Жила-была девочка… [Николай Константинович Дружинин] (fb2) читать онлайн

Николай Дружинин Жила-была девочка… (повесть)

Гошка проснулся оттого, что вишневая ветка снова скребла по стеклу. «Значит, на улице ветер», — лениво, в полусне подумал он, продолжая лежать с закрытыми глазами и слушая, как осторожное прикосновение к стеклу качающегося под ветром сучка рождает мелодичный звук: твинь, твинь!

Года два назад, когда ветка впервые стала вот так скрести, решил ее Гошка срезать. Но пока собирался, вишня зацвела и, когда он открыл окно, ветка с десятком бледно-розовых цветков так доверчиво заглянула в комнату, что у него не поднялась рука на такую красоту. И ветка осталась жить, твиньканьем по стеклу предупреждая о непогоде.

За перегородкой, в спальне матери, звонко чихнула Татка. Гошка открыл глаза, увидев, что совсем уже светло, торопливо сбросил одеяло, подбежал к окну. И тут же облегченно вздохнул. Хотя вишни в саду и волновались, но утро было солнечным, погожим. «Хорошо», — подумал он.

Сегодня у Гошки ответственный день. Во-первых, экзамены — контрольная по алгебре, и надо быть в настроении.

А, во-вторых, сегодня должен решиться вопрос с работой на лето. Зашел вчера к нему сосед Иван Павлович и сообщил:

— Я тебе, Георгий, дело нашел. На два месяца рабочих набирают. Если желаешь — сходи, узнай. Ехать, правда, куда-то там надо, но думаю, дело стоящее. Полевые платят…

И адресок дал. Значит, надо обязательно сходить, если к заработку еще и полевые платят. Сейчас они для дома совсем не лишние.

Гошка схватил полотенце и выскочил в зал.

— Братик!

Заспанная, всклокоченная Татка стояла в своей длинной рубашонке на пороге материной спальни и, морща нос и щурясь от света, смотрела на Гошку. Солнце через окно ярко освещало Татку с головы до ног, золотя прядки волос на голове, а Таткины уши в этом свете пламенели ярким румянцем.

— Чего тебе, Татушка?

— А полежать?

Раньше по утрам Татка забиралась в постель к матери. Но с тех пор, как не стало отца, мать слишком рано уходит на работу, и Татка каждое утро забирается к Гошке.

Гошка метнул взгляд на часы, кивнул сестренке.

Татка, топая пятками, кинулась в Гошкину комнату и, пока он вешал полотенце, уже успела устроиться под одеялом.

— Татка, ты же совсем уже здоровущая.

— Ага! — весело подтвердила Татка, подсовывая ручонку под шею брата и прижимаясь к нему горячей со сна щекой.

— Волк тебе не приснился?

— Не-а.

— А я ведь скоро уеду.

— На велосипеде? — для Татки главное не куда, а на чем.

— Не знаю, — улыбнулся Гошка. Ноги у Татки, как ледышки. Видно, высунула из-под одеяла да так и спала. — Может быть, и на велосипеде. Или на поезде.

— Или на самолете, — подсказала Татка.

— На самолете — нет. Но я ненадолго. Поняла?

Татка ничего не ответила. Выпростала из-под одеяла ручонку, провела ею по Гошкиному лицу, тихонько шепча: «Лобик, носик, губки…»

— Сама ты — носик! — засмеялся Гошка, целуя Таткину ладошку. — Встаем?

— Встаем, — с готовностью согласилась Татка, не двигаясь с места. — Раз, два…

— Три! — закончил Гошка и осторожно поднял голову.

Резкие движения сейчас совершенно ни к чему. Бывает, что Татка, с готовностью согласившись подняться, так и остается на Гошкиной постели. И еще поспит немного. Спешить ей совсем некуда.

Утреннюю гимнастику Гошка делал только зимой. Летом на огороде столько работы, что и без гимнастики мускулы — будь здоров! Поэтому он быстро умылся, оделся и принялся за оставленный матерью завтрак. Татка — человек вполне самостоятельный. И оденется сама, и позавтракает. И из дому никуда не уйдет.

— Я пошел, Татушка, — сообщил Гошка, закончив завтрак. — Будь умницей.

— Буду, — сонно буркнула Татка.

Город уже жил своей торопливой утренней жизнью, когда Гошка вышел на улицу. Озабоченные женщины спешили к остановке автобуса, совсем молоденькая мама, как на буксире, тащила розовощекого малыша в детсад. Малыш упирался, что-то сердито говорил, а его мама, наоборот, хохотала и продолжала свое дело. Так они и скрылись за углом. Потом с неторопливой уверенностью прошли, о чем-то вполголоса переговариваясь, двое знакомых мужчин, солидно кивнув поздоровавшемуся с ними Гошке.

Здесь, на улице, среди домов и деревьев, ветра почти не было, а солнце грело не по-утреннему жарко, и Гошка невольно улыбнулся, почему-то подумал, что в такой день все должно быть только хорошо.

В школьном коридоре толпился весь восьмой «А». Гошка поздоровался, но ответили ему вяло. Ребята, кто, подперев спиной стену, смотрел в потолок, кто что-то про себя бормотал, кто нервно посмеивался. А девчонки стояли у окна тесной кучкой и о чем-то торопливо шептались. И только одна Юлька Смирнова стояла в сторонке, безучастно глядя себе под ноги.

— Ну как? — спросил ее Гошка. — Готовилась, Юля?

Юлька виновато скользнула по его лицу взглядом, молча пожала плечами. Гошка в ответ вздохнул. Хорошая девчонка Юлька, а вот не дается ей учеба. Весь год одни почти тройки. Что с ней только ни делали — и ругали, и девчонок для помощи закрепляли — ничего не выходит. И не гордая с виду Юлька, а не принимает ничьей помощи. Уткнется взглядом в пол, отмолчится или поплачет, и на том все кончается. Даже от помощи Гошки отказалась с каким-то, непонятным для него, испугом.

— Нет, нет, не приходи, не надо, я сама…

Не раз беседовала с Юлькой и классная руководительница Наталья Федоровна. О чем они говорили — никто не знал. От Юльки ничего не добьешься, а Наталью Федоровну и подавно не спросишь. Только лучше учиться Юлька не стала.

Даже за домашние задания иной раз получала двойки — вот что обидно. Мало ли кто домашнее задание не сделает? Так он прибежит в класс и спишет. А Юлька не списывает, не хочет. Такая уж она честная. Поэтому и переживает Гошка за Юльку, не зная, как и чем ей помочь.

Прозвенел звонок, и восьмиклассники удивительно тихо и чинно вошли в класс.

Слухи о том, что в этом году контрольная по алгебре — гроб, не оправдались. Гошка, читая записанный на доске вариант, ничего особо трудного, не заметил. И, получив листок для контрольной, приступил к работе.

Учеба давалась Гошке легко. Может быть, потому, что, как говорила Наталья Федоровна, был он способным. А может быть, и потому, что времени на учебу Гошка не жалел, учил все основательно, на совесть, помня, как отец не раз говорил ему: «Человек, сын, все должен делать капитально. Иначе и не человек он, а так, пустое место». А пустым местом Гошка быть не хотел.

Только решив все на черновике, вспомнил он о Юльке и посмотрел в ее сторону. Юлька сидела, низко склонившись над столом и, наморщив лоб, что-то писала. «Решает», — подумал Гошка, гася в себе тревогу за девочку. И в то же мгновение ему передали записку. «Помоги Юльке», — прочитал он.

Хотя и были предупреждены восьмиклассники, чтобы не было ни у кого никаких других листков, кроме выданных комиссией, у Гошки такой листок имелся. Вытащить его из кармана, переписать решение и отправить Юльке было делом нескольких минут. При этом ему даже не пришла в голову простая мысль, почему не сама Юлька, а кто-то другой за нее просит? Важно было только то, что помощь нужна Юльке. И он сделал все, что мог. И лишь тогда начал переписывать решение начисто, уже не тревожась теперь за Юлькину контрольную. Переписал, положил на стол комиссии и со спокойной душой вышел из класса. А потом ходил по школьному скверу, поджидая Юльку.

По одному, по двое выходили из школы ребята и девчонки, расходились по домам. А Юльки все не было. «Ну что она там? — негодовал Гошка. — Долго, что ли, переписать?»

— Пора, Смирнова.

Голос Натальи Федоровны в совершенно пустом классе прозвучал совсем тихо, но Юлька вздрогнула. Это «Пора, Смирнова» было сказано уже не в первый раз. По всем строгим законам экзаменов давно она была обязана положить свою контрольную на стол и выйти из класса. Но Юлька продолжала сидеть. Она уже понимала всю бесполезность этого сидения, но сил, чтобы встать с места, не было. В голове, отупевшей от отчаяния и бессилия, вихрем крутились бессвязные обрывки мыслей, но той, единственной, которая дала бы ей ключик к решению такого простого на первый взгляд примера, не было, не находилось. За задачу она даже не бралась. Поняла сразу: не решит. И все отпущенное на контрольную время билась над этим примером. Если он будет решен, то появится хотя бы маленькая надежда на тройку. Но пример не решался. А на груди, торопливо засунутая за фартук, шуршала, напоминая о себе, бумажка с готовым решением. Только вытащить, только развернуть…

И надо же было так случиться, что к экзамену по самому трудному для нее предмету она не готовилась. Мамочке дали бюллетень, на работу она не ходила, и целые трое суток в их квартире шла попойка, самая затяжная из всех, какие помнила Юлька. И вместо того, чтобы сесть с учебником, она варила, жарила, мыла посуду, подавала на стол закуски, занималась с Борькой. Эти ночи она даже спала на кухне — постели были заняты спившимися гостями. А последнюю вообще почти не спала. И на экзамен шла, уже ни на что не надеясь. Поэтому и не смогла ничего ответить Гошке на его: «Ну как, готовилась?»

Получив бумажку, она и удивилась, и обрадовалась. Почерк Гошки она знала. А то, что это было решение контрольной, она не сомневалась: кому придет в голову писать в такое время посторонние записки?

Но уже через какое-то мгновение Юлька смутилась. Она же ни о чем никого не просила. И потом, она сама столько раз отказывалась от его помощи, когда он предлагал ей готовиться вместе. А теперь примет шпаргалку? Чтобы Гошка мог подумать, что только из-за собственной лени не хотела она заниматься вместе, заранее надеясь на то, что он ей поможет?

Нет, во что бы то ни стало она решит сама, уже более половины примера она сделала. И не читая, сунула записку за фартук.

Растерянность и чувство неуверенности пришли позже, когда Юлька увидела, что решение заходит в тупик. Она помнила, что точно такие примеры они решали в классе совсем недавно, что где-то в конце, чтобы найти ключ к решению, надо применить формулу. Но где и какую? Напрягая всю свою волю, она все же вспомнила эту формулу и заторопилась, уверенная, что теперь все будет хорошо. И вдруг поняла, что пример опять не решается. Где-то она допустила ошибку…

Она долго искала эту ошибку и именно тогда впервые услышала предупреждение Натальи Федоровны: «Заканчивай, Смирнова».

Юлька заторопилась еще больше и запуталась окончательно. Теперь она просто не помнила, не могла вспомнить о шпаргалке. Снова и снова бралась за решение, все больше теряя уверенность и силы. А потом пришло сознание безвыходности и страха. И они втроем — Наталья Федоровна, ассистент Иван Дмитриевич и Юлька — продолжали сидеть в пустом классе.

— Я выйду, Наталья Федоровна? — шепотом спросил Иван Дмитриевич.

Наталья Федоровна кивнула. И сразу, едва за ассистентом закрылась дверь, подошла к Юльке.

Только несколько секунд смотрела она в Юлькин листок. Потом молча, быстро черкая на листке шариковой ручкой, исправила допущенную Юлькой ошибку.

— Спасибо, — растерянно всхлипнула Юлька.

— Не надо, — тихо ответила Наталья Федоровна и отошла.

Через две минуты Юлька, сгорая от стыда, осторожно положила свою контрольную поверх стопки аккуратно сложенных на столе листков и, не глядя на Наталью Федоровну, тихонько вышла из класса.

Гулкий школьный коридор был пуст. Юлька прошла его тихо, стараясь не стучать каблуками. Пережитое унижение жгло ей щеки, лоб, шею, и она, словно стараясь стереть его, осторожно потирала ладонями лицо, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не разрыдаться и не броситься со всех ног к широко распахнутой входной двери.

— Юля!

Гошка стоял под большим тополем у входа, прислонившись к нему плечом, и смотрел ей в лицо виновато и тревожно. Длинный, худой, в расстегнутой рубашке.

— Ты решила, Юля? Ты…

Юлька беспомощно посмотрела в ласковые Гошкины глаза и молча прошла мимо. И он не шагнул за ней, не пошел следом, поняв по взгляду Юльки, что идти ему не надо.

На всем белом свете есть только два человека, от которых у Юльки нет тайн. Ослепительно красивая, нарядная Женя и нескладный, всегда кажущийся в чем-то виноватым Гошка. Когда в квартире наконец-то наступает тишина, сидя на кухне одна, Юлька рассказывает им обо всем, что произошло с ней хорошего за длинный, прожитый ею день. О смышленом двухлетнем Борьке. О доброй соседке Алевтине Васильевне и ее веселом муже Александре Сергеевиче. О своих, таких ярких и заманчивых, планах на будущее. Иногда, когда ей особенно трудно, она даже советуется с ними. И хотя ответом на ее вопросы и просьбы бывает лишь звенящая тишина кухни, она уверена, что все то, что пришло ей, как решение, как ответы на ее вопросы, было придумано не ей самой, а подсказано, предложено, посоветовано ее друзьями — Женечкой и Гошкой. Разве она одна сумела бы? Да ни за что!

И сейчас, устало шагая по залитой ярким летним солнцем улице, она, как всегда, мысленно, рассказывала оставшемуся под тополем Гошке об этих, прожитых ею в классе, часах. «Ты понимаешь, никак не могла. Ну совсем чуть-чуть не хватало, чтобы решить, и я все думала. А потом Наталья Федоровна… Это даже совсем непонятно, Гоша. Такая строгая, такая придира и… Вот уж я растерялась. А ты, значит, ждал меня и волновался? Спасибо тебе. И за решение спасибо. Только не могла я… Гошенька. Это же нечестно. Нет, я не гордая, а просто не могла вот так… списать. Да и кто бы поверил мне, если бы все решила? Верно? Но все равно спасибо. За то, что думал, переживал за меня. А Женечка вот ушла. Она же отличница, ей что? Самая первая решила и ушла. Но я знаю, что она тоже за меня переживала. Может быть, поэтому и ушла. Ведь это так мучительно — ждать! Правда, Гоша?»

И совсем не важно, что никто тебя не слышит. Друг он потому и друг, что поймет и без слов. А это так нужно и важно, чтобы тебя понимали без слов.

Весь перепачканный грязью Борька одиноко ревел в квартире. Юлька торопливо сбросила платье, надела старенький, очень короткий халатик, подхватила братика на руки.

— Бореньке скучно? Да? А мы сейчас перестанем плакать, мы улыбнемся…

— Злать хоцу! — проревел Борька требовательно. — Злать!

Грубиян Борька. «Жрать» — это еще не самое страшное, что он может сказать. Иногда, чем-нибудь рассерженный, он начинает ругаться так отвратительно, что Юлька, даже слушая это в одиночестве, мучительно краснеет. И обиднее всего то, что другие, хорошие слова, Борька выговаривает невнятно, с картавинкой, а вот ругается отчетливо и твердо, будто взрослый. И сколько ни бьется Юлька, никак не может отучить от этого Борьку.

— Кушать, Боренька. Ну скажи: ку-шать, ку-шать.

— Ку-сать, — произносит Борька, ожидающе глядя на сестру. — Кус-сать!

— Вот молодец!

Но не успела Юлька улыбнуться, как Борька, решив, что учиться произношению сейчас не время, громко заревел:

— Злать, сука!

Держа Борьку на руках, Юлька кинулась на кухню. Торопливо помешивая, разогревала Борькину кашу, без умолку, не давая времени Борьке хоть что-то сказать, тараторила:

— Мы сейчас будем кушать, мы с Боренькой будем кушать кашку. Какая вкусная кашка…

Маленький он еще, совсем маленький. Смотрит на Юльку своими голубыми глазенками, ждет кашки, обняв горячей ручонкой ее шею.

— Боренька любит кашку. А сейчас мы возьмем ложечку, сядем за столик… Вот так!

Никого нет у Борьки, кроме Юльки. Мама — не в счет. Она — несчастная и, наверно, давно бы пропала, если бы не Юлька. Только когда трезвая, она не слушает Юльку, делает все по-своему и даже злится. Но если пьяная, бывает послушной и тихой и смотрит тогда на Юльку робко и виновато. И если в квартире в это время никого не бывает, сделает все, что ни прикажет ей Юлька. Только что можно приказать-то ей, пьяной? Чтобы легла спать? Да и редко бывает так, чтобы не было кого-нибудь в их квартире.

Но даже пьяная, мама не любит Борьку. Потому что он больной. Третий год ему уже, а ходит плохо. Не держат его ножки. И еще не любит, наверно, потому, что не знает мама, кто Борькин папа. С тех пор, как она прогнала Юлькиного отца и погиб дядя Витя, не раз выходила замуж мама, но все попадались ей почему-то подлецы или негодяи. Сначала Юлька переживала за нее и все надеялась, что попадется настоящий человек. А потом поняла, что настоящего человека уже не будет. Кому нужна такая жена, как мама? И теперь надеялась Юлька лишь на себя, ибо больше надеяться ей было не на кого.

Наевшись, Борька задремал. Юлька тихонько раздела его, уложила в кроватку и взялась за осмотр своего школьного платья.

Давно было куплено платье. Еще когда она в седьмой класс пошла. Было оно тогда в самый раз и очень шло Юльке. Теперь платье выцвело, поизносилось. И выросла из него Юлька. В талии платье еще ничего, а вот на груди и бедрах того и гляди лопнет по швам. Ну, грудь хоть стянуть можно, а на бедрах трещит платье при каждом движении. Вот и тревожится Юлька, рассматривает, вздыхая: снова расползлась материя и надо штопать. Только не до него сейчас, потом…

Покончив с осмотром платья, Юлька осторожно повесила его на плечики, убрала в гардероб. Платье одно, и когда будет другое — неизвестно.

Борька сладко спал. Юлька быстренько собрала Борькины игрушки, перемыла на кухне посуду и принялась мыть полы, с тревогой думая о том, что же она получит за контрольную по математике. «Ну хотя бы тройку поставили! Ведь не надо мне больше, только тройку, маленькую троечку…»

Если поставят тройку, то останется тогда у нее один-единственный экзамен. И она его сдаст. Будет сидеть на кухне все ночи, что остались до экзамена. Это очень трудно — сидеть ночами на кухне, когда слипаются глаза и ничего не лезет в голову, но она будет сидеть. И сдаст. и пойдет работать. И жизнь у нее станет тогда совсем другая. Только бы поставили тройку по алгебре…

Покончив с полами, Юлька переоделась в латаное-перелатаное платьице, заглянула в банку на полке. Ой, как мало там денег. Одна мелочь, да и то больше медяки. Юлька торопливо пересчитала деньги и немного успокоилась. И на хлеб хватит, и даже на пачку маргарина. А на остальное пока не надо. Картошка еще есть и крупы в банке немного… Можно еще жить.

Борька уже проснулся, когда Юлька вернулась из магазина.

— Косетку! — попросил он тихонько, выжидательно посматривая на сестру.

— Конечно, конфетку, — улыбнулась Юлька, глядя в лучезарные глазенки Борьки. — Бореньке!

Конфеты для Борьки она брала всегда в одном месте: в киоске на углу. Там была знакомая продавщица, которая продавала их Юльке поштучно. В других местах по одной не продавали. Хочешь — бери сто граммов, не хочешь — твое дело.

Борька уже развернул конфетку. Улыбаясь, полюбовался ею, доверчиво протянул Юльке.

— Куси.

— Откушу, — согласилась Юлька.

Она сделала страшные глаза, широко раскрыла рот и хищно щелкнула зубами.

— Ам!

Но откусила самую-самую малость. Почмокала, глядя на довольного Борьку, сообщила:

— А теперь мы пойдем гулять.

Гулять с Борькой — для Юльки наслаждение. Слишком мало и редко бывает она на улице — не в чем. С Борькой совсем другое дело. Можно забраться в тихий сквер, где мало людей, усадить Борьку, как советовали ей соседки, на пригретый солнцем песок и, пока он возится в нем, смотреть на людей, дышать теплым воздухом, думать или учить уроки. Никто не обратит на нее внимания, никто не удивится, зачем это забралась сюда одинокая девчонка? Каждому ясно: смотрит за малышом. И никто не осудит за наряд. С детьми какие могут быть наряды?

Есть и еще одна радость от посещения этого тихого сквера. Здесь Юлька подружилась с Женей, здесь они и встречаются.

Недавно это было, в конце апреля, но для Юльки этот срок казался теперь очень большим. Раньше Юлька видела Женю только в школе и даже мечтать не могла о том, что они станут подружками. Женя — почти отличница, в классе держится гордо, девчонки перед ней робеют, а мальчишки почти все в нее влюблены. Впрочем, Юлька тоже влюблена. Наверно, с той самой минуты, когда первый раз вошла в класс.

Но вот чтобы подойти к ней, заговорить — на это не отваживалась. И двоек своих стыдилась, и стоптанных туфель, и еще чего-то, о чем и не скажешь.

И вдруг теплым апрельским днем Женя подошла сама.

— Здравствуй! — сказала она, хотя они уже виделись в классе. И даже разговаривали. Правда, совсем немного.

Случилось так, что на перемене Женя заспорила о чем-то с мальчишками. Заспорила громко. Сердито. И тогда один из мальчишек бросил:

— Хватит, Женька, слыхали уже. Не очень-то гордись.

О чем спорили они, проходящая мимо Юлька не поняла. Но увидев, как Женя неожиданно беспомощно закусила губу и растерянно оглянулась по сторонам, сразу поняла, что ее чем-то обидели. И не осталась в стороне.

— Чего это вы? — повернулась она к ребятам. — Одолели, да? Она же… — Не найдя нужных слов, добавила: — Как же это? Если совсем без гордости-то… — И сбившись окончательно, покраснела и замолчала.

В лад или не в лад попала, — Юлька и сама не знала. Но ребята как-то сразу утратили свой пыл, переглянулись. Потом один из них неохотно сказал:

— Никто об этом и не спорит. А только… — Он снова переглянулся с товарищами, махнул рукой. — Ладно, закончим, пошли на улицу.

— Ну за что они на меня? — обиженно шепнула Женя, когда ребята отошли.

— Не обращай внимания, — посоветовала Юлька.

Вот и весь разговор.

В этот день в сквере начали распускаться березки.

— Как чудесно-то! — очень просто произнесла Женя, садясь рядом с Юлькой. — Знаешь, я очень люблю березки. Они какие-то робкие, чистые…

— И я, — обрадовалась Юлька.

— Конечно, — согласилась Женя. — Поэтому ты сюда и ходишь. У меня тоже есть в городе любимые места.

И она очень просто, как-то доверительно, начала рассказывать, за что любит площадь Свердлова, сквер, где установлен памятник Пушкину. Юлька только слушала. И совсем не гордой была Женя. Быстро, по-девчоночьи говорила, иногда трогала Юльку за руку, заглядывала ей в глаза.

В тот первый раз они посидели недолго.

— Знаешь, — сказала на прощание Женя. — А ты мне нравишься. Ты — смелая. Как ты с мальчишками сегодня… Давай с тобой дружить, а? И мы будем встречаться в этом сквере. Так и будем говорить: в нашем сквере. Ты согласна?

Как же могла быть несогласной Юлька? В той школе, где училась она раньше, у нее были подружки, а здесь… Гошка ведь не в счет. Лишь изредка он подойдет к Юльке, что-нибудь скажет или спросит, улыбнется своей неумелой, виноватой улыбкой и торопливо отойдет. Юлька понимает, что нравится Гошке, и это ей приятно. Но Гошка — это все-таки не подружка, с ним не поговоришь, как с девочкой. И потом, он слишком стеснительный. А Женя простая, внимательная и очень веселая. О чем они говорили? Да обо всем. Об учебе, учителях. О мальчишках. О том, кем они хотят стать после школы. Впрочем, об этом говорила лишь Женя. А Юлька отмалчивалась. Слишком много у нее на дороге такого, что не дает ей мечтать о том, кем она станет. Но слушать Женю очень интересно, словно ее мечты — это и твои мечты, и невольно они уводят далеко-далеко, вытесняя все, что стоит сегодня за плечами. Один раз, правда, Юлька осмелилась и робко сообщила подружке, что, наверно, после восьмого класса пойдет куда-нибудь еще. Она так и сказала: «Куда-нибудь еще», не решившись сказать, что придется ей, видно, идти работать.

Поняла Женя или нет, но приняла в разговоре живейшее участие.

— А что? — сказала она. — Можно уехать куда-нибудь, поступить учиться… Даже работать можно пойти. Сначала ученицей, а потом уже по-настоящему. Не обязательно всем в институты идти. А среднюю школу можно кончить и по вечерам. Многие так делают, я знаю. И даже дальше, заочно учатся.

— Я так, наверно, и сделаю, — согласилась Юлька.

— И будешь молодцом. Только мальчишками смотри не увлекись, — усмехнулась и неожиданно сказала: — А Гошка Андреев в тебя влюблен по уши. Он тебе нравится?

— Не знаю, — покраснела Юлька.

Женя пытливо посмотрела на Юльку, понимающе улыбнулась.

— Ну не знаешь, так не знаешь. А мне один мальчик очень нравится. Только я не скажу, кто он. Ладно?

Юлька кивнула.

В одну из их встреч Женя сочувствующе спросила: — Вы плохо живете? Да?

— Не очень, — отводя глаза, сказала Юлька. — У нас мамочка болеет. Часто болеет.

Нет, не повернулся у нее язык сказать трудную правду.

— А ты не отчаивайся, — ободрила ее Женя. — Мало ли что случается? Главное, Юля, не поддаваться.

И тактично перевела разговор на другое. Как благодарна за это была ей Юлька. Не полезла с расспросами, поняв, что трудно Юльке отвечать на ее вопросы. Раскрыла учебник и начала читать вслух. Теперь она так часто делала: экзамены же скоро.

С началом экзаменов видеться они стали реже, но Женя нет-нет да и прибегала в сквер. Вместе почитают учебник и хоть несколько минут, а потолкуют о том о сем, посмеются или повздыхают.

А сегодня волнуется Юлька. Дня три назад Женя неожиданно зашла к ним в квартиру. Зашла в самый неподходящий момент, когда мама и двое впервые зашедших к ним мужчин выпивали за столом.

И побыла-то она в квартире какую-то минуту, не больше, но Юлька безошибочно поняла: Женя удивлена и растеряна, хотя и заверяла торопливо провожающую ее Юльку, что все это — чепуха, она и не такое видела.

И вот уже два дня не приходит Женя в их сквер.

И сегодня, видно, не придет. Вон уже где солнышко, и скоро мама домой вернется, а подружки все нет и нет. Юлька вздохнула, в последний раз посмотрела в ту сторону, откуда обычно появлялась Женя, и увидела… Гошку. Он стоял на дорожке в тени деревьев и молча смотрел на Юльку.

— Ну чего? — чувствуя, что страшно краснеет, сказала Юлька. — Подходи уж.

— Подхожу, — смущенно улыбнулся Гошка. Подошел, стал рядом с сидящей Юлькой.

— Я пришел, — начал он. — Я хотел… Ты на меня не сердишься?

— Нет, что ты?

— А я думал…

Но так и не сказал, что он думал. Тихонько копался в песке Борька, почти не дыша сидела на скамейке Юлька, молча стоял Гошка.

— Я как лучше для тебя хотел, — сказал он наконец. И Юлька поняла.

— Ты не переживай, — ответила она тихо. — Я ничего не списывала. Я сама решала, а бумажку эту, ну которую ты прислал… Она у меня, Гоша, только я не списывала.

— Знаю, — краснея, кивнул Гошка. — Зря, конечно, я так…

— Нет, — чуть улыбнулась Юлька. — Не зря. Пусть она у меня останется. Ладно?

— Пусть. Но ты решила?

— Пример… Тройку, наверно, поставят.

— Наверно, — вздохнул Гошка. — Юль, давай вместе к устному по геометрии готовиться, а? Приходи ко мне и будем… Или я к тебе.

— Нет, — торопливо сказала Юлька, испуганная тем, что Гошка вдруг может появиться в их квартире. — Не надо.

— Не надо… — Гошка ковырнул носком ботинка землю у скамейки, коротко взглянул на Юльку. — Всегда ты так. А потом… тройку получаешь. Я бы разве не помог?

