«Ваня Коммунист» [Олег Константинович Селянкин] (fb2) читать онлайн

Олег Константинович Селянкин «Ваня Коммунист» 

ПРОЛОГ

Разрывы, разрывы, разрывы... Мы лежим в маленьком окопчике и плотно прижимаемся к вздрагивающей земле, будто хотим, чтобы она прикрыла нас.

Мы — это я и два матроса. Мы — корректировочный пост. Это по нашему вызову открывают огонь корабли Волжской военной флотилии. Это мы нацеливаем снаряды на доты, пулеметные точки и в места скопления вражеских войск.

Уже четвертые сутки мы здесь, на правом берегу Волги. Наш окопчик выдолблен в твердой, как камень, городской земле. За спиной у нас — остатки стены дома. Раньше он был трехэтажный. Я отлично помню его таким.

Теперь нет дома. Вместо него — метровая стенка. В ней проломы, через которые видно Волгу.

Все кирпичи этой стенки посечены осколками и пулями. Будто вся фашистская армия только по этому дому и стреляла.

Если бы было так...

Все дома в городе разрушены. Все камни так же посечены осколками и пулями, так же опалены взрывами бомб и мин. Мне кажется, они и сейчас пахнут пламенем.

Нет дома — нет и тех людей, которые жили в нем. Где они? Не знаю. Они могли переправиться через Волгу. А может, они уходили на том пароходе, который фашисты утопили на середине Волги? Если так, то...

Но мне кажется, что многие жильцы этого дома лежат рядом: из-под развалин несется трупный запах. Он сладковатый, приторный. От него першит в горле и пропадает желание есть.

Разрывы сползают с нашего окопчика. Мы знаем, что сейчас фашисты минут двадцать будут долбить по прибрежной полосе, а потом огневой налет прекратится так же внезапно, как и начался. Огонь поведут лишь дежурные батареи. Для чего? Чтобы не дать нам возможности отдохнуть, чтобы мы ни на минуту не забывали о войне, о смерти.

— На мозги капают, — очень точно сказал однажды матрос Кошкин. Он сейчас лежит рядом со мной.

Только мы ко многому привыкли, и это «капанье на мозги» на нас не действует: о войне мы никогда не забудем, а спать одиночные разрывы не

мешают. Они привычны, как любому человеку привычно тиканье часов в его комнате.

Я сажусь и через стереотрубу осматриваю то, что недавно было большим городом. Белая тарелка луны застыла высоко в небе, льет ровный свет и поэтому отчетливо видны развалины. Вон разинули пасти разорванные нефтебаки. Видны даже черные полосы, тянущиеся от них к реке. Здесь огненным валом, сметая все, прошел горящий бензин.

Правее — коробки заводских цехов. У их стен зубчатые кромки. От этого цехи ночью напоминают старинные крепости, знакомые мне по картинкам.

— Эх, сейчас бы щей... Горячущих! — тихо говорит Кошкин.

Я понимаю Кошкина: почти неделю мы не ели горячего, а последние четыре дня даже чаю нет.

— Может, сегодня чего из еды подбросят,— опять бормочет Кошкин через несколько минут.

А я уверен, что у него и сейчас в вещевом мешке есть еще сухари, хотя нам всем выдали их одновременно и только на два дня. Мы с Никитиным уже сжевали свои, а Кошкин наверняка сберег. И наверняка поделится с нами.

Василий Степанович Никитин — наш телефонист. Он спит. Но мне почему-то кажется, что он только притворяется спящим.

Что я знаю о Никитине? Ему около сорока. Воевал в гражданскую войну, потом плавал на одном из камских пароходов. Женат, имеет четырех детей.

Так написано в биографии. А вообще-то Никитин рядом со мной лишь две недели, но за это время я убедился, что он не трус.

Прошел примерно еще час. Мне снилось, будто нет войны и я с какой-то девушкой бродил по лугу. Он был огромный и весь в цветах. Я отчетливо видел каждый лепесток любого цветка, но девушка будто плыла в тумане. Я только чувствовал, что она очень красива, что лучше ее нет никого на свете.

И тут Кошкин толкает меня в плечо. Я просыпаюсь, сажусь.

— Вон, — зло бросает Кошкин и тычет пальцем в сторону Волги.

Я смотрю на реку. Она серебрится от лунного света, и кажется просто невероятным, что кто-то осмелится безжалостно разрушить эту красоту. А фашисты разрушают: почти на середине реки разорвана серебристая чешуя. Вместо нее — лохматые, всклокоченные столбы воды. Они будто выстреливаются в небо из глубины. Это рвутся бомбы, сброшенные с самолета. Рвутся вокруг парохода. Он так широк, что кажется почти круглым. Очень высокие у него и кожухи колес. Сомнений нет: фашисты напали на «Ваню Коммуниста», хотят утопить тот самый пароход, который защитники города называют кормильцем.

Ведь «Ваня Коммунист», как и другие пароходы и катера, доставляет защитникам города снаряды, мины, патроны и многое другое. Он снабжает и продовольствием. На его палубу кладут раненых, когда их отправляют в госпитали.

Бывалой так, что иногда Волга нам казалась лесом. Так густо стояли на ней водяные столбы. Но и между ними пробирался «Ваня Коммунист»!

А ведь это не военный корабль. Это самый обыкновенный пароход, каких тысячи на наших реках. И команда на нем — самые обыкновенные речники.

Сейчас «Ваня Коммунист» то стопорит ход, то резко бросается в сторону, чтобы уклониться от очередной бомбы. Солдаты, сидящие на его палубе, стреляют по невидимому самолету из винтовок и автоматов.

Рядом с «Ваней Коммунистом» вспыхивают яркие, кровавые огни. Это взрываются вражеские мины.

Вот одна из них ударила в трубу парохода.

Упала труба с раструбом, так похожим на маленькую пулеметную.башню. Жадное пламя лижет стены рубки. Солдаты и речники льют на него воду, отрывают горящие доски и швыряют их в реку.

«Ваня Коммунист» почти лишился хода.. Теперь он как стоячая мишень.

Густой дым, будто саван, окутывает пароход.

Взрыв бомбы...

Искрится серебристая кольчуга реки. Нет ни парохода, ни столбов воды.

— Быть нам сегодня голодными... Разочтемся, сполна разочтемся! — зло говорит Кошкин, сворачивая цигарку.

И тут я слышу всхлипывания. Оглядываюсь.

У пролома в стене, навалившись грудью на иссеченные и опаленные кирпичи, стоит Василий Степанович Никитин. Он смотрит на Волгу. Смотрит туда, где еще недавно был «Ваня Коммунист». Смотрит и всхлипывает.

От этого становится муторно на душе. Я тоже сворачиваю цигарку. И молчу.

Наконец, Василий Степанович спускается в окопчик и почти стонет:

— Какой пароход утопили, гады!

— Почти каждую ночь кого-нибудь топят,— философски начал Кошкин.

Тут Никитин подался вперед, будто приготовился броситься на Кошкина, и произнес:

— Для меня «Ваня Коммунист»... Да знаешь ли ты, что это за пароход? Знаешь ли ты, какие люди на нем плавали?.. Ничего ты не знаешь!

— А ты расскажи.

Василий Степанович ничего не ответил. Он прильнул к стереотрубе и не отрывался от нее до самого утра.

Но через несколько дней, когда мы ушли на отдых, я нарочно завел разговор о «Ване Коммунисте». Сначала Василий Степанович отмалчивался, бросал, словно ругаясь, короткие ответы. Но потом, то ли убедившись, что я искренне хочу узнать историю этого парохода, то ли потому, что его самого захлестнули воспоминания, он начал говорить...

ВОЛГА НЕ БУДЕТ НЕЙТРАЛЬНОЙ!

Купеческий Нижний Новгород. 1918 год.

В те годы очень любили митинговать. Вышел новый декрет — митинг. Сократили хлебный паек — тоже митинг. Иными словами, что ни событие—обязательно митинг.

Возникали они и внезапно. Встретятся три или четыре человека, разговорятся, а там, глянь, и присоединилось к ним еще несколько. Разные люди— разные взгляды, значит, спор. А тут подбежит и агитатор от анархистов, эсеров или еще какой другой партии, которая против большевиков, и, разумеется, выкладывает свою «правду». Вот вам и митинг, многолюдный, кипящий страстями.

Именно такой митинг, возникший внезапно, бушует около военно-морского порта. Солнце палит нещадно, но никто не замечает этого. Люди жадно слушают очередного оратора, а потом гневно ругаются или одобрительно кивают, кричат, подбадривают.

Кого-то из ораторов за ноги стащили с крыльца, которое заменяет трибуну.

Сейчас на этом крыльце стоит человек в черной косоворотке. Он исступленно кричит:

— Граждане свободной России! Мы против войны! Нам надоело проливать свою кровь! Не будем братоубийцами! Пусть наша Волга, наша красавица Волга, о которой слагают песни лучшие сыны отечества, не окрасится кровью! Мы, истинно русские люди, должны сейчас, здесь решительно заявить: «Волга была и будет нейтральной! Волга ни за белых, ни за красных!»

Люди что-то кричали, кому-то грозили кулаками, хватали друг друга за рубахи. Казалось, вот-вот вспыхнет драка.

Человек в косоворотке хотел бросить еще несколько горячих слов, но рядом раздался спокойный и чуть насмешливый голос:

— Потрепался, и хватит. Слазь!

— Гражданин Маркин...

— Или хочешь, чтобы тебя хлопцы раскачали и бросили? Только мигну.

Будто сдуло с крыльца человека в косоворотке: не впервые он встретился с большевиком Маркиным, знал и буйный характер военных моряков, для которых слово Маркина — закон.

Теперь над толпой возвышался только товарищ Маркин..

Он спокойно стоял, засунув руки в карманы кожанки. Просто стоял и смотрел на людей.

И они заметили его. Сначала кто-то крикнул:

— Полундра! Комиссар говорить будет!

Потом закричали многие:

— Маркин пришел!

— Комиссар флотилии слово берет!

— А ну, замолкни!

— Нейтральная Волга, — будто думая вслух, неторопливо и негромко начинает Маркин. — Хорошо ведь придумано, а? Давайте разберемся, кому выгодно, чтобы Волга была нейтральной... Для всех вас не секрет, что Советская Россия хотела и хочет мира. Но мира не хотят бывшие фабриканты, помещики и прочие господа. Однако они понимают, что одним им с нами не справиться, а поэтому зовут на помощь господ из самых разных стран. Что от этого мы имеем на сегодняшний день? — Маркин выдерживает паузу, давая людям возможность еще больше сосредоточиться. — Немцы хозяйничают на Украине, англичане — на Кавказе, англичане и американцы — в Мурманске, американцы и японцы — на Дальнем Востоке. Опоясана Советская Республика вражескими фронтами! Как петлей,

враги нас захлестнули!.. А тут еще и эсеры во многих городах восстали. Англичане и американцы купили чешских генералов, те обманули своих солдат и вот напали на наши города, поарестовали наших людей, побросали в тюрьмы! Или вам это неизвестно? Или вы не знаете, что теперь они вместе с Колчаком рвутся к Москве, чтобы удушить революцию? Или вы не знаете, что Казань кровью умылась, как только в нее вошли белые?

— Если хотите знать, то у нас есть такой документик,— говорит Маркин, достает из кармана кожанки лист бумаги, бережно развертывает его. — Это, можно сказать, исторический документ. Телеграмма американского генерального консула. Предназначалась она только американским консулам в городах Сибири и Дальнего Востока, да к нам попала. Читаю: «Вы можете конфиденциально уведомить руководителей чехословацких войск, что союзники с политической точки зрения будут рады тому, что чехословаки удерживают занимаемое ими положение. С другой стороны, чехам не должно ставиться препятствий, если они будут принимать меры, вызванные требованием военного положения...»

— Постой, товарищ Маркин! — нетерпеливо кричит матрос, к бритой голове которого черным блинчиком прилипла бескозырка с золотой надписью «Гаджибей». — Ты растолкуй, о каких мерах речь идет?

— А тюрьмы? Виселицы? Массовые расстрелы? Разве это не «меры, вызванные требованием военного положения»?

Люди ищут глазами того, в косоворотке. Его нигде нет. Он убежал. И правильно сделал: толпа колышется, ревет, требует, чтобы «нейтральный» вышел на крыльцо.

— Напрасно, товарищи, ищете того соловья, — кричит Маркин. — Кому выгодно, чтобы Волга была нейтральной? Только тем, кто хочет задушить революцию! Вы сами подумайте, товарищи: враг наседает на нас со всех сторон, флотилия белых стоит под Казанью, а нам предлагают оставаться нейтральными! Быть нейтральными — значит, предать революцию и мировой пролетариат!

Так закончил свое выступление Маркин. Но с крыльца не сошел: он был готов, если потребуется, отвечать на вопросы, еще и еще раз говорить с народом, говорить до тех пор, пока все не поймут преступности разговоров о нейтральной Волге.

А на крыльцо уже взбежал матрос. Был он лобаст, бескозырка сбита на правую бровь. Глаза его горели задорно и весело.

— Слушайте все! — звонко крикнул он. — Есть предложение вынести резолюцию! Вот она!

В вытянутой руке — бумага.

— Читай!

Матрос шагнул вперед.

— «Мы, моряки и служащие военно-морского порта в Нижнем Новгороде, громогласно заявляем, что пролитая кровь наших товарищей за Советскую власть не может быть бесплодной... Всем предателям и контрреволюционерам объявляем беспощадную войну, и, пока бьется сердце, лозунг наш — диктатура пролетариата, выраженная в Советах рабочих, солдат и крестьян. Всем, стремящимся свергнуть таковую, приговор: уничтожение».

ВАСИЛИЙ НИКИТИН ВЫБРАЛ ПУТЬ

Окончился митинг.

Матросы и рабочие ушли в затон, где готовили к боям бывшие буксирные пароходы: устанавливали на них пушки и пулеметы, обкладывали рубки мешками с песком или тюками хлопка.

На площади остался лишь парень лет восемнадцати. На ногах у него потрепанные лапти, за спиной тощая котомка. Русые волосы давно не стрижены и мохнатой шапкой лежали на ушах, закрывали весь лоб.

Парень с завистью посмотрел на мастерские, где дружно стучали молоты, но побрел в город. Побрел серединой улицы, шлепая лаптями по толстому слою пыли.

Сейчас, когда жара еще не спала, улица была безлюдна. Но Василий Никитин не замечал этого. Он был растерян. Он еще утром считал, что Нижний— мирный город; еще несколько часов назад война казалась ему чем-то второстепенным, что никак не касалось его, Василия Никитина. Еще утром все его помыслы были о работе: найти бы ее. Хоть какую — найти.

А теперь, после митинга, неуклюже ворочались в голове мысли. Простые, порой наивные, мужицкие мысли.

И главная, которая неожиданно появилась и прочно обосновалась, — Маркин с дружками идут воевать за его счастье, за счастье Василия Никитина. Как сказал Маркин: «Чтобы народ стал хозяином земли и заводов».

Ой, страшно даже подумать: хозяин земли!..

В этот момент Василий Никитин и увидел людей. Они стояли около деревянной тумбы, со всех сторон обклеенной театральными афишами. Что-то читали, перешептывались и хихикали.

— Ищут честного человека! — услышал он, когда подошел.

Люди в соломенных шляпах так радостно смеялись, что Василий Никитин робко и немного заискивающе улыбнулся. Шагнул вперед — немедленно небрежно взметнулась черная трость в руке одного из смеющихся, предостерегающе уперлась в рубаху из’ домотканого полотна.

