КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

За белым кречетом [Валерий Константинович Орлов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

От автора

«...Они отличаются значительной величиной, большой силой, способностью необыкновенно скоро пролетать огромные пространства, а при нападении низвергаться с высоты так быстро, что глаз не в состоянии различить их фигуры».

Так писал о кречетах — «благороднейших членах семейства благородных соколов, живущих в самых северных странах земного шара», известный зоолог, автор «Жизни животных» Альфред Брем.

«По характеру своему они принадлежат к самым страшным хищникам,— добавлял он далее,— но человек прощает вред, причиняемый ими, ради того удивления, которое внушает ему вся жизнь этих птиц. Сила, ловкость, отвага, жажда охоты, благородный вид, почти, можно сказать, благородство мыслей — вот постоянные свойства их, очевидные для каждого...»

Вряд ли мог представить себе этот влюбленный в мир животных ученый, что наступит время, когда кречетов, как, впрочем, и других хищных птиц, объявленных врагами человека, начнут истреблять, перьями набивать перины и подушки, а за пару лапок выдавать вознаграждение. И продлится это не одно десятилетие.

Кречет относится к породе так называемых ловчих птиц. С давних пор служил этот сокол людям верой и правдой. Обученный, он, по всей вероятности, помогал добывать пищу простолюдинам, а позже охотиться с ним полюбила знать: ханы, шейхи, могучие полководцы-императоры, великие князья, цари. Больших денег он тогда стоил и был лучшим подарком. Россия относилась к тем немногим странам, откуда получали эту птицу. Еще Марко Поло писал: «Россия — страна большая, до самого моря-океана; и на этом море у них несколько островов, где водятся соколы-пилигримы и кречеты». И самым дорогим считался являвшийся большой редкостью белый кречет. Красный, как его тогда называли.

Веками уходили на далекий Север помытчики — ловцы птиц, как о большом самородке тая мечту отыскать гнездо кречетов белых.

На санях, зимой птиц везли в столицу, на двор к государю. Не дай бог поранить, поломать перо птице. Целый штат сокольников занимался их держанием да обучением, подготовкой птиц к охоте. Как невест, обряжали лучших кречетов в золото, драгоценные каменья. Во все времена существования на Руси «красной птичьей потехи» наиглавнейшими на этом богато обставленном охотничьем представлении были белые кречеты. «...Посылаем к тебе кречетника нашего Гартингера с просьбой позволить ему,— сохранилось письмо короля Римского Максимилиана к Ивану III,— привезти из ваших стран несколько белых кречетов». Птицы рассылались в Турцию и в Англию, во многие страны Востока, всюду оставаясь желанными, покоряя знатоков осанкой, горделивым взглядом.

Но вошли в моду ружья, и звезда ловчих птиц закатилась. Началось их нещадное истребление, продолжавшееся почти до середины нашего столетия. Пока человечество на горьком опыте не убедилось, что в природе все взаимосвязано и хищники есть важное звено в жизненном круговороте.

Ныне кречеты взяты под охрану. Эти редкие птицы занесены на страницы «Красной книги» как вид, которому угрожает исчезновение. Кречета не увидишь в зоопарке, не каждый орнитолог может похвастать, что встречал эту птицу в природе. Я решил отыскать гнездо белого кречета, чтобы сделать его фотографический портрет, показать птицу людям. О том, как это удалось, скольких лет и трудов мне стоило, и рассказывается в представляемых читателю главах.


Ошибка

Облака вползли в ущелье, срезав вершины гор и придавив заснеженную озерную гладь как потолком. Темный лес мрачно щетинился по склонам, и порой казалось, что мы ползем по дну огромных размеров туннеля, где наш снегоход с санями можно сравнить разве что со сверчком. Однако задиристым ревом «сверчок» этот мог бы поспорить хоть с самолетом, начинающим разгон. Оглашая неимоверным грохотом округу, он, должно быть, заставлял вздрагивать и подниматься со своих лежанок затаившихся по лесам росомах и волков.

За рулем снегохода восседал Куксов, бывалый охотовед. Я расположился на санях, имея возможность постоянно видеть его согбенную спину в овчинном тулупе с наискось закрепленным карабином. От рукава его тулупа ко мне тянулся крепкий шнур, чтобы в случае необходимости, дернув за него, я смог дать сигнал остановиться.

Пейзаж был однообразен. Километры пути отсчитывались по отмелям горных ручьев, вливавшихся в озеро с ритмичной последовательностью телеграфных столбов. Временами начинал сыпать снег, и тогда видимость сокращалась. Пропадали берега, и снегоход мчался, будто в белом невесомом облаке.

Я поплотнее запахнулся в шубу. Впереди было как минимум два с лишним часа пути. За это время, сидя без движения, можно было промерзнуть до костей, и я только теперь со всей отчетливостью это понял. И пожалел, что поддался уговору Куксова отправляться в дорогу не медля. Ведь по местному времени была глухая ночь. Конечно, нужно было как следует выспаться, а днем, глядишь, и дорога показалась бы легче.

Вечно у меня так, ругнул я себя. Сначала сделаю, потом подумаю. Вот и на Аян-озеро, затерявшееся в центре плато Путорана, я собрался в одну минуту, оставил дома недоделанными многие дела. Стоило мне позвонить, узнать, что охотоведы собираются на Аян, как я позабыл обо всем. На третий день был уже в Норильске.

А еще через неделю любовался трехметровой голубизной льда на этом озере.

Плато Путорана — горная страна, шатром поднявшаяся над однообразием невысоких возвышенностей Среднесибирского плоскогорья. Множество рек берег отсюда свое начало и растекается по всем направлениям. Но, покружив, все они в конце концов устремляются к Ледовитому океану. На пути в горах они создают немало озер особой вытянутой формы, за которые, должно быть, эвенки назвали этот край «страной озер с крутыми берегами».

Крутизна берегов многочисленных ущелий, прорезывающих плато в различных направлениях, суровость климата, обусловленного географической широтой и довольно значительным для Заполярья высокогорьем, вынудили обойти Путорану стороной казаков-землепроходцев и исследователей Севера более поздних времен.

Лишь где-то в середине 50-х годов были составлены первые подробные карты этих мест, зачастили в Путорану различные научные экспедиции. Я заболел нетронутым, первозданным миром забытого плато после знакомства с охотоведами промысловой лаборатории Научно-исследовательского института сельского хозяйства Крайнего Севера, что в Норильске.

Знакомство с ними состоялось на речке Бикаде, неподалеку от озера Таймыр, где поселились привезенные к нам из Америки и Канады овцебыки. Затем я был приглашен участвовать в подсчете стад диких оленей, к лету собирающихся в зеленые тундры между реками Пясина и Пур. В то время шло обсуждение, каким быть заповеднику на Таймырском полуострове. Проектировщики из Главохоты предлагали создать его у озера Таймыр. Норильские же охотоведы предлагали свой вариант: заповедник, состоящий из нескольких участков. И очень настаивали, чтобы одним из них стало плато Путорана. Побывавший на Аяне одним из первых Борис Михайлович Павлов, руководитель отдела промысловой биологии, называл эти места не иначе как «затерянным миром». Много на Севере повидавший, он был поражен природой Путораны, девственной и дикой. Он сразу же отыскал там пастбища таинственных толсторогов — снежных баранов, гнездовья редчайших орланов-белохвостов. Оленей, волков, росомах было здесь столько, что в первые дни жизни в горах Павлову казалось, будто здесь можно встретить и существо, еще неведомое или считавшееся давно вымершим.

Но больше всего меня взволновало, что в ущельях плато Путорана охотоведы встречали белых птиц, по всей вероятности, белых кречетов. Павлов и ущелье, где, по его соображениям, соколы эти могли гнездиться, назвал Хонна-Макит. Километрах в пятнадцати к северу от озера Аян. Посмотреть на самых крупных соколов, ставших теперь большой редкостью, мне давно хотелось, и я упросил охотоведов в следующий заезд на плато Путорана взять меня с собой.

Кречет считается птицей северной, и мне, фотографировавшему в Арктике сов и белых медведей, крохотных пуночек и неповоротливых многопудовых моржей, песцов, тюленей, оленей и белух, не раз бывавшему на многотысячных птичьих базарах, конечно, обидно было сознавать, что за долгие годы жизни в Арктике я так и не сумел встретиться с этой птицей.

В прежние времена кречеты высоко ценились среди любителей соколиной охоты. Иметь их, особенно белых, мечтали и государи. Мне же хотелось хотя бы посмотреть на эту птицу, и если уж очень повезет, так и сфотографировать. Подлила, как говорится, масла в огонь заметка, опубликованная в газете «За рубежом». В ней говорилось, что соколиная охота с небывалой силой возродилась в странах Ближнего Востока. Обогатившиеся на продаже нефти шейхи и эмиры, как в давние времена, всем соколам опять предпочитают белого кречета и готовы платить за него такие деньги, за которые можно купить два роскошнейших кадиллака. А тут еще вспомнилось, что долгие годы я был совершенно уверен, что держал эту птицу в руках...

Несколько лет назад на острове Преображения, что затерялся в море Лаптевых у восточного побережья Таймырского полуострова, я повстречал странного вида птицу, которую до тех пор ни разу не видел. На острове я жил несколько месяцев и считал, что всех его обитателей знаю чуть ли не в лицо.

Сизовато-бурая птица величиной с полярную сову укрылась от ветра на низменной части острова. Спрятавшись за бугорком, она наблюдала за морем, сидя ко мне спиной. Не раз во время прогулок по острову мне доводилось заставать врасплох сов, сидящих в такой же позе. Было смешно видеть, как, встряхнув спросонья головой, царица тундры в панике всплескивала крыльями, торопясь улететь. И тут я не удержался, решил подкрасться к птице, а в результате сам остолбенел от неожиданности. Это была не сова. Резко повернув ко мне голову, совсем не похожую на совиную, непропорционально маленькую, как мне показалось в тот момент, она издала испуганный, напоминающий воробьиное цвириканье вскрик, взмахнула крыльями и словно провалилась со скалы.

Озадаченный, я внимательно осмотрел место, где сидела незнакомка. Здесь валялись пух, перья. Должно быть, тут она теребила молодых птенцов чаек, таская из гнезд тех, что еще не могли летать. Это была хищница, и я решил ее проучить.

Мне подумалось, что если птица драла здесь птенцов, то еще вернется к этому месту. И я поставил на бугорке старый песцовый капкан, замаскировав его травой и перьями. Чтобы пружины не перебили лапы птицы, я обмотал их проволокой, бинтами. Защелкиваясь, они не сходились до конца, оставляя такой зазор, чтобы только удержать лапу. На мой взгляд, все было сделано правильно... Но прошел день, второй, неделя, а капкан оставался пустым. Птица на это место больше не возвращалась — то ли раскусила мою хитрость, то ли покинула остров, оказавшись здесь случайно. На десятый день я отчаялся и перестал наведываться в тот конец острова. Но спустя несколько дней, в такой же сильный северный ветер, как и в день знакомства, я обнаружил ее бьющуюся в капкане. Стало ясно: это постоянная обитательница острова, но сюда она прилетала за добычей лишь при таком направлении ветра.

Попав в капкан, птица сумела его приподнять вместе с приделанной к нему тяжелой палкой и перелететь с ним метров за тридцать. Подивившись силе птицы, я поторопился к ней, боясь, что она еще раз взлетит и погибнет в море. Но видимо, хищница потеряла силы и при моем приближении заметалась, а затем с распростертыми крыльями прижалась к земле и снизу взглянула на меня затравленным, полным ужаса взглядом. Злорадства моего как не бывало. Я быстро накрыл ее шубой, спеленал, освободил из капкана лапу. Лапа была сломана. Принеся птицу домой, я сделал шину, обвязал лапу бинтом, но срастить ее так и не удалось. Птица не желала сидеть спокойно, билась, склевывала бинт на шине...

Она совсем не походила на полярных сов, разумом напоминавших домашних кошек. Те быстро привыкали жить в доме, эта же птица все время дичилась, забивалась в угол. И ничего не хотела есть.

Я сделал ей клетку и поставил в овраге, в тундре. Носил туда яйца, мясо, целые тушки кайр. Незнакомка не трогала их. Шли дни, прошла неделя, я знал, что еще немного и птица пропадет, и сожалел о содеянном, понимая, что птица необычна.

Из двух десятков полярников, работавших на полярной станции, никто не мог сказать, что это за птица. В библиотечке нашелся небольшой определитель птиц, но без цветных иллюстраций. По описанию я пришел к выводу, что поймал кречета темной масти. Вроде бы все сходилось. Цвет оперения, величина, а главное — место обитания. Кречеты, как сообщалось в определителе, гнездятся большею частью на побережье Ледовитого океана, вблизи птичьих базаров. Так я и решил для себя, что поймал в капкан кречета, любимую птицу князя Олега и всех известных на Руси царей-сокольников.

Кляня себя за неразумную торопливость, я отпустил птицу. Решил за нее, что уж лучше пусть немного, но проживет на воле, в своей родной стихии, чем умрет в клетке.

Спустя несколько дней высоко в небе я увидел силуэт стремительно несшейся книзу птицы. Я успел заметить, как ниспадавшая со сложенными крыльями птица ударила натужно летящую кайру и вместе с нею провалилась вниз, пропав из виду за скалами острова. И я порадовался, подумав, что это моя «безногая» — не погибла и продолжает охотиться. Более я этой птицы не встречал. Начались холода, закружила вьюга, и весь птичий мир с острова откочевал.

Каково же мне было спустя несколько лет услышать от Саввы Михайловича Успенского, знатока животного мира Заполярья, что поймал я не кречета, а большого ястреба-тетеревятника. Определил он это по фотографии, которую я ему показал. Сроднившись за эти годы с мыслью, что держал кречета в руках, вначале я даже и слышать об этом не хотел. Как мог, убеждал я себя, тетеревятник, этот хищник лесов, жить на заполярном острове, где если и есть несколько березок, то все они не выше карандаша — карликовое!

— Действительно, удивительно, что она там оказалась,— не пожелав слушать моих доводов, поспешил закончить разговор Успенский,— но только птица, изображенная на вашем снимке, поверьте, разбойник-ястреб.

Для меня это было ударом, тем более что с зимовками на полярных островах я уже покончил. Честно говоря, я не до конца поверил Успенскому, затаив про себя надежду, что, вполне возможно, и доктор биологических наук мог в фотографии не разобраться, а потому и напутать. Но с тех пор, выезжая на Север, где только можно я заводил разговор о кречетах, пока не столкнулся наконец с Борисом Павловым.

Отправляясь на озеро Аян, я, конечно, мечтал посмотреть на удивительную природу Путораны, пофотографировать диких оленей и росомах, но как главную цель держал в уме надежду увидеть белого кречета.

Мне удалось побывать в ущелье Хонна-Макит. С охотоведом Евгением Громовым, занятым наблюдениями за поведением полярных волков, мы пробрались в урочище Наледей, поставили там палатку и почти неделю занимались осмотром окрестностей. Изо дня в день мы наблюдали стада диких оленей, начавших традиционное шествие к северу, находили следы «пиршеств» волчьих стай, видели зайцев, росомаху, куропаток, кукш, парящих в небе белохвостых орланов, но белых соколов не встречали. В последний день мы обошли ущелье Хонна-Макит.

Красновато-черные скалы отвесно поднимались на высоту десятков метров. С обрывов свисали засохшие стволы лиственниц, казалось, в любую секунду готовые сорваться вниз и обрушиться на наши головы. Под скалами виднелись гроты, пещеры. Сквозь снег иногда вспучивался голубой растрескавшийся лед. Порой скалы сходились так близко, что на поворотах, в изгибах реки, появлялось ощущение, будто оказался в каменном мешке, и хотелось поскорее выбраться отсюда. Но стоило выйти из мешка, и поражали сказочной красотой застывшие ледопады. Голубовато-желтый лед волнисто ниспадал до земли, будто грохочущий водопад был вмиг остановлен могучим властелином.

Я немало потратил здесь пленки, но снимка кречета сделать не довелось. В ущелье отыскали лишь гнездо воронов. Большие черные птицы в беспокойстве закружились над нами. Возвращаясь, мы увидели следы медведя, перешедшего ущелье в самом узком месте, где стены были не так отвесны, и поняли, что пора нам заканчивать жизнь в палатке; вставшие из берлог медведи могли и «пошалить», а подходящего оружия против них у нас не было.

Собираясь в обратный путь, я приметил над ущельем четырех очень светлых, почти белых канюков, которые, расправив крылья, плавно летали по кругу один за другим. Подумалось, может, этих птиц, а не кречетов, видели раньше охотоведы?

Этот вопрос я задал Куксову, когда мы возвратились на стационар — в простецкую избу, поставленную какими-то рыбаками на берегу озера Аян, в северной его части.

— Нет,— категорически заявил он.— Павлов, да и никакой другой охотовед, не спутает кречета, то бишь сокола, с канюком. Форма крыльев у них отлична да и сам полет не похож.

К тому времени я уже успел попариться с дороги в баньке, переодеться и чаевничал с ним за дощатым столом, наслаждаясь теплом и уютом неказистого жилища, казавшегося едва ли не раем после жизни в промерзшей палатке. Громов, распластавшись на нарах, давно спал, сверкая босыми пятками, а мы с Куксовым все не могли наговориться, обсуждая непонятные случаи поведения птиц, леммингов и полевок — полярных мышей.

Узнав, что меня интересуют кречеты, он посоветовал поискать их на южной оконечности озера Аян, в ущелье по речке Гулями. Там для «нормальной жизни» и избушка пустая имелась. Жил в ней охотник да помер. И мы могли ее использовать как базу на время поисков.

— Э-э, что тянуть,— поднялся из-за стола Куксов.— Давай собирайся. Сейчас и поедем. Ну и что ночь, выспаться всегда успеем. Это дело от нас никогда не уйдет.

Его решительность пришлась мне по душе, и, так и не отдохнув с дороги, я быстро уложил вещи на сани. Ночь была светлая. Солнце уже не заходило, но небо затянули серые облака и было сумеречно. Крупные снежинки летели наискось к земле, исчеркав белыми линиями темную стену леса. На другом берегу в чаще завыл волк. Он затаился где-то наверху, и его тоскливый вой доносился будто с неба. Не к добру воет, подумалось, но Куксов уже запустил мотор, и мы тронулись...

Углубившись в воспоминания, я позабыл о неудобствах езды, холоде и обо всем на свете. Куксов, должно быть, заподозрив, что я замерз или засыпаю, вдруг остановил «Буран» и предложил мне сесть на его место. И вскоре уже я, закрытый от встречного ветра обзорным стеклом и обогреваемый снизу теплом мотора, вел снегоход по безлюдной белоснежной равнине Аяна.

За время пути мы не раз менялись с Куксовым местами, пока не свернули с озера в далеко уходящий к востоку залив. На берегу залива стоял аккуратненький домик с двускатной крышей, белой от снега, с высокой железной трубой. Домик так и манил к себе светлым широким окном над завалинкой и крыльцом с чисто подметенными ступенями.

Дом этот принадлежал экспедиции иркутских лимнологов, занимавшихся исследованием озера, теперь в нем жили охотовед и художник, поселившиеся здесь неделю назад.

Куксов, попив чаю, сразу же отправился обратно. А утром мы с подоспевшим волчатником Евгением Громовым впряглись в сани и двинулись к речке Гулями, с которой и начинается озеро Аян. Снег чуть размяк, лыжи проваливались, идти приходилось не торопясь. Уже на середине озера я почувствовал, что наловил «зайчиков». Солнце ослепительно сияло, отражалось мириадами голубых искр от снега, переливалось всеми цветами радуги, и смотреть на него было больно, как будто в глаза попали металлические опилки.

Избушка охотника пряталась в лесу, и разглядеть ее можно было лишь благодаря огромному сугробу снега на крыше. Я вышел на отмелый берег, сбросил лыжи и пошел через серый песок. Огромная стая белых куропаток, поднявшись из кустов тальника, описала дугу и низко пронеслась над головой, так что я успел разглядеть блеснувшие глаза коричневошеих петухов, разодетых в брачный наряд. Проваливаясь в глубокий снег, который лежал в лесу, я пробирался к избушке по свежему волчьему следу. По следам было видно, как осторожно, с остановками подходил он к заброшенному человечьему жилью, топтался у двери. Что привлекло его?

Зимовье было крохотное. На одного человека. Нары, столик, лавка, печь. Стены и потолок перед окном, как в полярной палатке, были обтянуты белой материей. Под нарами лежали сухие, припасенные на растопку дрова. Посуда была тщательно прибрана, на столе лежала записка, где охотник предлагал пользоваться всем, но не оставлять беспорядка. «Выехал ненадолго в цивилизацию»,— сообщал он о себе, заставив в который раз вспомнить непредсказуемость нашей жизни.

Я растопил печь, поставил таять снег в чайнике. Громов отодрал примерзший к нарам спальный мешок хозяина, постелил свой, и вскоре избушка приобрела жилой вид. Мы заночевали в ней.

Утром, распахнув дверь, я зажмурился от яркого солнца, а когда открыл глаза, то увидел белых куропаток, застывших в удивлении на снегу. Куропатки убегали от меня по снегу на опушенных пером толстых белых лапках, будто в валенках. Позавтракав, мы встали на широкие охотничьи лыжи и двинулись в лес, к ущелью Гулями.

Ущелье это не показалось мне таким мрачным, как ущелье Хонна-Макит. Скалы были пониже, покатее, склоны с осыпями, кое-где на вершинах топорщились корявые лиственницы. За поворотом река сужалась, базальтовые черные скалы сближались, как ворота. Тут, словно стражи, устроили гнездо на скале черные вороны.

Самца мы приметили издали, он летел к гнезду, держа в клюве кусок мяса. Проследив за его полетом, мы обнаружили и сидящую в гнезде самку. Заметив нас, черные птицы с хриплым карканьем закружились над нами. Я вскинул фотоаппарат с пятисотмиллиметровой «пушкой», но вороны не испугались, лишь пуще раскаркались. Прильнув к объективу, я краем глаза успел заметить, что самка внезапно смолкла, быстро снизилась и уселась на скалу. А самец продолжал кричать, полоща крыльями чуть ли не над нашими головами. И вдруг что-то ослепительно белое прочертило наискось синее небо. И я увидел, как белая птица с оттянутыми назад, полуприжатыми крыльями легонько ударила грудью ворона и унеслась вверх.

— Кречет,— в удивлении вскрикнул счастливо я.

— Верно, кречетенок,— подтвердил Громов.

Мне показалось, что я успел нажать на спуск затвора как раз в тот момент, когда кречет коснулся ворона. Но от птицы не полетели перья — благородный сокол сделал противнику как бы предупреждение. И этого было достаточно, чтобы ворон в то же мгновение плюхнулся на скалу, сложил крылья и замолчал. А кречет, поднявшись, заскользил по синему небу, легко галсируя у высоких скал. До чего же хорош был его стремительный полет! Несколько резких взмахов, недолгое скольжение на вытянутых саблевидных крыльях и опять быстрые резкие взмахи. Птица словно наслаждалась полетом, не зная усталости.

— Неспроста он здесь кружится,— решил Громов — Соколок-то — самец. Челиг, как его кречатники называли. Где-то гнездо неподалеку. Вот нас и сторожит.

«Повезло! — радовался я.— В первый же год поисков я увидел эту редчайшую птицу». Хоть и не близко парил кречет, но пленки я не жалел, делая кадр за кадром. Отсняв всю пленку, мы решили углубиться в ущелье, но едва прошли сотню метров, как круживший в небе кречет устремился к нам, тревожно покрикивая: «Пи-пи-пи...» И тут откуда-то из-за скалы вырвалась еще более крупная белая птица! Самка!

Я не мог прийти в себя. Две прекрасные птицы кружили над нами! Несомненно, где-то неподалеку находилось их гнездо. Я отснял вторую пленку — кадры были потрясающие: белые птицы на изумительно синем небе! Скоро самка исчезла, должно быть, села в гнездо, а самец все нас сопровождал. Незаметно и он отстал, но стоило нам повернуть, как все повторялось. Сначала прилетел самец, затем кречетиха.

Отыскать их гнездо мы так и не смогли. Снег совсем размяк, взбираться по осыпям на скалы по такому снегу не было никакой возможности. А гнездо находилось где-то вверху, скорее всего на дереве. Оставалось надеяться, что, когда растает снег, мы еще вернемся сюда и разыщем гнездо. Куда соколы денутся? Мы же не напугали их.

На следующий день мы не утерпели и решили заглянуть в ущелье еще раз. Вороны встретили нас молча. Самка угрюмо наблюдала за нами из гнезда, а самец взлетел было, но тут же сел на скалу. В определенном месте ущелья над нами закружил кречеток. Ясно было — давно наблюдал. Но на этот раз он не закричал тревожно, будто уразумел, что до гнезда его нам не добраться. Самка не появлялась. Возможно, нам так и не привелось бы ее увидеть, не залети к ущелью белохвостый орлан.

Огромная птица, неторопливо взмахивая крыльями, летела вдоль ущелья. Ее заприметил самец и, не раздумывая, атаковал. Орлан отбивался, как мог. Он набирал высоту, переворачивался на спину, выставляя грозные когти, но кречеток свечкой взмывал вверх, оказываясь выше орлана, и падал на него стрелой. Однако сила оставалась, как говорится, на стороне орлана. Вот тут-то с грозным криком и вылетела из гнезда самка и понеслась к развоевавшимся птицам. Я, не переставая, снимал, не веря такой удаче. Ведь в тот момент мы наблюдали то, ради чего когда-то и устраивались «красные птичьи потехи». Кречетов как раз и держали для того, чтобы насылать их на птиц более крупных, а порой и не менее грозных: на орланов, на коршаков. А тут все вершилось само собой, без нашей подсказки и прихоти.

Рядом с орланом кречеты напоминали вертких истребителей, нападавших на грозный бомбардировщик. Дело решила самка. Стоило ей несколько раз ударить орлана, как в небе поплыли темные перья. Но до смертоубийства и тут не дошло. Орлан, сложив крылья, несколько раз кувыркнулся в воздухе и продемонстрировал завидную сообразительность. Оказавшись в ущелье, он расправил крылышки и, прижавшись поближе к скале, полетел вдоль ущелья назад — соколы в узком ущелье были ему не страшны.

Довольные, мы возвращались в избу. Я не горевал, что не снял птиц у гнезда, не сделал крупного портрета белого кречета. И без того у меня были ценнейшие кадры. Оставалось дождаться приезда Куксова, который должен был перебросить нас к стационару на северную оконечность озера Аян, а там — прибытие вертолета и возвращение домой.

В избе нас встретили эвенки, приехавшие на оленях с озера Лама. Они поджидали какую-то экспедицию, в которой им предстояло работать проводниками. Мы растопили печку, вскипятили чайник, заварили его покрепче и уж было приготовились пить ароматный чаек, как эвенки увидели за окном большое стадо диких оленей, идущих по льду. Эвенки схватились за ружья: им нужно было добыть оленя, а я побежал за ними, прихватив фотоаппарат.

Олень был добыт, я перемотал пленку, повернулся, чтобы идти допивать чаек, и онемел. При ясном солнышке, удивительно тихой погоде над крышей нашего дома плясал «огненный петух». Горела крыша. Искра из трубы что-то воспламенила на чердаке. Не поспеши мы за оленями, возможно, пожар удалось бы и загасить. Или хотя бы успеть спасти кое-какие вещи, но теперь на это уже нельзя было и надеяться.

Я мчался к дому с единственной мыслью: спасти отснятые за это время пленки. Сумка с ними стояла у окна. Я выбил раму, оставалось лишь перегнуться, схватить сумку, но тут громыхнуло, из окна рванулось пламя, меня отшвырнуло в сторону...

Сгорело все: и отснятое, и запас, и фотоаппаратура. Что тут поделаешь. Предстояло возвращаться ни с чем, радуясь тому, что хоть сами остались целы. Одежда теплая тоже сгорела, не сумей мы вовремя добраться до заброшенного лагеря геодезистов, где нас отыскали охотоведы, можно было и замерзнуть в аянских снегах.

Две недели пришлось ожидать вертолет — он не мог пробраться к нам из-за туманов. Начиналось лето, и туманы закрывали то горы, то аэродром в Норильске.

Жили мы на стационаре в избе на севере Аяна. Помимо людей и двух сибирских лаек, в этой избе коротали время и куры: инкубаторский петух да давно отслужившая свое несушка. Кур привезли из Норильска охотоведы. Не столько для дела, а так просто, чтобы радовали душу. Куксов нянчился с ними, как с детьми. Не жалел пшена, подкармливал рыбой и мясом, крошил прекраснейшие друзы для восполнения недостающих птицам микроэлементов. И надо сказать, он добился своего — несушка вновь стала нести яйца. Но нам досаждал петух. Отъевшись, набравшись сил, он стал кричать раз по двадцать кряду. И как я раньше ни любил петушиное пение, тут выносить его стало нелегко. А петух разошелся — истоптал несчастную несушку, в кровь изодрал ее шпорами. Пришлось несушку спасать, отсаживать в отдельную клетку. Но тогда петух кричал свое «ку-ка-ре-ку-у-у» уже не по два десятка раз, а каждый день по нескольку песенок прибавляя.

Возможно, раньше мы бы это стерпели, но после пожара настроение у всех было кислое. И вот однажды, когда петух прокричал — тут уж мне не соврать, все считали — без остановок шестьдесят один раз, мы вышвырнули его из избы. Но петух умудрился залететь на чердак и продолжал орать нам оттуда. Измученные, мы решили уступить — выпустили несушку за дверь и улеглись спать, радуясь наконец-то наступившей тишине.

Но блаженствовать нам пришлось недолго. Вдруг курица завопила, будто ее пожирал волк. Кто в чем мы бросились ее спасать. В воздухе плавали перья, как если бы тут драли подушку. Курица стремглав шмыгнула мимо наших ног в раскрытую дверь, а петух стоял весь приглаженный, какой-то будто слинявший от страха.

Забежав за угол, я увидел большую белую птицу, неторопливо и с достоинством низом удаляющуюся к лесу. Припомнив, как в ущелье Гулями белый кречет припугнул раскричавшегося ворона, я подумал, что и здесь без кречета не обошлось. План родился в тот же миг: привязать петуха за лапу перед окном, а самому устроиться в избе с фотоаппаратом. Белый кречет верхом на петухе — вот бы был кадр!

Фотоаппарат и пленку мне охотоведы одолжили, но за петуха вступились горой. Они считали, что прилетал не кречет, а ястреб-тетеревятник, но ради этого разбойника они не хотели рисковать петухом. Переубедить я их не смог, они уверяли, что среди сибирских тетеревятников изредка встречаются белые птицы. А тут мне пришлось убедиться, что ястребы и в самом деле проживали в здешних лесах.

За день до прибытия вертолета я рискнул выйти с Громовым в недалекий маршрут по берегам реки Аян. Ночи были такими же светлыми, как и дни. Лишь к полуночи сгущались робкие сумерки. И в это время, как по команде, с токанием, похожим на барабанную дробь, начинали перелетать с одного берега на другой куропатки.

Повернув в обратный путь, мы следовали берегом реки и вдруг услышали позади какой-то шум, непонятный писк. Мы увидели бившийся в воздухе живой клубок: ястреб держал в когтях куропатку, отбивавшуюся от разбойника крыльями, а вокруг разлетались белые перья. Не сговариваясь, мы поспешили куропатке на помощь. И вовремя. Ястреб бросил птицу и скрылся в лесной чаще. А куропатка, на всякий случай отлетев от нас подальше, уселась на льдину, позволила себя сфотографировать, оправила перышки, прихорошилась и умчалась вслед за ястребом в темноту леса. Тут уж и я должен был согласиться, что водятся тетеревятники в горных лесах плато Путораны. Правда, птицу, которую я видел, белой было назвать никак нельзя. Но Громов стоял на своем: на кур напал ястреб.

На следующий день добрался до нас вертолет, и я отправился домой, не имея не только снимков белого кречета, но и дорогой фотоаппаратуры. Впрочем, я все же надеялся вернуться в Путорану через год, сделать снимки. Главное, я знал место, где эти птицы гнездились. И еще я целиком и полностью теперь был согласен с норильскими охотоведами, что плато Путорана — это и есть то место на Земле, природу которого, чудом уцелевшую почти в первозданном виде до двадцатого века, надо непременно сохранить. 

На следующий год в район Аяна отправилась очередная экспедиция охотоведов под руководством Бориса Павлова. Ее целью был подсчет снежных баранов. Я попросил Павлова попытаться сфотографировать кречетов и выслать мне снимки. Отправиться с ними я не смог, редакционные дела заставили меня лететь за репортажами в центр жаркой пустыни. Уже к зиме, когда окончился полевой сезон, я получил из Норильска письмо:

«Белых кречетов в предполагаемых местах не отыскали,— сообщал Борис Михайлович.— Гнездо оказалось пустым, и, что самое удивительное и необъяснимое, птицы пропали. Но гнездо светлых сероватых кречетов удалось разыскать и снять их. Совсем неподалеку от стационара, не на скалах, на дереве соорудили гнездо птицы. Мы сделали засидку, выполнили серию снимков-наблюдений. Мое мнение прежнее — поскорее в этих местах следует создавать хотя бы пока заказник. На Аян идет народ, туристы начинают этот район обживать, медлить нельзя, но что-то затягивается с этим дело...»

К тому времени первый заповедник на Таймырском полуострове был уже создан. Вопреки рекомендациям охотоведов создан он был в районе реки Логаты, а на плато Путорана в будущем собирались создать заказник, но охотоведы никак не желали мириться с тем, что будущее это должно быть так же далеко, как «светлый коммунизм». Вот и поторапливал его Павлов.

Я написал два очерка в защиту природы плато Путорана. Один опубликовал журнал «Вокруг света», второй я подготовил для журнала «3нание — сила». Но если для первого очерка у меня нашлись кое-какие фотографии, то для второго, где я рассказал о гнезде белого кречета, о пожаре, уничтожившем пленки, фотографий не было. И я попросил Павлова прислать снимки кречета, которого им удалось снять. Ничего, думалось, что птица не белая, зато это может быть подтверждением, что кречеты гнездятся на плато Путорана и место это следует сберечь.

Павлов сам привез слайд — цветной кадр, воспользовавшись приездом по делам в Москву. Разглядывая слайд, я увидел хищную птицу, сидевшую на краю гнезда из вороха сучьев перед двумя крохотными белыми птенцами-пуховичками. Белая с рябью грудь, темно-сизые крылья и хвост, желтые лапы, изогнутый клюв, затаенный разбойничий взгляд...

Снимая белых кречетов в полете, конечно, я не мог их как следует разглядеть. Да и не близко я находился от них в тот момент. Крупной же фотографии этой птицы я никогда не видел. Но птица на снимке Павлова показалась мне знакомой. Не сразу я сообразил, где я ее мог видеть, но на всякий случай все же задал охотоведу вопрос, кречет ли это?

Есть люди, которые с первых дней знакомства покоряют мягкостью характера, неподдельной скромностью, широтой души, готовностью гореть за праведное дело, и со временем верить им начинаешь, как если бы они и были эталоном во всем. Таким человеком для меня и был в тот момент Борис Михайлович. Почти всю жизнь он посвятил изучению Севера. Пешком исходил Ямал, Таймыр, отыскал там розовых чаек, увидеть которых здесь никто не предполагал, и вот взялся за Путораны. Вместе со своими друзьями, норильскими охотоведами, Павлов издал прекраснейший альбом о природе Таймыра, где были помещены фотографии едва ли не всех птиц и зверей, обитающих в Заполярье.

— Кречет,— ответил на мой вопрос охотовед,— нет сомнений.

Этот снимок я отнес в редакцию, где уже готовился к печати мой очерк. «Хорошо бы еще дать несколько черно-белых снимков,— сказали мне там.— Чтобы можно было птицу показать покрупнее». Заново разглядывая вместе с художником слайд, я наконец-то сообразил, где эту птицу видел! Да, как две капли воды птица, сфотографированная Павловым в Путоране, была похожа на ту, что я когда-то поймал в капкан на острове Преображения. Значит, возрадовался я, все верно: именно кречета я держал в руках, ошибся Савва Михайлович Успенский... А уж черно-белых снимков этой птицы у меня имелось предостаточно. В тот же день я принес их в редакцию, и они пошли в набор.

Эти две публикации на страницах известных журналов во многом помогли осуществлению идеи показать «затерянный мир Анна» по телевидению. Творческое объединение «Экран» взялось в тот же год снять о Путоране фильм. Я подготовил сценарий, встретился со съемочной группой, показал снимки, слайды. Предоставлялась возможность снять птицу, о которой фильма до Сих пор не было. И заранее я всех успокоил, что если кречета увидеть не удастся, то и без него фильм выйдет интересным, жалеть не придется.

Мне не довелось принять участие в съемке фильма. Пришлось лететь на северо-восток, сплавляться на надувных лодках из озера Эльгыгытгын по рекам Энмываам и Белая до Анадыря. Во время плавания я едва не погиб, чудом уцелев на пришедшей в движение каменной осыпи. При этом в воде побывала сумка со всеми фотоаппаратами, выловив их, снимать я уже не мог. В объективах плескалась, как в бутылках, вода. И как нарочно, в конце пути явились перед нами кречеты. Да не один, а сразу два.

Плывя на лодках по течению по реке Белой, мы, трое участников этой экспедиции,.смогли наблюдать редкостное зрелище: парную охоту кречетов.

Один из них летел низом над рекой, заставляя подниматься испуганных насмерть птиц, а второй следовал позади в вышине наготове. Конца охоты нам увидеть не удалось, но мы успели обратить внимание, как в природе в этот момент замерло все живое. Ни одной птички не стало в небе. А крупные серебристые чайки, известные разбойным нравом, не гнушающиеся воровать из гнезд яйца и птенцов, словно приросли к воде. Я уже подумал, не подранки ли это, когда лодка почти вошла в стаю чаек, сидящих на воде. Птицы, обычно осторожные, не улетали. И тут-то мы увидели первого кречета. Затормозив крыльями, он в полуметре завис над чайкой, выставив грозные когти, чайка всполошно забила крыльями, отшатнулась испуганно, но взлететь не посмела. И только тогда, окинув взглядом небосвод и увидев в вышине силуэт второго кречета, мы поняли, в чем дело.

Кречет-взгонщик, не заставив подняться в небо чаек, где их мог бы сразу сбить его напарник, понесся дальше низом над рекой. Мы видели, как он взмыл ввысь перед росшими на берегу чозениями и принялся вспугивать застывших там воронов. Одну из птиц он едва не столкнул с ветки, приглашая выйти на бой. Но и вороны словно оцепенели от страха, цеплялись за ветки и не взлетали, схватить же сидящую птицу кречет, оказывается, себе позволить не мог, демонстрируя редкий для хищников, поистине благородный нрав.

Хоть и не довелось мне снять птиц, но из поездки я возвратился довольным: еще раз посмотрел на кречетов в деле, открыл для себя новое место, где они обитают, куда при случае можно было бы и вернуться, чтобы поискать их гнездо.

Весьма довольной вернулась и киногруппа из Путо-раны. Юрий Мунипов, оператор, который на время съемки этого фильма стал режиссером, первым делом, не скрывая радости, заявил при встрече: «Повезло, старик, сняли кречетов!»

На просмотре отснятого материала я будто перенесся на озеро Аян. Операторская работа была поразительной— сняли больше, чем я предполагал. Стада диких оленей на голубоватом льду и в редколесье; полярного волка, которого мне за два месяца жизни там так и не удалось встретить; водопады и плавающую в реках рыбу; закаты над горами; разъезжающих на снегоходах охотоведов; множество птичьей мелкоты; идущий летом снег, но пожалуй, лучше всего удалось снять птицу-хищника со всем ее семейством. Сергей Урусов, оператор, для которого этот фильм стал дипломной работой на операторском факультете ВГИКа, признался, что дни, проведенные в засидке, устроенной высоко на лиственницах, когда шла съемка поведения птиц в гнезде,— лучшие дни в его жизни!

Птица была той же самой, что снимал и Павлов. Она лишь сменила гнездо. Должно быть, поэтому и вела себя спокойно перед камерой — привыкла к людям. Поосторожней вел себя самец. Его удалось снять лишь однажды издали, но в остальном съемка получилась очень удачной. Сняли, как птенцы подрастают, как их греет и кормит мать, как исчезает один из четырех птенцов, малышей остается трое. Записали на пленку голоса птиц: хрипловато-тревожное «кьяк-кьяк-кьяк», поскуливающие крики самца. Все, кому ни показывали кадры из фильма, твердили в один голос, что съемка удалась. Оставалось приступить к монтажу и закончить с успехом начатое дело.

— Жаль, что кречет не белый,— вздыхал Мунипов,— а не то ваш фильм стал бы настоящей сенсацией. Представляешь, сняли бы птицу, за которую дают на Востоке два кадиллака!..

Но чем более я сидел за монтажным столом и смотрел на снятую птицу, тем более она мне чем-то начинала не нравиться. Не было в «ней того благородства, осанистости, о которой твердят все орнитологи и сокольники прошлого.

— Ты видел эту птицу живой,— сказал я Мунипову,— съезди в музей орнитологии при МГУ, попроси, чтобы тебе показали кречета, сравни, похожа ли на кречета наша героиня.

Часа через два Мунипов вернулся из МГУ. Он поговорил с орнитологами, и ему охотно показали тушку белого кречета. Правда, добытого не в Сибири, а неподалеку от озера Байкал.

— Конечно, наш кречет не белый,— объявил он,— но что это кречет, можно не сомневаться.

Засучив рукава мы принялись за работу. Фильм был сделан в срок. На просмотре он получил хорошую оценку. Киногруппе пожелали и дальше работать в том же духе. Все были довольны, Мунипов ходил гоголем: ведь он впервые и на отлично справился с режиссерской должностью. Про свою удачу он рассказывал где только возможно, и о фильме, готовящемся к показу, узнал один художник, работавший на телевидении в программе «Время». Он разыскал Мунипова, попросил показать фильм или хотя бы срезки.

Срезки Мунипов ему показал, но когда тот попытался поделиться своими сомнениями, возмутился:

— Ну что ты понимаешь в кречетах? Мой автор держал его в руках, а ты сам говоришь, что никогда не видел его. К гнезду нас подвели лучшие охотоведы на Таймырском полуострове, кандидаты биологических наук. Иди-ка ты отсюда, не мешай.

Мунипов улетел снимать очередной фильм, а художник, как выяснилось потом, кинулся искать мой телефон.

На всю жизнь мне запомнится тот октябрьский день 1978 года, когда в ранний час в моей квартире раздался неожиданный звонок.

— Вы Вэ Ка Орлов? — вопросил напряженный мужской взволнованный голос. И после того как я подтвердил это, он опять так же торопливо спросил: — Так это ваш фильм «Урочище кречета» готовится к показу?

— Да, я автор сценария,— отвечал я.

— Птица, которую вы сняли,— не без ехидства заявил незнакомец,— не кречет, а ястреб-тетеревятник!

— Постойте,—теперь уже заторопился я, боясь, как бы неизвестный не положил трубку и не закончил на этом разговор.— Кто вы? Представьтесь, объясните, почему я должен верить вам.

— Я художник, Вадим Горбатов,— уже спокойнее заговорил мой оппонент,— Работаю на телевидении, увлекаюсь рисованием зверей. Недавно мне пришлось оформлять книгу «Редкие и исчезающие животные СССР», и я немало просмотрел литературы о кречетах, разглядывал тушки этих птиц, хранящиеся в музеях. Уверяю вас, вы сняли не кречета. Если хотите,— продолжал он, подозревая мое полное к нему недоверие,— могу приехать к вам и доказать это, как говорится, с фактами в руках. У меня имеются книги и фотографии. Дело в том, что я сам мечтаю увидеть эту птицу. Даже собственные экспедиции по поиску предпринимал. Едва услышал, что сняли кречета, сразу ринулся в монтажную, не поверив. Взял срезки — и точно: ястреб, не кречет.

— Хорошо,— сказал я, все еще надеясь на ошибочность его уверений,— а как вы объясните такой факт, что снимок этой птицы за подписью «кречет» был опубликован на страницах журнала, издаваемого тиражом в триста тысяч. С тех пор прошло четыре с лишним месяца, и я не получил ни одного письма хотя бы с долей небольшого сомнения.

— Видел я этот снимок,— отвечал художник.— И там ошибка. Вместо кречета напечатан ястреб. Да что говорить, не знают у нас эту птицу, забыли. Встретимся, и я все вам расскажу.

Договорились встретиться через день. Стоит ли признаваться, что за это время я глаз не сомкнул. Выписал все возможные справочники-определители из библиотек, обзвонил ученых, одновременно еще и еще раз воспроизводя в памяти картины по поиску кречета в Путоранах.

— То, что мы видели белых кречетов в долине реки Гулями,— отвечал мне Евгений Громов, находившийся в Москве,— сомнению не подлежит. Из соколов белыми лишь кречеты бывают, а крылья, полет, крик да и агрессивное поведение — все было соколиное. Другое дело, когда белая птица на кур напала. Тут я не сомневаюсь, что прилетал ястреб. Соколы низом не улетают. И тетеревятники в лесах плато Путораны водятся...

— Честно признаться, фотография, опубликованная в журнале,— отвечал на мой вопрос другой специалист, известный орнитолог, которому я позвонил,— у меня вызвала сомнение. Я говорил по этому поводу с Павловым, когда был в Норильске, но тот убедил меня, что это не ястреб. Что ястребов он на Таймыре встречал, что это совсем другие, коричневато-рыжеватой окраски птицы...

Сам Павлов, подойдя к телефону в Норильске, мои сомнения счел безосновательными, попросил успокоиться и не трепать понапрасну себе нервы. Редактор отдела, с которым мы делали материал о кречете, призадумавшись, припомнила, что именно этот номер просматривала орнитолог, и сомнений ею не было высказано. И все же успокоения я не находил. Коротая бессонную ночь, я пролистывал справочники, определители птиц и не мог отыскать твердых доказательств того, кто же прав в конце концов: Павлов или Горбатов.

И та и другая птицы, говорилось в справочниках, сверху сизовато-бурые, снизу белые с темными пестринами, и та и другая может гнездиться на деревьях, выводить по одинаковому количеству птенцов, кладка у них почти в одно и то же время, кричат одинаково «кьяк-кьяк-кьяк», правда, одна звонче, а другая похрипловатее, но на фотографии этого не разглядеть. Под утро я не выдержал, позвонил Успенскому:

— Будьте добры, помогите разобраться, обрисуйте, как отличить кречета от тетеревятника,— попросил я, смущаясь.— По определителям никак ничего не пойму.

— По определителям хорошо только убитую птицу определять,— недовольно пробурчал ученый,— когда она лежит перед тобой на столе. Итак: у кречета вид посолидней. Крылья длиннее, едва ли не до конца хвоста достают, когда он сидит. Посадка погорделивей. Важно этак сидит. А главное, взгляд! У кречета он пронзительный. Благородный. Это оттого, что глаза у него крупные, с голым ободком и темные.

Есть и еще одна отличительная особенность всех соколов: зубец на верхней половине клюва. Но издали его не разглядеть. В полете же кречеты легко отличаются от ястребов по крыльям. Они у этих птиц длиннее.

У тетеревятника голова как бы приплюснутая, плоская, а взгляд характерный — разбойничий. Нет в нем соколиного благородства. Глаза небольшие и желтые. Самый отличительный, пожалуй, признак. С темным зрачком посередине.

По окраске оперения эти птицы действительно могут быть очень схожи. Ведь среди северных ястребов, как и среди кречетов, иногда встречаются белые и полубелые птицы. Однако легко их можно различить и по яйцам в гнезде. У кречета яйца красновато-бурые, а у ястреба — зеленовато-белые или голубовато-белые.

Поблагодарив, напоследок я спросил ученого, как он считает, мог ли ошибиться таймырский охотовед: спутать кречета с ястребом?

— Если хоть раз увидишь кречета,— ответил Успенский,— то его уже никогда не спутаешь ни с какой другой птицей.

Хитро ответил. Я вновь созвонился с Павловым. Тот, как и в первый раз, вначале слышать ничего не хотел, потом внезапно задумался.

— Подожди минуту,— попросил он.— Тут рядом охотовед, который осматривал гнездо, видел яйца.

Ждать мне и в самом деле пришлось недолго.

Глядя на желтые глаза птицы на фотографии в журнале, я уже знал, какой будет ответ. Таким он и оказался: яйца в гнезде снятой на Аяне птицы были белые.

А еще через час пришел художник Горбатов. Разложил на столе снимки, рисунки, зарубежные журналы, вырезки из них, редкие книги — таких и у букинистов невозможно достать. И прочел мне лекцию о ловчих птицах.

Слушая его, я понял, отчего на самом деле случилась у меня такая ошибка — не Павлова же и охотоведов во всем было винить. Чем для меня был кречет? Лишь очередной «высотой», которую следовало покорить: увидеть и снять на фотопленку наиболее редких и интересных зверей и птиц Арктики. Снимая моржей, тюленей, белых медведей, я не сомневался, что с легкостью добьюсь и портрета белого кречета, но нет. Так не получилось. Горбатов же говорил: если бы ему удалось отыскать гнездо кречета, пусть не белого, считал бы себя счастливейшим из людей. Он никогда не видел живого кречета, ведь птиц этих не держат в зоопарках. Не живут там они.

