Сказки про Ивана-Царевича и Иванушку-Дурачка [Александр Евгеньевич Смирнов] (fb2) читать онлайн

Александр Смирнов Сказки про Ивана-Царевича и Иванушку-Дурачка

Я люблю – и, значит, я живу!

В. Высоцкий

Часть первая

1.

С самого детства Иван хотел быть историком, а стал экономистом. Получилось это случайно. В школе Иван учился хорошо, даже очень хорошо и экзаменов в университет не боялся. Но завалил на экзаменах он как раз историю. То ли подвела Ивана его самоуверенность, то ли судьба вмешалась. Помрачение какое-то нашло на Ивана, и ни с того ни с сего он заспорил с экзаменатором. Вопрос был про Смутное время, а Иван на свою беду как раз накануне прочитал недавно вышедшую статью на эту тему. Ну и заспорил сдуру. Экзаменовал его полный краснолицый старик-профессор. Был бы доцент или аспирант, может и пронесло бы, но профессор пришел в такую ярость, что Иван даже испугался, как бы тот не помер. Дело было летом, стояла жара, профессор и так уже был весь в поту, а тут абитуриент встрял со своими пятью копейками. Потом Иван все думал, чего это старик так разошелся, что капли пота с его багрового трясущегося лица долетали до Ивана через стол. Может потому, что ссылался Иван на статью, написанную каким-то англичанином, а может камень в стариковской почке зашевелился. Или просто потому, что Иван повел себя глупо, даже бестактно по отношению к старому и, видимо, заслуженному человеку. Но так или иначе, а на дополнительный вопрос о том, что писал Энгельс о Крымской войне Иван ответить не смог. Утираясь платком и отдуваясь, профессор влепил ему тройку. Жирно вывел ее на экзаменационной ведомости и улыбнулся. Вот так Иван впервые в своей жизни увидел улыбку судьбы, о которой так много слышал и даже читал у древних авторов. Поскольку по математике у Ивана тоже все было отлично, то он мгновенно подсчитал, что на истфак ему не пройти по баллам, так как в том году именно на истфак был какой-то невероятный конкурс. В армию идти не хотелось, а потому, недолго думая, он перешел через университетский скверик и подал документы на экономический факультет, где на его счастье экзамены еще не начались. Учился Иван хорошо, получил диплом с отличием, но в аспирантуру не пошел, а стал работать в крупной аудиторской фирме. Работал он прилежно, зарплату получал большую, много ездил по стране и у начальства был на хорошем счету. А все свободное время Иван посвящал своей первой любви – истории. Женился Иван удачно, на своей однокурснице, доброй и очень спокойной девушке Маше. У них родился сын Иван и все в их семье было хорошо. Младший Иван, когда подрос, то тоже стал увлекаться историей, часами просиживая в отцовском кабинете, стены которого от пола до потолка были забиты историческими сочинениями. Целый день отец и сын могли провести вместе в этой комнате, читая и разговаривая. Как-то раз старший Иван рассказал сыну о своем вступительном экзамене, вскользь и как бы шутя упомянув про улыбку судьбы. Младший Иван как-то неожиданно серьезно спросил: «Пап, а после того судьба тебе когда-нибудь улыбалась?» Иван открыл было рот, чтобы ответить, что, мол. вся моя жизнь, это одна сплошная улыбка судьбы, но вдруг осекся и задумался.

2.

Школу Иванушка закончил без четверок, а на одни только тройки. Даже по физкультуре, для которой у Иванушки были отличные данные, он умудрился схватить трояк. Нет, он не был тупицей, а так, ленился. И честолюбия у него было – ноль. Директор школы, Зиновий Зиновьевич, просматривая итоговые оценки выпускников, прямо-таки восхитился Иванушкиным аттестатом: «Нет, но вы только посмотрите, какая чистота стиля! Цельная натура, сразу видна рабочая косточка». Зиновий Зиновьевич был немножко снобом, что помешало ему, педагогу с почти сорокалетним стажем, стать хотя бы «Заслуженным учителем», но директором он был хорошим, учителя его уважали и к его словам прислушивались. Услышали они и это его замечание. А классная руководительница, благоволившая к спокойному, двухметровому красавцу-Иванушке, с удовольствием процитировала реплику Зиновия Зиновьевича и на педсовете, и на родительском собрании, оставив от «чистого стиля» одну только чистоту и разумно не упомянув про «рабочую косточку». Вот так и получилось, что Иванушка неожиданно для себя прославился. А с физкультурой, высокая оценка по которой могла бы все испортить, получилось вот что. Этот предмет, как и положено, вели два учителя – Виктор Маркович и Аза Львовна. Вся школа знала, что здоровенный Виктор Маркович был безнадежно влюблен в миниатюрную и прекрасно сложенную Азу Львовну, которая игнорировала все знаки его внимания. Не имея на это никакого права, Виктор Маркович безумно ревновал. Ему и в голову не приходило, насколько оскорбительна для Азы Львовны была эта ревность, лишавшая его малейших шансов на ее внимание. Ревновал Виктор Маркович ко всем, включая даже самого Зиновия Зиновьевича, но в какой-то момент он всю свою ярость переключил на Иванушку. Началось с того, что он разорался на Иванушку, который висел на турнике, зацепившись за него одной рукой и ленясь поднять вторую, чтобы начать подтягивания (а подтягивался Иванушка столько раз, на сколько хватало его терпения и где-то на тридцатом счете он начинал лениться и отпускал перекладину). После урока Аза Львовна обронила: «Ну что ты привязался к Иванушке? Славный же парень» – и ушла. В мозгу Виктора Марковича сверкнула молния грязной догадки и он решил уничтожить мнимого соперника. Начал он с оскорблений, но тем и кончил, так как Иванушка стал лениться терпеть и просто перестал ходить на физкультуру. Виктор Маркович возликовал и вывел Иванушке годовую двойку. Но не тут-то было. Зиновий Зиновьевич вызвал его в свой кабинет и сказал: «Мне двойки в выпускном классе не нужны». Виктор Маркович вскинулся: «Да он же почти все занятия прогулял, вы только посмотрите!» – и потянулся за журналом. Но Зиновий Зиновьевич журнал смотреть не стал, а, понижая голос, еще раз повторил: «Мне – на этом слове он сделал акцент – двойки в выпускном классе не нужны. Ясно?» «Ну тогда – начал Виктор Маркович, горячась – я вообще…» – и замолчал, увидев как-то вдруг побелевшие глаза директора, медленно снявшего очки в тонкой золотой оправе. Виктору Марковичу стало страшно от белых директорских глаз так, что он даже вспотел и забормотал: «Ясно, Зиновий Зиновьевич, я понимаю, извините, Зиновий Зиновьевич…» «Спасибо, Виктор Маркович – сказал Зиновий Зиновьевич, приводя свой взгляд в обычное состояние и надевая очки – Приятно с вами работать». Громадный Виктор Маркович встал, не заметив, что опрокинул стул, и вышел. А Иванушка так и вошел в школьное предание, как чистая и цельная личность, ведь все знали, что Зиновий Зиновьевич скуп на похвалы и слов на ветер не бросает.

3.

Как-то раз отправился Иван по своим аудиторским делам в Пермь. Фирма, в которой Иван проводил свой аудит, размещалась в недавно построенном деловом центре на северном конце города. Там же поблизости Иван и поселился в снятой для него квартирке. Оказалось, что добираться из дома до своей работы Иван мог двумя путями – либо проезжать две остановки на автобусе, либо идти напрямик по тропинке через большой диковатый пустырь, вроде тех, которые всегда соседствуют с новыми кварталами на окраинах больших городов. По времени выходило одинаково, а потому Иван по утрам ездил на автобусе, а вечером шел через пустырь, чтобы немного проветриться после целого дня, проведенного в тесном кабинете. И вот однажды вечером шел Иван знакомой тропинкой домой. Дело было в середине сентября, день был пасмурный, а к вечеру облака еще больше сгустились и слева, со стороны реки, медленно надвигалась низкая тяжелая туча, обещая к ночи проливной дождь. На пустыре, как, впрочем, и всегда было безлюдно. В стороне от тропинки Иван заметил стаю бродячих собак, рывшихся в бурьяне на месте старой помойки, на которую уже давно никто ничего не выбрасывал. Собак Иван почему-то не боялся, и они, видимо, это чувствовали, никогда к нему не приставая. Вот и сейчас только один пес, тот, что покрупнее, проводил Ивана глазами и снова опустил голову к земле. Иван прошел немного вперед, когда вдруг услышал позади яростный лай. Обернувшись, он увидел, что вся стая набросилась на какого-то старика, шедшего шагах в тридцати следом за Иваном. Одетый в длиннополое пальто старик был небольшого роста с короткой и совершенно седой бородой. На его голове виднелась маленькая черная шапка-кубанка, а в руке он сжимал что-то вроде мешка или старого рюкзака. Псы обступили его со всех сторон, громко и злобно лаяли, явно собираясь напасть. Старик же вел себя довольно странно. Он не пытался как-то отбиваться или убегать, а, остановившись, как будто увещевал собак. Это удивило Ивана, но поскольку псы явно игнорировали увещевания старика, он решил, что мешкать не следует и бросился ему на выручку. И очень вовремя, так как одна собачонка уже ухватилась за полу стариковского пальто. Иван подбежал с криком «фу, фу!», на ходу вытаскивая из своей сумки складной зонтик. Псы оглянулись и попятились, а Иван вытянул руку и нажал кнопку. Зонт раскрылся с громким хлопком. Собаки замерли от неожиданности, а потом бросились наутек. «Ну как вы?» – спросил запыхавшийся Иван. Старик огорченно развел руки: «Оплошал, как видишь. Вечно путаюсь в этих Армагеддонах. Да и собачки совсем одичали. Жалеют их мало, вот они слова доброго и не разумеют. А тебе, голубчик, спасибо, выручил, а то я и не поспел бы к сроку». Иван оторопело слушал старика. Какие еще Армагеддоны? И про собачек как-то странно старик говорит. Впрочем, собак и впрямь не жалеют, это верно. Но Армагеддоны… Ну да ладно, и обратился к старику: «Нам, дедушка, по пути, так что я провожу». Старик покивал: «Это хорошо, голубчик, что по пути, очень хорошо» – и странно как-то на Ивана посмотрел. Когда дошли до домов, старик низко поклонился Ивану: «Спасибо, добрый человек». Растерянный Иван тоже зачем-то поклонился. Как два японца, хмыкнул он про себя. Вдруг к старику подскочил какой-то юноша и быстро зашептал ему на ухо. Юноша Ивана поразил своей одеждой. На нем был великолепно сшитый светло-серый костюм, какой-то неземной белизны рубашка, ворот которой был стянут великолепным галстуком, завязанным элегантнейшим узлом, а длинные волосы юноши были перетянуты на затылке в пучок серо-голубой лентой, чуть развевавшейся не то на ветру, не то от его быстрых движений. Туфли на ногах юноши сияли, как на рекламном плакате, и было ощущение, что надел он их минуту назад, настолько их чистота контрастировала с грязноватой осенней мостовой. Потом юноша ретировался, а старик повернулся к оторопевшему Ивану и заглянул ему в глаза. «Выручи, голубчик, еще раз» – сказал старик, помолчав. Иван механически кивнул, все еще не отойдя от вида денди, невесть откуда явившегося в густеющих сумерках пермской окраины. А старик продолжил: «Тут беда стряслась – он неопределенно махнул в сторону реки – Такая, голубчик, беда, такая беда – он вздохнул – И надобно мне там быть непременно – снова вздох – А мне вот эту торбочку нужно снести». Он поднял повыше свой мешок. Иван увидел, что это именно мешок, старый вещевой мешок, с какими ходили наши солдаты во время войны. «Мне сейчас недосуг, а передать надо непременно и вовремя». Он снова заглянул Ивану в глаза: «Ты ж сам говорил, что нам по пути. Так вот и снеси, голубчик, раз по пути». «А там что?» – спросил Иван. «Деньги, голубчик, много денег». Иван насторожился: «И сколько?». Старик пожал плечами: «Я ж их не считаю, не по чину мне это, этим пусть молодежь занимается. Но раз положили, то должно хватить, у нас с этим строго». Иван оторопел. Вспомнив элегантного юношу, подлетевшего к кое-как одетому старичку с важным известием, он сразу вспомнил старый японский фильм, в котором зловещий и всемогущий глава якудза тоже изображал из себя нищего старика. Иван попятился. «Да не то, не то! – замахал рукой старик – Ты послушай лучше. Живут тут неподалеку две юницы. Девушки, то есть. Так вот, у них несчастье приключилось. И не одно, а сразу два. Отец их деньги большие потерял, старый дурень. Хотел было вернуть, дом свой заложил, да и снова прогорел. А от переживаний еще и заболел тяжело. Ну и остались юницы с больным отцом на руках, да еще и с таким долгом, что жить им скоро будет негде. Что делать? За одной богач ухаживает. В возрасте уже и при власти какой-то. Да только жениться он не хочет, а хочет одного только блуда за деньги. А другая сестра в банке работает. Понимаешь? Правильно, хочет деньги чужие взять без спросу. Вот они от большого ума и решили, что одна к богачу пойдет, чтобы отца лечить, а другая деньги украдет, чтобы дом спасти». «А та, что в банке, она кем работает?» – неожиданно для самого себя спросил Иван. «Кассиром» – завздыхал старик. Опытный Иван решительно замотал головой: «Вычислят за пять минут!». Старик кивнул. Помолчали. «Так что, голубчик, снесешь торбочку-то? А то, как бы мне туда – он качнул головой в сторону реки – не опоздать». Иван молча взял мешок и вдруг спросил: «Скажите, дедушка, а отец-то у них выздоровеет?». «Нет, голубчик, не выздоровеет». Мешок был тяжелый и Иван закинул его на плечо. Но молодой человек все не выходил у него из головы, и он спросил: «А кто это к вам подходил сейчас?» «Ангел, кто ж еще. Ведь я сколько раз говорил, чтобы одевались поскромнее! А мне в ответ, на тебя, мол, не угодишь, то поприличнее, то поскромнее… Теоретики, прости Господи!» – сварливо ответил старик. Потом он скороговоркой продиктовал Ивану адрес и побежал к реке, но вдруг остановился, обернулся и крикнул: «Ты только улыбнуться не забудь, Ваня!»

4.

В армию Иванушка не пошел, а поступил работать на оборонный завод. Ему было все равно, куда идти, но военкомат находился в пяти кварталах от его дома, а завод – прямо напротив. Отец Иванушки, Емельян Иванович, проработал на этом самом заводе всю жизнь, хоть и имел репутацию пьяницы и даже бракодела. Но Иванушку приняли без разговоров, как потомственного рабочего. Работал Иванушка обыкновенным такелажником, не имея никакой охоты получать рабочую специальность. При его неизменном спокойствии и медвежьей силе эта работа давалась ему легко и даже доставляла удовольствие. Он не сачковал и не тянул время, так как ленился придумывать повод, чтобы не выполнять того, что ему поручали. За трудолюбие и исполнительность его очень ценили и даже повесили его портрет на заводскую «Доску почета». Портрет, надо сказать, получился замечательный – эдакий былинный добрый молодец с ясным бездумным взглядом и скромной детской улыбкой. Прямо загляденье. Да на него и заглядывались все заводские девушки и дамы, начиная от подавальщицы в столовой и до главного инженера завода, самой Зинаиды Константиновны Диюк, женщины умной и жесткой, которую все откровенно боялись, включая самого директора. Но суровый взор Зинаиды Константиновны неизменно теплел, когда, глядя из окна своего кабинета, который в народе шепотом называли «застенком», она видела богатырскую фигуру Иванушки, неторопливо пересекавшего заводской двор. Иванушка, кстати, категорически отказался от бригадирской должности, которую ему пыталось навязать начальство, не знающее, как справиться с раздолбайством вечно поддатых Ивановых коллег. Даже директор его вызывал по этому поводу, но Иванушка только помотал головой, ленясь объяснить, что просто ленится кем-нибудь командовать. «Ну и дурак!» – в сердцах проговорил расстроенный директор, на что Иванушка улыбнулся и согласно кивнул головой. А вскоре случилась неприятность, едва не повлекшая за собой человеческие жертвы. Что-то там неправильно закрепили или не так положили, но грохоту было много. И крайним оказался как раз бригадир такелажников, которого в два счета арестовали, отдали под суд и влепили три года колонии. Больше никого наказывать не стали и Иванушка по-прежнему улыбался всему миру с «Доски почета». А потом случилось вот что. На завод приехала группа журналистов, получивших задание прославить трудовую доблесть работников передового предприятия ВПК. Одни журналисты истязали заводчан вопросами, тыча им в лица диктофонами, другие прилежно щелкали затворами фотоаппаратов под присмотром каких-то незнакомых Иванушке людей в однотипных темных костюмах. Репортаж должен был быть большим, а уложиться требовалось за один рабочий день, так что корреспондентов приехало много, целый автобус. И тут оказалось, что людей в темных костюмах на всех не хватило, так что как-то незаметно добросовестные в предвкушении премии за удачный материал интервьюеры и фотографы разбрелись по территории. И один из них, молоденький паренек азиатской внешности с солидной заграничной фотокамерой, висящей у него на шее, наткнулся на Иванушку. Юноша радостно сфотографировал нашего добра молодца и поинтересовался у него, как пройти в заводское КБ. Иванушке лень было объяснять и поэтому он взялся проводить корреспондента. И проводил. А когда спускался по лестнице назад, то повстречал несколько взвинченного из-за вопиющего нарушения режима начальника первого отдела. «Ты что здесь бродишь?» – строго спросил начальник. «Да вот, фотограф какой-то попросил проводить в КБ» – улыбаясь, ответил Иванушка. «Какой еще фотограф?» – взвизгнул начальник. «Ну из этих, которые понаехали» – пожал плечами Иванушка. Начальник выхватил из кармана рацию и что-то в нее забормотал. Потом обернулся к Иванушке и приказал: «Стой тут, а побежит – хватай!». Иванушка остановился, облокотившись на перила, а начальник кинулся наверх, продолжая говорить по рации. Через несколько минут на лестницу выскочил юноша с фотоаппаратом. Не глядя себе под ноги, он что-то делал со своей камерой (пленку, наверное, менял), не заметил ступеньку и кубарем полетел вниз, но не упал, так как Иванушка поймал его на лету за ворот куртки и замедлился на мгновение, боясь потерять равновесие. В таком положении, держащим на весу за ворот азиата с фотокамерой в руках, его и застали бегущие снизу люди в темных костюмах и взмыленный начальник первого отдела, показавшийся на лестнице сверху. Юношу мгновенно скрутили, и потащили вниз. А начальник закричал на Иванушку: «Чего ж ты, стервец, кого попало по заводу водишь, а?!» Иванушка развел руки: «Так нам же сказали, чтоб помогали прессе, что министр просил…» Начальник как-то сразу остыл, вспомнив свое собственное распоряжение: «Ладно, Иван, извини – он двинулся было вниз, но задержался и, обернувшись, с ухмылкой произнес – А здорово ты его за шиворот-то! Прямо, как на старых карикатурах, где шпионов ловят. Э, да ты ж молодой, не застал тех времен. Но ты молодец, отметим тебя!» Известие о том, что Иванушка поймал шпиона моментально разлетелась по всему заводу. Встречные улыбались Иванушке, кое-кто даже руку жал, молодец, мол, постоял за Родину. В столовой молоденькая кассирша Света шепнула Иванушке: «А страшно было шпиона ловить?» «Какого шпиона?» – удивился тот. Но Света его удивление истолковала по-своему: «Понимаю, понимаю, это секретное всё – она оглянулась и приложила палец к губам – Но все равно ты, Ванечка, такой герой» – и тихонько вздохнула. Вот так и случилось, что Иванушка попал в герои, а кое-кто из заводчан и вовсе додумался до того, что он сотрудник контрразведки, работающий под прикрытием. Спорили даже о том, в каком он звании – лейтенант или все-таки старший лейтенант. И сходились на мнении, что за такую операцию ему точно дадут капитана. Авторитет ничего не подозревающего Иванушки взлетел до небес, и никому уже не было дела, что жесточайшая проверка молоденького фотокора по имени Бакыр не выявила никаких фактов его шпионской деятельности. Он, бедолага, и до КБ-то не дошел, задержавшись, чтобы сфотографировать встреченную им в коридоре хорошенькую чертежницу. А бежал из-за того, что боялся опоздать к часу сбора группы у автобуса. Но это все пустяки, а вот думать о том, что рядом работает настоящий герой, да еще такой симпатичный (даром, что фээсбэшник), людям было приятно. И премию Иванушка успел получить еще до того, как закончили разбираться с Бакыром.

5.

Иван очень любил ходить за грибами. К этому делу у него был настоящий талант. Еще мальчишкой, живя с родителями летом на даче, которую они снимали, он удивлял всех своей необыкновенной способностью находить грибы в ближних лесах и перелесках, уже вдоль и поперек прочесанных дачниками и местными жителями. Повзрослев, он не утратил ни своей любви к грибной охоте, ни таланта находить грибы, а когда женился, то и свою Машу пристрастил к многочасовым молчаливым блужданиям по лесу с корзинкой в руках. Найдя какой-нибудь особенно крупный или красиво стоящий гриб, они садились возле него, отдыхая и любуясь своей находкой и лесом, пронизанным солнечными лучами. Иван закуривал, а Маша сидела, обхватив колени руками, и казалась Ивану такой красивой, как никогда. Придя домой, они склонялись над нарисованной Иваном картой ближнего леса и цветными фломастерами точками отмечали места, где им попались самые замечательные грибы. Иван соединял эти точки карандашными линиями и к концу дачного сезона у них получалась своего рода абстрактная картина, наполненная для супругов особым, только им понятным, очень дорогим обоим смыслом. Когда на свет появился их маленький сын, они тоже стали снимать каждое лето дачу и Маша милостиво отпускала Ивана по грибы одного, так как знала, как он любит это дело. И вот, в один из таких одиноких походов приключилась с Иваном странная история. Надо, кстати, заметить, что Иван прекрасно ориентировался в лесу и не было случая, чтобы он когда-нибудь заплутал. А еще он очень хорошо чувствовал время, безошибочно определяя, когда нужно поворачивать назад, чтобы оказаться дома в точно назначенный час. Так вот, в тот день он встал рано утром, когда Маша и маленький Иван еще спали, и ушел в лес. На этой даче в деревне Захарово они жили вместе только первое лето, но родители Ивана много лет назад уже снимали здесь дачу и ему почему-то казалось, что эти леса ему знакомы, хотя и прошло уже лет двадцать пять и отчетливо помнить он ничего, конечно, не мог. Войдя в лес, Иван по своему обыкновению выкурил сигарету, вдавил пальцем смятый окурок поглубже в землю и принялся искать грибы. Но ему что-то не везло. Уже не меньше часа прошло, а в корзинке неприкаянно болталось лишь несколько сыроежек. Иван даже приуныл немного, но азарт грибника увлекал его все дальше и дальше в лес. И вот, удача! Прекрасный, как на картинке белый гриб. И стоит великолепно, тоже, как на картинке. Иван даже внутренне поохал от того, что Маша не видит этой красоты. Кольнуло, правда, это «как на картинке», а почему именно, Иван понять не мог. А когда попался второй прекрасный боровик, а за ним и третий, четвертый, пятый, Иван и вовсе забыл про «картинку» и странный укол в сознании. Он остановился и огляделся. Лес был прекрасен! Ели, березы и редкие осины были расставлены именно так, как их расставил бы декоратор, задавшийся целью создать композицию под названием «Русский лес». И трава была свежая, и цветы, и даже мох у корней елей. Эх, сюда бы Шишкина привести, подумал Иван, какая бы картина получилась… Ну вот, опять картина! И что это слово привязалось? Никакая это не картина, а настоящий русский лес, чистая классика. Иван двинулся дальше, как-то даже позабыв о грибах. И вскоре увидел деревянный бревенчатый дом. В лучах солнца, пронизывающих листву, он казался сделанным из меда. Ого, пряничная избушка, весело подумал Иван и подошел к крыльцу. Дверь была прикрыта, но замка не было. Ивану вдруг страшно захотелось пить, аж горло свело, как захотелось. «Эй, хозяева – просипел Иван – водички не дадите?» Как будто от звука его голоса дверь скрипнула и приотворилась. Иван поднялся по трем ступенькам крыльца и открыл дверь. «Хозяева!» – снова, но уже в полголоса позвал Иван. Тишина. Он увидел у самой двери полное ведро воды и жестяную кружку, висящую тут же на крюке, вбитом в стену. Не думая ни о чем, Иван схватил кружку, зачерпнул ею воду и залпом выпил. Вода была свежая, явно колодезная. Повесив кружку на крюк, Иван поднял глаза и замер. Перед ним была низкая квадратная комната, справа из трех окон в нее лился мягкий солнечный свет. Посреди комнаты стоял квадратный стол, покрытый белой скатертью, а у стола на табурете молча сидела женщина. Подслеповато после яркого солнца Иван вглядывался в ее лицо, и не мог сообразить, старая она или молодая. Одета женщина была странно: старая гимнастерка без погон, подпоясанная широким кожаным офицерским ремнем, а из-под длинной темно-синей юбки виднелись грубые солдатские сапоги. В глаза бросался короткий алый платок, завязанный вокруг шеи каким-то странным, но при этом и смутно знакомым узлом. Господи, подумал Иван, да это же пионерский галстук! Он никак не мог определить, какого цвета у женщины волосы. Они казались не то светло-русыми, не то седыми. Глаза Ивана уже привыкли к комнатному свету, но возраста женщины он все равно не угадывал. Худощавое, красивое лицо. Не то красивая старуха, не то просто несколько усталая женщина лет сорока. Или меньше? Или больше? То ли тени играли, то ли лицо у нее и вправду менялось. Неизменным оставалось только усталое выражение. На столе лежала фуражка с синей тульей, малиновым околышем и красной звездочкой, стоял стакан в подстаканнике с чайной ложкой внутри, лежала пачка «Казбека» и коробок спичек. Вместо пепельницы тут же стояла низкая банка из-под килек. Иван уставился на фуражку и как-то внутренне подобрался. Чуть позже он разглядел пристегнутую к ремню кобуру. Женщина молчала, спокойно глядя на Ивана немигающими глазами. Молчал и Иван. Вдруг женщина проговорила без интонаций: «Посмотреть пришел. Смотри» – и чуть повела рукой в сторону стен. Иван покорно начал смотреть. Стены были плотно завешаны черно-белыми фотографиями в узких черных рамочках. Ни одна из них для любившего историю Ивана не была новой. Вот знаменитый портрет Ленина фотографа Жукова. А здесь Ленин и Сталин в горках. Маленькое фото Троцкого на трибуне. Дзержинский в кабинете, Фрунзе над картой, Тухачевский возле поезда. Смеющийся Бухарин. Похороны Ленина. Наполненный людьми Колонный зал с конвоирами возле деревянной выгородки – какой-то процесс. Днепрогэс. Нелепый трактор с облепившими его оборванными людьми. Какая-то демонстрация на Красной площади, дымящий трубами громадный завод… Снимков было множество – портретных, групповых, видовых. Парады, демонстрации, похороны, много военных снимков, ядерный взрыв, старт ракеты. И опять – парады, заводы, похороны… Иван вдруг страшно устал. Огляделся, на что бы присесть. Увидел табуретку, сел. «Уже насмотрелся – снова без интонации сказала женщина – А я вот все не насмотрюсь. Вспоминаю». Иван поерзал на табуретке и, помедлив, проговорил: «А вы как здесь… То есть, что здесь…» Женщина шевельнулась (Иван вздрогнул) и взяла папиросу. Постучала мундштуком по коробке, дунула в него, сжала посередине и закурила. По комнате поплыл синий дымок. «Как тебе лес, понравился?» Иван закивал: «Прямо чудо какое-то!» Женщина тоже кивнула: «Сама подбирала – и указала на стопку старых альбомов на подоконнике – Ты еще садика моего не видел. Мичуринский, как в книжке». Иван вспомнил одну свою знакомую старушку, которая матерно ругала Мичурина за то, что, по ее мнению, тот все лучшие яблочные сорта перепортил, но промолчал. «Хотела метро – вздохнула женщина – но не дали. Режимный объект, говорят – снова облако синего дыма – Да ты кури, если хочешь». Иван вытащил сигарету и закурил. Женщина усмехнулась, глядя на пачку «Мальборо»: «А мне трофейные как-то не пошли. Да, хотела метро. А нет, так пусть будет рай. Ну и подобрала по деревцу да по травинке». «А вы что же, одна тут?» – спросил Иван. «Как же одна? – удивилась женщина – Вон их сколько» – и показала рукой на стены. «Это для тебя они картинки, а для меня-то нет. Ходят, говорят, выпивают, в шахматы играют, да еще как играют – женщина коротко и слабо улыбнулась и вдруг добавила – А еще убивают и погибают. И любят. Хорошо так любят, как учили, не хуже, чем погибают». Иван собрался с духом и спросил: «А вы кто?» Женщина усмехнулась краешком губ: «Эх ты, Иван Иванович, а еще историк». Иван изумился: «Откуда вы меня знаете?» Женщина легонько тронула васильковую тулью фуражки: «Не догадываешься?» И добавила строго: «Я много, чего знаю». Помолчав, женщина снова заговорила: «Но хочется иногда и на незнакомого человека посмотреть. Вот я и наставляю грибочков, как в сказке, если помнишь. Знаю, что не положено, но раз в год, это ничего. Да ты не бойся, они настоящие, даже лучше, чем настоящие. Так что неси смело домой, порадуй Машу свою». «А пистолет вам зачем, от волков?» – глупо спросил Иван. Женщина пожала плечами: «Привыкла. А волков тут нет, они все там остались – она неопределенно махнула рукой – Они же санитары леса, так вот пусть у вас и посанитарят, а в рай я их не пустила». Иван встал: «Но я все-таки не понимаю, кто вы. Небывальщина какая-то лезет в голову!» «Ну уж и небывальщина – женщина как бы обиделась – Правильно ты все понял. Советская Власть, вот кто». «Приятно познакомиться» – промямлил Иван. «Да мы ж знакомы – вдруг по-настоящему улыбнулась женщина, показав желтоватые крупные зубы – Не скоро еще раззнакомимся и наша любовь впереди – пропела она последние три слова – Ну иди, Иван, прощай». Дома Иван стал чертить для Маши грибную карту, ничего про Советскую Власть, впрочем, не рассказывая. Маша с маленьким Иваном на руках подошла к столу и засмеялась. «Чего ты?» – удивленно спросил Иван. «А ты сам посмотри». Иван распрямился и увидел, что разноцветные точки, соединенные карандашными линиями, сложились в подобие кривоватой улыбки. «Грустная она какая-то» – задумчиво проговорила Маша. «Кто?» – осторожно спросил Иван. «Да улыбка твоя – Маша показала на рисунок – Грустная». Иван молча пожал плечами и подумал, что и в самом деле веселого тут мало. Потом взглянул опять на карту, и изображенная на ней улыбка показалась ему не грустной, а ехидной, даже зловещей.

6.

Возле родного города Иванушки протекает извилистая река, изобилующая омутами, самый знаменитый и глубокий из которых называется Княжьим. Настоящей глубины этого омута никто не знал, да так, наверное, никогда и не узнает. Такого рода неведение способствовало возникновению множества совершенно фантастических преданий, легенд, былей и небылиц, связанных с этим гиблым местом. Кто только не тонул в его внезапно возникавщих водоворотах! Первой достоверной жертвой был некий князь, пытавшийся вместе со своим конем переплыть здесь реку, спасаясь от преследовавших его татар. Следующей добычей омута стали уже сами татары, кинувшиеся за непокорным князем. Существовало даже предание, что князь и на дне омута продолжает с ними биться, и в особенно тихие и непременно безлунные ночи можно якобы даже расслышать, как из глубины доносится звон ударяющих друг о друга клинков. Как бы то ни было, но за омутом надежно закрепилось название Княжьего. Что ж, Княжий омут и впрямь звучит неплохо, согласитесь. Само собою разумеется, что омут с таким названием, как магнитом притягивал к себе утопленников. Здесь тонули и пьяные опричники, и ни в чем не повинные монахи ближнего монастыря, возвращавшиеся ночью с богомолья, и самонадеянные польские оккупанты из хоругви знаменитого пана Жолтовского, и их непримиримые враги, бесшабашные казаки атамана Кукана. Того самого Кукана, с именем которого связано несколько местных топонимов, а именно: куканов дуб, куканов луг, куканова гора, куканов овраг и, наконец, куканово болото. Есть также деревня Кукановка, да и среди местных жителей необычно много Кукановых. Где-то в середине семнадцатого века водоворот утащил под воду украшенную коврами ладью одной княгини, вместе с самой княгиней и всеми ее слугами. Как и положено, княгиня немедленно возглавила сообщество местных русалок, добавив омуту романтической привлекательности и сделав его пристанищем почти всех местных юношей и девушек, изнывающих от неразделенной любви. На протяжении всего восемнадцатого века именно они изо всех сил поддерживали имидж этого примечательного водоема. Нашествие двунадесяти языков 1812 года снова вернуло омуту несколько потускневшую воинскую атрибутику, отправив под лед провалившийся под тяжестью награбленного в местных церквах и помещичьих усадьбах добра целый французский обоз вместе со всем конвоем. Этого драгоценного обоза омуту хватило до самой Гражданской войны с ее красно-белым террором и многими другими бедствиями и ужасами. Но об этих временах люди всегда говорили неохотно и достоверного предания не сложилось. Индустриализация, потребовавшая повышения производительности сельского хозяйства, чтобы как можно больше людей можно было затолкать в города, преподнесла Княжьему омуту новенький трактор, который хотели поскорее доставить к месту назначения, погрузив его на огромный плот. Плот закрутило, трактор сместился, перевернулся и ушел под воду. Утонувших тогда не было, а несчастных плотогонов расстреляли совсем в другом месте. Во время Великой Отечественной войны в здешних краях шли жестокие бои, но омут мало кому был интересен. Поэтому этот период отмечен только одним событием – падением и бесследным исчезновением в омуте подбитого немецкого не то бомбардировщика, не то транспортника. У этого события было немало свидетелей, что вновь послужило распространению слухов о том, что у Княжьего омута вообще нет дна. В последнее время зловещая активность омута практически полностью сошла на нет, если не считать происшествия с попавшими в водоворот двумя байдарками, в каждой из которых было по три человека. Одна байдарка сразу перевернулась, вытряхнув из себя гребцов и с облегчением отправившись дальше по реке. Но другая еще держалась, позволяя уцепившимся за нее людям оставаться над водой. Отяжелевшая лодка тонула, выгрести на тихое место не удавалось и дело шло к трагедии. Но по счастью мимо проходили два местных электрика, собиравшихся чинить оборванную упавшим деревом телефонную линию и поэтому у одного из них на плече висел смотанный на подобии лассо длинный провод. Проявив смекалку, они умудрились докинуть конец провода до лодки и вытянули всю честную компанию на берег. Очевидцы этой эпопеи утверждают, что среди спасенных было минимум две очень хорошеньких девушки, которые могли бы очень оживить сонм местных русалок. Как правило, такие разговоры сопровождаются сдержанными вздохами сожаления. В конце концов, омут стал местом рыбалки и сопутствующими ей медитациями на более или менее трезвую голову. Так вот, Емельян Иванович, отец Иванушки, был заядлым рыбаком. Дачи на берегу реки или озера у него не было. Не было и удобного заграничного инвентаря. Элегантной, легкой и непромокаемой одежды для рыбалки у него тоже не было. У него вообще много, чего не было, но была необыкновенная рыбацкая удача. В местные анналы навеки вошел такой случай. Пошел как-то раз Емельян Иванович ловить рыбу и устроился на своем излюбленном месте возле Княжьего омута. Пришел он еще до рассвета, махнул водочки из маленького граненого стаканчика, которым пользовался только во время рыбалки, и забросил обе своих удочки, собственноручно сделанные им из ореха. Одна, трехметровая, была предназначена для забавы и отчета перед Василисой Прокофьевной, то для есть ловли плотвичек, окуньков и пескарей, доказывающих, что Емельян Иванович и в самом деле рыбачил. Иногда на маленький крючок этой удочки попадались уклейки, которых Емельян Иванович безжалостно использовал в качестве живца, нацепляя на здоровенный трезубый крюк своей второй удочки. Эта вторая удочка была необыкновенной и предназначалась для подвигов. Ее длина составляла около семи метров и была она настолько тяжелой, что даже сам Емельян Иванович лишь недолго мог держать ее одной рукой. На ее толстой леске было два крючка – большой, с двумя зубцами, и тот самый тройной крюк, о котором уже было упомянуто. Привязаны крючки были на разной глубине, и ловилась на них разная рыба, от крупных окуней до щук и сомов. Тяжелое грузило утягивало наживку на колоссальную глубину, а звук, который издавало это удилище, когда Емельян Иванович одним мощным движением посылал полностью оснащенную леску почти на самую середину реки, заставлял испуганно оборачиваться любого, кто оказывался поблизости. Надо признать, что Емельян Иванович не всегда был расположен к подвигам, предпочитая медитацию. И тогда исполинское орудие мирно покоилось на земле, а пьяный Емельян Иванович, мурлыкая и посвистывая сквозь зубы, жег маленький костерок и изредка подергивал свою игрушечную удочку, как бы намекая рыбешкам, что чем скорее будет выполнен установленный Василисой Прокофьевной минимум, тем скорее он от них и отстанет. Но в то незабвенное утро Емельян Иванович возжаждал славы. Первой удачей стали две маленьких плотвички, которых он поймал одну за другой, еще не изготовив к бою свой главный снаряд. Тут Емельяна Ивановича посетило вдохновение. Он нацепил плотвичек на крюки и с оглушительным свистом выпалил своим главным калибром. Небо потихоньку светлело и солнце вот-вот должно было показаться из-за деревьев. Река медленно сносила поплавок, и Емельян Иванович следовал за ним, сжимая обеими руками ствол своего удилища. Выглянуло солнце и в тот же момент Емельян Иванович ощутил мощную поклевку. Поплавок исчез под водой и леска натянулась, как струна. В этот момент началась эпическая битва, завершившаяся ровно через пятнадцать часов. Емельян Иванович наступал и отступал, бродил по берегу взад и вперед, сметая все и всех на своем пути. Водя свою добычу, он почти по пояс заходил в воду и метров на пять отступал вглубь берега. Постепенно вокруг стали собираться люди. Но при этом тишину нарушал лишь тихий плеск реки, пение птиц и свирепое дыхание Емельяна Ивановича. На исходе десятого часа сражения Емельян Иванович почувствовал, что противник слабеет. Постепенно Емельян Иванович начал подтягивать удилище к себе, перехватывая его затекшими руками. Вдруг на поверхности воды образовался водоворот. Только не это, только не сейчас, взмолился Емельян Иванович и в тот же миг понял, что никакой это не водоворот, а громадная рыба, поднявшаяся в изнеможении к самой поверхности воды. Емельян Иванович стал медленно тянуть удилище на себя. Но противник еще не был сломлен, он то уходил в глубину, то рвался в сторону, то истерически бил хвостом по поверхности воды. Прошел еще час, потом еще и, наконец, Емельян Иванович почувствовал, что финал близок. Он неуклонно тащил рыбу на мелководье, медленно перебирая руками ствол удилища, пока не почувствовал, что добрался до самой лески. На золотящемся песке уже совсем мелкой воды показалось гигантское продолговатое черное пятно. Емельян Иванович вошел почти по пояс в реку, продолжая осторожно подтягивать леску. Потом он медленно стал пятиться назад, готовясь к финальному усилию. Теперь он уже ясно видел громадного сома, грозно раскинувшего непомерной длины черные усы. Наступала развязка. Емельян Иванович под дружный вскрик собравшихся вокруг людей вдруг кинулся в воду и, просунув руку в полуоткрытую пасть сома, ухватил его за губу. Секунду он помедлил, а потом изо всех сил рванулся и вытащил сома на берег. Толпа ахнула. На траве лежал двухметровый исполин, раздувая жабры и медленно пошевеливая усами. Он был больше самого Емельяна Ивановича, который медленно опустился на колени и их взгляды встретились. «Ну, что скажешь, Сом Иванович?» – проговорил Емельян Иванович. Сом шевельнулся и создалось ощущение, что он пытается отвести глаза, не в силах смириться со своим поражением. Одновременно он как-то беспомощно шевельнул хвостом. Мгновенное и острое чувство жалости пронзило душу Емельяна Ивановича. Он выпрямился и оглядел ошеломленную толпу. «Ну помогите, что ль» – тихо проговорил Емельян Иванович, отцепляя крючок. Двое парней вышли из толпы и подошли к сому. «Как его брать-то?» – пробасил один. Емельян Иванович устало проговорил: «Как обыкновенно, спереди и сзади». Парни взялись за сома и начали его волочь от реки. «Э – крикнул Емельян Иванович – вы куда?» «Ну туда куда-нибудь» – растерянно кивнул в сторону один из парней. «Дурачье, к реке его тащите, а то заснет! Вон он, еле дышит. Шевелитесь! Молодежь…» – заругался Емельян Иванович. Парни с испуганными лицами поволокли сома к реке и опустили в мелкую воду. Подбежавший к ним Емельян Иванович плюхнулся на колени и стал толкать сома в глубину. Тот вдруг изогнулся и растопырил все свои усы. Вода доходила Емельяну Ивановичу до колен. Сом вполне уже мог плыть, он шевелил плавниками, поводил усами и изгибал хвост, но не уплывал, а глядел из-под воды на Емельяна Ивановича. Их глаза снова встретились. Емельян Иванович приподнял руку, как бы прощаясь. Сом растопырил передние полукруглые плавники на всю их ширину и, приподняв извивающиеся усы, медленно, как бы пятясь, ушел на глубину и пропал. Емельян Иванович обернулся к потрясенной толпе и, прикрываясь рукой от слепящего его заходящего солнца, сказал: «Видали, какой усатый?» Тут голова у него закружилась, и он упал без сознания лицом вниз. К нему бросились, вытащили на берег, кто-то подсунул ему под голову сумку. Через пару минут Емельян Иванович очнулся и проговорил, еле ворочая языком: «Да, не подвел Сом Иванович, показал свою силу. Ну уж теперь мы друг дружку не позабудем». Потом он встал и, пошатываясь, побрел к своей стоянке, намереваясь махнуть пару стаканчиков для бодрости и закусить. Но, дойдя до вожделенного рюкзачка, он вдруг зевнул, потянулся, прилег, привалившись к рюкзачку головой, и заснул. На берегу, между тем, случился праздник. Откуда-то взялась и выпивка, и закуска. Мужчины, женщины и дети расселись, где кому удобнее, развели костерки и до глубокой ночи обсуждали подробности необыкновенного дня и таинственные силы, действующие в глубине бездонного Княжьего омута. А через девять лет на этом же самом месте Емельян Иванович с Иванушкой устроились порыбачить. Емельян Иванович находился в предвкушении медитации и неизменную норму Василисы Прокофьевны пришлось выполнять одному Иванушке. Тот решил не мелочиться и сразу настроился на серьезный лад. Вооружившись почти точной копией пришедшего к тому времени в негодность легендарного отцовского снаряда, он решил удить на глубине, не отвлекаясь на пустяки. Вскорости ему попалась порядочная щука, сразу перекрыв норму, установленную его матерью раз и навсегда. Иванушка еще прибавил глубины и стал удить снова. Он удил и размышлял о том, жив ли еще Сом Иванович или помер, и его съели раки, но тот неоспоримый факт, что рыбацкое счастье постоянно им сопутствовало, приводил Иванушку к выводу, что, вероятнее всего, Сом Иванович жив, наверняка еще подрос и теперь с ним уже вряд ли кто из рыбаков справится… На этом цепь логических построений Иванушки прервалась, так как он вдруг заметил, что его поплавок перестало сносить течением. Он дернул удочку, леска натянулась, но никакого движения Иванушка непочувствовал. А когда он перестал тянуть, то поплавок остался на прежнем месте. Коряга, огорченно подумал Иванушка, что же делать? Он потянул снова и ему показалось, что что-то там, в глубине, чуть сдвинулось. Иванушка приободрился и крикнул Емельяну Ивановичу: «Пап, я тут зацепил чего-то!» Трое рыбаков, удивших неподалеку, подняли головы. Все, конечно, помнили про Сома Ивановича, да и необыкновенная рыбацкая харизма отца и сына ни для кого не была секретом. Поэтому рыбаки поставили свои удочки на рогатки и подошли к Иванушке. Емельян Иванович тоже подошел, отложив на время запланированную медитацию. Иванушка снова потянул, леска снова напряглась, он потянул сильнее, так что удилище согнулось в дугу и снова ему показалось, что то, за что зацепился его крючок, снова чуть шевельнулось. «Это не рыба» – задумчиво проговорил Емельян Иванович. «Ну да – поддакнул один из рыбаков – рыба повела бы». «Ты, Иванушка, подергай легонько, чтоб стряхнуть с этой штуки лишнее» – посоветовал Емельян Иванович. Иванушка так и сделал. И в самом деле, движение стало более ощутимым. «Коряга» – сказал один из рыбаков. «А если утопленник?» – предположил другой. «Или сундук с золотом» – хохотнул третий. «Корягу мы распилим – стал рассуждать Емельян Иванович – утопленника ментам подарим, а золото придется поделить, чтобы никто не заложил. Но нам с Иванушкой каждому по своей доле, ясно?» – и он строго всех оглядел. Рыбаки закивали. Иванушка, между тем, потихоньку подтягивал и подтягивал свой улов. Удочка согнулась опасно крутой дугой, и он перестал тянуть вверх, а попробовал тянуть на себя. Неожиданно дело пошло быстрее. Вся компания внимательно следила за происходящим. «Близко уже – проговорил Иванушка, оглянувшись на отца – Может нырнуть? А то боюсь удилище покалечить». Емельян Иванович кивнул. Иванушка передал ему удилище, быстро разделся до трусов и бросился в воду. Проплыл несколько метров и нырнул. Через полминуты он вынырнул и крикнул: «Пап, тяни потихоньку, а я толкать буду» – и снова нырнул. Емельян Иванович стал медленно тянуть, а Иванушка нырял, выныривал и снова нырял. Наконец, леска провисла и над водой показалась Иванушкина голова, затем плечи и стало понятно, что он несет что-то тяжелое. Через несколько минут он выволок на берег плоский прямоугольный ящик и сел, отдуваясь, рядом с ним на траву. Рыбаки обступили находку. Это был металлический ящик с ручками по бокам, за одну из которых и зацепился Иванушкин крючок. Емельян Иванович присел и потер рукавом куртки крышку. На ней проступило рельефно вытесненное изображение орла с распростертыми крыльями. Он потер еще, и рыбаки увидели нацистскую эмблему. Все притихли. Ящик был заперт на маленький висячий замок. Иванушка подергал его, но безрезультатно. «Ишь ты из какой хорошей стали сделано, что не проржавел за столько лет» – сказал один рыбак. «Наверняка в нем что-то ценное!» – азартно предположил другой. «Погодите, у меня ж топорик есть – обрадовался третий – ща мы его обушком». Замок сопротивлялся сколько мог, но обушок в умелой руке все-таки победил. Все переглянулись. «Давай, Иванушка» – сказал Емельян Иванович. Иванушка открыл крышку, и они увидели, что сундук до верху забит немецкими железными крестами с почерневшими остатками ленточек. «Н-н, да – проговорил Емельян Иванович – находочка… Удружил Сом Иванович, нечего сказать». Иванушка поковырялся в ящике лезвием топорика. Кресты слиплись между собой почему-то плоскими лепешками, наподобие неудавшихся подгорелых блинов. Возможно, что когда-то они были разложены слоями и чем-то вроде промасленной бумаги переложены. Прокладки истлели, а слои остались. Иванушка выдирал их кусками из ящика и кидал рядом, надеясь найти что-нибудь еще, но выяснилось, что в ящике были одни только кресты. Тогда он покидал их обратно и закрыл крышку. Посовещались, что делать с находкой. Одни предложения казались нелепыми, другие кощунственными, а третьи сулили в перспективе серьезные неприятности. Спор закончил Иванушка: «Выброшу его обратно, пусть Сом Иванович обдумает свое поведение». На него посмотрели с недоумением. Желание выбросить ящик в реку выглядело вполне резонным, а вот намерение пристыдить Сома Ивановича прозвучало довольно странно. «Ну и как ты это сделаешь?» – поинтересовался один из рыбаков. «А вот так» – ответил Иванушка. Он снова открыл ящик и, взяв один из железных блинов, развернулся вокруг своей оси, как это делают метатели дисков, и зашвырнул его на самую середину омута. Бросок был мастерский и блин даже пару раз подпрыгнул прежде, чем уйти в бездну. На Иванушку посмотрели с восхищением. «Тебе бы на олимпиаду!» – высказал пожелание один из рыбаков. «Я ему покажу олимпиаду – сердясь, забормотал Иванушка, явно негодуя на Сома Ивановича – Вот тебе олимпиада!» И он стал кидать железные блины один за другим. Остальные с азартом к нему присоединились и скоро ящик опустел. Всех поразил Емельян Иванович, который бросил свой блин не столько вперед, сколько вверх. Блин описал в воздухе дугу и неожиданно стал планировать, плюхнувшись в воду даже несколько дальше Иванушкиного рекорда. Иванушка посмотрел на опустевший ящик, закрыл крышку и, взявшись за одну из ручек, развернулся и закинул его в реку. От удара об воду крышка открылась, накренив пустую коробку. Ящик, уносимый течением, стал потихоньку тонуть и вдруг, завертевшись во внезапно образовавшемся водовороте, исчез. В последнее время водовороты в омуте случались редко и все многозначительно переглянулись, а Иванушка крикнул в сторону реки: «Ну что, стыдно стало?!» А еще через год Иванушка выудил из омута здоровенного окуня необыкновенной красоты. Залюбовавшись великолепной рыбиной, он чуть не выбросил его назад, но потом решил порадовать этим зрелищем мать и притащил окуня домой. Когда Василиса Прокофьевна стала потрошить заснувшего красавца, то обнаружила в его брюхе кольцо с изумрудом и восемью бриллиантами. Она промыла кольцо, надела себе на палец и вздохнула, увидев, как плохо сочетается шедевр ювелирного искусства с ее красноватой и несколько заскорузлой рукой. «Ну ничего – сказала она вслух – даст Бог, Иванушка найдет для него ручку» – и никому про кольцо не рассказала.

7.