— Ты не сердись, — примиряюще сказала Юлька. — Нельзя… вместе. У меня… Борька. — Она усиленно искала, чем бы оправдать отказ, но ничего не находилось такого, что могло бы убедить Гошку. И она повторила: — Борька… Понимаешь?

— Татка за ним посмотрит. Она уже большая.

— Ой, нет! — уже по-настоящему испугалась Юлька. — Я сама… Нам пора, Гоша, скоро мама придет.

Подхватила Борьку на руки, торопливо пошла прочь, спиной чувствуя провожающий ее взгляд Гошки. Уже на выходе из сквера оглянулась. Гошка стоял все там же, глядя ей вслед. Увидев, что она смотрит в его сторону, чуть поднял вверх руку.

Юлька вздохнула, не оглядываясь больше, заторопилась к дому.

А Гошка все стоял у опустевшей скамейки. Он и сам не знал, зачем пришел сегодня в этот сквер, в котором с началом весеннего тепла стала часто бывать Юлька. Пришел и все.

Зимой он приходил иногда к Юлькиному дому. Обычно тогда, когда она не бывала в школе. Постоит в отдалении, посмотрит на ее подъезд, на окна дома, совершенно не зная, за какими же из них прячется Юлька, и уйдет.

В начале учебного года они с Юлькой сидели за одним столом. Потом Юлька очень вежливо сказала ему:

— Гоша, ты не обижайся, пожалуйста, но я попрошу, чтобы меня посадили к кому-нибудь из девочек. Ладно?

— Почему? — удивился Гошка.

— Так надо.

Он не обиделся, не запротестовал. Как-то само собой получилось так, что все Юлькины желания стали для него законом. И Юльку вскоре пересадили за другой стол.

Но от этого она не стала дальше. Теперь даже чаще, чем раньше, видел он пышные пряди ее волос, тонкую, очень гибкую шею, мочку маленького, спрятавшегося под прической уха, вздрагивающую ниточку брови. А иногда ловил на себе короткий приветливый взгляд на мгновение обернувшейся назад Юльки. И большего пока ему было не надо.

Правда, изредка он подходил к Юльке. Чтобы попросить листок совсем ненужной ему бумаги или специально оставленный дома учебник. И всегда взгляд Юльки вспыхивал скрытой от других радостью, и она излишне торопливо давала ему, что требовалось.

Если бы кто спросил его, почему из всех девочек их класса он выделяет Юльку, он бы и сам не ответил. И чем она для него лучше других, тоже бы не сказал. А вот тянет к ней Гошку, так тянет…

Другие ребята иногда ходят с девочками в кино или на каток, бегают за городом на лыжах. Он тоже иногда катается, но только с ребятами. Ни в кино, ни на каток Юлька не ходит, и Гошка интуитивно чувствует, что если он пригласит ее, она откажется. Почему — на этот вопрос он тоже не ответит.

Что-то подсказывает Гошке, что в жизни Юльки не все просто и гладко. Об этом говорит и скромный наряд Юльки, и то, что она всегда входит в класс перед самым звонком и покидает его одной из первых. И ни в каких школьных мероприятиях Юлька не участвует. Почему — никто не знает. Только один раз спросил у нее об этом Гошка. Юлька страшно покраснела, потом тихо сказала:

— Ты не спрашивай, не надо. Ладно? Когда-нибудь я все тебе расскажу, а сейчас — нет!

По тому, как взглянула она в Гошкины глаза, он понял: по-другому не будет. И больше уже не задавал ей вопросов. Лишь ловил редкие Юлькины взгляды, издали смотрел на ее дом или осторожно любовался Юлькой из-за кустарников в сквере. Сегодня, он, правда, попался. Но Юлька, кажется, не обиделась. И значит, все хорошо.

Мать пришла раньше обычного. Устало оглядела убранную квартиру, Борьку, тихо играющего в углу, вздохнула.

— Обедать, мамочка! — подскочила к ней Юлька. — Я такой суп приготовила…

— Не хочу, на работе ела.

— А ты еще, — не отставала Юлька. — Суп — объедение. И каша есть.

— Не надо, — коротко сказала мать, проходя на кухню. Села у стола, Юльке, кинувшейся за тарелкой, бросила: — Не гоношись. У тебя там… нет?

Юлька вздохнула, достала с полки прикрытую бумажкой стопку, наполненную слитыми вчера из бутылок остатками вина и водки, поставила перед матерью. Та долго рассматривала на свет мутноватую жидкость, потом молча выпила, вытерла пальцем губы, приказала:

— Картошки к вечеру свари. Смотри, чтобы не переварилась. Люди придут.

— Мамочка! — жалко улыбнулась Юлька. — Ну зачем они нам? Зачем ты их приглашаешь? Ты же…

— Не твое дело.

Сдерживая слезы, смотрела Юлька, как встала мать с места, осторожно, будто слепая, вышла из кухни. Через минуту в спальне скрипнула пружинная кровать. «Легла, — поняла Юлька, смахивая слезинки. — Ну что мне с ней делать-то? Как ее удержать?»

По себе знала Юлька, что тихое, спокойное и особенно участливое слово действует куда сильнее, чем брань. Крики, обидные слова учителей в школе всегда вызывали у нее желание ответить тем же. Но когда с ней говорили спокойно, проникновенно, ей всегда бывало очень стыдно, и она готова была на все, лишь бы только не допустить этих промахов и ошибок вновь. Поэтому и с мамой говорила тем же тоном, уверенная, что не может мама не понять ее забот и огорчений, что, в конце концов, возьмет себя в руки, остановится. Но пока что никакие ласковые слова на маму не действуют. Вот снова пригласила гостей, снова будет пьянка.

Чистила и варила картошку, а сама все думала о предстоящем вечере. Хорошо еще, если придут Иван Григорьевич с Ритой и Павел Петрович. Эти хоть не ругаются, не бьют посуды и не щиплют за ноги. К тому же они всегда приносят много разных вкусных вещей, остатками которых лакомятся потом они с Борькой. А если кто другой?

Гости приходили часто. Одни были постоянные, и к ним Юлька уже привыкла. Другие наведывались изредка или всего один раз и больше не появлялись. Таких, непостоянных, Юлька не любила и боялась. Они много пили, сквернословили, приносили с собой только одну водку, дразнили или учили ругаться Борьку, а потом кто-то из них обязательно оставался ночевать, и тогда Юльке и Борьке приходилось спать на старом, продавленном диване.

С некоторых пор эти непостоянные начали приставать к Юльке. Похохатывая, щипали ее за ноги, хлопали пониже спины или трогали за бок. Это было страшно унизительно и обидно. Но еще унизительней и обидней было то, что мать не заступалась. Лишь хмуро посматривала на Юльку или на расшалившегося гостя и выпроваживала Юльку вон, словно одна она была во всем виновата. «Подождите, — думала Юлька, сидя на кухне, — вот закончу восьмой класс, пойду работать — тогда посмейте тронуть… Только бы поставили тройку по математике, только бы поставили…»

Картошка уже кипела, когда пришли Иван Григорьевич и Рита. Иван Григорьевич выложил на стол целую кучу кульков и свертков и ушел в зал помогать вертевшейся у зеркала удивительно красиво одетой Рите. Потом на кухню заглянула и Рита.

— Деточка, — поджимая в улыбке ярко накрашенные губы, обратилась она к Юльке. — Ты уж побыстрей, пожалуйста. Мы очень спешим.

И ушла будить мать.

Рита бывает у них давно, почти с тех пор, как мама не стала жить с отцом. Пьет она мало, только, как она сама говорит, от тоски, и у нее есть муж, который ругается, если Рита приходит домой пьяная. А с Иваном Григорьевичем она дружит просто для души и еще потому, что муж ее не понимает.

Юлька уже знает, что мужья почему-то всегда не понимают своих жен, если они дружат с кем-то для души или от скуки. И уже не удивляется этому.

До Ивана Григорьевича у Риты был Олег, очень красивый и вежливый, но Рита сказала, что он настоящий тюлень в любви, и с тех пор Олег у них не появлялся. И однажды Юлька, которой он очень понравился, осторожно спросила у Риты:

— Тетя Рита, но ведь вы говорили, что вам для души, а дядя Олег такой душевный.

Рита с удивлением посмотрела на Юльку, засмеялась и сказала маме:

— Она у тебя, оказывается, совсем еще ребенок. Странно!

Теперь такой вопрос Юлька не задала бы. Женщины, особенно когда они одни и пьяные, говорят слишком громко и откровенно обо всем, и она невольно слушает.

Юлька забрала на кухню Борьку — мама не любит, когда Борька при гостях находится в зале — и заторопилась. Резала и раскладывала по тарелкам сыр и колбасу, открывала банки с консервами, готовила картофельное пюре. Кто-то входил в квартиру, весело и шумно здоровался, скрипели передвигаемые с места на место стулья, на кухню тянулись струи табачного дыма. Пришла заспанная, с опухшим лицом, мать. Лениво пополоскалась под краном, вытираясь полотенцем, приказала:

— Ставь все быстренько на стол и метись.

Когда Юлька расставляла закуски, незнакомый белозубый, молодой мужчина легонько ущипнул ее за бедро. Юлька вспыхнула, чуть не уронила тарелку.

— Как вам не стыдно?

Белозубый усмехнулся и, теперь не таясь, снова потянулся к Юльке рукой. Почти не видя куда, бросила она тарелку на стол, убежала на кухню, сдерживая рвущуюся наружу обиду, торопливо наклонилась к Борьке.

— Пойдем гулять, Боренька.

Уже выходя из кухни, неся на руках братишку, краем глаза поймала на себе изучающий взгляд белозубого. И тогда ей неудержимо захотелось подойти к нему и ударить. По ухмыляющемуся лицу, по рукам. Но она, как всегда, удержалась. И лишь быстрей, чем обычно, прошла мимо, даже спиной ощущая, как он ее рассматривает.

Давно стемнело. Городская окраина затихла. Редкие прохожие лишь иногда появлялись на улице, а Юлька все сидела в сквере. По количеству бутылок на столе она научилась определять, как долго засидятся у них гости.

Вечер был тихим и теплым. Под колпаками уличных фонарей беспорядочно метались тучи ночных мошек, от центра города доносился неясный шум автомобилей. Присмирел и уже клевал носом, сидя у нее на коленях, уставший за день Борька.

— Юля, ты?

Юлька вздрогнула.

— Женечка! Как я рада, что ты пришла. Садись.

Женя осторожно, чтобы не помять платье, присела рядом.

— Знаешь, — защебетала она. — А я сюда случайно. Вечер-то отличный, вот я и отправилась. Иду, смотрю — ты сидишь. Ты чего здесь? Ведь уже поздно.

— Да, вот, — Юлька чуть смешалась. — Гуляем.

— Так он спит уже. Его домой надо. Или у вас там снова?

— Ты что не приходила? — торопясь, стараясь не отвечать, спросила Юлька, думая о том, почему сказала Женя, что сюда пришла случайно. Ведь это их сквер.

Женя смущенно взглянула на подружку.

— Да все некогда. Экзамены же. Ты как? Решила?

— Не знаю, Женечка. Весь день молюсь, чтобы хоть троечку поставили. Ты-то, конечно, решила. Ты же у нас умница, отличница…

— Скажешь тоже, — заулыбалась Женя. — Умница… Я пойду, Юля, а то времени, наверно, уже ого-го-го! И мама ругается… когда поздно. Ну пока! А ты иди домой, а то братик твой совсем спит.

— Я провожу тебя, — вскочила с места Юлька.

— Ну хорошо, только немножко.

Сонный Борька был тяжел и неуклюж, нести его, идя рядом со спешащей домой Женей, было неудобно, и Юлька все никак не могла начать тот разговор, о котором она так давно думала. Женечка — умница и с кем, как не с ней, посоветоваться Юльке, как жить ей дальше, куда пойти работать и как быть с Борькой. Трудный это разговор, но Юлька все же решилась.

— Женечка, посоветуй мне…

— Ой! — неожиданно вскрикнула Женя и резко остановилась.

Из-за куста торчали обутые в сапоги ноги лежащего на земле человека.

— Что это?

— Не знаю, — растерялась Юлька. — Может быть, больной? Подержи Борьку, я посмотрю.

— Не надо! — испугалась Женя. — Ну их! Валяется — и пусть.

— Ты что? — удивилась Юлька. — А если человеку плохо?

— Пло-хо! — хрипло подтвердил из-за куста мужской голос и вдруг грянул во всю мочь. — Мне ха-ра-шо колосья раздвига-ая…

— Пьяный? — ужаснулась Женя. — Бежим!

Пьяный остался далеко позади, а Женя все не могла успокоиться, все оглядывалась назад.

— Я говорила, — твердила она. — Я говорила… Какая мерзость! А ты — посмотрю! Нашла занятие.

— Но ведь человек же, Женечка, — печально сказала Юлька. — Подумай: на улице валяется человек… Живой человек. Я один раз видела, как совсем больной человек упал на улице. Ему было больно, а он торопился подняться. Потому, что это стыдно — лежать на улице, если тебе даже очень больно. Понимаешь? Он стыдился своей боли. А этому, который под кустом… Разве ему стыдно? Нет, ему все равно. И значит, он уже не человек, он скот. И в скота его превратила водка, которую продают в магазинах. Зачем же так, Женечка? Разве это правильно?

— Не знаю, не знаю, — с отвращением сказала Женя. — Идем скорей, мало ли их… Зачем они нам? Мы — девочки.

— Но ведь человек…

— Ну и что? — разозлилась Женя. — Тебе жалко? А я не жалею. Так ему и надо, потому что все они злые, коварные, хитрые…

— Ты что? Разве мало хороших людей?

— Молчи, я знаю. И больше не провожай, не надо, я одна.

— Постой, Женечка! Так много надо тебе рассказать, посоветоваться… Мне очень трудно, и я…

— Не могу, Юля. В другой раз.

— Когда?

— Не знаю, — уже уходя, ответила Женя. — Ну, бывай!

И ушла.

И сразу холодно-холодно стало на душе у Юльки. Женечка, единственная подружка, уходит, торопясь оставить Юльку с ее бедой, с ее тревогами.

Что же произошло? Они же дружили, и глаза Жени сияли радостью, когда они встречались. Неужели то, что она увидела в их квартире, могло повлиять на их дружбу? Но ведь не она, Юлька, сидела за столом и пила водку. И когда объясняла ей, в чем дело, разве не Женя успокаивала ее?

Ведь если бы все это в доме Жени увидела Юлька, разве отказалась бы она от подруги, разве бросила ее? Никогда!

А вот Женя ушла, и теперь неизвестно, встретятся ли они когда в своем сквере.

Откуда-то из темноты прилетел ветерок, холодной простыней коснулся Юлькиных плеч и голых ног. Она съежилась, поплотнее прижала к себе теплого во сне Борьку. Потом села на ближайшую скамейку и долго сидела, ссутулясь, машинально покачивая спящего братишку.

Когда шум в стороне центральных улиц затих, Юлька встала и пошла к дому. Окна в их квартире были темны, лишь на кухне горел свет, и Юлька, с облегчением вздохнув, шагнула к подъезду.

— Э-э, милая! — донесся навстречу ей тихий женский голос. — Это сколько же можно-то? Нынче гули, завтра гули… То один мужик, то другой.

— Докатилась, — поддержал ее другой женский голос. — Совсем уже…

И громкое мерзкое слово ударило в уши Юльке. «О ком они так?» — подумала она с недоумением, не зная, что ей делать: идти дальше или вернуться обратно?

— Не говори! Пропала Катерина. Раньше-то, сказывают, в магазине за прилавком стояла, а теперь мусор таскает. Что ни день — пьяная.

«О маме! — вдруг поняла Юлька. — О мамочке так говорят. Что же делать?»

— Одно слово — гулящая!

— Не смейте! — не помня себя, закричала Юлька и рванулась в подъезд. — Не смейте!

Две соседки по этажу — пожилая и такая всегда добрая Алевтина Васильевна и певунья Клава — стояли в полутьме подъезда и смотрели на неизвестно откуда появившуюся Юльку. И Юлька смотрела на них, растерянная и ошеломленная. Если бы здесь были чужие, она бы, наверно, бросилась на них с кулаками. Но это были свои, почти близкие люди, к которым она не раз обращалась за помощью и которые всегда ее выручали. Весь их облик, все то, что знала о них Юлька, так не вязались с теми словами, которые они только что говорили, и она растерялась, не зная, как же ей быть дальше. И смотрела на них, чувствуя, что сейчас расплачется, и нет у нее сил, чтобы сдержаться. Но ведь не за тем, чтобы плакать, вбегала она сюда. Она бежала защищать. И собрав все силы, судорожно сведенными губами, давясь и задыхаясь, Юлька прошептала:

— Она… несчастная.

И зарыдала, уткнувшись лбом в холодную стенку подъезда, не зная, как оправдать свою мать даже перед этими, всегда казавшимися ей хорошими женщинами.

Кто-то из соседок отобрал у нее Борьку, кто-то обнял за плечи и гладил по волосам, а она терлась головой и лицом о холодную стену, совершенно не зная, как же ей быть дальше.

— Ну хватит, хватит, — полушепотом уговаривала ее Алевтина Васильевна. — Успокойся. Ну сказанули, чего не следовало. А ты не сердись, успокойся.

— Эх, тетя Аля, — вздохнула Клава. — Добренькая ты больно, вот что я скажу. «Чего не следовало!» Мы правду говорили. Ией пора эту правду понять. При ней мужики-то ходят. А она все: «мамочка, мамочка…» По такой мамочке веревка плачет. Алкашка несчастная…

— Будет тебе, Клава. Мать она ей.

— Вот именно, — усмехнулась Клава.

— Хватит! — оборвала ее Алевтина Васильевна. — Иди, Юля, домой, иди, хорошая. Не сердись на нас, дур.

Медленно, очень медленно поднималась Юлька по лестнице, неся на руках совсем разомлевшего Борьку. А внизу, у входа в подъезд, сердито гудел голос расходившейся Клавы:

— Не цацкаться с этой лахудрой надо, а в руки брать. Эх, не я на Юлькином месте. Я бы им устроила, я бы им показала гулянки. И дверей бы не нашли, в окна бы прыгали. Я бы их выучила.

— Уймись, говорю…

— Все бы в милиции были. И Катька тоже…

Мягко захлопнувшаяся за спиной дверь отсекла голоса женщин, и Юлька оказалась в тишине. В комнате было страшно накурено, пахло водкой, колбасой, духами и еще чем-то приторно-тяжелым, вызывающим головокружение и тошноту.

Юлька положила Борьку на диван, открыла окно, прислушиваясь к тишине спальни — спит там мамочка или нет? Потом умылась, начала собирать со стола тарелки с остатками закусок, пустые бутылки, окурки, банки из-под консервов.

Когда сметала со стола тряпкой, на глаза попался обрывок газеты или журнала с оборванным с обеих сторон заголовком: «…вочка из Хиросимы…» Непонятный ли заголовок заинтересовал Юльку или приковало к себе страшное слово «Хиросима», но она взяла обрывок, осторожно очистила его от консервной жижицы и стала читать.

На измазанном клочке рассказывалось о японской девочке Сисако Тейко, о ее неизлечимой болезни после атомной бомбежки, о том, как увидела Сисако Тейко сон, в котором добрый волшебник сказал ей, что если сделает она тысячу бумажных журавликов, то останется жить.

С замиранием сердца читала Юлька о том, как, поверив в чудесный сон, девочка начала делать журавлики.

«Успела? — с тревогой думала Юлька, торопливо очищая залепленные остатками еды строчки. — Она успела? Сделала?»

И когда прочла, наконец, как, сделав всего шестьсот журавликов, умерла незнакомая ей девочка из Хиросимы, замерла Юлька на месте, оцепенела. «Как же так? — шептали ее губы. — Разве это справедливо? Она же так поверила!»

А глаза с недоумением осматривали голые стены квартиры, спящего на диване Борьку, наполовину убранный стол и не находили ответа. Тяжело вздохнула Юлька, сжала кулачки на груди и прошептала отчаянно:

— Бедная Сисако Тейко!

Так жаль было ей в эти минуты до сих пор неизвестную ей девочку, ее отчаянную, но бесплодную борьбу за жизнь, что Юлька, не задумываясь, готова была сейчас сделать все, лишь бы она осталась жить.

И вдруг Юлька подумала, что эта девочка из Хиросимы, даже будучи очень больной, верила и боролась, а она, Юлька, разве она борется? У нее есть руки, ноги, она может ходить, может, что захочет, делать, но разве она борется по-настоящему? Вот белозубый… Он смеет, а она… Или она трусиха? Ведь она была в своем доме, а он… Он — чужой! Чужой здесь. И значит, не она, а он должен уважать ее и бояться. А боится она — белозубого, того пьяного дядьки, от которого удирали с Женечкой, маминых подружек. Но почему она такая?

Юлька еще раз перечитала короткую статью и шепнула:

— Надо бороться…

Только вот как бороться — этого она еще не знала. Мысли приходили несуразные, не те, какие могли бы в чем-то помочь. И она огорченно вздыхала, понимая теперь, что все-таки это очень трудно — бороться.

Потом, она мыла посуду, сливала из бутылок остатки спиртного… Чуть побаливала голова, руки были словно неживые. Бросить бы сейчас все и уткнуться рядом с Борькой на продавленный диван…

Думала, а сама привычно делала что надо, постепенно освобождая стол от грязной посуды. Нет у нее права бросить. Завтра суббота, а выходные дни самые хлопотные. Набегут с утра мамочкины подружки, усядутся за стол — и пропал день. Не успеют подружки уйти — заявятся гости. Бывало и так. А в понедельник — последний экзамен.

Юлька аккуратно вытерла стол, прикрыла в зале окно, выключила свет. Потом взяла учебник геометрии, устроилась на кухне и начала повторять.

— Уравнению первому удовлетворяют координаты любой точки данной окружности. Если же точка не принадлежит, — тихонько бубнила Юлька, — если не принадлежит, то…

А перед глазами — уходящая по темной аллее сквера Женя.

— Ты не представляешь, Женечка, — мысленно говорит ей Юлька, — какие они все противные. И Иван Григорьевич и… белозубый. А я не знаю, что с ними делать. Тетя Клава говорит, что всех их надо в милицию, но как же это? Маму — и в милицию…

Вздрогнула Юлька и открыла глаза. В кухне горело электричество, а за окном было почти совсем светло и край неба над домами цвел ярко-багровыми красками. «Да как же это я? — удивилась Юлька. — Учить надо, а я сплю».

Схватила геометрию и зашептала торопливо:

— Уравнению первому удовлетворяют координаты любой точки данной окружности… данной…

Нет, ничего не остается в голове. Только гудит, как в пустом барабане. Но надо, так надо учить, чтобы сдать, обязательно сдать последний экзамен.

— Уравнению первому удовлетворяет… Что удовлетворяет, что?

Разговор двух женщин в подъезде продолжался в этот вечер долго. Не первым он был и, по твердому убеждению Алевтины Васильевны, далеко не последним.

Почти сразу после того, как в соседней квартире их старого дома поселилась новая семья, увидела, поняла, почувствовала Алевтина Васильевна, что не все в ней благополучно. По скудности привезенного новыми жильцами имущества, по замкнуто-равнодушному лицу новой соседки, по шнырянью вечерами незнакомых, видом своим не внушающих уважения людей, по стыдливо опущенным глазам девочки-подростка, по ее упрямому молчанию на вопросы любопытных соседок и по многим другим, понятным только женщине, признакам. А когда в квартире новоселов грянула вдруг среди ночи разудалая пьяная песня, до конца все стало ясно не только Алевтине Васильевне, но и всему дому.

Но если большинство соседей данный факт приняли как досадную действительность, которую хочешь не хочешь, но надо терпеть, то Алевтина Васильевна, озабоченная судьбой детей и особенно девочки, решила, что надо что-то делать. Она была уверена, что стоит лишь ей начать, как ее сразу поддержат все. «Да и как может быть иначе? — думала она. — Рядом, за стеной каждый вечер пьянствуют, а там — девочка, неокрепшее, неискушенное в жизни существо. Долго ли до беды?»

Правда, она еще не знала толком, что станет делать и чего собственно будет добиваться, но это не смущало. Ей казалось, что стоит лишь заговорить обо всем этом с женщинами, с мужем, как они все возмутятся, примут ее сторону и все вместе что-то придумают. Главное — начать.

Но уже при первом разговоре на эту тему с собственным мужем ее ждала неожиданность.

— Тебе-то что? — спокойно оборвал жену Александр Сергеевич. — Ну — пьянствуют… Дай бог, чтобы не хулиганили.

— Да как ты можешь так говорить? — возмутилась Алевтина Васильевна. — Там же дети… Девочка! У тебя же свои дочери… А если бы с ними такое?

— Чепуху ты говоришь, мать! — поморщился Александр Сергеевич. — При чем тут наши дочери? Разве я плохо к ним относился, разве позволял себе что? Ведь это даже смешно: с ними такое! Мои дочери такого не видели. И не увидят.

— А чужие, значит, пусть? — еще пуще вскипела Алевтина Васильевна. — Да как у тебя язык повертывается?

Александр Сергеевич понял, что, если продолжать в том же духе, скандала не миновать. Причем, без веских на то причин. Он вообще не любил скандалов и всячески их избегал.

— Постой, мать, — начал он. — Этак мы с тобой разругаемся, а толку никакого не будет. Давай обсудим спокойно…

— Не могу я спокойно, когда…

— Ну ладно, ладно, не прав я, может быть. Извини. Но и ты подумай. К ним же не пойдешь, не прикажешь, чтобы прекратили! Нет! Выселить их — тоже ничего не получатся. Только-только люди въехали — и уже выселять. Кто на это пойдет?

— Да не о том я…

— Подожди, мать, выслушай, не горячись, — Александр Сергеевич подошел к жене, сел рядом. — Ну — пьянствуют… Так ведь многие пьют. Одни больше, другие меньше. А что им сделаешь? Ничего! Хулиганили бы — милицию вызвать можно. Но ведь пока не хулиганят. Вот и подумай: что ты им в вину поставишь? Да ничего!

— Ничего, ничего… Заладил свое… — вздохнула Алевтина Васильевна, обезоруженная спокойным тоном мужа и его вескими доводами. — Но ведь девочка там! Какие же вы, мужики, бесчувственные.

— Девочку жалко, — согласился Александр Сергеевич. — Надо бы помочь ей. Но вот как? Худенькая, одета плохо… Непростое это дело, мать, чужая семья.

Да, видела теперь Алевтина Васильевна: непростое это дело. Но сдаваться не собиралась. Не найдя поддержки у мужа, то и дело заводила о новоселах разговоры с соседями, но все больше и больше убеждалась, что ни жизнью их, ни последствиями такой жизни никто особенно не встревожен. Женщины живо принимали участие в таких разговорах, возмущались, высказывали много нелестных и осуждающих слов в адрес новой соседки и ее компании, но ни на какие определенные меры не шли.

— Э, милая! — отнекивались они. — Только свяжись с такими — потом по милициям затаскают. Тут свои дела не разберешь…

— Но Юлька, Юлька! — настаивала Алевтина Васильевна. — Погибнет ведь.

— И погибнет, — соглашались соседки. — При такой-то матери долго ли? Да и девки теперь хороши! Да я бы таких…

И лились вроде бы правильные и нужные слова, ничего не меняя в той обстановке, в которой жила девочка и ее маленький брат.

И все-таки Алевтина Васильевна была уверена, что разговоры ее не проходят даром, что что-то остается, откладывается в людских сердцах, накапливается помалу, и, может быть, уже недалек тот день, когда люди перестанут отмалчиваться, прятаться за своими делами и заботами и скажут свое мнение в полный голос.

Не охладил ее и этот вечерний разговор с Клавой, которая, хотя и сыпала угрозы и проклятия в адрес соседки и ее компании, но под конец сказала:

— И ничего-то ты им, Алевтина Васильевна, не сделаешь. Ты видела, как Юлька кинулась? Глаза — что у волчонка…

— Ну уж как у волчонка.

— Пускай не такие, но за мать-то горой! А она ведь при любом деле главным свидетелем будет, ей вера, а не нам с тобой. И выйдет, что мы на человека поклеп возводим.

— Так не понимает она еще…

— Докажи попробуй: понимает или нет, — вздохнула Клава. — Чужая семья — потемки. Пойдем спать, что ли?

Вернувшись домой, Алевтина Васильевна рассказала мужу, как нехорошо получилось из-за нечаянной встречи с Юлькой и как плакала оскорбленная девочка.