— Ну что вы переживаете, что сняли ястреба? — как мог успокаивал он меня.— Для настоящего сокольника иметь большого ястреба — мечта. Ведь это работяга. Там, где с соколом добудешь пару птиц, с тетеревятником возьмешь все пять. Ястреб быстрее приручается, привыкает к езде на лошади, присутствию собаки. Он, правда, не может преследовать добычу на очень большом расстоянии, его надо подвезти метров на сто — сто пятьдесят, но зато тут уж он свое не упустит. Будет гнаться в воздухе, вытащит птицу с воды, догонит по земле. Так, к примеру, он достает из кустов спрятавшихся фазанов. В фильме снят ястреб полубелый, очень ценившийся среди сокольников Востока. Дороже его лишь ястреб белый, но совершенно белые птицы встречаются редко.

— Не вы один, как выяснилось, не знаете, как отличить кречета от ястреба,— продолжал Горбатов.— Лет двадцать назад в нашей стране охотничьими хозяйствами была объявлена кампания по борьбе с ястребами и болотными лунями. За пару лапок тетеревятника, перепелятника, луня выдавалась премия. Знаток хищных птиц В. М. Галушин писал, что только в 1962 году было истреблено 150 тысяч пернатых хищников. Когда же попытались разобраться с лапками, оказалось, что среди них немало лап кречетов, сапсанов, сов, беркутов и очень многих других редких и полезных хищников. Истребление луней и перепелятников пришлось срочно приостанавливать. Немудрено, что и таймырские охотоведы кречета не знают. Кто теперь может похвастать, что видел этих самых крупных соколов? Вот в том же альбоме «Таймыр — край удивительный» много фотографий птиц. И сапсаны, и канюки, и орланы показаны, а фотографии кречета нет. Совсем редкими они стали. А ведь когда-то для сохранения гнездовий этих птиц был создан государев заказник на Пяти островах — прообраз нынешних заповедников.

Он рассказал затем, что и на черно-белом снимке легко различить птиц по глазам. У ястреба глаз будет светлый с черной точкой в центре, а у кречета глаз весь темный. На портрете и зубец на клюве виден, которого нет у ястреба. Клюв сокола отличает и особая форма ноздри с конусом в середине. Но главное отличие все же — глаза.

— Раньше о цвете глаз повторяли во всех определителях, а сейчас уже появились и такие, где порой о радужине глаз у сокола ни слова. Сокольники же Средней Азии различали птиц прежде всего по глазам. Они их так и называли: «кара-куш» — черноглазые и «сары-куш» — желтоглазые. А забывать об этом стали потому,— загоревал художник,— что совсем позабылась «красная птичья потеха», не стало у нас сокольников.

— А с другой стороны, иной раз подумаешь,— развивал он эту мысль,— если увлечь людей такой охотой, и ястребов совсем не останется. В Европе ведь уже вынуждены расселять их искусственно. Подсчитали, что пара ястребов на участке леса в тридцать — пятьдесят квадратных километров приносит большую пользу. Их там теперь строжайше оберегают. Согласно международной конвенции птиц этих, как и соколов, запрещено перевозить через границу. Но иногда законы нарушают: так, из ФРГ в Голландию привезли, чтобы расселить, сорок тетеревятников. Фермерам, на чьих участках приживутся тетеревятники, обещана награда. А у нас их по-прежнему, хотя и не так рьяно, стреляют. Особая же война с тетеревятниками ведется в охотничьих хозяйствах. И случается, палят егери по ястребу, а на деле, не разбираясь в птицах, могут ошибочно прикончить и кречета, который занесен в «Красную книгу». Могут! И ваш пример очень хорошо это подтверждает...

Что говорить, узнать о том, что допустил ошибку, и где: на страницах любимого журнала, перед лицом трехсот тысяч читателей, мне было очень тяжело. И я благодарил судьбу, что не повторил ее в фильме, рассчитанном на показ миллионам телезрителей, помог этот всерьез занимающийся изучением сокольего дела, можно сказать, прямо-таки посланный мне богом, не терпящий фальши человек. Ведь не услышь он случайно оброненных кем-то за чашкой кофе нескольких фраз, не кинься разыскивать режиссера, не упроси его показать хотя бы срезки, фильм вымахнул бы на экраны. Дело в том, что он прошел уже все инстанции, был одобрен и принят, как у нас говорят, к производству...

С редакцией любимого журнала мне удалось разобраться довольно легко. Я сказал редактору о допущенной ошибке: опубликовании фотографии ястреба вместо кречета. Не раз чертыхнувшись, удивившись, что до сих пор не пришло ни одного письма от ученых и читателей, редактор потребовал написать объяснение, собираясь в ближайшем номере его опубликовать. Небольшую заметку он решил напечатать где-нибудь на последней странице, так что не каждый бы ее и увидел. Но мне хотелось не этого. Не скрывая своей вины, я настаивал на том, чтобы как можно шире поставить проблему спасения исчезающих кречетов. Птиц этих, как выяснилось, не знают даже охотоведы, не годы, а жизнь проведшие в северных лесах и тундрах. Договорились с редактором подготовить не заметку с извинением, а обстоятельный материал с рисунками художника Горбатова, чтобы ни у кого в будущем не случалось подобной ошибки. Так и было сделано. Статья под названием «Ошибка» запомнилась надолго, в чем я смог убедиться спустя десятилетие, и судя по многочисленным откликам пользу она принесла большую, чем все предыдущие восхищенные повествования о кречетах.

На телевидении исправить ошибку было посложнее. Фильм был уже озвучен, записан дикторский текст, смета закрыта, и даже небольшая перезапись казалась неосуществимым делом.

Брось, советовали мне, не настаивай. Ну кто там разглядит, черный или желтый глаз у птицы, когда большая часть телевизоров с черно-белым экраном. Ни ты, ни мы не виноваты, убеждали меня. Рецензент — доктор биологических наук, к гнезду подводили охотоведы. На них и сошлемся в случае чего. Пусть все идет своим чередом, фильм будет показан, затем его положат на полку, и пролежит он там долгие годы.

Пугали дороговизной, но я готов был пожертвовать гонорар. Пугали и тем, что теперь «лет пять не будут сниматься фильмы по моим сценариям». Затем вдруг исчезла редактор: я не мог поймать ее ни по одному из телефонов. А время шло, и был уже назначен день показа фильма.

Помнится, я не находил себе места. Обдумывая ситуацию, я стоял у окна на одиннадцатом этаже своего дома на Преображение. Вдруг из садика у противоположного пятиэтажного дома к моему окну устремилась птица, за которой с писком гналась крохотная трясогузка. Едва ли не у подоконника птица развернулась, и я с удивлением увидел, что это сокол — охристой окраски пустельга. В соколах я теперь разбирался. Этот случай как своего рода знамение подействовал на меня.

Потеряв надежду встретиться с редактором, я неожиданно получил возможность изложить свои мысли самой Муразовой, главному редактору «Экрана». В лифте телецентра нахлынувшая публика, как по чьиму-то заказу, свела нас нос к носу да так друг к другу прижала, что не объясниться было просто невозможно.

Я высказал все: что в таком виде фильм выпускать на экраны нельзя, что найдутся зрители, которые заметят ошибку, уж слишком знаменитая птица. Хуже будет, если фильм захотят приобрести для заграницы... У меня был вариант, как сохранить фильм, перезаписав лишь дикторский текст во второй части, в конце концов я сам готов был оплатить эту работу...

— Ну-ну,— остановила меня Муразова.— Если ошибка, тут и говорить нечего, исправим, и средства найдутся.

Однако, как потом выяснилось, она решила все перепроверить. Попросила посмотреть фильм Василия Михайловича Пескова, который как раз в это время готовил программу о природе Севера вместе с Саввой Михайловичем Успенским. О лучших рецензиях нечего было и мечтать. Конечно, оба сразу признали в птице сибирского тетеревятника, но фильм оценили по достоинству, включив его в программу. Фильм «В урочище кречета» впервые был показан без дикторского текста в передаче «В мире животных». Комментировали его за кадром В. М. Песков и С. М. Успенский, которые однозначно высказались за сохранение природы Путораны и создание там заповедника.

Позже дикторский текст был перезаписан и фильм неоднократно показан по телевидению, послужив делу распознавания хищных птиц и создания заповедника, который ныне уже существует и называется «Путоранский».



Птица для саятчи

На небе давно мерцали звезды, когда мы добрались до усадьбы охотничьего заказника на Иссык-Куле. В домике егеря горел свет, освещая недавно выпавший снег и густые, в два метра высотой, заросли камыша и колючего лоха, непроходимой стеной подступавшие к дороге.

— Как птица? — легко взбежав на крыльцо, звонким голосом вопросил Деменчук, будто и не спал только что в машине, беспомощно роняя голову на грудь, русоволосого молодого парня, вышедшего с фонарем на крыльцо.

— А что ей,— отвечал тот зевая, норовя поплотнее запахнуть тулуп, по всей вероятности, накинутый второпях на голое тело.— Сидит, поди, себе. Она у меня в сарае.

— Кормил? — все так же резко и односложно спросил Деменчук.

— Так точно, кормлена ваша птица.

— Ну кто тебя просил, Михаил? — чертыхнулся Деменчук.

— Да я что,— оправдывался Михаил.— Я же как лучше хотел. Ведь голодная она была, вдруг, думаю, околеет, тогда совсем изругаете. Вот и дал ей голубя.

— Одного? — как человек цепляющийся за соломинку, затаил надежду Деменчук. И по голосу это было явственно слышно.

— Сначала-то, конечно, одного,— пустился в объяснения Михаил.— Но она его мигом, того, съела. Я еще одного дал. Видимо, сильно оголодала. Она и его, того, сожрала. Ну тогда я еще ей одного дал. Пусть, думаю, наедается. Теперь уж, наверно, и этого подъедает.

— Трех голубей! Да чтоб ты пропал! — в сердцах рубанул воздух кулаком Деменчук.— Ну кто тебя просил, Михаил?

— Кто же знал,— совсем растерялся егерь.— Я же ради вас, как лучше хотел...

Из разговора с Деменчуком я уже знал, что егерь совсем недавно приступил к работе в охотничьем хозяйстве. Пришел сюда из лесников, слыл хорошим специалистом по сохранению леса, но в хищных птицах, был полным профаном. Не в состоянии был отличить ястреба от коршуна, а уж тем более знать, что если хочешь приучить птицу для охоты, то не следует ее кормить раньше, чем она окажется в руках сокольника, истинного ее хозяина.

— Ладно. Что теперь,— успокоил себя Деменчук.— Ты вот что, Михаил, разыщи какую-нибудь тряпку. Простынь что ли разорви. Да ремешок потоньше. Лучше сыромятный. И неси сюда птицу. Да побыстрее, не мучь душу.

— Сей момент. Это мы мигом,— возрадовался егерь и, освещая снег фонариком, поспешил в темноту.

Деменчук взялся за ручку двери, кивком головы приглашая меня последовать за собой, но, чуточку поколебавшись, я поспешил вслед за егерем. Где-то неподалеку мерно вздыхал, шумел прибоем невидимый Иссык-Куль. Тщетно пытаясь попадать в следы размашисто вышагивающего Михаила, проваливаясь в снегу, я опять удивлялся цепи случайностей, помогших мне заявиться в этакую даль да еще оказаться среди сокольников. «Чем черт не шутит,— мысленно подбадривал я себя,— а ведь может случиться так, что я сейчас и увижу своего кречета».

...В Киргизию я направлялся с редакционным заданием побывать на строительстве Курпсайской ГЭС, подготовить репортаж о строителях-скалолазах.

— Фрунзе тебе не миновать,— загорелся сосед, узнав о моих, планах.— Будь добр, захвати посылочку.

Сосед был музыкантом. Он играл на трубе в цирке и посылку, естественно, адресовал музыканту, скрипачу из местной филармонии. «Хлопот не будет,— заверил он,— сам в гостиницу приедет, только позвони».

Во Фрунзе валил снег, хотя по календарю должны бы распускаться цветы на плодовых деревьях. Перевалы в горах стали непроходимы для автотранспорта, и мне ничего не оставалось, как коротать время в гостинице, пока дорога в горах не наладится.

Явившийся за посылкой скрипач рассказал, что с моим соседом он познакомился не на гастролях, а еще в далеком детстве и здесь же, во Фрунзе. Мы разговорились. Оказалось, что мой сосед попал сюда мальчиком в самом начале войны. Родители его погибли во время бомбежки при первых же боях на Украине, и его со многими детьми эвакуировали во Фрунзе. Здесь, в детдоме, и прошло его детство. Здесь и подружился он с киргизским мальчиком.

— Вместе бродяжничали по городу,— раз вспоминался поседевший скрипач,— «куски», как тогда говорили, «сшибали». Босые, в одних трусах бегали. В определенный час к ресторану являлись, объедки нам выносил старик-повар. Жалел, подкармливал нас. Как сейчас вижу его тяжелую фигуру, засаленный фартук, одутловатые красные щеки с седыми усами, по-стариковски добрый, сопереживающий взгляд. Но больше всего нравилось нам путешествовать по тугайникам. Непролазные эти кустарники росли тогда во Фрунзе как раз на месте этой гостиницы, цирка и Зеленого базара.

— Рыбу мы там в озерах ловили,— увлекся воспоминаниями мой новый знакомый, благо, что погода позволяла не торопиться.— Тут же на костре ее жарили и ели. Но больше всего мечтали о встрече с фазанами. Не для того, чтобы кушаньем насладиться. Поверье такое было: кто сумеет перо из хвоста этой птицы выдернуть, к тому сразу придет счастье. А счастья нам, пацанам войны, очень хотелось.

Улыбнувшись, скрипач рассказал, как однажды они решили выдру проучить. Мешала им, выныривала вблизи от поплавков их удочек, рыбу пугала. Заметили место, откуда она чаще всего всплывала, голову показывала. Набрали камней, затаились. Долго ждали, а когда под водой тень показалась, они приготовились встретить выдру камнями, но вместо выдры из воды... всплыла страшная змеиная голова! Вот уж мчались они тогда по тугайникам! И как нарочно, то и дело встречались им обомлевшие фазаны. Стоят, не двигаются, хватай за хвост да дергай свое перо-счастье, но змея их так напугала, что не до фазанов им тогда было...

Долго мы еще в тот вечер вспоминали прошлое, размышляя о жизни. Каждый из друзей, как выяснилось, мечту осуществил: оба стали музыкантами. Оба имеют семьи, квартиры, машины, неплохо живут. Вроде бы и счастливы, если в этом счастье, но, как признался скрипач, нет-нет да и вспомнит он как лучшую картину их трудного детства эти путешествия по зарослям-тугаям, охоту за казавшимися им сказочными фазанами. Такое, видимо, не забывается. И немудрено, что после всех этих разговоров и мне захотелось взглянуть на фазанов, самому побывать в тугайниках. Подумалось, в будущем надо бы непременно постараться в них побывать. Но скрипач сказал, что мое это желание и сейчас легко осуществимо. Увидеть фазанов я мог в охотничьем заказнике под Токмаком, до которого не более часа езды на автобусе.

Промаявшись в гостинице сутки, я не утерпел и отправился в заказник. Геннадий Аркадьевич Деменчук, директор, принял меня благосклонно. Взялся лично показать тугаи. Его заказник был не столь велик, однако знатен. Немало именитых гостей перебывало тут. Для них было построено «бунгало». С виду землянка, а внутри прямо-таки обкомовский уют. Стол буквой «т» под зеленым сукном, мягкие стулья, красные ковры на полу. Деменчук очень гордился тем, что для обогрева «бунгало» не требовалось печи. Нажмешь кнопку — через десять минут в помещении тепло. Очень удобно для приема гостей! Воздух прогревался с помощью электрокалорифера. Затем он показал крохотное озерко, где Урхо Кекконен, в прошлом президент Финляндии, поймал самую большую в своей жизни рыбу. До самой смерти он так и не узнал, что рыбу эту незадолго до его приезда опустили в озеро в специальный садок, из которого рыба не могла уплыть. А затем с помощью насосов подняли уровень воды в озере настолько, чтобы и рыба не могла из садка уплыть, и президент не разглядел среди волн хитрой конструкции. И мы вместе посмеялись играм, которые приходится вести «дядям» на правительственном уровне.

Затем Деменчук показал ловушки, специально им сконструированные для отлова фазанов. И ящики, в которых отправляют затем этих птиц обживать охотничьи хозяйства и питомники в различных уголках нашей страны, но самих птиц мы так и не увидели.

— Попрятались,— вздыхал Деменчук.— Погода-то какая! Сколько снега навалило, непривычно, вот и сидят под кустами, не показываются. А на другом нашем участке, у Иссык-Куля, сейчас фазанов тьма-тьмущая. Вчера егери звонили, стаи в сотни штук у дома ходят. Вот где снимать!

На Иссык-Куль я попадать не собирался: далеко да и командировка у меня не в те места. Но как раз в тот момент, когда я собирался поблагодарить да попрощаться, в кабинете директора зазвонил телефон. Звонил егерь с иссык-кульского участка. Бася в трубку, он твердил, что у него в ловушку попалась какая-то крупная хищная птица. А какая, убей бог, он не может сказать. Прямо-таки огромная, пестрая, с загнутым клювом и желтыми лапами. Более он сказать ничего не мог.

— Новенький,— тут и рассказал мне про егеря Деменчук.— Но думается,— загорелся неожиданно он,— попался там ястреб. Большой тетеревятник.

— А может, кречет,— вырвалось у меня.

— Кречет...— Деменчук посмотрел на меня с вниманием.— В практике залеты этой птицы на берега Иссык-Куля хотя и известны, но отмечены как весьма редкие. А вы откуда про эту птицу знаете?

Пришлось признаться, что вот уже несколько лет, как тщетно пытаюсь я сделать портрет этой птицы.

— Тогда айда со мной на Иссык-Куль,— предложил директор.— Дня за три обернемся, а за это время в горы вы все равно не попадете, снег там еще будет неделю лежать. Да и не уйдет от вас ГЭС, дел там не на один год. А если случится, что в ловушку попался кречет, то потом никогда себе не простите, что отказались поехать со мной. Знаю, сам сокольник. Мунушкер по-киргизски.

Вскоре мы уже мчались на видавшем виды «газике» к Иссык-Кулю. Деменчук вспоминал, что к птицам у него страсть появилась с детства. Бывало, мальчишкой ему ничего не стоило на спор приручить щегла или скворца. С птахами ему расстаться пришлось, когда подошла пора ехать учиться в город. Двух последних пичуг выпустил уже в городе на вокзале. Тетка не пустила бы с ними в дом. И возможно, не вернулась бы к нему эта мальчишеская страсть, не приведись ему оказаться затем в Киргизии. После службы в армии приехал он работать сюда зоотехником и узнал, что в здешних аулах возиться с птицами не стеснялись уважаемые аксакалы, а охота с ловчими птицами считалась делом почтенным и уважаемым. Вот и пробудилась в нем давняя страсть.

Из ловчих птиц, оказывается, больше всего на свете Деменчук обожал ястреба-перепелятника. Некрупную, тонконогую птицу, которую сокольники прошлого в табели о рангах ставили последней в ряду. Но Геннадий Аркадьевич уверял, что у него она шла на любую дичь. Брала и кеклика — горную куропатку, и даже фазана — птицу значительно крупнее себя. А хваткой отличалась мертвой. Однажды вместе с добычей перепелятник свалился в речку. Хорошо, что Деменчук вовремя подоспел, подхватил его, иначе бы тот утонул, но когтей не разжал.

Впервые мне довелось слышать живого сокольника, а охотником он оказался страстным. Рассказывая об охоте с ловчей птицей, Деменчук сжимал кулаки, приподнимал, как крылья, локти, выбрасывал вперед голову с острой мушкетерской бородкой. Глаза его при этом загорались, как будто сам он стремительно мчался за исчезающей в кустарнике птахой. И успокаивался лишь тогда, когда перепелятник в его рассказе добивался своего.

Следить за стремительным полетом хищника, настигающего дичь, мне кажется, ему было так же сладостно и приятно, как миллионам болельщиков видеть шайбу, влетающую в сетку ворот. Мне подумалось, вряд ли этой страстью можно заразиться случайно, особенно же в наш век, когда пропагандируется с детских лет спасение всего живого на Земле. Скорее всего, страсть эта заложена у определенных людей в генах. Ведь в прошлом существовали целые династии сокольников, где к профессии отцов приучались с детства и так велось из поколения в поколение. Возможно, и Деменчук, сам того не подозревая, также из рода сокольников.

Ястреб-Перепелятник, рассказывал Деменчук, долгое время жил у него в кабинете. На спинке стула за его креслом восседал. До начала охотничьего сезона кормил он его сусликами. Заправлял под пробки поливальную машину и выезжал на Поля. Лил воду в норы сусликов, заставляя зверьков спасаться, а тут их и брал, сажал в корзину. По сто — сто пятьдесят зверьков за один выезд отлавливал. Сельскому хозяйству с вредителями полей бороться помогал и добывал пищу любимому ястребу.

А когда охотничий сезон начинался, тут уж ястреб и для себя и для хозяина старался. Стоило только собаке поднять, вспугнуть дичь, как ястребок сам с руки снимался, и можно было не сомневаться, что утка или куропатка будет в ягдташе.

Но однажды перепелятник пропал. Погнался за фазаном и не вернулся. Ведь ловчие птицы не приносят добычу, как охотничьи собаки. Отношения с человеком У них своеобразные; птица охотится как бы для себя, и если человек вовремя не подоспеет, то наклевавшись, насытившись, она отлетает. Поэтому и охотиться с птицей следует на лошадях, чтобы вовремя подоспеть, взять у нее добычу.

Деменчук облазил все окрестности: птица как в воду канула. Все, думал, пропала! Очень он тогда переживал, а на четвертый день знакомые охотники сказали, что будто видели его перепелятника на склоне горы. По горам он лазать не мастак, но тут усталости не почувствовал, чуть ли не бегом до указанного места добрался, и верно, сидит его ястребок. Кеклика добыл, разделкой занимается.

Дикая птица, увидев человека, обычно бросает добычу и улетает, а этот сидит, только перья на затылке взъерошились. Медленно и осторожно двигаясь, так, чтобы постоянно быть на виду, Деменчук приблизился на расстояние вытянутой руки, присел. Снизу медленно-медленно поднес ястребку голубиное крыло, сдвинул недоеденную куропатку, и одичавшая птица, будто вспомнив все, легко взошла на руку хозяина.

Научить птицу уступать добычу охотнику, не бояться его и не улетать мне всегда казалось делом недостижимо сложным. Во всяком случае, не доступным любому смертному. Навсегда запомнилось читаное: обучая, «вынашивая», птицу, сокольники сутками не спят, непрерывно расхаживая, не давая птице сомкнуть глаз, а чтобы привыкала возвращаться на руку, иногда подолгу остаются посреди пустой комнаты, залитой водой. Делу обучения птиц они нередко отдавали всю жизнь.

— Может быть, северных кречетов и в самом деле приручать трудно,— отвечал мне на это Деменчук.— С ними мне работать не приходилось. Но в Киргизии вынашивают и беркутов, и соколов-балобанов, однако комнат водой не заливают, обходятся без этого, и в семье себе не отказывают. По своему опыту могу сказать, что соколы вообще труднее приручаются. А среди птиц, как и среди людей, разные попадаются. Одни задачу свою понимают с полуслова, другие лучше умрут, чем согласятся из рук человека пищу взять. Таких на третий день приходится выпускать. Но, на мой взгляд, нет дела проще, чем превратить в ловчую птицу ястреба. И к собаке и к лошади он легко привыкает, на пятый день я уже могу выходить с ним на охоту.

К тому времени мы миновали красноватые каменистые склоны ущелья, спустились в предгорье и увидели вдали под низкими серыми облаками темную поверхность Иссык-Куля. Мокрая лента шоссе змеею устремилась к его берегам, но машина свернула на проселок и покатила к коричневатым склонам хребта Кунгей Ала-Тоо, едва ли не в обратную сторону. «Заедем к моему знакомому»,— пояснил Деменчук.

На одной из улочек пустынного поселка, раскинувшегося у подножия остроконечной горы, где остановилась наша машина, едва завернув за угол, мы увидели старика-киргиза, сидевшего на корточках и державшего на руке птицу. Я поспешил к нему с фотоаппаратом.

Старик был одет в коричневый вельветовый халат, на голове шапка-ушанка, на ногах сапоги с галошами. Лицо его было до черноты обожжено солнцем и казалось выточенным из того же камня, что и окрестные горы. На мой фотоаппарат и меня самого он будто и не обратил никакого внимания, продолжая заниматься своим делом.

А делом он занимался необычным: учил сокола, как говорят сокольники, «ходить на руку».

— Джологу,— угрюмо представил мне старца Деменчук.— Известный на все Прииссыккулье саятчи — ловец хищных птиц. Балобана дрессирует, опять, значит, поймал.

Балобан был привязан тонким ремешком за лапки. Джологу снимал его с руки, сажал на невысокий пенек, а сам показывал птице разодранного до мяса голубя. Затем укладывал тушку голубя на рукавицу и покрикивал: «Ку! Ку! Ку!» — приглашая сокола перелететь к нему на рукавицу. Сокол водил головой, топтался на месте в нерешительности, но затем взмахивал крыльями и впивался когтями в. растерзанного голубя. Удерживая равновесие, бил крыльями, одновременно успевая клювом рвать грудину, а Джологу уже оглаживал крылья сокола рукой и возвращал птицу на пенек. Урок повторялся.

— Более ста соколов отловил Джологу за свою жизнь. Приличный доход имел, балобаны среди азиатских сокольников высоко ценились,— пояснил, подходя, Деменчук. Увидев его, старый саятчи быстро встал, взяв птицу на руку, и виновато заулыбался.

— Все ловишь, Джологу,— со вздохом молвил Деменчук.— Сколько раз тебе говорил, нельзя теперь ловить соколов, совсем мало их осталось. Ученые не разрешают.

А я меж тем внимательно разглядывал балобана. Запомнились слова художника Горбатова: сокол этот лишь меньше размерами, но весьма похож на кречета. Да, удивительно красивые черные глаза, посадка горделивая, зубец на сизом клюве, грудь белая с продольными темными пятнами. Действительно, раз увидишь такого, никогда ни с кем не спутаешь. А уж тем более с рыжеглазым ястребом. Прав оказался Савва Михайлович Успенский. Эх, посмотреть бы мне сначала хотя бы на балобана, и не быть никогда той злосчастной ошибке...

Джологу пригласил в дом, угостил чаем. Прижимая руки к груди, стал винить себя, старого, что не может справиться с прежним азартом: места себе не находит, если заметит в небе знакомый силуэт птицы.

— Вот умру скоро,— улыбался Джологу,— и не буду больше охотиться. А пока чем мне заниматься? Был бы ястреб, стал бы я тогда мунушкером. Им-то охотиться не запрещают. Но ястребы не летают в горах, все соколы.

— Верно,— вмешалась в разговор старуха, жена Джологу, подававшая чай,— достать бы ему где ястреба, не стал бы он ловить соколов. Мунушкером бы стал, поймал бы мне лису на воротник.

— Лисиц не ястреб, а беркут ловит,— поправил ее Джологу, но Деменчук улыбнулся: «А ведь это идея». Более он ничего объяснять не стал, а поднялся и сказал, что пора ехать. Мы попрощались.

От поселка старого саятчи мы вновь покатили к туманившемуся озеру, но на этом визиты к киргизским сокольникам не закончились. Оказалось, что Деменчук знает всех мунушкеров Прииссыккулья. Увлекшись охотой сам, стал искать он товарищей по профессии, чтобы мастерству поучиться, опыт перенять. Но не сразу был он принят в мунушкерский круг. В Киргизии не принято эту охоту, как на Западе, афишировать. «В Австрии да Германии где-нибудь там, как фазана добыл, так сокольник вставляет окровавленное перо в шляпу, чтобы знали, кто он,— рассказывал Деменчук.— А тут самый лучший мунушкер обычно живет в ауле с самого края, чтобы не видели, когда ушел, когда вернулся, что принес». По вывешенной на просушку лисьей шкурке ему иной раз удавалось выйти на опытнейшего охотника. И разговора поначалу никакого не получалось. Это уже потом, когда присмотрелись к нему, почувствовали его заинтересованность в сохранении мунушкерского дела, рассказывал Деменчук, стали брать его на охоту в горы, делиться фамильными секретами...

Впереди показался Иссык-Куль, огромный и синий, как море. Дорога побежала вдоль северных его берегов, один за другим минуя аулы.

— К Омуру Худаймедаеву чайку попить зайдем,— сказал Деменчук.—Самый старый мунушкер. В 1913 году довелось ему поймать белого ястреба-туйгуна. Если узнает, что я проезжал и не зашел, крепко обидится.

Дом Омура стоял у дороги. Въехав во двор и никого не встретив, Деменчук уверенно зашагал через темные комнаты, приглашая следовать за собой. По всему чувствовалось, что бывать здесь ему приходилось частенько.

Омур сидел в тюбетейке и халате за низеньким столиком, скрестив ноги и держа пиалу с чаем, смотрел телевизор. Тут же были его дети и внуки. Худаймедаеву шел девяносто первый год. Не сдвинувшись с места, он дал знак невестке, чтобы несла чай гостям, предложил нам рассаживаться на низеньких скамеечках. Внимательно выслушав все, что ему рассказал Деменчук, он безапелляционно решил, что в егерьскую ловушку угодил ястреб. Он хорошо изучил охотничьи угодья на Иссык-Куле, знал, где, когда и какие птицы попадаются. Сам ведь когда-то саятчи был.

Память у старика оказалась отменной. 1913 год он вспоминал, как только что прошедший. Помнил, как впервые увидел в небе белую птицу и поклялся, что ее поймает. Неделю выслеживал. Где охотится, где отдыхает — все узнал. Потом ловушку поставил, и на следующий же день она попалась в сеть. Никому об этом не рассказывал. Считалось, что белая птица приносит счастье. Кто возьмет белого ястреба на руку — было такое поверье у народов Востока,— тому никто не причинит зла. Вот и Омур тихо радовался, надеясь, что с белой птицей придет к нему счастливая пора.

Однако радовался преждевременно. Как-то вечером пришли к Омуру незнакомые люди. Пришли издалека. Омур это сразу понял. Никогда их прежде не встречал, да и лица у них были другие, не как у жителей долин Прииссыккулья, Не представляясь, они надели на плечи Омура дорогой халат, во дворе оставили восемь кобылиц и одного жеребенка, взяли туйгуна и пропали.

Омур не стал спорить. Восемь кобылиц с жеребенком и халат были для него настоящим богатством, а туйгуна, кричи не кричи, взяли бы все равно. Такие времена, были. Однако про себя подумал: раз поймал одну птицу счастья, поймаю и другую. Но увидеть белого ястреба ему больше не пришлось.

За свою жизнь старый мунушкер поймал сто шестьдесят три лисицы. Держал и беркутов, и ястребов, и соколов. Но теперь, вздохнул старик, разведя руками, время подошло к старости. Пора оставлять белый свет, а дело передавать некому. И дети и внуки мечтают на машинах ездить да на ракетах летать.

Когда-то Омур слыл не только прекрасным мунушкером, но и мастером по изготовлению клобучков, колокольчиков, рукавиц. Теперь и рад бы показать свое искусство, да глаза не видят и руки подчиняться не хотят...

Припомнив, что Деменчук едет за птицей, он спросил, взял ли тот с собой рукавицу. Деменчук стукнул себя по лбу: в суматохе сборов совсем забыл об этом. Покачав головой, старик поднялся и, проковыляв к сундучку, вытащил оттуда черную кожаную мунушкерскую перчатку. С манжетом до локтя и с тремя пальцами.

— Последняя,— сказал, кашлянув, Омур.— Из голенища сапога сделал. Кожа мягкая и прочная. На такой можно и беркута держать, и ястреба. На, бери,— сказал он, протягивая ее Деменчуку.

Тот растерялся. Взять перчатку из рук самого известного мунушкера — это было как награда.

— А может, ему? — замялся Деменчук, показав на черноволосого симпатичного внука Омура. Пареньку было лет тринадцать.

— Берите, берите,— сказал мальчонка, ненадолго оторвав взгляд от телевизора.— Я охотником быть не хочу.

— Бери,— сказал нетерпеливо старик.— Я же знаю, что говорю. Заслужил ты мою перчатку, бери...

— Вот ведь дети, поди их пойми,— говорил Деменчук, когда, распрощавшись с мунушкером, мы покатили на машине дальше.— Уж как своих я к природе приучал, каких только возможностей для охоты у них не было, а выросли и в город ушли. Стоят у станков на заводе. Но знаю, наступит время, сменится поколение, и обязательно вспомнят занятие отцов.

Я, однако, готов был понять решение внука Омура. Трудно в наш век, когда непрестанно с экранов телевизоров, со страниц газет и журналов ведется кампания в защиту природы, сохранить в себе желание стать охотником: то есть, как многие это понимают, убивать птиц и зверей. Сам через это прошел. С детства мечтал стать охотником, ружьем обзавелся, отправляясь в Арктику, а увидел кровь и муки подстреленных зверей и навсегда от такой охоты отказался. С тех пор охочусь только с фотоаппаратом и никогда еще об этом не пожалел.

— Природу, конечно, надо беречь,— согласился со мной Геннадий Аркадьевич,— и иного взгляда быть не может. Но охота, я имею в виду охоту в разумных пределах, еще долго будет существовать. И пока она существует, охота с ловчими птицами тоже имеет право на жизнь. Ведь это та же самая охота, только без выстрела. Правда, не каждому занятие ею по силам. Тут и лошадь надо иметь, и хорошую собаку, и за птицей следить. Постоянно держать ее в нужном теле — ни перекормить, ни недокормить нельзя. А особо тщательно следят за этим во время линьки. Нелегкое дело, а охотиться с птицей разрешается, как и с ружьем, месяца два в году. Но умирать эта народная традиция не должна.

Деменчук рассказал, как поразило его, когда он узнал, что мунушкерами оказались лишь люди пожилые. Средний возраст — лет семьдесят пять. И решил он тогда где только можно пропагандировать это искусство. Фильмы помогал снимать, писателей, журналистов приглашал, чтобы сохранили и зафиксировали для потомков ремесло их дедов и прадедов. За это старики ему и благодарны.

Теперь к охоте с ловчими птицами вновь пробудился интерес. В странах Персидского залива устраиваются пышные охоты-облавы на лошадях с собаками и соколами, вспомнили о ней и в Европе — истребляют с помощью хищных птиц галок да ворон. Немало писем приходит к Деменчуку из различных уголков нашей страны. Просят рассказать, как отлавливать, обучать ловчих птиц. Однако он считает, что возрождать в прежних размерах эту охоту нет никакой надобности, да и возможности ее порядком исчерпаны — хищных птиц осталось мало. Соколы занесены в «Красную книгу». Ястребов во многих странах запрещено продавать за границу и кое-где даже пытаются разводить искусственно.

— Вот если бы научиться разводить их в вольерах,— протянул мечтательно Деменчук и сказал, что работы такие уже ведутся.

В заповеднике Семиз-Бель, который создан на южной стороне Иссык-Куля, для сохранения гнездовий соколов-балобанов и бородачей, над проблемой выведения птенцов хищных птиц в вольерах работает молодой сотрудник литовец Альбинас Шална. Ради этого он поселился в непривычном по климату крае с женой и дочкой. Ему удалось добиться того, что самки соколов-балобанов стали откладывать в вольерах яйца. Но птенцов из них не дождались,— яйца оказались неоплодотворенными. Однако есть надежда, что появятся в вольерах птенцы.

— Если это удастся,— мечтал Деменчук,— то охота с ловчими птицами будет сохранена на долгие годы. Можно будет разводить и сапсанов и редкостных кречетов.

Идея была-заманчива, но смогут ли птицы, выведенные в вольерах, стать настоящими охотниками? Во всех охотничьих постулатах, которые я успел к тому времени изучить, указывается, что лучшими охотничьими качествами всегда обладали птицы, много раз линявшие, «мытившиеся» — дикомыты, которые прошли большую школу обучения в жизни.

— Пустяки,— отвечал Деменчук.— Птенца, взятого из гнезда, легче научить брать строго определенную добычу. Скажем, охотиться только на куропаток или уток. Я ведь думаю в будущем этим хищникам и отлов птиц для зоопарков перепоручить. А что? Вполне реально, стоит им лишь укоротить когти. И тогда лучше будет работать с птицами, выведенными в вольерах. А то ведь как иной раз бывает. Начнешь охотиться с видавшей виды птицей, а она, вместо того чтобы за кекликом гнаться, норовит в курятник нырнуть. Понравилось, видно, брать петухов на свободе, так туда и тянет.

За разговорами дорога не казалась утомительной, хотя в машине мы провели почти полдня. В густых сумерках миновали длинную аллею, обсаженную вековыми платанами, при свете звезд свернули на ухабистый проселок, который повел нас к заказнику. Деменчук, притомившись, поклевывал носом, а я, уставившись в камыши, размышлял, а вдруг старый Омур окажется неправ, и я сейчас увижу наконец-то живого кречета. Из головы не выходило сообщение путешественника Н. А. Зарудного, которое я вычитал в книге о соколах, изданной в начале века. «По словам киргизов, лет 30 назад,— писал Зарудный,— в одну из очень суровых зим был пойман в низовье реки Талас совершенно белый кречет — ак-мирза-сункар. По всей вероятности, это был полярный кречет».Неожиданная встреча с сокольниками, их удивительные рассказы об охоте с птицами настраивали на то, что сюрпризов можно ожидать и в дальнейшем.

Егерь лязгает замком, открывает двери, прохожу за ним в сарай. На полке садок для перевозки живых фазанов. Михаил открывает крышку, бесстрашно сует туда свою большую лапу, светит фонарем. «Живая»,— радуется он. В коме перьев вначале ничего не удается разглядеть, птица мечется в страхе, наконец в луче фонаря мелькает ее глаз. Лишь мгновение, но мне этого теперь уже достаточно: желтый с черным зрачком! Ястреб-тетеревятник! Взгляд такой, какой я видел у птицы, пойманной мной в капкан на острове Преображения. Опять не повезло...

Узнав, кого он поймал, досадует и Михаил. «Если бы я ее стрельнул,— объясняет мне,— да принес подбитую, то по инструкции за уничтожение такого разбойника в заказнице полагается премия — два патрона».

Но Деменчук, увидев птицу, не может удержаться от восторженных восклицаний.

— Красавец,— в который уже раз повторяет он.

Обласкав ее, укладывает на колени. Оказавшись в ярко освещенной комнате, в необычно дикой для нее обстановке, птица присмирела, загнанно озираясь, но вела себя достойно, не мечась в панике и не вырываясь. А Деменчук тут же принимается мастерить путцы — два ремешка для лап, которые птица должна носить все время, пока будет жить у охотника. Ремешки завязываются специальным узлом и через вертлюжок соединяются с должиком — длинным ремешком, конец которого мунушкер наматывает через прорезь пальцев на перчатку.

Соорудив путцы, он надевает перчатку и усаживает на нее ястреба. Вначале птица замерла и Вдруг издала протяжный крик — какой-то стон, сравнить который можно разве с мяуканьем мартовских котов. Ни в одном определителе я не читал, что ястреб способен издавать такой «плач». И тут же ястреб сорвался, но удерживаемый ремешком, упал, повис вниз головой, застрекотал как-то по-воробьиному.

— Ну-ну, не надо так,— успокаивающе заговорил Деменчук, рукой подхватывая птицу под грудь и возвращая ее на перчатку. Ястреб опустил голову, полураскрыл клюв, перья на голове его взъерошились, как шерсть на загривке рычащей собаки.— Ну-ну,— приговаривал Деменчук, пробуя зоб, оглаживая перья и повторяя:— Славная птица, что за славная птица.— И встрепанные перья на голове у ястреба начали опадать, будто понимал ласку.

Но еще не раз ястреб срывался с руки, падал вниз головой и вновь занимал место на перчатке. Деменчук опрыскал его водой, обсушил, мятые перья расправлялись, ястреб и в самом деле становился изумительно красивой птицей.

— Выйдет толк,— говорил Деменчук.— Главное, сейчас его с руки не спускать. Чтобы привык к человеку, чтобы чувствовал себя на руке спокойно. Вот ловец,— продолжал он.— Правда, берет добычу не так красиво, как сокол. Тот забирается вверх и оттуда, сложив крылья, падает на добычу так, что свист стоит. Он может настигнуть птицу и за километр. Ястреб же такой прытью не обладает. Его надо поближе подвезти, но тут он без дичи не вернется.

— А у нас за тетеревятника, если он на территории заказника объявится,— вспомнил о своем Михаил,— пара патронов премии полагается.

— Дам я тебе эти патроны, только ты птиц не стреляй, а лучше лови. И запоминай: у ястребов глаза небольшие и желтые, с черной точкой, крылья широкие, пестрины на груди, рябь поперечная, а у соколов-продольная. Не спутай,— учил его Деменчук.— Соколов стрелять нельзя!

Михаил обещал, пригласив, наконец, пить чай. Ястреба с руки Деменчук не спускал. Он пил с ним чай, смотрел телевизор, потом перешел по улице в дом для гостей. На ночь включил в своей комнате приемник. Под вечернюю музыку я засыпал и слышал, как директор ходит и разговаривает с птицей.

Когда я вошел к нему утром, он лежал одетым на кровати. На руке, откинутой на подставленный стул, сидела, подремывая, птица.

— Отлично дело идет,— сказал Деменчук,— я даже, признаться, прикорнул немного. Еще дня два поносить, и можно притравливать.

— Когда же вы успеете? — удивился я, зная, что он вскоре собирается выезжать в Белоруссию на совещание, посвященное разведению диких птиц.

— Этого ястреба я подарю одному мунушкеру,— отвечал Деменчук.— Самый молодой у нас, продавцом в магазине работает, еще на пенсию не ушел. Хорошо обучает! А у него заберу уже выношенную птицу. Третий год ястреб у него живет, дважды перелинял. Ловец изумительный.

— А согласится ли он меняться-то? Что ему за интерес?

— Для профессионала важно постоянно делом своим заниматься, иначе все умение пропадет. Навыка не будет, хотя знания останутся. Вот я и думаю, что повозиться с новой птицей ему будет интересно. Обученного же ястреба,— продолжал Деменчук,— я подарю. Знаете, кому? Джологу! Пусть станет мунушкером. И дело будет для него интересное, и соколов больше ловить не будет. А, как?

Я пожал плечами: что тут было сказать, но и для природы, и как забота о старом человеке дело было правильное.

Не спуская с руки птицу, Деменчук встал, позавтракал, вышел на улицу. Ястреб опять протяжно, по-кошачьи закричал, попытался сорваться с руки, но вскоре, успокоившись, замер на перчатке. Мы сели в машину и попрощались с егерем.

Вышло все так, как и задумал Деменчук, но прежде мы заехали к Омуру Худаймедаеву. Старый мунушкер, осмотрев ястреба, причмокнул языком. «Черная гадюка»,— сказал он негромко. Это означало — высший класс. Потом мы побывали у самого «юного» мунушкера — продавца из магазина. Тот без особых уговоров согласился поменять свою птицу на новую, но при этом напомнил Деменчуку, что тот обещал ему достать щенка тазы — охотничьей собаки. Передавая свою птицу, он, спохватившись, отвязал от хвостового пера медный колокольчик. «Если с колокольчиком отдашь,— смущаясь, объяснил он,— потеряешь всю свою мунушкерскую силу, птицы слушаться не будут, такая примета». Прощаясь, будто ненароком он опять напомнил, что хотел бы иметь щенка тазы, и Деменчук заверил, что об этом не забудет.

С обученной птицей мы направились к Джологу. Дорога была неблизкой, и Деменчук рассказал, что когда-то Джологу был самым обыкновенным ружейным охотником. Занимался тем, что выслеживал и добывал архаров — горных баранов. Звери эти весьма осторожные, добыть их непросто, нужно долго выслеживать, сутками пропадать в горах у снежных вершин, лазать по скалам, но Джологу в этой охоте преуспел, пустым почти никогда в аул не возвращался. И быть бы ему охотником, если бы однажды, выстрелив по стаду, не прикончил Джологу маленького архаренка.

Подойдя к нему и став архаренка разделывать, Джологу вслух пожалел: «Ах ты, маленький».— «Да,— вдруг отвечал ему сердитый голос,— ты вот большой, не пожалел меня раньше, убил. Ведь убил же...»

Джологу отшатнулся, огляделся, но не увидев никого среди скал, решил, что с ним разговаривает дух. Он попятился назад, оставил архаренка и в большом смущении вернулся в аул, впервые прийдя без добычи. Обдумав все, Джологу собрал сельчан, дал званый обед по тому случаю, что он прекращает свою охотничью деятельность и больше никого не убьет. А вскоре выяснилось, что разыграл его сосед-охотник, оказавшийся в тот момент поблизости. Спрятавшись среди камней, он говорил голосом архаренка. Но от слова, данного вот так, при всех, на званом обеде, отказываться нельзя. И Джологу уже за ружье не брался, а стал заниматься ловлей соколов. Тут он никого не убивал, значит, и не нарушал данного им слова.

Вскоре и в этом деле он превзошел опытнейших стариков-саятчи. Не было птицы, которую, приметив в небе, он не сумел бы вскорости держать в руках. Джологу выискивал в горах ее излюбленное место отдыха и неподалеку, не скрываясь, оставлял манного голубя. Медленно ковыляя, уходил, будто возвращаясь в аул. А сам прятался в камнях, где у него наготове стоял ослик.. Стоило только соколу схватить голубя, чуть зацепиться за настороженную сеть, Джологу уже был тут как тут, доставал из сети птицу, не повредив на ней ни единого перышка.

Старый, саятчи будто, поджидал нас, прохаживаясь перед воротами своего дома, сцепив руки за спиной. Все в том же вельветовом халате, подпоясанный женским платком, в кожаной шапке набекрень. Подарку он обрадовался так, что в растерянности не знал, куда получше Деменчука усадить да чем повкуснее угостить. Старуха принялась готовить плов. А Джологу, усадив ястреба на перчатку, любовно оглядывая его с разных сторон, приговаривал: «Ну, Деменчук, угодил. Век не забуду. Будет чем теперь старому заняться». Всем было в этот момент радостно и весело, как в большой праздник. Не повезло только мне, сколько гоняюсь за кречетом, мечтая сделать его портрет, а все попадаются тетеревятники, и я сказал об этом. И тут Джологу припомнил, что несколько лет назад поймал кара-шункара — темной масти крупного сокола, которого ученые называют алтайским кречетом. Кара-шункар достался Курману Абды-калыкову. Джологу не сомневался, что он и сейчас живет у него — соколы у хозяев, как и беркуты, живут долго, иногда по нескольку десятков лет. Мы сели в машину и вскоре были у Абдыкалыкова.

...Алтайский кречет! Это родной брат северного кречета, не взглянуть на него я, конечно, не мог. Как и полярный кречет, этот сокол, гнездящийся у заснеженных пиков Алтая, с давних пор известен сокольникам, под названием «турул» занесен на скрижали истории. Так, известно, что турул был изображен на щите предводителя гуннов Атиллы. Жестокий правитель Востока Тамерлан любил охотиться с этими птицами на озерах в окрестностях Бухары. В начале зимы там скапливались огромные стаи водоплавающих птиц. Загонщики поднимали птиц с воды барабанным боем и посылали в небо соколов. В то время охота с соколами рассматривалась не только в качестве развлечения, но и как военное упражнение. Восточная поговорка тех времен гласила: «Соколиная охота — сестра войны». Добыча правителей мало интересовала. По преданию, охотившиеся с птицами турул дети Чингис-хана Джагатай и Октай нередко отправляли в Самарканд для раздачи народу по 50 верблюдов, нагруженных белыми лебедями. И птицы эти ценились не менее высоко, чем кречеты, присылаемые с севера.

Во дворе у Абдыкалыкова, на снегу, среди яблонь, сидели три огромных беркута в клобучках и противно, недовольно кричали. Курман пожаловался, что его стотрехлетний отец сам уже охотиться с беркутами не может и ему не разрешает, говорит, что еще молод, хотя Курману скоро будет семьдесят.

Беркуты, столь редко выпускаемые на охоту, взяли за правило, сразу не отыскав лисы или волка, нападать на первую же попавшуюся собаку. Причем берут их столь ловко,что изуродовали несколько овчарок в ауле. И что теперь делать с ними, Курман сам не знает.

Выяснив, зачем пожаловали к нему, семидесятилетний молодец горделиво заулыбался: кара-шункар был гордостью их семьи. Сокол уж дважды отлетал. Однажды целую ночь провел на дереве, пока переволновавшиеся охотники не отыскали его да не приманили на руку. Поэтому охотятся с ним реже, чем с беркутами, берегут. Курман настолько привык к этой птице, что без нее теперь и жизни не представляет.

