно которому, если кредиты предоставляются на реалистичной основе, имущество, которое из-за неплатежа должника выставлено на продажу, может быть продано по рыночной цене, которая покроет задолженность банку.

Логика передачи банков в частные руки предполагает, что банкиры реалистичны при распределении своих кредитов. События 2008 года разрушили этот миф. Поскольку долги растут без ограничений, ЕЦБ и Комиссия ЕС оказывают давление на правительства, чтобы те полностью возмещали их кредиторам. «Налогоплательщики» должны компенсировать убытки, слишком большие, чтобы их могла покрывать платёжеспособность ипотечных должников, пока рост экономики не прекратится, поскольку долговая дефляция толкает её к банкротству.

Возврат к классической банковской политике приведёт к тому, что ссуды будут считаться мошенническими, а долги — аннулироваться, если кредиторы не будут давать ссуды только после какого-нибудь разумного расчёта того, как долг может быть погашен в ходе обычной экономической жизни. Займы без такого расчёта следует считать хищническими. Естественная проверка такого поведения — позволить должникам по ипотечным кредитам уйти из своих домов, освободившись от долгов, связанных с ними, оставив право собственности банкам, которые предоставили такие избыточные кредиты.

По всей Европе, за исключением стран постсоветского пространства, где неолиберализм представляется единственной альтернативой советскому планированию, растёт популярность поддержки отказа от работы еврозоны в интересах банков и иностранных кредиторов. Опрос агентства «Евробарометр» в 2013 году показал, что только 31 процент граждан Европы доверяют Евросоюзу, тогда как в канун кризиса 2008 года этот показатель составлял 57 процентов. Поддержка евро «резко упала до 56 % в Испании, 53 % в Италии, 50 % в Португалии и всего до 44 % на Кипре. Даже во Франции поддержка составляет всего 63 %». К майским выборам 2014 года националистическая антибанковская оппозиция выросла ещё сильнее, во главе с Марин Ле Пен (Национальный фронт) во Франции, Гертом Вилдерсом (Антииммиграционная и антиисламская партия свободы) в Голландии, Найджелом Фаражем (Партия независимости) в Великобритании и Пепе Грилло (Партия «Пять звёзд» северо-итальянских сепаратистов).

Банкиры стремятся захватить правительство и сделать финансовую политику свободной от демократического выбора. То, что обещало стать прогрессивной социал-демократической Европой полвека назад, превращается в захват власти финансовыми хищниками. ЕС поставил Грецию, Кипр и другие обременённые долгами страны перед выбором страданий от долговой дефляции или выходом из еврозоны. Поскольку греческая коалиция «Сириза» заняла на выборах лидирующее положение в борьбе против жёсткой финансовой и налоговой экономии, реакция кредиторов заключалась в том, чтобы позволить Греции выйти и пострадать от переходного финансового хаоса, если она попытается уберечься от разорения безработицей, банкротством и эмиграцией.

 

 

 

 

ГЛАВА 21
Создание Тройки: её пробанковский, антитрудовой план

 

Идея, что евро «провалился», опасно наивна. Евро делает именно то, что предсказывал и планировал сделать его прародитель — и 1% богатых, которые его приняли.... Отмена контроля правительства над валютой помешала бы отвратительным маленьким избранным чиновникам использовать кейнсианский денежный и фискальный авторитет, чтобы вытянуть страну из рецессии. «Это ставит денежно-кредитную политику вне влияния политиков», — объяснил [Роберт] Манделл. «Без налогово-бюджетной политики страны могут сохранить рабочие места только путём конкурентного сокращения правил ведения бизнеса».... Следовательно, валютный союз — это классовая война другими средствами.

Грег Паласт «Роберт Манделл, злой гений евро».

 

В отличие от раздуваемых банками пузырей на рынках недвижимости Ирландии, Латвии и Испании, проблемы Греции были связаны с государственным долгом. Уклонение от уплаты налогов было широко распространено при сменяющих друг друга консервативных и социалистических правительствах, которые сменили военную диктатуру 1967-1974 годов. Обе партии занижали налоги на имущество магнатов страны (и на богатство в целом) и использовали государственные должности для политического покровительства. Дефицит бюджета быстро увеличил государственный долг.

По предварительному условию введения евро в 2001 году в соответствии с Маастрихтским договором государственный долг не мог превышать 60 процентов ВВП. Чтобы выполнить это условие, глава Банка Греции Лукас Пападемос заключил соглашение с банком «Голдман Сакс» о «забалансовом» очковтирательстве в стиле «Энрон», чтобы скрыть реальные уровни дефицита и задолженности. Пападемос продал государственный долг этому инвестиционному банку, пообещав выкупить его по гораздо более высокой цене, включая повышенную процентную ставку. Чтобы замаскировать этот фарс как процентный деривативный своп, он записал продажу как «доход», сократив объявленный долг, но обязав правительство вернуть деньги «Голдман Сакс» из будущих доходов до 2019 года.

Эта хитрость обнаружилась восемь лет спустя, вскоре после того, как в октябре 2009 года Всегреческое социалистическое движение (Пасок) во главе с Георгиосом Папандреу победило на национальных выборах в Греции. Его отец Андреас основал это движение в 1974 году, а Георгиос возглавил его с 2004 года. Он был избран президентом Социалистического Интернационала в январе 2006 года и единодушно переизбран в 2012 году. Так что его пребывание на посту премьер-министра показало, насколько далеко «социализм» отошёл от того, что это слово означало столетие назад. Партия Папандреу подчинилась требованиям о введении жёсткой экономии, предъявленным европейскими банкирами и держателями облигаций.

В декабре 2009 году министерство финансов сообщило, что дефицит бюджета Греции на 2008 году составил 12,5 процента ВВП, в два раза больше, чем сообщалось ранее, и более чем в четыре раза больше, чем 3 процентный официальный предел в еврозоне. Инвесторы начали распродавать греческие облигации, опасаясь, что правительство не сможет по ним платить. Падающие цены облигаций отражали высокую премию за риск, привлекавшую в основном спекулянтов. К марту — апрелю 2010 года бухгалтерские фирмы «большой тройки» — «Мудис», «Стандард энд Пур» (S&P) и «Фитч» — понизили рейтинг греческих облигаций до «мусорного» статуса.

Начали распространяться опасения, что списание греческого долга может открыть шлюзы для остальной части Европы, как это произошло в Латинской Америке полвека назад. Облигации Испании и Португалии были распроданы в первые месяцы 2010 года. Без видимых средств для оплаты эти три экономики начали выглядеть столь же «токсичными», как и рынки американских и ирландских «мусорных» ипотек.

 

МВФ теряет доверие, присоединившись к «Тройке» для спасения держателей облигаций

 

Опасаясь «заражения» — перспективы списания долгов по всей еврозоне в странах с большой задолженностью — PIIGS (Португалия, Ирландия, Италия, Греция и Испания) — Европейский центральный банк (ЕЦБ) и Европейская комиссия (ЕК) были единодушны, спасая держателей облигаций от убытков. Они настаивали на том, чтобы греческие налогоплательщики понесли ответственность за мошенничество, совершённое предшествующим правительством. ЕЦБ дал понять, что поможет Греции только при условии, что она заплатит держателям облигаций в полном объёме. Это привлекло фонды-стервятники: спекулянтов, надеющихся заработать большие деньги, покупая облигации, продаваемые по низким ценам, поскольку инвесторы избегали риска. Они сделали ставку на то, что ЕЦБ и МВФ смогут заставить правительство Греции заплатить больше, чем считают реальным финансовые рынки и рейтинговые агентства.

Поскольку приближалось ежегодное собрание МВФ в Вашингтоне в апреле 2010 года, греческие власти призвали своих штатных экономистов согласиться с рейтинговыми агентствами и рынками и убедить ЕЦБ смягчить свою жёсткую позицию и списать долг.

Для МВФ греческая дилемма показалась даром богов, дающим шанс восстановить свою позицию «бескорыстного посредника» при оценке возможности выплаты государственного долга. МВФ потерял доверие в 2001 году, приняв участие в спасении Аргентины, которая почти сразу же обанкротилась. К 2006-2007 годам «Великая умеренность» достигла своего пика, оставив МВФ без крупных клиентов. Правительства стран-должников осознали, что рефлекторное «лекарство» жёсткой экономии от МВФ угрожало разрушить их экономики и сделать их ещё менее способными платить держателям облигаций.

Чтобы быть принятым финансовыми агентствами еврозоны, МВФ согласился заключить Фаустову сделку. Европейская комиссия была укомплектована идеологами банков, выступавшими за жёсткую экономию, а ЕЦБ руководил жёсткий монетарист Жан-Клод Трише. Он не хотел участия Фонда ни в чём, кроме создания благоприятного впечатления для одобрения своих требований о выплате.

Перед тем, как возглавить ЕЦБ, Трише был председателем Парижского клуба, созданного в 1956 году, чтобы проводить жёсткую линию в интересах кредиторов на переговорах с аргентинским правительством. В ЕЦБ он продолжил проводить линию Парижского клуба при неисполнении обязательств, настаивая на том, что должники из государственного сектора или поручители могут и должны выплачивать все свои долги. Это подразумевает недопущение существования какого-либо предела в отношении того, сколько может быть выплачено, потому что признание этого предела ведёт к заключению, что держатели облигаций должны будут соглашаться на «стрижку» за то, что одолжили слишком много. Опасаясь, что аналитики МВФ могут занять такую позицию (как они и сделали), Европейская комиссия согласовала программу жёсткой экономии, прежде чем МВФ смог подключиться.

ЕЦБ и ЕК оправдывали свой отказ принять убытки на свои кредиты, предназначенные для спасения, тем, что это нарушает правило ЕС о том, что налогоплательщики ни одной страны не должны поддерживать другую страну. (ЕЦБ отказывается обдумывать создание безналоговых электронных денег для этой цели.) Это отличает Евросоюз от настоящего политического союза, такого как Соединённые Штаты. Здесь «каждая страна сама за себя» Это как если бы каждый штат в Соединённых Штатах обязан был быть самодостаточным и никакие налоговые поступления в каком-либо отдельно взятом штате (скажем, в Нью-Йорке) нельзя было потратить в других штатах.

На бумаге статьи соглашения МВФ, по-видимому, дают ему право играть разумную посредническую роль. Из своего фиаско в Аргентине в 2001 году МВФ усвоил, что следует прекращать кредитование стран-должников, не беспокоясь об их платёжеспособности. В 2003 году исполнительный совет МВФ установил критерии «платёжеспособности», которым страны-должники должны были соответствовать, чтобы брать ссуды сверх нормального предела (200 процентов от их квоты в МВФ). Эти условия включали: «Строгий и систематический анализ... что существует высокая вероятность того, что долг останется приемлемым; Хорошие перспективы восстановления доступа к рынкам частного капитала; и... достаточно твёрдая перспектива успеха».

Цель состояла в том, чтобы избежать финансирования спасения банков или предприятий, которые вскоре могут обанкротиться, В принципе критерии казались хорошими, но политическое руководство МВФ отвергло их, как и сотрудники и члены правления, которые пришли к такому же выводу, что и рейтинговые агентства, и рынок облигаций: не нашлось никакого предсказуемого способа оплаты долгового бремени Греции за счёт экономического роста и налоговых поступлений. Учитывая, что долг Греции не был устойчивым, надежды занять больше на частных рынках было мало. Инвесторы не видели политически приемлемых способов погашения долга. Рынок греческих государственных облигаций был ограничен фондами-стервятниками и фондом Франклина Темплтона (около 7 млрд долл. на 2015 год). Таким образом, неохотное согласие МВФ с идеологией и политикой ЕЦБ и ЕК было обречено на провал.

Дефицит государственного бюджета увеличился до 13,6 процента ВВП в 2009 году. К апрелю 2010 года стало очевидно, что частный кредит будет предоставляться только при резком повышении процентных ставок. Из Вашингтона Обама и Гайтнер призвали к спасению от имени Уолл-стрит, «учитывая, что американские банки имеют 3,6 триллиона долларов кредитов в европейских банках». И независимо от того, что думали экономисты из МВФ, лидеры этого фонда обязаны своей работой Вашингтону и Брюсселю. На практике это означает Уолл-стрит, Франкфурт и Парижскую биржу.

 

Условия жёсткой экономии Тройки для спасения держателей греческих облигаций

 

У Вашингтона и Брюсселя было три жёстких требования. Первое и самое основное: держателям облигаций должно быть заплачено полностью. Для достижения этой цели МВФ, ЕЦБ и ЕК сформировали Тройку, чтобы одолжить правительствам достаточно денег с целью дать держателям облигаций время сбросить их активы. Подразумевалась скрытая угроза: «Платите полностью, или мы сделаем вас финансовыми изгоями».

Вторым требованием Тройки к странам-должникам было «реформирование» рынков труда, подрыв власти профсоюзов и откат реформ рабочих мест, которые были проведены за прошлое столетие. Притворство состояло в том, что это могло бы сделать труд более «конкурентоспособным», читай, менее дорогим для найма.

Будут пересмотрены законы, защищающие работников от увольнения, а также политика, которая даёт профсоюзам преимущества на переговорах по заработной плате. Будут открыты профессии и ремёсла, которые в течение десятилетий пользовались защитой от конкуренции — юриспруденция, аудит, фармацевтика, машиностроение, архитектура и автоперевозки.... Раздутые государственные предприятия вроде национальных железных дорог и других компаний общественного транспорта будут модернизированы.

Третьим требованием Тройки было то, что, когда страны не могли платить держателям облигаций из текущих доходов и налоговых поступлений и им приходилось продавать свою государственную собственность частным инвесторам, нельзя устанавливать ограничения на суммы, которые новые покупатели смогут взимать, когда установят пункты сбора платы на дорогах, а также за воду, электричество и другие основные услуги. Этот конечный результат «стабилизационных» займов для спасения повторяется так часто, что его следует рассматривать как реальную цель политики МВФ, ЕЦБ и ЕК.

Глава МВФ Доминик Стросс-Кан планировал выставить свою кандидатуру на пост президента Франции и не хотел восстанавливать против себя французских избирателей или их банки, которые являлись основными держателями греческих облигаций (по разным данным, эта сумма колеблется от 31 до 60 млрд евро по сравнению с 23-35 млрд евро в немецких банках). В мае 2010 года президент Франции Николя Саркози объявил о том, что станет многолетним кредитным обязательством европейских правительств на 110 млрд евро для выплаты держателям облигаций.

Штатные экономисты МВФ, рассматривавшие программу жёсткой экономии ЕЦБ для Греции, сочли её «нереалистически жёсткой» и полагали необходимым списание долга.

Если бы Греция, как и Аргентина, имела непосильный долг, крупный кредит МВФ мог быть предоставлен только при условии, что долг был реструктурирован — так гласило правило «Больше никаких Аргентин!» (No More Argentinas). Быстрое наложение «стрижки» гарантировало бы, что бремя потерь ляжет на частных кредиторов, которые в первую очередь одалживали деньги Греции. Предоставление Афинам крупного международного займа на спасение без «стрижки» переложит это бремя на налогоплательщиков.

Но Стросс-Кан, очевидно, опасался, что поддержка этой позиции приведёт к тому, что чиновники ЕЦБ и ЕК откажутся от участия МВФ. Ценой принятия этими двумя институтами еврозоны было не мешать их требованиям. Приведённое выше «вскрытие» капитуляции МВФ, превращающего его в младшего партнёра, приводит к выводу, что списание долга было просто неприемлемо для крупнейших кредиторов Европы, самым непреклонным из которых был Трише из ЕЦБ. Эта проблема возникла на заседании ЕЦБ весной 2010 года, когда Юрген Старк, член исполнительного совета из шести человек, заявил, что долг для Греции является непосильным, и поэтому решение должно включать потери для частных кредиторов.

Президент ЕЦБ «взорвался», по словам одного из участников. Трише заявил: «Мы — экономический и валютный союз, и реструктуризации долга быть не должно!» — вспоминал этот человек — он кричал.

Поэтому 9 мая МВФ капитулировал, присоединившись к ЕЦБ иЕК для создания Тройки, и финансировал более четверти своего трёхлетнего резервного соглашения с Грецией в размере 30 млрд евро. Это был самый крупный заём, который когда-либо выдавал МВФ. Хотя обычные правила МВФ ограничивали ежегодные заимствования страны 200 процентами её квоты, кредит для Греции составил 3200 процентов! Это «спасло» Грецию от невыполнения обязательств по наступающей выплате крупных амортизационных платежей.

Акции французских банков, которые вложили значительные средства в греческие облигации, подскочили на 24 процента. Доходность греческих государственных облигаций снизилась с почти 17-процентного уровня в ожидании дефолта до «всего лишь» 15,7 процента. Но вместо того, чтобы оживить экономику, новые заимствования помогли финансировать утечку капитала в размере более 60 млрд евро из греческих банков в Швейцарию и другие банковские центры. Эта утечка вынудила банки прекратить кредитование, из-за чего отечественный бизнес стал «голодать» и экспортёры не могли получить кредит для доставки товаров покупателям. Последующая жёсткая экономия в Греции привела к почти 30-процентной безработице и более глубокому экономическому краху, чем это было в период Великой депрессии 1930-х годов.

Сьюзан Шадлер, бывшая заместитель директора Европейского департамента МВФ, ссылается на два политических фактора, ответственных за «подтасовки» с его анализом приемлемости долга (DSA): «Отказ Европы либо принять реструктуризацию, либо предоставить больше средств на более простых условиях; и стремление МВФ принять участие, даже если эта программа не наметила пути к приемлемости долга и возобновлению доступа к рынкам».

Греции приказали скопировать Латвию! Ей было дано указание уморить экономику за счёт сокращения государственных расходов на 7 процентов в течение следующих двух лет при одновременном увеличении налоговых поступлений на 4 процента.

Эти условия были основаны на обманчивых прогнозах для создания иллюзии жизнеспособности. «Например, предполагалось, что экспорт греческих товаров и услуг возрастёт на 65 процентов за шесть лет».

Директора МВФ понимали, что спасение держателей облигаций Греции приведёт к экономической катастрофе. Рене Вебер, представитель Швейцарии в МВФ, посчитал допущения о спасении «слишком мягкими. Даже небольшое отрицательное отклонение от базовых прогнозов роста сделало бы уровень долга неприемлемым в долгосрочной перспективе» (программа потерпела крах всего через два года). Представитель Индии, директор Арвин Вирмани предупредил, что «запланированное ужесточение налоговобюджетной политики станет «огромным бременем», и [это] может спровоцировать дефляционную спираль падения цен, падения занятости и сокращения бюджетных доходов, что в конечном итоге может подорвать саму программу», поэтому дефолт или реструктуризация могут оказаться «неизбежными»». Но, выразив свои сомнения, директора не стали мешать Стросс-Кану продвигать кредит, который погрузил Грецию в спад, приняв долги частных держателей облигаций без списания, которого ожидали финансовые рынки.

 

Лазейка «системного риска» для нейтрализации оппозиции МВФ к спасительным кредитам

 

Чтобы кредитование продолжалось, несмотря на то, что критерии МВФ по приемлемости уровня задолженности не были соблюдены, его бюрократы придумали «отказ от системного риска». Это была модель окольных рассуждений, которую вполне можно было бы преподавать студентам-философам. «Все серьёзные долговые кризисы несут в себе риски системных побочных результатов», — отмечает Шадлер. Считалось, что глобальная финансовая система находится под угрозой, если платёж долга был пропущен или держателям облигаций была навязана «стрижка» под угрозой потери «доверия». Любая «стрижка» держателей облигаций могла бы вызвать панику и «заражение». Поэтому не имеет значения, что говорят экономисты МВФ относительно приемлемости долга. МВФ стремится сохранить «доверие» любой ценой, то есть уверенность в том, что «Тройка» предоставит правительствам достаточно средств для полной выплаты их держателям облигаций и спекулянтам (но не пенсионным фондам). Отказ от системного риска означает, что ни один держатель облигаций не должен понести убытки. Трудящиеся и налогоплательщики должны оплачивать убытки от кредитов условиях риска, иначе будет «заражение».

Когда глобальные банкиры заламывают руки в связи с распадом финансовой системы, они на самом деле имеют в виду, что Один Процент наверху может потерять часть поразительного богатства, накопленного ими за годы пузырей. Чтобы спасти от потерь Один Процент, политика МВФ, ЕЦБ и ЕК требует, чтобы экономика и её 99 процентов сократили доходы. «Кредитные соглашения с Ирландией, одобренные в декабре 2010 года (2322 процента квоты), и с Португалией, одобренные в феврале 2011 г. (2306 процента квоты), использовали отказ от системного риска в отношении приемлемости задолженности», — сетовала Шадлер. «Для Ирландии сотрудники Фонда использовали вариант реструктуризации, который уменьшил бы сомнения относительно приемлемости долга: списание банковского долга, принадлежащего старшим кредиторам, но не смогли убедить остальных членов Тройки».

Утверждение о том, что списание долгов держателям облигаций приведёт к системному финансовому краху, разрушив «доверие», — это рекламный миф. Он был создан лоббистами держателей облигаций как часть их «стратегии грабежа» (Cry Havoc) и похож на обман Гайтнера, что в банкоматах закончились бы наличные деньги и люди не смогли бы получить доступ к своим банковским счетам, если бы банки не были спасены.

Доказательства того, что это просто тактика запугивания, были предоставлены в марте 2012 года, когда греческие облигации в конечном итоге были списаны на 60-75 процентов. И не произошло никакого «заражения». Оглядываясь назад на судьбоносное апрельское решение 2010 года, Шадлер приходит к выводу: «Заражение» — в том числе в Испании и Италии — было бы перенесено, но мало кто утверждал, что это было бы хуже, чем оказалось».

В том же духе Блюстейн полагает, что «МВФ «должен был быть на противоположной стороне переговорного стола от ЕЦБ, а не на одной стороне». Но Стросс-Кан следил за своей политической репутацией во Франции и согласился принять МВФ в Тройку, присоединившись к политике ЕЦБ, благосклонной в отношении держателей облигаций. С марта 2012 года он продолжал использовать отказ от системного риска для реструктуризации долга, поскольку его «сотрудники не обнаружили высокой вероятности приемлемости долга. Тем не менее, высокий уровень субсидирования сохраняется. Есть ли этому какое-либо оправдание помимо политической целесообразности?»

События 2011 года показали, что «доверие» означает демонстрацию напускного спокойствия и воздержание от оценки реалистичной платёжеспособности должника. Такое приглушение недоверия было политически необходимо, потому что, как только следует признание, что долги не могут быть выплачены из налоговых поступлений и за счёт жёсткой экономии, основные моральные принципы требуют, чтобы долги были аннулированы. Ни одну страну — должника нельзя обязывать совершать экономическое самоубийство, ликвидировать общественное достояние и вынуждать эмигрировать 5, 10 или 20 процентов её населения, как это сделала «страна успеха» Латвия и также последовавшая за ней Греция. Вопрос в том, чей интерес должен быть приоритетным: требования кредиторов или экономический рост и занятость суверенных стран.

 

Развязка

 

К марту 2011 года греческие облигации снова сбрасывались с большими скидками, а сбережения утекали из экономики. Но вместо того, чтобы повышать налоги на бизнес или подавлять печально известные уклонения со стороны олигархов, контролировавших обе ведущие политические партии, политики заморозили пенсии, повысили налог с продаж (НДС), который должны были платить потребители, и объявили график приватизационных распродаж.

Большая часть греков отказалась платить по более высоким расценкам за проезд или за другие общественные услуги. Полиция воздерживалась от принудительного взыскания, а профсоюзы государственного сектора объявили двухдневную общенациональную забастовку, которая вскоре переросла в движение против жёсткой экономии «Я не буду платить», подобное движениям «Захвати Уолл-стрит» и «Восстание возмущённых» в Испании.

Министр финансов Германии Вольфганг Шойбле, отказавшись от жёсткой позиции ЕЦБ, предложил семилетний мораторий на долг и настоял на том, чтобы держатели облигаций «постриглись», в качестве условия для дальнейшей помощи Греции. Он также попросил МВФ об участии в роли посредника. Его проверка того, как обстоят дела в действительности, вызвала панику на рынке, как и у многих видных экономистов, которые усмотрели нелогичность в требованиях кредиторов. Мартин Вольф объяснил невозможность погашения Грецией спасительного кредита на предложенных условиях: «Предположим, что процентные ставки по греческому долгосрочному долгу составляли 6 процентов вместо сегодняшних 16 процентов. Предположим также, что номинальный рост ВВП составит 4 процента.... даже для стабилизации долга правительство должно иметь первичный профицит (до уплаты процентов) в размере 3,2 процента ВВП. Если к 2040 году долг Греции упадёт до предела в 60 процентов ВВП по Маастрихтскому договору, то стране потребуется основной профицит в размере 6 процентов ВВП. Таким образом, каждый год греческий народ нужно было бы уговаривать и принуждать платить гораздо больше налогов, чем они получают от государственных расходов».

Газета «Уолл-стрит джорнал» также увидела математическую невозможность для Греции погасить свои долги, учитывая высокие процентные ставки и скидки по греческим государственным облигациям, и признала неизбежность дефолта. «Германия хотела бы, чтобы банки пролонгировали свои греческие долги. Но Греция, наверное, не сможет платить по ставкам 17 % в течение 10 лет. Поэтому, если банки пролонгируют долги по рыночным ставкам, конечный дефолт Греции гарантирован». Газета сообщила, что (по состоянию на 17 июня 2011 года) страхование от дефолта «стоило 182 долл. в год, а страхование пятилетнего греческого долга по 1000 долл. предполагает вероятность в 63 % от общей суммы убытков за пять лет».

Кредиторы ЕС сосредоточили внимание на краткосрочной перспективе и утверждали, что отказ от их условий спасения вызовет ещё большее бегство капитала. Банки рухнут, и наступит анархия. Премьер-министр Люксембурга Жан-Клод Юнкер пригрозил, что, если Греция не подчинится европейским министрам финансов, Европейский союз заблокирует выделение МВФ его вклада в кредитный пакет, запланированного на июнь. 1 июня агентство «Мудис» понизило кредитный рейтинг Греции до «мусорного» (Caa1, ниже, чем и без того низкий B1), оценивая вероятность дефолта в 50/50. Агентство «Стандард энд Пур» последовало его примеру.

25 мая в Афинах на площади Синтагма была организована массовая демонстрация с установкой палаток для длительного пребывания. По мере обострения переговоров с «Тройкой» лидер консерваторов Антонис Самарас заявил 27 мая: «Мы не согласны с политикой, которая убивает экономику и разрушает общество. ... У Греции есть только один выход — пересмотр соглашения о спасении [с EC/МВФ]». Он отклонил пакет спасения Папандреу на сумму 110 млрд евро (155 млрд долл.) «на том основании, что согласованная затяжка поясов взамен... удушит жизнь в экономике». В воскресенье, 5 июня, более 70 тысяч греков собрались возле парламента, чтобы выразить протест против требований ЕС о продаже государственных активов на сумму 50 млрд евро и сокращении занятости в государственном секторе. Растущий лагерь на площади Синтагма поднял плакаты: «Заберите новые меры» и «Греция не продаётся».

Чиновники ЕС потребовали, чтобы «внутренняя политика не мешала обновлённой программе восстановления», — их эвфемизма для ещё более жёсткой экономии и невосстановления. Протесты становились всё более ожесточёнными, но 29 июня парламент принял второй законопроект о жёсткой экономии, которая увенчалась в июле пенсионной «реформой», сократившей обещанный пенсионный доход и повысившей пенсионный возраст с правом на пенсию с 60 до 65 лет как для женщин, так и для мужчин.

Разговоры о выходе Греции из евро ослабили курс валюты, так как инвесторы продавали еврооблигации за доллары и даже фунты стерлингов. К июлю новый пакет предусмотрел 50-процентное снижение номинальной стоимости большинства оставшихся частных долгов. Новым спасением считалась приватизация. Правительство составило график продаж, чтобы к 2013 году достичь 15 млрд евро. Один из обозревателей «Файнэншл таймс» назвал это «политической провокацией и актом экономического вандализма», предвидя то, что действительно произошло: «В соответствии со схемой, которая сейчас, вероятно, будет согласована, любой дефицит поступлений от приватизации может привести к финансовому разрыву. Тогда страны — кредиторы почти наверняка потребуют от Греции ликвидировать этот дефицит за счёт ещё более жёсткой экономии. Такая стратегия финансово безрассудна и политически безответственна». Работники государственной коммунальной службы, объединённые в профсоюз, попытались предотвратить приватизацию (и неизбежную волну сокращений), угрожая забастовкой и побудив Папандреу пообещать, что правительство сохранит 51-процентный контроль.

Кредиторы надеялись резко изменить социал-демократические ценности, используя долговой рычаг. Без этого Грецию не заставили бы (1) сократить занятость и заработные платы за счёт сокращения государственных расходов и антирабочих реформ, (2) приватизировать коммунальные службы страны и (3) обязать социалистический/консервативный тандем передать управление экономической политикой страны аппаратчикам Тройки. «Реструктуризация долга по закону страны была завершена в марте 2012 года, а долга по иностранному праву — двумя месяцами позднее». К концу года более 60 процентов греческого долга было передано в руки чиновников. Владельцы облигаций выиграли, обналичив свои вклады без необходимости списывать долги. Греческие налогоплательщики заплатили.

Бывшие чиновники МВФ надеялись исправить положение. Поскольку в середине апреля 2015 года замаячил риск нового греческого дефолта, Ашока Моди, бывший заместитель директора фонда по исследованиям и европейским департаментам МВФ, призвал: «Вместо того чтобы требовать погашения и дальнейшей жёсткой экономии, МВФ должен признать свою ответственность за положение страны и простить большую часть долга». Но это предотвращало (дефолт), пока МВФ придерживался «роковой ошибки», допущенной им в 2010 году. «Вместо того чтобы позволить Греции не выплачивать безнадёжные долги частным кредиторам, они решили одолжить ей деньги, чтобы выплатить их полностью».

Бывшая чиновница МВФ Шадлер отмечает, что, когда сотрудники этой организации увидели в 2010 году, что долг Греции является неподъёмным, они, «как сообщается, ясно дали понять, что выбранная стратегия повлечёт за собой значительные убытки и что европейские официальные кредиторы должны полностью понести свои потери». Моди соглашается: «Чтобы восстановить свою независимость и вернуть утраченное доверие, необходимо списать большую часть греческого долга и заставить её состоятельных акционеров понести убытки».

Обвал внутрисоюзнических долгов и репараций Германии в 1920-х годах показал, что «долги, которые не могут быть выплачены, выплачены не будут». Осознанию этого экономистам — неолибералам мешает их фантазия, что все долги могут быть выплачены путём выжимания достаточно большого профицита бюджета. Неолибералынеисправимы в том, что они предпочитают потворствовать своим настроениям в пользу кредиторов и антирабочим чувствам, перед лицом того факта, что жёсткая экономия сжимает экономику, а, следовательно, и её способность производить профицит, чтобы платить кредиторам.

 

 

 

 

ГЛАВА 22
Крупный финансовый капитал превращает демократию в «мусор»

 

Невозможно требовать, чтобы новое греческое правительство следовало курсу предыдущего, которое, как мы не должны забивать, с треском провалилось. ...В противном случае выборы будет необходимо отменять в тех странах, которые исполняют [программу жёсткой экономии]. ...Другими словами, это означает полную отмену демократии в Европе, конец всех отговорок демократии, начало распада и неприемлемого разделения Объединённой Европы. Это означает начало создания технократического чудовища, которое приведёт к возникновению Европы, совершенно чуждой её основополагающим принципам.

Премьер-министр Алексис Ципрас «Европа на распутье», «Монд», 31 мая 2015 года.

 

Крупный финансовый капитал и демократия сочетаются плохо. Ирландские избиратели отвергли Лиссабонский договор, а исландские избиратели ответили решительным «Нет» на референдуме о том, принимать ли финансовые условия Гордона Брауна. Поэтому центральные банкиры Европы по понятным причинам боялись дать грекам шанс проголосовать против условий спасения. Голосование «Против» могло бы дать, по крайней мере, моральное, а поэтому, возможно, даже юридическое основание для отказа в выплате взятых государственных долгов вопреки решительному отказу населения.

Политика после 1980 года от Греции до Ирландии, Испании, Португалии и Италии привела к тому, что партии, называющие себя социалистическими и демократическими (как и демократы в Соединённых Штатах), поставили интересы банков и держателей облигаций выше интересов трудящихся и принесли своих избирателей в жертву финансовому классу. Сокращение пенсий и социальных расходов наряду с приватизацией инфраструктурных монополий меняет на противоположное то, что традиционно означал социализм.

Изменение позиции на противоположную было самым резким в партии «Новый лейборизм» Тони Блэра, а также в греческом социалистическом движении «Пасок», объединившимся с Консервативной партией для навязывания жёсткой экономии. В 2010 году они договорились с канцлером Германии Ангелой Меркель не допускать «вмешательства» избирателей в условия, установленные «Тройкой» для спасения банков Франции, Германии и США за счёт греческих налогоплательщиков. Первоначально движение «Пасок» предложило вынести программу жёсткой экономии Еврозоны на публичный референдум, но Меркель настояла на том, чтобы он был отменён, когда стало ясно, что греческие избиратели отвергли условия программы жёсткой экономии.

Неизбежной политической реакцией на требования «Тройки» о введении жёсткой экономии стало давление с целью восстановить контроль над национальным бюджетом Греции и защитить её ресурсы. Пресса, видя разрыв в политике, который казался непреодолимым, изобрела новое слово: «Грекзит» (Grexit), обозначающее выход Греции из зоны евро.

Утвердив условия спасения за счёт жёсткой экономии и не дав избирателям возможности высказать своё мнение, премьер-министр Папандреу и его лидеры в социалистическом движении «Пасок» политически себя уничтожили. Следуя политике «внутренней девальвации» балтийского типа, они утверждали, что снижению уровня заработной платы и занятости «Не было Альтернативы». «Папандреу сам признал, что мы не имели права голоса в обсуждении навязанных нам экономических мер», — говорил один сторонник левых в 2010 году, когда правительство сокращало государственные расходы. «Эти решения были приняты ЕС и МВФ. Сейчас мы находимся под иностранным управлением, и это ставит вопросы о нашей экономической, военной и политической независимости».

Как и опасались многие, условия кредита Тройки усугубили долговые проблемы Греции, удушая экономику. Усилилось бегство капитала, что вынудило греческие банки сократить свои кредитные линии для бизнеса, лишив его кредита, необходимого для работы и экспорта. Последующая нисходящая спираль расширила жёсткую экономию, но не сократила дефицит бюджета Греции: результат оказался точно таким же, к которому политика жёсткой экономии приводила в течение полувека! Греция подверглась такому же жестокому эксперименту, как и Латвия, по проверке, насколько долго можно доводить население до нищеты, прежде чем начнутся протесты, и будет сказано: «Стоп. Должна быть альтернатива».

Дефициты бюджета размером как у Греции, очевидно, не могли сохраняться. Но кредиторы редко требуют восстановления баланса посредством налогообложения богатых или приказа центральному банку выпускать деньги для внутренних расходов (если только они не предназначены для финансовых учреждений). Они настояли на том, чтобы Греция балансировала свой бюджет, продавая государственные земли, туристические объекты, острова, порты, водные и канализационные сооружения, а также права на разведку газа в Эгейском море.

Продажа активов отличается от обложения налогом рантье и других состоятельных игроков. Продажи активов не уменьшают дефициты; они их просто финансируют. Они отражают неспособность облагать налогом богатых или для центрального банка — выпускать деньги. Две ведущие греческие партии не желали облагать налогами элиту или отменять безудержное коррупционное покровительство. Такая неспособность действительно не оставляет никакого выбора для обременённой долгами экономики кроме её дележа между кредиторами.

 

«Демократия — это мусор»

 

Папандреу долгое время выступал за проведение референдумов по национальной политике. 12 июня 2008 года, перед своим избранием на пост премьер-министра, он призвал Грецию последовать примеру Ирландии и провести референдум о том, следует ли подписывать европейский неолиберальный Лиссабонский договор. После того, как 20 октября 2011 года правительство Греции приняло законопроект о жёсткой экономии, подчинившись требованиям «Тройки» о спасении, он объявил о своём намерении провести «согласованный» референдум о том, принимать или не принимать эту программу. Кабинет министров Греции единогласно поддержал его 31 октября, а парламентское голосование было назначено на 4 ноября.

Папандреу встретился с Меркель и Саркози в Каннах 1 ноября, как раз перед открытием через два дня совещания стран «Большой двадцатки». Опросы общественного мнения показывали, что две трети греков отвергли условия, связанные со спасением, но хотели остаться в еврозоне. По всей Греции шли демонстрации в поддержку голосования «Против». Поэтому немцы и французы попытались узко сформулировать проблему, чтобы получить ответ «За»: Хотят ли избиратели остаться частью Европы?

Их цель состояла в том, чтобы не задавать действительно важный вопрос: хотят ли греческие избиратели принять на себя десятилетие застоя, сократить государственные услуги, навязать антипрофсоюзные «реформы» и распродать немцам и другим кредиторам водоснабжение Афин, порт, прекрасные острова и свои права на газ в Эгейском море?

Папандреу, вероятно, ожидал, что угроза проведения референдума укрепит его позиции при подготовке совещания «Большой двадцатки» и убедит ЕЦБ облегчить условия спасения. Но Саркози и Меркель сказали ему, что «Тройка» не выделит 8 млрд евро, пока не будет ясно, что все ведущие греческие партии дают гарантии о выплатах в соответствии с установленными условиями. Первая выплата по облигациям должна была состояться через семь недель, 19 декабря. По сообщениям, Меркель «сказала, что транш помощи может быть выплачен только после того, как Греция выполнит все условия и будет достигнут положительный результат греческого референдума». Министр финансов Шойбле сформулировал проблему следующим образом: «Если Греция согласится с бременем и усилиями, необходимыми для программ помощи, если она хочет остаться в зоне евро, мы её поддержим».

Папандреу, вернувшись в Афины, прекратил свою публичную поддержку референдума. «Это не только вопрос программы», — объявил он, переосмысливая проблему в соответствии с линией Меркель-Саркози. «Это вопрос о том, хотим ли мы остаться в еврозоне?» Поставив целью голосование в парламенте, Папандреу сказал своим коллегам из «Пасок», что «референдум стал не нужен, после того, как консервативная оппозиция пообещала поддержать условия спасения в 130 млрд евро, выделяемых Европейским Союзом, Европейским центральным банком и Международным валютным фондом.... «Если у нас есть консенсус, то референдум нам не нужен»». Лидер консерваторов Антонис Самарас согласился с ним, пообещав, что «сделает всё, что в его силах, чтобы остановить референдум».

Эти двухпартийные заявления успокоили рынки. Доходность облигаций снизилась, курс акций вырос, как и обменный курс евро по отношению к доллару. Но махинации по отмене референдума по долгу побудили Франка Ширрмахера написать во влиятельной газете Германии «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» статью «Демократия — мусор»: «Тот, кто выносит жизненно важный вопрос на референдум, является общественной угрозой для Европы. Таково было послание рынков — и ... политиков тоже».

На карту был поставлен вопрос, передадут ли греческие политики экономическое планирование бюрократии ЕС? Немцы придумали слово ордолиберализм (ordoliberalism, от слова Ordnung — порядок — Прим. перев.), чтобы описать технократическое принуждение к «стабильности», осуществляемое сверху вниз.

 

Гайтнер вмешивается в переговоры Европы и Греции в интересах спекуляций американских банков

 

Взрывоподобный рост глобального кредита принял форму долгов, которые намного превысили возможности быть выплаченными. Владельцы облигаций, банки и богатые инвесторы проиграли бы от греческого дефолта, особенно крупные французские и немецкие банки. То же самое можно сказать о банках США, «Слишком Больших, Чтобы Обанкротиться», которые рассматривали кризис в Греции как финансово-спортивное событие, заключая кредитные дефолтные свопы со ставками на то, что Европа одолжит Греции деньги для выплаты долгов. В октябре 2010 года министр финансов Гайтнер настоял на том, чтобы европейцы не списывали долги Греции, опасаясь, что Ирландия, Португалия, Испания и Италия могут потребовать такого же обращения. В дополнение к угрозе платёжеспособности банков по всей Европе, банки Уолл-стрит выписали так много свопов по кредитным дефолтам, что финансовая система США могла рухнуть. Гайтнер пригрозил, что, если ЕЦБ не настоит на получении платежей в полном объёме, это также приведёт к падению европейской экономики.