— Вот видишь, — вздохнул Александр Сергеевич. — Ее дочь — и та против тебя, свою мать защищает. Что ты сможешь…

Алевтина Васильевна ничего не ответила. Она все равно была убеждена, что оставлять один на один со всей этой пьяной компанией Юльку никак нельзя, но где найти веские аргументы, которые бы убедили и собственного мужа, и бойкую на язык Клаву, и всех остальных? Тем более, что Алевтина Васильевна так и не представляла до сих пор, что же она собирается делать и чего добивается. Именно поэтому она уже в который раз заводила разговоры с мужем: он умный, он подскажет. А он не только не подсказывал, а не мог или не хотел ее понять.

И вдруг Александр Сергеевич как-то сказал:

— Напрасно ты сердишься, Аля. Я ведь тоже думаю…

— О чем? — спросила Алевтина Васильевна.

— О тебе, о Юльке… — Александр Сергеевич говорил неторопливо, подбирая фразы. — Присмотрелся я к ней. Хорошая она девчушка. Скромная, тихая, безобидная. И — гордая. Она, по-моему, никуда из дома не ходит…

— А в чем ей ходить-то? В чем осенью в школу ходила, в том и сейчас…

— Ну это форма…

— Эх, отец, — перебила Алевтина Васильевна. — Не все-то ты разглядел. Форма формой, а вот что она из этой формы выросла давно… А кроме формы, что ты на ней видел?

— Платье, кажется, — пожал плечами Александр Сергеевич. Подумал, нахмурился. — Да! Взрослая почти девочка… Слушай! А что, если ей платье подарить? Наташкины ей сейчас как раз впору будут.

— Не возьмет.

— Почему не возьмет?

— Ну — мужики! — снова возмутилась Алевтина Васильевна. — Смотрят, смотрят, а разглядеть не могут… Сам же сказал, что гордая она. Сразу поймет, что мы ей вроде как милостыню это ношеное платье даем. Не-ет, не возьмет. Обидим только.

— Купи новое. Не обязательно ведь дорогое…

— Не все так просто, отец, — вздохнула Алевтина Васильевна. — Будь бы день рождения у нее или еще что, а так… — Она с сомнением покачала головой. — Подарком ведь тоже обидеть можно… И как обидеть!

— А ты придумай что-нибудь! Где же ваша хваленая хитрость женская?

— Да разве в платье дело?

Александр Сергеевич прошелся по комнате, потом остановился посредине, молча посмотрел на жену. Осторожно сказал:

— Ну я понимаю, платье — мелочь. Но надо же с чего-то…

Алевтина Васильевна благодарно улыбнулась мужу. Пусть не так, неумело, даже неуклюже, но все же поддержал ее, одобрил ее действия. Значит, тронулся все-таки лед, сдвинулся с места, невольно сузив ту маленькую трещинку, что появилась между ними за последнее время.

Чувствовал эту трещину и Александр Сергеевич. И если судьба жившей рядом с ними девочки его сначала не очень-то волновала, то усложнившиеся отношения с женой обеспокоили всерьез. Они всегда жили дружно, воспитали и вывели в люди дочерей, и он в душе гордился благополучием своей семьи, хотя и признавал, что во всем этом заслуга жены ничуть не меньше, чем его собственная. И сейчас, еще не разделяя целиком волнений и озабоченности жены по поводу неприятностей у соседей, он уже знал, что давний мир в своей семье он может сохранить лишь в том случае, если поддержит жену и поможет ей. И как человек, все делающий основательно и добросовестно, действительно думал, как и в чем ей помочь. Однако первая же попытка оказалась неудачной. «Ну купит Аля платье, а что от этого изменится? — думал Александр Сергеевич, расхаживая по комнате. — И денег дать — тоже бесполезно».

Больше пока ничего хорошего в голову не шло. И тогда, чтобы еще раз доказать жене, что он вместе с ней, сказал:

— А платье купи. Все радость для нее…

— Хорошо, — кивнула Алевтина Васильевна рассеянно.

В ушах ее все еще звучал обреченно-беспомощный плач Юльки в темноте лестничной площадки. И не было пока рядом человека, который до конца бы понял и разделил ее озабоченность.

И все же был союзник у Алевтины Васильевны, только ничего она о нем не знала.

Не первый год работала в школе Наталья Федоровна и давно поняла, что без веских на то причин неуспевающих учеников не бывает. Не раз уже приходилось ей распутывать сложные житейские узлы в поисках этих самых причин. А вот с Юлькой вышла у нее осечка. Виноватой в этом была и она сама, и то, что класс она приняла новый, требующий особого внимания, и то, что новой была в школе и Юлька. Усложнило дело и поведение самой Юльки: девочка отмалчивалась или обещала учиться лучше, иногда плакала. И лишь поняв, что так она ничего не добьется, Наталья Федоровна отправилась к Юльке на дом.

Это первое посещение ничего не дало классной руководительнице. Мать Юльки была на этот раз трезвой, учительницу выслушала и обещала принять меры.

Два других посещения после того, как дела Юльки в школе не поправились, тоже ничего не изменили. Один раз родительницы не оказалось дома, а в другой раз она была настолько пьяна, что даже не слышала, как Юлька, дрожа от испуга и запинаясь, уверяла Наталью Федоровну, что мать очень поздно приходит с работы.

На следующий день Наталья Федоровна отправилась в магазин, где работала мать Юльки. И снова равнодушно смотрящая на нее женщина обещала принять меры. К тому же беседу прервали на середине.

— Не время, не время, — не очень-то вежливо заметила Наталье Федоровне директор магазина. — Понимаю, что вы из школы… Но у нас свой план, а у вас — свой. Так что — после работы…

И увела за собой Юлькину мать.

А время шло. И поняв, что ни по вызову, ни на родительское собрание мать Юльки не явится, в конце второй четверти снова отправилась к ней Наталья Федоровна. И только на этот раз до конца стало ей ясно, в чем дело.

Было утро воскресного дня. Катерина Смирнова только что встала. После вчерашней тяжелой попойки в ней жила лишь одна мысль — скорее опохмелиться. И в эту минуту вошла, Наталья Федоровна.

— Ты чего ходишь? — встретила ее Катерина. — Тебе что тут нужно?

— Я по поводу вашей дочери Юли… — растерянно начала Наталья Федоровна.

— Учится плохо? — вспомнила Юлькина мать. — А ты зачем? Учи! Тебе за это деньги платят.

Всякое видела Наталья Федоровна, но такое случилось с ней впервые. Перед ней сидела пьяная, полуодетая женщина и говорила такое, что лицо пожилой учительницы то заливала краска стыда за эту женщину, то оно бледнело от сдерживаемого гнева..

— Жаловаться пришла! — гремела Юлькина мать. — Тебе что? Делать дома нечего? Ишь, мяса сколько нажрала, телеса отпустила… Ученая! А сама ко мне советоваться пришла. Ха-ха-ха! Ну я тебе скажу!

В это мгновение откуда-то выскочила Юлька, схватила учительницу за руку и потащила к двери. И уже на лестничной площадке, запахивая полы не застегнутого в спешке халатика, заговорила сбивчиво и торопливо:

— Уходите! Я все сама… Я скажу… Я приду. Только, пожалуйста, пожалуйста, уходите.

И такая мольба была в дрожащем голосе девочки, столько отчаяния во взгляде, что Наталья Федоровна подчинилась.

А в понедельник Юлька сама осталась в классе после уроков. Наталья Федоровна была уверена, что девочка расплачется, будет снова обещать или о чем-то просить. Но Юлька не заплакала. Тихо, с долгими паузами, глядя в угол, рассказывала она о своей нелегкой жизни, ни о чем для себя не прося и ничего не обещая. Только под конец сказала:

— Вы на маму не сердитесь. Я в книжке одной читала, что болезнь это. Ее бы полечить…

— Пойдем к директору, — предложила Наталья Федоровна.

— Нет! — твердо сказала Юлька.

— Но почему? Расскажешь ему…

— Нет!

— Но мне же рассказала…

— Вам — можно. А он — нет, он не поймет.

И не пошла. А Наталья Федоровна не раз потом вспоминала эту Юлькину фразу. Директор Наталью Федоровну действительно не понял. Когда она передала ему содержание беседы с Юлькой, вздохнул и сказал:

— Вы-то чего собственно волнуетесь? Сами говорите, что девочка хорошая. Значит, школа сумела ей дать основные принципы нашей морали. Чего же вы еще хотите? Учится слабо? А у вас что, все остальные — отличники? По каким предметам у нее двойки? — выслушав, снова вздохнул. — Хорошо, я поговорю с преподавателями, чтобы исправили. А этой вашей… Смирнова, что ли? Так вот, посоветуйте ей после восьмого класса в техникум пойти.

— Да не может она в техникум!

— Это еще почему?

— С ее знаниями…

— О знаниях пусть сама позаботится, — перебил директор. — К тому же, говорят, в сельхозтехникуме постоянный недобор… И не таких принимают.

— А жить она на что будет? — вспыхнула Наталья Федоровна. — Даже если дадут стипендию, она не сможет…

Директор легонько стукнул по столу ладонью.

— Вот что! Давайте в первую очередь думать о нашей школе. Это, кстати, наш с вами прямой долг.

Не добившись ничего от директора, Наталья Федоровна попыталась поговорить с учителями. Но связанная данным Юльке обещанием не рассказывать о ее жизни подробностей, сделала только хуже. Учителя, не зная этих подробностей, но веря Наталье Федоровне, что у Юльки очень трудные домашние условия, стали снисходительны к ученице, и та, быстро поняв это, еще больше замкнулась.

А у директора на все предложения Натальи Федоровны — идти в гороно, в горсовет — был один ответ:

— Да вы понимаете, что предлагаете? Школа на втором месте по успеваемости и учебно-воспитательной работе, а вы требуете все перечеркнуть? Я уже сказал вам, как быть со Смирновой.

— Но я обещала Смирновой, что мы ей поможем. Мы просто обязаны ей помочь. Девочка способная, очень отзывчива на доброту, обладает критическим самоанализом… Вы бы видели, как переживает она каждую свою двойку…

— Лучше бы уроки больше учила, чем заниматься самоанализом.

— Но у нее нет условий.

— Пусть остается и учит в школе!

— Но у нее маленький братишка…

— Послушайте, Наталья Федоровна! У всех есть братишки и сестренки, у всех что-то там происходит в семьях. И вообще, к чему весь этот разговор? Смирнова должна успевать. Нет условий — пусть напишет заявление, будем хлопотать об интернате.

Убедить его было невозможно. Оставалось лишь всеми силами тянуть Юльку до экзаменов, сделать все возможное, чтобы она их сдала, и постараться как-то помочь ей после школы.

А Юлька замыкалась все больше, и все слабее делалась ниточка взаимного доверия, протянувшаяся между учительницей и ученицей после того откровенного разговора. Видя это, Наталья Федоровна нервничала. И здесь она допустила свой главный просчет: привлекла на помощь Женю.

Чем руководствовалась она в своем решении? Женя общительна, Юлька ей явно симпатизирует. А раз так, то Женя сможет сломать ледок Юлькиной отчужденности и, конечно же, подтянет ее в учебе.

Женя, всегда охотно берущаяся за выполнение любых поручений, не отказалась и на этот раз. И через некоторое время сообщила классной руководительнице, что она уже подружилась с Юлькой.

А потом пришла разгневанная мать Жени.

— Вы к кому прикрепили мою дочь? — без всяких предисловий начала она. — Там же вертеп! А вы невинное существо посылаете в эту компанию. Да могу ли я спокойно жить на свете, если знаю, что моя дочь по вашему приказу общается с разными подонками? Я буду жаловаться.

Напрасно пыталась Наталья Федоровна сказать что-то в оправдание Юльки. Мать Жени не хотела ее и слушать.

Сгорая от стыда, чувствуя, что делает совершенно не то, с трудом уговорила Наталья Федоровна мать Жени не поднимать шума, повременить: оставались считанные дни до начала экзаменов, которые так много значили для Юльки.

Но самый сильный удар нанесла ей Женя.

Как-то Наталья Федоровна случайно увидела Женю и Юльку вместе. Они шли по улице и так увлеченно и весело разговаривали, что Наталья Федоровна в душе позавидовала им и порадовалась тому, что девочки, кажется, подружились по-настоящему. После разговора с Жениной мамой, боясь, что Юлька снова окажется одна, она словно бы случайно спросила Женю:

— Ну как там твоя подружка поживает?

— Какая подружка? — вскинула Женя брови.

— Юлька. Вы же…

Она хотела сказать «дружите» и не решилась. Какая-то тень прошла по лицу Жени, и она спокойно ответила: Мы встречались… Но это же было ваше поручение. А теперь мама сказала, что уже не надо.

— Но вы же так подружились! — вырвалось у Натальи Федоровны.

— Нет, что вы! — Женя даже испугалась. — Как я могу с ней… С такой…

Закусив губу, смотрела Наталья Федоровна на одну из лучших учениц класса, на гордость школы, как любит говорить директор о Жене и ей подобных. Эта «гордость школы» умело, даже артистично улыбалась подопечной, думая лишь о том, как бы лучше выполнить данное ей поручение. Ни сама Юлька, ни ее судьба не интересовали почти отличницу Женю. «Бедная Юлька, — подумала учительница. — Как же было бы тебе больно, если бы ты обо всем этом узнала».

Потом начались экзамены…

Конечно, слабее всего Юлька знала математику, и Наталья Федоровна особенно волновалась, когда она села за стол. И наверно, потому, что чаще, чем на других, посматривала в ее сторону, и заметила переданную шпаргалку.

Сначала она возмутилась и уже готова была встать с места. Но что-то ее удержало, и тогда она сделала вид, что ничего не заметила, уверенная, что Юлька вскоре сдаст свою контрольную. Но время шло, один за другим покидали класс ученики, а Юлька все решала. И когда она подошла к Юльке, вдруг обнаружила: Юлька не воспользовалась шпаргалкой. Это и удивило и обрадовало ее. Сама Наталья Федоровна, будучи ученицей, в трудные минуты иногда пользовалась шпаргалками, как пользовались и ее сверстники. А Смирнова… Смирнова билась над решением сама.

Уже пуст был класс, а Юлька все сидела, и в глазах ее уже ясно читалась обреченность.

Когда вышел Иван Дмитриевич, Наталья Федоровна подошла лишь затем, чтобы узнать, где запуталась девочка. И вдруг увидела, что во всем правильном решении Юлька умудрилась перепутать знаки. И тогда, не думая, что делает, Наталья Федоровна наклонилась и исправила знаки на обратные.

До прихода Ивана Дмитриевича Наталья Федоровна одиноко сидела в пустом классе, глядя в стену.

— Сдала? — спросил он.

— Да, — ответила Наталья Федоровна.

Иван Дмитриевич взял лежащую сверху Юлькину работу.

— Что ж, все верно…

— Она перепутала знаки, — перебила его Наталья Федоровна.

— И вы…

— Да!

Они поняли друг друга. Иван Дмитриевич вздохнул, кладя Юлькину работу на место, задумчиво сказал:

— У меня тоже когда-то был подобный случай. И, знаете, я об этом не жалею. Не надо так расстраиваться, коллега, обстановка подчас сильнее инструкции.

Как она была благодарна этому внешне суховатому человеку за его простые слова. Теперь у Юльки оставался единственный экзамен.

Койка Юльки стоит так, что первые лучи утреннего, заглянувшего на городские улицы солнца падают на ее подушку. И если она не лежит в это время лицом к стене, обязательно посветят в закрытые Юлькины глаза: просыпайся, засоня, день начался. Но сегодня Юлька не встала. И к стене не отвернулась. Лежала с крепко закрытыми глазами и думала, вспоминала.

Вот она еще маленькая, с косичками, девочка-дошкольница. Мамочка собирает ее в садик, и Юлька капризничает. Не потому, что ей плохо или ее чем-то обидели. Просто их двое, больших и веселых, — папа и мама. А она — маленькая, хрупкая, беззащитная — одна. И разве можно не воспользоваться этим, когда знаешь наперед, что два больших и веселых человека будут делать для тебя все, что угодно, лишь только потому, что делать им больше просто не для кого. И они делают. Папа строит рожицы, вспоминает козу-дерезу, а мамочка хмурится сквозь смех и торопливо сообщает Юльке о том, что хорошие девочки вообще никогда не капризничают. Но Юльке совершенно ни к чему быть сейчас хорошей.

А потом они с папой идут в садик. Это совсем недалеко, но дорога отнимает у них всегда массу времени. Во-первых, надо хоть чуточку постоять на перекрестке и посмотреть на уличный светофор. Никто им не командует, а он сам все знает и все делает. Только-только соберутся машины с одной стороны, как он — чик! — и зеленый. И побежали машины. Но светофор тоже с характером. Если машин слишком много и они все бегут и бегут, он сердится и останавливает их, загораясь гневным красным светом: постойте, отдохните.

А во-вторых, — дом. Он уже выше всех, а его все строят и строят. Так ведь и до неба можно скоро достроить.

— Юлька, — говорит папа. — Но я же вчера все тебе объяснил. Неужели забыла?

— Нет, папочка, — признается Юлька. — Я все помню. Даже что тебе дадут выговор, если ты опоздаешь на работу.

— Ну вот, — облегченно вздыхает папа. — Идем скорей.

— А тебе уже дали выговор?

— Нет еще.

— А почему?

— Не досталось, наверно. Не хватило на всех.

— А ты попроси.

Папа смеется.

Вечерами, прямо из садика, они заходят за мамой. Она вся в белом, как доктор. И веселая. Только тут не больница, а «Гастроном», и мамочке всегда некогда — столько народу хотят ее о чем-либо спросить.

Садик кончился как-то неожиданно. И однажды утром Юльку повели в школу. Папа шел торжественный и важный, а мамочка все волновалась, то и дело поправляя на Юльке платье, фартучек, и просила не забыть отдать цветы учительнице. И Юлька шла, торжественная и важная, и все время тоже волновалась. А когда пришла наконец в свой класс, удивилась и обрадовалась. Почти половина ее бывших приятелей по детсаду были здесь, вместе с ней, и бояться, стало быть, совершенно нечего.

Училась она старательно и до пятого класса была отличницей. А потом в дом пришла тревога. Она появилась как-то незаметно, неслышно, затаилась где-то в углу, но Юлька безошибочно знала, что она здесь, рядом, смотрит на нее и папу сердитыми рысьими глазами и чего-то ждет. И Юлька сжималась, затихала. Лишь иногда, чтобы разрядить каменеющую тишину квартиры, спрашивала:

— Папа, а у мамочки снова собрание?

— Да, собрание, — рассеянно отвечал папа, уже в который раз поглядывая на часы. — Тебе не пора спать?

Однажды ночью Юлька проснулась оттого, что мамочка плакала. Юлька вскочила со своей кроватки, бросилась к ней, но мамочка торопливо вытерла слезы, сказала, что ей все приснилось, и уложила Юльку спать. И утром Юлька никак не могла понять, было ли это на самом деле или действительно все ей приснилось? Да и мамочка была по-прежнему веселой и нарядной.

А через месяц, придя из школы, увидела Юлька у двери большой чемодан.

— Чей это? — поинтересовалась она.

— Папкин, — строго ответила мама. — Он больше не будет с нами жить.

— Почему?

— Так надо, — уверенно сказала мама. — Мой руки и садись за стол.

Как уходил папа — Юльке не запомнилось. Только и осталось в памяти, что папа повторял всего одну-единственную фразу:

— Катя, ты хорошо все обдумала?

Мамочка отвечала длинными и совсем не сердитыми фразами и не думала плакать.

«Пусть уходит, пусть», — думала Юлька, сидя в спальне. Если мамочка не плакала, то и волноваться не было причин. А отца она любила куда меньше, чем мамочку. Платья, игрушки, сандалии, разные шапочки, шоколад, конфеты — все это приносила мамочка. А папа сердился. За испачканное платье. За брошенные на полу чулки. За грязные руки. За сразу съеденную плитку шоколада. За все! Правда, он никогда не ругал и не наказывал Юльку, он только хмурился и заставлял убирать чулки или мыть сандалии. Но мамочка всегда была начеку.

— Ну что ты пристал к ребенку! — заступалась она. — Трудно тебе убрать?

«Трудно убрать?» — повторяла про себя Юлька и смотрела на отца исподлобья.

Теперь он сидел на кухне и уже в который раз повторял:

— Катя, ты не все продумала, обдумай еще раз.

— В конце концов, ты мужчина или тряпка? — крикнула вдруг мамочка. — Или ты хочешь, чтобы я сама выставила на лестницу твой чемодан?

Отец затих. И когда Юлька через какое-то время вошла на кухню, там была одна мамочка. А через три дня к ним пришел дядя Витя.

Много людей за свои пятнадцать лет повидала Юлька, но этот человек оставил в ее памяти такие яркие воспоминания, стереть которые не сможет никакое время. Высокий, черноволосый, он был удивительно веселым человеком. Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, глаза его постоянно излучали неподдельную радость и тепло, движения были стремительны и точны, а вся его чуть сутуловатая фигура выражала уверенность, силу и неуемное желание двигаться.

Для Юльки наступил праздник. Стали шумными и отчаянно веселыми вечера, целиком посвященные ей, Юльке. Надо было — и дядя Витя передвигал с места на место мебель, расставлял на полу посуду, устраивал из снятых со стен ковров хижины и вигвамы, пел, плясал, ходил на четвереньках, рычал, мяукал и замолкал лишь тогда, когда мамочка начинала просить пощады.

В выходные дни он увозил их за город, учил Юльку рыбачить, лазать по деревьям, плести корзинки, жарить грибы, рыть норы, строить шалаши. И все это со смехом, с шутками, с шумом.

В один из летних вечеров они решили ночевать в лесу. Сделали шалаш, развели костер. Но когда стало совсем темно, Юльке сделалось не по себе. Ей казалось, что из-за темных кустов на нее смотрит что-то страшное и непонятное, и она все ближе и ближе жалась к костру.

— Юлька, ты боишься? — заметил ее состояние дядя Витя.

— Боюсь, — созналась Юлька, поглядывая на кусты.

— Кого?

Юлька не знала, кого и чего боялась, и виновато опустила глаза.

— Пойдем! — решительно сказал дядя Витя. — Когда тебе делается страшно, надо посмотреть страху в глаза. И он убежит.

Он взял Юльку за руку, и они пошли в кусты. Там было куда темнее, чем у костра, но отблески пламени проникали и сюда, и было хорошо видно, что никого в кустах нет.

— Вот видишь? — улыбнулся дядя Витя. — Страх убежал. Если хочешь, пойди одна и посмотри вон за тем кустом. Там тоже никого не будет, потому что страх убежит от тебя еще дальше.

— Нет, — благоразумно решила Юлька. — Пусть себе там сидит.

Мамочка все это время была веселая, нарядная, улыбчивая и такая же подвижная, как дядя Витя. Пришла зима, и втроем они ходили на лыжах, на городском катке учили Юльку кататься на коньках и катались сами, ходили в кино, играли в снежки, строили крепости…

Ни до той поры, ни потом никогда не была так счастлива Юлька, которой было разрешено все, кроме одного: плохо учиться. Но она была почти отличницей и, значит, не было для нее никаких запретов.

Прекрасная жизнь закончилась неожиданно и страшно. В один из дней ранней весны дядя Витя, возвращаясь из рейса, попал в гололед, не удержал на крутом спуске свою тяжелую машину и погиб. До сих пор помнила Юлька отчаянный крик мамочки у заколоченного наглухо гроба:

— Покажите, покажите, пока-жи-те-э!

Но ей так и не показали. Страшно покалеченного шофера дядю Витю, которого Юлька успела полюбить, похоронили, не открыв гроба.

Целыми днями сидела теперь мамочка где-нибудь в уголке, тихая, молчаливая, безучастная ко всему. Плача и целуя, ходила возле нее Юлька, кормила, поила, укладывала спать, не зная, что делать и чем ей помочь. И когда через много трудных дней мамочка неожиданно о чем-то спросила Юльку, она разрыдалась от радости.

Потом мамочка вышла на работу, стала кое-как следить за собой, но была по-прежнему тиха, равнодушна, и в глазах ее, даже смотревших на Юльку, не было ни интереса, ни заботы, ни грусти. В них была пустота.

С тех пор мамочка начала пить. Сначала незаметно — от нее лишь иногда пахло водкой. Потом чаще, больше.

— Пройдет, оклемается, — уверяла появившаяся тогда у них впервые Тимофеевна. — Дай срок!

И Юлька верила: пройдет, оклемается, дай срок.

Даже когда мать запила вовсю, не покидала Юльку надежда, что станет прежней, что вновь оживет ее мамочка. Поэтому и очередное, неожиданное для Юльки, замужество матери приняла как должное, уверенная, что он, муж, ее остановит.

Вскоре после этого недолгого замужества приехала к ним папина сестра тетя Поля. Она просила маму, чтобы та отдала к ним Юльку. Мама была не против, но Юлька отказалась наотрез: как же она могла бросить свою беспомощную мамочку? Тем более, что новый муж не помог. Пожил, пожил у них да и пропал куда-то.

И когда квартиру меняли — надеялась Юлька. Жалко ей было ту квартиру — просторную, светлую, веселую. «Но, — думала она, — может, лучше станет мамочке в новой обстановке, может, забудет все…» Были и другие «но». Родился Борька, и о мамочке нехорошо заговорили. Может быть, не будет этого на новом месте, где никто ничего не знает? И еще. Стыдно стало Юльке, живя почти в центре, появляться на улице в своих платьях — жили они к тому времени уже трудно.

У мамочки обнаружилась растрата, и многие вещи, чтобы ее погасить, пришлось продать. Кроме того, суд запретил ей работать там, где дело было связано с деньгами. Получала она теперь совсем мало, денег постоянно не хватало, и о том, чтобы что-то купить Юльке из одежды, нечего было и думать. И она стеснялась своей жизни в центре. А окраина — совсем другое дело, там проще. Да и денег обещали за квартиру при обмене.

Но и на новом месте мать осталась прежней. Пила, выходила замуж и расходилась. Но Юлька не хотела, не могла поверить, что так будет всегда.

Здесь, в теплой постели, под лучами ласкающего ее солнца, все былое казалось не только странным, но даже нереальным, приснившимся в плохом сне. Вот откроет она сейчас глаза, а мама стоит рядом и улыбается. Не опухшая, не заспанная, с нечесанными волосами и в грязном, расстегнутом на груди халате, а такая, какой она была в дни далекого Юлькиного детства: ясноглазая, аккуратно причесанная, в белой, тщательно выглаженной блузке и черной, облегающей бедра, юбке. Подойдет, как бывало, тихонько поцелует Юльку в щеку холодноватыми после умывания губами и скажет… Что же она скажет? Что? А впрочем, не все ли равно? Пусть она даже молчит, но по ее улыбке, по глазам, по всему ее праздничному виду Юлька сразу поймет все, что она хотела сказать.

— Юлька, поставь чайник!

Будто швырнули, не глядя, в чистый родник горсть навоза, и мысли Юльки пошли черными, затухающими кругами.

— Сейчас, мамочка!

Юлька торопливо накинула халатик, метнулась на кухню, схватила чайник.

Мать долго, откашливаясь и отплевываясь, умывалась, обливая водой полы распахнутого халата, грязную рубашку и пол вокруг. Торопливо вытерлась полотенцем, присела за стол.

— Там… ничего нет?

Юлька побледнела. Утренние мысли роем пронеслись в голове, и она невольно качнулась к матери.

— Мамочка, не пей! Лучше поешь. Хочешь, я пожарю картошки? И консервы остались.

Мать глянула на Юльку без удивления, покачалась из стороны в сторону и ничего не сказала.

— Мамочка! Не надо, мамочка, я прошу тебя, умоляю! — Юлька упала на колени, протянула к матери руки. — Мамочка! Ты же такая красивая, такая умная… Не пей, не надо, мамочка! Ты глянь, ты посмотри! Борька такой худой… Он же не ходит почти, мамочка, его к врачу надо… И мы… У нас нет ничего… И денег нет. Мамочка!

— Ну хватит, — безучастно сказала мать. — Подай!

Юлька, сдерживая слезы, подала то, что старательно сливала ночью из бутылок и рюмок, с замиранием сердца смотрела, как мать, давясь, торопливо выпила и потом долго сидела молча, держа стопку в руке. И вдруг сказала:

— Денег нет… Будут деньги. Я замуж выхожу. За этого… как его, — но так и не вспомнила, за кого, усмехнулась. — У него зарплата — будь здоров. Он меня в санаторий повезет. Вот как!

И победно, торжествуя, посмотрела на дочь.

— Не выходи, мама, — попросила Юлька. — Ты уже сколько выходила…

— Брысь! — сказала мать все так же безучастно. — Ты это оставь. У женщины… должен быть спутник.

Встала и вышла из кухни.