Кара-шункара он держал отдельно, в пристроенном к дому холодном сарайчике. Уже занимались сумерки, на синем небе меж почерневших веток тополей забелела луна. Подмораживало. По хрустящему снежку мы прошествовали вслед за Курманом к соколиной обители. Звякнул замок, скрипнула дверь, пригнувшись, я шагнул в темноту. Курман чиркнул спичкой, засветил керосиновую лампу и, приговаривая, что птица любит холод, что ее нельзя, как ястреба, держать в теплой комнате, вынес на свет своего любимого сокола.

Много лет прошло с тех пор, но и теперь, вспоминая, я вижу эту картину с отчетливой ясностью. Курман держал кара-шункара не на перчатке, а на голой руке, как дорогую вазу. И птица была достойна столь бережного отношения. Увидев ее, я понял, отчего соколов называют и ясными, и благородными, отчего говорят, что, кто хоть раз их увидит, уже не спутает ни с какой другой птицей. Желтый свет керосиновой лампы подзолотил коричневато-черное оперение сокола. Все в нем было какое-то цельное, плотно сбитое, налитое. Кара-шункар стоял на руке гордо, держался прямо, выставив вперед упругую грудь, откинув голову,— боец-бойцом! И взгляд у него был резкий, пронзительный и благородный. Птица будто знала свою силу, ни перед кем в птичьем мире не испытывая страха. Я смотрел и не мог насмотреться. Душа ликовала — удалось-таки увидеть пусть не северного, но родного брата кречета. Жаль только, что света было мало и нельзя было сделать хорошего портрета птицы.

— Снимешь при солнышке,— заверил Деменчук, которому не терпелось побывать в заповеднике Семиз-Вель.— На обратном пути завернем сюда.

Два дня гостили мы у Альбинаса Шалны. Я увидел питомник, где в высоких вольерах держали-соколов-балобанов. Жили в питомнике разные птицы: и ястребы-перепелятники, и беркуты. Был даже очень симпатичный филин, пойманный в горах мальчишками и переданный заповеднику. Их держали в отдельных клетках, но все внимание было к балобанам. Надеялись получить от них птенцов, и дело будто к тому продвигалось: в одной из вольер загнездилась очередная пара. Самка сидела на яйцах, Оставалось только ждать, выведутся ли птенцы?

Потом мы отправились в объезд границ заповедника. Повстречали стадо двугорбых верблюдов, за которыми присматривал на невысокой лошаденке старик-пастух в овчинном зипуне. Перебираясь через обмелевшие ручьи, добрались мы до скалы, где устроили гнездо редчайшие грифы — бородачи. Мне удалось снять в полете эту с козлиной бородкой птицу, размах крыльев которой достигает двух метров. Одним словом, интересного за эти дни было немало, но что бы я ни видел, а думалось о шункаре. Беспокоила мысль, а вдруг мунушкер станет охотиться и сокол отлетит. Едва дождался дня, когда распрощались с заповедником.

К дому Курмана мы подъехали к полудню. Ярко светило солнце и ощутимо пригревало. Кара-шункар гулял. Сидел на специальной жердочке, воткнутой в снег под яблоней. Ремешок-опутенок лежал на снегу, но улететь сокол не мог. Глаза его прикрывал клобучок, напоминавший корону на голове старого монарха.

Курман облачился в халат, лисью шапку, усадил сокола на перчатку: «Снимай настоящего киргизского мунушкера!» Но съемка не заладилась. Кара-шункар от тепла размяк. Как ни взбадривал его хозяин, сокол и на перчатке, без клобучка, будто спал. Крылья разваливались, опаловый глаз не загорался азартом. Сделав несколько кадров, повертевшись вокруг мунукшера так и эдак, я понял, что никогда не смогу удовлетвориться портретом сокола, сидящего вот так, в опутенках, на сокольей перчатке. Придется мне, в этом я уже не сомневался, и возможно, не раз, отправляться на далекий север.

Да. Сделать портрет кречета я должен только с вольной птицы, сидящей где-нибудь на скале у Ледовитого океана. Теперь четко мог себе представить, как прекрасно будет выглядеть кречет на фоне дикого северного пейзажа, в родной стихии.

Не желая обидеть хозяина, я снял его вместе с беркутом, с ястребом, которого в этом доме также обожали, а затем мы отправились во Фрунзе. Погода налаживалась, и мне предстояло приниматься за дело, ради которого я сюда приехал: искать скалолазов на Курпсайской ГЭС. Но я окончательно понял, что дороги на Север мне никак не миновать.



За соколом ясным, кречетом красным

В Москве на Трифоновской улице, неподалеку от модерно-внушительных сооружений спортивного комплекса «Олимпийский», в окружении неказистых пятиэтажек, как согбенная, всеми забытая старушонка, стоит крохотная церквушка, памятник XVI века. Церковь не действующая, двери ее постоянно закрыты, но с недавних пор внешне она отреставрирована, покрашена, на куполе красуется небольшой крест. Ныне мало кто знает, что церквушка эта не только памятник архитектуры, но, как гласит легенда, памятник наиглавнейшему спортивному увлечению того времени — соколиной охоте и главному ее действующему лицу, белому кречету, именовавшемуся тогда не иначе как красным, то есть красивым.

История соколиной охоты насчитывает многие тысячелетия. Так, один из ее исследователей, Григорий Петрович Дементьев, указывал, что «самое древнее из дошедших до нас несомненных изображений охотника с хищной птицей, приученной для охоты, относится примерно к 700 году до нашей эры. Это барельеф хеттского происхождения. К тому же приблизительно времени относится и первое точное упоминание о соколиной охоте в Китае. Впрочем, можно полагать, что и ранее этого времени ловчие птицы уже употреблялись человеком для охоты».

Откуда пошла на Руси соколиная охота, сказать трудно. Написавший в конце прошлого века историю великокняжеской, царской и императорской охот на Руси Н. И. Кутепов считал, «что на Русь, можно догадываться, она была занесена варяжскими князьями с крайнего Севера, где водилась самая лучшая порода сокола. В Южной Руси Олег, может быть, первым начал охотиться с соколами и завел свой соколий двор «Соколье» в Киеве под горою, против церкви Рождества Христова». Другие исследователи склонны считать, что в Киевскую Русь эта охота перешла с Востока, благодаря близости границ с Персией, где соколиная охота процветала с давних пор. Но так или иначе, упоминание о ней можно найти и в знаменитом художественном произведении Древней Руси «Слове о полку Игореве»: «...Бонн же, братья, не десять соколов на стадо лебедей пускал, но свои вещие персты, на живые струны возлагал...» И в первом своде русских законов — Русской Правде, изданной при Ярославе Мудром.

Сохранились фрески, датируемые XI веком, на стенах Софийского собора с изображением соколиной охоты на зайца, есть изображения сокола и кречета. Интересна жалоба кречатников и сокольников князю Владимиру Святославичу:

«Свет Владимир. Князь! Ездили мы по полю чистому, вверху Череги, по твоему государеву займищу, на потешных островах, на твое княжецкое счастие. Ничего не видали, не видали сокола и кречета перелетнаго. Наехали мы только на молодцов за тысячу человек. Они соколов ясных всех похватывали, белых кречетов повыловили, а нас, государь, избили, изранили. Называются дружиною Чуриловою».

Упоминается о соколиной охоте и в известном письме новгородцев князю Ярославу Ярославичу (1270 г.). «Ты, княже, неправду почто чинишь и многие ястребы и соколы держиши? Отъял еси у нас Волхов гоголиными ловцы и иные воды утечьями ловцы, а псов держишь много и отнял еси у нас поле заячьями ловцы... и иные многи вины твои, княже, и мы ныне, княже, не может терпеть твоего насилия; пойди, княже, от нас добром, а мы себе князя добудем».

Как сообщает Н. И. Кутепов, ревниво оберегали свои сокольи и ловчие пути московские князья Иван Калита, Симеон Гордый, Дмитрий Донской. А в XV—XVI веках под влиянием частых сношений с европейскими дворами сказалась уже прямая нужда поставить охоту на ту же высоту, на какой она была там.

Россия уже славилась как страна, где водятся кречеты и соколы-пилигримы — сапсаны, крупные ястребы и где в соколиной охоте понимают большой толк. И к Ивану Грозному шли просьбы выслать птиц. «Пришли трех птиц, кречета, сокола и ястреба,— просил его ногайский князь Измаил,— да олова много, да шафрану много, да бумаги много». Известно, что Иван Грозный отправил в Англию белого кречета с серебряным баробашем и с вызолоченной сеткой, что говорит о том, сколь дорого ценились эти птицы.

При Иване Грозном и произошел случай, в результате которого, как гласит легенда, появилась удивительная церквушка в Москве на Трифоновской.

Поставил ее Трифон Патрикеев, ходивший у царя Ивана Грозного в сокольниках. Как-то царь со своей свитой отправился охотиться в угодья села Напрудного на гусей и уток. Село это находилось как раз в районе улицы Трифоновской и Рижского вокзала. Царю хотелось посмотреть на работу любимого честника (от слова «честь», «чествовать»; белым кречетом чествовали именитых гостей) — белого кречета.

Кречет — птица высокого полета. Охотятся с ним на лошадях. Птица сидит на руке охотника в темном клобучке, которым до поры закрывают ей глаза. Приблизившись к месту охоты, клобучок снимают, птицу пускают с руки, и она поднимается высоко в небо, где начинает ходить кругами. Тогда ездоки вспугивают затаившуюся дичь, утки и гуси взлетают, а с неба на них стремительно падает, сложив крылья, кречет. Падает с такой скоростью, что только свист стоит! Задними когтями прижатых к телу лап он наносит удар настигнутой птице. Летят перья, птица камнем падает вниз. А кречет отыскивает ее и спешит приняться за трапезу.

Тут от сокольничего требуется быстро, по звону серебряного колокольчика, прикрепленного к хвосту кречета, отыскать его. Ловчие птицы не привыкают к охотнику. И, охотясь хоть для самого царя, она охотится прежде всего для себя. Не накормив досыта, ее насылают на дичь, которую тут же отбирают, выдавая птице награду — кусочек мяса из рук. Только тогда и можно отправить полуголодного сокола еще раз продемонстрировать свое мастерство. Если не разыскать ловчего сокола вовремя, не снять с добычи, дать наклеваться досыта, то он может и забыть, зачем ему, собственно говоря, нужна дружба с человеком. Он может и совсем от сокольника улететь. Должно быть, что-то подобное произошло и здесь: не подоспел вовремя Трифон, кречет и «отбыл».

Царь разгневался, дал Трифону три дня сроку: чтоб через три дня кречет у него был, а иначе пусть пеняет на себя. А нрав у царя был известен: Грозным его нарекли неспроста. За лучшего честника, который нередко сидел у Ивана на руке, ближе всех бояр, Трифон мог лишиться и головы.

Отправился он искать птицу в сокольничьем лесу.

Три дня и три ночи ходил, измучился, да все бестолку — нигде не нашел птицы. Сел он в горести на берегу пруда и незаметно заснул. И явился к нему во сне святой — покровитель сокольников. Был он на белом коне и с белым кречетом на руке. Святой сказал Трифону, где искать любимца царя — на сосне в Мытищинском лесу. Проснувшись, Трифон подивился, но к указанному месту решил сходить. И точно: видит, на сосне сидит царский честник. Подманил его Трифон на вабило, подкормил да в Москву поспешил поскорее, чтобы к назначенному сроку не опоздать, царя успокоить. Спасен был Трифон от неминуемой беды.

Вот будто на радостях и поставил он в том месте часовенку. Вначале деревянную, а позже, как разбогател да боярином стал, каменную, которая и стоит на Трифоновской улице по сей день.

Каюсь, узнал я об этой удивительной истории, когда выяснилось окончательно, что кречет из телефильма о нем как бы «отлетел», а вместо него на экране хозяйничает ястреб. Напереживавшись из-за той непростительной ошибки, а дело исправления ее оказалось не столь уж легким и даже мучительным, я будто собственным нутром ощутил состояние царского сокольника в ту тревожную для него минуту. И позавидовал: помог ему все-таки отыскать птицу святой, а поможет ли мне кто отыскать теперь кречета? Ибо без портрета этой птицы я не мог, как мне казалось, ни прийти в редакцию любимого журнала, ни в сценарный отдел объединения «Экран».

В трудное для меня время я даже пошел взглянуть на церковь. В то время там шел ремонт, внутри стояли бочки с краской, мешки с цементом. Еще в нашествие Наполеона в 1812 году церковь была разграблена. Из нее были похищены утварь и сосуды из драгоценных металлов, но на стене должна была остаться фреска, изображающая святого Трифона с белым кречетом на перчатке правой руки — так называемая «русская» икона Трифона. Однако фрески не оказалось, мне сказали, что она теперь находится в Третьяковской галерее. Зайдя в фонды, я узнал, что, действительно, фреска хранится в запасниках, но отыскать ее не просто, и потом она не цветная, совсем не интересна для съемки. Так я ее и не увидел. Позже в главном храме Загорского монастыря я обнаружил большую икону святого Трифона, к которой прикладывалась тощенькая старушонка, но к удивлению своему, узрел, что сокол на руке Трифона — черный, то есть совсем не такой, за которого следовало спасать царского сокольника.

А меж тем приближалось лето. Третье лето, как я взялся за поиски кречета. И я пребывал в раздумьях, не отправиться ли мне вновь на Таймыр, где, теперь я это знал совершенно точно, гнездятся кречеты. Я нашел подтверждение у таких известных ученых прошлого, как Миддендорф, Скалой, Тугаринов. Их видели на реках Хатанге, Дудинке, Новой, в верховьях Попигая, в местах, мне знакомых, где не раз приходилось бывать. Не сомневался я теперь и в том, что белые кречеты гнездятся в ущельях Путораны. Их и только их я там снимал. Гнездятся они там, следовало только как следует поискать. Однако мои друзья-норильчане замолчали и не приглашали отправиться с ними на Аян. И для них та ошибка — урок не сладкий. Как я услышал потом, один из охотоведов, приведший операторов к гнезду ястребов, узнав об этом, хотел сгоряча в тот же день отправиться на Аян и разделаться со всей семьей тетеревятников. Пришлось его убеждать, что двухлетнее наблюдение за столь редкой птицей, как полубелый сибирский ястреб, да еще где: на плато Путорана! — не может быть не интересным для ученых.

Обдумывал я и возможность поездки на Чукотку. Незадолго до этого мне попалась в руки книжка одного ботаника, который несколько сезонов провел там за сбором растений. Неоднократно во время своих походов он встречал кречетов, а однажды наткнулся на гнездо. Я выписал название речки, где это произошло, но остальное читать было тяжело. По-садистски смакуя, ботаник рассказал в своей книжке, как он четырьмя выстрелами почти в упор расстрелял у гнезда взрослого кречета, а затем взял из гнезда белого птенца и более месяца таскал его, то держал впроголодь, давая затрещины, то выпускал вместе с веревкой, то обратно ловил, пока он не улетел с тяжелым кольцом на лапе. Удивительно, как невоспитанны бывают иные наши ученые. Наверное, ради спасения какой-нибудь редкой травки этот ботаник мог бы горой, что называется, встать. А вот все остальное в природе было для него чужим. Слава богу, что на этом он закончил свои научные работы на Чукотке. И вот в тот момент, когда я решал, куда отправиться на поиски кречета, мне позвонил Савва Михайлович Успенский и, как тот святой сокольнику, сказал, чтобы я отправлялся на полуостров Ямал на реку Щучью, отыскал там Владимира Николаевича Калякина, который и выведет меня к гнезду кречетов, да не к одному, а к нескольким!

Я не раздумывал. Ямал, считай, под боком, туда можно и на самолете не лететь. Добрался на поезде до Салехарда, пристроился на почтовый катер. Вначале поплыли вдоль берегов Оби, любуясь встающими на юге заснеженными вершинами Полярного Урала, затем, поплутав меж островов и отмелей, по вешкам вошли в устье реки Щучьей и стали подниматься вверх по течению.

Берега реки поросли непролазным кустарником, над которым летали утки. По календарю была середина лета, но здесь только начиналась весна. Кое-где лежал снег, кустарники были коричневыми, только-только распускались почки. На одном из торфяных бугров я увидел коричневатого сокола, спокойно и надменно взиравшего на проходивший-неподалеку катер. «Сапсан,— пояснил рулевой,— молодой! Тут неподалеку их гнездо. Уже много лет живут». И останавливаться не стал.

К концу вторых суток мы подошли к фактории Щучьей. С пяток деревянных, больших, как амбары, домов выстроилось на безлесом берегу. Жизнь тут кипела осенью да ранней весной, когда ненцы перегоняли стада к берегам Ледовитого океана либо в предгорья Урала, а в эту пору, как признался истосковавшийся по людям начальник почты, начиналась самая скукота.

Он подвез меня на моторке до одинокой избы, стоявшей в полутора километрах от фактории на обрывистом берегу в окружении нескольких корявых лиственниц.

Когда моторка ткнулась в берег, из избы вышел высокий рыжеволосый человек с развевающейся на ветру окладистой бородой, также огненного цвета, в тельняшке, черных плисовых шароварах и огромных серых валенках. Черная повязка на глазе перекрещивала его лицо, а добродушная улыбка не оставляла сомнений, что человек этот прост, любит общение и знает толк в законах гостеприимства.

Через час мы уже запросто беседовали за узким столом в небольшой темноватой избенке с жарко натопленной печью, где сновало немало приехавшего из Москвы ученого люда. Тут были и орнитологи, и ботаники, и энтомологи, студенты и кандидаты наук и обычные любители природы и путешествий, вызвавшиеся им помогать. Всем им вскоре предстояло разъехаться по отдаленным уголкам тундры.

Первое предположение, что в лесотундре Южного Ямала должны гнездиться кречеты, было высказано в 1939 году. В начале июля двое ученых, Т. Н. Дунаева и В. В. Кучерук, наблюдали в районе Сопкая, близ среднего течения реки Шучьей одинокого белого кречета. В 1941 году В. И. Осмоловская нашла на Сопкае свежие линные перья бурого кречета, но лишь в 1973 году на берегах реки Щучьей было обнаружено первое гнездо этой птицы. И отыскал его Калякин.

Он рассказывал, что, оказавшись на Ямале впервые, был поражен богатством природы этого края. И решил приехать снова, чтобы построить постоянную базу для регулярных наблюдений, создать стационар. Было ясно, что Ямал стоит на пороге перемен, и уже теперь следовало искать места, которые могли бы пригодиться для дальнейших наблюдений над изменением экологической обстановки.

Его проект создания стационара на Ямале был интересен: под конусообразной, как в ненецком чуме, крышей должны были размещаться жилые помещения и лабораторные подсобки. Но воплотить проект в жизнь оказалось не простым делом. И тогда на реке Щучьей Калякин отыскал полуразвалившуюся избу, которая была построена, вероятнее всего, русскими купцами, приплывавшими сюда за ряпушкой — царской селедочкой. Избу колхоз продал на слом, как дрова, но Калякин ломать ее не стал, а соорудил над ней крышу. Рядом с избой помещались теперь и баня, и кладовая, и лаборатория, где обрабатывались птичьи тушки, ремонтировались лодочные моторы. И все это практически безвозмездно вручалось Институту охраны природы, куда не так давно перешел Владимир Николаевич работать. На чердаке имелась удобная спальня. Спали там, по правде говоря, на полу, в спальных мешках, но в сырую ветреную погоду это помещение было если не раем, то все же лучшим жильем, чем палатка.

В результате долгих исследований, выполненных в разные сезоны, Калякин мог сказать: кто, где и когда живет в окрестных тундрах, в каком примерно количестве.

— На Щучьей и ее притоках,— признался он,— мне известно двенадцать кречетиных гнезд. Знаю также, где гнездятся занесенные в «Красную книгу» белохвостые орланы, канюки, дербники, ястребиные совы... Вам я покажу пять гнезд кречетов,— продолжал он.— Больше вы просто не успеете увидеть, ради этого сюда надо было бы раньше, весной, приезжать. И покажу их потому, что надеюсь: это поможет превратить район Щучьей в заповедник. Ямал стремительно развивается. Нефть, газ — все тут есть. Недалеко то время, когда сюда хлынет поток туристов, охотников, и если не создать тут заповедник, трудно будет сохранить гнездовья кречетов, орланов и других редких птиц...

Тундра оживала на глазах. Золотистым пухом покрылись кустарники ив, сквозь порыжелую, примятую прошлогоднюю траву пробивались свежие зеленые побеги каких-то нетерпеливых растений, появились и первые цветочки: беленькие, лиловенькие, все мне не известные, хотя по северным тундрам я походил немало. На берегах озер заунывно кричали утки-шилохвостки, поднимая перья на шее, как жабо, вели потешные бои кулики-турухтаны, спаривались кулики-плавунчики, какие-то мелкие кулички уже сидели на яйцах. Большие стаи поморников, за которыми ходит недобрая слава разбойников, отнимающих пищу у чаек, разоряющих гнезда тундровых птиц, как травоядные гуси часами паслись средь болотистых зарослей, склевывая прошлогодние ягоды шикши и личинок насекомых.

Погода не баловала, солнце появлялось всего лишь на несколько часов, а затем вновь наплывали синие тучи с севера, моросил дождь, а иногда летели белые мухи — снег не редкость для Ямала и в летнюю пору. В такие дни река казалась нелюдимой и мрачной, и я не без волнения представлял, как в скором времени мне придется сплавляться по ней.

Река Щучья рождается в предгорьях северного Урала. Петляя затем по холмистым тундрам Ямала, она устремляется на юго-восток, а затем резко поворачивает едва ли не в обратном направлении к северу. Делает гигантскую петлю и в двух десятках километров от того места, где вздумала было повернуть, смиренно возвращается к основному направлению, впадая, наконец, в обширную Обскую губу.

План был таков: в самом узком месте этой петли пересечь Сопкай. Лодки и рюкзаки на этом участке пути пришлось бы нести на себе. Идти по болотистой тундре нелегко, но на пути было несколько озер, так что кое-где можно было и плыть на лодках. Предполагалось, что это будет самый трудный отрезок пути, зато потом начинался непрерывный многодневный сплав до фактории. На этом участке реки, примерно в сто восемьдесят километров, и разместились пять гнезд кречетов. Их -мы и должны были навестить.

Калякин ходил этим маршрутом, но на этот раз решил идти к Байдарацкой губе, а в проводники мне выделил своего добровольного помощника Сергея, увлеченного охотника, собачника, рыболова и вообще немало побродившего по свету человека. Да Таню, студентку, будущего энтомолога. Оба они не новички, не первое лето приезжают на стационар, ходили в маршруты, а Сергей годом раньше прошел по петле, знает, где искать гнезда птиц, да и добытчик он толковый. С ним, одним словом, в тундре не пропадешь.

Все давно решено и обговорено, отремонтированы движки катеров, сто раз проклеены надувные лодки, а дожди идут, холодно, погода не улучшается, и все, кому давно бы надо быть в поле, продолжают отсиживаться в избе. «Год какой-то необычный»,— виновато твердит Калякин. А время идет. Минул почти месяц, и я начинаю беспокоиться: не опоздать бы.

Кречеты затевают брачные игры в апреле, когда стоят сильные морозы и прочно укрывает землю метровый снег. В мае самка садится насиживать яйца. Но и в это время в ясные солнечные утра обе птицы оставляют яйца на несколько часов и, как пишет в одной из своих книг М. А. Мензбир, отец русской орнитологии, птицы носятся над местом, где расположено гнездо, на огромной высоте, описывая круги, как во время спаривания. «Наконец, налетавшись,— продолжает далее он,— и самец и самка стремительно несутся к гнезду, часто перегоняя друг друга. При этом обе птицы издают свой пронзительный «кьяк», напоминающий несколько крик сапсана и даже тетеревятника, к чему изредка присоединяется более высокий «гик», иногда переходящий в подобие трели, вроде «гиии...». Говорят, что иногда кречет издает трель, поймав добычу. Позднее, вдали от гнезда, кречет обыкновенно очень молчалив и, даже подвергнувшись нападению ворона, что бывает нередко, издает лишь негромкий крик. К концу насиживания самка сидит очень крепко, самец же доставляет ей корм».

Таких сцен мне уже было не увидеть. Насиживание продолжается четыре недели, затем появляются птенцы. Лучшее время, как я понимал, для того чтобы сделать портрет взрослого кречета-самки,— это пора, когда птенцы начинают оперяться и могут подолгу оставаться в гнезде одни. Самка будет прилетать кормить, тогда-то, спрятавшись в укрытие, можно будет снимать, не причиняя беспокойства птицам. Но и это время подходило к концу. 5—6 недель проводят птенцы в гнезде, а в августе постепенно начинают откочевывать. Тут уж надеяться снять взрослую птицу практически невозможно, но мне бы хоть на слетков в гнезде посмотреть, и этому был бы рад.

Наконец облака расходятся, второй день светит незакатное солнце, полевики начинают разъезжаться по своим маршрутам. Сергей на моторке развозит их по реке, мы же должны выйти последними.

Нам удивительно повезло. На фактории Щучьей мы повстречали вездеходчика Сашу Диппеля. Зимой на одном из озер неподалеку от фактории он провалился под лед вместе со своим вездеходом. Тогда о спасении вездехода не могло быть и речи, сам едва до жилья обледенелый добрел. Но весной он вернулся на факторию, дождался, когда сойдет на озере лед, и с помощью трактора вытащил вездеход на берег. Подсушил, обогрел и вот собирается отправиться на нем в родной поселок. Оказалось, что до полдороги нам по пути. На радостях Диппель согласен ради науки сделать и небольшой крюк. В магазине мы второпях набираем в дорогу продукты: муку, соль, спички, чай, сахар, подсолнечное масло, вермишель, несколько буханок хлеба, две бутылки спирта...

— Не мало ли? — удивляюсь я.

— Хватит,— отмахивается Сергей.— Ружье, спиннинг зачем? И рыба будет, и птица.

В научных целях — так у него в задании — мы должны отстрелять триста птиц. После обмеров и исследований птицы пойдут нам в пищу. Вообще, меня всегда удивляла эта дикая потребность науки орнитологии уничтожать птиц ради их изучения.

Ведь до сих пор, не представив шкурки птицы, невозможно доказать, что ты ее встретил там, где на самом деле встретил. Конечно, не разделав птицу, нельзя узнать о паразитах, живущих в ее организме, о ее болезнях, о том, чем она набивает свой желудок в определенную пору года в том или ином районе. И все же пора бы науке прибегать к каким-то иным, более милосердным методам изучения.

Однако в тот момент я, пришлый человек в этой научной экспедиции, должен был только прислушиваться к голосу своих молодых, но бывалых товарищей. Мой многолетний опыт работы в Заполярье, участие во многих экспедициях, в том числе и в сплаве по тундровым и горным рекам, здесь просто не принимался во внимание. Таня и Сергей даже не захотели о нем узнать.

Второпях мы закинули лодки и рюкзаки в кузов вездехода и за несколько часов, вместо трех дней, одолели Сопкай, настреляв по пути несколько кроншнепов. Саша нас подвез к шикарному балку на полозьях, о существовании которого Сергей и не подозревал. «Хоть несколько ночей в тепле поспите. В палатке-то пока будет холодно»,— чуть ли не по-отечески позаботился он. Потом, оглядев наши пожитки, вытащил из кузова большой кусок толстого войлока: «Берите, под спальные мешки подкладывать». А затем стал угощать нас апельсинами, будто не мы, а он только приехал из Москвы. Разжег паяльную лампу и стал греть нам чай. Да, это был настоящий житель тундры. Я забрался на крышу балка осмотреть окрестности. Оттуда хорошо просматривалась спокойная река, в зеленоватой воде которой отражались невысокие берега. Уже зеленые, с редкими деревьями и языками прошлогоднего снега. Белые кучевые облака курчавились на синем небе, картина была благостной, умиротворяли безлюдность и удивительная тишина.

Диппель влез на крышу и уселся рядом со мной. «Если рыбки захотите,— посоветовал он,— то поднимитесь вверх по реке, там в чуме живет старик-рыбак. Вот уж рыбкой вас покормит. А впереди, за поворотом реки, увидите три чума. Два черных, а один белый. Зайдите обязательно, привет от меня передайте Маше Лаптандер». И он рассказал, как познакомился с этой ненецкой девушкой.

...Как-то осенью он должен был доставить заболевшего мальчика из отдаленной фактории в поселок. Оттуда по рации вызывали санрейс, но погода стояла холодная, без конца лил дождь, видимость отвратительная, самолету никак нельзя было лететь. Вот и послали его на вездеходе.

Добрался он до фактории, ненка молодая принесла мальчика на руках. Весь он горел, с ним она и в вездеход села. Взялся Саша за рычаги, понимает, что надо бы теперь поосторожнее ехать, но и побыстрее. Где можно жмет, а на увалах притормаживает. Наконец река. Дорогу перегородила. Мутная, за несколько часов от дождя вода в ней поднялась, широкая стала, не узнать. Вездеход съехал с берегового обрыва в реку да, очевидно, при этом черпанул в мотор воды. Посреди реки мотор вдруг заглох, и сколько ни пытался Диппель, завести его так и не удалось.

А вода прибывала. Машину начало заливать, пассажирам пришлось перебраться на крышу. Закутав в телогрейки девушку и ребенка, Саша шагнул в ледяную воду — пошел искать брод. На ощупь выискивал мель, где смогла бы пройти девушка. Ненцы плавать не умеют, и в старину тонущему, оказавшемуся в воде, никто не помогал. Таков был неписаный закон, родившийся, видимо, из тех соображений, чтобы не погибали вместе с тонущим другие не умеющие плавать люди.

Но у самого берега, куда только Саша не ступал, оказывались глубокие ямы. Несмотря на свой высокий рост, он то и дело проваливался с головой. Однако на руках он мог бы пронести и девушку и мальчика. Весь вымокший, вернулся к вездеходу. «Давайте вас на руках перенесу»,— сказал девушке. Но та, перепугавшись, твердила: «Нет-нет»,— прижимая к себе брата.

Не зная, что делать, он вдруг припомнил, что километрах в двадцати от места их аварии он видел лодку у чума одного старика-охотника, и решил бежать за ней.

— Ждите,— наказал он девушке,— я пригоню лодку, сами выбраться не пытайтесь.

Та испуганно кивнула, ничего в ответ не сказав. Была опасность, что вода в реке еще поднимется, уж очень силен был дождь. Поэтому Диппель бежал не останавливаясь. Дождь усилился, началась гроза — явление для этих мест совсем уж необычное. Однажды он чуть не ослеп от ударившей совсем рядом молнии. «Только бы лодка была цела,— думал он на бегу.— Не унесло бы ее в шторм». Как же обрадовался Саша, когда издалека увидел лодку, стоявшую у чума. Не мешкая ни минуты, они со стариком-охотником отправились на лодке к вездеходу. Сняли пассажиров и тут же двинулись к фактории. Оттуда передали по рации о случившейся беде, и тогда, несмотря на непогоду, вылетел санрейсом вертолет, должно быть, с самыми опытными пилотами. Он и доставил мальчонку в больницу. Сам же Саша на неделю слег — купание в ледяной воде не прошло ему даром. И только потом он узнал фамилию и имя девушки...

Я пообещал непременно зайти к этой девушке, рассказать о встрече с ним, и подивился, сколь нелегка, оказывается, профессия у тундрового вездеходчика. «Да, бывает»,— почесав в затылке, смутился Саша. И мы ненадолго замолчали, глядя вдаль и думая каждый о своем. Вдруг в наступившей тишине мы услышали какой-то хищный шепот: «Не доставай, говорю тебе, у нас и так его мало!» Чуть наклонившись с крыши, мы увидели Таню, пытавшуюся вытащить из рюкзака бутылку спирта, чтобы ее подать к столу и хоть чем-то отблагодарить по русскому обычаю водителя. Но Серега, как самый последний скупердяй, жадно вцепившись в бутылку, норовил ее затолкать обратно в рюкзак. В этот миг я готов был сквозь землю провалиться от стыда за своих товарищей. Но Саша расхохотался: «Дане пью я совсем, не нужно мне ничего»,— сказал он, спрыгнул с крыши и полез в вездеход. Напрасно пытался я его уговорить остаться да попить с нами чайку. «Мне еще к старичку-охотнику заехать надо,— припомнил он.— У него и попью». А я это понял так, что со старичком этим ему будет попить чайку приятнее.

Шесть дней, шесть ясных солнечных дней протомил меня Серега на этой стоянке. Я уж не рад был, что Диппель подвез нас к этому балку. Спать в нем было тепло да и жить удобно. Просторно, имелась печка, светлое окно. «Куда торопиться,— потягиваясь, ухмылялся Серега, уставив на меня свои голубые навыкате глаза,— на маршрут нам дан месяц. Вот за месяц и управимся. А в палатке, я вас уверяю, да при снеге еще наживемся, успеете».

Натянув болотные сапоги, опоясавшись патронташем, закинув за плечи двустволку, он уходил бродить по окрестностям и к вечеру возвращался с несколькими куличками, ржанками и с удивлением жаловался: «Куда все пропало? Ну нет птиц. А ведь в прошлый раз мы сто восемьдесят штук на этом маршруте забили». Согласиться же с тем, что птиц нет как раз потому, что прошлым летом их здесь нещадно стреляли, он категорически отказывался. «Нет, это причиной быть не может»,— стоял он на своем.

Скудость питания начала сказываться уже в эти первые дни. Я предложил, намекнув на спиннинг, отсутствие дичи восполнить рыбой. «Вода мутная, щука брать не будет»,— забросив раза два леску, решил Сергей, ставя спиннинг на место.

Пришлось взяться за ловлю мне. Вода в реке и в самом деле была мутная, видно, в верховьях еще шли дожди, и щуки в реке не ловились. Но отойдя с сотню метров от реки, взглянув при ясном солнышке с невысокого бережка на ближайшее озеро, я отчетливо разглядел несколько щук, как бревна застывших на мелководье. Тут уж способности рыбака Серега продемонстрировал с лихвой. За час с небольшим он натаскал двенадцать щук, каждая примерно до полуметра, и семь полосатых окуней чуть меньшего размера. Лишь потеря нескольких блесен да запоздалое размышление, что же с таким количеством рыбы нам делать, заставили его остановиться.

Из всех шести дней не потерянным напрасно я теперь считаю лишь тот, когда мы обнаружили на берегу одного из озер огромное гнездо орланов-белохвостов.

Большие осторожные птицы, способные, паря на широких крыльях, по многу часов проводить в воздухе, соорудили его на невысокой корявой лиственнице, нависшей над гладью озера. Гнездом они пользовались, вероятно, очень много лет, ежегодно надстраивая. Часть гнезда обрушилась, но и та, что осталась, издали казалась огромной кучей хвороста, напоминавшей стог.

Втроем мы отправились к гнезду, не без труда продираясь сквозь заросли кустарниковых ив и берез, на которых появились первые крохотные листочки. На солнышке запели и первые комары, осложнившие дорогу. По мере приближения к гнезду мы заметили одинокую темную птицу, парившую в отдалении. А когда подошли ближе, то уже два орлана закружили над нами. Ни снижаться, ни пикировать на нас они не стали. Серега не только залез на дерево, но и забрался в орланье гнездо. «Лезьте сюда, и вас выдержит»,— кричал весело бородатый молодец тридцати с лишним лет, радуясь, как мальчишка,— да плоскогубцы и колечки захватите. Два птенца тут, будем кольцевать».

Птенцы еще не сбросили пуховой наряд, только первые ростки перьев появились у них на спине. С большими серыми чешуйчатыми лапами, черными страшными клювами они напоминали маленьких динозавров. Но Серега ловко накрыл их по очереди шапкой и закрепил на лапе каждого по алюминиевому кольцу с номером. Осмотрев гнездо и найдя там головы щук да кости зайцев, он старательно записал все в блокнот, отер взмокший лоб и сказал с довольной улыбкой: «Начало положено, первое гнездо осмотрено, все, слава богу, тут в порядке, теперь можно двигаться дальше». И в тот же день мы накачали лодки, спустили их на воду и поплыли.

Ярко светило солнце, синело безоблачное небо, зеленели редкие лиственницы по берегам. Было тепло, градусов около двадцати, и перед носом лодки, как серый парус, постоянно вилось облако комаров-толкунцов. Впрочем, комары эти были не опасны, они и не думали кусать кого-то, вились в общем рое, радуясь жизни. До поры до времени восхищались жизнью, этим неторопливым легким плаванием и мы.

Щучья — река спокойная. На большем своем протяжении она несет свои воды в среднем со скоростью километров пять в час. Но несет, и нужно следить за тем, чтобы, попадать в струю, не оказываться в заводи, где лодку может подолгу кружить почти на одном месте, избегать отмелей и шиверов.

Впереди плыли Серега с Таней. Лодка у них была самая что ни на есть экспедиционная: оранжевая надувная ЛАС-5. На ней мы разместили основной груз. В носу се сидел Сергей с двухлопастным байдарочным веслом, сзади, на руле — Таня. По идее с другого борта должен был бы сидеть я, так планировал Калякин, выделив для этой экспедиции лишь одну большую лодку. Но когда я узнал, что до реки нас подвезет вездеход, то в последнюю минуту прихватил валявшуюся на чердаке небольшую двухместную надувнушку. С некоторых пор, особенно после сплава на Энмываам на Чукотке, я полюбил сплавляться в одиночестве. Никому не мешаешь, никто не командует, таков уж, видимо, у меня «индивидуалистический» характер. Сергей такому распределению мест препятствовать не стал, но перебросил в мою лодку кое-что из вещей и строго-настрого наказал вперед его не заплывать. Следовать только метрах в пятидесяти позади. Сидя на носу, он постоянно оглядывал окрестности в бинокль, готовый в любую минуту подстрелить что-либо для науки, а также и для наших подотощавших на пресной щучьей ухе желудков.

Кое-где на склонах лежал ноздреватый снег, а рядом золотились поляны жарков. Звенели ручьи, зеленела травка, в кустарниках сердито верещали дрозды, пересвистывались голубогрудые варакушки, кулички расхаживали по веткам ив.

В основном мы присматривались к лиственницам, к темноватым ворохам сучьев, гнездам на них. Чаще всего попадались гнезда, построенные воронами или канюками, но пока все они оказывались пустыми. Некоторые Сергей издали изучал в бинокль, к другим мы, причалив, подходили, осматривали, стучали по стволам, но тщетно. В гнездах не было ни хозяев, ни тех, кто мог бы воспользоваться готовым гнездом.

К вечеру жара спала, солнце снизилось, а на небе, как северное сияние, в несколько рядов засеребрились легкие перистые облака. Как по команде, рой комаров-толкунцов сменился облаком комаров самых обычных. Тут уж стало не до любований красотами природы. Антикомариной жидкости, «Дэты», мы могли бы взять несколько бутылок, заластить, как я настаивал, впрок. Сергей взял лишь два пузырька, и теперь приходилось ее экономить, считать по каплям.

Пришлось на руки натянуть перчатки, сидеть в лодке в шапке, с отвернутыми до пояса ботфортами резиновых сапог. Лицо я прикрывал сеткой, пропитанной диметилфталатом, которую обычно геологи носят, как косынку, на шее. Но все это мало помогало. Комары вились, назойливо пищали, лезли и кусали, куда им заблагорассудится. В тишине светлой ночи только и слышалось, как кто-нибудь из нас шлепал ладонью, убивая кровопийца.

В дороге мы были уже двенадцатый час, когда на стремнине наши лодки сошлись, и я, устав от комарья, хотел было сказать Сергею, что пора бы и причаливать. Но он, опередив меня, указал рукой вперед, на отвесный глинистый мыс, к которому несло наши лодки. Там, на самом краю обрыва, стояла одинокая лиственница с раскидистыми ветвями у вершины, но без макушки. Вместо нее на дереве темнело чье-то гнездо. «Пустое!» — хотел я сказать, так уж надоели мне эти комары. Но тут из гнезда вывалилась какая-то птица и, не издав ни звука, пустилась прочь, прижимаясь к лесистому берегу, будто старалась побыстрее стать незаметной на фоне темневших деревьев.

Увлекшись наблюдением за ней, я не заметил, как наши лодки, подхваченные мощным течением, понесло к обрыву, где лежали рухнувшие деревья. Пришлось взяться за весла, смотреть в оба, чтобы не налететь на острые сучья. И тут мы оказались как раз под одинокой лиственницей. Кинув взгляд вверх, я заметил какое-то движение в гнезде. Будто там мелькнули пуховые птенцы.

— Кречет! — просипел мне Сергей, проносясь с веслом мимо. И мотнув головой, приказал следовать за собой.

Как ни готовил я себя, отправляясь на этот раз в дорогу, что непременно увижу кречетиное гнездо, но все же встреча для меня получилась неожиданной.

Течение далеко унесло нас от дерева. Пришлось выгребать против Течения к другому берегу, но тут заморосил мелкий дождь. Мы вышли на берег и повели лодки ,в поводу. Из мокрых кустов на нас накинулась комариная рать, словно только и дожидалась этого часа. Сколько же их было! Такой серой чумы мне видеть еще не приходилось. Пришлось быстренько разгружаться да ставить палатку, более выдержать натиск кровопийцев мы были не в силах.

Ох, до чего хороша эта двухместная польская палатка! Лежим втроем, чуть тесновато, но ни одного комара! Слышно, как за стеной они зудят. Бьются о полог. Иногда кажется, что это не комары, а рой диких пчел. И невольно, наконец-то оказавшись в двух шагах от желанного гнезда — кречатьего седбища, как его называли помытчики — поставщики ловчих птиц на государевы соколятни, я задумываюсь о том, каково-то им было? Без сеток, антикомарина, польских палаток. Да и на север они отправлялись не на поездах, катерах, вездеходах.

До сих пор среди исследователей истории соколиной охоты в России идет спор, сколько ловчих птиц было на сокольем дворе у царя Алексея Михайловича? Тишайший в истории о себе оставил память как царь-сокольник. «И зело потеха сия утешает сердца печальные и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча...». Это его слова из наставления к «Уряднику Сокольничья Пути». Царь жил этой охотой, отдавался ей весь безраздельно, как поэт вдохновению, считают исследователи. «Да не одолеют вас кручины и печали всякие,— наставлял царь.— Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и бескучно, да и не забудут птицы премудрую и красную свою добычу». Хорошо писал.

Так вот, до сих пор очень многих смущает цифра 3000. Именно столько птиц, как уверяет Катошихин, было у Тишайшего. Даже при том, что для прокорма ловчих птиц имелся голубиный двор со ста тысячами пар голубей, что существовала голубиная повинность, обязующая окрестных крестьян бесплатно поставлять голубей, эта цифра многих смущает.

Подсчитывают, сколько денег отпускалось на содержание птицы в день, в год, перемножают на количество птиц и приходят, к выводу, что такие траты были бы не под силу тогдашнему бюджету.

С соколиной охотой как с пустой забавой первым рискнул расправиться сын Алексея Михайловича Петр I. Зайдя на соколий двор и узнав, что в услужении там находятся 300 сокольников, он записал всех молодых сокольников в потешные, оставив на прежних местах лишь-30 человек.

Можно считать, что и птиц при Алексее Михайловиче было, как и сокольников, 300. Все-таки трудно, тем более если учесть, что царь предпочитал держать в основном благородных соколов, одному сокольнику управляться с десятью соколами. Невозможно! Ибо и одного-то «выносить» нелегко, а через два-три года птица переставала «ловить», и ее надо было заменять. При количестве 3000 это должен был быть какой-то конвейер, и сокольников также должно было быть больше.

Но даже если и 300 птиц! Ведь и этот состав надо было регулярно поддерживать, обновлять. И на протяжении почти пяти веков семьи помытчиков — государевых людей — занимались поставкой птиц, из года в год отправляясь за ними на дальний север.

«Древность не сохранила,— пишет историограф царской охоты Кутепов,— никаких известий относительно способов и приемов, употребляемых при ловле. И это понятно: искони не любит русский человек делиться своими знаниями, в особенности когда они прибыльны. И лишь умирая, передавали оне это «слово» сыну или старшему в роде».

В отношении «прибыльности» теперь уж трудно сказать, если тот же Кутепов пишет, что «при неудачной охоте помытчики платили оброк деньгами по полтине за каждого сокола», а «выношеный сокол в Польше стоил 300 рублей», но трудность их дела можно понять. В сохранившейся царской грамоте 1632 года помытчикам приказывалось под страхом денежных взысканий (до-правок) поставлять 100—106 кречетов красных, подкрасных крапленых и серых.

Здесь, лежа под крышей палатки, я вспомнил историю Алешки Багача, сокольника Алексея Михайловича, Царем этим и сейчас восхищаются: он знал каждого, уезжая, писал письма, интересовался их житьем-бытьем да здоровьем. А Алешка Багач по дороге вздумал напустить челига и «потерял» его. Приказ царя был таков: «Бить кнутом, привязав к кольцу, да посадить его на шесть недель на цепь за то, почему он без государева указа, дорогою едучи, челига напускал на птиц, что на то смотря дуровать иным было неповадно». Да, забава та «веселием радостным» одаривала, кажется, только царя. А помытчикам доставалось...

Мало того что они в поисках птиц по нескольку месяцев блуждали по диким безлюдным местам, но и потом по санному пути в специальных коробах они же должны были доставить пойманных птиц в целости и сохранности. При приеме соколов тщательно осматривали: в настоящем ли они теле, нет ли заломов перьев в крыльях и хвосте? Больных не принимали. Если таких оказывалось много, помытчикам чинили жестокое наказание — «за слабое смотрение нещадно били батожьем» с обещанием и впредь поступать с ними «без всякого упущения».

Соколья охота, как царская забава, начала окончательно забываться после царствования Екатерины. В 1800 году именным указом императора Павла I велено было «сокольих помытчиков обратить в дворцовые крестьяне, обложа податьми и подчинив в ведомство Казенных палат». Оставались лишь кречатьи помытчики Казанской губернии, но в 1827 году Николай I покончил и с этими последними 106 душами. А для кречетов наступило еще более жестокое время. Если раньше их отлавливали, доставляли ко дворцу, держа в светлицах, украшая золотом да каменьями, а кое-где за разрушение гнезда человека могли и казнить, то с XVIII века, когда появилось ружье, а особенно дробовые заряды, кречетов начали уничтожать как помеху человеку. И продолжалось так на протяжении двух с половиной столетий. Особенно преуспели в борьбе с кречетами в начале нашего века. В Гренландии перьями кречетов, считавшихся самыми ценными — «красные из красных», набивали подушки. В Норвегии за отстрел соколов выплачивались премии. С 1900 по 1926 год там было уничтожено 30 тысяч соколов. Не жаловали птиц и у нас, когда боролись со всеми без исключения крылатыми хищниками. Уцелеть кречетам до наших дней помогло пристрастие жить в суровых, труднодоступных и безлюдных местах.

...Заснуть в ту ночь мне так и не удалось. Вначале гудели комары, потом, усевшись на ветке рядом с палаткой, запела птица. «Чи-чи-виджу ви-дел»,— повторяла и повторяла она свой дурацкий вопрос и остановить ее, казалось, было невозможно. Потом все смолкло, и по крыше палатки с нарастающим шумом затарабанил дождь. Чертыхнувшись, я выглянул в сетчатое оконце и обомлел: река, неслышно подобравшись, плескалась почти у дверей палатки. Пришлось вылезать, перетаскивать лодки. Разбуженный Серега повалился опять спать, заявив, что пока ничего страшного нет. К утру дождь перестал, но небо было затянуто холодными свинцово-серыми облаками, обещая в любую минуту угостить дождем, а то и снегом.

Я выбрался из палатки и, чтобы хоть чем-то заняться, уселся на берегу щипать гусей. На той стороне, в гнезде, вначале не было заметно и признаков жизни. Но спустя какое-то время на ветке у гнезда появилась крупная птица. «Неужели самка прилетела?» — подивился я, хорошо запомнив рассказы Калякина, который уверял, что при появлении людей вблизи гнезда самка улетает и снять ее будет трудно. Но крупной птицей оказался птенец.

В голове моей все еще держалось вчерашнее видение, будто в гнезде зашевелились крохотные, едва оперившиеся птенцы, но, видимо, от волнения, усталости да и суматохи в тот момент, когда проплывали под гнездом, картина эта мне просто примерещилась. А может, потому, что об этом мечталось. На самом деле в гнезде оказались три хорошо оперенных, по всей вероятности вот-вот готовых отправиться летать, птенца.

Вскоре и еще два птенца выбрались из гнезда. И у ямальских кречетов, должен был с сожалением констатировать я, жизнь шла по строго определенному графику. Сожалеть приходилось потому, что при таких великовозрастных птенцах не было надежды провести задуманную съемку, да и положение дерева, стоявшего от остальных в отдалении, не позволяло построить засидку, откуда можно было бы незамеченным вести фотосъемку. Но все же я был у гнезда кречетов и надежды пока не терял, рассчитывая снять хоть птенцов, вот только бы засветило солнце.