Когда 3 ноября 2011 года в Каннах начались совещания Большой двадцатки, президент Обама призвал европейских лидеров вложить больше денег в Европейский фонд финансовой стабильности, чтобы он мог одолжить Греции достаточно для спасения её от дефолта и, между прочим, позволить инвестиционным банкам США и спекулянтам выиграть ставки, которые они сделали на греческих облигациях.

Вопросы сосредоточились на технической проблеме: будет ли соглашение большинства держателей облигаций о списании греческого долга представлять собой дефолт? Рейтинговое агентство «Стандард энд Пур» понизило кредитный рейтинг Греции на две ступени в мае 2011 года, исходя из предположения, что даже «добровольное» списание или продление срока погашения долга по его ссудам спасения 2010 года, «вероятно, будет представлять собой проблемный обмен», то есть «выборочный дефолт». Это означало, что Уолл-стрит и другие банки, подписавшие страхование от дефолта, будут обязаны платить держателям облигаций. Именно это побудило президента Обаму убеждать Европу не прощать греческие займы, а предоставить новые кредиты, чтобы Греция могла выплатить держателям облигаций и позволить финансовым «жучкам» из США избежать необходимости погашения долгов.

На ежегодном экономическом собрании Фонда имени Бёклера в Берлине (а также на совещаниях во Франкфурте) в начале ноября я слышал, как банкиры и другие участники были потрясены тем, что национальная политика США открыто лоббировала спонсоров избирательных кампаний с Уолл-стрит. Один политик сказал мне, что президент Обама продемонстрировал Европе, что независимо от того, кто является президентом Соединённых Штатов и какими бы большими ни казались надежды на прогрессивное решение, Европа не может полагаться на американских лидеров.

Чтобы защитить банки США, которые принимали участие в азартных играх типа «АИГ», выписывая страховки от дефолта для держателей облигаций греческого долга, ЕЦБ лукаво предложил называть дефолт «добровольным пересмотром договора», попросив банки и других держателей облигаций списать долг добровольно. Но немецкие политики настаивали на том, чтобы держатели облигаций понесли убытки, особенно ввиду высоких процентных ставок, которые получали недавние покупатели греческих облигаций. В конце концов, предполагается, что проценты должны компенсировать риск — но инвесторы-стервятники надеялись на полные выплаты.

Совещания Большой двадцатки закончились разбродом, неуверенностью в том, насколько далеко можно подвинуть Грецию.

 

Греческие политики действуют против интересов избирателей

 

Коалиционное правительство Греции опасалось, что поддержка жёсткой экономии заставит избирателей броситься в объятия недавно сформированной коалиции «Сириза», выступающей против спасения. «Ведущий законодатель от движения «Пасок» вышел из партии, уменьшив шаткое большинство Папандреу до 152 из 300 мест, а несколько других депутатов призвали к созданию правительства национального единства, за которым последуют досрочные выборы, также требуемые оппозицией». Однако Папандреу предупредил: «Выборы в настоящий момент были бы не только равносильны катастрофе, но и не должны проводиться в лучших интересах народа». Он предложил: «Решение одно: поддержать договор (помощь ЕС) с многопартийным подходом, без выборов, с сильным правительством». При 151 голосе, требовавшемся для принятия условий еврозоны, Папандреу получил вотум доверия 4 ноября в 153 голоса против 145, но затем уступил давлению со стороны партий «Новой демократии» и «ЛАОС» и подал в отставку в середине своего планового четырёхлетнего срока пребывания на посту.

Третьей по величине партией Греции были коммунисты во главе с Алека Папарига (21 место в парламенте). Вместе с «Сириза» Алексиса Ципраса (9 мест) они выступили против мер жёсткой экономии и призвали к проведению выборов. Видя, что «Пасок» потеряла своих избирателей, «Новая демократия» поддержала их призыв, как и консерваторы.

Потребовалось четыре дня переговоров между разделённым «Пасок» Папандреу, консерваторами «Новой демократии» Антониса Самараса и крайне правой националистической «Народной православной партией» (известной как «ЛАОС»), чтобы договориться о том, как избежать обвинений в принятии программы жёсткой экономии ЕЦБ. Они дружно объявили 5 ноября 2011 года, что «Не Было Никакой Альтернативы», кроме как сформировать беспартийное «временное правительство» для реализации плана спасения в размере 130 млрд евро (177 млрд долл.), согласованного на саммите 27 октября в Брюсселе. Самарас заявил, что ввиду настойчивости ЕЦБ в том, чтобы Греция продемонстрировала «ясную поддержку избирателей», принимая условия спасения, необходимы немедленные новые выборы, чтобы в середине декабря получить транш кредита в 8 млрд евро и избежать дефолта.

11 ноября Папандреу передал пост премьер-министра своему советнику по экономическим вопросам Лукасу Пападемосу, тому самому человеку, который последние два года провёл в центральном банке Греции, в 2001-2002 годах организовав пресловутый долговой своп «Голдман Сакс», скрывший фактическую позицию правительства по переходу Греции с драхмы на евро. Этот успех Пападемоса помог ему подняться до должности вице-президента ЕЦБ в 2002-2010 годах, поэтому его назначение на пост главы коалиционного правительства, очевидно, означало, что он будет руководить подчинением Греции условиям спасения.

Пападемос, высоко оцениваемый в финансовой прессе как «личность вне политики с сильным экономическим бэкграундом» (то есть как профинансовый и антитрудовой деятель), предупредил парламент, что отказ от условий еврозоны по спасению будет катастрофой, и призвал дать ему мандат на жёсткую экономию. Он получил вотум доверия 16 ноября на ведение переговоров об условиях, которым Греция должна будет следовать, чтобы получить кредиты для спасения держателей своих облигаций.

Разразилась буря, когда «Файнэншл таймс» опубликовала 10-страничный перечень «предварительных действий» от ЕС-МВФ, которые Грецию обязали предпринять. Условия начинались с закона «о праве на труд», открывающего «закрытые» профессии, охваченные профсоюзами в сфере образования, строительства и в государственных компаниях, которые планировалось приватизировать, чтобы сделать их более привлекательными для потенциальных покупателей. Греции также приказывали сократить в ближайшие три года ещё 150 тысяч государственных рабочих мест, особенно в сфере здравоохранения и пенсионного обеспечения. Уже низкий минимальный размер месячной заработной платы в 750 евро должен быть ещё понижен, а ежегодная выплата в размере двухмесячной зарплаты для работников частного сектора отменена.

Германия, напомнив о том, что иностранные кредиторы в 19-м веке взяли под свой контроль таможенные органы Латинской Америки, призвала направить налоговые поступления в специальный фонд, который отдавал бы приоритет держателям новых спасательных облигаций. «Афинам будет разрешено тратить средства на нормальное функционирование своего правительства только после обслуживания их долга». Комиссар еврозоны по бюджету будет уполномочен контролировать парламент Греции и накладывать вето на расходы, которые могут отвлечь налоговые поступления от выплат держателям облигаций. В довершение всего МВФ и ЕЦБ задержат будущие транши финансовой помощи, если Греция отложит приватизацию ключевых активов.

Чтобы создать впечатление, что об этом договаривались с некими уступками quid pro quo (услуга за услугу), ЕЦБ предложил отказаться от ценовых выгод, которое он получил, купив на 40 млрд евро греческих государственных облигаций со значительными скидками от их номинальной стоимости примерно в 55 млрд евро. Снижая риск неплатежей, ЕЦБ оказался с неожиданными доходами (как и многие спекулянты). Чтобы облегчить часть этого долгового бремени, ЕЦБ обещал предоставить Греции деньги для покупки и погашения облигаций по низкой цене, которую сам платил. Это сэкономило Греции около 15 млрд евро. Но это была лишь капля в море по сравнению с разорением, от которого вскоре пострадает греческая экономика после того, как 12-13 февраля 2012 года её парламент утвердит план жёсткой экономии в масштабах всей экономики, несмотря на протесты общественности.

Проблема, конечно, заключается в том, что неолиберальные экономисты, создавшие ЕЦБ, сознательно связали ему руки, чтобы не позволить банку кредитовать правительства. Он был создан только для получения доходов от правительств — в противоположность «настоящему» центральному банку.

 

Приватизация активов, когда прогнозы МВФ об успехах жёсткой экономии не сбываются

 

Когда рушится миф о том, что жёсткая экономия создаёт профицит бюджета, банкиры раскручивают следующий миф о том, что единственный способ заплатить держателям облигаций — это массовая конфискация активов. Соответственно, ЕЦБ и Комиссия ЕС потребовали приватизации для финансирования дефицита бюджета Греции. «Греция продаётся, дёшево, а Германия покупает», — сообщала газета «Уолл-стрит жорнал». «Немецкие компании гоняются за сделками в Греции, поскольку правительство, страдающее от долга, пытается продать государственные активы, чтобы стабилизировать финансы страны».

В газете была опубликована полемическая статья, в которой предлагалось, чтобы греческие облигации были «обеспечены реальными греческими активами» и держатели облигаций могли напрямую вступать во владение ими, если правительство пропустит платёж. «Я убеждён, что единственный выход из финансового кризиса в Европе — чтобы Германия, по сути, завладела Грецией», — предложил менеджер хедж-фонда Энди Кесслер.

В этом случае вы бы конвертировали греческий долг, выраженный в евро, в долгосрочные немецкие облигации, частично подкреплённые добросовестным правительством Германии, но также и активами Греции — ну, вы знаете, коммунальные службы, железные дороги, платные автодороги, аэропорты, услуги сотовой связи, туризм, фабрики водки «Узо» и, возможно, даже острова Санторини и Миконос. Если (кто-то скажет, когда) греки объявят дефолт, то немцы или новые держатели облигаций получат активы, как в случае лишения права выкупа заложенного дома... Затем новые владельцы будут рационализировать каждый бизнес и увольнять, кого им нужно, чтобы сделать каждое предприятие прибыльным, в частных руках в отличии от государственных. Это старый фокус американских производителей, которые продают кому-нибудь старую фабрику, а новые, неизвестные владельцы увольняют рабочих.

Компания «Дойче Телеком» объявила о своём намерении заплатить 400 млн евро (около 590 млн. долл.), чтобы увеличить свою долю в «Хеленик Телекомьюникейшнс» до 40 процентов (на 10 процентов больше по сравнению с тем, что она уже имела), пообещав сократить расходы на рабочую силу.

В отчёте Европейской комиссии приведён список государственных предприятий, подлежащих приватизации, в том числе «Энергетика — Коммунальные службы газоснабжения (DEPA & DESFA), Hellenic Petroleum (HELPE); Вода — Thessaloniki Water (EYATH), Athens Water (EYDAP); Транспорт — Аэропорт Афин (AIA), региональные аэропорты, железные дороги (Trainose); Почтовая служба — Hellenic Post (ELTA); Производство оружия — Hellenic Defense Systems (EAS). Появятся также концессии, выдаваемые частным компаниям на управление государственными активами, включая греческие автомагистрали, государственную лотерею, региональные аэропорты и крупные региональные порты».

Война Европы против стран-должников превращалась в классовую войну, которая всегда заканчивается войной на политическом поле битвы. Один финансовый аналитик отметил, что деньги, собранные за выставление на продажу островов и общественных зданий, портов и системы водоснабжения, «едва ли повлияют на государственный долг Греции, который сейчас невозможно выплатить». Кредиторы просто надеялись получить, сколько смогут, в отсутствие протестов общественности с целью остановки распродаж.

Вот почему банкиры прибегают к антидемократическим методам противодействия любой политической власти, независимой от кругов кредиторов. Цель состоит в том, чтобы централизовать финансовую политику в руках «технократов», набранных из банковского сектора — не только Лукаса Пападемоса в Греции, но и, почти одновременно, Марио Монти в Италии (как это описано в следующей главе). Банкиры боятся, что демократически избранные власти будут действовать «безответственно», то есть в интересах экономики в целом, а не удовлетворять требования банков и держателей облигаций.

 

Роль МВФ в спасении держателей греческих облигаций вызвала конституционный кризис в Германии

 

Оппозиция подлинному центральному банку по монетизации дефицитов государственного бюджета основана на фантазии о том, что она вызовет гиперинфляцию, как, например, в Веймарской республике в начале 1920-х годов. Реальность же такова, что почти все гиперинфляции являются результатом выплаты внешнего долга. Сугубо политический эффект политики «твёрдых денег», препятствующей центральным банкам финансировать бюджетные дефициты, состоит в том, чтобы оставить предоставление кредитов и создание денег на усмотрение частных банкиров.

Правительства еврозоны, не имея центральных банков для монетизации государственных расходов, должны брать кредиты у банкиров и инвесторов в облигации. Ни ЕЦБ, ни МВФ не предоставляют кредиты для финансирования дефицита внутреннего бюджета. МВФ выдаёт кредиты главным образом для поддержки обменных курсов. Но государственный долг Греции не создавал проблемы девальвации, потому что он был выражен в евро. Это ограничение побудило Германию обвинить МВФ и ЕЦБ в незаконном превышении их первоначального предназначения, сославшись на Статьи соглашения МВФ: «Государство — член может получить кредиты МВФ только при условии, что у него есть „необходимость совершить покупку из-за его платежного баланса или резервов и их развития“. Греция, Ирландия и Португалия, безусловно, не испытывают недостатка в иностранных валютных резервах.... МВФ кредитует из-за бюджетных проблем, а это не то, что ему допустимо делать. „Бундесбанк“ Германии очень чётко указал на этот момент в своём ежемесячном отчёте за март 2010 года: „Любой финансовый взнос МВФ для решения проблем, которые не подразумевают потребность в иностранной валюте, таких как прямое финансирование бюджетного дефицита, будет несовместим с его денежным мандатом“».

ЕЦБ также нацелен на спасение банков, что требует спасения правительств, чьи облигации они держат. Греческий дефолт ввергнет крупнейшие банки страны (основные внутренние держатели греческих облигаций) в отрицательный капитал. Но конституционный суд Германии (Verfassungsgericht) отверг фискальный союз и общий бюджет для всей Европы, который будет финансироваться ЕЦБ, действующим как настоящий центральный банк, выпускающий деньги для государственных расходов. Конституционная проблема касается распределения между членами Еврозоны стоимости финансирования правительств и стоящих за ними банков и других держателей облигаций.

Если ЕЦБ не просто создаёт деньги, как Федеральная резервная система, то правительство какой-либо страны («налогоплательщики») должно нести расходы. Германия не склонна субсидировать другие страны еврозоны. Вот почему бывший глава Бундесбанка Карл Отто Пёль сказал журналу «Дер Шпигель», что «вопреки всем своим клятвам и явному запрету в рамках собственного устава ЕЦБ стал участвовать в финансировании государств», несмотря на тот факт, что в Договоре ЕС «однозначно заявлено, что ни одна страна не несёт ответственности за долги других стран».

Это не тот социал-демократический орган, о котором мечтали европейские реформаторы после Второй мировой войны. Он прямо противоречит принципам Объединённой Европы, уполномоченной устанавливать общий бюджет, единый налоговый кодекс и финансовые положения, применимые ко всем странам-членам. В отсутствие политического и финансового союза всё, что остаётся — это зона свободной торговли и иммиграции, а финансовая политика диктуется кредиторами, в основном немецкими.

Видя, что экономическое планирование перешло в руки «проконсулов», уполномоченных управлять парламентами, чтобы направлять налоговую политику для финансовой помощи банкирам и держателям облигаций вместо содействия росту и занятости, в 2014 году греческие избиратели отвергли консерваторов вместе с «социалистическим» движением «Пасок». Обе партии фатально приняли «условия», предъявленные ЕС. Греческие избиратели, в конце концов, преодолели свой страх столкнуться с европейскими банкирами, избрав коалицию «Сириза» в январе 2015 году, чтобы та выполнила своё обещание отвергнуть требования спасения из-за долгового рабства и приватизации.

 

 

 

ГЛАВА 23
Крупный финансовый капитал назначает технократов как «проконсулов»

 

... Европейские элиты ведут себя сегодня так, как будто они не понимают ни природы кризиса, которым они руководят, ни его последствий для будущего европейской цивилизации. Они примитивно выбирают грабёж бедных, слабых и обездоленных, чтобы закрыть зияющие дыры в финансовом секторе, отказываясь смириться с неустойчивостью этой задачи... всё может ухудшаться до бесконечности, без каких-либо улучшений.

Янис Варуфакис «Как я стал нестойким марксистом», «Гардиан», 18 февраля 2015 г.

 

Когда бывший министр финансов Евангелос Венизелос стал лидером «Пасок» после того, как Папандреу ушёл в отставку в 2011 году, одним из его первых действий было объявление амнистии лицам, уклонявшимся от уплаты налогов, которые несут ответственность за большую часть дефицита бюджета. Будучи министром финансов, он уже сопровождал принятие налогового закона 2011 года, снижавшего налог на недвижимость на 60 процентов, «для объектов площадью более 2000 кв. метров — около 21 000 квадратных футов.... Таким образом, г-н Венизелос сделал большое исключение для людей, которые единственно и могли себе позволить платить этот налог: для богатых». Доказательства были очевидны — особняки и бассейны. Это была пародия «Пасок» на «социализм».

Надежда на общеевропейскую реформу была очень большой привлекательной стороной европейского объединения. Многие греки считали, что, возможно, кризис будет платой за приход иностранных специалистов, которые помогут внедрить честную налоговую систему, чтобы очистить коррумпированные деловые отношения от «блата». Но Венизелос умудрился «потерять» список, предоставленный ему Лагард в 2010 году, в котором были перечислены «около 2000 греческих граждан со счетами в швейцарских банках», в том числе «чиновники с оффшорными компаниями, друзья и родственники министров правительства, банкиры, издатели и те, кто занимался сделками на чёрном» рынке». Прокурор из Франции Ева Жоли (которую правительство Исландии приглашало для очистки своих коррумпированных банков) указывала: «Мы знали, что в Швейцарии грекам принадлежит 120 миллиардов. Это деньги, которые, конечно, освобождены от налогообложения. Если вы обложите 40 процентным налогом 120 миллиардов, то получите 48 миллиардов». Этого было бы достаточно для погашения внешнего долга Греции. Но не было сделано ничего, кроме ареста г-на Ваксеваниса, который опубликовал этот список, по обвинению его во вмешательстве в частную жизнь!

Вместо того, чтобы помочь Греции наложить арест на эти средства и пресечь уклонения от уплаты налогов, участники переговоров ЕЦБ и ЕС потребовали, чтобы лидеры парламента обязались не препятствовать бегству капитала («свободное движение капитала») и заставили рабочую силу («налогоплательщиков») выплачивать государственный долг страны.

 

Программа жёсткой экономии от февраля-марта 2012 года

 

9 февраля 2012 года события достигли критической точки. Лидеры трёхпартийной коалиции договорились сократить рабочие места в государственном секторе, снизить минимальную заработную плату на 22 процента, урезать пенсии на 15 процентов, разрешить новым владельцам увольнять работников по своему желанию и сократить бюджетные расходы в 2012 года на 325 млн евро. Оправданием всему этому служили обещания, что эти «способствующие росту структурные реформы» должны были повысить занятость. На деле результатом стал рост безработицы до 21 процента рабочей силы и почти до 50 процентов — для новых участников рынка в возрасте от 15 до 24 лет.

12 февраля парламент принял пакет мер жёсткой экономии 199 голосами против 74. Десятки тысяч протестующих демонстрировали на площади Синтагма, скандируя «Воры, воры!» Пять банков и многие другие здания были сожжены, а магазины на главных улицах разграблены, что заставило четыре тысячи полицейских для борьбы с беспорядками применить против толп протестантов слезоточивый газ.

«ЛАОС», третья партия в коалиции, до голосования отозвала своих 16 законодателей из правительства, надеясь получить поддержку на предстоящих выборах против «Пасок» и консерваторов. Партия «ЛАОС» исключила двух своих членов, которые проголосовали за спасение, в то время как две другие коалиционные партии исключили 43 депутата, которые не проголосовали за законопроект. Шесть министров и заместителей министра подали в отставку в знак протеста. «Сегодня мы решаем свою судьбу на следующее десятилетие», — заявил лидер «Пасок» Венизелос. Он провёл парламентские правила, чтобы «ограничить дебаты по новым мерам одной 10-часовой сессией...», «то есть... день на понимание ситуации финансовыми и банковскими рынками...».

Одобрение Папандреу жёсткой экономии не помешало социал-демократическим и рабочим партиям мира единогласно избрать его на второй срок в качестве главы Социалистического Интернационала в том же году. Но опасения «беглецов» из «Пасок» оправдались. Попытка платить «Тройке» ввергла страну в более глубокий спад, чем в 30-е годы. «Пасок» получила лишь 13 процентов голосов на выборах в мае, опустившись до 12 процентов на июньских выборах (по сравнению с прежними 44 процентами). В 2015 году она получила лишь 4,7 процента, заняв седьмое и последнее место среди известных партий.

Опасаясь, что Греция может не совершить экономическое самоубийство, которое обещали навязать её политики, участники переговоров в ЕЦБ заявили о «железной» капитуляции: в соглашении от 20 февраля были перечислены «24 «предварительных действия», которые Греция должна выполнить к концу месяца, прежде чем помощь будет оказана». Чтобы предотвратить отмену после запланированных на апрель 2012 года выборов соглашения, которое участники переговоров из ЕС достигли с ведущими политиками, они настояли на том, чтобы все стороны вновь обязались поддержать это соглашение. Они также потребовали ускорения приватизации. «Пасок» и «Новая демократия» подписали обязательство соблюдать условия спасения независимо от результатов выборов. Это побудило обозревателя Вольфганга Мюнхау выразить праведное негодование, близкое протесту Ширрмахера: «Демократия — мусор»: «Когда Вольфганг Шойбле предложил Греции отложить выборы в качестве условия для дальнейшей помощи, я понял, что игра скоро будет окончена. Мы находимся в точке, где успех больше не совместим с демократией. Министр финансов Германии хочет предотвратить „неправильный“ демократический выбор. Подобно этому есть предложение разрешить проведение выборов, но создать большую коалицию независимо от их результатов.... Очевидно, что самое экстремальное предложение — отложить выборы и надолго оставить техническое правительство Лукаса Пападемоса».

Большинство журналистов-экономистов увидели то, что поняли демонстранты: жёсткая экономия заставит экономику погрязнуть в долгах и усугубит дефицит бюджета. «Ого! Вот как выглядит долговое рабство на национальном уровне», — напишет Ив Смит, редактор экономического блога Naked Capitalism (Голый капитализм). «Греция, похоже, находится под пристальным вниманием банкиров так же, как некогда свободные мелкие фермеры на Юге страны после гражданской войны в США превратились в «долговых издольщиков»».

 

Проект евро для превращения демократии в финансовую олигархию

 

Экономические проблемы Греции и других стран — членов южной еврозоны проистекают из способа, каким евро был создан в 1999 году, без подлинного центрального банка или общеевропейской налоговой политики. Первоначально идеал Европейского Союза состоял в том, чтобы положить конец долгой истории военных конфликтов на континенте. Это было достигнуто (за исключением Сербии и Украины). Но сущность любого государства состоит из трёх прав: выпускать собственные деньги, взимать налоги и объявлять войну. Реальные Соединённые Штаты Европы должны были иметь реальный центральный банк для монетизации бюджетного дефицита, тратя эти деньги на экономику так же, как это делают США и другие государства. Отсутствие государственного учреждения, выпускающего деньги, означает, что бюджетные дефициты должны финансироваться держателями облигаций, а новые кредиты — создаваться банкирами. Это ведёт к росту долгов, текущие расходы на которые требуют жёсткой экономии и вынужденного обращения к МВФ и ЕЦБ, действующих от имени крупных финансовых кругов.

Именно здесь Европа пошла по неверному пути, когда она создала евро в 1999 году. Правительства не могут выпускать деньги или взимать налоги в масштабах всей экономики без парламента, уполномоченного облагать налогом одно государство для расходов в других. Европа ещё не была готова к такому союзу. Вместо того, чтобы уполномочить парламент взимать налоги по всему континенту и тратить их там, где это больше всего необходимо, конституция ЕС гласит, что граждане какой-либо страны не могут облагаться налогами в пользу других стран. Германия и страны Северной Европы не обязаны финансировать Португалию, Ирландию, Италию, Грецию или Испанию. Это, как если бы Соединённые Штаты не могли облагать налогом Нью-Йорк и другие процветающие восточные штаты для развития Запада и Юга, но требовали, чтобы каждый штат финансировал свой собственный рост за счёт собственных налоговых поступлений или выпусков облигаций.

Еврозона ограничила свой центральный банк созданием денег только для кредитования коммерческих банков. Это означало создание еврозоны с финансовой системой, контролируемой банками и держателями облигаций. Приватизируя привилегию выпуска денег, традиционно принадлежащую государству, ЕС блокирует финансирование дефицитов бюджета путём создания правительственных денежных средств. Настоящий центральный банк может создавать собственные деньги в качестве альтернативы налогообложению, как это делают Федеральная резервная система США и Банк Англии. Но такого института в еврозоне не существует, благодаря банкам, лоббирующим своё исключительное право создавать деньги и кредит.

«Аполитичный» центральный банк — это оксюморон, сочетание несочетаемого. Предполагаемый «отец евро» — экономист Роберт Манделл, как сообщается, так объяснял одному из своих студентов в Чикагском университете Грегу Паласту: «Евро — это способ, с помощью которого конгрессы и парламенты могут быть лишены всякой власти над денежно-кредитной и налоговой политикой. Надоедливая демократия удалена из экономической системы». Эта идеология угрожает превратить демократии в олигархии, замыкая их в экономике, управляемой банками. Она рассматривает создание государственных денег как инфляционное по своей сути и настаивает на том, что кредит должен находиться под жёстким контролем коммерческих банков.

Идея Манделла по борьбе с инфляцией заключалась в том, чтобы не облагать налогом богатых под предлогом того, что они будут инвестировать свои доходы продуктивно как создатели рабочих мест, а не их разрушители. Кроме того, по Манделлу, ЕЦБ и МВФ стремятся уменьшить влияние профсоюзов, чтобы минимизировать заработную плату — как будто это также не сокращает внутренние рынки, что ведёт к более глубокому бюджетному дефициту.

Евро и ЕЦБ были спроектированы таким образом, чтобы блокировать создание государственных средств для любых целей, кроме поддержки банков и держателей облигаций. Их денежная и фискальная смирительная рубашка обязывает экономики еврозоны полагаться на создание кредитов и долгов банками. Финансовый сектор берёт на себя роль экономического планировщика, поручая денежно-кредитную и фискальную политику своим техническим специалистам без демократического выражения мнений или референдумов по вопросам долговой и налоговой политики.

Воспрепятствование правительствам финансировать дефицит государственного бюджета путём создания денег центральным банком вынуждает их занимать средства у держателей облигаций. Выплаты процентов поглощают растущую долю государственных бюджетов, что ведёт к тому, что держатели облигаций требуют сокращения пенсий, социального обеспечения, медицинского обслуживания и других социальных программ. Такая идеология жёсткой экономии является сутью сегодняшней войны рантье за создание финансиализированной Европы.

Итак, вот в чём проблема: валютный союз должен был стать первым шагом к политическому союзу. Но его пробанковский уклон угрожает расколоть ЕС, вынудив Грецию и другие страны, находящиеся в тисках задолженности, выйти из него. Ни одну суверенную нацию нельзя заставлять страдать от долговой дефляции, фискальной дефляции и постоянного оттока её населения в результате эмиграции, сокращения продолжительности жизни и снижения стандартов здравоохранения, которые преследуют Грецию в соответствии с требованиями жёсткой экономии Тройки.

Именно в этом контексте министр финансов от коалиции «Сириза» Янис Варуфакис объяснял, что его цель не просто спасти Грецию от обнищания, но и спасти Европу, возродив идею, что правительства должны поддерживать трудящихся и промышленность, а не рантье. Она означает общественный контроль над банковской и кредитной, налоговой и регулятивной политикой. Вместо этого исполнительная власть ЕС была использована для блокирования государственных расходов, навязывания жёсткой денежной и финансовой экономии и поддержки финансовой олигархии. Историк Перри Андерсон описывает, насколько это отличается от того, что было обещано, когда в 1957 году было создано Европейское экономическое сообщество: «Референдумы регулярно отменяются, если они препятствует воле правителей. Избиратели, чьими взглядами элиты пренебрегают, избегают собраний, которые их номинально представляют, и с каждыми последующими выборами явка избирателей падает. Бюрократы, которых никто не избирал, контролируют бюджеты национальных парламентов, лишённых даже права расходовать деньги... партии теряют своих членов; избиратели теряют веру в то, что с ними считаются, так как политический выбор сужается, а перемены, обещанные во время выборов, не сбываются или урезаются после занятия кандидатами выборных должностей».

 

Финансовые стервятники изменяют «права человека»

 

Фонды-стервятники, видя возможность сорвать куш на резко подешевевших греческих облигациях, поскольку финансовое положение страны пошатнулось в начале 2012 года, столкнулись с радикальной юридической проблемой, когда Греция предложила закон, заставляющий держателей облигаций частного сектора понести убытки. Их адвокаты утверждали, что, если «инвесторы получают меньше, чем они должны, это можно рассматривать как нарушение прав собственности, а в Европе права собственности являются правами человека». Требуя полной оплаты по номинальной стоимости облигаций, купленных за долю этой суммы, они подготовили иск к Греции в Европейском суде по правам человека.

Их цель состояла в том, чтобы пересмотреть права человека и обозначить право кредиторов экспроприировать государственные активы и превращать население стран-должников в рабов. Государственные расходы на создание рабочих мест с минимальной зарплатой должны были занять второе местопосле прав кредиторов на конфискацию государственных активов и на долгие годы связать их в судах в ходе судебных процессов.

Чтобы противостоять искам держателей облигаций «в Суде по правам человека о том, что их права собственности были нарушены», Греция получила поддержку еврозоны, чтобы навязать условия урегулирования «всем инвесторам, вписав положения о коллективных действиях [collective-action clauses — CAC’s] в контракты по своим старым облигациям». Цель состояла в том, чтобы побудить 10-15 процентов держателей облигаций, которые были несогласны «обменять свои старые облигации на новые, отдать предпочтение новым дисконтным облигациям перед старыми, которые могут полностью обесцениться». Но держатели облигаций сговорились, чтобы продвинуть свое «право» блокировать любой международный форум, уполномоченный приводить долги в соответствие с платёжеспособностью, нарушая тем самым «права собственности» на захват имущества должников.

 

Что Греция потеряла от спасения

 

21 февраля 2012 года МВФ и ЕЦБ договорились предоставить правительству Греции кредитную линию в размере 130 млрд евро (171 млрд долл.) в срок для погашения платежей в размере 14 млрд евро, подлежащих выплате 20 марта. Они настаивали на соглашении с инвесторами о сокращении номинального долга (который рынки облигаций уже списали до одной пятой его номинальной стоимости) до «устойчивых» 120 процентов ВВП к 2020 году. Номинальная стоимость греческих облигаций была сокращена вдвое, и они обменены на новые облигации с меньшей процентной ставкой, но отражавшие более ориентированные на кредиторов условия.

Ранее облигации выпускались по правилам Греции. Как суверенная страна, она могла бы изменить свои условия. Именно это делает страну суверенной. Если бы Греция вышла из еврозоны и заменила евро на драхмы, она могла бы вновь номинировать свои облигации в обесцененной валюте или списать долги только до части их номинальной стоимости, отражая тогдашние резкие рыночные скидки. Чтобы заблокировать эти варианты, держатели облигаций настояли на замене старых облигаций облигациями, выпущенными по правилам Лондона, определяющими, что, если Греция выйдет из еврозоны, её облигации всё равно будут должны быть выражены в евро, в которых они выпускались. Платежи в драхмах, таким образом, должны были расти пропорционально степени обесценивания валюты. Греция также капитулировала перед требованиями Германии о выделении налоговых поступлений на отдельный счёт для выплаты держателям облигаций.

Когда 13 марта Греция получила финансовую помощь в размере 130 млрд евро (и 28 млрд евро поступили от МВФ), рынки оценили новые облигации лишь в четверть их номинала с купонным доходом 13,57 % (почти в 4 раза больше номинального процентного дохода по купону в 3,65 %), то есть этот уровень бедствия отражал ожидания того, что в Греции, в конце концов, произойдёт дефолт. Венизелос сказал журналистам, что «уклонисты были «наивными», полагая, что им заплатят в полном объёме». Однако Международная ассоциация свопов и деривативов (ISDA) не объявила формальный дефолт, потому что «ни один из держателей облигаций фактически не подвергся «стрижке». Более 85 процентов держателей облигаций согласились на обмен. Несмотря на то, что рефинансирование Греции было крупнейшим суверенным спасением в истории, оно едва всколыхнуло финансовые рынки.

Большинство инвесторов давно всё распродали, да и недавние покупатели отлично справились. Однако примерно 5,3 процента держателей облигаций решили не участвовать в рефинансировании, пытаясь заставить правительство сделать своп принудительным посредством обязывающей договоренности с 85 процентами держателей облигаций. Эта уловка позволила уклонистам взыскивать свопы на дефолт по кредиту (CDS). Согласно определениям кредитных деривативов ISDA, своп на дефолт по кредиту CDS может быть инициирован, если реструктуризация долга согласована между «государственным органом и достаточным числом держателей такого обязательства, связывающего всех держателей», что делает его обязательным. Согласие ISDA классифицировать облигационный своп как «кредитный случай» позволило уклонистам получать страховку по дефолту от своих контрагентов. «Итоги аукциона означали, что продавцы с непогашенными свопами в размере 3,2 млрд долл. выплатят покупателям 2,5 млрд долл. компенсации».

Эта сумма была небольшой по сравнению с общим долговым свопом, потому что цена страхования по дефолту была настолько завышенной, что инвестиционным банкам, выписывавшим CDS, не приходилось брать на себя большую часть убытков. Основными проигравшими были греческие банки и пенсионные фонды, которые купили облигации по начальным ценам. Правительство Греции и его налогоплательщики оказались в положении, аналогичном положению Ирландии, в связи с долгами перед МВФ и ЕЦБ, которые намного сложнее отменить или пересмотреть, чем в случае с частными держателями облигаций.

 

Последствия

 

Всеобщие выборы состоялись 6 мая 2012 года. Это была первая благоприятная возможность для избирателей выбросить партию «Пасок» из правительства. Но обе ведущие партии согласились придерживаться условий кредита независимо от результатов выборов. Предупреждение избирателей о том, что отказ от финансовой помощи для спасения будет означать выход из еврозоны, позволило «Новой демократии» незначительным большинством голосов победить только что сформировавшуюся коалицию «Сириза» по борьбе с жёсткой экономией — 19 против 17 процентов.

Второй тур выборов был назначен на воскресенье, 17 июня. «Новая демократия» снова победила с 29,7 % против 26,9 % у «Сириза», напугав избирателей тем, что, если Греция откажется от условий жёсткой экономии, ей придётся покинуть еврозону. Лидер партии Антонис Самарас сформировал обычное коалиционное правительство с «Пасок». Самарас обещал не снижать минимальную заработную плату на 22 процента, но развернулся на 180 градусов и написал письмо лидерам ЕС, в котором подтверждал, что его правительство «полностью привержено» внедрению программы, «её целям, задачам и всем её ключевым политическим факторам», как это было согласовано с участниками переговоров от ЕЦБ в феврале.

Почти сразу же, 21 июня, «Демократические левые» (ДИМАР, к которым 22 марта присоединились политики, выступающие против жёсткой экономии, вышедшие из «Пасок») вышли из коалиции, оставив правительство с минимальным большинством в 153 из 300 человек. Этого оказалось достаточно, чтобы 17 июля одобрить новые меры жёсткой экономии, уволив тысячи рабочих и урезав зарплату в государственном секторе.

Приватизация запоздала, главным образом потому, что бюрократия ЕС согласилась с давлением США на Россию. Газовое агентство DEPA должно было обеспечить половину оговоренных продаж греческих активов на 2,6 млрд евро в 2013 году. Переговоры с «Газпромом», в котором правительству России принадлежит 50,1 % контрольного пакета, казалось, были успешными. Однако чиновники ЕС выступили против этой покупки, опасаясь «и без того жёсткой хватки „Москвы“ на европейском рынке», и предупредили «Газпром» не делать своего предложения». Приватизация должна была проводиться только в интересах американских и европейских покупателей. Греческая экономика подверглась ещё более жёсткой экономии, потому что соглашение о спасении с Европой гласило: «Любое пробуксовывание в достижении целевых показателей по доходам от приватизации должно быть на 50 % покрыто дополнительным сокращением расходов».

Развал экономики Греции не ослабевал. К весне 2014 года её долг вырос до 175 процентов ВВП, так что проценты по выплате процентов держателям облигаций поглотили 6,5 процента ВВП (3,75 % процентного купона х 1,75). Безработица выросла до 27 процентов и превысила 50 процентов для молодых людей, ищущих работу. Несмотря на снижение заработной платы примерно на треть, правительство объявило о планах уволить 15 тыс. работников государственного сектора и переместить ещё 10 тыс. человек на другие рабочие места, чтобы сократить их в дальнейшем. Будущий министр финансов Янис Варуфакис из «Сириза» охарактеризовал подход «Тройки» как «расширение и притворство», заставляющий страны еврозоны с профицитом громоздить огромные новые займы для стран с неплатёжеспособным дефицитом при условии, что последние согласятся сократить свои национальные доходы». Это привело лишь к ещё большей задолженности, требующей ещё большей приватизации для её погашения.

 

Избиратели отвергают жёсткую экономию социалистов и консерваторов

 

Избиратели на местных выборах в Греции в мае 2014 года начали поворачиваться в сторону «Сириза», которая пообещала отвергнуть такую политику «жёсткой экономии». В следующем месяце суд высшей инстанции Греции постановил, что сокращение заработной платы, введённое двумя годами ранее, в феврале 2012 года, «у сотрудников полиции, пожарных и военнослужащих в соответствии с планом жёсткой экономии было неконституционным.... В рассматриваемых делах ставится вопрос о том, не нарушило ли Конституцию навязанное «Тройкой» сокращение заработной платы». Это постановление привело к судебным искам против правительства о возмещении до 300 млн евро уборщикам, полицейским, профессорам университетов и работникам других профессий. «Растущая гора судебных решений стала серьёзным препятствием для введения жёсткой экономии премьер-министром Антонисом Самарасом, когда Международный валютный фонд в ту же неделю предупредил, что «неблагоприятные судебные решения» угрожают отменить реформы в стране.... Помимо потенциальной необходимости отменить многие из своих увольнений в государственном секторе Греция может быть вынуждена изыскивать компенсацию задолженности по зарплате в один миллиард евро или около 1,35 млрд долл.».

Но ущерб был нанесён. ЕС разрушил греческую экономику. Налоги на недвижимость увеличились в семь раз, и Евростат (Статистическое бюро Европейского сообщества) сообщил, что к зиме 2013 года безработица достигла 27,8 процента и более 59 процентов среди молодежи. Потребительские расходы сократились на 7 процентов, пока хедж-фонды США покупали не имеющие ни гроша греческие банки, чтобы захватить финансовую систему страны.

Углубление недовольства привело к новым парламентским выборам 25 января 2015 года. Еврокомиссар Жан-Клод Юнкер обвинил во всех грехах логику «Сириза» как «крайность» и предупредил греческих избирателей не поддерживать «неправильный результат». Но возмущение традиционными партиями позволила «Сириза» победить, получив 36 процентов голосов, то есть 149 мест в парламенте с 300 депутатами. По греческим законам победившая партия получает 50 дополнительных мест, так что для большинства недоставало всего лишь двух мест, которых «Сириза» добилась, сотрудничая с другим противником жёсткой экономии в еврозоне — националистической партией «АНЕЛ».

В своей речи после победы на выборах лидер «Сириза» Алексис Ципрас заявил, что Греция не обязана принимать меры жёсткой экономии или выплачивать «Тройке» примерно 270 млрд долл., как обещали прежние политики. «Тройка» мертва», — объявил Ципрас и бросил вызов, назначив министром финансов Яниса Варуфакиса. Варуфакис утверждал, что его финансовая программа направлена на то, чтобы спасти не только Грецию, но и всю Европу от неолибералов, и охарактеризовал выездные надзорные команды «Тройки» как «невежественных политических аппаратчиков, отрицающих системный характер кризиса и проводящих политику, подобную ковровым бомбардировкам экономик гордых европейских стран, чтобы их спасти».