Юлька успела приготовить завтрак, умыла и накормила Борьку, когда на лестнице раздались визгливые крики, топот ног, и компания женщин ввалилась в квартиру.

Они входили без стука, без разрешения. Не здороваясь, миновали прихожую, с шумом и гамом, притопывая каблуками, полезли в зал. Одна из них выхватила из-за пазухи бутылку и, помахивая ею в воздухе, приплясывая, пошла вокруг стола, вскрикивая визгливо-хрипло:

— Их, их, их, их…

Другая хлопнула в ладоши, подхватила с бессмысленной веселостью:

— Эх, давай, давай, давай! Ох, я!

Две других стояли молча, улыбаясь устало и лениво.

Их знала не только Юлька. Их знал весь город. Совсем еще молоденькая Сима, старая-престарая Тимофеевна-Боярышня, сорокалетние Анна и Ляха — такие разные по возрасту, они были удивительно похожи друг на друга. Одеждой, с какой-то особой небрежностью сидевшей на них; волосами — спутанными, падающими на лоб и на глаза из-под нестираных, мятых косынок свалявшимися космами; походкой — развинченно-неровной, вихляющей; и особенно лицами — морщинистыми, устало-изможденными, с мешками под глазами и отупело-равнодушными даже тогда, когда они смеялись или улыбались.

Юлька часто встречала эту четверку в городе. Один раз наблюдала, как они, торопясь и оглядываясь, сливали остатки из пустых бутылок, огромным штабелем стоящих в ящиках позади магазина. А пьяных, бредущих куда-то по улице, визгливо-шумных, не замечающих никого и ничего вокруг, видела не раз.

Почему-то их не трогали. Четверка спокойно отиралась возле магазинов, проходила мимо милиционеров, пела песни, сквернословила, а их лишь провожали взглядами, осуждающе покачивали головами, не принимая никаких мер.

Правда, Юлька слыхала, что однажды их пытались отправить в вытрезвитель. Но четверка подняла такой визг и шум на улице, что смущенные милиционеры посчитали за благо поскорее отойти подальше.

В квартиру Юльки они приходили нечасто, только по выходным, когда дома была мать.

Тимофеевна с притопами покрутилась по залу, шлепнулась на диван рядом с недоуменно смотрящим на женщин Борькой, высоко задрала ноги, обнажив грязное белье и волнами спустившиеся чулки.

— Гуляй, бабоньки!

Зажав ладонями пылающие щеки, Юлька беспомощно стояла на кухне. Кто поможет, куда бежать от этих пьяных выкриков, соленых частушек, гогота, рева и визга? Если бы был папка… Если бы был хотя бы кто-то… Если бы…

— Чего прижалась?

Мать, удивительно ожившая, почти веселая, стояла в дверях.

— Давай, чего есть, на стол!

— Мамочка!

— Кому сказала?

— Там же только Борьке на обед осталось…

— Не сдохнет. Живо!

Пряча клокочущую в груди ненависть, ставила Юлька на стол остатки вчерашних закусок. Потом подошла к Симе, держащей на коленях Борьку.

— Дайте его.

— Не трожь! — ответила за Симу Тимофеевна. — Пусть ангелок с нами побудет. И ты присядь. Опрокинем по стакашку? А?

— Рано ей, — хмуро сказала мать.

— Рано? — искренне удивилась Тимофеевна. — В пятнадцать-то лет? Ха-ха-ха! Да я в ейные годы и пила во всю ивановскую и с мужиками будь здоров…

Юлька опрометью бросилась на кухню, схватила учебник геометрии и выскочила на лестничную площадку. «Куда же теперь?» — ужаснулась она.

Там, в доме, где Юлька родилась и провела свое детство, у нее было много друзей, которых она давно знала и которым безгранично доверяла. Здесь же настоящих друзей у нее не было. Даже к Алевтине Васильевне после случайно подслушанного разговора Юльку уже не влекло.

А все — Тимофеевна! Нашептала пьяной матери, уговорила, и сменяла мама квартиру. Главным для нее было то, что за их квартиру обещали «придачу». Никакой «придачи», конечно, если не считать нескольких бутылок водки, выпитых при обмене, мать не получила. Обманули их Тимофеевна и ее родственник, живущий теперь в их старой квартире.

Впрочем, мама об этом не жалеет и про обман давно забыла, простив Тимофеевне все ее грехи. Здесь, на окраине, куда вольготнее чувствует себя она и вся ее компания. И нет им никакого дела, что стоит Юлька на лестничной площадке и некуда ей зайти. Даже в сквер не пойдешь в этом сверхкоротком халатике. А в школе сегодня консультация. Что же делать-то? Что?

Юлька беспомощно заметалась по узкой площадке перед закрытыми, неприветливо смотрящими на нее дверями.

«Люди, большие люди! — с отчаянием думала Юлька. — Ну почему вы такие? Почему прячетесь за дверями, не хотите видеть, что делается рядом с вами? Почему не прогоните всех этих страшных людей, почему не поможете мне? Я же не справлюсь с ними!»

— Ты чего, доченька?

Алевтина Васильевна смотрела на Юльку из-заполуоткрытой двери сочувствующе и печально.

— Так, — ответила Юлька, отводя взгляд.

— А-аа! — понимающе протянула Алевтина Васильевна, прислушиваясь к пьяному визгу из-за двери. — Заявились, ни дна им, ни покрышки. Иди-ка ты к нам.

— Нет!

— Иди, иди, глупенькая. Чего застеснялась? — вышла из двери, осторожно взяла Юльку за локоть. — Пойдем, голубь мой. Книжка вон у тебя. Стало быть, экзамены… Вот и посиди у меня, поучи, что надо. Идем, идем!

Не раз забегала Юлька в эту квартиру, но обычно дальше двери не шла и долго не задерживалась. Получив из рук Алевтины Васильевны то, что просила, стыдясь и краснея, торопливо уходила обратно. А тут потянула ее Алевтина Васильевна дальше, в комнаты.

— Юлька? — удивленно и обрадованно прогудел муж Алевтины Васильевны. — Вот молодец, что пришла! Ну проходи.

Он всегда улыбается — толстый, но удивительно подвижный и постоянно приветливый Александр Сергеевич. И Юлька невольно улыбнулась ему, сразу почувствовала себя спокойной и уверенной рядом с этим большим и сильным на вид человеком.

— А мы тут сидим с матерью, тоску давим, — сказал Александр Сергеевич. — А сейчас вместе завтракать будем.

— Я уже, — засмущалась Юлька. — Спасибо!

— А мы еще раз!

— Но я не хочу.

— А мы через не хочу! Мать, корми!

Юльку все же усадили за стол. И как-то вышло само собой, что под шуточки и смешки Александра Сергеевича и молчаливые улыбки Алевтины Васильевны она ела, пила чай, забыв о своих переживаниях на лестнице, о пьяных женщинах и о страшно коротком халатике. Так покойно и мило было ей за столом с этими простыми людьми. Поэтому безропотно позволила увести себя после завтрака в маленькую комнатку, где стоял большой письменный стол, диван и широченный книжный шкаф, доверху набитый книгами.

— Сиди и учи тут, сколько тебе влезет, — в последний раз улыбнулся Александр Сергеевич, оставляя Юльку одну.

Это был совсем иной, давно забытый Юлькой мир тишины, покоя и уюта. Солнечные лучи широко и свободно смотрели в большое окно, высвечивая край полированного стола, широкую ковровую дорожку на полу, пригревая Юлькины плечи.

Здесь даже голова соображала не так, как на кухне, и многое из того, что читала Юлька, становилось понятным сразу, укладывалось в памяти без напряжения и усилий. Формулы, выводы и теоремы не казались теми непроходимыми дебрями, которые только и созданы для того, чтобы бесконечно путаться в них. И Юлька разбиралась с увлечением, удивляясь, что все это, оказывается, может быть интересным и понятным.

— Юленька, иди-ка обедать!

— Разве уже обед? — очнулась Юлька.

— Обед, доченька, давно уже прошел. К ужину дело идет.

Только теперь заметила Юлька, что не греет солнце ее спину, а косо смотрит откуда-то сбоку, освещая книги в шкафу.

Обедали вдвоем с Алевтиной Васильевной. Сюда, на кухню, сквозь плотно прикрытую дверь на лестничную площадку и даже сквозь стену прорывались пьяные женские визги, и Юлька притихла, прислушиваясь к ним с болью и недоумением. Как не вязались они с видом этой чистой, опрятно убранной кухоньки, с той тишиной и покоем комнаты, где Юлька так хорошо провела несколько часов.

— И куда же власть-то городская смотрит? — неожиданно вздохнула Алевтина Васильевна. — Люди куда смотрят? Их же, алкашек этих, от мира прятать надо. Это же зараза, язва сибирская, а не люди по земле ходят.

Юлька молчала, уткнувшись взглядом в тарелку, медленно жуя и уже не чувствуя вкуса пищи.

— Ходила я, — снова вздохнула Алевтина Васильевна, — ходила в милицию звонить. А дежурный ихний мне в ответ: если не скандалят, не имеем права забирать, в квартире разрешается. Разрешается, доченька. При детях малых, при девочках несмышленых — разрешается. В газетах пишут: болезнь это. Так лечи, если болезнь. Тифозного-то или с поносом которого силком эпидемстанция в больницу везет. Потому что — зараза. А ведь пьянка-то хуже заразы. Не только смерть от нее… И дураки родятся, и убийства, а вот — разрешается.

Теперь молчали обе, каждая занятая своими, но одинаково тоскливыми мыслями.

Первой очнулась Алевтина Васильевна.

— Ой! Да что же это мы? Суп-то остыл, поди, уже. А что до заразы этой — истребят. Поверь слову, истребят. Дай только срок.

Но уже пропало ощущение спокойствия и уюта, и не было ни желания есть, ни о чем-либо говорить. Из-за стола встали молча.

— Просьба к тебе, доченька, — стараясь расшевелить Юльку, заулыбалась Алевтина Васильевна, — помоги беде. Купила дочке платье, а не знаю, годно ли ей будет. Примерь, пожалуйста. Она по фигурке-то — ну вылитая ты. Разве что чуток повыше. Примерь.

Как ни отнекивалась Юлька, пришлось надевать платье. Но все же настояла, чтобы переодеться одной и не показывать Алевтине Васильевне своего стираного-перестираного, латаного-перелатаного белья.

Сбросила Юлька халатик, сняла со спинки стула небрежно повешенное, удивительно красивое, цвета полевых васильков, приталенное, чуть расклешенное внизу, с белым кружевным воротничком и белыми манжетами, платье. Не то что носить — и в руках не держала никогда она такого. Не надевая, приложила платье к груди, заглянула в зеркало и замерла. Не Юлька смотрела на нее, а чужая, удивительно красивая, нарядная девочка. А когда надела наконец, застегнула на груди пуговицы и поправила рукава, расплылось изображение в зеркале за туманом хлынувших из глаз слез. Юлька улыбалась, а слезы крупными градинками бежали из глаз, огнем обжигая щеки, щекоча нос, оставляя на материи чуть заметные влажные пятна. «Если бы мне такое, — шептала Юлька, не вытирая слез. — Если бы мне…»

Долго стояла Юлька у зеркала, успокаиваясь, не понимая, почему не торопится входить Алевтина Васильевна. Наконец, крикнула несмело:

— Я готова. Входите!

Алевтина Васильевна не обратила на Юлькину красоту никакого внимания и даже не глянула ей в лицо. Неторопливо обошла Юльку кругом, покачала головой.

— Так и знала, что коротковато будет. Вот беда!

И еще обошла Юльку кругом. И уже твердо решила:

— Коротко дочке будет.

— А если подол отпустить? — предложила Юлька.

— Смотрела уже, — вздохнула Алевтина Васильевна. — Не выйдет, запас мал. — Подумала и очень обыденно сказала: — Знаешь что? Забирай-ка его себе.

— Как? — не поняла Юлька.

— А вот так. Забирай — и вся недолга. Не продавать же такую прелесть? А тебе оно в самый раз. И к лицу.

И впервые глянула в Юлькины глаза спокойным и добрым взглядом.

Все поняла Юлька. И снова вспыхнуло ее, еще не остывшее от недавних слез, лицо.

— Нет, — сказала она. — Мы не нищие.

— Доченька, не сердись…

— Не нищие, — повторила Юлька, торопливо расстегивая застежки. — У нас есть… У нас… — и не находя, что сказать еще, выпалила первое, что вспомнила. — У нас скоро все будет. Мама замуж выходит, а у него зарплата будь здоров…

— Замуж? — возмутилась Алевтина Васильевна. — Господи, да когда же это кончится-то? Совсем с ума баба сошла! Что ни день, то — муж. Хоть бы ты ей сказала.

— Говорила, — покраснела Юлька. — А мама говорит, что у каждой женщины должен быть спутник.

— Спутник! — охнула — Алевтина Васильевна. — У женщины муж должен быть, вот кто. А спутник… это что? Временный. Вроде как на орбиту выскочил, покрутился какое-то время да и сгорел. Да ты подожди, не снимай, не торопись.

У Юльки дрожали руки, не слушались одеревеневшие пальцы, а тугие застежки никак не хотели поддаваться, и она рвала их, бледнея от напряжения, испуганно, словно попавший в западню зверек, оглядываясь на Алевтину Васильевну…

— Прими, доченька! Александр-то Сергеевич сам выбирал. Не огорчай старого человека! — Алевтина Васильевна обхватила Юльку, прижала к своей мягкой и теплой груди, мешая, не давая расстегнуть пуговицы. — Не хочешь, так — купи! Ты же работать пойдешь, деньги получишь. А мы подождем, нам не к спеху. А дочке мы другое купим.

— Нет! Нет! Нет! — И скорее, боясь, что сдастся, не устоит, сорвала с себя платье.

Но и тогда не отступилась Алевтина Васильевна. Просила, умоляла, не отпускала от себя. И Юлька сдалась. Да и как не сдаться, если не только глаза и руки, а вся душа Юльки неудержимо тянулась к этому чуду.

— Ну и умница, — похвалила ее Алевтина Васильевна. — Но теперь уж хочешь или не хочешь, а только — вот!

И поставила перед Юлькой новенькие, ни разу не надеванные туфельки.

— Это тебе наш подарок за окончание восьмого класса.

— Да я еще не кончила…

— Кончишь. Подумаешь, один экзамен. А платье без хороших туфлей кто же носит?

— Тетя Аля!

Но больше ничего не сказала Юлька. Не было слов.

— А теперь иди и учи! — строго сказала Алевтина Васильевна.

И опять сидела Юлька в уютном кабинете Александра Сергеевича, доказывала теоремы и аксиомы, решала задачи. А глаза нет-нет да и косили невольно в сторону, где на спинке кресла красовалось аккуратно повешенное, первое настоящее Юлькино платье, из-под которого, как два беленьких мышонка, выглядывали точеные носки туфелек. И не в силах сдержаться, улыбалась Юлька своему, так неожиданно свалившемуся счастью.

— Ты и завтра приходи, — говорила Алевтина Васильевна, когда уходила Юлька домой. — Плюнь на все, главное сейчас экзамены.

— Спасибо, тетя Аля. Большое спасибо. Пойду работать… Я с вами…

— Иди, иди уж, работница, — улыбалась Алевтина Васильевна. — Люди мы или нет?

На лестничную площадку Юлька вылетела словно на крыльях. А тут — как споткнулась. Одна за другой, гуськом, держась за перила, спускались вниз мамины подружки. «Подождать бы надо, — запоздало подумала Юлька. — Еще немножко посидеть»…

Четверка, не оглянувшись на Юльку, проследовала вниз.

Эта четверка не вдруг появилась на чистых, притененных зеленью насаждений, умытых струями поливальных машин улицах города.

Давней жительницей города была Тимофеевна. Здесь она родилась, здесь выросла. Многие знали ее в лицо и даже когда-то пользовались ее услугами, но что она за человек — вряд ли кто интересовался этим.

В годы первых пятилеток, когда отряды молодых энтузиастов отправлялись на новостройки Урала и Кузбасса, когда в каждом городе и селе был непочатый край работы, Тимофеевна, которую звали тогда просто Марией, вместе со своей старой матерью занималась огородничеством, продавала плоды своего труда в соседних районных и областных центрах. И никто не заметил, когда стала Мария возить товары не только туда, но и обратно. «Туда» она везла лук, редиску, картошку, а «оттуда» — чего не было в их городе: модные ботинки, чулки, платки, отрезы и многое другое. Сбывала все это не без выгоды для себя. Потом огородничество было почти заброшено и велось лишь для отвода глаз. Мария быстро сообразила, что спекуляция — дело куда более выгодное, чем выращивание и продажа лука и редиски. Умерла мать, замуж Мария не вышла и всю энергию обратила на весьма доходное дело купли-перепродажи. Она была умна, хитра, расчетлива, «работала» без риска, имея твердую и вполне проверенную, а главное, денежную клиентуру.

Когда спекулировать стало опасно да и не выгодно, у Тимофеевны уже имелся приличный капиталец, обеспечивающий ее вполне безбедное существование до конца дней. Но уняться она уже не могла. Да и как могла она отойти от тех дел, которыми занималась всю свою жизнь и которые давали ей уверенность, что не она для людей, а они для нее? Пусть это были, в большинстве своем, женщины, жены, но зато жены каких людей!

Постепенно и жены становились не те. Уже не звали, не приглашали домой, не старались угостить и задобрить. Это злило, вызывало желание как-то отомстить, чем-то наказать или унизить бывших клиенток. И тогда она нашла себе новое занятие, дающее ей власть и возможность безбоязненно посмеяться, покуражиться, а при случае и открыто оскорбить кого-то из бывших своих приятельниц.

Тимофеевна давно, почти с тех пор, как стала заниматься спекуляцией, пристрастилась к водке. Но пила умеренно, сдержанно, не теряя рассудка и памяти. В дни отчаянной спекуляции в душе она даже гордилась этим: и компанию поддерживала и не напивалась.

Не стала Тимофеевна сильнее пить и под старость. Но теперь, выпив даже немного, старательно изображала из себя пьяную. В этом был свой, только ей понятный смысл.

Старуха давно заметила особое отношение к пьяным. Их вроде бы чурались, держались от них в стороне, но им уступали место в автобусе, с ними не «связывались». Пьяным куда охотнее, чем трезвым, прощали маленькие грешки — невозвращенный долг, невыполненное обещание, ложь и грубость. Заметила она и другое. Пьяный — что ребенок. Его нетрудно обмануть, обобрать до нитки, а он даже и не обижается. Лишь недоуменно крутит потом головой и признается с глуповатой улыбкой: «Хоть убей — ничего не помню». Не поживиться за счет таких было для нее просто невозможным.

«Своя в доску», знакомая почти всему городу, она стала душой многих веселых компаний. Приносила на свои кровные бутылку-другую водки, а потом подвыпившие простаки сыпали деньгами, а Тимофеевна, как наименее запьяневшая и готовая услужить, бегала за водкой еще и еще… И никто не мог потом с уверенностью сказать, на сколько же бутылок было дано Тимофеевне денег и сколько она фактически принесла.

Одно время она подружилась с Ляхой — бабой грязной, неразборчивой, но богатой. Затем нашла Анну, потом Симу.

У каждой из этой троицы было свое горе, которое грызло, не давало покоя, и спасение от которого приходило лишь после опьянения. У Ляхи один за другим, в один месяц, умерли от дифтерита двое детей. Анну бросил забулдыга-муж. Молоденькая Сима, бывшая жена летчика-офицера, по трагической случайности, сама убила своего первенца.

К каждой из них нашла подход Тимофеевна, каждую утешила и обобрала. Теперь, зная, что лишь Тимофеевна даст им возможность опохмелиться, они держались за нее, как за гору. И Тимофеевна их не гнала. Хватало и кроме них любителей спиртного в городе. А на первую бутылку, на затравку, Тимофеевна никогда не скупилась.

— Гуляй, девушки! — кричала она. — Как боярышни живем.

И гуляла, не бросая давнего, полюбившегося ей «дела». Сводила за столом людей для обмена квартир или продажи домов, выискивала застаревшим невестам женихов, подбирала любовников и любовниц. Водка давала теперь ей то, чего лишили ее достаток и растущие заработки людей, — власть над ними. Слабые, безвольные или самовлюбленные, они сами шли в ловко расставленные ею тенёта. А тем, кто был из ненавистного ей теперь лагеря трезвенников, и особенно своим бывшим клиенткам, старуха умело мстила. Притворившись пьяной, всенародно оскорбляла их, говорила в их адрес гадости, уверенная, что женщины не захотят связываться с пьяной. Так оно обычно и случалось.

С того времени, как были установлены часы продажи спиртного, она снова стала спекулировать водкой, но делала это так хитро, что никому и в голову не могло прийти, будто Тимофеевна — шинкарка. Когда вставал вопрос о выпивке, а магазины были уже закрыты, Тимофеевна вроде бы с сомнением предлагала:

— Схожу, если хотите, к одной, но есть у нее или нет… Да и по дорогой она продает.

«По дорогой», конечно, пьяниц не останавливало. И Тимофеевна отправлялась за водкой.

Только потому, что у той самой мифической «одной» водка всегда была, Тимофеевна быстро прослыла человеком, который при нужде и из-под земли что надо достанет. И к ней ночь-полночь шли выпивохи, а она, не ленясь, вставала и шла и приносила… Откуда — никто не знал.

В городе не могли понять, почему на улицах с раннего утра появляются пьяные. Грешили на буфетчиц, ругали продавщиц. Только на Тимофеевну никто не думал. Какая у нее может быть водка, если она сама — пьяница?

И жила и продолжала творить свое черное дело на городских улицах, с которых с такой тщательностью люди убирали мусор, не догадываясь при этом, что главная грязь — прилипчивая, не отмывающаяся — постоянно находится рядом с ними в образе наигранно-веселой и бесшабашно-задиристой, знакомой всему городу старухи Тимофеевны.

«Братик» — это пошло с того времени, когда Татка училась говорить. Никак у нее не получалось трудное слово «Гоша». У Татки что-то шипело и хрипело в горле, она старательно шевелила губешками и даже глазенками — растерянными и беспомощными, старалась себе помочь, но слово не рождалось. И тогда кто-то, сжалившись, подсказал Татке:

— Братик. Бра-тик!

— Ла-а-тик! — без всякой подготовки произнесла Татка, и такое торжество засияло в ее черных, как крупные бусинки, глазах, словно решила наконец-то Татка неимоверно трудную задачу.

Теперь Татка большая, сыплет словами вполне свободно, но до сих пор слова «Гоша» в ее лексиконе нет. Есть только «братик».

Этим словом она и встретила Гошку.

— Братик, а я чашку разбила. Ты не будешь сердиться?

— Как же это ты?

— На три половинки.

— На две, — поправил Гошка.

— Ну что-ты, братик! — заспорила Татка. — Я же знаю, на три. Одна вот тут лежала, другая — тут, — Татка для убедительности даже наклонилась, показала место на полу. — А третья — там.

— Ладно, — успокоил сестренку Гошка. — Не горюй. Я тоже раньше разбивал. Только запомни: половинок всегда бывает две.

— А у меня три получилось.

— Ну если три, то это не половинки, — объяснил Гошка. — Это просто три части. Поняла?

Татка была очень понятливой девочкой.

— Ага, — сказала она. — Когда две, то это половинки, и если три, то… троинки?

Гошка понял, что у наскучавшейся в одиночестве Татки накопилась масса разных вопросов и когда им наступит конец, не знает даже сама Татка. Поэтому сразу же перевел разговор на другое.

— Татка, скоро придет мама, а у нас ничего не убрано. Ты же видишь, что в доме творится?

— Вижу, — печально вздохнула Татка и обвела взглядом вокруг.

— Ну вот! — обрадовался Гошка. — Тогда на…

— …чали! — подхватила Татка.

Это был четко усвоенный ею сигнал к началу уборки, в которой, по твердому убеждению Татки, ей отводилась далеко не последняя роль.

Гошка торопился. Убрать в комнатах — дело нетрудное. Но был еще огород с десятками больших и малых грядок, на которых прямо на глазах лезли из земли сорняки. Это было поистине героическое племя. Их вырывали руками, рубили тяпками, топтали ногами, а они с удивительным оптимизмом тянулись к солнцу, обгоняя в росте все овощи, обходясь без полива, рыхления и всего прочего, без чего не хотела расти даже обыкновенная картошка. Был и сад. Небольшой, с десятком яблонь и груш, с вишневыми и сливовыми деревьями, с кустами смородины и крыжовника. И все это надо было привести в такое состояние, чтобы матери потом не возиться. Да и когда ей?

Закончив с уборкой в доме, Гошка установил подпорки под яблоневые сучья и взялся за искоренение сорняков, не обращая внимания ни на красоту вокруг, ни на неугомонный птичий писк в садовых ветках.

Мало времени в запасе у Гошки. Всего пять-шесть дней. А потом он уедет. На целых два месяца. Конечно, совсем бы неплохо отдохнуть летом где-нибудь в лагере или даже дома. Но матери одной приходится трудновато, и Гошке надо ей помогать. В прошлое лето он с удовольствием поработал в бригаде буровиков, приехавших в их район искать воду. Так они ему, во всяком случае, сказали. Нашли они воду или нет — для Гошки осталось тайной. По крайней мере, ни из одной скважины, что они набурили за лето, вода не хлынула ни разу. Но подработал он неплохо, хотя полевые в бригаде не платили. А на этот раз — с полевыми. Правда, придется куда-то ехать, но это уже не страшно. Только нужно перед отъездом все в огороде привести в порядок, чтобы не пришлось потом матери мучиться тут одной.

Вот и торопится Гошка.

…Мама пришла уже тогда, когда в комнатах был полный порядок и на плитке, под присмотром Татки, кипела вода.

— Ну как вы тут? — поинтересовалась она, ставя тяжелую сумку у двери.

— Хорошо! — доложила Татка. — Вода уже кипит, а братик в саду, рвет траву на грядках. А ты вкусненького чего принесла?

— Нет, Таточка! — вздохнула Мария Андреевна. — Иди к Гоше, скажи, чтобы он тебе морковку вырвал. И пусть идет домой.

— Вчера морковку… И сегодня морковку. Такая большая сумка и ничего в ней вкусненького… А морковка совсем еще маленькая, — вздохнула Татка, направляясь к двери.

Мария Андреевна промолчала. С тех пор, как не стало мужа, ох! как не просто было удовлетворять Таткины желания. Отец ведь никогда не приходил домой с пустыми руками — всегда что-то нес Таточке. Да и сама Мария Андреевна не забывала о дочери. А теперь лишних денег в доме не стало, и все реже и реже перепадало Татке «вкусненькое».

— Звала, мам?

Гошка, улыбаясь, стоял на пороге.

— Звала, — кивнула Мария Андреевна, выкладывая из сумки покупки. — Девочка Смирнова с тобой учится?

— Это Юлька? Со мной. А что?

Гошка встревожился: просто так мать не спросит.

— Ты с ней дружишь?

«Со шпаргалкой засыпалась, — подумал вдруг Гошка испуганно. — Но почему же она мне ничего не сказала? Вот это да!» Вздохнул, краснея, признался:

— Дружу.

— И как она?

— А ничего… Нормальная. — Теперь Гошка мучительно ожидал продолжения.

— Ты у них в квартире был?

— Нет. А что?

Мать долго молчала. И вдруг сказала:

— Нельзя тебе дружить с ней. Она очень плохая девочка.

— Это Юлька-то плохая? — удивился Гошка. — Ты что, мам?

— Молчи! — непреклонно сказала мать. — Дружить с ней я тебе запрещаю. Ты меня понял?

— Нет, — честно сказал Гошка. — Не понял.

— Она очень плохая девочка, — повторила мать.

— Этого не может быть, — уверенно сказал Гошка. — Я ее уже давно, целый год знаю. И она…

— Сейчас же прекрати спорить, — вдруг крикнула мать. — Я запрещаю тебе дружить с ней!

Гошка остолбенел. Не оттого что мать запретила. Такое было и раньше, и Гошка никогда не восставал против ее запретов. Но мать повысила голос, закричала, сердито сверкая глазами и оттолкнув от себя сумку. Такого не было никогда. И может быть, поэтому, побледнев, сжавшись пружиной, он тихо сказал:

— Я не верю, что она плохая.

Он ждал взрыва, но мать как-то сразу успокоилась.

— Хорошо, — сказала она. — Вечером к нам придет Софья Леонидовна, Женина мама. И если ты не веришь мне, то послушай ее.

И Гошка замолчал. Он хорошо знал эту полную, всегда тщательно одетую и модно причесанную женщину. Она была постоянным членом родительского комитета школы, часто бывала на уроках в классах, и ребята ее побаивались.