Птенцы разбрелись по толстым сучкам лиственницы и, повернувшись на ветер, вскинули крылья, выставив их на просушку после ночного проливного дождя. Кадр был потрясающий. Я заметался по берегу, решая, нужно ли будить Сергея или плыть через реку на надувнушке одному. И в это время откуда-то сверху, как божий глас, раздался басовитый хозяйский крик.

Надо мной стремительно летела, направляясь прямейшей дорогой к гнезду, как мне показалось, непривычно толстобрюхая птица. Почему-то в тот момент она мне напомнила жирную ночную бабочку-совку. В гнезде уже кричали грубоватыми, хриплыми голосами птенцы. Стоя на лотке, они размахивали в нетерпении крыльями, отталкивая друг друга.

У гнезда птица взмыла вверх, сразу став похожей на виденного мной вчера кречета. Только тут я и сообразил, что птица, прижав к себе, несла к гнезду добычу, оттого и показалась мне непривычно толстой. На лету сбросив в гнездо добычу, самка уселась неподалеку на макушку дерева, но, заметив меня, тут же снялась и, пролетев мимо гнезда, умчалась низом, как и вчера, стараясь побыстрее сделаться незаметной на фоне леса и темного берега.

Наклевавшись, креченята улеглись отдыхать, а вскоре зарядил дождь. Лишь на вторые сутки, когда ветер разогнал облака, мы отправились с Серегой к гнезду.

Креченята встретили нас, выйдя из гнезда на ветки. Все они были самого обычного светло-коричневого окраса, но уже по-взрослому красивы лучезарно-надменной горделивой осанкой и пронзительно-благородным взглядом темных опаловых глаз. Очевидно, ружье и патронташ, с которыми не расставался мой сотоварищ, не понравились птенцам, и они попрыгали с сучьев в гнездо и улеглись там.

— Да, трудная будет задача,— многозначительно изрек Серега, оглядев лиственницу со всех сторон. Мало того что она была почти гладкой, как телеграфный столб, и отвесной, но гнездо накрывало ствол, будто зонт. И забраться в него, как в гнездо орлана, тут уж было невозможно.

— Можно и того,— подойдя к обрыву и заглянув вниз, подытожил специалист по птицам,— гринь ку-ку. Полетишь до самой речки, прямо на корм рыбкам.

Но изменить делу, возложенному на него: провести наблюдение за гнездами хищных птиц, как честный работяга он не мог.

Переобувшись в кеды, в галифе с лампасами, оставшимися у него от недолгой службы в милицейских органах, в перепоясанной зеленой куртке он подошел к дереву, закинув бороду кверху, примерился, похлопал по стволу руками, а затем, трижды поплевав на ладони, полез.

— Может, не надо,— в последний раз попытался я его остановить.

— Надо, надо,— отвечал мне Сергей уже с дерева.— Может, погадку достану. А погадка для науки, мил дружок, настоящий клад. Разбери и сразу узнаешь, чем птица питалась.

Почуяв его приближающееся пыхтенье и скрежет кед по стволу, креченята заволновались, заходили по гнезду. Видеть, что происходит под их жилищем, они не могли, но заподозрили неладное и сгрудились все на краю гнезда. К тому времени, упершись лбом в основание гнезда, выстроенного, вероятно, трудолюбивыми орланами, покрутившись так и сяк и убедившись, что лез он напрасно, Серега тем не менее изловчился и попытался хоть с краю пошарить по гнезду рукой.

Одного этого движения было достаточно, чтобы птенцы, как ошалелые, бросились из гнезда. Один чудом задержался на сучке, двое других ринулись в разные стороны. Судя по полету, младший приземлился где-то неподалеку под берегом, а тот, что был постарше, неожиданно легко запарил, подхваченный ветром, и опустился на землю едва ли не в полукилометре. И тут, словно для того чтобы отвлечь внимание, над гнездом сразу появились две взрослые птицы.

Отбросив аппарат, которым снимал «работу» Сергея, я схватил фоторужье и несколько раз успел нажать на затвор, когда кречеты пролетали надо мной. Самка летела довольно низко, и я успел разглядеть ее раздутый зоб. Должно быть, совсем недавно она плотно пообедала. Птицы вели себя на удивление спокойно. Не стали пикировать, не налетали на приблизившегося к гнезду человека, как сделали бы в этом случае чайка, поморник, бургомистр. И даже крохотная пичуга подлетела бы к гнезду, попытавшись увести за собой людей. Кречеты же, владыки в птичьем мире, вели себя так, как будто их не волновала судьба птенцов. Скользя на расправленных крыльях, демонстрируя прекрасное умение не только стремительно летать, резко и почти непрерывно работая крыльями, но и парить на ветру не хуже орла, птицы, оглядев сверху происходящее, медленно удалились. Покружив неподалеку над тундрой, вскоре они и вовсе исчезли.

— Где птенцы, куда сели? — подбежал ко мне, ужом соскользнувший с дерева Сергей. В руках он держал красную лапку кулика — все, ради чего и были раньше времени выгнаны из гнезда птенцы.

— Гринь ку-ку, птенцы,— не сдержался я, мысленно кляня его на чем свет стоит.— Стоило ли ради этого разгонять их?

— Ничего страшного,— бодро отвечал тот, азартно оглядывая окрестности.— Найдем и непременно в гнездо посадим.

Я указал ему направление, куда улетел птенец постарше, а сам отправился искать меньшего. Паря кое-как, он мог промахнуться и шлепнуться в реку. Но кречетенок не пропал. Я отыскал его у самой реки, где он беспомощно повис на кустиках полярной березки. Распластанные крылья держали его на весу, лапы беспомощно болтались, не доставая до земли. Без моей помощи ему бы так и погибать. Загнанно озираясь, он дал мне спокойно спеленать себя курткой, а затем что есть силы ударил своим острым клювом с зубцом в руку да так, что кровь потекла струей.

Зажав рану, я поднялся по склону, сунул кречетенка в свой репортерский кофр и, отсасывая кровь, краем глаза мог наблюдать, как вдали Сергей подкрадывается ко второму кречетенку.

Присев, расставив пошире ноги, раздвинув в стороны руки, отрезая пути к бегству в тундру, он прижимал беглеца к обрыву. Бороденка в тот момент у него была выставлена вперед, хищно топорщилась, глаза, мне не трудно было это представить, возбужденно сверкали. Что оставалось делать несчастному кречетенку при виде неумолимо надвигавшегося этакого Карабаса-Барабаса. Только головой вниз с обрыва. Что он и сделал. И скользнув вниз на расправленных крыльях, подхваченный ветром, он неожиданно для себя полетел. Серега застыл у обрыва с разинутым ртом. А кречетенок, продолжая полет, перелетел реку и оказался над нашей палаткой, совсем в незнакомом месте и от страха вдруг закричал. Тотчас же ему откликнулся птенец, остававшийся в гнезде. Впервые парящий кречетенок неловко, чуть не упав, развернулся и все так же на расправленных крыльях полетел к гнезду. Долетел и плюхнулся в него. Я вздохнул с облегчением, теперь бы водворить на место последнего. Но возвратившийся Сергей, увидев спеленутого птенца, заартачился. Сначала надо окольцевать, сфотографировать, а уж потом и сажать в гнездо. Раз уж такой случай представился, грех упускать, доказывал он.

Так мы и сделали: надели на лапу кольцо с номером, потом посадили на ветку, сфотографировали. «Как натуральный,— заходился в восторге Сергей,— никто никогда и не подумает, что это птенец. Слеток, настоящий слеток!» И я не жалел пленки, хоть такого снять, но себя обманывать не мог. Конечно, это был еще птенец. Комары, не теряя времени, усаживались ему на голову, вонзали хоботки у самых глаз и тут же наливались кровью. И это будет отлично видно на фотографии. Разве взрослый кречет позволил бы такое!..

Подойдя к дереву с кречетенком в руках, Сергей подбросил его кверху. И тот, распахнув крылья, оказался на уровне гнезда, еще немного, и он бы был у себя дома, но братцы будто на чужого с криками устремились к нему, и кречетенок, отвернув, спланировал в тундру. Тут уж мы ничего больше сделать не могли. Поднесли птенца поближе к дереву, а сами быстро скатились вниз, сели в лодку и переправились на другой берег.

Вода плескалась у палатки. Пришлось срочно переносить лагерь в глубь кустарников. Заросли скрыли палатку от соколов, и уже через полчаса в бинокль мы смогли наблюдать удивительную сцену. Кречетиха возвратилась на гнездо. Она принесла добычу, отрывала куски клювом и кормила птенцов. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, именно нечто подобное я и мечтал снять, но, увы, даже пятисотмиллиметровый объектив не позволял с такого расстояния сделать хороший снимок. Подобраться же ближе не было никакой возможности, птица сразу бы покинула гнездо. А тут еще кричал, не давал покоя, вывалившийся из гнезда птенец. Непрестанно взмахивая крыльями, он карабкался по стволу, как мотылек, но поднимался лишь до середины и сваливался вниз.

Я не спал всю ночь, слышал, как кричал птенец. По звуку можно было определить, что он далеко ушел от гнезда. Рано утром я разбудил Сергея — надо было спасать птицу. Он нехотя поднялся. Недовольно взялся за весла. Переплывая реку, мы увидели кречетенка среди низких кустиков на обрыве. Пригнув голову, он поспешил скрыться от нас. Каково же было наше удивление, когда вместо двух мы увидели в гнезде опять одного птенца. А где же второй? Не понимая, в чем дело, мы принялись его искать и обнаружили сидящим под деревом. Увидев нас, он легко взлетел и опустился в гнездо. Гнездарь превратился в слетка! Теперь за него можно было не беспокоиться. Оставалось разобраться с окольцованным. Мы нашли его в кустарнике. Пригибаясь, переваливаясь с ноги на ногу, он неуклюже заторопился к обрыву и, как первый, спрыгнул, расправил крылья и полетел. Да так лихо, что стало ясно, нечего нам больше ему помогать, сам до гнезда доберется. И этот превратился в слетка.

— Ладно,— сказал я,— достаточно. Не нужно мне больше никаких снимков. Давай-ка лучше дадим им пожить спокойно.

И мы с Серегой забрались в лодку и стали грести к берегу, где у костра нас поджидала Таня, все эти дни собиравшая жучков и букашек, так и не выразившая желания хоть раз поглядеть на птенцов кречета.

— Эка невидаль,— сказала она.— Да этих кречетов мы еще не раз увидим.

Удивительная это река Щучья. Я назвал бы ее иначе: рекой птичьих грандов. Вслед за орланами и кречетами мы повстречали семейство дербников — небольших, но смелых и вертких соколков. Это о них в наставлении к «Уряднику Сокольничья Пути» царь-сокольник сразу после похвальбы кречетам писал: «Угодительна потешна дермлиговая перелазка и добыча». У сокольников дербник ценился как специалист по охоте на жаворонков, и особым успехом этот элегантный сокол пользовался у дам. Его легко держать на руке, а красотой он не уступает и большому соколу. Да и стремительностью полета, и отвагой, пожалуй, он своим признанным собратьям не уступает.

Затаившись в отнятом у ворон гнезде, птицы долго молчали, пока Сергей по наклонному стволу дерева не подлез к гнезду на метр. И тут из гнезда с истошными воплями вынеслась самка, откуда-то сразу же возник самец, и дербники подняли такой невообразимый гвалт, с таким остервенением стали падать на голову нашему исследователю-самоучке, что тот, прикрываясь руками, поспешил отступить. В гнезде дербников были еще пуховые птенцы.

Сплавляясь дальше, мы обнаружили два гнезда, канюков, а на одиннадцатый день пути наткнулись на второе гнездо кречетов. Встреча опять произошла как-то внезапно. Издали мы увидели огромное гнездо орланов, похожее на стог. Гнездо покоилось на склонившемся, словно атлант, старом, засохшем дереве, а вокруг выстроились стройные зеленые лиственницы. И опять гнездо нам показалось давно заброшенным, пустым. А когда наши лодки проплывали под гнездом, мы, подняв головы, увидели в нем четырех почти взрослых кречетенков. Стоят на краю, крылышками машут и кричат, глядя на нас, так, словно мать им в клюве добычу несет.

Попутчики мои, знакомые с поведением птиц, удивились. Должно быть, для птенцов мы были первыми живыми существами, которые осмелились приблизиться к их гнезду. Вот и приняли они нас если не за родителей, то вроде как за родственников.

Дерево с гнездом стояло почти у воды, а за ним берег полого поднимался, так что, поднявшись по нему, Можно было найти точку, откуда гнездо кречетов будет как на ладони.

Сделать засидку было делом нескольких минут. На берегу реки я нарубил веток ольхи, перетаскал их к лиственнице, вокруг которой росли кусты ивняка. Накрыл ветками кусты, сбоку кое-где подложил, и засидка готова.

Со стороны — будто кустарник погустел, а внутри — я с фотоаппаратами. На оленьей шкуре можно хоть сутки просидеть. Плохо, конечно, что самому вокруг ничего не видно, если, к примеру, волки или росомаха подойдет. Да еще комары! От этих тварей никуда не денешься, всюду найдут. Опять я пожалел, что «Дэты» взяли мало, просчитались, а впереди еще полмесяца плавания...

Лагерем мы встали выше по течению, чтобы не вызвать подозрения у птиц. Поужинав лапшичкой — ни рыбы, ни дичи у нас давно не осталось, запив сладеньким чайком, товарищи мои остались отдыхать в палатке, а я, прихватив спальный мешок, пришел «ночевать» в засидку.

Пряно пахнет свежими листьями ольхи. Ощущение такое, что сижу в густом венике, заготовленном для парилки. Сумеречно. Я в болотных сапогах, в теплой куртке, руки в перчатках, на голове капюшон до глаз, лицо прикрывает сетка. Рыцарь в доспехах, а все из-за треклятых комаров. На севере без комаров не бывает. Приходится их терпеть. Пока не двигаешься, они вроде особенно и не надоедают. А когда придется снимать, тут уж, думаю, меня и пчелиная рать не остановит. Я все еще надеюсь снять на гнезде кречетиху с добычей. Пока она не прилетела. Я льщу себя надеждой, что, может быть, она не видела нас, а утром непременно прилетит кормить птенцов. Тогда-то и сделаю этот снимок.

Сквозь небольшое отверстие, где уже пристроен аппарат с пятисотмиллиметровой «пушкой», отлично видно огромное гнездо. И здесь кречеты остались верны привычке. Свое гнездо они не строят, занимают чужое, хотя, заняв его, могут затем выводить птенцов в нем десятки лет. Все же каждой весной самец приносит в гнездо одну символическую веточку — как бы построил он.

Сейчас полночь, гнездо кажется пустым. Креченята спят. Распластались так, что их и не видно. А когда я пришел к засидке, птенцы перебежали на другую сторону гнезда, чтобы меня рассмотреть. Посмотрели-посмотрели — видят, что угощения не дождешься, стали укладываться спать. Ясно, что человека не боятся. А вот как встретит меня их мать?

Размышляя об этом, я ловлю себя на мысли, что думаю о ней как о самой обыкновенной птахе, без злобы и ненависти, а ведь кречет — хищник. Норвежский писатель-натуралист Йор Евер называет кречета, «крылатым мародером тундры», перед которым трепещет все живое, хотя, на мой взгляд, его и разбойником-то считать нельзя.

Да, почками древесных побегов и букашками эта птица не питается. Падаль тоже не в ее вкусе. Куропатки, лемминги, чайки, кайры, бургомистры, суслики, вороны, зайцы, пуночки — это другое дело. Пожалуй, нет такой птицы, которую кречету было бы не под силу взять. И догнать с необычайной легкостью, демонстрируя при этом высочайшее мастерство полета. Тот же Йор Евер утверждает, что создатели пикирующих бомбардировщиков многое переняли у этого сокола. Неудивительно, что кречет когда-то был в особой милости у людей. Вначале помогал добывать пищу простолюдинам — его использовали как пращу на охоте. В Древнем Египте соколов обожествляли, считая их символами сына Солнца, бога Гора. А самого бога Гора изображали на рельефах в виде человека с головой сокола. Сохранилось множество статуэток соколов тех времен — больших и малых, каменных и бронзовых, крошечных ювелирных. Так за что же на протяжении последних двух с половиной столетий этим птицам, по образному выражению одного из ученых-орнитологов, «была устроена варфоломеевская ночь»?

Йор Евер, не пожалев красок на описание кречета, как мародера тундры, тем не менее должен был признать, что «все же по-настоящему серьезного вреда они не причинили».

«Даже в голой каменистой тундре, на скудной арктической почве природа щедра и богата,— прозорливо писал в 30-е годы этот писатель, когда началось интенсивное освоение норвежскими охотниками-промысловиками Северо-Восточной Гренландии.— Планируя воспроизводство новой жизни, она с лихвой возмещает большие потери, создает нужный баланс, и он бывает нарушен лишь тогда, когда человек в своем невежестве стремится осуществить «регулирующее» вмешательство в естественно установленный порядок».

Как же он оказался прав! Три десятка лет беспощадной борьбы с крылатыми хищниками, которая велась в Норвегии, дали результат: куропатки чрезвычайно размножились и начали массами гибнуть от эпидемий. Тут-то и спохватились, такого при кречетах не случалось. У мудрой природы свои законы, и чтобы пользоваться благами ее, человек должен постигать их и приноравливаться к ним.

«Лишь к середине нашего века не без споров и в результате кропотливых исследований орнитологи сумели доказать, что многие хищные птицы приносят пользу, истребляя вредителей сельского хозяйства. Что самые «отпетые разбойники», вроде ястребов и луней, в ограниченном количестве необходимы в лесу. Что хищники — важнейшее звено в экологической цепи жизни.

Кречеты обитают в Заполярье. На. берегах полярных морей, арктических островах, в безлюдных отдаленных тундрах. Георгий Петрович Дементьев, который первым из наших ученых обратил внимание на ценность хищных птиц, писал в своей книге «Соколы-кречеты», что реальность вреда, причиняемого кречетами, более чем сомнительна. «Нельзя забывать и о том,— напоминал он,— что кречеты и соколы в известной мере могут считаться нашей национальной птицей, тесно связанной с русской историей». Слава о русских кречетах доходила до Мекки, В своей книге Марко Поло писал о кречетах как о большом богатстве, и не дело ли современников это богатство сохранить?

Кречеты взяты теперь под охрану, но на страницах «Красной книги» они продолжают оставаться как вид, которому грозит исчезновение. Беда идет не от браконьерских ружей, хотя и они могут сократить соколам жизнь. Калякин находил кречетов, погибших от пестицидов, на Ямале. Обладая способностью совершать большие перелеты, во внегнездовое время кречеты нередко охотятся там, где поля удобряются химикатами. Поедают птиц, зверьков, и постепенно отрава разрушает их печень...

Начинает понемногу светлеть. Все выше поднимается солнце, где-то цвирикнули проснувшиеся птицы. Оживают вроде бы присмиревшие комары. Время в засидке летит незаметно. Я, не отрывая глаз, постоянно наблюдаю за гнездом в небольшое «окошко». Вот появилась головка и в гнезде кречетов. Птенец, поднявшийся первым, растянул веером одно крыло, другое, встряхнулся, взмахнул крыльями несколько раз — и птицы поутру, оказывается, делают зарядку. Почистил перья, разогнал блох, внушительного вида лапой, издали напоминающей лапку мартышки, почистил клюв.

Чья-то светлая тень мелькнула над рекой. Мне показалось, что это чайка-халей. И в тот же миг гнездо ожило. Оглашенно крича, птенцы принялись бегать по гнезду, отталкивая друг друга и размахивая крыльями. Кричать они продолжали минут пять, не желая, видимо, согласиться с тем, что спутали свою мать с халеем. Постепенно стали затихать, разбредаться, искать в гнезде недоеденные остатки вчерашней трапезы. Среди птенцов хорошо был заметен самый старший, который, как водится, был крупнее всех. И самый младший с более темным, чем у остальных, оперением спины. Все птицы и здесь были обычными, темного окраса. Грудки у них были белыми, с небольшими пестринами, «штаны» — полосатые, как у всех хищных птиц. А глаза темные, соколиные.

Я провел в засидке более полусуток. Не раз лихорадочно вскакивал, услышав характерный крик подзывающих мать птенцов. Ожидал, что вот-вот покажется на гнезде желанная птица, но, увы, увидеть ее мне так и не удалось. Конечно, она разглядела засидку, заметила и меня. Испугавшись, что она, чего доброго, может и оставить гнездо, я решил уходить.

Облака к тому времени затянули все небо. Пошел дождь, начался ветер. Птенцы, как по горке, спустились к краю гнезда, укрылись от ветра. Спрятали головы под крылья и стояли как мраморные кубки — живой монумент сыну бога Солнца. Я вылез из засидки и, не скрываясь, отправился к палатке. Комары, несмотря на дождь, тучей полетели за мной. Не отмахиваясь, уже не обращая внимания на них, я думал только о том, как хорошо будет оказаться сейчас в наглухо застегнутой палатке, забраться в спальный мешок и проваляться в нем целые сутки.

Это гнездо показалось мне весьма удобным для киносъемки, и, зная долгую, нередко по многу десятков лет, приверженность соколов к одному месту, я решил его приберечь. Не тревожить птиц, чтобы на следующий год, если удастся организовать киногруппу, приехать именно сюда и сделать о кречетином семействе фильм.

А потому я был за то, чтобы, не задерживаясь на этой стоянке, собираться и плыть дальше. С этой мыслью я и поднялся. Но выбравшись из палатки, увидел Таню, которая жарила на дымящем костре аппетитно пахнущие лепешки. Серега где-то бродил, изыскивая дичь не столько для науки, сколько для нашего пропитания. Вид с пригорка, где мы поставили палатку, завораживал открывающимся на другом берегу реки раздольем. И я решил не торопиться.

Забраться в гнездо кречетов на этот раз было невозможно, и я надеялся, что мой неугомонный коллега не будет, как в прошлый раз, лазать, искать погадки да пугать птенцов. Так оно бы и случилось, но Серега вернулся из обхода злым, не встретив ни одной птицы, кроме болотной гагары. Птиц этих не едят, и Таня, изучив содержимое желудка, хотела было тушку гагары выбросить. Но практичный Серега рассудил иначе.

— Слышишь,— сказал он мне,— как кричат креченята? Видно, пока ты прятался в гнезде, мать их не кормила. Совсем ребята оголодали. Вот и сделаем доброе дело, подкормим птенцов.

Не предполагая, чем это может кончиться, я согласился. Но едва тушка гагары взвилась над гнездом, птенцы шарахнулись от нее, как от черта. Трое задержались на другом краю гнезда, а старший не удержался, взмахнул крыльями и был таков. Лишь наутро следующего дня мы услышали его призывные крики, доносившиеся с другого берега. Пришлось садиться в лодку и спасать его.

Кречетенка мы увидели сидящим на ветке высохшего дерева. Перед ним лежали остатки куропатки, которой он только что пообедал, и стало ясно, что возвращать в гнездо его уже не требуется. Мать отыскала его и покормила. Но Серега загорелся: «Окольцуем! Нужно для науки. Как упускать такой случай». Пригнув голову, потешно переваливаясь, отяжелевший кречетенок пустился убегать. Но когда увлекшийся ловец приблизился, быстро упал на спину и, выставив когти, так ловко цапнул своего преследователя, что тот, забыв обо всем, тряся окровавленной рукой, запрыгал на одной ноге. Однако птенца мы все-таки окольцевали и сразу же стали собираться, чтобы плыть дальше.

Третье гнездо кречетов мы застали пустым. Оно было небольшим, по сравнению с предыдущими — крохотным.Располагалось оно на молодой невысокой лиственнице, стоявшей на каменистом склоне. Не объясни нам перед походом Калякин, что весной он видел здесь птиц, активно нападавших на него, причем, по его уверениям, самец был достаточно светел, почти бел, мы никогда бы не рискнули подумать, что кречеты способны загнездиться в столь крохотном, принадлежавшем, видимо, воронам, гнезде. Но Калякин оказался прав.

На второй день, в одиночестве придя к гнезду, я услышал знакомые хрипловатые крики птенцов, раздававшиеся с другого берега. И, внимательно присмотревшись, отыскал на пологом зеленоватом склоне четырех слетков. Трое держались вместе, а четвертый, самый старший, все норовил убежать от братцев подальше. В этом случае добыча, принесенная самкой, достается вся ему одному, не надо, как в гнезде, делиться. Такое поведение свойственно не только птенцам соколов. Нечто подобное я наблюдал и у полярных сов: взрослый птенец сразу же начинает отходить от гнезда. И чем старше, тем далее он отбегает. За ним тянутся что повзрослее. Птенцы разбегаются, а родители отлично видят их с высоты, всех находят и поодиночке кормят. Так было и здесь.

Мне удалось пронаблюдать, как прилетевшая с криком кречетиха спикировала и сбросила добычу сначала самому старшему одиночке, а в другой раз решительно направилась к истошно кричавшим троим птенцам.

Слетки уже неплохо, для слетков конечно, летали и вечером возвращались к гнезду. Теперь выросшим им разместиться всем четверым там было просто невозможно, и креченята проводили ночь у гнезда на скалах, где мне удалось сделать несколько интересных снимков.

Место это называлось буреданом. И последние несколько дней сплава я только и слышал о нем. Река здесь течет в суженном русле меж сероватых скал. Огромные черные камни пенят на выходе воду, вздымают волны, но при большой воде, как было в то время, да на легких надувнушках место это легко проходимо. Сергей же, в прошлом проходивший буредан на байдарке, сохранив в памяти ужас от больших стоячих волн, несмотря на мои уверения, решил перед буреданом постоять. Возможно, хотел собраться с духом.

К тому времени мы держались только на лапше и чае. Обещавший кормить нас в три пуза дичью и рыбой охотник стонал, что птица вся куда-то подевалась, зайцы отчего-то не выбегают на берег и рыба не клюет. Я уже успел разобраться в Сереже. Такой тип охотника был мне хорошо знаком по предыдущим походам, и я бы только усмехался, радуясь тому, что сохраняется природа, но все же есть-то что-то надо было. Ведь, послушав Сергея, мы не взяли достаточно продуктов. И муки уже не оставалось, чтобы Таня смогла лепешки испечь.

На скале у буредана неподалеку от гнезда кречетов мы увидели гнездо канюков. Да они и сами вывели нас на него, принявшись с надоедливым писком, напоминающим мяуканье, пикировать на нас один за другим; Близко проносясь над головами, они плавно взлетали вверх,разворачивались, и крылья их играли огнем в лучах заходящего солнца.

Гнездо было прилеплено к скале, и в нем лежал голый птенец, видимо, только что вылупившийся, а рядом — голубоватое яйцо. «Шлепну-ка я одного канюка»,— снимая с плеч двустволку, заявил Серега. Я уже видел, как он хладнокровно палит по уткам, выведшим на реку птенцов, бьет кроншнепов и ржанок, отводящих от гнезда, где были насиженные яйца или птенцы, но тут меня взорвало. Такого бессмысленного разбоя я стерпеть не мог. Ведь канюк, как ворона, не для еды...

— Да я ел его, очень вкусное мясо,— оправдывался Сергей, не ожидавший бунта.— Эта птица не в «Красной книге», а один родитель всегда выкормит двух птенцов. Я же только одного убить хотел.

Но я стоял на своем: убьет канюка, сажусь в лодку и уплываю. И я бы уплыл. Но канюк остался жить, гнездо было сохранено. А я со злости отправился в тундру и уже через час нашел озерко с тремя утками, куда вскоре привел Сергея, и наблюдал, как он, истратив одиннадцать зарядов, сумел в конце концов подстрелить двух птиц.

На следующий день я буквально уговорил его подъехать к небольшому водопаду, в заводи у которого он меньше чем за час надергал на мушку двенадцать килограммовых хариусов. Теперь пища у нас была, но с тех пор в палатке я уже спать не стал. На ночлег устраивался под брезентовым пологом, где хранились вещи. От комаров я приноровился накрываться полиэтиленовой простыней.

Мы благополучно миновали один буредан и второй. Отыскали еще одно гнездо дербников на кустах, и я снял гнездо с четырьмя охристыми яйцами. Потом побывали у гнезда орланов, где, как медвежата, с насупленными мордочками сидели два крупных уже оперенных птенца. Щелкая желтым клювом, черная птица зависла над нами, пугая, но вскоре улетела. И я видел, как вдогонку за ней храбро пустился дербник, прогоняя, очевидно, из своих владений.

Четвертое гнездо кречетов также оказалось пустым. Мы подошли к нему ночью. Солнце висело низко, на воде было холодно. Серега полез в гнездо, я выбежал поразмяться и на болотистой лужайке среди покрытой росой травы увидел одинокого кречетенка. Он сидел перед тушкой расклеванной наполовину куропатки. То ли он здорово насытился, то ли холод его сковал, но я подошел к нему, сел рядом, дал Тане свой фотоаппарат и попросил ее сфотографировать нас вместе. У меня хранится этот кадр, там видно, как я поглаживаю кречетенка. Таня попросила и для нее сделать такой же снимок, но едва она поднесла к кречетенку руку, как он сильно взмахнул крыльями и стремительно, уже почти по-взрослому улетел.

К пятому гнезду мне не было смысла идти. Для съемки время было потеряно, а шли уже семнадцатые сутки плавания. Сергей загорелся найти логово волков, уходя на их вой и подолгу пропадая. Плыл он по-прежнему не торопясь, держа меня сзади на расстоянии, и все это в конце концов мне надоело. Я попросил дать мне полпачки сахара, пачку чая и поплыл вперед, рассчитывая суток за двое добраться до фактории.

Плавание по незнакомой реке в одиночку — всегда дело напряженное. А тут еще, желая поскорее распрощаться с Серегой и Таней, я забыл попросить у него клея. Правый борт моей старенькой надувнушки заметно приспускал, и приходилось время от времени подкачивать его «лягушкой». Ружья у меня не было, палатки тоже, и я решил плыть и день и ночь, покуда хватит сил, пока не выйду к людям.

Река то ускоряла бег, предательски прижимая к береговым кустарникам, то выносила на широченные плесы, где трудно было определить течение, столь медлительным оно было. Иногда я ставил весла вертикально, Натягивал на них вкладыш из спальника и при попутном ветре плыл как бы под парусом. И опять река стремительно набирала темп, выносила меня на шиверу, тут уж приходилось смотреть в оба, не зевать. Потом тащила к кустарникам. В лесной тишине и постоянном шуме воды я с удивлением все явственнее и явственнее стал слышать пение. Мощный хор мужских голосов словно наяву исполнял то песнь о Стеньке Разине, как он княжну бросает в набегавшую волну, то шаловливые из репертуара хора имени Пятницкого. Приходилось встряхивать головой, но пение не исчезало. Впервые со мной происходило такое. От постоянного недоедания начались галлюцинации.

Я сам отыскал пятое гнездо кречетов. Но подойти к нему не решался. Высокие кустарники преграждали к нему дорогу. Забравшись в них, я вскоре поспешил вернуться из-за страха потерять лодку. Показалось, что ее может смыть волной. Птиц в гнезде не было видно, и я не стал рисковать.

Почти после четырнадцатичасового плавания по правому берегу показались три чума. Два темных и белый посередине. Тут же я вспомнил наказ Саши Диппеля непременно побывать у ненцев.

Я взял бинокль. Возле каждого чума стояли нарты с тюками, а рядом я приметил людей. Должно быть, воспользовавшись ясной, солнечной погодой, впервые установившейся после дождей, хозяйки решили просушить вещи, хранящиеся в тюках, и были заняты своим домашним делом. У белого чума бегала ребятня, а две женщины в длинных, до пят, цветастых платьях деловито раскладывали на траве оленьи шкуры.

Только когда лодка моя ткнулась в берег, взвыли собаки, заметили меня и женщины. Одна из них была пожилая, вторая — похоже, ее дочь, розовощекая красавица с иссиня-черными волосами, завязанными на затылке в тугой пучок. Это и была, как я догадался, Маша Лаптандер. Чуть сконфузившись, она из-под руки разглядывала, как я вытаскиваю на берег лодку и в окружении подоспевших собак и ребятишек поднимаюсь к чумам.

То, что я увидел на траве, заставило меня застыть в изумлении, как если бы передо мной вдруг раскрыли ларь с драгоценными цветными каменьями.

По северу я поездил немало, бывал и у эвенков, и у чукчей, и у долган. Но все, что я видел до сих пор, показалось мне менее красочным и ярким по сравнению с вещами, разложенными на траве перед белым чумом ненцев Лаптандер.

Чего здесь только не было! Шубы, сумки, упряжь, покрывала, меховые чулки, сапоги, рукавицы и шапки. Нарты, стоявшие у чумов, как выяснилось, были у ненцев наподобие наших сундуков. В тюках хранились вещи на разное время года. Сейчас, в летнюю пору, меховые одежды для зимы.

Пришлось бежать за фотоаппаратом. Маша поначалу отнекивалась, а потом, поверив в мой неподдельный интерес, согласилась продемонстрировать шубы на себе. Орнаментированные, искусно расшитые ленточками, материей различного цвета, шубы предназначались для ношения в будни, в праздники, в особо торжественных случаях. Ребятишки, увидев Машу в зимней одежде среди зелени тундры, рассмеялись, развеселились и бросились наряжаться в свои одежды. Скоро суета вблизи чума начала походить на праздничный маскарад.

Дети подтаскивали унтайки, сапожки, требовали снять то одно, то другое. А когда я спрашивал, кто шил, кто сделал, указывали на Машу. Маша смущалась и отвечала, что это мать ее научила, а без ее уроков ничего подобного она сделать, конечно, не смогла бы. Но мать, с затаенной улыбкой, не без грусти смотревшая на все, сказала только, что руки у ее дочери золотые.

Я снимал сумки, сделанные из оленьей замши,— ровдуги. Они были так же искусно орнаментированы, как и шубы. В сумках перевозили вещи во время перекочевок. А ребята, порывшись в тюках, принесли старинные ненецкие женские шапки. Спереди они были обшиты песцовыми хвостами, а сзади на них цветными ленточками вышиты, как мне показалось, глаза диковинных птиц. «Пусть все знают, что идет моя жена по тундре» — поется в ненецкой народной песне. Но тяжелые подвески, как выяснилось, имели и чисто утилитарное значение: при езде на нартах, когда дует ветер и подбрасывает на кочках, они помогали удержаться шапке на голове.

— Однако хватит. Пойдемте в чум, покушать пора,— пригласила хозяйка.

Вскоре все расселись на шкурах вокруг низенького столика. Варилась уха, а на закуску был предложен только что вытащенный из сети щокур. Сырая, чуть подсоленная рыба — деликатес в здешних краях. А затем жареная ряпушка — царская селедочка. Крепкий чай. С сахаром только было плоховато, и я сбегал, принес оставшиеся полпачки. Пригодились, однако. Я чувствовал, как в меня вливаются силы.

Маша рассказала, что окончила десятилетку и, возможно, пошла бы учиться дальше, но внезапно умер отец. Известный оленевод был. Вот и пришлось Маше стать хозяйкой в чуме при старой матери. Зимой они живут в Белоярске, а летом забирают малышей из интерната и приезжают сюда, на берег Щучьей. Старшие братья в это время оленей пасут в колхозных стадах, а она с меньшими управляется.

— Чум у нас как дача,— шутила Маша.— И только кажется, что жить в нем неудобно. Натопишь, так теплее, чем в доме зимой бывает.

Я вспомнил, что ей просил передать привет Саша Диппель. Маша зарделась, заулыбалась, сказала, как же, помнит его. Попросила, если увижу, тоже передать привет от нее и Васятки, а потом уж как бы ненароком спросила, по какой надобности я пропадал в тундре и куда плыву. Удивительно вежливый народ ненцы. Увлекшись съемкой меховых нарядов, я и позабыл представиться. Рассказал. Калякина здесь знали, ученых, что птиц изучают, тоже, а вот что за птица кречет, которую мне хочется сфотографировать, не сразу уяснили.

— Ханавей,— сказала Маша,— гусиный пастух по-нашему.

— Нет,— попытался объяснить я.— Ханавей — это сапсан. Немножко на кречета похож. Но только сапсан с черными усами, и он белым не бывает. А среди кречетов совсем белые встречаются.

— Белые,— повторила Маша, что-то вспоминая.— Вроде слышала, отец рассказывал. Очень редко бывают. Они весной за куропатками гоняются.

Вот, подумал я про себя, вроде и на той же реке живут да не месяц, а годы, а кречеты им не так часто встречаются.

Выпив еще чашку чая, я поблагодарил, пора было и отправляться дальше. Все семейство Лаптандер высыпало на берег меня проводить. Я вымахнул на речной простор, подальше от берегов, предоставив реке нести лодчонку по своему усмотрению. Солнце ощутимо пригревало, после обильного угощения не хотелось шевелиться, меня неодолимо потянуло в сон, и я заснул.

Проснулся от крика. Обернулся — на оранжевой лодке меня догоняли Сергей с Таней, а Сергей кричал: «Лебеди, смотри, лебеди!» Я посмотрел в сторону берега и увидел четырех белых лебедей, поднимающихся с воды. Набрав высоту, они сделали круг и полетели над рекой туда, где нас уже не было.

Так и получилось, что на стационар мы вернулись все вместе, как и подобает. Сергей сказал, что не захотел продолжать работу впроголодь, решил сходить за продуктами, а потом вернуться на моторке и продолжить обследование берегов реки, как того требовало задание.

Едва мы добрались до знакомой избы-стационара, как пришлось тут же пересаживаться в моторку и мчаться на факторию. Там уже стоял почтовый катер, вот-вот он должен был тронуться в обратную дорогу к Салехарду. Следующей оказии можно было ожидать не раньше чем через неделю, а то и до самой осени, если в связи с улучшением погоды река быстро начнет обсыхать.

Мы поспели. Катер уже разворачивался, когда Серега ловко подогнал к его борту моторку и, помахав на прощание рукой, повернул к стационару, где возвратившиеся из экспедиции ученые собирались за обеденным столом.

Поплыли назад берега, я же решил, что должен непременно приехать сюда, возможно, и не один раз. Только выбираться придется пораньше, лучше весной, когда лежат снега. Чтобы, обосновавшись в балке, откуда мы начали плавание, пройти на лыжах по гнездовьям. Запечатлеть на пленке свадебные игрища кречетов. Снять птиц во время насиживания, а затем и выкармливания птенцов. Я надеялся, что удастся уговорить и кинооператоров телевидения взяться за съемку фильма. Не только о кречетах, но и об остальных редких хищных птицах, нашедших прибежище на берегах этой удивительной реки. Несомненно, теперь я был полностью согласен с мнением Владимира Николаевича Калякина, что места эти надо непременно превращать в заповедные.

Оглядывая мысленно пережитое, я должен был признаться, что как бы трудно порой ни было, но увидел я за эти дни плавания очень много интересного. Узнал жизнь кречетов в самую серьезную пору их жизни: в момент схода птенцов с гнезда и превращения их в слетков. Сам того не ожидая, просмотрел пять гнезд кречетов, шестнадцать птиц в общем счете увидел! И среди них, как тут же подсказал будто сидевший во мне какой-то бес, не оказалось ни одной белой. Да, белого кречета я пока не увидел. Припомнилось, как в прежние времена помытчикам, уходившим на поиски птиц, давался наказ: столько-то добытых соколов «серых», «кропленых», «подкрасных», а «красных», то есть белых, столько, «сколько бог даст уловлено будет». Но ведь приносили же... Должен был и я добиться своего. Отступать я не собирался.



По лесам и горам Камчатки

— Прибыли,— тряс меня за плечо моторист катера. «Уснул-таки»,— ругнул я себя, протирая глаза и усаживаясь поверх одеяла. Двигатель был заглушен, без его привычного грохота тишина казалась необычной. Стало слышно, как стучат сапоги по железной палубе. Значит, уже начали сгружать деревянные бочки, которые привезли рыбакам для заготовки корюшки. Я поспешил подняться наверх.

День выдался ясным и тихим. Лишь легкие, как паутина, облачка прикрывали солнце. Морская гладь чуть шершавилась от утреннего ласкового ветерка, и хрустальной прозрачности ледяная волна лениво выплескивалась на сероватый крупнозернистый песок.

За линией прибоя зеленела трава. В ней на подпорках стояли брошенные деревянные рыбацкие кунгасы, стоявшие так, по всему было видно, много лет. Далее шли дома, какие-то постройки, как и кунгасы, давно оставленные за ненадобностью. На всей базе, как мне сказали, даже во время путины жило теперь всего лишь три рыбака.

Я сразу углядел их жилье: невысокую бревенчатую избенку, стоявшую рядом с обитым новым толем сараем. Из избушки поднимался сизоватый дымок, она стояла на берегу неширокой речки, а далее простиралась по-весеннему зеленовато-бурая, болотистая равнина с дикими зарослями кустарников по берегам озер. Километрах в двадцати поднимались покрытые снегами горы. По ним-то в скором времени мне и предстояло идти.

Из-за удивительной прозрачности воздуха горы потеряли объемность, казались как бы выпиленными из плоского картона, но мне ли было не знать обманчивости такой картины. Немало придется попотеть как по дороге к ним, так и преодолевая их глубокие ущелья. И все же пейзаж был диковат и непривычен....

Да, это был совсем не тот катер, на котором я отправился из Щучьей, и пейзаж никак не напоминал ямальский. Берег, у которого встал катер, был землею Камчатской, а место прозывалось полуостровом Говена.

С того времени как я вернулся из путешествия по реке Щучьей, минуло два года. Побывать там больше не удалось, сорвалась и затея сделать фильм о реке, приютившей редчайших хищников. В творческом объединении «Экран» свежа была память о недавней ошибке. И хотя фильм тот вышел полноценным, не раз был показан на телеэкранах, пробудил у зрителей интерес к природе Путораны, но должен же был я получить урок.

Когда же мне объявили, что фильм о реке птичьих грандов снимать в ближайшее время не предполагается, нет средств для работы в том районе, неожиданно поступило предложение рассказать о моих поисках кречета в передаче «Клуб путешественников». Передача посвящалась юбилею журнала «Вокруг света», искали человека, очерки и репортажи которого, опубликованные в журнале, могли бы быть проиллюстрированы фильмами, сделанными на телевидении. Поначалу планировалось показать фильм о куланах, который был снят по моему сценарию на острове Барса-Кельмес. Но режиссер, послушав мой рассказ о поиске кречета, загорелась сделать об этом передачу.

Был найден фильм об острове Преображения, снятый в то время, когда я там отыскал ястреба, быстренько сняли церковь на Трифоновской. Из редчайших томов, хранящихся в Государственной исторической библиотеке, пересняли картины лучших русских художников о соколиной охоте, включили в передачу фильм о Путоране, мои снимки из путешествия по Щучьей, и получилась передача о соколах-кречетах и необходимости их сохранить. Пожалуй, в передаче удалось добиться большего, чем если бы я сделал об этом фильм.

Я получил немало благодарных откликов, устных и письменных, и даже приглашение отправиться в совместное путешествие за белыми кречетами. Письмо это пришло из далекого поселка Шушенское. Написал его Юрий Носков. Он сообщал, что знает места, где гнездятся эти птицы.

Вскоре мы встретились. Юрий приезжал в Москву за музыкальными инструментами для школы. У себя в Шушенском он обучал детей игре на баяне в одной из музыкальных школ. Тут-то я и узнал, что, помимо музыки и рисования, этот человек всерьез увлекается ловчими птицами.

Из разговора выяснилось, что птиц он знал в совершенстве, не хуже иного орнитолога. И каких только хищников не перебывало у него. Были и соколы, и беркуты, и ястребы, но больше всего мечтал он, оказывается, заполучить себе в друзья камчатского белого ястреба-тетеревятника. Самого крупного, как объяснил он, и самого смелого.

Ради того чтобы отыскать его гнездо, Юрий уже несколько лет ездил на далекую Камчатку, тратя деньги и отпускное время, но птицу эту так пока и не нашел. Зато в одну из поездок в горах полуострова Говена приметил белых соколов. Приглашая отправиться с ним на поиски, он не сомневался, что птицы гнездятся в тех местах.

Камчатка... Край не близкий.

Однако, порывшись в литературе, я пришел к выводу, что основания верить предположениям шушенского сокольника имеются. Оказывается, еще Крашенинников, первоисследователь земли Камчатской, упоминал о встречах с белыми кречетами. А взявшись за исследование вопроса, что же, вообще, за птица белый кречет, я неожиданно пришел к выводу, что наибольший шанс встретить его на Камчатке.

В старину родиной белых кречетов считали Гренландию. Белых кречетов так и называли гренландскими, а Михаил Александрович Мензбир выделял их в особый вид, предупреждая, чтобы его не путали с белым кречетом, гнездящимся в Исландии, а также со светлыми кречетами, гнездящимися по побережью Сибири.

В своей книге «Птицы», изданной в Петрограде в 1916 году, он писал, что кречеты в Гренландии «гнездятся на уступах скал, вблизи птичьих поселений, на разной высоте, год из году занимая одно и то же гнездо в продолжение долгого срока, отчего вокруг гнезда накопляется много помета».

Однако гренландский кречет кругополярен, считал он. И гнезда его можно встретить не только в Гренландии, но и на других арктических островах, по побережью Северной Америки. Мензбир был уверен, что белый гренландский кречет гнездится на нашем острове Беринга. Ученый не сомневался, что встретить его можно и на Чукотке, и на Камчатке.

Григорий Петрович Дементьев, советский ученый, принявший эстафету в деле изучения кречетов, с выводами Медзбира, однако, не был согласен, считая их лишь запутывающими дело. Все кречеты — один вид, так решил он. Просмотрев массу тушек кречетов, хранящихся в музеях, он подметил интересную особенность — зависимость окраски птиц от мест гнездования.

Так, в странах Скандинавии белые кречеты совсем не встречаются. Тут птицы самые темные. А далее на восток общая окраска соколов начинает светлеть, и среди них все больше встречается птиц белых. За Уралом, к примеру, в общей массе кречетов до пятнадцати Процентов белых особей. И по мере удаления к востоку это процентное отношение возрастает. Самые светлые кречеты гнездятся у нас на востоке Сибири, и здесь половина среди них совершенно белые птицы.

Итак, получилось, что если отбросить Гренландию, как место мне совершенно не доступное, а также Исландию, то для поиска предоставлялось практически все побережье Сибири, где в разной пропорции у меня появлялся шанс встретить белого кречета. Но наибольшим этот шанс мог стать на Чукотке либо на Камчатке!

Мы договорились с Носковым ехать на Камчатку тем же летом. Но... отправился в эту поездку Юрий один.

Не зная причин моего внезапного (мне не повезло: я заболел) отказа от поездки, Юрий счел нужным сообщить, что на Камчатке он побывал, белого ястреба не нашел, но гнезда белых кречетов выведал.

Он отыскал их на полуострове Ровен. В двух гнездах, писал Носков, выводили потомство совершенно белые птицы, а в третьем самка была очень темной, как он предполагал, залетевшей к нам с Аляски, и пронаблюдать за ней, выводящей потомство в паре с нашим белым камчатским кречетом, было бы мечтой любого ученого орнитолога.

Что же касается поведения белых кречетов у гнезда, то птицы просто потрясли его, сокольника, бесстрашием и неутомимостью при защите птенцов.

«Представь себе отвесно падающий, шипящий снаряд, с хлопком и дребезжанием взмывающий у самой головы,— пояснил он,— ибо только с этим я и мог сравнивать появление непрерывно атакующей кречетихи. Ударь она меня в падении, и голова разлетелась бы, подобно арбузу. Причем после ставки она уходила вверх не под углом, а прямо, спиной вверх, усиленно, работая крыльями. Ставки повторялись почти без пауз. Вот это сокол! Так что не за красоту ценились белые кречеты сокольниками прошлого, а за отменные ловчие качества. Серым далеко до них и в дерзости, и в полете...». В конце Юрий приглашал меня отправиться с ним на Камчатку на следующий год. Я дал согласие, но... Носков о своих находках кречетиных гнезд сообщил в Институт охраны природы Владимиру Евгеньевичу Флинту. Тот взялся за создание в нашей стране питомника хищных птиц. Такие питомники уже действуют в США, ФРГ. Пора этим заняться и нам, ибо только так, научившись разводить их в питомниках, можно будет спасти птиц от полного исчезновения.

В ответ на свое письмо, сообщил Юрий, он получил от Флинта приглашение принять участие в экспедиции Института охраны природы, которая направлялась на Камчатку за хищными птицами для этого питомника.

Экспедиция намеревалась отловить птенцов белых ястребов, которых, как объяснял Юрий, «нужно срочно научиться выводить в питомниках, как и белых кречетов, так как Север осваивается, охотники к тому же нещадно выбивают их за то, что те якобы портят попавших в ловушки ценных пушных зверей».

Юрию предлагалось забрать из найденных им гнезд по два птенца кречетов, а за это ему обещали: во-первых, оплатить командировку как сотруднику института; во-вторых, при удаче отряда ястребятников двух белых птенцов тетеревятника в собственное его распоряжение. О таком варианте Юрий, конечно, и мечтать не мог. Он сразу же согласился. Теперь же он стал участником экспедиции института и вроде как потерял право меня приглашать. А Владимир Евгеньевич был против того, чтобы я принимал участие в этой экспедиции.