«Файнэншл таймс» поддержала необходимость для Греции начать всё сначала в отличие от многих «социалистических» партий. В редакционной статье отмечалось, что г-н Варуфакис может быть прав, стремясь выяснить техническую компетентность «Тройки». МВФ уже признал, что был слишком оптимистичен в отношении роста в Греции. Должно было быть реструктурировано больше долгов....

Но что важнее для реформы экономики, так это продолжающееся господство олигархического класса. Оно включает банковский сектор с более чем 40 процентами не оправдывающих себя кредитов, согласно МВФ, что препятствует развитию промышленности. Решительное восстановление может потребовать полной банковской рекапитализации, которая преобразует долг в капитал и заменяет управление. Под опекой «Тройки» было сделано очень мало для того, чтобы противостоять олигархам или решить местную проблему уклонения от уплаты налогов.

 

Изоляция Греции для сдерживания подражания («заражения») в списании долгов

 

Для финансовых кругов доказанная неспособность возродить экономический рост с помощью жёсткой экономии не имеет значения. Их цель — добыча, и они решили, что «Сириза» не обеспечивает жизнеспособную альтернативу. Когда Варуфакис спросил одного еврокомиссара в 2012 года, почему тот настаивал на повышении налогов, когда собственные модели «Тройки» показали, что это усугубит спад, тот ответил, что жёсткая экономия была «единственным способом продемонстрировать Италии нашу решимость быть жёсткими с их народом, если им не удастся ограничить свой бюджет».

Реализм — самая серьёзная проблема для неолиберальной жёсткой экономии, а режимы в Испании, Ирландии и Португалии, поддерживающие такую экономию, опасаются, что успех коалиции «Сириза» приведёт к созданию более реалистичной основы экономики. Режимы, стоящие у власти в этих странах, потребовали жёсткой линии, чтобы дать Греции урок для сдерживания подражателей, таких как партия «Подемос» («Мы можем») в Испании, которая мобилизовала движение «Восстание возмущённых», и итальянские партии, боровшиеся за смену правящих коалиций, в которых и «левые» и «правые» политики поддерживали неолиберальные меры. Ципрас сказал, обращаясь к членам своей партии 28 февраля: «Испания и Португалия образовали «ось стран», которые пытались сорвать недавние переговоры Греции о задолженности с остальными странами ЕС. «Их план состоял в том, чтобы свергнуть наше правительство и довести его до безоговорочного поражения ещё до того, как наша работа начнёт приносить плоды», — сказал он, предположив, что «Испания, в особенности, опасалась подъёма собственных противников жёсткой экономии» левых взглядов.

Отказ от евро угрожает временной анархией, но так же, как и требования со стороны ЕС мер жёсткой экономии и приватизации. Проблема не просто в желании «Тройки», чтобы Греция сбалансировала свой бюджет. Европейские министры финансов хотят, чтобы Греция сделала это таким образом, чтобы жёстко экономить, снижая заработную плату, но не облагая налогами богатых. Варуфакис осудил тот факт, что бывшие левые партии позволили себе ограничить демократическую политику безобидным социальным выбором «образа жизни», который не угрожает финансовым кругам, и в то же время соглашались на меры жёсткой экономии, ведущие к постоянному финансовому кризису и долговому рабству. «Великой целью либерализма XIX века, — писал он, — было, как Маркс никогда не уставал указывать, отделение экономической сферы от политической и ограничение политики последней, оставив экономическую сферу капиталу».

Стратегия финансового сектора заключается в том, чтобы отвлечь избирателей от понимания того, как накопление долговых требований снижает платёжеспособность экономики. Без знания возможной альтернативной налоговой и финансовой политики круги рантье могут сохранить контроль над налоговой политикой и созданием денег центральными банками. Для них самое страшное — это демократический контроль со стороны 99 процентов, действующих в своих собственных интересах, чтобы законодательно урегулировать списание долгов, прогрессивное налогообложение и отмену приватизационных распродаж — другими словами, понять, что альтернатива — есть.

 

 

 

ГЛАВА 24
Путь Тройки к долговому рабству

 

...в морали долга пагубно то, как финансовые императивы постоянно пытаются превратить нас против нашей воли в подобие грабителей, которые ищут в мире только то, что можно превратить в деньги, а потом говорят нам, что лишь те, кто готов смотреть на мир глазами грабителя, достойны получать средства, необходимые для обретения в жизни всего того, что не является деньгами.

Дэвид Гребер «Долг: первые 5000 лет истории»

 

Статьи соглашения МВФ запрещают ему кредитовать страны, которые явно не могут платить. Не существует реалистичной модели, по которой Греция может погасить кредиты МВФ и Европейского центрального банка. Как обсуждалось в Главе 22, штатные экономисты МВФ стремились в 2012 году выйти из состава ЕЦБ и Комиссии ЕС. Варуфакис, отметив «глубину гнева чиновников МВФ против Германии, Франкфурта и Брюсселя», т.е. против причастности к лоббированию ЕЦБ в пользу держателей облигаций, сообщил, что в феврале 2013 года один экономист МВФ «безоговорочно высказал это мне, сказав: «Европейцы вынудили нас участвовать в программе для Греции, которая запятнала репутацию МВФ».

Бывший министр финансов Мексики Гильермо Ортис предупреждал, что МВФ рискует потерять «свой авторитет и независимость», потворствуя той же «иллюзорной арифметике долга», которая в течение полувека вела к экономической катастрофе, если фонд поддержит ЕЦБ, ещё более склонный к мерам жёсткой экономии. По его словам, жёсткая экономия усугубляет дефицит бюджета и повышает отношение государственного долга к ВВП.

Крайне маловероятно, что объявленные на прошлой неделе меры (жёсткой экономии) позволят Греции сократить расходы по обслуживанию долга на сумму, достаточную для достижения нового целевого показателя в 124 % долга к ВВП к 2020 году, поскольку рецессия, вероятно, будет углубляться....

В течение «потерянного десятилетия» в Латинской Америке ... профиль долга региона постоянно ухудшался, поскольку Фонд не решал проблему несостоятельности и рассматривал эту проблему как проблему неликвидности. Каждый год МВФ будет прогнозировать рост валового внутреннего продукта и снижение отношения долга к ВВП, поддерживая иллюзию того, что эти страны не являются принципиально несостоятельными. И каждый год происходило обратное.

«Уолл-стрит джорнал» опубликовала 50-страничный внутренний документ МВФ, в котором признаётся, что, предоставляя Греции кредит в размере 47 млрд долл. — крупнейший в своей истории, — МВФ «сильно недооценил ущерб, который нанесут экономике Греции его предписания по мерам жёсткой экономии». Обвиняя в давлении страны еврозоны, защищающие свои собственные «банки, [которые] держали слишком много государственного долга Греции», документ МВФ признал, что «Уровень долга Греции остался неизменным, но теперь греки были должны МВФ и налогоплательщикам еврозоны, а не банкам и хедж-фондам. МВФ также заявил, что его собственный анализ будущего развития долга был неверным „на значительную величину“. ... МВФ изначально прогнозировал, что Греция потеряет 5,5 % объёма производства своей экономики в период с 2009 по 2012 годы. Вместо этого страна потеряла 17 % валового внутреннего продукта в реальном выражении. План на 2012 год предусматривал уровень безработицы в 15 %. Он составил 25 %».

В собственном обзоре по Греции, опубликованном МВФ, было признано, что «вывод о том, что в программе, поддерживаемой американским Управлением по делам малого бизнеса SBA, были сделаны слишком оптимистичные предположения, в том числе о росте экономики.... Обозреватель «Файнэншл таймс» Вольфганг Мюнхау назвал этот документ «громким протестом против консенсуса в еврозоне» о том, что жёсткая экономия будет способствовать росту. Но вместо того, чтобы обвинить неолиберальную модель в греческой катастрофе, МВФ безразлично написал: «Некоторые посчитали, что это имело место, лишь оглядываясь назад». Это оправдание использовали американские и британские банкиры, утверждая, что никто не мог предвидеть грядущий финансовый крах.

Признание разрушительных последствий жёсткой экономии вырвалось наружу на ежегодном заседании МВФ в Вашингтоне в октябре 2013 года. Один из чиновников назвал этот анализ приемлемости долга «шуткой», представитель Европейской комиссии — «детской сказкой перед сном», а чиновник министерства финансов Греции заявил, что анализ «смешон с научной точки зрения». Штатные сотрудники обвинили МВФ в нарушении собственных правил при выдаче безнадёжных займов «государствам, неспособным погасить свои долги», просто для того, чтобы платить банкирам и держателям облигаций. Антонио Борхес, бывший европейский директор МВФ, заявил репортеру «Уолл-стрит джорнал» в предыдущем июне: «Развод между Европой и МВФ реален».

Тем не менее, остаётся сомнительным, изменит ли МВФ свою политику. Кристин Лагард, вступающая в должность главы МВФ, писал Варуфакис, «принимает модель, впервые продемонстрированную её предшественником: не соглашаться с анализом и политикой Европы, но в решающий момент отступить и узаконить эту политику через соучастие». Лагард действительно показала, насколько неисправим МВФ, сказав, что он будет делать то же самое снова, даже с учётом событий в прошлом!

 

ЕЦБ и БМР требуют жёсткой экономии, но не финансирования Центральным банком

 

Ограниченная философия строгой экономии МВФ и ЕС заключается в том, чтобы действовать так, как если бы способ стимулировать экономический рост требовал не нанимать рабочую силу, снижать её заработную плату, сокращать пенсии и расходы на здравоохранение, а также распродавать монополии ищущим ренту хищникам. Результатом является сжатие экономики, а не помощь её восстановлению. Программы жёсткой экономии, которые раньше навязывались в основном странам третьего мира, теперь применяются и в Европе для выжимания дани. Как ответил У. К. Филдс в «Моей цыпочке», когда его спросили, является ли игра в карты честной азартной игрой: «Так, как я в неё играю, нет».

Выделив адресные налоговые поступления для выплаты кредиторам вместо того, чтобы восстанавливать экономику, ЕЦБ, по-видимому, нарушил Статью 127 (пункт 5) Лиссабонского договора, обязывающую его вносить вклад в «стабильность финансовой системы». Жёсткая экономия ведёт к безработице, нестабильности и ещё меньшим возможностям платить. Очевидно, «стабильность» — это всего лишь эвфемизм для поддержания высоких цен на облигации, как будто небо упадёт, если держатели облигаций понесут убытки. И вместо «внутренней девальвации» (снижение заработной платы при увеличении безработицы), которая делает экономику более конкурентоспособной за счёт сокращения издержек производства, финансиализация откачивает доходы от заработной платы и, следовательно, приводит к сокращению рынков. Это снижает прибыли, удерживая компании от инвестиций и расширения, а такое сжатие экономики усугубляет дефицит государственного бюджета.

 

Жёсткая экономия по Понци

 

Варуфакис, прежде чем стать министром финансов, чтобы вытащить Грецию из долговой ловушки, определил эту проблему как жёсткую экономию по Понци (то есть финансовой пирамиды по имени мошенника, придумавшего эту схему — Прим. Перев.) Неолиберализованные правительства снижают внутренний доход на сумму, достаточную для выплаты Европейскому центральному банку, МВФ и держателям облигаций. Но наложение мер жёсткой экономии сокращает экономику, делая ещё более затруднительным получение излишков для выплат. «Схемы жёсткой экономии по Понци, как и схемы роста по Понци, требуют постоянного притока нового капитала, чтобы поддерживать иллюзию того, что банкротство предотвращено».

Политика «расширения и притворства» «Тройки» создала иллюзию жизнеспособности стран-должников с помощью кредитования, достаточного для экспоненциально растущих долгов держателям облигаций: ЕЦБ позволил греческому правительству выпустить бесполезные долговые расписки IOU (или, точнее, краткосрочные казначейские векселя), к которым не прикоснётся ни один частный инвестор, и передать их неплатёжеспособным греческим банкам. Неплатёжеспособные греческие банки затем передали эти долговые расписки в Европейскую систему центральных банков ... в качестве обеспечения в обмен на кредиты, которые банки затем вернули греческому правительству, чтобы Афины могли их погасить ... ЕЦБ. Если это похоже на схему Понци, то потому, что она мать всех схем Понци. Карусель с жёсткой экономией по Понци (Ponzi Austerity), которая, что интересно, оставила неплатёжеспособные банки и греческое государство немного более ... неплатёжеспособными, в то время как население всё глубже и глубже впадало в отчаяние.

«Рост по Понци», основанный на неуклонном увеличении кредита, должен завершиться крахом. В конечном итоге Афины будут вынуждены «не платить по облигациям, которые принадлежат ЕЦБ», — заключил Варуфакис. «Но это было именно то, что Франкфурт и Берлин считали неприемлемым. Греческое государство могло объявить дефолт перед греческими и не греческими гражданами, пенсионными фондами, даже банками, но его долги перед ЕЦБ были священными».

Претензия на то, что экспоненциально растущие долги могут быть оплачены путём навязывания углубляющейся жёсткой экономии, ведёт к столкновениям в Испании и Италии по вопросу, следует ли им подчиняться конституционной демократии или центральному планированию со стороны иностранных кредиторов, которые определяют, что «лучшее» для экономик стран-должников только то, что является лучшим для них самих. Они не хотят уступать налоговые и регулирующие полномочия или право создания денег демократическому контролю, опасаясь, что это может привести к списанию долгов, налогообложению активов рантье и отмене приватизации.

В идеале, открытое и справедливое общество будет регулировать задолженность в соответствии со способностью платить, не загоняя экономики в депрессию. Но когда сокращающиеся рынки усугубляют дефицит бюджета, кредиторы требуют, чтобы правительства балансировали свои бюджеты, продавая государственные монополии. После того, как права на землю, воду и полезные ископаемые будут приватизированы наряду с транспортом, связью, лотереями и другими монополиями, следующая цель состоит в том, чтобы воспрепятствовать правительствам регулировать цены на них или облагать налогами финансовый и рентный капитал.

Задача новых рантье тройная: поставить экономику в зависимость от долга, передать коммунальные службы в руки кредиторов, а затем создать платную экономику с постами для взимания ренты. Финансовая цель — помешать правительствам списывать долги, когда банкиры и держатели облигаций производят избыточное кредитование. В итоге эта политика даёт одностороннюю свободу рантье и создаёт пародию на классическое представление о свободных рынках по «Адаму Смиту». Это свобода погружать большинство, обременённое долгами, в состояние углубляющейся зависимости и добывать богатство, «обдирая» общественные активы, создававшиеся на протяжении веков.

 

Фиктивные экономические модели как тактика обмана

 

Вместо классической политической экономии сегодняшний фундаментальный миф гласит, что весь доход и богатство зарабатываются продуктивно — как если бы не было экономической ренты (нетрудовых доходов), наследства феодальных привилегий рантье, а также унаследованного богатства или дармовых раздач инсайдерам. Тем не менее, это были формирующие силы истории. Вот поэтому они и находились в центре внимания классической политической экономии: с целью освобождения общества от таких привилегий и предубеждений.

Аналитические концепции общества определяют тот вид реальности, которую оно создаёт. Поэтому паразиты и начинают с захвата контроля над мозгом своего хозяина. Неолиберальные «ферменты» направлены на то, чтобы внушить промышленному хозяину веру в то, что финансовый сектор является частью реальной экономики, а не внешним и извлекающим по отношению к ней. Это первый миф. Современные форматы учёта национального дохода и ВВП рассматривают системы взимания дополнительной платы и другие способы поиска ренты как «продукцию». Банкиры утверждают, что получают свою зарплату и бонусы, «создавая богатство» (увеличивая ВВП). Но банкиры требуют, чтобы их спасали оказанием помощи за счёт налогоплательщиков (или выпуска центральным банком новых денег), когда финансируемый банкирами пузырь лопается, развеяв созданную ими экономическую фикцию. «Услуга», которую, как утверждают банкиры, они оказывают — управление денежными средствами экономики для повышения благосостояния, — оказывается экономикой неорантье, основанной на незаработанном богатстве и доходах.

Второй миф заключается в том, что все долги могут быть выплачены без ущерба для социальных ценностей и без поляризации экономики путём передачи собственности кредиторам. Эта фантазия поддерживается тем, что отрицает тенденцию роста долга в геометрической прогрессии, превышающую способность выплачивать его из текущего дохода. Создаётся иллюзия, что выплаты кредиторам путём продажи государственной инфраструктуры будут способствовать повышению производительности и эффективности. Реальность же — это погоня за рентой. Параллельный финансовый миф внушает, что корпоративные рейдеры «создают богатство», используя тактику «накачать и сбросить» с обратными выкупами акций и более высокими дивидендными выплатами вместо долгосрочных инвестиций.

Финансовые лоббисты используют эти мифы, чтобы притупить понимание общественностью, что сегодняшний чрезмерный рост долгов может быть оплачен только путём навязывания широкого распространения бедности. В качестве прикрытия для своих захватов активов элита кредиторов скрывается за либертарианским осуждением безрассудности как правительств из-за дефицита бюджетов, так и центральных банков — за выпуск денег для государственных расходов в экономике. Государственные инвестиции, регулятивные проверки и прогрессивное налогообложение осуждаются как обременительные накладные расходы.

Эта идеология игнорирует степень кредитования банками инфляции цен на недвижимость, акции и облигации и направлена на то, чтобы убедить избирателей позволить рантье свергнуть прогрессивное правительство и повернуть вспять вековые демократические реформы. Крупный финансовый капитал стремится назначить своих ставленников для управления центральным банком, министерством финансов и ключевыми регулирующими агентствами вместо выборных администраторов, управляющих в долгосрочных интересах экономики.

 

Банк международных расчётов (БМР) настаивает, что долги должны быть выплачены

 

Для финансовой олигархии путь наименьшего сопротивления — это создание глобальных органов для подмены правительств. МВФ и Всемирный банк выполняли эту функцию со времен Второй мировой войны, навязывая должникам меры жёсткой экономии и приватизации. В последнее десятилетие ЕЦБ и Комиссия ЕС заняли сходную жёсткую позицию. 12 ноября 2011 года, на следующий день после того, как ЕС надавил на Грецию, чтобы она сменила премьер-министра Папандреу на банковского экономиста Пападемоса, он оказал такое же давление на Италию, требуя заменить премьер-министра Сильвио Берлускони на Марио Монти, советника банка «Голдман Сакс» с 2005 года, а затем европейского председателя неолиберальной Трёхсторонней комиссии.

Как и Пападемос, Монти обслуживал держателей облигаций, применяя меры жёсткой экономии, повышая налоги на рабочую силу и потребителей (но не на финансы и недвижимость) и сокращая пенсии. 20 января 2012 года он ввёл трудовые «реформы», облегчающие компаниям увольнение сотрудников, и отменил фиксированные тарифы для многих профессий, от таксистов до врачей и адвокатов. Когда избирателям была предоставлена возможность отказаться от его политики год спустя, в феврале 2013 года, его коалиция «Гражданский выбор» откатилась на далёкое четвёртое место. Поэтому неудивительно, что финансовый сектор выступает против демократического выбора.

Банк международных расчётов (БМР) был создан в 1929 году, чтобы помочь разрешить проблему, вызванную высокой задолженностью Германии по репарациям. Банк был уполномочен ограничить выплату репараций в твёрдой валюте тем объёмом, что Германия могла заработать. Тот факт, что БМР сотрудничал с Германией в нацистский период, побудил многих политиков Союзников выступить в 1945 году за роспуск этого банка.

Вместо этого БМР стал центральным банком для центральных банков. Отражая захват таких банков коммерческими банкирами, этот банк теперь настаивает на том, что экономиками должников необходимо управлять от имени кредиторов, даже ценой навязывания длительной депрессии — условия, от которого он помог спасти Германию в первые годы своей деятельности.

БМР, являясь местом встречи центральных банкиров, осуществляет надзор за Базельскими соглашениями, которые установили глобальные требования к достаточности капитала банков для обеспечения их депозитов и займов. Это позволяет БМР играть решающую роль в координации глобальной стратегии кредиторов. В ежегодном отчёте БМР за июнь 2014 года было предложено использовать долговой навес после 2008 года в качестве возможности для проведения антитрудовых реформ и сокращения государственных расходов, чтобы платить держателям облигаций и банкам.

 

Стагнация долгов или только спад делового цикла?

 

Отправная точка отчёта БМР за 2014 год — главная тема настоящей книги: Мы переживаем не типичный циклический спад, а достигли высшей точки длительного нарастания циклов. Каждое восстановление начиная с 1945 года, приводило к наращиванию долгов, увеличивая текущие расходы, которые отвлекали расходы от существующих товаров и услуг (долговая дефляция, которая обсуждалась в Главе 8). Накладные расходы из-за долгов мешают восстановлению. Мы находимся в состоянии «рецессии баланса» в результате накопления долгов, связанных с недвижимостью и другими активами.

Большая часть теории деловых циклов сосредоточена на повышении и выравнивании заработной платы, цен и процентных ставок, со спадами «автоматически» ведущими к восстановлению. Но рецессия баланса заставляет людей экономить в форме погашения долгов. Подобно тому, как накопление долга охватывало долгие серии бизнес-циклов, долговая дефляция длится гораздо дольше, чем типичные спады деловой активности. Восстановление вместо автоматической самокоррекции будет медленным, потому что должники обязаны платить долги, сокращая другие свои расходы. В этом суть долговой дефляции. Она похожа на выплату репараций.

«Путь вперёд может оказаться долгим», — предупреждает БМР. Высокие коэффициенты задолженности для предприятий, домашних хозяйств и правительств потребуют много времени для отработки, что подразумевает «болезненное сокращение доли заёмных средств и длительные периоды слабого роста». Это делает восстановление мировой экономики «гораздо более медленным... по сравнению со спадами стандартного делового цикла».

Но вместо того, чтобы убеждать в необходимости списания долговых обязательств для возобновления роста экономики, БМР настаивает на том, чтобы экономика жертвовала собой на алтаре прошлых долгов, которые нарастают у банков и держателей облигаций. «Реальный» рост — в виде новых капиталовложений, государственных расходов и повышения уровня жизни — должен быть вытеснен необходимостью платить кредиторам. «Больший акцент на восстановлении [баланса] [то есть на «сбережениях» за счёт погашения долга] и реформировании подразумевает относительно меньшее влияние на управление развивающим спросом». Сокращение потребительского спроса и государственных расходов необходимо для того, чтобы оставить держателям облигаций больше доходов. Такое «восстановление баланса» означает погружение экономики в депрессию.

Что ещё хуже, БМР надеется использовать финансовый кризис как возможность навязать трудовые «реформы»: разрушить профсоюзы и вести подобную политику снижения заработной платы, сокращения пенсий и государственных расходов. Это противоположно тому, что имелось в виду в эпоху реформ столетие назад. Неолибералы украли этот термин, теперь означающий «контрреформу». Это та же самая разрушительная жёсткая экономия, которая дискредитировала программы МВФ. Уже в 1982 года Рауль Пребиш, Генеральный секретарь — основатель (1964-1969 гг.) Конференции Организации Объединённых Наций по торговле и развитию (ЮНКТАД), описал, как кредиторы требовали, чтобы Латинская Америка управляла своей экономикой в интересах иностранных держателей облигаций: «во имя экономической свободы они оправдали бы принесение в жертву политической свободы», навязывая приватизацию и искажая политическое и экономическое развитие в Латинской Америке для поддержки клиентских олигархий. «Вы восхваляете политическую свободу и права человека. Но разве вы не понимаете, что на этих отдалённых землях ваша проповедь может принести плоды только путём подавления свободы и нарушения этих прав?»

Подобная жалоба может быть высказана и против навязывания жёсткой экономии в еврозоне вопреки сопротивлению избирателей. Мартин Вольф был одним из первых, кто предостерёг от реакционных мер БМР и, как следствие, от политики жёсткой экономии ЕС, которая их повторяет: «Представление о том, что лучший способ справиться с кризисом, вызванным чрезмерной перегруженностью балансовых отчётов заёмными средствами, — отказаться от поддержки спроса и даже принять прямую дефляцию, кажется нелепостью. Результатом, неизбежно, был бы ещё более быстрый рост реальной задолженности и, тем самым, ещё большие волны банкротств, которые привели бы к ослаблению экономики и, следовательно, к дальнейшему увеличению задолженности. [БМР] требует сокращения денежных расходов.... БМР хочет, чтобы денежно-кредитное стимулирование также было отменено. ... Он (банк) преуменьшает и риски, и издержки дефляции, несмотря на огромный долговой навес, который это также подчёркивает».

Таким образом, БМР сделал полный поворот в политике по сравнению со своими истоками. Несмотря на то, что БМР был создан для того, чтобы освободить Германию от невероятно высоких требований кредиторов, в его отчёте за 2014 год не признаётся тот факт, что жёсткая финансовая экономия и долговая дефляция усугубляют проблему задолженности, сжимая экономику, и противодействует дефицитным расходам.

В главе IV отчёта БМР списание долгов признаётся как последняя альтернатива. «Анализ сценариев показывает, что долговой капкан для некоторых стран — не просто отдалённая возможность, — предупреждает отчёт. — В некоторых случаях непосильное долговое бремя необходимо решать напрямую, например, путём списания долгов. Следует признать, что это означает, что кто-то должен понести последующие потери, но опыт показывает, что такой подход может быть менее болезненным, чем альтернативы. Например, в странах Северной Европы после банковских кризисов в начале 1990-х годов были достигнуты высокие и неустойчивые уровни задолженности, вынуждая банки признать убытки и решительно покончить с безнадёжными активами, в том числе путём их ликвидации.... Это заложило прочную основу для восстановления, которое произошло сравнительно быстро».

БМР, сосредоточив внимание на долгах домохозяйств, обвиняет банки в безрассудном чрезмерном кредитовании в атмосфере упрощённой выдачи кредитов (поощряемой центральными банками) и призывает банки реструктурировать или даже списать обесценившиеся ипотеки. Но мало что известно о широкомасштабном ущербе, вызванном долговой дефляцией, как «продукте» банков. Центральные банки никогда публично не обсуждают степень, в которой безнадёжные и просроченные долги и штрафы просто прощаются.

Когда загрязнители наносят ущерб окружающей среде или происходят несчастные случаи из-за подрядчиков плохо построенных зданий, исправление заключается в возмещении ущерба, Какая компенсация уместна, если директивы МВФ и ЕЦБ вызвали экономический спад и привели к убыткам?

 

Требования жёсткой экономии со стороны ЕЦБ

 

Философия жёсткой экономии в еврозоне наиболее вопиющей предстала в интервью «Файнэншл таймс», взятом у члена правления ЕЦБ Лоренцо Бини Смаги в 2011 году. Смаги выглядит как европейская версия Тима Гайтнера. По его мнению, проблема заключается не в требованиях кредиторов, а в давлении заставить отказаться от них. Отражая свою идеологическую обработку в Чикагском университете, Бини Смаги заявляет, что есть только одно решение: принятие «антитрудовых и антипотребительских «структурных реформ и мер налогово-бюджетной корректировки, включённых в такую программу». Когда Бини Смаги спросили о том, как дефолт или реструктуризация решат проблемы Греции, он ответил, что списание долга «подтолкнёт Грецию к большому экономическому и социальному кризису», а не спасёт её от кризиса! «В еврозоне долги должны быть погашены. ... Это должно быть законом рыночной экономики». Реальность же, несомненно, состоит в том, что долговая дефляция разрушает экономику.

Интервьюер указал, что «Отмар Иссинг, ваш бывший коллега, говорит, что Греция неплатёжеспособна и она «физически не сможет» погасить свои долги. Он прав?» Нет, ответил итальянский банкир: «Это сказки». Из-за списания долга греческие банки, имеющие греческие облигации, обанкротятся, и страна останется без средств для оплаты текущих и сберегательных счетов. Поэтому необходимо пожертвовать экономикой, чтобы банки не понесли больших убытков, так что она не рухнет. В этих рассуждениях по порочному кругу он отказывается признать, что, если облигации выплачиваются, это сокращает экономику, делая ещё больше долгов безнадёжными.

Пол Кругман написал, критикуя высокомерные обвинения Бини Смаги греческих избирателей в «иррациональности», когда они отвергают жёсткую экономию, что он сам «служит примером европейской элиты в этом кризисе: он морализирует, осуждает, всегда ошибается, но всегда убеждён, что другая сторона в споре — «невежественная чернь».

Экономисты МВФ и ЕЦБ пытаются сохранить лицо, утверждая, что недооценка ими разрушений, вызванных их требованиями жёсткой экономии, была результатом невинного оптимизма. Однако такое же недоразумение — что страны могут выплатить любые суммы долга при достаточном профиците бюджета, сокращении заработной платы и растаскивании государственных активов — повторялось десятилетие за десятилетием.

Греческие избиратели не столь наивны. Когда они, наконец, получили возможность пойти на выборы, то показали, что совершенно ясно осознали, что жёсткая экономия не восстанавливает стабильность. Это финансовая война против труда, социальных расходов и государственной собственности.

 

Европейские банкипрепятствуют созданию подлинного центрального банка

 

Бини Смаги заметил в своём вышеупомянутом интервью, что после дефолта в начале 1980-х годов «в латиноамериканских странах всё ещё был центральный банк, который мог печатать деньги для выплаты заработной платы государственным служащим, пенсий». Но он утверждал, что финансирование дефицита государственного бюджета было шагом к гиперинфляции, под которой он, похоже, подразумевал повышение заработной платы. «Так что они вышли [из кризиса] посредством инфляции, обесценивания и так далее». На самом деле обесценение валюты было результатом необходимости оплачивать обслуживание долга, чего Бини Смаги, кажется, не замечает.

Он пояснил, что правила ЕС не позволяют правительствам монетизировать государственные расходы, чтобы заставить страны полагаться на «надёжный» кредит коммерческого банка в отличие от выпуска государственных денег. «В Греции не было центрального банка, который мог бы финансировать правительство, и ему пришлось бы частично закрыть некоторые из его операций, например, обслуживание системы здравоохранения».

Это как раз и есть роковой недостаток проекта евро: отсутствие центрального банка для финансирования расходов на общественные нужды. Варуфакис охарактеризовал еврозону как «порочную экономику в том смысле, что у неё есть центральный банк без государства, которое должно им управлять, и есть государства без центрального банка, чтобы их поддерживать». Проблема эта — политическая. Создание настоящего центрального банка — возможно, путём создания греческого казначейства для выполнения функций центрального банка — привело бы в бешенство крупный европейский финансовый капитал.

Отсутствие собственного центрального банка вынуждает национальные правительства полагаться на держателей облигаций, которые предоставляют кредиты только на добывающих условиях, которые, как правило, противоречат долгосрочному национальному процветанию. Таким образом, выбор заключается в том, стоит ли подчиняться обременённой долгами жёсткой экономии или прекратить платить кредиторам и выдержать переходный период освобождения от смирительной рубашки евро.

Не существует международного трибунала для приведения суверенных долгов в соответствие с платёжеспособностью или для вынесения решения о том, кто должен покрывать убытки от рефинансирования государственного долга или дефолтов. Как описывается в следующей главе, такое место рассмотрения дел будет определять совокупность правовых принципов, признающих недобросовестность держателей облигаций или фондов-стервятников, покупающих по дешёвке необслуживаемые облигации и угрожающих разрушить национальные финансовые системы и вызвать хаос, чтобы захватить их активы, если не будут выполняться их требования о выплатах в полном объёме.

 

 

 

ГЛАВА 25
Суды США блокируют списание долгов

 

Дефолт — это не аргентинская проблема, реструктуризация — не аргентинская проблема, это мировая проблема, проблема глобального капитализма, системы, в которой мы живём.

Аксель Кисилёф, министр экономики Аргентины

 

Кажущийся очевидным ответ, когда внешний долг страны становится слишком большим, чтобы его выплатить, то есть выплатить, не навязывая нисходящую спираль жёсткой экономии, — это его списание. Уклонившись от одобрения этого подхода в 2001 году, МВФ потерял лицо (как отмечалось ранее), рефинансировав не могущие быть выплаченными долги Аргентины, которая почти сразу же объявила дефолт. В 2005 году и вновь в 2010 году президент Нестор Киршнер поставил держателей облигаций перед выбором «либо да, либо нет»: они могли или согласиться с резкими списаниями, или вообще ничего не получить.

К 2005 году рынок этих аргентинских облигаций состоял в основном из спекулянтов, которые купили их с большими скидками, отражающими риск дефолта. Стало очевидно, что МВФ больше не будет вмешиваться, чтобы помочь держателям облигаций. Рынки суверенных облигаций стали ограниченными для спекулянтов. Несомненно, всё получилось достаточно хорошо, и 76 процентов (с вкладами в 76,5 млрд долл.) согласились на эту сделку. Но реструктуризация не удалась, и в 2010 году был предложен новый односторонний обмен облигаций. На этот раз на него согласились на удивление многие держатели облигаций — 92,4 процента.

Однако маленькая группа фондов-стервятников увидела шанс сорвать куш. Филиал «Эллиотт Менеджмент» Пола Сингера на Каймановых островах покупал сильно обесцененные аргентинские облигации с момента кризиса 2001 года. К 2013 году он потратил около 49 млн долл. на облигации стоимостью около 250 млн. долл. по номиналу. Сингер подал иск в федеральный суд Нью-Йорка, требуя (и выигрывая) выплату по полной номинальной стоимости плюс начисленные проценты и расходы, которые выросли до 832 млн. долл. Другие подобные фонды купили ещё больше облигаций и ожидали исхода иска Сингера, чтобы потребовать таких же неожиданных доходов.

В то время было мало положений о коллективных действиях (САС), обязывающих миноритарных держателей облигаций подчиняться воле большинства. Кроме того, большинство международных облигаций по-прежнему выпускались в долларах, и требовалось, чтобы в какой-то момент платежи проходили через банковскую систему США. Чтобы сохранить контроль в руках Америки, дипломатия США выступила против любого международного суда, выступающего посредником между странами-должниками и держателями облигаций, и отказалась подчиняться арбитражу Международного суда в Гааге. Это не оставляет никаких правил или глобального арбитра для оценки того, сколько кредиторы должны потерять, когда кредиты становятся безнадёжными.

Иск Сингера против Аргентины оказался в руках Томаса Грисы, судьи второго округа Нью-Йорка. В течение 2014-2015 годов он вынес ряд судебных решений, которые привели в замешательство правовую основу суверенного государственного долга во всём мире. Гриса постановил, что ни один из 92,4 процента держателей облигаций, согласившихся на рефинансирование в Аргентине, не сможет получить ни доллара до тех пор, пока фонду Сингера не будет заплачено полностью, с совокупными невзысканными процентами, судебными издержками и множеством убытков. Аргентина обжаловала одностороннее решение Грисы в Верховном суде США, который поддержал его условия, и Сингер начал накладывать арест на имущество Аргентины по всему миру.

Цена этого решения была настолько велика, что Аргентина обанкротилась бы при его выполнении. «Ядерные» судебные решения Грисы касались не только долга Аргентины, выплачиваемого держателям из США, но и иностранных держателей. По сути, он постановил, что никакие списания не являются законными. Ни один государственный долг не может быть списан, если какой-нибудь держатель не согласен с этим, независимо от того, как добровольно мог быть согласован долг или насколько разумным он был. Это сделало юридически невозможным для правительств и их основных держателей облигаций ведение переговоров о списании долгов.

 

Кризис суверенного долга Аргентины

 

Аргентина как серийный неплательщик долгое время находилась в центре кризисов суверенных долгов. Ещё в 1890 году её дефолт чуть не обрушил английский торговый банковский дом «Бэринг Бразерс». Однако к 1953 году Хуан Перон погасил весь внешний долг Аргентины в рамках своей националистической экономической программы. (Уже в 1946 году Перон воздержался от вступления в МВФ, рассматривая его как орудие финансового империализма.) После свержения Перона в 1955 году Аргентина вернулась на международные финансовые рынки, но её долг оставался допустимым — до военной диктатуры 1976-1983 годов, когда внешние заимствования выросли с 8 до 48 млрд долл.

После 1989 года ситуация стала ещё более отчаянной. Режим «Вашингтонского консенсуса» Карлоса Менема получил доступ к международному финансированию, согласившись подкреплять каждый песо соответствующими долларовыми резервами с полной конвертируемостью с 1991 по 2002 годы. Аргентина не выпускала ни одного песо своей собственной валюты без покупки казначейских облигаций США равной стоимости для его поддержки. Это создало соотношение песо/доллар равным «один к одному», в основном с заёмными или «полученными в результате приватизации» долларами, которые бездействовали в центральном банке в качестве денежных резервов.

К 2001 году связь «один к одному» с долларом разорвалась, усугубившись из-за низких экспортных цен на сельскохозяйственную продукцию. Торговая зависимость и бегство капитала усилились, так как промышленность и производство продуктов питания подвергались жёсткой экономии, что закончилось беспорядками, свергшими правительство. Суверенный долг страны вырос до 82 млрд долл. в течение последних четырёх лет правления неолиберального режима, с 1998 по 2002 годы, которые сегодня вспоминаются как Великая депрессия Аргентины или, ещё лучше, как её Великая неолиберальная депрессия.

Последовавший дефолт по суверенному долгу в то время был крупнейшим в мире. Он также был самым юридически запутанным. Чтобы свести к минимуму риск для инвесторов и, следовательно, процентную ставку для выплат, военная хунта Аргентины согласилась урегулировать любые платёжные споры в соответствии с законодательством Нью-Йорка, назначив «Бэнк оф Нью-Йорк Меллон» своим платёжным агентом. Эта уступка привела к сегодняшнему установлению прецедентов правового беспредела, которые угрожают взорвать глобальную систему, регулирующую требования кредиторов к суверенным государствам в отношении облигаций, деноминированных в долларах или предусматривающих оплату через банки США. Переговоры по долгу Аргентины регулируются решениями суда штата Нью-Йорк, принятыми судьей, который позволил фондам-стервятникам заблокировать выполнение соглашения, которого достигли Аргентина и большинство держателей её облигаций, чтобы уменьшить долг страны.

Были попытки предотвратить эту анархическую ситуацию. Аргентинский кризис 2001-2002 годов побудил первого заместителя директора-распорядителя МВФ Энн Крюгер предложить механизм реструктуризации суверенных долгов (SDRM). Но США заблокировали его введение. Разрешение судебной власти оценивать пределы платёжеспособности правительства позволило бы вырвать долговой рычаг из рук американских дипломатов и инвесторов.

 

Списание долгов Аргентины в 2005 и 2010 годах и уклонисты

 

Экономика Аргентины начала восстанавливаться после 2002 года, поскольку быстро растущие цены на сырьё помогли улучшить торговый баланс. Это позволило новому президенту-«законнику» (перонисту) Нестору Киршнеру (2003-2007 гг.) начать переговоры по урегулированию долгов, накопившихся при его предшественниках. В начале 2005 года держатели облигаций согласились (конечно, неохотно) обменять 63 млрд долл. (более трёх четвертей) дефолтных аргентинских облигаций на новые, стоимостью чуть более четверти первоначальной номинальной стоимости.

Облигации номинальной стоимостью почти 19 млрд долл. обменены не были. В 2010 году, после ещё пяти лет переговоров, Аргентина заключила новое соглашение с держателями более 92 процентов своих облигаций (возглавляемыми итальянскими и испанскими фондами). Чтобы убедить оставшихся миноритарных держателей принять новые и окончательные условия, был принят ограничительный закон (Padlock Law), по которому несогласные теряли свое право на что-либо вообще, если не примут подешевевшие новые облигации в обмен на старые. После 2010 года эти облигации были проданы за часть своей номинальной стоимости, так как большинство кредиторов посчитали их неплатёжеспособными.

Сегодняшняя проблема связана с фондами-стервятниками, которые скупали эти старые аргентинские облигации, выпущенные до 2002 года по бросовым ценам, когда отказ от уплаты казался вероятным. Эти фонды называются стервятниками, потому что они питаются «мёртвыми» необслуживаемыми облигациями. Министр экономики Аргентины Аксель Кисилёф выражал недовольство, что «эти хедж-фонды, которые скупили облигации по цене 20-30 центов за доллар... теперь хотят полностью их погасить, ссылаясь на договорные обязательства», и отмечал, что фонд Сингера купил облигации «с единственной целью добиться благоприятного судебного решения, чтобы получить сверхприбыль».