До самой темноты ожесточенно работал Гошка на огороде, со страхом ожидая прихода Софьи Леонидовны. Что же она скажет? Неужели она знает о Юльке что-то такое, чего не знает он и что в корне должно изменить его отношение к этой, всегда тихой и очень застенчивой девочке? Что она знает?

…Когда Гошка вернулся с огорода, мать и Софья Леонидовна пили чай. В уголке одиноко сидела притихшая Татка.

— Здравствуйте! — сказал Гошка, с неприязнью глядя на гостью.

— Здравствуй, Гоша, — милостиво кивнула Софья Леонидовна. — Твоя мама сказала мне, что ты не хочешь ее слушаться. Это верно?

Вопрос был построен так, что любой ответ на него был не в пользу Гошки. И он осторожно пояснил:

— Я слушаюсь. Только я не верю.

— Ах, не веришь? — страшно удивилась Софья Леонидовна. — Ты не веришь своей маме?

И снова отвечать было нечего. Гошка переступил с ноги на ногу, с мольбой посмотрел на мать.

— Ты послушай, — сказала мать, поймав его взгляд.

— Да, послушай, — оживилась Софья Леонидовна. — Юля — очень опасная девочка. Ее мать — пьяница, пропойца. У них на квартире каждый день происходят разные кутежи и попойки, у них каждую ночь остаются ночевать мужчины. Ты понимаешь?

— А Юлька тут при чем? — в упор спросил Гошка.

— Боже мой! Но она же… Она — там! Она в этой компании. Конечно, пьет водку, гуляет. Какая мама, такая и дочка. Яблочко от яблони далеко не укатится.

— Неправда! — упрямо повторил Гошка.

— Сходи, — просто сказала Софья Леонидовна. — Сходи и посмотри сам. Женечка была и все видела своими глазами. Слава богу, она не такая упрямица, как ты, и сразу послушалась меня. Теперь она с этой девочкой уже не дружит.

Она снова повернулась к матери:

— Вот как, Мария Андреевна, дети нам уже не верят. А ведь я не просто так говорю. Я ведь ездила, специально ездила в тот дом, где они раньше жили. Ни времени не пожалела, ни средств.

«На автобус-то», — злорадно отметил про себя Гошка.

— Но уж зато все узвала, все до точности проверила. Мужа из дома выгнала, дочь осиротила, любовника имела, под судом и следствием была… А теперь и дочку свою втянула в эту компанию, на пару гуляют. И мне же и не верят. Так пусть, пусть сам убедится. Сходи, Гоша, сходи, тут недалеко.

«Сходи, — повторил про себя Гошка. — Сходи. Значит, правда?»

Мир, такой светлый и радостный, мерк на глазах. Женечка все видела своими глазами и теперь не дружит. Значит, все правда? Но откуда же эта постоянно застенчивая улыбка, грустные Юлькины глаза, что-то таящие в самой их глубине? И вся она — робкая, тихая, незаметная… И она пьет водку?

— И я думаю, что вы, уважаемая Мария Андреевна, тоже скажете свое слово, — продолжала Софья Леонидовна. — Такие, с позволения сказать, девочки не могут, просто не могут учиться вместе с нашими детьми. И если на наше заявление не отреагирует школа, я пойду дальше, я… Конечно, я могла бы пойти к директору одна, но так будет солидней.

Не слушая продолжения разговора, Гошка выскочил на крыльцо. Его била дрожь, и чтобы ее унять, он прислонился лбом к стойке и терся о ее шершавую, еще не успевшую остыть поверхность.

— Братик! — сказала неслышно вышедшая Татка. — Не надо, братик. — Постояла рядом, подумала и совсем по-взрослому сказала: — Какая неприятная тетя.

— Ничего, Татушка, — ответил Гошка, легонько пожимая Таткину теплую ладошку. — Все равно не поверю я ей. Не поверю — и все.

— Правильно, — твердо сказала Татка. — Не надо и все!

Денег больше не было. Ни в банке, ни на полках, ни в измятом мамочкином халате, что висит на спинке кровати, на которой, хрипло дыша, только что уснула пьяная мать. А надо как-то жить.

Юлька еще раз прошла по квартире, осмотрела уставленный грязными тарелками и пустыми бутылками стол. Нет, все подобрали на этот раз гости, ничего не оставили.

«Попросить у Алевтины Васильевны?» — подумала Юлька. И сейчас же отказалась от этой мысли. Во-первых, она у нее уже брала. Даже два раза. И до сих пор не отдала. Во-вторых, платье и туфли. Разве хватит совести пойти просить денег после такого щедрого подарка?

Оставался последний резерв. Юлька торопливо набила две сетки пустыми бутылками и, радуясь, что темнеет на улице, и никто, может быть, не увидит ее с этой поклажей, заторопилась в дежурный «Гастроном».

День угасал. Еще не включили наружное освещение, но улицы уже тонули в наплывающих сумерках, и под деревьями, росшими у тротуаров, было почти темно. Поэтому, наверно, и не заметила Юлька, неся свои тяжелые сетки, кто шел ей навстречу. А когда наконец увидела, растерялась.

— Женечка! Ты…

Но Женя лишь взглянула на Юльку и, не останавливаясь, прошла мимо.

— Женя! — крикнула Юлька. — Постой! Женя…

И в то же мгновение тяжелая рука легла на ее плечо, властно повернула.

— Ты — Смирнова?

Полная, хорошо одетая женщина смотрела на Юльку требовательно и строго.

— Да, — растерянно сказала Юлька. — Я…

— Слушай, что я тебе скажу, — не выпуская Юлькиного плеча, ровным, холодным голосом заговорила женщина. — Никогда больше не смей приставать к моей дочери.

— К какой дочери? — Юлька ничего не понимала. — Я ни к кому не пристаю.

— Женя — моя дочь! — чуть повысила голос женщина. — И ты к ней больше не подходи. Дружить она с тобой не будет. И Андреев не будет.

— Гоша? — удивилась Юлька.

— Да, Гоша Андреев. Он теперь все о тебе знает. И дал своей матери слово…

— Но почему?

— Ты забыла, кто твоя мать? — холодно усмехнулась женщина.

— Мать? — совсем растерялась Юлька. — Моя мама…

— Твоя мама — дрянь! И я запретила Жене дружить с тобой. Поняла?

Юлька ошеломленно смотрела на сердитую, в чем-то обвиняющую ее женщину, задохнувшись от обиды и растерянности.

— Да, да, да! Ты посмотри на себя. Как нищенка. Бутылки… Боже мой! Говорят, что у вас каждый вечер собираются пьяные мужики. Компания алкоголиков… Развратная квартира…

Обидные, холодные слова тяжелыми камнями падали на горящую Юлькину голову, не давая собраться с мыслями, ответить хотя бы что-то.

— …И чтобы я никогда больше не видела тебя рядом с Женей! Запомни!

Вздохнула Юлька, лизнув языком по пересохшим губам, с усилием сказала, глядя в уверенно-насмешливое лицо женщины:

— Ничего вы не поняли.

И пошла. Куда — теперь это было все равно. У ближайшего мусорного ящика она остановилась. Бросить бы туда свою ношу и, идти, идти по городу, в гущу вечерней темноты, куда-нибудь, лишь бы подальше от этой злой женщины, назвавшейся Жениной мамой.

Но ведь нет, нет денег! А Борька… А Борька хочет есть. Маленький, худой и беззащитный.

Юлька подняла ставшие сразу вдвое тяжелее сетки, медленно пошла дальше. Как все сложно. Мама… Женя… Позор… И город кругом — дома, улицы, деревья — холодный и чужой. Хотя бы скорее зажгли свет.

Она старалась не думать о том, что только что услышала. Так было легче. Но когда ставила на стойку свои бутылки, невольно подумала: «И правда, как нищенка…»

Но горше от этого почему-то не стало.

Она купила хлеба, кулечек сахару и две пачки супа-концентрата. И неожиданно подумала, что теперь, держа в руках хлеб, она бы, наверное, не растерялась так, как растерялась, неся свои бутылки. С хлебом в руках она почувствовала себя сильнее и увереннее. И потом, бутылки — это же временно.

Завтра оденется она во все новое и сдаст свой последний экзамен. Конечно, не очень хорошо она знает, не все успела повторить, но знает же… Разве зря целых два дня она сидела у Алевтины Васильевны? И уже не будет завтра бояться так, как боялась и переживала на других экзаменах. И пойдет работать.

Дома, закончив уборку, накормив брата, подумала было о том, что не худо бы сейчас еще раз примерить аккуратно повешенное вчера на плечики платье, а заодно и туфли. Но сдержалась. Решила потерпеть до утра. А уж утром… Утром будет большой Юлькин праздник. Надо только все постирать, чтобы не надевать платье на грязное белье. И сама она, конечно, немножко помоется.

И Юлька торопливо принялась за стирку.

Проснулась Юлька раньше всех. Легко вскочила с дивана, не накидывая халата, побежала на кухню, где сушилось постиранное ночью белье. А вдруг да не успело высохнуть?

Но все было в порядке. Юлька включила утюг, с удовольствием умылась, прямо на кухне выгладила и надела свежее, приятно пахнущее белье, начала причесываться.

Уж что-что, а волосы у Юльки замечательные. Длинные, густые, шелковистые. И цвет модный — светло-каштановый. Девчонки уж сколько раз ей говорили:

— Эх, Юлька, мне бы твои локоны!

Она кончила пить чай, когда встала мать.

— В школу, что ли? — спросила она, рассматривая Юльку.

— В школу, мамочка. Сегодня у нас последний экзамен.

— Последний… — усмехнулась мать неохотно. — Хватит тебе еще экзаменов. Всю жизнь экзамены. — Вздохнув, вопрошающе уставилась на дочь. — Там ничего нет? От вчерашнего?

И уселась за стол.

Юлька поставила перед матерью стопку, посмотрела на часы: восемь уже. Что ж, пора собираться. Она открыла шифоньер и на том месте, где повесила свое новое платье, ничего не увидела. Пустые, кажущиеся сейчас удивительно голыми, одиноко висели плечики. «Куда же оно делось?» — без тревоги подумала Юлька, осматривая почти пустой шифоньер.

Платья не было. Юлька прошлась по комнате, заглянула в спальню. И там не было.

— Мамочка, а где мое новое платье?

— Где повесила, там и возьми.

— Оно в шифоньере было.

— В шифоньере? — мать поморщила лоб, подумала. — Поищи хорошенько.

— Да нет там, мамочка.

— Ну, стало быть, нет, — согласилась мать. Подумала еще и вдруг сказала: — Пропили мы его, должно.

— Как… пропили? — похолодела Юлька.

— Тимофеевна, сука, что-то там брала и менять носила, — медленно и лениво, морща лоб и припоминая, процедила мать. — Видно, платье.

— Мамочка! — закричала Юлька. — У меня же экзамены. Мне в школу… Мне подарили…

— Ну и что? Возьми другое.

— Какое? Нет же у меня другого? То ведь старое совсем. Оно рвется все…

— Не велика беда, — отмахнулась мать. — Не барыня, сходишь и в этом. Я вон хожу.

«Не барыня, — с недоумением отметила про себя Юлька. — Но неужели она не понимает?» И взглянула на мать.

А та сидела все в той же лениво-равнодушной позе, держа в руке пустую стопку. Не было на ее лице ни удивления по случаю пропажи, ни волнения за Юльку, ни озабоченности. Было лишь одно — недоумение и сожаление по поводу того, что так быстро, так неожиданно только что полная стопка стала вдруг пустой, ничуть не утолив мучившей ее жажды. И словно не веря этому, она вновь поднесла пустую стопку ко рту, опрокинула, ловя кончиком языка капли винной влаги.

Юлька вздрогнула и, может быть, впервые в жизни почувствовала гнев и отвращение к матери. Как она может так говорить, так омерзительно равнодушно вести себя, если сегодня в Юлькиной жизни такой важный, такой решительный день! Неужели ей ничего уже не интересно и ничего ее не волнует, кроме несчастных капелек в стопке?

— Как ты могла разрешить Тимофеевне? — еще сдерживаясь, спросила она мать. — Почему эта старая пьяница делает в нашем доме, что захочет?

— А ты кто здесь такая, чтобы мне указывать? — спросила мать, и глаза ее сверкнули откровенной злобой. — Кто ты такая? Ты хоть рубль заработала, чтобы мне указывать?

— Заработаю, — крикнула Юлька.

— Заработаю… — передразнила мать. — А пока только жрать горазда. Повисла на моей шее, как камень… Если бы не ты, я бы давно уже с хорошим человеком жила, а с вами, довесками, кому я нужна? Глаза бы мои на вас не смотрели, чтобы вы передохли скорей.

Как от удара сжалась Юлька, даже лицо руками закрыла. За что она так ее, за что? Но все еще надеясь, что мать просто погорячилась, с надеждой взглянула в ее глаза, ища в них хотя бы искорку жалости. Но глаза матери смотрели холодно и зло.

«Больше у меня нет мамы», — вдруг поняла Юлька. И волна тупого безразличия неслышно разлилась по всему телу.

Давно ушла мать, а Юлька бесцельно ходила по комнате, беззвучно шепча: «Все, все, все». Не будет ни свидетельства за восьмой класс, ни работы, ни денег. Свое старое платье она даже не заштопала вчера, не готовила, зная, что у нее есть во что сегодня одеться. И вот — идти не в чем.

Хотелось заплакать, зареветь, закричать, но глаза были сухими, и ни одной слезинки не выкатилось из них. «Все, все, все, — шептала Юлька. — Все, все, все…»

Одна, совсем одна… Даже друзей у нее теперь не было. Жене запретили с ней видеться, и она равнодушно прошла мимо. Гоша? Он тоже дал слово, отказался от нее, как только что отказалась родная мать. Но разве можно — одной?

Одна в тиши пустой квартиры. И вдруг Юлька вздрогнула: на какое-то мгновение она ясно услышала звон бутылок, скользкие анекдоты, пьяный визг и — стук медяков в банке на кухне. И перекрывая эту какофонию звуков, в застывшем воздухе комнаты прошелестело безжалостно-злобное: «Чтоб вы передохли…»

«Значит, жить незачем…» — прошептала Юлька. Она оглянулась кругом, потом осторожно начала отвязывать бельевую веревку, с которой совсем недавно снимала свои, высохшие ночью, вещи.

Веревка была старая, оставшаяся еще от тех хозяев, что когда-то жили здесь, с несколькими узелками на местах давних обрывов, пожелтевшая от времени. Но Юлька даже не задумалась, выдержит ли ее эта старая веревка. Ее насторожили лишь узлы. Они были грубыми, неряшливыми, с торчащими в разные стороны концами, но другой веревки в доме не было.

Голова была ясной, руки знали, что делали. Мысли приходили и тут же исчезали куда-то.

Да, первый экзамен, к которому она так хорошо за эти два дня подготовилась в уютном кабинете Александра Сергеевича, единственный экзамен, которого она не боялась, она не будет сдавать!

Да, так будет лучше. Не будет ни унижений, ни постоянного стыда за свой наряд и за сетки с бутылками, за вечно пьяную мать и гогот хмельной компании в квартире. За попрошайничество у соседей, за двойки и нотации в школе и на собраниях… Все эти годы она жила с вечным стыдом. За всех. И за себя. И больше она уже не может.

Теперь надо было написать записку, и она, стоя на табуретке, долго думала, что же ей написать.

Самое удивительное было то, что ни о какой смерти она не думала. Ни тогда, когда ходила по комнате, ни тогда, когда снимала веревку, ни сейчас, стоя на табуретке. Она думала о мести. Кому — она не знала. Только не мамочке, не Тимофеевне, не Жене. И даже не белозубому. Кому-то другому, чужому и холодному, кому нельзя не мстить. За отвернувшуюся мать, за Борьку, за свое единственное платье. За все! У него не было имени, и, наверно, поэтому она не знала, что же написать ему в своей последней записке. И тогда, коротко вздохнув, чувствуя себя в чем-то виноватой, она тихо сказала:

— Люди, простите меня за все.

И вдруг она почувствовала, что ей страшно. Ведь она же что-то забыла. Что-то хотела, что-то должна была сделать и… забыла. Но что, что? И вдруг вспомнила.

— Журавлики! — прошептала Юлька. — Тысячу!

Она же не сделала свою тысячу журавликов! Она даже не пыталась…

У дома, где жила Юлька, Гошка первый раз появился еще в субботу утром. Все, что он услышал, не давало покоя, гнало его сюда, чтобы увидеть все своими глазами. Он не поверил ни матери, ни неприятной, по словам Татки, Софье Леонидовне. Он поверит лишь Юльке. И сидя на скамейке, ждал ее.

На четырех пьяно бредущих женщин он просто не стал смотреть. Идут — ну и пусть. И пьяные крики из полуоткрытых окон второго этажа не привлекли его внимания. Гуляют — их дело. Главное может сказать только Юлька. И он терпеливо сидел во дворе, а Юлька все не появлялась.

Спокойно, даже равнодушно он подумал о том, что надо бы еще кое-что сделать на огороде и дома: одной матери будет трудно. Но тут же забыл об этом. Как-то отдалилась от него мать после всего случившегося. И о работе своей подумал безразлично. Какое значение имело все это теперь?

Юлька так и не появилась. Гошка несколько раз уходил со двора, приходил вновь, но Юльки не было. Остаток дня Гошка бесцельно шатался по городу. Домой идти уже не хотелось. И ничего не хотелось. Он не обедал и отказался от ужина.

— Ты не заболел? — встревожилась мать.

— Нет, — вяло ответил Гошка и усмехнулся.

Разве это важно сейчас, когда нет ответа на самый главный для него вопрос?

Сколько раз за этот день видел он перед собой неожиданно возникающие глаза Юльки. Они смотрели на него то робко и смущенно, то доверчиво. И ни разу — коварно и хитро.

Он вспоминал каждое движение ее зрачков, мерцание ресниц, едва заметные подрагивания бровей, ища в них ложь и фальшь, и, не находя, мучился еще больше. Не потому, что не верил этим глазам. Именно потому, что верил.

Но если прав он, а не Софья Леонидовна с матерью, как доказать эту правоту? Ведь беззащитная Юлька ничего не скажет в свое оправдание.

Значит, ждать, когда люди во всем убедятся сами? Но он не хочет ждать, не имеет права.

Ночь Гошка спал плохо. И едва вишневая ветка твинькнула под утренним ветром по стеклу, вскочил на ноги. Умылся, немного поел. Мать в этот день не работала, и Гошка снова ушел из дома. Надо было с кем-то поговорить, посоветоваться. Но с кем? И главное, о чем? И как обо всем рассказать?

И он снова бесцельно шатался по городу, не находя себе места. Сходил на реку, побродил по роще, часа два одиноко лежал в тени сада. К дому Юльки больше не шел, боясь теперь лишь одного: а вдруг Юлька жалко улыбнется и скажет: «Это правда». Тогда как быть? И как жить тогда дальше?

Вечером мать сказала:

— Давай, Гоша, поговорим.

— О чем? — безразлично спросил Гошка. — О Юльке?

— О ней, — подтвердила мать. — Ты должен понять, что я хочу тебе только, хорошего. Ты веришь мне?

Гошка молчал. Верил ли он матери?

Если бы она спросила об этом раньше, он бы, наверно, рассмеялся, настолько ненужным и нелепым показался бы ему этот вопрос. Ему даже и в голову никогда не приходило, что можно жить, двигаться, смеяться, не веря матери. Мать была для него всем. Как же можно ей не верить? Но сейчас он не мог ответить на этот вопрос. Что-то сдвинулось в нем, незримо изменив и отношение к матери. И на губах его застыл тот же вопрос к ней: «А ты мне веришь?» Раньше — он это знал твердо — она верила ему, сейчас — сомневался.

Его мать, у которой он учился справедливости, теперь не хотела сама разобраться во всем и только повторяла слова, которые слышала от Софьи Леонидовны.

— Там сплошные пьянки. Люди потеряли человеческий облик. Софья Леонидовна такое мне рассказала… Женечка все видела своими глазами…

— Что? — в упор спросил Гошка. — Что видела твоя Женечка? Что она могла видеть? Что там пьют? Значит, пусть пьют? Пусть Юлька станет пьяницей? Ты этого хочешь?

— Это не наше дело, Гоша.

— Не наше? — закричал Гошка. — А чье же? Когда из-за водки попал в аварию отец, то было наше, а когда другие — то не наше? Ты же умная, справедливая, что ты говоришь сейчас? Почему тебе было больно, когда погиб наш отец, а сейчас — нет?

— Почему? — повторила Татка.

— Замолчи, — сказала ей мать. — На это, Гоша, есть власть, она пусть и смотрит.

— Значит, пусть пропадает Юлька? — тихо спросил Гошка. — Да? Пусть она пропадает? Как наш отец?

— Пусть пропадает? — повторила Татка строго. — Да?

Мать ничего не ответила. Лишь обвела долгим взглядом своих взъерошенных, упрямых, непохожих на себя детей, тяжело вздохнула и, не оправдываясь, сказала:

— Я, может быть, что-то не поняла, Гоша. Я не знаю…

— А я знаю, — твердо сказал Гошка. — Юлька в беде, и я ее не оставлю. А Женечка твоя — дрянь. Такая дрянь!

— Дрянь! — решительно подтвердила Татка.

— Ладно, — опять вздохнула мать. — Идите спать. Дайте мне подумать.

И долго сидела в одиночестве.

И снова была хмурая, тревожная ночь и такое же хмурое утро. Когда оставался всего час до начала последнего экзамена, словно кто подтолкнул Гошку. Ничего не сказав матери, выскочил он за дверь и бегом бросился к дому Юльки. Она же тоже пойдет в школу…

Сначала он подождал Юльку во дворе. Но когда понял, что может опоздать в школу, решительно шагнул в подъезд дома, поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка. За дверью приглушенно звякнуло, и он оторвал палец от кнопки, подождал. Но дверь не открывалась. Тогда он нажал на кнопку еще и еще раз.

Он слышал, как звенел звонок, но никто не шел к двери, не открывал, и в квартире была полная тишина. Гошка позвонил еще раз — длинно,настойчиво. За дверью было по-прежнему тихо. И вдруг у него, как от испуга, заколотилось сердце. Он еще ничего не понял, но уже твердо знал, что там, за закрытой дверью квартиры, где беспомощно звенит звонок и стоит пугающая тишина, что-то произошло. И он бросился всем телом на дверь, замолотил по ней кулаками, кажется, даже закричал…

Крашеные половицы были, как в тумане. Они то надвигались одна на другую, то расползались в разные стороны, и какие-то крошки на них были видны отчетливо и резко.

— Тавай, тавай!

Половицы слились вместе и больше не плыли перед глазами.

— Тавай, Улька, тавай!

Голова прояснилась как-то сразу, и Юлька с удивлением поняла, что лежит на полу и кто-то тянет ее за волосы. Юлька приподнялась на руках, села, еще не понимая, что произошло, и увидела Борьку.

— Ты упаля?

— Упала, Боренька…

Болела шея, и Юлька машинально провела по ней ладонью. Веревка? Откуда? Ах, да… Юлька торопливо вскочила с пола, качнулась в сторону, чтобы не упасть, села на поваленную набок табуретку. И сейчас же длинной трелью зазвенел в прихожей звонок. Он гремел необычно громко и настойчиво, мешая Юльке сосредоточиться и сообразить, что надо сделать, чтобы он наконец умолк. Потом раздался грохот. С трудом поняв, что стучат и звонят в их квартиру, что надо открывать, она осторожно, хватаясь руками за стены, пошла в коридор.

Всегда послушный замок на этот раз не открывался, и Юлька с трудом справилась с ним. У двери стоял Гошка.

— Ты? — сказала Юлька, не удивляясь. — Зачем?

— Так… экзамены… Ты… надо…

Гошка заикался, отводил глаза, отворачивался и снова повертывался к ней. И вдруг Юлька увидела, что стоит она в одной рубашке, и сразу все, что случилось с ней в это утро, всплыло в памяти. И тогда она закричала.

Все остальное было, как в тумане. Гошка держал бьющуюся в его руках, отчаянно кричащую девочку, мимо сновали какие-то люди, чем-то возмущались, вырывали у него Юльку. Опомнился он уже в какой-то квартире.

— Ничего, ничего, — взволнованным голосом успокаивал его полный мужчина. — Возьми себя в руки.

— Что случилось? — хрипло спросил Гошка. — Что с ней?

— Дрянная, брат, в общем, история. Довели девочку. Такую девочку… Ты пока молчи, не говори никому.

— О чем?

Вбежала расстроенная женщина.

— Нет уж, хватит! — прямо с порога закричала она.

— Аля, успокойся…

— Нет уж, не успокоюсь. Всем домом поднимемся, но Юленьку мы не дадим. Хватит в сторонке стоять. Мы. И ты!

— Аля! — заторопился мужчина. — Постой, потом… А ты… Гоша? Иди, Гоша. У тебя же экзамен. Иди. И не волнуйся. Юлька — очень хорошая девочка.

Гошка постоял немножко возле Юлькиной двери, из-за которой доносились теперь лишь тихие женские голоса, но войти не посмел. Юлькин крик, расстроенные лица людей — все это подсказывало ему, что с Юлькой случилась беда, но по тому, что говорили о Юльке эти люди, как торопились помочь ей, он уже знал то главное, что не давало ему покоя два этих трудных дня: Юлька хорошая, и все, что слышал он от матери и Софьи Леонидовны, — неправда, неправда, неправда! И пусть они теперь только посмеют, он знает, что сказать им в ответ.

Прошли первые, самые трудные минуты после того, как перепуганная Алевтина Васильевна бросилась на отчаянный Юлькин крик. Ушел в школу растерянный, кое-как успокоенный, так не вовремя, по ее мнению, появившийся тут Гошка. Разошлись по своим квартирам любопытные соседки. И Юлька наконец-то затихла и лежала теперь на диване, запрокинув сразу заострившееся, как у больной, лицо, и, не мигая, глядела в потолок.

Алевтина Васильевна сидела возле девочки, все больше и больше постигая размеры так неожиданно разразившейся катастрофы. В первые мгновенья, ворвавшись сюда, она была уверена, что главное — выпроводить всех, успокоить Юльку, и все будет хорошо.

Она так и действовала. Выгоняла соседок, кричала на Юльку, твердо зная, что сейчас нужны не охи и ахи, а энергичные меры, которые заставили бы Юльку взять себя в руки, забыть обо всем, кроме главного — экзаменов. И одно время ей казалось, что добилась этого. Юлька, рыдая, оправдывалась, приводила разные причины, сопротивлялась… «Еще чуть-чуть, — думала Алевтина Васильевна, продолжая наступление. — Еще немного…»

И вдруг Юлька затихла. Еще бежали по ее лицу слезы, но оно уже каменело, застывало, и глаза ее смотрели тем опустошенно-безжизненным взглядом, от которого Алевтине Васильевне стало не по себе.

— Юлька! — заторопилась она. — Тебе что-нибудь надо? Может, водички? Или ты приляжешь?

Юлька не отвечала. Покорная, равнодушная, она дала напоить себя водой, безропотно подчинилась, когда Алевтина Васильевна подвела и уложила ее на диван, но не отвечала ни на один ее вопрос, и по невидящим глазам девочки Алевтина Васильевна с испугом поняла, что та ее просто не слышит. И она кинулась за помощью к мужу.

— Саша, Саша! Она не в себе. Надо что-то делать.

Через полчаса приехала «Скорая помощь». Юльке дали какие-то таблетки, сделали два укола, которых она даже не заметила.

— Покой! — строго сказал врач, которому Алевтина Васильевна почему-то не захотела говорить, что же случилось с Юлькой. — Полный покой. — И на вопрос Алевтины Васильевны, что с девочкой, добавил: — Обычное нервное перенапряжение. Такое в наши дни, к сожалению, не редкость среди подростков.

«Не редкость!» — вздохнула Алевтина Васильевна, снова присаживаясь возле Юльки.

После уколов Юльке стало несколько лучше. Она ровнее дышала, легкий, чуть заметный румянец тронул ее щеки, пропал пепельно-серый налет на губах. Но по-прежнему она лежала без движения, невидяще глядя в потолок. И сидя рядом с ней, чутко огорожа каждый ее вздох, Алевтина Васильевна думала.

Больше года прожила она бок о бок с новыми соседями. Ей казалось, что знает о них все, а теперь с недоумением убеждалась, что не знала почти ничего. В квартире — голые стены, расшатанная мебель, убогая посуда на кухне. И полное отсутствие какой бы то ни было праздничной одежды, смен постельного белья, запасов продуктов… Правда, в квартире было прибрано, чисто, но это не скрашивало, а наоборот, подчеркивало убогость квартиры, в которой чьи-то неугомонные руки держали в порядке и чистоте то, что давно пора было выкинуть на свалку.