На рабочем столе Ивана зазвонил телефон. «Да, слушаю вас» – ответил Иван и услышал голос главы фирмы, с которым никогда раньше по телефону не разговаривал, но все-таки сразу узнал его по легкому, но очень специфическому акценту. «Вот что, Иван Иванович, зайди-ка ты ко мне прямо сейчас. И быстренько, понял?» «Да, Стефан Петрович, понял, уже иду». Поднявшись на верхний этаж, Иван вошел в приемную шефа. Секретарь, говоривший по телефону, молча показал Ивану на массивную черную дверь слева и Иван, тихо постучав, эту дверь отворил. Оказалось, что стучал он зря, так как за дверью оказался маленький тамбур перед второй дверью. Иван снова постучал, услышал резкое «да!» и вошел в кабинет. Стефан Петрович сидел за своим необъятным столом и разглядывал застывшего посреди кабинета Ивана: «Садись». Иван сел, а Стефан Петрович встал из-за стола, прошел мимо Ивана, открыл дверь тамбура и громко заговорил: «Очень тобой доволен, Иван Иванович, очень. Просто молодец! Хорошо работаешь, очень хорошо! Слышал, что ты отдыхать едешь. Ладно, валяй, хотя была тут одна работенка. Ну да ладно, пошлю кого-нибудь другого». Стефан Петрович говорил громко и оживленно, но глаза у него были злые. Иван ошарашенно молчал. «Да уж, обойдемся пока – вещал шеф – Незаменимых-то нет, а?» Он встал и под руку почти вытащил Ивана из кабинета. «Мы с Иваном Ивановичем попьем чайку в нашем буфетике – сказал он секретарю, и снова Ивану – Пошли, покажу тебе пещеру Али-Бабы. У нас буфетчик – натуральный перс, такой чай варит, закачаешься». Иван двинулся следом за Стефаном Петровичем. Когда они вышли в коридор, тот быстро и тихо заговорил: «Молчи и слушай. У тебя на столе сейчас лежит запечатанный конверт курьерской почты. Там суточные, твои документы и вообще все, что тебе потребуется для аудита. А чего именно, сам увидишь. Так, с сегодняшнего дня ты в отпуске на две недели за свой счет. Твое заявление твой начальник уже подписал. Управиться с работой ты должен за три дня, а то грим не выдержит – Иван открыл было рот, но Стефан Петрович жестом остановил его – А на оставшееся время куда-нибудь исчезни вместе с женой и сыном. И подальше. Суточных хватит на целый круиз. Едешь сегодня в ночь. Свой паспорт, да и вообще все свое оставишь дома. Едешь не ты, а тот, чей паспорт в конверте. Конверт откроешь дома. В нем все, что нужно, включая, билеты, визитки, кредитные и дисконтные карты. Все настоящее. А кредитками обязательно нужно пользоваться. Пинкоды на листочке, вложенном в паспорт. Их надо запомнить, а бумажку сжечь. Там же и ноутбук с кучей всякой всячины. Всю информацию – туда. Но если что-то тебя поразит или хотя бы удивит, то фиксируй только от руки и сразу в карман поглубже. Когда закончишь, скажи местным, что все в ажуре, за исключением какой-нибудь канцелярской ерунды, которую ты обязательно должен найти. В конверте есть телефон. С него пару раз позвонишь «жене», и вы мило поболтаете. А когда вернешься, то позвони «брату». Я отвечу и скажу, где встретимся. С тобой поедет еще один человек, вроде бы твой помощник. От него ни на шаг не отходи, да он и сам от тебя не отстанет. В нашем деле он не сечет, у него другая специальность, понял? Все понял?» Иван кивнул. «Давай, Иван Иванович, будь здоров – Стефан Петрович пожал Ивану руку – А с Али-Бабой я тебя познакомлю, когда вернешься. У тебя три дня, запомни». Дома Иван открыл конверт. Все было, как сказал Стефан Петрович. Иван слегка изумился, когда выяснил, куда его отправляют. Это ж такая махина, подумал он, туда целую бригаду нужно посылать месяца на три. Но еще больше Ивана удивило то, что человек, чья фотография была вклеена в паспорт, ничуть на Ивана не походил. Ошиблись что ли, недоумевал Иван. Но вскоре в дверь позвонили. За порогом стоял невысокий коренастый мужичок: «Я от брата, сказал он». «Кто там?» – крикнула Маша из спальни, где укладывала Ивану чемодан. «Это за мной – ответил Иван – Машина пришла». Маша выглянула в коридор: «Так ведь рано еще». Иван развел руками, ну пришла, дескать, машина, значит надо ехать, не заставлять же людей ждать. Когда появилась Маша, человек за порогом чуть подался назад и вбок, чтобы она его не видела. Через пять минут Иван вышел из квартиры. Мужичок поджидал его на лестничной площадке: «Пойдемте» – сказал он и нажал кнопку лифта, но, когда тот приехал, он преградил Ивану дорогу и, чуть помедлив, нажал кнопку первого этажа, а сам стал подниматься по лестнице вверх, увлекая Ивана за собой. Двумя этажами выше он своим ключом открыл дверь какой-то квартиры и пригласил Ивана войти. В квартире обнаружился еще один человек, худощавый и пожилой. Коренастый принял чемодан, а пожилой усадил Ивана в кресло перед большим трюмо. По периметру зеркал вспыхнули яркие лампы, и гример приступил к своему делу. Примерно через час Иван увидел в зеркале, человека с фотографии на паспорте. Гример сказал: «Голову не мочить, умываться только ледяной водой и только губкой, которая в чемодане. Все». Коренастый придирчиво осмотрел Ивана и кивнул. Иван встал и потянулся к своему чемодану. Но коренастый отрицательно покачал головой и показал Ивану на другой чемодан, коротко сказав: «Все не новое, но чистое, не сомневайтесь, Василий Иванович». «Но книжку-то можно взять?» – спросил Иван. Коренастый и гример переглянулись. «Новая?» – спросил гример. «Да, на той неделе только купил». «Нет, тогда нельзя – сказал коренастый – Отсюда что-нибудь возьмите» – он показал на книжный шкаф в углу. Иван выбрал зачитанных «Трех мушкетеров» и коренастый сунул книгу в чемодан. Затем он протянул Ивану пару хирургических перчаток: «У вас экзема». «От пыли» – подал голос гример. «В чемодане их целая упаковка – сказал коренастый – Использованные отдавайте мне – Иван кивнул и натянул перчатки – Пора». Гример молча помахал рукой. По дороге в аэропорт Ивана вдруг накрыло. Как, под каким гипнозом он согласился на все эти шпионские страсти? И как теперь быть? Бежать? Убьют ведь. Он покосился на коренастого, сидевшего за рулем. И тот, как будто прочитав Ивановы мысли, вкрадчиво проговорил: «Не стоит, Василий Иванович, не советую. Сделайте дело, и все будут здоровы. Все. Вы понимаете?» Иван похолодел. Больше они не разговаривали до самого конца путешествия. В аэропорту большого сибирского города, в который они прибыли, коренастый процедил сквозь зубы: «Вы уж меня не чурайтесь, Василий Иванович. Мы ведь коллеги, да и жить будем вместе. Так что придется постоянно разговаривать. Меня, кстати, Андреем зовут. И давайте так, я с вами на «вы», а вы со мной на «ты». Я мелкая сошка на подхвате, ни к каким секретам не допущенная. И вы это постоянно должны подчеркивать, ясно?» Иван кивнул, и они направились к минивэну, который их дожидался. Работы оказалось не так уж и много, так как проверять нужно было только один очень узкий и на первый взгляд незначительный сектор гигантской корпорации. Но вставали они в шесть утра и засиживались в офисе до глубокой ночи. Ивану жутко мешал грим, бесили перчатки, но он терпел, срывая раздражение на безропотном Андрее, который со своей ролью отлично справлялся. Но больше всего Ивана беспокоили рукописные листочки, которые похрустывали в кармане его пиджака. Хорошенько все обдумать времени не было, но он чувствовал себя ныряльщиком, задевшим кончиками пальцев громадное морское чудовище, которое вот-вот ухватит его одним из своих щупалец и тогда все, конец. Как у Гюго в «Тружениках моря», думал Иван, чувствуя, что его знобит от страха. Вечером последнего дня их командировки в кабинет зашел симпатичный господин, представившийся ого-го-го каким начальником. Иван собрался с духом и скороговоркой выпалил заготовленный заранее ответ. Открыв ноутбук, он уже собирался показать ту ерунду, которую велел заготовить Стефан Петрович, но большой начальник прервал его: «И это все, дорогой Василий Иванович?» Он смотрел на Ивана в упор и тот испугался, что господин заметит его грим. Чуткий Андрей пришел Ивану на выручку, как бы неловким движением своротив со своего стола груду папок. Господин вздрогнул и обернулся на шум. Андрей суетливо ползал на карачках, собирая выпавшие листки и бормоча извинения. «Как ваша экзема? – снова отнесся к Ивану господин – У нас тут врачи прекрасные». «Спасибо – вдавил из себя Иван, и вдруг, как бы по вдохновению добавил – Зимой мне всегда легче, не так зудит. Выглядит, правда, не очень… Ну вы понимаете» Начальник покивал: «Ладненько, не буду вас больше задерживать – он встал – А отчетик пришлите по почте денька через два, хорошо?» Иван тоже встал и кивнул. «Руки не пожимаю, чтобы не потревожить вашу экзему – ага, поверил, брезгует, подумал Иван – И желаю приятного полета». Уже в дверях он оглянулся: «Да, и Стефану Петровичу приветик передайте». Иван опять кивнул. В самолете Андрей тихо сказал Ивану: «Квартиру два раза обыскивали, суки. Книжечку вашу по страничке перелистали, гоняют небось по базам отпечатки» – и ухмыльнулся, очень чем-то довольный. Добравшись до Иванова дома, они снова поднялись в квартиру гримера. Но никого гримера в ней не оказалось, так же, как и гримировального стола. Зато на другом столе стояли компьютер и принтер. «Разоблачайтесь» – приказал Андрей. Иван стал сдирать с себя грим, который был уже на последнем издыхании, но вдруг испуганно спросил: «А если проследили от аэропорта?» Андрей махнул рукой: «Не волнуйтесь, нас прикрывали, да и я подстраховался. И маячков нет, я все проверил». Иван побежал в ванную умываться и мыть голову. Того гляди и вправду какую-нибудь дрянь подцепишь, думал он, втирая в волосы шампунь. Когда он вышел из ванной, то обнаружил, что Андрей перебирает и заново укладывает вещи в его собственном чемодане. «А то жена ваша удивится, что все осталось в порядке. Женщины ведь укладывают вещи не так, как мужики» – пояснил он, предваряя вопрос Ивана. Иван сел за компьютер и начал печатать. Для разгона он напечатал липовый отчет заказчику. Потом взялся за свои листочки. Морское чудище немного отдалилось, но страх все не отпускал. Иван закончил и нажал кнопку принтера. Андрей. между тем, собрал рукописные листочки и ушел в ванную. Запахло горящей бумагой. Потом полилась вода. «Звоните» – сказал Андрей, вытирая руки. Иван достал телефон и набрал «брата». В мембране послышался голос Стефана Петровича: «Скажи Андрею, чтобы вез к маме». «К маме» – сказал Иван. Андрей кивнул. Из комода он достал целлофановый мешок и вытряхнул на диван всклокоченный длинноволосый парик, еще более всклокоченную черную с сединой бороду и нелепые черные очки. «Одевайте» – скомандовал Андрей. Парик одевался, как простая шапка, а борода держалась на резинке. Вкупе с очками весь этот камуфляж сделал Ивана совершенно неузнаваемым. Напоследок Андрей протянул Ивану инвалидную палку: «Выйдя из машины, ссутультесь насколько сможете». Когда подъехали к дому где-то в переулках самого центра города, Андрей сказал: «Четвертый этаж, одиннадцатая квартира, с вахтером не разговаривайте, он предупрежден. Я подожду здесь». Стефан Петрович открыл Ивану дверь и повел по темноватому коридору совершенно необъятной, как показалось Ивану, квартиры, бросив на ходу: «Мочалку свою сними». Они вошли в просторный, очень дорого обставленный, но уютный кабинет. Стефан Петрович указал Ивану на кресло в углу, сам сел в такое же кресло напротив и протянул руку. Иван отдал распечатки и откинулся на спинку кресла. В это время за спиной Стефана Петровича в темном проеме двери показалась маленькая старушонка. Перехватив взгляд Ивана, Стефан Петрович сказал, не оборачиваясь: «Мама моя. Ничего почти не слышит и не видит» – и углубился в чтение. А старушка все стояла в дверях, помаргивая маленькими глазками и пожевывая широким безгубым ртом и Иван почему-то не мог оторвать от нее взгляда. Стефан Петрович дочитал и тоже откинулся на спинку кресла. «Сибирью пахнет, как говорили в старину – сказал он и потряс листочками – Хотя они и так уже в Сибири, а?» – и засмеялся. От его смеха старушка чуть вздрогнула и ее рот тоже раздвинулся, превратившись в черную без единого зуба щель. «Ну что, Иван, нагнем уродов? Ты ж понимаешь, что это капелька воды – он показал на листки, а Иван кивнул – за которой океан. Об этом секторе и не думает никто, но сбойчик-то системный. Да, жирнющие кроты там завелись. Где видно и дураку, там подчистили да подмазали, а где не видно, там нагадили, а прибрать-то и забыли. Но Николай все-таки молодец и чутье у него собачье. И как ведь грамотно выбрал сектор, умничка. Один у него недостаток еще со школы, любит простые решения. Но времена нынче не те». Иван неопределенно пожал плечами. «А мы-то им зачем понадобились?» – задал он уже давно созревший вопрос. «Своим проверяльщикам не верят, друг другу не верят, вот зачем. Подставы боятся от своих же. Не зря боятся, не зря. Тут ведь кто первый успеет схватить другого за яйца, тот и будет прав». «А вас они не боятся?» – удивился Иван. «Нет, как видишь. Мы ж друзья с детства». Старуха вновь шевельнулась и уголки щели ее рта чуть поползли вниз. Э, да она вроде бы все слышит, подумал Иван. А Стефан Петрович продолжал: «Сейчас обе стороны уверены, что все о`кей. Это просто прекрасно. И мы можем немножко с ними поиграть, а, Иван?» Иван смотрел на старуху, у которой уголки рта поползли вверх, а жиденькие брови поднялись. Теперь на ее лице читалась мольба, жалкая, бессильная, безнадежная мольба. «Ну, что молчишь?» – Стефан Петрович чуть подался вперед. Иван еще помедлил и сказал: «А я вам зачем?» Стефан Петрович снова откинулся на спинку кресла: «Ну, во-первых, я тебе поверил, раз ты Колю не просветил. Во-вторых, мне в любом случае понадобится специалист экстра-класса, вроде тебя. В-третьих, ты не трус. Есть еще и в-четвертых. Ты, Ваня, в курсе дела и если ты не со мной, то ты – угроза. Ясно?» Краем глаза Иван заметил, что лицо старухи снова изменилось. Брови опустились, глаза сощурились, а рот по-прежнему кривила улыбка. Жуть какая-то, подумал Иван, ей только косы в руках не хватает. А вслух сказал: «Я не угроза, я слепо-глухо-немой никто. У меня нет ни единой бумажки, вообще ничего. Я так, призрак бесплотный, фантом – Иван поймал себя на мысли, что во время всего разговора обращался не к Стефану Петровичу, а только к старухе, уже готовой опустить свою невидимую косу на них обоих, и эту косу он хотел отвести хотя бы от себя – Поэтому неважно есть я или нет. Но вы же есть! И сейчас, вот прямо сейчас вы держите свою судьбу на ладони, а заодно, возможно, и мою». Иван замолчал, едва не проговорившись, что он эту самую судьбу видит вживую и прямо за спиной собеседника. «И что ты предлагаешь?» – иронично спросил Стефан Петрович. «Разойтись и предоставить вашим одноклассникам самим решать их проблемы» – твердо сказал Иван. «Витязь на распутье хренов – констатировал Стефан Петрович – Все-таки струсил». И еще как, подумал Иван, а вслух сказал: «Да нет, не в этом дело. Просто я ясно вижу гримасу судьбы, и она мне совсем не нравится». «Видишь? Чего ты там видишь?» – Стефан Петрович грузно повернулся в кресле в направлении взгляда Ивана, но увидел только темный дверной проем. Старуха исчезла. Стефан Петрович взял в руку телефон: «Андрей, ты на громкой». «Понял, Стефан Петрович». «Как там Василий Иванович?» «Инфаркт. Обширный инфаркт. Завтра кремация». «Записи?» «Пепел в унитазе». «Железо?» «В реке». «Пока отпускаем». «Понял». Стефан Петрович выключил телефон: «Слышал?» Оторопевший Иван кивнул. «Ладно, проваливай к своим бумажкам, моль канцелярская, Сведенборг е….й. И мочалку свою нацепить не забудь!»

Из Рима они вернулись точно к похоронам Стефана Петровича. Вереница людей медленно двигалась мимо открытого гроба, заворачивая налево к матери покойного. Иван брел вместе со всеми. Подойдя к гробу, он взглянул на безмятежное лицо Стефана Петровича, лоб которого прикрывала бумажная лента с молитвой. Иван, как и все в этом зале, знал, что под этой лентой точно посередине лба есть аккуратная дырочка от пули, вынесшей Стефану Петровичу мозг. Подойдя к матери убитого, он, как и все, замедлил шаг, чтобы на ходу поклониться. И вдруг старуха подняла малюсенькую ручку в черной кружевной перчатке. Иван остановился, принял ее руку на свою ладонь, склонился, чтобы прикоснуться губами и вдруг услышал тихий шепот: «Совсем он перестал меня слушать. Даже смотреть на меня не хотел, все отворачивался». Иван поднял глаза и увидел черную беззубую улыбку с каплей слюны в уголке рта. А прямо за спиной старушки со скорбным скопческим лицом стоял, опустив глаза, Николай, любивший простые решения.

8.

Зинаида Константиновна Диюк, будучи главным инженером завода, на котором трудился Иванушка, больше всего походила на старшего офицера большого военного корабля, ракетного крейсера, как минимум. Ее всеведение, граничащая с грубостью прямота и доходящая до жестокости требовательность заставляли окружающих трепетать в буквальном смысле слова. Зинаида Константиновна никогда не повышала голос. Как раз напротив, чем большая ярость ее обуревала, тем тише она говорила и тогда в помещении, где происходил разнос, наступала мертвая тишина. Рассказывают, что однажды от ее шепотом произнесенного «та-а-к» заместитель главного технолога завода, рослая и склонная к полноте женщина, потеряла сознание и рухнула на пол, лишь парой миллиметров промахнувшись виском мимо угла стоявшего рядом стола, который ее непременно убил бы на месте. При этом Зинаида Константиновна только пожала плечами и тихо приказав: «Воды ей дайте», повернулась и вышла из комнаты. А еще рассказывают, что, когда во время совещания с участием представителей министерства обороны, какой-то не на шутку рассвирепевший генерал перешел на крик, сдабривая свое выступление грязной матерщиной, Зинаида Константиновна вплотную подошла к нему и, глядя прямо в глаза, тихо проговорила: «Прекратите истерику, товарищ генерал-полковник. Во-первых, здесь дамы – генерал машинально огляделся, никаких дам не обнаружил и уставился на Зинаиду Константиновну, а та продолжила – И, во-вторых, вытрите, пожалуйста, лицо, а то вы выглядите как-то – она помолчала секунду – несолидно. Вам это не идет». Все замерли, включая и генерала, который как-то механически вытащил из кармана платок и стал медленно вытирать лицо. А Зинаида Константиновна удовлетворенно кивнула, сделала шаг назад и совещание продолжилось. Поэтому нечего удивляться тому, что, когда в тот судьбоносный день Зинаида Константиновна, зашедшая вместе с начальницей центральной заводской лаборатории в одно из помещений лабораторного корпуса, обронила, уходя: «А окна грязные, как в колхозном курятнике», домой после работы никто не ушел и весь, по преимуществу женский коллектив трехэтажного здания ЦЗЛ в своих белых халатах взобрался на подоконники и табуретки с тряпками в руках. Со стороны здание стало походить на гигантский птичник, а, вернее, на голубятню, полную белых голубок, машущих крыльями. Но заводское мужичье, радостно изумившееся этому зрелищу, раз и навсегда окрестило лабораторный корпус курятником, а его начальницу завкуром. Зинаиде Константиновне вообще-то нечего было делать в лабораториях, но волею судьбы она после совещания разговорилась с начальницей ЦЗЛ и, захотев немного размяться, продолжила разговор на ходу, вплоть до произнесения роковой сентенции про курятник. Та же самая судьба заглушила мотор грузовика, везшего на завод ящики с лабораторным стеклом, из-за чего бригада такелажников вынуждена была не разбрестись, как обычно, кто куда, а остаться на заводе в ожидании груза. Грузовик прибыл почти одновременно с началом импровизированного субботника, и такелажники начали таскать ящики на склад лабораторного корпуса, проходя туда и обратно вдоль всего его фасада. Таким образом сложилась редкая по своей гармонии и многозначительности мизансцена – наверху махали руками-крылышками голубки-лаборантки, а внизу вышагивали суровые и хмурые мужики-добытчики. Судьба была в восторге от своей работы и ей оставалось сделать только последний штрих. Раздалось отчаянное «Ай!», из окна выпорхнула голубка и полетела с высокого второго этажа вниз. Проходивший в этот момент под окном Иванушка за неизмеримую долю секунды успел сделать целых три дела: он поднял голову, отшвырнул в сторону ящик с драгоценным стеклом и поймал на руки худенькую рыжую девушку в белом халате. Как ни хрупка была голубка, но на ногах Иванушка все же не устоял и грузно плюхнулся на попу, прижимая голубку к своей груди, чтобы она не запачкала об асфальт свое белоснежное оперение и не ушиблась как-нибудь. Все вокруг замерли от неожиданности, а один из Иванушкиных коллег громко произнес: «Готово, мадонн с младенцей». И никто не понял, что это был голос самой судьбы.

9.

Иван заблудился. Нехорошо так заблудился, не по погоде. И что это ему вздумалось прогуляться после работы? В снегопад, ночью, да еще не какой-нибудь, а самой что ни на есть полярной… Беспокоиться было вроде бы не о чем. От конторы до гостиницы езды на машине минут пять. Да к тому же он был совершенно уверен, что запросто может срезать и пройти дворами. Городок был маленький, но вполне благоустроенный и освещался хорошо. Собственно, это был не городок, а так, рабочий поселок вблизи небольшого горнодобывающего предприятия, но вполне современный. Никаких там бараков и отхожих мест на дворе, а двух и трехэтажные дома у подъездов которых были припаркованы машины их обитателей. Само предприятие представляло собой комплекс, занимающийся не только добычей, но и переработкой руды. Дело это было новое, как и сама шахта, добыча шла полным ходом, руда была богатая и постепенно становилось ясно, что пока еще тоненький золотой ручеек в скором времени превратится в реку. Но из-за того, что постоянно возникали всевозможные финансовые недоразумения между горняками и заводчанами, дело стопорилось, от чего и потребовалось пригласить аудиторов, команду которых возглавил Иван. Очень ему не хотелось ехать в эту командировку на самый край российской Ойкумены. Да тут еще и маленький Иван заболел, а он знал, что Маша всегда боится самого худшего, от чего как-то цепенеет и ей очень нужна его помощь. Но отказаться он все-таки не решился, так как не хотел ссориться со своим новым начальством, от которого еще неизвестно, чего можно было ждать, тем более что вся их маленькая семья целиком зависела от Ивановой зарплаты. Вот так он и оказался в полярную ночь на самом севере Кольского полуострова. С ним в эту командировку поехали еще пятеро сотрудников, но его назначили старшим, что давало ему право понукать и изматывать своих подчиненных, так как всеми своими мыслями он был с Машей и мечущемся в жару и бреду маленьким Иваном. Работа шла на износ, к ночи все страшно уставали, да к тому же в предоставленном им помещении было душновато. Вот и решил Иван прогуляться перед сном, тем более что до гостиницы было и впрямь рукой подать. И заблудился. Он был совершенно уверен, что легко найдет кратчайший путь, а потому решительно свернул с шоссе, по которому их обычно привозили и отвозили и пошел наискосок через дворы и проулки, щедро и уютно освещенные фонарями. Шел он уже минут пятнадцать и был уверен, что гостиница уже совсем близко, когда слабый снег, который неторопливо шел весь день, стал гуще, подул ветер и начался настоящий буран. Видимость сократилась до нескольких метров, но фонари все еще были различимы. Иван подумал, что надо бы вернуться к конторе, но внезапно свет фонарей погас. Стало темно и страшно. Иван остановился. Он стал озираться, надеясь различить в буране свет какого-нибудь окна. Прошел несколько шагов в одну сторону, потом в другую, повернулся, еще прошел немного, боясь наткнуться на какой-нибудь забор или ограду палисадника. Снова остановился. И тут снег прекратился, ветер стих и чуть погодя небо озарилось северным сиянием. Иван никогда ничего подобного не видел и мигом позабыл свой страх, ошалело глядя на небо. Гигантские цветные ленты сияния медленно сплетались и расплетались, то разгораясь зелено-фиолетовым пламенем, то угасая. Небо как будто дышало и зрелище было невероятное. Иван огляделся по сторонам. По-прежнему не было видно ни одного огня. Вокруг Ивана возвышались приземистые прямоугольные монолиты домов, все было покрыто чуть мерцающим снегом, в котором невозможно было разглядеть ни единого намека на какую-нибудь тропинку, Иван даже собственных следов не увидел. Тишина была действительно мертвой. Но было все-таки светло, и Иван не сразу понял, почему его так мало обрадовал этот странный, чуть зеленоватый свет. Свет был, а вот теней не было. Как в аду, пронеслось в голове у Ивана, в том самом Дантовом аду. Как ни странно, но литературная ассоциация Ивана немного взбодрила, в ней было все-таки что-то живое. Но это ведь не может быть ад, думал Иван, вон дома вокруг, машины, фонарь торчит, хоть и не горит почему-то. Не бывает в аду фонарей. Или это его собственный, личный ад? С домами, машинами и мертвыми фонарями? Ну нет, не бывает такого, что свернул в переулок и сразу очутился в аду! Ни тебе сумрачного леса, ни зверей, ни врат с письменами. Не заслужил, значит, врат. Данте заслужил, а я нет, печально подумал Иван. Странные шутки шутило с Ивановым рассудком северное сияние. Он ведь и в самом деле уже целую минуту провел на том свете, а если верить старой-престарой сказке, то минута на том свете равна веку на этом… Но вовсе сойти с ума Иван не успел. Морок оставил его, и он вдруг вполне здраво осмотрелся вокруг. Возможно, что он просто немного угорел в духоте конторы, а теперь отдышался на морозе. Иван понял, что не имеет никакого представления о том, куда ему идти. Небо потихоньку затухало, снова подул ветер, помела поземка. Фонари по-прежнему не горели, и Иван испугался, что снова наступит тьма. Надо идти, решил он, куда-нибудь да выйду, не на Луну же я попал, в самом деле. И он решительно двинулся вперед. Становилось все темнее, и Иван прибавил шагу. И тут он увидел впереди свет. Неяркий, но теплый и вполне человеческий. Иван бросился к свету, стараясь успеть до наступления полной темноты, в которой он рискует на что-нибудь наткнуться, покалечиться и тупо замерзнуть. И он успел. Перед ним было одноэтажное сооружение, очень похожее на небольшие кафетерии или пивные, которые он помнил из детства. Их еще называли «стекляшками». В стремительно наступающей темноте сквозь уже нешуточную метель Иван успел разглядеть надпись над входом «Улыбка». Как же кстати пришлась эта улыбка, подумал Иван и ухватился за ручку стеклянной двери. Дверь подалась не сразу – мешал уже наметенный на пороге сугроб. Но Иван все-таки сумел ее наполовину отворить и втиснулся внутрь. Это и в самом деле было что-то вроде кафе. Возле окон стояли квадратные обшарпанные столики с придвинутыми к ним стульями, а посередине располагалось несколько небольших круглых стоек для любителей пить пиво стоя. Сбоку у стены находился прилавок, вроде тех, которые бывают в сельских магазинчиках. Свет лился из совершенно доисторических, пожелтевших от вековой слежавшейся пыли ламп дневного света, некоторые из которых не горели, а те, что были исправны светили тускло, чуть помаргивая и как будто нехотя. Но было тепло, и Иван почувствовал огромное облегчение от того, что все-таки добрался хоть до чего-то похожего на пристанище. По крайней мере отсюда можно позвонить, чтобы прислали машину, так как он был уверен, что заведение под названием «Улыбка» в этом городке единственное. Иван потопал ногами, чтобы сбросить снег, и огляделся. За прилавком никого не было. И тут Иван изумился сразу двум вещам. Во-первых, тому, что во всем городе света нет, а тут он почему-то есть. И, во-вторых, тому, что «Улыбка» почему-то открыта в такое позднее время. «А вот и Царевич пожаловал» – раздался мужской голос у Ивана за спиной. Иван вздрогнул от неожиданности и обернулся. В самом дальнем и самом темном углу за столом сидели четверо и глядели на Ивана. «Подсаживайся к нам» – проговорил один из них приятным баритоном, подманивая Ивана рукой и указывая на пустой стул. Говоривший был одет в белый свитер с высоким воротником под самый подбородок. Густые совершенно седые волосы были зачесаны назад и, приблизившись, Иван увидел, что они очень длинные и схвачены чуть ниже затылка золотой ленточкой. Седовласый говорил приветливо, но на его чисто выбритом худом и моложавом лице не было и тени улыбки. Свои бледноватые руки седовласый держал на столе перед собой, сплетя длинные пальцы. Иван подошел и сел на стул напротив окна, с любопытством оглядывая четверых полуночников. Те тоже внимательно смотрели на Ивана. «Здравствуйте» – сказал Иван. Ему не ответили. Странная компания, подумал Иван. Компания и вправду была не совсем обычная. По правую руку от седовласого возле окна сидел черноволосый и краснолицый крупный мужик в полевой форме без знаков различия. Его усы и бородка были коротко и небрежно подстрижены. Свои здоровенные волосатые ручищи с закатанными чуть ниже локтя рукавами форменной куртки мужик положил на стол и то сжимал их в кулаки, то растопыривал, как будто прижимая края какой-то невидимой бумаги. Его военная форма наводила на мысль, что этой бумагой должна бы быть карта, исчерченная красными и синими стрелами, зазубренными зигзагами, крупными буквами и цифрами. Совершенно невероятно, но ногти мужика были наманикюрены и покрыты ядовито-алым лаком. Сидевший напротив него был прямой противоположностью военного мужика. Он был тощ, как скелет, чисто выбрит, с тщательно прилизанными волосами и короткими седыми височками. Глаза у тощего были маленькие и с прищуром. Одет он был в черный костюм, черную шелковую рубашку и при черном же галстуке. Ивана как-то неприятно удивила необычная чернота костюма и галстука. То ли материя была какая-то особенная, то ли освещения не хватало, но не было никакой возможности разглядеть ни единой складки на том, что на тощем было надето. Черное угловатое плоское пятно и все. Прямо супрематизм какой-то, удивлялся Иван, он что, с похорон пришел? Руки тощего были в движении. Он как-то суетливо ерзал по столу костлявыми белыми пальчиками, как это делали в Ивановом детстве хозяйки, когда перебирали гречку. Ближе к Ивану сидел… или сидела? или сидело? – Иван никак не мог определить, мужчина, это существо или женщина – некое странное создание, сразу напомнившее Ивану композитора Олега Каравайчука. Из-под широкого грязно-серого стаушечьего берета крупной вязки, сдвинутого на ухо, с боков выбивались чуть завитые кверху концы жестких волос платинового цвета. Парик, решил Иван. Такая же платиновая прядь закрывала лоб и даже брови, бросая глубокую тень на глаза, странно мерцавшие из этой тени. Лицо, изрезанное глубокими морщинами с крупным, даже грубым носом, было несомненно мужским за исключением слабого, маленького, как бы провалившегося подбородка, прячущегося в толстом и широком шарфе той же безобразной вязки, что и берет. Руки существо прятало под столом. Молчание длилось и становилось тягостным. А за окнами бушевал буран, заставляя подрагивать окна «стекляшки». Иван начал томиться, но встать и пересесть почему-то стеснялся и, чтобы как-то развлечься, читал про себя Пушкинских «Бесов». «Мчатся тучи, вьются тучи…» декламировал про себя Иван и, как и тогда, когда он вспоминал Данте, ему стало на душе спокойнее. Седовласый чуть склонился к Ивану, как бы прислушиваясь, потом распрямился и оглядел своих приятелей. Военный мужик с накрашенными ногтями хмыкнул, тощий понимающе улыбнулся тонкими губками, а существо сверкнуло глазом, как щука из старого мультика про Емелю. Первым заговорил седовласый: «Мы пригласили тебя, Царевич, чтобы спросить кое о чем – он помедлил – важном – еще помедлил – на сегодняшний день». «Актуальном» – прорычал, осклабившись, наманикюренный мужик. «Всего три вопросика» – почти прошептал тощий, подняв вверх три тоненьких пальчика. Существо ничего не сказало, а только осклабилось, обнажив крупные зубы верхней челюсти, что Иван почему-то истолковал, как любезную улыбку. Иван тоже ненатурально улыбнулся и с некоторым усилием произнес: «Боюсь, что тут недоразумение, так как я, кто угодно, но уж точно не Царевич. Вы, уважаемые господа, ошиблись, уж простите» – и развел виновато руки. «Вот еще!» – рявкнул мужик и сжал свои кулачищи. «Да нет, ваше высочество, это вы, как видно, запамятовали. А мы не ошибаемся никогда» – прошелестел тощий. «Редко» – неожиданно каким-то виолончельным басом вымолвило существо, и Иван вздрогнул от этого звука. Тощий презрительно скривил губы, мужик насупился, а седовласый осуждающе покачал головой и снова обратился к Ивану: «Можешь не сомневаться, Царевич прекрасный, так как в нынешний час нынешней ночи ошибка просто невозможна». Что это за литературщина, с досадой подумал Иван. «А иначе миру этому – военный мужик сделал наманикюренной рукой кругообразное движение – давно бы конец пришел» – и многозначительно глянул на Ивана. «Не стоит преувеличивать – холодно произнес седовласый – и пугать нашего гостя не стоит, а то мы ничего от него не добьемся». «А вы вообще – кто?» – неожиданно для самого себя спросил Иван и покраснел. «А ваше высочество не догадывается?» – шепнул тощий. «Да ладно! – охнул Иван – шутите». Седовласый пожал плечами. «Погодите, если вы… – Иван запнулся – Ну, короче… То есть, это что конец света что ли?» Иван поглядел в окно на проносящиеся за его стеклом снежные вихри. «С какой это стати?» – рявкнул военный мужик. «Как же – продолжил Иван – там ведь написано…» Тощий покачал головой: «Написано, это верно, но вы, ваше высочество, давно, видно не перечитывали того, что написано» с сожалением произнес он, единственный, обращавшийся к Ивану на «вы». «Или не понял ничего» – пробурчал наманикюренный. «Не груби» – низко пропела виолончель на одной ноте. Седовласый поднял руку: «Давайте не будем пререкаться. Да, Царевич, мы те самые четверо, здесь ты прав. Но мы ничего, собственно, не делаем, а всего лишь присутствуем». «Всегда» – прогудела виолончель и все дружно кивнули. А седовласый продолжил: «Но время-то идет, здешнее – он ткнул пальцем в стол – здешнее время. И нам предписано периодически меняться местами». «Как это?» – изумился Иван. «Приоритеты расставляем, ваше высочество – бледно улыбнулся тощий – За тем вас и позвали. Нам предписано консультироваться время от времени. Тонкая, знаете ли, корректировка». «А я при чем?» – спросил обалдело Иван. «Ну как же – чуть более оживленно проговорил седовласый – Во-первых, ты Царевич, то есть право имеешь. Во-вторых, ты историк – он жестом остановил Ивана, собравшегося возразить – А, в-третьих, с совестью своей пока не поссорился. Это не часто, знаешь ли, сходится. Да и минута эта в твоей жизни страшная». Говорил седовласый доброжелательно, даже ласково, но при этом лицо у него было неподвижное, как гипсовая посмертная маска. «Но все-таки почему я, по-вашему, какой-то Царевич?» Все четверо переглянулись. «Нас проинформировали» – уклончиво ответил тощий и опустил глаза. «Кто?» – глупо спросил Иван. «Тот, кто знает, тот и указал. Сказано, что Царевич, значит так оно и есть, чего зря болтать» – грубо рыкнул военный мужик. «А что это за страшная минута?..» – начал было Иван и тут же вспомнил бредящего маленького Ивана и Машины глаза, полные ужаса. «Именно» – длинно прогудела виолончель. Иван напрягся: «А от моих ответов что-нибудь зависит?» «Нет, конечно – спокойно ответил седовласый – Я же сказал, что мы лишь присутствуем». «В определенном порядке» – тихо проговорил тощий. «Всегда» – добавила виолончель. «А позвонить можно?» – с мольбой в колосе попросил Иван. «Куда?» – вежливо поинтересовался седовласый. «Ну домой, ко мне домой» – пролепетал Иван. «Пока мы разговариваем – нет» – твердо сказал седовласый. «Ну тогда давайте ваши вопросы!» Седовласый кивнул и спросил: «Кто виноват?» «В чем?» – недоуменно спросил Иван. «Это не важно. Просто: кто виноват?» Иван нахмурился. На Кольском полуострове, ответ на этот вопрос напрашивался сам собой, но Иван медлил и лихорадочно думал. Это он немного слукавил, когда сказал, что от них ничего не зависит, размышлял Иван, приоритеты – великая вещь, плавали, знаем. И на такой вопрос историк мог бы, наверное, ответить, если бы речь шла о прошлом и конкретном. А что же ответить про сейчас? Нет, не то, не то, с досадой отмахнулся от своих рассуждений Иван. Какая разница, что сейчас, что потом. Если есть понятие какой-то вины, то не важно, когда это понятие применяется. Или важно? Ведь были же времена, когда никому не пришло бы в голову в чем-то обвинить, например, палача. Или тюремщика, или царя, или Великого инквизитора, или… Многовато этих «или» получалось. А сейчас? В черта, который якобы «попутал» Иван не верил, а дуализм казался емувыдумкой, так же, как и плюрализм. Иван был инстинктивным монистом, но не думал никогда о себе в этих терминах, хотя и слушал в университете лекции по философии. И тут он вдруг вспомнил Машу, стоящую над кроваткой догорающего Ивана, и сказал: «Страх». «Коротко и ясно» – отозвалась виолончель. А наманикюренный иронично бросил тощему: «Подвинуться придется». У них что, конкуренция что ли, удивился Иван. Но тощий на реплику военного мужика ответил коротким жестом, означавшим, что рано, мол, еще судить. Несколько секунд помолчали. «А кто прав?» – негромко спросил тощий. Иван сразу же вспомнил фразу, так понравившуюся герою романа «В круге первом», что «волкодав прав, а людоед – нет». Но Иван прекрасно знал, как часто людоеды с большим успехом выставляли себя волкодавами. Вспомнил он и другую фразу совсем другого писателя, что если бы вдруг так случилось, что Христос оказался вне истины, то он лучше бы остался со Христом, чем с истиной. А еще Иван подумал про Иова и даже вспомнил виденную когда-то у друзей картину, изображавшую Иова, сидящего на гноище, с укоризненно вопрошающим взглядом, направленным куда-то вверх. Иван потупился. Ему очень захотелось сказать, что прав Христос, но произнести это вслух он не решился. Да кто он такой, чтобы ходатайствовать за Христа? И поэтому он ответил осторожно: «Милосердие и любовь, наверное». «Пятая глава – согласно кивнул тощий – кто бы сомневался – и обратился к военному – Получите и распишитесь». Тот коротко отмахнулся: «Все они так говорят! А когда припрет…» Седовласый не дал ему закончить фразу и резко сказал: «Хватит комментариев! У нас еще один вопрос и уже почти все собрались. Надо заканчивать». Кто это собрался, не понял Иван и, повернув голову, обомлел. Стекляшка была полна людей. Там были мужчины и женщины, старые и молодые, военные и штатские. Они стояли, сидели, похаживали из стороны в сторону, некоторые неслышно о чем-то переговаривались. Но в их сторону никто не глядел. Иван в недоумении повернулся к своим собеседникам: «Откуда же они все взялись?» Седоволосый неопределенно повел рукой: «Отовсюду… Но продолжим. Кто в этот раз с третьим вопросом?» Военный мужик поднял толстый наманикюренный палец с короткими черными волосками: «Жизнь нынче сколько стоит?» «Не продается!» – сразу же ответил Иван. Седовласый строго на него посмотрел: «Торопишься, Царевич, вопрос-то серьезный, ты бы подумал». «Не хочу об этом даже думать!» – почти крикнул Иван. «Ладно, будем считать, что твой ответ состоит из двух частей» – кивнул седовласый. И вдруг оказался на месте военного, тот обнаружился на месте виолончели, которая оказалась на месте седовласого. Иван разинул рот от удивления. Все четверо разом поднялись, и Иван увидел, что виолончель одета не то в длинное платье из толстого сукна, не то в рясу, а на руках у нее перчатки с раструбами. Иван тоже встал. И вдруг спросил, обращаясь к седовласому: «Вы, наверное, белый всадник?» «Что?» – рассеянно переспросил тот. За него ответил тощий: «Ваше высочество, вероятно, имеет в виду наших, так сказать, коней?» Иван кивнул. «Нет, белый, скажем так, конь – мой» «А я думал, что вы на черном» – краснея, пробормотал Иван. Тощий понимающе кивнул: «Это из-за моей худобы вы решили, что я отвечаю за голод, но нет, это не так». «По снабжению, это ко мне» – рыкнул наманикюренный. «А вы?..» обратился Иван к виолончели. «Я по военной части» – пропела та. Иван уставился на седовласого. Тот согласно кивнул: «Именно так, дорогой Царевич, именно так, я – смерть». Иван растерянно глянул в окно. Вьюги видно не было, так же, как и городских фонарей. «Скажите, а почему здесь светло, а в городе света нет?» «В каком еще городе?» – поднял брови тот, что по снабжению. Иван показал на окно и вдруг сообразил, что не знает названия городка, а знает только название предприятия. Привезли их сюда из Мурманска на военном вертолете и никаких указателей он не видел. На помощь к Ивану пришел седовласый: «Сейчас – произнес он с ударением – там – он махнул рукой в сторону окна – ничего нет, но когда ты выйдешь, то просто заверни за угол». Все четверо двинулись в сторону притихшей толпы посетителей «стекляшки». «А позвонить можно?» – кинулся вслед им Иван. Виолончель, не оборачиваясь указала пальцем на дверь. Иван выскочил наружу, увидел перед собой беспросветный мрак, кое-как пробрался вдоль стены затухающей «Улыбки» до угла и свернул. Прямо перед ним была гостиница «Полярная звезда» а вокруг виднелись дома и улицы, освещенные фонарями. У входа курил один из его сослуживцев. «Быстро вы дошли, Иван Иванович!» – приветствовал он Ивана. Иван кивнул и поспешил в вестибюль к стойке с телефоном.

10.

Иванушка неожиданно и мгновенно влюбился. Случилось с ним это впервые, и он понятия не имел, что с этой любовью надо делать. Его избранница в буквальном смысле свалилась на него с неба, когда он проходил с ящиком, нагруженным лабораторным стеклом мимо лабораторного же корпуса, где шел аккордный субботник по мытью окон. Молоденькая щуплая лаборантка по имени Маруся поскользнулась на ею же пролитой на подоконник лужице мыльной воды и спиной вниз полетела на асфальт. Тут-то ее Иванушка и поймал, успев отшвырнуть ящик со стеклом с такой силой, что тот раскололся и драгоценные колбы превратились в кучу осколков, весело заблестевших на солнце. Все произошло в какие-то доли секунды и, придя в себя, Иванушка обнаружил, что сидит на земле, держа на руках маленькую рыжую девушку в белом, как снег халате. Он взглянул на ее побелевшее лицо с чуть заметными веснушками и широко открытыми от ужаса зелеными глазами и мигом влюбился. К ним подбежали, окружили и помогли встать на ноги. Тут обнаружилось, что Маруся ниже Иванушки больше, чем на голову. Из толпы послышалось: «Повезло Иванушке, что не Тамаре Семеновне захотелось полетать». Все засмеялись, но не плоской шутке, а просто от радости, что все обошлось. Первой отошла от шока Маруся и, встав на цыпочки, кое-как дотянулась до Иванушкиной щеки и громко его чмокнула. Потом отошла на шаг, протянула ему руку и сказала: «Спасибо. Я Маруся». Иванушка потряс ее ладошку своей лапищей и сипло пробасил: «А я Иванушка». Сцена выглядела комично и все снова засмеялись. Потом Маруся ушла, а Иванушка еще постоял немного и побрел за очередным ящиком. Как удалось списать уничтоженные Иванушкой бесценные колбы, остается неизвестным. Возможно, что нашелся какой-то добрый волшебник по списанию или Зинаида Константиновна, услышав о случившемся, почувствовала слабенький укол совести, но о происшедшей порче имущества никто даже не заговаривал. Зато о том, что Иванушка поймал на лету дочку командующего аж целого военного округа, разговоров было немало. На заводе Маруся проходила преддипломную производственную практику и жила в общежитии, ничем из стайки других практиканток не выделяясь. Она категорически отказалась от предложения отца поселиться на казенной квартире. И даже пристыдила его, посоветовав отдать эту квартиру кому-нибудь из семейных молодых офицеров, а не пристраивать свою собственную дочку. То есть характер у Маруси был и отцу ее отповедь даже понравилась. «Вся в меня» – неосторожно обмолвился он, пересказав Марусину эскападу жене и тут же об этом пожалел, так как поймал на себе яростный взгляд огненно-рыжей Серафимы Сергеевны и услышал ее зловещее: «Вот как?» Училась Маруся прилежно и, думая о своем будущем, ни на минуту не принимала в расчет папины генеральские звезды. Попав на завод и наслушавшись рассказов про Зинаиду Константиновну, она решила, что нашла достойный пример для подражания, твердо пообещав себе, что сможет стать не хуже своего кумира. А романтическая встреча с богатырем Иванушкой добавила недостающий пункт в Марусин жизненный план. И она задумалась о том, как все можно устроить. Об этом же думала и Серафима Сергеевна, но ее мысли текли совсем в другом русле. Замуж Серафима Сергеевна выходила даже не за лейтенанта, а за простого курсанта. И описание их бурного романа с последовавшими за свадьбой мытарствами потребовало бы целого тома, набранного петитом. Этой судьбы жена будущего министра обороны своей дочери не хотела ни при каких обстоятельствах. Дальние гарнизоны, многомесячные разлуки, ужас ожидания извещения из зоны вооруженного конфликта, ночи в реанимации, больничные «утки», катетеры, костыли и потом снова гарнизоны, разлуки… Нет, ничего этого Маруся хлебнуть не должна, решила Серафима Сергеевна и приступила к активному поиску. Ей как-то не приходило в голову, впрочем, что этот поиск не стоит ограничивать только военной средой, что и свело все ее старания к нулю. Ее, конечно, можно понять, так как она с полным основанием считала, что ее Петя ни за что не стал бы тем, кем он стал без ее ежеминутного участия в его делах. Вместе с ним она и воевала, и умирала, и интриговала, была, одним словом, сугубо военным человеком, смотря на штатских несколько пренебрежительно и свысока. Но по отношению к Марусиной судьбе этот подход был не чем иным, как банальной системной ошибкой. Вот и нашла коса на камень. А между тем Иванушка, начал маяться. Эта маята проявлялась в том, что он постоянно что-то случайно ломал. Он отрывал дверные ручки, гнул перила, выламывал оконные рамы, вырывал вместе с замком застрявший в нем и предварительно изуродованный в кармане ключ. Под ним крошились табуретки, разлетались на составные части стулья, а кухонные полки обрушивались от одного его прикосновения, засыпая все вокруг осколками посуды. Василиса Прокофьевна, видя, как ее с таким трудом и тщанием обустроенное жилище превращается в руины, приходила в отчаяние и все никак не могла понять, что с Иванушкой происходит. Но когда он, желая напиться, задумчиво сжал в горсти эмалированную кружку, как какой-нибудь бумажный стаканчик, она вдруг все мгновенно поняла и, аккуратно усадив Иванушку на одну из уцелевших табуреток, задала прямой вопрос: «Кто она такая?» Иванушка вздохнул (табуретка жалобно хрустнула) и еле слышно пробормотал: «Маруся». Василиса Прокофьевна вздохнула с облегчением, вспомнив, как ныне целиком ей подвластный и кроткий Емельян Иванович, ухаживая за ней, крушил глухие заборы и томясь у подъезда ее дома, рассеянно выламывал кирпичи из фасада. Поняла и задумалась. На своей работе, связанной с постоянным тяжелым трудом, Иванушка никакого особенного вреда имуществу не причинял. Он всего лишь задумчиво брал и нес какую-нибудь тяжесть, которую и двое его товарищей с трудом сдвигали с места. Ущерб случался только тогда, когда ему в руки попадало что-нибудь негабаритное, при переноске которого обычно кричат: «Заноси, давай левее (или правее), так, так, еще пониже, пошла, пошла» или что-то в этом роде. Иванушка же нес свою поклажу задумчиво и напролом. На его счастье бригадир такелажников вовремя заметил Иванушкину задумчивость и прикомандировал к нему самого нерадивого из своих подчиненных, строго-настрого запретив ему вообще что-либо брать в руки, а только следить за Иванушкой и корректировать его маршруты. В итоге о причине Иванушкиного томления знала только одна Василиса Прокофьевна, а вокруг самого Иванушки медленно складывался своеобразный женский треугольник, постепенно аккумулирующий все большее количество энергии. Рано или поздно, но должен был произойти взрыв. И он-таки произошел. А дело было как. Василиса Прокофьевна обиняком навела кое-какие справки относительно Маруси и выяснила, чья она дочка. Это ее несколько озадачило, но имущества, которое планомерно уничтожал Иванушка, было жалко, и она решила с Марусей познакомиться. Маруся, в свою очередь, навела справки об Иванушке и получила важные сведения и о нем самом, и о его легендарном отце, Емельяне Ивановиче. Но умную Марусю не смутили рассказы о пьянстве и безалаберности Емельяна Ивановича, равно как и не заинтриговали легенды о его рыболовных подвигах. Еще меньше ее озаботили россказни о некоторой дремучести и непобедимой лени Иванушки. Она моментально просекла, что за спиной этих богатырей стоит женщина, которая вполне могла бы потягаться с самой Зинаидой Константиновной. Маруся вполне резонно рассудила, что без жесткого женского контроля Емельян Иванович и его сынок уже давно валили бы лес где-нибудь в Сибири или Карелии, предварительно разобрав по кирпичику родной город. Эта мысль привела ее к непреодолимому желанию познакомиться с Василисой Прокофьевной. Третьей вершиной складывающегося треугольника была, разумеется, Серафима Сергеевна. Об Иванушке она, конечно, знала, но в расчет его не приняла, так как он был не просто штатским, но даже и срочную не отслужил. Для Серафимы Сергеевны Иванушка был чем-то средним между интеллигентным хлюпиком, косящим от армии, и обыкновенным дезертиром. По этой причине она и недооценила значения чрезвычайных по своей романтичности обстоятельств, приведших ее дочь к знакомству с этим олухом. Пока Василиса Прокофьевна и Маруся разрабатывали планы своего знакомства, Серафима Сергеевна устраивала для своей дочери смотрины. Кандидата в женихи она решила подыскать среди старших офицеров, служивших в штабе округа, которым командовал Петр Петрович. Резон был простой: если все сложится удачно, то Петру Петровичу не составит труда продвинуть зятя, находящегося в его непосредственном подчинении. А если парень окажется с головой, то дальше он уже пойдет сам, имея в тылу могущественного тестя. Оставалось подобрать кандидата, что она и осуществила, оценив с этой точки зрения офицеров, приглашенных на какой-то очередной банкет. Ее выбор пал на молодого майора без обручального кольца и с двумя рядами орденских планок на кителе. Опытная Серафима Сергеевна поняла, что майор где-то удачно повоевал и звание получил досрочно, то есть был на хорошем счету. Она в полголоса допросила Петра Петровича и выяснила, что ни в чем не ошиблась. Алексей, так звали бравого майора, и в самом деле отличился на войне и теперь был заместителем начальника штаба округа, на должности подполковника, как минимум. Алексей был вполне хорош собой, широкоплечий, подтянутый, с маленькой седой прядью в густых темных волосах. Серафима Сергеевна на правах хозяйки обошла гостей и, как бы чуть устав, присела возле майора. «А что это вы, Алеша, в одиночестве? Все вон с женами да с подругами боевыми» – игриво начала она разговор. Алексей покраснел, что также очень Серафиме Сергеевне понравилось, и ответил смущенно: «Да некогда все как-то было… А вы разве меня знаете?» «Конечно – соврала Серафима Сергеевна – Петр Петрович о вас говорил». Майор покраснел еще больше. «А у меня вот дочка на выданье – беззаботно произнесла Серафима Сергеевна – Институт заканчивает. Умница и красавица. И тоже без жениха – как бы вдруг вспомнила она – Надо бы вам познакомиться». Майор затосковал. Елки-палки, подумал он, вот я попал! А Серафима Сергеевна, как бы не заметив его смятения, продолжила: «Жаль, что это никак не получиться, далековато она залетела» – и назвала действительно далекий от них город, где располагался Марусин завод: «Скучаем по ней очень – Серафима Сергеевна вздохнула и не вполне притворно загрустила – Ну ладно, Алеша, веселитесь». И отошла. Майор облегченно выдохнул – пронесло. Выполнив первую часть своего плана, Серафима Сергеевна взялась за вторую. Она и не подозревала, что та легкость, с которой пойдет дело, была предвестием краха всей ее военной операции. Она решила уговорить Марусю отпраздновать ее день рождения, арендовав какое-нибудь кафе на природе (Маруся родилась в мае), пригласить подружек-практиканток, вообще молодежь заводскую, потанцевать, посмеяться. А в качестве сюрприза приехать на праздник с Петром Петровичем и Алешей. Она была совершенно уверена, что майор затмит всех тамошних парней и строгая Маруся не сможет не оценить его достоинств. Серафима Сергеевна в телефонном разговоре все это Марусе изложила, не упомянув, конечно, о майоре, и та моментально согласилась. Тут бы и почувствовать Серафиме Сергеевне неладное, да видно телефонная связь еще не настолько совершенна, чтобы подпитывать интуицию. В то же время Василиса Прокофьевна предприняла решительный демарш. Она велела Иванушке познакомиться с Марусей поближе и немедленно. «А как?» – оторопел тот. «Да очень просто. Подожди ее у проходной, да и проводи. И чтоб каждый день! Понял ты?» Иванушка кивнул. На заводе он Марусю видел часто и всегда в столовой во время обеда. Но никогда с ней не разговаривал. Он только замирал при ее появлении и отмирал только тогда, когда она уходила. Маруся Иванушкин столбняк, конечно, заметила, но сама к нему не подходила, не так она была воспитана. А поскольку Иванушка постоянно был в центре внимания, то это заметили и многие другие. «Втюрился Иванушка по уши в лаборанточку, не устоял добрый молодец!» – таков был всеобщий категорический вердикт мужской аудитории. «И что он в этой пигалице нашел? – раздраженно ворчали дамы и ядовито добавляли – Разве что папашу». Но Иванушка этих толков не слышал и приступал к еде, как только Маруся уходила. Приказание Василисы Прокофьевны он выполнил в точности, дождался Марусю у проходной и подошел с заученной накануне фразой: «Здравствуйтемарусяможноваспроводить». Маруся мигом все поняла, почувствовав твердую руку, направляющую Иванушку к счастью, мысленно поблагодарила Василису Прокофьевну и кивнула. У нее не было никаких иллюзий относительно того, что Иванушка может оказаться интересным собеседником, а потому заговорила сама. Вообще Маруся смотрела на Иванушку, как скульптор смотрит на глыбу мрамора, думая, кого бы из нее высечь, бога или героя. Остановившись на герое, она принялась за дело. Поскольку исполнительный Иванушка стоял у проходной каждый день, у Маруси было достаточно времени для ваяния. Она рассказывала ему о работе, об институте, о родителях. Потом начала пересказывать содержание прочитанных книг, пускаться в рассуждения о жизни вообще, о политике, об искусстве. Иванушка был в восторге. Он мало что понимал из того, о чем рассуждала Маруся, но сам факт ее присутствия, звук ее голоса успокаивали его возмутившуюся было душу, дарили ему мир и покой, что немедленно проявилось в том, что Иванушка перестал сеять вокруг себя хаос и разрушение. Постепенно он стал Марусе отвечать, удивляя девушку точностью своих примитивных суждений. Так, выслушав Марусину версию «Преступления и наказания», он произнес со вздохом: «Да, попал парень по глупости своей в переплет. Теперь всю жизнь отмываться – не отмоешься. Еще повезло дураку, что девушка его хорошая полюбила, а то бы точно пропал». Надо сказать, что Маруся пересказывала книжные сюжеты так, как будто это было на самом деле. По отношению к Иванушке это был блестящий педагогический ход. Он слушал и вполне искренне переживал за героев, чего точно не произошло бы, если бы он знал, что герои эти кем-то выдуманы. В один прекрасный день им совершенно случайно встретилась Василиса Прокофьевна. «Ой, мама!» – искренне удивился Иванушка. «Привет, сынок. Так вот она какая, Маруся твоя. И вправду красавица, прямо солнышко!» «А знаешь, какая она умная?» – брякнул Иванушка. Маруся хихикнула, после чего женщины бросили Иванушку одного и, расположившись на лавочке, обо всем хорошенько переговорили и очень друг другу понравились, подведя таким образом неотразимую мину под хрустальный дворец, выстроившийся в воображении Серафимы Сергеевны. Для праздника сняли просторный летний ресторан на краю города. На щедрое Марусино предложение заводская молодежь откликнулась с неподдельным энтузиазмом, народу собралось много и праздник пошел своим чередом. Появление Марусиных родителей, сопровождаемых красавцем майором, прошло почти незаметно (Петр Петрович был в штатском), хотя сам майор на заводских девушек произвел-таки впечатление. Серафима Сергеевна это заметила и мысленно себя поздравила. Расцеловавшись с Марусей, Серафима Сергеевна представила ей своего кандидата: «Алексей, зам начальника папиного штаба». Маруся кивнула, внимательно посмотрела на мать и загадочно улыбнулась. Вновь пришедшие уселись за отдельный, специально для них сервированный столик, а Маруся, пискнув: «Я сейчас», куда-то пропала. Майору, которого генерал взял с собой практически в приказном порядке, Маруся сразу приглянулась, он повеселел и приготовился блистать. Скоро Маруся вернулась, таща за собой Иванушку, который рядом с ней и вправду выглядел каким-то сказочным великаном. «Это мой Иванушка, тот, который меня спас» – беззаботно представила она богатыря. От слова «мой» и Серафима Сергеевна, и Петр Петрович буквально опешили, а майор посуровел и решил Иванушку сокрушить любой ценой. Когда все расселись, Серафима Сергеевна взяла-таки себя в руки и обратилась к майору: «Расскажите, Алеша, про вашу последнюю командировку, за которую у вас орден – и, обращаясь к Марусе – Он так интересно рассказывает!» Иванушку она решила игнорировать. «Нет – подал голос Петр Петрович – сперва мы за именинницу выпьем, да и закусим, а о подвигах после поговорим. Наливай, Алексей!» Выждав момент, Серафима Сергеевна сказала: «А теперь про орден». В ее голосе майор услышал приказ и стал рассказывать про свою командировку в далекую жаркую страну. Рассказывал он интересно, скромно обходя упоминания о собственных боевых заслугах, а больше говоря о мужестве своих товарищей и коварстве врагов. Расчет был верный, и в итоге вокруг его личности сложилась некая фигура умолчания, подразумевающая, что вот он-то и есть самый главный герой. Серафима Сергеевна была в восторге, а Петр Петрович одобрительно кивал головой, что вот, мол, какие у меня молодцы служат. Маруся слушала, искоса поглядывая на Иванушку, который как-то неловко ерзал на стуле. Когда майор окончил свою повесть и взялся за рюмку, чтобы предложить уместный тост, Иванушка вдруг пробасил:

– А для чего это?

Все переглянулись.

– Что именно? – насторожился майор и поставил рюмку.

– Ну эта. Командировка эта.

– Работа у нас такая – снисходительно проговорил майор.

– Работа? – не понял Иванушка.

– Ну да, такая работа – родину защищать.

Майор был умным парнем и всех этих киношных штампов терпеть не мог. Но ему казалось, что он говорит с полным идиотом, который только такой язык и понимает. Маруся гневно посмотрела на майора и уже готова была сказать какую-то колкость, но ее неожиданно опередил Иванушка:

– Так они ж там, а родина наша здесь.

– Но они наши враги, так как они враги нашего союзника. Ясно? И это война. А на войне надо, чтобы враги умирали, а то победы не будет.

Майор говорил с Иванушкой наставительным тоном, как с ребенком.

– Так они ж там – повторил Иванушка и махнул куда-то рукой – а мы здесь. А где тогда победа?

– Мы должны помогать союзникам, и тогда победа будет везде. Мы поможем им, а они помогут нам, когда придет время. Что тут непонятно?

Майор начинал злиться, но сдерживался, как мог.

– Эти-то? Да какие ж они союзники, гопота одна, что с них проку?

Маруся прыснула, а майор вскипел:

– У меня там ребята погибли! А ты тут разглагольствуешь!

– Ребят жалко – искренне загрусти Иванушка.

– Тебя… Иванушку-дурачка послушать, так, может, и армия не нужна?

– Не, армия нужна – не обиделся на «дурачка» Иванушка – Хорошая армия, чтоб не лезли.

– Может и Берлин не нужно было брать, он ведь там, где-то? – съехидничал майор.

– Не, Берлин нужно. Они ж сами полезли. Так и надо, чтоб не лезли. А после можно и по домам.

– Нет, ну вы только послушайте этого стратега! – всплеснул руками майор – По домам! Это ж надо!..

– Иванушка ящик с крестами в реке выловил – ввернула Маруся.

– С какими еще крестами? – не понял майор.

– С ихними – пояснил Иванушка – Железными. Ими награждать хотели за то, что наших били. Полный ящик – Иванушка развел руки, показывая, какой был ящик.

– Ну и что ты с ними сделал? – прищурился майор.

– Обратно в реку покидал. Там у нас омут глубокий, так что дна нет, теперь уж не выплывут.

– Ну вот мы и воюем, чтоб не лезли! – повысил голос майор – И мы на той войне нужны!

– Но они ж у себя там, дома, то есть. Что наше, то уж и пусть будет наше, а чужой беды нам не надо.

– Да они бандиты, самые обыкновенные бандиты!

– У нас своих бандитов хватает, их бы и побеждать. Как раз и родине хорошо, и добрым людям поспокойнее жилось бы.

– Лежит такой вот увалень на печи и рассуждает, как нам родину защищать! – нагрубил потерявший терпение майор.

Иванушка не сразу сообразил, что говорят про него, а когда сообразил, то помотал головой:

– Не, я на печи не лежу, я на заводе работаю, где и Маруся. Грузчиком – добавил он для убедительности.

Майор устал от всей этой ерунды и только махнул рукой.

– Наш Иванушка замечательно работает, – вступила в разговор Маруся – На нем весь завод держится. Чуть какая нужда, так сразу бегут за Иванушкой. А недавно вот шпиона японского поймал.

– Как так поймал? – вскинулся майор.

Иванушка равнодушно пожал плечами:

– За шиворот. Он махонький такой. И легкий, как Маруся, примерно.

Маруся хихикнула.

– Нет, погоди, что значит поймал? Чего ты его вообще ловил? Ты из ФСБ что ли?

– Да нет, вроде бы, – замялся Иванушка, позабывший, что значит ФСБ – Мне сказали, чтоб ловил, я и поймал. Мне потом премию дали.

Маруся победно всех оглядела. И Петру Петровичу, и Серафиме Сергеевне уже не раз хотелось вступить в разговор. Особенно негодовала Серафима Сергеевна, уже открывшая было рот, чтобы наброситься на Иванушку, растоптать, стереть в порошок, прогнать ко всем чертям, но увидев ясное лицо Маруси, она осеклась и какой-то комок в горле не дал ей вымолвить ни слова. Петр Петрович тоже глядел на Марусю, которую любил без памяти, и все не мог решить, то ли шарахнуть кулаком по столу, чтобы прекратить весь этот балаган, то ли стерпеть и обдумать все хорошенько. Что-то же нашла его обожаемая дочка в этом болване, что-то такое, чего он не видит. А история со шпионом окончательно отбила охоту стучать кулаком, и он сидел молча. Замолчал и майор, глядя в свою полную рюмку и вдруг одним махом опрокинул в рот ее содержимое.

– А тост? – хитро глядя на него, спросила Маруся – Давайте за Победу, а?

11.

Настоящим библиофилом Иван, конечно, не был. И библиотеку свою собирал беспорядочно, покупая то, что казалось ему интересным, не придавая значению качеству издания и состоянию книги. Он покупал книги, чтобы их читать и перечитывать. Ему нравилось бродить по большим книжным магазинам без определенной цели, снимая с полок то одну, то другую книгу. В основном он интересовался, конечно, книгами по истории и старался не упускать новых монографий, отслеживая их через интернет. Но ничуть не меньше он любил рыться и в недрах букинистических магазинов. Что-то манило его в беспорядочном хаосе старых книг, в которых ему мерещилась какая-то романтическая аура. Иван брел в букинистической сельве наощупь, получая удовольствие уже от самого процесса. Если же ему попадалось что-то интересное, то он покупал книгу, не обращая внимания на цену. Так случилось и в этот раз. У очень толстой и очень старой книги был черный кожаный переплет, явно, впрочем, не родной и не снабженный никакими надписями или украшениями. На титульном листе по правилам дореформенной орфографии было напечатано красиво вытянутыми буквами с широкими штрихами и длинными засечками: «Антипа Игумен Заполяньский. Царская книга. Странствие по временам на бесе». Название Ивана удивило, поскольку он никогда о такой книге не слыхал. Ничем не помог ему и сам букинист, сказавший, что взял эту книгу у какой-то старухи просто из жалости. Несколько страниц после титульного листа было небрежно вырвано, так что рассчитывать на какое-нибудь предисловие не приходилось. Книга Ивана очень заинтересовала. Бросилось в глаза, например, то, что в этом русскоязычном издании было множество цитат на всевозможных языках от греческого и латыни до полного набора европейских. И ни одна цитата не имела сноски с переводом. Но удивительнее всего были гравюры, которых в книге оказалось великое множество. Это были торцовые ксилографии, выполненные с необыкновенным мастерством. Чего там только не было! Пейзажи, интерьеры, разнообразные битвы и непонятные бытовые сцены, портреты без подписей, изображения всевозможной утвари, оружия, монет и ювелирных украшений, какие-то географические карты… Иван знал, что такой способ иллюстрирования книг вошел в полиграфический обиход в конце восемнадцатого века. Самшитовую или пальмовую дощечку с награвированным изображением втискивали прямо в набор и печатали вместе с текстом высокой печатью. Гарнитуры же, которые были использованы при наборе, позволяли датировать издание примерно второй половиной девятнадцатого века. Бегло пролистав книгу, Иван обнаружил, что страницы вырваны не только в начале, но и еще в очень многих местах. Никаких признаков оглавления Иван также не нашел. Книга обрывалась буквально на полуслове. Толщина книги без обложки была где-то около десяти сантиметров, а формат страницы составлял примерно сорок сантиметров по вертикали и около тридцати по горизонтали. И была эта книга какой-то ненормально тяжелой. «Сколько?» – спросил Иван у продавца. Тот как-то неприлично долго молчал, разглядывая Ивана с ног до головы, а потом назвал цену. Иван присвистнул, а продавец только пожал плечами и углубился в лежавшую перед ним книжку. Таких денег Иван за книги еще не платил. «Не дороговато?» – предпринял Иван попытку поторговаться. Но продавец только молча помотал головой, даже на Ивана не взглянув. Иван помедлил, а потом решил, ладно, хапуга, пей мою кровь, и спросил: «Карточки принимаете?» Продавец поднял голову, кривовато улыбнулся и все так же молча вытащил из-под прилавка терминал. Дома Иван устроился поудобнее и перелистал всю книгу страница за страницей. Его очень заинтриговало название, и он все никак не мог взять в толк, что оно может значить. В конце концов он решил, что это что-то вроде путеводителя, но не туристического, а археологического. Это объясняло и обилие пейзажей, и присутствие всевозможных батальных сцен, изображающих битвы прошлого, при чем прошлого очень и очень далекого. Рассматривая помещенные в книге изображения предметов, он обратил внимание на то, что среди них не было ни мебели, ни одежды, а только разнообразные емкости – кувшины, амфоры, ларцы, сундуки и даже какие-то мешочки или кошели. Изучение же портретов привело Ивана к заключению, что, по-видимому, все они изображают всевозможных властителей – царей, королей, императоров, всевозможных вождей, князей и конунгов. Там были персы, египтяне, евреи, греки, римляне, скандинавы, германцы, франки, арабы, тюрки… В последнем из сохранившихся в книге портретных изображений Иван опознал Ягайлу, Великого князя Литовского, ставшего под именем Владислав самым, наверное, знаменитым и могущественным польским королем. Так, подумал Иван, это пятнадцатый век и очень интересно было бы знать, на каком правителе книга заканчивается? Но конца у книги не было, и Иван почему-то решил, что последним должен был бы быть кто-нибудь вроде Наполеона. Снова внимательно перелистав страницы, Иван убедился, что приблизительная хронология кое-как соблюдена. Начав обчитывать портретные изображения, он обнаружил, что в тексте имя правителя всегда упоминается, но, как правило, именно в тех фрагментах, которые были напечатаны на иностранных языках. Ага, подумал Иван, ученый игумен просто дословно цитирует первоисточник, ай да игумен! С древними царями была, конечно, полная чехарда, соответствующая, впрочем, тогдашнему состоянию исторической науки. Иван подивился тому, как выразительно, и даже психологически достоверно изображены царь Приам, Мидас, Крез и другие легендарные цари глубокой древности. Особенно его порадовал какой-то викинг с совершенно разбойничьей физиономией. Прямо, как с натуры рисовали, изумлялся он. Интересно, кто этим занимался? Выяснить это было невозможно, но то, что здесь не обошлось без выпускника Императорской академии художеств, сомнения не вызывало. Так или иначе, но обилие царей смысл первой части заглавия кое-как прояснил. Но вот вторая часть оставалась необъяснимой. С какой стати пусть и баснословное «странствие по временам» происходит на «бесе», то есть, на чёрте? Иван стал читать, и это чтение немало его озадачило. Автор не описывал никаких достопримечательностей, культурных и исторических памятников. Не вдавался он и в традиционные биографические подробности упоминаемых лиц, типа тогда-то родился, тогда-то короновался и тому подобное. Нет, цари в этой книге терпели непрерывные мытарства. Они бросались на собственные мечи, умирали от яда, спасались от погони, гнили в застенках, чахли в изгнании, падали вместе со своими колесницами с обрывов и тонули в реках… Почти каждому из этих событий сопутствовал в книге определенный изобразительный ряд. Так, пейзажи изображали местность, в которой с правителем приключилось несчастье, а изредка попадающиеся карты должны были дать точное представление о том, где это все происходило. Вооружившись лупой, Иван попытался как-то идентифицировать по этим картам место действия, но скоро убедился, что без помощи НАСА здесь не обойтись, так как указанные топонимы безнадежно, видимо, устарели. При этом Иван заметил, что именно карты должны были располагаться на вырванных из книги страницах. Кому-то, значит, эти карты что-то говорили… Разглядывая картинки с интерьерами, Иван поражался скрупулезности, с которой была изображена каждая плитка пола, каждая трещинка на колонне или стене. Вчитываясь же в тексты, имеющие отношение к этим интерьерам, Иван не на шутку взволновался, так как нашел подтверждение уже забрезжившей у него догадке. Текст разъяснял, где нужно было искать. «Вторая плита на юг от третьей колонны, полуденный свет укажет» или «за восемнадцатым кирпичом кладки западной стены в четырех аршинах от угла». «Вот это да!» – вслух произнес Иван и откинулся на спинку кресла. На его коленях лежала книга, предназначенная для поиска сокровищ! Да нет, быстро остыл Иван, это наверняка список уже найденного, а иначе откуда бы взяться такой точности? Все сразу встало вроде бы на свои места. Моментально, например, объяснились короба и кошели. А монеты и драгоценности, это не что иное, как то, что в них хранилось и стало добычей счастливого кладоискателя. Да и у оружия нашлось объяснение. Это был своего рода ориентир, указывающий на место разыгравшейся битвы или еще какого-нибудь вооруженного столкновения, подтверждающий то, что клад где-то рядом. Но Ивана по-прежнему смущал этот «бес» и он снова взялся за книгу. И вскоре понял, что это вовсе не список найденного, а как раз наоборот – не найденного. А иначе откуда же взялось повелительное наклонение, все эти «открой», «подними», «найди»? Так-так, размышлял Иван, не пишут по-русски «найди» про уже найденное, нет, не пишут. И тогда… А что тогда? Тогда получается, что игумен знал то, чего никто до него не знал? Но каким же образом, позвольте спросить? Тут в памяти Ивана всплыло житие святителя Иоанна Новгородского, за одну ночь слетавшего как раз на бесе в Иерусалим и обратно. Иван положил уже порядком отдавившую ему колени тяжелую книгу на свой письменный стол и прошелся по комнате. Потом уселся поудобнее в кресло и попытался свести концы с концами. Историком он был только наполовину и к житийной литературе относился вполне простодушно. Ему нравилось читать описания всех этих чудесных видений, исцелений, прозрений и явлений, вносивших такую красивую ноту в жутковатую симфонию истории Древней Руси. О достоверности этих свидетельств он даже и не думал, восхищаясь литературной отвагой авторов миней. Но сейчас он почувствовал, что смущен. Иван вдруг представил себе этого Антипу, только что в жестокой схватке усмирившего злобного беса, рискнувшего забраться в его келью. Старик смотрит на корчащееся у его ног и молящее о пощаде безобразное существо и думает, как ему с ним поступить. Наконец он принимает решение и велит бесу показать все его тайные схроны, все материальные свидетельства бренной человеческой славы и тщеты человеческой гордыни за все времена. Игумен хочет вразумить нынешних правителей, представив им ощутимые доказательства непрочности и бренности их мнимого сиюминутного могущества. Ему нужны неопровержимые улики всего этого, укрытые камнями и землей и отошедшие в удел потаенным и ненасытным нечистым духам. И отчаянно воющий бес несет игумена сквозь века, указывая точные места, где терпящие невзгоды правители человечества теряли и прятали сокровища или гибли страшной смертью, унося на дно ущелий и рек драгоценные диадемы, браслеты и перстни, бывшие символом их силы и власти. Бес показывает игумену и потаенные гробницы, набитые бесполезными для их распавшихся на составные части остовов сокровищами, и клады, зарытые теми царями, которым удалось до времени избежать Божьего суда, но которые в таком были ужасе, что забыли о месте, где спрятали то, что не могли унести с собой. В руках у игумена тетрадь и грифель и он тщательно зарисовывает каждое место, которое указывает ему бес, и вообще все, что даст могущественному читателю его труда возможность убедиться в правдивости его свидетельства и прислушаться к его проповеди… Иван помотал головой, с трудом приходя в себя от напора разыгравшегося воображения. Потом он перевел взгляд на книгу и подумал, что вряд ли она попала ему в руки, сохранившейся хотя бы наполовину. Конечно же, из нее драли и драли листы, оскорбляя память игумена-бессребреника. Потом он подумал, что изувеченную книгу наверняка не раз переплетали заново, что переходила она из рук в руки не раз и не два. Ему вдруг стало любопытно, когда ее переплели в последний раз. Иван взял книгу, едва не уронив, так как забыл о ее неестественной тяжести. Снова водрузив книгу на стол, он стал тщательно изучать со всех сторон ее переплет. Он вспомнил, что переплетчики иногда используют в своей работе газетную бумагу, по которой можно было бы понять, когда газета была напечатана, и поддел ногтем край внутренней стороны толстой черной обложки. Оказалось, что она представляет собою всего лишь наклеенный лист тонкого картона. Иван вынул из ящика стола маленький складной нож и поглубже поддел картон. Дело пошло и скоро он обнаружил под картоном деревянную доску, но не вделанную намертво, а как бы вставленную в своего рода ковчежец. Поддев лезвием край доски, он почувствовал, что она легко поддается и нажал посильнее. Недоумевая, он вытащил тяжелую доску из ее ковчега и тут обнаружил, что никакая это не доска, а плоский прямоугольный ящик, снабженный сбоку маленьким крючком, каким обычно запирают шахматную доску, и снабженный с противоположной стороны узкой длинной петлей. Вот этот-то плоский ящик и делал книгу такой тяжелой. Не веря своим глазам, Иван положил его на стол рядом с книгой, отстегнул крючок и открыл крышку. Перед ним был планшет-альбом для монет, обтянутый черным бархатом с рядами круглых углублений, в каждом из которых находился желтый кружок неправильной формы. Не было никаких сомнений, что перед ним коллекция старинных, да нет, не старинных, а по-настоящему древних золотых монет, точно таких, какие он еще мальчишкой рассматривал в музейной витрине. Коллекция была в идеальном состоянии и золото прямо-таки горело в луче заходящего за окном солнца. В нумизматике Иван не разбирался совершенно. Но почему-то не сомневался, что перед ним лежит настоящее сокровище. И это сокровище его напугало. Сокровище-чудовище, промелькнуло у Ивана в голове, и он аккуратно закрыл крышку. После этого он, не спеша, перевернул книгу и из второй части переплета достал точно такой же ящик, мельком заглянув в который, тут же быстро закрыл и вдруг подумал, как же хорошо, что Маша с маленьким Иваном сейчас на даче у бабушки и им ничего не грозит. Иван сел в кресло, немного помедлил и набрал телефонный номер: «Зев Вольфович? Это Иван, здравствуйте. Да, спасибо, все очень хорошо. У меня дело к вам. Надо, чтобы вы ко мне приехали. Да, очень. Нет, к вам не могу, но это важно, страшно важно. Страшно. Спасибо, жду вас». В ожидании Зева Вольфовича, Иван пытался сообразить, что же его так мгновенно напугало в найденном им сокровище. Ответ напрашивался сам собой и умещался в одно слово – случайность. Монеты попали к нему случайно, а это значит, что есть кто-то, для кого это сокровище является вожделенной целью, для достижения которой все средства могут быть хороши. От словосочетания «все средства» мороз пробирал по коже, а как раз это Иван и почувствовал, увидев попавшее в его руки древнее золото… Зев Вольфович появился в Ивановой жизни случайно. Проходя однажды через какой-то скверик, Иван увидел, что скверик этот не совсем обычный. Он весь был заставлен небольшими квадратными столиками, возле каждого из которых были врыты в землю по две коротких скамеечки. Тут и там за столиками сидели люди и играли в шахматы на время. Часть столиков пустовало, а за одним сидел пожилой полный розовощекий дядечка в здоровенных очках. Перед ним стояла доска с расставленными фигурами и шахматные часы. Дядечка спокойно оглядывался по сторонам и явно ждал партнера. Иван подошел, извинился и предложил сыграть. Дядечка обрадовался, и они приступили к игре, поставив на часах по пять минут. Иван давно не играл и первые три партии продул вчистую. Ему понравилось то, как его соперник реагировал на его промахи. Он не отпускал шуточек, не выражал притворного сочувствия, а просто играл, явно получая от игры большое удовольствие. Постепенно Иван освоился, вспомнил кое-какие дебюты и где-то на шестой партии выиграл. Засиделись они допоздна и Ивану потом здорово досталось от Маши, которая не на шутку встревожилась. По ходу дела они познакомились. Дядечка отрекомендовался Зевом Вольфовичем Грау, они обменялись телефонами и сговорились поиграть еще, но уже у кого-нибудь дома. Через неделю Грау позвонил, и обрадованный Иван пригласил его к себе. С тех пор еженедельные шахматы стали традицией, прерываемой только чьим-нибудь отъездом. Грау охотно приезжал к Ивану, а к себе как-то не звал. Иван решил почему-то, что Зев Вольфович вдовец и, возможно, немного стесняется того, что в квартире не прибрано. Ивана, впрочем, это вполне устраивало, так как он знал, что Маша не любит, когда по вечерам его нет дома. Засиживались они за полночь и практически подружились. В первый же свой визит Грау оглядел Иванову библиотеку и удивленно произнес: «Да мы с вами коллеги, дорогой Иван Иванович!» «В каком смысле?» – не понял Иван. «Вы ведь историк?» – и Грау повел пухлой ручкой в сторону книжных полок. «Да нет – отмахнулся Иван – это так, увлечение еще с юности. А вы, стало быть, историк?» «Нумизмат, с вашего позволения – сообщил Грау – И неплохой, смею вас заверить, так что обращайтесь, если что. Я, знаете ли, часто консультирую и очень охотно». Иван улыбнулся: «Боюсь, чтоколлекция мелочи в кармане моей куртки вряд ли вас заинтересует». Грау покивал своим толстеньким пальчиком: «Не зарекайтесь, дорогой мой, жизнь иногда преподносит сюрпризы, да еще какие». Играли они, как правило, на время, но иногда выключали часы и играли без них, называя такие партии «аналитическими». Это было время разговоров, которые они иногда приправляли бутылочкой первоклассного коньяка, всегда каким-то чудом находившейся у Грау в портфеле, с которым он не расставался. Поговорив с Зевом Вольфовичем, Иван вытянулся в кресле и стал ждать. Грау явился примерно через полчаса и обеспокоенно спросил: «Что случилось, Иван Иванович, вы здоровы?» Иван молча подвел его к столу и раскрыл футляры. Грау замер. Потом кинулся к своему портфелю и вынул из него что-то вроде крупного несессера, из которого извлек большую лупу и пару белых перчаток. Придвинув к столу Иваново рабочее кресло, он зажег настольную лампу, снял очки, натянул перчатки, и принялся разглядывать в лупу найденный Иваном клад. Иван терпеливо ждал. Потом пошел на кухню и поставил чайник. Помедлил немного и, не спеша помыв заварной чайник, стал ждать пока закипит вода. Затем заварил свежий чай, накрыл чайник с заваркой полотенцем и подошел к окну. Время шло, кухонные часы шепотом отсчитывали секунды. Иван неторопливо вытащил чашки, нарезал лимон, поставил все это на поднос, разлил чай, вытащил из ящика ложечки, поставил на поднос серебряную сахарницу и вернулся с подносом в кабинет. Не глядя на Зева Вольфовича, поставил поднос на столик, за которым они обычно играли в шахматы, и опустился в кресло. Время шло, чай остывал, за окном уже окончательно стемнело и было очень-очень тихо. Наконец Грау повернулся в кресле, надел очки и посмотрел на Ивана: «Вы понимаете, как это опасно?» «Догадываюсь» – тихо ответил Иван. «Как это к вам попало?» Иван в двух словах объяснил. Грау кивнул: «Вы знаете, что с этим делать?» Иван отрицательно помотал головой. А потом умоляюще произнес: «Помогите, Зев Вольфович. Я что-то совсем растерялся, но знаю одно, мне это не нужно. Да что там, я просто в ужасе!» Грау успокаивающе поднял руку: «Понимаю, и вы здесь совершенно правы. Как вы расплачивались?» «Карточкой». Грау почти крикнул: «Тогда надо поторопиться!». Он вытащил из кармана телефон: «Алло, это Грау. Она здесь, записывайте адрес. Да, абсолютно. Да говорю же вам, черт возьми, что нет ни малейших сомнений! Это мой приятель. Купил и заплатил картой. Что вы мямлите! Вам что, трупов не хватает?! Адрес пишите!» Грау положил телефон на стол, встал, взял чашку с остывшим чаем и залпом выпил. «Они позвонят. А до того дверь никому не открывайте, хорошо?» Иван кивнул. Вскоре телефон Грау зазвонил. Тот взял трубку: «Да! Ясно, ждем». Через несколько минут позвонили в дверь. Иван вскочил на ноги, но Грау его остановил: «Давайте лучше я открою, я их знаю». Иван остался стоять, а Грау засеменил к двери. В кабинет за Грау вошли еще двое, мужчина и женщина. Мужчина был высокий, сухощавый и совершенно седой. Ивану он сразу напомнил того седовласого в белом свитере, которого он встретил на севере. Женщина, спортивного сложения брюнетка, была среднего роста и необыкновенно хороша собой. Оба были одеты в легкие черные куртки и брюки, а обуты в черные спортивные туфли. Вошли они быстро и совершенно бесшумно. Ни слова не говоря, мужчина подошел к столу с открытыми и сияющими при свете настольной лампы футлярами, а женщина осталась у двери кабинета. Зев Вольфович протянул седому свою лупу: «Гляньте-ка, товарищ полковник». При слове «полковник» Иван сразу расслабился и опустился в кресло. «Как она к вам попала?» – резко обратился полковник к Ивану. Иван рассказал. «Почему вскрыли переплет?» Иван объяснил. Полковник вынул телефон: «Полную группу по адресу! В штатском. Вариант «чужой». И давай, Серов, без импровизаций, ясно?» Седой убрал телефон и скомандовал женщине: «Капитан, осмотрите квартиру и выберите себе место – потом он обратился к Грау – А вы, Зев Вольфович, поезжайте домой». «И не подумаю – спокойно ответил Грау – я тут не посторонний». Седой подумал секунду и сказал: «Ладно, но когда сунутся, то ваше место в санузле, понятно?» Грау хмыкнул: «Ну что ж, зато штаны будут чистыми». Полковник повернулся к Ивану: «Вот что, Иван Иванович, ситуация у нас такая. Сейчас вас придут убивать. Мы можем вас увезти, но они об этом узнают, придут без оружия и будут действовать по-тихому, изображая простых домушников. В этом случае мы их не прищучим по-настоящему. А до вас они все равно доберутся, так как не поверят, что при вас ничего из коллекции не осталось. Поэтому надо, чтобы вы сами им все отдали, понятно?» «А потом?» – еле слышно выговорил потрясенный Иван. «Потом будет небольшая заварушка» – равнодушно ответил полковник. «А я?» «А вы ляжете на пол и станете слушать, как одни бандиты будут валить других». Иван вытаращил на седого полковника глаза: «Так вы тоже?..» «Нет, конечно! Что за чушь. Но тот, кто из них уцелеет, расскажет кое-кому интересную историю. Тут все просто». «А если они меня сразу…» – начал Иван, но полковник его опередил: «Сразу им не сподручно, они охотятся не за вами, а за коллекцией, так что давайте-ка присядем и немного подождем. Кстати, позвольте представиться, Бессмертнов Василий Давыдович». Они обменялись рукопожатием. «А это капитан Кощеева – добавил Бессмертнов, увидев вошедшую в кабинет женщину – Ну, что скажете, капитан?» «Я на кухне, а вы в спальне, товарищ полковник». Помалкивавший до этого момента Грау хмыкнул. Седой и женщина одновременно повернулись к нему. «В чем дело?» – прошипел седой. Но Грау замахал руками и сделал жест, как будто запирал рот на замок. Бессмертнов и Кощеева переглянулись. «По местам» – сказал полковник и они разошлись. В дверях он обернулся и сказал: «Свет только в прихожей и кабинете». Иван и Зев Вольфович остались вдвоем. «Не беспокойтесь так, Иван Иванович…» – начал было Грау и в этот момент в дверь позвонили. Грау вскочил и на цыпочках выбежал из кабинета, а Иван пошел к входной двери: «Кто там?» «Вам телеграмма из Мишкино – раздался из-за двери мужской голос – Срочная». Иван похолодел, так как как раз в Мишкино и жила бабушка вместе с Машей и маленьким Иваном. Открыв дверь, Иван увидел направленное ему в лицо дуло пистолета и массивную мужскую фигуру. «Ты один?» – голос был спокойный, даже приветливый. «Да» – прошептал Иван и отступил назад. Трое вошли почти одновременно, быстро закрыв за собой входную дверь. Осмотрелись в прихожей и, увидев, что в квартире, кроме как в кабинете, который был перед ними, света больше не было, двинулись вперед. Иван чувствовал упертый ему между лопаток ствол и на ватных ногах пошел в кабинет. Двое из вошедших сразу бросились к столу с раскрытыми футлярами, а третий остался у Ивана за спиной. «Ну что?» – спросил один из подбежавших к столу. «Ажур!» – ответил второй. И в это время началась стрельба. Тот, что стоял за спиной у Ивана коротко всхлипнул, а Иван плашмя рухнул на пол. Снизу он видел, как один из бандитов обернулся и вдруг всем телом откинулся на его рабочий стол, а второй скорчился и задергался на полу. К тому, который был на полу кто-то подскочил, присел и стукнул его рукоятью пистолета по макушке. Иван догадался, что это была Кощеева. Затем она наклонилась к Ивану и приложила палец к губам. Прошло несколько минут. Иван по-прежнему лежал на полу и снизу видел седого и Кощееву, присевших возле того, что лежал на полу. Потом бандит зашевелился и выругался. Седой громко сказал: «Штатского валим?» «На хера? – хрипло отозвалась Кощеева не своим голосом – он и так никакой». «Верно – подтвердил седой – легавые жмуров на него повесят. Бери, Сёма, ящики и валим» – и затем жестко ударил лежащего бандита по затылку. Тот утих. На улице грохнули подряд две автоматные очереди. «Все, Иван Иванович, вставайте» – услышал Иван голос Бессмертнова. Иван поднялся на ноги. В комнату входили какие-то люди, началась тихая суета. А потом все куда-то делись. Иван услышал, как захлопнулась входная дверь и рухнул в кресло. Зев Вольфович сел напротив и участливо поинтересовался: «Вы как, Иван Иванович?» Иван кивнул: «Нормально вроде бы. Пока еще не понял». Зев Вольфович улыбнулся: «Это пройдет, не сомневайтесь. Но как эта Кощеева стреляет, прямо песня! Она сперва этому, который за вами стоял, ладонь прострелила так, что пистолетик его отлетел во-он туда, а потом сразу в висок, бац, и готово. И стоит, знаете ли, как на дуэли – одна рука за спиной, а в другой пистолет. Потрясающе». «А вы что же, видели все – удивился Иван – Вам же сказали, чтобы в санузел…» «Ну да, сказали… Но ведь интересно же, согласитесь. Вот что, Иван Иванович, расскажите-ка вы мне поподробнее про эту вашу находку. И, кстати, у меня тут кое-что есть». Грау потянулся за своим портфелем и извлек из него бутылку коньяку: «Сегодня нам это будет особенно кстати. Рюмочки организуйте». Когда Иван закончил свой рассказ, стараясь ничего не упустить, в том числе и своей фантастической гипотезы о святом игумене, Грау надолго замолчал, о чем-то задумавшись. Молчал и Иван, заново переживая этот безумный день. Потом Иван спросил: «А что же это за коллекция такая?» Грау встрепенулся: «О, это, знаете, такая история, что хоть роман пиши! А если вкратце, то мы с вами удостоились лицезреть одну из самых солидных и, возможно, самых кровавых коллекций античного греческого золота во всем этом мире. И дело тут не в количестве, заметьте, а вот именно что в качестве. Там даже статер Пантикопейский имеется. И не какой-нибудь, а тот самый, где этот шутник, сатир, то есть, представлен в три четверти. Почти что горельеф, да еще практически с портретным сходством! А величиной всего-то с ноготь. Да, жили, видимо, в Элладе родственники нашего Левши две с лишним тысячи лет назад. Таких статеров, знаете ли, во всем мире всего штук пять или шесть осталось. И сколько такой золотой плевочек сейчас стоит, никто нам не скажет. Последний раз лет тридцать назад такая монета ушла с аукциона почти за три миллиона сами знаете в какой валюте. Ну а сейчас даже трудно себе представить, сколько она может стоить. Да в этой коллекции, что ни экземпляр, то и сенсация. Но то, что они собрались все вместе, это вообще уму непостижимо. А ваша версия относительно тех возможностей, которые предоставляет книга, почти наверняка напрямую связана с коллекцией. Слышал я об этом собрании, конечно, но не верил, честное слово, не верил, что все это может оказаться в какой-то обыкновенной квартире. Но ваш рассказ, уважаемый коллега, навел меня на очень и очень странные мысли». «И меня тоже» – вдруг отозвался примолкший было Иван. Они посмотрели друг на друга. «Вы думаете о том же, о чем и я?» – спросил Зев Вольфович. «Думаю, что да» – уверенно ответил Иван. «Да – проговорил Грау задумчиво – не одно значение есть у названия книги вашего игумена. Ведь на многих монетах мы как раз и видим царей, верно? И даже чаще всего именно царей. Ну или богов, которых давно уже никто не чтит. А что такое нумизматика, как не странствие по времени? И как же мы странствуем, что нам служит вместо коня, в которого воплотился бес Новгородского святителя? Вот именно, что это самое бесовское отродье с царем или мертвым богом на аверсе. Да, глубоко копнул игумен всего лишь пятью словами и двумя предлогами». Еще помолчали. И тут Иван спросил: «Скажите, Зев Вольфович, а что значит ваше имя – Зев? Никогда такого не слышал». Грау улыбнулся: «Это на иврите означает «волк». И отец мой тоже был «волк», только по-немецки. А фамилия моя тоже немецкая и переводится она «серый». Вот такой я Серый Волк Волкович». «Ну да – усмехнулся Иван – а я, выходит, Иван-Царевич». Грау кивнул: «Выходит так – и потом добавил – А как вам эта милая парочка, Бессмертнов и Кощеева? Мне вот интересно, а в постели они друг дружку тоже по званиям величают, как вы думаете?»

12.

Маруся уехала в свой институт писать диплом, и они с Василисой Прокофьевной договорились, что будут переписываться. Для этой цели Василиса Прокофьевна обзавелась небольшим компьютером, приобретенным ею под руководством Маруси на городском радиорынке. Проведя краткий инструктаж по пользованию электронной почтой, Маруся чмокнула Иванушку в щеку, крепко обняла Василису Прокофьевну, церемонно пожала руку Емельяну Ивановичу и улетела. Иванушка сразу же начал скучать, но до погромов дело не дошло, так как первое письмо от Маруси пришло уже через три дня. Она писала, что доехала благополучно и даже описала трогательную сценку, которую она наблюдала в аэропорту одного небольшого города, где ее самолет совершил двухчасовую вынужденную посадку вроде бы из-за погодных условий, целиком ею позаимствованную из рассказа О. Генри «Золото и любовь», с учетом нынешних реалий, разумеется. Таким образом связь была налажена, Маруся писала каждую неделю, вдохновляясь то Чеховым, то Грином, то Довлатовым. Иванушка терпеливо пережидал время от письма до письма и хозяйство Василисы Прокофьевны оставалось в полном порядке. А однажды с Иванушкой, который хоть ничего и не сокрушал, но все-таки был капельку рассеян, случилась довольно странная история. Началось с того, что он неожиданно напился. Вообще-то к спиртному он был равнодушен и никак не мог понять склонности Емельяна Ивановича к регулярным медитациям. Однажды попробовав водки, он нашел ее невкусной, хмеля никакого не почувствовал, но на другой день проснулся с головной болью, от которой вообще никогда не страдал. Василиса Прокофьевна с удовольствием прочитала Иванушке лекцию о вреде алкоголя, дала рассолу, и тема была закрыта. Но в тот день его затащили на свадьбу, и свадьба эта была – пьяная. Играл свадьбу его бывший одноклассник Матвей, недавно вернувшийся из армии. Матвей был парень хитроватый и мелочно жестокий и Иванушку он зазвал, рассчитывая как-то над ним покуражиться на потеху своим приятелям, так как считал его законченным придурком. Но ничего у него не вышло. Сам жених очень быстро напился и задремал, прислонившись к разъяренной невесте, а его гости не нашли ничего лучшего, чем затеять драку. Иванушка привык к тому, что рядом с ним люди вели себя сдержанно, как бы подпадая под действие его всегдашнего спокойствия и неизменной доброжелательности. И вдруг – драка. Иванушка опешил от увиденного и рассеянно выпил полный фужер водки. Чья-то трясущаяся рука снова наполнила его фужер, который он снова выпил. А потом встал из-за стола и, ни слова не говоря, двинулся в самую свалку. Кого-то он задел локтем, кого-то толкнул, от кого-то отмахнулся, совершенно не соизмеряя своей силы, и направился к выходу, не слыша стонов и ругательств, несшихся ему вслед. На крыльце ресторана, где творилось все это безобразие, он минуту постоял и, пошатываясь, зашагал, сам не зная куда. Голова у него кружилась, но он все шел, не разбирая дороги. Чувствовал он себя отвратительно, но ходьба приносила облегчение, и он все шел и шел. В конце концов он оказался на каком-то пустыре или поле уже за чертой города. В свете полной августовской луны окружающий Иванушку пейзаж был неузнаваемо прекрасен. Иванушка чувствовал, что с каждым шагом ему становится все легче, и он даже немного прибавил шагу, как бы спеша уйти подальше от гнойного света душного ресторана, от запаха пролитой водки и матерной абракадабры дерущихся. Наконец он вышел на какую-то грунтовку, колеи которой ярко белели и даже чуть отблескивали в лунном свете. Ни о чем не думая, он пошел по дороге и вскоре увидел впереди высокую человеческую фигуру. Подойдя поближе, Иванушка разглядел человека, одетого во что-то, похожее на длинную военную плащ-палатку с надетым на голову остроконечным капюшоном. Человек в плащ-палатке стоял и что-то чертил на земле длинным прутиком, похожим на тонкую удочку. Рыбак что ли, подумал Иванушка, и чего он капюшон надвинул, дождя-то нет? Когда Иванушка поравнялся с незнакомцем, тот неожиданно произнес: «Ну здравствуй, Иванушка». Иванушка остановился и уставился на говорившего, пытаясь разглядеть его лицо. Но не разглядел, так как оно было в тени широкого капюшона. «Здрасьте…» – ответил удивленный Иванушка. Человек кивнул и сказал: «Пойдем, нам пора» – оглянулся в сторону луны и пошел вбок через поле. Иванушка механически двинулся следом. Немного погодя впереди замаячил свет небольшого костра и спутник Иванушки немного прибавил шагу. У костра спиной к ним сидел на широком табурете какой-то человек и, видимо, ворошил костер, так как в небо время от времени взлетали снопики красных искр. Возле костра стояли еще два табурета. Иванушкин провожатый опустился на один из них, указав Иванушке своим прутиком на другой. Иванушка сел, разглядывая собеседников, чьи фигуры и лица были подсвечены отблеском догорающего костра. Тот, что сидел слева от Иванушки, был одет во что-то бесформенно-черное, а на его голове помещалась черная же шапка, какую носят греческие священники – у ее верхней, расширенной части, имелись небольшие узкие поля. Угли этот не совсем обычный господин помешивал ничем иным, как длинной шпагой с крестообразным эфесом. Но Иванушку удивила не шпага, невесть откуда взявшаяся в диком ночном поле Среднерусской равнины, а то, что оба этих человека, и черный со шпагой, и тот, что был в плащ-палатке с капюшоном и удочкой, были необыкновенно друг на друга похожи. Близнецы они что ли, размышлял Иванушка, бывает же такое. Черный посмотрел на Иванушку и спросил у капюшона: «А он точно дурак?» Капюшон усмехнулся: «А давай мы у него самого спросим – и к Иванушке – Скажи, кем ты себя чувствуешь после сегодняшних твоих художеств?» Иванушка заморгал, кое-что вспомнил, тихонько ужаснулся и ответил: «Дураком законченным». «Так – не унимался капюшон – а что тебе по этому случаю сказала бы Василиса Прокофьевна?» «Что я дурак несчастный» – прошептал Иванушка. «Хорошо – дожимал капюшон – а Маруся?» Иванушка застонал, всхлипнул и замотал в отчаянии головой. «Убедился? – обратился капюшон к своему черному близнецу – Тем более, что сам же ты все и подстроил». Тот с сомнением покачал головой: «Ну не знаю, не знаю. Редкий мудрец назовет себя умником, скорее наоборот». «Назовет – да – парировал капюшон – но ты-то уж точно знаешь, кем эти мудрецы считают себя на самом деле, верно? И чаще всего именно по твоей подсказке» – добавил капюшон с издевкой и ткнул своей удочкой в самую середину уже совсем почти потухшего костра, мерцающие угольки которого лишь слабо помаргивали. От его тычка костер слегка полыхнул, выбросив вверх язык пламени и целый пучок искр. Иванушка заметил, что само кострище имеет форму правильного круга и похоже на вечерний засыпающий город, светящийся окошками своих домов. Вот лежит такой город, подумал Иванушка, а над ним склонился кто-нибудь с удочкой и тычет (судя по всему, Марусины старания начали давать плоды)… «Знаю я твоих дураков – проворчал черный – До сих пор бок болит после того булыжника у Ильинских ворот». Потом он вдруг крутанул шпагой по краям кострища и края эти загорелись красными невысокими языками пламени: «Начнем?» Капюшон кивнул, а черный поднял шпагу на уровень Иванушкиной груди и сделал резкий выпад. Отшатнуться Иванушка не успел, а только охнул и зажмурился. Когда он открыл глаза, то обнаружил, что находится в огромном, ярко освещенном и раззолоченном кабинете с высоким потолком, с которого свисала громадная хрустальная люстра. Он сидел за широким письменным столом, к которому был приставлен длинный стол поуже. Вокруг длинного стола сидело человек двадцать очень важных, судя по всему, людей, штатских и военных. Вдоль стен расположилось еще примерно столько же народу и тоже штатских и военных. И все они смотрели на Иванушку. Он оторопело оглянулся и тут к нему подскочил черный близнец, но уже не в прежней своей непонятной одежде, а во вполне обычном костюмчике с галстучком и зашептал: «Повторяй за мной: э-э, начнем, кто первый?» – и Иванушка, как кукла эти слова повторил. Сидящие шевельнулись и представительный розоволицый мужчина, сидевший ближе к Иванушке с правой стороны длинного стола, провозгласил: «Вопрос у нас, коллеги, сегодня только один и решить его надо прямо сейчас. Какие будут предложения?». Снова все шевельнулись. «По линии МИДа все готово» – тут же отозвался, блеснув очками, сидевший напротив него сухощавый человек. И за тем по очереди все присутствующие коротко отрапортовали: «Минфин готов, Генштаб готов…» – и так далее, как на перекличке. Розоволицый с улыбкой обратился к Иванушке: «Мы готовы, господин президент, можно начинать» – он легонько кивнул головой и перед Иванушкой оказалась большая открытая папка с красиво оформленным и плотно заполненным текстом листом приятно отблескивающей чуть желтоватой бумаги. Но кроме слова «Указ» Иванушка ничего не разобрал, так как текст был отпечатан какими-то странными полузнакомыми еще со школы буквами. А еще похожими, но только объемными буквами было написано название ресторана «Остров Буян», красовавшееся над его входом. Именно в этом ресторане Матвей как раз и праздновал свою свадьбу. «Это что?» – спросил Иванушка розоволицего. «Ваш указ, господин през… – он вдруг осекся, расплылся в улыбке и закончил – ваше величество!» Иванушка вытаращил глаза, а розоволицый сделал кому-то знак и сквозь открывшиеся настежь двойные двери двое дюжих молодцов в черных костюмах и белых перчатках вкатили большой стол, накрытый белым шелковым покрывалом, под которым угадывался какой-то крупный предмет. Стол подкатили к Иванушкиному столу и по знаку розоволицего сдернули покрывало. По кабинету прошелестело всеобщее тихое «ах», а Иван вытаращил глаза еще больше. И было от чего: на широкой и плоской подушке красного бархата возвышалась сияющая бриллиантами императорская корона. «Скипетр и другие регалии желаете посмотреть?» – вкрадчиво осведомился розоволицый. Иванушка дико на него поглядел, тот понимающе кивнул и приказал кому-то: «Помогите государю!» Молодцы подхватили корону и напялили ее Иванушке на голову. «Зеркало!» – весело крикнул розоволицый и, откуда ни возьмись, перед Иванушкой появилось огромное овальное зеркало, в котором он увидел свое растерянное и какое-то неузнаваемо идиотское лицо с сияющей короной над ним. «Великолепно, правда? – не унимался розоволицый – Вы прямо-таки рождены для этого венца, ваше величество!» Послышался сдержанный восхищенный шепоток присутствующих. «Тяжелая какая» – просипел Иванушка сдавленным голосом. Розоволицый махнул рукой и корону с Иванушкиной головы сняли, вернув на подушку. «А теперь указик подпишите и на площадь, к народу, так сказать, к народу». «К какому народу?» – снова удивился Иванушка, прокашлявшись. «К патриотам! Их там полная площадь, все ждут. Еще с вечера начали собираться. Тысяч сто, я думаю, а?» – обернулся он к кому-то из сидящих за столом. «Сто тысяч, восемьсот тридцать четыре человека» – четко произнес невысокий и несколько даже плюгавый мужичок, сидевший где-то посередине в ряду слева от Иванушки. Затем он встал и, взяв из рук подскочившего сзади помощника, три довольно пухлых папки, направился к Иванушке. Тому показалось, что присутствующие как-то поджались, когда плюгавый поднялся, даже розоволицый несколько сник. В полной тишине мужичок подошел к Иванушке, положил перед ним свои папки и негромко сказал: «Это все тоже надо немедленно подписать. И желательно даже раньше указа, ваше величество». «А это что такое?» – спросил Иванушка. Мужичок пожал плечами: «Санация. Самые неотложные мероприятия. Первоочередные». «Санация?» – не понял Иванушка. «Ну да, первый этап. А там посмотрим, как пойдет дело. Но без этого никак, извините. Тут и минутка дорога, ваше величество» – бледно улыбнулся мужичок и чуть подвинул папки к Иванушке. На каждой папке было приклеено по аккуратному ярлычку, и Иванушка прочитал: «устранение», «изоляция», «депортация». Открыв первую попавшуюся, он увидел мелко в три ряда отпечатанный список. Он перевернул лист и обнаружил, что и с обратной стороны лист тоже заполнен фамилиями и какими-то цифрами возле каждой. Толщиной папка была примерно сантиметров пять. «С обратной стороны можно не подписывать» – с сочувствием в голосе проговорил плюгавый. Иванушка закрыл папку и прочитал название «депортация». «Это что обозначает?» – он поднял глаза на мужичка. Тот легонько махнул рукой: «Это те, кто пусть пока там погуляют». «А изоляция?» «Это те, кто пока присядет». «А устранение?» Мужичок пожал плечами: «Это те, кто может кое-чему помешать. Это лишние». «И сколько их тут всего?» Мужичок уточнил: «Кого?» «Вообще». Мужичок задумался на секунду: «Всего мы как-то не подсчитывали… Не пришло как-то в голову. Но вы, ваше величество, не сомневайтесь, случайных людей здесь нет». «Да их же тысячи, наверное!» – выдохнул Иванушка. Плюгавый бессильно развел руки, мол ну что уж тут поделаешь? Иванушка насупился: «Не буду я подписывать». Мужичок перестал улыбаться: «Зря вы, ваше величество, зря. Мы все очень хорошо проверили, очень, поверьте» – он говорил вкрадчиво и уважительно, но что-то в его голосе изменилось. Скрежет какой-то проскользнул. «Не буду – набычился Иванушка – Столько не буду». «А сколько?» – быстро спросил мужичок. Иванушка помолчал, а потом сказал: «Нисколько не буду» – и неприязненно покосился на сиявшую справа от него корону. «Ну и дурак – неожиданно произнес плюгавый мужичок, не повышая голоса – Нам ведь похер, кто, ты или этот» – и он кивнул кому-то в сторону двери. Дверь открылась и Иванушка увидел самого себя. Вошедший «Иванушка» остановился, щелкнув каблуками и не сводя глаз с плюгавого. Тот снова обратился к Иванушке: «Ну, поартачился, ваше величество? Может хватит?» Но Иванушка вдруг от этого хамства рассердился: «А вот я пойду сейчас на площадь…» Но договорить он не успел, так как получил страшный удар по голове и, теряя сознание и уже ничего не видя, услышал: «Вниз его!» Когда Иванушка открыл глаза, то перед ним вновь был догорающий костер и близнецы, смотрящие ему в глаза. «Чего это было?» – тихо спросил Иванушка. «Мытарство» – отозвался капюшон. «Первое» – добавил черный. «Это не тебе решать» – веско произнес капюшон. Черный промолчал и углубился в изучение костра. «На сегодня все – сказал капюшон и поднялся – Пошли, Иванушка». Иванушка тоже встал: «До свидания». Черный хмыкнул и ничего не ответил. Когда они вышли на дорогу, Иванушка спросил: «А потом что было?» Капюшон ответил не сразу и как-то неохотно: «Не знаю, я с тобой был занят. Там непросто все и соваться в чужие дела мне недосуг». Иванушка ничего не понял, но приставать не стал, чтобы не сердить своего попутчика. Но все-таки спросил, немного погодя, думая, что меняет тему: «А что это вы так похожи с этим черным? Братья, что ли?» «А вот это уже не твое, Иванушка, дело! – отрезал раздраженно капюшон – Тебе куда сейчас?» Иванушка пожал плечами: «Домой, наверное. Мама будет ругать» – убито добавил он. Капюшон усмехнулся: «Уважаешь Василису Прокофьевну?» Иванушка кивнул и поежился. «Это хорошо для тебя. Но спрашивал я не об этом. Во времени, куда? В какой час этого дня?» «А можно?» – обрадовался Иванушка. Капюшон молча ждал. «Чтобы не было этого всего, свадьбы, драки, Матвея…» «С Матвеем сам разбирайся, а остальное…» Иванушка зажмурился от яркого солнца. Он только что вышел из тени заводской проходной и приостановился на ступеньке. «Ванька, вали сюда!» Иванушка оглянулся на окрик и увидел Матвея, стоящего еще с какими-то двумя парнями чуть поодаль возле такси. «Ванькой» во всем мире его называл, кажется, один только Матвей, обычно прибавляя к «Ваньке» еще какое-нибудь пакостное словечко. Иванушка подошел. «Садись! – закричал Матвей, распахивая дверцу машины – Женился я сегодня! Айда в ресторан, посидим, выпьем, вспомним детство!» – и направился к Иванушке, широко расставив руки. Иванушка остановился и даже немного подался назад. «Не, Матвей, не поеду». «Обижаешь? – мгновенно окрысился Матвей – Брезгуешь? Компанию презираешь?» «Ты чего это? – удивился Иванушка – Ничего я не брезгую, а пить не хочу». «Ну так посидишь». «Нет, не могу сейчас» «Ну после заходи! В «Остров Буян». Знаешь такое местечко? И придумают же названьице! Зайдешь?» Иванушка пожал плечами. Матвей зло махнул рукой: «Как был придурком, так и остался – и пошел к машине, крикнув своим приятелям – Хрен с ним, другого шута найдем. Поехали». А Иванушка подумал, что правильнее было бы сказать не «как», а «каким» и не «так», а «таким» и тогда получилось бы: «каким был придурком, таким и остался». А, впрочем, можно и так оставить, смысл-то не меняется.