В дополнение к требованию 100 % по полной номинальной стоимости облигаций Сингер потребовал начисленных процентов за двенадцать лет (в совокупности), штрафных убытков и возмещения судебных издержек, понесённых в ходе его примерно 900 попыток эмбарго и захвата аргентинских активов в любых странах, которые признали бы его притязания. Раньше его уловка срабатывала. В 2008 году британские суды присудили фонду Сингера полную номинальную сумму основного долга и просроченные проценты по долгу Конго. Постановление позволило ему конфисковать доходы от конголезской нефти, проданной швейцарской торговой компании «Гленкор Интернешнл», принадлежавшей Марку Ричу.

Под давлением юбилейного 2000 года от Рождества Христова, чтобы обуздать такие практики, в Британии в 2010 году был принят закон о списании долгов (развивающимся странам) (Debt Relief (Developing Countries) Act 2010), который ограничил сумму, которую кредиторы могут требовать, исходя из классификации МВФ бедных стран с крупной задолженностью (БСКЗ или HIPC). Этот закон был в основном направлен против деятельности Сингера. Согласно действующему английскому законодательству, «держатели облигаций не имеют права подавать иски. Это может сделать только облигационный попечитель, а попечитель может быть вынужден действовать только в том случае, если этого требует большое количество держателей облигаций». В законе США такой защиты нет.

Стратегия Сингера заключалась в причинении достаточно неприятностей Аргентине, чтобы её правительство удовлетворило бы его на более выгодных условиях, чем оно рассчитывалось с большинством держателей облигаций. Перейдя к захвату аргентинских активов 2 октября 2012 года, адвокаты Сингера попросили Гану конфисковать аргентинское учебное судно «Либертад», пришвартованное в самой оживлённой коммерческой гавани страны. Аргентина заявила о дипломатической неприкосновенности своего судна, и 15 декабря Международный трибунал ООН по морскому праву постановил, что Гана должна его освободить. Тем временем судья Гриса в суде второго округа решил, что фонд Сингера выиграл дело, и это привело к новому толкованию международного долгового права.

 

Жульнические судебные прецеденты судьи Грисы для стервятников

 

22 ноября 2012 года Гриса дал указание «Бэнк оф Нью-Йорк Меллон», назначенному платёжному агенту Аргентины, прекратить выплаты Аргентиной 92,4 процентам держателей облигаций, которые достигли урегулирования своих долгов, накопившихся до 2002 года. Гриса постановил, что никакие выплаты этим держателям облигаций невозможны, пока Аргентина полностью не выплатит фонду Сингера по условиям старых облигаций, которые он скупил по бросовым ценам. Это создало кризис, безмерно превышающий 1,3 миллиарда долларов, присуждённых Сингеру. «Мудис инвесторс сервис» заявила в понедельник, что, если Аргентина выполнит это решение, может быть установлен юридический прецедент для других несогласных уклонистов, которые в сумме требовали почти 12 млрд долл. неоплаченных долгов. Однако если Аргентина не полностью произведёт свои платежи в декабре, держатели биржевых облигаций могут потребовать немедленной выплаты всех 20 млрд долл., которые им причитаются. А если это произойдёт, то «судебный запрет превратит относительно незначительный дефолт в дефолт катастрофический, который ещё больше потрясёт и без того хрупкую мировую экономику», — предупредили держатели биржевых облигаций.

Бывший глава центрального банка Аргентины Марио Блежер обвинил уклонистов в стремлении получить прибыль от облигаций, которые они купили по ценам, которые подразумевали высокий риск дефолта. «Если инвесторы готовы принять более высокие риски, чтобы заработать на дополнительном спрэде, — утверждал он, — то они не могут отказаться от потенциальных затрат, когда риск дефолта становится реальностью. Дефолт, в этом контексте, является ... законной, хотя и огорчительной, частью игры. Непоследовательно получать премию за риск и настаивать на полной оплате при любых обстоятельствах. Правовая защита, предоставленная держателям облигаций судьей Грисой, противоречит самой природе риска. Если все уклонисты в конечном итоге получат выплаты в полном объёме, то весь механизм установления цен на рынках суверенных облигаций становится противоречивым».

Бывший министр экономики Эрнан Лоренцино сравнил это решение с отправлением США Пятого флота — «судебным (или юридическим) колониализмом». «Никто в здравом уме не согласится на сделку по реструктуризации», — отметил он, — «если уклонисты с хорошим адвокатом могут подождать и получить 100 %». Одно дело, когда владельцам облигаций пришлось согласиться на списание, отражающее более низкую, но реалистичную платёжеспособность, но совершенно другое, когда они знали, что те, кто отказываются быть разумными, в конечном итоге выиграют гораздо больше.

Лоренцино пообещал обжаловать этот приговор в Верховном суде США, где, как ожидалось, он будет отменён в связи с последствиями для международных отношений США. Предполагалось, что эти решения будут зависеть от исполнительной власти и, следовательно, от генерального прокурора и государственного департамента и к тому же от внутреннего законодательства о банкротстве, которое послужило узкой основой для решения судьи Грисы.

Государственный департамент совместно с министерством финансов США представил в апелляционный суд резюме с предупреждением о том, что поддержание решения Грисы «может повредить статусу Нью-Йорка как главного мирового финансового центра и оказать «пагубное влияние на системную роль доллара США», побуждая страны деноминировать свои долги в других валютах и выводить их за пределы юрисдикции судов Соединённых Штатов». МВФ также предупредил о «системных последствиях», если вышестоящие суды поддержат это решение. Решение в пользу уклонистов будет препятствовать принятию правительствами Положений о коллективных действиях даже тогда, когда подавляющее большинство держателей облигаций признает необходимость сделать это, и, таким образом, может «возникнуть риск подрыва процесса реструктуризации суверенного долга».

Апелляционный суд США отмахнулся от этих опасений в марте 2013 года, полным составом отказавшись пересмотреть решение по фонду-стервятнику. Это оставило в силе аргумент хедж-фонда о том, что, несмотря на то, что они покупали облигации на вторичном рынке со скидкой в диапазоне от 65 до более вероятных 85 процентов, он никогда не соглашался на погашение за менее чем 100 % их номинальной стоимости. Фонд хотел, чтобы правовые постановления убрали риск, который определили рынки.

Судья Гриса повторил, что «Бэнк оф Нью-Йорк Меллон» будет неуважительно относиться к суду, если он выплатит держателям облигаций на период после 2010 года, не выплачивая фондам Сингера 1,3 млрд долл. в счёт основной суммы долга плюс полный возврат процентов по первоначальным облигациям, выпущенным до 2001 года. Это сделало возможным дефолт, даже для аргентинских облигаций, деноминированных в евро, потому что облигации назначили один и тот же банк в качестве платёжного агента, независимо от выплачиваемой валюты. Цены на облигации быстро упали ниже 55 процентов от номинала, а цена страхования от дефолта выросла на 35 процентов.

 

Спорные юридические тонкости (дьявол кроется в деталях)

 

Аргентина считала, что её ограничительный Закон о замке (Padlock Law) установил принцип коллективных действий большинства, но также была необходима законодательная работа стран — кредиторов. «Файнэншл таймс» выразила надежду, что Конгресс США сможет написать закон, похожий на принятый Великобританией в 2010 году и предусматривающий, что «любая компания, предъявившая иск в британские суды с требованием выплаты по долгам против одной из 40 бедных стран с крупной задолженностью (БСКЗ), может получить только ту сумму, что и при её участии в списании долгов БСКЗ». Уже в 2005 году Комитет по законодательству на финансовых рынках Банка Англии счёл неправильным использовать оговорки pari passu (в равной доле) для блокирования платежей кредиторам просто потому, что другие платежи не были произведены.

Суды часто списывают долги должникам из частного сектора, признавая недействительными требования или блокируют взыскание кредиторами по различным причинам. «МВФ насчитал более 600 суверенных реструктуризаций в 95 странах в период с 1950 по 2010 годы». Но судья Гриса отверг такое вмешательство в случае Аргентины. Речь идёт о правиле pari passu, согласно которому все кредиторы должны рассматриваться без ранжирования или предпочтения одной группы над другой.

Единственным изменением для облегчения бремени задолженности с 2003 года стало более широкое использование Положений о коллективных действиях (САС), чтобы заставить непокорных спекулянтов придерживаться того, с чем согласилось подавляющее большинство кредиторов. Например, рефинансирование долга Греции в 2012 году включало в себя САС, согласно которым, если более 85 процентов держателей облигаций соглашаются на новые условия, их решение обязывает всех остальных держателей облигаций. Это связывало все стороны соглашения большинством голосов. Такие положения защищали крупных кредиторов, а также страны — должники от фондов-стервятников, надеющихся сорвать куш путём покупки облигаций, которые финансовые рынки оценили как имеющие малые шансы на выплату по номинальной стоимости. Чтобы не допустить вмешательства уклонистов в рефинансирование облигаций, Европейский Союз теперь требует, чтобы весь суверенный долг со сроком погашения более одного года выпускался с такими условиями. Однако САС не применяются к облигациям, выпущенным до принятия таких условий.

Судья Гриса постановил, что без такого условия САС любой кредитор, который отказывается от списания долга, может настаивать на 100 % номинальной стоимости облигации. Это будет иметь место даже в том случае, когда облигации были куплены всего за пенни, за доллар после того, как более 90 процентов держателей согласились на меньшую сумму, исходя из реальных возможностей страны — должника по оплате.

Как поясняет Тим Сэмплс (профессор делового права в Университете Джорджии), на практике обычное толкование того, что в pari passu означает «справедливое обращение», по мнению Аргентины, «то, что получило подавляющее большинство (92,4 процента) держателей облигаций, должно служить тем же принципом, по которому должны получать выплаты фонды-стервятники». Но «уникальная» интерпретация Грисы «заключается в том, что, если фонду Сингера выплачивается 100 % от номинальной стоимости первоначальных облигаций, всем остальным держателям замещающих облигаций также должны производиться выплаты, как если бы их ранние облигации стоили 100 центов за доллар, а не 20 процентов или около того, по которым их оценивал рынок». С этой точки зрения стервятники определяют, что получает большинство, а не наоборот. Все стороны будут иметь право на полные первоначальные условия по облигациям, даже если большинство соглашается на меньшее. Таким образом, большинство не может принудить других держателей облигаций к списанию долга.

Это определение pari passu не позволит правительствам урегулировать проблему с большинством, пока существуют несогласные уклонисты. «Группа уклонистов получит гораздо лучшие условия, чем подавляющее большинство кредиторов», — пояснил экономист Джозеф Стиглиц, потому что «любой будущий кредитор при любом будущем выпуске облигаций не получит платёж раньше уклонистов от какой-либо предыдущей реструктуризации». Судья Гриса постановил, что ничто из этого на деле не должно иметь значения, когда облигации выпускаются с условиями САС. Но у суверенных облигаций, выпущенных до греческого выпуска 2012 года, такого условия нет. Это делает их уязвимыми для блокирования фондами-стервятниками, которые отказываются выполнять расчёты по долговым обязательствам как большинство, что ставит такие постановления в состояние неопределённости.

Обозреватель «Файнэншл таймс» Мартин Вулф назвал решение в пользу Сингера «вымогательством, поддерживаемым судебной системой США», и отметил, что, несмотря на ту «лёгкость, с которой американские корпорации могут уйти от своих кредиторов, захватывает дух», такой отсрочки и согласования не существует, когда речь идёт о странах и их правительствах. Цель состоит в том, чтобы подчинить правительственную власть банкирам Уолл-стрит и Лондона.

«Экстремистское» решение судьи Грисы было радикальным переписыванием международного права, означающим, что не может быть никаких переговоров о списании долларовых долгов, которые могут быть сделаны с учётом решения суда второго округа Нью-Йорка о том, что всем несогласным требуется заплатить в полном объёме. В противном случае они могут захватывать активы стран — должников, если только уже не существует САС для отмены принципа pari passu по каждой облигации. Это означает, что 93 процента держателей облигаций Аргентины, которые согласились на обмен, не могут получить свои выплаты без полной оплаты номинальной стоимости фонду Сингера, 100 центов на доллар, плюс начисленные сложные проценты, штрафы и судебные издержки.

 

Верховный суд отказывается рассматривать апелляцию на решение Грисы

 

После неудачи своей апелляции в федеральном суде второго округа, судьи которого в полном составе не нашли оснований отклонить логику судьи Грисы, следующим шагом Аргентины стало обращение в Верховный суд США, который «Файнэншл таймс» назвала продолжающимся «судебным процессом века». Это выглядит как повторение «украденных» выборов 2000 года во Флориде, когда Дэвид Бойс (тогдашний представитель Эла Гора) выступал за Аргентину, а Тед Олсон, заместитель министра юстиции и представитель Джорджа Буша-младшего, действовал за «НМЛ Кэпител» Сингера. Министерство юстиции, МВФ, Всемирный банк и французское правительство подали благоприятные (amicus) сводки в поддержку позиции Аргентины. Но в июне 2014 года Верховный суд отказался пересмотреть решение Грисы, рассматривая этот юридический вопрос просто как один из местных договорных законов, как будто он не имел никакого отношения к международным отношениям.

Закон США о банкротстве основан на том, как разделить активы предприятий или разорившихся семей. Кредиторам предоставляются права «раскрытия сведений» для выяснения того, какие активы могут быть захвачены. Большинство таких процедур локализовано, в то время как жизнь экономики в целом продолжается как обычно. Арест иностранных государственных активов — это гораздо более высокий уровень, но судья Верховного суда Антонин Скалиа рассматривал дела в том же тривиальном духе, что и судья Гриса, считая суверенные экономики обычными должниками, конфискация имущества которых будет иметь лишь незначительный экономический эффект: «если дело было подано в Нью-Йорке против «собственника-неплательщика» и этому должнику было приказано заплатить, почему кредитор не мог потребовать узнать, есть ли собственность во Флориде, чтобы получить её?» Конечно, эти два шага надо разделять, сказал Скалиа, и кредитор должен будет просить суды Флориды «наложить арест» на это имущество; но почему бы не позволить кредитору узнать о этом?»

Судья Рут Бадер Гинсберг отметила, что проблема с этим толкованием заключалась в том, что право на обнаружение всех активов, принадлежащих Аргентине, молчаливо подразумевало последующее право на арест. В ответ на аргумент Олсона о том, что Аргентина ничем не отличается от других должников в том, что касается требований информации об активах, которые могут быть изъяты для погашения долгов, она возразила, что «это суверенное государство. Аргентина обладает иммунитетом за исключением ведения коммерческой деятельности в Соединённых Штатах». Нью-йоркский адвокат Аргентины Джонатан Л. Блэкман отметил, что, поскольку Аргентина обладает иммунитетом от утраты прав на свой военный арсенал, посольства и другие национальные активы, не было никаких причин разрешать кредиторам запрашивать такую опись имущества.

Оставляя в силе решение судьи Грисы по урегулированию долга Аргентины, Верховный суд подтвердил, что Аргентина должна предоставить фонду-стервятнику Сингера опись всех активов, которыми она обладает, как военных, так и гражданских в любой точке мира, даже там, где они были защищены от конфискации суверенным иммунитетом, как корабль «Либертад». Фонды-стервятники должны были получить возможность пытаться снова и снова выставлять счета за все судебные издержки задолжавшей Аргентине! 16 июля 2014 года отдел по связям с общественностью Сингера разместил полностраничную рекламу в «Файнэншл таймс», «Уолл-стрит джорнал» и «Нью-Йорк таймс» с заключительными словами: «Аргентина, дефолт — твой выбор». Реклама утверждала, что, выплатив свои средства, экономика Аргентины получит «целых 70 миллиардов долларов в виде более низких процентных расходов в течение следующих десяти лет». Смысл рекламы был достаточно ясен: фонды Сингера создадут достаточно неприятностей, чтобы заставить Аргентину платить высокую премию за риск на мировых рынках капитала, если она не сдастся.

Это не похоже на простое закрытие ресторана, чтобы расплатиться с его поставщиками и другими кредиторами. Поддержка решения Грисы грозила вообще отпугнуть зарубежные страны от заимствований в долларах. Неамериканские держатели облигаций стремились опротестовать решение Грисы на том основании, что «облигации в евро регулируются английским законодательством, а платежи по этим облигациям осуществляются за пределами США через иностранные компании, поэтому у суда США нет юрисдикции, чтобы препятствовать этим выплатам». МВФ выразил протест по этому поводу: «Мы обеспокоены возможными более широкими системными последствиями». Флойд Норрис обвинил Верховный суд в том, что тот перевернул «мир реструктуризации суверенного долга с ног на голову». При этом суд своими действиями, скорее всего, нанёс ущерб статусу Нью-Йорка как финансовой столицы мира».

 

Блокирование возможности Аргентины платить через банки США

 

Чтобы продемонстрировать добрую волю по отношению к законным держателям своих облигаций, Аргентина нарушила приказ судьи Грисы, депонировав 539 млн долл. в «Бэнк оф Нью-Йорк Меллон» для выплаты процентов, причитающихся 30 июня 2014 года, плюс 183 млн. долл. для выплаты держателям недолларовых облигаций. Судья предписал банку вернуть деньги, «назвав перевод «подрывом», который сорвал потенциальные переговоры по урегулированию с держателями просроченных долгов». Он также настаивал на том, чтобы Аргентина направила представителей в Нью-Йорк для переговоров с фондом Сингера.

Однако было очевидно, что никакого решения, о котором можно было вести переговоры, не существовало. Условие Аргентины «Права на будущее предложение (RUFO)» предусматривало, что стороны, принявшие списание, будут участвовать в любом новом соглашении, заключённом с уклонистами до 2014 года. Если она заплатит фонду-стервятнику Сингера 100 центов за доллар, то должна будет задним числом выплатить всем бывшим держателям облигаций на тех же условиях. Немедленные выплаты могли составить 15 млрд долл., и в последующие годы составит 120 млрд долл., что намного превышает пределы разумного.

В соответствии с решениями судьи Грисы, Апелляционного суда и Верховного суда США, действующее законодательство США создаёт финансовые тиски, чтобы помешать странам избежать долговой дефляции, рабства у рантье и конфискации государственных активов кредиторами. Постановление Грисы угрожает тем, что без реструктуризации обременительных внешних долгов целые экономики будут ввергнуты в депрессию, безработицу и эмиграцию молодой рабочей силы, а также столкнутся с требованиями проведения инсайдерской приватизации.

 

Создание альтернативной правовой базы для списания долгов

 

Во избежание такой финансовой войны необходим глобальный арбитр, который должен отменить прецедент «судебного процесса века». Постановления Грисы не позволяют правительствам в целом сокращать долларовые долги из-за отсутствия в них Положений о коллективных действиях после 2012 года, обязывающих держателей-миноритариев принимать решения определённым большинством или, в соответствии с британским законодательством, попечителем, представляющим большинство. Вопрос в том, смогут ли немногие уклонисты навязать анархию международной экономике, блокируя законность списания долгов, согласованного в качестве альтернативы явному дефолту или отказу от обязательств.

Летом 2014 года более четырехсот банков, инвесторов в облигации и стран — должников выработали через Международную ассоциацию рынков капитала ограничения способности фондов-стервятников и других уклоняющихся сторон блокировать расчёты и компромиссы, использовав положения о коллективных действиях САС в отношении новых выпусков облигаций. Эти САС определяют условия для будущих решений по дефолту, связывая всех инвесторов с решениями, согласованными большинством в 75 процентов. Эти условия будут применяться ко всем облигациям страны — должника с тем, чтобы не позволить уклонистам выкупить большую часть одной эмиссии, а затем попытаться передать весь спектр облигаций страны в суды (как это происходит в настоящее время). Постановление судьи Грисы будет признано устаревшим с помощью определения оговорки pari passu как «равного режима, но не равных выплат держателям облигаций».

Накладные расходы по долгам в мире настолько велики, что финансовая война в отношениях между кредиторами и должниками затмила классовую войну между наёмными работниками и их работодателями. В своей страстной и даже душераздирающей речи 19 августа 2014 года президент Кристина Киршнер (которая сменила своего мужа после того, как он умер при исполнении служебных обязанностей в 2007 году) подняла долговой кризис Аргентины до проблемы мирового значения: «Мы становимся аргентинцами, когда речь заходит о суверенитете нашей страны и убеждённости в том, что нас больше нельзя подвергать вымогательствам и что мы не можем снова взвалить на себя бремя долгов.... Если бы я подписала то, что меня пытаются заставить подписать, теперь бомба не взорвалась бы, а, напротив, непременно раздались бы аплодисменты и появились восторженные заголовки в газетах. Но мы попадём в адский круговорот долгов, от которых мы так долго зависели».

Практические последствия решений судьи Грисы заключаются в том, что глобальные выплаты по суверенному долгу невозможно осуществить, если они связаны с платежами в долларах США или судами США. Это блокирует любые согласованные списания суверенного долга — любое списание вообще. Любой хедж-фонд или другой кредитор, независимо от того, насколько малы их пакеты облигаций, может потребовать полную номинальную стоимость любой облигации, которая была пересмотрена, даже если подавляющее большинство держателей согласны на своп, призванный привести долги в соответствие с платёжеспособностью государства.

Как и предупреждала Аргентина, Гриса расширил свое решение за пределы фондов Сингера, включив в него около пятисот других уклонистов и фондов-стервятников, которые не приняли условия реструктуризации 2005 и 2010 годов. Аргентинский экономический обозреватель Хорхе Вилчес отмечает, что «ЕМ Лтд.». Кеннета Дарта владеет дефолтными аргентинскими облигациями на сумму 595 млн долл. (больше чем 503 млн. долл. в «НМЛ Кэпител» Сингера). «Помимо Дарта имеются облигации на сумму около 2,4 млрд долл., которые регулируются законодательством штата Нью-Йорк и находятся в руках других инвесторов-уклонистов». Начав платить этим уклонистам 100 % на доллар за их старые облигации, Аргентина вернётся «обратно, откуда она начинала».

Держателям облигаций, прозванным «Мне тоже», было присуждено 5,4 млрд долл., помимо первоначального решения Грисы о выплате Сингеру 1,6 млрд долл. Министр экономики Аксель Кисилёф обвинил эти фонды в использовании требований Сингера в качестве средства создания правовых оснований для подключения остальных стервятников, то есть ловушки, которую они планировали с самого начала: «„Фонды-стервятники“ пытались показать, что сумма для выплаты была небольшой по сравнению с валютными резервами, чтобы заставить страну заплатить до того, как появятся другие кредиторы. Оппозиционные экономисты попались в эту ловушку, прося нас заплатить уклонистам.... Поскольку теперь Гриса подтверждает для всех кредиторов Аргентины условия те же, что и для „фондов-стервятников“, нас попросят заплатить от 15 до 17 млрд долларов. Это большие деньги, учитывая, что наши валютные резервы составляют 34 млрд долларов».

Кисилёф обвинил кредиторов, что их конечной целью было разделить Аргентину путём принудительных приватизационных распродаж. «Если Аргентина возьмёт на себя новые долги, то, чтобы выплатить их, международные агентства заставят её правительство внести коррективы и приватизировать государственные компании». Это стало финансовой целью, начиная с времён Тэтчер-Рейгана: в современном варианте движения «Огораживание», приватизирующем общественное достояние стран-должников.

Вместо того чтобы финансировать капиталовложения для получения прибыли за счёт роста производства, новая финансовая стратегия заключается в том, чтобы вырвать возможности добычи ренты и превратить её в проценты. Основные такие возможности в настоящее время обещают государственные предприятия.

Данная стратегия финансиализации ставит страны перед необходимостью создать альтернативу «распятию на кресте» имеющихся долгов. Материальная экономика труда и производства должна получить приоритет над требованиями кредиторов. Этот принцип необходимо встроить в свод международного права, с тем, чтобы суверенные государства могли отвергать требования в отношении внешнего долга в интересах общества.

 

 

 

 

ГЛАВА 26
Жёсткая финансовая экономия или освобождение от старых обязательств?

 

Обвинение волка не очень поможет овце. Овца должна научиться не попадать в пасть волка.

Махатма Ганди (цитируется по книге Д. Г. Тендулкар «Махатма»)

 

Помимо постановления судьи Грисы о блокировании списания долгов, мировая «западная» финансовая система попала в заложники геополитики США. После штрафа в 9 млрд долл. против французского банка «Банк Париба» за сотрудничество с Ираном последовали торговые и финансовые санкции против России. Всё более агрессивное ведение такой экономической войны для поддержки американской дипломатии показало России и Китаю, а также Бразилии, Индии и Южной Африке (и Ирану, стране-наблюдателю Шанхайской организации сотрудничества — ШОС) настоятельную необходимость создания валютной системы, защищённой от такого давления.

Так случилось, что 15-16 июля 2014 года, в те же дни, когда были опубликованы полностраничные газетные объявления Пола Сингера, предупреждающие Аргентину о повышенных процентных платежах странам — кредиторам, если она не подчинится его требованиям, в Бразилии собралась группа БРИКС, чтобы объявить о своем Новом банке развития на 50 млрд долларов и клиринговом механизме на 100 млрд долл. Министр экономики Аргентины Кисилёф возглавил комитет по работе с должностными лицами БРИКС, чтобы предложить создать всемирный финансовый суд, такой же, какой американские дипломаты заблокировали в составе МВФ.

Инициатива стран БРИКС, проводимая в контексте углубляющегося военного противостояния на Украине со стороны США и их сателлитов по НАТО против России, была направлена на проведение торговых и инвестиционных операций в их собственных валютах, а также в долларах, следовательно, и с банками США. Предотвращение финансовой зависимости защищает экономику от экономических санкций США, которые показали себя более мощными, чем прямые военные нападения, в политике принуждения стран следовать за США в их поддержке кредиторов, антитрудовой жёсткой экономии, разграблении активов и погоне за рентой.

Государственные СМИ Запада очернили встречу БРИКС, спрашивая, что общего у России, Китая, Индии, Бразилии и ЮАР. Ответ заключается в том, что все эти страны сталкиваются с угрозой санкций США, еврозоны и МВФ против стран, которые не подчиняются требованиям кредиторов в отношении приватизационных распродаж и перекладывания налогов на трудящихся вместо финансов и искателей ренты. Ожидается, что страны — должники должны осуществлять свою внешнюю торговлю, инвестиции и заимствования в долларах при посредничестве банковской системы США, судов США, министерства финансов США и государственного департамента.

Эта долларизованная система побудила БРИКС и другие страны создать собственную альтернативу, чтобы освободиться от санкций США и решений в интересах кредиторов. Инициируя альтернативу неолиберальной политике рантье, будущий банк БРИКС и валютная клиринговая палата обещают не требовать жёсткой экономии и сходной политики в отношении трудящихся, а также не вводить запреты в рамках Транстихоокеанского партнерства (ТПП) и Соглашения о торговле услугами (TISA) против правительств, регулирующих финансы и бизнес, облагая их налогами или штрафами за ущерб и социальные издержки («внешние последствия»), которые те вызывают.

Вопрос заключается в том, кто, правительства или банки, будут руководить экономикой? Предоставление мегабанкам роли централизованного планирования экономики будет способствовать удовлетворению «добывающих» требований по обслуживанию долга путём приватизации государственных активов, лишения должников права выкупа и рейдерских захватов компаний с помощью кредитов на поглощение и «обирания» активов «активистами». Таким образом, возник новый конфликт между финансиализированной жёсткой экономией рантье и возрождением классической смешанной экономики, управляющей рынками в долгосрочных общественных интересах, — того, что раньше называлось социализмом.

Финансиализация — основная динамика, поляризующая современные экономики. Её цель состоит в том, чтобы класс кредиторов присвоил средства производства и привилегии по добыче ренты и нагрузил долгами рабочую силу, промышленность, сельское хозяйство и правительства. Занятость, заработная плата и капитальные вложения не могут быть восстановлены до техпор, пока не будут ликвидированы связанные с ними накладные долговые расходы.

Использование долгового рычага является основной причиной того, что и США, и Великобритания растеряли своё промышленное преимущество. Завышенные долговые издержки на жильё, образование и другие основные потребности привели к тому, что их рабочая сила была вытеснена с рынков за рубежом и внутри страны. Способность Германии противостоять внутреннему пузырю на рынке недвижимости является ключом к её успехам как промышленного экспортёра. Тем не менее, её банки и политические лидеры требуют финансиализации за рубежом. Это классический случай: «Делай, как я говорю, а не так, как делаю сам». Финансовые институты еврозоны пытаются навязать латвийскую «образцовую» жёсткую экономию Ирландии, Испании и Португалии и, прежде всего, Греции, которая даёт наглядный урок того, как державы-кредиторы обращаются со странами, которые попытаются освободиться от долгов, безработицы, приватизации, эмиграции и демографического провала.

Неолиберальная финансиализация — это не способ создания жизнеспособной экономики. Академические теории должны вызывать недоверие, если они не объясняют, почему цели финансов и промышленности расходятся, а не сходятся. Лоббисты сектора FIRE подвергли цензуре экономическую теорию, исказив Адама Смита и дух антирантье классических экономистов, которые считали, что свободный рынок требует государственного регулирования, чтобы держать в узде хищнические финансы и поиск ренты, а также сохранять базовую инфраструктуру в государственной собственности.

Только благодаря такому интеллектуальному и чёткому уничтожению истории большая часть населения смогла прийти к убеждению в том, во что никогда не верило ни одно поколение раньше: что финансовый и связанные с ним сектора, извлекающие ренту, являются неотъемлемой частью «реальной» экономики производства и потребления, а не внешней и хищнической для неё, и в то, что можно получить деньги быстрее всего, занимая средства для покупки активов, раздуваемых банковским кредитом.

Попытки вначале увязать банковские интересы с интересами промышленности уступили место миру, в котором управление крупнейшими корпорациями осуществляется с упором на финансовой стратегии. Сегодняшняя постмодернистская экономическая теория изображает Количественное смягчение — то есть большее заимствование — как решение для сегодняшних бюджетов, погрязших в долгах. Рекламки пиарщиков Уолл-стрит обещают, что «акционеры-активисты» могут сделать покупателей недвижимости богатыми и выплачивать пенсии путём обратных выкупов акций и тому подобного финансового инжиниринга даже без реального роста экономики — просто за счёт прироста капитала, повышения цен на акции, с использованием доходов для выкупа собственного капитала, и одновременного снижения объёмов операций и сокращения научных исследований и разработок.

Пока большинство людей — и, конечно, большинство экономистов и средств массовой информации — считают этот рост цен на активы созданием реального благосостояния и процветания, кредиторы настаивают на том, что правительства могут выплачивать любые суммы долга при достаточном сокращении заработной платы, социальных пособий, пенсий и проведении приватизационных распродаж. Эта аксиома служит прикрытием для МВФ и ЕЦБ при финансовом спасении держателей облигаций, заставляя «налогоплательщиков» в странах — должниках страдать до бесконечности.

Я называю эту идеологию постмодернистской, поскольку она отвергает программу Прогрессивной эры, предусматривающую налогообложение богатств рантье и субсидирование государственных инвестиций в базовую инфраструктуру с целью снижения стоимости жизни и ведения бизнеса. Одним словом, столетие назад думали, что «современная» экономика должна стать социалистической. Но современная экономика движется в противоположном направлении: к финансиализированному неофеодализму и поиску ренты, распространяя политически убаюкивающее ощущение, что Альтернативы Нет.

 

Как финансовый капитал отбросил современную эпоху в неофеодализм

 

Финансовый класс вместо реструктурирования экономики с освобождением от старых обязательств для возобновления прогресса использует сегодняшний долговой кризис для объявления себя новой элитой, чтобы править до конца 21-го века. Для укрепления своих позиций финансисты спонсируют захват имущества — приватизацию — и ведут войну, чтобы довести трудящихся и промышленность до долговой кабалы, препятствуя правительству защищать общество от хищнического кредитования и добычи ренты.

Эта экономика нео- или новых рантье меняет на обратное направление эволюции, с которым связывала свои надежды классическая политическая экономия. Вместо поддержки формирования промышленного капитала в союзе против землевладельцев, извлекавших ренту, как это было в начале 19-го века, финансовый сектор вступил в симбиоз с монополиями, ищущими ренту, и приватизаторами инфраструктуры и природных ресурсов. Деньги и кредит создаются для покупки этих активов, а не для финансирования новых инвестиций в промышленный капитал и занятость.

На начальном этапе инфляции цен на активы долг используется для повышения цен на недвижимость и другие активы. Эта финансиализация включает текущие расходы (проценты, сборы и зарплаты финансового управления, расходы на юридическое и лоббистское обслуживание), которые превращаются в долговую дефляцию, что ведёт к жёсткой экономии и безработице. Инвестиции и занятость сокращаются, долги становятся безнадёжными, и наступает время потерь права выкупа заложенного имущества.

Финансовым менеджерам легче находить возможности извлечения ренты, чем получать прибыль, вкладывая средства в наращивание средств производства. В политической сфере они лоббируют освобождение этой экономической ренты от налогов, снимая налоговое бремя с самих себя. В результате дефицит бюджета приводит к сокращению расходов на инфраструктуру, на мосты и дороги, другие основные потребности, к недофинансированию пенсионных планов и, наконец, к распродажам имущества и приватизациям.

Эта хищническая финансовая динамика подавляет промышленный потенциал, оживляя призрак возврата к древнему ростовщичеству. Подобно кредиторам в древнем Риме, сегодняшняя финансовая власть стремится заменить демократию олигархией. Мы наблюдаем возрождение «примитивного накопления» путём экспоненциального нарастания долговой зависимости, потерь права выкупа и приватизации, последствия которых могут быть такими же разрушительными, как жестокие военные завоевания прошлых эпох, которые привели к тому, что население попало в крепостную зависимость.

 

Так быть не должно

 

Есть много альтернатив сегодняшней погрязшей в долгах жёсткой экономии. Возглавляют список списания долгов и перемещение налогов с труда и промышленности на доходы рантье и наследственные состояния. Сегодняшняя налоговая субсидия для долгового финансирования должна быть заменена устранением необлагаемости процентов налогами. И создание кредита должно быть направлено на расширение реальной экономики, а не только на повышение цен на активы.

Более реалистичный формат статистического учёта показал бы, как экономический излишек инвестируется или растрачивается. Это, в свою очередь, требует альтернативной теории и анализа, чтобы отличать настоящее богатство от накладных расходов. Такова и была задача классической политической экономии. В течение двух столетий она уточняла концепции, необходимые для объяснения того, почему большая часть накопления богатства, принадлежащего Одному Проценту или взятому у него в долг, приняла форму требований земельной ренты, ренты на природные ресурсы и монопольной ренты, дополняемых финансовыми сборами рантье. Это были те формы доходов, которые классические экономисты надеялись получить, взимая прогрессивные налоги на землю и природные ресурсы и регулируя естественные монополии, забирая их в общественное достояние.

Вместо этого наша налоговая система поощряет добычу ренты и финансовый краткосрочный подход, позволяя держателям облигаций, банкирам, рейдерам на фондовых рынках и «активистам» обгладывать до костей промышленный скелет экономики, одновременно взвинчивая цены за доступ к приватизированной инфраструктуре. Их цель состоит в том, чтобы передать право собственности на вложенные огромные капитальные затраты, которые до сих пор были общим достоянием — от дорог до образования, портов, систем здравоохранения, медицинского обслуживания и связи — покупателям в кредит, с доходом, поступающим банкирам, держателям облигаций и акционерам. Трудящийся загоняется в виртуальную резервацию и погрязает в долгах, поскольку он вынужден покупать товары первой необходимости и услуги, а также получать жильё и образование в пресловутом «Магазине Компании».

Такое положение неприемлемо. Как показано в Главе 7, в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, банковское дело становилось коммунальной службой. Если бы эта тенденция сохранилась, в большей части мира действовали бы кредитные карты, использовались депозитные банковские услуги и кредиты предоставлялись бы по себестоимости или по субсидированным ставкам вместо сегодняшних взносов и штрафов. Самое важное, что вариант с государственным банковским обслуживанием с меньшей вероятностью предоставлял бы кредиты на отделение активов и поиск рент, которые характеризуют сегодняшнюю финансовую систему постмодерна.

 

Логика аннулирования одиозных долгов, но лишь долгов перед Россией

 

Самые изобретательные недавние доводы в пользу аннулирования суверенных долгов были придуманы не Аргентиной, Грецией или Ирландией, а американскими стратегами, стремившимися дать Украине возможность избежать выплат по выпущенным ею облигациям или долгов за импортируемый из России газ. После конфронтации в рамках новой холодной войны в середине 2014 года, после того как Крым в ходе всенародного референдума убедительно проголосовал за присоединение к России, Институт международной экономики Петерсона выступил с предложением бывшего чиновника казначейства Анны Гелперн лишить Россию средств для принудительного исполнения её кредита Украине. «Одна мера может высвободить для Украины 3 млрд долларов», — предложила она. Британский парламент мог бы принять закон, объявляющий облигации на сумму 3 млрд долл., о которых договорился российский Фонд национального благосостояния, «иностранной помощью», а не реальным коммерческим кредитным контрактом, заслуживающим законного взыскания.

Это было бы ударом грома, который потрясёт международные долговые рынки. Его принцип будет логически применим к требованиям США по «иностранной помощи», которая включает в себя займы для погашения задолженности американским банкам и другим кредиторам, а также займы «помощи» Всемирного банка. Облигации, принадлежащие российскому Фонду национального благосостояния, были выражены в евро по строгим «лондонским» правилам. Кроме того, этому фонду требовался как минимум AA рейтинг для инвестиций в облигации. Рейтинг B+ Украины был ниже этого уровня, поэтому Россия действовала предусмотрительно, добавив финансовую защиту, то есть сделав облигации подлежащими оплате по требованию, если общий долг Украины превысит довольно скромные 60 процентов её ВВП. В отличие от иностранной помощи общего назначения, условия этого кредита дают России «возможность инициировать каскад дефолтов по другим украинским облигациям и большой пакет голосов при любой будущей реструктуризации облигаций», — заметила Гелперн.

Совсем недавно, в 2013 году, государственный долг Украины составлял чуть более 40 процентов ВВП страны — около 73 млрд долл., которым, казалось бы, можно было управлять до тех пор, пока февральский государственный переворот после Майдана не привёл к гражданской войне против восточного русскоязычного региона. Вести войну дорого, и валюта Украины — гривна — рухнула. Четверть её экспорта приходилась на восточную Украину и продавалась в основном в Россию (включая военную технику). Киев стремился положить конец этой торговле и целый год обстреливал Донбасс: Донецк и Луганск, города и промышленные предприятия, отключив электричество местным угольным шахтам и заставив около миллиона мирных жителей региона бежать в Россию. Украинский обменный курс неуклонно падал, в результате чего соотношение долг/ВВП значительно превысило 60-процентный порог. Это дало России право сделать долг подлежащим немедленной выплате, применив положения о кросс-дефолте, которые она включила в контракт с еврооблигациями, заключённый с Украиной.

Статья Гелперн обвинила Россию в стремлении держать Украину «на коротком поводке», как будто это не ровно то, что делают МВФ и большинство финансовых инвесторов. Тем не менее, «правительства обычно не предъявляют иски друг другу для взыскания своих долгов в национальных судах». Если это происходит, правило pari passu предотвращает выборочное аннулирование некоторых долгов. Именно эту проблему Гелперн описывает в блоге Credit Slips (Кредитные билеты) в отношении переговоров по долгу Аргентины.

Поэтому Гелперн выдвигает другую возможность — что Украина может заявить, что её долг перед Россией «одиозен», обращаясь к ситуации, когда «дурной правитель подписывает контракты, которые обременяют будущие поколения ещё долго после того, как правитель свергнут». «Отказ от всех долгов, наделанных при Януковиче, мог бы воспрепятствовать кредитованию коррумпированных лидеров», — заключает она.

Двойная мораль здесь состоит в том, что вместо того, чтобы заклеймить «одиозными» длинные ряды украинских клептократов и их коррумпированных правительств, она выделяет только Януковича во время его пребывания в должности, как будто его предшественники и преемники не были такими же продажными. Ещё большая опасность в объявлении долга Украины одиозным заключается в том, что это может обернуться против самих Соединённым Штатов, учитывая их многолетнюю поддержку военных диктатур, коррумпированных государств-клиентов и клептократий. Поддержка США военной диктатуры Чили после переворота генерала Пиночета в 1973 году привела к операции «Кондор», в результате которой была установлена военная диктатура в Аргентине, увеличившая внешний долг этой страны. Не откроет ли успех иска Украины в том, что её долг одиозен, правовые шлюзы для широкой отмены долгов в странах Латинской Америки и третьего мира?