«Как же они жили-то? — уже в который раз задавала себе вопрос Алевтина Васильевна, осматриваясь по сторонам. — Она же работает, получает алименты, пособие как мать-одиночка…»

Не в роскоши прожила свои годы Алевтина Васильевна. Вела счет рублям и копейкам, экономила. Но чтобы вот так, как в этой квартире… И сама она, и муж, и выросшие уже дочери всегда имели и необходимую одежду и еду. Так же жили и все те, кого она знала. Одни, может быть, несколько вольнее, другие поскромнее. Но такого, что окружало ее сейчас, не видела давно, с самых трудных послевоенных лет.

Что-то бормотал в уголке, иногда поглядывая на Алевтину Васильевну, большеголовый худенький малыш. «Больной, — вспомнила она. — Смирный какой…»

Чем больше Алевтина Васильевна думала, тем сильнее наполнял ее гнев к матери, забывшей святая-святых — долг перед своими детьми.

— Ну пусть только она придет, пусть только заявится, — сердито шептала Алевтина Васильевна, не зная еще, какие слова она скажет соседке, но уверенная, что скажет ей «все».

Вспомнились и другие соседки. Были среди них и возмущенные, но большая их часть оставалась внешне спокойной, и лишь в глазах их сквозило обычное женское любопытство. «Но они же матери! — с горечью думала Алевтина Васильевна. — У каждой дети! Случись такое с их ребенком, они бы, наверно, сходили с ума… Но тут — чужой! Чужой ребенок, чужое горе…»

«А сами-то мы, сами… Сколько раз говорили своим девочкам, живо интересующимся каким-либо происшествием: «Сидите дома, нечего бегать, без вас разберутся».

«А может быть, в этом и есть вся суть? Без нас разберутся, не наше дело, не нам судить… И приучаем своих детей быть в стороне от чужой беды, гасим в них отзывчивость и участие».

Потом она вспомнила, что у Юльки сегодня экзамен, и снова бросилась к мужу.

— Саша, надо в школу сходить, договориться об экзамене. Посиди около девочки…

Алевтина Васильевна вернулась через час, несколько успокоенная результатом переговоров в школе.

— Обо всем договорилась, — сообщила она мужу. — Завтра у нее примут экзамен отдельно. Гороно разрешило как исключение. Ну как она тут?

— Лежит, — пожал плечами Александр Сергеевич. — Я пытался поговорить — не отвечает.

В обед она накормила и уложила спать Борьку, и теперь они сидели возле Юльки вместе с мужем.

— Ты посмотри, — тихонько шептала Алевтина Васильевна. — Во всей квартире — кусок хлеба, грамм двести крупы и немного картошки… Как же они жили-то?

Тихонько шевельнулась Юлька, и Алевтина Васильевна оборвала шепот, торопливо наклонилась.

— Ты что, девочка?

Юлька долго смотрела на склонившуюся женщину, потом, почти не разжимая губ, тихо сказала:

— Тетя Аля!

— Что, девочка? Я здесь, я слышу. Что ты хочешь?

Юлька подумала и, ничего не сказав, отвела взгляд. И снова сидели они, думая каждый о своем. О чем-то думала и Юлька. Иногда взгляд ее осторожно передвигался от одной точки на потолке к другой, тихонько, словно что-то щупая, шевелились пальцы рук.

«О чем она думает? — мучилась Алевтина Васильевна. — О чем?»

Но Юлька молчала.

Соседка не появилась дома ни по окончании рабочего дня, ни вечером, Алевтина Васильевна снова накормила Борьку, умыла его и уложила спать. Потом с помощью Александра Сергеевича напоила чаем молчаливую Юльку. И опять они сидели возле девочки, не зная, что же им делать дальше.

Часов в одиннадцать вечера Алевтина Васильевна распорядилась:

— Иди, Саша, отдыхай. Я посижу, а ты часика в три ночи меня подменишь. Ладно?

Александр Сергеевич согласно кивнул и ушел. А вскоре после его ухода Юлька тихо, но отчетливо сказала:

— А я просто струсила. И жить… так хочется.

— О чем ты? — снова наклонилась к ней Алевтина Васильевна.

Юлька ничего не ответила и закрыла глаза. Вскоре Алевтина Васильевна по ровному дыханию девочки, по чуть полуоткрывшимся губам поняла, что она уснула.

Соседка не появилась и утром.

Юлька сидела в кабинете директора, грустно посматривая по сторонам. Вчерашнее еще не ушло из головы и сердца, но мысли были другие. Она не думала о новом, пропитом Тимофеевной платье, о равнодушной к ее беде и так грубо оттолкнувшей ее матери, об отказавшейся от дружбы с ней Жене, о Гошке… Все это было теперь несущественно, второстепенно. Главным было ощущение собственной вины перед людьми и стыд.

Вчера никто — ни Гоша, ни Алевтина Васильевна, ни соседи — не поняли, почему так безутешно кричала Юлька. Они-то думали, что от отчаяния, а она кричала от стыда.

Раньше ей было стыдно за других, за мать, за изгнанного из дома отца, за пьяные песни, несущиеся по вечерам из их окон, за больного, беспомощного Борьку, за свои обветшавшие платья, за пустые бутылки, за медяки, отсчитываемые ею в магазине, за деньги, что она то и дело просила у соседей. А теперь ей было стыдно за себя.

Она прятала глаза от Гошки, от женщин, но от взгляда Сисако Тейко спрятаться было нельзя. Везде она видела укоряющий взгляд раскосых, все понимающих глаз: «Что же ты, Юлька?»

Ее страдания были бы, наверно, бесконечны, если бы не Алевтина Васильевна. Она не видела, не хотела видеть ее состояния.

— Ты почему не в школе? — кричала она на Юльку, выгоняя из квартиры соседей. — Ты почему не на экзаменах?

Алевтина Васильевна смотрела на Юльку требовательно и строго.

— Идем! — твердила она. — Идем на экзамены!

— В трусиках? — всхлипывала Юлька.

— В трусиках, в рубашке, в халатике — в чем угодно! Ах, тебе стыдно? Хорошо, я тоже надену такой же халат и пойдем рядом.

Она гладила старое Юлькино платье и говорила:

— Ломоносов пришел в Москву в лаптях. Наши солдаты после войны поступали в институты в рваных шинелях и латаных гимнастерках. Наши девушки носили юбки из мешковины…

— Это когда было-то!

— Давно, — согласилась Алевтина Васильевна. — В войну. После войны. Но кто дал тебе право считать, что они были хуже, чем ты? Ты уверена, что они не хотели иметь красивые платья, модные туфли? Нет, хотели, еще как хотели! Но еще больше они хотели учиться. И шли учиться в том, что у них было. Не одежды своей стеснялись они, а неграмотности. А ты?

Теперь Юлька молчала. Все, что ей говорили, было понятно и справедливо, и возражать уже не хотелось.

— Где же твоя сила воли, если, поставив цель окончить восемь классов, ты отказываешься от нее только потому, что какие-то пьянчужки пропили твое платье? Я не узнаю тебя, Юля.

А ей уже и не нужны были эти восемь классов. И ничего не нужно. Только тишина! Зачем кричит тетя Аля? Тише, пожалуйста, тише…

Юлька не понимала, что с ней. Только что она плакала, кричала, а теперь… Теперь все было безразлично. Уснуть бы…

— Ты слышишь, что я тебе говорю? — откуда-то издалека долетел до нее голос Алевтины Васильевны.

— Я иду, — сказала Юлька. — Я встаю…

Больше ей ничего не запомнилось. Она уже не слышала, как перепуганная Алевтина Васильевна уложила ее на диван, как звала мужа, как вдвоем они что-то с ней делали… Она ничего уже не слышала. В ее мозгу возникали и тут же гасли обрывки то ли ее собственных мыслей, то ли картины, когда-то увиденные ею, то ли еще что. Но связать все это воедино она была уже не в силах. Краем глаза Юлька ловила передвигающуюся по комнате или сидящую возле нее Алевтину Васильевну, одно время заметила врача, но и их слова и их действия были для нее частицей все того же хаоса, разобраться в котором не было никакой возможности…

Утром, уже оправившаяся, но страшно смущенная всем происшедшим, она отправилась с Алевтиной Васильевной в школу.

Если бы можно было, Юлька ни за что не вышла бы из дому. Ей казалось, что как только она переступит порог своей квартиры, десятки людей будут смотреть на нее, осуждающе покачивая головами, и говорить ей тяжелые, но справедливые слова, именно те, которые она заслужила. И ей нечего будет сказать в свое оправдание. Но не идти было нельзя, не идти — значит, навсегда отказаться от всего того, что она так ждала.

В школе Алевтина Васильевна завела Юльку в кабинет директора, вызвала его в коридор, и они куда-то ушли, оставив Юльку одну.

Сколько она здесь сидит — Юлька не знала, но с того времени, как она очутилась в этом кабинете, никто не заглянул сюда, будто и не было в школе ни учителей, ни учеников, ни даже самого директора.

Одиночество не тяготило Юльку, она тихонько сидела на стуле возле двери, ни разу не встав с места, машинально одергивая давно выцветшее платье, которое сейчас почему-то не мешало ей.

Алевтина Васильевна пришла нескоро.

— Иди, — сказала она. — В школе никого нет, в классе — тоже. Одна лишь комиссия. Хорошо все обдумай и отвечай. Иди, доченька. Я буду ждать тебя здесь.

И Юлька пошла. По звонкому, совершенно пустому коридору. Осторожно потянула на себя дверь в класс.

— Можно?

— Входи, Юля.

За столом сидели Наталья Федоровна и две незнакомых учительницы. Юлька облегченно вздохнула: почему-то ей не хотелось, чтобы здесь был Иван Дмитриевич.

Она подошла к столу, несмело взяла билет, прочитала про себя вопросы.

— Вопросы понятны? — спросила Наталья Федоровна.

— Да, — кивнула Юлька.

Эти три вопроса, отчетливо напечатанные на узкой полоске бумаги, были не только понятны. Она их знала. Знала! И не умея скрыть свою радость, Юлька глянула в глаза Наталье Федоровне и робко улыбнулась.

— Вот и молодец, — все поняв, похвалила учительница. — Но не спеши, обдумай хорошенько.

Юлька присела за ближний стол, читала вопросы, писала на листке бумаги, а в душе звенело: «Знаю, знаю, знаю!»

Хорошо ли она отвечала или не очень — Юлька и сама не поняла. Знала только, что очень почему-то торопилась. Но ее ни разу не остановили, не перебили и не задали ни одного дополнительного вопроса.

— Хорошо, Юля, — сказала Наталья Федоровна, когда Юлька кончила. Встала с места, подошла к Юльке, зачем-то взяла у нее из рук исписанный ею листок, тихо сказала: — Зайди к директору.

— Зайду, — полушепотом ответила Юлька. — Я знаю.

Там ее ждала Алевтина Васильевна — об этом Юлька помнила все время.

Алевтина Васильевна была не одна. За своим столом сидел директор школы.

— Входи, Смирнова, — пригласил он Юльку. — Садись. — Потом почему-то посмотрел на Алевтину Васильевну, вздохнул, устало повторил: — Садись.

Юлька села на тот же стул у двери. И наступила тишина. Молча, смотря в пол, сидела Алевтина Васильевна, молча сидел за своим столом директор, чуть покачивая седеющей головой.

Не раз была Юлька в этом кабинете. Здесь ее ругали, стыдили за двойки, читали длинные нотации о пользе учебы, и она давно уже усвоила, что кабинет директора — это такое место, где добра не жди. И сейчас невольно ждала, что директор, как всегда, посмотрит на нее и скажет… Только вот никак не могла догадаться, что же он скажет на этот раз. Знала лишь, что это будут слова о чем-то неприятном, мучительном, и поэтому невольно сжалась, ожидая этих слов. Но директор почему-то молчал.

Вошла Наталья Федоровна, осторожно положила перед директором лист бумаги и, повинуясь кивку его головы, вышла. Тот заглянул в лист, сразу оживляясь, сказал:

— Ну вот! А вы, — он взглянул на Алевтину Васильевну, — волновались, таратам этот устроили…

— Я и сейчас волнуюсь, — почти полушепотом ответила Алевтина Васильевна.

— Не вижу причин. Экзамен Смирнова сдала и…

— Очень жаль, — все тем же тоном перебила Алевтина Васильевна. — Очень жаль, что не видите. Экзамен… Оценка! Неужели это главное?

— Для нас, к вашему сведению, да!

Алевтина Васильевна так резко поднялась с места, что Юлька вздрогнула, с испугом взглянула на директора: сейчас он начнет… И вдруг увидела, что директор растерянно смотрит на стоящую перед ним женщину и пальцы его рук что-то торопливо нащупывают на пустом столе.

— Главное! — Алевтина Васильевна неожиданно усмехнулась. — Проценты, сводки, отчетность… Как на заводе. — И с каким-то внутренним, неожиданным для Юльки надрывом произнесла. — А мы вам… мы вам детей наших доверяем. Самое… самое дорогое. Как же это? — Она облизнула подрагивающие от волнения губы. — Как их с процентами-то вашими сложить? Дети же!

И пошла к двери, словно забыв о Юльке. Та бросилась следом.

— Тетя Аля, — попросила Юлька. — Ну не надо, не расстраивайтесь. Их же тоже, наверно, ругают…

Алевтина Васильевна провела по лицу зажатым в руке платком, вздохнула:

— Хорошо. Пойдем, Юля.

Школьный коридор был тих и пуст. Они неторопливо прошли по нему мимо закрытых дверей классов, на каждом из которых висели одинаковые таблички: 4«А», 6«Б»… Юлька вспомнила, что на втором этаже, точно на такой же двери висит табличка: 8«А». Ее класс… Она невольно замедлила шаги и, не доходя до входной двери, остановилась.

— Ты что? — спросила ее Алевтина Васильевна.

— Сейчас, — сказала Юлька, сама еще не понимая, почему она остановилась. — Сейчас.

Оглянулась на пустой и тихий школьный коридор, и вдруг неожиданной спазмой сдавило горло и больно закололо в сердце. Значит, это все? Вот откроет она сейчас дверь на улицу, выйдет — и все? Этот коридор, классы, раздевалка, спортзал… — все это останется позади и больше никогда уже не будет. Никогда?

Но ведь она так ждала этого момента — уйти из школы. Сколько обид пережито в этих стенах, сколько незаслуженных слез пролито и сколько передумано на длинных, мучительно трудных уроках… «Я же хотела, — думала Юлька, стоя у двери, — я же ждала. А теперь вот… Почему все так сложно в жизни?»

На глаза ей неожиданно попала большая кнопка школьного звонка. И вдруг ей захотелось услышать его еще раз. Она несмело подошла к кнопке, остановилась.

— Можно? — спросила она Алевтину Васильевну.

— Что? — не поняла та.

— Позвонить.

Алевтина Васильевна раздумывала какие-то мгновения. Потом решительно сказала:

— Звони!

Звонок рявкнул так оглушительно, что Юлька в испуге отдернула руку. И сразу же раскрылась дверь учительской, хлопнула дверь в классе, и какие-то люди выскочили в коридор.

«Пропала», — поняла Юлька. Надо было бежать, но ноги будто приросли к полу, и она стояла у кнопки, со страхом смотря на идущего к ней по коридору директора. У нее уже звенел внутри чей-то сердитый голос: «Смирнова, в учительскую…»

И тогда из-за ее спины навстречу директору бросилась Алевтина Васильевна. Что она сказала ему — Юлька не расслышала. Но директор остановился. И сразу же Алевтина Васильевна крикнула:

— Юля! Ты хочешь попрощаться со своей школой? Да? Звони, Юля! Звони! Ну смелее!

И тогда она снова нажала на кнопку, и звонок залился опять, оглушая Юльку, забивая голос Алевтины Васильевны, рождая эхо во всех уголках пустого школьного коридора. А Юлька все жала и жала на кнопку, оглушенная, растерянно улыбающаяся, забывшая обо всем на свете.

Потом она стояла у стены, ожидая, когда уши привыкнут к тишине.

— Ну? Все? — улыбалась Алевтина Васильевна. — Попрощалась?

— Нет!

— Ты будешь звонить еще? — ужаснулась Алевтина Васильевна и подняла руки вверх, собираясь заткнуть уши.

— Не буду, — успокоила Юлька. — Только я… Я не прощалась. Нет. Просто это… это звонок… наверно, в другую жизнь. Да, в другую жизнь. В совсем, совсем другую!

А потом она тихонько шла по улице, не глядя по сторонам, о чем-то думая, а Алевтина Васильевна шла чуть сзади, не прерывая Юлькиных мыслей. И лишь у самого дома сказала:

— Юленька, там мальчик… Который вчера утром… Он от самой школы за нами идет.

— Я знаю, — даже не подняв головы, ответила Юлька, хотя ни разу за всю дорогу не оглянулась. — Это Гоша. Только не надо… Пусть он потом… Мы еще…

И не договорив, шагнула в подъезд.

Раньше Юлька была уверена, что как только она закончит восемь классов, жизнь ее пойдет совсем по-другому. И вдруг оказалось, что изменить ее не так-то просто. Александр Сергеевич осторожно растолковал Юльке, что поступить работать она сможет лишь через комиссию по делам несовершеннолетних. А чтобы комиссия дала направление, надо ей доказать, что Юлька не может обойтись без работы. А чтобы доказать, надо, чтобы комиссия знала все.

И сразу пришла необыкновенная усталость. В каком-то сонном оцепенении Юлька гуляла с Борькой, делала что-то по дому. Даже думать теперь ни о чем не хотелось. Да и не о чем ей было думать. Школа, восьмой класс — это уже позади. А впереди нет ничего нового, только то, что знакомо до мелочей и давно постыло и от чего так хотела она убежать. И вот убегать нельзя. И надо или продолжать жизнь такой, как она есть, или идти в эту самую комиссию и рассказать «все».

Юлька отлично понимала, что это «все» означает открытую войну всему, что ее окружало, кто был ей и дорог и ненавистен. А хватит ли у нее сил на эту борьбу? Сейчас их не было ни на то, чтобы начать борьбу, ни на жизнь по-старому.

Так прошло несколько томительных дней. И вдруг жизнь вновь закрутилась в бешеном вихре событий.

Началось с того, что на пути пьяно гогочущей Тимофеевны и ее подружек встала хрупкая Алевтина Васильевна и срывающимся от волнения голосом сказала:

— Вон!

Пьянчужки сначала и ухом не повели.

— Я те вот покомандую, — отмахнулась Тимофеевна. — Мы тя, кобылу старую, враз умоем.

— Вон! — отчаянно закричала Алевтина Васильевна, разводя в стороны руки.

Тимофеевна усмехнулась, плечом легко оттерла Алевтину Васильевну в сторону и приказала подружкам:

— Проходите, бабоньки. А на эту стерву нам ноль внимания.

И тогда на лестничную площадку бурей вылетел вооруженный шваброй Александр Сергеевич. Разъяренный, ринулся он на пьянчужек, и весь дом с хохотом наблюдал, как вышвыривал он их с лестницы и гнал по улице, размахивая шваброй.

Потом пришла милиция. Опрашивали соседей, писали какие-то бумаги. Затем один за другим пошли люди в штатском. Одни были вежливы и тихи, другие чем-то возмущались, неоднократно допрашивали Юльку, и когда она о чем-нибудь не хотела говорить, сердито сопели. И опять пришлось вмешиваться Алевтине Васильевне.

С того дня чужие люди оставили Юльку в покое, но жизнь ее от этого стала не легче, хотя не приходили больше в квартиру мамины друзья и подружки и сама она была трезвой.

Мать то и дело обижала беззащитного Борьку, а на Юльку шипела:

— Натворила, дрянь? Сдохнешь тут без меня. Сдохнешь! В батю, ябедница, выродилась. Ну уж ладно, я тебе покажу.

— А что я сделала?

— Молчи, зараза. Судить мать-то будут. Судить! Радуйся. По этапу погонят, будто каторжную поведут.

Прошло еще несколько дней. В один из вечеров мать, как и раньше, ни за что ни про что, походя, шлепнула испуганного, затаившегося в углу Борьку. Через минуту шлепнула еще раз, и не успевшие высохнуть, обреченно смотрящие на Юльку глазенки брата вновь наполнились слезами. И вдруг у Юльки что-то оборвалось внутри.

— Не смей его бить! — громко и отчетливо сказала она, глядя в злые глаза матери и не испытывая к ней ни любви, ни жалости, ни страха.

— Что-о?

— Не смей бить Борьку. Он ни в чем не виноват.

— Замолчи! — крикнула мать. — А то и тебе… Я здесь хозяйка.

Сердце у Юльки застучало торопливо и гулко. И наполняясь непонятной ей самой решимостью, она твердо сказала:

— Настоящая хозяйка жалеет даже собаку. А ты? Что тебе плохого сделал Борька, за что ты его мучаешь? За что ты кричишь на меня? Мы мешаем тебе жить, я это знаю, а ты… Ты никого и ничего уже не любишь. Только водку… Какая ты хозяйка, если даже не знаешь, есть ли у нас в доме хлеб или нет?

И тогда мать бросилась на Юльку с кулаками.

Если бы такое случилось раньше, Юлька, наверное бы, упала на колени и запросила прощения. Сейчас она уже не могла сделать этого и стояла перед матерью, даже не закрываясь и не уклоняясь от сыпавшихся на нее ударов. Где-то внутри, за стиснутыми зубами, метался, не находя выхода, крик боли и отчаяния, но глаза Юльки смотрели на мать в упор, не мигая, лишь на мгновение расширяясь после каждого удара, и крупные слезы бежали по окаменевшему лицу девочки.

Не было у нее сейчас никакого другого оружия в этой неравной схватке с матерью, кроме упрямого молчания и взгляда в упор, но отступить она уже не имела права. И чувствуя, что в любом случае последнее слово останется за дочерью, мать, зверея, била ее по щекам, по голове, больно щипала, рвала волосы, желая лишь одного, чтобы дочь запросила пощады.

Но Юлька молчала. Тогда мать свалила ее на пол, схватила за волосы и начала бить лицом об пол. И только тогда девочка закричала.

Как очутился в их квартире Александр Сергеевич, Юлька так и не поняла. Он и увел их с Борькой к себе.

Перепуганный Борька сразу же уснул. А Юльке Алевтина Васильевна осторожно прикладывала к лицу примочки, прижигала ссадины и царапины, то и дело покрикивая на шагающего из угла в угол мужа:

— Да сядь же ты, Саша!

Александр Сергеевич послушно садился, как от холода потирал ладони, а потом снова вскакивал с места и начинал ходить. И снова Алевтина Васильевна говорила:

— Да сядь же ты, Саша!

В этот вечер никаких других слов сказано не было. Два дня Юлька с Борькой прожили у Алевтины Васильевны, а потом Александр Сергеевич сказал:

— Не знаю, Юля, хорошо это для тебя или плохо, но мать твою действительно будут судить.

— Когда? — спросила Юлька, и голос ее дрогнул.

— Не знаю. Наверно, скоро. Ты не знаешь, у тебя какие-нибудь родственники есть?

Юлька долго думала. Потом, вздохнув, ответила:

— Нет, наверно. А может, есть. Один раз к нам какая-то тетя Поля приезжала. Давно уже.

— Где она живет?

— В деревне.

Больше о тете Поле Юлька ничего не знала.

— Хорошо, — вздохнул Александр Сергеевич. — Я узнаю. — Он пытливо взглянул на Юльку. — Уехать бы тебе пока.

Юлька сжалась, опустила глаза. Мать уже несколько раз принималась стучать в дверь квартиры Алевтины Васильевны, требовала вернуть ее детей и сыпала угрозами в адрес Юльки и приютивших ее соседей. Долго так продолжаться не могло.

— А Борька? — тихо спросила она. — Как же он без меня?

— Не волнуйся, присмотрим. А тебе…

Александр Сергеевич не договорил, но Юлька поняла: ей оставаться с матерью больше нельзя. Она молча кивнула головой.

Полупустой автобус шел полями, и Юлька, сидя у окна, грустно смотрела по сторонам, держа на коленях хозяйственную сумку. Впервые в жизни оказалась она одна вдали от города, среди бескрайних полей, в автобусе, рядом с незнакомыми ей людьми. Все-таки уговорили ее Алевтина Васильевна с мужем. Да и сама поняла в конце концов Юлька: нельзя жить, словно в осаде, постоянно боясь встречи с матерью, ожидая, когда же пройдет очередной длинный день. Если бы был Гошка, можно было бы куда-то пойти, но Гошки не было. Уехал он, так и не встретившись с ней перед отъездом. То ли времени у него не было, то ли застеснялся… Прислал лишь коротенькую записку: «Держись, Юля, скоро встретимся». Записка порадовала. А девчушка лет шести, принесшая эту записку, порадовала еще больше.

— Ты на братика не сердись, — сказала она очень серьезно. — Он никому не верит. Только тебе.

Бегут за окном залитые солнцем, клонящиеся под ветром хлеба, беззвучно раскачиваются ветви придорожной посадки. А у далекого горизонта, из-за темнеющего леска, торчат красивые белые строения — то ли дома, то ли еще что.

— Кто выходит в Степановке — приготовиться, — звонко оповестил водитель автобуса и в зеркало кивнул Юльке: «Тебе выходить».

Автобус остановился посреди деревни, у маленького навесика возле дороги. Юлька сошла на землю и не успела еще отойти в сторону от толпящихся у дверцы пассажиров, как ее окликнули:

— Юля!

Небольшая женщина и девчонка лет десяти-одиннадцати бросились к Юльке.

— Ты — Юля? — снова спросила женщина.

— Да, — чуть смутилась Юлька, узнавая и не узнавая тетку.

— Я ж говорила, я ж говорила! — затараторила девчонка.

Она подскочила к Юльке, выхватила у нее сумку, весело вращая черными, как уголь, глазами, продолжала.

— А я — Люська. А это моя мамка. А мы тебя встречаем. А я…

— Перестань, балаболка, — остановила девочку мать. — Вот веретено-то! Здравствуй, Юля! Как доехала?

Они шли по деревне, и Юлька с удивлением рассматривала одноэтажные, утопающие в зелени садов дома, крашеные палисадники, зеленеющую на улице травку и грачей, кружащихся над чернеющими на ветвях деревьев гнездами.

— А вон там речка, — продолжала Люська. — А собаки у нас такие злые… А Сережка еще одну антенну поставил.

Была она худющая, длинноногая и страшно лохматая. Курносый, усыпанный веснушками нос и черные глаза придавали Люськиному лицу особую лихость и бесшабашность, а успевшая до черноты загореть кожа делала ее похожей на цыганенка.

— А у нас котят целая пропасть. И вчера последняя пластинка про любовь разбилась.

Юлька поняла, что новостей у Люськи столько, что она запросто может помереть на месте, если не дать ей выложить весь этот груз. Поэтому не перебивала.

— А это наш дом! — наконец торжественно сообщила Люська и с любопытством уставилась своими угольками на Юльку: понравился или нет?

Пока Юлька умывалась с дороги, тетя Поля понаставила на стол столько тарелок с едой, что ей даже страшно стало. Разве можно все это съесть? Но тетя Поля, видно, знала свое дело отлично и так набила Юльку всей этой снедью, что под конец она и дышать с трудом стала. А тетя Поля пододвигала ей тарелки и огорчалась:

— А сырничка-то не попробовала. Ну хоть один! И яичко съешь. Творожку, творожку! Хоть ложечку.

— А теперь купаться! — объявила Люська, едва встали из-за стола. — Айда!

— А мальчишки там бывают? — осторожно спросила Юлька.

— Ты что? — округлились глаза Люськи. — Какое же купанье без ребят?

Юлька растерялась. Ей так хотелось на речку, но…

— Знаешь что? — сказала она. — У меня… Я купальник дома забыла. Приготовила — и забыла.

— Всего-то делов, — беспечно усмехнулась Люська. — Сбегаем в магазин и готово!

— А я… и деньги забыла, — покраснела Юлька.

— А голову ты не забыла? Эх, ты, растеряха! Так чего мы делать-то будем, если не на речку?

— Ты иди, а я отдохну с дороги, — вздохнула Юлька.

Уговаривать Люську не было нужды. Она птицей метнулась с крыльца и пропала из глаз. А Юлька по совету тети Поли пошла в сад. До чего хорошо в нем было! Зеленела густая трава, пели какие-то птички, осторожно перелетая от цветка к цветку, жужжали пчелы.

Юлька постелила одеяло, разулась, легла, подложила руки под голову и стала смотреть между ветвями в высокое безоблачное небо. Чуть заметно раскачивались ветви яблонь, солнечные лучи прыгали с листка на листок, и от этого Юльке казалось, что небо не стоит на месте, а осторожно скользит по самым верхушкам яблонь, а сами верхушки тихонько клонятся туда, куда скользит небо.