— Пардон, — только и сказал, владелец трости. Но столько в его голосе было презрения, что Василий Никитин сразу оробел, привычно потянулся к голове, чтобы сорвать шапку перед господами.

— Тревожат? — с деланным участием немедленно спросил один. — Мойте голову чаще. Вошь не любит чистого тела.

— Простите, Аркаша, но ваш совет ему не подходит, — вмешался другой. — Если верить большевистским ораторам, то перед нами один из новых хозяев всея Руси. Но вошь, если я не ошибаюсь, пока его единственная собственность.

Хохочут соломенные шляпы, изощряются в насмешках.

Наливается злобой парень. Тут из-за угла вышли два матроса. Оба высокие, широкоплечие. Они подошли чуть вразвалку, неторопливо. За спиной у них зло поблескивали штыки.

Соломенные шляпы будто ветром сдуло.

— И чего всполошились? — заметил тот, который был постарше.

— Спужались, — усмехнулся второй.

— А ну, Ефим, — чуть повысил голос первый. — Глянь, какую бумагу они рассматривали.

Матрос прищурил нагловатые глаза и громко прочел:

Объявление

Бывшие моряки Российского военного флота всех специальностей призыва с 1910 по 1917 г. г. приглашаются для записи в целях поступления на службу во вновь формируемый морской отряд.

Заявления и запись будут приниматься ежедневно от 10-ти часов утра до трех часов дня с 25-го июня 1918 года в Коллегии Управления Всероссийского Военно-Морского порта (Канавино, Сорокинское подворье).

От желающих поступить в отряд требуется признание платформы Советской власти и безукоризненная честность как по отношению к начальству, так и к своим товарищам. Не имеющих таких качеств просим не беспокоиться.

Комиссар Волжской военной флотилии Н. Маркин

Помолчали. Потом пожилой сказал:

— Значит, в самое время угодили.

— Даем полные обороты!

— Поздновато. Ишь написано, прием до трех. Революционный порядок блюсти надо всегда.

— Завтра-то, может, поздно будет?

— Как так? Утречком и явимся.

— Или мы одни в отряд стремимся? Завтра к утру он, поди, уже сформирован будет.

Это убедило пожилого. Он бросил:

— Пошли!

И они пошли. Впереди два военных моряка, чуть сзади — парень с тощей котомкой за спиной.

— Куда путь держишь? — спросил Ефим.

— К Маркину, — выпалил Василий Никитин и торопливо, боясь, что его не поймут, прогонят, заговорил о своей жизни, о том, что не видать ему счастья, если не победит революция. Так сказал Маркин!

Моряки выслушали его. Потом пожилой сказал:

— Мы воевать будем.

Никитин промолчал.

— На фронте, парень, и убить запросто могут,— заметил Ефим.

И опять Никитин ничего не ответил.

Дальше пошли плотной кучкой.

Когда уже подходили к Сорокинскому подворью, Василий спросил:

— А примут меня?

Ефим хотел ответить насмешкой, но взглянул на парня, и пропала охота шутить, прикрикнул:

— Живей шагай! Флот плаксивых не любит!

О МАРКИНЕ И ДРУГИХ

Хотя Никитин считал, что у него очень мало шансов быть принятым в отряд, но вечером того же дня все моряки Волжской флотилии прочли:

Приказ № 154/7

г. Нижний Новгород 30 июня.

Ежедневно множатся ряды доблестных защитников революции! Близок тот час, когда наш отряд будет полностью укомплектован личным составом и подготовлен к боям с врагами. В грядущих боях правда восторжествует, мы победим, товарищи!

Приказываю:

Боцмана Российского военного флота Карпова Макара Петровича, призыва 1907 года, — зачислить добровольцем и назначить боцманом на канонерскую лодку «Ваня».

2. Комендора Российского военного флота Гвоздь Ефима Егоровича, призыва 1912 года, — зачислить добровольцем и назначить командиром орудия № 1 на канонерскую лодку «Ваня».

3. Никитина Василия Степановича, года рождения 1901, уроженца деревни Карнауховка (Пермская губерния), зачислить добровольцем с испытательным сроком на канонерскую лодку «Ваня».

4. Красному военмору Вишневскому В. В. принять указанного Никитина в свой пулеметный расчет и вести с ним разъяснительную работу с таким расчетом, чтобы подготовить из него преданного борца за справедливое дело — за дело революции.

Комиссар Волжской военной флотилии Н. Маркин

В. В. Вишневский — тот самый военмор, который на митинге зачитал резолюцию. Вся команда «Вани» уважает и любит его. Во-первых, в бою Вишневский, как говорят все матросы, здорово отчаянный, находчивый. Во-вторых, башковитый. Ребята в кубрике говорили даже, будто Вишневский нацелился написать книгу о матросской жизни. Василий Никитин верит этому: сам видел, как Всеволод Вишневский что-то записывал в тетрадку. В-третьих, уж очень веселый Вишневский. А сколько интересных историй знает! Не перечтешь!

Маркин тоже ценит Всеволода Вишневского. Ведь не случайно именно его вызвал он тогда, когда приказ подписывал, и сказал:

— Зачисляю Никитина к тебе вторым номером. Парень серый в политическом отношении. Только и усвоил, что мы за трудовой народ и против буржуев. И с оружием обращаться не умеет. Твоя конкретная задача: подковать его на все четыре ноги. Так подковать, чтобы месяца через два он стал настоящим красным военмором!

Вся команда любит и уважает Всеволода, но больше всех — он, Василий Никитин. Ведь почти каждый день Всеволод Вишневский занимается с ним: объясняет устройство пулемета, международную обстановку и все прочее, о чем Василий даже понятия не имел.

Василий смотрит в ту сторону, где спит Вишневский. Ишь, разметался и одеяло вот-вот свалится.

Никитин сегодня дневальный. Он бесшумно пробирается среди спящих, чтобы прикрыть Вишневского, но в кубрик врывается резкая дробь звонка.

— Боевая тревога! — кричит Никитин.

На секунду в кубрике повисает настороженная тишина, а потом с коек спрыгивают матросы, хватают оружие, одежду и бегут на верхнюю палубу. Только трапы стонут от топота.

Вместе со всеми — Василий Никитин.

Матросы срывают чехлы с пушек и пулеметов, готовят снаряды и пулеметные ленты и лишь после этого быстро одеваются.

Все это — не только дань традициям военного флота. Это сейчас необходимость: после падения Казани что ни ночь — провокация эсеров или кулацкий налет. Правда, пока в самом городе тихо, но кто может поручиться, что враги революции не попытаются уничтожить или захватить корабли красной флотилии? Ведь было же, что анархисты напали на самого товарища Маркина, арестовали его, увели к себе.

Василий Никитин запомнил ту ночь. Была она безлунная, настороженная. Как и сегодня, притаился Нижний. Было тихо, отчетливо слышался далекий стук колотушек ночных сторожей. Матросы курили на палубе. Вдруг тишину разорвал истошный вопль:

— Братцы!

Крик родился где-то за добротными амбарами. Вахтенный у трапа рванул затвор винтовки, остальные — вскочили, замерли.

Скоро послышались торопливый топот, громкое хриплое дыхание. Наконец появился человек.

— Маркина... анархисты утащили... к себе,—прохрипел он.

Это было неожиданно и невероятно.

— Кого утащили?

— Куда, говоришь?

— Маркина? Анархисты?

— Душа из них вон! — зашумели матросы.

И тут скомандовал боцман Макар Петрович Карпов.

— В ружье!

Зашагал матросский отряд по пустынным улицам Нижнего. Впереди — боцман. Сразу же за его спиной — Всеволод Вишневский и Василий Никитин.

У всех в руках винтовки, на ремнях и в карманах— гранаты, на груди — косым крестом пулеметные ленты.

Шли быстро, порой бежали. Вперед ушла разведка.

Василий Никитин так и норовил выскочить из рядов. Дозволь ему Вишневский и боцман — он бы один побежал к тому дому, который анархисты облюбовали под свой штаб.

Жив ли товарищ Маркин?..

Никитин вспоминал Маркина таким, каким увидел его в тот вечер, когда вместе с матросами пришел записываться в добровольцы: с засученными рукавами форменки, чуть взлохмаченного и потного. Тогда вся команда канонерской лодки «Ваня» грузила снаряды. Вместе со всеми работал и комиссар флотилии...

Вот и штаб анархистов. Двухэтажный каменный дом, ничем не приметный внешне, стоит в окружении купеческих особняков. Все его окна ярко освещены. Как в большой праздник.

Около дома их встретил Ефим.

— Разрешите доложить, товарищ боцман? Маркин живой. Анархия митингует на втором этаже.

— Наши ребята где?

— Там. Велел следить, чтобы Маркина не тронули.

По лестнице, усыпанной шелухой от подсолнухов и прочим мусором, поднялись на второй этаж, задержались в дверях.

В большой комнате сгрудились анархисты — какие-то волосатики в косоворотках, клешники с длиннющими лентами, солдаты, у которых лохматые чубы свисали почти до носа, и прыщеватые юнцы в гимназических шинелях. Они кричали, размахивали кулаками, бутылками и даже наганами. Они наседали на Маркина. А он стоял, прижавшись спиной к буфету, и насмешливо смотрел на беснующихся. Разве только бледнее был, чем всегда. Наган у Маркина анархисты отобрали.

Макар Петрович Карпов выстрелил в потолок. Посыпалась штукатурка. Будто окаменели анархисты на мгновение, а Всеволод Вишневский с братвой уже пробился к Маркину, прикрыл его.

Тут один из анархистов матюкнулся, рванулся к винтовке. Но кочегар Миша Хлюпик навалился на него, скрутил руки, уволок в коридор.

— Наших бьют! — истошно завопил юнец, похожий на гимназиста.

Ефим Гвоздь молча ударил его. Тот, как подрубленный, грохнулся на заплеванный пол.

Тишина. Никакого сопротивления.

Не ожидал Василий Никитин, что Маркина удастся освободить так легко. Он много раз видел анархистов в городе. Какие они всегда были спесивые, громогласные! А сегодня их будто подменили, словно полиняли, выцвели они за эти несколько минут.

Не заметил Василий Никитин, что еще в самом начале заядлые анархисты были прижаты к стенкам штыками матросов с «Вани», что к вискам заправил приросли безотказные матросские наганы.

А Маркин уже застегнул кожанку и сказал спокойно:

— Все барахло, которое здесь есть, как незаконно добытое, конфисковать в пользу революции.

В огромные узлы связали шали, кружевное диковинное белье, отрезы шелка, бархата и сукна. Отдельно упаковали золотые побрякушки. Вывели главарей, под конвоем отправили в чека.

К остальным Маркин обратился с речью:

— Прошу слушать меня внимательно. Мы, революционные моряки, обращаемся к вам с добрым словом. Если по-прежнему станете жить паразитами на теле республики — прикончим с вами канитель!.. Ведь, если откровенно, осточертели вы. Если бы не революционная дисциплина, давно отправили бы вас в небесный штаб.

— А к себе возьмете? — спросил кто-то.

— Кто ты есть такой, чтобы мы тебя в свой кубрик пустили? — повысил голос Маркин. — Или ты думаешь, мы любого добровольца зачисляем? Ошибаешься. Кто ты такой сейчас? Сейчас ты несознательный элемент, которого мы щадим из-за его политической неграмотности. А кто мы? Мы — передовой отряд революции, который с голыми руками пойдет на любую контру!

— И сокрушит ее, — подсказал Ефим Гвоздь.

Маркин кивнул и закончил свою речь так:

— Если вы настоящие люди и хотите понять что к чему, то идите в Красную Армию. Кто там отличится — можем и к себе зачислить. Как достойное пополнение...

Вот все, что произошло в ту ночь. Но еще много раз подымала матросов «Вани» боевая тревога. Были и раненые. Были и убитые.

«Зачем же ты, товарищ Маркин, поднял нас сегодня среди ночи?» — так думали матросы, поглядывая на мостик.

— По местам стоять; со швартовых сниматься! — раздается оттуда команда.

Падают с чугунных тумб толстые канаты. Медленно, словно нехотя, погружается в воду первая плица...

Уплывает назад берег с огромными купеческими амбарами. Перед носом корабля — простор Волги. Впереди — манящие красные и белые огоньки бакенов.

— Отбой боевой тревоги!—доносится с мостика.

— Можно, Всеволод, к Ефиму? — спрашивает Василий.

— Иди.

Ефим Гвоздь — комендор носового орудия. Он любит позубоскалить, высмеять человека — для него плевое дело. Но стеснительному Василию это даже нравится. Он считает, что именно таким — насмешливым, дерзким, решительным — и должен быть красный военмор. Кроме того, Всеволод Вишневский и Ефим Гвоздь вместе служили на миноносце на Черном море. Вместе и ушли с корабля, чтобы защищать революцию. Только сюда в разное время прибыли. А раз они приятели, то и Василий тянулся к Ефиму.

— Смирно! — негромко, чтобы не слышало начальство, командует Ефим и, тараща глаза, рапортует:— Товарищ поверяющий салажонок! Во вверенном мне орудийном расчете пять человек. Из них семь в бане, а двенадцать ушли к Мане! Прикажете начальству докладать, али пока обождать?

По неписаным правилам игры Василий должен сказать «вольно» и небрежно поднести руку к бескозырке, но он спрашивает:

— Ефим, а кто такой Маркин?

Перестает гоготать братва. Ефим Гвоздь сдвигает бескозырку на затылок, удивленно смотрит на Василия, потом говорит:

— Ты, конечно, салага, но любой настоящий моряк знает, что Маркин был избран заместителем председателя первого съезда моряков Балтфлота! Ясно тебе или нет, какая ему честь была оказана? А за что? За верность делу народа, за борьбу с эсерами и прочей контрреволюционной сволочью... Был он делегатом первого Всероссийского съезда Советов. Чуешь? Потом во ВЦИК его выбрали! Во ВЦИКН Сам Ленин знает нашего Николая Григорьевича, за ручку с ним здоровкался!.. По приказу самого Владимира Ильича он сюда и прибыл. Секретарем наркома иностранных дел был, да бросил все, чтобы здесь создавать флотилию!

Ефим Гвоздь сплюнул в желтую волжскую воду и закончил уже более спокойно:

— Вот какой человек Маркин...

Молчит Василий Никитин. Выходит, был товарищ Маркин рядом с самим товарищем Лениным, с наркомами запросто, как с ним, Васькой Никитиным, разговаривал...

Что ж, большой, государственный человек Маркин — большое, государственное ему и дело поручили: создать и повести в бой красную военную флотилию. А легко ли создать флотилию? Легко ли воевать с белыми? Как говорил Всеволод Вишневский, белым разные империалисты пушки скорострельные и простые, броню, обмундирование и все

прочее эшелонами везут, а что есть у товарища Маркина? Мандат от Советской власти, что он уполномочен создать в Нижнем Новгороде флотилию. Да желание всего народа построить новую жизнь!

Вот поэтому, хотя не прошло еще и двух месяцев с начала формирования флотилии, часть ее уже дерется с белыми под Казанью. Вот поэтому, чтобы ускорить подготовку кораблей к боям, военморы даже отчислили часть своего полуголодного пайка в пользу рабочих, готовящих флотилию к боям.