Продажа Украиной облигаций Российскому фонду национального благосостояния, а также контракты на закупку газа были заключены демократически избранным правительством по низким льготным ставкам, которые субсидировали промышленное и бытовое потребление. Если этот долг считается одиозным, что тогда говорить о настойчивом требовании ЕС к Греции отстранить её парламентского лидера Папандреу в 2011 году, чтобы предотвратить проведение общественного референдума по кредиту ЕЦБ? Кредиты, выданные в условиях явной общественной оппозиции, могут считаться навязанными без надлежащего демократического согласия.

Гелперн признаёт, что использование принципа одиозного долга «чревато правовыми, политическими и рыночными рисками, которые сыграют на руку России». Действительно, чревато! «Великобритания может отказать в принудительном исполнении англоязычных договоров, составленных в соответствии с английским законодательством, по деньгам, которые ссудила Россия», тем самым лишив «кредитора средств правовой защиты для дефолта по этому долгу». Но это также положило бы конец верховенству финансового права лондонского Сити, сделав его приспешником США/НАТО.

Сходной юридической уловкой, чтобы навредить России, было бы принятие парламентом Великобритании закона о санкциях, признающего недействительными «облигации Януковича». Это снизило бы способность России «получать прибыль от продажи этого долга на рынке» и лишило бы Россию законных прав на присвоение украинских активов. «Долговые контракты обычно признаются судами недействительными, переписываются при банкротстве и блокируются традиционными санкциями», — отмечает Гелперн. Но если это можно сделать, то почему Конгресс США не может принять аналогичное правило, аннулирующее требования стервятников к Аргентине и другим странам третьего мира, страдающим от долгов?

В заключение статьи Гелперн предлагает универсальный принцип: контракты, «используемые для достижения военных и политических целей... должны потерять право требовать судебного принуждения». Это разворошит муравейник, учитывая, что «Британия и Соединённые Штаты в прошлом использовали военную силу для получения долгов и воздействия на более слабые страны. Правомерно ли для них наказывать Россию за то же самое?» Разве подавляющее большинство межгосударственных долгов не носит военного или политического характера? В самом деле, по этой логике не следует ли списать все межгосударственные долги?

Поддержка МВФ Украины отражает его политику поддержки режимов, дружественных американским инвесторам. В апреле 2014 года этот фонд одобрил кредитную программу для Украины на сумму 17 млрд долл. Обычная практика МВФ заключается в том, чтобы не одалживать сумму в два раза больше, чем квота страны за один год, но он предоставил новой хунте Украине кредит в восемь раз больше её квоты! Почти сразу же президент Украины Петро Порошенко объявил о новой войне против восточного региона и о попытках вновь захватить Крым. В июне 2015 года он объявил, что 7 млрд евро, которые должны быть выплачены в счёт долга, вместо этого будут потрачены на новое военное наступление на восточные провинции Украины. Таким образом, кредит МВФ всё больше напоминает финансирование экономической войны.

 

Международное право, национальный суверенитет и действительные права человека

 

Должны ли кредиты считаться хищническими, когда они требуют жёсткой экономии и приватизации? Такие требования предполагают, что радикальное изменение юридической и финансовой структуры необходимо далеко за пределами Украины. Как быстро отметили аргентинские писатели: «Когда в 2001 году в Аргентине произошёл массовый дефолт, мировая пресса, включая „Тайм“ и „Нью-Йорк таймс“, зашла настолько далеко, что предложила вывести Патагонию из состава страны в качестве механизма погашения просроченного долга. Статья в „Нью-Йорк таймс“ последовала за статьей, опубликованной в финансовой газете „Эль Крониста Комерсьяль“ в Буэнос-Айресе под названием „Долг за территорию“, в которой описывалось предложение американского консультанта тогдашнего президента Эдуардо Дюальде об обмене государственного долга на государственные земли».

Некоторые аргентинцы утверждают, что безответственные ссуды, предоставленные военной диктатуре и неолиберальному режиму Менема, которые без пользы загнали страну в долги, были Одиозными Долгами. Если такие кредиты были выданы в условиях явной общественной оппозиции, следует ли их считать навязанными без надлежащего демократического согласия?

Для решения вопроса о том, что подлежит оплате, а что нет, необходим справедливый суд. В настоящее время банки и держатели облигаций стремятся назначать судьями своих ставленников — таких, как Томас Гриса, относящихся к суверенному долгу так, как будто нет никакой разницы между национальной экономикой и разорившимся семейным рестораном. Для того чтобы судить о том, насколько далеко можно зайти в применении мер жёсткой экономии и передаче имущества кредиторам для урегулирования долгов, выходящих за рамки возможностей стран по выплате из текущих поступлений, а в случае долгов в иностранной валюте — за счёт поступлений от платежного баланса, потребуется государственный орган иного типа, чем существующие в настоящее время.

Перед лицом согласованных финансовых попыток ввести глобальный неофеодализм, мир нуждается в декларации суверенных прав человека и политических прав государств. Принцип самоопределения уже давно прописан в международном праве, но его положения не включают независимость от кредиторов, захватывающих управление правительствами и присваивающих общественное достояние для извлечения экономической ренты.

Неспособность создать такую совокупность правовых норм позволит кредиторам использовать стратегию «разделяй и властвуй», чтобы разваливать одну страну за другой, захватывать общественное достояние, взимать проценты в качестве дани и передавать политический контроль технократам, назначаемым действовать в интересах мировых финансовых центров.

Политика МВФ, ЕЦБ и БМР основывается на ложном представлении о том, как работают экономика — «мусорная» экономика, направленная на убеждение населения в том, что Нет Альтернативы жёсткой экономии, обнищанию, безработице и эмиграции под владычеством возникающей Олигархии Одного Процента.

 

Финансовое пожарище — некоторые сценарии

 

В то время как государства стараются избежать долгового рабства и списать свои долги, банкиры и держатели облигаций вырабатывают стратегию сохранения своих финансовых требований на тот день, когда долги окажутся просрочены или списаны, а экономики, страдающие от жёсткой экономии, потеряют платёжеспособность, если не займут ещё больше. Кредиторы надеются использовать такие условия, как рычаг, чтобы превратить должников в финансовые колонии.

Первый ответ — это попытка застраховать нестрахуемое. Реалистичные держатели облигаций увидят, что игра окончена и должники не могут заработать достаточно, чтобы погасить сложные проценты и накопившуюся задолженность, особенно в связи с тем, что экономика страдает от долговой дефляции, жёсткой экономии, безработицы и эмиграции. Дальновидные финансовые учреждения будут принимать страховки по дефолту от таких страховщиков, как «АИГ» и специализированных страховщиков, и договариваться о свопах по кредитным дефолтам с любым, кого они смогут найти в качестве контрагента. Вот так Джон Полсон разбогател, заключив пари, что рынок «мусорной» ипотеки рухнет и «сократится» («going short») с его деривативами «Голдман Сакс», заставив заплатить «АИГ» и других страховщиков. Если бы крах можно было полностью застраховать, инвесторы получали бы деньги «будто» экономика могла беспрепятственно продолжать действовать, как и раньше, перед лицом долговой дефляции.

Но кто бы мог позволить себе платить им? Сумма, необходимая для оплаты, значительно превышает резервы банков и страховых компаний. Им пришлось бы откладывать резервы, равные по величине всему экспоненциальному наращиванию долга, вкладывая их в долги, которые находятся среди сгоревших в гигантском финансовом пожаре. Таким образом, либо эти контрагенты, имеющие CDS (свопы на дефолт по кредиту), обанкротятся, когда придёт время, и долги не смогут быть выплачены, либо правительства напечатают деньги или введут налоги для населения, чтобы возместить Одному Проценту убытки от их пропавших инвестиций.

Менеджеры этих страховых компаний и банков могут продавать всё более рискованные полисы по гарантированию долга при растущих ценах. По мере того, как накопление долга в пирамиде Понци приближается к своей кульминации, их прибыль будет расти и позволит им платить себе более высокие зарплаты и бонусы. А затем, когда дефолты уничтожат долги, страховщики скажут, что для оплаты CDS, рентных облигаций и пенсий не хватает резервов, и свернут бизнес. Но у менеджеров компаний, выписывающих эти CDS, будет достаточно лет существования «пузыря», чтобы, подражая патрициям Рима, превратить свои доходы в земельные владения, закрытые охраняемые поселения или фермы, куда они смогут удалиться.

Если фондовые рынки рушатся и лишают пенсионные фонды и других инвесторов финансиализированных сбережений, от которых зависели пенсионеры, то Один Процент стремится компенсировать свои потери за счёт труда и государства, обвиняя в чрезмерно щедрых пенсиях этих 99 процентов. В действительности, конечно, корпоративные менеджеры и местные органы власти недофинансировали их из-за чрезмерно утопических прогнозов финансиализации. Центральные банки также обвиняют в тратах денег на восстановление занятости и ВНП. Но на самом деле обрушивает рынки жёсткая экономия, потому что центральные банки отказываются производить эти траты.

Крах может затянуться, если у правительств не будет политической возможности списать долги перед «Одним Процентом». Нет никаких технологических или внутренних экономических причин, чтобы этот финансовый «Рагнарёк» (Конец света) стал судьбой Северной Америки и Европы. Однако именно этот выбор поддерживают лоббисты финансового сектора, дрессированные учёные и официальные СМИ, которые не могут признать, что долговая дефляция разрушает способность экономики к росту.

 

Заключение: Отсутствие международного суда для рассмотрения суверенных долгов

 

Существующий закон о банкротстве от штата Нью-Йорк до Лондонского и Парижского клубов кредиторов предназначен для разделения активов семейных ресторанов, потерявших деньги, и других деловых и личных банкротств, а не для реструктуризации суверенного долга, которая погрузила в хаос мировые финансовые рынки, начиная с лета 2014 года. Именно поэтому Аргентина стала важным полем битвы за создание правовой альтернативы жёстким правилам кредиторов, признаваемым в судах стран-кредиторов или МВФ.

Сопротивление США новому мировому суду, находящемуся вне его контроля, сохраняет вакуум, заполняемый по умолчанию местным законодательством США. Позволение уклонистам требовать полной оплаты, даже когда большинство кредиторов согласны на списание, блокирует любые согласованные списания суверенного долга. Эта политика дефолта в пользу кредиторов не позволяет ни по суду, ни с помощью экономических теорий определить платёжеспособность или оценить последствия погашения долга.

Передача решения по долгу Аргентины в руки местных судов по банкротству в Нью-Йорке подтолкнула к попыткам создать глобальную финансовую систему, альтернативную долларовой зоне и её сателлиту — еврозоне. Члены БРИКС были вынуждены объединиться в критическую экономическую массу для защиты своего суверенитета и политической независимости. Качественный скачок произошёл в июле 2014 года. Россия и её партнеры по БРИКС (Китай, Бразилия, Индия и Южная Африка) взяли на себя инициативу по созданию альтернативной финансовой системы, начиная с банка БРИКС на 50 млрд долл. и финансовой клиринговой системы БРИКС на 100 млрд долл. в качестве альтернативы МВФ и Всемирному банку.

Цель этих стран, наряду с Аргентиной и Ираном, состоит в том, чтобы оградить себя от неолиберальной экономической политики, принуждения к долгу, принудительных приватизационных распродаж и конфискаций активов. В сегодняшних условиях это повлечёт за собой списание долгов, подкреплённое теоретической базой для анализа способности экономики расплачиваться с кредиторами в национальной и иностранной валюте.

 

 

 

 

ГЛАВА 27
Финансы как война

 

Простым людям кажется несомненным, что ближайшая причина порабощения одних людей другими — это деньги. Мужики давно знают, что рублём можно бить больнее, чем дубьём.

Но только политико-экономы не хотят видеть этого.

Лев Толстой «Так что же нам делать?» (1886 г.)

 

Финансовый сектор преследует ту же цель, что и военные завоевания: получить контроль над землей и базовой инфраструктурой и собирать дань. Если обновить формулу фон Клаузевица, то сегодня она будет звучать как «Финансы есть продолжение войны иными средствами». То, что раньше захватывали кровью и оружием, теперь получают с помощью долгового рычага. Прямое владение не обязательно. Если экономический излишек страны может быть изъят финансовым способом, нет необходимости её завоевывать или даже владеть землей, природными ресурсами и инфраструктурой. Долговой рычаг позволяет сэкономить на необходимости готовить вторжение и нести потери. Кому нужна дорогостоящая оккупация недовольных хозяев, когда можно добровольно получать активы финансовыми средствами — до тех пор, пока погрязшие в долгах страны позволяют банкирам и держателям облигаций диктовать им свои законы и контролировать планы и политику?

Цель кредитора состоит в том, чтобы получить богатство за счёт втягивания в долги населения и даже стран и заставить их платить, отказавшись от своей собственности или доходов. Такое финансовое завоевание менее жестоко, чем война с использованием пушек и ракет, но его демографические последствия столь же смертельны. Для страдающих от долгов Греции и Латвии жёсткая экономия, навязанная кредиторами, привела к падению числа браков и семей, снижению рождаемости, сокращению продолжительности жизни, росту числа самоубийств и эмиграции.

 

Война как катализатор государственных долгов

 

Первый известный пример сложного процента для расчёта дани города Умма соседнему шумерскому городу Лагаш после их битвы за смежную территорию относится к 25 веку до нашей эры. Астрономически высокий налог, изображённый на Стеле грифов, который привёл к затяжному будущему конфликту, мало чем отличался от репараций, наложенных союзниками на Германию после Первой мировой войны.

Войны, начиная с древности и вплоть до средневековой Европы, рассматривались как выгодное дело, приносящее добычу и дань. Историки находят следы военного происхождения денег в монетной форме в Греции, в виде добычи, переплавляемой и делимой между командирами и войсками, и десятиной, жертвуемой городскому храму. Месопотамские, классические греческие и римские храмы украшались военными трофеями, и они перечеканивали свои слитки в монеты при крайней военной необходимости, чтобы платить наёмникам. Слово «деньги» (money) происходит от названия римского храма Юноны «Монета», где город чеканил свои первые серебряные и золотые монеты во время Пунических войн с Карфагеном. По преданию, гогот гусей этого храма Юноны предупредил командующего Рима о готовящейся атаке галлов в 390 году до нашей эры. Отсюда эпитет Юноны «Монета», от латинского monera, «предупреждать» (а также корень «monster», предзнаменование).

«Деньги, бесконечные деньги — нерв войны», — писал Цицерон в своей книге «Филиппики» (43 г. до н.э.). Но не только деньги, но и кредит тоже. Венеция финансировала крестовый поход против Константинополя в 1204 году за четверть добычи, которую этот город и другие итальянцы монетизировали и одалживали светским королям для ведения их завоевательных войн. Этот приток серебра и золота в результате разграбления Константинополя стал катализатором восхождения финансового сектора к власти. После 1492 года разграбление Нового Света обеспечило серебро и золото для финансирования расширения торговли, а также всё более дорогостоящего имперского соперничества в новых завоеваниях.

Финансиализация военных расходов привела к государственным долгам и появлению современного рынка облигаций. Правители брали взаймы для покупки пушек и строительства флотов, платы войскам и наёмникам и для поддержки союзников. Несомненно, война стала финансиализированной задолго до промышленности или недвижимости. И, как и в любом финансовом секторе, кредиторы обычно оставались в выигрыше. Правительства выпускали процентные облигации (bonds), слово, которое первоначально означало физические оковы рабов, что точно подходит к положению, в котором оказались правительства. Обычно они расплачивались за эти военные долги, продавая землю, шахты и создавая государственные монополии в обмен на выпущенные ими облигации.

 

Военные долги как прародители королевских монополий

 

Банковские ордена церкви — тамплиеры и госпитальеры — давали в долг королям и знати на вершинах социальной пирамиды, сначала на крестовые походы, а затем для ведения войн, поддерживаемых папством. Уникальная свобода от религиозного осуждения стремления к наживе, наряду с высоким статусом их заёмщиков, позволила орденам окончательно обойти церковную доктрину, осуждающую взимание процентов. Остался лишь короткий шаг до легитимизации коммерческих кредитов на том основании, что торговля помогала объединить страны как часть божественного порядка, отведя каждому региону свою особую роль в глобальной гармонии.

Банкиры финансировали военные завоевания, играя роль, которую храмы Афины и Юноны «Монеты» исполняли в древности. В отличие от античности, долги королей частным банкирам (часто иностранным), а не государственным храмам, привели к увеличению налогов для уплаты процентов. Правители стремились выплатить основную сумму, создавая торговые монополии короны и продавая их для оплаты в королевских военных облигациях.

Их новые владельцы, как правило, были иностранцами. Голландцы стали основными инвесторами в королевские монополии Англии (включая Банк Англии, образованный в 1694 году), поскольку крупные финансы стали прародителями монополий: Ост-Индской и Вест-Индской компаний в Голландии, Англии и Франции после 1600 года, а также компаний Южных морей и Миссисипи в 1710-х годах. Перевод их дивидендов и процентов за границу вызвал дефицит платёжного баланса, чей денежный эффект был похож на выплату дани победителям после войны.

Традиционная цель войны — захват земель и естественных монополий для откачки их ренты — стала главной целью сегодняшних крупных финансов. Эта стратегия более мирная, но сохраняет характер выплаты дани. Долговой рычаг заставил Великобританию и Францию в 17-м и 18-м веках, Османскую империю в 19-м веке, и правительства Латинской Америки и Африки в 20-м веке распродавать активы покупателям, желающим превратить государственные услуги в средства для извлечения ренты.

С 2008 года аналогичная стратегия грабежа активов используется против Португалии, Ирландии, Италии, Греции и Испании. Идея состоит в том, чтобы позволить приватизаторам ввести в промышленные экономики возможность сбора платы (пошлины). Суть сегодняшнего движения «Новое огораживание» — превратить в частное то, что раньше называлось общим достоянием. Россияне называют это грабитизацией — приватизацией государственных предприятий и природных ресурсов своими людьми — инсайдерами и их покровителями.

Писатели-романисты и историки охотнее, чем экономисты, признают эту динамику. Оноре де Бальзак в романе «Отец Горио» саркастически заметил, что за каждым семейным состоянием кроется преступление, действительно «безупречно совершённое и потому забытое». Но не все такие источники забыты. Столетие назад книга «История крупнейших состояний Америки» Густава Майерса раскрыла, сколько семейных состояний было изъято из общественного достояния в результате передач колониальной государственной земли, взяточничества и инсайдерских сделок, — и как такие состояния быстро принимали финансовую форму.

Финансовый сектор, получив достаточный контроль над государственной политикой для приватизации государственных активов, предоставляет кредит на покупку прав установки пунктов сбора платы на бывших автодорогах общего пользования, железных дорогах, авиалиниях и другой транспортной инфраструктуре, телефонных и других системах связи. Его цель заключается в извлечении монопольной ренты вместо предоставления основных услуг бесплатно или по субсидируемым ставкам. Финансиализация означает использование такой добытой ренты для обслуживания долга.

 

Избегание военных расходов ведёт к классическому либерализму

 

Пока в 1971 году мир не отошёл от золота, ведение войн и выплата процентов иностранным держателям облигаций требовали оплаты в слитках золота или серебра. Получение монетарных слитков за счёт торгового профицита потребовало установления конкурентных цен на промышленный экспорт. Это означало минимизацию трудозатрат и расходов на проживание. Имперские экономики, которые тратили огромные суммы на войны и колониальное соперничество, собирали деньги, облагая налогами города и потребителей, чтобы платить проценты по своим военным долгам.

В книге V «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адам Смит описывает, как каждый новый военный заём в Англии облагался специальным акцизным налогом для уплаты процентов. Ко времени Семилетней войны между французами и англичанами в Америке (1754-1763 годы) такие войны и налоги увеличивали стоимость жизни и, следовательно, основную заработную плату рабочей силы, равно как и создание и продажу монополий. Высокие налоги и цены сдерживали развитие промышленности, ограничивая возможности ведения войн. Это была основная проблема, которая вдохновила Великобританию на переход к «империализму свободной торговли».

Представление о том, что военные действия стали экономически невыгодным предложением, заставило первых либералов, таких как Смит, выступить против войн королевства, колонизации и налогов, взимаемых для оплаты расходов на эти войны. Имперские накладные расходы превысили стоимость большинства империй. Смит призвал Великобританию предоставить независимость американским колониям, чтобы освободить страну от необходимости нести расходы по их защите. Его современник Джозия Такер называл эти колонии «камнем на шее Англии». Было дешевле предоставить им политическую свободу, используя кредит и инвестиции как более эффективные способы эксплуатации.

Растущий элемент стоимости в современном мире отражает ценообразование на инфраструктурные услуги. Государственные инвестиции традиционно стремились минимизировать такие расходы. Но банки рассматривали крупные инфраструктурные проекты, такие как железные дороги и строительство каналов (увенчавшиеся Панамским и Суэцким каналами), как основные возможности для получения прибыли за счёт экономики. Сборы за андеррайтинг и спекулятивные выгоды были так же важны, как и извлечение процентов, в то время как мошенничество и клептократия были распространены всегда. Именно так американские железнодорожные бароны, монополисты и строители трестов стали национальной элитой страны столетие назад, как и постсоветские олигархи, захватившие общественные активы после неолиберальных «реформ» 1991 года. Это — то, что делает финансиализацию прямо противоположной теории классической экономики и теории цен.

 

Финансовое уклонение от уплаты государственных налогов и пошлин

 

Теперь, когда собственность на землю была демократизирована — в кредит — большинство населения (две трети в Соединённых Штатах и более четырёх пятых в Скандинавии) больше не платят ренту землевладельцам. Вместо этого домовладельцы и инвесторы коммерческой недвижимости выплачивают большую часть арендной платы банкирам в виде процентов по ипотеке. В Соединённых Штатах банкиры получают около двух третей денежного потока от недвижимости, в основном за счёт снижения налогов на недвижимость. Чем больше финансовый сектор сможет снизить налоговые поступления правительства, тем больше ренты будет доступно для новых покупателей, чтобы платить проценты банкам за кредиты на покупку недвижимости. Это объясняет, почему финансовый сектор поддерживает антиналоговые протесты движения «Чаепитие» («Чайная партия»).

То же самое и в промышленности. Финансовые аналитики корпеют над корпоративными балансами, чтобы измерить денежный поток сверх прямых затрат на производство и ведение бизнеса. Этот показатель называется EBITDA: прибыль до вычета процентов, налогов и амортизационных отчислений. Собственники и их кредиторы стремятся освободить от налогообложения как можно большую часть этого дохода, и они достигают этого, в основном, превращая проценты в расходы, необлагаемые налогом.

Кредиторы всегда стремились освободиться от налоговых обязательств. Более низкие налоги на имущество оставляют больше ренты для выплат банкирам, а налоговые вычеты по процентным платежам оставляют больше корпоративных денежных потоков для выплат держателям облигаций, чем акционерам, получающим дивиденды. Банки теперь получают большую часть арендной платы за землю в виде процентов по ипотечным кредитам посредством сборщика налогов, в то время как держатели облигаций получают растущую долю корпоративной прибыли (или, точнее, общей EBITDA — прибыли до вычета процентов, налогов и амортизации) также за счёт сборщика налогов.

Всё это снижение налогов на финансы и недвижимость увеличивает дефицит государственного бюджета. Если банкиры также могут препятствовать правительствам выпускать государственные деньги для финансирования этого дефицита, то он должен покрываться за счёт заимствований у частных банкиров или же могут быть подняты налоги на труд и промышленность. И в своё время, когда государственные долги становятся слишком большими, чтобы их можно было выплатить за счёт сокращения налоговых поступлений, кредиторы требуют, чтобы правительства сбалансировали свои бюджеты путём приватизации государственных активов и предприятий. В результате общественное достояние превращается в широкий набор возможностей извлечения ренты банками для вкладывания средств.

Это тот вид захвата ресурсов, которые МВФ и Всемирный банк навязывали должникам из стран третьего мира на протяжении многих десятилетий. Именно так Карлос Слим получил мексиканскую телефонную монополию, чтобы навязать непомерные расходы бизнесу и населению в целом. В самое последнее время это можно увидеть в требованиях Европейского союза, Европейского центрального банка и МВФ принудить Грецию и Кипр к погашению их внешних долгов путём продажи любых прав на землю, нефть и газ, порты и инфраструктуру, остающиеся в общественном достоянии. То, что приватизируется, даст возможность извлечения монопольных «платных» рент.

Такая финансиализация и извлечение ренты в корне отличается от того, что классические экономисты определяли как «прибыль», получаемую от инвестиций в машины и оборудование и от найма рабочей силы для производства товаров и услуг. Финансовый сектор извлекает прибыль из своей привилегии создания кредита для получения процентов, сборов и комиссионных, выплачиваемых в основном из земельной ренты и монопольной ренты. Все эти формы доходов являются внешними расходами сверх производственных затрат.

 

Роль долга в войне против труда

 

Поскольку заработная плата работников выросла выше прожиточного минимума столетие назад, экономические футуристы вообразили постиндустриальную экономику досуга. Не принималось во внимание, чтопропуск в средний класс включал демократизацию права собственности и образование в кредит, которые загоняли работающих в долги для покупки жилья, а в последнее время и для получения образования.

Финансовая эксплуатация труда также происходит, когда корпоративные рейдеры выкупают акционеров с помощью высокопроцентных «мусорных» облигаций в качестве своего предпочитаемого оружия. В результате промышленность превращается для банкиров в средство чрезмерного нагружения долгами. Корпоративные рейдеры могут платить своим кредиторам путём изъятия или понижения пенсионных фондов работников, переходя с пенсионных планов с фиксированными выплатами (когда работники знают, сколько они получат после выхода на пенсию) на «планы с установленными взносами» в пенсионный фонд. В последнем случае сотрудники знают только, сколько нужно платить каждый месяц, а не то, что останется им после того, как финансовые менеджеры заберут свою долю. (А это большая доля.) Маневрирование пенсиями становится тактикой в классовой войне, когда компании угрожают объявить банкротство, если работники не пересмотрят свои пенсионные права, уровни заработной платы и условия труда в сторону понижения.

Таков закон финансовых джунглей: большие рыбы пожирают маленьких. Компании используют планы владения акциями сотрудниками (ESOP) для скупки их собственных акций, позволяя менеджерам обналичивать свои опционы по более высокой цене. Давнее эмпирическое правило гласит, что около половины ESOP уничтожается в результате корпоративных банкротств. После выкупа Сэмом Зеллом с помощью заёмных средств газеты «Чикаго Трибьюн», её сотрудники остались с пустым планом ESOP.

Председатель Федеральной резервной системы Алан Гринспен рассказал о роли растущего личного и ипотечного долга в современной развёртывающейся классовой войне. При нормальных условиях безработица при относительно низком уровне 1997 года (примерно 5,4 процента, как в годы бума 1967 года и 1979 года) привела бы к повышению уровня заработной платы вследствие конкуренции работодателей при найме большего числа работников. Однако Гринспен объяснил Сенату США, что высокий уровень безработицы больше не нужен для сдерживания роста зарплат. Всё, что было необходимо, это негарантированность занятости: «На мой взгляд, повышенная негарантированность работы объясняет существенную часть ограничений в компенсации и, как следствие, сдержанную инфляцию цен».

Опросы работников высветили это чрезвычайное положение дел. В 1991 году, на дне спада, опрос работников крупных фирм показал, что опасались увольнения 25 процентов. В 1996 году, несмотря на значительно более низкий уровень безработицы и явно более оживлённый рынок труда... опасались увольнений 46 процентов.

Несмотря на рост производительности труда из-за меньшего числа забастовок и более напряжённых условий труда, зарплаты в США не выросли. Председатель Гринспен отметил, что главной причиной было то, что работники боялись бастовать или даже жаловаться на условия труда из-за боязни потерять зарплату и не выплатить ипотеку, не оплатить ежемесячные счета по кредитным картам и увидеть, как стремительно растут процентные ставки по мере снижения их кредитных рейтингов. В июле 1997 года в своих показаниях он признал, что основным фактором, способствующим «выдающимся» экономическим показателям США, является «повышенное чувство ненадёжности работы и, как следствие, сдержанное повышение заработной платы». Боб Вудворд сообщил, что Гринспен назвал это «эффектом травмированного работника», так как естественное сокращение распределило тот же объём работы на меньшее число работников, выжимая из них более высокую «производительность».

Средний семейный доход в США в 2001-2006 годах вырос всего на 15 %, в то время как ипотечные кредиты вздули стоимость жилья на 74 %. Обременительный ипотечный долг и другие расходы на жильё и жизненные потребности заставили работников чувствовать себя всего в одной зарплате от бездомности. Так как работники всё больше погрязали в долгах, широкое распространение домовладения стало эвфемизмом запуганной рабочей силы. Давление жёсткой экономии на рабочую силу — это рост арендной платы и задолженности по потребительскому кредиту, а также переход на работы с неполным рабочим днём или с более низкой заработной платой и явная безработица.

 

Финансовое присвоение располагаемого личного дохода работников

 

Классическая идея постиндустриальной экономики досуга состояла в освобождении стран от ренты и процентных накладных расходов с целью приведения цен в соответствие с необходимыми прямыми издержками производства, когда правительства субсидируют основные услуги за счёт прогрессивных налогов или создания новых денег. Напротив, сегодняшняя финансиализированная версия «свободных рынков» обязывает семьи всю свою жизнь работать главным образом, чтобы платить банкам за кредит, необходимый для выживания в современном мире.

Обременение долгами студентов и покупателей жилья превратило их надежды и устремления в дорогу к неплатёжеспособности. Люди могут выбирать, в каком банке брать кредит, какой дом покупать с ипотекой на 30-лет трудовой жизни и в какой колледж брать кредит на образование. Но независимо от их выбора они подвергаются финансиализированной версии «Магазина Компании» в нерегулируемой и хищнической экономике. Что-то должно уступить, когда доходы не в состоянии покрывать оговоренное обслуживание долга. Если банки не списывают свои кредиты, наступает время потери права выкупа и активы будут конфискованы.

Образование наряду с владением домом — это пропуск в средний класс. Студенческие кредиты в настоящее время являются второй по величине категорией личных долгов (более 1,3 триллиона долл. на 2015 год, что больше объёма задолженности по кредитным картам). Расходы на покрытие этой задолженности поглощают более 25 процентов доходов многих выпускников из семей с низкими доходами.

Кодекс о банкротстве США от 2005 года, написанный в основном лоббистами банков и кредитных карт, усложняет списание личных долгов в целом и почти не позволяет погашать студенческие кредиты. В результате многие выпускники превращаются в наёмных слуг, обязанных тратить большую часть своей рабочей жизни, выплачивая долг, взятый для получения диплома, или даже за невозможность завершить своё обучение, как в наиболее печально известных коммерческих крипто-колледжах, финансировавшихся гарантированными правительством студенческими долгами. Для многих выпускников самый простой способ свести концы с концами — это жить дома со своими родителями. Неспособность накопить на собственный дом ведёт к падению числа браков и семей.

Приватизация и финансиализация системы образования введением платы за доступ к точке входа на рынок труда среднего класса повышает стоимость жизни. Это в корне меняет политику, которой долго придерживались Соединённые Штаты, Германия и другие успешные страны, которые повысили конкурентоспособность своей экономики, предоставляя образование и другие основные услуги бесплатно или по субсидированным расценкам. Создание потребности в кредитах на трудном образовательном этапе превращает университеты в средства, позволяющие банкам получать гарантированные государством проценты.

Поскольку процентные платежи по ипотечным кредитам в конечном итоге дают банкам большую сумму, чем продажная цена, полученная продавцами, платежи по студенческим займам часто приносят банку с течением времени такой же процентный доход, как и тот, что колледж или профессионально-техническое училище получили за обучение. Таким образом, потребительские кредиты, ипотечные кредиты и кредиты на образование относятся к рабочей силе так же, как феодальные землевладельцы относились к земле и её обитателям: как к источнику дани.

 

От финансового капитализма к неофеодализму

 

Специалисты по финансовому планированию, прикрываясь оруэлловской риторикой, которая извращает классическую идею свободного рынка, ведут мир по автократическому пути, по которому Испания и Франция прошли пятьсот лет назад. Доход рантье без вклада в производство в подавляющем большинстве случаев отвечает за то, что после краха 2008 года Один Процент самых богатых получил 73 % прироста доходов в США, в то время как 99 % столкнулись со снижением стоимости собственного имущества. Тем не менее, в отличие от классической экономики весьма широко приветствовавшаяся неолиберальная попытка Пикетти объяснить сегодняшнюю экономическую поляризацию не выделяет финансы и поиск ренты. Его «лекарство» не включает в себя сосредоточение сбора налогов на доходах рантье или на деприватизации инфраструктурных монополий путём восстановления смешанной государственно-частной экономики.

Ожидалось, что стремление к расширению политической демократии позволит избежать этой участи. Избиратели должны были избрать политиков, которые введут фискальные и регулятивные ограничения против рантье, чтобы промышленный капитализм мог использовать свои экономические излишки для расширения рынков и в процессе для повышения уровня жизни. Идея инфляции цен на активы как финансовой стратегии, расширяющей кредит способами, не связанными с помощью экономическому росту, нигде на интеллектуальном горизонте не просматривалась. Торстейн Веблен был почти единственным, кто объяснял, как финансовая инженерия Уолл-стрит подрывала формирование промышленного капитала.

Выплаты банкирам и держателям облигаций за счёт «реальной» экономики прямо противоположны промышленному капитализму. Финансовый бизнес-план состоит в том, чтобы превратить экономику в набор рентных ловушек, добиваясь привилегий, покупка и продажа которых финансируется банками и держателями облигаций. Вместо снижения стоимости основных услуг для повышения конкурентоспособности экономик в результате они нагружаются долгами для получения процентов, сборов и накладных расходов рантье. Такая разрушительная политика завышает структуру издержек в экономике за счёт повышения платы за пользование приватизированными монополиями и из-за растущего потока обслуживания долга банкирам и одновременно навязывает основной экономике долговую дефляцию и дефляцию ренты.

Уолл-стрит, лондонский Сити, Франкфурт и другие финансовые центры, заменяя правительства в качестве централизованных планировщиков нашей эпохи, стремятся взять в свои руки весь чистый доход экономики, а затем и активы, которые его производят. Проще зарабатывать деньги финансовыми манипуляциями и пузырями с заёмными средствами, чем тяжёлой работой по разработке новых продуктов, организации производства, найму и обучению рабочей силы, а также маркетингом и продажами. Вот почему перемещение экономического и социального планирования в руки финансовых менеджеров подорвало экономику США и Великобритании как промышленных экспортёров.

Финансиализация потоков доходов от привилегий для получения платы не связана с получением прибыли путём ощутимых инвестиций в материальный производительный капитал. Речь идёт о присвоении общественного достояния в кредит. Такой финансовый способ экспроприации опрокидывает оптимистическое предположение, что импульс исторического прогресса сам по себе обеспечит первенство правовых систем, регулирующих отношения собственности и кредитора/должника в основных долгосрочных интересах экономики. Следствием того, что недвижимость, корпоративный контроль, монопольные права и доступ к образованию и другие основные потребности всё чаще покупаются в кредит, является превращение номинальной собственности в простое управление в интересах банков и держателей облигаций. Это принуждение населения платить финансовую дань теперь изображается как моральное и законное право.

Доля рантье в доходах не является необходимыми издержками производства. Она делает экономику менее конкурентоспособной. Вместо промышленного капитализма по представлениям классических реформаторов, которые надеялись освободить экономику от извлекающих ренту элит, этот способ рантье — эксплуатации представляет собой откат к привилегиям элит феодального типа: взиманию хищнических цен за основные нужды. Именно это Хайман Мински назвал «капитализмом менеджеров денег», который направляет сбережения и кредиты на обслуживание «Одного Процента» извлекающими способами и толкает растущую долю населения к жёсткой экономии и отрицательному капиталу.

Сегодняшние банкиры и держатели облигаций лишают владельцев собственности способами, которые не предугадывались столетие назад, когда элиты опасались, что эту роль может сыграть социализм. В то время финансовый сектор казался самой сильной опорой неприкосновенности собственности, хотя бы потому, что для получения кредита требовался надёжный залог. Но кредиторы, орудующие правами выкупа, всегда угрожали лишить задолжавших владельцев собственности.

Таким образом, наибольшей угрозой более равномерному распределению доходов, экономической эффективности и повышению уровня жизни оказываются не финансовый капитализм и не социализм. Семьи подталкивали, принуждали и заманивали в долговое беличье колесо, чтобы отдавать всё растущую дань за то, что, по их мнению, является экономической независимостью во владении домом. Банковские ипотечные кредиты к 2012 году составили 60 процентов от общей стоимости жилья в США. Поскольку после 2008 года рыночные цены упали, а долги остались прежними, доля домов, фактически принадлежавших американским домовладельцам, упала ниже 40 процентов. Эта цена означает долговое рабство на длительный срок, как и стоимость получения образования в наши дни.

 

Финансовая легенда для обращения вспять классических налоговых и экономических реформ

 

В соответствии с классической политической экономией и социализмом (по крайней мере, такого типа, который представлялся после европейских революций 1848 года) государства должны были получать рентный доход от земли и природных ресурсов. Вместо этого современный финансовый сектор приватизирует эти ренты для себя и своих клиентов. В связи с этим извлечением ренты, суть долгового рабства состоит в выкачивании располагаемого личного дохода, что принуждает покупателей жилья, студентов и потребителей выплачивать весь свой чистый доход сверх прожиточного минимума в виде процентов. Для большинства покупателей жилья рыночные равновесные цены устанавливаются в точке, в которой обслуживание долга поглощает полную стоимость аренды участка земли. Это явление отражает степень, в которой основная политическая цель классической экономической доктрины была бы повёрнута вспять и будет обречена на забвение, если финансовый сектор добьётся своего.

Подобная хищническая финансовая динамика захватила промышленность. Как описано в Главе 8, кредиторы финансируют корпоративных рейдеров, которые выплачивают прибыль в виде процентов и сокращают капитальные вложения, чтобы использовать прибыль просто для обратного выкупа акций и быстрых выплат дивидендов для поднятия их цены. Таким образом, финансовый краткосрочный подход является противоположностью индустриального перспективного планирования и формирования материального капитала.

Банкиры описывают свое извлечение обслуживания долга как необходимые издержки производства, как будто экономика не будет работать без их услуг по распределению ресурсов, чтобы решать, кто лучше должен получить кредит. На самом деле, банки навязывают долги любому, у кого есть собственность, чтобы заложить её для обеспечения кредита или получить право конфискации имущества. Бизнес—план банков состоит в том, чтобы максимизировать финансовые претензии на средства производства до предела, при котором проценты поглощают общий располагаемый доход, и оставить должникам реальную работу в экономике.

Прокредиторская идеология изображает займы и кредиты как обогащающие заёмщиков вместе с кредиторами в честной сделке, которая выгодна всем. Заёмщики соглашаются с финансиализацией недвижимости до тех пор, пока считают, что покупка домов (или учёных степеней) в кредит может сделать их богатыми. Они готовы подчиниться жёсткой экономии, если считают, что это необходимый промежуточный эпизод для возобновления экономического прогресса. Реальность же такова, что заёмщики всё глубже погружаются в долги, увеличивая дефицит государственного бюджета и приводя к тому, что Один Процент требует сократить социальные услуги, начиная с пенсий и программ социального обеспечения.

Обман в пользу кредиторов требует цензуры экономической истории, всех фактов, как на самом деле развивались финансы, потому что уроки тысячелетий достаточно очевидны. Новые средства производства финансировались лишь небольшими кредитами. В этом и заключается финансовая трагедия нашего времени: ни банковская система, ни фондовый рынок не финансируют формирование материального капитала для увеличения производства, занятости и уровня жизни. Вместо этого экспоненциальный рост обслуживания долга запускает цепную реакцию, которая давит на экономику, пока та не обрушивается в тягостное инертное состояние.

Между тем, Один Процент подкармливает бизнес-школы и «мозговые центры», чтобы убедить общественность в том, что такие понятия, как незаработанные доход и богатство, не существуют. Демографический эффект размывания этого представления можно видеть в статистике роста числа самоубийств, сокращения продолжительности жизни и снижения рождаемости, а также в росте эмиграции.