И, убаюканная шорохом листьев и пчелиным жужжанием, она незаметно уснула. А проснулась оттого, что какая-то мошка стала ползать у нее по лицу. Юлька, не открывая глаз, провела по лицу ладонью, но мошка перелетела на другое место. Потом опять перелетела…

Юлька открыла глаза. Рядом сидела Люська и, хитро прищурившись и высунув язык, водила травинкой по ее лицу.

— Ха-ха-ха! — рассыпалась Люська, заметив наконец, что Юлька не спит. — Засоня! А я на речке была. Ох, и накупалась! — поерзала по траве, усаживаясь поудобней, сообщила: — А за тобой Сережка подглядывал.

— Какой Сережка? — испугалась Юлька.

— А Бехтерев. На яблоню залез и глядит. Ты с ним не водись, он вредный. Ох, батюшки! Заболталась я с тобой. Тебя ж мамка молоко пить звала. Пошли!

Выпалив все это одним духом, Люська вскочила и припустилась к дому, высоко вскидывая пятки.

Вечером вернулся с работы муж тети Поли, дядя Федя, и начались расспросы. Юлька отвечала скупо, неохотно. Каждая минута ее жизни, даже радостная, была чем-то отравлена. За ней всегда шли минуты трудные, неприятные, начисто вытесняя те радости, которые ей доставались. Да и много ли их, этих радостей, было у нее.

И дядя Федя понял. Он взял со стола письмо Александра Сергеевича, вновь перечитал его, положил на старое место.

— Как жить теперь думаешь, Юля?

Юлька осторожно посмотрела ему в глаза, чуть пожала плечами.

— Не знаю. На работу пойду… Надо же… как-то.

— Как-то… — повторил дядя Федя. Замолчал. Задумался. И лишь через какое-то время сказал тете Поле, торопившейся удовлетворить свое женское любопытство. — Хватит тебе расспрашивать.

— Как же это хватит? — обиделась тетя Поля. — Я же не о чужих спрашиваю — о родных. А ты, Юля, на суде-то не молчи, ты все расскажи. Пусть ей, бессовестной, стыдно будет, пусть ее суд хорошенько накажет. До чего дошла, негодная! Семью порушила, детей покидала…

— Хватит, говорю! — повысил голос дядя Федя. — Не о Катьке теперь — о ней думать надо. — Он кивнул на Юльку. — Ты осмотрись тут пока, отдохни. А понравится… У нас же благодать, хорошо тебе будет. Мы ведь не чужие тебе, верно? — он улыбнулся Юльке, что-то хотел сказать еще, но в это время в зале загремела оглушительная музыка, и голос дяди Феди стал едва слышен.

— Завела, — вздохнул он. — Теперь не поговоришь. Люська! Сейчас же выключи, а то все пластинки переколочу.

Но Люська за грохотом модного ансамбля просто не могла расслышать отцовского приказа, и музыка продолжалась. Дядя Федя усмехнулся, махнул рукой и ушел на улицу.

Ничего приятного не было в звуках гремевшей в зале музыки, но Юлька в душе была благодарна Люське. Начатый разговор был ей неприятен, словно не кто-то другой, а она сама была виновата в том, что случилось с мамой. «Не о Катьке теперь думать надо…» А о ком же? О Юльке? Да ведь она жива-здорова, ей ничего не нужно. И даже если думать надо именно о ней, то как можно разделять их — ее и маму? Ведь больная же она, больная. И судить ее будут не для того, чтобы наказать хорошенько. Для того, чтобы вылечить! Как же они не понимают этого?

А музыка продолжала греметь, но теперь в ее звуках Юлька слышала что-то негодующее и подтверждающее ее правоту. И когда кончилась пластинка, она попросила Люську:

— Поставь еще.

— Понравилось? — обрадовалась Люська. — Я ж говорила! А папка возмущается — чепухня. Понимает он…

Торопливо сменила пластинку, крутнула регулятор звука и осторожно опустила иглу. Проигрыватель взвыл так, что Юлька вздрогнула, а Люська широко раскрыла рот и что-то заорала. «От это дает!» — догадалась Юлька по ее губам.

Спать их уложили вместе с Люськой в чулане, на широченной деревянной кровати с такой мягкой периной, что в ней можно было утонуть. Люська как легла, как воткнула свой курносый нос в Юлькино плечо, так и затихла, досыта набегавшись за длинный летний день. А Юлька не спала. Откуда-то издалека слышался задумчивый звук гармошки, шелестели листья в саду, терлась о стенку чулана росшая снаружи крапива, изредка обиженно попискивала под полом мышь. «Как тихо-то! — подумала Юлька, глядя в темноту. — Как хорошо-то! И день какой был хороший. Ох, если бы так все время, всю жизнь… Разве нельзя так?»

Ночью ее разбудила Люська.

— Юль! — стонала она. — Юль!

— Чего тебе?

— Пошли выйдем. Я темноты боюсь.

Люська торопливо метнулась за угол, притихла, потом спросила из темноты:

— Юль, ты не ушла?

— Нет, — сказала Юлька. — Не бойся. Ты глянь, небо-то какое. Звездочек сколько.

— Небо… — недовольно буркнула Люська. — Ты не уходи, смотри.

Кругом стояла удивительная тишина, словно не только люди, но все — деревня, трава, речка, звезды над головой — уснули, притомившись за день. Даже воздух был недвижен, и дышалось легко и свободно.

— Ой! — раздалось за углом, и через мгновение оттуда пулей вылетела Люська.

— Чего ты?

— Там, в траве… шебуршит кто-то.

— А ты посмотри.

— Я что? Чокнутая? Пошли скорей обратно.

Первые дни в деревне показались Юльке сплошным праздником, главной радостью которого были тишина и покой. Утром, еще в полутьме, наперебой горланили петухи, мычали коровы, негромко переговаривались женщины. Звуки эти будили Юльку, но не мешали и не беспокоили ее, ибо она знала, что они не несут ей ни тревоги, ни обиды, ни унижения.

Потом приходил день, наполненный безобидной трескотней неугомонной Люськи, оханьем тети Поли при примерке накупленных для Юльки обновок, купаньем на речке и разными мелкими, совсем не трудными делами по дому. Не привыкшая к праздности, Юлька находила эти дела сама, хотя тетя Поля и запрещала, одновременно поругивая ленивую Люську.

— Учись, бесстыжая! Человек отдыхать приехал, а за все хватается. А ты?

— Всю жизнь мечтала, — отбивалась Люська. — От работы кони дохнут.

— У, дылда сопатая!

Люська только посмеивалась.

За эти дни у Юльки появилось много знакомых. Местные жители казались ей гораздо общительней, проще, приветливей городских, хотя подчас излишне разговорчивы и любопытны. Приходя к тете Поле в дом, они спокойно, будто со старой знакомой, заговаривали с Юлькой, не таясь, как ей казалось, рассказывали о себе и о своей семье, расспрашивали Юльку и охотно ее слушали. И Юльку невольно тянуло к этим людям. И когда в один из дней их пригласили в гости к родственникам дяди Феди, Юлька охотно согласилась пойти.

Народу на празднество собралось немного, человек двенадцать. Некоторые пришли прямо с работы, в спецодежде, и даже умывались здесь, у бочки с дождевой водой.

Женщины почти все были знакомые Юльке, и это ее порадовало. Но особенно ей стало хорошо, когда появилась напарница тети Поли, миловидная и очень молодая доярка Лена. По утрам она частенько забегала за тетей Полей и не раз беседовала с Юлькой. Она была уже замужем, имела ребенка, но от нее веяло детской непосредственностью, чистотой и обезоруживающей искренностью. Даже улыбалась и удивлялась она почти так, как Юлькины одноклассницы. А глаза ее были похожи на глаза Борьки в минуты радости — лучезарные и широко открытые всему миру.

И Лена обрадовалась Юльке. Подошла, улыбаясь, не таясь, сказала:

— И ты здесь! Как хорошо-то…

За столом они сели вместе. Хотя и были здесь все свои, но места за столом занимали чопорно, долго. Каждый из гостей с подчеркнутым достоинством ждал, когда хозяин дома пригласит к столу и укажет место, где сесть. И хозяин этот ритуал исполнял также неторопливо, основательно, терпеливо ожидая, когда усядется человек на указанное место, и лишь потом обращался к очередному гостю.

Наконец, расселись все. Кто-то из гостей произнес первый, не очень понятный Юльке тост:

— Ну давайте начинать, а то время идет…

Гости дружно чокнулись стаканами, не менее дружно выпили и начали закусывать.

За первым тостом последовал второй, потом наливали без всяких тостов, и Юльке стало скучно. Разговоры, которые вели между собой гости, были ей непонятны, бестолковы. Заметно захмелевшая Лена забыла о ней, жарко шепталась о чем-то с соседкой.

И Юлька поняла, что в этой компании ей просто нечего делать. Она осторожно выбралась из-за стола, вышла на улицу и уселась на скамейку в палисаднике под окнами.

Здесь было темно, тихо и прохладно. Через прикрытые створки окон голоса гостей доносились невнятно, не беспокоя. Юлька подумала, что хорошо бы сейчас найти умчавшуюся куда-то с детворой Люську и уйти с ней домой. Но где искать Люську, она не знала, и продолжала сидеть, ожидая конца вечеринки.

В доме грянула разудалая песня о Степане Разине. Пели с увлечением, с чувством. Слитно гудели мужские голоса, звонко, в тон им звенели женские. И когда кто-то из гостей приоткрыл створки окна, Юлька даже обрадовалась: теперь песня лилась еще красивее и звучнее.

Но неожиданно она оборвалась, снова зазвенели стаканы, раздался смех, визги женщин. «Как у нас раньше», — с грустью подумала Юлька, уже жалея, что открыто окно, через которое слишком хорошо слышно, что делается за столом. А гости гуляли…

— Сеня, друг, по единой! — гудел пьяный мужской голос.

— Всем наливай! — весело закричала женщина.

— Будя! Передых дайте…

— Эх, ты! — еще веселей взвился уже знакомый женский голос. — Передых… Да какой же ты мужик, если за бабой пить не поспеваешь? Гляди, как я…

Несколько мгновений стояла тишина, а потом раздался взрыв одобрительных женских голосов.

— Ай да Анна!

— Знай наших…

— Сыпь, Анютка, покажи ему, черту рыжему, как надо пить.

Кто-то из мужчин начал песню, но его не поддержали. Почти следом за ним высоко запел женский голос, но и эта песня тут же оборвалась.

Юлька встала, осторожно прикрыла окно, лишь на мгновение заглянула в комнату. И то, что она увидела, поразило ее. Там, в городе, к ним, как она была уверена, приходили алкоголики. Сюдана ее глазах собирались степенные, полные чувства собственного достоинства люди. Но сейчас между теми, что были в городе, и сидящими за деревенским столом не было никакой разницы.

Негромко стукнула входная дверь. Вышел мужчина, за ним, светлея нарядом, — женщина.

— Ну что тебе? — полушепотом спросила женщина. — Чего звал?

— Пошли куда-нибудь…

— Очумел! Да мне мужик голову свернет.

«Лена!» — охнула Юлька, узнав женщину по голосу.

— Да твоего мужика теперь от стола трактором не оттянешь… Пошли!

— Да не пойду я…

— Вот еще!..

Мужчина рывком притянул к себе Лену, обнял. Она отбивалась молча, почти бесшумно. А мужчина все тянул и тянул Лену за угол, и она, хотя и упиралась, но шла. И Юлька не выдержала.

— Лена! — крикнула она, срываясь с места.

— Ой! Кто тут? — испуганно спросила Лена. — Ты, Юлька! Ох, как напугала. Иди в дом, Юля, нам поговорить надо, мы сейчас придем. Ты только… не говори там… что меня видела. Ладно?

Лена как-то бесшабашно улыбнулась и первой шагнула за угол дома, увлекая за собой мужчину.

«Как же это? — отчаянно подумала Юлька, глядя им вслед. — Как можно?..»

У нее больно закололо сердце, хлынули слезы, и ей захотелось изо всех сил закричать на всю утонувшую в вечерней темноте деревню или сделать что-то такое, чтобы качнулись в небе сонно смотрящие вниз звезды, вздрогнула земля, зазвенели оконные стекла… Но что она могла сделать?

Юлька упала на холодную, влажную от первой вечерней росы траву и горько зарыдала.

После этого, так неожиданно закончившегося для Юльки вечера, пропало ощущение тишины и покоя, и все, что окружало ее, она принимала теперь особенно обостренно и взыскательно, строго вслушиваясь в слова людей, всматриваясь в их улыбки и жесты и оценивая их новой, подчас беспощадной меркой. Она уже не могла верить в их добродушие и внимание к ней…

Видимо, тетя Поля заметила происшедшую с Юлькой перемену.

— Что это ты все дома да дома? — удивилась она. — В лес бы с Люськой сбегали, грибов пособирали.

Юлька согласилась. И хотя грибов они с Люськой набрали немного, Юлька вернулась очень довольной. Так давно уже она не была в глубине настоящего леса, что совсем забыла, как он выглядит, как порхают по ветвям не знакомые ей птички, как растут настоящие грибы и мягко шуршит под ногами опавшая с елок хвоя. Правда, в лесу почти не было цветов, а те, что попадались ей, были невзрачными и совсем некрасивыми. Но когда она поделилась своими наблюдениями с Люськой, та совсем не огорчилась.

— А зачем они тут? — по-хозяйски решила она. — Это же тебе не луг и не палисадник, а лес. А в лесу должны грибы расти и… дрова. Вот!

Тетя Поля встретила их радостно.

— Набрали-таки? — удивилась она. — А все говорят — сухота и никаких грибов нет…

— Верь больше, — победно посоветовала ей Люська.

Занималась тетя Поля совсем не понятным для Юльки делом. На газовой плитке стояли, опрокинутые один на другой, два больших чугуна, от дна верхнего чугуна отходила в ведро с водой трубка. А внизу ведра торчал конец то ли той же, то ли другой трубки, из которой торопливо капала в банку прозрачная жидкость.

— Что это такое, тетя Поля? — спросила Юлька, заинтересованная необычным сооружением, по всей конструкции несколько напоминающим знакомый ей прибор в химическом кабинете школы.

— Не знаешь, что? — опередила мать Люська. — Самогонку гонит.

— Самогонку? — удивилась Юлька. — Так гонят самогонку?

— А как же еще? — Люська повращала глазами и добавила: — Можно и по-другому. Только мороки много… Все пальцы пообжигаешь.

— А зачем она вам? Ведь дядя Федя не пьет.

Люська уже открыла рот, чтобы что-то ответить, но тут вмешалась тетя Поля.

— Люська, быстро грибы перебирать. Зачервивеют.

— Всю жизнь мечтала!

— Я кому сказала?

Люська надулась и ушла. А тетя Поля пояснила:

— Для хозяйства, дочка, гоним. Кур-то кормить надо? Опять же сенца коровке, свеколки…

Ничего не поняла Юлька.

— Но куры ведь не пьют самогонку.

— Куры-то не пьют, — усмехнулась тетя Поля. — А возчики, которые зерно возят, за милую душу потребляют.

— Вы им продаете самогонку?

— Зачем продавать? Они мне зерна мешок-другой привезут, а я им самогоночки… За деньги-то не привезут, а за самогон… Надо же как-то устраиваться.

Все стало ясно Юльке. Но еще не веря, надеясь, что не поняла, что ошиблась, она спросила:

— А где они берут зерно? Тетя Поля, они же воруют? Да?

— Да уж не с неба им валится, — вздохнула тетя Поля. — Ясное дело, крадут.

А светлая, прозрачная жидкость все капала и капала в банку, и, глядя на эти капли, Юлька вспомнила, как по телевизору показывали документальный фильм о змеях, у которых сотрудники, осторожно держа змею за шею, брали яд. Только там, на зубах змей, капли рождались медленно и в подставленное блюдечко скатывались лениво. А здесь капли бежали одна за другой, будто десятки змей одновременно раскрыли свои пасти над банкой, торопясь вылить в нее содержимое своих смертельно ядовитых желез.

— Вы такая же, как Тимофеевна, — сказала Юлька.

— Это кто же такая?

— Она споила мою маму. А вы говорили, чтобы суд хорошенько маму наказал. А за что?.. Вы же тоже спаиваете…

— Ох, да ну тебя, Юлия, — смутилась тетя Поля. — Что я — за всех ответчица, что ли? У меня своих забот невпроворот. Пусть каждый о себе думает.

— О себе… — повторила Юлька. — Но ведь надо же бороться с пьянством! Всем надо. И как же вы можете…

— А так и могу. У нас в райцентре раньше три столовых было, и в каждой на видном месте висело объявление: «Приносить и распивать воспрещается…» А теперь это уже не столовые, а кафе, и в каждом висит постановление: «Разрешается продажа алкогольных напитков с таких-то до таких-то». Там, правда, сказано еще, что не всяких, а слабых… А только кому надо, он и слабыми до поросячьего визга надерется. Вот тебе и вся борьба.

«И у нас так», — вспомнила Юлька.

Но ведь это неправильно, неправильно… И с этим и со многим другим надо же бороться. А она все еще не готова к этой борьбе. Ведь промолчала, никому не сказала о шагнувшей в темноту Лене и не сказала всего, что думала о тете Поле. А впереди у нее — суд, где надо будет говорить всю правду.

А она еще не умеет говорить правду. Она же только и знала, что скрывала ее. От подружек по классу, от учителей, даже от Гошки. А может быть, именно поэтому, что она, да и другие, не умеют за нее стоять, и цветет зло на свете? Если бы она смогла крикнуть Лене: «Не смей!», пошла бы она в темноту? И если бы закричала на тетю Полю, если бы потребовала?.. И если бы еще раньше… Тогда, в подъезде, тетя Клава сказала: «Я бы им показала, в окна бы прыгали». А она?.. Смогла бы так? Как же это трудно — стать смелой. «Но ведь надо же, — сказала себе Юлька. — Надо! Ну почему я такая?»

Тетя Поля ушла на вечернюю дойку, дядя Федя, как всегда с раннего утра, уехал на своем тракторе, а Люська залилась неизвестно куда. Юлька ушла на огород и, пригреваемая уже заходящим солнцем, начала полоть на грядках, думая о том, что пора уже ей возвращаться в город. Разве что-то изменится оттого, что она гостит здесь? И как там Борька?

— Юль! — раздался в саду голос Люськи.

— Ау!

— Иди скорей сюда! — заорала Люська что есть мочи. — Тебя какой-то жердина спрашивает.

А сама уже выскочила из-за куста крыжовника и летела напрямик, по грядкам, взбивая ногами платье и возбужденно сверкая черными глазами.

— Кто спрашивает?

— Такой… длинный. Городской, видать… В кедах, джинсах и вообще…

А долговязый Гошка уже шел по саду, издали улыбаясь Юльке.

— Какая ты! — восхищенно сказал он, рассматривая Юльку.

— Какая? — покраснела Юлька.

— Красавица — вот какая! — брякнула Люська.

Юлька, пунцовея от Люськиной похвалы и ласкающе-смущенного взгляда Гошки, улыбаясь, подала Гошке руку.

— Вот, приехал, — сказал Гошка. — Ну и как ты тут?

— Я тут хорошо!

И вдруг задохнулась. «Хорошо… А потом?» — мелькнула мысль. Не было еще у нее в жизни, чтобы было одно только «хорошо». И ничего этого Гошка не знает, а надо, чтобы знал…

Посуровела Юлька, как перед прыжком в холодную воду, глубоко вздохнула и сказала Люське:

— Иди, Люська, гуляй, нам поговорить надо.

— А я что? Мешаю? Да? — оскорбилась Люська.

— Мешаешь.

— Ну ладно…

И ушла. А Юлька с Гошкой сели на траву под яблоней.

— Трудно мне, Гоша, — вздохнула Юлька. — Только ты выслушай сначала, мне тебе многое сказать надо.

И заговорила. Обо всем том, что всегда таила от людей, чего не сказала даже милиционерам. Говорила, не таясь, не скрывая, не боясь быть неверно понятой или осужденной. Даже о тех трудных мыслях, что мучили ее эти дни.

— Ну почему ты молчала, Юлька? Почему? Неужели бы мы не помогли? — Всегда стеснительный Гошка смотрел осуждающе.

— Стыдно мне было, — призналась Юлька. — Так стыдно! Станут девчонки между собой говорить и обязательно кто-нибудь своим отцом или матерью похвалится. А что я могла сказать? Теперь я понимаю, а тогда… Я же всю жизнь боялась.

Гошка только вздохнул.

— Одному всегда страшно. Нельзя быть одной, Юлька.

— Теперь я знаю, — ответила Юлька. — И давай больше не будем об этом?

— Не будем, — согласился Гошка. — А эту девочку Люську сюда позовем. Ладно?

— А я тута, — сказала Люська из крыжовника.

— Подслушивала?

— Не-а. Я ухи заткнула.

— Ну иди сюда, ухи.

В соседнем саду раздался треск, огромный яблоневый сук стремительно качнулся к земле, и с него кубарем полетел Сережка.

— Аг-га! — завопила Люська радостно. — Так и надо, так и надо! Не будешь подглядывать. Не будешь подсматривать!

— Сережка, — чуть краснея, сказала Юлька.

Сережку она видела часто, но разговаривала с ним один только раз, вскоре после приезда. От Люськи она уже знала, что Сережка — мастер на все руки, его телевизионные антенны стоят чуть ли не на каждом доме. И была поэтому уверена, что он умный, много знающий парень. А Сережка с удовольствием начал рассказывать ей о том, сколько он уже заработал на этих антеннах и сколько заработает еще. И когда она спросила его, кем он думает стать, Сережка уверенно ответил:

— Лесником.

— Почему? — удивилась Юлька. Она была уверена, что Сережка мечтает стать инженером. — Ты же умеешь делать антенны…

— Ну и что? — пожал плечами Сережка. — Я сам по себе хочу. А антенны — это так, мелочь. Вот сделаю для всей деревни, а дальше что? А у лесника — лес. А лес каждому нужен, только давай…

И Юлька потеряла к нему всякий интерес.

Но сейчас, когда рядом был Гошка, ей почему-то захотелось показать Сережке своего друга. И она предложила: «Давай и его позовем? Он, правда…» Она хотела сказать «странный» или «чудной», но такие слова никак не подходили к Сережкиной характеристике, и Юлька не закончила фразу.

Но Гошка понял ее.

— Ладно, — кивнул он. — Зови.

Сережка подошел сразу. Окинул взглядом компанию, чуть дольше, чем надо, задержал на Гошке пристальный, оценивающий взгляд, потом подал ему руку. И сел на траву рядом с насторожившейся, чуть отодвинувшейся в сторону Люськой.

«Зря позвала», — поняла Юлька и, чтобы не дать затянуться паузе, сказала:

— Ребята, пойдемте на речку. Вода сейчас — как парное молоко.

— Идея, — торопливо согласился Гошка. — А то я за дорогу так пыли наглотался… Я же на попутной добирался, на автобус опоздал.

— Вы идите, а я вас сейчас догоню, — попросила Юлька ребят. — Я быстро. Люська, пойдем!

— А ты по делам или еще зачем? — спросил Сережка, когда ребята уже шли к реке.

— По делам, — кивнул Гошка.

Сережка долго молчал и лишь уже на половине пути сердито сказал:

— По делам… Какие-такие у тебя тут дела?

Гошка промолчал, и к реке они спустились, не разговаривая. Сережка первым бултыхнулся в кажущуюся черной в предзакатный час воду, саженками поплыл на середину. За ним прыгнул Гошка.

Вода была теплая, ласковая, она тихонько журчала под руками, темными волнами разбегалась от шеи и плеч. Гошка отплыл метров десять от берега, пошел по течению, чувствуя, как приятной бодростью наливается остывающее в воде тело. А когда повернул назад, увидел: на невысоком речном обрыве стояла Юлька.

— Чего стоишь, давай к нам.

Юлька вошла в воду осторожно, изгибаясь в талии и балансируя тонкими, разбросанными в стороны руками. Несмело окунаясь, присела, поплыла.

Там, на обрыве, в лучах заходящего солнца, Гошка не видел выражения ее лица. Теперь увидел. Юлька плыла и улыбалась. «Хорошо ей», — подумал он, подплывая.

— Слушай, — обратилась Юлька к нему. — А ты так и не сказал, зачем приехал.

— За тобой.

— Вот тебе раз! — засмеялась Юлька. — А если я…

— Так-то вы! — раздался с берега Люськин голос. — Так-то вы? И подождать не захотели? Запомним это!

Кричала, а сама торопливо сдернула через голову платье, бесшабашно размахивая руками, кинулась к воде и упала с размаху в реку, подняв каскад брызг. И поплыла, широко раскрыв рот, испуганно округлив глаза, по-собачьи хлопая по воде руками. Подплыла, похвалилась:

— Видели, как плаваю? Это я… Батерпляем. А еще умею… Забыла, как называется. Это вот таким макаром…

И так зашлепала руками и ногами по воде, что Юлька, оберегая волосы, торопливо кинулась в сторону, а Сережка весело предупредил:

— Осторожно, братцы, колун плывет.

Купались недолго. Первыми вышли из воды девчонки, забрав платья, ушли в кусты переодеваться.

— А Гошка не то, что этот Сережка, — уважительно сообщила Люська, торопливо стаскивая с себя мокрый купальник.

— Лучше? — улыбнулась Юлька.

— Само собой. Такой… обходительный. Уже сколько тут, а ни одного обидного словечка не сказал.

— Да он только что приехал.

— Мало тебе? — заспорила Люська. — Мы вот и купались-то всего ничего, а Сережка меня колуном обозвал.

Возле крыльца тети Поли Сережка сдержанно попрощался, не оглядываясь, пошагал к своему дому. И Юльке почему-то стало его жаль.

— И где это вы пропадаете? — закричала тетя Поля, появляясь на крыльце. — На столе все стоит, стынет, а они и не думают себе. Скорее, голубчики, скорее. Давно пора ужинать, проголодались, поди. И ты, паренек, как тебя там? Гоша, что ли? Иди, иди, не стесняйся.

После ужина дядя Федя долго сидел на ступеньке крыльца, дымил папиросой и расспрашивал Гошку о работе. Юлька и Люська сидели рядом, слушали. Потом дядя Федя придавил окурок каблуком, встал.

— Спать-то давно пора уже, — сказал он. — Пошли-ка, Людмила.

— Спа-ать, — протянула Люська недовольно. — Они вон сидеть будут, а я…

— Люська, хворостину возьму!

— Во! Чуть что — хворостину.

Вздохнула и неохотно поплелась вслед за отцом.

— Бедовая девчонка! — улыбнулся вслед ей Гошка.

— Бедовая, — кивнула Юлька. — А ты… ко мне приехал? Да?

— Я — за тобой. — Гошка чуть помолчал: — Ехать надо, Юля, я повестку привез… В суд!

Как от близкого удара грома вздрогнула Юлька, вскочила с места.

— Когда? — чуть слышно спросила она.

— Завтра.

— Нет, — зашептала Юлька. — Нельзя завтра, я не могу, я не готова.

— Надо, Юля! — И Гошка встал рядом с ней.

— Но разве нельзя потом? Разве нельзя?..

— Нельзя! — твердо сказал Гошка. — Надо, понимаешь? Ты же сама говорила… Ты все правильно говорила. И нельзя их бояться. Завтра мы едем.

Был сейчас Гошка совсем не таким, каким знала его Юлька в школе. И в фигуре его — длинной и нескладной — не было знакомой скованности, и глаза смотрели уверенно и спокойно. И эта уверенность потихоньку передавалась ей.

А по ночному звездному небу, спеша от тучки к тучке, бежал торопливо рог луны. Вот он вынырнул из маленького облачка, переплыл к большому, зацепил его нижним краем за бок и пошел, поехал по нему.

И неожиданно Юльке показалось, что не тучки бегут по небу, а вся земля сдвинулась с места и побежала, закрутилась, а тучки стоят на месте. Голова закружилась, — поняла она, торопливо нащупала Гошкину руку и оперлась на нее. Гошка сжал маленькую Юлькину ладонь, другой рукой взял чуть повыше локтя.

— Ничего, — сказал он. — Все в норме. Ты держись!

— Держусь, — прошептала Юлька, чувствуя по-мужски твердую, сильную, холодноватую ладонь Гошки.

— А я вижу, а я вижу, — раздался сзади радостный Люськин голос. Юлька не отстранилась.

— Иди сюда, Люська, — позвала она.

— Очень нужно, — ответила Люська, но уже через мгновение рядом сверкнули ее черные глаза. — Ну чего тебе?

— Побудь с нами.

— Где двое, там третий лишний, — сообщила Люська, с отчаянным любопытством заглядывая в Юлькины глаза и, конечно, никуда не уходя. — Тебе хорошо так?