Остановилась канонерская лодка около высокого яра. На кромке яра выстроились тополя. Солнце еще не взошло, и зелень темная, тяжелая. А нежные нити облаков уже наполнились лучами солнца и розовели на чистом голубом небе.

Вода — без единой морщинки, будто твердая и полированная. Кажется, становись на нее и шагай, куда тебе надо! Но Василий видит, что весь верхний пласт воды неумолимо, все быстрее и быстрее скользит к огромной воронке, прикрывшейся желтоватой шапкой пены. Вот к воронке подошло бревно, бешено закружилось, встало торчком и исчезло.

— Силища! — восхищается Василий.

— Плохие, подлые дела — как эта суводь, засасывают, — тихо говорит Вишневский. — Совершит человек одну подлость, вторую, а потом и сам не заметит, как окажется на дне жизни. Среди отбросов, в грязи... Понимаешь меня, Вася?

А птицы поют в лесу, заливаются в кустах островка, который разделил Волгу на два рукава.

Макар Петрович высвистывает на боцманской дудке сигнал «Слушайте все!» Смолкают разговоры, по стойке «смирно» становятся моряки.

— Сегодня, товарищи, у нас решительный день, — говорит Маркин с мостика. — Сегодня мы проверяем нашу артиллерию. Орудия... товсь!

Лязгают замки орудий, заглотив снаряды.

— Все орудия на «товсь!» — докладывает начальник артиллерии.

Василию боязно: еще не слыхал он выстрела пушки, а солдаты, вернувшиеся домой с войны, бог весть что насказали. Дескать, как ахнет — сразу оглохнешь. Одно спасение — шире рот открывай. Вот и разевает рот Василий, таращит глаза.

А Маркин молчит. Он стоит на мостике, теребит бородку и думает: «Можно ли стрелять из этих пушек? Ведь сами их устанавливали и крепили. Ни один инженер не проверил расчета креплений. Саботируют!»

Однако опробовать пушки надо...

— У пушек остаться только комендорам, — говорит Маркин. — Всем прочим — укрыться на берегу.

Нехотя сходят на берег матросы.

К носовому орудию, у которого стоит комендор Ефим Гвоздь, подходит Маркин. Он, как всегда, в кожанке, на голове морская фуражка, у пояса наган.

— Ну, Ефим, что делать будем? — спрашивает Маркин.

— Стрелять, — беспечно отвечает тот.

Маркин морщится.

— Как стрелять, тебя спрашиваю? Вдруг слетит пушка с основания? Или разорвет ее?

— Ежели хотите мое мнение знать, то катитесь поживей на берег. И остальных комендоров уберите. Один опробую все пушки.

Притихли матросы, которые слышали весь разговор. Спешат к Маркину комендоры от других пушек. Один из них с обидой спрашивает:

— Почему Ефим будет стрелять из всех пушек? Или я не смогу?

— Остается Ефим.

Так решает Маркин.

Ворча, лезут комендоры на яр, ложатся на землю. А Маркин стоит около Ефима.

— Стреляй!

— Уходи на берег.

— Стреляй, черт рыжий!

— Хоть и рыжий, да не дурной! Затем тебя сюда товарищ Ленин послал, чтобы ты дурнем голову сложил?

Маркин густо чертыхается, грозит Ефиму кулаком, но идет к трапу.

Рывок. Грохот выстрела.

С радостным ревом бегут моряки на корабль, хлопают своими ручищами счастливого Ефима, так хлопают по спине и плечам, что другой человек давно бы рассыпался. А Ефим Гвоздь только улыбается.

Потом опробовали остальные пушки. Ни одна не подвела!

Вечером, когда вернулись в Нижний, к Ефиму подсел Всеволод Вишневский.

— И кто тебе, Ефим, выдумал эту дурацкую фамилию? — сокрушается Вишневский. — Такого геройского человека если и величать, то Шпилем

или Адмиралтейской иглой. Валяй, пиши заявление .на смену фамилии. Всем экипажем поддержим!

Их уже окружили дружки. Они радостно смеются. Но Ефим серьезен. Он не спеша делает еще одну затяжку, потом швыряет окурок в обрез, наполненный водой, и говорит:

— Нельзя мне, военмор Вишневский, менять фамилию. Она у меня, можно сказать, историческая... Еще при царе Горохе принадлежал наш род одному барину. Беда ученый был тот барин. И от этой самой учености не мог терпеть не только простого русского забористого словца, но даже и имени русского. Что ни девка — Венера, Диана или Афродита. А мужики — те почти все в Аполлонах и Зевсах ходили... Срамота одна, не деревня русская!

Потрескивает махорка в самокрутках. Нет усмешек на матросских лицах. Моряки не жили при барах, но много подобных историй слышали от своих дедов. А разве те господа, что при царе на лихачах раскатывались, лучше? Одна сатана! На своей шкуре испытали!

— Только случилась однажды беда с нашим барином. Поехал он куда-то, да в дороге у него возьми и сломайся карета. А за рощицей и усадьба барская просматривается. Барин и гонит туда казачка. Казачок — батька моего батьки, дед мой, значит. Беда расторопным мальчонкой был... Конечно, сбегал, вернулся и рапортует: «Так и так, ваше барское величие, будет подмога!» И подмога пришла, да не простая: во главе ее, как адмирал на флагмане, другой барин на рысачке притрусил. Слово за слово, и заелись бары промеж себя. С чего началось — не знаю, а врать, как некоторые,—

косой взгляд на Вишневского, — с детства не приучен... Ой, братцы, и была мне однажды трепка за вранье! — блаженно щурится Ефим.

— Ты про бар жми!—требуют моряки.

А Вишневский тихонько:

— Вот и плохо, что только однажды.

Ефим косится на него и продолжает:

— Не дашь, ихний барин нашему говорит, мне соответствующей платы — не прикажу чинить карету! Гвоздика малюсенького забить не дам! А наш барин тоже с норовом, тоже разошелся и кричит: «Я не нищий! Вот тебе мой кошелек, а в придачу бери и казачка! У меня сотни таких!»... Вот и попал мой дед в другие руки. А попал в другие руки, к другому барину — другие и фантазии выполняй. Новый барин как узнал, что мой дед Зевсом прозывается, вызвал попа и велел перекрестить в Евлампия. И с той поры в нашей семье вся ребятня только на эту самую букву «е» и шла: Егор, Ефим, Евдокия, Ефросинья и Катька... Потом, конечно, и по-другому называться можно стало, да привычка верх берет... А чтобы не забывали мы своего места, барин и велел нам по гроб жизни Гвоздями зваться. «За гвоздь я вас выменял, вот и вся цена ваша!» Так решил барин в издевку...

Лезет Ефим Гвоздь в карман за кисетом. Кто-то протягивает ему свой. Закуривают.

Плывет над Волгой рогатый месяц, и лежит на воде дрожащая светлая полоска. Дрожит от обиды и злости голос Макара Петровича Карпова, когда он цедит сквозь зубы:

— Поизмывались господа разные над нашим братом... Будя!

Растревожил матросов Ефим Гвоздь своим рассказом. Все заговорили о прошлой безрадостной жизни. Кого ни послушай — заводчик штрафами заел, купец обсчетами до сумы довел, пристав или офицер нещадно измордовал.

Но горше всех звучит голос Макара Петровича:

— У отца-то нас четырнадцать едоков. Земли — три десятины. Разве проживешь? Хлеб-то чистый, без коры, я впервой на царевой службе отведал.

Не. смеет Василий вмешаться в разговор, хотя и его жизнь нисколько не лучше. Отца забрали на войну в четырнадцатом году, а вскоре и казенное письмо пришло. В нем говорилось, что солдат Никитин Степан пал смертью храбрых за веру, царя и отечество. Василий стал старшим в семье. А шутка ли прокормить пять человек ребятни да мать, которая совсем зачахла и только кашляет да за грудь хватается?

А налоги-то подавай! Взял у лавочника мешок муки — два верни!

До этой зимы еще перебивались, а как забрали лошадь для армии, как подохла от бескормицы корова — хоть в петлю лезь.

Тут и заглянул вечерком Фрол Яковлевич. Богатющий мужик: даже сараи у него железом крыты. Покачал головой:

— Шел бы ты, Васька, в Пермь. Устроишься на денежное место и поправишь хозяйство. А я тут за твоей земелькой пригляжу, помогу засеять. Расчет божеский: половину урожая мне, остальное ваше.

Четыре года Василий вел хозяйство без отца. Знал «доброту» Фрола Яковлевича: много семей в деревне работало на богатого соседа. Да и о заработках в Перми был наслышан. Хаживали мужики туда, только ни один богатым не вернулся.

Все это знал Василий, но иного выхода не было, нужда схватила за горло. Поблагодарив Фрола Яковлевича за участие к сиротской доле, пошел в Пермь. Безрадостна была дорога: только на хлеб и подрабатывал. А в Перми в марте удалось наняться матросом на баржу. Обрадовался, думал подкопить деньжат за лето, да в Нижнем не уважил хозяина, не стал, как он велел, выть собакой на луну. Против хозяина пошел?! Швырнули несколько медяков, дали подзатыльник и катись подальше!

Все это рвется наружу, но тут из темноты выходит Маркин. Он уже давно пришел, выслушал многих, а теперь входит в круг, садится рядом с Ефимом и Всеволодом и говорит:

— Письмо от Владимира Ильича пришло.

Плотнее становится круг. И в тишине недоверчиво:

— Да ну?

— Пишет, что трудно сейчас Республике приходится, что нужно обязательно разгромить беляков. Я только одно место прочту...

Шуршит бумага в руках Маркина.

— «Сейчас вся судьба революции стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань — Урал — Самара...»

— Сам Ленин написал? — спрашивает Василий.

Маркин кивнул и продолжает:

— Еще одно письмо есть. Только не нам писано. Слушай, братва, о чем Деникин Колчаку пишет: «Главное, не останавливаться на Волге, а бить дальше, на сердце большевизма, на Москву.

Я надеюсь встретиться с вами в Саратове...» Ясно, куда их превосходительства метят?

Всем это давно ясно. У всех одна думка. Вслух о ней говорит Всеволод Вишневский:

— Когда на фронт пойдем, товарищ комиссар? Или мы хуже «Ольги» и «Льва»?

— Завтра будет приказ по флотилии: «Ваня» зачисляется в строй. И сразу на фронт выйдем.

Коротка летняя ночь. Уже чуть порозовел на востоке край нёба и стали видны пароходы, нацелившие вдаль зачехленные пушки.

Крайним стоял «Ваня». Матросы мыли с песком его палубу, надраивали поручни: сегодня корабль вступает в строй, через три часа на его мачте взовьется и затрепещет алый стяг.

И вот он взвился, этот флаг. Взвился флаг — отгремели не очень дружные, но зато шумные залпы салюта.

На высоком, обрывистом берегу толпились провожающие — моряки с других кораблей и рабочие, которые своими руками готовили «Ваню» к боям. Они махали бескозырками и фуражками, что-то кричали.

Отошел «Ваня» от берега и сразу дал полный ход, заторопился к фронту.

А в штабе флотилии писарь вывел каллиграфическим почерком: «Сегодня августа месяца 21 дня года 1918 вступила в строй и ушла на фронт канонерская лодка «Ваня». Вооружение: 4 пушки калибра 75 миллиметров, 1 —37 миллиметров и 10 пулеметов. Броня — тюки хлопка.

Вместе с канонерской лодкой «Ваня» в район боевых действий ушел и военный комиссар Волжской военной флотилии Н. Г. Маркин».

СОБЬЕМ!

Фронт. Только пять букв, но у любого человека это слово порождает множество мыслей, чувств. Одни, когда отправляются на фронт, представляют его местом, где непрерывно свершаются подвиги. Другим он видится огромным покосом, на котором хозяйничает неумолимый косарь — смерть. Есть и третья категория людей. Эти прекрасно понимают, за что будут драться, и идут на фронт, как на тяжелую, опасную и в то же время крайне необходимую работу.

Разные люди, разное у них представление о фронте, но у всех есть одно общее — волнение. Ни один человек не остается равнодушным, когда фронт наползает на него черной, клубящейся грозовой тучей.

«Ваня» с каждым часом все ближе и ближе подходил к фронту. Он торопился, плицы часто молотили по воде, и Волга будто кипела под ними.

А на палубе жизнь шла по точно установленному распорядку. Только больше обычного придирался боцман Макар Петрович, почти непрерывно зубоскалил Ефим Гвоздь, лишь грустные песенки наигрывал на гитаре Петр Попов. Гитара у него заслуженная: военмор Попов не раз брал ее в бой, когда шел в атаку на врагов. Вот во время одной из них и царапнула пуля гитару.

Никитин чувствовал всеобщую возбужденность, и страх стал невольно заползать в его душу.

«Ваня» бежал по обмелевшей Волге, которая тянулась к нему желтыми гривами песков, бежал мимо притихших безлюдных деревень. Василию было страшно. Так страшно, что неведомая сила толкала его к борту, какой-то голос непрерывно зудил: «Ныряй! Доплывешь до берега и жив останешься...»

И в тот момент, когда Василию стало окончательно невмоготу, Вишневский сказал:

— Смерти не боятся только дураки. Полноценный человек всегда хочет жить... Но если ты воюешь за великое правое дело, если твоя смерть принесет счастье миллионам, — не бойся смерти, презирай костлявую!

— Я ничего, — пробормотал Василий.

— Не про тебя и речь. Про любого... Чтобы легче было, думай о том, как заживем после победы.

Не мог Василий в тот момент думать о счастье, но спокойный голос Вишневского помог осилить растерянность. Страх еще хозяйничал в душе, однако уже не рос, он уже как бы начал подчиняться Василию.

Наконец, ночью впереди замигал огонек.

— Товарищ Маркин, флагман поздравляет с благополучным приходом и приказывает швартоваться рядом с «Ольгой», — отрапортовал сигнальщик.

«Ваня» послушно подошел к берегу. Маркин сразу убежал ккомандующему, а матросы вышли на палубу. Посыпались вопросы, шутки. Василий

был поражён. И это фронт? А где же пулеметные очереди и орудийные залпы?

Да, Василий в то время еще не знал, что фронт не всегда грохочет залпами и полыхает пожарами. Не знал, что фронт может притаиться, как змея, подстерегающая добычу. В ту ночь никто из красных военморов не предполагал, что утром белые дадут бой.

Деревня Моркваши, ничем не приметная еще год назад, теперь не сходила с языка их военных специалистов. Около нее сосредоточивалась Красная военная флотилия. Казалось бы, стоило ли волноваться из-за того, что у Морквашей появилось несколько кораблей? И каких? Бывших буксиров! На них ведь и настоящей брони нет! А пушки? Старье!

И сначала не волновались ни иностранные, ни белые военные специалисты. До первого боя не волновались. До того самого, во время которого Красная флотилия основательно потрепала корабли белых, вооруженные новейшими пушками, обшитые первоклассной броней. Тогда поняли в штабах интервентов и белых: Красная флотилия встала заслоном на их пути к Москве.

Поняли — началась подготовка к уничтожению этого заслона. Быстрая, тщательная. Почему быстрая? Что ни день — новые солдаты перебегают от белых к красным, что ни день — красные наливаются силой, крепнут. Их отряды растут, словно грибы после теплого дождя. А в Нижнем еще есть корабли. С ними комиссар Маркин.