Эти разрушительные последствия финансовой практики находятся в «слепом пятне», что делает постклассическую идеологию рантье «свободной от оценочных суждений». Зарабатывание денег на приватизации, инфляции цен на активы (экономика пузырей) и разграбление корпораций более пристойно назвали «созданием богатства». Банки выдают кредиты для повышения цен на существующую недвижимость, акции и облигации, в то время как фондовый рынок служит средством захвата компаний и выкупа ценных бумаг с использованием заёмных средств для замены капитала высокопроцентными облигациями. Вместо облегчения долгового давления финансовая система повышает зависимость от дальнейшего кредитования, чтобы нести долговое бремя.

 

Разрушительный характер финансового завоевания

 

Сова мудрости летает лишь по ночам. Лишь после крупного краха легче понять, где сделаны ошибочные повороты. Выкупы контрольного пакета акций с привлечением заёмных средств не финансировали новые капиталовложения, но обескровили компании из-за выплат держателям облигаций и акционерам-активистам. Пока Уоррен Баффет не назвал деривативы Уолл-стрит оружием массового финансового уничтожения, большинство экономистов не признавали разрушительную силу создания долга и то, что Один Процент ссужает свои сбережения 99 процентам, чтобы втянуть их в долги. Результат очень похож на описание в 1965 году физиком Робертом Оппенгеймером взрыва атомной бомбы «Тринити» («Троица»), когда он вспомнил слова Вишну из книги Бхагавад-гита: «Я стал смертью, разрушителем миров».

В романах от «Великого Гэтсби» Скотта Фицджеральда до «Костра тщеславий» Тома Вулфа («Костры амбиций» в русском переводе — Прим. перев.) очень богатые люди символически изображались как безответственные водители автомашин, убивающие случайных прохожих. «Они были легкомысленными существами, Том и Дейзи, — писал Фицджеральд, — они вдребезги разбивали вещи и живых людей, а потом скрывались за своими деньгами, за своей всё поглощающей беспечностью или за чем-то другим, что скрепляло их странный союз, предоставляя другим расхлёбывать за ними всю эту кашу».

Именно это отличает богатых. Сопутствующий ущерб от их нападений столь же безответственный, сколь и разрушительный. Они равнодушны к тому, как их действия влияют на жизнь других. Рантье выдают себя за «создателей рабочих мест» и утверждают, что являются доверенными лицами, действующими как пастыри, как виртуальное правительство. Предполагается, что богатство рантье каким-то образом «просачивается вниз», как будто, обогащаясь сами, они также помогут росту экономики. Поэтому сегодняшние кредиторы называют финансистов «создателями богатства», которых «Голдман Сакс» изображает как «выполняющих Божью работу».

Точно так же, как водители в «Гэтсби» и «Костре», виновные в авариях, перекладывали ответственность на других, так и Один Процент стремится обвинить сами финансовые жертвы («безумие толп»). Правительства обвиняются в наличии дефицита, несмотря на тот факт, что он является результатом налогового фаворитизма для рантье. Один Процент использует удержание зарплаты по FICA (федеральный закон о налогообложении в фонд социального страхования) с 1980-х годов как уловку для снижения прогрессивных налоговых ставок для самих себя, но обвиняет население с задолженностью в том, что оно стало жить дольше и создало «пенсионную проблему», забирая средства на социальное обеспечение и пенсии.

Это финансовая война — но не все войны заканчиваются победой самых прогрессивных участников. Конец истории не обязательно утопия. Финансовый способ покорения труда и промышленности сегодня столь же разрушителен, как и социальная война в Римской республике, которая ознаменовала её переход к империи в I веке до н.э. Именно долговая динамика, прежде всего, превратила эту империю в пустыню, доведя население до долговой кабалы и откровенного рабства.

Ливий, Плутарх и другие римские историки возлагали вину за крах в свою эпоху на кредиторов. Тацит приводит слова кельтского вождя Калгакуса, (ок. 83 года н.э.), воодушевлявшего свои войска, так описывая империю, против которой они должны были сражаться: «Грабители мира, они опустошили землю, разграбив всё и вся... Если враг богат — они алчны; если беден — спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытят.... На их лживом языке грабёж, резня, опустошение зовётся империей. Они оставляют за собой пустыню, говоря, что несут мир».

Мир, принесённый Римом, оказывался миром, возвращающимся к натуральному хозяйству на земле, так как города обезлюдели. Рим стал примером того, что происходит с экономиками, которые не ликвидируют свои долги, а разбиваются на кредиторов и должников. Его история, а потому и античность, закончилась в судорогах обезлюживания и тёмными веками.

Под господством кредиторской олигархии имперские завоевания Рима стали агрессивными, с гнетущим антитрудовым духом, который Тацит объяснил в другом месте (Агрикола 32): «Человеческой природе свойственно питать ненависть к тем, кому мы нанесли оскорбление». Осознание финансовым сектором того, как алчно он приобретает своё богатство, заставляет его бояться и, следовательно, ненавидеть своих жертв.

Итак, мы возвращаемся к основной теме этой книги: вопреки ожиданиям во времена, когда промышленная революция набирала обороты, финансы сегодня душат промышленный потенциал, оживляя призрак возврата к древней динамике ростовщичества с экспоненциально растущей долговой зависимостью. Подобно кредиторам в древнем Риме, сегодняшняя финансовая власть стремится заменить демократию олигархией.

Мы наблюдаем возрождение «первоначального накопления» путём создания задолженности, лишения права выкупа заложенного имущества и приватизации.

Стратегия олигархии заключается в политизации этой финансовой кампании. Здесь как обычно романисты опережают учебники по экономике. Марио Пьюзо обобщил возникшие проблемы в своём сценарии к фильму «Крестный отец», часть III (1990 г.):

«Винсент Манчини: Дон Луккези, вы — финансист и политик. Я в этих вещах не разбираюсь.

Дон Луккези: Ты в оружии разбираешься?

Винсент Манчини: Да.

Дон Луккези: Финансы — оружие. А политика — умение вовремя спустить курок».

ЕЦБ, Комиссия ЕС и МВФ в июне 2015 года приставили финансовую пушку к голове Греции и спустили политический курок, чтобы оказать давление на Грецию с целью «смены режима». Они угрожали недавно избранному премьер-министру Греции Ципрасу финансовым кризисом, если тот не будет придерживаться программы, согласованной с «Пасок» и консервативной коалицией, ранее поддержавшими жёсткую экономию. Это оружие, пожалуй, лучше назвать финансовой петлёй, которая с каждым днём затягивается всё туже.

 

 

 

 

ГЛАВА 28
Способ паразитизма затмевает способ производства?

 

«В эпоху финансов финансы в основном финансируют финансы».

Ян Топоровский «Зачем мировой экономике нужен финансовый крах и другие критические очерки по финансам и финансовой экономике», Лондон, 2010 г.

 

Почти все экономические труды, опубликованные в конце 19-го и начале 20-го века, определяли богатство на основе средств производства: заводов, машин и оборудования, технологий и государственных инвестиций в инфраструктуру и образование. Экономисты, видя в ходе промышленной революции стремительный рост производительности, связанный с использованием энергии воды, пара, двигателей внутреннего сгорания и электрификации, ожидали возникновения экономики досуга.

Сегодняшняя углубляющаяся жёсткая экономия, безработица и эмиграция не являются недостатком этого технологического потенциала; и это не тот кризис перепроизводства, о котором предупреждали ранние критики промышленного капитализма: наёмные работники получают слишком мало, чтобы покупать производимые ими товары. Конечно, работодатели, использующие наёмный труд, всегда являются проблемой. Но сегодняшняя непреодолимая экономическая проблема — это хищнические финансы, причём проблема такой остроты, которой мало кто ожидал столетие назад, за характерным исключением Торстейна Веблена.

Томас Пикетти в книге «Капитал в 21 веке» подсчитал то, что почти все знали интуитивно: Один Процент по сравнению с прошлым поколением удвоил свою долю богатства. Но тому, как его представители накопили это богатство, было уделено меньше внимания. Они добились этого не путём инвестирования в средства производства и найм рабочей силы, как это делают промышленники-капиталисты, судя по описаниям в учебниках. Большинство состояний создаётся за счёт погони за рентой и строительства «пирамид долгов», финансиализации недвижимости и корпоративной промышленности, а также благодаря созданию или приватизации монополий.

Самая насущная политическая задача нашего времени — это борьба с финансовыми центрами, которые контролируют центральные банки и правительства, всё глубже погружая экономики в режим жёсткой экономии и оставляя индустриальную экономику позади. «Банки больше не «кредитуют» небанковский бизнес-сектор, — пишет профессор Ян Крегель из университета Миссури в Канзас-Сити (UMKC),— если они вообще кредитуют, то самих себя, то есть другие финансовые учреждения».

Корнями, питающими эту финансовую власть, являются рента на недвижимость, рента на природные ресурсы и монопольная рента, которые капитализируются в виде долга под проценты и прироста «капитала» за счёт заёмных средств. Такая финансиализация, основанная на добыче ренты, изменила характер богатства. Вместо инвестирования в машины и оборудование, чтобы нанимать больше рабочей силы для производства большего объёма продукции, деньги наживаются в финансовом измерении, тогда как сама экономика сокращается.

Уже в 19-м веке экономисты самых разных политических взглядов, от Карла Маркса до Генри Джорджа, называли финансовые требования «фиктивным капиталом». Фредерик Содди, знаменитый английский химик и эрудит, называл финансовые требования «мнимым богатством». Но мало кто ожидал, что требования кредиторов в форме облигаций, акций и банковских кредитов на стороне «пассивов» баланса станут доминировать над стороной активов — материальными средствами производства. Это было бы похоже на тень, овладевшую телом. Но именно так и произошло.

Никто не предполагал, что бесплатная рента будет капитализирована в процентные банковские кредиты, которые станут основой для большинства банковских кредитов и создания задолженности. Ожидалось, что рента будет облагаться налогом (если земельная рента и рента за использование природных ресурсов останутся в частных руках) или активы, приносящие ренту, будут национализированы и социализированы.

Финансиализация экономической ренты в основном несёт ответственность за поляризацию сегодняшней экономики, а затем и её сокращение вследствие долговой дефляции. Сегодняшний финансовый способ «создания богатства» посредством арбитража, спекуляций с деривативами и строительства «пирамид долгов» — завершавшийся лишением права выкупа и приватизацией — подавляет промышленный способ производства, принося богатства в гораздо больших масштабах, чем прибыль, созданная промышленным капиталом. Эти состояния делаются за счёт экономики. В союзе с другими секторами, извлекающими ренту, финансы действуют поверх индустриальной экономики, чтобы втянуть её в долги, а затем «грести» обслуживание долга, одновременно вздувая цены на доступ к жилью, образованию и инфраструктурным услугам.

Так как большая часть зарплаты наёмного работника должна быть направлена на обслуживание долга и извлечение ренты, то внутренний рынок товаров иссякает. Вместо обещанной экономики досуга мир вступает в финансиализированный Век Жёсткой Экономии. Труд может оплачиваться всё больше и больше, но его растущие заработные платы отбираются, чтобы платить сектору финансов, страхования и недвижимости (FIRE).

 

Непроизводительное создание состояний, «халява» и их апологеты

 

Никто не любит нахлебников. Дети богатых особенно склонны беспокоиться о своей бесполезности. «Наследники богатства, — замечает психолог о группе богачей „Уэллс-Фарго“, — чувствуют, что не заслуживают денег и испытывают стыд и вину. Они ощущают себя изолированными и одинокими. Даже язык, который мы используем для описания таких людей, — издевательский.... Для наследников есть много недоброжелательных прозвищ: детка из доверительного фонда, серебряная ложка, избалованный ребенок — нет никаких положительных ассоциаций».

В противоположность этому негативному, но реалистичному представлению о самих себе лоббисты рантье снабжают своих клиентов продуктивной маской. Хитрость банков состоит в том, чтобы убедить заёмщиков в том, что использование заёмных средств поможет заёмщикам разбогатеть — и смириться с потерями, когда их мечты превращаются в живой кошмар, обвиняя самих себя вместо этой системы. Цель работы банков с общественностью заключается в том, чтобы заглушить осознание населением того факта, что исторически влезать в долги означало потерю родных очагов и общественного достояния целых стран. Утверждая, что ничего даром не даётся, они изображают Один Процент как продуктивных помощников во взаимовыгодном симбиозе. Убеждая своих гарвардских студентов защищать «Один Процент», члены которого разбогатели на банковском деле и финансах, ведущий американский автор учебников Грег Мэнкью приписывает их богатство «службе» по распределению ресурсов общества: «Те, кто работает в банковской сфере, венчурном капитале и других финансовых фирмах, отвечают за распределение инвестиционных ресурсов в экономике. Они решают децентрализованным и конкурентным образом, какие компании и отрасли будут сокращаться, а какие будут расти. Имеет смысл, чтобы страна направляла многих из своих самых талантливых и соответственно высокооплачиваемых людей для выполнения этой задачи».

Банкиры представляются разумными кредиторами, дающими кредиты на то, что является наиболее продуктивным. «Точно, точно», — замечает один блогер: «Это клоуны, которые выделили целую кучу денег на строительство целых округов, где полно домов с фронтонами из пенопласта, во время последнего пузыря на рынке недвижимости, завершившегося крупнейшей в мировой истории передачей богатства верхушке». Однако, несмотря на то, что финансовые учреждения оказались катастрофой в том, как они распределяли сбережения и кредиты, главным образом для обременения долгами всей остальной экономики, это стало бедствием для 99 процентов, но не для них самих. Их эти махинации обогатили.

Большинство состояний растут просто по инерции, накапливая проценты и рентные платежи «во время сна получателя», перефразируя описание землевладельцев Джоном Стюартом Миллем. Их выигрышная стратегия состоит в том, чтобы расширять кредит, и вся остальная часть общества погрязла в долгах. Из-за долговых накладных расходов, которые составляют большую часть денег для Одного Процента и оплачиваются 99 процентами, остаётся всё меньше и меньше на инвестиции или повышение жизненного уровня. Поэтому сегодня основной политический вопрос заключается в том, как спасти экономику от союза финансового сектора с добытчиками ренты — и скоординированной атаки рантье на право правительства облагать налогами богатство или распределять ресурсы. Чтобы защитить своё богатство, сверхбогачи изображают свои доходы как способствующие повышению производительности, и ведут борьбу с демократией, земельной реформой, прогрессивным налогообложением, социализмом и сильным правительством как с потенциальными угрозами своим барышам. Их оружие — обман, насилие и взяточничество, подкреплённые контролем над судами.

 

Способы производства против способов присвоения

 

Финансовый кризис, от которого страдают западные экономики, вековая проблема. На протяжении всей истории величайшие состояния были сколочены путём кредитования и захвата заложенного имущества и прежде всего путём приватизации общественного достояния (государственной собственности), путём принуждения правительств к распродаже или просто через инсайдерские сделки и мошенничества. Было бы издевательством над языком говорить, что итоговые приватизационные ренты, финансовая добыча и прирост «капитала» «заработаны».

Кто-то должен потерять, когда долги становятся слишком большими, чтобы их можно было выплатить. Поэтому банкиры и держатели облигаций стремятся захватить правительство, чтобы защитить себя от убытков, оставляя пенсионеров, должников по ипотечным кредитам и студентов один на один с последствиями долговой дефляции. Что касается государственного сектора, то погрязшим в долгах правительствам, от Ирландии до Греции, предписано соблюдать требования кредиторов по сокращению расходов на школьное обучение, здравоохранение и обслуживание инфраструктуры, а также по приватизации общественного достояния.

 

Принесение экономики в жертву на алтаре долга

 

Финансовая система была спасена за счёт экономики. О том, насколько хищнической стала сегодняшняя государственная политика, свидетельствует тот факт, что огромные банковские конгломераты, предоставлявшие кредиты, остались невредимыми в отличие от деловых предприятий и домохозяйств, чьи балансовые отчёты были расстроены. Решение проблемы задолженности для 99 процентов должно было включать списание сбережений и других финансовых требований на противоположной стороне баланса. Но Один Процент посадил своих представителей в министерство финансов и Федеральную резервную систему и поддержал избрание ведущих деятелей из комитета при Конгрессе, занимающегося вопросами банковской деятельности.

Политическая проблема всегда сводится к вопросу о том, кто понесёт убытки. Один Процент настаивает на том, что если должны быть списаны личные, имущественные и корпоративные долги 99 процентов, то правительство окажет финансовую помощь для спасения кредиторов. 99 процентов должны платить по-другому — в качестве налогоплательщиков, когда должники больше платить не могут. Таким образом, 99 процентов беднеют не случайно, а в результате поведения Одного Процента. Банковские лоббисты поставили своих «тимов гайтнеров» именно для того, чтобы в подобных ситуациях те действовали как их защитники. Если им удастся заблокировать списание безнадёжных долгов, банкиры и держатели облигаций убьют экономику, погрузив её в жёсткую экономию.

Когда долги не могут быть выплачены, остаётся выбор между аннулированием долгов и их сохранением с предоставлением кредиторам возможности лишать прав выкупа или же спасением кредиторов за государственный счёт. Помощь кредиторам поляризует экономику, перекачивая им доходы и передавая активы. Этому финансовому завоеванию необходимо воспрепятствовать, возобновив борьбу за налогообложение незаработанного дохода и фактически за сведение его к минимуму, в первую очередь за счёт защиты от присвоения добытчиками ренты основных государственных услуг (включая банковские услуги).

Сегодняшние экономики начнут загнивать, если не освободятся от паразитизма рантье и создания долгов. Финансовая олигархия будет использовать свою кредиторскую власть против труда и демократического государственного регулирования, усугубляя бедность и разрушая окружающую среду, чтобы получать экспоненциально растущие долговые накладные расходы.

 

Какая у нас будет постиндустриальная экономика?

 

Сегодня самая острая экономическая борьба идёт не просто между трудящимися и работодателями. Рантье ведут её против труда, промышленности и правительства вместе взятых. Это делает задачу сегодняшней реформы более масштабной, чем у социал-демократического движения столетие назад. Реформы, связанные с финансами и рантье, играют незначительную роль в партийных платформах сегодняшних якобы социалистических и рабочих партий. От Британии до Греции и даже в Соединённых Штатах они ведут борьбу за сбалансированные бюджеты и жёсткую бюджетную экономию с крайностями Тони Блэра, Барака Обамы и Георгиоса Папандреу. Как будто восстановление зависит от обогащения сверхбогатых, а не от спасения обременённых долгами Греции и Кипра, Ирландии, Италии и Испании.

Проблема, которая займёт следующие несколько поколений, заключается в том, как развязать финансовые узлы, которыми связаны сегодняшние экономики. Для ликвидации чрезмерного роста задолженности необходимо противостоять неолиберальной экономике, созданной для отключения механизмов защиты общества от финансиализации и нетрудовых доходов. Действительно были смелые американские чиновники, такие как Шейла Бэйр и Нейл Барофски, чьё чувство справедливости было оскорблено раздачей финансовых подарков крупным банкам и их держателям облигаций. Бывшие работники с Уолл-стрит Номи Принс и Ив Смит, интеллектуальные силы, стоящие за сайтом Naked Capitalism («Голый капитализм»), объяснили финансовые махинации в действии. На веб-сайте New Economic Perspectives («Новые экономические перспективы») университета Миссури в Канзас-Сити (UMKC), посвящённом проблемам современной денежной теории, размещено разъяснение того, насколько бесполезна сегодняшняя финансовая жёсткая экономия в свете полномочий центральных банков финансировать экономический рост. Но их голоса почти не слышны в хоре попугаев пробанковской жёсткой экономии по всему политическому спектру.

Никто не ожидал, что демократические общества будут голосовать за политику, которая будет поддерживать Один Процент, доводя до нищеты самих себя. Политические лидеры рассматривают проценты и экономическую ренту как второстепенные проблемы, одобряя инфляцию цен на активы и приватизацию. Экономический словарь был искажён, чтобы изображать эксплуатацию как создание богатства, что верно для Одного Процента в рамках нынешней системы, но происходит за счёт остальных 99 процентов.

Латыши неоднократно голосовали за неолибералов, навязавших стране самую жёсткую экономию в Европе. Наиболее печально известно, что ирландские политики заплатили иностранным держателям облигаций и арбитражёрам «горячих денег» ценой навязывания бедности своей собственной стране. Избиратели, наконец, сменили своих неолиберальных политиков, но и новая партийная коалиция не отказалась от взятых долгов.

В Соединённых Штатах, Великобритании и Франции ни одна крупная политическая партия или профессиональная организация трудящихся не оспаривали олигархический принцип, согласно которому налоговые правила, финансовые положения и правовая система должны действовать в интересах сектора FIRE, обслуживающего Один Процент. Сегодняшняя пассивность 99 процентов перед лицом контрПросвещения рантье отражает степень, в которой избиратели подошли к принятию неолиберальной финансовой и налоговой системы как части окружающей среды, как будто этой системе в самом деле нет никакой альтернативы.

Что крайне необходимо, так это перспектива, позволяющая людям увидеть реформы, которые будут противодействовать сегодняшнему агрессивному способу создания состояний в секторе FIRE. Трудность в продвижении этого понимания заключается в том, что его логика и последствия радикальны — как это было в 19-м веке, когда их инициировали самые разные реформаторы, от «рикардианских социалистов» кружка Джона Стюарта Милля, призывавших к национализации земельной ренты (путём прямой покупки или повышения налогообложения земли), христианских социалистов с идеалами коммунализма вплоть до марксистов, выступавших за национализацию всех средств производства, заводов, а также общественной инфраструктуры. Казалось, что остатки феодализма были сметены, по крайней мере, земельным налогом и антимонопольным законодательством, в то время как банковское дело становилось индустриализированным.

Но этого не произошло. Главные усилия по освобождению экономики от наследия феодализма не увенчались успехом. После Первой мировой войны фокус теории стоимости и цен на экономической ренте был заменён более тривиальной программой обучения теории экономики, исключающей понятие незаработанного дохода и различие между производительным трудом и накладными расходами.

 

Будут ли финансиализированные экономики самоуничтожаться?

 

Главный обозреватель «Файнэншл таймс» Мартин Вульф высказывает мнение против жертвования экономикой для субсидирования финансового сектора и пишет, что ключевым политическим принципом должно быть: «Первое «не» — не обращайте слишком много внимания на своекорыстное блеяние финансового сектора. ... Финансовый сектор поставил экономику в затруднительное положение. Если правительство вынуждено принять на себя часть риска, связанного с восстановлением системы, оно должно сначала защитить общественные интересы». В качестве последнего «не»,— советует он,— «не надо спасать ипотечное кредитование с помощью государственных субсидий. К настоящему времени должно бытьочевидно, что одержимость британцев спекулятивным домовладением — это ловушка и заблуждение. Пусть рынок сокращается, как он и должен».

Если кредиторы добьются своего, они разрушат экономику. Виллем Буйтер, главный экономист «Ситигруп» (и бывший советник «Голдман Сакс») в 2012 году признал, что «наиболее вероятные несостоятельные суверенные государства-должники — Греция, Португалия, Ирландия, Кипр и, возможно, Испания, Италия и Словения» — не смогут расти без реструктуризации долга. Он считал, что риск суверенного дефолта самый высокий для Ирландии с её официальным долгом в 63 млрд евро. «Усталость от жёсткой экономии на периферии и растущая усталость от мер спасения в центре означают, что система ЕЦБ/евро — это единственный Санта-Клаус, способный заполнить пробелы в платёжеспособности суверенных государств и банков в зоне евро». Но министры финансов Германии, Нидерландов и Финляндии выступили против этого.

Финансовая система стала безрассудной, присоединившись к консенсусу рантье с Одним Процентом, чтобы противодействовать правительственным полномочиям облагать налогом или регулировать любые формы богатства и, выступив против трудящихся, стремящихся улучшить свои условия труда, повысить заработную плату и пенсии. Даже если она и «выиграет» войну против труда, но разрушит внутренний рынок и, следовательно, способность платить долги финансовому сектору.

Такое положение неприемлемо. Прошло уже два столетия с тех пор, как Сен-Симон предложил подчинить кредит нуждам промышленности. Классическая налоговая политика была направлена на отражение наступления экономики рантье, возникшей в период после Первой мировой войны, из-за необложения налогом экономической ренты, приватизации основных коммунальных служб и неспособности социализировать банковскую деятельность, чтобы предотвратить выдачу банковских кредитов под экономическую ренту. Долги не могут быть списаны до тех пор, пока люди воображают, что их сохранение необходимо для предотвращения депрессии путём сохранения доверия к финансовой системе. Такое «доверие» только помогает усугубить сегодняшнее недомогание.

 

Промышленный капитализм или капитализм финансовый?

 

Ленин говорил, что капиталисты сами продадут коммунистам веревку, на которой те их повесят. Но капиталисты сделали веревку в виде грабительских финансов, извлекающих проценты, дивиденды, сборы и различные формы ренты из промышленности, недвижимости, домашних хозяйств, а также из правительств. «Прирост капитала» получают с помощью строительства «долговых пирамид», которые прокладывают путь к долговой дефляции в «реальной» экономике.

Вопрос в том, сможет ли финансовый капитал выжить, просто кредитуя спекулянтов в поисках процентов, извлечения ренты и повышения цен на активы или играя на бирже, поскольку финансовый капитализм превращается в капитализм казино? Несомненно, есть много необходимых функций, обеспечиваемых банками. Но падение сегодняшней финансиализированной экономики до отрицательного капитала в значительной степени является результатом деятельности нескольких гигантских заведений с Уолл-стрит, как отмечает экономист Рэнди Рей: «У нас 4500 честных банков. И есть полдюжины огромных банков, которые орудуют как организованные мошенники. Основные проблемы нашей финансовой системы можно найти среди этих СОЗ — системно опасных заведений (SDI). Мы не вернём себе нашу экономику или наше правительство, пока их не закроем».

В финансовом отношении сегодняшняя проблема сродни проблеме Испании 16-го века, земельная аристократия которой облагала налогами трудящихся и зарождающуюся промышленность в городах, живя в роскоши и не платя налогов. Во Франции 18-го века подобный перенос налогового бремени привёл к Великой французской революции. Это был единственный способ разорвать мёртвую хватку рантье, добавляющуюся к стоимости труда и его продукции.

Сегодняшняя финансовая контрреволюция против реформистского движения 19-го и начала 20-го веков перенесла налоги с сектора FIRE на труд и промышленность, как это сделала средневековая Испания. Республиканские администрации Рональда Рейгана и Джорджа Буша-старшего сократили подоходный налог с элиты и налог на прирост капитала в недвижимости и финансах, добавив увеличение налогов на продажу и добавленную стоимость и выделив удержание из заработной платы (а также в четыре раза увеличили государственный долг США между 1981 и 1992 годами).

Добавление этого регрессивного финансового бремени к долговым накладным расходам оставило экономике лишь один способ выжить без снижения уровня потребления: брать кредиты у банков, чтобы покупать то, на что зарплат рабочих и служащих больше не хватает. Таким образом, увеличение долга, по-видимому, является единственным решением сегодняшней чрезмерной задолженности. Это внутреннее финансовое противоречие нашей экономики после «пузырей».

 

Финансовая и долговая реформы всё равно оставят трудовые и экологические проблемы

 

Легко забыть, насколько оптимистично Маркс и другие социалисты его времени относились к будущему промышленного капитализма. Он ожидал, что промышленный способ производства победит все виды паразитической деятельности рантье. Ожидалось, что просвещённое классовое сознание и политическая демократия откроют двери в мир растущего уровня жизни, лучших условий труда и более справедливого распределения доходов.

Как и большинство эволюционных экономистов-предсказателей своего времени, Маркс ожидал, что промышленный капитализм освободится от «наростов» помещичьего землевладения, монополий и других форм эксплуатации. Но банковские круги и класс помещиков, которые были врагами во времена Рикардо, объединили свои силы после Первой мировой войны. Когда это произошло, социал-демократические и лейбористские партии отдали проблему земельной ренты на откуп либералам и сторонникам единого налога на землю (чьи ряды быстро сокращались). И несмотря на то, что Рудольф Гильфердинг, Ленин и другие марксисты в начале 20-го века уделяли особое внимание финансовому капитализму, денежно-кредитный и долговой анализ был оставлен в основном консервативным сторонникам банков, от последователей Людвига фон Мизеса до монетаристов Чикагского типа.

В начале 20-го века ожидалось, что борьба между работодателями и рабочей силой станет основным напряжённым конфликтом, формирующим будущую политику. Но сегодня труд просто борется за рабочие места, веря в гармонию интересов с работодателями вместо классового конфликта столетие назад, и воображает, что финансы помогают промышленному найму, а не его сокращению и аутсорсингу.

Жильё стало более распространённым, государственные пенсии и здравоохранение, по крайней мере, были обещаны, и открылся новый мир возможностей. Но демократизация домовладения позволила лоббистам крупных владельцев коммерческой и арендуемой недвижимости сделать необлагаемую налогом недвижимость внешне демократической целью. Эта демагогия достигла своей вершины в пресловутом «Предложении 13» — поправке к конституции штата Калифорния, которая замораживает налоги на коммерческую и арендуемую недвижимость, а также на дома.

В сочетании с другим налоговым фаворитизмом для недвижимости и финансов результатом стал резкий регрессивный налоговый сдвиг, позволяющий финансовой власти расти сильнее, чем промышленной. Промышленность финансиализируется больше, чем финансы индустриализируются. Решение проблемы — это списание долгов и реформа налоговой системы. Наша проблема с финансами похожа на паразита в больном теле. Хозяин, прежде чем сам сможет вылечиться, должен избавиться от вторгшегося паразита.

Снижение роли финансов само по себе не предотвратит угроз приватизации почтовой системы, систем водоснабжения, дорог и связи, а также не снизит высокую стоимость приватизированного медицинского страхования и другой инфраструктуры. Когда вы удалите долговую утечку и снимете бремя рантье с промышленного капитализма, всё равно останется знакомая старая классовая напряжённость между работодателями и их рабочими. Это по-прежнему сохранит привычные проблемы трудящихся при промышленном капитализме: борьбу за справедливые условия труда и обеспечение предметами первой необходимости всех граждан, а также за избежание войны, против загрязнения окружающей среды и за решение других социальных вопросов.

Однако рост финансовой власти работает против всех этих целей, не позволяя обществу исцелиться самому. Как отметил Алан Гринспен в приведённых выше отрывках, прикрепление «работника, травмированного долгами» к долговой беговой дорожке, является основным фактором, удерживающим работников от требований повышения заработной платы и улучшения условий труда. Без устранения долговых накладных расходов и предоставления государственного варианта банковских услуг другие проблемы значительно обострятся.

В античном мифе задавался вопрос, как царь Мидас сможет выжить, не имея ничего, кроме золота. Этот миф грозит стать образом современного финансового капитализма — мечты о том, что можно жить исключительно на деньги, без средств производства и живого труда. Чтобы избежать такой участи, «лекарство» должно добавить финансовую реформу к незавершенной революции 19-го века, чтобы смести уцелевшее неравенство постфеодального захвата земли, захвата общего достояния и создания монопольных привилегий. Эти пережитки прошлых присвоений собственности и инсайдерских сделок, лежавшие в основе поиска ренты и перешедшие по наследству финансовой системе, которая по-прежнему основывается на неофеодальной практике и не инвестирует в промышленность и благосостояние людей.

 

 

 

 

ЧАСТЬ IV
Альтернатива есть

 

 

 

 

ГЛАВА 29
Битва за 21-й век

 

Если Европа хочет разделения и увековечивания рабства, мы сделаем решительный шаг и ответим «большим НЕТ». Мы будем бороться за достоинство народа и наш суверенитет.

Алексис Ципрас отвергает условия еврозоны по спасению в июне 2015 года

 

В 1933 году, когда финансовый крах вследствие Первой мировой войны сменился Великой депрессией, философ Герберт Уэллс написал роман о конфликте, который, как он ожидал, возникнет в последней четверти 20-го века. Напомнив своим читателям о «вечной борьбе жизни против кредитора и «мёртвой руки» (владения без права передачи)», он описал «прогрессивные усилия» общества, направленные на то, чтобы освободиться от прошлых долгов и финансовых претензий. Уэллс рассматривал долг как тормозящую силу и предсказал, что ситуация достигнет критической стадии в 1979 году, когда его вымышленный персонаж Остин Лайврайт опубликует «Банкротство сквозь века». «Нам нужно лишь отослать студента к историческим свидетельствам борьбы между должником и кредитором в республиканском Риме и в Иудее: к Сецессиям плебеев в первом и к юбилейному году во второй». 1979 год действительно оказался именно тем годом, когда процентные ставки достигли максимума в современную эпоху — 20 процентов.

В качестве примера параллельной борьбы с землевладельцами, стремящимися избежать налогов, Уэллс сослался на английские Статуты Мортмейна (1279 и 1290 годы), защищающие землю от передачи Церкви по завещанию при лишении права выкупа или её продажу, принятые во избежание выполнения феодальных обязанностей той эпохи. На протяжении всей истории существовала постоянная напряжённость между королевской или государственной властью и кредиторами или состоятельными покровителями, стремящимися втянуть в долги землю и её население, чтобы заменить государственную власть своей собственной. Но в то время как грандиозная политическая борьба в 19-го веке велась за национализацию или обложение налогами земельной ренты и ренты на природные ресурсы, сегодняшняя борьба должна вестись за социализацию банков и финансов, которые стали конечными получателями и, соответственно, главными защитниками таких рент.

Действительный финансовый кризис 1979 года был разрешён способом, который вёл в направлении, противоположном тому, что предсказывал Герберт Уэллс и рекомендовали прогрессивные экономисты. Вместо того чтобы списывать долговые накладные расходы, чтобы должники были освобождены от старых обязательств, администрация Рейгана-Буша, пришедшая в 1981-1992 годах, спонсировала волну новых кредитов/долгов, настолько большую, что в течение 1980-х годов процентные ставки неуклонно снижались.

Сначала это создание долга использовалось для того, чтобы вздуть цены на рынках недвижимости и акций. Хотя война во Вьетнаме и последовавшая за этим инфляция Картера (1977-1980 гг.) привели к росту заработной платы и цен на товары, последующая неолиберальная инфляция повысила цены на активы, подкреплённые сокращением налогов на недвижимость, прирост капитала и высокие доходы богатых. Этот переход к регрессивному налогообложению был противоположностью тому, что ожидали экономисты и футуристы. Вместо того чтобы экономики становились более равными, они всё больше поляризовались между кредиторами и должниками.

Дефицит бюджета Рейгана-Буша увеличил государственный долг США в четыре раза, в то время как более лёгкое кредитование подпитывало чрезмерный рост долга, который стал именно тем, что Уэллс предвидел и предупреждал: «мёртвая рука» финансовых требований, привела к краху 2008 года и его последствиям. Вопреки Уэллсу, мир почти не сопротивлялся, чтобы вырваться этой динамики. После 2008 года перенос налогового бремени и стоимости спасения банков на трудящихся и «налогоплательщиков» дал финансовой олигархии Уолл-стрит (и её коллегам за рубежом) возможность держать в долгу целые страны.

Реструктурировать финансовую систему сложно, когда люди охвачены кризисом, особенно когда они воображают, что могут поправить дела, занимая больше, и боятся, что никакой альтернативы нет. В действительности история изобилует возможными средствами исправления положения. Эти средства почти всегда связаны со списанием долгов.

 

Альтернатива есть

 

Если бы мы создавали совершенный мир, то следовало поставить долгосрочные интересы экономики выше краткосрочных финансовых выгод. Мы бы организовали банковскую и финансовую системы таким образом, чтобы кредиты были продуктивными и в пределах платёжеспособности должников. В тех случаях, когда хищнический кредит и долг превышают средства для оплаты или угрожают навязать жёсткую экономию и долговую дефляцию, их следует аннулировать.

Причина, по которой в мире не проводится такая реструктуризация, состоит в том, что кредиторы достигли такого влияния на правительства и общественное мнение, что смогли убедить людей в возможности для экономики продолжать двигаться по старой колее и даже в том, что такая жёсткая экономия может каким-то образом восстановить баланс и благосостояние.

Мало кто мог ожидать, что по мере углубления финансовых кризисов и дальнейшей поляризации экономики между кредиторами и должниками правительства не смогут реструктурировать финансовую систему. Но Фридрих Хайек в своей книге «Дорога к рабству» несколько преувеличенно, но образно определил государственное планирование, налогообложение и регулирование как рабство. Эта мысль отражает страх и даже ненависть Одного Процента к демократии, прогрессивному налогообложению, государственным предприятиям и расходам по программам социального развития. Приспешники Хайека, будь на то их воля, поставили бы экономику на путь буквального долгового рабства, состояния зависимости, в котором доступ к жилью и образованию требует принятия на себя пожизненного долга.

Предполагалось, что ход истории приведёт к тому, что банки будут выделять кредиты для капиталовложений. Государственные услуги для растущего населения должны были предоставляться по снижающимся ценам (а в конечном итоге — бесплатно). Но вместо того, чтобы развиваться в направлении такого «социализма», банкиры и богатые элиты сочли, что извлечение ренты будет их основным источником прибыли. Называя «либертарианской» свою оппозицию правительству, достаточно сильному, чтобы держать их в узде, они стремятся просто заменить демократическое правительство планированием банкиров и держателей облигаций. Называть «созданием богатства» извлечение ими ренты и инфляцию цен активов, финансируемую за счёт долга, — значит использовать словарь рантье.

 

Десять реформ

для восстановления промышленного процветания

 

1. Списать долги и начать всё сначала, без старых обязательств, или, по крайней мере, в соответствии с платёжеспособностью.

2. Ввести налог на экономическую ренту, чтобы спасти её от капитализации в процентных платежах.

3. Отменить возможность вычета процентов из суммы облагаемого дохода, чтобы прекратить субсидирование долгового рычага.

4. Создать альтернативный общественный банкинг.

5. Финансировать дефициты государственного бюджета центральными банками, а не налогами для выплат держателям облигаций.

6. Оплачивать расходы на социальное обеспечение и программы «Медикэр» из общего бюджета.

7. Сохранять естественные монополии в государственной собственности для предотвращения извлечения ренты.

8. Ввести налог на прирост капитала по более высоким ставкам, взимаемым с заработанного дохода.

9. Ограничить безответственное кредитование с целью мошеннического отчуждения имущества.

10. Возродить классическую теорию стоимости и ренты (и её статистические категории).

 

* * *

 

1. Списание долгов, которые препятствуют восстановлению

Эпидемия банкротств — это та цена, которую придётся заплатить за саботаж финансовым сектором налоговой системы и захват им контролирующих надзорных органов. В Главе 9 описывается, как большинство наблюдателей в 2008 году видели, что чрезмерное кредитование «мусорных» ипотечных кредитов создало пузырь (инфляцию цен на активы), и настоятельно призывали сократить долги до уровня, который можно было бы погасить (см. п. 9 ниже). Такие списания в 2008 году позволили бы избежать массовых потерь прав выкупа, в результате которых десять миллионов домов попали на рынок по бросовым ценам. Банки выступили против таких списаний, потому что это нанесло бы ущерб им самим, их держателям облигаций и другим финансовым игрокам.

Федеральная резервная система создала достаточно денежных резервов для этих банков, чтобы компенсировать их убытки, но ничего — для спасения домовладельцев. Не было оказано никакого давления, чтобы распродать акции «проблемных» (то есть чрезмерно агрессивных и хищных) банков широкой публике или привлечь их сотрудников к ответственности за мошенничества с ипотечными кредитами и с андеррайтингом, которые были неотъемлемой частью этого краха. Федеральная корпорация страхования банковских вкладов FDIC была готова сделать это с «Ситигруп» в 2008 году, используя оставшиеся резервы банка для покрытия требований застрахованных вкладчиков — в отличие от акционеров, держателей облигаций и незастрахованных контрагентов. Но министерство финансов этому воспрепятствовало.

В дополнение к созданию денег непосредственно для банков, чтобы они занимали их в качестве резервов (зарабатывая «бесплатную» процентную надбавку), ФРС стремилась повторно раздуть рынок недвижимости, чтобы банковские ипотечные кредиты смогли восстановить свои уровни цен. Банки воздерживались от лишений прав выкупа домов главным образом для того, чтобы держать кредиты, застрахованные «Фэнни Мэй», на своих счетах, добавляя просроченные платежи и штрафы к процентным платежам ипотечных должников.