— Хорошо, — призналась Юлька.

— Ну во-от! — разочарованно протянула Люська. — Только-только подружишься с кем, а тебе уже мешают. И чего ты сюда приперся?

Никто ей не ответил. А месяц все плыл и плыл от тучки к тучке, то пронизывая их насквозь, то цепляя своими острыми краями, но шум от этих небесных схваток на землю не доходил. Над землею висела тишина.

Долго потом с каким-то внутренним содроганием вспоминала Юлька переполненный зал, строгих судей за темным, похожим на глухой ящик столом, и мать — в сторонке, за деревянным барьером. Она знала, что суду надо говорить только правду, что скрывать ничего нельзя, но каждое слово давалось ей с трудом, в горле было невыносимо сухо.

— Да, пила… Да, била… — чуть слышно говорила она, скорее не отвечая на вопросы, а повторяя то, о чем спрашивал ее судья. — Да, приходила, да, почти каждый день…

И хотя судья смотрел на нее с сочувствием и участием, Юльке было тяжело и страшно. «Как долго, — думала она, с трудом разбирая вопросы судьи и ища на них ответы. — Как долго!»

Вид матери Юльку просто поразил. Она ожидала увидеть ее несчастной, хмурой, растерянной — такой, какими, она считала, и должны быть все те, кто предстает перед судом. А мать вошла с улыбкой, за барьером сидела с насмешливо-беспечным видом, будто присутствовала не на заседании суда, а на каком-то веселом мероприятии. И обвинительное заключение выслушала так, словно говорилось в нем не о ней, а совершенно о другом человеке.

На Юльку она смотрела в упор, не мигая, и в ее насмешливом взгляде дочь увидела не только ожидание, что она скажет дальше, но и неприкрытую угрозу.

Она отказалась признать свою вину и, когда судья предложил ей рассказать, как все было, ответила насмешливо-дерзко: — Нечего мне рассказывать. Набрехали с три короба, а теперь… сами разбирайтесь.

Одна из народных заседателей, пожилая, почти сплошь седая женщина, спросила:

— Расскажите, за что вы последний раз избили свою дочь?

— Не помню, — усмехнулась мать. — Должна же я ее воспитывать?

А на вопрос, почему она не любит Борьку, бросила:

— Сердцу не прикажешь.

— Скажите, Смирнова, а где вы ночевали в ночь с…

И судья назвал дату того страшного для Юльки дня, не напомнив, однако, о случившемся с ней.

— Где ночевала, там и ночевала… Кому какое дело? Подумаешь, преступление совершила…

Вянуть улыбка матери начала лишь тогда, когда суд вызвал Алевтину Васильевну. Да и присутствующие в зале как-то сразу затихли, когда она своим тихим голосом начала рассказывать суду о жизни и делах матери.

— Страшно, товарищи судьи! — говорила Алевтина Васильевна. — Год мы живем рядом, и за год я ни разу не видела Смирнову трезвой, ни разу не видела, чтобы она несла домой продукты, хлеб, одежду… Одни лишь бутылки!

Юлька слушала с удивлением и испугом. В устах этой хрупкой женщины все те мелочи, о которых она почти не думала и к которым настолько уже привыкла, что они казались ей обычным явлением, приобретали теперь новый грозный смысл.

— В доме нет хлеба. Не шоколада, не печенья, даже не булок, а обыкновенного черного хлеба. Хлеба для детей! А их мать ежедневно устраивает попойки. У нее есть на что пить. Она получает алименты с мужа, получает пособие как мать-одиночка на второго ребенка, ей платят зарплату и даже прогрессивку. Но на обыкновенный хлеб детям у нее нет денег. У нее двухлетний сын, который болен, почти не ходит. Показала ли она его хоть бы раз врачу? Нет! Мы с мужем вызывали «Скорую помощь» и дежурили у постели больной дочери, а ее мать в это время бражничала и даже суду не хочет сказать, где она была.

Все ниже и ниже клонила голову мать под потоком сыпавшихся обвинений. Она уже не улыбалась, сидела, опустив взгляд вниз, жалко ссутулив плечи, словно ей было холодно. А Алевтина Васильевна все говорила и говорила.

— Как может настоящая мать так изуверски избить собственную дочь-подростка только за то, что доведенная до отчаяния такой жизнью девочка решилась на протест? Я — женщина! Я — мать! Я родила и воспитала двух дочерей. Я знаю, как это трудно. Я знаю других матерей, которым было не легче, чем мне, но они изо всех сил старались делать их святое дело. А эту, — она указала рукой на Смирнову, — я не могу сегодня признать матерью. Она предала своих детей, пропила свои материнские чувства. Нет у нее права называться матерью.

Мать сидела, уронив голову, спрятав лицо в ладонях, но сейчас вид ее уже ничего не вызывал у Юльки.

И еще Юльке запомнилось. На месте, куда судья приглашает свидетелей, стоит высокая, полная, хорошо одетая женщина — директор магазина, где последние годы работала уборщицей мать.

— Мы не знали, — твердит она, краснея и беспомощно оглядываясь по сторонам. — Мы ничего не знали…

— Вы не знали, что ваша служащая — алкоголик? — перебивает судья.

— Не знала, честное слово! Ну… иногда от нее пахло… Но на работе… не замечала, не замечала. А потом, она… женщина. Это ведь мужчины пьют. А женщины… разве можно?

Юльке даже жалко эту женщину — до того она растеряна и обескуражена происходящим.

— Вы интересовались ее бытом? — спрашивает судья.

— А как же, а как же! — торопливо подхватывает директор магазина. — Мы изучали… То есть, много работы… Вы понимаете? План, товарооборот…

— А люди?

— Ну конечно, конечно. Люди — это наша ценность…

— Плохо же вы бережете ценности, — усмехнулся судья.

Осталось в памяти и короткое выступление в суде классной руководительницы Натальи Федоровны. Тем, что она очень хорошо отозвалась о Юльке. И еще тем, что не увиливала, не бежала она, как директор магазина, от ответа.

— Я не раз встречалась с подсудимой, — рассказывала она. — Не раз беседовала с ней. Но Смирнова вела себя или равнодушно или вызывающе. Не раз беседовала и со своей ученицей Юлей Смирновой. Правда, Юля вела себя замкнуто, первое время ничего не рассказывала, таилась. И успевала она слабо, но училась, двоечницей не была. И потом я узнала… И пыталась влиять на мать. Но… — Наталья Федоровна чуть передохнула. — Я старый педагог и сейчас мне стыдно. За то, что я не до конца выполнила свой долг, не добилась… И готова нести за это ответственность. Но Юлия должна учиться. Она умная, способная девочка. Может быть, не в школе, но есть же другие учебные заведения. Даже у нас в городе. Юля, ты должна учиться. Слышишь? Обязательно учиться!

Она повернулась, нашла глазами Юльку и посмотрела на нее открытым, чуть утомленным взглядом. И Юлька невольно ободряюще кивнула ей.

И тут судья снова обратился к Юльке.

— Ты согласна, Юля, — устало спросил он, — чтобы суд лишил твою мать права материнства как не способную воспитывать тебя и твоего брата?

— Нет! — громко, словно вдруг чего-то испугавшись, ответила Юлька.

В зале, за ее спиной, загудели невнятные голоса, и тогда Юлька стремительно повернулась к залу.

— Нет! — крикнула она еще громче. — Не согласна! А вы? Чего вы шумите? Вы же видели ее, вы знали… Но никто из вас не остановил ее, не помог… Когда был жив дядя Витя…

— Ю-ля! — отчаянно крикнула из-за барьера мать. И зарыдала.

Снова зашумел зал, задвигались стулья. Кто-то подавал матери воду, дожидаясь тишины, ворошил какие-то бумажки на столе судья.

И неожиданно Юлька подумала, что не суд и не те, кто сидел в зале, а она сама судит свою мать. И приговор будет таким, каким она произнесет его сейчас, здесь, перед сидящими за длинным столом судьями и всеми теми, кто находится в зале. И ища слова для этого приговора, она невольно посмотрела на вздрагивающие плечи и склоненную голову матери, на судей, терпеливо ожидающих, когда она заговорит вновь, опять повернулась к залу. Страх прошел. Было лишь желание во что бы то ни стало найти те нужные слова, которые бы объяснили людям все то, о чем она думала. И в это время она увидела Тимофеевну.

Старуха сидела во втором ряду, была аккуратно причесанной и даже принаряженной, и Юлька, удивленная этим, посмотрела на нее более внимательно. И вдруг только что с выжидательной осторожностью хихикающая Тимофеевна, встретив Юлькин взгляд, торопливо нырнула за чью-то спину, пригнулась, сползая все ниже и ниже. «Боишься», — мимоходом отметила Юлька и в то же мгновение увидела Гошку. Он сидел прямо, и когда их взгляды встретились, чуть подался вперед, как бы подталкивая ее: «Ну что же ты, говори!»

— И скажу! — ответила ему Юлька. — Я все скажу!

Эх, если бы знать заранее, что поползет вниз под ее взглядом растерянно хихикающая Тимофеевна, она бы приготовилась. Она бы написала и выучила наизусть все то, что должна была сказать сейчас, чтобы не осудить, не наказать, как говорила тетя Поля, а помочь матери встать на ноги, поддержать и защитить ее. Кто же, кроме Юльки, сделает это?

Но времени у нее уже не было. И сначала осторожно, подыскивая слова и снова теряя их, а потом все больше и больше обретая уверенность, Юлька заговорила. О том, какой раньше была ее мамочка, о том, как погиб дядя Витя и в дом змеей вползла ненавистная Тимофеевна. О том, как все быстрее катилась к пропасти бывшая продавщица «Гастронома» Екатерина Смирнова, а люди — все те, кто знал и видел это — стояли в стороне, не помогли Юльке удержать мать от падения. А она одна не смогла. Слабая она еще была, неумелая и… трусливая. Вот и не смогла уберечь от пьяных воров ни своего нового платья, ни своих радостей, ни своих надежд. Так пусть же суд поможет ей во всем этом.

Когда Юлька кончила, в зале стояла полная тишина. И в этой тишине необыкновенно четко прозвучал голос судьи:

— Юля Смирнова, объясни суду, почему ты не согласна, чтобы суд лишил твою мать права материнства? Ты можешь это объяснить?

Юлька удивилась. Разве то, о чем она только что говорила, не было объяснением? Но замешательство было мгновенным.

— Да! — быстро сказала она. — Могу! — И снова немного подумала. — У меня не было мамы. Понимаете? Была, потом не стало… Я это только теперь поняла. И я… без мамы жила. А как же это можно без мамы? Она же всем нужна. И мне. И Борьке. Всем! Только, чтобы настоящая, не такая… А вы — лишить. Значит, не было у меня… И не будет? А я не хочу. Я с мамой хочу, чтобы хорошая, красивая, умная, чтобы самая-самая… — Юлька облизнула пересохшие губы и продолжала. — Вот, говорите, лечить! А зачем ее тогда лечить, если это будет уже не моя мама? Зачем? Вы мою лечите! Как же жить-то, если всю жизнь — без мамы! Вы мне… И Борьке… — И звонко крикнула на весь зал. — Дайте нам маму!

Заканчивалась последняя декада сентября. С тихим шелестом падали на асфальт зарумянившиеся листья кленов, голыми стояли тополя. А на окраине города неповторимо ярким набором красок цвела осенним цветом роща. Было в этом цветении что-то волнующее и грустное. Казалось, что деревья, поняв, наконец, как мало времени осталось им носить свои одежды, поспешно нарядились во все, что было у них про запас, и теперь щеголяли сказочным богатством своих нарядов, впопыхах роняя на землю драгоценности и украшения, шумно негодуя на безжалостные наскоки ветра.

Редко бывала теперь Юлька дома. Еще в августе увезли на лечение маму, а вскоре уехал в Дом малютки и Борька.

Юлька не плакала, когда его увозили. В последний раз накормила перед дорогой кашкой, умыла, собрала в узелок немудреные Борькины вещи и игрушки.

— Поезжай, Боренька, там тебе будет хорошо. А я, как со своими делами управлюсь, обязательно приеду к тебе.

И опустела квартира. Если и приходила сюда Юлька, то только затем, чтобы отдохнуть, побыть одной, что-то взять или проведать Алевтину Васильевну и Александра Сергеевича.

А сегодня забежала, чтобы переодеться; ребята всей группой решили идти на прогулку в рощу.

— Юлька! — обрадовалась Алевтина Васильевна. — Ну заходи! Саша, Саша, ты посмотри на нее. Прямо на глазах взрослеет. Ай да Юлька, ай да молодец!

— Ну что вы, тетя Аля? — смутилась Юлька.

— Рассказывай, как твои успехи?

— Все хорошо, тетя Аля. Я к вам на минуточку. Мы в рощу собрались, вот я и…

— А тебе письмо!

— От мамы! — ахнула Юлька.

— От нее.

Юлька взяла в руки конверт и растерянно затопталась на месте. Просто нехорошо, невежливо, ничего не рассказав Алевтине Васильевне, уходить от нее. И в то же время ей так хотелось остаться с этим письмом один на один: слишком долго ждала она этой весточки от мамы.

И Алевтина Васильевна поняла.

— Иди, иди к себе, — чуть улыбнулась она. — Потом поговорим.

Юлька торопливо вскочила в свою квартиру, вскрыла конверт. Ничего особенного не сообщала мать, но Юлька перечитала письмо дважды. Мать писала, что живет она сейчас ничего, хотя первое время было трудно. Просила сообщить о Борьке и о ее, Юлькином здоровье, о том, как она живет и чем занимается.

Мало времени у Юльки, но отложить письмо, оставить его без ответа — это было выше сил.

«Дорогая мамочка! — торопливо писала Юлька. — Я живу хорошо и ты за меня, пожалуйста, не волнуйся…»

Как много событий произошло с тех пор, как уехала мама, как много надо ей сообщить: ведь теперь ее дочь не просто Юлька, а учащаяся городского профессионально-технического училища.

День, когда это произошло, она помнила до мельчайших подробностей.

Утром вместе со всеми она стала в строй перед большим красивым зданием ГПТУ. Форму им должны были дать потом, а пока все вновь поступившие стояли в своей одежде. Но рядом с ними, только отдельными группами, были в строю те, кто уже учился. И Юлька не могла отвести от них глаз. Девочки в одинаковых строгих темно-синих юбках, белых блузках и беретах, а мальчишки — в таких же темно-синих костюмах и белых рубашках с галстуками. Было все торжественно, по-праздничному. Играл оркестр. Их поздравляли с началом занятий, говорили хорошие слова о рабочих резервах и рабочей чести, и Юлька слушала внимательно, всем существом понимая их большой и важный смысл, и невольно старалась стоять в строю твердо, не шелохнувшись, вытянувшись в струнку.

Потом всем училищем ходили в музей завода, а после музея и на сам завод, где предстояло им работать после окончания учебы.

Они прошли по цехам, и Юльку удивило и обрадовало то, что в них почти не было шума. Лишь негромко гудели станки, возле которых стояли или что-то делали рабочие. Один из них, молодой и веселый, подмигнул ребятам, крикнул:

— Не робь, братцы! Я и сам петеушник.

И Юлька его почему-то запомнила.

А в некоторых цехах за маленькими столиками сидели девушки и женщины в белых халатах и белых шапочках и что-то делали. Что — Юлька не поняла, так как дальше стеклянных тамбуров их в такие цеха не пустили.

— Нельзя, — улыбаясь, пояснил им мужчина, бывший за экскурсовода. — В цехе не должно быть никакой пыли, чистота — как в операционной. Вот выучитесь — тогда милости просим.

— А что они делают? — спросил кто-то из мальчишек.

— Приборы.

— А какие?

Мужчина снова улыбнулся.

— Разные…

— А куда их ставят?

— На машины, на механизмы, на…

— А на космические ракеты ставят?

— Наши приборы ставят везде, где они нужны, — строго пояснил мужчина. — Если они необходимы, ставят и на ракеты.

— Ого!

Юлька не пропустила ни одного слова. «Разве можно плохо учиться, если сделанные твоими руками приборы вдруг поставят на космические корабли?» — думала она, слушая экскурсовода. И теперь обо всем этом торопливо, не обращая внимания на знаки препинания, подробно рассказывала матери. «Теперь нам уже дали красивую форму, которая мне очень идет…» Ой! Как же она забыла-то! Ведь не одна она в ГПТУ, а вместе с Гошкой. Упрямым оказался Гошка, забрал из школы свои документы и тоже сдал вместе с Юлькой, хотя она и уговаривала его не делать этого: он же почти отличник, ему в институт бы потом…

— Маме одной трудно, — сказал тогда Гошка.

Конечно, маме его трудно, это правильно. Но в душе Юлька надеется, что не только из-за этого, а из-за нее пошел в ГПТУ Гошка. Неловко от этой мысли («такая эгоистка!») и в то же время приятно.

Перед тем, как писать о Борьке, Юлька задумалась.

Незадолго, перед началом занятий она ездила к Борьке, и эта поездка оставила у нее радостное и вместе с тем тревожное и грустное воспоминание. Радостно было то, что Борька ей страшно обрадовался, не отпускал Юльку целый день, намертво вцепившись в ее руки, то и дело старался угостить Юльку ею же привезенными гостинцами, доверчиво заглядывая в глаза. Даже на обед пришлось ей идти вместе с Борькой и сидеть рядом с ним, пока он ел. И спать после обеда она его уложила.

Только очень плакал Борька, когда она уезжала. Так плакал… И еще вызывало тревогу то, что увидела Юлька в Доме малютки. Десятки маленьких, одинаково одетых детей… Они ходили группами под руководством юных воспитательниц — тихие, послушные и… грустные. Не услышала она обычного шума и веселых криков, играли дети как-то особенно — тихо, задумчиво. И охотно шли к любому человеку, зовущему их.

— Видишь, сколько их у нас? — рассказывала Юльке заведующая. — Есть такие, кого отдали сюда по болезни, есть недоразвитые… А есть и такие, от кого отказались матери.

— Как отказались? — не поняла Юлька.

— А так… В роддоме прямо и отказались.

— От своих детей?

— От своих, дочка. Есть пока и такие мамаши. Родить — родят, а воспитывать, растить — не хотят.

— А такое разрешается?

— Что же делать, если мать бросает ребенка?

— Мать бросает ребенка… — с ужасом прислушиваясь к этим страшным словам, повторила Юлька. — Как же так?

Ей было непонятно. Она вот не может забыть Борьку, брата… А тут — бросить своего. Бросить, отказаться и спокойно после этого жить на свете, смеяться, есть, пить, ходить, думать о чем-то другом? Это же немыслимо, невозможно!

И будто подслушав ее мысли, заведующая сказала:

— Разные люди на свете…

«Люди… — подумала Юлька. — Дикая лосиха защищает своего малыша от волков. Птицы, жертвуя собой, отводят хищников от гнезда. А люди — бросают… Какие же они после этого люди?»

По двору ходили кучки маленьких, одетые в одинаковые курточки и одинаковые шапочки детей… За обедом она сама видела, что кормят их хорошо, но почти все дети были бледными, худенькими. И она невольно думала — почему они такие? Потому, что больны, или потому, что одиноки, без ласки матери? И значит, Борька тоже будет таким же, если оставить его здесь надолго?

Как теперь обо всем этом написать матери, если даже Гошке она ничего не рассказала об этой поездке? И нужно ли это? «Нет, — подумав, решила Юлька. — Не надо». И написала о Борьке кратко: жив, здоров.

А потом целых полстраницы потратила на то, чтобы убедить мать, что лечиться ей надо старательно, упорно, потому что, хотя и живет Юлька хорошо, но очень скучает.

Последнее было маленькой неправдой. Учеба в ГПТУ шла, как и в обычной школе, и Юлька с первых же дней увидела, как много она не знает по сравнению с остальными ребятами. И теперь почти все свободное от занятий время сидела за учебниками, догоняла, наверстывала упущенное. И читала.

Раньше она читала урывками, а последний год и вообще про книги забыла. Не до них было. Теперь читала взахлеб, пользуясь одновременно городской, училищной и домашней библиотекой Александра Сергеевича, открывая в книгах то совершенно незнакомое ей, то, наоборот, уже встреченное в жизни, радуясь и страдая вместе с героями, любя и ненавидя их, инстинктивно ища в книгах ответы на волнующие ее вопросы.

Недавно подошла к ней комсорг Тамара и удивленно сказала:

— Юлька, ты же, оказывается, не комсомолка? Почему?

Разве ответишь ей в нескольких словах на этот вопрос, если надо рассказать всю свою трудную жизнь? И Юлька ответила кратко:

— Я еще не готова. Но я буду…

— Хорошо, готовься.

Потом она не раз думала об этом кратком разговоре. Готовиться… Догнать в учебе товарищей? Конечно… Но ведь это же не все, наверно. Разве только знания нужны для того, чтобы так гордо, с достоинством пройти со связанными руками, босой по снегу, как шла Зоя? Нет! Надо что-то еще, кроме знаний, смелости, ненависти к врагу… И наверно, то самое и есть главное, что дало силы Зое.

Но как найти это «то самое», без чего нельзя, просто нельзя стать настоящим комсомольцем? Спросить об этом у Гошки или у Тамары? Нет, об этом нельзя спрашивать, иначе будет не свое, а как бы списанное со шпаргалки или подслушанное. Это должно прийти само…

А пока надо учиться, читать, думать, искать.

Вот поэтому и некогда скучать Юльке, хотя о матери вспоминает часто. Но что-то подсказывает ей, что маме будет приятно, если Юлька, которой так некогда, все же находит время поскучать о ней. Кто же сделает ей приятное, если не Юлька?

Сейчас мать казалась ей одинокой и беззащитной, как и Борька. А она чувствовала себя большой и сильной, способной помочь и маме и Борьке, поддержать их и ободрить. Она уверена, что сейчас они в этой ее помощи и поддержке очень нуждаются. И мама даже больше, чем Борька.

Юлька торопливо дописала письмо, запечатала. Времени больше не оставалось, она схватила старую куртку и выскочила на улицу. Ждут ее уже ребята и, конечно, волнуются.

Осенний день был прохладен, но сух. Скупо светило лишь недавно выглянувшее из облаков солнце, ветер шевелил опавшие листья. И на душе у Юльки было легко и спокойно, когда вышла она на перекресток почти рядом с домом Гошки и навстречу ей неожиданно ринулась Тимофеевна.

— А-а! — заверещала она. — Свиделись!

Давно они уже не встречались. И ничего не знала Юлька о том, что положение всегда самоуверенной Боярышни-Тимофеевны резко пошатнулось. Неожиданный обыск, изъятие многих вещей и даже части запрятанных ею денег и запаса водки, допросы у следователя — все это было для нее громом среди ясного неба. К тому же она вдруг осталась одна. Куда-то запрятались, не казали глаз напуганные происходящим Ляха и Анна, еще раньше, почти сразу же после суда над Катериной, отошла от нее Сима.

И главным виновником всех своих несчастий Тимофеевна считала Юльку. Разве не она говорила-позорила ее на суде? И кто же, кроме нее, мог заявить в милицию об этом трижды распроклятом платье, через которое она так много потеряла при обыске? И кто, как не Юлька, мог так хорошо рассказать все следователю? Только она!

И старуха, оставаясь на свободе, кипела злобой. Юлька, девчонка, пигалица, замахнулась на нее, на Тимофеевну? Ну погоди, дрянь!

У нее еще не было никакого плана. Была лишь злоба. Яростная, неукротимая, ищущая выхода. И старуха мечтала о встрече с Юлькой в тихом месте, чтобы отплатить ей за все.

Она не раз видела девочку на улицах, но та была среди людей, и Тимофеевна не подходила к ней, зная, что сделать с ней ничего нельзя. Домой к Юльке она тоже не шла, уверенная, что в лучшем случае ей просто не откроют. А в худшем… Стычка с мужем Алевтины Васильевны еще была свежа в ее памяти.

Но смириться, оставить в покое с улыбкой проходящую по улице Юльку она уже не могла. Эта улыбка, уверенная походка, независимый вид совсем недавно тихонько, словно мышь, прячущейся на кухне девчушки вызывали лишь новый прилив злобы. И Тимофеевна с нетерпением ждала своего часа. Теперь этот час пришел.

Сразу поняла Юлька, что не будет ей добра от этой встречи. Молнией мелькнула мысль: «Убежать — не догонит». Но она тут же отбросила ее. Не просто пьяная, беснующаяся старуха стояла на ее пути, а представительница того мира, который так ненавидела Юлька и против которого готова была теперь бороться.

Но все-таки ей было страшно, и она невольно отступила назад перед глыбой, нависшей над ней, злобно сверкающей глазами и размахивающей руками старухой.

— А, паскуда! — еще громче заорала Тимофеевна.

И собирая всю свою волю, Юлька упрямо шагнула вперед и твердо сказала, глядя в накаленные бешенством глаза старухи:

— Чего вы кричите? Я же все равно не боюсь.

И тогда пьяная, обезумевшая от ярости старуха вцепилась железными пальцами Юльке в шею.

Длилось ли это всего мгновение или долго, Юлька не поняла. Но когда она открыла глаза, рядом, окружив ее и осторожно поддерживая под руки, стояли девчонки из ГПТУ, а в стороне яростно отбивалась от насевших на нее ребят Тимофеевна. Вот они осилили ее, схватили за руки, куда-то потащили.

— Что они делают? — удивилась Юлька. — Куда они ее?

— В милицию, — сказал Гошка. — Она же пьяная вся.

— Вся! — повторила Юлька и неожиданно расхохоталась.

Она хотела замолчать, понимая, что смеяться сейчас глупо, противоестественно, но чем больше старалась справиться с собой, тем сильнее душил ее смех, тем быстрее сыпались из глаз слезы, а рот непроизвольно, сипло, рывками выдыхал одно-единственное слово:

— Вся, вся, вся…

И сквозь этот пугающий ее смех она услышала, как кто-то торопливо сказал Гошке:

— Чего стоишь? Веди ее скорей домой. Не видишь разве?

Юлька поняла, что говорят о ней, что надо остановиться… И не могла. Даже тогда, когда ее умывали и заставляли пить воду, она хохотала и плакала одновременно, дрожа всем телом.

Испуганная Мария Андреевна уложила Юльку на диван, терла ей виски, давала нюхать нашатырный спирт, лила на грудь и лицо воду. И совсем неожиданно Юлька уснула.

Проснулась она уже вечером. Мария Андреевна напоила ее чаем, а потом вместе с Гошкой повела домой.

Когда они уже поднялись по лестнице, Юлька неожиданно попросила:

— К тете Але… давайте зайдем?

По тихому голосу, по виновато поблескивающим глазам девочки поняла Мария Андреевна, что Юлька смущена происшедшим и ей очень не хочется оставаться в этот вечер одной.

— А что? — ободряюще улыбнулась она. — И зайдем.

Алевтина Васильевна приходу гостей обрадовалась. Приготовила чай, но заметив тревогу в глазах Марии Андреевны, отпустила Юльку и Гошку смотреть в зале телевизор, а сама внимательно выслушала возмущенную случившимся женщину.

— Озверела, — вздохнула она, когда Мария Андреевна замолчала. — Докатилась! На людей среди белого дня бросаться начала… Только-только отошла девочка, жить начала, а тут — этакое… Мой, Саша на днях и говорит мне: «А в Юльке вроде бы огонек загорелся…» Я присмотрелась — и правда! Горит в ней что-то, светится… В глазах, в улыбке — во всем! У нее и смех другой стал… Ручейком журчит. А тут — такое! Да разве долго затоптать в нейчеловека, погасить тот огонек?

А Юлька с Гошкой смотрели телевизор.

— Ты не устала? — осторожно спросил Гошка.

— Нет.

— А чувствуешь себя как?

Юлька поняла.

— Ты не надо, слышишь? — шепнула она. — Забудь. Я и не боялась совсем. Понимаешь? Вот встретилась она, говорила… А мне не было страшно. Что она может?

Она сказала это искренне. Сейчас, когда все было позади, ей казалось, что долго-долго была она в дремучем и темном лесу и все никак не могла раздуть едва тлеющий, дымящийся, стреляющий искрами костер. Она задыхалась от дыма, обжигалась… А кругом была ночь, темь, в которой страшно уже потому, что ничего не видно вокруг.

Но вот вспыхнул, разгорелся костер, отодвинул ночь и все то, что казалось во тьме опасностью, высветил отчетливо, ярко, как в ту далекую ночь ее детства. И опасность отступила. Но тогда Юлька не посмела сделать хотя бы шаг, чтобы один на один посмотреть страху в глаза. Теперь она этот шаг сделала.

А костер все разгорался и разгорался…

Оглавление

Николай Дружинин Жила-была девочка… (повесть)