И вот утром, когда солнце будто нехотя выползало из-за бугров левого берега, когда безумствовали в кустах птицы, а в реке плескалась рыба, белые корабли снялись со швартовых, крадучись двинулись к Морквашам. Расчет белых был прост: внезапно навалиться на флотилию красных. В том, что нападение будет внезапным, ошеломляющим,— белые не сомневались: во-первых, в утренние часы сон особенно крепок и сладок, во-вторых, разве часовые красных разглядят корабли, крадущиеся в туманной дымке? Если говорить откровенно, то наверняка и часовых-то нет. Не может мужичье воевать без руководящей офицерской руки!

Так рассуждали белые генералы, в это верили и офицеры. И вдруг все увидели корабли. Они шли навстречу. Шли, гордо неся на мачтах красные флаги, которые от солнечных лучей были огненными. Казалось, прикоснись — спалишься.

Появление флотилии противника удивило офицеров. Но то, что корабли красных шли кормой вперед, — поразило, на какое-то мгновение заставило забыть о том, что уже можно, что пора открыть огонь. Офицеры никак не могли понять, почему корабли красных спускаются кормой вперед? Ведь еще не было в военно-морской истории такого, чтобы корабли пятясь начинали бой!

Может, красные заранее драпать приготовились?

Но на палубах красных кораблей замелькали злые огоньки орудийных выстрелов, и снаряды вздыбили воду.

Не успели осесть первые водяные столбы — взметнулись другие. Теперь еще ближе. Горячие осколки забарабанили по броне.

Белые тоже открыли огонь. Несколько секунд опоздания, но многое уже потеряно. Ведь красные

почти пристрелялись. Кроме того, комендоры белых волнуются, стреляют торопливо. Некоторые снаряды рвутся даже на берегу. Много ли толку от такой стрельбы?

Все, что было до первого вражеского залпа, Василий видел и запомнил прекрасно. Но едва первый осколок вспорол палубу рядом с ним — все заволоклось каким-то лихорадящим туманом. Василий, как сквозь сон, услышал команду Маркина:

— Полная скорострельность!

Потом орудие Ефима, около которого стоял пулемет Вишневского, чуть развернулось и бахнуло почти над головой. Горячим воздухом сорвало бескозырку. Василию показалось, будто голова наполнилась чем-то раскаленным, вот-вот лопнет, и, не понимая, зачем это, он сжал ее руками, припал щекой к желтоватым доскам палубы.

Сколько времени он пролежал так — Василий не знал. Он просто вдруг увидел, как три щепки, одна за другой, оторвались от палубы. Оторвались в нескольких сантиметрах от его лица.

И тут же услышал, как Вишневский кричал:

— Крой, Ефим, не жалей!

Оказывается, корабли так сблизились, что вступили в бой пулеметчики. Одна из вражеских очередей и прошлась по палубе «Вани».

Все десять пулеметов «Вани» строчили длинными очередями. Пулеметные ленты сами рвались из рук Василия, бояться стало некогда, и он перестал замечать вспышки вражеских выстрелов. Теперь Василий с упоением вслушивался в скороговорку своего пулемета.

Но пулемет вдруг смолк.

— Заело? — крикнул Василий.

— Смылись гады, — неожиданно спокойно и тихо ответил Всеволод. Волосы рассыпались по его крутому лбу, блестели от пота. Всеволод откинул их рукой. Тотчас на лицо легли темные полосы: пальцы Вишневского были в пороховом нагаре.

— Как так смылись?

— Обыкновенно. Удрали и все.

На реке не видно ни одного вражеского корабля. Лишь за мысочком, поросшим низким, но плотным кустарником, вьется черная струйка дыма: концевой корабль флотилии белых торопится под защиту своих береговых батарей.

Василий захохотал. Солнце уже не казалось ему раскаленной докрасна сковородкой. Теперь оно радостно сияло в синеве, будто улыбалось. И прибрежный лес словно помолодел. Его зелень посвежела, стала нежнее, ласковее.

А река! Она играет солнечными зайчиками, нежно плещется у бортов «Вани». Словно гладит их.

Борта «Вани»... Они изрезаны вражескими пулеметными очередями и похожи теперь на лицо человека, болевшего оспой. Все в корявинах...

Напрочь сорван кожух правого колеса...

На палубе валяются снарядные и патронные гильзы.

Но дольше всего глаза Василия задерживаются на красных влажных пятнах, расплывавшихся по палубе. Это кровь. Кровь товарищей, которые еще час назад стояли на боевых постах и очень любили жизнь...

А Ефим орет:

— Даешь Казань!

Со ствола его пушки облезла краска, легкий броневой щит покрыт вмятинами, расстрелян почти весь запас снарядов, но Ефим искренне считает, что все в порядке и выбить белых из Казани — дело плевое.

Уходят вверх по реке канонерские лодки «Ваня», «Ольга», «Коновод» и катер «Олень». За ними буксир тащит баржу «Сережа», которая превращена в плавучую батарею. На палубе «Сережи» стоит сигнальщик и невероятно быстро размахивает флажками. Только глянешь на сигнальщика — сразу поймешь, что он семафорит о чем-то радостном.

— У нас скорострельность была такая, что от отдачи орудий «Сережа» сам шел против течения!— читает Всеволод Вишневский.

Матросы хохочут. Вместе с ними и Василий, хотя не находит тут ничего смешного: пушек на «Сереже» столько понатыкано, что ударь они враз — любой корабль с места сдвинется. Смеется потому, что весело и никогда еще мир не казался таким солнечным.

— Благодарю за службу, — диктует Маркин сигнальщику, потом кричит: — Всех благодарю от имени революции!

Довольнешеньки. Все довольнешеньки! А больше всех —команда «Вани». Ведь это их комиссар придумал такую штуку, чтобы спускаться на противника кормой. Что это дало? Прежде всего, противник растерялся, замешкался с первым залпом. Но главное — очень удобно маневрировать. Допустим, пристрелялись корабли белых, их снаряды вот-вот начнут корежить родные канонерские лодки, и, спускайся они носом вперед, — пришлось бы нм в этот момент разворачиваться. Чтобы сбить вражескую пристрелку. Начал разворачиваться —

весь борт под залп противника подставил. Ну, кому выгода?

А теперь — дал командир полный вперед и сразу выскочил из вилки! .За весь бой корабли красных ни разу врагу бортов не подставили!

Только Маркин, казалось, не был доволен. Он дотошно расспрашивал командиров, как вели себя матросы в бою, отругал за то, что много снарядов израсходовали, а потом взялся за командира «Ольги»:

— Без разведки, товарищи командиры, воевать нельзя. Сегодня сунулась «Ольга», не зная броду, и что вышло?

— Так ведь отбили мы врага, товарищ Маркин, отбили! — оправдывается командир «Ольги».

— Что врага отбили — хорошо, — соглашается Маркин. — А могли и не отбить. Главное — из-за чего пострадали? Как дело было?

Оказывается, два вражеских снаряда взорвались на палубе «Ольги», перебили паропровод, изрешетили осколками трубу. Канонерская лодка почти полностью потеряла ход. Чтобы исправить повреждения, командир подвел ее к берегу. Подвел точно туда, где сидела в засаде рота белых!

Ох, разобрадовалось офицерье! Немедленно подняли солдат, и те бросились на штурм корабля, рассчитывали захватить его наскоком. Но команда «Ольги» не растерялась: ударили и пулеметы, и пушки, и винтовки.

Полегли солдаты белых на песчаной косе, распластались их тела на обрывистой стенке яра.

— Почему командир «Ольги» именно тут приткнулся к берегу? Только потому, что не знал о засаде, — наседает Маркин. — Значит, с сегодняшнего дня начинаем разведку. Лучших людей посылать! И никакой брехни: пусть докладывают лишь о том, что сами видели.

Тут кто-то пробурчал:

— А солдаты на что? Только нам и дела, чтобы за них разведку нести.

— За Красную Армию не переживай. У нее разведка работает. А почему бы нам не завести свою? Поступят в штаб сведения обеих разведок — пользы больше... И еще одно. Тут некоторые кричали: «Даешь Казань!» Но ты глотку дери, а сам соображай, как осилить, перехитрить противника. У беляков в штабах сидит башковитое офицерье. Оно так укрепило фронт, что нелегко будет сбить гадов с их позиций.

— Собьем! — выпалил Ефим, который стоял в толпе матросов, окружившей командиров.

Маркин покосился на него, хотел, видимо, одернуть, но усмехнулся и промолчал. Василий был уверен, что слова Ефима понравились комиссару.

ДУМАТЬ НАДО!

Маркин сказал, что нужна разведка, — многие военморы стали разведчиками. Теперь ежедневно ранним утром два или три моряка, забросив винтовки за спину, уходили к линии фронта. Уходили только добровольцы.

Наконец, настал день, когда Маркин сказал, спустившись в матросский кубрик:

— Кончай сухопутную разведку! Так разнюхали всю оборону, что хоть завтра начинай штурм Казани! Теперь еще вражеские батареи уточнить. Те, что реку обстреливают.

— Это проще пареной репы! — немедленно откликнулся Ефим Гвоздь. — Командуй, комиссар, съемку со швартовых. Выйдем на фарватер, да как жахнем — сразу все пушки белых обозначатся!

Как холодный душ, слова Макара Петровича:

— Дурная голова завсегда ногам покоя не дает.

— Это у кого голова дурная? — ерепенится Ефим.

— Ясно — у тебя. Ведь только подумать: родной корабль угробить! — говорит Вишневский.

— Струсил? Колени дробь выбивают? — кричит Ефим.

Вишневский делает шаг вперед, упирается левым плечом в грудь Ефима, смотрит ему в глаза и спрашивает:

— Ты кого трусом обозвал?

Матросы срываются со своих мест, растаскивают, уговаривают не заводить бузы. Ефим Гвоздь понял, что сболтнул лишнее, готов помириться и говорит, оправдываясь:

— Я от чистого сердца, а меня — дураком...

Вишневский еще злится, отворачивается. Рядом с Вишневским — Никитин. Он обижен еще больше. Он отлично знает, что тот не трус, и хочет сказать об этом, но Макар Петрович почти поет елейным голосом:

- И чего ты, Всеволод, взъелся? Али не знаешь, что дурак, как и дите малое, совсем без соображения?

Кажется, драка неизбежна. Первая драка на кораблях Красной флотилии. Маркин встает и презрительно бросает в предгрозовую тишину:

— Им нужно думать о том, как лучше разведать батареи белых, а они цепляются друг к другу, позорят звание красных военморов. — И вдруг:

— Подраться меж собой захотели? Марш оба к чертовой матери с корабля!.. Тоже мне, защитники революции!

У трапа Маркин останавливается и говорит:

— К сведению некоторых. Особо ретивых... На сегодняшний день наша флотилия имеет в строю три вооруженных парохода, баржу «Сережа» и два катера. А Казань взять надо!

Ушел Маркин. Разбрелись моряки, переговариваются, думают о том, как вести разведку батарей. Ведь пока слаба флотилия и рисковать кораблем — преступление.

Вишневский достал заветную тетрадь, но писалось плохо: он часто останавливался, хмурился, грыз карандаш.

Никитин не мог успокоиться. Ему казалось просто невероятным, что никто из матросов не вступился за Вишневского. Тошно было Василию в притихшем кубрике и он, накинув бушлат, вышел на палубу.

Как и вчера, хлестал дождь, мелкий и нудный. Серые тучи плотно затянули небо. Даже ни одной звездочки не видно. Такая темень, что вытяни вперед руку — пальцев не разглядишь.

Василий уже намеревался было нырнуть обратно в теплый кубрик, но в это время приоткрылась дверь рубки. Узкая полоска света легла на палубу. Сразу заблестели лужицы. Будто огоньки в них распустились и расцвели.

Огоньки...

Василий камнем слетел по трапу в кубрик, хотел прокричать, что он придумал, как разведать батареи белых, и осекся: Вишневский писал, а Ефим Гвоздь, недавний друг, сейчас был врагом.

Насчет врага — перехватил, конечно... Только и не друг больше!

С кем же поделиться мыслями?..

Это поет Попов. Он припал к своей ненаглядной гитаре и нежно перебирает ее струны. Может, его позвать? Он человек душевный...

— Чего глаза таращишь? — басит Макар Петрович.

Василий наклоняется к его уху, шепчет, обдавая горячим дыханием:

— Придумал, Макар Петрович, ей богу, придумал!

Макар Петрович выслушивает его до конца, закручивает ус, хлопает по плечу и подталкивает к трапу.

— Спаровались старый да малый, — бубнит Ефим Гвоздь.

На него сердятся и не отвечают.

А под утро неожиданно заговорили батареи белых. Орудийные вспышки выхватывали из темноты клубящиеся серые тучи.

Что за муха офицерье укусила?

Всматривались моряки в ночь, гадали, из-за чего всполошились белые, и не придали значения тому, что нет на мостике Маркина, что не хлопочет на палубе Макар Петрович, что один Всеволод Вишневский стоит у своего пулемета.

Что же встревожило белых?

Офицеры много раз говорили своим солдатам, что ночь — излюбленное время красных, что нападают они преимущественно ночью. И только потому, что плохо вооружены, но зато переполнены злобой. Всех, у кого погоны на плечах, уничтожают!

В ту ночь на посту наблюдателя стоял солдат Плотников. Шел ему двадцать девятый год, за плечами были четыре года германского фронта. Осточертела Плотникову война, многое он понял за это время. Но верил офицерам — привык верить.

Вот и стоял солдат Плотников на посту, мок под дождем. Он и увидел на реке чуть приметный мерцающий огонек. Вгляделся... Точно, огонь!

Доложил офицеру. Тот приказал усилить наблюдение, поднял солдат боевой тревогой.

Огонек все ближе и ближе. Точь-в-точь крадется кто-то.

— Красные! — обожгла догадка.

— Огонь! — крикнул офицер.

Тоскливо воя, понеслись снаряды. Вздрогнула Волга от взрывов.

А огонек горит!

Скорострельность полная. Пар валит от солдат, работающих у пушек. Матерятся офицеры, ругают артиллеристов за то, что не могут попасть в корабль красных, который, будто дразня, подмигивает желтоватым глазом огонька.

И тут Плотников разглядел:

— Лодка это, ваше благородие!

Верно, лодка. Самая обыкновенная лодка, каких полно в каждой деревне. Плывет она по течению, а на сиденье — фонарь.

Обманули красные!

Обидно офицеру, стыдно за свой недавний страх. На ком бы злобу сорвать? На глаза попался солдат Плотников.

Хрясть ему по зубам!

От крови солоно во рту, она течет по подбородку. Но солдат Плотников не смеет ее вытереть, он тянется, не мигая смотрит на офицера. Офицер брезгливо вытирает кулак полой шинели.

Под утро пришли на корабль Маркин, Макар Петрович и Василий. Пришли мокрые до нитки, но радостные, довольные.

— Ефим Гвоздь! — зовет Маркин.—Учись у воен -мора Никитина, как нужно служить революции. И голова цела, и белые открыли свои карты! Ясно тебе, что получается, если у человека в голове мозги?

— Так, товарищ Маркин, Васька все время около Вишневского трется,— тараторит Ефим. — А что для Вишневского капелька мозгов? Дал Ваське — у самого убыли и незаметно, а тот сразу в адмиралы попер!

В голосе Ефима только искренняя радость. Матросы это чувствуют и одобрительно хохочут.

— Тогда ты тоже потрись около Вишневского, — советует Маркин.

— Я бы всей душой, да он на меня после тех глупых слов волком смотрит.