Банкиры изображают даже частичное списание долга как угрожающее анархией — это их эвфемизм необходимости нести убытки, когда система, которую они разработали и дерегулировали, вылетает в трубу. Но альтернативой списаниям является финансовый крах и обнищание. Освобождение от обязательств сделает общественный вариант банковского обслуживания более лёгким для внедрения. Оно поможет банкам превратиться в коммунальные службы. А также облегчило бы рентные налоги, которые намечали реформаторы свободного рынка в 19-м веке.

Попытка сохранить видимость, сохраняя плохие долги на счетах, привела к долговой дефляции, разрушающей потребительский спрос и инвестиции в бизнес. Таким образом, мы остаёмся с неудобной правдой, что, если финансовые претензии не будут аннулированы, результатом должна стать всё более неустойчивая олигархия, навязывающая хроническую жёсткую экономию, что ещё больше затрудняет погашение долгового бремени.

 

2. Введение налога на экономическую ренту для спасения её от капитализации в процентных платежах

Чтобы не допустить повторения такой финансиализации после списания долга, необходимо реформировать налоговую политику, сосредоточив её на извлечении ренты и приросте «капитала». В противном случае банки и финансовые рынки будут продолжать предоставлять кредиты, главным образом под земельную ренту на недвижимость, ренту природных ресурсов для нефтяного и горнодобывающего секторов и монопольную ренту на инфраструктуру, приватизируемую из государственной собственности.

Земельная рента возглавляет список, потому что недвижимость остаётся крупнейшим активом почти в любой экономике. Как описано в Главе 7, около 80 процентов новых банковских кредитов принимает форму ипотечных кредитов, основной результат которых — это повышение цен на недвижимость. Это повышение цен служит отравленной приманкой для покупателей жилья (а также для «акционеров-активистов» на фондовом рынке), которые надеются разбогатеть за счёт увеличения заёмного «капитала», что увеличивает их собственный капитал на бумаге.

Такие доходы не могут быть устойчивыми, если процесс создания долга душит экономику. В 2011 году Агентство по жилищному финансированию США (FHFA) увеличило свою гарантию на обслуживание ипотечного долга до 43 процентов дохода семьи по сравнению с обычным эмпирическим правилом 25 процентов до 1980-х годов. Первые взносы были снижены в 2013 году с 5 до всего 3 процентов. Эти менее строгие рекомендации позволяют семьям брать больше займов, и цены на жильё растут до любого уровня, который банк будет кредитовать. Но вместо того, чтобы поднимать семьи в средний класс, инфляция цен на жильё становится беговой дорожкой к долговой кабале. Взвинчивание цен на активы, приносящие ренту, создаёт сильную заинтересованность в расширении непродуктивного кредитования, чтобы предотвратить обвал цен на активы, ведущий к отрицательному капиталу. Это вынуждает экономику выбирать между двух зол: ещё большим долгом («расширение и притворство», по своей сути краткосрочное) или неизбежными банкротствами и в конечном счёте конфискациями в пользу кредиторов.

Классическая теория ренты демонстрирует то, что кажется нелогичным: повышение налогов на недвижимость сдерживает то, что банки будут кредитовать и, следовательно, цену жилья, потому что рента, выплачиваемая сборщику налогов, не может быть капитализирована в банковский долг. Но финансовый сектор популяризирует иллюзию, что более низкие налоги на недвижимость сделают домовладение гораздо доступнее. Банкиры знают, что более низкие налоги оставят большую часть арендной платы недвижимости доступной для новых покупателей, чтобы платить проценты (или существующих владельцев, чтобы занять, взяв кредит под «собственный капитал» домовладельца). То, что домовладельцам кажется выигрышем за счёт снижения налога на недвижимость, в конечном итоге оплачивается более высокими ипотечными расходами на покупку домов.

Налогообложение земельной ренты (а также ренты природных ресурсов и монопольной ренты) имеет три положительных эффекта. Во-первых, оно поддерживает низкие цены на недвижимость, предотвращая капитализацию этой ренты в банковские кредиты. Во-вторых, оно освобождает труд и промышленность от налогов на заработную плату, прибыль и продажи, смягчая проблемы большинства семейных бюджетов. И, в-третьих, банки будут обязаны не создавать столько новых долгов, которые просто становятся затратами на передачу прав собственности, а не способствуют росту реального объёма производства и производительности. Налогообложение ренты в административном порядке просто. В США насчитывается более двадцати тысяч оценщиков, чья работа состоит в оценке рыночной стоимости зданий и земли отдельно.

В случае природных ресурсов нефтяные и горнодобывающие компании обычно закупают сырую нефть в странах — производителях по низким ценам, отражающим фактические производственные затраты. Оплата производится уклоняющимися от уплаты налогов странами с «удобными флагами», такими, как Панама или Либерия (легко использующими доллар США), которые продают с наценкой нефть нефтеперерабатывающим заводам в странах — потребителях нефти. Эта наценка — чистая ресурсная рента, а не «прибыль» в классическом смысле. Она не облагается налогом.

Для монополий экономическая рента — это доход, который нельзя объяснить расходами на материальные капиталовложения и рабочую силу. Существует давняя традиция распутывания лабиринта учёта фиктивных затрат. Во время Второй мировой войны правительство США применяло этот принцип в своём налоге на сверхприбыль, так же как ранее регулирующие органы рассчитывали справедливую рыночную стоимость железнодорожных тарифов и других монопольных услуг (по крайней мере, предполагалось, что они должны были это делать). Инвестиционные банкиры ставят «бесплатные» права на ренту во главу своего перечня активов, подлежащих приватизации, необложению налогами и дерегулированию, именно потому, что это «дойные коровы», очень похожие на лотереи и другие источники государственных доходов.

Экономика, обременённая долгами и регрессивно облагаемая налогами, в которой богатства основаны на извлечении ренты и на финансовых требованиях процентов от страны, амортизации и сборов, является более дорогостоящей, чем «справедливая» экономика, основывающая свою налоговую систему на земельной ренте, ренте природных ресурсов и регулирующая монопольное ценообразование. Если такой доход рантье является незаработанным и, следовательно, несправедливым, то таковы и состояния, и наследственные поместья, построенные на таких доходах. К счастью, рентные поступления обратимы. Рентный налог может вернуть то, что получили приватизаторы и клептократы.

В сегодняшнем движении «Новое огораживание» по приватизации экономической ренты обсуждаются два видения капитализма: финансовый и промышленный. Способ «создания богатства» в экономике пузырей с помощью (1) заёмных средств и (2) налогообложения труда и потребителей, а не экономической ренты, привёл к высоким издержкам в экономике Америки.

Конечно, если правительство соберёт земельную ренту, многие существующие собственники недвижимости не смогут оплатить свои платежи банкам или почувствуют себя вынужденными отделаться от этой собственности. Когда банки не получат то, на что они рассчитывали, многие увидят, что их резервы истощены ещё более значительно, чем это произошло в 2008 году. Резкий переход к налогообложению ренты или других доходов, уже обещанных банками, приведёт к краху многих акционеров и держателей облигаций. Таким образом, налогообложение ренты потребует отчуждения таких «проблемных» банков в пользу государства. Финансовый сектор заставил общество сделать выбор: либо пойти на превращение экономики в схему Понци во власти рантье, либо подчинить банковскую и налоговую систему цели финансирования роста. Вот почему реформа должна проводиться комплексно, а не по частям.

Трудно понять, как экономическая рента может полностью облагаться налогом без государственного варианта банковского дела, потому что рента, подлежащая налогообложению, уже была предназначена для уплаты процентов. Чем-то придётся пожертвовать. Переход в государственную собственность — это цена, которую банки платят за чрезмерное кредитование до такой степени, что процентные платежи часто поглощают всю экономическую ренту и вытесняют сборщика налогов, вынуждая владельцев-должников к дефолту. В этих условиях превращение неплатёжеспособных банков в государственные учреждения является самой простой альтернативой финансовой жёсткой экономии и анархии.

 

3. Отмена налогового вычета процентов

Проценты — это не расходы на ведение бизнеса, когда они выплачиваются за передачу прав собственности на существующие объекты или предприятия. Долг, взятый просто для покупки активов, относится к чисто накладным расходам, увеличивающим стоимость ведения бизнеса. Выплата процентов по таким сделкам, не облагаемых налогом, позволяет Одному Проценту больше получать от промышленности, недвижимости и торговли. Этот порочный стимул позволяет проводить «налёты» на промышленные фирмы с помощью финансовой тактики, чтобы выплачивать держателям облигаций больше, чем акционерам (выплачиваемый доход иначе был бы объявлен налогооблагаемой прибылью). Это поощряет использовать долговой рычаг, а не инвестирование в акционерный капитал, особенно для выкупа контрольного пакета акций с использованием заёмных средств, который добавляет расходы по уплате процентов к стоимости ведения бизнеса.

Налоговый вычет для процентов также увеличивает стоимость жизни, поскольку он переносит налоговую нагрузку на заработную плату и продажи населению. Тем не менее, политики в конечном итоге предоставляют налоговые льготы кредиторам, потому что финансовый сектор стал основным спонсором их избирательных кампаний.

Так же, как и в случае с экономической рентой, свободной от налогов, процентные платежи, не облагаемые налогом, оставляют больше «свободной» после налогообложения ренты на недвижимость и корпоративного денежного потока для капитализации в более крупные займы, которые повышают цены активов для новых покупателей в кредит. Не облагаемые налогом проценты в итоге выплачиваются банкирам и держателям облигаций. Такая трансформация ренты и сокращения налогов в проценты и создание при этом «прироста капитала» заставляют Уолл-стрит поддерживать налоговую политику, направленную против роста, основным «продуктом» которой является долг.

Запутанное переписывание и ослабление банковского законодательства Додда-Франка показало, как лоббисты банков могут остановить реформы и ослабить их, включив пагубные лазейки. Влияние Уолл-стрит на законотворчество и суды, захват их её людьми надзорных органов и политический контроль над финансированием избирательных кампаний вынуждают экономику предпринять радикальные шаги, чтобы спасти себя от жёсткой экономии и долговой кабалы. И радикальные шаги по своей природе должны быть резкими. Системная реформа для своей эффективности должна проводиться быстро и тотально, а не медленно и половинчато.

 

4. Создание альтернативного общественного банковского дела

В Главе 7 было показано, что в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, банковское дело стало превращаться в коммунальную службу. Государственный вариант сохраняется в почтовых банках Японии и России. Государственный вариант может освободить экономику от монопольной ренты, которой сейчас пользуются банки, так как предоставляет депозитные и текущие счета, ссуды и кредитные карты по ставкам, отражающим фактическую стоимость таких услуг (или даже по субсидированным ставкам вместо сегодняшних процентных платежей, сборов и штрафов). Наиболее важно, что государственные банковские службы вряд ли предоставят кредит для поглощений корпораций, лишения их активов и использование финансового долгового рычага, которые отличают сегодняшнюю финансовую систему.

Имеются три основных довода в пользу создания государственного банка для предоставления основных услуг по проверкам, сбережениям и кредитным картам. Наиболее очевидной причиной является предложение этих услуг по минимальной цене. Государственный вариант свободен от непомерных зарплат и опционов на акции, вознаграждений за управленческие услуги и других тактик финансиализации, не говоря уже о политическом лоббировании и штрафах за ставшее сегодня хроническим неправомерное поведение крупнейших банков.

Второй довод в пользу создания государственного банка — это способность лоббистов Уолл-стрит подрывать применение законов Сарбейнса-Оксли, Додда-Франка и правила Волкера о «Слишком Больших, Чтобы Обанкротиться» (TBTF) банках. Они также препятствуют назначениям в министерство юстиции или Комиссию по ценным бумагам и биржам (SEC) сотрудников, которые действительно верят в обязательность мер регулирования. До тех пор, пока обе ведущие политические партии рассматривают заключение финансовых преступников в тюрьму как «путь к рабству», единственным способом предотвращения безрассудной банковской эксплуатации является создание государственных банков, предназначенных для предоставления основных «простых» услуг.

Третья причина создания государственного варианта банковской деятельности заключается в отделении розничного банковского дела от «инвестиционного», который становится практически неотличимым от казино в торговле арбитражными инструментами и деривативами. Неспособность действующего законодательства восстановить разделение этих двух совершенно разных форм банковской деятельности по закону Гласса-Стиголла в сочетании с неспособностью Конгресса защитить экономику от финансового сектора привела к тому, что мегабанки могут держать правительство в заложниках для своего спасения, когда экспоненциальный рост финансовых требований внезапно перерастёт в повторение кризиса платёжеспособности 2008 года.

И, наконец, правительствам легче списать долги самим себе, чем аннулировать долги перед частными кредиторами. До приватизации кредита цари Месопотамии и фараоны Египта отменяли долги дворцу, чтобы избежать широкого распространения рабства и эмиграции — судьбы, с которой сегодня сталкиваются страны, погрязшие в долгах.

 

5. Финансирование государственного дефицита центральными банками, а не налогами

Деньги всегда были делом государства. Бумажные деньги в нашем кармане — это форма государственного долга. Правительство создало их как своего рода долговую расписку, когда оплачивало товары и услуги. Так правительства обеспечивают экономику деньгами. Держатели такой валюты в свою очередь находятся в положении кредиторов остальной экономики и расплачиваются этим кредитом (стоимость которого определяется правительством, принимающим налоги в качестве платы). В этом суть современной монетарной теории (MMT), которая лучше всего объясняется последователями Хаймана Мински из Университета Миссури (Канзас-Сити), Рэнди Реем и Стивом Кином.

Государственный долг, включая денежную массу, не существовал бы, если бы правительство не наращивало долги век за веком так же, как и другие страны. Дефицит — это то, что создаёт денежную базу экономики, которая растёт с каждым годом пропорционально увеличению государственного долга. В отличие от личных долгов государственные долги не подлежат погашению. Сделать так означало бы ликвидировать денежную массу. Именно это произошло в конце 19-го века в Соединённых Штатах, навязав серьёзную дефляцию («золотой крест», на котором распинали должников, получавших всё меньше и меньше дохода, чтобы расплачиваться по долгам, взятым при более высоких ценах).

Роль центральных банков состоит в выпуске денег в электронном виде, чтобы тратить их в экономике для стимуляции экономического роста, не влекущего за собой процентный долг перед коммерческими банками и держателями облигаций. Вот почему финансовые элиты выступают против финансирования дефицитов центральным банком. Держатели облигаций предпочитают держать правительства на коротком финансовом поводке, чтобы центральные банки выпускали деньги только для спасения банков, а не экономики. Банкиры обвиняют правительства в обесценивании валюты и создании гиперинфляции, но за последние тридцать лет банки финансировали самую большую в истории инфляцию цен на недвижимость, акции и облигации. Это, определённо, не более морально-ответственная форма инфляции, чем государственные расходы.

Центральные банки были созданы для финансирования дефицитных расходов. Но в последние десятилетия финансовый сектор превратил их в придатки приватизированной банковской системы. В ФРС «Вертушка Бен» Бернанке и его преемница Джанет Йеллен «сбрасывали» деньги только Уолл-стрит — чистые 4 триллиона долларов электронных кредитов банкам США после кризиса 2008 года. Это количественное смягчение не финансировало инвестиции в новый промышленный капитал, ремонт разрушающихся мостов, дорог и другой инфраструктуры или поддержание занятости. Его целью была просто поддержка банковских балансов, благодаря поддержанию цен на ипотеку недвижимости, то есть спасение банков, а не экономики. Повторная инфляция цен на активы удорожает покупку жилья для семей, снижая их покупательную способность на товары и услуги.

Уолл-стрит была организована пропагандистская кампания, чтобы убедить избирателей в том, что государственные бюджеты должны управляться так же, как бюджеты домашних хозяйств: сбалансированно или даже с профицитом. Различие в том, что домохозяйства не могут выпускать деньги. Снятие ограничений на серебряное или золотое обеспечение денег позволило банкам создавать кредиты беспредельно, за исключением государственного регулирования и требований к резервам капитала. Ограничение государственной регулирующей власти оставило создание кредитов коммерческим банкам, которые завышают цены на активы в кредит, добавляя процентные платежи к структуре собственности в экономике. Инфляция цен на активы стала центром банковского кредитования и, казалось, оправдывала ещё большее банковское кредитование в рамках общеэкономической пирамиды Понци.

Но существует альтернатива. Еврозона могла бы выпустить платиновые монеты на несколько триллионов евро, чтобы финансировать дефицитные расходы непосредственно в экономике и таким образом помочь вытянуть её из жёсткой экономии. Это могло бы позволить обрушить надстройку банковских деривативов, уничтожив финансовые азартные игры, которые подвергли риску всю банковскую систему. Но лоббисты банков и правые идеологи пропагандируют узкое представление, чтобы помешать Соединённым Штатам создавать деньги по иным поводам помимо выгоды Уолл-стрит и не дать Европейскому союзу создать реальный центральный банк для финансирования дефицитов правительств, а не только для помощи банкирам и держателям облигаций.

Притворство состоит в том, что деньги технократичны и требуют профессиональных антиправительственных идеологов (с соответственно ограниченным кругозором). Профессор экономики Марио Секкаречча из университета Оттавы недавно обобщил, насколько радикальным является этот антидемократический взгляд на деньги:

С момента создания современного национального государства в конце 18-го и в 19-м веке создание евро стало, возможно, первым значительным экспериментом в современную эпоху, в котором была предпринята попытка отделить деньги от государства, то есть денационализировать валюту, на чём настаивали некоторые правые идеологи и основатели современного неолиберализма, такие как Фридрих фон Хайек.... Эта денационализация или «наднационализация» денег правящими кругами, произошедшая в еврозоне, лишила избранные национальные правительства возможности осмысленно управлять своей экономикой. Если правительства в еврозоне не смогут пересмотреть условия существенного контроля и получения доступа к деньгам из своих собственных центральных банков, то система будет постоянно сталкиваться с кризисом и в итоге, вероятно, рухнет.

Что ещё хуже, руки центральных банков в Европе и Соединённых Штатах связаны мнением (поддерживаемым финансовыми лоббистами), что правительства должны не иметь дефицит, а сохранять излишки, которые истощают кругооборот в экономике и заставляют её полагаться на коммерческие банки и держателей облигаций. Вместо государственного кредитного финансирования экономического роста банковский долг монетизируется таким образом, чтобы приносить пользу кредиторам за счёт экономики стран — должников.

Спасения «Ситигруп» и «АИГ» были профинансированы одним росчерком пера. Социальное обеспечение, медицинское обслуживание «Медикэр» и другие социальные расходы также могут финансироваться центральным банком, создающим деньги, таким же образом, как он создал деньги для спасения Уолл-стрит. Хуже того, удержания из заработной платы по закону FICA оплачивают эти программы авансом, предоставляя эти принудительные сбережения как займы министерству финансов США, чтобы можно было ещё больше сократить налоги для слоёв с самыми высокими уровнями благосостояния. Суть современной монетарной теории заключается в том, что правительства могут финансировать дефицитные расходы посредством электронных устройств с клавиатур собственных компьютеров, как это делают коммерческие банки. Разница между выпуском государственных денег и банковским кредитом заключается в том, что общественная цель состоит в содействии экономическому росту, а не в инфляции цен на активы. Национальное процветание требует вложения денег в экономику, например, новых капитальных инвестиций в инфраструктуру, здравоохранение и пенсии по возрасту. Профицит бюджета обяжет финансировать такие расходы из частных источников, что означает гораздо более высокие цены на их услуги.

 

6. Оплата расходов на социальное обеспечение и программы «Медикэр» из общего бюджета

В 1983 году Комиссия по реформе социального обеспечения под председательством Алана Гринспена вместо того, чтобы рассматривать социальное обеспечение и медицинскую помощь как государственные программы, финансируемые из общего бюджета, рекомендовала приватизировать их по программе накоплений, оплачиваемой в основном наименее обеспеченными членами общества за счёт постоянно повышаемого налога с фонда заработной платы в соответствии с законом о страховых взносах FICA. Эти налоги на удержания из заработной платы в настоящее время составляют более 15 процентов (включая 6,2-процентную долю работодателя в сборах на социальное обеспечение). И они не охватывают работников с высокой зарплатой!

Этот регрессивный налоговый сдвиг со слоёв с более высокими доходами означает фискальную классовую войну. Он стоил наёмнымработникам сотни миллиардов долларов. Правительство повысило налоги на пользование для работников на зарплате — до низкой точки отсечения, освобождающей от необходимости делать взносы тех, кто зарабатывает более 120 тыс. долларов. Такие налоги с пользователей не взимаются с банков за кредит количественного смягчения в 4 триллиона долл. Федеральной резервной системы, 800 млн долл. по программе TARP спасения проблемных активов и другие субсидии банкам.

Любого политика, который не может объяснить, что это регрессивное налогообложение доходов — способ субсидирования Одного Процента, но не программ социальной защиты, можно считать сидящим в кармане Уолл-стрит или же так называемым «полезным идиотом». Результат самофинансирования социальных расходов — это навязывание жёстких мер экономии 99 процентам при «освобождении» Одного Процента от финансовой ответственности.

 

7. Сохранение естественных монополий в государственной собственности для предотвращения извлечения ренты

Финансовые лоббисты осуждают как мёртвый груз государственные расходы, даже идущие на дороги, почты и другую базовую инфраструктуру. Они утверждают, что приватизация будет предоставлять эти услуги по более низким ценам, чем могут быть сопоставимые государственные цены. Однако все факты указывают на обратное. Во многом это связано с тем, что в современном мире приватизация включает в себя финансиализацию, добавление выплат процентов, дивидендов и непомерных зарплат менеджерам к безубыточным ценам, которые необходимо взимать, не говоря уже об использовании прибыли или ренты для выкупа акций, чтобы создать прирост капитала для менеджеров и владельцев.

Приватизаторы помимо этих затрат назначают такую высокую цену, какую может выдержать рынок. Эта маржа и является монопольной рентой. Чтобы предотвратить взвинчивание цен, жизненно важная инфраструктура традиционно оставалась в государственной собственности. Со времен античности дороги и транспорт, каналы и гражданские здания стоили так дорого, что частная собственность усугубила бы имущественное неравенство и создала бы монополистические элиты. Даже средневековые крепостные имели, по крайней мере, право доступа к общему достоянию, чтобы обеспечивать себе средства к существованию.

Монополии были приватизированы в Соединённых Штатах больше, чем в Европе в Прогрессивную эру, поэтому методы регулирования цен на электроэнергетику и железные дороги в США были более развиты, чем где-либо ещё. Мошенничество с ценами рассматривалось как превышение рыночной цены над тщательно определённой внутренней и необходимой себестоимостью. Но Европа оставляла базовую инфраструктуру в государственном секторе, поэтому в секторах, приватизированных после 1980 года, было меньше регулирующих традиций. И такой традиции не было, когда в 1991 году республики Советского Союза стали независимыми. Их «грабитизация», извлекающая ренту, стала более экстремальной, чем ещё где-либо в мире.

Сегодняшнее движение «Новое огораживание» приватизирует государственную инфраструктуру. Такие дешёвые раздачи современного общего достояния привлекают новых покупателей, которые берут Кредиты, чтобы купить эти монопольные привилегии и платить банкам проценты из цен, которые назначаются. Приватизация обеспечивает банки рынком ссудного капитала, капитализирующим права извлечения ренты в облигации, акции и банковские кредиты. Модель Тэтчер-Блэра для государственно-частных партнерств типична для этой бросовой раздачи государственных активов. (Финансиализация в Чикаго своих тротуарных парковочных счётчиков — печально известный пример из США.) Этот андеррайтинг дал банкам сильный мотив вытеснить правительство из бизнеса предоставления государственных услуг или регулирования и налогообложения предприятий, приносящих ренту.

За исключением деприватизации (то есть повторной национализации) земли, природных ресурсов и монополий в общественное достояние средством защиты является налог на ренту, подкреплённый налогом на сверхприбыли и неосновательное обогащение.

 

8. Налогообложение прироста капитала по тем же прогрессивным ставкам, что и заработанный доход

Около 80 процентов прироста капитала приходится на недвижимость, что отражает её доминирующие размеры в экономике. Как и на фондовом и облигационном рынках, большинство таких доходов не отражает материальных капиталовложений, а в основном является результатом кредитования банками по мере ослабления кредитных стандартов, например, «мусорного» ипотечного кредитования в 2001-2008 годов. Цены на недвижимость растут, когда центральные банки снижают процентную ставку, по которой прибыли и ренты капитализируются в банковские кредиты.

Чем «бесплатнее сыр», тем больше давление на правительства с целью ещё большего повышения доходов рантье, путём взимания с них ещё меньших налогов. Доходы от недвижимости не облагаются налогом, если они реинвестируются в новую собственность или если номинальная собственность находится в «налоговых убежищах» (или в случае смерти владельцев). Трейдеры с Уолл-стрит пользуются подобной «лазейкой», которая облагает налогом их финансовые выигрыши по низкой ставке прироста капитала.

Выход заключается в том, чтобы доходы от повышения цен на активы облагать налогом, по крайней мере, по максимальной ставке подоходного налога. В противном случае экономика предпочтёт такие доходы доходам от материальных инвестиций.

 

9. Сдерживание безответственного кредитования с целью отчуждения имущества или по правилу одиозных долгов

Самый очевидный способ сдержать чрезмерное кредитование — заставить кредиторов нести расходы по безнадёжным кредитам. Займы, выданные без проведения обоснованного анализа с целью удостовериться в том, что они могут быть возвращены при обычном ведении бизнеса, считались бы выданными обманным путём. Компании, защищавшиеся от рейдеров в 1980-х годах, ссылались на мошеннический принцип передачи собственности, утверждающий, что «мусорные» облигации и банковские кредиты, финансирующие выкупы, могли быть оплачены только путем разделения компании, понижения её пенсионного плана или прекращения ею долгосрочных инвестиций. Что касается государственного долга, то руководящий принцип должен заключаться в том, что держатели облигаций должны нести убытки, если единственным способом получения ими выплат остаётся введение жёсткой экономии, безработица и вынужденная эмиграция или распродажа общественного достояния. Ни одна страна не должна быть принуждена платить кредиторам прежде обеспечения своих собственных потребностей экономического выживания.

По мере того, как переговоры по долгу Греции приближались к концу, парламентский комитет «Правда о долге» 17 июня 2015 года определил эту проблему: «Достоинство народа стоит больше, чем незаконный, нелегитимный, одиозный и неприемлемый долг». Требования «Тройки» были признаны «направленными исключительно на перекладывание частного долга на государственный сектор». В отчёте комитета описывается, как это разграбление активов в сочетании с требованиями жёсткой экономии стало наследием «спасения» Греции «Тройкой», которое помогло только частным держателям облигаций, а не греческой экономике: «Все доказательства, которые мы приводим в настоящем отчёте, показывают, что Греция не только не имеет возможности погасить этот долг, но и не должна его выплачивать, прежде всего, потому, что долг, вытекающий из договоренностей с „Тройкой“, является прямым нарушением основных прав человека у жителей Греции. Таким образом, мы пришли к выводу, что Греция не должна выплачивать этот долг, потому что он является незаконным, нелегитимным и одиозным».

Вопрос в том, кого будет спасать общество: страны — должников или их кредиторов? Банкиры кричат о хаосе при мысли об аннулировании долгов, которые невозможно выплатить, как будто сама эта идея невообразима. Но это менее радикально, чем превращение экономики в отягощённую долгами пустыню, в которую была превращена Греции. С исторической точки зрения, позволить долговой дефляции усугубить жёсткую экономию, в то время как банки лишают права выкупа собственности, более радикально, чем дать возможность правительствам защитить должников, чьи ряды составляют подавляющее большинство населения и бизнеса. Реализм и поддержание жизнеспособных рынков требует признания того, что в конечном итоге большая часть долгов не может быть выплачена.

В настоящее время мы живём в финансовом междувластии. Если наращивание долга будет продолжаться, экономика не сможет избежать стремительно углубляющегося долгового кризиса, поскольку он следует экспоненциальному вектору пирамиды Понци. Банки и держатели облигаций будут продолжать действовать в том же духе столько, сколько смогут, пока не будут проведены реальные реформы и установлены правила, определяющие условия, при которых долги должны аннулироваться, когда они станут разрушительными в масштабах всей экономики.

 

10. Возрождение классической теории стоимости и цен с особым акцентом на долге

Как описано в Главе 3, Франсуа Кенэ разработал метод учёта национального дохода, чтобы отслеживать, сколько ренты было получено и что с ней сделали землевладельцы. Последующая теория стоимости и цен Адама Смита и Дэвида Рикардо служила для отделения экономической ренты, позволив Джону Стюарту Миллю и другим «рикардианским социалистам» продемонстрировать, что налогообложение ренты возвращает обществу достояние природных ресурсов и повышает стоимость участка земли. Эта рентная стоимость создаётся не усилиями землевладельца, а общим благосостоянием общества и государственными инвестициями в транспортные системы, школы и другую инфраструктуру, которые определяют «местоположение, местоположение и ещё раз местоположение ».

Борьба за возвращение земельной ренты и ренты природных ресурсов в общественное пользование наряду с огосударствлением естественных монополий, включая банковское дело, велась почти в каждой индустриальной стране в течение десятилетий, предшествовавших Первой мировой войне. Налогообложение ренты было направлено на снижение налогов на потребителей и промышленность, в то время как государственная инфраструктура снижала цены на ключевые экономические потребности. Прошедшее столетие изменило ситуацию на обратную благодаря приватизации стоимости земельных участков, ренты полезных ископаемых и рент базовой инфраструктуры, которые должны выплачиваться в основном банкам в качестве процентов.

Сегодняшние захватчики финансовой власти, стремясь стереть память о классической теории ренты, делают вид, что Адам Смит и его последователи стремились освободить такую погоню за рентой от налогообложения и регулирования, а не освободить экономику от элит рантье. Неудача в создании более прогрессивной налоговой системы отражает неспособность доктрины свободного рынка 19-го века достичь политической и законодательной власти, необходимой для освобождения экономики от пережитков феодализма: (1) землевладения, вытекающего из военных завоеваний, в Европе и в регионах, которые она колонизировала; (2) банковского дела в частных руках с законами, ориентированными на кредиторов; и (3) монополий, созданных государственными указами и проданных для оплаты королевских военных долгов или, в последнее время, дефицита от сокращения налогов на рантье и остальную часть Одного Процента.

 

Как управлять списанием долгов

 

В то время как в 19-м веке борьба шла за национализацию земли, природных ресурсов и монополий, сегодня борьба ведётся за обобществление банковского дела и финансов. Банки и держатели облигаций, став конечными получателями ренты, превратились в главных защитников погони за рентой. Банки сделали обеспеченные льготы по извлечению ренты основой нашей кредитной системы: ипотечные долги и долги нефтяных и приватизированных монополий. Они могут теперь утверждать, что возрождение классической программы налогообложения экономической ренты обрушит финансовую систему, превратив эти ренты в проценты и поддержку сбережений в экономике.

Бесспорно, что эти сбережения в значительной степени сосредоточены в руках Одного Процента. Но именно симбиоз между банковским делом, недвижимостью и монополиями позволил этим рантье представить свои интересы как интересы труда и промышленности, если не учитывать понятия экономической ренты, нетрудового дохода и фиктивного богатства.

Упомянутые выше реформы не могут достичь своих целей, пока сохраняются долговые накладные расходы. Даже при нынешнем извлечении ренты для ускорения процесса восстановления необходимо освободить бизнес и семьи от долгового бремени. История показывает, как чрезмерное извлечение ренты и непрощение долгов ведёт экономику к долговому рабству и краху. Но она также показывает, что всегда существовал широкий выбор вариантов для обращения вспять распространения задолженности. Если «Чистый лист» (Освобождение от старых обязательств) кажется настолько радикальным, что сегодня это почти немыслимо, то в основном потому, что идеология рантье подавила осведомлённость о традиционных провозглашениях большинства цивилизаций, охватывающих три тысячи лет, от Месопотамии и Египта до Афин, Спарты и Иудеи.

Провозглашение освобождения от обязательств для восстановления экономического равновесия, то есть аннулирование накопленных долгов, когда они выходили за пределы возможности оплаты, поддерживало финансовую устойчивость доримской цивилизации. Моисеевы законы положили этот принцип в основу иудаизма (Левит 25). Тем не менее, современное христианство почти игнорирует тот факт, что в первой проповеди Иисуса (Лука 4) он развернул свиток Исайи и объявил о своей миссии провозгласить Год Господень, который был известен как Юбилейный год.

Восстановление Юбилейного года стало основанием для ранних христиан порвать с раввином Гилелем, чьё условие «просбул» использовалось кредиторами, чтобы заставить должников отказаться от своих прав на освобождение от обязательств. Позиция Иисуса, отражённая также в свитках Мёртвого моря секты ессеев, побудила богатые верхи так яростно бороться с ним. К этому времени было уже слишком поздно, чтобы выиграть битву с Римом и его всё более жестоким классом кредиторов, который в конечном итоге завещал западной цивилизации послеримское право с защитой кредиторов.

Не должно удивлять, что урок финансовой истории гласит: долги, которые невозможно выплатить, выплачены не будут. Важнейший политический вопрос нашего времени заключается в том, как их не платить: позволят ли страны кредиторам лишать права выкупа и брать в свои руки государственные и частные активы, удерживая население в рабстве? Или они объявят об освобождении от обязательств и начнут всё сначала?

Кто-то должен уступить: либо финансовый капитализм, либо пост-рантье промышленный капитализм, который, казалось, эволюционировал к социализму столетие назад. Одни незначительные реформы не смогут спасти сильно «перекошенную» экономику. Земельная рента, рента природных ресурсов, монопольная рента, промышленная прибыль, личные доходы и создание денег центральным банком настолько привязаны к выплатам банкирам и держателям облигаций, что единственным средством реформы является бескомпромиссное освобождение от обязательств («чистый лист»). В конце сегодняшней динамики процентного долга и его недееспособной финансовой и налоговой системы маячит экономический «Тёмный век» и приватизация общего достояния.

Когда рантье настаивают на том, что «Альтернативы Нет», они имеют в виду, что они так сильно привязали и переплели свои долговые и имущественные требования со всей экономикой, что любая системная альтернатива в ближайшей перспективе грозит хаосом. Их цель состоит в том, чтобы ограничить любые реформы лишь незначительными масштабами, сохранив существующую финансовую систему с извлечением ренты.

Банки и держатели облигаций ненавидят классическую политическую экономию, потому что её логическим завершением было то, что называлось социализмом (прежде чем нынешние «социалистические» партии изменили его смысл, чтобы поддерживать неолиберальную жёсткую экономию). Маркс стал злым гением (bête noire) корыстных интересов рантье, потому что показал, насколько радикальна динамика промышленного капитализма в своих усилиях подчинить ему земельные, финансовые и монопольные интересы, сохранившиеся с эпохи феодализма. Для этого требовалось достаточно сильное правительство, чтобы справиться с интересами рантье и разорвать их послефеодальную удавку.

Вместо того чтобы воплощать это будущее, финансовая контрреволюция стремится убедить избирателей в том, что правительство, достаточно сильное, чтобы регулировать и облагать налогами финансы, страхование и недвижимость (сектор FIRE), является дорогой к рабству. Это стратегия Паразита — поражение мозга Хозяина, чтобы тот не осознавал, что нахлебник использует рост Хозяина в своих интересах.

Есть несколько способов сократить состояния Одного Процента до величин, которые раньше считались приемлемыми. Многие такие стратегии были предложены после кризиса 2008 года. Они предполагают сокращение задолженности до рыночных цен в контексте платёжеспособности за счёт текущих доходов. Например, для обширной категории домов, занимаемых владельцами, одним из способов является оценка рыночной стоимости арендной платы для перезаложенных объектов недвижимости и назначение её в виде ежемесячного платежа, капитализированного в самоамортизирующуюся 30-летнюю ипотеку. Банк (и, что более важно, его держатели облигаций и незастрахованные контрагенты) возьмёт на себя убытки, перезаложив под стоимость имущества.

Другим решением может быть получение честной оценки рыночной цены недвижимости и списание долга до этого уровня, который, как полагают, и будет тем, что банки ссудили в первую очередь. Третий подход заключается в том, чтобы рассчитать фактический доход жильца (а не показатель «ссуды лжецов», заполняемый ипотечным брокером банка) и установить ипотечный платёж, равный определённой доле дохода, например, некогда традиционным 25 процентам. В октябре 2008 года Конгресс утвердил такие списания в качестве условия программы TARP. Но, как описано в Главе 11, выбор нового президента Обамы оказался в том, чтобы сохранить эти долги.

В 1931 году мировая экономика признала необходимость освобождения от старых обязательств, объявив мораторий на «мёртвую руку» прошлых требований об оплате межправительственных долгов, возникших в результате Первой мировой войны. Подобный акт необходим сегодня для нынешних суверенных долгов в еврозоне, да и во всей мировой экономике. Моделью такого акта остаётся экономическое чудо в Германии. В 1948 году страны — союзники провели свою валютную реформу, отменив все долги, за исключением обязательств по зарплатам, которые предприятия были должны своим работникам, плюс скромные личные и деловые сбережения, а также чековые депозиты до определённой суммы по основным операциям. Экономику Германии, по существу, освободили от долгов. Это было чудо, и рыночной экономику Германии сделал жизнеспособной именно рынок без долгов.

Союзникам с политической точки зрения было легко аннулировать немецкие долги, потому что почти все они причитались бывшим нацистским сторонникам. Но нынешние банки и держатели облигаций держат бразды правления в правительствах, их министерствах финансов, центральных банках, в МВФ и ЕЦБ. Эти круги кредиторов инстинктивно ставят свои собственные доходы выше цели экономического восстановления в такой степени, что в конечном итоге те становятся саморазрушительными, обрушивая всю финансовую надстройку.

 

Что, если долги не будут аннулированы?

 

Так или иначе, сегодняшние долги не будут выплачены. Эти долги слишком велики, чтобы можно было их погасить без дальнейшего обнищания экономики и возникновения новым волн дефолтов. Но в промежутке, пока не будет признана безнадёжность ситуации, непрерывный поток потерь прав выкупа заложенного имущества и приватизаций приведёт к поляризации в экономике между кредиторами и должниками. Рано или поздно будет признано, что экономикам следует сделать выбор между превращением во всё более поляризованную финансовую олигархию или начать всё сначала, избавившись от остатков чрезмерного кредитования и ошибочного финансового структурирования.

Политическая проблема, препятствующая списанию долгов, заключается в том, что долги одной стороны (в основном, долги 99 процентов) являются сбережениями другой стороны (главным образом, Одного Процента). Невозможно аннулировать долги на пассивной стороне баланса, не списав сбережения на стороне активов. До тех пор, пока «сбережения» (в основном, «Одного Процента») принимают форму долговых требований к остальной части общества, они будут расти в геометрической прогрессии, удерживая 99 процентов во всё усиливающемся долговом рабстве, монополизируя излишки и таким образом сокращая экономику.

Нынешний курс правительств — это поддержка финансового сектора, а не приведение долгов в пределы платежеспособности. Односторонняя поддержка США кредиторов с 2008 года предотвратила списание долгов. В начале 2013 года ФРС объявила, что будет ежемесячно покупать ценные бумаги, обеспеченные пулом ипотек, на 40 млрд долл., то есть почти на полтриллиона долларов в год, тогда как правительственные агентства по жилищному строительству гарантировали около 90 процентов выданных секьюритизированных ипотечных пакетов.

Обозреватель «Файнэншл таймс» Джиллиан Тетт описала этот правительственный активизм как пародию на свободный рынок. Банки прекратили выдавать новые ипотечные кредиты, если правительство не брало на себя весь риск (так же, как в случае со студенческими займами), гарантируя платежи из государственного кошелька в том случае, если домовладельцы не смогут позволить себе провести возобновление долга. Тетт отметила, что «подобная государственная поддержка — беспрецедентный случай для западного мира» и процитировала предупреждение бывшего министра финансов США Полсона: «Сегодня правительство гарантирует 90 процентов ипотеки. Если правительство продолжит эту практику, а рынкам не позволят работать, мы вернёмся обратно, туда, где были в 2007 и 2008 годах».