13.

Во Флоренции хотели задержаться на пару дней, но не вышло. Только зря колесили полдня по городу, но в переполненной туристами и раскаленной от жары «колыбели Возрождения» местечка для них так и не нашлось. И тогда младший Иван сказал: «А давайте просто так покатаемся по Италии. Как будто мы не туристы, а настоящие путешественники! Где понравится, там и остановимся на денек или два. А если что, то и в машине заночуем, зря что ли мы минивэн арендовали». Иван и Маша переглянулись: ай да Иван! И они углубились в подробную карту Италии. И все пошло, как нельзя лучше. Уже сильно под вечер они увидели маленькую придорожную остерию «Sorriso della bella padrona», уютно пристроившуюся неподалеку от обочины. Маша аккуратно припарковала машину, и они выбрались из нее, потягиваясь и разминая ноги. В небольшом и низком, сплошь деревянном зале было уютно. За широкими столиками на четверых по двое и по трое сидели люди, негромко переговариваясь. Пахло свежим хлебом и еще чем-то очень приятным, от чего у путешественников потекли слюнки. Они нашли столик у окна и расселись. Из-за стойки неспеша вышла полноватая женщина средних лет, поздоровалась и положила перед каждым маленькое короткое меню и такую же маленькую винную карту, улыбнулась и отошла за стойку. Потом к ним подскочила девчушка лет десяти, поставила на стол корзинку с хлебом и убежала. Но через минуту снова прибежала с широкогорлым графинчиком масла и тремя глубокими блюдцами. По-хозяйски оглядев стол, она ойкнула, снова убежала и вернулась с кувшином воды и тремя широкими стаканами. Путешественники по очереди сходили в туалет и, освеженные, принялись обсуждать проделанный путь и загадочные блюда в меню. Говорили они оживленно, но негромко и очень удивились, когда к ним вместо дамы из-за стойки приблизился стройный мужчина лет пятидесяти, одетый совершенно по-домашнему, но с франтовским шелковым платком, видневшимся из-под воротника байковой клетчатой рубашки. Мужчина остановился у их стола, довольно церемонно поклонился и представился: «Самойлов, Сергей Владимирович, хозяин этого заведения и ваш покорный слуга» – и снова отвесил поклон. После обмена приветствиями и знакомства Сергей Владимирович спросил: «Позволите присесть? Благодарю. И разрешите вас немного проконсультировать относительно нашего скромного меню. Настоятельно рекомендую это, немного вот этого и непременно вот это – он легонечко трогал пальцами отпечатанные строчки – А что касается вина, то вас наверняка приятно удивит это и вот это. А молодому человеку нисколечко не повредит стаканчик вот этого». «Да нам же еще ехать» – вздохнул Иван. Сергей Владимирович удивленно поднял брови: «Так ведь ночь скоро!» «Ну, мы надеялись добраться до Кортоны и поискать там гостиницу…» Сергей Владимирович покачал головой и спросил: «Но вы же не торопитесь?» «Да нет – ответил Иван – мы не торопимся, конечно, но устроиться где-нибудь на ночь было бы неплохо, так что…» «Так вот же гостиница! – указал Сергей Владимирович на старинное здание через дорогу прямо напротив остерии – И тоже моя, представьте. И там для вас всех найдется место, не сомневайтесь. А утром позавтракаете и вперед, к приключениям – и он подмигнул младшему Ивану – Оставайтесь!» Иван с Машей переглянулись. А младший Иван, заинтригованный стаканчиком, который ему не повредит, жалобно посмотрел на родителей. «Ну хорошо – сказал Сергей Владимирович – вы пока поужинайте и тогда…» «Мы согласны» – сказала Маша. Сергей Владимирович просиял: «Прекрасно! А попозже за бокалом вина немножко пообщаемся. У меня, знаете ли, свой виноградник и мне было бы очень любопытно узнать ваше мнение о некоторых сортах». «Да мы, собственно, ничего в винах не понимаем…» – начал Иван, но Сергей Владимирович поднял палец вверх и провозгласил: «Глас народа! Это очень для меня важно. В винах вообще мало кто разбирается, а я дорожу клиентурой и мои самые надежные клиенты очень похожи на вас. Если вам мое вино понравится, то я, стало быть, на верном пути». После ужина Сергей Владимирович подсел к их столику и, попивая вино, они разговорились. Самойловское вино показалось Маше и Ивану превосходным, и они наперебой его расхваливали. Была уже ночь, младший Иван положил голову на руки и с блаженной улыбкой задремал прямо за столом. Надо было расходиться. Во главе с Сергеем Владимировичем они пересекли дорогу и вошли в высокую дверь гостиницы. Их встретил заспанный пожилой портье, с которым Самойлов коротко переговорил. А Иван и Маша стали оглядываться в просторном полутемном зале. Этот зал совершенно не был похож на вестибюль гостиницы, он гораздо больше походил на трапезную небольшой церкви. О церкви напоминала и одинокая свеча, горевшая у самой дальней стены вестибюля, ничего, вроде бы, не освещая. «Удивлены – не столько спросил, сколько констатировал подошедший Сергей Владимирович – Да, вы правы, это и была когда-то церковь, и очень старая. Мне не удалось выяснить ее возраст, так как местный архив сгорел во время войны. Не знаю я и того, когда и почему она была переделана под жилье. Когда я здесь появился, то ее как раз собирались снести из-за ветхости, но, главным образом, из-за того, что ни полуразрушенный фасад, ни деланые-переделанные интерьеры ничего общего с первоначальным обликом иметь не могли. Последние ее обитатели съехали уже очень давно. Дольше всех продержался какой-то, как говорят, совершенно сумасшедший старик, который в конце концов тоже съехал, но уже на местное кладбище. Мне рассказывали, что этот старик называл себя хранителем, но что именно он хранил никто не знал. Короче говоря, местные власти с огромным облегчением передали здание мне за символическую стоимость, но с условием, что я наведу здесь порядок. Что ж, мне это удалось, как видите. Между прочим, эта гостиница составляет больше половины моих доходов, представьте. Хочу даже сделать небольшую пристройку. Номеров на десять, примерно. И то, что для вас есть комнаты, это только потому, что я специально их держу для такого случая. Соотечественники, русский язык, это такая редкость, по которой скучаешь, знаете ли. А почему у меня здесь все получилось? – подвыпивший хозяин хитро улыбнулся – А потому, что я нашел то, хранителем чего называл себя тот старик. Вот так!» «И что же это было?» – в один голос спросили Маша и Иван. Но Сергей Владимирович отрицательно покачал головой: «Все увидите завтра. Это нужно смотреть только на трезвую голову и при дневном свете. Спокойной ночи!» Портье провел их по винтовой лестнице на второй этаж и показал две смежные и очень, как показалось Ивану, комфортабельные комнаты. Маша и младший Иван уснули мгновенно, а вот самому Ивану не спалось. Он знал за собой это парадоксальное свойство: если ему случалось выпить лишнего, то он долго не мог уснуть, но зато просыпался раньше кур. Он поворочался в кровати какое-то время, а потом ему страшно захотелось курить. Кое-как одевшись, он на цыпочках проскользнул по коридору и спустился вниз. На стойке портье горела настольная лампа, но самого пожилого господина не было. Подойдя к входной двери, он обнаружил, что она заперта. Но оказалось, что ключ торчит в замке и обрадованный Иван вышел на улицу. Остерия была освещена, а рядом стояло несколько кое-как припаркованных машин. Слышалась мелодичная музыка и пение. Да, подумал Иван, беспокойная, видать, работа у Сергея Владимировича. Интересно, кто это так интеллигентно гуляет в его заведении? Покурив, Иван вернулся в дом и бесшумно повернул в замке ключ. За стойкой по-прежнему было пусто. Иван уже направился было к лестнице, как вдруг услышал за спиной легкий перебор струн. Он оглянулся. В самом дальнем и самом темном конце вестибюля по-прежнему горела свеча, но теперь она освещала фигуру женщины в длинном платье с большой лютней в руках. Иван остановился и пригляделся. Что-то в этой женщине показалось Ивану странным и, чтобы разглядеть ее получше, он сделал несколько шагов в ее сторону. Женщина подняла голову от лютни, увидела Ивана и тихо сказала: «Добрый вечер». Иван подошел еще ближе, остановился, тоже сказал: «Добрый вечер – и добавил – Вы по-русски говорите, как это приятно». «Я? – как будто удивилась женщина – Не знаю. Я просто говорю и все, просто говорю» – и снова тронула струны. «Вы тоже здесь остановились?» – спросил Иван. «Нет, я тут живу. Уже давно. Сперва было светло, потом стало темно, а потом снова стало светло. Я и живу. Вон там» – и она показала на стену у себя за спиной со смутно видневшимся фрагментом нарисованного пейзажа и частью какой-то постройки. «Но там же стена» – вырвалось у Ивана. «Разве?» – отозвалась женщина. «Пейзаж и какая-то руина вроде бы» – пробормотал Иван. Женщина кивнула: «Это хлев. Там еще раньше мальчик был. И ангелы были. И ослик». Иван не верил своим ушам: «А вы?..» «А я над мальчиком молилась – женщина вздохнула – У одного ангела было вот это – она тронула струны своей лютни – но он пропал, а она осталась». Иван вгляделся во фреску и увидел фрагмент какой-то фигуры с пустыми руками, в которых и впрямь могла бы поместиться лютня. «Но ты не вставай на колени, ладно? – сказала женщина – Я не Она. А ты можешь сесть вон туда». Иван сел на диванчик у стены. «Они зажигают свечи. Мне светло, и я вот играю. Научилась». Иван смотрел на женщину во все глаза и молчал. А она снова заиграла, негромко перебирая струны. Господи, изумился Иван, да это же «Выхожу один я на дорогу», быть такого не может. «Красивая песня, правда?» – спросила женщина. Иван кивнул: «А откуда вы ее знаете?» «Девочки пели и мальчики, когда снова стало светло – ответила женщина – Там слова красивые про сияние голубое и звезды, которые говорят». Она тихо и мелодично запела. Иван замер. Когда пение стихло, Иван спросил: «А почему… – он замялся, подбирая слова – Почему они стоят на коленях и зажигают свечи, а вы не Она» – он запутался в словах и замолчал. «Она мало где нарисована – вздохнула женщина – они своих любимых рисовали, а говорили, что Ее. Или думали, что Ее. А я не Она. Я только над мальчиком молилась». Женщина снова заиграла и тихо запела по-итальянски что-то совсем Ивану незнакомое, но совершенно прекрасное. Закончив, она улыбнулась Ивану: «Он ее часто просил ему петь, когда работал». «Кто?» осторожно спросил Иван. «Филиппо – ответила женщина и вздохнула – А потом они оба ушли. А я осталась. И молилась, пока не стало темно». Иван притих. Вдруг звякнул дверной колокольчик. Женщина подняла голову и улыбнулась: «Мне надо молиться». Иван оглянулся на звук колокольчика, а когда повернул голову, то женщины уже не было. Догоревшая свеча потухла и изображения на стене не было видно. По полутемному вестибюлю, шаркая ногами в тапочках без задников, шел портье отворять входную дверь ночным гулякам. Иван тихонько прошмыгнул у него за спиной, поднялся в номер, умылся, лег тихонько рядом с Машей и быстро заснул. Проснулся он с рассветом, когда все еще спали. Умывшись и одевшись, он сбежал вниз и кинулся в глубину вестибюля к стене с фрагментом фрески, изображающей молящуюся женщину. Женщину Иван сразу узнал и залюбовался красотой живописи. Сейчас вестибюль уже был прекрасно освещен утренним мягким светом, лившимся из высоких узких окон, и оказался очень нарядным. Иван вышел на улицу и пересек дорогу, гадая, когда остерия откроется. Но она была открыта. За столом возле окна он увидел Сергея Владимировича, занятого какими-то подсчетами. «Доброе утро!» – сказал Иван. Сергей Владимирович поднял глаза и улыбнулся: «Как спалось?» «Прекрасно» – кивнул Иван и следуя приглашающему жесту хозяина, сел напротив него. Что-то во взгляде Ивана удивило Сергея Владимировича, и он спросил: «Что такое?» Иван многозначительно молчал. «Не может быть!» – ахнул Сергей Владимирович. Иван кивнул. «Вы с ней говорили?» «Да – ответил Иван – а еще она пела». «Фантастика! Да вы счастливчик». «Но что же это за чудо такое?» – спросил Иван. Сергей Владимирович улыбнулся: «Расскажу с удовольствием…» «Ой – перебил его Иван – давайте Машу с Иваном подождем, ладно?» «Конечно! А вам сейчас нужен кофе». Через пару часов все позавтракали, и Сергей Владимирович рассказал такую историю. Когда в будущей гостинице начался капитальный ремонт, один из неторопливо работавших штукатуров (они тут, к нашему счастью, вообще все работают неторопливо, заметил Сергей Владимирович с улыбкой) увидел, что под негодной краской как будто виднеется живопись, то это вызвало всеобщий интерес. Стену с живописью пока оставили, а остальные тщательно обследовали. Но живопись была только на одной стене. Тогда Сергей Владимирович созвонился со своим московским знакомым, Артемом Киракосовым, который преподавал в Строгановке реставрацию, и уговорил его приехать на лето в гости, захватив с собою нескольких студентов посмышленее. Артем привез пятерых – трех девушек и двух парней. И они за лето полностью расчистили чудом уцелевший фрагмент росписи. И что интересно, между стеной с фреской и покрывавшей ее краской обнаружился, какой-то желатинообразный промежуточный слой, как бы защищавший живопись. То есть кто-то сперва покрыл стену этим составом, а потом замазал масляной краской. Уж не об этом ли твердил старик-хранитель? Теперь вопрос, что заставило этого человека так поступить? Точно никто, конечно, не знает, но можно предположить, что фреску он спрятал от наступавших союзников, так как ходили слухи, что в провинции бесчинствуют искатели сокровищ Возрождения. Тащили, говорят, все подряд, выламывая, в том числе, и фрески. Вот он и спрятал свое сокровище до поры, а потом повредился рассудком и не заметил, что война давно закончилась. Возможно такое? Вполне. «Вот что мне непонятно – поразмыслив, сказал Иван – как получилось, что я понимал язык этой дамы? Я же по-итальянски знаю всего-то несколько фраз». «Потому, что это живопись! – вдруг осенило младшего Ивана – Ей переводчик не нужен». Самойлов одобрительно кивнул и даже тихонько поаплодировал младшему Ивану, а потом сказал: «Вот вы вчера спрашивали, почему я выбрал Италию. В том числе из-за того, что такие чудеса здесь не только возможны, но они и в самом деле случаются». «А почему у этой женщины такой необычный репертуар?» – спросила Маша. «Да потому, что ребята все время что-то пели во время работы. И славно так пели, надо сказать. Вы еще не слышали, как наша прекрасная госпожа поет Окуджаву!».

14.

Для написания основной, экспериментально-практической части своейдипломной работы Маруся вернулась на завод. Иванушка встретил ее в аэропорту, бережно взял за талию и приподнял так, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Подержав ее в таком положении некоторое время, он спросил: «Маруся, нам ведь можно пожениться?» «Да» – ответила Маруся, легонько болтая ногами в воздухе. «Тогда возьми от меня в подарок колечко, ладно?» «Ладно». Иванушка поставил Марусю на землю, вынул из кармана коробочку из-под канцелярских кнопок и вытряхнул в Марусину ладонь перстень, который нашла Василиса Прокофьевна в брюхе окуня. Маруся взглянула на перстень и ахнула: «Мамин перстень! Она же его в реку с моста уронила, когда мы с ней гуляли в прошлом году. Папа только-только ей его подарил, она стала мне показывать, да как-то неловко рукой взмахнула, а перстень-то и соскочил, и прямо в реку. Даже водолазов тогда вызывали, чтобы искать. Как он к тебе-то попал?» «Я большого окуня поймал, а мама его потрошила и нашла колечко в брюхе – ответил Иванушка – И никому не сказала тогда. А вчера вот дала мне и сказала, что если Маруся согласится, то сразу ей и подари навсегда». Маруся надела перстень на палец, и он вспыхнул на солнце зеленым огнем. Потом она серьезно посмотрела на Иванушку и сказала: «Это очень хорошо, что ты его нашел. Ты даже не представляешь, как это все упрощает». Через день Маруся добилась аудиенции у Зинаиды Константиновны. Та сидела за своим рабочим столом, внимательно глядя на монитор компьютера. «У тебя ровно пять минут» – сказала Зинаида Константиновна, не ответив на Марусино «здравствуйте» и не предложив присесть. Маруся быстро взглянула па настенные часы и заговорила. Через три минуты Зинаида Константиновна оторвалась от монитора, а через пять минут Маруся умолкла. Зинаида Константиновна, молча, и тоже около пяти минут смотрела на Марусю, а потом сказала: «Садись и расскажи подробнее». Через полчаса она взяла чистый лист бумаги, что-то на нем быстро написала, сложила пополам и передала Марусе: «В четвертый цех. В отдел кадров я сама позвоню». И снова вернулась к монитору. В коридоре Маруся развернула листок и прочитала: «Уважаемый Илья Семенович! Прошу Вас внимательно выслушать соображения Петровой М.П. Предлагаю: 1) назначить М.П. на должность, соответствующую квалификации инженера-технолога третьей категории; 2) поставить перед М.П. конкретную задачу с целью проверки актуальности ее предложений. Доложить через две недели лично мне. З. Диюк». Вечером Маруся имела продолжительную беседу с Василисой Прокофьевной. В результате было принято решение, повлекшее за собой целый ряд важных событий, некоторые из которых с полным основанием можно назвать совершенно необыкновенными. Уже ночью Маруся позвонила Серафиме Сергеевне. На ее испуганное «что случилось?!» Маруся ответила, что ничего особенного и спросила, дома ли папа. Получив утвердительный ответ, она попросила его позвать и переключить телефон на громкую связь. После этого она совершенно спокойно рассказала историю про окуня и перстень. Насладившись наступившей в ответ полнейшей тишиной, она сообщила, что собирается выйти за Иванушку замуж. Выждав еще несколько секунд, Маруся обратилась к отцу с просьбой помочь найти максимально подробную карту окрестностей города. На вопрос Петра Петровича, зачем ей это нужно, Маруся безмятежно сообщила, что собирается подыскать в пригороде дом или участок для дома, в котором она и будет жить вместе с Иванушкой и его родителями. «Да, папочка, мне теперь понадобится машина, так что подбери что-нибудь скромное, ладно?» Машину Маруся научилась водить еще девчонкой, и эта просьба несколько разрядила обстановку, так как Петр Петрович, получив конкретные приказы, сразу успокоился и начал обдумывать способы их наилучшего исполнения. А Маруся обратилась к Серафиме Сергеевне: «Мамочка, ты когда сможешь приехать?» «Завтра» – еле слышно ответила Серафима Сергеевна. «Вот это здорово!» На этом разговор закончился. Поговорив с дочерью, Петр Петрович и Серафима Сергеевна еще какое-то время молчали. А потом Серафима Сергеевна как бы про себя выговорила: «Это что же, по щучьему велению получается?» «Там был окунь, Симочка – успокаивающе произнес Петр Петрович – Обыкновенный крупный окунь». Но Серафима Сергеевна, как бы не слыша мужа, медленно повторила еще раз: «По щучьему, значит, велению…» На следующий день у проходной завода Марусю поджидал подтянутый лейтенант. Он откозырял, уточнил Марусину личность и вручил ей большой толстый конверт, сообщив, что вернется за конвертом ровно через три дня в это же время и посмотрел на свои часы. Потом позвонила Серафима Сергеевна с сообщением, что она уже в городе и обосновалась в таком-то номере местной гостиницы. А еще через час Маруся, сжимая подмышкой запечатанный конверт и держа за руку немного взволнованную Василису Прокофьевну, в этот номер постучала. Женщины сдержанно поздоровались, а Маруся вскрыла конверт и извлекла из него толстую пачку топографических карт. Серафима Сергеевна всю ночь и весь нынешний день раздумывала над тем, что происходит и что она может с этим поделать. Она так и эдак прикидывала способы разрушения планов Маруси связать свою жизнь с политически безграмотным болваном и этим чертовым заводом. Но каждый раз в стройную логику ее интриги не спеша вплывал, невесть откуда взявшийся и разросшийся в ее воображении до неимоверных уже размеров окунь. В конце концов, на вопрос «что делать?» Серафима Сергеевна самой себе честно ответила: «Смириться». Поэтому она безропотно помогла Марусе и Василисе Прокофьевне освободить от мебели центральную часть самой большой комнаты своего просторного номера и принялась вместе со всеми лист за листом раскладывать крупномасштабные карты прилегающих к городу территорий. После этого начался военный совет под председательством Василисы Прокофьевны, продлившийся больше суток. Карты были необычайно подробные, показывая местоположение не только отдельно стоящих деревьев, но также заросли низко растущих кустарников и какие-то крошечные постройки, представлявшие собой не что иное, как собачьи конуры. Увидев, что обсуждение проходит в деловой и конструктивной обстановке, Маруся отправилась спать. К середине следующего дня обсуждение вышло на финишную прямую. Приняв в расчет небольшую удаленность от города, наличие автомобильной дороги, нахождение неподалеку леса, реки и двух прудов, один из которых был проточным, то есть представлял собой как бы маленькое озеро, а также проанализировав фактор нахождения объекта по отношению к уровню мирового океана, Серафима Сергеевна и Василиса Прокофьевна остановили свой выбор на окраине небольшого дачного кооператива под названием «Садовод». Серафима Сергеевна куда-то позвонила, к подъезду гостиницы подкатила черная «Волга» с сержантом за рулем, и они отправились инспектировать выбранный объект, подхватив Марусю у проходной завода. «Садовод» оказался ничем иным, как

старым дачным поселком, дома которого были едва видны за бурно разросшимися деревьями, и было совершенно ясно, что никаким садоводством его обитатели и не думали заниматься. Объехав поселок по периметру, исследователи остановились у калитки самого крайнего дома, за которым виднелся луг и опушка леса. Этот дом выглядел жилым, в то время как два соседних несомненно пустовали. «Здравствуйте! Есть кто дома?» – громко крикнула Серафима Сергеевна. Через некоторое время на порог старомодной остекленной террасы вышла пожилая женщина в сером пуховом платке. Вглядываясь в пришедших, она махнула рукой, приглашая их зайти на участок. Миновав ветхую калитку, они прошли по вымощенной квадратными плитами дорожке к крыльцу. «Здравствуйте! – бодро начала Серафима Сергеевна – Можете уделить нам немного времени?» Женщина молча их рассматривала, потом перевела взгляд на черную «Волгу», стоящую за забором, вздохнула и жестом пригласила: «Входите». «Мы подыскиваем дом в этих местах, чтобы его купить. Взамен можем предложить двушку в городе и вот столько денег – Серафима Сергеевна вытащила из сумки маленький блокнотик и написала на нем несколько цифр – Не знаете, к кому здесь можно было бы обратиться?» Женщина в платке опустилась на стул и сняла свои очки с толстенными стеклами. «Да вы присаживайтесь» – вдруг спохватилась она, сделав движение, чтобы подняться, но было похоже, что ее ноги как будто вдруг ослабели. Когда все расселись, она негромко спросила: «А вы как про меня узнали?» Женщины недоуменно переглянулись. «А что мы должны были узнать?» – спросила Маруся. «Ну, что третью уж неделю молюсь, чтобы съехать как-нибудь отсюда – женщина повздыхала – Невмоготу мне стало, не справляюсь, да и вижу совсем уж плохо. Как Димочка ушел, так я и сникла. Не справляюсь». «Ну тогда давайте решать вопрос – совершенно спокойно сказала Серафима Сергеевна – А соседи ваши тоже как будто не живут здесь?» Женщина отрицательно покачала головой: «Не помню уж, когда их и видела-то». «А координаты их у вас есть?» – и Серафима Сергеевна снова вынула блокнот. Через две недели Василиса Прокофьевна ввела Анну Леопольдовну (так звали хозяйку приобретенного ими дома) в свою, возрожденную после Иванушкиного любовного томления и теперь сияющую чистотой квартиру. Василиса Прокофьевна не взяла с собой на новое место практически ничего, ни единой чайной ложки, захватив только одежду и альбомы с семейными фотографиями. Так же точно поступила и Анна Леопольдовна, вся поклажа которой состояла из двух чемоданов, большого старинного книжного шкафа и трех неподъемных в метр высотой многослойных крафтовых пакетов, набитых книгами. Они «махнули, не глядя», как говорится. «Уютно у вас – сказала, Анна Леопольдовна после того, как Василиса Прокофьевна показала ей квартиру – Поживу, наверное, еще. Как вы думаете?» Василиса Прокофьевна энергично кивнула: «А что же не пожить-то? Тут все под боком, и поликлиника, и магазины, и почта. И соседи у нас хорошие, участливые – что было чистой правдой, так как соседи действительно были тише воды и ниже травы, раз и навсегда потрясенные твердостью, с какой Василиса Прокофьевна (которую за глаза называли Василисой Премудрой) управлялась не только с двумя своими богатырями, но также с работниками и начальством местной жилконторы – А если что понадобится, то сразу же звоните, хорошо? Я вас буду навещать, если позволите. Хочу порасспросить про тамошние места поподробнее». И они обнялись на прощание. Старый двухэтажный деревянный дом решено было оставить, как есть. Дом был интересный, с какими-то лесенками, чуланчиками и балкончиками. Был у него и чердачок, и подвальчик. И вообще изнутри он казался гораздо больше, чем выглядел снаружи. Его прежний хозяин, тот самый Дмитрий Иванович, кончину которого так горько оплакивала Анна Леопольдовна, был филологом и профессорствовал в местном пединституте. Но судя по оставшейся в доме библиотеке, лишь ничтожную часть которой Анна Леопольдовна увезла с собой, интересы Дмитрия Ивановича простирались далеко за пределы его специальности. Об этом свидетельствовало и несметное количество различных мелочей, уверенно заселивших весь дом. Тут были всевозможные статуэтки, выполненные из камня, серебра, бронзы, чугуна, фарфора, стекла, гипса, кости и дерева, какие-то загадочные сосуды, небольшие картины и гравюры, гербарии, кляссеры с марками и монетами, большие папки со старинными географическими картами, маленькие пухлые папки с открытками и письмами, разнокалиберные ящички, коробки и коробочки, в которых находились то разноцветные камешки, то осколки вдребезги разбитой китайской чашки, то диковинной формы курительная трубка с виртуозно вырезанной на ней сценой охоты, то старинный расписной веер с откровенной любовной сценой, то рюмочка из толстого красного стекла с отколотым краем, то обыкновенное круглое зеркальце… На плотно заставленном всякой всячиной чердаке нашлась, например, высокая круглая коробка с переложенными ватой елочными игрушками столетней, как минимум, давности. А в другой коробке дожидалась своего часа маленькая армия раскрашенных оловянных солдатиков, в которые Иванушка и Маруся немедленно и прямо на чердаке начали играть, сожалея, что нечем зарядить маленькую, но совершенно настоящую пушку. Да, необычным и, скажем прямо, загадочным человеком был покойный Дмитрий Иванович. Исследуя оставшуюся в доме библиотеку, Маруся обнаружила большой шкаф, битком набитый материалами по местному краеведению и фольклору. Справочники и вполне цивилизованно изданные книги чередовались в нем с растрепанными брошюрами, журналами, папками с газетными вырезками и толстыми тетрадями большого формата, исписанными четким профессорским почерком и снабженные, выполненными, несомненно, той же рукой рисунками. Тетради явно были сделаны на заказ и выглядели очень солидно. На обложке одной из этих тетрадей было от руки написано «Гиблые места», на другой «Заговоры и заклятья из деревни Чурино», на третьей «Непрославленные святые и юродивые», на четвертой «Некрополь Павловской Слободы»… Таких тетрадей Маруся насчитала не менее двадцати и сама себе пообещала найти время, чтобы их внимательно просмотреть. Вечером, сидя с Иванушкой в обнимку на крыльце, она сказала: «Странный был человек, этот Дмитрий Иванович» – и поплотнее прижалась к Иванушкиному плечу. Почувствовав какое-то беспокойство в голосе своей ненаглядной Маруси, Иванушка спросил: «Странный хороший или странный плохой?» «Я еще не поняла – задумчиво проговорила Маруся, а потом добавила непонятно – Нам этот дом надо либо сжечь, либо постараться с Дмитрием Ивановичем подружиться». Иванушка, привыкший к тому, что не сразу и не все понимает из того, что говорит его жена, беззаботно ответил: «Дружить-то всегда лучше. Только он помер ведь». «Помер-то он помер, да что-то мне подсказывает, что не совсем» – негромко ответила Маруся. «Дети, ужин на столе! – послышался голос Василисы Прокофьевны – Стынет все. Иванушка, отца позови». Они встали и тут Маруся улыбнулась и сказала: «А знаешь, Иванушка, если бы не твой волшебный окунь, то всего этого – она описала в воздухе круг – могло бы и не быть». Иванушка кивнул: «Да, окунь был красивый, большущий, во-от такой» – и он развел немного ладони, точно показав размеры окуня.

15.

С трудом обходя громадные лужи, Иван брел по улице маленького старинного городка на высоком берегу великой реки. И откуда у этих «рогов и копыт» деньги на наш аудит, размышлял он, да и вообще, по какому такому щучьему велению расцвела эта захудалая экспортно-импортная фирмочка, имеющая филиалы чуть ли не по всей стране. И отовсюду сюда стекаются какие-то непомерные деньжищи, настолько непомерные, что сами они сосчитать их уже не могут. А еще непонятнее, куда они эти деньги девают. Крохотная контора, хоть и занимала отдельный дом, но сам этот дом больше напоминал избу зажиточного крестьянина конца позапрошлого века, вроде тех, которые Иван видел в разнообразных музеях русского деревянного зодчества. От крестьянской избы его отличал только высокий каменный цоколь. Знатный был цоколь, прямо-таки скала – метра два высотой, не меньше. Разглядывая его, Иван все никак не мог понять, был ли этот бесподобный цоколь лишь облицован гранитом, или и в самом деле его сложили из цельных, тщательно отполированных валунов. Был конец марта и порой Ивану казалось, что талые воды просто-напросто смоют этот городок в реку. Но город стоял, если верить путеводителю, уже больше пятисот лет, хотя и переживал очередную весну, как полноценное стихийное бедствие. Все тот же путеводитель с удивлением констатировал, что в городе все еще живет около четырех тысяч человек, и что единственным предприятием этого древнего «городского поселения» был завод по изготовлению валенок. Следующей строкой путеводитель указывал, что жители города, а также прилегающих к нему территорий охотно и упорно разводят овец, обеспечивая родной заводик сырьем. Были, конечно, времена и пожирнее, выдвинувшие из числа горожан целый ряд очень и очень известных в России имен, но теперь город медленно угасал и чем глубже и обширнее становились лужи на его улицах, те явственнее это угасание ощущалось. И тем страннее казался Ивану гранит, оберегающий от стихии избу главного офиса мелкой фирмы с тринадцатизначными оборотами. Куда же утекали миллиарды, которые Иван скрупулезно пересчитывал, то и дело натыкаясь то на мелкое и не очень воровство, то на небрежность или обыкновенное разгильдяйство? Это было странно, но разъяснить эту странность не было никакой возможности. Пожилого господина с печальным и чем-то постоянно обеспокоенным лицом тяжело больного человека, представившегося Ивану генеральным директором, спрашивать было неловко, даже, возможно, опасно. Все же остальные сотрудники главного офиса появлялись и исчезали гораздо раньше, чем деликатный Иван успевал найти повод с ними заговорить. Но в какой-то момент этот разговор завел сам генеральный директор, представившийся Урусланом Залазаровичем Ярилиным. В один прекрасный день Уруслан Залазарович зашел в комнатку, где Иван работал, подводя итоги своего двухнедельного утомительного аудита (надо сказать, что непременным условием заказчика было то, что всю работу должен был проделать непременно один человек), и, усевшись на видавший виды венский стул напротив Ивана, спросил: «Много воруют?» Иван оторвался от клавиатуры своего ноутбука и лаконично ответил: «Понемногу, но постоянно». Уруслан Залазарович кивнул и задумчиво проговорил: «Вот ведь щенок, все никак не угомонится, засранец. И что с ним делать, позвольте спросить?» «Вы это о ком?» – удивился Иван. Уруслан Залазарович устало посмотрел на Ивана: «Да все о том же, о змее этом поганом. Ползает и ползает. Уж и огнем его стращали, и на кусочки резали, и в котле варили, и морозили, и в воде топили, и кормили до отвала, а он все ползает, все гадит». Иван оторопело пробормотал: «Да тут немного, почти незаметно и чаще всего из-за безграмотности…» Уруслан Залазарович выдавил подобие улыбки: «Так, вы это мне распечатайте в… – он помедлил – В трех экземплярах». «Хорошо, но я еще не закончил полный отчет». «А когда закончите?» «Завтра к обеду». «Ладно, до завтра!» Уруслан Залазарович поднялся. «А что это за змей, о котором вы говорите?» «Завтра поговорим, завтра» – ответил Уруслан Залазарович, не оборачиваясь, и вышел. Все-таки интересно, куда они девают эти деньги, думал Иван, или я что-то пропустил? Или они их просто в землю зарывают? На другой день Уруслан Залазарович снова сидел перед Иваном и просматривал его отчет страницу за страницей, папку за папкой. Его брови то поднимались, то хмурились, а время от времени он делал на листах какие-то пометки. Прошел час, другой, третий… Иван ждал. Он уже несколько раз выходил, чтобы покурить, пил в пустой приемной чай из полуостывшего самовара, и теперь сидел, бездумно глядя в окно. Наступил вечер и по знаку Уруслана Залазаровича Иван зажег в комнате свет. Наконец Уруслан Залазарович закончил и снял трубку стоящего на столе допотопного телефона: «Вороновича! Привет. Пришли ко мне кого-нибудь быстренько, дело есть». Прошло не больше минуты и в комнату вошел спортивного вида высокий бледный молодой человек в какой-то черной форме. «Отработать немедленно!» – приказал Уруслан Залазарович и отдал молодому человеку папки с экземплярами Иванова отчета, в которых он делал пометки. «Ну что ж, Иван Иванович, дело сделано. Надеюсь, что те, кто вас рекомендовал, не ошиблись». Иван пожал плечами, а потом спросил: «Скажите, а почему ваша контора…» – он замялся. Уруслан Залазарович понимающе кивнул и договорил за Ивана: «Такая убогая?» Иван кивнул. «А потому, что эта избушка специально для вас доставлена и уже сегодня она исчезнет. Да и городок мы вам подобрали понезаметнее». «Как исчезнет? – удивился Иван – А фундамент этот гранитный?» Уруслан Залазарович небрежно махнул рукой: «Гранит как приплыл, так и уплывет». «Куда?» – не понял Иван. Уруслан Залазарович показал рукой вниз: «Туда, откуда приплыл. Камни ведь плавают в земле, разве вы не знали?» «Нет, я слышал о движении тектонических плит и все такое. Но это же все очень медленно происходит, а вы говорите, что прямо завтра…» «Приходится иной раз и поторопиться, знаете ли, время такое, что надо поспешать, так что завтра на этом месте будет яма или лужа». «Это поразительно! – воскликнул Иван и вдруг решился – А куда это всё – он кивнул на папки с отчетом – тратится, если не секрет?» «Что это?» – уточнил Уруслан Залазарович. «Ну эти миллиарды рублей, которые я считал?» «А с чего вы взяли, что это рубли?» «А что же еще? Там везде буква Р, что это, если не рубли?» Уруслан Залазарович ухмыльнулся: «Это работа, мой дорогой, работа. Вы физику в школе изучали? Ну вот, значит помните эту примитивную формулу: A= FS. То есть работа, это сила, помноженная на путь. Только мы же не немцы, слава богу, вот и пишем по-русски Р вместо ихнего А». Иван замотал головой: «Стойте, стойте, так я, выходит, не деньги считал?» «Вот именно, хотя косвенно и деньги тоже» – не совсем ясно ответил Уруслан Залазарович. «И куда же эта самая работа направлена?» «Как это куда? В землю, конечно». «Вы что-то строите под землей?» «Мы – нет. Наше дело добывать работу, а уж как ей распорядиться сама Матушка решает». «Какая матушка, чья?» «Мать Сыра Земля, какая же еще». Иван не верил своим ушам: «А что же она делает, строит что-нибудь или как?» «Строит, конечно». «А что строит?» «Кремль». «Какой это Кремль? Я не понимаю» – растерялся Иван. «А что тут понимать? Вы про небесный Иерусалим слыхали? А про небесный Кремль?» Иван кивнул: «Да, читал в одной книге». «Ну вот, а Мать Сыра Земля строит свой Кремль. Это мы еще запаздываем. Земляной Рим-то уже совсем почти готов. Так что нам спешить надо». «А как же вы эту работу добываете?» «Покупаем, обмениваем, берем силой, принимаем в подарок, по-разному». «А вы этот Кремль видели?» «Видел – вдруг посуровел Уруслан Залазарович – и уж теперь не позабуду». «И какой он?» Уруслан Залазарович мрачно посмотрел на Ивана: «Словами это не опишешь. Я уж был мертвый, да и то ужаснулся». «Как это мертвый?» «Ну как, как… На куски меня изрубили, вот как! Ну тут-то я его и увидел… Страшно было. И жарко – он помолчал и вдруг добавил с каким-то воодушевлением – Но ничего прекраснее этого Кремля на свете нет! Не жалко мне стало своей души, когда я его увидел». Иван во все глаза глядел на Уруслана Залазаровича, вдруг расправившего плечи и ставшего казаться настоящим богатырем. Но уже в следующую секунду перед Иваном опять сидел чем-то обеспокоенный и явно нездоровый человек. «А потом что было?» «А потом я самой Матушке понравился, вот она и доверила мне работу». «Оживила?» «Ну да, как видишь – он вдруг перешел с Иваном на ты – Души-то при мне уже не было, так что водичкой только и надо было спрыснуть». «Это как в сказке, что ли?» – обалдел Иван. «В какой еще… А, ну да, наболтали небылиц, наворотили, бездельники безмозглые». «Ну а какой он все-таки, этот Кремль? Вроде метро, что ли?» Уруслан Залазарович хмыкнул: «Метро твое, это всего лишь попытка Матушке угодить, подлизаться со страху. Ничего, мол, для тебя не жалко. Да не угодили, видать, как ни старались, как ни гнали к нам работу». После паузы Иван спросил: «Вы еще обещали мне про змея рассказать». «А чего тут рассказывать? Ползает по поверхности эта гадина и работу портит. То гордыню в ком-нибудь пробудит, то смирение, а то вдруг святостью или гениальностью обернется. И все это против Матушкиного закона, все против работы нашей. Ну с гордецами мы быстро разбираемся, а вот с остальными не так просто». «Подождите, но ведь змей, это зло, верно? А вы говорите: смирение, талант, гениальность. Разве это от змея, то есть от зла?». «Было зло, большое полезное зло, да Юрочка ваш распрекрасный постарался, укротил змея. А сила-то в змее была великая, от самой Матери Сырой Земли, плоть от плоти. Так он, собака, предал самое дорогое, переметнулся, видишь ли, Прометей хренов! Вот и прибавилось нам мороки. Нет, ну ты представь, нашелся среди этих гениев умник, написавший: «Миллионы убитых задешево притоптали тропу в пустоте, доброй ночи, всего им хорошего от лица земляных крепостей». Ты только подумай, в пустоте, видишь ли, да еще задешево!.. А дальше и того хлеще: «пасмурный оспенный и приниженный гений могил». Это он про Матушку-то! Ну поучили его уму-разуму, да поздно было, стишки-то разошлись, запомнились… Вот мы и рассудили, что такие проколы случаются из-за того, что оторвались мы в своих заботах от нынешнего народа. Ну и решили позвать в аудиторы кого-нибудь еще пока живого и с душой». Иван в ужасе смотрел на своего собеседника: «Так что же, я всех их… предал?» Уруслан Залазарович усмехнулся: «Страшно стало? Но ты не бойся, глотку тебе глиной забивать не стану. Ты и так ничего никому не скажешь. А если начнешь молоть про подземный Кремль, да Матушку Сыру Землю, то мигом в дурку загремишь, охнуть не успеешь. А на счет того, что ты кого-то предал, то уж извини, что использовал тебя втемную. Мы ведь только так и работаем и великое наше дело такое темное, что темнее и не бывает. Уразумел?». Иван встал: «Я могу идти?» Уруслан Залазарович махнул рукой: «Иди, Иван, да оглядывайся – хмыкнул он – Да ладно, я пошутил». Иван вышел на улицу и побрел в темноте к своему временному жилищу. Моросил дождь, редкие фонари живописно отражались в широких лужах, а со стороны великой реки порывами задувал холодный ветер. Иван шел, бормоча вслух стихи своего любимого поэта, осмелившегося помешать возведению страшного подземного Кремля: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, за смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…»

16.

Петр Петрович выполнил Марусину просьбу, подарив ей темно-зеленый минивэн «Фольксваген». Это был очень дорогой подарок, но Маруся не протестовала, оценив прозорливость отца и живо представив себе возню своих будущих детей в уютном салоне этой красивой машины. Отправляясь по утрам на работу, они сперва подъезжали к «Дому быта», в котором всю жизнь проработала и которым теперь заведовала Василиса Прокофьевна, а потом ехали на завод. Водила Маруся прекрасно, а дорога была недальняя и удобная, но тем утром Маруся была сама не своя.

– Маруся, ну что с тобой такое? – спросила чуткая Василиса Прокофьевна.

– Нет, но это же просто бред какой-то! – Маруся хлопнула ладонями по рулю – Каждый же день! Вот буквально каждый же день, понимаете? Вот еду и думаю, что за ерунда случится на этот раз.

– А что такое должно случиться? – удивилась и забеспокоилась Василиса Прокофьевна.

Маруся не ответила, но когда они доехали до «Дома быта» и остановились, она повернулась к Василисе Прокофьевне:

– У нас каждый день ЧП. Всякая ерунда, но каждый Божий день. То ворота заклинит, то пожарная тревога сработает. Позавчера кран в душевой сорвало, так целый потоп случился. И так всю неделю, понимаете? Все, конечно, по мелочи, но каждый-прекаждый же день, прямо как-то страшно становится. Вчера вот «Доска почета» упала. Лет сто, наверное, висела, а вчера бабах, да и сорвалась со стены. Представляете?

– Может хулиганит кто-нибудь? – задумалась Василиса Прокофьевна – Но вообще ты права, это странно.

– Вот именно, что странно – кивнула Маруся – Но когда странно каждый день, то потом становится уже как-то жутковато. Я вот сижу и думаю: а что сегодня стрясется?

– У нас в бригаде двое в столовой отравились – вступил в разговор Иванушка, сидевший на заднем сиденье – Салат какой-то поели за обедом, а к концу дня их и скрутило. Скандалили они потом в столовке, да их и слушать никто не стал. Руки, говорят, мойте чаще. А я этих ребят знаю, они опрятные.