Нет, Вишневский не злопамятен. Он хохочет и тычет Ефима кулаком в бок. Помирились!

А немного погодя Ефим уже зудит в кубрике:

— И не отпирайся, Макар Петрович: не с Васьки, а с тебя спрос. Кто такой Васька? Салажонок. А ты? Ты — боцман флота его императорского величества. Величина! Тебе по штатному расписанию полагается быть человеком хозяйственным. Ты же, как купчик подгулявший, добром раскидываешься. Лодка-то народное добро или нет? По всей строгости революционных законов мы обязаны беречь ее как зеницу ока, а ты что сделал? Такую хорошую лодку белякам подарил! Ей богу, я бы на месте ихних генералов завтра же прислал тебе Георгиевский крест. За помощь, так сказать.

— Заткнись, Гвоздь! — рявкает Макар Петрович. — Не лодка, а разбитое корыто!

— А корыто в хозяйстве не сгодится?

— Кончай баланду травить!

— Эй, ближние! Дайте ему по шее!

Это кричит братва, которая на стороне боцмана.

— Молчу, молчу, — поспешно заверяет Ефим.— Все равно не понимаете вы ни черта в стратегии!

— Чего, чего? В чем это мы не разбираемся? — немедленно цепляется Вишневский, подходит ближе, замирает. На его лице — восхищение и... еле уловимая насмешка.

— В стратегии, говорю. А стратегия, она, значит... Да чего вам рассказывать? Так и так не поймете!

Захлебываются от смеха моряки. Василий — тот даже стоять не может. Лежит на рундуке и только охает да слезы вытирает.

— Ша, киндер! — кричит Ефим. — В стратегии я, так сказать, не шибко силен, но выбросьте меня завтра за борт, если качать не будете!

Сказал так Ефим и ушел. Куда? К товарищу Маркину, который в каюте опять какие-то планы обмозговывал.

На следующую ночь белые наблюдатели увидели на реке уже не один, а три огонька, которые медленно ползли к их позициям. Что делать? Открывать огонь или нет? Может, опять лодка? Если так, то самое разумное — подпустить и захватить без единого выстрела.

Только пришел офицер к такому решению, только хотел отослать от пушек артиллерийские расчеты,— новая мысль: «А если красные сегодня настоящий штурм начнут?» Нет, на всякий случай:

— Батарея!.. Взводами... Огонь!

Не успели разорваться эти снаряды — дали залп красные. Точно из-за огоньков. Значит, сегодня тревога не напрасная!

Телефонные звонки разбудили, подняли с теплых перин штабников. Те быстро догадались, что красные, как и вчера, хотят только панику посеять. А раз так, то сразу во все части был передан устный приказ начальника гарнизона Казани:

Враг умышленно вызывает огонь всех средств обороны города, а поэтому приказываю:

1. Всем частям, охраняющим подступы к городу, быть в полной боевой готовности, но огня не открывать.

2. Батарее штабс-капитана Лощилина продолжать обстрел огней до тех пор, пока не будет точно известна причина их появления.

3. Всем частям впредь усилить наблюдение за плавающими предметами, но тревогу объявлять лишь после того, как будут обнаружены реальные силы противника.

Увереннее заговорила батарея. Во всю старались офицеры-корректировщики и не знали, что «Ваня», дав несколько залпов, отошел под защиту яра и теперь его артиллерист аккуратненько наносил на карту пушки батареи.

А один из огоньков уже прибило к берегу. Но молчал солдат Плотников: или ему своих зубов не жалко?

Долго качали моряки Ефима. И было за что: сам Маркин сказал, что Гвоздь занятную штуку придумал. Во-первых, он не лодку послал, а маленькие плотики, на которых, прикрытые вощеной бумагой, чадили самые обыкновенные окопные горелки, сделанные из снарядных гильз. Ну, велик ли расход?

Во-вторых... Что во-вторых — Маркин не сказал. Дескать, сами скоро поймете.

А о том, что у белых творилось, — рассказал солдат Плотников. Пришел он утром. На гимнастерке два Георгиевских креста и медаль, а под глазом синяк. И одного зуба нет.

И пошла жизнь: изредка бои с кораблями белых, которые теперь остерегались уходить из-под прикрытия батарей, а каждую ночь — запуск очередной партии плотиков. Их теперь делали на всех кораблях. Как пустят — вся флотилия в наступление пошла и только!

Скоро белые так привыкли к мерцающим на реке огонькам, что даже «Ваню», когда он ночью подошел к их позициям, не обстреляли.

Может, это и есть то, о чем не сказал Маркин? А тут и самая большая радость: с Балтики пришли миноносцы «Резвый», «Прыткий» и «Прочный». Пришли по приказу самого Владимира Ильича Ленина!

САМЫЙ РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ

"Ваня» стоит у причала Казани. Пять дней назад красные овладели городом и с тех пор он стоит здесь: матросы заделывают пробоины, полученные во время боя, меняют доски палубных надстроек, которые от пуль стали дырявыми, как решето, накладывают краску на обгоревшие орудийные стволы. И ждут нового боевого приказа. Куда теперь революция пошлет красных военморов? Из Казани флотилия белых удрала на Каму. Может, в погоню за ней? Но и Самара все еще в руках врагов.

Над палубой «Вани» кружатся волжские чайки, бесшумно режут крыльями воздух. Будто патрулируют.

На берегу расселись мальчишки. Они с восхищением смотрят на моряков, в любую минуту готовы оказать помощь: подать что-то, ответить на вопрос, выполнить поручение. Для ребят, пожалуй, нет корабля краше, чем этот, над колесами которого только одно слово «Ваня».

И это не случайно: любой человек в Казани знает, что «Ваня» первым Пришёл сюда, что его матросы первыми Выплеснулись на улицы, по которым металась свинцовая метель.

Да, бой за Казань был тяжелым. Двое суток дрались!

В первый день белые устояли. Много людей потеряли, отдали все пригороды, но устояли. Утром же, когда ночь только собиралась отступить, корабли Красной флотилии прорвались к причалам, высадили бесстрашный морской десант. Матросы, распахнув бушлаты на груди, во весь рост пошли на вражеские пулеметы. Многие моряки навечно уснули на улицах Казани, обагрив их своей горячей кровью, но остальные дорвались. И белые побежали. Так побежали, что оставили пушки и пулеметы, побросали полные склады добротного английского обмундирования и даже секретную переписку с правительствами некоторых иностранных держав. Как память о недавнем бое, как награда за самоотверженность — стоят на палубе «Вани» две скорострельные английские пушки, захваченные командой.

Всегда толпился народ на берегу около «Вани», а сегодня его особенно много. Сегодня, хотя рабочий день в самом разгаре, собрались здесь водники, рабочие, кустари, конторщики. Они пришли сюда сразу после митинга, на котором была зачитана телеграмма Владимира Ильича Ленина: «Приветствую с восторгом блестящую победу Красной Армии. Пусть служит она залогом, что союз рабочих и революционных крестьян разобьет до конца буржуазию, сломит всякое сопротивление эксплуататоров и обеспечит победу всемирного социализма».

А потом представитель Реввоенсовета развернул знамя. Оно было темно-красное, с большими золотыми кистями. Ветер чуть шевелил тяжелый бархат.

— Реввоенсовет поручил мне передать вам, что за героизм, проявленный в борьбе с врагами революции, экипаж канонерской лодки «Ваня» награждается Красным знаменем и вот этой самой гитарой! — В руке, вытянутой над головой, гитара. Настоящая гитара с большим и ярким красным бантом на грифе.

Маркин принял знамя, а командир канонерской лодки — гитару.

Ревел от восторга митинг. Птицами летали бескозырки, фуражки и картузы.

Красное знамя торжественно водрузили в рубке и выставили около него часового. А с гитарой спустились в кубрик. Каждый считал своим долгом подержать ее в руках, чуть прикоснуться к звучным струнам. С большим интересом и почтением рассматривали затейливую вязь букв: «От Реввоенсовета. За штурм Казани 10 сентября 1918 года».

В то время молодая Советская Республика еще не имела своих боевых орденов, чтобы награждать достойнейших.

Однако тревожную мысль высказал Миша Хлюпик. Был он так невероятно силен, что кто-то насмешливо прозвал его Хлюпиком. И кличка прижилась. Так прижилась, что даже на вечерней поверке его так называли. Он откликался. Будто и не было у него настоящей фамилии.

Так вот, Миша Хлюпик вдруг спросил:

— А что мы, братцы, с ней делать будем? В кубрике повесим, что ли?

— Кубриков-то на корабле несколько. Повесим в одном — другие обижаться будут, — заметил кто-то.

Немного поспорили, даже покричали. Потом Макар Петрович сказал:

— Коли мое мнение интересует, то гитару надо торжественно вручить нашему уважаемому музыканту Петру Попову. Матрос он геройский, награду заслужил, ну и пусть играет, подымает в нас революционный дух.

Предложение боцмана понравилось: гитара приобрела хозяина, но в то же время оставалась общей, всем служила. Кроме того, Петр Попов отличился во время штурма Казани: это он первый оседлал трофейную пушку, из тех, что сейчас стоят на палубе.

Гитара, подарок Реввоенсовета Республики, стала собственностью военмора Петра Попова.

А под вечер, когда на волнах колыхались длинные тени кораблей, с берега в кубрик ворвался клич:

— Эй, братва! Сыпь сюда! Даешь комиссара! Открывай митинг!

А какой военмор в те годы отказался бы от митинга? Быстрее, чем по боевой тревоге, высыпали матросы на берег, сгрудились вокруг огромного перевернутого засолочного чана, на котором, широко расставив ноги, стоял матрос с «Ольги».

Он истерично бросает в толпу:

— Братва! Что же это получается, а?

В голосе недоумение, гнев. Братва стихает, настораживается.

— Что же это получается, а? — снова спрашивает матрос. — Сам товарищ Ленин нам телеграмму шлет, в которой призывает верных революции красных бойцов громить мировую буржуазию! Сам Ленин!! Это понимать и прочувствовать надо!

Волнуется, невразумительно орет людское море.

— По такому случаю, товарищ Маркин, наша команда не хочет на «Ольге» плавать! Вся команда . категорически заявляет свой пролетарский протест!

Спокойно стоит Маркин рядом с разгоряченным матросом. Внешне спокойно. А в душе у него буря. Что затевает бесшабашная братва? Неужели нацелилась удрать на сухопутный фронт? Неужели решила бросить флотилию?

Если так, то придется бороться, придется доказывать, что такие настроения — измена делу революции.

Самое главное — точно выбрать время для того, чтобы вмешаться. Чуть опоздаешь — народ проникнется идеей и понесет! Маркин уже не раз убеждался в этом. В его памяти еще свежо воспоминание о том, как эти самые моряки, бесстрашно умиравшие за революцию, встретили появление нового военно-морского флага Республики. Только спустили с мачты флагмана красный флаг, только подняли новый — матросы примкнули штыки к винтовкам, сгрудились на палубе и заявили ультиматум: «Немедленно поднять революционный красный флаг или командующий является предателем, а раз так, то ждет его одно: смерть!».

Пришлось уступить: матросы разъярились не просто так, не из-за желания побузить. Им был ненавистен старый Андреевский флаг, а новый самую малость напоминал его.

Но сегодня он, Маркин, ни за что не уступит!

А тут матрос неожиданно выпалил такое, отчего сердце у Маркина радостно забилось и даже глаза стали влажными:

— От имени всего экипажа прошу переименовать наш корабль! Кто такая эта самая Ольга? Купеческая дочка? Али святая какая?.. Долой Ольгу, да здравствует «Авангард революции!»

— Даешь «Авангард революции»! — требует народ.

Маркин кивает.

Возбужденные и злые возвращались к себе на корабль матросы «Вани». Да и было из-за чего: «Ольга» стала «Авангардом революции», «Олень» — «Борцом за свободу», «Пересвет» — «Борцом за коммуну».

У всех кораблей появились хорошие имена, а их канонерская лодка так и осталась просто «Ваня». Не смогли подобрать ей подходящего имени.

— Ежели хотите правду знать, то «Ваня» тоже хорошо, — бубнит Ефим Гвоздь и вздыхает.— Простое, хорошее русское имя. Это тебе не купеческая дочка.

— Так-то оно так, — соглашается Макар Петрович,— только обмозговать это дело треба. Тут, братцы, такое название надо, чтобы оно всех революционнее было!

— «Авангард революции» для нас самое подходящее, — подхватывает Петр Попов.

— Иди ты со своим авангардом знаешь куда?— огрызается Ефим Гвоздь, хотя ему очень нравится это название. — И вовсе не простой у нас «Ваня». Большевистский он.

— Это уж куда точнее. Насквозь большевистский, — соглашаются все.

И тут Всеволод Вишневский встает со своей койки. Глаза у него мечтательные. Они немного испуганно смотрят в светлый круг иллюминатора.

— «Ваня Коммунист» — вот как мы его назовем!— звонко говорит Вишневский.

Тишина такая, что Василий Никитин отчетливо слышит, как радостно стучит его сердце.

— Пошли к Маркину! — кричит Миша Хлюпик и от полноты чувств так хлопает Всеволода по плечу, что тот морщится.

Матросы выбирают делегатов и дают наказ: до тех пор сидеть в каюте у Маркина, пока он не утвердит название корабля.

Но Маркин даже спорить не стал. Он тут же вписал в приказ по флотилии еще один параграф, в котором говорилось: «Согласно просьбе личного состава, канонерскую лодку «Ваня» впредь именовать «Ваня Коммунист».

А утром, сразу после подъема флага, Маркин приказал построиться на берегу и объявил:

— С сегодняшнего дня мы Волжско-Камский отряд флотилии. Наша первейшая задача: разгромить беляков на Каме так же быстро и решительно, как мы это сделали здесь, на Волге. Это диктуется обстановкой. Еще в руках врага почти весь Урал, еще обливаются кровью наши люди в застенках Сибири и Дальнего Востока. В Сибири контрреволюция сейчас залечивает раны. Мы должны, мы обязаны стереть врага в порошок! И партия большевиков, и Советская Республика верят, что мы сделаем это!

ЧЕСТЬ—ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

Звенят струны гитары, мечется в тоске голос:

— Будет, Петро. Не береди душу, — просит Макар Петрович.

Теперь только колеса «Вани Коммуниста» сокрушают тишину. День солнечный и теплый. Кама бежит навстречу флотилии цепочками маленьких водоворотов, зелеными шапками островов. На пологих берегах осины шелестят листьями, одетыми в багрянец и подернутыми позолотой.

Богатейший и красивейший край! Кажется, стоять бы только на палубе, любоваться бы многоводной Камой и дремучими лесами, которые огромной цветастой щеткой залегли по обоим берегам. Но белые ни на минуту не дают забыть о том, что они еще не добиты. Едва Волжско-Камский отряд вошел в Каму — увидели черную виселицу. Она медленно плыла по середине реки. Словно стыдилась, что ей довелось показать всем людям эти искалеченные, изуродованные трупы старика и мальчика. У повешенных на груди дощечки. На них злобной рукой накарябано лишь одно слово: «Большевик!»

Не чудите, ваши благородия! Эти люди самые обыкновенные крестьяне, которым стало невмоготу от ваших порядков. Миллионы таких людей на Урале и в Сибири. Их не перевешаете, не перестреляете! Не спасут вас ни иностранные капиталы, ни иностранные пушки!

Не только виселицы плывут по Каме. Много трупов несут ее волны. Мужчин, стариков, женщин и даже детей.