Сегодняшнее государственное вмешательство — это не социализм. Самое подходящее здесь слово — олигархия. Долговые протесты от Исландии до Греции и Испании отвергают требования держателей облигаций о жёсткой экономии и приватизации, голосуют за уход режимов, поддерживающих кредиторов, и требуют проведения референдумов с вопросом, стоит ли платить кредиторам финансовую дань. Вот почему кредиторы отказываются от поддержки демократий, настаивая на том, чтобы назначенные ими лоббисты-технократы получили контроль над экономической политикой.

Держатели облигаций рассматривают рост требований о списании долгов как посягательство на их идею свободных рынков. Но их идея свободы означает долговое рабство для населения в целом. Их пародия на классическую идею рынков, свободных от ренты, ставит неявный вопрос: если правительства должны вмешиваться, чтобы обеспечивать соблюдение требований кредиторов и выручать банки, навязывая жёсткую экономию, почему бы вместо этого не действовать на стороне большинства, погрязшего в долгах? Почему бы не выбрать рост вместо сокращения, заканчивающегося банкротством? Такие затраты намного меньше, потому что можно было бы избежать финансового безрассудства.

Каким бы немыслимым ни казалось широкое списание долгов, но как только мы осознаем, что выплатить сегодняшний объём долга невозможно (по крайней мере, не разорвав общество на части и не навязав финансовый неофеодализм), на практике оказывается, что практически долги не будут платиться. В конце концов, нет таких доходов, чтобы их выплатить. Если мы признаем этот факт, тогда, как Шерлок Холмс заметил в рассказе «Берилловая диадема»: «Мой старый принцип, что, когда исключишь невозможное, всё, что остаётся, каким бы невероятным оно ни казалось, должно быть правдой».

Наша истина такова, что сегодняшние долговые накладные расходы не могут быть оплачены. Сегодняшняя политическая борьба касается только того, как их не выплатят.

Если государственные долги перед иностранными кредиторами оплачиваются путём принудительных приватизационных распродаж, то бывшее общественное достояние и инфраструктура будут превращены в платные возможности по извлечению ренты, а экономика будет разорена жёсткой экономией в интересах рантье.

 

 

 

 

ГЛАВА 30
Эпилог: Трагедия Греции грозит потопить евро

 

Облегчение долгового бремени в рамках валютного союза невозможно. Европейские договоры этого не допускают.

Министр финансов Германии Вольфганг Шойбле

 

В течение шести месяцев после победы коалиции «Сириза» на выборах в январе 2015 года Тройка ни в чём не отступила от своего требования, чтобы греческие переговорщики проигнорировали результаты выборов и обеспечили жёсткую экономию, на которую согласились их предшественники. Тройка, отказываясь обсуждать альтернативные варианты, обвинила в отсутствии прогресса премьер-министра Алексиса Ципраса и министра финансов Яниса Варуфакиса. Кредиторов вывели из себя расчёты «Сириза», показавшие то, что признали почти все экономисты: жёсткая экономия сделает Грецию менее способной выплачивать свой внешний долг.

Тройка ответила ужесточением своих требований, превратив «переговоры» в грубое требование капитуляции. Варуфакис подвёл итог этому противостоянию: «Они наотрез отказались рассматривать экономические доводы.... Вы приводите довод, который действительно проработан, чтобы убедиться в его логической последовательности, но просто наталкиваетесь на безучастные взгляды... Очень влиятельные фигуры смотрят вам в глаза и говорят: „Вы совершенно правы, но мы всё равно намерены вас дожать“».

Джеймс Гэлбрейт, коллега Варуфакиса по Техасскому университету, сопровождавший его в Грецию, подвёл итоги шестимесячного тупика на переговорах. Греческая команда продолжала идти на уступки, но кредиторы отказались даже обсуждать списание долга.

Их позиция была жёсткой: «Если вы приходите и соглашаетесь с тем, что мы говорим, тогда это серьёзно. В противном случае — нет».

Речь шла не об экономической логике, а только о соотношении сил. Как резюмировал Варуфакис в своём интервью журналу «Нью стейтсмен»: «Жёсткая экономия никогда не была направлена на решение проблемы государственного долга» и на стабилизацию экономики Греции, чтобы расплатиться с Тройкой. Цель состояла в том, чтобы требовать плату путем лишения права выкупа общественного достояния, приватизируя его в кредит, финансируемый ведущими европейскими банками. Речь шла о замене демократических традиций смешанной экономики, демонтаже системы защиты труда и передаче государственных капиталовложений и экономической инфраструктуры добытчикам ренты.

Революция — это не чаепитие. Финансовые круги не испытывали никаких угрызений совести, сознавая, что их требование превратить Грецию в экономику рантье по сбору платы — это действительно революция. Они понимали, что до конца 21-го века на карту ставится развитие мира, подчиняющегося неолиберальному Вашингтонскому консенсусу. И в этой борьбе главным козырем Тройки была её способность столкнуть Грецию в экономическую анархию, если лидеры страны не капитулируют.

К концу июня патовая ситуация поставила под сомнение надлежащие отношения между кредиторами и суверенными государствами. В какой степени кредиторы могут заставить правительства отменить свои законы, способствующие благосостоянию граждан? Справедливо ли или даже законно ли, чтобы диктуемая кредиторами жёсткая экономия и долговая дефляция вызвали застой, социальный распад и эмиграцию, или держатели облигаций должны понести убытки от своего чрезмерного кредитования?

 

Кредиторы против демократии

 

В обязанности министров финансов не входит обсуждение таких широких проблем. Их задача — просто подсчитать, на какую сумму должники должны распродать имущество или сократить свои расходы. Когда новые переговорщики Греции отказались сокращать пенсии или увеличивать профицит бюджета и настаивали на необходимости списания долгов, Шойбле был непреклонен: «Ничего не будет реализовано, если вы осмелитесь ввести какое- либо законодательство.

Это будет считаться односторонним действием, враждебным процессу достижения соглашения».

Он исключил любые переговоры на том основании, что условия были «приняты предыдущим правительством и мы не можем допустить, чтобы выборы что-нибудь изменили». «В этот момент, — вспоминал Варуфакис, — мне пришлось встать и сказать: «Ну, может быть, мы просто не должны больше проводить выборы в странах-должниках?» — и ответа не последовало. Я смог истолковать [их мнение] единственным образом: «Да, это было бы здорово, но трудно выполнимо. Так что или подписывайте или выходите из игры».

В пятницу вечером 26 июня, после пяти месяцев бесплодных переговоров с кредиторами еврозоны, премьер-министр Ципрас попытался выйти из тупика, передав свое дело на суд народа. Он объявил о проведении референдума в воскресенье, 5 июля, по вопросу о принятии или отклонении требований Тройки о более жёсткой экономии, сокращении пенсий и увеличении профицита бюджета.

Два дня спустя, в воскресенье вечером, 28 июня, Марио Драги повысил ставку. Он объявил, что в ответ на срыв переговоров (то есть отказ «Сиризы» капитулировать и её шаги по замедлению экономического коллапса) финансовое положение Греции ухудшилось настолько, что Европейскому центральному банку придётся прекратить кредитование греческих банков. Это вынудило банки закрыться в понедельник и оставаться закрытыми до 7 июля, через два дня после даты референдума. Как оказалось, банки были закрыты до 20 июля.

Предполагалось, что ЕЦБ обеспечит банки ликвидностью и достаточным количеством валюты для выплаты вкладчикам, а не заморозит банковскую систему. Цель была явно политической: не только сломить дух Греции, но и сделать страну наглядным уроком, предупреждающим испанских «Подемос» («Мы можем») и противников жёсткой экономии в Италии и Португалии о страданиях, которые ЕЦБ и МВФ могут причинить странам, осмелившимся попросить списать их долги.

Неделя перед референдумом ознаменовалась обострением финансового кризиса. У банкоматов образовались длинные очереди, чтобы снять деньги на еду. Пенсионерам было особенно тяжело, потому что пенсии выплачивались на их банковские счета, но банки были закрыты, а снятие средств через банкоматы ограничивалось лишь небольшими суммами.

Консервативные СМИ обвинили «Сиризу» в том, что она не согласилась на обременительные условия Тройки. Призывая голосовать за капитуляцию, консервативная популярная пресса и лидеры еврозоны изо всех сил пытались запугать избирателей, чтобы они рассматривали референдум не как вопрос о том, принять ли угрозу Тройки или быть уничтоженными, а как вопрос о сохранении евро, чтобы остаться в Европейском Союзе, для которого принятие евро было обязательным.

В пятницу, 3 июля, за два дня до воскресного референдума, сотрудники МВФ взорвали политическую бомбу. Анализ МВФ о приемлемости долга, датированный предыдущей пятницей, 26 июня, показал, что аргументы «Сиризы» были верны с самого начала и что переговорщики Тройки их прекрасно знали: «Сроки погашения существующих европейских кредитов должны быть значительно продлены, а новое европейское финансирование для удовлетворения финансовых потребностей в ближайшие годы должно быть предоставлено на аналогичных льготных условиях. Самое главное — «стрижки» долгов станут необходимы», если жёсткая экономия ещё больше ослабит экономику и сократит её налоговые доходы или если приватизация всё ещё будет отставать.

Эти выводы подразумевали, что статьи соглашения МВФ запрещают ему участвовать на жёстких условиях, требуемых ЕЦБ и Европейским Советом.

«В соответствии с критериями исключительного доступа Фонда приемлемость долга должна оцениваться как высоко вероятная», — говорится в заключении доклада. Радужные прогнозы профицита бюджета в условиях жёсткой экономии пришлось урезать ниже прогнозируемых 3 % ВВП. «Однако дальнейшее снижение целевого показателя первичного профицита в условиях более низких темпов роста будет означать неустойчивую динамику долга.... В этом случае потребуется сокращение расходов, а также расширенное льготное финансирование с фиксированными процентными ставками, зафиксированными на текущем уровне». Без «стрижки» МВФ не мог предоставить новый кредит. Такой кредит мог бы быть юридически предоставлен только в том случае, если бы греческий долг был устойчивым, но: «маловероятно, что Греция сможет закрыть свои финансовые дефициты на рынках на условиях, согласующихся с приемлемостью долга. ... Учитывая неустойчивую динамику задолженности, необходимы дальнейшие уступки для восстановления приемлемости долга». Требовалось новое крупное государственное кредитование на льготных условиях.

Ципрас и некоторые другие лидеры «Сириза» считали, что финансовая война против Греции деморализует население и приведёт к голосованию «за», чтобы сдаться на условиях Тройки. Для Ципраса это, по крайней мере, означало, что он сделал всё возможное, обвиняя правые СМИ и изображая Грецию жертвой вымогательства и принуждения. Но, как оказалось, его опасения были не вполне обоснованны. Тройка слишком перестаралась. Ответом большинства избирателей стал гнев, направленный в первую очередь против Германии.

В воскресенье избиратели отвергли условия жёсткой экономии, предложенные Тройкой, 61 % голосов против 39 %. Общественное мнение было радикализировано до такой степени, что все избирательные округа в Греции проголосовали «против» (Oxi). Как отметил Статис Кувелакис, член левой платформы «Сириза»: «В рабочих округах было 70 процентов голосов и выше «против», а в округах высшего общества — более 70 процентов голосов «за».... Восемьдесят пять процентов участников, кому было от восемнадцати до двадцати четырех, проголосовали «против». Большинство избирателей показали, что они готовы пойти на риск возможного выхода из еврозоны, если это будет условием для того, чтобы сказать «нет» дальнейшим мерам жёсткой экономии. Многие греки были готовы к такому повороту событий, снимая банкноты евро из банков и даже покупая новые автомобили, лодки или другие потребительские товары, которые они могли бы продать, если бы страна вернулась к обесценившейся драхме.

«В понедельник, — пообещал Ципрас, — греческое правительство будет сидеть за столом переговоров после референдума с лучшими условиями для греческого народа». Но Тройка ужесточила свои требования, очевидно, чтобы показать тщетность втягивания демократической политики в уравнение. Новые условия предусматривали ещё более жёсткую экономию и ускоренную приватизацию. Пол Кругман без обиняков описал поведение Тройки в своем блоге в «Нью-Йорк таймс»: «Быть членом еврозоны означает, что кредиторы могут разрушить вашу экономику, если вы выйдете за рамки».

Эта дилемма вызвала кризис в руководстве коалиции «Сириза». Варуфакис возглавлял группу, разрабатывавшую «план Б» по выпуску государственных векселей, деноминированных в евро, которые должны были служить деньгами. Он выступал за то, чтобы Греция перестала платить Тройке и действовала в одиночку. «Мы должны выпустить наши собственные долговые расписки или даже, по крайней мере, объявить, что мы собираемся выпустить нашу собственную ликвидность, деноминированную в евро; мы должны сократить греческие облигации 2012 года, которые держал ЕЦБ, или объявить, что мы собираемся это сделать; и мы должны взять под контроль Банк Греции. Это был триптих, три меры, которые, по-моему, мы должны принять в ответ, если ЕЦБ закроет наши банки». Но Ципрас опасался, что нет никакого реального выбора, кроме как подчиниться, вместо того чтобы столкнуться с анархией вытеснения из еврозоны и подвергнуться финансовым санкциям. Варуфакис оказался в меньшинстве после голосования 4:2 и подал в отставку.

Ципрас заявил, что на переговорах удалось добиться реструктуризации долга, но премьер-министр Латвии заявил, что не примет никаких списаний долгов. Финляндия также заняла жёсткую позицию, и канцлер Германии Меркель подтвердила, что единственным пересмотром долга, который она и её коллеги рассмотрят, будут льготные периоды выплаты процентов и более длительные сроки погашения и что они «будут обсуждаться только после того, как будет получена положительная оценка новой греческой программы». Во-первых, Греция должна капитулировать. Долговое бремя не было облегчено «ни на единый цент. Неопределённые обязательства по «перепрофилированию» долга — сдвигу сроков погашения и снижению процентных ставоки — это всё, что удалось убедить сделать Ангелу Меркель».

Ничто из этого даже не должно было обсуждаться, пока Греция не примет «лекарство» в полном объёме, без поправок. Реформы, проведённые в январе-июне, подлежали отмене, и Греция должна была рухнуть. Только тогда долги будут списаны. Только после того, как Греция начнёт всерьёз продавать свои банки и общественное достояние, только после того, как ещё 20 процентов её населения эмигрируют и оставят экономику уязвимой и приватизированной, долги будут списаны, так как там действительно не останется ничего, что можно было бы захватить!

Ципрас направил в парламент кабальные условия финансового спасения Тройки («соглашайтесь-или-разоряйтесь») в размере 86 млрд евро, признав в интервью государственному телевидению, что «хотя он и не верил в эту сделку, у него не оказалось иного выбора, кроме как принять её, чтобы избежать экономического хаоса». Условия капитуляции, против которых выступали многие левые партии коалиции «Сириза», но которые поддержали неолиберальные партии, были приняты 15 июля 229 голосами против 64 (при 6 воздержавшихся). Это согласие со всеми требованиями, выдвинутыми Шойбле, привело к тому, что парламент одобрил сокращение государственных расходов на 13 млрд евро, на 4 млрд больше, чем только что отвергнутое избирателями предложение Тройки. Это потребовало сокращения заработной платы в государственном секторе, сокращения пенсий, повышения налога на добавленную стоимость до 23 процентов и дальнейшей приватизации.

Журнал «Дер Шпигель»: Новая программа ужесточила условия. Необходимо реформировать пенсии, повысить налоги и либерализовать рынок труда. Почему вы думаете, что лекарство, которое не действовало пять лет, теперь вдруг поможет?

Шойбле: Проблема в том, что в течение последних пяти лет лекарство не принималось так, как предписано.... В декабре Тройка дала понять, что Греция до сих пор не провела 15 важных реформ. Это должно, наконец, измениться.

Шойбле зашёл так далеко, что назвал Латвию примером успеха. «С 1990-х годов страны Балтии и Центральной Европы также добились значительных успехов». Греция должна была подражать их «успехам» — и, вероятно, их эмиграции тоже! Директор по исследованиям МВФ Бланшар вмешался, опубликовав статью, в которой настаивал на том, что шаги, предпринятые МВФ с 2010 года, были правильными и что всё, что было необходимо, — это ещё больше снизить в Греции зарплаты, ещё больше сократить пенсии и приватизировать больше общественного достояния для иностранных добытчиков ренты — если бы только «Сириза» не провела свой отвратительный референдум!

 

Второй взрывной анализ МВФ

 

Поддержка со стороны Лагард отказа Германии списать греческий долг побудила сотрудников МВФ организовать утечку данных в агентство «Рейтер» 14 июля как раз перед голосованием в греческом парламенте. Внутренний трехстраничный доклад был отправлен министрам финансов еврозоны 11 июля, поэтому они были полностью информированы, когда выдвигали свои непосильно высокие требования Греции, что трюк ЕЦБ по закрытию греческих банков сделал приемлемость долга почти невозможной, повысив «общую потребность в финансировании до конца 2018 года»... до 85 млрд евро, или примерно на 25 млрд евро больше, чем прогнозировалось ... всего две недели назад. ... Долг Греции теперь можно сделать устойчивым только с помощью мер по облегчению долгового бремени, которые выходят далеко за рамки того, что Европа была готова до сих пор рассматривать». И агентство «Рейтер» сделало выводы из полученных данных: «Европейские страны должны были бы предоставить Греции 30-летний льготный период на обслуживание всех её европейских долгов, включая новые кредиты, и очень существенно продлить срок погашения, или сделать крупные ежегодные финансовые трансферты в греческий бюджет, или же согласиться на «глубокие авансовые стрижки» по своим кредитам Афинам».

Оспаривая веру Тройки в способность Греции «поддерживать первичный профицит [бюджета]... в 3,5 % ВВП» для выплаты своим кредиторам, обновленный анализ МВФ не нашёл почти ни одного сценария, при котором кредиты МВФ могли бы «переместиться обратно на баланс частного сектора» по разумным процентным ставкам без резкого списания. В противном случае долг вырастет до 200 процентов ВВП в течение следующих двух лет, что потребует «дополнительного дополнительного финансирования». «Таким образом, долговое бремя Греции оказалось «неприемлемым на следующие несколько десятилетий» и, следовательно, воспрепятствовало МВФ в дальнейшем предоставлении кредитов или участии в новых кредитных программах! Поэтому, когда г-жа Лагард продолжала отвергать разговоры о «стрижке» (сокращении) долга, оказалось, что анализ её сотрудников не имеет значения. Она оказалась безнадежно скомпрометированной, и МВФ потерял доверие.

Данная проблема состоит в том, что менеджеры МВФ подлежат утверждению министерством США и должны придерживаться неолиберального обмана о том, что жёсткая экономия может привести к достаточному профициту бюджета, чтобы расплатиться с кредиторами. Директор по исследованиям МВФ Бланшар известен тем, что упрощённо подсчитывает, сколько доходов рабочей силы должно быть обесценено, чтобы выплатить долги. Это же старый Версальский договор карательной экономики. МВФ не желает признавать свою колоссальную ошибку, которую он совершил в 2011 году, когда Стросс-Кан встал на сторону французских банков и отменил выводаналитического исследования своих сотрудников о том, что долг Греции не может быть выплачен. МВФ и ЕЦБ заплатили держателям облигаций, банкирам и спекулянтам, которых никак не следовало спасать, втянув греческих налогоплательщиков (как и ирландских) в безнадёжные долги.

Лагард, пытаясь сохранить видимость того, что этот долг может быть каким-то образом выплачен, несмотря на то, что экономика Греции погрузилась в ещё более глубокий спад, чем во время Великой депрессии, определила «облегчение долгового бремени» так, как это сделала Ангела Меркель: она отказалась от сокращения основного долга, предложив лишь растянуть сроки погашения, со льготным периодом без платежей и более низкой процентной ставкой. Репортеры «Рейтер» фактически обвинили МВФ в лицемерии, цитируя «источник в ЕС, [по словам которого] министры финансов и лидеры еврозоны были осведомлены о расчётах МВФ, когда они согласовали в понедельник дорожную карту третьей финансовой помощи». Они сознательно поддерживали долг, который не мог быть выплачен.

Многие наблюдатели полагали, что этот доклад удержит совет МВФ от внесения запланированных 16,4 млрд евро в новую программу Тройки помощи в размере 86 млрд евро. Эванс-Притчард, британский журналист, близкий к Варуфакису, написал, что доклад МВФ «значительно усложняет сделку по спасению, согласованную лидерами еврозоны на марафонских переговорах в минувшие выходные, так как Германия настаивает на том, что помощь не может быть осуществлена без участия МВФ». Он заключил: «Основной посыл доклада заключается в том, что Греция находится в такой глубокой беде, что не сможет выдержать дальнейших сокращений из-за мер жёсткой экономии. Это трудно согласовать с последними требованиями кредиторов Европейского валютного союза о сокращении пенсий, повышении налогов и ужесточении фискальной политики, оцениваемом в 2 % ВВП к следующему году».

«Файнэншл таймс» также интерпретировала доклад МВФ как «пославший самый сильный сигнал о том, что фонд может отказаться от новой программы спасения Греции, утверждая, что он не сможет участвовать, если европейские кредиторы не предложат Афинам существенное облегчение долгового бремени». Он сослался на высокопоставленного чиновника МВФ: «Мы очень чётко дали понять, что прежде, чем мы войдём в совет директоров [МВФ] за разрешением на выделение средств, нам нужно конкретное и полное решение долговой проблемы». Британский журналист Пол Мейсон сформулировал эту дилемму следующим образом: «То, что это означает, очень просто: третья помощь, согласованная в принципе в ночь на воскресенье, обречена на провал. Во-первых, потому, что МВФ не может подписаться на неё без облегчения долгового бремени. А, во-вторых, потому, что без облегчения долгового бремени она разрушит греческую экономику».

 

Третья стадия финансовой помощи используется как долговой рычаг для принуждения к серьёзной приватизации

 

Несмотря на то, что коалицию «Сириза» поддержали аналитики МВФ и большинство мировых экономистов, выступавших на эту тему, еврозона фактически ответила: «Конечно, денег нет. Мы это знаем. Начинайте распродавать свои активы». Новые условия финансовой помощи восстановили целевой показатель приватизации в размере 50 млрд евро, установленный в июле 2011 года. Греческие банки будут взяты под иностранный контроль, чтобы создать стоимость путём лишения прав выкупа домов, владельцы которых не выполнили свои ипотечные обязательства. (Греческое правительство приостановило такие действия.) Затем должен наступить черёд аэропортов, портов и дорог, недвижимости, прав на газ в Эгейском море и монопольных привилегий, которые могли бы обеспечить иностранным покупателям возможность извлечения ренты.

Вместо того чтобы оставаться смешанной экономикой западного типа, Греция будет полностью приватизирована, по бросовым ценам, хотя плата, которая будет взиматься с пользователей общественной инфраструктуры, вырастёт. «Приватизационный фонд был проблемой, которая почти привела к «Грекзиту» на марафонском, 17-часовом ночном саммите европейских лидеров в Брюсселе в начале этого месяца. «Это было единственное, что обсуждалось на саммите, — вспоминал один дипломат. — В 6 утра, когда Греция балансировала на грани выхода из еврозоны, премьер-министр Греции Алексис Ципрас всё ещё обсуждал детали приватизации со своими коллегами Ангелой Меркель и Франсуа Олландом». В последнюю минуту была достигнута договоренность, что администраторы Тройки по распродажам будут сидеть в греческих офисах, а не в Брюсселе.

Когда журнал «Дер Шпигель» спросил министра финансов Шойбле, не является ли эта приватизация и иностранный контроль над налоговой политикой Греции «попыткой превратить страну в своего рода колонию», тот ответил: «В противном случае долговая нагрузка неприемлема. А без этого ничего не получится». Ключевая точка экономического планирования должна была переместиться в финансовые центры и работать в интересах держателей облигаций, банкиров и покупателей приватизированных активов.

Проведённый Фондом 26 июня анализ приемлемости уровня долга показал, что «оппозиция правительства продаже ключевой инфраструктуры ищущим ренту инвесторам ограничила поступления от приватизации всего лишь примерно 3 млрд евро за последние 5 лет», что «на целых 94 процента ниже целевого показателя». Половина доходов в размере 23 млрд евро, ожидаемых на 2014-2022 годы, должна была поступить от приватизации государственной собственности греческими банками, но кризис, вызванный противостоянием Тройки с «Сириза», привёл к тому, что их безнадёжные кредиты выросли до такой степени, что стало «неразумно предполагать доходы от банковских продаж».

Сотрудники МВФ также пришли к выводу, что прогнозируемые поступления от распродаж инфраструктуры должны быть списаны «в свете объявленного правительством намерения добавить новые условия для будущих продаж, включая сохранение значительного государственного пакета акций и дополнительные гарантии для трудящихся, экологии и для местных общин». Аналитики предположили реалистичную годовую норму распродаж всего в 500 млн евро в течение следующих нескольких лет. Это сделало необходимым сокращение долга — именно того, что отвергли Шойбле, Меркель и Лагард.

Варуфакис представил альтернативное предложение Германии 19 июня: «Греческое правительство предлагает объединить государственные активы ... в центральную холдинговую компанию, которая будет отделена от государственной администрации и управляться как частное лицо под эгидой греческого парламента с целью максимального увеличения стоимости её базовых активов и создания собственного инвестиционного потока. Греческое государство будет единственным акционером, но не будет гарантировать свои обязательства или долги.

Холдинговая компания „выпустит полностью обеспеченные облигации на международных рынках капитала“ для привлечения 30-40 млрд евро (32-43 млрд долл.), которые „с учётом текущей стоимости активов“ будут „инвестированы в модернизацию и реструктуризацию активов под её управлением“.

Наше предложение было встречено оглушительным молчанием».

Другие альтернативы включали в себя использование греческих банков как государственных и управление ими в общественных интересах.

 

Вопросы, поставленные на карту в связи с межправительственным долгом

 

Учитывая массовое неприятие избирателями 5 июля требований иностранных кредиторов, насколько обязательным является повиновение Греции? В какой момент долг, взятый в интересах иностранных кредиторов под угрозой финансовых санкций и военных действий, становится юридически «одиозным»? Предполагается, что правительства должны представлять интересы народа, но Ципрас заявил, что капитулировал под дулом дипломатического пистолета.

Чьи интересы должны стоять на первом месте в условиях долга, намного превышающего платёжеспособность? Математика показывает, что спасти финансовый сектор, как и экономику, от чрезмерного роста долга невозможно. Согласно нынешним неолиберальным правилам, целые национальные экономики должны быть принесены в жертву. Вот почему политические дебаты грядущего поколения должны быть сосредоточены на том, в какой степени требования кредиторов о жёсткой экономии могут превалировать над принципами национального суверенитета, демократии и экономического роста.

Первый принцип реформированного свода международного права должен гласить, что ни одна страна не должна быть принуждена жертвовать своим ростом, чтобы платить иностранным кредиторам. Роковой недостаток еврозоны состоял в том, что этот принцип был заменён на обратный. Налоговая система Греции из-за отсутствия центрального банка для монетизации государственных расходов превратилась в «инструмент в руках Тройки» по выжиманию профицита бюджета для выплаты кредиторам. Чтобы сдержать финансовую блокаду своей экономики, Греция была вынуждена распродавать своё общественное достояние, ввести антирабочую антиреформаторскую политику и регрессивные налоги в пользу финансов, недвижимости и монополий.

Основным рычагом, вызывающим бюджетную дефляцию и оставляющим страны — должники в такой зависимости, является задолженность перед международными учреждениями. Процедуры банкротства хорошо зарекомендовали себя в списании деловых и личных долгов, что позволяет частным лицам и компаниям начать всё сначала. Процедуры списания суверенных долгов банкирам и держателям облигаций также существуют. Но государства неумолимы. Межгосударственные долги не могут быть легко списаны, какими бы разрушительными ни были их условия и последствия.

Версальский договор наложил невероятно высокие репарации на Германию, а правительство США выдвинуло не менее губительные требования к союзникам выплатить долги за оружие, поставленное в Первую мировую войну, что привело в 1929-1931 годах к глобальному финансовому краху. Но, пока не стало окончательно ясно, что объём официальных межгосударственных долгов не может быть выплачен, экономика в Германии, Англии и Франции обеднела и поляризовалась. Начиная с 1960-х годов многие страны также подверглись жёсткой экономии и экономическому спаду, в результате чего они во всё меньшей степени могли освобождаться от долгов.

Повторение этой ситуации сегодня побудило Варуфакиса назвать требования Тройки к Греции «новым Версалем». Нет никаких правовых рамок для списания долгов перед МВФ, ЕЦБ или европейскими и американскими правительствами-кредиторами. А те, будучи захвачены антирабочими, антиправительственными финансовыми деятелями, в свою очередь действуют в интересах банков и держателей облигаций.

 

Отказ от суверенной власти в пользу современного интернационализма означает жёсткую экономию

 

После Второй мировой войны многие идеалисты выступали за замену национальных правительств региональными или глобальными объединениями, исходя из логики, что воевать могут только государства. Конечно, они имели в виду боевые действия. Но сегодняшние глобальные организации ведут не менее смертоносные экономические войны. Вместо того чтобы вести мир к процветанию, МВФ, Всемирный банк, Всемирная торговая организация, Европейский центральный банк и НАТО поддерживают ориентированную на кредиторов жёсткую экономию.

Что касается еврозоны, то вместо того, чтобы способствовать дальнейшей европейской интеграции, её дефляционная политика побудила одного ирландского журналиста заметить: «Европейский Союз, каким мы его знали, прекратил существование в минувшие выходные. Этот проект ЕС был полностью посвящён постепенному сближению равных государств «во всё более тесном союзе». «Теперь с этим покончено. Греческий кризис показал, что страны должны держать свою валюту под собственным контролем, как и налоговую политику». В редакционной статье компании «Блумберг» говорилось прямо: «Хватит, значит, хватит: Греция должна выйти из системы евро. ...Такой договор больше невозможен. Доверие рухнуло в такой степени, что Греции говорят, что страна должна стать колонией ЕС, а не суверенным государством. Грецию принуждают к сделке, которой она будет возмущаться годами и которой она не будет чувствовать себя связанной. В этих обстоятельствах выход — лучший из выборов».

В том же духе Вольфганг Мюнхау написал в редакционной статье в «Файнэншл таймс»: «Кредиторы Греции... разрушили еврозону, какой мы её знаем, и уничтожили идею валютного союза как шага к демократическому политическому союзу». Члены еврозоны уступили свой экономический суверенитет Европейскому Союзу, но ЕС — это не государство. У него нет министерства финансов или центрального банка, чтобы монетизировать дефицит государственных расходов. (ЕЦБ, по крайней мере, не хочет этого делать, а правила ЕС даже ограничивают дефицит лишь 3 процентами ВВП.) Это означает, что члены еврозоны должны отказаться от своих прав как государства.

Этими причинами объясняется рост популярности антиевропейских партий от Франции и Англии до Дании, Италии, Испании и Португалии. Постсоветские страны, вступающие в Европейский Союз, также видят «письмена на стене». Бывший заместитель министра иностранных дел Польши Витольд Ващиковский заявил журналисту: «Мы постараемся держаться подальше от еврозоны как можно дольше». В Венгрии Золтан Ковач, пресс-секретарь по вопросам внешней политики премьер-министра Виктора Орбана, заявил, что отсутствие фиксированного срока «открывает Венгрии множество преимуществ, чтобы не принимать евро, таких как сохранение контроля над нашей налоговой и фискальной политикой».

В отсутствие полноценного Европарламента в Брюсселе проведение финансовой политики отдано на откуп ЕЦБ и Европейскому совету. Ограничение этих административных органов денежно-кредитной сферой и управление ими в интересах коммерческих банков и держателей облигаций превращает то, что раньше было смешанной государственно-частной экономикой, в перечень требований собственности и доходов со стороны кредиторов. Государства — должники лишены возможности защищать свои интересы, интересы трудящихся или будущее своей экономики.

Эта контрреволюция рантье не является плодом разумной экономической логики. Даже неолиберальные экономисты уверяют, что они остаются в классической оппозиции к погоне за рентой и мало кто из них одобрил бы хроническую жёсткую экономию и долговую кабалу. В конце 1920-х годов было признано, что долги, нарушающие социальный баланс из-за превышения разумной платёжеспособности, должны быть аннулированы. А политические теоретики определяют право наций контролировать свои собственные деньги и финансовые системы, противостоять долговым рычагам и налоговым доходам рантье — сохранять или возвращать в общественное достояние базовую инфраструктуру, землю, природные ресурсы и другие объекты. Именно это делает государство суверенным. Но власти находятся в земной политической сфере. Финансовые лоббисты контролируют законотворчество, доминируя в избирательных кампаниях, средствах массовой информации и судах, в то время как финансовые центры используют долговые рычаги, подкреплённые угрозой жёстких валютных санкций со стороны МВФ и ЕЦБ.

Ни одна страна не должна подвергаться хронической безработице и депрессии, чтобы платить банкам и держателям облигаций. Поэтому защита от этого захвата рантье должна начинаться с подтверждения права государств ставить свой рост выше требований кредиторов присваивать их собственность и ввергать их в жёсткую экономию. Любое государство имеет суверенное право выпускать свои собственные деньги, взимать налоги и вводить свои законы, включая отношения между кредиторами и должниками, регулирующие условия банкротства и списания долгов. Такой суверенитет необходим для защиты от финансиализированной глобализации за последние пятьдесят лет.

Однако партии, раньше называвшиеся социал-демократическими, стали поддерживать глобализм даже тогда, когда он превратился в неолиберальный. Таким образом, они отвергли свою собственную прежнюю классическую программу освобождения промышленного капитализма и рынков от наследия феодализма. В результате оказалось, что эти партии поддерживают неофеодализм.

 

Куда нам двигаться дальше?

 

Идеализм интернационалистов, возникший как пацифистская реакция на Вторую мировую войну, остался незамеченным в значительной степени потому, что левые политики отказались сосредоточиться на экономической политике. Условия глобализма и европейской интеграции предполагают подчинение неолиберальной программе. Финансы всегда были космополитичными, но не безвредными. Они заменили боевые действия борьбой рантье против общества, так как финансовый сектор навязывает жёсткую экономию и долговую зависимость, ведущую к приватизации.

Еврозона показала себя как ложный шаг к единству, угрожая развести своих членов в разные стороны. Неспособность левых сил справиться с этой динамикой достигла апогея в случае с Грецией, как утверждает Кувелакис: «Левые силы переполнены множеством людей с добрыми намерениями, но они совершенно беспомощны в реальной политике. Это также говорит о том, какое умственное опустошение вызвала почти религиозная вера в европеизм — стремление к вступлению в Европейский союз. Это означало, что до самого конца эти люди верили, что они могут получить что-то от Тройки, думали, что с „партнерами“ они найдут какой-то компромисс, что они разделяют некоторые основные ценности, такие как уважение к демократическому наказу избирателей или возможность рациональной дискуссии, Основанной на экономических аргументах».

В основе европейской проблемы лежит подчинение континента американским неолиберальным стратегам, использующим долговые рычаги для создания общества неорантье. Как недавно писал один обозреватель: «Капитуляция Европы перед Соединёнными Штатами произошла около семидесяти лет назад. Конечно, её приветствовали как освобождение, но оно превратилось в длительное господство. Это было буквально подтверждено сдачей Греции 12 июля 2015 года. И эта сдача была навязана всё более гегемонистской идеологией антинационализма, особенно сильной в левой среде, которая считает „национализм“ источником всего зла, а Европейский Союз — источником всяческого добра, поскольку он разрушает суверенитет наций. И эта идеология настолько доминирует на левом фланге, что лишь немногие левые осмеливаются бросить ей вызов...»

В результате только «правые» партии осмеливаются защищать национальный суверенитет, или, скорее, любой, кто защищает национальный суверенитет, будет заклеймён как «правый». Слишком легко забывается, что без национального суверенитета не может быть ни демократии, ни выбора народа.... Большая часть европейских левых всё больше увязает в противоречии между своей антинационалистической «европейской мечтой» и разрушением демократии финансовой бюрократией ЕС. Греческая драма — это первый акт долгого и запутанного европейского конфликта.

Неолиберальная стратегия пытается замаскироваться под универсализм, препятствуя при этом любой альтернативной экономической теории или идеологии. Конец истории — это новые «Тёмные века» огораживаний и приватизации, которые похоронят стремление Просвещения освободить экономику от привилегий рантье, вновь окрестивших их «созданием богатства».

Альтернатива, несомненно, существует. Отправной точкой должно стать осознание того, что экономическая война ведётся уже много веков. В этой войне финансовые власти и другие рантье сражаются всё более ожесточённо и часто тайно именно потому, что понимают, что нет никакого морального оправдания их доходам и богатствам, получаемым извлекающими средствами вместо того, чтобы быть заработанными продуктивно.

Те, кто получает или наследует хищнические богатства и привилегии, понимают, что основным средством навязывания жёсткой экономии и разрушения власти демократий является использование тактики обмана, «мусорной» экономики и идеологического камуфляжа, использование финансовых санкций и действий в качестве денежных мародёров с поддержкой более открытого насилия в переворотах типа Пиночета/Чикаго.

Чтобы предотвратить такой «конец истории» в интересах рантье, населению необходимо возродить давнюю классическую борьбу за свободные экономики. Альтернатива — неофеодализм.

 

МАЙКЛ ХАДСОН

 

УБИЙСТВО ХОЗЯИНА

Как финансовые паразиты и долговое рабство разрушают мировую экономику

 

Предисловие В. Ю. Катасонова

 

Перевод В. А. Титкова

 

Редактор Алексей Оболенский

Корректор Марина Поддубная

Дизайн обложки и вёрстка Александр Товпеко

 

Издательство «Наше завтра».

Формат 60*90/16. Бумага офсетная.

Усл. печ. 33,54 л. Тираж 1000 экз.

 

 

 

Оглавление

Майкл Хадсон — американский экономист, не пожелавший вписываться в либеральный мейнстрим

Благодарность

ВВЕДЕНИЕ

ЧАСТЬ I От Просвещения к экономикам неорантье

  ГЛАВА 1 Восхождение финансового сектора к власти

  ГЛАВА 2 Долгая борьба за освобождение экономики от феодального наследия рантье

  ГЛАВА 3 Критика и защита экономической ренты, от Локка до Милля

  ГЛАВА 4 Всепожирающая «магия сложных процентов»

  ГЛАВА 5 Как Один Процент держит 99 процентов в экспоненциально углубляющейся задолженности

  ГЛАВА 6 Рантье спонсируют статистику национального дохода, свободную от ренты

  ГЛАВА 7 Провалившаяся попытка индустриализации банковского дела

ЧАСТЬ II Уолл-стрит как центральный плановик

  ГЛАВА 8 Фондовый рынок как арена хищников

  ГЛАВА 9 От истоков фондового рынка к выпуску «мусорных» облигаций

  ГЛАВА 10 Финансы против промышленности: две противоположные стороны баланса

  ГЛАВА 11 Экономика пузырей: от инфляции цен на активы до долговой дефляции

  ГЛАВА 12 Банкиры предвидели крах, а экономисты не хотели замечать

  ГЛАВА 13 Переворот 2008 года: спасение Уолл-стрит вместо экономики

  ГЛАВА 14 Бесплатные раздачи становятся всё более политизированными и коррумпированными

  ГЛАВА 15 Уолл-стрит делает вид, что страхует от краха

  ГЛАВА 16 Спасение «Голдман Сакс» посредством «АИГ»

  ГЛАВА 17 Уолл-стрит захватывает контроль и препятствует списанию долгов

  ГЛАВА 18 От демократии к олигархии

ЧАСТЬ III Жёсткая экономия как приватизационный «хапок»

  ГЛАВА 19 Добровольная аскеза Европы

  ГЛАВА 20 Финансовое покорение Латвии: с советской орбиты в неолиберальную жёсткую экономию

  ГЛАВА 21 Создание Тройки: её пробанковский, антитрудовой план

  ГЛАВА 22 Крупный финансовый капитал превращает демократию в «мусор»

  ГЛАВА 23 Крупный финансовый капитал назначает технократов как «проконсулов»

  ГЛАВА 24 Путь Тройки к долговому рабству

  ГЛАВА 25 Суды США блокируют списание долгов

  ГЛАВА 26 Жёсткая финансовая экономия или освобождение от старых обязательств?

  ГЛАВА 27 Финансы как война

  ГЛАВА 28 Способ паразитизма затмевает способ производства?

ЧАСТЬ IV Альтернатива есть

  ГЛАВА 29 Битва за 21-й век

  ГЛАВА 30 Эпилог: Трагедия Греции грозит потопить евро