– Ну вот, я же говорю! – сказала Маруся расстроенно – Всякая ерунда, но непременно каждый день.

– И в самом деле странно – повторила Василиса Прокофьевна, прислушиваясь к своему материнскому чувству, которое, впрочем, помалкивало, и это ее успокоило.

– Ну вы уж там поосторожнее – сказала она на всякий случай и открыла дверь, собираясь выйти из машины.

– Сердится на что-то дедушка – неожиданно произнес Иванушка.

– Какой дедушка? – в один голос спросили обе женщины и повернулись к нему.

– Ну завод наш. Он же старенький, наверное, вот я и говорю, что дедушка. Обидел его кто-то, вот он и чудит потихоньку.

Маруся и Василиса Прокофьевна переглянулись.

– А давно ты наш завод дедушкой считаешь – спросила Маруся.

– Не знаю – пожал плечами Иванушка – не помню уже. С самого детства, наверное. Смотрю маленьким на завод в окно, как он дымит, и думаю, вот дедушка курильщик какой. А как стал там работать, узнал его хорошенько, так и подавно увидел, что он самый настоящий дедушка. То пошутит, то подарит что-нибудь, а то осерчает, да и поучит, кого следует.

– А что же ты мне об этом никогда не говорил? – спросила Маруся, не зная как к Иванушкиным словам относиться.

– И мне тоже не говорил – без тени улыбки сказала Василиса Прокофьевна – Почему, Иванушка?

Маруся посмотрела на Василису Прокофьевну, удивленная серьезностью ее тона.

– Так я думал, что все так думают – растерялся Иванушка – Вон он какой старый, а за всеми приглядывает, деньги нам дает…

– А ведь Иванушка в общем-то прав, а, Маруся, что скажешь? – задумчиво произнесла Василиса Прокофьевна.

Василису Прокофьевну Маруся очень уважала и внимательно прислушивалась ко всему, что та говорила. Вот и теперь слова свекрови мигом решили ее сомнения относительно того, как отнестись к фантазиям простодушного Иванушки.

– Согласна – решительно кивнула она – Надо все это обдумать хорошенько и кое-что выяснить.

Что она в тот же день и сделала, немало удивившись своему открытию. Оказалось, что в прошлом месяце их заводу исполнилось ровно двести лет. Совершенно непонятно, почему об этом все забыли, но факт был налицо. Так, размышляла Маруся, что же нам теперь нужно делать? Рассказывать Иванушкину сказку про обиженного «дедушку» было как-то неловко, но это был самый короткий путь к тому, чтобы начальство немедленно занялось организацией празднования славного юбилея, и «немедленно» в данном случае было ключевым словом. Поразмыслив некоторое время, Маруся все-таки решилась рубить с плеча, выбрав для этого самый рискованный, но в случае успеха и самый эффективный способ. День прошел спокойно, если не считать того, что неизвестно почему в столовой опрокинулся лоток с грязной посудой, в результате чего все до единой тарелки оказались разбитыми вдребезги. Это нелепое происшествие укрепило Марусю в намерении действовать, чего бы это ни стоило. После работы она собралась с духом и постучалась в кабинет Зинаиды Константиновны, зная, что та всегда засиживается допоздна, отпуская секретаря.

– Что случилось? – спросила Зинаида Константиновна, очень недовольная тем, что ей помешали.

– Мне нужно пять минут – выдохнула Маруся и, не дожидаясь разрешения, выпалила заготовленную заранее тираду, уложившись в три минуты и двадцать секунд.

– Дедушка, значит? Ну-ну… – протянула Зинаида Константиновна с интонацией, смысл которой Маруся не поняла.

Она стояла, опустив глаза, с ужасом осознавая, что несла какую-то несусветную чушь, да еще и в «застенке». Выгонит, думала Маруся, да еще и запустит чем-нибудь потяжелее. Эх, какая же я дура…

– Спасибо, Мария Петровна, что напомнили – услышала Маруся и подняла глаза.

Зинаида Константиновна улыбалась. Потом она сняла телефонную трубку:

– Вы еще на месте? Тогда я зайду прямо сейчас. Нет, Владимир Сергеевич, ничего не случилось, но кое-что нужно немедленно обсудить. Так – обратилась она к Марусе – я сейчас к директору, а вы передайте, пожалуйста, от меня привет Ивану Емельяновичу.

На следующий день всем без исключения работникам завода была выписана премия. Еще через день на заводском дворе расположился большой военный оркестр и в течение нескольких часов исполнял попурри из самых что ни наесть популярных мелодий и маршей, а в конце дня состоялся торжественный митинг, на котором выступил министр, два генерала и известный писатель. Писатель выдал что-то вроде эссе, в котором три раза был упомянут Дедушка-Завод, и ему долго и весело аплодировали. Под конец директор завода зачитал приветственную телеграмму от Президента и длинный список заводчан, представляемых к правительственным наградам. И с тех пор мелкие неприятности прекратились.

17.

Ближайший скорый поезд, делавший трехминутную остановку на городском вокзальчике, приходил ранним утром. Поэтому Иван решил не ложиться, а подремать в неудобном скрипучем кресле, изготовленном где-то в конце шестидесятых годов. Он почему-то очень устал, и боялся, что если ляжет, то может проспать поезд. Разговор с Урусланом Залазаровичем произвел на Ивана тяжелое впечатление. Он ни на минуту не усомнился в правдивости своего собеседника и теперь, восстанавливая в памяти детали сказанного, все больше проникался ощущением того, что оказался в непривычной для современного человека близости к чему-то непредставимо громадному, невероятно древнему и абсолютно бесчеловечному. Тысячелетиями люди жили в этой близости, все свои силы напрягая, чтобы оградить себя от не замечающей их стихии, от ее то медленных, то молниеносных конвульсий. Они пытались умилостивить бесчеловечную природу кровавыми жертвами или олицетворить ее подобными себе существами. Они поклонялись ей, одновременно учась понимать ее прежде непостижимые законы. Люди накапливали мудрость, творя уже свой собственный хрупкий мирок. Они учились прятаться за стенами своих домов, наполняя глину и камень своим разумом, согревая и украшая их своим талантом. Они придумали имена стихиям, самыми страшными из которых были ад и смерть. Люди учились принимать и любить смерть, наполняя ад смыслом и даже поэзией. Но вновь и вновь убеждались, что древний ужас не отступает ни на шаг, что он по-прежнему рядом и адская пасть не закрывается ни на минуту. И так продолжалось до тех пор, пока человек не научился, наконец, слушать голос, звучащий внутри него самого, а услышав этот голос, не постиг, что есть сила более могущественная, чем смерть и ад. И для этой животворящей силы есть лишь один собеседник – человек. Древний ужас перед равнодушной и неодушевленной природой отступил, мир преобразился, наполнился смыслом и красотой, а непрерывная цепь событий человеческого бытия, прежде сохраняемая в памяти человечества как череда мифов, утратила свою циклическую замкнутость, превратившись в отрезки громадного пути, имеющего свое начало и стремящегося к своему концу – реальному воплощению замысла Автора. Этот мистериальный путь и получил название истории. Иван вспомнил прочитанную когда-то книгу русского философа под названием «Смысл истории», вспомнил, какое сильное впечатление произвела на него эта маленькая книжка. Именно тогда он впервые по-настоящему задумался о том, чем на самом деле было явление Христа. Иван тогда вновь перечитал Евангелие и сам поразился тому, как по-детски легко поверил каждому слову. Ему показалось, что он начал чувствовать, наконец, подлинный смысл истории, обозначенный другим философом, как поиск пути, истины и жизни. Но для того, чтобы сокрушить две самых страшных и могущественных стихии, называемых смертью и адом, у человечества сил недоставало, тем более что сами люди тысячелетиями питали их ненасытность собою, своим непрерывным и непреодолимым страхом. И тогда Господь сам вошел в мир людей, родился в нем и возмужал. На протяжении всей жизни он все свое могущество употреблял лишь на милость, уча, исцеляя, утешая и даже воскрешая людей, имевших искреннюю веру. Но этого было мало, он должен был победить смерть и ад, не разрушая при этом всего творения и не прерывая пути человечества до срока. И он прошел все ступени, ведущие в недра преисподней – отчаяние, поругание, зверскую пытку и, наконец, позорную и мучительную смерть. Ибо только таким мог быть путь к вратам ада, к тому узилищу, которое с самого начала творения копило и уродовало души отчаявшихся в смертной муке людей. Обманутые своей жадностью, смерть и ад торжествовали, ведь им казалось, что истерзанный Сын человеческий становится их легкой добычей. Никто не знает, насколько страшным было сражение одинокого Христа с могучими древними стихиями и их бесчисленными человекоподобными воплощениями, ведь весь смысл этой победоносной для Спасителя битвы был именно в ее сокровенности. Господь хотел оставить людям их свободу, их историю, возможность продолжить их путь. Но как мало благодарности и верности Христос получил от людей, то предающих его, то проклинающих, то отрекающихся, а то и вовсе забывающих о нем! Чья здесь вина? Лицемерных священников, честолюбивых правителей, ученых, подгоняемых своим ненасытным любопытством, или отягощенных злобой дня миллионов простых людей? На этот вопрос ответа Иван не знал.

А природа, тем временем, эволюционировала. Иван не верил во всеобщую теорию эволюции, полагая, что эволюционировать может лишь бесчеловечное, а человечество живет совсем по другому закону и совсем в другом ритме. Его не убеждали доводы генетиков и антропологов, опровержение которых он постоянно находил, вглядываясь в лица людей, живших тысячи лет назад, читая их сочинения и созерцая их творения. А вот с природой дело обстояло совершенно иначе. Она менялась прямо на глазах, и эти изменения носили именно эволюционный характер, чему активно способствовали те самые люди, ради которых Христос совершил свой величественный подвиг. Сложилась своего рода новая религия, обозначенная словом «прогресс». Появилось даже словосочетание «вера в прогресс». Но «прогресс» в современном понимании связан с непрерывно возрастающей ролью машин, ибо только на них, лишенных сострадания, совести и милосердия, уповают его ревнители, считая весь путь, пройденный ранее человечеством, включая и подвиг самого Христа, лишь подготовкой всеобщего довольства и счастья, которые только благодаря прогрессу и могут быть достигнуты. Господи, думал Иван, да с какой же стати довольство может быть признано незаменимым условием счастья? Да и в чем, собственно, состоит само это счастье? Можно ли обретение этого невразумительного счастья, основанного на переизбытке материального достатка, считать целью и итогом нашего пути? Забывая Христа, человечество как бы заново припадает к земле, не замечая, что своими усилиями, своей работой кормит ту самую мертвую и бездушную стихию, на преодоление ужаса перед которой оно потратило столько сил. И одно из кошмарных порождений эволюционировавшей природы, это усмехающийся в лицо Ивану Уруслан Залазарович, которому «не жалко стало своей души» при виде страшного подземного Кремля. Бесчеловечное готовит бунт, обожгла Ивана догадка, неслыханный, невообразимый богоборческий переворот, цель которого порабощение, озверение, а затем и полное уничтожение образа Божьего на Земле, сводящее на нет весь замысел Господа, всё его терпение и любовь. Потрясенный сбивчивым, отрывистым и беспорядочным ходом своих мыслей, Иван вдруг стал истово молиться, беззвучно шевеля губами. Господи, молил Иван, прости нас, не отворачивайся от нас, возьми меня себе в помощники, научи меня быть стражем твоего светлого и живого мира, дай мне увидеть воочию твоего врага, как бы ужасен он ни был, так как верю, что, увидев его, я содрогнусь душой, но уже никогда не забуду его жуткого образа, не соблазнюсь его земными соблазнами, ибо буду помнить его истинное обличие…

……………………………………………………………………………

Иван стоял на дне как бы громадного чрева, вогнутые стены которого слева и справа тянулись дальше, чем хватало зрения, а его неизмеримо высокие своды не смыкались вверху, теряясь в огненно-дымном кипящем вареве, льющим на все окружающее пространство красно-оранжевый свет. Оттуда же сверху дышало таким жаром, что ничто живое не смогло бы его перенести. Посреди дна этого чрева Иван увидел, как бы громадную горную гряду. «Это лишь стены и башни подземного Кремля» – услышал Иван чей-то голос, но откуда этот голос доносился, он не понял. В этот миг на одной из стенок чрева взбух громадный волдырь. Послышался треск, волдырь прорвался и к Кремлю покатился бесформенно-округлый тяжелый предмет, состоящий как бы из спекшихся между собой ферм чугунного моста, торчащие углы которых грохотали по каменному днищу чрева. С жуткой силой этот предмет ударился в стену Кремля, мгновенно слившись с нею. Волдыри вздувались один за другим, выбрасывая все новые и новые сгустки разного размера и формы, состава которых Иван не мог определить. Один за другим они врезались в как бы заглатывающую их стену. Приблизившись к Кремлю, он увидел ряд гигантских ступенчатых башен, соединенных стенами с причудливой формы зубцами, издали похожими на зубцы стен Московского Кремля. Ни в одной из башен не было ворот, и их основания были как бы единым монолитом. Вдруг какая-то сила забросила Ивана на стену, и он поразился форме ближайшего к нему зубца. Это была изготовившаяся к прыжку крылатая горгулья с лицом прекрасной женщины, но с глумливо оскаленным ртом, а ее распростертые крылья то сдвигались, то раздвигались. Другой ближний к нему зубец имел форму крылатого льва, но с тем же женским лицом и так же оскаленным ртом. За стеной клокотал бурный водный поток, от которого поднимались облака горячего пара. Неведомая сила несла Ивана дальше, и он увидел, что за первой стеной оказалась еще одна, за которой поток был из вулканической лавы, за ней третья, четвертая и так до девяти. Каждая стена имела зубцы самого причудливого вида, но все они имели одно лицо, все то же женское и так же оскаленное. Что же касается башен, то они все были одинаковые – ступенчатые и остроконечные. Шпиль каждой из них венчала сверкающая красным золотом пентаграмма в виде сломанного у основания четырехконечного креста. В башнях не было ни окон, ни бойниц и они казались вытесанными из единого камня. Иван подумал, а для чего нужна эта жуткая крепость? И тотчас услышал ответ: «Для того, чтобы, когда начнется ее мятеж и подземный Кремль вывернется на поверхность, ибо сейчас он своими вершинами обращен к огненному жерлу центра планеты, слуги Сырой Земли могли здесь укрыться от людей, не захотевших принять ее закона». За последней стеной он увидел множество разнообразных построек, уступами уходящих вверх к подножию огромной черной храмины со странными, спиралью завернутыми высокими башнями по ее сторонам. Всего этих уступов было шесть и каждый из них был как бы отдельным городом. Спустившись за стену, Иван оказался в нижнем городе. Этот город был из серого камня. Его многоэтажные дома были совершенно одинаковые с одинаковыми квадратными окнами, в каждом из которых, как в топке печи горел оранжево-красный огонь, а его узкие улицы образовывали безумный и бесконечный лабиринт. Протяженность города равнялась протяженности внутренней стены, аглубина до следующей ступени со следующим городом была не меньше десяти километров. «Здесь Сыра Земля лепит из глины и обжигает своих солдат, караульщиков, мытарей и мелких чиновников, чтобы вершить свою волю, когда скрытое станет страшным» – услышал Иван все тот же голос. Узкие улицы города были пусты и напоминали непомерной глубины каменные траншеи какого-то исполинского укрепрайона, а сами дома живо напомнили ночной вид городских новостроек, окна которых в зависимости от настроения ассоциировались у Ивана, то с иллюминаторами океанского лайнера, пересекающего ночной океан, то с топками крематория, которые он видел, впрочем, только в кино. Оказавшись на следующей ступени, Иван попал в город из железа и стены его безобразно бесформенных домов без окон и дверей были раскалены почти до красна. Но жара Иван не почувствовал и вдруг испугался, а не умер ли он уже. Невидимый аудиогид межу тем сказал: «Здесь Сыра Земля выплавляет, кует и хранит свой арсенал, те орудия, которыми она хочет не только лишать людей жизни, но и сечь, уродовать и пытать их души. И орудий этих тебе видеть не надо, столь они страшны и странны. И не бойся, Иван, ты не умер, а лишь в предсмертном забытьи». «Но я…» – начал было Иван, но не договорил, так как оказался в третьем городе, который был из червленого серебра и поражал изяществом и гармонией своей архитектуры. По красивым небольшим площадям и плавно изгибающимся улицам серебряного города ходили мужчины и женщины, одетые, кто пошикарнее, кто попроще, но вполне современно. Вообще вся эта публика напомнила Ивану зал ожидания большого аэропорта. Одни разговаривали между собой, другие прогуливались в одиночестве, и на всех лицах было выражение спокойного и благородного достоинства. Голос сказал: «Этот город выстроен для философов, ученых, поэтов, артистов и художников, обменявших свою истинную жизнь на обещанные Сырой Землей славу и почет. Им предстоит проповедовать и прославлять ее закон, лишая людей веры и надежды, а самым великим из них предназначено побуждать людей к желанию самовольно лишать себя и других их жизни». Ивану стало любопытно, и он тоже стал расхаживать по улице, стараясь попасть в ритм движений остальных фланеров и прислушиваясь к их беседам. Но к своему удивлению, ничего интересного он не услышал. Более того, обрывки фраз, которые до него доносились показались ему очень и очень знакомыми. Дома Иван давно уже не смотрел телевизор, но, бывая в разных общественных местах, то и дело натыкался на экран с какой-нибудь говорящей головой. Так вот, обитатели серебряного города со значительными лицами мололи ту же чушь, которую транслировали телеканалы. «Я как профессиональный историк совершенно определенно могу заявить… – услышал Иван хорошо поставленный голос из небольшой группы горожан, собравшейся вокруг оратора. Ну-ка, ну-ка, что что он может заявить, заинтересовался любящий историю Иван и подошел поближе – …Что прошлую войну мы все-таки не довоевали до конца. Я и студентам своим это говорю: не-до-во-е-вали, ребятушки, не дожали до полной победы. А в итоге что? Разорительная гонка вооружений! Да не было бы никакой гонки, если бы не за кем стало гоняться. Расцвела бы страна, еще как бы расцвела!» В небольшой толпе слушателей послышались негромкие одобрительные возгласы. «Позвольте спросить – не выдержал Иван – а во сколько жизней должно было бы обойтись это ваше недовоевали?» Оратор удивленно на него посмотрел: «А при чем здесь счет? Это же дилетантский, даже какой-то, извините, местечковый подход. Вы, молодой человек, забываете о стратегии, о принципах глубокого исторического планирования. В этих вопросах какие-то два-три миллиона погоды не делают. Тут планетарный масштаб, счастье всего, поймите, всего человечества!» «Так мы можем же повторить! – раздался чей-то молодой голос, и все повернулись к нему – Я даже песню про это сочинил, жаль гитары нет, а то бы я вам спел». «Что повторить?! – взвился Иван – Гекатомбы новые? Да мы еще убитых в той войне не всех посчитали и не похоронили по-человечески!» «Вот такие доброхоты, абстрактные, мать их, гуманисты и предали наше великое дело! – провозгласил оратор и вдруг, как бы одумавшись, по-отечески на Ивана посмотрел и погрозил пальцем – Понимаю, понимаю, перчика решили добавить, обострить, так сказать, дискуссию. Это неплохо, это умно, это освежает, заставляет подточить аргументацию, фактуры добавить. Спасибо, голубчик, умница вы наш. Правильно, доверяй, но проверяй! Учту вашу критику, поработаю над узкими, так сказать, местами, не сомневайтесь». Иван растерялся: «Вы что, вы подумали, что я это… – он никак не мог подобрать нужного слова – Что я из этих, как их?..» «Понимаю, все понимаю – серьезно отозвался оратор – и критику вашу учту, так и доложите». «Чего?» обалдел Иван и… оказался в следующем городе. Четвертый город был золотым. «Здесь обитают в ожидании своего часа властители людей, отрекшиеся от своей души ради восторга перед могуществом Матери Сырой Земли. Им надлежит вести народы на войну друг с другом, вершить неправедный суд и преследовать непокорных за проповедь слова Божьего – сказал голос – Вглядись и ты многих узнаешь в лицо, но имен их не произноси, ибо время обличения еще не настало». Иван осторожно огляделся по сторонам. Народу на площади, где он стоял, было немного. Никто не толпился и громко не говорил. Одеты обитатели четвертого города были кто в деловые костюмы, кто в полувоенную или военную форму без знаков различия, а многие были в рясах, что очень Ивана удивило. И все были чем-то заняты. Одни читали, сидя в разнообразных креслах, вынесенных, видимо, из домов, другие прохаживались и, приостановившись, что-то записывали в блокноты. Те, что были в рясах, либо стояли совершенно неподвижно, закрыв глаза и перебирая четки, либо тихо переговаривались. Лица многих и в самом деле были Ивану знакомы, что немало его расстроило. Да уж, эти наворотят, подумал Иван, такого наворотят… Он оглядывался, надеясь найти собеседника, хотя общение с насельниками третьего города оставило довольно мерзкий осадок. К площади, на которой стоял Иван, примыкал небольшой бульвар, уставленный чем-то вроде деревьев, искусно отлитых из золота и похожих на декорацию к опере «Руслан и Людмила». Между деревьев виднелась ажурная беседка. Ну вот, усмехнулся про себя Иван, теперь не хватает только Людмилы и Черномора с его шайкой. Но в беседке вместо Людмилы он разглядел какого-то старичка, одиноко сидевшего, опершись на трость. Старичок ничем вроде бы занят не был, и Иван решился подойти: «Здравствуйте. Позволите присесть?» Старик на него взглянул и спросил неприязненно: «Из н-новых что ли? – Иван неопределенно кивнул – Одеваются черт-те как» – проворчал старик. Сам он был в белоснежном летнем костюме и при галстуке, тоже белом с крупным красным камнем в заколке. «А вы, э-э, отдыхаете?» – начал Иван. Старик поморщился, блеснув стеклышками пенсне и погладил свои аккуратно подстриженные седые усы: «Да нет, как видишь, р-работаю. Вызвали зачем-то». «Вот как?» – изобразил вежливое недоумение Иван. «Да вот так – проворчал старик – Всех собирают, даже тех, к-кого сожгли. Переплетчик командует, не п-поспоришь». «А-а, тогда понятно – сказал ничего не понявший Иван – Раз так, то дело важное». «Еще бы, к-конечно важное, да что-то тянут долго, не п-просрать бы нужный момент…» «Думаете?» Старик слабо отмахнулся: «Я практик, и я за п-практику». «А что вы предлагаете конкретно?» «Т-террор, что ж еще! Людям это понравится, я-то знаю». Вот упырь, подумал Иван, сидит в золотой беседке и рассуждает, сволочь. Но вслух сказал: «Так ведь было уже такое. Сколько народу положили за просто так, а потом что? Лопнул пузырь-то, да еще как лопнул». Старик насупился: «Миндальничали много, жалели, вот до корня и не добрались, не успели… – он сокрушенно покачал головой – Да и перегнули кое-где со своими. Только время п-потеряли, завозились, з-зад-дискутировались. Думали, что умней самой Матушки, мыслители херовы. Вот и сидим теперь в своей к-картошке, да червей п-пасем». «А с кого бы вы начали?» Старик усмехнулся и погладил усы: «Я бы начал со всех этих донкихотиков, змеенышей н-недорезанных. Знаю, что н-не по теории, знаю. Но ведь на виду они, бесстрашие с-свое показывают. Вот их бы первых и того, к Матушке. А п-потом можно и пошире взяться. А свои кадры у нас есть, только и ж-ждут команды. Так всех бы по-тихому и подменить бы». «По-тихому?» «Да как получится, это не важно – отмахнулся старик и, помолчав, спросил – А ты сам давно оттуда?» он постучал тростью о пол беседки. Иван вспомнил, что здесь все перевернуто и бодро кивнул: «Недавно, вот только что». «Ну и как там, много понастроили?» «Чего именно?» «Да церквей же, чего еще. Много?» «Много, по-моему – удивленно протянул Иван – А что?» «Вот! – возбудился старик – Я об этом им и говорил. От п-попов всего можно ждать. Они уж раз нам свинью подложили. Не все, конечно, но нашлись поганцы. Попрятались по пещеркам, да п-по деревенькам и давай воду мутить, работу п-портить. А я говорил, что уж если атеизм, так до донышка, да сверху извёсточкой посыпать». «Да ладно – легкомысленно отозвался Иван – там ваших хватает…» и осекся. «Каких это ваших? – напрягся старик – Ты кто такой?.. – но вдруг он прервался, мигом забыв про Ивана – Ох, Переплетчик там…» Он с беспокойством глядел в сторону площади, к которой Иван сидел спиной. Иван обернулся и увидел небольшую группу людей вокруг высокого худого человека. Старик, между тем, подхватил свою трость подмышку и рысцой затрусил в сторону площади. «Тебе пора убираться» – услышал Иван голос и оказался в пятом городе. Этот город был сложен из драгоценных камней, мерцавших и переливающихся тусклой радугой в красно-оранжевом свете, непрерывно лившемся сверху, ибо подземный Кремль не знал различия дня и ночи, а его обитатели не ведали сна. Голос сказал: «Здесь место отдыха любимейших и самых доверенных слуг Сырой Земли, тех, кого она уже сейчас дерзает посылать к людям, наделяя всей своей черной магией, всем своим богомерзким искусством. Их усилиями строятся и подземный Кремль, и иные крепости Сырой Земли, которых уже немало. В этом городе они отдыхают и совершают соития с Сырой Землей, принимающей для них разные обличья. И сюда тебе с твоим длинным языком соваться не стоит». Иван почувствовал, что взлетает, но успел разглядеть, что на каждой площади этого города стояла громадная фигура прекрасной собой женщины с лицом, таким же, как у горгулий на стенах подземного Кремля, но только вместо глумливого и хищного оскала, ее губы были сложены в нежную материнскую улыбку. В шестом и последнем городе домов не было вовсе. Это было непролазное сплетение громадных черных корней каких-то неведомых исполинских деревьев, кроны которых выходили, наверное, где-то очень и очень далеко на поверхность. В этом необозримом и непроходимо густом лесу, как бы росшем корнями вверх, происходило непрерывное и лихорадочное движение и возня каких-то существ, разглядеть которых Иван не мог. Порой из зарослей доносились то надрывный вой, то рычание, то грубый как бы лающий хохот, то пронзительный визг. Но изредка в самую гущу черной чащи из клубящегося высоко вверху варева магмы с шипением врывалась раскаленная капля. Она вонзалась в корневой город, вызывая мгновенный всплеск багрового пламени, и тогда все оглашалось многоголосым радостным воплем. Ступить здесь было некуда, поэтому Иван неподвижно парил, в изумлении глядя на зловещие шевелящиеся заросли и слушая голос, который говорил: «Здесь обитают заклятые самим Господом темные демоны, родные сыновья и дочери Матери Сырой Земли. Их заклятие таково, что они не могут выносить никакого Божьего света, ни солнечного, ни лунного, ни даже звездного мерцания. Господь смилостивился, заточив их в духоту раскаленных газов середины планеты, а не в мертвую толщу льда, и даже даровал им обитель из древесных корней, но ты видишь сам, что ярость их по-прежнему велика». Потом Иван оказался у основания исполинской храмины, как бы высеченной из единого черного камня величиной с кавказскую гору, венчающей подземный Кремль. «Соберись с духом – сказал голос – ибо сейчас ты увидишь бесовское служение над зловонными святынями Матери Сырой Земли». С этими словами он втолкнул Ивана внутрь со словами: «Здесь ты будешь скарабеем. Но не шевелись и не смей ничего пожирать». Иван оказался в дальнем углу громадного многоугольного зала с куполом, подобным своду ночного неба, лишенного звезд. Посреди зала стояла огромная каменная купель, а вокруг нее в беспорядке были расставлены открытые каменные саркофаги, доверху набитые человеческими костями, в которых копошились необычайных размеров жуки-скарабеи. Все верхнее пространство этого зала наполняли летающие рои совершенно неописуемых в своей мерзости существ. Они были много больше человеческого роста, но в фантастических размеров зале эти существа казались скопищем беспорядочно роящихся жирных черных мух. Некоторые из них имели какие-то подобия коротких крыльев, другие были с хвостами, спины третьих были утыканы не то гребнями, не то шипами. Одни лоснились, как черная змеиная кожа, другие были покрыты коротким ворсом и походили на насекомых. Существа с визгом и свистом метались под сводами и всему пространству храмины, то свиваясь в клубки, то разлетаясь, подобно брызгам. И при этом они непрерывно и прямо налету совокуплялись. Сразу после совокупления из чресл самок вылетали комки бледных продолговатых яиц, которые почти сразу лопались, выпуская наружу потомство, которое тут же налету пожирали другие существа. Иногда кто-нибудь камнем обрушивался в стоявшую посредине купель, выбрасывая вверх фонтан нечистот, которыми она была заполнена. Страшное зловоние, которым был пропитан зал, от каждого такого падения становилось еще сильнее. Носящиеся же в беспорядке существа как бы пьянели от этого невыносимого запаха, ускоряя свой полет. Летающие твари не только совокуплялись и жрали, но еще и испражнялись. На их испражнения тут же набрасывались скарабеи, скрежеща друг о друга своими панцирями. Куча зловонного кала шлепнулась прямо перед Иваном, и он едва сдержался, чтобы не наброситься на нее. Но, сделав над собой усилие, он отполз подальше в угол. «А чьи это кости навалены в каменных гробах?» – прошептал Иван. И голос ответил: «Это кости прогневивших Бога допотопных насельников земли. Сыра Земля собирает их повсюду и повсюду устраивает подземные капища, заставляя подвластную ей нечисть проводить над ними служения, подобные этому». «Я больше не могу этого выносить» – застонал Иван и оказался на самой вершине купола храмины у подножия закрепленного на нем громадного знака сломленного креста. Отсюда он видел все восемь странных спиралевидных башен, на равных расстояниях обступающих храмину со всех сторон, и весь подземный Кремль со смутно

темнеющими где-то очень и очень далеко оборонительными монолитами. Внезапно одна из восьми башен пришла в движение, ее спираль зазмеилась, медленно наливаясь жаром, как это происходит с металлом, погруженным в кузнечный горн. И тут верхний свет померк, заслоненный огромной тенью. Но это была не тень, а темное женское лицо с горящими зеленым огнем глазами. И это было то самое лицо, которое Иван видел у горгулий на стенах и статуях на площадях пятого города. Лицо приблизилось к раскаленной уже добела башне, озарившись её белым отсветом. Стало видно, как это лицо прекрасно. Женщина мягко, даже нежно улыбнулась и, обхватив ниоткуда выросшей восьмипалой кистью раскаленную спираль, внезапно и страшно оскалилась, а потом глубоко погрузила ее себе в глотку. Было видно, как пульсирует между пальцами медленно остывающая башня. Женщина пила этот жар до тех пор, пока башня не остыла и снова не стала черной. Оторвавшись от башни и отведя куда-то руку, она вдруг в упор на Ивана посмотрела. «Она меня видит!» – воскликнул он в ужасе. И голос ответил: «Да, она тебя видит. И она хочет, чтобы ты ее полюбил, чтобы затосковал по ней и захотел увидеть снова». Лицо женщины становилось все прекраснее, а ее улыбка все нежнее. Иван оцепенел, а голос возле него умолк. И вдруг он вспомнил слова Уруслана Залазаровича про то, как при виде подземного Кремля не жалко ему стало его души, а еще он вспомнил нервного болезненного человека, сменившего лишь на мгновение мелькнувшего перед ним былинного витязя, и громко сказал: «Я все увидел и ничего не забуду. Никогда».

Иван смотрел на самого себя, вытянувшегося в неудобном уродливом кресле. Остекленевшие глаза сидящего были открыты, а рядом гудела невесть откуда взявшаяся большая муха. Этот человек умер, спокойно подумал Иван, но почему он так прямо сидит? Он прикоснулся к плечу сидящего и очнулся.

………………………………………………………………………….

За окном поезда замелькали беспорядочные пригородные строения – ангары, гаражи, какие-то еще низкорослые уродцы непонятного назначения, утыканные трубами… Ну вот и слава Богу, подумал Иван, через какой-нибудь час я уже буду дома. Но какой все-таки чудесный был этот голос…

18.

Два заброшенных участка, справа и слева примыкавших к дому покойного Дмитрия Ивановича, были выкуплены Серафимой Сергеевной в тот же год, когда Маруся и Иванушка поженились. На одном, том, что слева, решено было разбить сад с маленьким прудом посередине. А на том, что справа, Серафима Сергеевна задумала построить дачу для себя и Петра Петровича. И для внуков с правнуками, сказала она самой себе, решив, что уж если вить гнездо, то пусть все будет по максимуму. Вскоре на крытом грузовике с военными номерами приехали семеро молодых ребят в совершенно одинаковых новеньких спецовках (Серафима Сергеевна, боясь Марусиной разборчивости, строго-настрого наказала прапорщику, который отвечал за строительство, чтобы никто, включая его самого, не смел показываться на стройке в военной форме, и дала денег на спецодежду), и работа закипела. В будние дни, когда все обитатели старого дома были на работе, строительством занимались ребята в спецовках, а по выходным их сменяли Емельян Иванович и Иванушка, коэффициент полезного действия которых равнялся, а то и превышал аналогичный показатель подневольных стройбатовцев. Садом же занимался Лавр Ильич Михайлов, заслуженный агроном РСФСР, которого Серафиме Сергеевне порекомендовала ее старая знакомая, генеральша Ася Даниловна Кузьмина, на даче которой Лавр Ильич «буквально сотворил чудо». Слово «чудо» с некоторых пор оказывало на Серафиму Сергеевну неотразимое воздействие и в Лавра Ильича она вцепилась мертвой хваткой. Ехать из Москвы очень уже пожилой Лавр Ильич никуда не хотел, но Серафима Сергеевна спланировала и осуществила блестящую стратегическую операцию, подключив к ней сына Лавра Ильича, все никак не могущего наладить работу своего маленького издательства, а так же его младшую внучку, уже третий год заваливавшую экзамены на биофак МГУ. Последним ударом, окончательно лишившим Лавра Ильича способности к сопротивлению, была аккордная постройка в углу полностью расчищенного садового участка в двадцать соток миниатюрного двухкомнатного, оснащенного водой и отоплением коттеджа, который предоставлялся заслуженному агроному на время его работы, сроки которой никак не были ограничены. «Да хоть навсегда – заявила Серафима Сергеевна – лишь бы сад цвел. Вы согласны?». И Лавр Ильич сдался, о чем ни разу не пожалел до самой своей скоропостижной кончины ровно через пятнадцать лет. Первые две недели Лавр Ильич посвятил детальному изучению почвы своего будущего поля боя. Своим конфидентом он избрал только что вышедшего на пенсию Емельяна Ивановича, который, увлекшись стройкой, как-то незаметно прекратил свои регулярные медитации, сделав их нерегулярными. Исследования Лавр Ильич проводил по всем правилам науки позавчерашнего дня. Он исползал на четвереньках и, как крот, перерыл каждый метр вверенного ему пространства. В конце концов он ткнул палкой в самом дальнем углу участка и велел Емельяну Ивановичу копать. Примерно на глубине двух метров тот наткнулся на воду, которая как будто только того и ждала, чтобы вырваться на волю. Лавр Ильич победно стукнул своей палкой оземь и заявил, что пруд будет здесь. Узнав, что Лавр Ильич чудом нашел родник, Серафима Сергеевна необыкновенно быстро смирилась с тем, что прудик будет не в середине сада, а в его углу, окончательно утвердившись в мнении, что Лавр Ильич и в самом деле чудотворец. Была уже середина августа и Лавр Ильич заторопился, чтобы успеть насадить плодовые деревья до заморозков. Затребовав в свое полное распоряжение Емельяна Ивановича и Иванушку, он предпринял целых три экспедиции в различные сады и питомники, выбирая не только молодые, но и уже вполне сформировавшиеся яблони, груши, вишни и сливы. Риск того, что они не приживутся на новом месте, был очень велик, но заслуженный агроном Михайлов был упорен и отважен. Подвластные ему богатыри поднимали вместе с корнями целые деревья, не обращая внимания на сыпавшиеся на них плоды, и грузили их на очередной военный грузовик. В результате к началу сентября будущий таинственный сад был полностью укомплектован. Был вырыт и полутораметровой глубины пруд восьми метров в диаметре, быстро заполнившийся родниковой водой. Нужно заметить, что Лавр Ильич, тщательно исследовав флору вокруг старого дома, со свойственной ему категоричностью заявил, что здесь ничего менять нельзя, так как, по его словам, вся эта растительность имеет к самому дому непосредственное отношение, а посему любое радикальное вторжение может повредить не только дому, но и его обитателям. «Да вы, оказывается поэт, дорогой Лавр Миртович! – восхитилась тирадой агронома Маруся – Ой, миллион извинений, Лавр Ильич, как-то само вырвалось!» Лавр Ильич, между тем, нисколько на Марусину оговорку не обиделся, что и привело к тому, что за глаза иначе, как Лавром Миртовичем, его никто больше не называл. Пришедшая в свое время зима оказалась снежной, но теплой, и весной, любовно и тщательно обогретый, подкормленный и окопанный заслуженным агрономом сад зацвел. Приехавшая погостить и полюбоваться на растущий Марусин живот Серафима Сергеевна глазам своим не поверила. Она осторожно трогала цветки яблонь, как будто сомневаясь, не сон ли это, изредка оглядываясь на Лавра Ильича, бубнившего что-то о каких-то удобрениях. Да, думала Серафима Сергеевна, прав, тысячу раз прав был ее любимый писатель, утверждавший, что чудесам, как известно, стоит только начаться, а потом их уже ничем не остановишь. В оригинале, правда, вместо чудес было упомянуто колдовство, но Серафима Сергеевна не придавала этому нюансу особого значения.

19.

Возвращаясь вечером домой, прямо под фонарем на скамейке

скверика, через который Иван проходил, он увидел одетого в черный подрясник согнувшегося и спрятавшего лицо в ладонях пожилого лысоватого человека с густой и совершенно седой бородой. Рядом с ним, крутился и кривлялся неряшливо одетый тощий мальчишка на вид лет шести или семи. Мальчишка то вспрыгивал с ногами на скамейку, то садился на нее, болтая ногами, то начинал прыгать перед стариком, размахивая руками и корча рожи. В конце концов мальчишка запрыгнул старику на плечи, принялся шлепать его по лысине и колотить пятками. Иван остановился, собираясь как-то урезонить мелкого хулигана, но старик сам, как бы очнувшись, распрямился, стащил мальчишку со своих плеч и дал ему звонкий подзатыльник.

– А-а – завизжал мальчишка – дерешься, хрен старый! А я есть хочу, девку хочу, водку хочу!

Иван обомлел от этих слов и остановился. А старик полез в карман и вытащил оттуда конфету:

– На тебе, гаденыш.

Мальчишка схватил конфету и, не разворачивая, вцепился в нее зубами.

– Да ты разверни ее, дурак.

– Не учи ученого, старый козел – огрызнулся мальчишка и запихнул конфету целиком в рот. Потом он сморщился и начал отплевываться, выковыривая изо рта ошметки фольги.

– Говорил же тебе, бесовское отродье, чтобы развернул – устало вымолвил старик.

– Подшунул фмефто фокошата хатошть! – завыл мальчишка с набитым ртом.

– Выплюнь, дурак, я тебе другую дам.

Мальчишка выплюнул под ноги старику полупережеванный шматок шоколада вперемешку с оберткой.

– Давай другую, гад!

Иван не верил своим ушам и все стоял на месте метрах в трех от странной парочки. Старик его заметил и грустно усмехнулся, вынимая из кармана подрясника новую конфету. Мальчишка кинулся к ней, но старик оттолкнул его и быстро снял с конфеты обертку:

– На, собачий сын.

Мальчишка схватил конфету, сунул в рот и уселся рядом со стариком, громко чавкая.

– Жутко, да? – обратился старик к Ивану. Иван обалдело на него посмотрел и не нашелся, что ответить.

– Вот так и хожу с этим бесенком целыми днями.

– А почему вы его все время ругаете? – спросил Иван.

– Да кто ж его ругает? – удивился старик – Это все так и есть. Это ж настоящий бес, только маленький.

– А ты хер старый – беззлобно отозвался мальчишка, вытирая рукавом губы.

– Вот я тебя! – не особенно сердясь, сказал старик.

– Как это бес? – не понял Иван – Откуда?

Старик хлопнул себя по затылку:

– Отсюда! Выскочил, мерзавец, да и привязался.

– Дурак ты, батя, ой дурак – захихикал мальчишка – Сам же меня вытащил, а теперь ноешь.

– Это верно – с неожиданным спокойствием подтвердил старик и покивал головой – Да кто ж знал, что он так прицепится?

– А куда ж мне было идти, старая ты калоша? А? На кладбище побираться, да? А там знаешь какие покойники бывают страшные? Того и гляди, что сожрут! Нет, я уж лучше тебя пасти буду.

Старик усмехнулся:

– Я третьего дня хоронил, так этот поганец за мной увязался. Ну и напугался от чего-то.

– Рваная ты шляпа – насупился мальчишка – не знаешь, а говоришь.

– Но вы ведь служите в храме, наверное? – спросил Иван.

– Служу, конечно – приободрился старик.

– А он что же, и в церковь с вами ходит?

– Ходит – вздохнул старик – Забьется в угол на паперти и плачет всю службу. А ему деньги кидают, сироте казанской. Так он наплачет, бывало, на тысячу рублей, да и сбежит куда-нибудь. А возвращается пьяный и весь избитый. Он же совсем еще дурной, ничего не умеет.

Ивану послышалась в голосе старика едва уловимая нотка нежности.

– А у кого мне учиться-то?! – заскандалил мальчишка – Сам же небось всех чертей вокруг разогнал!

– Да я же тебе книжки читаю – строго сказал старик – вот от них ума и набирайся.

– Глупые твои книжки, неинтересные – надулся мальчишка.

– Врешь – погрозил ему пальцем старик – вот ведь врешь же, баранья голова – и к Ивану – Я этому хулигану «Вечера на хуторе» аж два раза прочел, пока он отстал.

Старик вздохнул.

– Но что плохо, так это то, что приворовывает, поросячья морда. Никак его не отучу.

– Да я ж тебе, старому дураку, помочь хочу! – взъерепенился мальчишка – А то подохнешь от своего поста, а мне куда деваться тогда?

Старик усмехнулся:

– Вот загоню тебя в какую-нибудь кошку, будешь по подворотням крыс гонять, пока собаки не задерут.

Мальчишка исподлобья зло посмотрел на старика, но промолчал.

– Ладно – сказал старик и поднялся – правило пора читать, пошли.

– Правило, правило… Чешусь я весь от твоего правила, понял?

– А я вот сейчас хвост тебе накручу, будешь знать.

– Да нету у меня никакого хвоста! – обиделся мальчишка.

– Ну, помогай Бог – кивнул старик Ивану и пошел прочь.

– Скуфейку свою забыл! – крикнул мальчишка и, подхватив со скамьи забытую стариком фиолетовую скуфью, бросился следом.

Проводив их взглядом, Иван пошел домой, силясь вспомнить, не читал ли он что-нибудь похожее в житийной литературе. Но там с бесами обходились совсем по-другому, предлагая им совсем другие «угощения». А тут конфеты… Он святой что ли, этот старик? Ну и ну, подумал Иван, вот так идешь себе вечерком с работы, а на лавочке сидит святой и бесенка наставляет, да еще и жалеет маленького грубияна.

20.

В тот день всю бригаду заводских такелажников отправили на пригородный полигон для того, чтобы они выстроили трибуну для почетных гостей, приглашенных посмотреть на танковое шоу. Фишка была в том, что в этом представлении с одной стороны выступали танки с экипажами, а с другой – с дистанционным радиоуправлением. Полигон располагался на дне огромного карьера, что позволяло зрителям видеть с высоты все, что происходит на поле показательного боя. В этот раз приглашенных поглазеть на необычное зрелище оказалось больше, чем могли вместить уже существующие трибуны, для чего и потребовалось выстроить дополнительные. Всего в действе принимало участие восемь танков, по четыре с каждой стороны. Радиопультами быстренько завладели три полковника и один генерал, готовясь хорошенько наиграться.

– Как мальчишки – презрительно процедила Зинаида Константиновна, которую директор завода всегда брал с собой на встречи с разнообразным начальством.

Моторы на танках были заводские, а электронику установили смежники. Бой удался на славу. Танки весело носились по карьеру, оглашая окрестности гулкой стрельбой из пушек, заряженных пластиковыми снарядами с разноцветной краской. Генерал и полковники азартно жали на кнопки и рычажки пультов, сопровождая свои успехи и неудачи энергичными комментариями. Через три часа снаряды у всех закончились и восемь машин выстроились в ряд напротив трибун.

– Шикарно поиграли! – радостно подытожил раскрасневшийся генерал и хлопнул рукой по столу перед собой.

Была у него такая бесполезная привычка – лупить по столу, но в этот раз генеральская пятерня угодила точнехонько по пульту управления, которым он только что забавлялся.

– Эх ты… – начал было генерал, собираясь, видимо, извиниться за свою неловкость, но в этот момент стоявший точно напротив трибуны танк дрогнул и завелся, устремившись вперед и набирая скорость. Генерал схватился за пульт, но тут же убедился, что он сломан. Подбежавшему инженеру-электронщику тоже не удалось привести в порядок устройство, отведавшее генеральской затрещины, а танк, между тем, уже на полном ходу несся к трибунам. Склон карьера, на который он начал взбираться, был довольно крутым, градусов шестьдесят, примерно, а то и круче и была вероятность, что сорокапятитонная махина с ним не справится. Но у зрителей вид несущегося на них танка вызвал приступ настоящей паники и они, толкаясь и падая, посыпались врассыпную. Иванушка, скучавший в тени грузовика, на котором были привезены конструкции для трибун, и любовавшийся аккуратными домиками полигонных служб, встал, чтобы посмотреть из-за чего вдруг люди так странно закричали. Вместе с другими рабочими он подошел к краю карьера и с удивлением смотрел на взбирающийся по склону танк. Во прет, подивился Иванушка. Потом он сообразил, что если этот железный дурень заберется наверх, то все здесь переломает, а то и покалечит кого-нибудь и это будет нехорошо. Но что нужно делать он не знал и потому только растерянно оглядывался. В этот момент какой-то парень забрался в кабину грузовика и тронул машину к карьеру. Вот это правильно, обрадовался Иванушка, щас он ему вдарит по лбу, да и скинет вниз. Но вышло по-другому. Парень за рулем в последний момент немного сдрейфил и на лобовую атаку не решился, а только поставил грузовик боком на самом, правда, краю обрыва, так что тот даже слегка накренился и начал тихонько ползти вниз. Получилось что-то вроде бруствера и было неясно, станет ли танк жевать его своими гусеницами или просто вытолкнет перед собой. Парень выскочил из кабины и отбежал в сторону, так как танк уже добрался до грузовика. Тот еще больше накренился и танк принялся его мять, постепенно увеличивая угол своего наклона.

– Эх, еще бы хоть полметра! – простонал кто-то из зрителей.

– Пожалуй – согласилась Зинаида Константиновна – Даже, наверное, меньше.

И в этот момент из толпы выбежал Иванушка. Он вскарабкался на борт покосившегося грузовика, над которым уже вздымалась прямоугольная махина танка. Упершись руками в его днище, он изо всех сил налег.

– Куда, дурак! – страшным голосом заорал генерал – Раздавит же!

Но Иванушка за шумом мотора не услышал этого крика, а сделал еще одно отчаянное усилие. Танк натужно ревел, уже наполовину поднявшись над покореженным грузовиком и бешено скрежеща гусеницами. Казалось, что он собирается взлететь, настолько яростно вращались его колеса и мощно гудел мотор. Потом он чуть двинулся, но не вперед, а вверх. Иванушка почувствовал это движение и уже из последних сил уперся в черную громаду.…

– Да помогите же ему! – крикнула Зинаида Константиновна, оглянувшись – Уставились, как бабы!

Из толпы выскочили двое и побежали на помощь Иванушке. А танк вдруг еще чуть приподнялся и… опрокинулся, заваливаясь на сторону. Иванушка не успел отшатнуться и провалился следом за танком вниз. В толпе ахнули в ужасе от того, что он может попасть под гусеницы. Но танк опрокидывался набок и Иванушка благополучно скатился по склону в полуметре от рычащего, дымящего выхлопными трубами, плюющегося песком и гравием чудовища. Все бросились к краю карьера и на мгновение замерли, так как в клубах пыли не сразу разглядели живого и здорового Иванушку, который сидел на земле, отплевываясь от набившегося в рот песка. Зинаида Константиновна тоже подошла, чтобы глянуть на плоды своего труда. Стоявший рядом с ней генерал сказал, вытирая со лба пот:

– Ну и мотор у тебя получился, Зинаида Константиновна, такого парня чуть было не угробила.

Зинаида Константиновна усмехнулась и кивнула, отходя:

– Работаем, товарищ генерал, работаем…

Под самый конец рабочего дня в лабораторию заглянул начальник цеха. Увидев Марусю, он весело ее окликнул:

– Что ж ты своего героя не встречаешь?

– Что? – не поняла Маруся, отрываясь от графика, который старательно вычерчивала в своей рабочей тетради – Какого героя?

– Да у нас один герой – хмыкнул начальник – Иванушка.

– Как Иванушка – всполошилась Маруся – что с Иванушкой?!

– Твой Иванушка танк перевернул на полигоне, вот что.

– Сломал? – охнула Маруся, вскакивая с места.

– Да нет – сдерживая смех, ответил начальник – перевернул только. Как жука.

– И что же теперь будет? – испуганно проговорила Маруся.

– Ну не знаю – протянул начальник, подмигивая удивленным его словами сотрудникам цеховой лаборатории – Может медаль дадут, а может и посадят.

– Как посадят? За что? Он же нечаянно, наверняка нечаянно!..

Начальник уже не мог больше сдерживаться и захохотал:

– Да не бойся ты, Петрова, я же пошутил – проговорил он сквозь смех – Герой он, самый настоящий герой, успокойся. Чудо-юдо победил! Как в сказке, понимаешь?

Маруся наклонила голову, медленно опустилась на стул и потрогала свой уже довольно заметно округлившийся животик. Как и положено, все произошедшее на полигоне было подробнейшим образом зафиксировано фотографами и кинооператорами. Сперва даже собирались фотографию, на которой Иванушка один на один борется с танком, поместить в заводскую многотиражку. Но потом передумали, рассудив, что, прославляя удаль чудо-богатыря, этот документ несколько принижает неоспоримую мощь отечественной боевой техники, а поэтому ограничились тем, что подарили фотографию Иванушке на память. Увидев снимок, Маруся ужаснулась, поняв, какой опасности подвергался Иванушка, и попросила Василису Прокофьевну убрать страшную фотографию подальше, что та весьма охотно и сделала.

21.