Вот поэтому и плакала, взывала к мести гитара в руках Попова. Вот поэтому и были хмуры, сосредоточены военморы, хотя Кама ласкалась к кораблям, хотя и манили к себе леса, хотя и серебрилась паутина, как праздничная канитель.

Все понимали, что бои на Каме будут длительными, упорными: Кама — живая дорога, по которой идут в центральные районы России хлеб, железо, каменный уголь. Владеть Камой — быть хозяином.

На Каме стоит много городов. Главный из них — Пермь. А Пермь — это железо со всех уральских заводов; Пермь — надежнейшие отряды рабочих, готовых умереть за Советскую власть. Через нее лежит путь к житницам Сибири.

Идет по Каме Волжско-Камский отряд. Впереди — быстроходные катера-истребители. Они разведчики. За ними степенно утюжат воду канонерские лодки и те самые миноносцы, которые пришли сюда по приказу Владимира Ильича Ленина. Миноносцы— узкие, длинные. Они словно разрезают реку: вода непрерывно разваливается у их штевней двумя пенными пластами. Создается впечатление: дай волю — миноносцы мгновенно рванутся вперед и сразу оставят далеко за кормой неуклюжие канонерские лодки. Так оно и есть. Быстроходны миноносцы. Мощнее на них вооружение. И даже настоящая броня есть. Они — главная сила

Волжско-Камского отряда. Вот поэтому на одном из них все время и находится командующий.

Но миноносцы идут концевыми: мелковата Кама для настоящих морских кораблей, да и на засаду можно натолкнуться в любой момент. А что значит потерять такой корабль?..

Пришлось вперед послать речные суда, которые и путь отыскивали бы и врага выслеживали. Для выполнения такой задачи нет корабля лучше «Вани Коммуниста». На нем идет и Маркин.

— Правый борт! Лодка на пересечку курса! — докладывает сигнальщик.

— Малый ход! — приказывает командир «Вани Коммуниста».

Опадает крутой вал зеленоватой воды у носа корабля. Сигнала боевой тревоги не было, но военморы выбегают на палубу: это первая лодка с живым человеком, которую увидели здесь, на Каме.

Прочно привязав лодку, ее хозяин не торопится лезть на борт парохода. Он проверяет: хорошо ли затянут морской узел, тычет пальцем в широких лещей на дне лодки, а сам внимательно ощупывает глазами моряков, толпящихся у борта. Взгляд его почти не задерживается на Маркине, но зато будто впивается в представительного Мишу Хлюпика.

— Мне бы начальника главного, — наконец, говорит рыбак и стягивает с взлохмаченной головы потрепанный картуз, порыжевший от воды и солнца.

— У нас,, папаша, здесь все начальники. Выкладывай, как перед попом, — снисходительно разрешает Миша.

— Дело, конечно, ваше... Только не каждому попу .все высказать осмелишься... Мне бы наиглавнейшего...

— Я —комиссар флотилии, — говорит Маркин.

Хитрые мужицкие глаза шарят по его лицу, одежде.

— Дело, конечно, ваше... А не врешь?

— Не я ли говорил тебе, Николай Григорьевич, чтобы ты оделся по всей форме? И главное — побольше побрякушек! Начальство на них беда аппетитное! — под общий хохот высказался Ефим.

Рыбак еще раз вскидывает на Маркина пытливые глаза, сгоняет со своего лица глуповато-виноватую улыбку и говорит неожиданно просто:

— Мины впереди стоят. Уходя, белые поставили.

Все невольно косятся на реку. А она кокетливо бьет волнами о крутой яр. Она не хочет сказать, где припрятала черные шары, одно прикосновение к которым — немедленная смерть. Смерть корабля и десятков людей.

— Поднять сигнал: «Курс ведет к опасности»! — приказывает Маркин.

Стопорят машины корабли отряда. Только тот миноносец, на котором находится командующий, осторожно подкрадывается к «Ване Коммунисту».

— Вот тут, на перекате, поставили поперек реки.

Мины стоят на Каме... Значит, без траления дальше нельзя идти. Значит, длительная стоянка... Только не хитрят ли белые? Может, хотят выиграть время, ну и подослали своего человека?

Все это проносится в голове Маркина, но спрашивает он самым обыденным тоном:

— А как ты узнал, что здесь мины?

— Мы рыбачили вон там, под яром, и вдруг — белые. — Лицо рыбака кривится. — Вскоре и баржу увидели...

— Какую баржу?

— Ту самую, на которой смертников возят... Баржа большая, и на палубе виселица. Завсегда на ней хоть один человек да висит.

— Заместо флага, значит, — зло цедит Миша Хлюпик.

— Увидели мы ту баржу и попрятались. А прошла баржа — белые мины начали ставить. Ну, как шары черные и рогатые... Ушли белые, а меня мужики здесь оставили. Чтобы предупредил, значит.

Искренне благодарили военморы рыбака. Даже обедом накормили, что по тому голодному времени было большой честью.

Маркин и командующий в это время совещались.

— Я вижу только один выход: немедленно начать траление, — сказал командующий.

— Значит, несколько суток торчать здесь?

— Что другое предложишь ты?

Горяч был Маркин. При матросах он старался сдерживаться, но тут выругался.

— И я ничего не могу придумать! Понимаешь? Ничегошеньки! Но нельзя давать белым передышку! Нельзя!

Командующий будто не слышал гневных слов Маркина, будто не заметил вспышки. Он сказал:

— Отдаю приказ о начале траления.

Маркин пулей вылетел из каюты командующего. Однако за порогом остановился, огляделся и взял себя в руки. На «Ваню Коммуниста» он вошел внешне спокойный. Только никому ни слова не сказал, а сразу поднялся на мостик.

Вот она, Кама. Широка... Пока протралят — не меньше трех дней будет потеряно... А что делать? Нужно искать! Нельзя давать белым время. Для

них даже один день—не просто день. День —множество загубленных жизней, украденные у народа хлеб, железо, уголь; день — новые ряды колючей проволоки, которую военморам придется рвать своей грудью. Да еще под проливным пулеметным огнем.

Стоять здесь — преступление!

«Ваня Коммунист» пришвартовался у берега. Ефим Гвоздь уже успел сбегать в лес и теперь возвращается с грибами. Они у него в бескозырке, в руках и даже за фланелевкой.

— Товарищ Маркин,—как всегда, орет Ефим.— Пока траление идет, дозвольте до одной хатки слетать? Она за этим лесочком притулилась. Хатка ничего: сама каменная и в два этажа. Может, штаб какой располагался?

Не об этом сейчас мысли Маркина, Ефим мешает сосредоточиться, и он говорит, чтобы отвязаться:

— Иди.

— Вишневского прихватить можно?

Закинув винтовки на спину, шагают по накатанной дороге Всеволод Вишневский, Ефим Гвоздь и Василий Никитин. Беспечными стайками перелетают от дерева к дереву щебечущие чечетки, на репейнике посвистывают щеглы, а Вишневский спрашивает:

— До хатки не больше десяти верст?

— Версты четыре наскребется, — отвечает Ефим.

Вопрос не праздный. Дело в том, что у Вишневского есть удостоверение за подписью Маркина. В нем говорится, что пулеметчик Всеволод Вишневский служит в Красной флотилии на канонерской лодке «Ваня Коммунист». Но действительноудостоверение лишь в том случае, если указанный человек отошел от своего корабля не больше чем на десять верст.

Почему десять?

Всей командой решили, что на большее расстояние незачем удаляться от корабля, кроме как по особому заданию революции. А будет особое задание— выдадут и особый мандат.

И опять молчали, каждый занятый своими мыслями. Шли хмурые, будто злые друг на друга.

Василий, как только корабли вошли в Каму, посерьезнел, даже осунулся. И раньше, стоя на вахте или отдыхая в кубрике, он частенько вспоминал родную Карнауховку, тосковал о семье. А теперь, когда по реке плыли обезображенные пытками трупы, его одолела тревога. Живы ли?

Скорей бы добраться до Перми! Оттуда до Карнауховки — рукой подать!

Но долог и тяжел будет этот путь: вот уже натолкнулись на первую преграду — минное поле. Почти у самого устья Камы натолкнулись. А сколько еще верст до Перми? Успеют ли до ледостава?

Всеволод Вишневский в мыслях — заново штурмовал Казань. Он снова бежал в цепи атакующих, снова слышал посвист пуль, его опять опаляли разрывы вражеских снарядов. Перед его глазами стоял Леша Бугров. Низкорослый и до того стеснительный, что братва прозвала его Барышней.

А теперь военмор Бугров виделся Вишневскому богатырем, который способен на былинные подвиги. Сейчас Леша, как это и было десятого сентября, поднимал в атаку моряков, прижатых к мостовой свинцовым бураном. Он бежал во весь рост. Полы его бушлата казались крыльями.

Потом жаркое пламя опалило стену. Это Бугров, когда белые окружили его, взорвал гранатой их и себя.

Как лучше рассказать народу о всем виденном? Хватит ли сил донести до людей душевную красоту Бугрова и многих сотен других товарищей, могилы которых разбросаны по всей русской земле, освобожденной от врагов?

А Ефим мечтает о том, как хорошо было бы поймать в том доме какого-нибудь контрика. Обрадовался бы Маркин «языку»...

В доме, однако, никого не оказалось. Но в одной из комнат валялись пустые бутылки с замысловатыми этикетками, а в другой — открытый ящичек с сигарами и офицерский темляк от шашки.

Закурили. Дым ароматный, но какой-то чужой, тяжелый. Махорка привычнее!

Побывали на чердаке и в подвале. Потом начали тщательно осматривать комнаты. Всеволод и Ефим ходили хозяевами, а Василий робел, держался сзади, старался ступать осторожно, чтобы не поскользнуться на блестящем паркетном полу.

В жизни своей Василий не видал такого богатства. Куда ни глянь — шелк, бархат, позолота, тяжелая бронза, мягкие стулья на таких тонких и кривых ножках, что страшно садиться — обязательно стул рассыплется!

Надолго застряли в библиотеке. Из-за Всеволода. Он, как голодный на хлеб, набросился на книги.

— Это, Всеволод, что за хреновина? — спросил Ефим, глядя на толстенные тома, корешки которых поблескивали тусклой позолотой.

— Энциклопедия. Тут ответы на все главнейшие вопросы.

— Подходящий товар! — обрадовался Ефим и начал вынимать книги из шкафа. — Порадуем ребят!

— Или забыл? — только и спросил Всеволод.

— А чего забывать? Разве я граблю? Не для себя, для всей команды.

Говорил Ефим убедительно, и Вишневский больше не стал отговаривать, опять прилип к книгам.

Скоро из соседней комнаты вырвался на простор оглушительный бас, от которого, казалось, задрожал весь дом. Это Ефим нашел граммофон.

— Ну как, подходяще?

— Голосище! — Василий не скрывал своего восхищения.

— Берем?

— Спрашиваешь!

К кораблю подходили гуськом. Впереди Вишневский с граммофоном и пластинками. За ним — Ефим и Василий тащили энциклопедию.

На мостике стоит Маркин. Он хмурится и кричит:

— Что несете, дьяволы?

— Разрешите доложить, товарищ комиссар, очень полезные книги. — Ефим поворачивается к Всеволоду: — Как их величают?

— Энциклопедия.

— Ага, энциклопедия, товарищ Маркин! Читать у нас нечего, так братва навалится. Глядишь, к зиме и познает всю житейскую премудрость! И еще граммофон с пластинками.

Никто не обратил внимания на то, что Маркин взбешен. Первый случай мародерства! Правда, сегодня военморы принесли только книги и граммофон,принесли для общего пользования, но кто поручится, что в следующий раз «для всех» не приволокут бочку вина, отрез сукна или коровью тушу?

Если не пресечь это сегодня, если расцветет на «Ване Коммунисте» зловонный букет мародерства— в первую очередь нужно будет расстрелять его, Маркина.

Что обиднее всего — к мародерству причастен Вишневский. Преданнейший революции, талантливейший человечище!

Но революция тем и сильна, что воздает по сегодняшним заслугам. Разве не командуют миноносцами бывшие царские офицеры? Признали революцию, решили честно служить народу, ну и командуют. Разве не зачислен в отряд солдат Плотников, убежавший от белых? Зачислен, исправно воюет.

А Вишневский... Большой талант дан человеку, больший и спрос с него!

— Вахтенный! — зовет Маркин.

— Есть, вахтенный! — отвечает Хлюпик и становится так, чтобы Маркин видел его.

— Военморов Ефима Гвоздь и Василия Никитина — арестовать. Вещи Вишневского вышвырнуть с корабля. Чтобы и не пахло у нас мародерством!

Безжалостен приказ комиссара. Михаил Хлюпик, как и другие военморы, считает его чудовищно строгим, несправедливым, но лязгает затвором винтовки.

Молчат моряки. Рыбак крестится и шепчет:

— Пронеси, господи, беду лихую...

Ефим Гвоздь неожиданно швыряет бушлат под ноги Миши Хлюпика, скидываег фланелевку, выворачивает карманы брюк, рвет тельняшку на груди и исступленно орет.

— Вот тебе, Маркин! Стреляй! Ну, кому говорю? Стреляй! Но честь мою — не марай! Глянь на добро Ефима! Глянь на дырявые карманы! Хоть в кишках моих ройся — полушки не найдешь! Ефим Гвоздь честный военмор!

И вдруг спокойно, словно не он орал на всю реку:

— А Вишневского не тронь. Отговаривал меня. Я зачинщик — с меня и спрос.

В разорванной тельняшке стоит Ефим Гвоздь. Все видят два багровых шрама. Все знают, что получены они в боях с врагами революции.

Опускает винтовку Миша Хлюпик. Что-то неразборчивое гудят военморы.

Вишневский тоже снимает бушлат и фланелевку, аккуратно укладывает их на высокую сочную траву. Выворачивает карманы и становится рядом с Ефимом. За ним шагает Никитин.

Маркин уже понял, что переборщил. Почему матросы не могут 'пользоваться энциклопедией, которую буржуй купил на деньги, украденные у народа? Почему можно забирать у буржуев землю, заводы, фабрики, вот эти самые пароходы, но нельзя трогать книги? Даже нужно это сделать, если на пользу делу!

Понял Маркин свою ошибку, но все еще не может собраться с силами, чтобы признаться в ней.

— А мое мнение, товарищ комиссар, что перегнул ты палку, — говорит Макар Петрович. — Мародерами зря обзываешь. Бравые военморы! Ежели за каждую ошибку выгонять человека, то я тебе сегодня к вечеру корабль очищу: уложил конец не так, плохо пролопатил палубу, нет молодецкого вида — пошел к чертовой матери!

Будто плотину прорвало. Все орут, размахивают увесистыми кулаками.

Маркин подымает руку, требуя тишины.

— За науку спасибо, — говорит он и даже кланяется.— Приказ свой отменяю, но граммофон на корабль не приму.

— Да пропади он пропадом! Я его, товарищ Маркин, одним ударом на щепочки разберу! — моментально соглашается повеселевший Ефим.

— Нет, отнесешь с Вишневским обратно. Чтобы никто не мог сказать, что мы грабим. Честь революционера — превыше всего!

Не сказал — отрезал...

Граммофон отнесли и даже поставили на прежнее место. .

Рядом с граммофоном положили расписку: «Дана сия расписка в том, что для нужд революции изъята энциклопедия в количестве 21 том. Указанная будет использована для просвещения личного состава Волжско-Камского отряда флотилии. Знания народу!»