Поведение Флинта мне показалось не столько странным, сколько подозрительным. Я понял, что он хочет отмежеваться от меня не как от личности, способной причинить какой-то вред птицам, ибо я из гнезд птиц не собирался брать. А скорее всего, мне казалось, здесь замышляется какая-то акция, о которой, как хотелось бы Флинту, не должен знать представитель журналистской профессии. Тут уж я решил никак не отступать.

Время шло, близилось лето, Носков продолжал вести переписку то с Флинтом, то с орнитологом, который должен был искать гнезда белых ястребов, мне же сообщал, не без огорчения, что ему до сих пор ничего не понятно.

«Но ведь и ты не ради себя стараешься,— развивал он мысль в следующем письме.— Посмотрев твою передачу по телевидению, кто-то уже не станет палить из ружья в кречета, не прибьет случайно залетевшего в курятник ястреба. Сам же Флинт выразил как-то мысль, что всем любящим животных пора объединиться. Это здорово, когда пропагандой охраны природы, помимо штатных биологов, занимаются еще и люди, подобные тебе. Нет, ты должен увидеть белых соколов. И я обещаю тебе, ты их увидишь и заснимешь. Сделаем так, как если бы ты на Камчатку прилетел сам по себе».

Вся экспедиция вначале должна была собраться в Тиличиках. Затем один отряд, в задачу которого входило отыскание гнезд белых тетеревятников и последующее взятие птенцов, отправлялся на западный берег Камчатки в район реки Пенжины. Носков же с орнитологом Гражданкиным должен был следовать на полуостров Ровен за птенцами кречетов. «Саша хороший парень,— писал Юрий в последнем письме,— с ним мы немало походили по горам Алтая. Я поговорю с ним и дам тебе телеграмму». Меня он настраивал быть готовым вылететь на Камчатку в двадцатых числах июня.

Близился назначенный срок, а телеграмма все не приходила. Я решил, что полечу все равно, попытаюсь сам отыскать кречетов, когда позвонил мне незнакомый человек, представившись охотником с Камчатки. Он встретился в Тиличиках с Носковым, имел с ним беседу, и тот советует мне немедленно вылетать. Охотник уверял, что белых соколов он не раз видел в горах, и если я имею возможность потратить на поиски дней двадцать, удача мне обеспечена. Носков сообщил ему, что будет поджидать меня на полуострове Говен на седьмой базе...

















В ГОРАХ ПОЛУОСТРОВА ГОВЕНА

И вот я на севере Камчатки, на катере госпромхоза, прибывшем забирать рыбу у рыбаков, добрался до седьмой базы.

Среди встречающих сразу замечаю знакомую фигуру. В подвернутых болотных сапогах, коричневом плащишке «болонья» и белом картузе сокольник выделялся среди одетых по-рабочему в желтых комбинезонах рыбаков. Он похудел, и вид его показался мне несколько озабоченным. Увидев меня, он застыл от удивления, потом улыбнулся и молвил: «Приехал! Я уже и не ожидал».

— Плохи дела,— покачал головой Носков, отведя меня в сторону.— Боюсь, что напрасно вызвал тебя. Зима здесь выдалась необычная, снег в горах лежит до сих пор. Старожилы такого не упомнят. В тундре нет ни сусликов, ни куропаток.

Он уже успел побывать в тундре, поговорить с местными охотниками. Они рассказали, что зимой случались небывалые оттепели, а затем ударяли крепкие морозы, начиналась гололедица. По-видимому, из-за этого и сократилась численность куропаток, основной пищи кречетов. Директор госпромхоза Олюторский рассказал ему, что в обычный год охотники-промысловики сдавали до десяти — пятнадцати тысяч куропаток. А в этом году не было сдано и трехсот штук. И хотя за кречетами подобного не наблюдалось, Юрий считал, что благородные соколы, как и многие хищные птицы, в этой ситуации могут и не отложить яиц.

Должно быть, я скис в лице. Да и как тут было не скиснуть. После стольких злоключений оказаться у порога своей мечты и вдруг узнать, что подножку тебе ставят не только отдельные личности, но и сама матушка-природа!

— Да не отчаивайся раньше времени,— рассмеялся Носков,— ведь пока это только мои предположения. Может, все не так. Растут в гнездах птенцы, и дня через два будешь снимать кречетов. Надо только выспаться с дороги да как следует отдохнуть, прежде чем отправляться в горы.

В остальном дела для меня складывались самым благоприятным образом. Саша Гражданкин, вероятно, оценив обстановку, узнал, что километрах в пятнадцати от базы находится птичий базар, а рядом — свободная изба, и ушел с фотоаппаратурой туда, предоставив Носкову отлавливать кречетов. В помощниках у Юрия ходил Иван Бевза. Молодой орнитолог, прилетевший из Казахстана. Он, как и я, прилетел на Камчатку на свой страх и риск, чтобы заполучить хоть парочку птенцов для своего питомника. Оказывается, питомник для выращивания хищных птиц создавался не только в Окском заповеднике, но и в Казахстане. Таким образом, надежды на то, что белые кречеты будут в конце концов спасены от исчезновения, возрастали, и этому оставалось только радоваться.

В тот день, как будто специально для того чтобы взбодрить мое несколько увядшее настроение, случаю было угодно побаловать меня видением белого кречета. Птица, о съемке которой я так мечтал, неожиданно появилась над ручьем со стороны гор. А я в это время с Владимиром Прудниковым, самым словоохотливым из рыбаков, сидел на бревне и, покуривая, любовался гладью реки, буро-зеленой равниной за ней и снежными вершинами гор, освещенными резким светом низкого вечернего солнца. Я подумал, что на такой пейзаж, если бы он был выполнен на картине, можно было бы глядеть каждый день. И никогда бы он не надоел.

В это-то время и появилась на горизонте птица, которую я поначалу принял было за чайку, а потому и не поспешил к рюкзаку, стоявшему не распакованным у избы. В рюкзаке лежали фотоаппараты и объективы, с помощью которых я мог, оказывается, в первый же день сфотографировать белого кречета. Только когда на птицу накинулись с истошными криками черноголовые бесстрашные крачки, защищавшие, по всей видимости, свое гнездо, я замер от удивления.

Крупная белая птица резко взмыла вверх, уходя от раскричавшихся крачек, скользнула с крыла на крыло, легко пронырнув мимо них, и, не обратив больше внимания на птиц, словно это были мухи, полетела вдоль берега реки. По мелькнувшему в синем небе силуэту я признал в этой птице самку белого кречета. Резко взмахивая сильными крыльями и продолжая затем парить на них, птица летела невысоко над берегом, явно что-то высматривая внизу. Вскоре она затерялась вдали.

— Белый кречет,— вскричал я.

— Да,— будничным голосом подтвердил рыбак.— Он здесь часто летает. И все примерно этим маршрутом: по-над берегом речки. Но чаще всего мы этих птиц видим осенью. Когда штормовая погода начинается. Птицы слетаются к домам, сидят на столбах и довольно близко к себе подпускают.

— Не только кречеты,— продолжал он.— Розовые чайки прилетают. Третий год наблюдаем их здесь. Красивые птицы. Да сам их увидишь. Кто-то за ними к Северному полюсу идет, надеясь среди льдов хоть краешком глаза увидеть, а они тут едва ли не у крыльца сидят, Чуть ли не каждый вечер прилетают.

Белые кречеты... розовые чайки... Уж не в сказочный ли мир я попал!.. Кажется, тогда я впервые подумал, что даже если мне и не удастся сделать портрет белого кречета, то о днях, проведенных здесь, жалеть вряд ли буду.

В горы мы отправились налегке. Где-то в конце нашего маршрута, уверял Носков, находится лабаз коряков-оленеводов. Там предостаточно оленьих шкур, на которых можно всласть выспаться и не замерзнуть, а потому и незачем тащить с собой спальные мешки. «Загрузка,— настойчиво повторял он,— должна быть минимальной». С собой он брал лишь две банки тушенки, пачку сахара, чай и буханку черного хлеба. «Не густо»,— отметил я про себя, но высказываться по этому поводу не стал. Юрий ходок бывалый, да и хаживал он уже по этим местам.

День выдался солнечным и ясным. Призывно сияли снегами остроконечные вершины гор. Среди них выделялась одна — массивная, с двумя, как ушки совы, острыми башенками. Ее мы и держали на прицеле, намереваясь обойти, осмотрев ближайшие ущелья.

В зеленой армейской рубашке и светлом картузе, с неразлучным биноклем, одноствольным ружьишком и легоньким рюкзачком, Носков первым отвернул до пояса резиновые сапоги и зашагал через речку. За ним двинулся чернобородый, черноглазый, как цыган, Иван Бевза в зеленой панаме солдата пограничных войск. На груди у него также красовался восьмикратный бинокль, к поясу был прикреплен охотничий нож, за плечом — бухта новенькой толстой веревки, с помощью которой он собирался пробраться к гнезду за молодыми кречетами.

Замыкающим в этой процессии на время всего похода, как я понимал, предстояло быть мне. Более пятнадцати килограммов весила лишь одна фотоаппаратура в моем рюкзаке, но, зная ненадежность нашей техники, я не мог отказаться ни от одного аппарата, чтобы быть во всеоружии, если придется снимать кречета.

— Ни пуха! — подбадривали нас с берега рыбаки.

— К черту, к черту,— в один голос прокричали мы и, перебравшись через мелководную речку, зашагали к горам через болотистую равнину.

Временами на бугорках мы замечали евражек, которые были здесь весьма осторожные и нелюбопытные. Однажды вдали мелькнула подвыгоревшая шубка лисы, и стала понятна угрюмоватость евражек. Эта плутовка, видимо, им особенно разгуляться не давала.

Чем ближе мы подходили к горам, тем сильнее припекало. Приходилось только радоваться тому, что комарики еще не народились. Дорога тогда показалась бы во сто крат тяжелее.

Часа за три мы одолели равнину, выйдя в долину речки, огибающей двуглавую гору с правой стороны. К реке мы выходили по тропам, которые способны были проложить в чащобе кустарников только могучие корякские медведи. И сомнений в том не оставалось, так как следы их постоянно встречались, и притом довольно свежие. Проснувшиеся медведи за отсутствием рыбы лакомились пока молодыми побегами ивы и ольхи.

— Не лучший вид питания,— глубокомысленно констатировал Носков,— могут быть при неожиданной встрече и злы. Придется идти по речке.

Опять пришлось отворачивать до пояса сапоги. И хотя идти по стремительной речке было нелегко, преодолевая при каждом шаге сопротивление потока воды, но все же легче, чем продираться через кустарники, да и безопасней.

В дороге Юрий открылся мне: до моего приезда они с Иваном побывали все-таки у двух гнезд, где годом ранее он видел птенцов. В одном гнезде поселились мохноногие канюки. Другое оказалось пустым. Но когда Бевза полез его осматривать, явилась пара кречетов, белых, которые было и попытались атаковать человека, но вскоре успокоились и улетели.

Отчаиваться рано, считал Юрий, с шумом переставляя в бурлящей воде сапоги, стараясь не поскользнуться на валунах. Кречеты могли поменять гнезда и выводить птенцов где-то неподалеку. К тому же осталось неосмотренным третье гнездо. А на обратном пути они отыскали довольно подозрительную расщелину с натеками. Добраться до нее не удалось, очень уж отвесной оказалась скала. Но когда Бевза все-таки попытался заглянуть в расщелину, откуда ни возьмись, налетела на него кречетиха. Не белая, светло-коричневая с пестринами на груди и, что самое удивительное, с опутенками — ремешками на лапах. Видно, кречетихе этой пришлось послужить у какого-то сокольника, да сумела она «отлететь» и вернулась в родные края. И очень интересно было бы узнать, сумела ли она завести птенцов. Ради этого они и взяли веревку, чтобы попытаться с ее помощью хотя бы заглянуть в подозрительную расщелину.

Не переставая удивляться неожиданным разворотам событий в этой, все сильнее начинавшей захватывать меня истории, я тем не менее не терял надежды на успешный исход похода. Хотя наяву убедился в скудости животного мира в этих местах. Пока за многие километры пути по тундре и горам мы видели всего лишь четыре суслика и не встретили ни одной куропатки. Чем в самом деле было питаться соколам да выкармливать птенцов?

С реки хорошо просматривались заснеженные склоны гор, местами поросшие кустарником. Друзья не переставали осматривать их в бинокли. Особенно пристальному изучению подвергались каменистые выступы на вершинах, останцы на хребтах. Внимательно обследовали каждый светлый подозрительный камень. По светлым натекам у гнезд сокольники и определяют, к какому виду относится живущая в гнезде птица.

Не раз уже были замечены в скалах гнезда хищных птиц. Но порой хозяева сразу же торопились выставить себя напоказ — у скал появлялся лениво парящий ворон или канюк. Тут искать было нечего. Иногда над скалами начинал кружить белохвостый орлан. Но и орланы нас не интересовали. Наконец нашли гнездо, хозяева которого не подавали признаков жизни, и это сокольников заинтересовало. Вдвоем они отправились к гнезду.

Я остался на берегу реки, решив передохнуть. Пронаблюдав, как, взбираясь по рыхлому снегу, друзья все выше и выше удаляются к небесной синеве и прохладе, решил охладиться и я. Разделся и, забыв о предательски таившемся в пояснице радикулите, засевшем там со времен зимовок в высоких широтах Арктики, плюхнулся в речку.

Если бы медведь вздумал в ту минуту выйти на берег и увидел выражение моего лица, то, даже не услышав жуткого вскрика, бросился бы от меня бежать. Хотя и жарко пригревало солнышко, вода в речке оказалась преледяною. Стрелою вынесся я из реки и пустился бегать по берегу и приседать, едва успев согреться к возвращению сокольников.

Вести были неутешительными: в обнаруженном гнезде жили канюки. «Кандюки» — как называл их Носков. Он уверял, что именно так, скорее всего по ошибке, назвал канюков один уважаемый научно-популярный журнал.

И опять мы брели по середине горной речки, обходя валуны, иногда взбираясь на снежники, проходя по террасам, где цвели бледно-золотистые рододендроны. Так и хотелось остаться, не торопясь полюбоваться на них, но неуемный Носков вел и вел нас вперед. Опять приходилось спускаться и шагать по бурлящей воде.

Без реки в эту пору в горах нам никак было не обойтись. Река стала для нас чем-то вроде тропы. И когда в конце концов она пропала под снежником, мы даже несколько растерялись. Теперь мы сами должны были выбирать ориентиры, куда идти. Потопали, проваливаясь, по сырому снегу. В ущелье стало сыро и холодно, как будто перенеслись в другое время года.

Выбравшись из снежного ущелья к перевалу, мы долго отдыхали, лежа на мху и высасывая из прошлогодних ягод шикши терпкий, гранатового цвета сок. Уже вечерело, солнце перестало пригревать, пришлось достать свитера. Хотелось развести костерок, подкрепиться, попить крепенького чайку, но Носков с посеревшим от усталости лицом стоял на своем: чаевничать рано.

Чтобы выбраться на вершину хребта, пришлось пробивать дорогу в кустах кедрового стланика. Ветви его с корявым упорством цеплялись за что попало, хватали за руки, за ноги, так и норовя свалить, не пустить, будто исполняли чье-то задание. Зато когда мы выбрались на голую горную равнину, с одной стороны изрезанную долинами начинающихся рек, то испытали радостное удовлетворение, подобное, должно быть, горделивому чувству первовосходителей, оказавшихся на желанном пике.

Отсюда хорошо обозревались дали. Виднелись снежники в лощинах, где, рождаясь робкими ручейками, начинались бурные горные речки, сбегающие по расширяющимся долинам к зеленовато-синей прибрежной равнине, простершейся перед уходящей к горизонту гладью спокойного, по-вечернему темного моря. Где-то там, у моря, в избушке рыбаков сейчас уже зажигалась керосиновая лампа, жарко раскалялась растапливаемая сухими дровишками печь. Сумерки неумолимо сгущались, а я представить не мог, сколько же нам еще придется идти.

Носков указал на похожую на замок одинокую вершину, поднимавшуюся на пологом спуске, разделяющем изначалья двух рек.

— Там мы видели кречетиху с опутенками,— пояснил он.— Попытаемся осмотреть подозрительную расщелину.

Но едва мы начали спускаться в долину, как Бевза вполголоса чертыхнулся и, присев, показал рукой, чтобы и мы немедленно последовали его примеру.

Внизу вдоль берега речки неторопливой, размеренной походкой, раскачиваясь, как моряк, шел довольно-таки внушительных размеров, на снегу и в сумерках казавшийся очень черным бурый медведь. Подойди мы сюда минут на десять раньше, наверняка встретились бы с ним, но теперь он уходил.

Медведь шел по течению речки, вероятно, задумав к наступлению ночи добраться до берега моря. Поискать там поживу или полакомиться рыбой, которая начинала входить в устья рек.

— Только бы он нас не заметил,— негромко, взмолился Бевза, словно боясь, чтобы и в самом деле зверь не услышал.

— Ничего,— успокоил Носков.— Назад он уже не повернет, так и пойдет к морю. Обождем и пойдем себе. Ведь у нас и оружие есть.

Так и сделали. Убедившись, что медведь идет по реке не по прямой, а иногда отворачивая в сторону, осматривая кустарники на склонах, мы проследили за ним, пока он совсем не скрылся среди зарослей, и отправились к похожей на замок горе.

На склонах ее рос настоящий лес из лиственниц и каменных берез. Лишь северная сторона, словно обрубленная топором великана, глянцевато чернела. На этой отвесной стене друзья и обнаружили темную расщелину с беловатыми натеками.

Только дойдя до горы, Носков позволил нам немного подзаправиться для восполнения сил. Ужин, а если к тому же учесть, что мы и не обедали, оказался довольно скудным: банка тушенки на троих, каждому по плавленому сырку и холодная водичка из лужи.

— Подзаправимся как следует в лабазе,— пообещал Носков и дал команду Ивану взбираться на вершину, чтобы привязать там к какому-нибудь дереву веревку. Мне предложил следовать за собой, обещая, что, возможно, сейчас, когда он полезет к гнезду, и прилетит кречетиха с опутенками.

— Готовь аппарат,— советовал он.— Кадр может быть замечательный.

Я опешил. Время было уже около десяти часов вечера, почти ночь. Тут не то что снимка нельзя приличного сделать, но и птицу будет невозможно разглядеть.

— Одумайся,— принялся я уговаривать Носкова.— Не станем сейчас ее пугать, лучше вернемся с рассветом и сфотографируем, когда для этого будет необходимая освещенность.

Но Носков стоял на своем: надо гнездо проверить. С тяжеленным своим рюкзаком, рискуя в темноте сорваться и сломать шею в зарослях каменной березы, я полез за ним. От усталости ноги и руки дрожали, а Носков полз и полз вдоль отвесной стены. Он вывел меня на каменистый выступ, где можно было хоть нормально стоять. Отсюда хорошо просматривалась вся потрескавшаяся, отвесная каменистая стена. Виднелась темная расщелина, потеки под ней. Ниже вдоль по скале, постепенно спускаясь, шла небольшая приступочка, на которой кое-где произрастал мох и травка. Носков уверял, что если Иван сверху спустит веревку, то, держась за нее, он сможет, идя по этому выступу, добраться до расщелины и заглянуть в нее.

Это, с моей точки зрения, уже походило бы на цирковой трюк, только здесь в случае неудачи нечегобудет дожидаться мягкого падения на страховочную сетку. Ее здесь не будет, и падать придется на скалы и стволы деревьев.

Вниз посыпались камни. Иван нашел дерево, закрепил веревку и теперь ее спускал. Когда конец веревки достиг расщелины, в темном, почти ночном небе я увидел силуэт белой птицы. На расправленных крыльях она проплыла рядом с веревкой и в тот же миг исчезла.

— Кречет! — заорал я, находясь, как и Носков, в каком-то странном возбуждении.

— Где? — вопрошал Носков, который в это время осматривал выступ. Птицу видел, как выяснилось, только я. Мы подождали, думая, что она вернется и мы ее увидим, но птица пропала.

— Наверно, это челиг — самец,— решил Носков, потому что самка, это ему хорошо запомнилось, была темноватой и с ремешками на лапах.

Он уже поймал конец веревки и теперь отходил в сторону, чтобы встать в изначалье наклонного выступа и подниматься к гнезду.

Мне было совершенно ясно, что стоит ему хоть на мгновение потерять равновесие, как веревка, словно оттянутый в сторону маятник, увлечет его вниз и грохнет о противоположный борт скалы. Даже если он и удержится при этом, то потом застынет в нейтральном положении. И мы не сможем ему помочь, он просто упадет вниз на камни. Вытянуть его вверх было бы не в наших силах. Носкову пришлось объяснять это минут двадцать.

Стоя на выступе скалы, как оракул, уговаривал я его оставить безумную попытку, убеждая, что ни питомнику, ни Флинту не нужны кречеты, добытые с риском для жизни. Обойдутся. Кречеты и без питомников, если только пробудить истинную заботу о них людей, существовать будут многие годы. Да и не потеряна возможность поискать другие, более доступные гнезда.

Сдался Носков после того, как я предложил ему отправиться сейчас к лабазу, выспаться, а затем при свете вернуться, все как следует осмотреть, обсудить и попытаться подняться.

— И мне будет интересней,— пошутил я.— Может, удастся снять, как загремишь со скалы. В Америке за такой кадр заплатили бы большие деньги.

— Решено,— объявил он, и мы начали спускаться. Стояла ночь. Ноги мерзли в воде, да и идти по реке было опасно. Того и гляди поскользнешься на валуне. Я предложил не мучиться, а подняться в горы и выйти к лабазу по кратчайшей прямой. Задыхаясь, мы в темноте начали подъем по снежнику. Взобравшись наверх, обнаружили, что надо опять спускаться в долину, затем подниматься. Дорогу же преграждали заросли крепкого стланика...

— Хватит,— решил я сделать заявление по старшинству.— Собираем стланик, разводим костер. Хватит нам всякого цирка, сидим здесь до рассвета. А там хоть в лабаз, хоть к черту на кулички.

Носков, ухмыльнувшись, почесал затылок, но перечить не стал. Я быстро развел огонь, сразу стало теплее.Мы расположились вокруг на мху. Юра вытащил из рюкзака последнюю банку тушенки, весь оставшийся хлеб, и мы прекрасно поужинали, вскипятив чай в освободившейся консервной банке. Жизнь сразу стала приятнее. Обсуждая приключения прошлого дня, гадая, какая же из птиц прилетала к гнезду ночью, рассуждая о сложности проблемы выведения хищных птиц в неволе, мы незаметно дождались рассвета.

И тут откуда-то сверху выбежал на снежник серый заяц и, смешно помахивая ушами, запрыгал к нашему костру. Я схватился за фотоаппарат, а тут — как я не сообразил предупредить! — прогрохотал выстрел. Как выяснилось, Носков, переживая, что у нас не осталось еды, а дорога впереди была еще долгая, решил, что зайца нам сам бог послал, и нажал на спуск. Я выругался. Заяц лежал на снегу, и теперь, какими бы прекрасными ни получились кадры на фотопленке, печатать их я уже не смогу. Невозможно любоваться на прекрасную фотографию, зная, что после съемки животное было убито. Я давно взял себе за правило делать снимки только диких птиц и зверей в их естественной среде, в привычной для них обстановке, где позволяется разве только приручение зверя ласкою.

В довершение ко всему подстреленный заяц оказался зайчихой на сносях. Юрий стал оправдываться. Иван, не вмешиваясь в разговор, уставился на огонь и молчал, а я, хотя и не особенно верил в приметы, но тут вслух предсказал, что теперь нам наверняка не повезет.

Не желая сидеть у костра, где лежала подстреленная зайчиха, я отправился походить, поостынуть. Обойдя распластавшиеся у земли кустарники кедрового стланика, я поднялся на каменистый выступ и увидел внизу речку, которую мы перешли ночью. На другом ее берегу освещенная восходящим солнцем темнела скала, на которую хотел было взобраться Носков.

С обрыва, на котором я стоял, отчетливо виднелась ниша в скале, белые натеки внизу, покатый выступ. Мысленно прослеживая путь, по которому собирался пройти сокольник, я обнаружил сидящую на уступе спиной ко мне светло-коричневой окраски птицу.

Невооруженным глазом разглядеть ее было довольно трудно, но я решил пронаблюдать за ней, не залетит ли она в расщелину. Прошло несколько томительных минут, но птица будто дремала, греясь в лучах низкого солнца. И тут я услышал жалобный писк птенцов. Мне показалось, что в темноте расщелины что-то зашевелилось. Я уже не сомневался, что там гнездо. Смущало только то, что птенцы пищали не по-кречетиному. Я хорошо изучил призывный клич креченят на Ямале, но там были слетки. А вдруг в этом гнезде еще совсем маленькие птенцы?

Я бросился за Носковым. Но, подбежав к костру, застал довольно идиллическую картину. Друзья затушили костер, разбросали головешки и, подстелив плащишко Носкова, сладко посапывали на нагретой земле. Будить их, намаявшихся в дороге, мне в тот момент показалось делом кощунственным. Пусть поспят, решил я и, захватив бинокль Юрия, возвратился на прежний пост.

В бинокль я разглядел, что птица оставалась на том же месте и в том же положении. Грелась. А птенцы продолжали пищать, и было непонятно, как же самка так спокойно может реагировать на плач детей. Изучая скалу, выше гнезда я увидел вторую птицу, которая сидела боком ко мне. У нее была белая с черными крапинами грудь, а верх почти черный. В клюве, я это отлично разглядел, птица держала красный кусочек мяса. Самец прилетел, решил я. Все сходилось, так как самцы кречетов обычно приносят самке уже ощипанную добычу, как из магазина, говорят сокольники. Я порадовался, что мне теперь представлялась уникальная возможность проследить за тем, как происходит у кречетов передача добычи. Самец должен передать ее самке, а уж она отправляется с ней в гнездо и кормит птенцов.

Я поудобнее улегся на ветки стланика, подстроил получше окуляры бинокля, навел на птиц. Самец сидел в той же позе, не шевелилась самка, а птенцы не переставали пищать. Непонятным становилось поведение птиц. А время шло. Я настолько приноровился видеть мир через окуляры бинокля, что вздрогнул и едва не скатился со скалы, когда метрах в пяти от меня поднялся над обрывом рыжебокий евражка. Во сто крат увеличенный сильной оптикой, суслик предстал мне вставшим на дыбы огромным медведем. После этого я некоторое время отдыхал, приходя в себя,а когда снова навел бинокль на птиц, самец уже сидел на новом месте, повернувшись ко мне другим боком, мясо из его клюва исчезло, а самка оставалась в том же положении. И все так же плаксиво пищали птенцы.

Сверху мне было видно, что с моря к горам тянется пелена низких дождевых облаков. Космы их уже закрыли солнце, начинал моросить легонький дождь. Пришлось закончить наблюдения. Пока я добирался к стоянке, дождичек усилился, и сокольники, а вернее помытчики, уже проснулись и чертыхались по поводу не давшего им поспать дождя.

Выслушав мой рассказ о птицах на скале, Носков хмыкнул, сказал, что, видимо, ему не надо было слушать меня ночью, а лезть в гнездо. Теперь же дождь зарядит на неделю, и надо, не заходя на лабаз, возвращаться к рыбакам. Пока, не доспав, с сумеречными лицами, помытчики собирались, я быстро спустился по снежнику в долину, перешел речку и стал подниматься к скале, надеясь сфотографировать птиц длиннофокусным объективом, чтобы потом специалисту можно было разобраться, что же это за птицы.

Подъем давался с трудом, хотя временами я использовал все четыре конечности. Птицы поначалу сидели в том же положении, потом я увидел их вместе на карнизе над гнездом. В следующий раз, когда я поднял голову, их на скале не оказалось.

Обернувшись, я увидел на противоположном склоне спускающихся по снежнику друзей. Над ними, расправив широкие крылья, планировал черный канюк. А где кречеты?.. Их я нигде не увидел. Небо вокруг было пустынным.

В тот день мы добрались до избы рыбаков лишь к вечеру. Дождь то усиливался, то принимался сечь лицо вперемешку с градом и снегом. Вначале мы долго шли по реке, а выйдя на равнину, решили для скорости обратный путь спрямить и вломились в непроходимое болото. Ноги по колено проваливались в тягучей жиже, и мы устали так, что, выбравшись на твердый грунт, несмотря на дождь, садились и отдыхали.

После полудня облачность приподняло, дождь кончился. Начало пригревать солнышко. Мы стали чаще останавливаться на отдых. Стоило мне присесть и привалиться к рюкзаку, как я тут же засыпал и даже похрапывал. Бевза принимался меня фотографировать исподтишка, желая удивить потом неожиданным кадром. А Юрий вслух удивлялся моей способности спать вот так, на ходу.

Давно подмечено: сытый голодного не разумеет. Ведь в те часы, пока, распластавшись, как на русской печке, они отсыпались на прогретой костром земле, разожженным по моей настойчивой инициативе, я и глаз не сомкнул, ведя наблюдения за птицами на скале. В дороге же, В непрерывной ходьбе по горам и болотам, мы были уже вторые сутки. Теперь и сам удивляюсь, как у меня еще хватало сил, встречая на озерках то куликов-плавунчиков, то уток да гагар, доставать из рюкзака тяжеленный фотоаппарат с длиннофокусным объективом и, выбирая кадр поинтереснее, бегать и фотографировать птиц.

На базе мы долго отсыпались, с аппетитом ели, доставляя радость сердобольным рыбакам, заботившимся о нас как о детях. И никто из нас не решался сказать первым: «А не пора ли нам отправиться в горы за белыми кречетами?» Слишком уж нелегкой выдалась прогулка. А время шло, и близились дни, когда по срокам в обычные годы птенцы кречетов начинают покидать гнезда...

МЕДВЕЖИЙ ШАБАШ НА УМЬЯВКЕ

Весть об отряде московских ученых, прибывших отлавливать белых ястребов да кречетов, занесенных на страницы «Красной книги», дошла до охотоведа Госохотнадзора по Олюторскому району Рушана Сабировича Абзалтдинова.

Абзалтдинов примчался на моторке, перемахнув в одиночку залив Корфа. Будто проведать рыбаков. С курчавой черной лопатообразной бородищей, орлиным тонким носом, черными пронзительными глазами, выглядел он, высокий, атлетически сложенный, весьма внушительно. И в то же время было что-то в его доверчивых манерах, приветливой улыбке располагающим к общению. Представившись, узнав, кто мы есть, по чьему заданию сюда приехали, он вежливо попросил показать разрешение на отлов птиц. Такое у Носкова было. Правда, выписано оно было на Александра Гражданкина, сотрудника Института охраны природы, который в это время снимал птиц на птичьем базаре, ведя жизнь анахорета. Но Рушан Сабирович буквоедничать не стал, вникнув как в житейские дела, так и в большие заботы науки.

Мы рассказали ему о постигших нас неудачах, о последнем походе, о гнезде, в которое не смогли забраться. И при этом я высказал мысль, что к гнезду надо не подниматься с помощью каната, а спуститься сверху, как делают это сборщики яиц на птичьих базарах и скалолазы.

— А что, можно попробовать,— улыбнулся Рушан. И тут выяснилось, что, до того как стать охотоведом, он занимался альпинизмом, совершив несколько восхождений с вулканологами на самые высокие вулканы Камчатки. Остался у него и необходимый инвентарь, за ним следовало только съездить в Тиличики. Дня через два он пообещал сходить с нами в горы и выяснить, кому принадлежит гнездо. Потому что уж не только я, но и Юрий начинал сомневаться, что оно может принадлежать соколам.

— Не канюки ли там, проклятые, загнездились,— уже не раз высказывал он мысль, вспоминая, что при списке в долину видел в небе лишь парящего канюка. Да и писк птенцов в замешательство вводил. Не пищат так кречеты. Но ведь видел же ранее у этого гнезда Носков кречетиху с опутенками. Не мог он спутать. Я Же видел птицу издали, со спины, и светло-коричневое оперение ее почти совпадало о окраской птицы, которую видел Носков.

Воспрянув духом после встречи с Рушаном, мы деятельно начали готовиться к походу, решив запастись продуктами, палаткой, спальными мешками, чтобы не мучиться в пути, как в прошлый раз. Но неожиданно все наши планы пришлось изменить.

На базу к рыбакам примчалась работница сельского хозяйства Елена Ивановна Солохина. Высокая, плечистая, с грубоватым голосом, она во многом не уступала ни местным рыбакам, ни охотникам. Умела метко стрелять, ставить рыбацкую сеть, разделывать рыбу, любила подолгу пропадать на охоте, ходить в одиночку на собственной моторке, не расставаясь ни с ружьем, ни с охотничьим ножом, за что ее прозвали в Тиличиках камчатской амазонкой.

Едва выпрыгнув из лодки, она первым делом поинтересовалась, у них ли Рушан.

Рушан Сабирович по случаю выдавшегося, не столь уж частого в их местах жаркого солнечного денька, забравшись на крышу сарая, принимал в это время солнечные ванны. Выставив к небу огромную черную бороду, он возлежал там, раздевшись до трусов.

Елена Ивановна подняла с земли стеклянную литровую банку, не поленилась сходить к речке, зачерпнуть водички и, подойдя к сараю, выплеснула ее на крышу, где блаженствовал охотовед Госохотнадзора.

Рыбаки на берегу попадали от смеха, когда бледно-телый охотовед, рыча и извергая проклятия, выбежал с двухстволкой в руках на край крыши сарая, грозя прибить обидчика, и от неожиданности смолкнул, увидев внизу женщину.

— Лежишь! Загораешь! — подбоченясь, буравила его пристальным взглядом Елена Ивановна.— Солнечный ванны принимаешь, а на Умьявке твои треклятые медведи у наших буренок весь запас комбикорма сожрали. Поразвелись, все их охраняют! Теперь, как коровы, стадами ходят. Может, подскажешь, природный охранник, на кого за такую потраву акт составлять?..

Она бы и еще немало наговорила, но пришедший в себя охотовед прикрыл рукой волосатую грудь и, прокашлявшись, заявил, что вот он сейчас оденется и во всем, будьте покойны, разберется.

Пока он укладывал вздыбившиеся волосы на голове, расчесывал бороду, Носков, стараясь использовать любую возможность для заполнения экспериментальных вольер Окского питомника, а также для оправдания понесенных расходов па его командировку, успел узнать у Солохиной, что Умьявка — это местечко в среднем течении реки Вывенки. Туда каждое лето перегоняется на откорм стадо совхозных телят. Собрались их было перегонять и теперь, как приплывшие с Вывенки рыбаки рассказали, что видели у коровника «стадо» из двенадцати медведей. И во главе их был очень большой черный зверь. Дверь коровника сорвана, медведи заходят в него как в свой дом, от мешков с комбикормом только пыль летит.

Но не это Носкова интересовало. Он хотел знать, есть ли там горы, скалы. И Елена Ивановна заверила, что и горы есть, и скалы, и лес. Рядом с рекой огромный птичий базар. Гнездятся там большие чайки. Доводилось ей видеть и всяких хищных птиц, хотя в породах их она толком не разбирается.

Юрий возгорелся: может, в тех местах гнездятся белые кречеты! Он спросил, не может ли Елена Ивановна помочь нам побывать на Умьявке. Отчего же, был ответ. Двое сядут в лодку к Рушану, один — к ней в моторку. До Тиличиков как-нибудь доберемся, а там уж всех в вездеход втолкнем, места хватит. Да недалеко ехать придется, а на Умьявке — хороший дом.

В предутренней тишине мы перемахнули на моторках через залив Корфа. В Тиличиках к нам присоединился рыбинспектор и метеоролог с метеостанции, известные в поселке «Медвежатники». К вечеру был подан вездеход, и в сопровождении Солохиной мы отбыли на Умьявку.

Все оказалось так, как и рассказывали рыбаки. Двери коровника, обнесенного забором из жердей, были распахнуты настежь, мешки с комбикормом порваны, растасканы по двору, комбикорма рассыпаны. Повсюду на земле виднелись следы когтистых медвежьих лап. Приказав ничего не трогать у коровника, Рушан Сабирович предложил побыстрее отъехать к домику, где в летнюю пору жили пастухи. Тут и решено было всем разместиться. В домике имелась сложенная из кирпича печь, стол, лавки и большие, вполдома, нары. Неудобство было лишь одно: тьма-тьмущая комаров. И сколько мы не выкуривали их из дома ядовитым зеленоватым дымом, подкладывая в печь травы, комары лишь звонче пели, но не исчезали.

Оставив охотникам рацию, попросив, чтобы держала в курсе дел, Солохина отправилась в Тиличики, а мы принялись готовиться к предстоящим делам. Успев оглядеть покатые голые лбы далеких гор и лесистые невысокие берега сопок, что стояли у реки, Юрий решил, что гнезд кречетов здесь быть не может. Но считал, что осмотреть окрестности придется. Есть надежда, что здесь могут гнездиться ястребы. А возможно, что и белые. Охотники отправились в коровник готовить засидки, чтобы ночью встретить любителей коровьего корма выстрелами из ружей. Ужинали затем все вместе, а к ночи в избе мы остались втроем.

Первыми отправились ночевать в коровник рыбинспектор с метеорологом. Затем, сладко вздремнув на нарах, отправился туда же и Рушан, решивший поджидать медведей под деревом на берегу. Я пожалел, что бурые медведи предпочитают заниматься разбоем, как и все жулики, ночью. Невозможно было ни пронаблюдать за ними, ни тем Долее что-то сфотографировать.

Воюя с комарами, мы провели ночь в ожидании и беспокойстве, а наутро узнали, что для охотников она закончилась удачно, в то время как два «злодея» пали, сраженные пулями медвежатников. Рассказал нам об этом Рушан, который признался, что всхрапнул в ожидании под деревом и проснулся лишь после того, как прозвучали выстрелы. В мчащихся мимо медведей он не рискнул стрелять.

Любители комбикорма оказались «телятами» — небольшими, красивой каштановой окраски медведями. Олег Куваев отнес бы их к виду колемансис. Таких и в Псковской области, наверное, большими бы не назвали. Медвежатники были смущены, оправдывались, что в кромешной темноте сарая никак было не разглядеть размеров зверей. А Рушан объяснял им, что бить следовало в этом случае только самого большого зверя — «гардероб», как он его почему-то называл.

Весь день, пока охотники отсыпались, готовясь к следующему ночному дежурству, мы посвятили осмотру окрестностей. Повсюду была уйма симпатяг-евражек. Они жили в горах и на лугу. Любоваться ими можно было хоть из окна дома.

С Бевзой мы осмотрели птичий базар. Поднимались к нему по медвежьей тропе, а когда взошли на гору, то увидели внизу уйму птиц, кружащихся, как снег, над рекой и зеленоватой равниной, поросшей невысоким кустарником. Кое-где в гнездах были птенцы, а в иных рядом с птенцами еще лежали голубые в крапинку яйца. Среди гнезд чаек мы повстречали, к немалому своему удивлению, гнездо канюка, в котором уже вывелись птенцы, а рядом два гнезда воронов.

Уже в сумерках явился из обхода Носков. Первым делом умял первое и второе и только за чаем рассказал, что отыскал гнездо белоплечего орлана. Редчайшей птицы, эндемика, гнездящейся только на восточном побережье нашей страны. Он уверял, что обнаружение гнезда этой птицы в столь удаленных от моря местах для орнитологов равносильно открытию. Об этой птице, рассказывал он, мечтал заместитель директора Московского зоопарка Владимир Остапенко. Этот ученый находился в то время на реке Пенжине, прибыв на Камчатку в составе экспедиции по отлову птенцов белых ястребов. С ним Носков познакомился в Тиличиках.

Юрий говорил, что с удовольствием сделал бы Остапенко да и всем москвичам редкий подарок, но гнездо белоплечих орланов находилось на другом берегу Вывенки. Он заметил его с высокой горы, проследив в бинокль за полетом птицы. Идти туда не так уж далеко, километров десять — пятнадцать, но вся загвоздка в том, что у нас не было лодки для переправы.

К утру завершилась медвежья эпопея. Рушан уложил предводителя — «гардероб». Огромный, черного цвета зверь остался лежать в дверях коровника рядом с мешком, который он пытался унести. Медведи, оказывается, брали мешки с комбикормом в зубы и лапы и торопились уйти с ними подальше от коровника, в непроходимый кустарник, где и принимались за трапезу. Рушан пропустил нескольких зверей, пока не явился в проеме двери «гардероб» — предводитель. Рушан выстрелил в него из ружья почти в упор, уложив с первого же выстрела.

— Все,— объявил он.— На этом хватит. И без того медведям преподан достаточно жестокий урок. А ведь если вдуматься, то виноваты не медведи, а сами же совхозные работники, которые не позаботились заколотить как следует двери, не укрыли и не спрятали понадежнее комбикорм.

Рушан уверял, что, потеряв вожака, медведи не рискнут вернуться к коровнику. И верно. Вечером того дня мне довелось, стоя на берегу реки, увидеть одинокого медведя. Торопливым маршевым шагом шел он по противоположному берегу, направляясь к верховьям реки. Стараясь не двигаться, я проследил за ним. Поровнявшись с коровником, медведь даже не обернулся в его сторону, прошествовав дальше.

— Все верно,— сказал Рушан, которому я рассказал о своем наблюдении.— Рыба сейчас валом валит к верховьям реки. И медведи, которые, воспользовавшись безнадзорностью, пробавлялись комбикормом, наконец-то вспомнили об этом. Все уйдут. Будут кормиться рыбой. Жаль, что пришлось загубить столько зверей.

Он вызвал по рации вездеход, и когда мы возвращались, навстречу нам попалось стадо телок и бычков, которых три молоденьких пастуха гнали на Умьявку.

Рушан приглашал отдохнуть у него, посетить в Тиличиках очень нравившуюся ему баню, попариться с дорожки, но Носков спешил вернуться на полуостров Говена. Уже немного оставалось времени до тех пор, когда птенцы кречетов встанут на крыло, а дело с их поиском так и не сдвинулось. Да и судьба Александра Гражданкина его начинала беспокоить. Хотя и опытный товарищ, но провести две недели в одиночестве не сладко. Как он там? Вдруг хлеб кончился, спичек не стало — все может быть. Временами Носков говорил мне, что лучше бы он не ездил на Умьявку.

На набережной в Тиличиках ему случайно попался рыбак, с которым он познакомился в прошлой поездке. Узнав о заботах Юрия, тот предложил хоть сей же час доставить его на седьмую базу. Носков сбегал к Рушану, уговорил его через два дня прибыть на полуостров Говена, к той горе, где следовало осмотреть нишу в скале. Провожатым ему он оставил Ивана Бевзу. Мне же предложил отправляться с ним вместе.

ПЕРО НА ПАМЯТЬ ОБО ВСЕМ

— Ну что же,— сказал рыбак Володя, улыбнувшись как-то потусторонне, явно думая о чем-то своем,— если не боитесь, то поехали.

— Чего бояться,— откликнулся Юрий, деловито устраиваясь в лодке, радуясь, что нам так повезло.— Впервые что ли. Дорога нам знакома. Не один раз уже пришлось залив Корфа переплывать.

— Ветер,— односложно отвечал рыбак, качнув при этом головой, очевидно, удивляясь нашему непониманию, но и не считая нужным нас переубеждать.

— Поехали,— повторил он и, усевшись на корме у руля, запустил подвесной мотор.

Позже мне довелось узнать, что задержанный с грузом рыбы неожиданно рано вернувшимся с Умьявки рыбинспектором, рыбак пребывал в тот момент в таком состоянии, когда, как говорится, хоть к черту на рога, хоть в пекло.

На полном газу мы пересекли тиличикинскую губу, защищенную с моря длинной песчаной косой. Обогнули маяк и лихо вынеслись на морской простор. Тут-то и началось то, чего мы по неведению не могли предполагать.

По заливу гуляла штормовая волна. Нас затрясло, как на стиральной доске. Потеряв всякую надежду сохранить объективы, я вцепился в борта, пытаясь сохранить хотя бы себя, но при ударе о волну меня, как мяч, бросало назад, швыряло вверх, и оставалось радоваться, что ноги и руки целы. О ссадинах и синяках не приходилось переживать. А позже, когда достигли середины залива, надо было молить бога о том, чтобы не отправиться на съедение рыбам.

Жутко было снизу смотреть на вздымающиеся, зловеще поблескивающие на солнце водяные горы с зарождающимися на гребнях барашками.

— Что, суслики,— заметив растерянность и страх на наших лицах, весело крикнул рыбак.— Это вам не птичек в горах ловить. Море! Вот оно какое у нас. Не дрейфьте,— перекрывая рев мотора, кричал он нам, ловко уворачиваясь от очередной волны.— Не дам я вам погибнуть, не утонем!

Глаза его горели, весь он был в каком-то отчаянно-радостном возбуждении, словно шторм и был его стихией. Не отирая летевших в лицо брызг, сросшись с ручкой руля, он заставлял лодку, как бы боком продолжая нестись вперед, съезжать по склону длинной, разбежавшейся волны. Так же боком взбираться по склону следующей и в последний момент ускользать из-под завихряющегося над головой страшного гребешка.

Лодка, на который мы, не зная погоды, рискнули пуститься в плавание через залив, была самой обычной «казанкой» старого образца. Правда, в отличие от первых «казанок», на которых в море утонуло немало людей, на корме этой имелись полые крылья, сделанные для остойчивости. Но никакие крылья не спасли бы нас в этот шторм, накрой нас гребнем волны. И мы прекрасно понимали это.

Возвращаться тоже возможности не было. При развороте нас бы сразу перевернуло. Оставалось только мчаться вперед, уповая на судьбу и умение рулевого. К счастью, опыта в плавании по неспокойному морю этому парню было не занимать. Трясясь как в решете, ежесекундно готовые проститься с жизнью, часа через два мы выбрались на берег полуострова Говена. Втащить моторку на берег помогли подоспевшие рыбаки.

— Так-то, суслики,— усмехнулся невесело Володя, с жадностью закуривая сигарету.— Вот как на море бывает. Но мы здесь работаем, нам рисковать положено. А вам-то? Неужели птички стоят того?

— Если бы их еще поймать,— отшутился Носков,— а то ведь может статься так, что вернешься из поездки с пустыми руками.

— Тогда, как у нас,— удивился рыбак и попросил помочь ему отчалить.

Как ни уговаривали мы его, предлагая переночевать на базе, переждать шторм, он собрался возвращаться в Тиличики.

— Доберусь,— уверял он.— А не доберусь — туда мне и дорога.

— Из-за доброты и лихости своей парень пропадает,— посочувствовал один из рыбаков, остававшихся с нами, глядя, как нещадно молотит легкую «казанку» на штормовых волнах.— Не из-за денег, не жадный он, знаю. Отказать никому по слабости души не может, а этим и пользуются браконьеры. Вот и сейчас попался, чужую, поди, рыбу вез, а чью — не скажет. Рыбинспектор у нас человек строгий, он уже не раз его предупреждал, а теперь упечет, право дело, куда-нибудь на лесоповал задарма работать. А у Володи — старая мать. Да и каково ей будет узнать, позору не оберешься...

Лодка меж тем благополучно миновала середину залива, самую трудную часть пути, а вскоре потерялась из виду за волнами. Пожелав от всей души этому лихому парню встать в конце концов на правильный и честный путь, мы отправились к рыбакам на базу.

По дороге они рассказали, что Александр Гражданкин жив и здоров. Он приходил в наше отсутствие на базу, рассказал, что живется ему там хорошо, много видит интересного, ведет ценные наблюдения. Запасшись хлебом, он ушел опять на птичий базар, пообещав вернуться через неделю. Таким образом одна из забот с плеч Носкова свалилась.

В тот же день мы отправились в горы, поставив целью осмотреть кряж к западу от нашего прежнего маршрута, где в прошлом году Юрий отыскал третье гнездо кречетов.

Тундра принарядилась: зазеленела свежая травка, покрылись листьями кустарники. Кое-где попадались подсохшие полянки, и я не утерпел, снял опостылевшие болотные сапоги, в кровь истершие ноги, и пошел по траве босиком. Однако блаженствовать пришлось недолго. Опять начались болота, приходилось переходить вброд многочисленные ручьи.

Юрий стал молчалив, неразговорчив, будто совсем потерял надежду на успех. Но с биноклем он нигде не расставался, где только можно изучая небосвод и далекие горные ущелья. Примерно на полпути, когда мы шли по подсохшей предгорной равнине, Юрий, оторвав бинокль от глаз, с радостным лицом обернулся ко мне:

— Он там! Это сокол! Я его отлично видел!

До горы, вершину которой венчала скалистая башенка, было еще километров шесть, и я удивился, как о такого расстояния можно было не только разглядеть, но и определить птицу. Сколько я ни смотрел, кроме силуэтов чаек ничего не увидел.

— Да, да,— твердил радостно Носков.— Это он, кречет, я его видел.