«Вот что, Иванушка – сказал как-то раз Емельян Иванович за утренним воскресным чаем – пора новое удилище искать, а то это уже пересохло, как бы не сломалось. Сходи ты в лес и найди там орешину подходящую». «А мне орехов принеси! – добавила Маруся – Сто лет орехов лесных не ела». Раньше за лещиной для удилища всегда ходил сам Емельян Иванович и Иванушке не было никакой охоты бродить по лесу в поисках подходящего ствола, при выборе которого нужно было принимать самостоятельное, можно даже сказать, творческое решение, к чему у него не было никакой склонности. Но просьба Маруси для него была законом. «А хочешь я на рынок съезжу, куплю там орехов у бабок, а?» – сделал он робкую попытку угодить Марусе, совершенно игнорируя указание Емельяна Ивановича. Но Маруся твердо сказала, что хочет орехов прямо из леса, точка. Так что Иванушке ничего другого не оставалось, как засунуть за ремень маленький топорик и отправиться в лес. Их дом стоял на самом краю поселка и от леса его отделял лишь красивый разнотравный луг. Было ясное августовское утро, трава на лугу еще вся была в росе, сверкающей и переливющейся в лучах еще невысокого солнца всеми цветами радуги так, что жалко было ее топтать. Стараясь шагать пошире, чтобы как можно меньше навредить этой красоте, Иванушка не спеша дошел до опушки. Лес радушно встретил Иванушку, обступил, засвистал птицами, заиграл вокруг него разноцветной, уже тронутой близкой осенью листвой, пронизанной низким утренним солнцем. Да тут у них праздник, оказывается, обрадовался Иванушка и двинулся вперед. То и дело ему попадались кусты орешника, но подходящего ствола все не было. Иванушка насобирал уже полные карманы орехов для Маруси и совсем было решил повернуть назад, когда, дойдя до глубокого оврага, увидел на его противоположной стороне мощную лещину с высоченными стволами. Обрадовавшись своей находке, он спустился на дно оврага, по которому протекал ручей. Овраг показался Иванушке каким-то необычайно глубоким и мрачным. На дне было сыро и сумрачно, особенно по контрасту с веселым солнечным лесом над ним. А еще было как-то неестественно холодно. Спускаясь по крутому склону, Иванушка оступился и запачкал руку о влажную, рыхлую и совершенно черную землю. Чтобы смыть грязь, он зачерпнул воду из ручья. Вода была ледяная. Помыв руки, Иванушка принялся взбираться по крутому склону оврага на другую его сторону. Это оказалось не так просто, ноги скользили и приходилось цепляться за торчащие кое-где корни деревьев. Наконец, весь перепачканный и с ободранными ладонями, Иванушка выбрался наверх. Лес стоял перед ним мрачной стеной и никакой лещины нигде не было видно. Не было и солнца. Небо было серое, тяжелое и какое-то странно неподвижное, как будто это были не облака, а низкий потолок, грубо замазанный серой краской. Внезапно Иванушка почувствовал на своем лбу холодную влажную каплю, потом еще и еще. Дождь что ли пошел, удивился Иванушка, вот незадача. Но подняв голову, он увидел, что это не дождь, а снег, настоящий снег. Снегопад все усиливался, его крупные хлопья валили так густо, что, оглянувшись назад, Иванушка не смог различить другой стороны оврага. Помелив немного и решив, что при таком снегопаде оврага ему не одолеть, Иванушка двинулся в лес. И пропал без следа.

22.

«Знаете, уважаемый Иван Иванович – задумчиво начал Зев Вольфович во время последней в этот вечер «аналитической» шахматной партии – а ведь в последнее время вы стали играть как-то иначе». «В каком смысле?» – нервно спросил Иван. Зев Вольфович пожал плечами и немного подумал, подбирая слова: «Злее, наверное, агрессивнее. И расстраиваетесь в случае проигрыша сильнее… Вас что-то тревожит? Что-то такое, что требует какого-то выхода. Я не прав?» Иван насупился и после паузы ответил: «Боюсь, что правы. Почти тоже самое мне и Маша на днях говорила. Да и Иван примолк, как будто меня побаивается». «И в чем же дело, не поделитесь?» «Да накопилось как-то, знаете ли… – медленно проговорил Иван и вдруг с какой-то злобой почти прошипел – Работу свою ненавижу, черт бы ее подрал. Не-на-ви-жу, понимаете?» «Вот как?» – даже не пытаясь изобразить удивление, отозвался Зев Вольфович. «Именно так. Есть такие люди, которым нравится пугать других. Они прямо-таки наслаждаются чужим страхом, питаются им. Понимаете?» Зев Вольфович кивнул. «Так вот, а я чужого страха не переношу. Физически не переношу. Раньше я как-то уворачивался от этого страха, старался вообще не общаться с людьми, с клиентами, то есть. Прятался от них за цифрами и безликими формулировками. А теперь вот меня повысили, платить стали почти вдвое больше, но зато бояться меня стали уже подчиненные. Не кто-то где-то там – он махнул рукой – а вот здесь, рядом. Леша меня боится до смерти, Светлана Игоревна, Николай Федорович… Да все, буквально! И чем лучше, чем профессиональнее, чем скрупулезнее я делаю свою работу, тем хуже себя чувствую. Может это какой-то психоз, как вы думаете? Мне, может быть, лечиться надо, а?» Зев Вольфович покачал головой и сочувственно поглядел на Ивана: «Не думаю, дорогой мой, не думаю. Мне как-то не приходилось слышать о терапии, способной вылечить хорошего человека от того, что он хороший. Мало, знаете ли, кто жалуется на этот недуг, вот и не выработали методик. Ну дадут вам таблеток, успокоят на время, но циника из вас не сделают, даже и не мечтайте. Так что выход, по-моему, только один – хирургия». «То есть?» «Да вот то и есть, что бежать вам надо с этой работы. И чем скорее, тем лучше». Иван молчал, а Зев Вольфович продолжил: «Понимаю, что денег жалко, очень даже понимаю, место-то, как говорится, хлебное». Иван обреченно кивнул. «А давайте так – оживился Зев Вольфович – позвольте-ка мне порасспросить кое-кого на ваш счет. Вы не против? И если что-нибудь стоящее подвернется, то я вас извещу. Аудиторской зарплаты я вам, конечно, не обещаю, но и задаром работать не придется, не сомневайтесь. Как вам такой вариант?» Иван с удивлением посмотрел на Зева Вольфовича: «Но как же вы меня отрекомендуете? Мы и знакомы-то всего пару лет, да и профессии у меня другой нет, только и умею, что чужие деньги считать…» «Ну знакомы мы, положим, подольше, но не в этом дело. Я редко, очень редко ошибаюсь в людях. В моем деле, знаете ли, это в каком-то смысле вопрос жизни и смерти. Да-с, так вот, если вы даете мне карт-бланш, то где-нибудь через недельку-другую я вас побеспокою. Договорились?» Иван кивнул. «Вот и прекрасно! – обрадовался Зев Вольфович и добавил весело – Будем считать, что вы Иван-Царевич, а я Серый Волк из сказки, так вот мы и проверим как эта схема работает сегодня». Услышав про Ивана-Царевича, Иван вздрогнул и внимательно на Зева Вольфовича поглядел. Но тот только довольно улыбался, радуясь своей шутке. А через неделю Ивану позвонили.

23.

В лесу снега не было. Гладкие и, как показалось Иванушке, одной толщины стволы огромных елей, стоящих друг от друга на совершенно одинаковом расстоянии, походили на колонны какого-то необыкновенного зала. Под ногами мягко и приятно пружинил коричневый настил из слежавшихся еловых иголок. Не было никакого подлеска, пней, упавших стволов, даже мха нигде не было видно. В лесу царил черно-коричневый полумрак и было очень тихо, так тихо, как никогда в лесу не бывает. Иванушка оглянулся, собираясь вернуться к оврагу, но никакой опушки не увидел, хотя прошел вперед всего несколько шагов. Лес был повсюду, куда бы он ни поглядел. Вот так чудеса, подумал Иванушка, и куда ж мне теперь идти? Но идти хотькуда-нибудь было надо, и он пошел. Через некоторое время впереди между стволами показались прогалины в виде узких длинных щелей. Вот и опушка, обрадовался Иванушка и прибавил шагу. Скоро он вышел на большую поляну, посреди которой возвышалось странное деревянное сооружение. Его центральная, шатром уходящая вверх часть была очень высокой. Иванушке показалось, что у нее высота с девятиэтажный дом, примерно, если не больше. Но верхушка постройки не имела ни шпиля, ни даже карниза, и выглядела как бы недостроенной. С разных сторон к этому деревянному шатру были сделаны пристройки пониже, к которым, в свою очередь, тоже были сделаны более низкие пристройки и так далее. И все сооружение напоминало пень гигантского дерева с толстыми, выпирающими из земли корнями. Во понастроили, подумал Иванушка, и двинулся вперед, приметив крыльцо перед входной дверью в центральную часть чудного строения. Подойдя к двери, он постучал и, услышав изнутри громкое «входи», вошел внутрь и оказался в большой многоугольной комнате, освещенной ярким верхним светом, лившимся из отсутствующего потолка. Интересно, подумал Иванушка, снаружи вроде пасмурно, а здесь ясный день, прямо чудо какое-то. Ослепнув на мгновенье от яркого света, Иванушка попривык и осмотрелся. Посреди комнаты стоял круглый стол, за которым в скучающей позе сидел белобрысый юноша. Он был в белой рубашке с расстегнутым воротом и, сидя чуть боком к столу, поигрывал маленьким карандашиком над чистым листом бумаги, лежавшем перед ним. Голова юноши была обвязана тонкой золотой ленточкой, концы которой тихонько трепетали над его плечами, хотя ничего, похожего на ветерок, в комнате не чувствовалось. Стены этого странного помещения были разделены на грани, в середине каждой из которых находилась дверь. «Привет! – произнес юноша, сев прямее – Очень рад знакомству. Проходи, Иванушка, не стесняйся, садись». Удивленный Иванушка подошел к столу и, увидев перед ним грубо сколоченный табурет, сел. «Где это я?» – спросил Иванушка. Юноша приветливо улыбнулся: «На том свете, Иванушка, привыкай». «Не – невежливо отозвался Иванушка – мне домой надо». Юноша сочувственно покивал: «Понимаю тебя, Иванушка, ох как понимаю. Жил себе жил и вдруг раз, да и помер. Бывает, что поделаешь, бывает». «Да ничего я не помер, я живой, меня Маруся ждет, я вот ей орехов набрал!» – взбунтовался Иванушка и вытащил из кармана горсть орехов. Но юноша только пожал плечами: «Зря ты волнуешься, Иванушка, все уже позади. Тебя простили и дорога тебе в рай, вон туда» – и юноша показал пальцем вверх, в сияющую пустоту над собой. «Не пойду! – топнул ногой Иванушка – Мне к Марусе надо, а больше никуда не надо». Юноша посерьезнел и, облокотившись на стол, в упор посмотрел на Иванушку: «Ты воду в ручье пил?» «Не пил, а только руки прополоскал!» – Иванушка показал свои уже снова испачканные после подъема на другую сторону оврага руки. «Как так не пил? – всполошился юноша – И лицо не умывал?» «Не умывал!» – продолжал бунтовать Иванушка. Юноша как будто смутился: «Погоди-ка, давай разбираться». И, перевернув лежавший перед ним листок, стал что-то читать и вдруг схватился за голову: «Вот так история! И что мне теперь делать?» Иванушка пожал плечами: «Да что хотите, а в рай без Маруси мне не надо». «В рай ему, видишь ли не надо – ворчливо проговорил юноша – Да ты, может, рая-то и не заслужил. Правило не знаешь и не читаешь, в церковь не ходишь, не исповедуешься, не причащаешься. Что, не так?» «Это правда – виновато понурился Иванушка – в рай мне не положено». «Много ты понимаешь, что положено, что не положено! Мать твоя за тебя, олуха, молится. Все Иванушка, да Емельянушка, да Маруся, да еще Анна болящая, да Серафима, да Петр, да Лавр. Да вот еще Дмитрий новопреставленный. Всех своих покойников она давно уж отмолила, а теперь за чужих принялась. Но сильна ее вера, тут уж ничего не скажешь. Попросит гору подвинуться и будет по ее слову, понял ты?» Иванушка не понял, но все равно кивнул. «Значит так – решил юноша – у тебя, Иванушка, две дороги, короткая – он ткнул пальцем вверх – и длинная, которая, если Бог даст, приведет тебя домой». «К Марусе?» обрадовался Иванушка. «К Марусе, к Марусе – иронично отозвался юноша – Ей рожать того гляди, а муженек по оврагам шатается». «Да там лещина была…» – начал было Иванушка, но юноша жестом его остановил: «Слушай внимательно, Иванушка. Здесь ты видишь двадцать дверей – он повел рукой в сторону граненых стен с дверями – За каждой дверью начало долгого пути. Трудного, очень трудного пути, понял? – Иванушка кивнул – На этом пути ты будешь один и что там тебя ждет я и сам толком не знаю. Знаю только, что много там всякого страха. Смертного страха, понимаешь?» «А за страхом этим что?» – спросил Иванушка. «Жизнь твоя прежняя, как ты и хотел». «Я тогда согласен – сказал Иванушка – В какую дверь-то идти?» «В любую – ответил юноша – Отворяй и иди».

24.

«Эсфирь Эмильевна Куценко. Директор» прочитал Иван на двери и постучал. Ему никто не ответил и тогда, помедлив, он вошел и оказался в просторной приемной с мягкими диванами вдоль стен и полукруглым письменным столом посередине. За столом сидела пожилая полная женщина, а на самом столе красовалась бронзовая табличка: «Елена Васильевна Лычкина. Личный секретарь директора», к которой сбоку была несколько криво приклеена картонка с надписью от руки: «Сперва ко мне, пожалуйста». Справа Иван увидел черную дверь с лаконичной надписью «Директор». Сидевшая за столом женщина подняла на Ивана глаза, улыбнулась и сказала: «Эсфирь Эмильевна пока занята, извините. А вы?..» Иван представился. «О, прекрасно, Иван Иванович! – обрадовалась женщина – Но вам ведь назначено на 12.30, верно?» Иван кивнул. «Тогда придется немного обождать, уж простите. У нас с этим строго – женщина на мгновение состроила строгую мину, но потом снова расплылась в улыбке – А вы пока отдохните на диванчике. Всего десять минуточек, ладно? – и, понизив голос – У Эсфири Эмильевны важный – она ткнула пальцем в потолок – очень, очень важный посетитель». В это время дверь директорского кабинета распахнулась и оттуда выбежал крупный мужчина со сбитым на сторону галстуком. На лацкане пиджака его великолепного темно-синего костюма тускло блеснул депутатский значок. Лицо мужчины было нездорового красного цвета, он был весь в поту и явно задыхался, хватая руками воздух перед собой. Елена Васильевна проворно вскочила со своего места, почти насильно усадила мужчину на диван и стала лить ему в рот воду из заранее, видимо, приготовленного хрустального стакана. Иван с интересом наблюдал эту сцену, мигом догадавшись, что Елена Васильевна была полностью готова к инциденту. Отдышавшись и немного успокоившись, мужчина жалобно пролепетал, обращаясь к Елене Васильевне: «Ну я же не хотел никого учить. Я только намекнул, что нужно… А она на меня так накинулась, такого страху нагнала… Думал, что придушит… А я что, я же хотел… А она взяла так за горло и стиснула… Я и поплыл… Мамочку вспомнил, Аркашу, Людочку… Думал, что умираю… Елена Васильевна, дорогая, простите, голубушка…» Тут мужчина вдруг бухнулся Елене Васильевне в ноги и зарыдал. Елена Васильевна снова усадила рыдающего мужчину в дорогом костюме на диван, стала ласково гладить его по голове и говорить что-то домашнее, материнское, поглядывая при этом на настенные часы. Пораженный увиденным, Иван тоже посмотрел на часы, а потом на Елену Васильевну. Не переставая утешать своего подопечного, она отрицательно покачала головой, и Иван понял, что раньше двенадцати тридцати соваться в кабинет с надписью «Директор» не стоит. Расстроенный мужчина со значком пришел, наконец, в себя и встал. Подойдя к большому зеркалу в углу приемной, он поправил галстук, пригладил волосы и, не прощаясь, вышел. Елена Васильевна проводила его взглядом и покачала головой: «Ведь сообразительный же человек, хитрый, ловкий, а так оплошал… Даже жалко его немного. Но вы…» Она не договорила, так как в приемную буквально влетели сразу двое – высокий мужчина лет сорока и худая черноволосая девушка. Было видно, что ссора между ними в полном разгаре и оба едва сдерживаются. «Нам туда» – сквозь зубы процедил мужчина, ткнув пальцем в сторону директорского кабинета. «И прямо сейчас!» – пискнула девушка. Елена Васильевна уже успела устроиться за своим столом и, ни слова ни говоря, указала на картонку с надписью «Сперва ко мне, пожалуйста». Мужчина засопел, а девушка затараторила: «Григорий Власьевич решил, наверное, что сам черт ему не брат, понаставил всем колов, представляете! Колов! Расправу учинил, видите ли! Авторитетик его пошатнули будто бы. Навуходоносор!» «Истеричка!» – рявкнул Григорий Власьевич. Елена Васильевна подняла руку: «Можно вопрос? Скажите, дорогая Юлия Карловна, а каким Навуходоносором вы обзываете Григория Власьевича, Первым или все-таки Вторым?» Иван разинул рот от удивления. Наступила тишина, которую, чуть погодя, нарушила сама Елена Васильевна: «Итак, уважаемые коллеги, сразу должна вам сказать, что отвлекать Эсфирь Эмильевну вашим ученым спором мы не станем. Во-первых, у нее назначена встреча – она кивнула в сторону Ивана и спорщики, как по команде, повернулись к нему – Во-вторых – Григорий Власьевич и Юлия Карловна снова повернулись к Елене Васильевне – ваши разногласия не касаются существенных интересов нашего заведения и должны быть немедленно разрешены в рабочем порядке. В-третьих, если каким-то чудом вы прорветесь к Эсфири Эмильевне, то вам обоим несдобровать. Вам, Григорий Власьевич попадет за то, что вы, во-первых, позволили себе недопустимую уравниловку при выставлении оценок, во-вторых, вышли за пределы своей компетенции, оценивая поступок, а не результаты освоения курсантами учебного материала, в-третьих, вы вступили в публичные пререкания и, кажется, на повышенных тонах с дамой, не считаясь даже с тем, что эта дама вам в дочери годится, что, согласитесь, не комильфо. И последнее, если позволите. Вы, Григорий Власьевич, выше Юлии Карловны по званию. Как вы вообще могли допустить – в голосе Елены Васильевны послышались металлические ноты – какие-либо пререкания?! Это, знаете ли, грубейшее нарушение…» «Спасибо, Елена Васильевна – осторожно прервал ее Григорий Власьевич – я все понял». «Вот и прекрасно – обрадовалась Елена Васильевна – А вам, Юлия Карловна…» «Аутодафе» – вздохнула Юлия Карловна. «Именно. Мне всегда нравилось, как быстро вы схватываете суть проблемы – и к Ивану – Вам пора, Иван Иванович, через тридцать секунд вас уже начнут ждать. Стучать в дверь не надо. Желаю удачи». Иван встал и пошел к двери в кабинет директора, слыша за спиной голос Елены Васильевны: «Давайте-ка, дорогие мои, кофейку выпьем, а то день как-то суетливо начался. И расскажите, что там такое случилось на третьем уров…» Кабинет оказался очень просторным и светлым. Обычный, в общем-то кабинет с длинным столом для совещаний и широким письменным столом директора, за которым сидела маленькая и довольно уже пожилая сухощавая остроносая женщина. Но первое, что бросилось Ивану в глаза, это ее прическа. Густые, пышные, какой-то ослепительно-снежной белизны седые волосы были тщательно уложены и буквально сияли. Парик, подумал Иван. Женщина встала из-за стола и сделала несколько шагов Ивану навстречу. Вот это да, карлица, изумился Иван. Приветливо улыбаясь, Эсфирь Эмильевна протянула Ивану маленькую сухонькую ладошку, неотрывно глядя ему в глаза. Позвольте, с недоумением подумал Иван, как же она могла того мужика со значком да за горло?.. Между тем Эсфирь Эмильевна пригласила Ивана присесть, указав на маленький столик у окна с придвинутыми к нему двумя широкими и низкими креслами, одно из которых было обтянуто темно-коричневой кожей, а другое красной. Столик был тоже низкий с резными ножками и с инкрустированной цветочным орнаментом столешницей. Ни кресла, ни столик никак не сочетались с казенным минимализмом всей остальной обстановки кабинета, что тоже Ивана несколько удивило. Усевшись в коричневое кресло и дождавшись, когда Иван немного освоится в непривычно низком для него красном кресле, Эсфирь Эмильевна сказала: «Очень рада, уважаемый Иван Иванович, что вы откликнулись на наше приглашение». Иван молча поклонился. «Позвольте мне ответить на ваши вопросы». Иван, еще не произнесший, кроме «здравствуйте» ни единого слова, удивленно поднял брови, а Эсфирь Эмильевна продолжила: «Нет не парик, волосы мои собственные. А мой рост – один метр, тридцать четыре сантиметра. Столик восемнадцатого века, предназначенный для курительных принадлежностей, я привезла из дома. А кресла к нему мне подарил наш с вами общий друг Зев Вольфович, что было с его стороны очень мило. Вы хотели спросить еще кое о чем, но, поверьте, это совершенно неинтересно. Теперь я бы хотела услышать действительно существенные вопросы. Итак?» Иван растерянно огляделся, собираясь с мыслями. Он заметил, что на стенах развешены большие фотопортреты и еще больше растерялся, так как никого из тех, кто был на них изображен, не узнал. Смутно знакомым ему показался только один человек в повседневной одежде православного священника, задумчиво глядящий мимо фотокамеры. «Это все бывшие наши директора – пояснила Эсфирь Эмильевна, снова угадав Ивановы мысли – Спрашивайте, Иван Иванович, не стесняйтесь». Иван вздохнул и спросил: «Простите меня, но я совершенно не понимаю, где я нахожусь. Что это значит «Александровский онтологический центр»? Это какое-то религиозно-философское общество? Или же это учебное заведение? Зев Вольфович ничего мне не объяснил, а сказал, что я сам все пойму. Что я должен понять? И что значит Александровский? О каком Александре идет речь?» Эсфирь Эмильевна кивнула: «Вы ведь наверняка знаете, что означает имя Александр. Ну да, защитник, или защитник людей, или оберегающий муж, кому как больше нравится. Так что у каждого из нас тут свой Александр». «То есть, это имя что-то вроде девиза?» «Можно и так сказать. Нас так, собственно, и называют – Александровцы». «А кого и от кого вы защищаете?» «Если кратко и метафорически, то явное от тайного и живое от мертвого». «И свет от тьмы» – попытался поддакнуть Иван. «Нет, конечно! Как вам такое вообще могло прийти в голову?» «А тайное и мертвое…» «Вот именно, старые ваши знакомые, уважаемый Иван Иванович. Мне Зев Вольфович передал ваш рассказ про Уруслана Залазаровича и подземный Кремль, так что вы в курсе дела». Иван не знал, как себя вести и что говорить, а Эсфирь Эмильевна терпеливо ждала, не сводя с него глаз. Наконец Иван спросил: «А кто-нибудь еще этот Кремль видел?» «Очень и очень немногие. Я, например, не видела. А в храмине вообще никто из нас не бывал». «А как ваш центр работает? Чем вы занимаетесь, и кто ваш учредитель или заказчик?» «Дел у нас много, а вот учредителя или заказчика нет, и мы сами решаем, чем и как нам заниматься. У нас тут довольно сложная структура, не проще, чем в министерстве обороны, например». Почему это она про министерство обороны обмолвилась, подумал Иван, вспомнив слова Елены Васильевны про разницу в званиях Григория Власьевича и Юлии Карловны, они тут что, в войну играют? «Нет, Иван Иванович, мы ни в какую войну не играем, мы ее ведем» – спокойно ответила Эсфирь Эмильевна на незаданный Иваном вопрос. Иван удивился и с некоторой иронией спросил: «И кто кого побеждает?» «Вы зря так волнуетесь, Иван Иванович, мы никого не собираемся побеждать или, упаси бог, уничтожать. Наше дело – защищать, делая тайное явным. Это довольно трудное и даже порой опасное дело, так что ваша ирония неуместна – Эсфирь Эмильевна сделала небольшую паузу – Так как иногда мы несем потери». Иван смутился. «Извиняться не стоит – без малейшей тени раздражения произнесла Эсфирь Эмильевна – это ведь хорошо, что даже такие чуткие люди, как вы, Иван Иванович, об этой войне не догадываются и спокойно живут, спокойно делают свое дело. Но, повторяю, порой мы несем потери». «И я?..» «Вот именно, вы могли бы нам помочь». «Я должен кого-то заменить?» «Нет, заменить вы никого не должны, да это и невозможно, так как каждый наш сотрудник незаменим. Но если вы примете наше предложение, то получите возможность занять место в одном из наших подразделений и будете самостоятельно принимать решения, как и что нужно делать». Иван кивнул и вопросительно посмотрел на Эсфирь Эмильевну. «Итак – начала она – у нас есть отдел исторических исследований и научного прогнозирования, естественноисторический отдел с прекрасно оборудованными лабораториями, историко-архивный отдел, финансово-экономический отдел, оперативно-тактический отдел, отдел философии, литературы и искусствознания, кадетский корпус, художественная галерея и, наконец, амбулатория и стационар». Интересно, а чего у них нет, подумал Иван. «У нас нет карцера, пыточных камер, гильотины и крематория» – в своей привычной манере ответила Эсфирь Эмильевна на незаданный вслух вопрос. Иван задумался, а потом поинтересовался, где он мог бы быть полезен сейчас. Эсфирь Эмильевна кивнула: «Спасибо, что спросили, Иван Иванович. Дело в том, что наши сотрудники вправе по своему желанию переходить из одного подразделения в другое, так что, немного осмотревшись, вы примете самостоятельное решение, где вам будет интереснее работать, а пока я предложила бы вам заняться полевой работой в нашей художественной галерее». «Какая может быть полевая работа в галерее? – удивился Иван – Да и в искусстве я не разбираюсь». «Реальность изменчива, и, чтобы не утратить актуальности, наша галерея нуждается в постоянном пополнении – пояснила Эсфирь Эмильевна – Так что кто-то должен заниматься поиском новых артефактов. Ознакомившись с нашей коллекцией, вы поймете, что для ее пополнения требуется отнюдь не искусствовед, поверьте. Этот поиск я и называю, не совсем, может быть удачно, работой в поле. Что скажете?» «Скажу, что я заинтригован – улыбнулся Иван – Вы говорили о том, что работа у вас может быть опасна, но я не понимаю, какая опасность меня подстерегает во время поиска сокровищ, местонахождение и ценность которых я даже не смогу определить?» «Вам это кажется забавным? – суховато проговорила Эсфирь Эмильевна – Вы, вероятно, думаете, что вам предстоит разгуливать по вернисажам с фуршетами или скучать на аукционах? Так вот, ничего этого не будет. Будет то очень жарко, то очень холодно, то очень грязно. Охраной вас обеспечат только тогда, когда заранее будет известно, что вам может грозить опасность. Но по большей части вы будете совершенно один – она помолчала и добавила, неожиданно улыбнувшись – Но при всем этом вам будет очень и очень интересно, не сомневайтесь». «Но мне ведь объяснят, что я должен искать?» – растерянно проговорил Иван. Эсфирь Эмильевна отрицательно покачала головой: «Вы посмотрите нашу коллекцию, поговорите с хранителями, а потом будете действовать по принципу пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Буквально. Что скажете?» Иван задумался. Что-то в словах Эсфири Эмильевны задело его за живое. Она меня зачем-то пугает, размышлял Иван, но одновременно и уговаривает. Довольно необычный рекрутинг, надо признать. Но что-то в этом есть… А, была не была! Будет скучно, так повернусь и уйду. Подняв глаза, он встретился взглядом с Эсфирью Эмильевной и Ивану показалось, что она читает его мысли. Таких начальников он еще не встречал и это ему почему-то понравилось. «Я попробую» – решительно сказал Иван. «Прекрасно! – Эсфирь Эмильевна встала и протянула Ивану свою маленькую руку – Елена Васильевна вас проинструктирует и оформит необходимые документы. Всего хорошего». Иван тоже поднялся, ответил на рукопожатие, повернулся к двери и, сделав было шаг, остановился в изумлении. Справа от закрытой двери кабинета на продолговатом красном ковре в позе сфинкса лежал невероятных, прямо-таки чудовищных размеров ротвейлер и глядел на Ивана маленькими, налитыми кровью глазами. «Не беспокойтесь, Иван Иванович – услышал он голос Эсфири Эмильевны – Бэлла слышала нашу беседу, так что вам ничего не угрожает, идите спокойно». Но проницательная Эсфирь Эмильевна на этот раз ошибалась, так как Иван нисколько не беспокоился, а лишь пытался представить, какова эта великолепная Бэлла в прыжке.

25.

Выйдя за дверь, Иванушка оказался в промозглых сумерках. Под его ногами прогибался хлипкий дощатый настил из небрежно сколоченных разнокалиберных досок. Иванушка оглянулся, но позади него была все та же промозглая муть. Ладно, решил Иванушка, раз сказано идти, так надо идти, и двинулся вперед. Мостки, по которым он шел, были проложены над какой-то неглубокой водой вроде гигантской лужи и доски под тяжелыми Иванушкиными шагами прогибались, утопая в воде. Впереди виднелась низкая постройка, в окнах которой маячил тусклый свет, и Иванушка пошел на этот свет. Вскоре мостки кончились, и он ступил на твердую землю. Прямо перед ним был большой приземистый дом, что-то вроде амбара или коровника, с узкими горизонтальными окнами и широкими дверями. Внутри горел свет и, подойдя поближе, Иванушка услышал гул голосов. Он приотворил дверь и увидел, что внутри полно народу. На поставленных во много рядов лавках тесно сидели люди. Возле дальней от дверей стены было небольшое возвышение типа маленькой сцены, на котором стоял длинный стол, покрытый красной скатертью. За столом сидело пятеро человек, а перед столом стоял молодой долговязый парень и громко что-то говорил, обращаясь к собравшимся. Иванушка пристроился на краю ближайшей лавки и стал слушать. «Поэтому – говорил долговязый – от нас с вами, товарищи, требуется максимальная бдительность. Каждый из нас должен зорко оглядываться по сторонам, примечая каждого незнакомого или просто болтающегося якобы без дела человека. Это может быть враг, товарищи! Мы все тут друг друга знаем и наш завод для нас родной дом. Но наша продукция имеет огромное военное значение, а потому наши враги кровно заинтересованы в том, чтобы как-нибудь помешать нашей работе. Вот возьмем недавнюю аварию и спросим себя, кому она была выгодна? А? И это не важно, что нашлись какие-то объяснения случившемуся. Объяснения всегда можно найти, вы же понимаете. Но вопрос в другом, вопрос в том, кому эта авария была на руку? Вот я вам зачитывал телеграмму. В чем ее суть? Что мы должны прочитать там между строк? А то, товарищи, что на заводе орудует враг! Нам советуют уделить больше внимания технике безопасности. Вдумайтесь, товарищи, в эти слова. Чувствуете ту тревогу, которая в них сквозит? А теперь представьте, как вездесущ и опасен наш враг, если товарищи из наркомата вынуждены шифровать свои депеши! Ясно же, что техника тут ни при чем, а суть как раз в безопасности. Но нам с вами, товарищи, нам, рабочим, нам в наркомате доверяют, товарищи! – долговязый уже почти кричал – Мы, именно мы должны разглядеть в своих рядах врага! Разглядеть и пальцем указать на него нашим органам. Прямо сказать: вот он, вот чужой, займитесь им как следует. Правильно я говорю, товарищи?» Присутствующие зашевелились, задвигались, несколько человек закурили и в воздухе повис сизый кисловатый дымок. Некурящий Иванушка вдруг громко чихнул. На него обернулись и те, кто сидел к нему поближе, отодвинулись. Долговязый моментально среагировал на это движение. Он соскочил со сцены и бросился к одиноко сидящему Иванушке. «Ты кто такой?» – азартно спросил долговязый. «Я Иванушка» – улыбнулся Иванушка и встал. «У него топор!» – крикнул кто-то. «Топор? – обрадовался долговязый – А не тот ли это топор, которым рубанули по проводу, когда пресс заклинило?» Иванушка растерянно огляделся. Вот те раз, подумал он, они все меня боятся и все злые какие-то. «Держите его!» – крикнул долговязый юноша и кинулся куда-то вбок. Иванушку схватили за руки. Это было неприятно, и он резко двинул плечами. Те, кто его держал, отлетели в сторону, но другие набросились на Иванушку, стараясь свалить его с ног. Миролюбивый Иванушка вертелся на месте, стряхивая нападавших и, ничего не понимая, твердил: «Ну вы чего?» А потом его кто-то сильно ударил по голове, и он потерял сознание. Очнулся Иванушка в небольшой комнате с зарешеченными окнами. Он сидел на табурете связанный по рукам и ногам, а перед ним был стол, за которым сидел улыбающийся молодой человек в военной вроде бы форме, но почему-то без погон. «Жив?» – приветливо спросил человек в форме без погон. Иванушка замотал головой и заерзал на табуретке, собираясь встать. «Сидеть, сука!» – крикнул человек в непонятной форме. Иванушка перестал ерзать и удивленно на него посмотрел. Сидевшему за столом было лет двадцать пять. У него было приятное округлое лицо с зачесанными назад густыми русыми волосами и Иванушке он сразу понравился, хотя было непонятно зачем приятный на вид парень обозвал его сукой. «Колись, паскуда – все так же приветливо произнес симпатичный парень в странной форме – на чью разведку работаешь, кто твои подельники, кто у вас главный ну и еще что-нибудь занятное из вашей шпионской жизни». Иванушка улыбнулся: «Да вы чего, играете что ли? Я же Иванушка, спросите, кого хотите, все меня знают. Я грузчиком работаю». Симпатичный парень за столом вздохнул и снял трубку телефона, стоящего на его столе… Потом связанного Иванушку столкнули с табуретки на пол и долго били ногами, обутыми в сапоги. Когда Мванушка терял сознание, его обливали водой из ведра, а потом снова били. В конце концов, симпатичный парень скомандовал: «Хорош. Посадите его». Иванушку водрузили на табуретку. «Свободны – сказал симпатичный парень и ласково поглядел на Иванушку – Ну что, добрый молодец, расскажешь что-нибудь интересное?» Иванушка попытался разлепить разбитые и распухшие губы, но вместо слов у него изо рта вылез пузырь кровавой слюны. В это время кто-то вошел в комнату. Молодой человек вскочил на ноги и встал по стойке «смирно». Иванушка почти ничего не видел, так как его лицо было, как один большой синяк. Тело болело невыносимо, и он чувствовал, что вот-вот снова потеряет сознание. Вошедший, между тем, уселся на место симпатичного парня и стал читать то, что тот написал пока продолжалось избиение Иванушки. «И это все?» – недовольным голосом проговорил вошедший, которого Иванушка никак не мог разглядеть заплывшими от синяков глазами. «Так точно, товарищ старший майор» – тихо сказал симпатичный парень. «А почему ноги связаны? Он что, брыкался?» «Никак нет. Но уж больно здоровый, я и подумал…» «Чего ты подумал?! – вдруг заорал вошедший – Ты какого хрена тут два часа возился? Забавлялся?» Симпатичный парень молчал. «Что ты ему предъявляешь? Что он на собрании с кем-то подрался? Где дело, Соловьев? Сам на его место захотел?» «Так он без документов, товарищ стар…» – начал оправдываться симпатичный парень. «Ты мне шпионов должен ловить, а не хулиганов калечить! Мне нужны не умственно отсталые грузчики, а настоящие фигуры, да еще чтобы со связями!» «Так он же подозрительный…» «Да таких подозрительных у меня тут целый город!» «Ну он вроде сопротивлялся…» «Кому он сопротивлялся? Нашим?» «Н-нет, там кому-то из заводских… И топорик у него был…» «Вот что, Соловьев, ты мне из этого топорика дела не сошьешь. Это ж надо, шпион с топориком! Да над нами потешаться будут, если узнают, понимаешь?» «Понимаю…» – еле слышно проговорил симпатичный парень. «Значит так, этого болвана в камеру. Сдохнет – закопаем, а если оклемается, то подошьем куда-нибудь. А ты, Соловьев…» Но Иванушка больше уже ничего не услышал, так как потерял сознание и грузно рухнул на пол. В камере Иванушке стало совсем плохо, он бредил и бился в судорогах, а изо рта у него пошла кровавая пена. Надзиратели переполошились, так как опасались, что смерть подозреваемого в тюремной камере может быть кем-нибудь расценена, как саботаж и препятствие следствию. Поэтому Иванушку перетащили в санчасть, где ему и предстояло испустить дух. Врач, проводивший первичный осмотр, был очень рассержен тем, что ему подсунули покойника, так как Иванушка не подавал никаких признаков жизни. Негодуя, врач уже готов был распорядиться, чтобы Иванушку отнесли в морг, но тот вдруг хрипло застонал и зашарил вокруг себя руками. Удивленный врач велел Иванушку помыть, но в больничное не переодевать, отложив пока его подробный осмотр, так как предположил, что у того, возможно, агония и тратить на него время пока не стоит. Санитарка и нянечка, мывшие Иванушку, пришли в ужас при виде его голого тела, на котором не было живого места. «Что ж за зверство такое!» – вырвалось у молоденькой санитарки, но нянечка быстро приложила палец к губам и опасливо оглянулась. Помытого Иванушку голым кое-как перевалили на койку, а санитарка, ни у кого не спросясь, сделала ему укол морфина. Иванушка забылся и пролежал, почти не шевелясь, целые сутки. На самом деле ему очень повезло, что его посчитали безнадежным и перевели в больницу, так как уже на следующий день всех заключенных из той камеры, в которой он умирал, вывели по одному в тюремный подвал и расстреляли. А про Иванушку, которого не успели толком оформить и завести на него какое-нибудь дело, забыли. И это было настоящее чудо.

26.

Из указания «пойти туда, не знаю куда и принести то, не знаю что» больше всего Ивана озадачивал первый пункт. Как это идти, не зная куда? Поразмыслив, Иван решил, что это или что-то недавно разрушенное, или что-то еще недоделанное. Оставались, конечно, всевозможные таинственные недра, типа пещер, горных провалов, а также запутанных многоуровневых городских подземелий, о глубине и протяженности которых никто толком ничего не знал, тем более, что существовали вполне резонные официальные запреты на их исследование. Поскольку Ивана интересовали исключительно артефакты, он рассудил, что если лезть за ними под землю, то делать это надо именно в городе. Но городское диггерство было вне закона, а потому сами диггеры составляли что-то вроде тайного общества, проникнуть в которое было совсем непросто. Поэтому Иван решил пока ограничиться поисками на поверхности, не поленившись, однако, раздобыть и тщательно проштудировать книги Игнатия Стеллецкого, легендарного зачинателя диггерского движения в России, напоминавшие увлекательный приключенческий роман, из которого вырвали последнюю главу. Эсфирь Эмильевна была вполне искренна, когда обещала Ивану грязь, жару и холод, которые он попеременно переносил во время своих блужданий по всевозможным «заброшенкам», полуразрушенным и практически потерявшим свой первоначальный вид заводам и руинам всевозможных зданий, включая и те, что разрушались тяжелой техникой прямо на его глазах. Как раз во время такого сноса, Иван и добыл свой первый трофей, безоговорочно принятый в галерею Александровского центра на постоянное хранение. Наблюдая из-за ограждения за тем, как экскаватор крушит своим ковшом остатки стены старого дома, Иван увидел, что из образовавшейся трещины вывалился небольшой продолговатый ящик. Опрокинув переносное заграждение с надписью «Опасная зона. Проход запрещен», Иван кинулся к ящику, скрывшемуся в облаке густой кирпичной пыли. Это же облако скрыло и самого Ивана, который сперва едва не погиб от очередного взмаха ковша экскаватора, а потом, никем не замеченный, сжимая ящик в руках, снова вернулся на исходную позицию. В ближайшем скверике он кое-как отряхнулся и принялся разглядывать находку. Так, думал Иван, пошел я не то, чтобы вовсе не зная куда, а лишь отчасти, но вот нашел уж точно, не знаю что. Железный ящик был заперт, и Иван даже не пытался его открыть, так как маленькая замочная скважина была наглухо забита какой-то трухой. Зажав ящик подмышкой, он прямо отправился к Александровцам. Главным хранителем того, что называлось художественной галереей Александровского центра, был Юрий Андреевич Андреев, уже очень пожилой, видимо, человек, но бодрый, подтянутый и необыкновенно активный. Когда Иван со своим ящиком ввалился в его кабинет, Юрий Андреевич сидел за столом, рассматривая в непомерной величины лупу какой-то ветхий документ, лежащий перед ним на столе. Подняв на Ивана глаза и увидев в его руках ящик, он мигом вскочил, бросился к стоящему у самого окна широкому пустому столу, выхватил откуда-то большую, как простыня, белую тряпку, застелил ею стол и сказал: «Поставьте это сюда и будьте очень осторожны». Иван повиновался, а Юрий Андреевич, натягивая белые перчатки, весело спросил: «Откуда дровишки?» И Иван, как всегда, удивился безвкусной привычке Юрия Андреевича, этого всезнающего интеллектуала и полиглота, то и дело вставлять в свою речь избитые до оскомины цитаты. Он обстоятельно отчитался, как это и полагалось по протоколу, о всех обстоятельствах, сопутствующих находке. «Ага – произнес Юрий Андреевич – Значит так, там в шкафчике щетка, расческа и губочка. Приводите себя в порядок, а мы тут немного осмотримся. Да, и не сочтите за труд пригласить ко мне Альбину Степановну и Руфину Ароновну. Они где-то в залах». Когда, кое-как отчистившись и умывшись, Иван вернулся в кабинет, то как раз поспел к моменту открытия ящика, содержимое которого оказалось совершенно невероятным. В вызолоченном изнутри ящике находилсь черная маска, изображающая улыбающееся женское лицо. Минуту все оставались неподвижными, а потом Юрий Андреевич извлек маску. Положив ее на белую скатерть, он стал обмахивать ее плоской и широкой колонковой кисточкой. Помахав какое-то время, он вооружился своей лупой и принялся разглядывать маску. Полная Альбина Степановна и тощая, как жердь Руфина Ароновна, заложив руки за спину, молча наблюдали за манипуляциями Юрия Андреевича. Неожиданно Альбина Степановна куда-то отошла, но тут же вернулась, протянув Юрию Андреевичу влажный ватный тампон, пахнущий нашатырем. Не поднимая головы и переложив лупу в левую руку, Юрий Андреевич правой рукой принял тампон и решительно провел по лбу маски. Тускло блеснул белый металл. «Серебро» – хором произнесли все трое. А Иван, как завороженный, смотрел на все еще черную улыбающуюся маску. Этого не может быть, думал он, откуда это могло взяться в стене погибшего дома? Он узнал это лицо, еще как узнал. Узнал и эту обворожительную улыбку. Но как, каким чудом она оказалась здесь? Иван почувствовал слабость в ногах и сел на стул. «Давайте-ка ее сюда – сказала Альбина Степановна, тоже надевая перчатки – Я ей немедленно займусь». Осторожно взяв маску, она вышла в соседнюю дверь, ведшую в реставрационные мастерские. Юрий Андреевич кивнул и распрямился. «Сейчас мы будем пить чай!» – вдруг провозгласил он и Руфина Ароновна отошла к столику в углу, предназначенному для чаепитий. Тут Юрий Андреевич обратил внимание на Ивана: «Что с вами, Иван Иванович?!» Иван сидел бледный и явно был в полуобморочном состоянии. «Руфина Ароновна, воды! И нашатыря! Э, э, вы только не падайте» – и Юрий Андреевич подхватил Ивана, который и впрямь начал сползать со стула. Через несколько минут Иван слегка оправился и теперь жадно пил крепкий сладкий чай с лимоном, а Юрий Андреевич и Руфина Ароновна тихо о чем-то переговаривались, чтобы не смущать ослабевшего Ивана. Увидев, что, покончив со второй чашкой чая, тот полностью взял себя в руки, Юрий Андреевич сказал: «Я полагаю, Иван Иванович, что вы могли бы нам кое-что порассказать. И что-то мне подсказывает, что рассказ ваш будет довольно продолжительным, но вы не упускайте ни малейшей детали, так как любая из них может помочь в том расследовании, которое нам придется немедленно начать. Но давайте дождемся Альбины Степановны, хорошо?» Иван кивнул и когда Альбина Степановна положила на покрытый белой материей стол изумительной красоты серебряную маску, в полной тишине пересказал все, что с ним приключилось в маленьком старинном городке на берегу великой реки.

27.

Лежа на больничной койке, Иванушка медленно приходил в себя. Через четыре дня он уже мог вполне внятно говорить, а на пятый с трудом встал с постели, чтобы наконец-то самостоятельно сходить в уборную. Врач тюремной больницы осматривал его каждый день, но никаких назначений не делал, а только кряхтел и присвистывал. Иванушка даже не знал, как врача зовут, так как все его называли просто «доктор». Медицинскую помощь Иванушка получал только от санитарки Леночки, исподтишка коловшей ему болеутоляющие, чтобы он мог заснуть. Наконец, настал день, когда «доктор» подсел к Иванушкиной койке и задал ему несколько вопросов. Не умеющий врать Иванушка честно ему на все вопросы ответил, рассказав и о том, как отказался без Маруси идти в рай. Это последнее сообщение, как показалось Иванушке, очень «доктора» заинтересовало и даже как будто обрадовало. Расспросы свои он немедленно прекратил, а еще через день в палату вошел энергичный лысоватый толстяк с седой эспаньолкой. Он сразу же подсел к Иванушке с теми же вопросами, что и «доктор». Выслушав ответы, он внимательно на Иванушку посмотрел и поинтересовался более отдаленными по времени подробностями Иванушкиной биографии. Ответы Иванушки очень ему понравились, особенно его порадовала история взаимоотношений Иванушки с Сомом Ивановичем, а также повесть об обнаружении драгоценного перстня в брюхе огромного окуня. Вошедшему в это время в палату «доктору» он радостно объявил, что случай очень интересный и он готов им заняться всерьез. «А как у нашего преступника с документами?» – поинтересовался он у «доктора». Тот махнул рукой: «Да никак! Нет никаких документов, а взяли его за драку на открытом партийном собрании». «За хулиганство и сюда?» – удивился толстяк. Но «доктор» только хмуро на него посмотрел и ничего не ответил. «Галлюциноз, по-моему, очевидный. А также диссоциативная фуга, да еще и идиотия в придачу. Прямо букет, любо-дорого – заявил толстяк – Но есть кое-какие нюансики, которые любопытно было бы понаблюдать, а, коллега? Ну а если это всего лишь контузия, то мы его вам вернем в целости и сохранности, не сомневайтесь». «Да на черта он мне нужен – грубо среагировал «доктор» – он вообще никто, так что хоть опыты на нем делайте». «Я не никто, я Иванушка – встрял Иванушка в разговор – мне домой надо, к Марусе. Я ее поймал на лету и теперь она моя жена». Забывшие о нем медики переглянулись. «Ты, Иванушка, не волнуйся – отечески заулыбался толстяк – Мы тебя еще немножечко подлечим, да и отпустим. И пряников еще дадим в дорогу! Только ты не буянь, ладно?» «Я не буяню – кивнул Иванушка – я люблю, когда мирно». «Вот и прекрасно! – потер толстяк руки – Оформляем?» «Доктор» кивнул, бросил Иванушке: «Одевайся!», и они вышли из палаты (Иванушкину окровавленную одежду сердобольная нянечка еще в самый первый день выстирала, кое-где подлатала и даже положила в карманы штанов набранные им орехи). Но пряников от толстяка с эспаньолкой Иванушка так и не дождался. Как только он прибыл в лечебницу к Виктору Елизаровичу, как звали веселого толстяка, его немедленно, даже не переодев, уложили на жесткую железную койку и прикрутили к ней ремнями. «Вы чего?» – спросил удивленный Иванушка. Но никто ему не ответил, а Виктор Елизарович быстро и очень ловко сделал Иванушке укол. Через несколько секунд Иванушке стало очень жарко, а потом показалось, что его со страшной силой ударили всем телом об стену. Он застонал, забился, ломая койку и едва не порвав ремни, которыми был к ней привязан. Но ничего сломать или порвать не успел. Голова у Иванушки закружилась, свет померк, и он полетел в какую-то бездну. Но вверх он летел или вниз, этого Иванушка не понял.

28.

Ивана немало удивило то, что его рассказ о Матери Сырой Земле и подземном Кремле произвел на сотрудников галереи гораздо большее впечатление, чем можно было ожидать. Расследованием происхождения серебряной маски занималась Руфина Ароновна, но она почему-то секретничала, ни в какие детали своих поисков Ивана не посвящая. Что за дела, сердился Иван, я тут что, посторонний? За шахматами он поделился своей досадой с Зевом Вольфовичем. Тот сразу же остановил шахматные часы, давая понять, что эта тема очень его интересует, и он только ждал повода, чтобы все обсудить.

– Если посмотреть на все это со стороны – начал разговор Грау – то мне самым странным кажется тот факт, что именно в ваши руки попал этот ящик с маской.

– Вы думаете, что мне передают привет? – улыбнулся Иван.

Но Зев Вольфович был совершенно серьезен:

– Не знаю, но совпадение странное, согласитесь. Ведь вы единственный, кто мог бы лицо на маске опознать, что, собственно, и случилось. И, судя по всему, так думаю не я один, раз Александровцы взялись за расследование.

– А по-моему, это обычная музейная рутина – вяло пожал плечами Иван – В коллекцию поступил интересный экспонат, вот они и пытаются его атрибутировать. Что же в этом странного? Я что-то не припомню случая, когда археологический артефакт рассматривался в связи с тем человеком, который его обнаружил – он обвел взглядом стеллажи со своими книгами по истории и археологии – Кто только не находил разные поразительные вещи! Тут и ученые, и военные, и крестьяне, и даже дети.

– Значит, это случилось впервые – упрямо повторил Грау – И это, по-моему, не просто странно, но прямо-таки поразительно.

Ивана серьезность Зева Вольфовича озадачила и даже несколько обеспокоила, хотя причину своего беспокойства он не смог бы определить.

– Давайте порассуждаем, Иван Иванович – продолжил Зев Вольфович – кому и зачем потребовалось прятать в капитальную стену дома эти предметы? Что мы вообще знаем про этот дом? Практически ничего, хотя Руфина Ароновна наверняка до чего-нибудь уже докопалась.

– И почему-то помалкивает – сердито вставил Иван.

– Это у нее профессиональное – хмыкнул Грау – она ведь из… – и он похлопал себя ладонью по плечу.

– То есть?

– ФСК, подполковник. В отставке, конечно.

– Контрразведка? – изумился Иван – Ничего себе.

– А что вас удивляет? – спокойно отозвался Зев Вольфович – Ведь Александровский центр занимается решением задач, которые не входят в компетенцию ни одной из официальных структур, а потому вынужден привлекать к своей работе специалистов самого разного профиля.

– А вы…

– Нет – усмехнулся Грау – хотя с Эсфирью мы дружим еще со школьных времен и иногда она обращается ко мне за консультацией. Мы с ней, знаете ли, на одной волне – и Грау снова улыбнулся.