Дальше — подпись Маркина, печать и дата.

Когда Вишневский и Гвоздь вернулись, корабль уже был готов отойти от берега. Оказывается, рыбак предложил пройти не фарватером, а обмелевшей воложкой. Ее промеряли, обследовали и признали пригодной.

«Ваня Коммунист» по-прежнему головной. За ним идут остальные корабли. Остались миноносцы

и два тральщика. Тральщикам задача: вновь сделать Каму судоходной.

— А это что у вас за штуковины? — спросил рыбак, когда корабли вышли в основное русло, и ткнул пальцем в сторону миноносцев.

— Тоже корабли. Миноносцами называются. По приказу самого товарища Ленина пришли с Балтики, — не без гордости ответил рулевой.

— Не врешь? Не аглицкие?

Рулевой обиделся, а Маркина заинтересовал вопрос рыбака:

— Почему, папаша, думаешь, что они английские?

— Белые нас стращали, дескать, к ним вот-вот аглицкая подмога кораблями прибудет... Может, вы ту подмогу и перехватили?

Матросы хохочут. А Маркин задумчиво потирает лоб и молчит...

ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

Только осталось минное поле за кормой — вернулись из разведки катера-истребители. Командир доложил Маркину:

— За тем мысочком встретились с разведкой Красной Армии. Предупреждает, что белые укрепились, установили батареи. А где — точных данных нет.

Опять остановка!

Злится Маркин, ругаются военморы, пытаются узнать подробности, но командир катеров-истребителей больше ничего не знает, психует:

— Чего пристали? Завели чертов порядок: и с катеров не сходи, и береговую обстановку знай! А откуда мне знать? Дядя мой у них генералом?

— Сам в разведку пойду, — решает Маркин.

Отговаривать Маркина от разведки — только себе кровь портить. Поэтому не противоречат матросы. Лишь Вишневскому многозначительно показывают глазами на комиссара. А тот взял винтовку, засунул за ремень две гранаты-бутылки, и готов. Долго ли моряку собраться?

Прошли по безлюдным улицам деревни, в которой размещался штаб красноармейской части, миновали охранение, расположившееся за околицей. Дальше — широкий луг, прорезанный неглубоким оврагом. На его склонах редкие и тощие кустики.

А за лугом — желтоватая стена сосен, настоящий сосновый бор.

Где же позиции белых? Хотя бы маленький след окопа. Хотя бы один кол с обрывком колючей проволоки-

Но враг притаился. Где-то здесь, близко. Вон воронки от разорвавшихся снарядов. Земля в них еще влажная, значит, разорвались снаряды или сегодня утром, или вчера вечером.

Может, за оврагом притаились? Или врылись в землю меж корней сосен?

Все может быть...

— Ни черта, Всеволод, не видно, — ворчит Маркин.

— Точно, ничего не видно, — поспешно соглашается тот. — Давай, поворачиваем на обратный курс? Обсудим с братвой положение, план разведки разработаем...

— А может, вперед продвинемся?

Вот настырный! И так уж выбрались почти на середину луга, а ему все мало!

Как бы отговорить Маркина? Какую бы причину убедительную придумать? Вишневский еще раз осмотрел луг. Даже назад оглянулся. Оглянулся — увидел матроса. Он стоял у крайнего домика деревни и наяривал красными семафорными флажками: «Коля. Тебя зовет домой Федор». Маленькая передышка, и опять то же.

Вишневский догадался, что Коля — Маркин, а Федя — командующий, и торопливо докладывает:

— Тебя, Николай Григорьевич, по семафору вызывают.

Маркин тоже оглядывается, читает семафор и ворчит, подымаясь:

— Уже пронюхал, что я в разведку ушел. Сейчас даст мне гона. Дескать, твое дело руководить, учить, воспитывать, а не соваться носом в каждую дырку.

— И правильно сделает.

— Сам, думаешь, не понимаю? — начинает злиться Маркин. — Все понимаю, а усидеть на корабле не могу!

Вишневский поддакивает, соглашается. Иначе нельзя: только возразишь — Маркин остановится и станет доказывать свою правоту. А стоять рискованно. Черные матросские бушлаты хорошо видны. Чтобы хоть немного прикрыть комиссара, Вишневский идет на шаг сзади.

Около «Вани Коммуниста» Вишневский незаметно сунул свой наган Василию, который вышел встречать.

— Спрячь! — прошептал Вишневский и уже громко: — Товарищ комиссар! Я потерял свое личное оружие — наган. Скорее всего, когда ползли. Разрешите вернуться и поискать?

— Ищи! — зло бросил Маркин.

И вот по дороге идут Всеволод и Ефим.

— Хреново, Всеволод, хреново, — выговаривает Ефим. — Потерять оружие — знаешь, что за это бывает? Хоть ты мне и друг, но скажи Маркин: «Военмор Гвоздь! Расстреляй его!» — ей богу, расстрелял бы!

— Не терял я нагана. У Васьки он.

— Подарил, что ли?

— Спрятать велел... Понимаешь, Ефим, когда вылезли мы на бугорок — испугался я: вдруг попадет пуля в Маркина? Ну и давай петь: дескать, вернемся, обдумаем разведку. А сам уже решил, что тут надо побывать непременно с другим напарником. А как отвяжешься от Маркина?.. Вот и пришлось насчет нагана выдумывать.

Но и эта разведка ничего не дала: затаились белые. Тогда приятели и наметили план, узнав о котором, Маркин обнял их, а потом крикнул:

— Двадцать человек с винтовками — ко мне!

Через две минуты застыла черная шеренга. В ней вся команда «Вани Коммуниста». Но Маркин отбирает ровно двадцать и говорит:

— Старшим назначаю Макара Петровича. Что делать — военмор Гвоздь расскажет.

— Шагом... марш! — командует Макар Петрович.

Шли берегом, по тропке, которая вилась по самой кромке обрыва. Справа — кружилась в водоворотах Кама, а слева — шелестели листьями березы и осины. Листья у них были словно ржавчиной подернуты.

Ефим поучал Мишу Хлюпика:

— Ты, Миша, когда я тебя валить начну, всю силу в ход не пускай. Для виду сопротивляйся. И главное — ори благим матом. Дескать, православные, спасайте душу грешную от красного комиссара!

Остановились на опушке небольшой рощицы. Впереди — нескошенная трава луга, а там еще метров пятьсот — и бор. Скорее всего в нем засели белые. И батареи тоже должны быть здесь: с обрыва вся река простреливается.

Матросы ложатся на траву. Украдкой курят. Во все глаза рассматривают бор. Там тишина. Мертвая тишина. Ни голоса человеческого, ни птичьей перебранки.

Ефим инструктирует Макара Петровича:

— Ваше дело, Макар Петрович, поддержать нас огнем. Выскочим на луг, что там делать ни будем— вы умерли! Советскую власть проклинать станем — не слышите! А повалят на нас белые, захотят в плен схапать — жахните залпом! Дальше действовать по обстановке. Вопросов нет? Тогда начали.

Вдавлены в землю окурки.

— Крой, Мишка, — почему-то шепчет Ефим.

Миша встает и, поминутно оглядываясь, выходит из рощицы. Любому человеку, который взглянет на него сейчас, сразу станет ясно, что этот матрос убегает от кого-то, очень боится погони.

Миша отошел метров на пятьдесят...

Теперь почти на сто...

Ефим Гвоздь не спеша встает, потом выскакивает на луг и орет:

— Стой, сукин сын! Стой, изменник революции! В руке Ефима наган. Раздается первый выстрел. Миша, услышав оклик Ефима, «рванулся» вперед: он бежит, высоко выбрасывая колени, и поэтому, хотя все его движения очень энергичны, продвигается медленно.

А сзади второй выстрел. Комиссар патронов не жалеет!

Миша начинает хромать...

Переходит на шаг...

Чувствуется, что каждое движение дается ему с трудом...

«Свирепый комиссар» уже догоняет. Ни на минуту не смолкает его забористая ругань.

На опушке соснового бора появляется офицер. Он в бинокль следит за неравным поединком.

Вот «комиссар» догнал свою жертву. Прыгнул на спину беглеца. Тот, разумеется, упал... По траве катается клубок...

— Православные, спасите! Спасите, родимые! — призывно мечется над лугом.

Офицер считает момент самым подходящим для вмешательства:

— Первый взвод! Вперед! Взять комиссара живьем!

Ощетинившись штыками, несется взвод. Много ли времени надо, чтобы пробежать метров двести?

— Жарь, Мишка! — командует Ефим, и два нагана стреляют почти враз.

Падает прапорщик, который бежал впереди взвода. Минутная заминка, и вдруг семь белыхсолдат швыряют винтовки на землю и поднимают руки.

— Ложись, дура! — кричит Ефим.

Солдаты послушно падают. В это время и раздается дружный залп отряда Макара Петровича.

Взвода, выбежавшего на луг, больше нет.

И тут белые взбеленились: стрекочут из-за сосен пулеметы, трещат залпы. Даже батарея ухнула несколько снарядов.

Отряд моряков еще немного пострелял и отошел за рощицу.

— Товарищ комиссар, задание выполнили! Аж батарею нашли. Подробнее обо всем доложат солдаты, которые во время боя добровольно перешли на нашу сторону, — отрапортовал Ефим.

...Темная, безлунная ночь. Накрапывает дождь. На Каме ни одного огонька.

Чернее ночи и воды — три силуэта, скользящие по фарватеру. Это миноносцы. Они идут уверенно: рядом с рулевыми стоят опытные камские водники, для которых отмели и перекаты и в темноте — как на ладони.

Половину неба заслоняет сосновый бор. Из него сигналят фонарем:

— Кто такие и куда идете?

Матросы на миноносцах замирают у пушек и пулеметов, а сигнальщик твердой рукой бросает в ночь точки и тире ответа:

— Особый дивизион адмирала Старка. Имею приказ подойти к батарее. Прошу разрешения.

— Разрешаю.

Миноносцы стопорят ход и притыкаются к берегу под самым обрывом. Теперь, если даже и захочешь, не выстрелишь из пушек по кораблям. Берег защищает.

По сходне, выброшенной расторопными и безмолвными матросами (видна настоящая школа!), сходит офицер. На плечах горят золотые погоны. На фуражке кокарда.

Офицера почтительно встречают, ведут на командный пункт батареи.

В это время с миноносцев сходят матросы. Они мирно беседуют с солдатами. Потом, улучив момент, злые и отчаянные, ползут к пушкам и пулеметам.

Примерно через полчаса над бором взмыла зеленая ракета. Не успела она упасть — от деревни пошли в атаку красноармейские цепи. Огнем пушек и пулеметов их поддержали моряки Волжско-Камского отряда. Заметались белые, бросились под защиту своей батареи, но она их встретила залпами картечи. Стреляла только наверняка.

Так был уничтожен еще один заслон. И корабли вновь устремились- вперед.

Как и раньше, вел отряд «Ваня Коммунист».

1 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА

Осе последующие дни запомнились Василию как непрерывные стычки: то разъезд белых внезапно обстреляет корабли, то сами корабли обрушат огонь пушек на замешкавшийся отряд врага. Но с кораблями белых встретились только раз. Произошло это 29 сентября около пристани Тихие Горы.

В тот день с утра моросил дождь, и все — река, горы, поросшие лесом, — было серым или темным, неприятным для глаз. Нахохлившись, стояли на мостике сигнальщики. А все остальные сидели в кубриках.

Тут-то и выскочили из-за яра корабли белых. Вздыбилась, словно закипела вода вокруг «Вани Коммуниста». И хотя напали ударные силы белой флотилии — «Орел» и «Рыбак», хотя все это было сделано расчетливо и внезапно, — врагу не удалось посеять паники. Красные военморы вылетели из кубриков и уже через минуту открыли ответный огонь. Скоро он стал таким яростным, что сдали нервы у командира «Орла»: он первым вышел из боя. За ним, изрядно потрепанные, бежали «Труд» и «Рыбак».

Красные военморы бережно уложили на корме убитых, тщательно перевязали раненых, наскоро собрали стреляные гильзы и вернулись в кубрики. И только новички, вроде Василия, взволнованно говорили о недавнем бое. А остальные занялись самыми обыденными делами.

На следующий день, когда Волжско-Камский отряд остановился на ночевку, от белых опять перебежало несколько солдат. Они сказали, что офицерье грозится разгромить Красную флотилию у Пьяного Бора.

Какими силами намереваются громить? Может, к ним подошло подкрепление кораблями? Или батарею где запрятали?

Еще много вопросов задавали солдатам. Но те не смогли ответить. Добавили одно: когда убегали, все корабли белых стояли у левого берега.

Задумались командующий и Маркин. Не подосланы ли эти солдаты? Не рассчитывают ли генералы просто запугать? Ведь если флотилия красных остановится, белым только выгода. Да и заморозки не за горами. А что тогда? Вмерзнут наши корабли в лед.

— Начнем щипать белых с левого берега, где стоят их корабли. Высадим десант, и пусть он внезапно ударит, — предложил Маркин на совещании командиров.

— А как его высадишь? Раз белые на всю флотилию нацелились, то корабль с десантом для них — только плюнуть! — запротестовал один из командиров.

— Десант пусть берегом пробирается, — отрезал Маркин.

Через час десант сошел с кораблей. В него вошли лишь те, кого отобрали командиры из сотен добровольцев. С «Вани Коммуниста» с десантом ушли Всеволод Вишневский и еще девять человек. Мало, но зато какие люди!

Забрали они с собой и те скорострельные английские пушки, которые захватили в Казани.

А Маркин с командующим все еще совещались. Они пришли к выводу, что единственный козырь белых — удачно замаскированные батареи. Они, ударив внезапно, да еще прямой наводкой, могут натворить много бед.

Но где белые упрятали эти проклятые батареи?

Измозолили пальцами лоцманскую карту. Опросили всех камских водников, которые служили в

отряде. Не нашли такого места, чтобы можно было уверенно сказать: «Здесь!»

Вышли из каюты. Небо висело над землей нежное-нежное и очень голубое. Словно недавние дожди смыли с него дым горящих деревень и пороховую копоть. А от неба и река казалась светлой, чистой. Над ней неслышно плыли чуть розоватые нити тумана.

Самое мирное утро, если бы у берега не стояли военные корабли, если бы их расчехленные пушки не таращили на солнце своих немигающих глаз — дульных срезов, если бы рядом с пушками не лежали снаряды, лоснившиеся от смазки.

— Вышлем разведку, — будто думает вслух командующий.

Маркин не возражает.

Два катера-истребителя выскальзывают из-под кустов, где они прятались. Набирают скорость, несутся по реке, разбрасывая радуги, заглядывают во все заливчики, ныряют под все кусты и ничего подозрительного не находят.

Еще один поворот реки — видна деревня: маленькие приземистые избы, стены которых стали серыми от дождей и ветров; над ними возвышается колокольня с зеленым куполом. На ней наверняка сидят наблюдатели. Они, бесспорно, видят разведчиков. Видят, но молчат, не приказывают батареям открыть огонь.

А вот и корабли белых! Прижались к бережку! Они готовятся к бою: матросы достают из погребов снаряды, расправляют пулеметные ленты.

И тоже будто не замечают катеров-истребителей!

— Уж больно подозрительно все это. К бою готовятся, а по разведчикам противника огня не открыли. Такого еще не бывало, — доложил командир катеров-истребителей, когда вернулся.