И он рассказал, что только бинокль и помог осуществить мечту жизни стать сокольником. Без бинокля ему никогда бы не отыскать всех тех птиц, которых ему довелось держать. Оказалось, что он от природы обладает слабым зрением, и без бинокля в горах был бы как слепой. Я порадовался тому, что хоть одно гнездо мы застанем на прежнем месте. Сил сразу прибавилось. Мы зашагали резвее, а Юрий припомнил, что как раз у этого гнезда его с таким неистовым бесстрашием и атаковывала белая кречетиха.

Но чем ближе мы подходили к кряжу, чем отчетливее прорисовывались его лесистые склоны, осыпи и каменистые возвышения у вершины, тем молчаливее становился Носков. Когда, одолев несколько речек, мы поднялись на террасу и зашагали по унылой равнине, он обратил внимание на ее пустынность. В прошлом году он встретил здесь уйму шустрых евражек, зверьки попадались на каждом шагу, можно было ловить их руками, пока же мы не встретили ни одного зверька.

— Ну кто мог подумать,— восклицал негодующе он,— что год выдастся таким на живность неурожайным.

Под вечер мы подошли к корякскому лабазу, о котором столько было говорено в прошлом походе. Он оказался обычным высоким сараем из досок, доставленных сюда, по всей вероятности, вертолетом. Под крышей, в прохладе, была развешена припасенная на зиму юкола. На полках и полу стояли мешки и ящики с продуктами. На стенах была развешена зимняя одежда оленеводов, а у входа тюками были сложены оленьи шкуры. За ночлег и впрямь можно было не беспокоиться: на таких тюках выспаться можно лучше, чем на перине, но радости особой это не доставило.

В двухстах метрах от лабаза, за речкой, освещенная низким вечерним солнцем отлично просматривалась вершинка, на которой Носков отыскал гнездо. Но сколько мы ни изучали ее в бинокль, белых птиц так и не обнаружили. То ли кречеты, предчувствуя бескормицу, как и предполагал Носков, не стали в этом году откладывать яиц, то ли они перебрались в другое гнездо. Обычно у каждой пары имеется одно-два запасных гнезда. Это и надлежало завтра проверить.

Скоротав в лабазе ночь, поутру вскипятив на костре чайник, позавтракав, мы решили разойтись. Носков намеревался подняться в горы, пройти по окрестным ущельям. Я с тяжеленным рюкзаком фотоаппаратуры был бы ему в этом походе только обузой.

Юрий прихватил с собой ружье, мне же, безоружному, по здравом размышлении предлагалось сидеть у лабаза и далеко от него не отходить на случай появления в окрестностях медведя. Но, походив немного у лабаза, я отыскал самодельный длинный, как клинок, нож. Этим ножом пастухи колют оленей при забое. Нож был великолепен, с ним я сразу почувствовал себя смелее и решил прогуляться вдоль по долине реки.

Шлепая по мелководью, наслаждаясь солнцем и тишиной, я наконец попал в ущелье, где снег все еще мирно лежал на склонах. Пейзаж был удивительной красоты, достойный кисти хоть самого Рокуэла Кента, моего любимого художника. Вершины гор сияли в небесной синеве, внизу средь снежных склонов текла река, по берегам которой зеленели каменные березы, кустарники ивы и ольхи, а на вытаявших бугорках тянули к солнцу золотистые лепестки цветы рододендронов. Я присел, залюбовавшись столь необычным сочетанием красок. И так в беспечности просидел довольно долго, приметив заодно и евражек, временами выскакивавших из снежных нор. Потом я обратил внимание на темную точку, вроде бы до той поры отсутствовавшую на снежнике. Посмотрел через телеобъектив, служивший мне вместо бинокля, и обмер.

По снегу строго в моем направлении двигался большущий бурый медведь. Иди он стороной, я, пожалуй, не так бы перепугался. Но медведь твердо выдерживал курс. Внутри у меня все похолодело. Я отлично представил затерянность и одинокость моего положения и понимал, что вряд ли меня спасет этот длинный корякский нож. Медведь не олень, он не даст подойти к себе сбоку, спокойно прицелиться и ударить в сердце. Скорее, он сам подойдет ко мне, выбьет из рук хлипкое жало да даст по башке, прикончив. Оставалось надеяться, что медведь идет в мою сторону, не подозревая обо мне.

Пятясь задом, я заполз поглубже в кустарник. И видел, как медведь нырнул в него с другой стороны реки. Минут через десять он должен выйти как раз перед моим носом. Я все-таки держал в руках нож, собираясь биться до последнего.

Прошло десять минут, двадцать, я сидел в кустах не шевелясь. Медведь не появлялся. Где он? Прошел мимо или, затаясь, поджидает меня? Просидев в кустах еще минут сорок, я решил, что медведь отправился вниз по реке. Но следом за ним теперь идти опасно.

Только через час, кляня себя за безрассудство, я вышел на середину реки и отправился к лабазу. У стен его за дверьми с хорошим запором было поспокойней.

Разведя костер, сварив обед, я поджидал Носкова, когда у лабаза неожиданно появился невысокого роста коряк в таких же, как у меня, резиновых болотных сапогах, засаленных брюках и зеленой рубашке.

— Что за люди? — спросил он, улыбаясь.— Вижу дым, костер горит, а вроде никого не должно быть.

Это был хозяин лабаза Николай, бригадир оленеводов, которые прикочевали недавно в эти места и неподалеку пасли стадо оленей. Я рассказал о себе, о Носкове, о целях нашего приезда. Мы пообедали, попили чайку, и Николай, подивившись нашему увлечению, предложил сходить с ним к стаду. Там, по его мнению, были ребята, которые могли бы нам помочь. Сам он в птицах не особенно разбирался, за исключением тех, которых можно на костре зажарить да в котле сварить.

На ногу хозяин оказался легок. За ним, пожалуй, не смог бы угнаться и Носков. Я взмок, пока, переходя из одной лощины в другую, мы наконец-то отыскали пастухов. Стадо светло-коричневых, серых и совершенно белых животных с темно-коричневыми ветвистыми рогами, образовав движущееся на одном месте кольцо, сгрудилось на снежнике перед рокочущим ручьем.

Спасаясь от комаров, олени устроили себе отдых на снегу. Воспользовавшись этим, я поспешил к пастухам. Представлялась возможность поговорить сразу со всеми. Вместе с Николаем их собралось шесть человек. Я повторил все, о чем рассказал Николаю: кто мы, откуда, зачем приехали в их края. Рассказал о том, сколь редки стали белые соколы, живущие в горах, что ученые намерены их спасти, разводить в вольерах, а для этого нужны птенцы, но найти гнезд мы пока не можем. Меня выслушали со вниманием и со снисходительными улыбками.

— Белых хищных птиц в горах много,— сказал загорелый до черноты молодой пастух.— Тут совсем неподалеку есть гнездо. Я вчера подходил к нему. Птицы на меня бросались, подходить не давали. Ох, смелые птицы. Но те ли это птицы, что вам нужны, не знаю.

Пастухи начали вспоминать, что белых хищных птиц много в лесах неподалеку от их поселка Ветвея, откуда они пришли с оленями. Поселок этот находился на берегу реки Вывенки. И птицы, что там живут, очень бесстрашные. На куропаток, зайцев охотятся. А иногда и на лис. Не боятся. Но лисы, однако, звери ловкие. Они успевают извернуться и перекусывают птицам горло. По весне, когда начинает таять, много этих птиц остается лежать на грязном снегу.

Достав блокнот и ручку, я стал рисовать силуэты разных птиц, как меня когда-то научил их рисовать художник Горбатов. Рисовал сокола, ястреба, канюка, а потом спрашивал, какую из этих птиц и где им приходилось встречать. Пастухи переглядывались, переговаривались между собой, спрашивали, как кричит та или иная птица. Пришлось мне изображать крик ястреба, кречета, блеяние канюка.

Выходило, что в лесах по Ветвею живут белые ястребы — мечта сокольника Носкова. А белые птицы, что неподалеку, которые атакуют приближающегося человека, похожи на кречетов, но свистят, как канюки. Большего мне выяснить не пришлось. Олени отдохнули, выбрались на возвышенность и пошли по кустарникам. Пастухи поспешили за ними, мы попрощались.

Возвратившись в лабаз, я долго поддерживал костер, дожидаясь Носкова. Но наступил вечер, ночь, стало небезопасно жечь костер — на свет могли заглянуть медведи. Я забрался в лабаз и улегся на шкурах.

Проснулся от громыхания двери, открыл Носкову и тут же повалился на радостях спать. Утром он встал обиженный. Ворчливо посетовал на то, что исходил все ущелья вокруг, как черт устал, еле ноги принес, а у меня не то что ужина, даже чая горячего нет.

Гнезда кречета он не нашел. Тогда я рассказал ему о встрече с коряками. Услышав о белых ястребах, Юрий воодушевился, но проверять ближнее гнездо с белыми птицами наотрез отказался.

— Кандюки там,— сказал он,— видели мы их с Иваном. Только не обычного, а белого цвета. Сколько же этих птиц в этом году поразвелось. Вчера я тоже одно их гнездо нашел. Полдня выслеживал, лез, а там эти твари. Все кречетиные гнезда позанимали.

Он был не совсем прав: канюки в отсутствие кречетов скорее всего возвращались в свои собственные гнезда. Обижаться на этих птиц было не за что, но вот с кречетами нам не повезло. И здесь неудача. Оставалось лишь проверить, что за птицы жили в гнезде на той скале, куда мы тщетно пытались забраться во время прошлого похода. Надо было собираться да идти к ней. Там нас должны поджидать Рушан со скалолазными принадлежностями и Бевза.

И тут Юрий меня удивил. Ему к тому гнезду идти незачем, сказал он мрачно. И там нет кречетов. Я ушам своим не поверил. Не он ли рассказывал, что видел кречетиху с опутенками? Не он ли туда нас привел, заставил Ивана тащить бухту тяжеленной веревки, сам собираясь подняться к гнезду? И не он ли упросил Рушана к назначенному сроку быть у той скалы со всем снаряжением, чтобы осуществить спуск к расщелине? Теперь, так считал я, даже если он совершенно уверен в том, что на скале нет кречетов, непременно надо идти к условленному месту, ибо нас будут ждать. Ждать и беспокоиться, если мы не придем.

— Вот и иди один,— сказал Носков.— Я лучше по долине пройду. В прошлом году я видел там кречетов, может, и сейчас встречу.

Местность была мне незнакома, ружье Носков, конечно, оставил при себе, но я был столь возмущен его нетоварищеским поведением, что в тот момент, наверное, был бы рад, если бы по дороге меня сожрали медведи и ему потом всю жизнь пришлось бы прятать глаза от людей.

Долго мыкался я по тундре. Продирался сквозь кустарник, терял направление, выбирался обратно, сориентировавшись по горам, вновь продирался, пока не вышел к знакомой речке. К горе, похожей на замок, я добрался часа через четыре. На вершине ее я еще издали увидел две человеческие фигурки. Рушан и Бевза пришли к условленному месту за несколько часов до назначенного срока.

Увидев меня одного, они поинтересовались, где Носков. Но когда я сказал, что он ушел искать кречетов, Рушан покачал головой.

Охотовед явился со специальным нейлоновым тросом, поясом, шлемом, но прежде чем начать спуск по отвесной стене в нишу, поделился своими подозрениями.

На вершине горы они пробыли более восьми часов, и за это время к нише не только не подлетело ни одной птицы, но и в небе и окрестностях соколов не наблюдалось. Летали над ущельем только канюки. И никакого писка из ниши не доносилось. Зато на каменистом обрыве; который находился на другом берегу реки, почти напротив скалы, они обнаружили гнездо канюков с двумя птенцами.

Рушан показал мне это гнездо, и, взглянув туда, я сразу все помял. Гнездо канюков находилось как раз на том обрыве, с которого я наблюдал в прошлый раз в бинокль за птицами на скале. Писк птенцов доносился не из ниши в скале, у которой сидела светло-коричневая птица, а из гнезда, находящегося подо мной. Канюки же, а это были, как теперь стало ясно, они, видя, что я залег над гнездом, не решались подлетать к птенцам, а потому сидели в ожидании на скале. А я, сбитый с толку рассказом Носкова о светло-коричневой кречетихе с опутенками, увидев такой окраски канючиху, принял ее за самого большого сокола. Вот ведь как бывает!.. Не опознать сидящую птицу с расстояния в сотню метров было простительно.

Можно и не спускаться в нишу. Ясно было, что никакого гнезда там нет. Это самая обычная соколиная присада, где птицы отдыхают, чистят перышки, опорожняют желудок и отрыгивают погадки. На горе мы нашли и погадки, и полосатое перо кречета, которое я взял себе на намять. Но Рушан для окончательной ясности все же решил осуществить спуск. Страшно было смотреть снизу, как он, держась за трос, используя крохотные выступы, спускался к нише. Сверху сыпались камни, любой из них мог надолго оставить след, попади он в охотоведа, и было бы трагично, если бы это случилось.

Ниша, как и следовало ожидать, оказалась пустой. Гнезд белых кречетов в горах полуострова Говена на этот раз мы не отыскали. Все наши мучения оказались напрасными, теперь в этом я убедился окончательно. И какое-то недоверие к Носкову закралось в душу. Действительно ли он видел эти гнезда сам? Не выдумал ли?..

Собрав рюкзаки, мы тронулись в обратный путь. Солнце клонилось к закату, когда мы, осмотрев еще несколько гнезд, где жили канюки и вороны, покидали горы. Внезапно Рушан обернулся, вскинул ружье и, не целясь, выстрелил. Огромный черный медведь тихо спускался за нами с горы. Глухо рявкнув, медведь рванулся в кустарник, сразу же там пропав. Встреча эта на меня нехорошо подействовала: именно в этих местах полдня назад я разгуливал, пытаясь отыскать гнездо белых птиц, о которых рассказали пастухи. Что бы я делал, безоружный, если бы мне встретился этот любопытный зверь?..

Перезаряжая ружье, осуждающе тряхнул головой и Рушан. Мнение его было твердым: в одиночку да без ружья по тундре лучше не ходить.

В сумерках, переходя речку, мы едва не столкнулись еще с одним медведем. Вероятно, это было его излюбленное место рыбалки, и медведь недовольно рявкнул, но уступил дорогу.

Мы шли почти не останавливаясь. Тучи комаров вились над каждым из нас живым серым облаком, не позволяя передохнуть. Охотовед шел впереди, задаваяхороший ритм, но все-таки ночь застала нас в пути. К избушке рыбаков мы выходили по свету керосиновой лампы в окошке, идя на него, как на огонь маяка.

Носков уже был здесь. Умытый, чисто выбритый, в мягком свитере, он расхаживал по помещению просторного сарая, где готовили еду и обедали. Узнав о результатах нашего обследования ниши на скале, он заявил, что так и предполагал: не могло быть там гнезда кречетов.

— Северная сторона,— без тени смущения, уверенно объяснял он.— А соколы гнездятся всегда на южных склонах гор. Я сразу догадался — не может быть там никакого гнезда. Ведь это ты услышал писк птенцов,— он ловко попытался все свалить на меня.— Я их не видел.

Тут уж я не сдержался и в присутствии всех высказал ему все, что в тот момент накипело в душе. Припомнил и кречетиху с опутенками, и кречета, которого он «разглядел» в бинокль за шесть километров, а у гнезда его не оказалось, и безжалостность по отношению ко мне, когда отправлял меня безоружным по тундре, и неуважение к товарищам, проявившееся впоследствии. Ведь знал же, оказывается, что гнезда нет, но не остановил Рушана, чтобы тому напрасно не рисковать. Я не скрывал, что за эти дни в нем сильно разочаровался. Да и верить ему перестал.

Носков сник. Он попытался свалить все на неудачный год, убеждал, что кречетиные гнезда он видел в прошлом году, что и самому сильно переживать приходится, ведь не одного меня он сюда позвал, как отчитываться теперь перед Флинтом. Под конец он сказал, что все-таки выследил, где проводит ночь пара кречетов. Хоть завтра он готов меня отвести, и я смогу их снимать. Птицы, уверял он с прежней страстью, близко подпускают! Но я уже решил твердо: хватит мне слушать заверения Носкова! Завтра в Тиличики и оттуда в Москву. Утром, выйдя из избы, поначалу я и не обратил внимания на средних размеров птицу, взлетевшую с берега. Мало ли их постоянно летает тут, подъедая остатки рыбы, разделываемой рыбаками. Чайка, взмахивая крыльями, держась на ветру, подлетела почти к самой избе, а затем, словно убедившись, что вреда ей не причиню, снизилась и ловко опустилась на рыбину, лежавшую в воде у берега.

Я глазам не поверил, вновь присмотрелся. Так и есть: черное ожерелье на шее, бледная розоватость на груди, красные лапки. Розовая чайка! Значит, не напутали рыбаки, именно розовая чайка к ним прилетает. И прилетает, как они утверждают, уже третий год. Я поспешил в избу за фотоаппаратом — успеть бы зафиксировать столь необычный для науки факт: розовая чайка, эта таинственная странница льдов, на побережье Камчатки!

Птица не улетела. Вертя из стороны на сторону крупной красивой головкой, она прохаживалась красными лапками, будто в изящных сапожках, по залитой водой траве, вспрыгивала на голову дохлой кетины, заглядывая ей под жабры и что-то склевывая черным клювом, перебиралась на рваную коричневую сеть, словно постоянно что-то искала забытое здесь. И не улетала.

Делая кадр за кадром, я подошел к ней на четыре метра, ровно настолько, насколько позволял объектив, а мог бы, наверное, и ближе. Птица совсем не боялась меня. Я вынужден был перестать щелкать, уже начав ловить более выгодный ракурс или понеобычнее кадр. Затем, устав сидеть рядом, поднялся на берег, и только тогда, взмахивая, как легкая бабочка, крыльями, будто танцуя, поднялась она в воздух и полетела над рекой к морю. Я снял ее на фоне снежных гор.

О розовой чайке до сих пор ученым известно не много. Впервые обнаружил ее англичанин капитан Росс в 1823 году среди льдов Арктики, неподалеку от острова Мелвилл. И с тех пор каждый путешественник, отправлявшийся к полюсу, совершавший дрейф или переход во льдах Центральной Арктики, таил надежду на встречу с этой птицей. Воспринимая встречу с ней как большую удачу и счастье, Великий Фритьоф Нансен радовался и прыгал, как ребенок, повстречав наконец эту птицу среди льдов. Долгие годы мечтал о встрече с ней во льдах Ледовитого океана и я. А встреча состоялась здесь, на Камчатке, в самом непредсказуемом месте.

В 1905 году русский зоолог и исследователь Севера Сергей Александрович Бутурлин обнаружил гнезда розовой чайки в низовьях рек Индигирки, Алазеи и Колымы. С тех пор и предполагалось, что только здесь можно встретить их. Но Борис Павлов, хорошо знакомый мне охотовед, отыскал колонию этих птиц на восточном побережье Таймыра. Затем гнезда розовых чаек обнаружили в устье реки Лены, и вот повезло мне, я встретил птицу на Камчатке. Что ж, возможно, и здесь появится вскоре колония розовых чаек. Больше станет на земле редких и прекрасных птиц.

...Воспользовавшись утренним затишьем, мчались мы на быстроходном катере охотинспектора по едва колышащейся глади залива. Было холодно, пришлось облачиться во все свитера и плащи. Солнце едва поднялось над горами, просвечивая сквозь косые полосы легких облаков. Вскоре в черную нить сузился берег, пропала избушка рыбаков, виднелись лишь заснеженные пики гор и среди них долго еще хорошо просматривалась гора, по ущельям которой мы тщетно искали белых кречетов.

ПО ВЫВЕНКЕ И ВЕТВЕЮ

Оказавшись в Тиличиках, я решил опробовать баню, которую так нахваливал охотинспектор. Баня и впрямь оказалась преотличной. Мы хорошенько попарились вениками из кедрового стланика, а потом посидели в тесной комнатенке Рушана перед телевизором за чайком. И, ощутив тоску по мягкой кровати с чистыми простынями, на которых я не спал последние двадцать дней, вздумалось мне отправиться жить в местную гостиницу. Там мне дали койку в комнате на восемь человек, но по сравнению с лабазами, избами и сараями, где мне до сих пор привелось ночевать, условия показались на первых порах почти райскими. Что скрывать, нередко приходилось спать в холодном спальнике на сырой земле, а тут с пружинной сеткой кровать! Но поблаженствовать пришлось недолго.

Часа в три утра я проснулся от стука в окно. За стеклом маячила знакомая фигура Носкова, в плащишке «болонья» и светлом, под цвет белого кречета, картузе. «Выходи»,— поманил он рукой.

Рушан, сообщил Носков, собирается отправиться в объезд владений. Лучший тракторист и охотник госпромхоза берется его сопровождать. Представляется прекрасная возможность побывать на Ветвее, в местах, где, как рассказывали коряки-пастухи, обитают белые ястребы.

Солнце едва вставало, улица была пустынна, только черно-белый пес, подняв одно полуопущенное ухо, лежа у крыльца, вслушивался в наш разговор. Я покачал головой, давая понять, как отношусь к его очередной затее. И хотел было идти спать.

— Рушан с охотником,— удержал меня Носков,— пойдут на двух моторках. Могут взять с собой троих. Морем дойдут до устья реки Вывенки, а потом поднимутся до Хаилино. Рушану надо посмотреть, как прижились норки, которых выпустили два года назад. А затем побывать в лесах по Ветвею, где, по словам охотников, стали встречаться следы лосей. Лоси не живут на Камчатке, это известно, а тут, представляешь, вдруг наш Рушан обнаруживает этих зверей. Сенсация! Да еще какая!

— Юра,— сказал я,— мне надоели эти ястребы. Каждый раз, как только я собираюсь взглянуть на белых кречетов, мне непременно является тетеревятник. Я уже насмотрелся на них...

— Знаю,— перебил меня Носков,— все читал. Ястребов ты видел всяких и держал в руках таких, о которых я, как говорит Флинт, первейший в России сокольник, пока могу лишь мечтать. Но видеть тебе довелось лишь обычных. А белые — это совсем другое дело. И в прошлом эти птицы ценились высоко, а в наше время, особенно в странах Востока, иметь белого ястреба для каждого сокольника — мечта.

— В нашу страну,— продолжал Юрий,— зачастил известный сокольник из ФРГ Лютгер. Он прославился тем, что научился выращивать в вольерах ловчих птиц — соколов и ястребов.

Белые кречеты, к примеру, по словам Носкова, неслись у него как хорошие несушки, откладывая вместо четырех, по дюжине яиц в год. Кречетов он мог доставать в Гренландии, а вот белых ястребов — только в нашей стране. Гнездятся эти птицы лишь на Камчатке да в Сибири. И Лютгер предложил Флинту любых редчайших соколов для наших питомников, обещая поделиться опытом выращивания в неволе хищных птиц, а за это попросил передать ему шесть птенцов белых ястребов, взятых из разных гнезд. Ради этого и трудилась сейчас экспедиция московских орнитологов в дебрях лесов на реке Пенжине. А вдруг, развивал мысль Юрий, и там осечка: не загнездились ястребы, а мы вдруг тут найдем ястребиные гнезда, выручим орнитологов, поможем тем самым делу создания в нашей стране питомников.

Как тут было устоять да не загореться. Вскоре, распрощавшись с мыслью отоспаться в чистой постели, я поспешил за неутомимым сокольником к знакомому дому Рушана на набережной.

Охотник Лева взял к себе на катер меня и Носкова, Бевза разместился в «обянке» Рушана, и едва первые лучи солнца позолотили небосвод, мы вышли в море.

Катер у охотника был добротный. Помимо нас пассажирами его были две злющие, преданные хозяину лайки да охотовед — солидный мужчина, для дальней дороги одетый по-зимнему: в меховую шубу, шапку. Катер сноровисто вспарывал гладь, поднимая волну. А новенькая красная «обянка» Абзалтдинова медленно, но верно отставала. На двигателе ее стоял ограничитель, и Рушан не мог идти на полной скорости. Время от времени мы вынуждены были глушить мотор, поджидая охотинспектора. Лева говорил, что если дело и дальше так пойдет, то кого-то из нас придется ссаживать. Ибо к ночи мы не успеем дойти до места. Я не очень этому верил, но, честно признаться, ссаженным на берег мне быть уже не хотелось. Не потому, что на этом диком берегу будет неинтересно, а потому, что я до мозга костей загорелся очередной авантюрой Носкова. Хотелось знать, чем все-таки это кончится.

Вспугнув десятка полтора тюленей, которые, изогнувшись, как балерины, лежали на черных лоснящихся камнях, мы осмотрели с воды небольшой птичий базарчик, перебрались через неводы рыбаков, на многие сотни метров протянувшиеся перпендикулярно берегу, и часа через три подошли к устью реки Вывенки.

С моря шел накат. Ил, выносимый рекой, смешивался с морской водой, взмучивал, окрашивал в желтый цвет волны. Место это пользуется у рыбаков недоброй славой: при сильном волнении моря трудно бывает войти в реку, нередко лодки переворачиваются. Но на этот раз морской накат не был сильным. Лева чуть сбавил обороты, прицелился, и мы устремились в речные ворота, заставляя таращить на нас глаза удивленных тюленей, во множестве начавших всплывать из мутной воды. Рядом шла «обянка» охотинспектора. Так, голова к голове, мы и вошли в коварную реку. Проскочили рыбзавод, небольшой поселок, безлюдный по случаю раннего утра, и помчались вверх по речной спокойной глади меж зеленых лесистых берегов. Плыть здесь стало легко и привычно.

В небе уже парили орланы. Повстречался медведь, стоявший у воды на сером галечниковом мысочке. Должно быть, он ловил рыбу, но, услышав рев мотора, поспешил спрятаться в кусты. На другом берегу заметили скачущего серого зайца. По его отчаянным прыжкам можно было догадаться, что зайчишка от кого-то удирает. А вскоре мы увидели неторопливо бежавшего по заячьим следам неотвязного хищника. Это была росомаха. Увидеть этого скрытного зверя днем было для меня столь неожиданно, что я, не сразу взявшись за аппарат, кадра так и не сделал. Росомаха трусила навстречу, и мы разошлись с нею быстрее, чем я успел навести на резкость да нажать на спуск затвора.

На обед мы встали у домика пастухов на знакомой Умьявке. Телки паслись где-то в горах, и молодой парнишка сказал нам, что медведи их не беспокоят. Заставляют волноваться коровы, иногда в одиночестве забредающие слишком далеко. Пасутся себе там, как дикие олени, и не очень-то хотят возвращаться к домам.

За Умьявкой течение усилилось. «Обянка» все чаще отставала. Приходилось подолгу ждать, когда же она вынырнет из-за поворота. Охотник нервничал, крутил сердито головой и все чаще повторял, что так дело не пойдет. В «обянке» с Рушаном сидел Бевза. Распрощавшись с надеждой достать птенцов белых соколов, он, как и Носков, загорелся желанием привезти в питомник Алма-Аты хотя бы белых ястребов. Чтобы облегчить лодку, он оставил на Умьявке рюкзак, запасную теплую одежду. Однако лодка против течения шла с трудом. И тут Носков вдруг вспомнил, что где-то в этих местах он видел гнездо белоплечего орлана. Он указал гору, с которой его тогда наблюдал. До нее было километров шесть. Я готов был не поверить зоркости сокольника, но вскоре на другом берегу мы заметили темную птицу, сидящую на снежнике.

— Приготовься, сделаешь редчайший кадр,— предупредил Носков и протянул мне бинокль, твердя, чтобы я обратил внимание на желтый клюв, белые плечи, белые лапы птицы. Это и в самом деле был белоплечий орлан. Птица нас близко не подпустила, взлетела навстречу, снять ее не удалось.

Сказав о том, сколь редка эта птица, как хотели бы ее видеть в Московском зоопарке, Юрий сумел уговорить охотника остановиться ненадолго, чтобы отыскать гнездо этих птиц. И он его нашел. Вернулся радостный и потащил всех посмотреть на гнездо. Мы одолевали протоки, поднимались на обрывы, продирались сквозь кустарник, брели по болоту. И в самом деле увидели на тополе огромное гнездо из веток, но добраться туда оказалось невозможно. Одетые тепло для поездки по реке, все взмокли, устали и решили вернуться к лодкам. Охотник, кляня и себя и Носкова за то, что столько времени потеряно: ночь на носу, а вся дорога еще впереди, решительно заявил, что Ивану Бевзе придется остаться. Пусть возвращается на Умьявку и там нас поджидает. На обратном пути его заберем, а иначе вся строго рассчитанная поездка сорвется.

Иван был моложе всех. Натянуто улыбнувшись, он согласился. Вскинул на плечи рюкзак и стал прощаться. Уже начинало смеркаться, а путь ему предстоял неблизкий. Надо было пробиваться сквозь пойменные заросли, подниматься в горы, а уже оттуда идти к Умьявке. Отправляться в этот поход одному было для Бевзы большим испытанием, так как он панически боялся медведей. И тут у Носкова проявилось так не достававшее ему в прошлом походе истинное чувство товарищества. Пообещал, что постарается отыскать ястребов и на долю казахстанского питомника, да еще вручил Ивану свое ружье. Бевза сразу повеселел, с улыбкой попрощался, уверив нас, что до Умьявки дойдет. Охотник дал слово, что ждать там ему придется не долго, через три дня ровно он его заберет.

Облегченная лодка охотинспектора сразу же пошла быстрее, нам не приходилось ее поджидать, и весь оставшийся путь мы прошли без остановок. К вечеру добрались до избушки икорного мастера Ивана Адоньева, встав почти напротив устья Ветвея.

Рушан собирался подняться вверх до поселка Хаилино и только через два дня завернуть на Ветвей. Юрию не терпелось оказаться там пораньше — близилось время, когда птенцы ястребов начинают покидать гнезда, а тогда их уже не поймаешь.

Уговорились так: Лева на мелкосидящей «казанке» икорного мастера подбросит нас до избушки охотников на Ветвее, а Рушан заберет нас оттуда. Встал вопрос, как там жить. У нас теперь не было ружья, но охотник пообещал до приезда Рушана одолжить нам свое.

Ветвей оказался быстрой, вольготно петляющей по лесу, разбивающейся на несколько рукавов рекой. По обоим берегам росли густые лиственные леса: осина, чозения, тополь, ольха. Подмытые течением стволы в иных местах склонялись над водой, и лодка пробиралась под ними, как в зеленом туннеле. Из воды торчали коряги, то и дело попадались завалы. Перетаскивая через них моторку, приходилось постоянно быть начеку. Стоило зазеваться, и течение могло утащить, затянуть под коряги — здесь оно было сильным!

В одной из глухих проток, мелькнувших по левому борту, сквозь освещенную солнцем листву кустарников я увидел уходящего в чащу медведя. Голова его уже скрылась в лесу, исчезала и остальная часть туловища, но и по ней нетрудно было представить, сколь огромен зверь. Я даже вскрикнул, пытаясь привлечь внимание товарищей, но Лева и ухом не повел, продолжая на полной скорости вести лодку мимо отмелей и предательски затаившихся в воде коряг.

До избушки охотников моторка, как и предупреждал нас Иван Адоньев, все-таки не смогла пройти. Мы выгрузили вещи и, взвалив на плечи рюкзаки, двинулись через лес пешком. Пришлось тут вспомнить и второе предупреждение икорного мастера. «Не завидую я вам, ребята,— сказал он, провожая нас.— Медведей там сейчас полно, комаров, уйма и мошка!» При этом он даже поморщился, замотав обернутой марлей головой. Мошка— и в самом деле самая скверная мушка, что обитает в благодатных северных краях в теплую летнюю пору.

В лесу мы сразу же наткнулись на многочисленные медвежьи тропы, проложенные в густой траве вдоль берега реки, поразились обилию комаров и густых роев клубившейся над кустарниками мошки. Я удивился, что Носков никак на это не прореагировал, как будто и не было ее вовсе.

На берегу одной из проток натренированный глаз охотника приметил на тропе перекрученный стальной трос.

— Ого! — воскликнул негромко Лева, покачав головой.— Вы только посмотрите, какой тросище медведь перекрутил. Силен, видать, попался зверюга.

Кто-то из охотников поставил петлю на медведя, надеясь, что в лесных зарослях его злодейство не обнаружится. Но медведь сумел перекрутить стальной трос и уйти. Картина разбросанной земли, обгрызанных стволов подействовала на всех удручающе. Вперед пошли с осторожностью, ежесекундно готовые к встрече с встающим из высокой травы осатаневшим зверем.

Избушку мы увидели с звериной яростью разгромленной. Очевидно, тут побывал этот разъяренный зверь. Над сенями и покоем медведь проломил крышу, раскидал дерн, прикрывавший доски. Вероятно, он не справился с дверью и выломал окно, а забравшись внутрь дома, устроил настоящий погром: опрокинул железную печь, свернул трубу, разбросал посуду, разодрал матрацы. Ясно было, что, окажись в ту минуту в избе люди, Зверь не пощадил бы и их.

Однако не было никакой гарантии, что медведь не бродит где-то неподалеку и что не вернется навестить ненавистное человечье жилье. Поразившись учиненному разгрому, Лева покачал головой, подумал и вдруг заявил, что ружье свое он не имеет законного права нам передавать. Случится что, а ему отвечать!

Носков, всего лишь три дня назад отправлявший меня безоружным в дорогу и объяснивший мне, что камчатские медведи — звери безобидные, человека никогда не тронут, тут вдруг развил такое красноречие, которого я, признаться, от него не ожидал. Это бесчеловечно, восклицал Носков, оставлять безоружными людей в такой ситуации. Если не жаль нас, то пожалей наших детей,— использовал он и этот запрещенный прием. Но охотник не поддавался и хмуро молчал. Так ни до чего и не договорившись, мы пошли его провожать. Уже в лодке Лева внял наконец мольбам Носкова. «Да пропадите вы пропадом,— протянул ружье и швырнул на берег патроны.— Забирайте мое ружье и оставайтесь. Пусть лучше меня засудят, чем я буду потом мучиться угрызениями совести, если вас и в самом деле сожрет этот медведь». Он запустил мотор и помчался обратно.

Носков повеселел. Мы перекусили тут же на берегу печеньем, напились воды из ручья, в котором плавали хариусы, и отправились осмотреть окрестности. По берегу всюду встречались следы недавних медвежьих рыбалок. Рыба шла в такой близости от берега, что медведю ничего не стоило, спустившись в воду, подцепить ее лапой и выбросить на берег.

На одной из осин мы наконец-то увидели гнездо. Было оно пустое, неизвестно какой птице принадлежавшее, но Юрий воодушевился. Он готов был бродить хоть до ночи, и мне стоило немалых трудов уговорить его вернуться в избу и привести ее в пригодный для ночлега вид.

Он наскоро заделал дыры в крыше, затянул полиэтиленовой пленкой оконца, но не дождавшись, когда-вскипит на печи чай, взял ружье и сказал, что пойдет поищет гнезда неподалеку. Ему не хотелось терять понапрасну времени. Места, как он считал, были настоящие ястребиные, а ведь жить тут нам придется всего несколько дней. К вечеру обещал вернуться.

Мошка, едва мы затопили печь, осела на полиэтиленовых окнах. Порадовавшись успеху, я не стал отговаривать Носкова и попросил его долго не задерживаться. Он ушел, а я принялся выкуривать из избы комаров и через несколько часов убедился, что все мои усилия тщетны. Они словно рождались из земли, проникали сквозь стены, писк их не смолкал. Оставив бесполезное занятие, я улегся на нарах, поджидая возвращения Носкова.

Синие сумерки, опускаясь на лес, густели. Скоро все погрузится в ночь, выйдут на рыбалку медведи, а Носков, кажется, опять не торопился возвращаться.

— Э-ге-гей! — прокричал я, выбравшись из приземистой избушки.

Густая трава окружала ее, стеной подступая к порогу. Звук моего голоса канул в чаще, даже не отозвавшись эхом. Только было слышно, как шумит неподалеку река да плещется в ней рыба: кета и горбуша, пришедшая на нерест из далекого океана.

— Ю-ра-а,— сложив рупором руки, позвал я.

Но сколько ни прислушивался, ответа так и не дождался.

«Нехорошо, Носков,— проворчал я, возвращаясь в избу.— Думаешь только о своей птице, а мог бы вспомнить и о товарище». Мое положение было не из прекрасных. Ружье опять осталось при Носкове, а безоружным в этой избе я не мог чувствовать себя спокойно. Тут уж было не до сна. Я водрузил на печь все ведра и кастрюли, собираясь в случае опасности, если вдруг за стеной послышится сопение зверя, ударить по ним, как в набат, кочергой. Одним словом, устроить тарарам. Но все это, конечно, я понимал, были полумеры. Если медведь полезет в окно, буду отбиваться и лопатой.

Время шло, а Носков все не возвращался. Наступила ночь. В лесу стало темно, хоть глаз коли. И я побоялся снова выходить за дверь. Прислушиваясь к шорохам за стеной, я уже всерьез начинал волноваться и за Носкова.

Вероятно, он ушел далеко, и ночь его застала в дороге. Не рискуя заблудиться, он остался ночевать где-нибудь под кустом. Сидит сейчас в холоде, не смея пошевелиться. Ведь и ружье не надежная защита в кромешной темноте. Не прицелишься, если вздумает подойти медведь. И мошка ест его поедом. От нее плащом «болонья» не спасешься. Вспомнилось мне, что и «антикомарина» Юрий взял с собой немного: только чтобы хватило до возвращения к вечеру.

Ночь достигла апогея. С реки доносились шлепки по воде: медведи вышли глушить рыбу. У меня начала возгораться надежда, что опасность обойдет меня стороной. Увлекшиеся рыбалкой звери вряд ли рискнут приблизиться к пропахшей дымом избе. Но по мере того как светлело за полиэтиленовым окошком, я все сильнее переживал за Носкова.

Вот уж и совсем рассвело, настолько, что он должен был бы и явиться, если где-то пережидал темноту. Встало солнце. Его тугие лучи пучком забили через мутное оконце. Облако комаров радостно роится в нем, наполняя избу родным гулом. Я не встаю с нар, мучительно думая, что делать. Несомненно, с Носковым произошло что-то серьезное. Иначе бы он давно пришел. Его могло затянуть в затор при переходе через реку. Он мог подвернуть ногу, да и медведь мог задрать его. А может, лежит где-то окровавленный, но где искать. Он не сказал даже, в какую сторону пошел...

Охотники собирались приплыть за нами через два дня, и я размышлял, оставаться ждать их здесь или отправиться безоружным, пешком по берегу этой лесной реки. За день я, наверное, смог бы дойти до берега Вывенки, а там кричать, звать с другого берега людей. Далее отправиться с ними в поселок Усть-Вывенка и организовать поиски. Без вертолета скорее всего Юрия не найти...

Измученный всеми этими волнениями, я, вероятно, все-таки ненадолго забылся, ибо не услышал шаги за стеной. Неожиданно распахнулась дверь, появилась рука, державшая пеструю птицу, за птицей, согнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку; тяжело переставляя через порог ноги, в избу ввалился Носков.

Я потряс головой, чтобы убедиться, что все происходит на самом деле и мне не снится. Носков был живой, цел и невредим, только до красноты искусанный мошкой.

— Нашел, я нашел,— бормотал он, как безумный.— Ты только посмотри, какой красавец!

Жадными глазами оглядев избу, он быстро вытянул из-под нар чурбачок, словно для этого случая припасенный, поставил его перед окном и усадил на чурбачок птицу. Это был крупный птенец ястреба-тетеревятника — слеток. Правда, размеры его меня не поразили, на острове Преображения у меня был ястреб крупнее. И я сказал об этом.

— Зато какие когтищи,— не переставал восторгаться Носков,— Ты только посмотри. Этот непременно и русака возьмет.

— Может, и возьмет, но только он вроде не белый а самый обычный, каких и в подмосковном лесу можно встретить.

— Да,— вздохнул Носков,— не повезло. Самка белая, а птенец — вот что удивительно! — оказался обыкновенной масти. Но это ты напрасно, птенец пока что маленький, а будет, вот увидишь, настоящий камчатский великан.

Ястребок на пеньке распушил перья, чтобы сделаться пострашнее и повнушительнее, раскрыл клюв, а по желтым глазам его можно было понять, как ему в этот миг страшно.

Не снимая сапог, Юрий рухнул пластом на нары и, растирая грудь и проклиная мошку, с которой он, оказывается, познакомился впервые в жизни, принялся сбивчиво рассказывать, что ушел он довольно далеко от избы и вдруг повстречал белую самку тетеревятника.

Птица стала отводить его, прикидываясь подранком, и Юрий понял, что где-то неподалеку гнездо. И гнездо он нашел, но оно оказалось пустым. Птенцов в нем уже не было. Юрий стал ходить под деревом кругами и вскоре обнаружил мертвого птенца. По всей вероятности, он погиб неделю назад. В ястребином гнезде бывает три птенца, нужно было искать еще. Он стал делать круги больше и успел до наступления темноты отыскать второго птенца. Но и этот был мертв.

Искать третьего птенца было поздно. Уже стемнело, но уходить от гнезда он побоялся — найдешь ли потом? «Будь что будет,— решил Носков,— останусь здесь до рассвета». Верилось ему, что третий птенец жив, а если он уйдет, то утром самка уведет птенца подальше от гнезда.

Нелегкую ему пришлось провести ночь. Мошка ела поедом, но приходилось терпеть. Неподалеку рыбачили медведи — отлично были слышны шлепки их лап по воде, утробное урчание. И все же, дождавшись рассвета, Юрий почувствовал себя счастливейшим из людей. Неподалеку он услышал призывный посвист ястребенка — тот подзывал мать, требуя еды.

Позабыв обо всем, Носков устремился на крик птенца, отыскал его в траве, изловил и, держа в руке, заторопился к дому. Но идти было трудно, ноги подкашивались от усталости. Перебираясь через реку, он споткнулся, был сбит течением. Хорошо, что зацепился за корягу на дне, а не то быть бы ему вместе с птицей под завалом.

— Чувствую, тянет, еще немного и совсем под воду засосет,— признался Носков,— а птицу из рук не выпускаю. Не могу выпустить. Да ты уж извини,— спохватился наконец он.— Знаю, заставил тебя поволноваться, но не мог, пойми, упустить случая, столько лет я мечтал о камчатском ястребе...

Мы прожили в избушке на берегу Ветвея несколько дней. Вместе с охотником приплыл на «обянке» Рушан. Лева, получив в сохранности свое ружье, помчался в Тиличики, намереваясь захватить с Умьявки Бевзу, а Рушан остался с нами.

Предоставив ястребу избу, наполненную комарами, я коротал время на продуваемой ветерком каменистой косе у реки, постоянно поддерживая огонь в костре, чтобы отпугивать медведей.

Рушан с Носковым осматривали лес. Юрий с неистовством продолжал искать ястребиные гнезда, но счастье больше ему не улыбнулось. Ястребиных гнезд было немало, но все они были пустыми, давно брошенными. Лишь два гнезда нашел он в это лето заселенными, но птенцы лежали вблизи них мертвыми. В который раз природа преподавала нам урок — все живое находится в постоянной взаимосвязи.

Благородные соколы, столкнувшись весной с отсутствием куропаток и сусликов, не рискнули откладывать даже малое число яиц, зная, что птенцов им не выкормить. А тетеревятники рискнули. И поначалу, пока птенцы были малы, родители умудрялись добывать пищу. Юрий рассказывал, что находил в гнездах перья сорок. Птиц юрких, для добычи ястребу трудных. Но при бесптичье и сороки в этом году пошли на корм, однако их не напасешься. И птенцы, голодая, раньше времени начали выбираться из гнезд, уходить подальше, чтобы не иметь вблизи жадных голодных ртов. Скорее всего и ястребу, которого отыскал Юрий, грозила голодная смерть. Не имея возможности накормить его дичью, мы предложили ему рыбью печень. В природе ястребы такой пищи не употребляют, но птенец с жадностью стал ее заглатывать. По всему было видно — сильно оголодал.

Когда наступило время возвращаться, мы посадили ястребенка в носовой отсек моторки, предварительно выстлав дно зелеными ветками. Как следует накормили рыбьей печенью и отправились в путь.

Для питомника наша поездка оказалась бесцельной. Одной птицей дела было не решить, но Носков не горевал, ибо птицу он оставлял себе и уже мечтал, как вскоре начнет с ней охотиться в енисейских лесах. Беркут, который у него был, объяснял Носков, берет лис и зайцев только на открытом месте, а в лесу, кустах он не помощник. Ястребы европейских пород не могут брать зайцев, слишком те велики в лесах под Шушенским. Камчатский же ястреб, надеялся он, будет брать зайцев и в лесах, и в кустах. А возможно, пойдет и на рыжую лису.

По Ветвею мы сплавлялись, не включая мотора. И Юрий, воспользовавшись этим, обегал тополиные рощи, порой заставляя нас подолгу ждать, пока он искал гнезда ястребов на будущее, надеясь приехать в какой-либо обильный по дичи год. Он не сомневался, что ястребы еще понадобятся питомнику.

По пути мы увидели гнездо орланов-белохвостов. Юрий полез проверить гнездо и обнаружил в нем двух птенцов. Почти взрослого, хорошо оперенного дохлого птенца он выбросил. Оставшегося живого взял с собой, понимая, что иначе тот не уцелеет. Словно мор напал на птенцов хищных птиц!

Орлушу мы посадили у руля, в передней части лодки. Большеклювая птица оказалась на удивление спокойной и понятливой. Она сразу улеглась на ветки, как в родное гнездо, не пытаясь выбраться и не мешая нам следовать дальше.

Впятером мы прибыли к икорному мастеру, который встретил нас с нескрываемой радостью. Он стал угощать нас чаем со сгущенкой, потчевать своего производства красной икрой от рыб разных пород. Рыбу ему возили из поселка Ветвей корякские рыбаки, его же дело было заготавливать икру для госпромхоза. Среди заготовщиков Адоньев числился как лучший мастер. И икра у него, мы в один голос подтвердили, была очень вкусной.

Передохнув, отоспавшись в избе, где не было комаров, Носков подстрелил несколько чаек для прокорма птиц, и мы отправились дальше.

На берегу Вывенки нам вскоре повстречался небольшой медведь. Он расхаживал по берегу, обнюхивал дохлых, отнерестившихся рыб и не обращал на нас внимания. Эго позволило мне сделать несколько удачных кадров. Но когда, осторожно выбравшись из лодки, я попытался приблизиться, медведь, заметив меня, галопом помчался в кусты.

Я договорился с Рушаном, что он будет выключать мотор, как только впереди покажется медведь, чтобы приблизиться к нему на достаточное для съемки расстояние. Рушану дело показалось занятным. В следующий раз, увидев далеко впереди медведя, мы выключили мотор, но зверь исчез в кустах. Громко досадуя, мы проплывали от кустов примерно в трех метрах и обнаружили, что большой черный медведище, не обращая внимания на наши голоса, продолжает идти по берегу в том же направлении. Прикусив языки, мы проплыли мимо, уносимые быстрым течением.

Снять медведя было невозможно, так как на моем аппарате стоял длиннофокусный объектив, а до зверя были считанные метры. Тогда Рушан запустил. мотор, развернулся, и мы на полной скорости помчались вслед за медведем. То ли он плохо слышал, то ли был занят своими мыслями, но только он не обратил на шум мотора никакого внимания. Лишь когда мы с ним поровнялись, зверь кинул взгляд в сторону и в тот же миг стремительно, не хуже горного барана, взбежал по отвесному склону и скрылся в кустах. Вот и пойми такого зверя: то он не обращает внимания на громко разговаривающих людей, плывущих в лодке ему навстречу, а то удирает, как заяц. Ясно одно, что случайно оказаться у него на пути опасно. «Увлекшись своими мыслями», он может выйти на человека нос к носу и от неожиданности и со страху натворить беду. Однако втроем да под защитой такого охотника, как Рушан, мы разгорячились. Отправившись далее, строили планы, как будем снимать следующего зверя, но медведи не встречались.

К полудню мы добрались до места, где Носков отыскал гнездо белоплечего орлана. Пристали. Юрий ушел на поиски гнезда, решив взять хотя бы одного птенца, чтобы преподнести его в дар Московскому зоопарку. Пока он пропадал в болотистых пойменных зарослях, где тунами вились комары, я вынес на берег птенца белохвостого орлана. Когда моторка встала, белохвост занервничал, засуетился, и я решил дать ему немножко поразмяться да покормить его рыбой.

Птенец был не мал, хорошо оперен — почти слеток. Темно-коричневый, с внушительными желтыми когтистыми лапами, увесистым загнутым клювом, вида он был достаточно грозного, но по характеру на удивление беззлобный.

Еще в избушке я как-то попытался покормить птенца ястреба. И тут же был наказан. Стремительно вскинув лапу, острием когтя ястреб до крови разодрал мне руку, которой я предлагал ему мясо. Больше я его кормить не стал. Белохвостик был не такой. Он позволял брать себя в руки, плыть с ним рядом было не опасно. Но тут, выйдя на берег, птенец впервые возроптал, не желая подчиняться. Он кричал, норовил подняться на берег, категорически отказываясь есть рыбу, какие только лакомые кусочки я ему ни предлагал.