– А о маске вы с ней уже говорили?

– Да, представьте. Она прислала мне фото и попросила уточнить иконографию. При том, что у нее целый отдел занимается подобными вопросами! Но, как она выразилась, «целый отдел хорошо, а одна светлая голова лучше» – сказал Зев Вольфович с явным удовольствием.

– И что? – нетерпеливо спросил Иван.

– Рано пока говорить – уклончиво ответил Грау – но я надеюсь, что в ближайшие пару дней кое-что прояснится.

– Ну вот, и вы туда же! – с сердцем сказал Иван – Все вокруг секретничают…

– Ну что вы, Иван Иванович – всплеснул руками Зев Вольфович – я и не думал секретничать. Как раз напротив, я вам же первому сообщу, если мне удастся что-нибудь выяснить. Но в моем (он сделал акцент на последнем слове) миреникто никогда не торопится. Коллекционеры народ пуганый и недоверчивый, знаете ли. Так что давайте наберемся терпения и немного подождем.

Он полез в свой портфель и достал бутылку коньяка:

– Вы не против?

Иван кивнул и пошел на кухню за рюмками. Шахматы убирать не стали, продолжив партию, но уже без часов.

– Меня не покидает ощущение какой-то литературности всей этой истории – сказал Иван, сделав ход конем.

– Ну еще бы! – отозвался Грау, отступив ладьей – Я прямо-таки слышу, как скребет своими лапками «Золотой жук». Все в точности, как у По. Только вместо жука у нас маска, вместо пергамента с шифром вызолоченный ковчег, а вместо Сэлливанова острова руины неизвестно пока чьей усадьбы. И от всего этого веет тайной.

– Согласен – кивнул Иван, выдвинув пешку.

Зев Вольфович задумался, чуть приподняв брови, и сделал рокировку.

– Вот вы, Зев Вольфович, упомянули «Золотого жука» – сказал Иван, спаривая ладей – и думаю, что неспроста, так?

Грау улыбнулся и налил еще по рюмке. Выпили.

– Да, я люблю этот рассказ. У меня есть один знакомый художник, который придумал проиллюстрировать «Жука» квазирисунками Леграна. Там ведь упомянуто, что Легран хорошо рисует, так вот этот чудак нарисовал всю историю так, как это мог бы сделать сам Легран – Зев Вольфович двинул королевскую пешку на одну клетку.

– Остроумно, по-моему. И что у него получилось?

– Занятно получилось и если бы у меня были свободные деньги, то я бы такую книжку издал.

Иван пошел слоном и Грау тотчас ответил, двинув фланговую пешку. Иван налил еще по рюмке. Выпили.

– Странно, что ковчег не дал никаких подсказок – сказал Грау.

– Но это может быть компенсировано сведениями о самом доме – отозвался Иван, выдвигая слона – И его владельце.

– Безусловно – кивнул Зев Вольфович, побив Иванова слона своим.

– Интересно все-таки, что удалось выяснить Руфине Ароновне – ответил Иван, беря слона конем.

– Да, это интересно. Но даже из того, что мы знаем можно слепить несколько версий – зев Вольфович потянулся к бутылке, но Иван его опередил и сам разлил по рюмкам – Благодарю. Так вот, версия первая и наименее привлекательная: случайное совпадение.

Они выпили.

– А меня бы это вполне устроило – Иван, решительно двинув вперед ладью.

– Я вас понимаю – Грау покивал и продвинул фланговую пешку на две клетки – но я как-то не верю в такого рода случайности. Я, знаете ли, в значительной мере фаталист, верю в силу судьбы.

– Да-а, судьба… – протянул Иван и передвинул коня на свой левый фланг, обозначив намерение немедленно атаковать – Но мне бы хотелось оставаться со своей судьбой наедине, а не следовать каким-то темным подсказкам. Вы вот говорили, что у вас еще есть версии…

– Разумеется – Грау двинул еще одну пешку своего левого фланга, как бы не замечая угрозы Ивановой атаки на правом – Вторая версия чисто бытовая: клад. Гражданская война, неразбериха, террор и, как следствие, гибель владельца дома, который припрятал это все до каких-нибудь лучших времен. Происхождение маски нам неизвестно, но ее художественная, а вместе с тем и материальная ценность неоспорима. Не стоит также исключать, что она часть какого-то оккультного или ритуального радения. Как у Конан-Дойля, помните?

– «Обряд дома Месгрейвов», конечно помню.

– Ну вот, здесь может быть что-то похожее. Одним словом, клад, самый обыкновенный клад. И все.

Иван с сомнением покачал головой:

– Странный какой-то клад. Ящик-то был полупустой. Если бы там были драгоценности или документы, или еще хоть что-нибудь, что богатый беглец хотел спрятать, боясь таскать это все с собой, то вопросов бы и не было. Точно так же не возникало бы каких-нибудь сомнений в оккультном значении маски, будь ящик поменьше. Для реликвий ведь делают специальные футляры, точно по размеру святыни. Нет, тут что-то другое – Иван начал атаку, пробив слоном королевскую пешку.

Грау усмехнулся, согласно кивнул, слона брать не стал, лишь отодвинул короля и сказал:

– Но есть еще и третья версия. Вы не против? – он снова потянулся к коньяку и налил рюмки, полностью опорожнив бутылку – Так вот, если идти за фантазией Эдгара По, то…

Они выпили и Иван выдвинул коня, готовясь шаховать.

– …нам следует обследовать остров, усадьбу, то есть. Покопаться там как следует. Жук, то есть маска, у нас уже имеется, так что осталось найти сундуки с золотом и человеческие кости.

Оба они уже порядочно захмелели и Ивану слова Зева Вольфовича не показались полным бредом.

– Да – сказал он – это было бы логично. Но меня очень интригует полупустой ковчег. Чего в нем, по-вашему, не хватает?

– Смысла. Это бессмыслица. Но поскольку этот ящик упал именно в ваши руки, то вам и придется придумать, чем его нужно наполнить. Шах.

Иван уставился на доску, пытаясь сообразить, как это он мог проглядеть притаившегося коня и маячивших за его спиной слона и злорадно ухмыляющегося неприятельского ферзя.

29.

Иванушка сидел на холме и с удивлением смотрел на небо, по которому вместо облаков плыли огромные батоны хлеба, а воздух был наполнен ароматом свежеиспеченной сдобы. Под холмом протекала широкая и совершенно белая река. Иванушка спустился к реке и зачерпнул рукой воду. Но никакая это была не вода, а самое настоящее теплое и душистое парное молоко. Ну и чудеса, удивлялся Иванушка, куда же это я попал? Неужели в рай? Но тогда выходит, что я все-таки умер, расстроился он и вздохнул. Солнца Иванушка не увидел и небо светилось как бы само по себе, тихо и ровно. Усталый Иванушка растянулся на берегу молочной реки, стал смотреть на медленно плывущие над ним буханки белого хлеба и задремал. Проснулся он не то от холода, не то от вони. Небо над ним было темно-серым, река стала грязно-желтой и от нее валил зловонный пар. Иванушка не сразу сообразил, откуда исходит свет. Оказалось, что светится сама земля, ставшая вдруг твердой и полупрозрачной, как янтарь. Свет был странный, мутноватый и все время менял оттенки, от густого желтого, до кирпично-красного и темно-медового. И было холодно, очень холодно. Иванушка встал и огляделся по сторонам. Холм куда-то исчез, светящаяся изнутри и твердая, как камень земля была почти ровной с небольшими возвышениями, напоминающими слегка тревожимое ветром море. Вдали Иванушка разглядел что-то похожее на город, хотя это могла быть и невысокая горная гряда. Иванушка пошел в ту сторону и вскоре понял, что это все-таки город. Большой красивый город. Даже какой-то неестественно красивый. Как на картинке из книжки «Сказка о царе Салтане», которую ему читала Василиса Прокофьевна, когда Иванушка был еще совсем маленьким.

30.

Иван вышел из автобуса и углубился в микрорайон, сплошь застроенный панельными пятиэтажками, образующими неуютные и неопрятные дворы с жестяными гаражами, детскими площадками и мусорными контейнерами. Весь этот неуют в летнее время прятался под кронами разросшихся тополей, ясеней, лип и кленов, но сейчас, в конце ноября, их намокшие черные ветвистые стволы вместе с беспорядочно разбросанными тут и там неухоженными кустами нагоняли на Ивана тоску. Накануне выпал снег, но не лег, а растаял, от чего на земле было грязно, а на тротуарах и в проездах сплошь были лужи. Путь Ивана лежал к месту недавней катастрофы, когда совершенно вроде бы неожиданно обрушился, буквально сложился, как карточный домик, целый подъезд одной из пятиэтажек. По какой-то счастливой случайности жертв не было, хотя паника случилась нешуточная. Никто толком не мог объяснить причину катастрофы. Говорили то о взрыве бытового газа, то о теракте, а где-то даже промелькнуло сообщение о взрыве склада боеприпасов какой-то ОПГ, располагавшегося не то в подвале, не то в одной из квартир этого подъезда. Сообщалось также о том, что все жители дома эвакуированы. Однако, в одном из репортажей корреспондент обмолвился, что эвакуированы не все, что кто-то из жильцов отказался покинуть свою квартиру и власти решают этот вопрос, ведя с упрямцами переговоры. Подойдя к покалеченному взрывом дому, Иван увидел, что вокруг него происходит беспорядочная нервная суета. Все проезды были заставлены грузовыми машинами, всюду сновали люди, вытаскивая из дома и запихивая в кузова свои пожитки. И почему старинное и вполне нейтральное слово «пожитки», означавшее всего лишь мелкий домашний скарб, сегодня неизбежно ассоциируется с бедностью, думал Иван, ведь никому же не придет в голову назвать «пожитками» имущество какого-нибудь богача, верно? А здесь, возле покореженной панельной пятиэтажки, иначе, как пожитками вещи, которые выносили на сырую ноябрьскую улицу растерянные, напуганные и раздраженные жильцы, и не назовешь. Вокруг было довольно много полицейских и сотрудников МЧС. Они в основном бродили без дела, лишь изредка вмешиваясь в мелкие стычки за место у парковки или помогая поскорее вытащить из подъезда какую-нибудь тяжесть вроде старого буфета или пианино. Иван подошел к курившему поодаль старшему лейтенанту полиции, почему-то сразу признав в нем участкового. «Скажите, товарищ старший лейтенант, а всех отсюда выселяют?» Участковый вздохнул: «Выселяют-то всех, да выселяются не все». «Как это, не все? – удивился Иван – Жить-то тут небось нельзя уже». «Вот именно, что нельзя! Воду отключили, тепла нет, электричества нет, газа и подавно нет. Как тут жить-то? Мы ж не в Африке, тут и околеть недолго от холода. Но этот дед уперся, понимаешь, как баран – участковый выругался – Силой что ль его тащить? А вдруг опять посыплется, так ему… – он снова выругался – а мне башку открутят». «А что за дед-то такой? – продолжал приставать Иван – Где он живет?» «Да в соседнем подъезде от того, что обвалился, на пятом этаже. Вон он в окно смотрит, зараза!» – и участковый указал пальцем на окно, в котором маячила человеческая фигура. «А вы его знаете?» «Да я всех тут знаю. А этот дед художник, книжки оформляет. Тихий дедок, мирный, хотя и попивает. Я его где-то раза два-три в неделю вижу, как он из магазина с бутылочкой чешет. А жена у него молодая, красивая такая баба, но с головой у нее не в порядке. Из психушки почти что и не вылезает. Она и сейчас там. Ох и почудила она в последний свой заход, как будто черт в нее вселился, всех на уши поставила! – участковый раздраженно махнул рукой – Когда ее увозили, так тут целый бой был, страшно вспомнить, ей богу». «А дед-то нормальный?» «Дед-то вроде был нормальный, только, конечно, прибитый всей этой ерундой. Но, видать, тоже в конце концов тронулся. Я ему: собирайтесь, Иван Сергеевич, надо съезжать по-быстрому. А он мне: не могу, говорит, ехать, Наташенька вернется, а меня нет, да и это все мне одному не собрать, не спасти. А у него вся квартира завалена бумагой, папками какими-то, книжками. Прямо грудами лежат, как на свалке. А тут, когда рвануло, так на техническом этаже труба отопительная лопнула, вот всю эту красоту кипятком и залило. Это еще повезло, что сам дед как-то уцелел. Там черт-те что творилось, вода, пар, проводка искрит…Ну и залило к хренам все его богатства. Я заходил вчера, так все дыбом, все взбухло, вода еще кое-где стоит. Щас морозец ударит, так это все будет один лед, понимаете? Но уперся, старый дурак, и ни в какую!» «А как его фамилия?» – спросил Иван. «Крайнов, Иван Сергеевич». «Крайнов?! – вскрикнул Иван – Тот самый Крайнов?» «Какой еще тот самый?» – не понял участковый. «Да иллюстратор же знаменитый! Вы «Три мушкетера» с картинками видели когда-нибудь? Подробные такие, каждая пуговичка прорисована, каждый ремешок, а?» «Вроде да – неуверенно проговорил участковый, что-то припоминая – Да точно видел, еще мальчишкой, давно». «Ну вот! – Иван был в восторге – Это он и есть!» «А чего ж он в пятиэтажке кукует, если такой знаменитый?» «Не знаю – посерьезнел Иван – О нем давно ничего не слышно. Я думал, что он уже умер. Я ведь тоже его картинки с детства помню – мушкетеры, Гулливер, Дон Кихот, да много их…» «Вот что – оживился участковый – А поговорите-ка вы с ним, а? Вдруг послушает знающего человека. Давайте, я вас провожу, пойдемте!» Обшарпанная дверь была приоткрыта. Иван громко постучал, потом еще и еще. Ответа не было. Наконец, переглянувшись с участковым, Иван потянул дверь на себя. «Я вас внизу подожду» – шепнул участковый и пошел вниз, а Иван протиснулся внутрь. Это была обычная «двушка» образца начала шестидесятых. Короткая и узкая прихожая с дверью в совмещенный санузел вела в большую комнату, из которой можно было попасть на кухню и во вторую комнату поменьше. Иван уже бывал в таких квартирах, некоторые из которых показались ему довольно уютными, но в этой квартире было страшно. Большая комната, заставленная стеллажами и книжными шкафами, находилась в состоянии полного разгрома. Все было выворочено наружу, все перевернуто и перемешано – открытые папки с высыпавшимися из них рисунками и гравюрами, распушенные книги и альбомы, какие-то развороченные блокноты и тетради, рассыпанные пачки бумаги, кое-как разбросанные листы картона… В воздухе стоял тяжелый запах сырой бумаги и мокрой ткани, к которому примешивалась какая-то кислая химическая струя. Но при этом было еще и очень холодно от сквозняка из-за приоткрытых во всех комнатах форточек. Но сквозняк не помогал, не выветривал тяжелого духа случившейся накануне беды, не разгонял сырого и удушливого тумана, заполнявшего всю квартиру. В углу большой комнаты Иван разглядел по-зимнему одетого человека, сидящего в глубоком кресле. «Иван Сергеевич – позвал Иван – простите за вторжение». Человек в кресле молчал. Шлепая по лужам на полу и стараясь не наступать на раскиданные повсюду листы бумаги, Иван подошел поближе к старику в кресле. Седые всклокоченные волосы обрамляли изможденное морщинистое лицо с седой щетиной на щеках и подбородке, вокруг шеи был намотан старый клетчатый шарф. Глаза старика, не мигая, смотрели на Ивана, а губы широкого рта гневно шевелились, то и дело выдувая пузыри слюны. «Вам чего? – с усилием не то прохрипел, не то прорычал старик – Вы кто?» Иван отыскал стул и, сев напротив съежившегося в просторном кресле старика, подробно рассказал ему и об Александровском центре, и о цели своих поисков. «А ко мне, значит, за последней моей серией пожаловали» – без вопросительной интонации проговорил старик. «За какой серией? – насторожился Иван – Я ничего про нее не знаю, знаю только ваши чудесные иллюстрации к классике, я на них вырос. А что это за серия?» «Вы про Гойю слыхали?» «Разумеется. Капричос, Бедствия войны, живопись…» «Ну вот, а я уже двадцать лет рисую Бедствия мирного времени, так моя работа называется… – и после паузы – Называлась. Все наверняка сварилось в этом аду». Старик отвернулся к окну. «А что значит Бедствия мирного времени? Что вы там нарисовали?» Иван почувствовал, что оказался в нужном месте и даже, возможно, не опоздал со временем. Старик хрипло вздохнул: «Да все нарисовал, что узнал и увидел за свою жизнь, всю ее подноготную. Почти три тысячи листов! И всех этих мертвяков не забыл, которых стал различать в последнее время, как бы они не рядились под живых. Может это они решили меня сварить вместе с моими работами, а? Наташеньку-то мою, которая так за меня всегда страдала, вон как укатали… Не отстоял я ее. И работу свою не отстоял, силы кончились. А теперь сгниет все это…» Старик понурился и замолчал. Молчал и Иван, оглядывая погром вокруг себя. Значит он разбросал работы, чтобы они хоть немного просохли, думал Иван, чтобы не слежались, не слиплись, превратившись в макулатурную кашу. Но это наверняка поправимо, времени-то прошло немного. Он встал: «Вот что, Иван Сергеевич, я вам помогу, нет, мы вам поможем, слышите?» Крайнов поднял на Ивана глаза: «А почем мне знать, что вы не из этих?» он ткнул пальцем в пол. «Так я же вам все рассказал! С чего мне городить столько вранья? Да вы сами подумайте, будь я из этих, то и дал бы вам по-тихому здесь замерзнуть, а все ваши труды пошли бы под бульдозер вместе с этим домом несчастным! Понимаете?» Крайнов шевельнулся: «Может и так… Живое, говорите, от мертвого обороняете?» «Да, и явное от тайного. И вы точно на нашей стороне. Я ни минуты в этом не сомневаюсь. Ну что, вы согласны?» «На что я должен быть согласен?» – как-то равнодушно спросил Крайнов. «Мы забираем вас отсюда вместе со всеми вашими работами и книгами…» «Там еще доски офортные и станок тоже…» «Значит так, вы заберете все, что вам нужно, а мы все приведем в порядок, обещаю». Старик кивнул и снова тоскливо глянул в окно. Иван вытащил из кармана телефон и, собравшись с духом, позвонил Елене Васильевне. Он приготовился к долгим уговорам и просьбам, мысленно подбирал какие-то новые аргументы, собирался сказать, что здесь не просто произведения, а самый настоящий живой гений, что… Но ничего этого не потребовалось, так как ровно через две минуты Елена Васильевна его прервала: «Все ясно, Иван Иванович, диктуйте адрес и никуда, слышите, никуда не отлучайтесь ни на шаг» – и дала отбой. «У вас сигаретки не найдется? – вдруг жалобно попросил Крайнов – А то мои все в труху…». Через полчаса к дому подкатила фура, автобус и белая легковушка, на крыше которой Иван с удивлением увидел полицейскую мигалку. Из автобуса выскочили двадцать молодых людей в спецовках и бегом кинулись к дому. Фура, между тем, начала сложный маневр, чтобы втиснуться поближе к подъезду, а из легковушки с водительского места вышла Юлия Карловна и, увидев Ивана, стоящего у окна, улыбнулась и приветственно махнула ему рукой.

31.

Иванушка ускорил шаг, уж больно ему хотелось поскорее попасть в сказочный чудо-город, мерцавший и переливавшийся всеми оттенками красного и золотого. Он уже ясно видел башни, луковичные купола церквей и крыши теремов, украшенных затейливыми флюгерами в виде флажков и каких-то зверей. Но чем ближе Иванушка подходил, тем страннее казался ему вид этого города. Он никак не мог сообразить, что с ним не так, пока, наконец, не понял, что город совершенно плоский. Он был как будто нарисован, или, точнее, выплавлен и отшлифован, как это делают с яшмой или малахитом, чьи прихотливые узоры так завораживают, напоминая то водные потоки, то облака, то горы. Но здесь эти узоры сложились в подобие сказочных домов, храмов, оборонительных башен и башенок. Каким-то чудесным образом все это было тщательно вырезано и теперь светилось само по себе на фоне почти черного неба. Иванушка подошел к тому месту в городской стене, где угадывались очертания ворот, и постучал. Стена была холодная, а звук от ударов Иванушкиного кулака был глухой, как будто он стучал по камню. Иванушка ударил сильнее и почувствовал, что под его кулаком что-то хрустнуло, а по стене пошли трещины. Удивленный Иванушка несильно надавил на стену и огромный кусок с нарисованными воротами обвалился внутрь. Иванушка испугался, что что-то сломал и опасливо заглянул в пролом, думая, что сейчас его начнут ругать. Но никто его не ругал, так как за стеной никого и ничего не было, кроме какого-то поля с остатками картофельной ботвы, слегка припорошенного снегом, а в воздухе кружились мелкие редкие снежинки. Пролезая в проделанную им дыру, Иванушка заметил, что стена была тонкая, чуть, может быть, толще обыкновенного оконного стекла. Оказавшись за стеной, он оглянулся, но сзади было все то же картофельное поле под тем же сереньким небом. Совершенно сбитый с толку, Иванушка вздохнул и побрел по полю куда глаза глядят. Он слышал пословицу, что жизнь прожить – не поле перейти, но этому полю, похоже, не было конца. Иванушка шел, не чувствуя усталости, а лишь скучая от невероятной унылости мутно-серого неба и ничем не нарушаемой ровной линии горизонта. Он шел, не зная, сколько времени прошло с того момента, когда он ступил на это поле, час, день, или два, или еще больше, шел, потому что ему сказано было идти, ну вот он и шел.

32.

Сколько же лет этому металлолому, думал Иван, стоя посреди огромной ржавой конструкции, бывшей когда-то заводским цехом. На карте города это место, находившееся на его окраине, было закрашено серым цветом без обозначения каких-либо построек, что Ивана очень удивило и сподвигло на то, чтобы сюда наведаться. Бесформенную махину бывшего завода было видно издалека, а обширная территория вокруг него была обнесена остатками наполовину деревянного, наполовину железного забора, поверх которого виднелись ржавые комки колючей проволоки. Иван прошел за ставший уже символическим забор и направился к руине. Тут и там виднелись остовы каких-то явно необитаемых строений. Ивана несколько удивило отсутствие следов недавнего пребывания здесь людей, так как в его представлении такого рода заброшенные сооружения должны служить убежищем различных городских маргиналов или окрестной шпаны. Но здесь давно уже никого не было. Внезапно откуда-то выскочило несколько собак, предводительствуемых крупным черным псом с большими и острыми, как у породистой овчарки, ушами. Иван отметил про себя эти необычные для уличного пса уши и спокойно пошел дальше. Собаки почему-то не лаяли, но приближались довольно быстро и по-деловому. Не добежав до Ивана примерно пяти метров, псы неожиданно остановились. «Привет, собачки! – сказал Иван и помахал рукой – Съесть меня хотите?» Вожак, а точнее, вожачка (Иван разглядел, что это была сука) остановилась и потянула носом воздух. Остальные собаки тоже остановились, не спуская с Ивана глаз. Он тоже слегка приостановился и даже сделал шаг в сторону стаи. В ответ на его движение псы отпрянули и вразнобой залаяли, но как-то негромко и не злобно. Иван пожал плечами и пошел дальше, а собаки последовали за ним, сохраняя прежнюю дистанцию. Подойдя ко входу внутрь ближайшего к нему и, как он решил, самого большого цеха, Иван заметил довольно свежие следы протекторов грузовика. Ага, кто-то, значит, сюда наведывается, подумал Иван и прошел внутрь под мрачноватые металлические своды. Здесь гулял ветер и все пространство было наполнено невнятными и неприятными звуками. Что-то скрежетало, погромыхивало и скрипело. Сверху раздавался звук вибрирующей от ветра жестяной кровли. Обилие звуков складывалось в странную симфонию в духе конкретной музыки и вместе с грандиозным урбанистическим хаосом этого помещения производило гнетущее впечатление. Ивану казалось, что он находится внутри остова громадного железного зверя, давно уже испустившего дух и медленно, но верно разрушающегося. Здесь было довольно сыро и промозгло, а на бетонированном полу между кусками обрушившегося сверху железа виднелись лужи коричневатой воды. Вдруг боковым зрением Иван увидел яркую бело-голубую вспышку. Сварка, изумился Иван, что бы это значило? Действительно, в дальнем от него конце руины вновь и вновь вспыхивали искры сварочного аппарата. Прикрываясь рукой от этих вспышек, Иван двинулся в ту сторону. Подойдя поближе, он увидел, что возле стены выстроены ступенчатые металлические леса, на верхнем ярусе которых стоял человек в оранжевой спецовке и белой строительной каске. Человек работал, то и дело озаряя все вокруг нестерпимо яркими вспышками сварки. Заинтригованный увиденным, Иван подошел к подножию лесов и, дождавшись паузы в работе загадочного сварщика, громко крикнул: «Привет! Бог в помощь!» Сварщик оглянулся и сдвинул на лоб защитный кожух. Он стоял на примерно десятиметровой высоте и единственное, что мог разглядеть Иван, это его красное лицо, обрамленное всклокоченной черной бородой. «Тебе чего?» – неприветливо отозвался бородач. «Да вот, забрел случайно – прокричал Иван – А вы тут что варите? Ремонтируете?» «Ага – гыкнул бородач – Вселенную ремонтирую, не видишь, что ли? Ваяю из хаоса космос».

– То есть как это ваяете? Вы что, скульптор?

– А что, не похож?

– Да нет, – смутился Иван – я не в том смысле. То есть я думал, что здесь ведь разруха и как-то трудно представить, что здесь может быть мастерская художника.

– А как, по-твоему, выглядела Сикстинская капелла, когда в ней работал Микеланджело?

Иван улыбнулся:

– Никогда об этом не думал, честно говоря – он огляделся. – А может вы и правы. Только там леса были деревянные и потолок целый, а тут…

– Ржавая рухлядь?

– Ну да. И мне кажется, что все это того и гляди начнет обваливаться. Не боитесь получить какой-нибудь штуковиной по голове?

– Сам буду дурак, если получу – хмуро отозвался бородач.

– А можно с вами поговорить так, чтобы не кричать?

– О чем это?

– О космосе, например.

– А что, у тебя есть что ли мысли о космосе?

– Наверняка что-нибудь найдется – не растерялся Иван – Пара штук, как минимум!

– Ну давай. Поговорим – прорычал бородач и начал ловко спускаться вниз. Через минуту Иван увидел перед собой невысокого, но необычайно широкого в плечах парня, смуглого, черноглазого и горбоносого с растрепанными черными волосами и неухоженной черной бородой.

– Я Иван – сказал Иван, протягивая руку. Помедлив, бородач снял рукавицу и так сжал Ивану ладонь, что тот вскрикнул.

– Прости, мужик, не рассчитал – усмехнулся горбоносый – Я Миша.

– Ну и ручища – поохал Иван, тряся кистью руки.

– Работа такая – пожал плечами горбоносый Миша – Я тут иногда, как орангутан перемещаюсь, так что цепляюсь крепко. А как ты сюда попал, откуда зашел?

– Оттуда – Иван показал на большой вход.

– Да ладно – с сомнением отозвался Миша – не ври. Там Милка со своей сворой, она бы не пропустила.

– У меня с собаками мир – серьезно ответил Иван.

Миша с интересом на него посмотрел.

– И давно?

– Что давно? – не понял Иван.

– Ну, мир с собаками.

– С детства.

Миша хмыкнул:

– Это твое счастье, а то ведь эта банда и загрызть может. Всю шпану местную разогнали. Ладно, давай по кофейку махнем, и ты меня просветишь на счет космоса.

Миша провел Ивана в небольшую и довольно уютную комнату сбоку от лесов, дверь в которую Иван не заметил. Здесь было чисто, тепло и сухо. В углу комнаты стоял высокий холодильник, одна из стен была занята длинным кухонным столом с газовыми конфорками, раковиной и посудомоечной машиной, а вдоль другой стены располагался огромный кожаный диван. Середину комнаты занимал квадратный деревянный стол с тремя стульями.

– Вот это да – изумился Иван – А я думал, что тут все отключено.

– Это мне брат все устроил – пояснил Миша – Он тут в городе, как Папа Римский в Ватикане, понял?

– Так вы брат…

– Во-во, этого самого. Он и заводик мне этот подарил. Давай, Иван, садись, не тушуйся. Кури, если хочешь. Я-то бросил, но дым табачный люблю.

Иван закурил и уселся за стол.

– Это моя жилая комната, а с другой стороны, у меня лаборатория.

– В смысле?

– Ну, я там думаю, эскизы делаю. Лаборатория, короче, понял?

Иван кивнул. Миша, между тем, сварил кофе и уселся с чашкой на диван.

– Скажите – начал Иван – а что вы здесь создаете?

Горбоносый Миша отхлебнул из своей чашки и сказал:

– Давай, знаешь, на «ты», а то что-то отвык я «выкать», идет?

Иван кивнул:

– Давай. Так что же ты тут ваяешь?

– Так я ж сказал, что космос. Мир, понимаешь, творю. Из говна и стали, как бог.

– Нет, не понимаю – помотал головой Иван – объясни.

Миша усмехнулся:

– Чё, решил, что у меня крыша поехала, как у этого завода? Не боись, я нормальный, хотя, конечно, и с прибабахом, как без этого. Вот ты в Риме был?

– Был – ответил Иван.

– А в Ватикане был?

– Ну да, разумеется.

– Ну вот! – радостно провозгласил Миша – Я тут, как Микеланджело устроился. Свою капеллу решил сварить. С одной стороны будет Творение, с другой Страшный суд, а посередине все остальное.

Иван обалдел:

– И это ты один все хочешь сделать? Из этого ржавья?

– Ну не только из ржавья. Мне брат помогает, дает команду, чтобы привозили, что требуется. И мужиков гонит, если надо что-нибудь поднять, леса поставить или кран, если надо. А к зиме крышу должны залатать и стены кое-где, а то заметет меня здесь к едреней фене.

– Постой, но ты ведь где-то учился?

– Еще как учился! В Питере, в Академии, в «Репе», то есть. Лучшим был, между прочил. Меня мой профессор, старый хрен, все в «негры» к себе звал, горы золотые сулил. Ты, говорит, лет через пять академиком у меня будешь. Да я послал его и махнул сюда, брату под крылышко.

Иван слышал, конечно, про Мишиного брата и сейчас подумал, что тот и вправду чем-то напоминает Папу Римского образца шестнадцатого века.

– Он хороший мужик – продолжал Миша – хотя все его тут и боятся до усрачки. Он мне денег дал, так я везде съездил, все видел. И знаешь, что меня ошарашило больше всего? Индусы! Вот наворотили!..

– А можешь рассказать что-нибудь про свою работу? Или показать, а? – попросил Иван.

– Года через три заходи, сам все увидишь. Знаешь, у нас говорят, что дураку полработы не показывай – хохотнул Миша, но потом добавил – Ты не обижайся, Иван, это я в шутку.

– Ну хоть расскажи! Как ты это все себе представляешь?

– Да черт его знает – ответил Миша, становясь серьезным – Трудно все охватить. Но так, в общих только чертах…

– Ну давай, расскажи. Вот ты говорил про Микеланджело, так у тебя так же будет, пророки, сивиллы, мышцы, торсы?..

– Ну уж нет! – рявкнул Миша – Мне Микеланджело с его голыми мужиками не указ. Я современный художник. Со-вре-мен-ный, понимаешь? Это мое время, и я его покажу. И ему покажу!

– Ладно, не торсы, что тогда?

– Объемы и провалы, вот что. И ритмы, чтобы все крутилось, дрожало, резалось.

– Абстракция? – осторожно произнес Иван.

– А как же! И еще какая! Такой еще не было, понимаешь? Да вообще таких здоровенных скульптурных композиций еще не было. Ансамбли да, были, а вот чтобы все в одном кулаке – Миша показал свой здоровенный волосатый кулак – такого не было. Ты пойми, абстракция, это образ Хаоса, а Космос, это кусок хаоса, приведенный в порядок. И чем художник больше, тем больший кусок хаоса он ухватит. А современный художник должен быть на грани, понимаешь. И у меня так будет. Шаг в одну сторону – Богородица, шаг в другую – яма, ничто или же Хаос. Но нужно помнить, что Хаос, это то, из чего только и можно творить. И он везде – Миша широко развел, а потом соединил руки – а я его приберу и кое-где подточу. Вот так вот.

– Слушай, тебе трактат нужно написать.

– А на хрена? Если не получится, если люди не ахнут, то тут уж пиши не пиши, ничего не поможет.

– А лабораторию можешь показать?

Миша помолчал, а потом резко поднялся на ноги:

– А давай. Но учти, этого еще никто, кроме брата, не видел, понял? Никто! И ты посмотри и сразу же забудь. Уяснил? – Иван кивнул – Тогда пошли.

Мишины рисунки Ивана поразили. Там и вправду в эскизной форме было то, о чем Миша говорил. Графика была четкая, жесткая, с мощной светотенью, так что Иван сразу представил себе, как это будет выглядеть в материале, тем более что кое-где для масштаба были пририсованы фигурки людей. Увиденным Иван был потрясен. Он сразу припомнил то двойственное ощущение, которое он испытал, разглядывая как раз недавно подновленные, странно и кричаще яркие фрески Микеланджело. Все вокруг восхищались, а в особенном восторге был младший Иван. Поэтому Иван спрятал подальше свое разочарование, охал и ахал вместе со всеми. Но чувство неудовлетворенности, которое Иван списывал на свою искусствоведческую темноту, осталось. И вот теперь, глядя на поразительную графику горбоносого и краснолицего бородача, он испытывал настоящий катарсис.

– Слушай, Миша – неожиданно для самого себя сказал Иван – да ты же чертов гений!

Миша спокойно кивнул:

– Брат то же самое сказал. Слово в слово. А еще сказал, что собственноручно меня закопает, если я этого не сделаю, понял? – и засмеялся.

Потрясенный увиденным, Иван начал прощаться, почувствовав вдруг неловкость от того, что оторвал мастера от его фантастической работы. Миша был доволен произведенным его эскизами эффектом, но Ивана не удерживал, и даже вполне светски проводил до выхода из цеха. Милка со своей сворой была тут как тут, преданно глядя на Мишу в ожидании каких-нибудь распоряжений.

– Славная она псина – сказал Миша, глядя на остроухую Милку – Своих держит вот как, а чужим здесь всегда п….ц. Ей не важно кто, кошки, собаки, люди, рвет только так. Тут бандиты приезжали, думали стрелку устроить, так им, мудакам, отстреливаться пришлось. Хорошо, что стреляют они херово, никого из Милкиных не задели. Я брату звякнул, так эту сраную братву прямо за забором мордой в грязь и положили. А они, козлы, после Милкиного приема ОМОНу обрадовались, как маме родной. Мне брат с мясокомбината подкидывает для Милки кой-чего, так что она не от голода такая строгая, а из уважения, понял? Но подвала даже она боится, представляешь? Стечкина с Калашниковым не испугалась, а подвала боится и своих к нему не пускает.

– Какого подвала? – спросил Иван.

Миша помрачнел:

– Да есть тут под заводом подвал. Считай, что еще один завод, только пошире. Так я все щели заварил, какие нашел. А Милка и самих этих щелей боится. Помнит, сука, что-то…

– А ты в этом подвале был? – спросил Иван, насторожившись.

– Сунулся поначалу, так едва ноги унес…

– А что там такое?

– Сам не знаю, но страшно было очень… Ну, бывай! Жду через три года – и Миша, ухмыльнувшись, легонько пожал Ивану руку.

Идя к оставленной невдалеке машине, Иван думал о Мише, о его фантастическом замысле, о страшном подвале и о бесстрашной Милке, которая боялась не Калашникова, а этого подвала. А потом он вдруг вспомнил, что фамилия Мишиного брата, а, стало быть, и самого Миши – Архангелов. Довольно редкая фамилия, надо сказать. Так что же это получается, охнул про себя Иван, ведь если гениальный Миша носит фамилию Архангелов, то он, стало быть, Михаил Архангелов! Микель Анджело, если говорить не по-ненашему… Ну и ну…

33.

Все поле на дне неглубокой, но очень и очень широкой лощины было изрыто и истоптано. И повсюду лежали тела изуродованных людей, у многих из которых были отрублены, у некоторых оторваны головы, руки или ноги. Побоище произошло, видимо, совсем недавно, так как лужи пролитой крови еще не успели высохнуть. Потрясенный Иванушка замер, так как зрелище было ужасающее. Потом он увидел, как с противоположного холма в лощину спускается черный всадник. Издалека Иванушке показалось, что едет он на верблюде, но, приглядевшись, он понял, что это все-таки конь, но необыкновенно большой и длинноногий. Наездник был под стать своему коню, тоже ненормально высокий и столь же ненормально худой. На голове у него была надета плоская широкополая шляпа, а в руке он держал громадное копье. Доехав до середины поля боя, всадник остановился, а его конь стал яростно бить копытом, взметая вверх комья черной земли и куски человеческих тел. Всадник чуть приподнялся на стременах, ударил древком копья оземь и оглушительно рявкнул: «Встать, мерзавцы!» После этого все поле вдруг зашевелилось, из-за того, что тела поверженных воинов стали медленно приподниматься. Те, кто был лишен конечностей, рылись в земле, вытаскивая из грязи свои руки и ноги. Страшнее всего выглядели обезглавленные, шарившие вокруг, наощупь отыскивая свою отрубленную голову. Остолбеневший Иванушка не мог оторвать взгляда от этого зловещего копошения и в полнейшем изумлении наблюдал, как один за другим поднимались мертвецы, приторачивая и вправляя на место свои изувеченные конечности. «Поторапливайтесь, сволочи!» – страшно прокричал всадник, и Иванушка увидел, как он и его конь постепенно из черных становятся красными, как бы наливаясь жаром. Внезапно копье, которым потрясал теперь уже огненно-красный всадник, полыхнуло открытым огнем. «Становись!» – крикнул всадник. При этом окрике воины заметались, занимая места в боевом порядке. И вскоре на поле друг напротив друга выстроились две армии, солдаты которых были вооружены, кто копьем, кто мечем, кто винтовкой с примкнутым штыком а кто автоматом. Огненный всадник тронул коня и медленно пересек лощину, поводя своим полыхающим копьем то в одну, то в другую сторону. Иванушка пригнулся и отступил назад, боясь, что всадник его заметит. Но тому не было до Иванушки никакого дела. Он гарцевал взад и вперед между изготовившимися к бою армиями, все ускоряя бег своего коня. Доскакав в очередной раз до середины поля, он поднял коня на дыбы и прокричал: «Чаша вашей ярости еще полна! Так пейте же из нее, ибо срок искупления для вас не настал! Рубите и режьте друг друга, пронзайте и рвите свою плоть, как рвали плоть живых и невинных! Вперед, подлецы!» А-а-га-га, раздался тысячеголосый вопль и обе армии бросились в бой. Всадник захохотал и, давя копытами своего коня бегущих воинов, скрылся за холмом. В лощине закипело яростное сражение, смотреть на которое Иванушка не стал, а повернувшись, быстро зашагал прочь. Вот ведь ужас какой, думал Иванушка, ошарашенный увиденным и слыша за спиной вопли, стоны, выстрелы, взрывы, звон и скрежет металла, ударяющего о металл. Отойдя немного, он заметил впереди множество людей, беспорядочно расположившихся на припорошенном снегом поле. Иванушка подошел ближе и увидел что-то вроде лагеря, в котором собралось очень пестрое общество. Тут были мужчины, женщины, старики, старухи и даже подростки. Нигде не было видно ни палаток, ни костров, а одетые в лохмотья люди, кто сидел, кто лежал на земле. Некоторые бесцельно бродили, грубо, хотя и как-то лениво бранясь с теми из лежащих, кого они задевали. Иванушке эти люди сразу не понравились. Было в них что-то гадкое, хотя выглядели они довольно жалко. Тут и там Иванушка заметил составленные в пирамиды лопаты и кирки. Никакого желания общаться с кем-либо у него не было и он решил обойти лагерь стороной, но к нему неожиданно подбежал оборванный долговязый подросток и громко спросил: «Ну чо там, не кончили еще?» «Да нет – неохотно ответил Иванушка – только начали – а потом спросил – Чего вы тут сидите-то на снегу?» «Ждем, чтобы закапывать – отозвался подросток и сплюнул – А эта сволочь все не навоюется». «А как вы тут оказались?» – сам не зная почему, продолжил Иванушка разговор. «Да согнали нас жердями отовсюду! Мародеры, говорят, а у самих рожи, как у чертей. Вот и сидим, чтобы прибраться за этими – он кивнул в сторону лощины – Уж сколько сидим-то, аж перегрызлись все… – подросток снова сплюнул сквозь зубы и спросил – А ты чего, тоже к нам намылился?» «Нет – сказал Иванушка – я домой иду» «Ишь ты – хмыкнул подросток – домой он идет, умник. Ну иди, иди, пока не сдохнешь уже окончательно, козел». Иванушка повернулся и, отойдя немного, почувствовал, как ему между лопаток ударил не то камень, не то комок мерзлой земли. Он обернулся и увидел хохочущего оборванца. Вот народ, вздохнул Иванушка, и откуда только такие берутся? Я, наверное, все ж таки умер, раз все иду и не устаю, и есть мне не хочется почему-то. Одет он был также, как и тогда, когда вышел поутру на разноцветный сверкающий луг, только топорик куда-то подевался. Маруся не успела рассказать Иванушке про Сашу Дванова, приберегая своих любимых Платоновских героев до того момента, когда ее необыкновенный муж сможет понять их ни на что не похожую красоту, живым воплощением которой был для нее он сам. И хорошо, что не успела, а то бы Иванушка непременно вспомнил сейчас этих странных скитальцев, оказавшихся, как и он сейчас, посреди молчаливой целины равнодушной к человеку природы. От этого Иванушка мог бы по-настоящему загрустить и, чего доброго, взял бы да и остановился… Но он шел, думая о Марусе, которая его заждалась, наверное, о Василисе Прокофьевне, которая может двигать горы, об отце, задумчиво глядящем на реку, и о реке, не спускающей тысяч своих глаз с Емельяна Ивановича… От этих мыслей у Иванушки прибавлялось сил, и он широко вышагивал по чуть схваченному заморозком полю с похрустывавшими под ногами стеблями картофельной ботвы. Постепенно темнело. Но это было вовсе не из-за того, что где-то заходило солнце, нет, просто Иванушка двигался к темноте, которая была впереди и в которую ему предстояло войти.

34.

Просматривая утром ленту новостей, Иван наткнулся на сообщение о том, что в одном из дворов центральной части города образовался провал, в котором целиком исчезла детская площадка. Случилось это глубокой ночью, так что никто не пострадал, кроме одинокого алкаша, закемарившего на лавочке в этом самом дворике. Бедолага проснулся от грохота и обнаружил, что в полуметре от него разверзлась земля. От ужаса пьяница буквально обезумел и поднял жуткий крик, перебудив жильцов ближайших домов. Вскоре прибыл наряд полиции, а за ним и «Скорая помощь», в которую погрузили рыдающего и бьющегося в нервном припадке алкоголика. Провал сразу же огородили и вскоре прибыли сотрудники МЧС, энергично взявшиеся за обследование провала, а также фундаментов ближних домов. В сообщении говорилось, что домам ничего не угрожает и что провал произошел на месте стоявших здесь когда-то лабазов, под которыми были многоярусные подвалы, и что обрушились перекрытия только верхнего яруса. Иван представил себе, какой ажиотаж в сообществе городских диггеров должно было вызвать слово «многоярусные», от которого прямо-таки несло возможностью богатого хабара. Материал сопровождался фотографией, где была видна целехонькая детская площадка с горкой, домиком и песочницей, оказавшаяся на глубине семи метров и освещенная мощными софитами. Сюрреализм прямо, подивился Иван, разглядывая фото, и решил, что на все это надо бы поглядеть поближе и немедленно отправился к Юрию Андреевичу. Тот его уже ждал и сразу же повел в выставочные залы, где и познакомил со здоровенным бородатым парнем, представившимся Кузьмой. Кузьму они застали перед экспонатом, представлявшим собой большое, около метра в диаметре, идеально отполированное круглое бронзовое зеркало с рваной дырой посередине. Дыра была такая, как будто в зеркало угодил бронебойный снаряд.

– Это и есть щит Персея? – пробасил Кузьма, указывая пальцем на привлекший его внимание экспонат.

– Именно так – суховато подтвердил Юрий Андреевич.

– А я думал, что врут – сказал Кузьма и сделал попытку потрогать гладкую поверхность зеркала.

– Руками не трогать! – зло прошипел Юрий Андреевич.

Кузьма огорченно вздохнул:

– Классная вещь. Откуда взяли-то?

– Вот что, Кузьма, ты тут не на экскурсии, а у нас очень мало времени. Сейчас вы с Иваном Ивановичем поедете к провалу. Машина вас уже ждет. Там оборудование, пропуска и деньги, если придется кого-то подмазывать.

– А оружие есть? – неожиданно для Ивана поинтересовался Кузьма.

– Никакого оружия! – отрезал Юрий Андреевич – Только разведка, ясно? При малейшей опасности пускаете газ и немедленно назад. Ты меня слышишь?

– Да слышу, слышу, не кипишитесь.

– Что-о? Опять феня?

– Ладно, ладно, извините – хмыкнул Кузьма.

– Если наломаешь дров, то ответишь по полной. Вылетишь с работы в два счета. А дальше сам знаешь, что будет.

– Да ладно, не волнуйтесь вы так – примирительно сказал Кузьма – Я все понял.

В машине Кузьма провел для Ивана краткий инструктаж, который закончил так:

– Ты, Ваня, здесь для мебели. А поэтому следуй за мной в кильватере и ни шагу в сторону. Будешь проявлять характер, так мигом получишь по сопатке.Усек?

Предъявив пропуска, они прошли за ограждение и по приставной лестнице спустились на провалившуюся детскую площадку.

– Кузьма, ты что ли? – раздался откуда-то сбоку громкий голос.

Обернувшись, они увидели, что из-под обвалившегося кирпичного свода. с которого свисали обрывки корней деревьев, выбирается одетый в перепачканный комбинезон и защитный шлем с включенным фонариком надо лбом улыбающийся крепыш.

– Как видишь – не особенно приветливо отозвался Кузьма.

– А это что за перец? – крепыш кивнул на Ивана.

– Сопровождающий – буркнул Кузьма, вглядываясь в глубину провала, ярко освещенную расставленными вдоль стен софитами.

– А-а, недреманное око? – развязно хохотнул крепыш – Правильно, за тобой надо приглядывать. Ты, дядя, глаз с него не спускай – обратился он к Ивану – помни, с кем имеешь дело…

– А ты бы заткнулся, Федя – огрызнулся Кузьма и двинулся под низкий кирпичный свод.

– Поторопись, следопыт херов, через три часа начнем засыпать гравием – крикнул им вслед крепыш, но Кузьма даже головы не повернул и прибавил шагу. Они шли под кирпичными сводами неширокого коридора, пол которого был покрыт кучами разнообразного мусора, страшно затруднявшего движение. Тут были обломки мебели, вороха какого-то гнилого тряпья, ящики, забитые проржавевшими железками вроде чайников, кастрюль, каких-то ободов и мотков проволоки.