Маркину и командующему ясно: белые заманивают.

Так что же делать? Лезть в ловушку? Или выжидать?

Только не выжидать! Это уже проигрыш, это уже поражение!

И Маркин предлагает:

— Идем в бой. Головным — «Ваня Коммунист». Он будет разведчиком. Его белые особо ненавидят и обязательно откроют огонь, обнаружат засаду.

Сказано решительно, спокойно, с убежденностью, что нужно поступить только так. Да, Маркин понимает, что туго придется любимому кораблю, но не видит иного выхода. Кто-то сегодня должен рискнуть. Рискнуть для победы революции. А кто же, если не корабль, награжденный Красным знаменем? Кто же, если не он, Маркин, комиссар флотилии?

«Ваня Коммунист» отходит от берега. За ним идут боевые товарищи, с которыми били белых под Морквашами, Верхним Услоном, в Казани и у Тихих Гор.

Пока ничего особенного не заметно. На высоком обрыве стоят прямоствольные золотые сосны. Наклонило их в разные стороны. Будто перепились они когда-то и неожиданно окаменели в минуту самого бесшабашного разгула.

Может, поэтому и называется это место Пьяным Бором?

А десант в это время подошел к пойменному лугу. Перейти луг — и можно открывать огонь по вражеским кораблям.

— Ползем, братва, — говорит командир десанта и первый ложится на траву, белую и похрустывающую от инея.

Весь отряд ползет по лугу. Десантники тащат за собой и тяжелые станковые пулеметы. Только скорострельные пушки оставлены у леса: они и оттуда могут вести огонь.

— Огонь откроем, когда наши подойдут, — шепчет командир десанта, устраиваясь поудобнее в кустах, из которых прекрасно видно корабли белых и людей, снующих по палубам.

— Товарищ комиссар! Вижу мачты «Орла»! — докладывает в это время Маркину сигнальщик.

— Усилить наблюдение, — приказывает комиссар, а сам глаз не сводит с длинной поленницы, вытянувшейся вдоль берега. Почудилось или там действительно прячется кто-то?

Ага! Есть! Теперь уже точно видел, что из-за нее выглядывал офицер. Может быть, здесь передовой пост охранения? Или тут и притаилась вражеская засада? Если так, то немедленно отходить!

А вдруг ошибся?

Нет, пока еще нельзя отходить! Флотилия должна точно знать, на что рассчитывает враг.

— Комендор Гвоздь! — кричит Маркин.

Тот оглядывается.

— Ударь одним снарядом по поленнице!

Летят в воздух поленья.

За поленницей солдаты!

Теперь все ясно, и Маркин командует!

— Стоп!.. Полный назад!

«Ваня Коммунист» натужно бьет плицами по воде, стараясь выполнить приказ, но по инерции все еще движется вперед.

В это время, казалось — бесшумно, рассыпалась вся поленница. За ней, готовые к залпу, стояли четыре пушки.

Рассыпалась поленница — мгновенно рявкнули пушки.

Грохот. Огонь.

Двух пулеметчиков сразу сбросило в воду. По корме начало разливаться пламя. Макар Петрович направил на него струю воды, но сразу упал. Когда Вишневский ушел с пулеметом в десант, Василия зачислили в аварийную партию. Это он, Василий, и подхватил шланг, вырвавшийся из ослабевших пальцев Макара Петровича.

С этого момента и началось: только успели потушить пожар на корме — бросились заделывать пробоину; еще сочилась вода из-под деревянного щита, прижатого к пробоине, а с мостика уже новый приказ:

— Перебит паропровод! Исправить повреждение!

— Бей! — яростно орет командир десанта.

Четкими очередями ударяют пулеметы. Пустеет палуба «Орла», смолкают пушки флагмана белой флотилии.

С опушки леса торопливо тявкают скорострельные английские пушки. От разрывов их снарядов то и дело вспыхивают пожары. Их, правда, быстро тушат, но главное сделано: корабли белых панически, обрубая швартовы, бегут к правому берегу. А это значит, что они не смогут обстреливать родного «Ваню Коммуниста»!

Пятится «Ваня Коммунист», яростно огрызается и пятится. А сзади полным ходом несутся товарищи. Продержаться бы еще несколько минут...

Снаряд беспощадным пламенем опалил палубу, ударил осколками по людям и надстройке. Повалились комендоры у кормового орудия.

Этот же снаряд перебил тросы рулевого управления, перебил и так разметал, что меньше чем за десять минут нечего и думать срастить их. А десять минут на войне, в бою — очень большой срок. Ведь уже сейчас «Ваня Коммунист» развернулся бортом к врагу. Лучшей мишени не придумаешь...

— Подготовить спасательные средства! — кричит Маркин.

Он стоит на мостике, продолжает командовать кораблем.

Но будто не слышат моряки приказа комиссара. Стреляют комендоры и пулеметчики. Аварийная партия заделывает пробоины и тушит пожары. А механики и кочегары даже не высовываются из машинного отделения: идет бой, и они стоят на своих постах. Пока они живы, не остановится машина.

Даже Василий, исполнительный, послушный Василий, пробегает мимо спасательного круга. Василий сейчас не думает о себе, о спасении. Сейчас у него другая задача: как можно скорей заменить матроса, подававшего снаряды к носовой пушке. Ведь Ефим Гвоздь один за весь артиллерийский расчет работает.

Миноносец «Прыткий» почти рядом. Еще немного, и он прикроет собой израненного «Ваню Коммуниста»...

— Товарищ Маркин! — с ужасом и болью кричит Ефим Гвоздь.

Василий посылает снаряд в разинутую пасть орудийного замка и оглядывается. Нет на мостике товарища Маркина. И мостика нет. Начисто срезал его снаряд.

Ефим Гвоздь уже у борта: может, швырнуло Маркина в реку?

Только волны, бегущие от кораблей, толкутся за кормой...

Валится на борт «Ваня Коммунист».

На палубу вылезает Миша Хлюпик. Его руки и лицо обварены паром. Не кожа — лохмотья.

Валится на борт «Ваня Коммунист», валится...

— Держи, — говорит Ефим Гвоздь и сует спасательный круг в израненные руки товарища, а сам шарит глазами по реке, шарит...

— Какой корабль утопили! — плачет командир десанта.

За один спасательный круг держатся Миша Хлюпик, Ефим Гвоздь и Василий. Вода такая холоднущая, что судороги сводят ноги. Боль невыносимая.

А белые хотят добить тех, кто еще держится на воде: из-за мыса выскакивают их корабли, швыряют на головы людей пригоршни равнодушных пуль.

Только запоздали: снаряды миноносцев уже вырыли яму там, где была батарея, и теперь, бешеные от ярости, корабли красных бросаются вперед, кромсают борта вражеских кораблей длинными очередями, рвут снарядами обшивку.

А катера-истребители вытаскивают из воды живых.

— Потерпи, Миша, скоро и к нам подойдут,— говорит Ефим Гвоздь.

Нет Миши. Пуля впилась ему в висок.

Катер-истребитель рядом. С него тянутся руки друзей.

— Внимательно смотреть! Может, еще кто жив! — приказывает командир катера.

Белеют спасательные круги. Покачиваются на волнах черные бескозырки. А людей не видно.

— Маркин? — спрашивает Ефим.

Командир катера молчит...

Ночь темная, безлунная. Звезды — как волчьи глаза: злые и зеленоватые. Как ненавидел Василий и это равнодушное небо, и эти бесстыжие гляделки-звезды!

В ту ночь ему все было ненавистно: и корабль, в кубрике которого расположился он с товарищами, и даже хозяева кубрика, молча сидевшие на рундуках. Эта уродина цела, плавает, а красавец «Ваня Коммунист» потоплен! Эти вон сидят, глаза таращат на чужую беду, а Маркина нет!.. Нет Маркина, Макара Петровича, Миши Хлюпика и многих других...

Только напрасно злился Василий на товарищей, напрасно называл уродиной миноносец. Никого не радовала победа. Никто из моряков Волжско-Камского отряда не спал в эту ночь.

Не спал и командующий. Он писал. Писал долго, мучительно подбирая слова. Несколько раз перечеркивал написанное, начинал заново.

№ 1491 2 Х-18 г. Рейд Усть-Икское.

Москва, тов. Ленину, Свердлову, Склянскому, Альтфатеру. 1-го октября под Пьяным Бором в ожесточенном бою нашей флотилии с судами и береговыми батареями противника погиб вооруженный пароход «Ваня Коммунист». На нем нашел себе преждевременную кончину помощник. командующего Волжской военной флотилии товарищ Маркин Николай Григорьевич, преданнейший член нашей партии, один из основателей и самых энергичных создателей нашей молодой флотилии на Волге и Каме.

Его смерть является тягчайшей и абсолютно незаменимой утратой как для флотилии, так и для всей Советской Республики.

Вечная память отважному революционеру!

Крмфлот Раскольников

Командующий вздохнул, нажал кнопку звонка. Когда вошел дежурный, отрывисто приказал:

— Немедленно передать.

ЭПИЛОГ

Корабли Волжско-Камского отряда идут мимо Малиновского мыса, у которого лежит обгоревший корпус «Вани Коммуниста».

— Вечная память героям! — торжественно командуют на флагмане.

Сегодня, в ночь на 18 октября, намечена боевая операция.

— Если мы удачно выполним ее, это будет лучшей местью за «Ваню Коммуниста», товарища Маркина и других.

Так сказал командующий.

Темень — непроглядная. Три миноносца помигали фонарями клотиков и ушли вверх по реке. Фарватер не обозначен белыми и красными бакенами. Но у рулей встали опытнейшие водники Камы. Они и с завязанными глазами проведут пароход по родной реке.

Ни на одном перекате миноносцы днищем по песку не чиркнули!

Так же благополучно проскочили и линию фронта. Наконец, впереди показались тусклые огоньки пристани Гольяны. Здесь, по данным разведки, должна стоять баржа с заключенными, о которой со страхом и ненавистью говорили жители всех прибрежных городов и деревень.

Головной миноносец подходит к ней.

— Кто идет? — окликает часовой с баржи.

Миноносец швартуется. На палубу баржи солидно спускается морской офицер, небрежно козыряет.

— Где начальник конвойной команды?

— Их благородие отдыхают на буксире, — отвечает начальник караула и кивает в сторону силуэта, чуть заметного за кормой баржи.

Офицер молча возвращается на миноносец. Но пока он разговаривал с начальником караула, на баржу скрытно высадились матросы. Когда миноносец швартовался к буксирному пароходу, конвойная команда на барже была уже разоружена.

А на буксирном пароходе морской офицер, брезгливо осмотрев каюту капитана, процедил сквозь зубы:

— Их превосходительство приказали немедленно всех арестованных доставить к нему. Берите баржу на буксир.

Испуганно бегали глаза капитана буксира. Он рад бы скрыться, как это успел сделать начальник конвойной команды, но как скроешься, если рядом стоят здоровенные матросы и смотрят на тебя недобрыми, настороженными глазами?

Буксир подошел к барже, и скоро она снялась с якоря.

Муторно на душе у капитана буксирного парохода. Здорово муторно. Может быть, оттого, что в рубке хозяевами расположились неизвестные матросы.

Из темноты выныривает еще один такой же длинный и быстроходный корабль. Он перемигивается с первым огнями, и, разворачиваясь, заходит с другого борта буксирного парохода.

Теперь остается одно: идти туда, куда тебя насильно ведут...

Молча, скрючившись от холода, сидят в трюме баржи заключенные. Они стараются не думать о том, что скоро будет. Они знают точно: как только баржа сменит место стоянки, начинаются массовые казни. Выводят на палубу и расстреливают. Или оглушат прикладом и в воду...

Загремела якорная цепь. Значит, прибыли...

С грохотом откидываются люки. На посветлевшем небе отчетливо вырисовывается силуэт виселицы. Над люком наклоняется человек и весело кричит:

— Товарищи! Вылазь! Свобода!

Молчат, затаились те, что в трюме. Уже не раз так обманывали конвойные. А на палубе встретят злобным смехом и залпами.

Потом, усмехаясь, офицер скажет:

— Расстреляны при попытке к бегству.

Над люком склонилось уже несколько человек.

— Есть тут кто-то живой?

И тогда один из заключенных встал. Он знал, что белые не успокоятся. Вот и решил пожертвовать собой, чтобы спасти товарищей.

Пошатываясь от слабости, лез он по трапу.

А еще через несколько минут палуба баржи заполнилась людьми, которые лишь несколько часов назад были обречены на мучительную смерть. Почти раздетые, заросшие, с ввалившимися от голода щеками, они плакали от радости...

— Эх, посмотрели бы вы, что в тот день в Сарапуле творилось, — говорит Василий Степанович.— Весь народ нам навстречу высыпал, все хотели обогреть и накормить страдальцев. Пятьсот двадцать два человека у смерти вырвали... Тут же, в Сарапуле, нам и приказ зачитали. Копия у меня. Выменял у писаря.

Василий Степанович достает из кармана партийный билет, обернутый пергаментом. В нем пожелтевший от времени листок. Его Никитин и протягивает мне.

— С этого места читайте. Раньше о заслугах «Вани Коммуниста» говорится. А главное — отсюда.

Я прочел:

...Учитывая все сказанное, приказываю:

§ 1. Канонерскую лодку «Добрый» с сегодняшнего дня именовать «Товарищ Маркин».

§ 2. Личный состав канонерской лодки «Ваня Коммунист» не запятнал трусостью славного имени своего корабля. Кроме того, указанный личный состав вынес из боя орудия своего корабля, что равносильно спасению Знамени. Поэтому с сегодняшнего дня вооруженный пароход «Дегтярев» переименовать в канонерскую лодку «Ваня Коммунист». Для укомплектования ее в первую очередь использовать славных моряков «Вани Коммуниста».

Дальше — дата и подпись командующего.

Мы, опять трое, стояли у груды иссеченных кирпичей. Это все, что осталось от дома. Не только маленькой стенки, даже фундамента нет: все перепахали бомбы.

Но сегодня стрельбы нет. Сегодня так тихо, что мы отчетливо слышим, как беззлобно переругиваются саперы, разминирующие подходы к какому-то чудом уцелевшему подвалу.

Битва на Волге закончилась. Закончилась разгромом врага.

— Лет через пять подняли «Ваню Коммуниста», отремонтировали. А в эту войну опять утопили.

— Судьба такая, беспокойная, — философски заметил Кошкин и торопливо добавил: — Только вы, Василий Степанович, не сомневайтесь: подымут.

Впервые замечаю, что Кошкин стал обращаться к Василию Степановичу на вы.

Я согласен с Кошкиным: нельзя допустить, чтобы такой корабль затянуло илом. Ведь это корабль, который молодая Советская Республика наградила первым в своей истории Красным знаменем. С его палубы сошел в большую советскую литературу Всеволод Вишневский, из его кубриков разошлись по нашей стране Василий Степанович Никитин и многие другие коммунисты. Быть похожим на них — счастье для любого человека.

Оглавление

Олег Константинович Селянкин «Ваня Коммунист» 

ПРОЛОГ

ВОЛГА НЕ БУДЕТ НЕЙТРАЛЬНОЙ!

ВАСИЛИЙ НИКИТИН ВЫБРАЛ ПУТЬ

О МАРКИНЕ И ДРУГИХ

СОБЬЕМ!

ДУМАТЬ НАДО!

САМЫЙ РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ

ЧЕСТЬ—ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

1 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА

ЭПИЛОГ