Вверх по течению поднималась моторка. Увидев птицу, рыбак подвернул к берегу, поинтересовался, ради чего и куда ее везем. Выяснилось, что он возвращается в поселок Ветвей, а ночью плыл этими же местами к морю и встретил по дороге двенадцать медведей. Очень близко наблюдал самку с тремя небольшими медвежатами, жалел, что не было с ним фотоаппарата. Его рассказ запал в душу. Зародилась мысль приехать сюда специально, для того чтобы пофотографировать бурых медведей на рыбалке. Вывенка была поистине медвежьей рекой. Только мы с Рушаном стали строить планы, как бы осуществить сплав по реке на следующий год, как из кустарников, отбиваясь от комаров, вывалился огорченный Носков.

— Эх,— вздохнул он тяжело,— лучше бы я взял их тогда, когда отыскал гнездо. Сразу. А теперь...— он протянул нам четыре лапки.— Сдохли. В гнезде. Два таких прекрасных птенца. Оперенные. Почти слетки. Отчего? Почему? Ничего понять не могу.

Природа продолжала загадывать загадки. Кречеты, ястребы и вот теперь орланы оставались в этот год по известной только ей причине без потомства. Ну не странно ли, удивлялись мы, ведь орланы считаются рыбоядами, а уж этого-то добра в каждом ручье полно. Отчего же выросшие птенцы погибали?

— Да какие они рыбояды? — возмутился Носков, отнял у меня рыбу, которой я тщетно пытался накормить раскричавшегося белохвоста, разодрал подстреленную чайку и дал орлану. Тот с жадностью принялся есть и вскоре успокоился.

Видимо, одной рыбой кормиться орланы не могут, птенцам требуется и мясо, а ни зайцев, ни куропаток из-за их малочисленности добывать в это лето родители не могли. Вот и гибли подрастающие в гнездах птенцы.

Послушав наши разговоры, рыбак припомнил, что прошлой зимой были очень высокие снега. Более чем двухметровые сугробы скрыли кустарник. Зайцам и куропаткам ничего не оставалось, как «подстригать» лишь верхушки. Это и сейчас было заметно. От бескормицы птицы к весне так ослабели, что нередко на глазах у людей во время полета начинали падать на снег. Рыбак подобрал несколько штук, отправил на анализ на санэпидстанцию. Впервые такое видел, боялся, что эпидемия началась, но анализ был тверд: птицы гибли от истощения.

— Вот вам и пример круговорота в природе,— подытожил огорченный Носков,— пример того, что все в ней взаимосвязано, а глобальной цели ее, ради чего все матушкой затеяно, нам пока не дано знать.

Распрощавшись с рыбаком, мы усадили в лодку орлана и двинулись к Усть-Вывенке. Не выпускавший из рук бинокля, Юрий заметил на дереве еще одно гнездо орланов. Что-то белое виднелось в нем, Юрий попросил пристать к берегу, часа полтора пропадал в кустарнике, вернулся вконец измученный. Гнездо оказалось пустым. В нем лежала здоровенная белая кость от ноги какого-то зверя, хорошо подтверждавшая предположение, что орланы отнюдь не рыбояды.

В ясную солнечную погоду мы подошли к устью реки. У рыбаков мы попили чайку, поговорили о том, как идет рыба в этом году, и узнали, что в море на нашей моторке лучше не выходить. На море разгулялась волна, в устье вода кипела, нам советовали ждать вертолета да на нем выбираться в Тиличики.

Начальник отделения госпромхоза не поленился завести свой катер и, усадив нас, провез к опасному месту. Белые буруны катились встречь течению реки, в устье мутная вода кипела. Даже на морском, с мощным двигателем катере заходить в глубь пенящейся круговерти, где превосходно чувствовали себя лишь тюлени, показалось опасным. Решили подождать до полуночи, когда прилив достигнет апогея, морская вода войдет далеко в реку, ненадолго утихомирит силу течения. Однако рыбаки план Рушана не одобряли. Немало смелых, твердили они, сложили здесь свои головы, им ли об этом не знать. Но Рушан стоял на своем: его моторка вполне способна выйти в море и благополучно доставить нас троих до Тиличиков.

Честно признаться, я в тот момент был за возвращение на вертолете, но в то же время не мог отказаться, демонстрируя тем самым недоверие к полюбившемуся мне за эти дни охотинспектору.

В полночь с тревожными мыслями в душе отошли мы от берегов поселка Усть-Вывенки. Вода в реке поднялась, застыла гладью, как в полнейший штиль. Но в море грохотал накат. Рыбаки вышли нас проводить. Хоть небольшая была надежда, что в случае неудачи нас выловят, все-таки в их присутствии мы чувствовали себя смелее. Конечно, если моторка перевернется, даже если сам выберешься, жалеть придется о многом, однако Рушан, застыв на корме у руля, невозмутимо вел лодку вперед.

Солнце давно скрылось, сгущались сумерки, но небо было еще бледно-серым, отчего почти свинцовой казалась вода. То тут то там из воды всплывали усатые тюленьи морды, в удивлении тараща на нас выпученные глаза. Сидевший рядом со мной орлан зашевелился, забеспокоился, стал приподниматься. Я постарался усадить его в «гнездо», и тут мы выскочили на морской простор.

С треском моторка взлетела на волне, рухнула в яму и сразу второй удар в нос. Падение вниз, треск, вверх, лодка раскачивалась с борта на борт. Только бы не вылететь, удержаться, а тут еще орлан совсем потерял голову, клекочет и пытается выпрыгнуть из лодки. В суматохе мне показалось, что в носовом отсеке кричит ястреб, но тут уж стало не до птиц. Я вижу, как бросает на волне сопровождающий нас катер и отчетливо понимаю, что при такой волне, если перевернемся, нас ни за что не выловить. Лишь бы не перевернуло, молю я про себя, вцепившись мертвой хваткой в железные борта. Лишь бы... И пронесло! Кипение волн кончилось, мы за чертой прибоя, в море.

Не подходя к нам, катер с рыбаками развернулся — им предстояло снова пройти опасную зону. Мы наскоро помахали рыбакам, благодаря за помощь, желая им успеха, надеясь, что теперь-то благополучно доберемся до Тиличиков. Однако нашим волнениям в эту ночь не было, как говорится, конца.

Сумерки сгущались. Съезжая с волн, как с гор, мы мчались вперед, уверенные в полной безопасности плавания. И неожиданно на полной скорости наскочили на трос невода, не снятого на ночь по чьей-то забывчивости. Моторка взлетела, как на трамплине, и с заглохшим мотором в тишине ударилась о волну, подняв тучу брызг. Рушан зло выругался, ибо в поселке перед отплытием ему сказали, что все неводы сняты.

Не зная, уцелел ли винт, нам пришлось сразу браться за весла, разворачивать лодку носом к волне. В волнении ожидали результата, но винт, слава богу, уцелел. Запустив мотор, уже осторожней поплыли дальше, но тут мотор заглох по какой-то собственной причине.

Рушан переключал шланги, что-то разбирал, а двигатель не запускался. Лодку нужно было постоянно удерживать против волны, но Юрий будто не понимал этого и почти не греб, мне пришлось взяться за весла самому. Ориентируясь по темному силуэту гор на фоне звездного неба, я отчетливо видел, что течение уносит нас все дальше и дальше от берега. А мотор не заводился. Минуло минут двадцать. Потом перевалило и за полчаса. А Рушан все продолжал проверять свечи, продувать шланги, дергать шнур пускача...

«Если он так и не заведется,— размышлял я,— то к утру лодку унесет так далеко, что и отыскать нас не удастся. Придется сначала съесть орлана, потом ястреба». Вспомнилось, как три наших парня путешествовали по морю сорок дней, унесенные на барже. Сапоги ели. Но у нас сапоги резиновые, не съешь...

Если выберемся, всерьез сказал я себе, то больше за белым кречетом не пойду никогда, как бы твердо не обещалось его увидеть. Хватит рисковать. Дождусь, когда начнут этих птиц разводить, как кур в питомниках, и сделаю его портрет.

Только я принял это решение, как мотор чихнул раз, другой и вдруг заработал с какой-то ненасытной надежностью. И мы помчались в ночи дальше, Скатываясь с волны на волну, уверенные, что до Тиличиков доберемся. Главное — удачно выполнить разворот при входе в лагуну. А тогда уж, считай, мы дома.

В ожидании этого мы провели в штормовом море два часа. Рушан оказался умелым мореходом, он так легко и вовремя положил моторку в разворот, что мы на гребне волны обошли острие косы, где мигал маяк, и вошли в тишь узкого и длинного залива.

Уже рассветало. На берегу прорисовались двухэтажные дома. Подведя лодку к набережной, мы посидели в ней, как бы собираясь с силами и приходя в себя. Плавание вымотало нас, как подъем на высокую гору. Выйдя, мы только было стали припоминать минуты прошедшего, как за спиной прозвучало:

— Просим предъявить документы. Пограничный наряд.

И хотя документы у нас были, но явление пограничников в ночи было столь неожиданно, что мы растерялись, заторопились, как если бы и в самом деле были нарушителями границы.

Оказывается, пограничники давно следили за моторкой, что шла вдоль берега в шторм. Так что пропасть бы нам не дали, но Рушану сделали строгое внушение, напомнив о том, что ночью и в шторм выходить в море не разрешается. Проверив документы, пограничники исчезли втемноте так же бесследно, как и появились, а мы пошли в дом, позабыв и о лодке, и о птицах.

Только прийдя в комнату Рушана, вскипятив чай, вспомнили, что не поставили моторку на якорь. Прибежав на берег, увидели ее свободно плавающей посреди лагуны. Поднявшаяся вода подхватила ее и несла теперь в море. Вместе с птицами!

Тут уже нельзя было терять ни минуты, но к кому бежать за помощью. Было раннее утро, люди спали. Не долго думая, мы отвязали чью-то моторку и пошли на веслах к уплывающей лодке. Возвращаясь обратно, заметили на берегу фигуру толстяка в пижаме. Не сразу разглядели, что тот машет нам кулаками, а за плечом у него ружье. Наше счастье, что борода Рушана была хорошо известна жителям Тиличиков...

На радостях, что все благополучно закончилось, поставив на якорь лодку, мы поспешили к Рушану допивать остывающий чай. А затем сморенные быстро навалившимся сном, расстелив спальные мешки на полу, позабыв про птиц, улеглись спать.

Утром Носков решил перенести птиц в сарай. Вернулся он бледный, неся в руках ястреба. Плавание по штормовому морю не прошло для птиц бесследно. У ястреба оказалось сломанным крыло. Видимо, когда выходили из Вывенки в море и лодку по-сумасшедшему швыряло, когда заметался орлан, стал биться в своем отсеке и ястреб. Но при такой волне, как было заглянуть туда да помочь? С момента перелома прошла целая ночь. Но Носков, не теряя времени, вместе с Бевзой наложил на крыло шину, прошил нитками, уверял, что крыло срастется. От горя он места себе не находил. Крыло-то срастется, но из такой птицы уже никогда не получится хорошего помощника на охоте.

Вспомнилось, как в прошлые времена помытчикам засчитывались не пойманные птицы, а доставленные ко двору. Потому-то, отловив летом птиц, дожидались помытчики зимы, чтобы птиц можно было везти на санях по застывшим рекам в специальных, обитых изнутри овчиной коробах. А нам пришлось прыгать на лодке по волнам, как по буеракам. Тут, видимо, и короб бы с овчиной не помог.

Спеленав ястреба, посадив его в картонную коробку, точно так же поступив и с орланом, Юрий в тот же день собрался и улетел с Иваном. Несмотря на очередь в аэропорту, его с больным ястребом посадили в самолет без задержки. Мне же пришлось потомиться не один день в ожидании рейса. За несколько часов до вылета я повстречался в аэропорту с Рушаном. С рюкзаком и ружьем тот отправлялся на вертолете на речку Тополевку. Примерно в те же места, откуда мы приплыли. Там, рассказал Рушан, медведь серьезно поранил старика-коряка. Известного человека, хорошего художника, картины которого экспонировались в музеях Ленинграда.

Старика уже доставили в больницу, но он без сознания. Рассказывали, будто он увидел медведя у рыбной ямы и пошел, как делал всегда, прогнать его. А медведь набросился на него и сильно старика помял.

Рушан попрощался — объявили его рейс. Ему предстояло отыскать зверя и пристрелить его, чтобы тот не натворил еще бед. А я припомнил развороченную избу на Ветвее и ночь в ней без ружья. Тополевка совсем недалеко от Ветвея. Скорее всего, шкодил тот же медведь, который чудом вырвался из петли браконьера. Жаль, что не повстречался ему сам браконьер.

Конечно, медведи — опасные звери, шутить с ними нельзя. Ио имея возможность за этот месяц познакомиться с добрым десятком их, я склонен был считать, что на людей они понапрасну не нападают и всегда предпочитают избегать встречи с ними. Опасен только раненый зверь. Но в этом всегда бывают повинны сами люди. Так и здесь, расплачиваться за браконьерские проделки пришлось ничего не подозревавшему старику-коряку, который, как и делал это на протяжении многих лет, вышел безоружным к зверю, уверенный, что сможет убедить его оставить не принадлежащую ему рыбу...

— Наша с тобой договоренность остается,— прокричал я вслед Рушану.— На следующий год поплывем фотографировать медведей на рыбалке.

— Непременно,— отвечал Рушан.— Приезжай обязательно.

Но встретиться нам довелось лишь спустя несколько лет.

Юрий прилетел в Москву зимой. Рассказал, что побаивался встречи с Флинтом, так как не выполнил его заказ. Не зная, поверит ли тот, что повинна в неудаче природа, а не он. Но Флинт встретил его милостиво, во всем сумел разобраться и никаких претензий не предъявил. Наоборот, показал проект новых правил для охотников с ловчими птицами, которые он разработал, попросил внести с его, сокольника, точки зрения замечания и поправки. О возобновлении этой прекрасной, забытой в нашей стране охоты Владимир Евгеньевич весьма, оказывается, заботился.

Юрий рассказал, что второй отряд Института охраны природы нашел гнезда белых ястребов на реке Пенжине. Из трех разных гнезд было взято шесть птенцов, и все они благополучно добрались до Москвы, а оттуда их переправили в ФРГ. Немецкий сокольник Лютгер получил от института редчайших птиц, о которых мечтал. Теперь он мог разводить их, выращивать, охотиться, дарить и продавать. Нам же он привез взамен пять пустынных соколов-шахинов, которые гнездятся на территории нашей страны, но стали большой редкостью. Соколов этих сокольник выращивает в питомнике. Юрий рассказывал, что одного сокола потеряли сразу, двух отправили в Окский питомник хищных птиц, а двух — в Алма-Ату. Позже Вадим Горбатов летал в этот город рисовать птиц. Что стало с ними в дальнейшем, была ли какая-то от этого польза, не знаю. По у Лютгера белые ястребы прижились, стали давать потомство. Об этом мне довелось прочитать в журнале «Охота и охотничье хозяйство». Там говорилось, что он благодарен нашим охотникам за подаренных птиц.

— Ну а что с ястребом? — спросил я тогда Носкова.— Срослось ли у него крыло, стал ли он ловчей птицей?

Юрий опустил голову.

— Крыло-то срослось. Но мне пришлось застрять в аэропорту Хабаровска. Было жарко, ястреб начал биться и поломал крыло в плече. Какая тут уж из него ловчая птица. Отдал я его в Абаканский зоопарк, пусть люди смотрят. Все-таки настоящий камчатский ястреб. А орлан живет в зоопарке Москвы. Можешь полюбоваться на него. Вдруг вспомнит.

Тогда он вновь собирался отправиться на Камчатку, но хотел предварительно списаться с Рушаном, узнать об охотничьих прогнозах на куропаток, чтобы теперь ехать наверняка, не остаться без птенцов ястребов и соколов. Приглашал с собой и меня, но я решил держать зарок: ждать, когда начнут выращивать белых кречетов в наших питомниках.

Остров белых кречеров

Такого острова вы не найдете на карте. Островом, по всей вероятности, он был очень давно, о чем говорит уйма плавника — серебристых высохших бревен, скопившихся под его скалами. Обычно к берегам всех сибирских островов плавник набрасывает море в штормовую погоду. Возможно, к этому острову плавник нанесла великая сибирская река Колыма, широко разливающаяся во время весенних паводков. То ли море отошло, то ли Колыма уже не так вольготно разливается, но остров этот стоит теперь среди тундры в окружении бесчисленных озер и проток, называемых в этих местах виски. Но хотя и стоит он на суше, летом к нему без лодки не добраться. Да и без высоких резиновых сапог к острову не подойдешь — кругом вода. Якуты и русские, потомки казаков-первопроходцев, поселившиеся на берегах Колымы в семнадцатом веке, называют остров Едомой. То есть возвышенностью, но я оставил в своей памяти и называю его только Остров белых кречетов.

...Конечно, отказаться от мысли увидеть белого кречета я не смог. Одно лето, правда, выдержал. Не отправился в тундру, когда кречеты высиживали яйца да выводили птенцов. А уже осенью знал совершенно определенно, что еще одного путешествия за кречетом красным на далекий север мне не избежать.

Соколы будто преследовали меня. Отправляясь в командировки по заданию редакции, занятый делом, вроде бы и не имеющим отношения к птицам, я тем не менее вдруг обнаруживал то летящего в небе сапсана, то пустельгу, то кобчика. Так было на Апшероне, на реке Каме, в Запорожье, в горах Зеравшана, куда я поднимался с парашютистами, осваивающими спуски с горных вершин. В Баренцевом море на судне, плывущем вдоль берегов Новой Земли, мне вдруг принимались рассказывать случай, как в этих же местах к ним прилетела хищная птица — светло-коричневая, с желтыми глазами. Птица, как прирученная, увидев в руке у матроса мясо, уселась ему на плечо. И, не дичась, так и прожила на судне, пока не показались берега материка. В хищной птице я сразу же признал ястреба-тетеревятника, хорошо запомнившегося мне по кречетиным делам.

Надежды снять белого кречета в питомнике оказались почти что напрасными. В одной из статей, помещенных в журнале «Охота и охотничье хозяйство», В. Е. Флинт как бы специально для меня сообщал, что «создание питомников — дело трудное и долгое. Надеяться на быстрый успех не приходится. Годы нужны на то, чтобы получить первые ощутимые результаты, а неудач можно ожидать каждый день». То есть увидеть белого кречета, сохранившегося в природе, можно было раньше, чем появится птица, выращенная в клетке. Да и тот ли будет это кречет, о котором я мечтал?

А тут еще пришло приглашение от писателя Николая Сладкова написать о белом кречете для детей. И как ни объяснял я ему, что белого-то кречета я еще как следует не узнал, больше неудач натерпелся во время его поисков, писатель настоял, чтобы за дело это взялся я. Очерк пришлось назвать обещающе: «Я найду тебя!»

К тому времени из очередной экспедиции на Ямал возвратился Владимир Калякин. На реке Щучьей он провел длительное наблюдение за кречетиным гнездом. Самец у этой пары был белым. Мне просто не повезло. Сплавляйся мы по Щущьей десятью днями раньше, наверняка бы эту птицу я смог снять. Калякин приглашал отправиться на Щучью следующим летом.

Из Норильска прилетел Борис Михайлович Павлов. Несколько смущаясь за ту, теперь уж давнюю, ошибку, он рассказал, что кречетиные гнезда на плато Путорана обнаружены и сомнений в этом быть не может. Два гнезда белых кречетов охотоведы отыскали на берегах озера Аян, неподалеку от того ущелья, где когда-то я снимал соколов. Правда, сказал он, птицы не чисто белые, а пестрые, то есть такие, которых называли подкрасными, но очень красивые, и также предлагал отправиться с ним в Путорану на съемки. Но я собрался теперь совсем в другие дали.

Еще ранее, взявшись за изучение истории развития соколиной охоты на Руси и просматривая редкостные фолианты «Великокняжеской и царской охоты» Кутепова, хранящиеся в Государственной публичной исторической библиотеке, я обратил внимание на приводимое там сообщение некоего Аделунга:

«Кречеты были в особом уважении у якутов,— писал тот,— которые называли их Урун Кири, т. е. белый сокол. По причине их быстрого полета они уподобляли этих птиц молнии и считали их вестниками небесной воли. Ежели случалось, что кречет попадет в сети, поставленные для других птиц, они, опасаясь прикоснуться к нему голыми руками, освобождают его из сетей палочками или другим способом».

Ничего подобного читать ранее не приходилось, но если это и в самом деле было так, то давнее уважение народа к этой птице могло, на мой взгляд, помочь сохранению кречетиных гнезд в Якутии.

Как раз в то время мне довелось встречаться с орнитологом Александром Андреевым, прилетевшим из Магадана. Он занимался изучением тундровых птиц в Колымской низменности на территории Якутии. С помощью электронных приборов он наблюдал жизнь куликов и куропаток, но постоянно, в тех местах встречал на гнездовьях и розовых чаек. Эту птицу мне хотелось понаблюдать и снять как следует. В естественных, привычных ей условиях, а не на сети рыбаков, как удалось снять на Камчатке. Закончив разговор о чайке, я на всякий случай спросил, а не доводилось ли ему встречать в тех местах белых кречетов?

— Белых не видел,— признался Андреев,— а обычные досаждают. Подсаживаются, черти, к вольерам с куропатками и такого страху на них нагоняют, что приборы начинают писать всякую чепуху, которую до сих пор разобрать не можем. А одну куропатку даже сожрали. Через сетку. Как умудрились — не пойму! Весь эксперимент нам испортили.

Тут я позволил себе орнитологу не поверить. Уж очень это не походило на поведение моих любимцев, этих благороднейших из благородных соколов. Они и в воздухе-то берут добычу по-рыцарски, предупреждая, делая ставки. А тут вдруг — «растерзать через сетку». На это больше способны ястребы-тетеревятники, прирожденные специалисты лазать по курятникам да голубятням. В старину их нередко так и ловили, сажая птицу для приманки в клетку. Ястребы сами туда и заходили.

Андреев посмеялся над моим неверием, пообещав доказать, что именно кречеты разбойничают в тех местах. И доказал-таки...

Осенью я слушал его доклад на X Всесоюзном симпозиуме «Биологические проблемы Севера» в Магадане. Молодой ученый со всей основательностью подтверждал своевременность создания государственного заказника Чайгуургино в Колымо-Алазейском междуречье, на примерах показывая важность этой территории как гнездового резервата для птиц Дальневосточного региона. Перечисляя редких пернатых, что по его наблюдениям нашли здесь пристанище, вслед за белыми журавлями, лебедями, розовой чайкой, полярной совой, сапсаном, занесенными в «Красную книгу», он называл и кречета. На карте, представленной Андреевым, были отмечены три гнезда этих птиц. В одном, как уверял орнитолог, находились белые птицы! Он продемонстрировал и цветной диапозитив. В гнезде на скале сидели птенцы — четыре белых кречета!

В тот полевой сезон повезло и еще одному магаданскому орнитологу — А. Кондратьеву. На речке Раучуа, на севере Чукотки, он также отыскал гнездо белых кречетов. Правда, наткнулся на-него случайно: кречеты не были темой его исследований, он занимался изучением тундровых лебедей, а потому возвращаться на Раучуа не собирался.

Андреев же был намерен вновь побывать в тех местах, где отыскал кречетов. Я обратился к нему с просьбой помочь добраться до гнезда неуловимой птицы. Хотелось, однако, прежде чем отправляться в дорогу, знать, загнездились ли в том месте кречеты. Хотя и известно, что птицы эти не охочи к перемене мест, подолгу выводят птенцов в одном и том же гнезде, да мало ли что могло случиться. Вдруг им все-таки приспичит сменить местожительство или подсократится в округе численность куропаток? Да мало ли что еще, о чем я не успел за эти годы безрезультатных поисков узнать.

— К гнезду, я доберусь лишь в середине июня, когда вскроется Колыма,— стал размышлять Андреев.— Пока вернусь да дам телеграмму, пока вы сумеете к нам добраться, можно и опоздать, даже если кречеты и гнездятся. Самка слетит с гнезда. Будет являться к птенцам лишь на кормежку, а тогда ее не так просто будет снять.

Он был прав: приезжать следовало пораньше, когда птенцы малы и самка не улетает далеко. Но тогда опять предстояло отправляться в дальние дали без особой гарантии на успех.

— Дорога такая,— на всякий случай пояснил Андреев.— Приезжаете в Черский. Оттуда добираетесь в Походок, а там уж спрашивайте, ищите меня. Кто-нибудь подбросит на моторке, народ там отзывчивый, добрый.

Честно признаться, до самой весны я так и не составил твердого плана, куда же на этот раз отправляться. Может, и опять пропустил бы еще год, если бы не удивительный случай. Занятый какими-то делами в своей московской квартире, я вдруг расслышал знакомый соколиный крик. «Кьяк-кьяк-кьяк»,— неслось с улицы под скрежет тормозов, лязг буферов и рев машин. Мы живем неподалеку от Комсомольской площади — площади трех вокзалов, к шуму привычны, но вот к покрикиванью соколов привыкнуть как-то не успели. Во всяком случае, подобное я слышал впервые. Подбежав к открытому окну, я увидел, как в синеве весеннего неба низко над домами неторопливо летел сокол. Пустельга. Что занесло ее сюда? Может, когда-то было в этих местах гнездо? Эта встреча подействовала на меня как своеобразное приглашение к действию: отправляться в дальнюю дорогу.

Я позвонил в Магадан. Андреев сказал, что выезжает в поле в мае. Пообещал сообщить мне телеграммой, если сумеет пробраться к гнезду по снегу, загнездились ли кречеты. До середины июня я ждал. Телеграммы не пришло. И все же я решил отправиться на Колыму. Сердцем, как говорится, чувствовал, что доберусь на этот раз до гнезда, увижу птицу.

Над широко разлившейся Колымой сияло ослепительное солнце. Припекало, как на пляжах Черного моря. Впору было хоть загорать. Но этакая теплынь, как объяснили старожилы, стояла лишь второй день и могла в любую минуту смениться холодным ветром со снегом и проливным дождем. Лето здесь еще не начиналось. Тундра на всем протяжении от Индигирки до Колымы представлялась с воздуха буро-коричневой, как медвежья шерсть. На багульнике еще не распустились листочки, а на большинстве озер держался лед. Но я мог порадоваться: прибыл вроде в самый раз!

В Черском не пришлось прождать и суток. Открывая навигацию, речной теплоход РК-60 на следующий день выходил в Походск. Разместившись с рюкзаком на палубе, я почувствовал, что удача, кажется, начинает оборачиваться ко мне лицом. Тысячи километров дороги остались позади, и пока ни единой задержки. Оставалось разыскать в тундре балок Андреева, но с этим, верилось, справиться я смогу без труда.

Лед на Колыме сошел всего лишь несколько дней назад. Вода в реке была зеленоватой, мутной. Капитан, по всей вероятности не очень опытный, старался придерживаться середины фарватера, не желая рисковать, но однажды нос теплохода заюлил, будто в нерешительности — куда держать курс? И сразу поднялся во весь рост сидевший впереди меня широкоскулый, черноглазый, крепкого сложения дядечка и внимательнейшим образом посмотрел на капитанский мостик.

— Что уставились, гражданин? — сразу же раздался усиленный динамиком голос капитана, так что его расслышали не только пассажиры, но и звери на берегу.— Мели тут, мели!

— Какие мели! — рявкнул широкоскулый.— Ямы тут осетровые, двадцать метров глубина. Эх, голова!..

— А вы откуда знаете, что здесь глубина,— поинтересовался я.

— Да как же,— отвечал тот.— Живу я здесь. Все речки и озера исходил. Егерем работаю.

Так мы познакомились. Феликс Пантелеймонович Дьячков, егерь государственного заказника Чайгуургино, вместе со своим напарником, Егором Иннокентьевичем Рожиным, тоже егерем, добирались в Походск. Оттуда на моторных лодках они должны были отправиться на Едому, один из главнейших участков заказника, где в это время на озерах собирается до нескольких сотен пар лебедей. Егери присматривают за птицами, защищая их от возможных браконьеров. В эту пору немало различных экспедиций да самодеятельных охотников разъезжают по тундре, а в аэропорту им, егерям, вертолета для поездки невозможно допроситься. Вот и решили они добираться своим ходом, на лодках.

Дьячков оказался человеком общительным, не скупым на слово. Он поведал мне, как в шестьдесят девятом году в тех местах видел в небе стаю журавлей-стерхов. «Ну не удивительно ли увидеть такое! — восклицал радостно он.— Ведь стерх-то, журавль белый, редчайшая птица. А тут летят вереницей, друг за дружкой, и — тридцать один стерх! Не вру, на землю лег и считал. Ровно тридцать одна птица». А когда я поинтересовался, не доводилось ли ему видеть белых соколов-кречетов, егерь расплылся в улыбке.

— Это которые вот так,— отставил он руки, сложив их в локтях,— как реактивные летают? Конечно, видел. Этой весной они у Камня летали. Там, должно быть, загнездились. А вообще-то, они всегда «кладутся» у нас на Едоме.

Сочиняй я рассказ о поисках белых кречетов, такого не догадался бы придумать. Удача сама шла в руки: егери на Едому собирались отправиться дня через два и, узнав, зачем я в их краях оказался, охотно согласились заодно доставить и меня туда. А для начала, по приезде в Походск, пообещали подбросить на моторке к балку Андреева. Орнитолог этот был им хорошо известен, лагерь с учеными стоял за два озера — километров за пятьдесят — от поселка.

Встречать теплоход, первым прибывший в летнюю навигацию, высыпало на берег едва ли не все население Походска. Женщины, дети, старики вышли из домов, собравшись на берегу протоки. Из Черского в Походск возвратились на каникулы школьники из интернатов. Едва теплоход ткнулся носом в берег, как детвора радостно посыпалась на родную землю. Дьячков рассказал, что во времена укрупнений и уничтожения неперспективных деревень был приговорен к забвению и Походск. В Черском для жителей его выстроили многоквартирные дома, началось переселение, но старики наотрез отказались уезжать, остались, решив доживать там, где когда-то поселились их деды и прадеды. А теперь стали возвращаться и молодые. Место для жизни здесь более подходящее: тундра, озера рядом. И поохотиться можно, и рыбку половить. Но поселок не благоустраивается, не расширяется. Не хватает жилья, нет школы, детских садов. Однако жизнь здесь не замирает и оживляется каждым летом.

Егерь пригласил меня в дом своей близкой родственницы, тетки Березиной, от которой я узнал, что не так давно в этот дом заходил ведущий телепередачи «Клуба путешественников» Юрий Сенкевич. Меня накормили, напоили чайком. Угостили здешним деликатесом — юколом из чира. По весне эти серебристые жирные рыбины идут из Колымы в многочисленные протоки на нерест. В Походске сети ставят даже женщины, присматривая за ними из окон домов. Надрезают рыбьи спинки, затем вялят их в дыму, приготовляя это удивительно вкусное кушанье. Несоленая юкола тает во рту, быстро насыщает, помогая восстанавливать силы. Подкрепившись, Дьячков пригласил меня в моторку. Пора и ехать! Я не переставал удивляться благосклонности ко мне на этот раз госпожи удачи: часу не прошло, как мы углубились в путаницу висок — этих многочисленных проток.

Виски петляли, соединялись с руслами небольших рек, разобраться в них, не заблудиться мог только человек, немало поживший здесь. Берега проток густо поросли кустарником. Над ним постоянно летали чайки, белые луни, мохноногие канюки. При нашем появлении с воды поднимались тяжелые гагары, проносились стремительно утки-шилохвостки. Иногда на берегу мы успевали заметить убегающих зайцев. Залитая водой пойма Колымы жила своей своеобразной жизнью. Я фотографировал канюков, куликов, подремывающих на берегу уток, а Дьячков, не снижая скорости, вел лодку вперед.

Дважды мы пересекли широченные озера, которые оказались столь мелкими, что даже многолетний опыт не позволял егерю их одолеть, не прибегнув к помощи шеста. Наконец мы вышли из последнего озера и вошли в протоку, по берегам которой высоченный, в два человеческих роста, кустарник образовал что-то наподобие свода; когда выбрались из него на простор тундры, сразу же увидели вдали лагерь орнитологов. Две палатки, балок сгрудились у темной, покосившейся брошенной рыбацкой избы. Издали своей пестротой и хаотичностью он напоминал цыганский табор. Не было только рядом суеты. Когда, взвыв мотором, лодка ткнулась в берег и наступила тишина, дверь избы растворилась, и из нее вышел человек. Небольшого роста, в полушубке и шапке.

— За розовой чайкой приехал? — заговорщицки спросил он меня, будто мы с ним были знакомы много лет.

— А есть ли они тут, можно ли их увидеть? — в свою очередь вопросил я.

— Да есть! Как не быть! Где Андреев, там и чайки. Уж такой он человек. А значит, и тебе эта птица покоя не дает,— вздохнул он, понимающе качнув головой, тая что-то про себя и не договаривая.

Андреева мы отыскали спящим в балке. Проснувшись, сев на нары, он потряс головой:

— Что за чудеса! Только сегодня отправил вам телеграмму, чтобы приезжали. Загнездились кречеты. Белые. На том же месте. Вчера были на Едоме.

Тут-то и выяснилось, что гнездо белых кречетов ему Дьячков показал. Он их там с шестьдесят седьмого года наблюдал, как впервые загнездились. А приметил еще раньше, года за три до этого. И с тех пор избранному месту птицы не изменяли. Ай да Дьячков! Вот кому, оказывается, я был более всего за находку гнезда обязан.

Тряхнув головой, окончательно придя в себя, орнитолог рассказал, что отвез к гнезду кречетов литовских кинооператоров. Они приехали снимать розовых чаек и лебедей, но, узнав про белого кречета, загорелись сделать фильм и об этой птице.

— Начитались ваших очерков про эту птицу в журнале «Вокруг света»,— рассказал Андреев,— так что никак мне их было не остановить. Вези к гнезду, да и только. Решили и пленкой рискнуть и планами. Группа разделилась надвое: режиссер неподалеку на озере в одиночестве снимает за оператора розовую чайку, а оператор с помощником засели у кречетиного гнезда, как объекта наиболее важного. Вам бы теперь обождать немного, чтобы там друг другу не мешать, А через недельку я бы отвез вас туда.

Активности литовских кинооператоров мне оставалось только позавидовать. Вспомнилось, как отнеслись к моему предложению снять фильм о кречете на нашем телевидении в творческом объединении «Экран». Была прекраснейшая возможность по горячим следам сделать фильм на реке Щучьей: и близко, и удобное место для съемки. Литовцам же пришлось лететь в такую даль. Не радовало лишь то, что снимать птиц в эти края прилетели они по заказу зарубежных фирм...

Ожидать неделю мне не хотелось, тем более что Дьячков собирался на Едому через два дня. Договорились так, что через два дня орнитологи доставят меня в Походок, а за это время предоставят мне возможность посмотреть на гнездо розовой чайки.

Попив по тундровому обычаю чайку, егерь распрощался и укатил на моторке в Походск. Я же принялся знакомиться с интересным хозяйством Андреева: гнездами куликов и куропаток, за которыми вели постоянные наблюдения электронные роботы. Птицы плотно сидели на гнездах, высиживая нарождающееся потомство, не подозревая, что ритм их сердца, температура тела, температура в гнезде и внутри яиц постоянно фиксируются, записываются на ленту.

Александр Андреев многие годы занимается изучением адаптации (приспособительных особенностей) птиц в Заполярье. Многие годы он потратил на изучение того, как научились одолевать шестидесятиградусные морозы птицы, остающиеся зимовать на Колыме. Ныне пытается понять, откуда у пернатых жителей тундры берется энергия для преодоления суровых условий окружающей среды в самое напряженное время их жизни — время выведения потомства.

— Для каких практических целей, спрашиваете, могут понадобиться наши исследования? — на минуту задумывается он.— Не мне вам объяснять, как меняется в связи с интенсивным промышленным освоением природа Крайнего Севера. Мы, орнитологи, давно заметили, что даже в очень отдаленных областях изменился мир пернатых. Сократилась и численность, и видовой состав птиц. И уверен, не за горами время, когда люди будут вынуждены подумать всерьез о восстановлении былых богатств. Ведь мясо птиц севера — гусей, уток, куропаток— богато белками, и к тому же оно удивительно вкусно и питательно. Поставив на строго разумную основу их добычу, можно было разнообразить птичьим мясом стол северян. Но пока количество живности в тундре то возрастает, то катастрофически падает, согласно каким-то своим, не известным нам циклам. В причинах этого явления и помогут разобраться наши исследования, а в дальнейшем, глядишь, мы научимся и управлять этими циклами, не давая снижаться численности птиц...

Применение электроники, тонкость экспериментов, важность исследуемых проблем — все это как-то не вяжется с прежней, наполненной атрибутами надоевшей романтики жизнью ученых. Мне известно, что долгие годы Андреев со своим немногочисленным отрядом вынужден был скитаться по тундре в поисках подходящего места. Сколько пришлось покочевать, коротая непогоду в холодных палатках, пока не удалось набрести на этот брошенный какой-то экспедицией балок. В тепле появилась возможность не торопясь, основательно проверяя, готовить всевозможных роботов для точных экспериментов.

С вечера решили утром отправиться к гнездовьям розовых чаек. Но ночью я проснулся от шума. В балке вспыхнула печь, работающая на дизельном топливе. Практикант, замерзший во время наблюдения за птичьим гнездом, вздумал прибавить топлива, чтобы было пожарче. Проснувшийся Андреев, успел вытолкнуть остолбеневшего практиканта, сбить пламя, загасить пожар, но сам сильно обжег руку. Перебинтовав ее, он крепился, продолжал заниматься делами, но в тундру вместо себя проводил помощника, молодого ученого, прилетевшего в Магадан из Ленинграда. С ним мы и отправились к гнезду розовой чайки.

В этих широтах солнце уже не заходило, но к полуночи опускалось низко, освещая тундру резким, как от прожектора, желтым светом. Закидывая,в моторку рюкзак, я приметил белесоватую полоску облаков, двигавшихся с севера, и пожалел, что поздно выходим в дорогу. Скроется за облаками солнце, тогда и вовсе будет плохо снимать: при сумеречном свете кадр зальет синью.

— За счастьем идешь? — неожиданно услышал я вопрос.

Это Валентин Николаевич, уже в годах мужчина, что первым вышел нас встречать. Он много лет работает с Андреевым, по существу, мастер на все руки. Он обед может сготовить, рыбку засолить, мотор лодочный исправить и электронного робота починить. Незаменимый в экспедициях человек.

— За каким это счастьем? — пытаюсь я отшутиться.— Счастье для меня уже и в том, что я увижу и сниму розовую чайку.

— Думаешь, не знаю! — ехидно усмехается Николаич.— «Над чьей головой розовая чайка пролетит, тот и будет счастливым». И мне ведомо это старинное якутское предание.

— Верно,— подтверждаю я.— Эти же предания известны не только якутам, но и чукчам.

— Так ерунда все это, сказки! — взрывается Николаич.— Знаешь, сколько раз летала эта чайка над моей головой? Не сосчитать! А не так давно, Андреев не даст соврать, над моей головой летала стая в шестьсот штук! Представляешь?! В Чаунской губе это было, и в институте снимок имеется. И что бы ты думал? Никакого толку! Как был Валентин Николаевич при своих двоих, так и остался.

Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, я всерьез уверяю Николаича, что он и есть самый счастливый на свете человек. Чтобы над головой стая розовых чаек в шестьсот штук — да я бы просто обалдел от счастья!

— Николаич,— неожиданно говорит появившийся на берегу Александр, мой проводник,— ты шапку в этот момент снимал?

— Когда? — настораживается старый экспедиционник.

— Ну когда чайки над тобой летали. Может, счастье-то она на обнаженную головушку сыплет.

— Тьфу,— улыбается щербатым ртом Николаич,— а ведь и верно, шапку-то никогда не снимал. Но... ведь можно еще попробовать. Может, возьмете меня с собой?

— Нет,— хохочет Саша,— только не сегодня, в другой раз.

На моторке мы промчались минут двадцать. Затем отвернули сапоги до пояса, загнали лодку в кусты, а сами взвалили на плечи поклажу и тронулись в путь. У меня в рюкзаке фотоаппаратура, на плече я несу связку осиновых кольев — «ноги фоторобота», который мы должны установить у гнезда гусыни. «Умную голову» робота тащит Саша. Вначале, выдирая из ила ноги, мы шли, как журавли, по мелководью вдоль берега озера, не рискуя войти в густые ивняки, вымахавшие в два человеческих роста. Пара тундровых лебедей, на всякий случай отплыв на середину, долго приглядывалась к нам, но все-таки птицы не выдержали, взлетели, отправившись искать место поспокойнее. Затем мы поднялись на высокий берег, где кустарник был помельче и пореже, но и здесь. невозможно было найти сухого клочка земли.

В кустарнике хоронилась одинокая важенка с темно-шкурым олененком. Взбежав на взгорок, будто специально, чтобы нам показаться, она увела олененка, издали похожего на медвежонка, в непролазные кусты. А мы вышли наконец на открытую всем ветрам, поросшую сухой прошлогодней осокой кочкарниковую равнину. Но и здесь было полно воды, а идти оказалось ничуть не легче. Кочки, как шпалы на рельсах, сбивали шаг, заставляли скользить и оступаться, вязнуть в мочажинах, и всему этому не было конца. Ровная тундра казалась бесконечной, как море. И такой же неодолимой.

Добираясь в Черский от Чокурдаха на стареньком самолете Ил-14, не забирающемся высоко, я получил возможность оглядеть почти всю Колымскую низменность. Обилие озер в этом краю поражало, и их становилось все больше по мере продвижения на восток. Обратив внимание на солнечный зайчик, бегущий вслед за самолетом, неожиданно для себя я заметил, что, пересекая водную гладь озер, он не пропадает и на земле. Так же сверкая, бежит в черном кустарнике, в желтизне осоки. На всем тысячекилометровом протяжении вода залила тундру. Хорошее же местечко выбрали розовые чайки для гнезд! По воде к ним разве подберешься?!

Но особенно поразило меня обилие озер в Халерчинской тундре, как раз по которой мы сейчас идем. Их было тут видимо-невидимо. Разных: больших и малых, синих, белых, голубых. Они соединялись бесчисленными протоками, как бы образуя единый озерный организм. Немало я полетал над северной тундрой, но такого скопища озер не встречал нигде. Невольно припомнилось удачное сравнение Олега Куваева, назвавшего эти места «озерной пустыней».

В молодости этот влюбленный в Север писатель работал геофизиком в исследовательской партии. Помните его рассказ «Через триста лет после радуги»? «...Мы познакомились ...на краю огромной озерной пустыни, невдалеке от Полярного круга. Пустыня эта находится там, где река Колыма, прославленная в золотоискательских, географических и иных легендах, впадает в Северный Ледовитый океан. Правый берег Колымы в этом месте горист и порос мелкой лиственницей. Называется этот гористый берег по-старинному Камень, а левый — Низина — болотистой тундрой уходит на запад к Индигирке, и только топографическими подсчетами можно определить, чего здесь больше: воды в черных торфяных озерах или кочковатой россыпи суши.

— Водички-то вроде побольше,— говорят старожилы...»

Хмурая пелена низких облаков, плывущая с севера, с угрюмой решительностью захватывает небосвод. Спрятав, как в мешок, низкое солнце, она наполняет весеннюю тундру тусклой мрачностью, лишая меня всякой надежды при удаче сделать хороший цветной снимок.

— Саша,— кричу я ушедшему вперед орнитологу, Александр Владимирович! — прокашлявшись, добавляю для убедительности,— может, все-таки передохнем маленько, а?..

Вот уже несколько часов как, распрощавшись с моторкой, бредем мы с рюкзаками по топкой хляби. Я устал себя клясть, что подстраховки ради взял в дорогу все фотоаппараты и объективы. Рюкзак тянул килограммов на восемнадцать. А высоколобый, в очках и с бородкой орнитолог, с виду самый настоящий кабинетный ученый, по тундре, оказывается, не ходил, а бегал, будто родился здесь. Наконец зеленый рюкзак на его спине, за которым я постоянно слежу, пытаясь не отстать, застывает на месте. Не оборачиваясь, орнитолог подносит к глазам бинокль, изучая пустынные дали.

— Ну кто в синтетике по тундре ходит! — корит он меня, когда я устало подхожу, всем своим видом демонстрируя, в какой одежде тут не надо ходить.

Все верно. В хорошем свитере и штормовке идти по холодку легко и не вспотеешь. Но у меня всегда на первом плане фотоаппаратура, а об одежде я забочусь потом. Главное, чтобы была легкой! И синтетика меня устраивает. Но для такой ходьбы, конечно, она не подходит — я взмок, как в сауне.

— Погодка мне не нравится,— ворчит проводник.— Чувствуете, как потянуло с моря холодом? И облачность снизилась. Того и гляди накроет туманом, а тогда не то что гнезд — обратно дороги не найдем.

— Да тут уж недолго осталось,— подбадривает меня Саша.— Во-о-н до тех бугров дойдем,— указывает он вдаль,— а там и птиц надо искать. Там совсем недалеко.

И опять проваливаясь по колено в болотную жижу, спотыкаясь в кочкарнике, бредем мы по пустынной равнине. Ни зверя, ни птицы не встречается нам. Лишь ветер посвистывает да серые низкие облака ползут навстречу.

— Ну что, не видно? — спрашиваю я у Саши, когда мы добираемся наконец до булгунняхов. Я едва до них дошел. Вот уж не мог представить, что к розовой чайке буду идти как паломник к святым мощам, выкладываясь из последних сил. Не плещись под ногами вода, я бы, наверное, уже полз на четвереньках. Совсем устал.

— Скоро. Сейчас должны быть,— говорит он, не выпуская из рук бинокля.

С невысоких булгунняхов открывается вид на поросшую прошлогодней осокой долину с уймой темных, мрачных под свинцовым небом озер. Птиц нигде не видно.

— Должны они тут быть,— цедит сквозь зубы Саша и направляется к берегу озера.

«Может, не стоит?» — хочу удержать я его, но орнитолог уже в воде. Глубина чуть выше колен, а он продолжает продвигаться к середине озера. И я, едва отдышавшись, ступаю следом за ним в темную воду озерка. Сапоги проваливаются сквозь мягкий ил, пронзают его и неожиданно упираются во что-то твердое и гладкое. Как полированный паркет. Да это же лед! Вечная мерзлота! Идти, пожалуй, даже легче, чем по кочкарнику. Только бы не поскользнуться, не упасть. Вымокнув, тут уж у костра не согреешься да и аппараты сразу же придут в негодность, не до съемки будет.

Пересекая перешейки, поросшие осокой, мы продолжаем обследовать тундровые озера. Чем дальше углубляемся в озерную равнину, тем больше тут жизни. У моих ног появляется стайка юрких куликов-плавунчиков. Совсем неподалеку проплывает утка-морянка. Я достаю из рюкзака сумку с фотоаппаратами и начинаю снимать. Увлекшись, с запозданием замечаю, что Саша машет рукой, показывая на облака.

Присматриваюсь — чайки. Одна... вторая,.. четвертая, шестая. Белые, с сизоватыми крыльями — на вид самые обычные птицы. Птицы кружат вдали. «Они»,— доносится приглушенный голос орнитолога. Он указывает мне на небольшой островок у противоположного берега озера. Иду за ним неохотно. Утки и кулики совсем рядом. Можно сделать отличный кадр, в то время как птицы в небе вызывают у меня сомнение. По мере того как мы приближаемся к островку, подлетают поближе к нему и чайки. Значит, верно. Где-то здесь у них гнездо. И вот одна из птиц, расправив крылья, скользит невысоко над моей головой. Только теперь я отчетливо различаю темную узкую полоску на шее — ожерелье, «Верно, разовая чайка!» — не могу я сдержать радостного восклицания. Улыбается и Саша. Чайка делает разворот и ненадолго расправляет перья хвоста. Хвост — ромбический! Еще один верный признак этой птицы, А уж потом, внимательно присмотревшись, я замечаю на нижней части туловища птицы слабую розоватость. Будто отражение утренней зари на белых перьях.

Оттенок этот не в состоянии передать даже самая лучшая в мире фотографическая пленка, Только глаз, утомленный белизной снегов, видимо, способен различать и воспринимать этот цвет. Интересно, что ни первооткрыватель Росс, ни встречавшие ее затем другие путешественники не называли эту чайку розовой. «Чайка Росса» — так поначалу именовалась эта птица. Розовой ее назвал английский натуралист, успевший на несколько месяцев раньше описать эту птицу по имевшейся в музее шкурке.

А чайки все ближе. Мы подходим к поросшему желтой осокой островку, откуда сноровисто выплывает утка-морянка. Раздвигаем траву — десяток зеленоватых яиц, уложенных в серый теплый пух. Гнездо морянки. Саша достает штангенциркуль, замерзшими покрасневшими руками начинает обмерять яйца, записывать что-то в блокнот. Чайки летают теперь совсем рядом, но где их гнездо? «Да вот же»,— говорит Саша, досадуя на мою невнимательность. И верно, всего лишь в метре от гнезда морянки, на стоящей особнячком средь темной воды кочке лежит на утрамбованной птичьими лапками сыроватой земле зеленовато-бурое яйцо. Никакого пуха вокруг, все «по-спартански», как и должно быть у истинного северянина.

В два счета обмерив это яйцо, орнитолог глядит на птиц, на меня — пора уходить, ему тут больше делать нечего, а птицы продолжают спокойно кружить над нами. Сделать хороший снимок никак не удается. Щелкаю затвором, но понимаю, что напрасно трачу пленку.

И вдруг словно время, отпущенное для спокойного рандеву, окончилось, две розовые чайки — хозяева гнезда — с истошными криками, как это делают обычно истеричные крачки, одна за другой начинают пикировать на нас, готовые, кажется, вцепиться в волосы. «Прочь! Уходите!» — слышится недовольство в их отчаянных криках. Пронесшись над головой, они взлетают повыше, чтобы оттуда упасть. Машут и крыльями, и лапами, норовят клюнуть, И в этот момент из-за облаков прорывается низкое полуночное солнце. Тундра и птицы — все в тот же миг сказочно преображается, становится ярким, цветным — можно снимать! И понимая, что уходить надо, я все-таки молю Сашу постоять у гнезда еще пяток минут.

— Но не больше,— ворчит он, придерживая руками шапку. Птицы уже дважды пытались сорвать ее. Лишь размахивая руками, ему удается удерживать чаек на почтительном от себя расстоянии.

Птицы проносятся совсем рядом, и на фоне синих облаков, зазолотившейся осоки невыразимо хороши. Отчетливо теперь становятся заметны и розоватость на груди, яркость красных лапок, коричневатость ожерелья, сизоватость спины и крыльев, красный ободок у глаз. Я делаю кадр за кадром, радуясь, что удалось снять розовую чайку в ее родной тундре при ярком солнышке. Повезло невероятно, ибо вскоре облачность закрыла небо.

— Уходим,— решительно заявляет орнитолог.— Больше нельзя, застудят яйцо.

Я отхожу. Розовая чайка, расправив сизоватые крылья, похожие на крылья чайки-моевки, пригнув головку, плавно опускается на кочку. Осторожно переступая, усаживается на яйцо. Шевелит плечиками, устраиваясь поудобнее, и замирает. На меня и не смотрит. Вся погружена в таинство насиживания. Если бы не темное ожерелье на шее — обычная чайка. Увидев ее на гнезде, никто никогда не назвал бы ее розовой.

Потом мы опять бредем по болотистой тундре. Солнце давно скрылось, пейзаж потускнел, сильнее завывает ветер. Перед нами появляются короткохвостые поморники — чайки-разбойники. Поднимая черные крылья, они прикидываются беспомощными подранками, но нам не до них. Перебравшись через довольно глубокую протоку с торфянистой черной водой, мы наконец отыскиваем гнездо гусей-гуменников. Самка, пригнув шею, затаилась среди невысоких кустарников и не собирается взлетать, хотя всего в десяти метрах от нее орнитолог начинает устанавливать на треноге робота.

Возится он долго. Проверяет механизм, батарейки. Но вот все готово. Робот начинает съемку, а мы направляемся к лагерю орнитологов. Сыро. Холодно. Я успел основательно замерзнуть, но вскоре начинаю под тяжестью рюкзака согреваться. Идти нелегко. Туман окутывает тундру. Все в серой мгле. Пропали далекие сопки, которые помогалиориентировке. Споря о направлении, куда идти, мы забираемся в густой кустарник, который заставляет нас делать немыслимые петли. Я совсем теряюсь, мне кажется, что Саша идет не туда, куда нужно. К тому же идти становится еще труднее — приходится постоянно продираться сквозь ивняк выше человеческого роста. Иногда, споткнувшись, я долго стою на четвереньках, отдыхая.

К озеру мы все-таки выбрались. Отыскали лодку. Я снял рюкзак и мешком перевалился через борт. Саша стал запускать двигатель, но он не заводился.

Что мы только ни делали — двигатель молчал. Саша клял себя, что взял не ту моторку, оставил в другой лодке инструменты, а я медленно замерзал. Добираться пешком я уже не смог бы. Выложившись, как бегун на последнем отрезке дистанции, я мог только сидеть беспомощно или упасть и лежать.

Вспотев в дороге, теперь я быстро замерзал на холодном ветру в своей синтетической облегченной одежонке. Ветер, казалось, уже добрался до костей. Не хотелось двигаться, все-стало безразличным. И неожиданно подумалось, что я счастливейший из людей! Снял птицу, увидеть которую считал за счастье великий полярный исследователь Фритьоф Нансен. Любовался ею Толль, мечтавший открыть и подарить людям загадочную Землю Санникова. Как самое дорогое, что может быть в жизни, нес за пазухой шкурки розовых чаек, которых тогда еще не знали музеи Нового Света, натуралист с раздавленной льдами американской шхуны «Жанетта» профессор Ньюкомб. И я видел розовую чайку! Птица, которую я снимал, вдруг явилась перед глазами. Сизоватая, с коралловыми лапками, красными ободками вокруг глаз, с отсветом зари на оперении... На фоне тундры очень яркая...

Я открыл глаза и увидел перед собой черный щиток, а на нем — странный тумблер, который никак не должен был бы здесь стоять. «А это что такое?» — спросил я Александра. Тот ударил себя по лбу: «Совсем с этими птицами замотались!» Тумблер установил собственноручно Андреев, чтобы отключать магнето. Достаточно было его щелчка, как двигатель заревел с пол-оборота. Тут уж мы с Сашей и в самом деле почувствовали себя счастливейшими из людей.

Минут через двадцать мы уже были в лагере. Как же хорошо было войти с такой дороги в теплый балок, где жарко горела небольшая печурка! За чаем, отогревшись, я рассказываю о встрече с розовой чайкой, не скрывая удивления, что до сих пор ученые не могут установить, где же эти птицы проводят полярную ночь.

Долгое время предполагали, что чайки проводят зиму в высоких широтах, едва ли не у самого полюса, у незамерзающих полыней «Кольца жизни». Но пока не поступило ни одного сообщения о встрече с чайками в этих широтах. И сам я, проведя немало месяцев в высоких широтах, не встречал там не только розовых чаек, но и каких-либо других птиц. Скажем, даже белых полярных чаек, которые гнездятся на высокоширотных островах. Там птицы появляются лишь с наступлением тепла, в мае, а где проводят зиму, неизвестно.

— Мое мнение: розовая чайка кочует только среди разводий и торосов в восточной части Северного Ледовитого океана и в северной Тихого,— неожиданно поделился со мной своими наблюдениями Андреев.— От различных ученых,— продолжал он,— мне приходилось слышать, что в марте — апреле встречали стаи этих птиц добытчики моржей на полынье неподалеку от Сиреников. Известны случаи, когда розовые чайки залетали в Японию. Как раз в разгар полярной ночи и зимы. Вот я и пришел к выводу, что к весне птицы оказываются в Охотском море. А в конце мая стаи их пересекают горные цепи Колымского нагорья — этому среди орнитологов есть немало свидетелей — и вместе с ледоходом движутся вдоль Колымы и ее притоков к своим гнездовьям, совершая, таким образом, перелет по кольцевому маршруту диаметром около тысячи километров. Это и есть их жизненный цикл.

Андреев еще долго рассказывал мне об образе жизни этой удивительной птицы, но, как я ни старался, справиться с одолевающим сном не мог. Пришлось идти в палатку и забираться в спальный мешок.

В тот же день я распрощался с орнитологами — белый кречет опять манил. Хотелось побыстрее оказаться у его гнезда. Саша взялся подбросить меня на моторке в Походок. Вышел провожать Николаич.

— Шапку-то не снял?—спросил он меня...— Ну, когда чайки кружились над вами.

— Не до того было,— признался я, не в силах сдержать улыбку.— Птицы так развоевались, что шапку пришлось на уши натягивать да придерживать руками.

— Тоже мне мужики,— качнул он недовольно годовой, поплотнее запахивая шубу.— Подумаешь, если бы разок и клюнули, Зато ясно бы стало. Может, верно все-таки старинное предание?

В предания я не верил всерьез никогда. Да и теперь как-то не особенно верю. Однако через два дня я вспомнил эти его слова. Ведь после встречи с розовой чайкой мне наконец-то и в самом деле повезло...

В Походске пришлось задержаться. Прежде чем отправиться к Едоме, егери долго собирались. Все поглядывали на небо, на пелену облаков, приплывших с севера, однако после полудня все-таки решили: уходим. Предстояло долго идти по просторам Колымы, а в шторм это опасно — все равно что в море. Волна поднимется, моторку, как щепку, опрокинет. Мало ли, говорил Дьячков, опытных охотников распростилось с жизнью на Колыме в шторм. И пока шли по Колыме, он не проронил ни слова, так был внимателен и серьезен.

Но опасный участок миновали легко. Когда поплыли по рукавам, настороженность на лице егеря исчезла, он стал рассказывать, что белые кречеты давно к нему привыкли, знают. Однажды он утку неподалеку от гнезда подстрелил. Но не успел добить подранка, как кречет подхватил его и утащил в гнездо. Я терялся в догадках, правду ли он говорит или разыгрывает меня.

То и дело попадались канюки, луни, а однажды я приметил ястреба-перепелятника. На высоком берегу увидели пару белых полярных сов. Самца и самку. Егерь направил к ним моторку, и сова, подпустив нас на десяток метров, позволила себя снять и лишь затем взлетела.

Выскочил на берег серый песец и, отставив хвост трубой, помчался вдоль берега, затеяв с нами гонки. Потом начали попадаться пестрые куропатки. Греясь на берегу на солнышке, они поднимались при нашем появлении и нехотя скрывались в кустарнике, если я уж слишком долго держал их под прицелом объектива. Птицы были непуганые. И совсем неожиданно перед носом моторки взлетела в небо стайка канадских журавлей — птиц весьма редких. А затем показалась на горизонте синеватая возвышенность — Едома.

Она протянулась километров на восемь. Несомненно, когда-то это был остров, обрывистый с одной стороны, покатый с другой. Таких островов я немало видел у берегов Восточной Арктики. Но теперь вокруг Едомы синело множество озер, соединяющихся протоками, с них еще не всюду сошел лед. На озерах по весне и отдыхают малые (тундровые) лебеди. Мы увидели стаю штук сорок, но Дьячков пренебрежительно махнул рукой — то ли еще будет!

Протока, по которой наши лодки приближались к Едоме, выходила к ее южному берегу, почти к изначалью, а затем поворачивала и шла, как крепостной ров, залитый водой, вдоль отвесных обрывистых берегов. Погода Выдалась сумеречной, серые облака затянули небо, темные влажные скалы смотрели на нас с нелюдимой угрюмостью. Кое-где чернели щербатые останцы, напоминавшие сторожевые башни средневековых крепостей. Под скалами лежал снег, местами белые языки поднимались, сужаясь, до самого верха. Выше отвесных обрывов, на пологих склонах желтела прошлогодняя трава, напоминавшая шапку волос на голове великана. Над одним из мысов я заметил черный силуэт парящего канюка.

— Гнездо там,— по-хозяйски пояснил егерь.— На следующем мысу еще одно. А всего их здесь всегда гнездится пары четыре, а иногда и пять.

Миновав второе гнездо канюков, по протоке мы устремились к мысу, который, как нос корабля, выдвинулся в рыжеватую тундру. Еще издали на красновато-сером скальном откосе я приметил белые потеки. Такие оставляют только птицы соколиных пород. Видно, за долгие годы птицы часто сидели здесь.

— Гнездо кречета? — обратился я к егерю.

— Точно,— отвечал тот.

— Не будем останавливаться,— попросил я, совершенно позабыв о существовании кинооператоров.— Пройдем побыстрее, как будто мы и не видим его, а завтра я потихоньку сюда подойду.

Дьячков кивнул, прибавив газу, и перестал смотреть в сторону гнезда, но под скалой вдруг появились две человеческие фигуры и принялись размахивать руками, приглашая, чтобы мы подошли. Только тут я вспомнил о существовании литовских киношников и, честно признаться, несколько загрустил, представив, что столь долго разыскиваемую птицу, очевидно, придется снимать в порядке очереди.

В модных сине-белых комбинезонах, свитерах, куртках, с окладистами бородами, литовские молодцы смотрелись рядом с нами, в болоньевых курточках да засаленных зипунах, как истинные европейцы. Сгибаясь под тяжестью штативов и киноаппаратов, они вежливо пожали всем руки, сразу же объявив мне, что съемку они почти закончили, истратили два с половиной километра пленки, что ждут меня как главного эксперта. Начитавшись моих статей в журнале «Вокруг света» об ошибке, они начали и сами теперь беспокоиться: белого ли кречета они снимают? Птицы у гнезда в это время, конечно, не было, и я поторопился пригласить их в избушку егерей, к которой мы держали путь.

По дороге обнаружили еще два гнезда канюков, а между ними, уверял Дьячков, находится гнездо соколов-сапсанов. Я не мог не подивиться: на участие примерно четыре с половиной километра — четыре гнезда крупных хищников. Да каких! Видимо, райский для птиц уголок.

Бревенчатая избушка с плоской крышей на якутский манер стояла на берегу галечниковой косы, сплошь усыпанной плавником. Избу построили егери, лес для нее возить не нужно было. А оставалось его еще столько, что можно было бы сложить не одну сотню подобных изб. За заваленной плавником косою начинались озера. На них, звонко перекликаясь, плавали, кормились на берегу не десятки, а должно быть, сотни белых тундровых лебедей. Только бы погода не подкачала, мысленно пожелал я, не зарядили бы дожди со снегом, подержалось бы хоть немного солнышко, сколько тогда тут можно будет интересного снять.

Избушка егерей оказалась для всех тесноватой. Феликс Пантелеймонович поставил для гостей брезентовую палатку, постелил в ней лосиную шкуру — получился как шахский шатер. Спал я в ней вместе с кинооператорами и после долгих разговоров с ними в конце концов и сам стал сомневаться: может, и в самом деле птица в гнезде — не белый кречет. Не произвела она отчего-то ожидаемого впечатления на литовцев.

Утром я поднялся чуть свет. Не заходя в избушку, не завтракая, отправился к гнезду. На полпути заметил сидящего на красноватой конусообразной скале самца сокола-сапсана. Подпустив меня, сокол взлетел, тревожно закричал и начал ходить в небе кругами. А когда я подошел ближе, откуда-то вылетела с яростным криком самка и, как зверь, кинулась на меня, так что пришлось прикрывать голову локтем. Птица взмывала вверх, складывала крылья и неслась на меня, как снаряд. И чем ближе я подходил к гнезду, тем атаки ужесточались. Подключился и самец. Я не успевал поворачиваться. Устав атаковать, самка сделала обманный ход: уселась в гнездо канюков, крича на меня оттуда. Забравшись повыше, я обнаружил, что гнездо пустое, не ее. Не без труда я отыскал щель в скале, где прятались птенцы сапсанов, но добираться туда не рискнул. От шума, истошного крика можно было оглохнуть. А с таким настроением сапсаны, чего доброго, могли и когтями зацепить. Силы соколу не занимать, не хуже кречета может и гуся взять. В табели о рангах сокол-пилигрим не зря стоял на втором после кречета месте.

К гнезду белого кречета я решил подойти осторожней. Поднялся по склону наверх, а оттуда по распадку можно было подкрасться поближе, чтобы внимательнее разглядеть самку.

Я спустился вниз по распадку, готовясь к встрече с птицей, о бесстрашии которой при защите гнезда мне приходилось немало читать и слышать. Но вдруг белая птица вывалилась из ниши в скале и, бросив на меня стремительный взгляд, неожиданно улетела.

Да кречет ли это в самом деле? В гнезде остались беспомощные птенцы. Сапсаны и то с неистовством защищали гнездо, а тут никакой реакции. Я подошел к скале. В нишу, где было устроено гнездо, забраться было невозможно, но я попробовал изобразить, что пытаюсь это сделать. И тут же, обернувшись, увидел стремительно несущуюся к скале белую птицу.

Я спрыгнул с камня — птица уже была над гнездом. Хрипло прокричав, она легко вошла в пике, и я прикрыл голову фотоаппаратом. Теперь-то я хорошо разглядел, что это кречет. Но самка, едва начав падение, так же легко вышла из пике. С недовольными криками она сделала несколько кругов и уселась неподалеку на вершину желтой скалы, судя по следам помета, служившей ей постоянным местом отдыха и наблюдений. Это и была кречетиная присада.

Кречет подпустил меня метров на двадцять пять, так что я смог сделать довольно неплохой снимок. Затем птица взлетела и неторопливо, как-то не по-соколиному взмахивая крыльями, направилась вдоль склона Едомы и опустилась в тундре на кочку. Издали на фоне рыжей тундры она стала похожей на белую сову.

Честно признаться, я был разочарован — столько лет поисков, а ведь, собственно, ничего поразившего меня я не увидел. Обычная птица. Расстроенный, вернулся я в избушку. Егерь рассмеялся:

— А ты что, зверя хотел увидеть? Кречет и есть обычная птица. Умная. К людям привыкла. Не ты первый к гнезду подходил. Тут и Андреев побывал, и геоботаники приезжали, растения редкие искали. Птенцов никто не тронул, вот птица особо и не волнуется. А то, что она летает плохо, как говоришь, лениво... Наверное, линяет. Гуси, к примеру, когда линяют, совсем не летают. Да и тепло сейчас, а им и совсем жарко. Ты весной приезжай, когда снег, мороз и солнце. Ох и быстро же летают тогда эти белые соколы! Ну что реактивные...

Я сумел разглядеть белого кречета во всей красе лишь на следующий день. Он выдался ясным. Облака застряли вдали над синими сопками, а над Едомой и окрестной озерной тундрой сияло солнце. Птица словно поджидала моего прихода. Кречетиха с невозмутимым видом сидела на своей излюбленной скале. Когда я подошел к гнезду, она взлетела, сделала несколько кругов, хрипло прокричала и удалилась.

Поднявшись по склону, я нырнул в засидку. Загодя ее соорудил Андреев для кинооператоров, но теперь она пустовала. В скалу было вбито несколько жердей, на них настелены доски, а сверху настил укрыли брезентом. Получилось что-то вроде небольшой палатки, в которой можно лежать, а при случае и сидеть, пригнувшись. Сквозь щель в брезенте видна скала, ниша в ней, где, как на куче хвороста, сбившись в клубок, лежат четыре белых, еще пуховых птенца; за скалой простирающаяся до моря, рыжеватая, вся в бликах озер тундра. Кое-где на озерах лежит ноздреватый снег. Засидка пристроена примерно на высоте четвертого этажа, и видно далеко — как с самолета.

Более часа провел я в ожидании, не зная, прилетит ли птица: не мог я скрытно пробраться в засидку — она видела меня. Но вот неподалеку раздался торжествующий крик кречета, в гнезде запищали, поднялись со своих мест птенцы. Я замер, боясь пошевелиться и ненароком выдать себя. Но время шло, а птица не появлялась, стали было укладываться и птенцы, как вдруг что-то пронеслось внизу, и вот уже белый кречет застыл на гнезде, стремительно и неожиданно.

Птица вся в напряжении, перья подобраны, глазом косит на засидку, того и гляди слетит. А до чего красива! Грудь и штаны белые, по спине редкие черные пестрины и по черному перу на конце крыльев. Тут я наконец-то понял, отчего царям хотелось иметь такую птицу, держать ее на руке, с нею красоваться да не позволять того же другим, даже самым ближайшим боярам.

Птенцы раскричались, потянулись к матери, а она вдруг скакнула со скалы вниз и улетела. В отчаянии я отшвырнул фотоаппарат и улегся на настиле. Решил — не вышло дело: разглядела она меня под ворохом брезента и больше уже не прилетит. А значит, и не удастся снять ее. Но минут пять спустя мне показалось, что в писклявом крике птенцов будто появились новые нотки. Не так они кричали, как раньше. Привстал, прильнул к щели, а Урун Кири уже на гнезде, птенцов кормит. В когтях кулика держит, кусочек мяса оторвет, а птенцы раскрытые клювики к ней тянут — чей ближе всех, в тот корм и положит. Целых тринадцать минут, не жалея пленки, снимал я в тот раз.

За шесть часов моих наблюдений Урун Кири прилетала к птенцам четыре раза: четырех куликов принесла, и все разные. Куликов ей, как потом я выяснил, доставлял самец — кречатий челиг. Так в старину его сокольники называли. Размерами он меньше самки, но, пока птенцы малы, он для них корм добывает. Прилетит из тундры с добычей, прокричит гнусаво, но к гнезду не подлетает. Самка снимается с места и с криком к нему летит. Они вместе приземляются на кочку, тут и происходит передача добычи.

День за днем провожу я в засидке. В избушку прихожу лишь к вечеру. Там жарко, накурено, операторы успокоились, убедившись, что сняли все-таки белого кречета, и дуются с сыном егеря в преферанс. Даже жаль их: такую даль летели, в такое удивительное место попали, здесь столько интересного можно наснимать, а они тратят дни на раскидывание картишек.

— Послушайте,— пытаю я их,— скажите, что же интересного вы все-таки сняли? Как кречетиха кормит птенцов? Да разве это фильм о кречете? Это эпизод! Маленький эпизод из жизни славных птиц. Чтобы снять о кречете фильм, надо бы снять их весенние игры, пору, когда откладывают яйца, появление первых птенцов, охоту, передачу добычи...

— Я снимаю со штатива,— объясняет кинооператор,— сам понимаешь, снимать со штатива охоту невозможно, разве угадаешь, где и куда сокол будет падать.

— Ну тогда сними меня у гнезда. Покажем в «Клубе путешественников», зрителям будет интересно узнать, что я отыскал белого кречета. А я расскажу о том, что вы сняли первыми фильм об этой птице.

В ответ лишь покрякиванье.

— Тогда,— говорю я — снимите хотя бы кречета на присаде. Откуда самка постоянно наблюдает за гнездом, не подпуская к нему врагов.

— Что такое «присада»,—  загорается оператор,— как и где это можно снять.

На следующий день при наипрекраснейшей погоде я три часа провожу в засидке. Птица не летит. Не зная, что и думать, я выбираюсь по склону наверх и вижу вдали спрятавшихся в овраге киношников. Они установили штатив с кинокамерой неподалеку от скалы, на которой обычно сидит кречетиха, и ждут, не подозревая, что птица сверху отлично видит и камеру, и их в овраге. Сделать кадр им все-таки удалось. Когда птица наконец уселась на скале, ассистент ужом подобрался к камере и нажал на спуск. Этот план потом фигурировал в двух фильмах. О розовой чайке и колымской тундре. Фильма о белом кречете снять им так и не удалось. Более никаких эпизодов из жизни кречета литовцы снимать не стали, предоставив мне засидку в полное распоряжение.

Поутру встаю тихо, выбираюсь из палатки наружу. «Как на работу»,— ворчит Дьячков, услышав мои шаги. В избушку я захожу за фотоаппаратурой, держа ее в тепле, чтобы не замерзала. «Хотя бы чайку попил»,— советует он. Но мне хватает в эти дни и стакана холодной воды. По дороге я срываю несколько цветков родиолы розовой — золотого корня, растущего в этих местах, жую их, как научил егерь, и сил лежать в засидке до вечера хватает.

Птенцы обычно спят, когда я устраиваюсь в засидке. На меня они и внимания не обращают. Мать уже оставляет их. Прилетает греть только ночью, да и то в пасмурную погоду. Поджидая ее, я слушаю переклички лебедей, шлепанье их крыльев по воде при взлете, любуюсь открывающимся видом на тундру, далеким морем. У горизонта синеет остров, который поднимается средь волн Восточно-Сибирского моря.

Я уже отснял не одну пленку, и порой просто тихо смотрю, не нажимая на спуск затвора аппарата. В жаркую погоду птенцы расползаются по гнезду, жмутся к разогретой скале, млеют на солнышке. Накормив их, Урун Кири инстинктивно, как курица, присаживается, раздвинув крылья, приглашая погреться, но птенцы не идут. Им и так хорошо.

Иногда я наблюдаю удивительное: добрый десяток уток кормится в протоке под скалой, а Урун Кири на них, как говорится, нуль внимания. Хотя, казалось бы, вот она добыча и лететь за ней далеко не надо. Но кречетиха спокойно сидит на скале, молчаливо наблюдая за обстановкой у гнезда. Лишь грохот рухнувшего камня заставляет ее взлететь, сделать круг над скалой. И тут же она попадает «под обстрел двух длиннохвостых чаек-поморников. Те совсем «грозы всего живого в тундре» не боятся. Изящные, верткие, пожарники образовали вокруг кречета бешеный вихрь, и птице пришлось просто бежать от них, скрываться.

Отсняв несколько пленок, я уже и не знал, что еще снимать. Но вот однажды произошло нечто для меня неожиданное. Урун Кири принесла, как обычно, кулика, скормила его птенцам, а они все кричат, по лотку в гнезде бродят, не успокаиваются. Под вечер, когда облака опять затянули небо и погода начала портиться, прилетела Урун Кири, а в лапах у нее уже не кулик, а небольшая утка. Кормежка на этот раз затянулась, Почти тридцать минут находилась самка в гнезде. Птенцы наелись, от корма отворачиваются, отдыхать хотят, а Урун Кири все кусочки назойливо предлагает. Держит в клюве, сама не ест, покрикивает, не раскрывая клюва, да требовательно, будто лает. А птенцы нехотя, но утку подъедают.

И вдруг на скалу вторая белая птица села. От удивления я даже про фотоаппарат забыл. Не было еще такого, чтобы сокол на гнездо прилетал. А челиг — это был он — не дождался самки и вопреки сложившимся обычаям сам к гнезду с добычей явился. Всего секунд тридцать на скале просидел и вместе с куликом улетел. В жизни белых кречетов наступил новый этап: к добыванию корма для птенцов подключилась и самка. Родители теперь будут вдвоем добывать пищу, и птенцы начнут расти не по дням, а по часам.

На следующий день погода совсем испортилась, разыгрался штормовой ветер. Я едва добрел до ниши в скале. Здесь было поспокойней. Забрался в засидку, но часа четыре прошло, а Урун Кири у гнезда не появлялась. Птенцы ведут себя на удивление спокойно. Спят, ни разу не пискнули. Видно, не зря вчера их так усиленно мать кормила. Знала, что погода испортится, а при таком ветре соколам, по всей вероятности, трудно охотиться, пищу добывать. Все живое в эту пору затаивается, птицы в небо не поднимаются, у земли да в затишье отсиживаются.

А ветер все крепчал. В тундре, поди, валил с ног, да и здесь даже под защитой скалы временами палатку так сотрясало, что я побаивался, как бы сверху на меня не посыпались камни. Брезент от них не спасет.

Наконец, окончательно уясняю, что ждать Урун Кири сегодня нечего. Не прилетит она, не будет кормить, только время напрасно теряю. Осторожно выбираюсь из засидки, начинаю спуск по склону. И вдруг слышу позади хлесткий щелчок. Мгновенно оборачиваюсь — и вовремя. Описывая дугу, летит на меня приличный камень. От сотрясений начался камнепад. Рывком ухожу в сторону, прижимаюсь к скале под гнездом. Удачно. Камень проносится рядом, ударяет в склон. Попади он в спину, не писать бы никогда мне этих строк. Но удача, видимо, еще меня не покинула. Не размышляя, тороплюсь уйти с опасного места.

От ударов камня, подняв облако пыли, вниз съехала каменная осыпь. Когда оседает пыль, вижу в небе свою Урун Кири. Сразу явилась на грохот и шум. Видимо, все эти часы была где-то неподалеку. До чего же сегодня она хороша! Перья вытянулись, к телу прилегли. Крылья сузились, по-соколиному назад заломлены. Почти без взмахов парит. Будто играет с ветром. Красив белый кречет на сильном ветру!

Но Урун Кири красоваться передо мной на ветру долго не захотела. Осмотрелась сверху, решила, что волноваться нечего, птенцам ее ничего не угрожает, и, скользнув на крыло, стремительно унеслась прочь. Но не села, как обычно, на приезду, а пролетела дальше и скрылась за горой. Я не поленился, поднялся по склону и увидел, как опустилась она в распадке на бугорок, устроившись в затишье. Вся на виду, хорошо заметна издали на желтизне прошлогодней травы. Но кого ей здесь бояться? Нет у этой птицы в тундре врагов! А я, закрываясь рукой от ветра, побрел к избушке егерей, размышляя о том, что вот и сбылась моя мечта, свидание с белым кречетом состоялось, но для полного счастья чего-то не хватало. И я никак не мог понять, чего же?

В избушке жарко горела печурка. Стоял на столе горячий чайник. Вкусно пахла заварка, в которую для запаха опустили несколько цветков золотого корня. Из японского магнитофона звучала хорошо знакомая и позабытая мелодия. «На зака-ате ходит па-рень возле дома моего,— величаво и озорно выводил женский голос.— Поморга-ает мне глаза-ми и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, чего он моргает, чего он моргает...»

— Это песни,— вздохнул Дьячков,— настоящие. А то сын назаписывает, что в нашем ресторане поют, слушать тошно.

— А вот послушай,— обратился ко мне Рожин, второй егерь,— какую я птицу здесь встречал. Было это в позапрошлом году, мы с напарником у Нерпичьего озера стояли, рыбалкой занимались. Выдалась такая же скверная непогода. Да не такая, хуже! Дождь со снегом и ветер — просто сшибало с ног. Зачем уж, не помню, из избушки вышел, а глядь, под стеной птица лежит. Крупная и пестрая, смотрит на меня так затравленно, будто я и есть тот злодей, что пришел отнять у нее жизнь. Хищная птица, это я сразу понял, но таких я тут не встречал. Всю ее дождем измочило, ураган измотал, вот она и приткнулась к жилью. Я боялся, как бы не исклевала, но все-таки взял и занес ее в сени. Мой напарник, увидев ее, заартачился: «Зачем ты такого злыдня в дом принес? Убей ее, и все». Только я не согласился. Птица, пока шторм не унялся, жила у нас. Я покормил ее оленятиной. Потом она стала потихоньку ходить. Когда совсем оклемалась, я дверь открыл и ее выпустил. И знаешь, что удивительно, от дома она не улетела. Рядом жила. Мы на рыбалку с напарником идем, она летит за нами. Когда сети начинаем вытаскивать, сам знаешь, сразу чайки налетают, кружат, только за ними смотри, чтобы рыбу не утащили да не попортили какую. А эта птица, словно разобравшись, что они нам помеха, стала чаек всех разгонять. Как собака. Разгонит, усядется неподалеку, нас ждет. И летит за нами к дому. Потом пришла пора нам в поселок возвращаться, больше я не видел птицу, а что за птица, так и не знаю.

Рожин рассказал, что грудь у птицы была белая с поперечными полосами, лапы желтые, клюв изогнутый.

— А глаза, какого цвета глаза были?

— Желтые,— твердо отвечал тот.

Так мы установили принадлежность птицы к ястребиной породе. И здесь без ястреба-тетеревятника, постоянно сопутствовавшего мне при поиске белого кречета, не обошлось. Сразу все встало на свое место, и теперь я полностью удачей доволен, а заодно порадовался за птицу, о которой отнюдь не сокольник, не заинтересованное в его ловчих способностях лицо, сказал несколько хороших слов.

Первыми уезжали с Едомы кинооператоры. Андреев вместе с Сашей приехал за ними на двух моторках.

— И зачем я помог вам отыскать эту птицу,— пошутил Андреев, прощаясь.— Ну сняли, добились своего, всех, кого хотели, перевидали, на Север, поди, и ездить больше не будете?

Нет, Север для меня на белом кречете не кончался, я знал, что приеду сюда еще раз. Здесь интересного на всю жизнь хватит.

— Пойдем-ка, лебедей посчитаем,— предложил мне под вечер Дьячков.— А то все кречетов да сапсанов снимаешь. Сними лучше наших лебедей.

Лебеди жили на большом мелководном озере у северной оконечности Едомы. Это были так называемые малые лебеди. Они и в самом деле чуть поменьше лебедей-шипунов, что привыкли мы видеть в парках. Возможно, не столь экзотичны и красивы, но северную тундру они украшают и оживляют. В тихий день, даже сидя в избушке, мы постоянно слышали их похожие на удар гонга голоса и тяжелое шлепанье крыльев по воде. Птицы взлетали, стаями перелетали на озера по другую сторону Едомы, а к вечеру возвращались. Днем они предпочитали держаться в дальнем углу озера, а едва солнце опускалось к горизонту, белые птицы с черными клювами приплывали на илистый берег поближе к избушке. Здесь чистили перышки, охорашивались.

До озера было километра полтора. На ровной, как стол, тундре не спрячешься. Не скрываясь, мы двинулись к птицам кратчайшей дорогой.

Лебеди, по мере того как мы приближались, опускались на воду, неторопливо отплывали, а мы переходили лагуны и шли за ними в сапогах по воде, как пастухи. Низкое солнце просвечивало сквозь белесые облака. Откинув высокие шеи, белые лебеди чинно скользили по застывшей глади, внезапно ударяли крыльями по воде, длинно разгонялись, взлетали, кружились и вновь опускались.

— Сорок... Шестьдесят... Сто тридцать... Двести...— вслух подсчитывал и все никак не мог сосчитать егерь.— Да в другой стае столько же. Значит, что-то около четырехсот. Какая-то часть улетела. И немалая. Пусть пять сотен их. Нет, не пропали наши труды даром. Считай, все птицы, которых охраняли в прошлом году, обратно вернулись. Раньше такого не было. Видно, полюбили они наши места. Ну и пусть летят. Должно же быть у таких красавцев пристанище, где их не трогают, где не грохочут выстрелы ружей.

А в моей голове уже рождались планы: надо бы непременно приехать сюда весной, когда лежат снега и кречеты ослепительно белы и стремительны, когда прилетают первые лебеди, которые опускаются на озера средь белизны снегов. До чего же, наверно, тогда хороши эти птицы! Север уже манит, и расставаться с ним не хочется, но Дьячков, хотя и очень мягко, напоминает: «Пора».

Ранним утром мы грузим вещи в моторку. Проплывают черные скалы Едомы. Над знакомыми мысами взвились черные силуэты канюков. Вот и кречатье седбище. Урун Кири недвижимо, как статуэтка, застыла на вершине скалы, на своей приезде. Издали не разглядишь, повела ли она своими темными глазами в нашу сторону, но мне в ту минуту стало легко оттого, что мы оставляем этих редких и прекраснейших птиц в покое. «Долгих лет жизни вам!» — хотелось пожелать на прощание стремительным соколам.

Послесловие

«Природа — самое дорогое, что у людей есть. Но она беззащитна,— писал мне Николай Иванович Сладков в пору нашей переписки по поводу очерка для подготавливаемого им сборника о редких и исчезающих птицах.— Белый кречет — это легенда, миф. О нем должен написать такой романтик, как вы. В ваших очерках я ценю «первозданность», что — увы! — становится все большей редкостью. Запоминайте, записывайте свои встречи с природой — многие из них могут не повториться. Мир одомашнивается. Нетронутость и первозданность вымирают. Живая природа превращается в скотный двор».

Он первым поздравил меня с удачей: состоявшимся свиданием с белым кречетом, прозорливо подметив при этом, что «сбывшиеся мечты — это мечты утраченные». Видимо, ему, немало побродившему по свету в поисках редких зверей и птиц, хорошо была знакома и радость удачи, и наступающая затем пора охлаждения интереса к теме. Что и случилось затем со мной. Написав пару очерков, как говорится, по горячим следам о встрече с белым кречетом, один из них вставив в подготавливаемую издательством «Мысль» книгу, я как бы успокоился, с некоторой вялостью следя лишь за событиями, развивающимися вокруг соколиной охоты и некогда так взволновавших меня птиц. О написании книги отчего-то и думать не хотелось. Так прошло без малого почти пять лет.

За это время я не раз собирался то вновь проплыть по Щучьей, то побывать на Камчатке, то отправиться в низовья Колымы на Едому. Но каждое лето появляющиеся более насущные дела заставляли отодвигать на более поздние сроки встречу с полюбившимися мне местами.

Душу я отводил в Подмосковье, занявшись съемкой самых безобидных и широко распространенных соколов, которых сокольники за их никчемность в служении людям, пристрастие к полевкам прозвали пустельгами.

Вместе с моими сыновьями мы наблюдали за этими подолгу зависающими на одном месте соколами то на лесной опушке неподалеку от аэропорта Шереметьево, то на луговине в излучине Клязьмы, то у нефтехранилищ. В конце концов неподалеку от шоссе и свалки отыскали на многомакушечной ели гнездо. Сыновья забирались на дерево, фотографировали на цветную пленку охристые яйца, потом постепенно взрослевших птенцов, затем слетков. Мы снимали сцены, как эти соколки отбиваются от серых ворон, как пикируют на полевок, как носят их в лапах, как со смаком поедают, усаживаясь на удобных деревьях. Много радости доставляли нам эти наблюдения, мне же они как бы помогали продлевать надежду на встречу с северными кречетами.

В Черский довелось попасть лишь спустя три года. С бригадой артистов, летавших на дрейфующую станцию «Северный полюс-28», я оказался там в канун новогодних празднеств — в разгар полярной ночи и сильнейших морозов. Феликс Пантелеймонович, несмотря на сорокавосьмиградусную стужу, пропадал где-то в тундре по своим егерьским делам, а знакомые с ним люди рассказали мне, как сложились дела у литовских кинооператоров. Спустя полмесяца они вновь приезжали на Едому, сняли оперенных, вот-вот готовых встать на крыло птенцов белых кречетов. Но затем, вернувшись к себе домой и проявив пленки, они поняли, что фильма о белом кречете нет, есть лишь несколько эпизодов из его жизни, и прилетели тогда на следующий год специально для того, чтобы снять об этой птице фильм. Но... кречеты не загнездились на Едоме ни в тот год, ни на следующий. Возможно, навсегда оставили на протяжении почти двух десятков лет верой и правдой служившую им нишу в скале. Во всяком случае, на мою просьбу сообщить, когда кречеты вновь загнездятся, ответа от егеря я не получил.

Не лучше сложилось положение с гнездовьем кречетов и на реке Щучьей. Видимо, постоянные проверки гнезд орнитологами, неоднократное изъятие птенцов из гнезд то для зоопарка, то для питомников заставили птиц поискать себе новое прибежище. Слава богу, если они его нашли. Владимир Калякин же считал, что сокращение количества гнезд кречетов до двух является результатом уменьшения численности куропаток, возрастания интенсивности песцового промысла и частого попадания кречетов, как, впрочем, и многих других хищных птиц, в песцовые капканы. Но более всего он был обеспокоен тем, что началось строительство железной дороги на Ямале. Она должна пройти через реку Щучью и, конечно, не в лучшую сторону повлиять на сохранность здешней природы и всего животного, мира. Калякин бился за создание заповедника в тех местах, хотя бы такого, чтобы заповедной тундра оставалась на летнее время, в пору выведения птенцов у хищных птиц и откладывания икры рыбами дорогих северных пород. В зимнее же время, как и прежде, в этих местах могли охотиться на песцов и пасти оленьи стада коренные жители — ненцы. Но к планам его пока не пожелали прислушаться...

Не лучшими были вести, приходящие с Камчатки. После трудного, бескормного лета кречеты вновь начали выводить в окрестностях Тиличиков птенцов. Кинооператором с Украины, прилетевшим снимать бурых медведей, повезло вторыми в нашей стране снять на кинопленку белую самку на гнезде. Но вот уже второй год я получаю от охотников письма, в которых говорится о зачастивших сюда московских орнитологах. Теперь уже птенцов не белых ястребов выбирают они из гнезд, а белых кречетов. Куда везут их, не распространяются. Ученым видом своим демонстрируя, что дело-де не простое, важное, едва ли не государственное. Что ж, приходилось мне слышать, что птиц в не столь давнее время поставляли в питомники Киргизии и Казахстана не столько для того, чтобы их сохранить, а чтобы с ними могли, если не поохотиться, то хотя бы сфотографироваться прославленные в период застоя руководители, вроде Брежнева и Кунаева. (Фотографию, где Леонид Ильич сидит с соколом за столом, мне показывал еще Деменчук). Конечно, во времена перестройки многое изменилось. Ныне не будут содержать питомники для услады руководителей, но не только людей влиятельных могут интересовать птицы.

Содержание хищных птиц, охота с ними вновь входят в моду. Из стран Ближнего Востока она, как пандемия гриппа, перекочевала в Европу, Англию, Америку. Сотни сокольников насчитывают общества в Польше, Венгрии, Чехословакии. Волна возрождения красной птичьей потехи докатилась и до нашей страны. Не так давно мне довелось побывать на традиционном празднике сокольников Грузии. И если в те времена, когда мы в поисках птиц путешествовали по Камчатке с Юрием Носковым, он мог считать себя едва ли не единственным сокольником России, то в Тбилиси я увидел немало молодых людей, приехавших со своими птицами из Ленинграда, Казани, Одессы. Общество московских сокольников возглавлял мой однофамилец — Валерий Орлов. В параде сокольников, которых взял под свое крыло Росохотрыболовсоюз, а кураторами стали ученые ВНИИ «Природа», приняли участие несколько десятков человек, среди которых были и дети, и женщины, и пожилые мужи.

Охота с ловчими птицами в Грузии популярна с незапамятных времен. Осенью, когда начинается перелет птиц и стаи их летят вдоль берега моря и через горные перевалы, слетаются на охоту и многие хищники. Мне самому в дни состязаний неподалеку от Тбилиси удавалось видеть в небе сразу трех соколов. Но не соколы для грузинских сокольников, базиери, как их называют, являлись наиглавнейшей птицей.

Держа для приманки сорокопута, поставив сеть, базиери улавливали прежде всего ястреба-перепелятника. Перепелки в эту пору летят через горы. Быстро, дней за пять обучали пойманного перепелятника и начинали охоту. После пролета подсчитывали охотничьи трофея, устраивали состязание, определяли лучших птиц, вручали награды и премии, а затем снимали с ястребов опутенки и всех разом подбрасывали в небо, даруя вольную жизнь до следующей осени.

Прекрасная традиция. Вадим Горбатов, побывав в Грузии несколькими годами ранее, с восторгом рассказывал мне об этом правиле базиери. Увы, мне такого жеста великодушия на состязаниях в Тбилиси увидеть не довелось. Стали свободными лишь несколько птиц, отлетевших с опутенками. Довелось услышать мне на этих состязаниях, что за некоторых птиц, особенно за соколов, хозяевам предлагают немалые деньги.

Главная птица современных сокольников — ястребы-перепелятники и тетеревятники. И если для грузинских охотников с ловчими птицами с давних времен ястреб был наилюбимейшей птицей, то у остальных охотников ястреб стал популярен не из-за своих ловчих качеств. Что скрывать, каждый сокольник мечтал и будет мечтать о настоящем соколе. Соглашаться на ястреба их заставляют условия: сокол занесен в «Красную книгу», а ястребов и по сей день не возбраняется стрелять в охотничьих хозяйствах. Особо же ценятся большие ястребы-тетеревятники, а за ними идут дербники, кобчики — малые соколы.

Юрий Носков, одним из первых советских сокольников побывавший со своим беркутом на слете зарубежных сокольников, возвратившись из поездки в Польшу, рассказывал, что сокольники много делают для охраны природы. Лечат и выпускают раненых птиц, случайно залетевших к людям. Много внимания уделяют выращиванию ловчих птиц в питомниках, при этом половину выводков, полученных в питомниках, отпускают на волю, а из оставшихся часть вручают сокольникам из своих обществ либо продают в зоопарки. Они выступают с лекциями, пропагандируя необходимость охраны хищных птиц, выпускают плакаты, книги, фильмы, но и среди них появилась так называемая мафия — торговцы соколами, которые продают отловленных в природе соколов под видом выращенных в питомниках. И неплохо на этом зарабатывают. Ширится и контрабанда. Так как в целях спасения перевозка их через границу запрещена по международной конвенции, котрабандисты пытаются перевозить не птиц, а их яйца в специальных инкубаторах. В зарубежных журналах печаталась заметка, где говорилось, что в США задержан контрабандист, который хотел переправить в Западную Европу четыре десятка соколиных яиц!

Что ж, воровство ловчих птиц и спекуляция ими, будем говорить честно, и на Руси известны с незапамятных пор. В первом своде русских законов — Русской Правде, изданной еще при Ярославе Мудром, думается, неспроста черным по-белому выписано, что виновные в краже сокола наказываются штрафом гривной кун в пользу владельца да тремя гривнами в княжескую казну. Штрафом по тем временам очень немалым!

Известна и строгая царская грамота от 1632 года, вызванная сократившимися поставками соколов ко двору. Причин было несколько, но одна из них, как уверяет историк,— передача «за море в иные земли» лучших из пойманных соколов за подарки или деньги». А если «учнут воровати нашим делом, птичьим промыслом промышлять оплошно или лучшими птицами корыстоваться, и про то воровство их сыщется,— говорилось в той грамоте, обращенной к помытчикам,— то быть им в великой опале и казни». Видимо, с той же целью на перчатке каждого царского сокольника были изображены «путы железны, в лицах — тюрьма, ссылка и казнь беспощадная»,— зло, которого должен ожидать сокольник за дурное поведение и дурные качества. Далеко мы ушли от тех времен, обстановка другая, но корыстолюбие, алчность и прочие пороки, как свидетельствует «рассекреченная» хроника уголовных дел, отнюдь не канули в Лету. Осенью прошлого года в газетах промелькнуло сообщение: из Московского зоопарка украдены сокол и беркут — все ловчие птицы. Есть у меня сведения, что за год до нашего приезда на Камчатку побывал там какой-то сокольник и без всяких на то разрешений выбрал из гнезда белых кречетов четырех птенцов и увез их с собой неведомо куда. Не сомневаюсь, в будущем возможны попытки нелегального перевоза птиц и через границу: всегда наши соколы были желанными для сокольников и Востока и Западной Европы.

Нет, я не против возрождения соколиной охоты в нашей стране. Скорее, наоборот. Соколиная охота — прекрасное увлечение. С ловчей птицей много дичи не добудешь, а чтобы обучить птицу да и содержать ее, надо, набравшись терпения, немало помучиться да и знать немало. Но развиваться она должна, как в европейских странах, по строго соблюдаемым сокольниками правилам и законам по охране природы. И при хорошо налаженном выращивании ловчих птиц в специальных питомниках. А пока в этом деле ученые нашей страны по-прежнему плетутся в хвосте.

Однажды случилось мне быть на улице Трифоновской. Как вы помните, время от времени я прихожу туда, благо, что живу неподалеку, чтобы полюбоваться на церквушку — памятник истории. И вот чудо: повстречался мне там настоящий сокольник. С птицей на кожаной перчатке. Но не с белым кречетом, а с соколом двадцатого века! Красивейшей, темногоокраса птицей, выращенной в инкубаторе и полученной в результате скрещивания пород, которые в природе пар не создают. Кречет с сапсаном, кречет с балобаном, кречет с пустельгой — все возможно в питомниках ФРГ у Лютгера. Птиц проектируют с заданными ловчими качествами, но не могут добиться лишь одного, чтобы птицы эти плодились. Каждая такая птица — единственная в своем роде. Сокольник рассказал, что вручена она ему обществом сокольников, прибыла птица из ФРГ от Лютгера, а чем пришлось отблагодарить немецкого сокольника, ему неизвестно. А мне подумалось: не белыми ли камчатскими кречетами? Ведь до выведения птиц в инкубаторах мы еще не дошли...

В последнем письме, полученном мной с Камчатки, охотник, сообщивший мне имя московского орнитолога, приезжавшего за птенцами белых кречетов, советовал обращаться к нему с осторожностью, а то-де помнит он хорошо, как я вместо портрета кречета напечатал в журнале портрет ястреба-тетеревятника. Такую непозволительную ошибку допустил. Да, ошибка и впрямь непозволительная. Позже, поднаторев как следует в определении соколов, я с изумлением обнаружил, что не очень хорошо разбирались в хищных птицах и великие классики, заставляя ястребов парить над степями вместо коршунов или трепетать, зависая на одном месте, крыльями вместо пустельги. Называли соколами ястребов и великие художники. Не многие люди, как выяснилось, разбираются с достаточной уверенностью в птицах. Ведь и в прошлые-то века как было? Вначале подстрелят птицу, рассмотрят, да не одну, а затем и навык приобретают. У нас не так. И садясь за книгу, я подумал, что, пожалуй, благодаря ошибке я не только сам узнал как следует кречета и ястреба, но и помог научиться разбираться в них многим людям. И надеюсь, своими рассказами пробудил интерес к сбережению этих и в самом деле удивительных птиц.


Оглавление

  • От автора
  • Ошибка
  • Птица для саятчи
  • За соколом ясным, кречетом красным
  • По лесам и горам Камчатки
  • В ГОРАХ ПОЛУОСТРОВА ГОВЕНА
  • МЕДВЕЖИЙ ШАБАШ НА УМЬЯВКЕ
  • ПЕРО НА ПАМЯТЬ ОБО ВСЕМ
  • ПО ВЫВЕНКЕ И ВЕТВЕЮ
  • Остров белых кречеров
  • Послесловие