– Стаскивали в подвал, что попало, помоечники, жлобье – бормотал Кузьма, выдирая ногу из очередного клубка ржавья и тряпья. Но шел он быстро и ловко, так что Иван едва за ним поспевал. Потом коридор повернул направо, и они попали на каменные ступени, ведущие вниз. Здесь был последний софит, в свете которого можно было различить, что лестница уходит глубоко вниз, теряясь в темноте. Кузьма включил фонарь на своей каске и двинулся по крутым ступеням. Иван тоже включил свой фонарь и последовал за Кузьмой, опираясь на шершавую стену с выщербленными кое-где кирпичами. Потом они снова ступили на ровный пол и их фонари осветили помещение со сводчатым потолком. Кузьма шел уверенно и почти бесшумно, злобно оглядываясь, когда Иван задевал что-нибудь ногой. Некоторые казематы были захламлены, другие, напротив, были когда-то тщательно вычищены. Это была анфилада разного размера помещений с низкими сводчатыми потолками, с которых свисали корни деревьев, проросшие сквозь кладку. Там где корни выдавливали кирпич, на сводах виднелись трещины и Иван подумал, что эти корни, наверное, и стали причиной обрушения. Как будто услышав его мысли, Кузьма сердито процедил сквозь зубы: «Корни эти не трогай, а то хоронить нечего будет». Это не был какой-то лабиринт, напротив, это было обычное складское помещение, хотя и очень обширное. Кузьма крутил головой, высвечивая своим фонарем стены и углы подвалов в поисках каких-нибудь боковых ходов или дверей, но ничего не находил. Наконец, они добрались до конца анфилады. Это помещение оказалось просторнее других и все было заставлено пустыми деревянными бочками. Кузьма огляделся и принялся одну за другой эти бочки переворачивать. Иван последовал его примеру, ни о чем не спрашивая. Повезло Ивану. Опрокинув очередную бочку в самом дальнем углу подвала, он увидел, что в квадратную плиту пола заподлицо втиснуто круглое кольцо. «Кузьма» – негромко позвал Иван. Кузьма быстро подошел, расшвыривая по дороге бочки, и Иван подивился его бычьей силе. «Так – сказал Кузьма – теперь мы будем очень аккуратными». Он отстегнул от пояса небольшой альпеншток и осторожно подцепил кольцо, опасаясь, видимо, что ржавчина могла его разрушить и тогда придется выламывать плиту. Но кольцо оказалось целым. Больше того, под слоем грязи, слегка ободранной концом альпенштока, сверкнул желтый металл. «Да ладно» – пробормотал Кузьма и потер кольцо перчаткой. Кольцо было в полной сохранности и тускло светилось желтизной. Кузьма почесал бороду и посмотрел на Ивана: «Золотое оно что ли?» Иван присел на корточки и тоже потрогал холодный металл. «Что-то новенькое» – проговорил Кузьма и, приподняв кольцо, взялся поудобнее и стал медленно тянуть его на себя. Плита подалась и откинулась в сторону, удерживаемая широкой петлей. «Это не камень» – сказал Кузьма, ощупывая края открывшегося люка. Они с Иваном переглянулись. «Да ладно» – снова буркнул Кузьма, оттирая крышку. И петля и сам люк были золотыми или позолоченными. Фонари высветили каменные ступеньки лестницы, ведущей в глубину. Кузьма посмотрел на часы. Потом он включил рацию, но связи не было. Кузьма выругался и о чем-то задумался. «Так – сказал он наконец – идем дальше. Там машина наша осталась, так что вряд ли начнут сыпать вовремя, хотя Федя еще тот мудак». Ивану стало не по себе, но он промолчал, а Кузьма начал медленно спускаться в неширокий (Иван определил на глаз, что его сторона была примерно в семьдесят сантиметров) квадратный люк. «Жди пока здесь» – тихо скомандовал Кузьма и скрылся. Иван ждал, наклонившись над отверстием люка и светя вниз своим фонарем. «Давай сюда – услышал Иван глуховатый голос Кузьмы – Только шею не сверни». Это был дельный совет, так как лестница была с высокими и осклизлыми ступенями. Иван растопырил руки, упершись в стены прохода и стал медленно спускаться. Он ступал осторожно, но в какой-то момент его нога соскользнула и он, потеряв равновесие, опрокинулся на спину и, больно ударившись копчиком, вперед ногами съехал по лестнице вниз. «Цел?» – зло спросил Кузьма. Иван не ответил, неловко поднялся и осмотрелся. Это была круглая комната с низким куполообразным потолком, посреди которой имелось массивное прямоугольное возвышение. Кузьма бродил вдоль стен, высвечивая своим фонарем предметы, стоящие в полукруглых нишах каменной кладки. Иван никак не мог понять, что это за возвышение посередине. Он подошел ближе и увидел, что возвышение покрыто заплесневелой полуистлевшей тканью с вышитыми золотом крестами, звездами и какими-то буквами, мерцавшими в свете фонаря. В памяти всплыло словосочетание «гробовая парча». Гроб это, что ли? Но трогать ткань Иван почему-то не решался. Кузьма, между тем, закончил обход и тоже подошел к возвышению. «Что там в нишах?» – тихо спросил Иван. «А ты сам посмотри» – мрачно ответил Кузьма и стал внимательно рассматривать покрывало. Иван подошел к одной из ниш и в первый момент не сообразил, что в ней находится. Это был довольно большой и, видимо, стеклянный цилиндр, стенку которого Кузьма уже протер. На Ивана смотрела маленькая заспиртованная обезьянка. Нет, она, конечно, не смотрела, а только пучила мертвые глаза, странно оживающие в белом свете Ивановой лампы. «Дальше смотри» – услышал Иван голос Кузьмы. А дальше было то же самое – запаянные в колбы трупы домашних животных и еще каких-то непонятных существ, вглядевшись в которых Иван вскрикнул и отшатнулся. Это были младенцы. Всего в этой жуткой круглой камере с куполом Иван насчитал одиннадцать ниш, в двух из которых были цилиндрические колбы с телами младенцев, а в остальных помещались животные, включая крупного попугая. Иван растерянно посмотрел на покрытый парчой прямоугольник, а Кузьма резким движением сдернул покрывало, открыв стеклянный запаянный гроб, в котором находилась богато одетое женское тело. Как и колбы, гроб был заполнен какой-то жидкостью и герметично запаян. «Оп-па – хмыкнул Кузьма – А вот и хозяйка». Иван подошел ближе. Покойница была одета в роскошное платье по моде восемнадцатого века. Унизанные перстнями руки были сложены на груди, шею украшало тяжелое драгоценное колье, а в волосах мерцала диадема. На лицо покойницы Иван старался не смотреть, отметив только правильность его черт. «Вот это натюрморт – мрачно сказал Кузьма – Что делать будем, начальник?» Иван не знал, что нужно делать, так как ни о чем подобном никогда не слышал. Больше всего его поразили заспиртованные младенцы. Кунсткамера какая-то, думал Иван, или мавзолей. Сама собой напрашивалась версия, что это и в самом деле мавзолей. Что могло до такой степени потрясти, а то и вовсе свести с ума неизвестного богача? Иван еще раз взглянул на наряд покойницы. Точно, начало или середина восемнадцатого века. Оспа, решил Иван, самая обыкновенная оспа, вот что. Он снова подошел к колбам с младенцами. Так и есть, у каждого на шее была тоненькая цепочка с золотым крестиком и были они наверняка погодками. Вот так, была семья, а потом в одну неделю никого не стало, как тут не тронуться рассудком. И обезумевший отец решает, что нужно окружить своих любимых их питомцами… «Э –позвал Кузьма – Чего молчишь?» А с Иваном творилось что-то странное. Он вдруг ощутил, что все его органы чувств необычайно активизировались. Сильнее запахло плесенью и землей, а обостренный слух стал улавливать какое-то непривычное количество звуков. Все вокруг шуршало, скреблось, царапалось. Он молчал, удивленно прислушиваясь к захлестнувшей его слух звуковой волне. И тут посреди всего этого шелеста и медленной возни он услышал что-то инородное. Не то гул, не то плеск, но в этом звуке ясно чувствовалась угроза. «Бежим!» – крикнул Иван и бросился к лестнице. «Ты чего? – насмешливо спросил Кузьма – Клаустрофобия разыгралась?» «Обвал!» – крикнул Иван, полностью подчинившись своему, невесть откуда взявшемуся чутью. Кузьма прислушался и пожал удивленно плечами. От лестницы Иван обернулся: «Надо уходить, Кузьма! Немедленно уходить. Там – он ткнул пальцем в потолок – обвал. Я слышу, понимаешь? Слышу!» Вернее было бы сказать «чувствую», но тогда пришлось бы что-то объяснять, что-то доказывать… Скользя по ступеням, Иван выбрался из люка и заорал во все горло: «Быстрей, идиот, шевелись! Сейчас все это обвалится к чертям!» У него хватило выдержки, чтобы дождаться появления из люка недовольного Кузьмы. «Слышишь, диггер ты хренов?» – прошептал Иван. Кузьма прислушался, потянул носом, как пес, и мигом посерьезнел: «Валим!» Они побежали по уже пройденным ими казематам, перепрыгивая и сметая рухлядь, попадавшуюся под ноги. Дважды Иван упал, мгновенно испугавшись, что повредит свой фонарь. Но Кузьма его не бросал, мощным движением поднимая Ивана на ноги и таща за собой. Добежав до лестницы на первый уровень, они остановились, прислушиваясь. Треск, шорох и запах сырой земли усилились. А потом Иван услышал журчание. «Вода! Слышишь?» Кузьма кивнул и, зайдя вперед, потащил Ивана наверх. Здесь катастрофа была налицо. Стены покрылись трещинами, а сзади послышался грохот. Оглянувшись, Иван увидел, что огромный кусок кирпичного свода обрушился прямо на лестничный пролет, который они только что миновали. Кузьма тоже обернулся и Ивану показалось, что на его лице промелькнул испуг. Пол весь был залит водой, но Иван не мог сообразить, откуда она течет. Они уже видели свет софита, когда прямо перед ними стена дала трещину, из которой ударила неширокая, но сильная струя. Трещина расширялась на глазах, а потолок вдруг просел и вниз полетели выпавшие из кладки кирпичи. «Вдоль стены держись!» – крикнул Кузьма, снова ухватив Ивана за руку. А ведь он бы меня не бросил, промелькнуло в голове Ивана, на себе бы тащил, но не бросил бы, вот так Кузьма… Это были метры сущего ада. Стены как будто сужались и воздух наполнился какой-то едкой мокрой пылью. Дышать стало невозможно, но одевать противогаз времени не было и они, задержав дыхание, рвались вперед. Наконец, впереди замаячила детская площадка, воздух стал чище и они побежали быстрее. Сзади слышался гул обвала. Оглянувшись на бегу, Иван не увидел ничего, кроме мутного и непроницаемо густого облака пыли. Выбежав на детскую площадку, Иван в изнеможении плюхнулся на край песочницы и посмотрел вверх. На краю провала стояли люди, размахивая руками и что-то крича. «Пошли, Иван – тяжело дыша, сказал Кузьма – А то как бы эта красота снова не поплыла – он помедлил – к хозяйке». Иван кивнул, отметив, как при слове «хозяйка» его что-то как будто кольнуло. Он удивленно взглянул на Кузьму, но ничего не сказал и потащился к приставной лестнице.

35.

Не доходя до темноты, отсекающей половину всего видимого пространства, Иванушка заметил чуть в стороне какую-то деревушку. Деревушка показалась ему самой обыкновенной, даже как будто знакомой и Иванушка пожалел только о том, что в ней не было церкви, на куполах или шатре которой можно было бы отдохнуть взглядом. Кто ж это поселился возле самой темноты, удивлялся Иванушка, направляясь к деревне. И вдруг прямо у него на глазах за уже недалекими домами возникла пятиглавая церковь с красивой шатровой колокольней. И эту церковь Иванушка уже как будто видел, но только не помнил где. От удивления Иванушка даже остановился. Что за чудеса, подумал он, так ведь не бывает, чтобы только захотел и сразу же увидел наяву. Но все было по-настоящему и не хватало только ворон или грачей. И тут же в небе над деревней беззвучно закружила стая ворон, а по полю стали расхаживать большие грачи, то и дело опускавшие клювы к мерзлой земле. А что же это они не каркают, удивился Иванушка, глядя на ворон, и прислушался. Но нет, ничего не было слышно. Иванушка все стоял, глядя на откуда-то знакомую деревню с церковью, на молчаливых ворон и на непроглядную темноту, разделившую весь мир пополам. Он нерешительно сделал несколько шагов к деревне, которой сперва так обрадовался. И тут же ему показалось, что и деревня чуть сдвинулась, а между крышами домов и церковью на секунду образовалась чуть заметная черная щель. Это что же, картинка такая, недоумевал Иванушка, силясь что-нибудь еще вообразить, чтобы проверить, не прекратились ли чудеса. Но его воображения хватило только на корову, которая тут же и появилась, тупо уставившись в припорошенное снегом поле. Эх, вздохнул Иванушка, сюда бы Марусю, вот она навоображала бы. Он попытался представить, чего бы могла навоображать Маруся, но у него ничего не получилось. Тогда он принялся воображать свих любимых людей, но снова потерпел неудачу. Но зато неожиданно между ним и деревней с церковью возникла знакомая ему с детства река и костерок возле нее. Это было приятно. А потом появился, заслонив реку и деревушку, завод, заблестел своими окнами, задымил трубами, а на его крыше почему-то вырос огромный подосиновик, точь-в-точь такой же, какой Иванушка нашел, когда был еще совсем маленьким. Но этот гриб был огромным, выше заводских труб и даже выше дыма, который из этих труб поднимался. Появление гриба совсем почему-то не обрадовало, а напугало Иванушку и из его испуга выскочила злющая цепная собака, порвавшая ему когда-то штанину. На собаку Иванушка рассердился и перед ним сразу же возник дощатый забор с остроконечными штакетинами. Забор был прямо перед ним, заслоняя все, кроме шляпки страшного гриба. Иванушка попытался представить себе калитку в заборе, но вместо калитки забор украсила гадкая надпись и еще более гадкий рисунок. Какой же я все-таки бестолковый, расстроился Иванушка, мне идти надо, а я забор нагородил. Тут же поверх забора в несколько рядов протянулась колючая проволока. Ах так, решил Иванушка, ну тогда я все это сейчас поломаю! И он быстро двинулся к забору, выставив вперед плечо. Но ничего поломать у Иванушки не получилось, так как он со всего разбега ввалился в темноту. Темнота была полная, кромешная, так же как и тишина. Как же я пойду в темноте, подумал оробевший Иванушка, кто ж ее знает, сколько ее тут собралось… И в эту секунду вдали блеснул огонек. Иванушка зашагал быстрее, как бы боясь, что огонек куда-нибудь от него убежит. Но огонек никуда не бежал, а приближался с каждым Иванушкиным шагом и скоро превратился в квадратное окошко с кривоватой крестовиной рамы. Самого дома в уже совершенно полной темноте видно не было, но окошко тихонько светилось, придавая Иванушке бодрости. Подойдя вплотную к окну Иванушка вдруг застеснялся заглядывать в него, а чуть отвернулся и легонько постучал по стеклу. Никто не ответил, и он уже снова было собрался постучать, как вдруг рядом с ним приотворилась дверь, которой он в темноте не заметил. «Кто таков?» – послышался из-за двери низкий и неприветливый старушечий голос. «Иванушка я – ответил Иванушка – Можно я зайду?» «А, Ивашка притащился! Ну заходи» – в голосе старухи слышалась насмешка. Злая бабка, с грустью подумал Иванушка и боком протиснулся в дверь, не решившись пошире ее открыть. В комнате он огляделся, не веря своим глазам. Никакая это была не избушка, а целый зал, во всех направлениях перерезанный лестницами, терявшимися где-то в высоте. Посередине этого странного зала в огромном кресле-качалке сидела здоровенная толстая бабка, держащая в руках длинную изогнутую палку. На столике возле бабки стояла керосиновая лампа с почерневшим от копоти стеклом, освещая или скорее подсвечивая это странное помещение. «Ну что, Ивашка, нагулялся?» – спросила неприятная толстая бабка и широко улыбнулась, как бы нарочно показав рот, в котором криво торчали длинные редкие зубы. «Я вообще-то Иванушка – сказал Иванушка, огорченный непонятностью увиденного и грубостью противной бабки – Меня все так зовут. А Ивашкой только ругают. Некоторые». «Ладно, не журись, Ивашка – прошамкала бабка – Я вам, убогим, всем рада. Проходи – и она махнула своей кривой палкой в сторону лестниц – там для всех вас, дураков, место найдется». «А вы кто?» – спросил растерянный Иванушка. «Сам скажи!» – окрысилась бабка. Иванушка помялся, а потом прошептал: «Вы Баба Яга, что ли?» Старуха хихикнула, застучала своей палкой по полу и закачалась в кресле: «Нашелся-таки один умный среди дураков! Вот потеха…» «Но по сказке вы должны меня хотеть съесть – немного приободрился Иванушка – А я вас должен перехитрить». «Да уж ты перехитришь, дубина стоеросовая» – снова развеселилась старуха и вдруг поднялась с кресла и захохотала. Она стала вдруг огромна, как и зал, в котором она обитала. Нет, она была больше этого зала. Под ее плечами гнулись и крошились перекрытия, как щепки разлетались лестницы со своими балюстрадами. Где-то в самой вышине затрещало и оттуда посыпались куски досок, а потом и бревен. А старуха все хохотала… Наконец, она успокоилась, мгновенно уменьшилась и бухнулась в свое кресло-качалку. «Там все поломалось, наверное» – сказал Иванушка, глядя в темноту над собой. «Ничего там не поломалось – буркнула старуха – это я так, страху на тебя нагоняю, а то ты уж больно борзый, Ивашка. Испугался?». «Я Иванушка – насупился Иванушка – И я вправду испугался немного. Но мне же сказали, что будет страх, так что уж пугайте, если вам надо». «Надо-не надо… Я вот тут нарочно посажена, чтобы темноту стеречь. А в этом деле без страха не обойтись, ясно тебе?» «Не очень – честно признался Иванушка – А для чего ее стеречь? Вон ее сколько вокруг, на всех, небось, хватит». «Дурак ты, Ивашка!» «Хватит уже меня ругать, ладно? – попросил Иванушка – Я вам ничего плохого не делаю, а про темноту вы сказали непонятно, вот я и спрашиваю». Старуха хмыкнула: «Ты откуда такой взялся-то?» Иванушка вздохнул и рассказал то, что рассказывал «доктору». «Так-так – зашамкала старуха – Так ты, значит, из тех, кого надо напоить-накормить и спать уложить?» «Не, я есть не хочу. И спать тоже не хочу. Мне идти нужно, а у вас темно…» – и Иванушка снова вздохнул. Старуха внимательно на него глядела, как будто что-то решая, а потом сказала: «Света я тебе дать не могу, а вот горсточкой темноты поделюсь». Она вдруг размахнулась и наотмашь ударила своей палкой Иванушку. Изумленный Иванушка устоял на ногах, но в глазах у него стало темнеть. А потом он почувствовал сильный толчок и вывалился на белый снег. Перед Иванушкой была снежная гора, вершина которой скрывалась в огромном туманном облаке. Обернувшись, он увидел темноту, непроглядную темноту, занимавшую ровно половину видимого ему пространства. Иванушке захотелось дотронутся до этой темноты, но он почему-то не решился и снова посмотрел на снежную гору, у подножия которой он стоял. Склон горы был довольно пологий и снег на нем лежал невысокими сугробиками, плавно переходящими один в другой. Не потонуть бы в этом снегу, подумал Иванушка и сделал осторожный шаг вперед на скрипнувший под его ногой снежный ковер. Но плотно слежавшийся снег только сверху был мягким, так что Иванушкина нога лишь на несколько сантиметров погрузилась в него. Почувствовав, что не вязнет в снегу, Иванушка двинулся смелее. Тут же понизу подул несильный ветерок, поземкой заметая Иванушкины следы. Идти по склону некрутой горы было довольно легко, так как ноги не скользили, но и не тонули в снегу. И скоро Иванушка, обернувшись назад, уже не увидел никакой темноты, так же как не увидел и своих следов, аккуратно заметаемых поземкой. Он вошел в то, что снизу казалось ему густым клубящимся туманом, но на самом деле было лишь легкой серебристой дымкой. Впереди Иванушка увидел какую-то постройку и немного ускорил шаги. Скоро он дошел до низкой каменной ограды, за которой был яблоневый сад. Покрытые снегом ветки больших яблоневых деревьев были необычайно красивы. Иванушка остановился и залюбовался заснеженным садом, среди ветвей которого кое-где виднелись почему-то не снятые золотисто-оранжевые яблоки. Вот ведь красота какая, подумал Иванушка. За садом виднелась треугольная крыша дома с высокой печной трубой, из которой в туманное небо поднимался легкий белый дымок. Этот дымок Иванушке очень понравился, и он огляделся, надеясь найти калитку в ограде, чтобы пройти к дому. О том, чтобы просто перелезть через низенькую стену Иванушка даже и не думал, настолько драгоценной ему казалась белизна снежного покрова вокруг подножия стволов больших и развесистых старых яблонь. Иванушка пошел вдоль ограды и, наконец, увидел приземистую каменную арку, дойдя до которой ограда прерывалась. Чуть наклонившись, Иванушка прошел под аркой и направился к заснеженному крыльцу большого каменного дома, в одном из стрельчатых окон которого был виден свет. «Здравствуйте – сказал Иванушка, взойдя на крыльцо дома с уютно дымящей высокой трубой – можно к вам зайти?» Он прислушался, но за дверью было совершенно тихо. Иванушка увидел, что возле притолоки висит толстый разноцветный шнурок с кисточкой на конце. Он легонько дернул за этот шнурок и услышал, как за дверью что-то мелодично прозвенело. Иванушка стал ждать, любуясь заснеженным садом с мерцающими на ветках золотистыми яблоками. Потом дверь отворилась и Иванушка увидел на пороге невысокую темноволосую женщину, кутавшуюся в длинную белую шаль. Женщина удивленно смотрела на Иванушку и молчала. Иванушка помялся немного, а потом вполголоса сказал: «Здравствуйте, я Иванушка». «Что? Кто?» – как бы не расслышав, спросила женщина. «Иванушка – улыбнулся Иванушка – Мне дымок из вашей трубы очень понравился». Женщина вдруг засмеялась. «Кто там?» – послышался из глубины дома мужской голос. «Да вот, Иванушка к нам пожаловал – сквозь смех отозвалась женщина, чуть повернувшись вглубь дома – Ему наш дымок понравился». «Дымок? Какой дымок? Ах, ну да… Иванушка, ты говоришь? Какой Иванушка?» «Незнакомый какой-то, но очень большой и симпатичный, по-моему». «Так пусть заходит!». «Милости прошу!» – весело сказала женщина, чуть отступив назад. Иванушка потопал ногами, стряхивая снег, и прошел в дом. Там было очень хорошо, так хорошо, что Иванушка, привыкший уже ко всяким неприятностям, даже растерялся, а потому невежливо спросил: «Чего это у вас так тут хорошо?» Женщина снова рассмеялась и, взяв Иванушку под руку, провела его через прихожую в просторную комнату с мягким ковром на полу и большим камином, в котором, чуть потрескивая, горели недавно положенные березовые поленья. Женщина попросила Иванушку присесть, где ему захочется, а сама села возле камина в широкое старое кресло с кружевной салфеткой на изголовье. Иванушка огляделся, ища мебель понадежнее, и выбрал стоящий у стены большой кожаный диван с высокой спинкой, окаймленной широкой дубовой панелью. Диван легонько застонал под его тяжестью, но потом утих и Иванушка, обнадеженный молчанием старого дивана, удобно на нем устроился. От камина веяло теплом, сидящая возле камина в красивом широком кресле женщина в белом платке приветливо, хотя и немного лукаво улыбалась, за стрельчатыми окнами был виден заснеженный яблоневый сад… Иванушка вдруг почувствовал неимоверную усталость и, прислонившись к спинке старого дивана, незаметно для самого себя задремал. Ему приснился юноша, который уговаривал Иванушку пойти поскорее в рай. Юноша с кем-то горячо, хотя и беззвучно, спорил, но Иванушке во сне так и не удалось разглядеть, с кем именно. Потом в Иванушкин сон влезла Баба Яга, издевательски напомнив ему, что орехов-то Маруся так и не дождалась, хотя без этих орехов она и жить, наверное, не сможет… Иванушка застонал во сне и проснулся. В комнате было тихо и тепло. Камин разгорелся, женщина в кресле скинула свой пуховый платок и теперь сидела, заложив ногу на ногу и курила папиросу, вправленную в длинный мундштук, время от времени выпуская изо рта маленькие колечки голубого дыма. На ней было черное бархатное платье, а на шее поблескивала нитка жемчуга. Напротив женщины в таком же точно кресле сидел длинноносый мужчина с прядью черных с проседью волос, падающей ему на лоб. Мужчина был в старом халате и домашних туфлях без задников, но при этом в белоснежной рубашке с широким отложным воротником. Мужчина с интересом разглядывал Иванушку.

– Я заснул – сказал Иванушка – Извините.

– Устали, наверное – участливо отозвался мужчина.

– Не знаю. Раньше шел и не уставал, а здесь так хорошо – пробормотал Иванушка, смущенный пристальным взглядом мужчины.

– Давно вы в пути?

– Давно, наверное. Я не знаю.

– А куда направляетесь?

– Домой иду, да вот никак не дойду.

– Великий сюжет – произнесла женщина с улыбкой. Иванушке очень нравилось, что она часто улыбается.

– А вы тут всегда живете? – спросил он.

– Всегда – ответил мужчина – работы много, так что нам пока не до путешествий.

– А где вы… – начал Иванушка, но сообразил, что работает мужчина наверняка в этом самом доме, и постарался спросить по-другому – То есть, что вы работаете – он забыл, как надо было это сказать, чтобы было правильно, запутался и смутился.

– Что я работаю? – переспросил с улыбкой мужчина, но потом вдруг задумался – А вы, пожалуй, правы. Ведь если говорить, что ты что-то «создаешь» или «творишь», то это звучит самонадеянно, напыщенно, а в итоге и несколько пошловато, согласитесь. Но вот со словом «работа» таких проблем не возникает. Как ты думаешь? –весело обратился он к женщине, не ответив на Иванушкин вопрос, что именно он «работает».

Та наклонила голову, соглашаясь, и обратилась к Иванушке:

– А где вы проживаете, позвольте спросить?

Иванушка сказал, где он живет.

– Ого, далековато – отозвался мужчина, а женщина удивленно подняла тонкие дугообразные брови. Потом она встала и объявила, что Иванушке с дороги непременно нужно попить чаю и что-нибудь поесть.

– Спасибо – застеснялся Иванушка – Только я чаю сейчас не хочу.

– А вина?

– Нет, я и вина не хочу. Мне надо идти, наверное… А вы скажете мне, где здесь дорога?

Мужчина и женщина переглянулись.

– Ну какая сейчас может быть дорога – решительно сказала женщина – Скоро ночь и вы непременно заплутаете. Давайте так, вы пока у нас отдохнете, а утром и отправитесь. А чай я все-таки приготовлю.

Из вежливости Иванушка стал пить чай, удивляясь красоте чашки, в которую он был налит. Да и сам чай показался ему каким-то необычайно вкусным. Он был терпкий и ароматный, насыщенного красно-коричневого цвета, но прозрачный и Иванушке казалось, что напиток светится изнутри.

– Какой у вас чай красивый – сказал Иванушка, желая угодить хозяйке.

– Да, чай у нас замечательный. Прямо с Цейлона.

– Так это же очень далеко, кажется – неуверенно проговорил Иванушка, смутно припоминая школьный урок географии.

– Ну не так, чтобы очень далеко – пожал плечами хозяин – Есть места и подальше.

– А вы здесь одни живете?

Женщина снова порадовала Иванушку своей улыбкой:

– Живем-то одни, а вот гости бывают часто. Дом, как видите, у нас большой, так что есть где расположиться. И соседи у нас замечательные. Вот завтра, например, здесь будет небольшой концерт. В программе Моцарт. Вам наверняка понравится, если останетесь

– Моцарт? – не понял Иванушка, но переспрашивать постеснялся.

– А с какой стороны вы-то к нам пожаловали? – спросил мужчина.

– Оттуда – махнул рукой Иванушка – из-под горы.

– Как из-под горы? – удивился мужчина – Быть не может! Там же темнота.

– Ну да – кивнул Иванушка – я из темноты и пришел.

– О, расскажите подробнее, пожалуйста! Оттуда ведь никто не приходит.

– А вы мучить меня не станете? – спросил Иванушка, помнивший, чем закончились его рассказы «доктору» и Виктору Елизаровичу.

– Зачем же нам вас мучить? – удивилась женщина – А кто вас мучил и за что?

То ли чай был какой-то волшебный, то ли на Иванушку подействовало гостеприимство хозяев, но он начал рассказывать про все, что с ним случилось. Иванушка вообще говорил мало, и, как правило, лишь в тех случаях, когда к нему обращались, так что рассказывать он не умел. Ну а тут вдруг разговорился, да еще как. Слушатели Иванушке достались замечательные. Видя его косноязычие, они не торопили Иванушку и не ухмылялись, видя его наивность. В глазах хозяев занесенного снегом дома, прятавшегося в тумане на вершине горы, Иванушка видел только живой интерес и искреннее сочувствие. Все им было интересно, и Иванушкино детство, и его заводские приключения, и все, что за этим последовало. Женщине очень понравились истории про падение голубки и поимку японского шпиона. А мужчина живо заинтересовался повествованием про то, как Иванушка чуть не стал царем, и он добился того, чтобы Иванушка припомнил мельчайшие детали, о которых тот сам почти позабыл. Порадовала необыкновенных Иванушкиных слушателей и история про окуня с изумрудным перстнем в брюхе. Рассказывая о своей Марусе, о том, какая она умная и как много интересного случилось в ее жизни, Иванушка пересказал и некоторые из ее историй, вызвав веселое оживление радушных хозяев. А рассказ Иванушки про то, что с ним приключилось после того, как он пересек страшный овраг, был выслушан с каким-то особенным вниманием.

– Ну вот – заключил Иванушка – а потом я стал подниматься к вашему дому, а темноту трогать не стал, побоялся чего-то. И вообще я не знаю, живой я или мертвый. Когда по полю шел, то был как бы мертвый, а вот чай ваш пью, как живой.

Некоторое время все молчали.

– А что это за горсть темноты, которую вам обещала дать Баба Яга? – спросил мужчина.

– Я не знаю. Она это сказала, а потом сразу ударила своей палкой. А ничего вроде бы не давала – ответил Иванушка и для верности стал проверять свои карманы – Нет, ничего тут нет, кроме орехов.

Мужчина встал, подошел к Иванушке и внимательно посмотрел ему в глаза. Он был ниже почти двухметрового Иванушки и довольно худ, но в каждом его движении чувствовалась какая-то странная решимость, даже угроза, заставившая миролюбивого Иванушку слегка попятиться.

– Что это вы? – удивленно проговорил Иванушка, а мужчина строго сказал:

– Рубашку расстегните.

Слегка оробевший от неожиданности Иванушка покорно стал расстегивать на груди рубашку.

– Вот она! – громко промолвил мужчина и кинулся к камину. Иванушка поглядел на свою открытую грудь и увидел на ней в районе солнечного сплетения большое черное пятно. Женщина тихо охнула. Между тем мужчина вернулся от камина, держа в руке каминные щипцы с зажатой в них раскаленной головней.

– Чего вы? Не надо!.. – крикнул Иванушка, вытянув руки перед собой. Но мужчина ловко поднырнул ему под руку и с силой вжал головню в самый центр черного пятна. Иванушка в ужасе замер, ожидая страшной боли. Но боли не было, а было ощущение, что кто-то легонько толкнул его в грудь. Он качнулся и увидел, как из него вылетело и повисло в воздухе маленькое непроницаемо черное облако.

– Что это? – испуганно прошептала женщина.

– Я не знаю – удивленно произнес Иванушка, глядя себе на грудь, на которой не было ни пятна, ни ожога. Потом он потрогал облако рукой. Облако чуть шевельнулось.

– Что вы будете с этим делать? – спросил мужчина.

– Не знаю – ответил перепуганный Иванушка – Не нужно мне это.

– Уверены?

– Ну да. Страшная она какая-то.

Мужчина кивнул:

– Да, вы правы, это страшная сила, если не знаешь, как ей распорядиться.

Он встал и вышел из комнаты. Через пару минут он возвратился, держа в руках большой продолговатый лист нотной бумаги. Вытянув лист перед собой, он поднес его к облаку темноты. Внезапно темнота ожила, стала менять свою форму, закручиваясь маленьким протуберанцем. Мужчина приблизил нотную бумагу к крутящейся темноте и коснулся ее. В тот же миг темнота упала на лист, превратившись в плотные ряды нотных знаков. Но одного листа оказалось мало. И тогда мужчина снова вышел и вернулся уже с целой стопкой разлинованных листов. Один за другим он подносил их к темноте до тех пор, пока облако не исчезло совсем.

– Это Франц оставил на всякий случай, если вдруг на него найдет вдохновение, когда он у нас гостит подолгу – пояснил мужчина, указывая изумленному Иванушке на пачку исписанной нотной бумаги в два пальца толщиной.

– Это значит… – тихо начала женщина.

– Да, это значит, что завтра мы будем слушать не Моцарта – серьезно сказал мужчина, вернувшись в свое кресло.

– Но что же это было такое? – тихо спросил Иванушка, присаживаясь на диван.

– Это то, за что некоторые душу свою дьяволу готовы продать, хотя и понимают, что обладание этим сокровищем смертельно опасно – ответил мужчина, закуривая папиросу.

– Я не понимаю.

– Это гениальность – радуя Иванушку своей улыбкой, сказала женщина – В ее самом что ни на есть чистом виде. И справиться с таким ее количеством под силу только великому мастеру. Вы же не мастер?

– Нет – улыбнулся Иванушка – я грузчиком работаю.

Помолчали. Потом Иванушка встал.

– Хорошо у вас очень, но я все-таки пойду, мне сказали идти все время.

Мужчина тоже встал и сказал, обращаясь не к Иванушке, а к женщине:

– Иванушка прав, ему и в самом деле нужно идти, хоть и ночь на дворе. Ему нужно все время идти, не останавливаясь и не оглядываясь. Наш милый Додо все это математически доказал, так что каждая остановка неизбежно удлиняет его путь.

– Надо дать что-нибудь нашему гостю в дорогу – сказала женщина задумчиво.

– Скажите – спохватился вдруг Иванушка – а у вас разве бывает ночь? Ну я хочу сказать, что и ночь тут бывает, и утро, и день. да?.. – он все никак не мог сложить нужную фразу.

Но хозяйка его поняла и ответила:

– И ночь бывает, и день, и весна, и лето, и осень. Здесь только солнца не видно, а все остальное, что от него зависит, тут есть… О, а ведь я знаю, что надо дать вам в дорогу! – с этими словами она быстро вышла из комнаты.

Мужчина одобрительно кивнул:

– Верное решение. Тем более, что лесные орехи прекрасно будут гармонировать с нашим яблоком.

И действительно, хозяйка вернулась, неся красивое золотистое яблоко, которое она обернула в белую салфетку и подала Иванушке:

– Яблоко вы можете съесть, а косточки от него отдайте вашему Лавру Миртовичу. Пусть он их посадит, да и поухаживает за ними. Вот и будет у вас память о нас – женщина улыбнулась и прибавила загадочно – Ну и еще кое-что в придачу.

36.

Грау позвонил через два дня.

– Есть новости и нам нужно встретиться. Вы могли бы завтра часам к одиннадцати подъехать к Эсфири Эмильевне?

– Конечно!

Войдя в приемную, Иван отвесил Елене Васильевне поклон, получил в ответ вежливую улыбку и, повинуясь ее жесту, проследовал в кабинет директора. Здесь он увидел Зева Вольфовича, сидящего за большим столом для совещаний и оживленно беседующего с Эсфирью Эмильевной, которая сидела напротив Грау, покинув свое директорское место. Оглянувшись на дверь у себя за спиной, он увидел, что чудовищная Берта безмятежно спит на своем красном ковре, положив голову на

передние лапы. Так, решил Иван, здесь, значит, все свои. Обменявшись рукопожатием с улыбнувшемся ему Зевом Вольфовичем, он присел к столу, ожидая, когда с ним заговорят. От нечего делать он стал рассматривать фотографии бывших директоров Центра и вдруг узнал в одном из них своего учителя истории Николая Николаевича Кузнецова, Никника, как все его называли. В первое свое посещение Иван его не узнал, так как на фотографии Никник был гораздо моложе, чем в те годы, когда учительствовал в школе, и одет на фото он был в военную форму с петлицами подполковника. Постойте-ка, промелькнуло в Ивановой голове, что же это получается? Если в начале войны Никник был уже подполковником, то сколько же ему было лет, когда он преподавал нам историю? Даже если представить, что в сорок первом ему было тридцать, что, конечно, вполне возможно из-за того, что «большой террор» таким частым гребнем прошелся по командирам РККА, что в какой-то момент командовать стало некому, от чего лейтенанты и капитаны становились не только подполковниками и полковниками, а порой и генералами, то все равно в середине восьмидесятых Никнику должно было быть под восемьдесят. Быть того не может, подумал Иван, вспомнив крепкого, бодрого Никника, которому на вид было не больше пятидесяти. Он не удержался и подошел к фотографии, чтобы получше ее рассмотреть. Никаких сомнений не осталось после того, как Иван прочитал маленькую табличку на нижней перекладине рамы: «Николай Николаевич Кузнецов (1910-1995), директор АОЦ с 1959 по 1980 гг.»

– Знакомого встретили? – услышал Иван голос Эсфири Эмильевны.

– Да – сказал Иван, оборачиваясь – Он у меня в школе историю преподавал. Можно сказать, что это мой учитель.

Эсфирь Эмильевна кивнула:

– И мой тоже, коллега.

– В каком смысле? – удивился Иван.

– Я четырнадцать лет проработала под его руководством. А что вы про него знаете?

Иван пожал плечами:

– Да толком ничего. О себе он никогда не рассказывал. Но он очень интересно и как-то необычно преподавал новейшую историю.

– И что же вам казалось необычным? – улыбнувшись и чуть прищурившись, спросила Эсфирь Эмильевна.

– Он рассказывал так, как будто сам все это видел.

– В чем же странность, если так оно и было?

– Но он говорил о таких событиях, участником или хотя бы свидетелем которых мог быть только…

– Правильно – кивнула Эсфирь Эмильевна – только высокопоставленный офицер контрразведки, кем Никник и являлся до самой своей смерти.

– Вы его тоже Никником называли? – удивился Иван.

– Его все так называли, как по эту, так и по ту сторону линии фронта.

Иван сразу вспомнил странный случай, связанный с Никником. Дело было так. Класс, в котором учился Иван, отправился на экскурсию в музей Великой Отечественной войны. Все думали, что Никник сам проведет экскурсию, то есть надеялись на интересное представление. Однако случился облом в виде девушки-экскурсовода, бодро начавшей цитировать школьный учебник, мельком указывая на тот или иной экспонат. Никник, между тем, сперва стушевался, а потом и вовсе куда-то пропал. Расстроенный его отсутствием, Иван отстал от одноклассников, рассеянно бредущих за экскурсоводом, и принялся разглядывать музейные витрины самостоятельно. Архитектура, а вместе с ней и экспозиция музея представляла собой дугообразную анфиладу, в начале которой располагались документы и экспонаты, относящиеся к 22

июня 1941 года, а в конце была выстроена громадная инсталляция, изображающая штурм Рейхстага. Манекены, одетые в форму красноармейцев, лежали, изображая убитых, или бежали по несколько запыленным ступеням с разложенными на них кусками кирпичей, осколками и гильзами, замерев на бегу, чтобы посетители музея могли как следует их рассмотреть… Бред, короче говоря, безвкусный и бездарный бред! Этими же манекенами и тоже обряженными в разнообразную военную форму были заполнены и все остальные залы музея. Какая-то война манекенов получилась, думал огорченный Иван. Им что, совсем что ли пофиг, кто с кем и за что воевал? Понаставили кукол… Где-то по соседству шла очередная экскурсия, а одиночных посетителей не было вовсе. Иван решил вернуться в зал, экспозиция которого была посвящена самому началу Отечественной войны. Что-то его тянуло к этому страшному и судьбоносному для всего мира событию. Никник говорил об этом много и подробно, далеко выходя за пределы параграфа учебника. Факты, факты, факты. Цифры, цифры, цифры. И чем страннее казался факт, чем конкретнее была цифра, тем больше у Ивана было вопросов. А с ответами Никник не спешил, как будто ожидая от школьников их собственного решения. Войдя в зал, Иван неожиданно наткнулся на Никника, о чем-то оживленно беседующего со сгорбленным и тощим стариком в сером костюме, опирающимся на толстую суковатую палку. Никник и старик о чем-то спорили, но слов Иван не разобрал и ему даже показалось, что говорят они не по-русски. Иван приостановился и тотчас заметил, что рядом с ним стоит какой-то рослый мужик, рассеянно оглядывающий зал, а двое таких же рассеянных зрителей обнаружилось чуть поодаль. Потом Никник и седой старик обнялись и старик, опираясь на свою палку, заковылял к выходу. Следом за ним последовали и скучающие крупногабаритные посетители, один из которых шел впереди, другой рядом со стариком, а третий держался чуть сзади. Никник, между тем, устало присел на скамейку посреди зала и вперился в занимающий целую стену экран, на котором беззвучно маршировали немецкие солдаты, горели советские танки и самолеты, брели бесконечные колонны военнопленных под охраной редких немецких автоматчиков, сочно и дымно полыхали крестьянские избы. Потом на экране появился Сталин в фуражке и шинели. Он что-то говорил, изредка поглядывая на бумажку, а затем экран опять заполнили люди, мужчины и женщины, которым раздавали винтовки, строили их в ряды, куда-то беззвучно провожали… Иван стоял и не мог отвести взгляда от экрана.

– И что вы об этом думаете? – Иван вздрогнул от неожиданности, услышав голос Никника, который обернулся и теперь смотрел на него. Надо сказать, что Никник ко всем без исключения ученикам обращался только на «вы».

– Надо было самим начать – выпалил Иван, как всегда немного ошалевший от дежурной подборки кинохроники, иллюстрирующей кошмар начала войны.

– Вот как? – отозвался Никник – Интересно. Присядьте, пожалуйста – и он указал на скамейку рядом с собой.

Иван сел и вопросительно посмотрел на Никника. Тот немного помедлил, а потом сказал:

– Давайте-ка немного пофантазируем, если вы не против.

С этими словами он вдруг положил руку Ивану на темя и сильно надавил. На секунду у Ивана закружилась голова, но он быстро пришел в себя и с удивлением уставился на экран, на котором творилось что-то непонятное. Вместо немцев на экране маршем шли красноармейцы с веселыми, праздничными лицами. Потом показались едущие по шоссе танки, а небо покрылось крестами летящих самолетов. Затем на экране возникла анимированная карта сизящными, расходящимися в разные стороны стрелами, направленными на Варшаву, Кенигсберг и Бухарест.

– Что это? – еле слышно прошептал Иван.

– То, о чем вы просили – спокойно ответил Никник – Упреждающий удар.

На экране опять замелькали кадры кинохроники. Снова горели деревни, но уже совсем другие, незнакомые, с прямоугольниками костелов, увенчанных шпилями на колокольнях и островерхими крышами крестьянских домов. И вдруг Иван увидел поле, уставленное полыхающими советскими танками, а с неба один за другим стали падать чадящие черным дымом самолеты. Потом на экране снова появилась анимированная карта. На ней было видно, как глубоко вонзившиеся в европейский континент красные стрелы свертывались в гигантские котлы, подрезанные у своего основания короткими и широкими черными стрелами. А потом экран заполнили колонны пленных красноармейцев…

– Не может быть – выдохнул Иван – Этого не может быть…

Карта на экране снова ожила. Черные стрелы рванулись к Москве и в следующем сюжете Иван увидел, как по Красной площади маршируют колонны немецких солдат, а над Кремлем поднимается черное облако гигантского пожара. Потом одна за другой стали рушиться кремлевские башни, исчезая в облаках дыма и пыли. И когда колокольня Ивана Великого вздрогнула и переломилась пополам, а купола Успенского собора вдруг провалились внутрь и скрылись во взметнувшемся темном облаке, Иван не выдержал и закричал: «Нет, нет!» В то же мгновение он очнулся, глядя полными ужаса глазами на спокойно следящего за ним Никника.

– Вы что-то страшное увидели? – спросил Никник.

– А в-вы разве не видели? – еле выговорил потрясенный Иван, указывая на экран, перед которым они сидели.

– Нет, конечно. Это было ваше и только ваше кино. А другие видят совсем другое. И какие впечатления?

Ошарашенный Иван никак не мог подобрать нужные слова:

– Это… Это катастрофа была… Что-то ужасное! Там Кремль рухнул, понимаете? Совсем…

Никник кивнул:

– Понимаю, как мне кажется. Знаете, Иван, победить в той войне мог только народ, большинство которого ощущало свою правоту, борясь «с фашистской силой темною». Но «сила темная» была, к сожалению, не только фашистской, а и советской, к нашему великому горю. А став агрессором, наш народ моментально утратил бы это самое чувство правоты, перейдя на сторону тьмы, которая бы его и поглотила. Нет, я не мистик, но иначе все это коротко не определишь, как вы понимаете.

– А вы знаете, что видели на этом экране другие? – спросил Иван.

Никник помедлил с ответом, но все-таки сказал:

– Да, Иван, знаю. Вернее так, что-то знаю, а о чем-то догадываюсь.

И по его интонации Иван понял, что расспрашивать дальше бесполезно.

37.

Иванушка стоял на берегу широкой реки. Значительно похолодало и над рекой поднимался легкий пар. Вода в реке имела свинцовый оттенок и текла неестественно медленно, словно готовясь остановиться и застыть. На противоположном берегу высились заснеженные руины какого-то грандиозного сооружения – колонны, полуобвалившиеся арки, куски стен с громадными вертикальными окнами и высокими многоярусными порталами, множество никуда уже не ведущих лестниц. На фоне серого неба все это выглядело величественно и пугающе одновременно. Великаны что ли строили, подумал изумленный Иванушка. У подножия руин на самом берегу замерзающей реки ему померещились какие-то мелкие по отношению к нечеловеческим масштабам развалин постройки. Пар, поднимающийся от воды, мешал Иванушке хорошенько эти постройки разглядеть, но он был почему-то уверен, что это какой-то городок, ну или что-то в этом роде. Оглядевшись по сторонам, Иванушка не увидел ни моста, ни какой-нибудь лодки. И как же мне теперь быть, расстроился Иванушка, а потом, сам не зная зачем, подошел к самому краю берега, присел на корточки и тронул воду рукой. Под его пальцами вода немедленно остановилась, превратившись в лед. Иванушка надавил на лед и почувствовал, что он такой крепкий, как будто вода промерзла до самого дна. Удивленный Иванушка решился на этот лед наступить. Лед под ногой был крепок, и тогда Иванушка сделал еще один шаг. Площадь замерзшей воды расширилась. Ого, подумал Иванушка, я что ли замораживаю реку? Так оно и было. Иванушка шел, и вода

под его ногами замерзала. Дойдя до самой середины реки, Иванушка почему-то вдруг испугался, что лед провалится. И как только он это подумал, тотчас всю уже почти полностью заледеневшую реку прорезала трещина. «Эй, ты чего!» – крикнул Иванушка и пошел быстрее. В этом крике удивления было больше, чем испуга, это Иванушку и спасло, так как трещина не расширилась, хотя и не исчезла. Ага, сообразил Иванушка, так это мой страх ломает лед, ну и дела. А я вот возьму, да и не стану больше бояться, решил он и двинулся дальше. Но лед был уже не так крепок, хотя все еще держался. Иванушка шел, стараясь не думать про лед, а думать про тех, кто построил непонятные сооружения на другом берегу, а еще о том, куда эти строители подевались и почему все их старания пошли прахом. Ему уже было отлично видно, что у подножия руин и впрямь примостился городок. Он разглядел что-то вроде церкви со шпилем и ему даже показалось, что в окошках домов горит свет. И тогда он побежал. Лед под его ногами становился все тоньше и весь пошел трещинами, в которые плескала вода, но берег был уже совсем близко и когда лед, наконец, проломился, то Иванушка ощутил под ногами твердое дно. Провалился он по самую грудь и осколок льдины больно ударил его по плечу. Разгребая лед, Иванушка добрался до берега и в изнеможении упал на снег. Отдышавшись, он оглянулся на реку, медленно уносившую течением обломки льда. Дурак я, что испугался, покаянно вздохнул совершенно мокрый Иванушка, шел бы себе спокойно, а теперь вот что… Где ж мне обсушиться, чтобы не окоченеть? И как бы в подтверждение этих его мыслей от реки подул ледяной ветер. Иванушка попрыгал на месте, размахивая руками, но это нисколько не помогло, и он со всех ног бросился в сторону городка. От бега он стал согреваться, от одежды повалил пар, но сил уже не оставалось, и он перешел на шаг. А ветер подул сильнее, засвистел в Иванушкиных ушах и в этом свисте ему почудилось: «струсил, струсил, сосулькой станешь». «Да не свисти ты!» – отмахнулся от ветра Иванушка и постарался идти быстрее. Наконец, он добрел-таки до ближайшего дома и постучал в дверь. Откуда-то выскочила черная собачонка и визгливо залаяла. Иванушка снова постучал.

«Ну кто там ломится? – послышался из-за двери недовольный голос – Чего надо?» «Промок я – взмолился Иванушка – холодно очень, пустите». В комнате тоже было холодно, но все-таки не так, как снаружи, и Иванушка постепенно стал согреваться. Хозяину этого странного жилища было, наверное, лет сто, не меньше. Он равнодушно глядел на Иванушку, прильнувшего к еле теплой печке, и время от времени прихлебывал из жестяной кружки, стоявшей перед ним на столе рядом с раскрытой толстой книгой. Комната освещалась керосиновой лампой с широким жестяным абажуром, подвешенной к потолку. Уставший Иванушка отошел от печки и присел на широкую лавку у стены. «Скажите, дедушка, а где это я?» – спросил Иванушка. Старик не отвечал, а только прихлебывал и прихлебывал из своей кружки. Иванушка не решился к нему приставать, а просто смотрел по сторонам, дивясь странностям этой небольшой и очень неуютной комнаты. Потолок у нее был почему-то ступенчатый, а в углу лежал здоровенный каменный шар, непонятно как сюда попавший, так как он точно не пролез бы во входную дверь. Но больше всего Иванушку изумил стоящий в другом углу огромный указательный палец. Иванушка сперва подумал невесть что, но это был именно палец, высеченный из мрамора и тщательно отполированный. А дед все молчал, то и дело прикладываясь к своей кружке. Придется уходить, решил Иванушка и уже двинулся к двери, когда дед его хрипло окликнул:

– А ты сам-то кто?

– Я Иванушка. Я домой иду, а дороги не знаю.

– Ты через реку что ли перебрался?

– Ну да, по льду.

– По какому еще льду? Она ж не замерзает никогда.

– Я потрогал, она и замерзла.

– О как! – удивился дед – Ты волшебник что ли?

– Нет, не волшебник. Да я и сам уже забываю, кто я… – загрустил Иванушка и снова сел на лавку – А куда я попал, вы мне скажете?

– Как это куда? В Атлантиду, конечно.

– В Атлантиду? -удивился Иванушка – А в школе говорили, что она была, да потонула.

– Так и есть – вздохнул дед – потонула.

– Так мы же не на дне.

– А где мы, по-твоему?

– Ну я не знаю… Город тут какой-то, развалины красивые, лампа горит. На дне лампы ведь не горят.

– Эх, что бы ты понимал – махнул рукой старик и нахмурился.

– Скажите, дедушка, а кто это все большое строил? И куда потом все подевались?

– Да я же и строил – грустно сказал дед – Да не то, видать, мы строили.

– Так там же все большое – удивился Иванушка.

– Ну да, мы и были большими, а стали маленькими. Это наказание такое, понимаешь? Я вот, например, был великим скульптором. А через дорогу математик живет, а за углом писатель. Там чуть подальше архитекторы маются. Уж сколько раз вешаться пробовали, да не тут-то было. Нам тогда налили по кружке вина, повесили по лампе и сказали, живите, мол, да любуйтесь на свои художества. Мы и живем. Винишко-то не убывает, сколько налили, столько и остается. Я вот свою кружку в реке хотел утопить. И ведь утопил же! Так нет, прихожу, а она уж ждет меня. Хочешь попробовать? Сладенькое.

– Нет, я вино не люблю. Постойте, но ведь Атлантида давно же была!

– Давно – кивнул дед.

– Так сколько же вам лет? – изумился Иванушка.

– А сам как думаешь? – прищурился дед.

– Я подумал, что лет сто примерно.

– А десять тысяч лет не хочешь?

– Сколько? – Иванушка был потрясен – Так что ж вы не уйдете?

– Да уж сколько раз уходили! Идешь, идешь, да и задремлешь от усталости. А просыпаешься опять дома. Вот так, брат… Мы уж и по одному уходили, и толпой, и в реке топились… Помрешь, бывало, а потом открываешь глаза, а перед тобой стол вот этот, лампа да кружка.

– И сколько же вам маяться так?

Дед пожал плечами и снова принялся за свою кружку.

– А что за книга у вас? – спросил растерявшийся Иванушка.

– А ты сам посмотри – проворчал дед.

Иванушка встал, подошел к столу и заглянул в книгу.

– Ну и красота! – невольно вскрикнул он – Это где же такая красота?

Книга состояла из одних только картинок, и картинки эти Иванушку поразили. Там были какие-то чудесные города, с прекрасными статуями, стоящими на их площадях, великолепные парки с фонтанами и скульптурами, громадные корабли с распущенными парусами, украшенные резьбой, на носах и кормах которых тоже были скульптуры, но только позолоченные. А еще в книге были внутренние дворы и залы дворцов, украшенные статуями и барельефами… Книга была огромная с картинками на каждой странице и на каждой из них обязательно была какая-нибудь скульптура.

– Эта книга сделана специально для меня, раз я был скульптором – объяснил старик – Вроде как в утешение, что бы я помнил, что у нас все это было когда-то… Да так ведь и было, понимаешь? Вот эта вот моя, и эта моя, и эта – старик листал книгу и тыкал пальцем в страницы – А знаешь сколько раз я ее жег в этой вот печке? Листик за листиком жег, а она вот она, как в первый день!

– А вы не пробовали что-нибудь новое сделать? Маленькое что-нибудь, а?

– Пробовал, конечно, да не вышло – вздохнул старик и указал в сторону пальца и шара – Заклятие, видно, такое… Ведь шарик-то я вырезал маленький, понимаешь? Во-от такусенький, а утром сам видишь, что получилось.

Иванушке стало жалко старика, и он сказал:

– Знаете, я маму попрошу за вас всех помолиться. Ее, может быть, послушают, да и отпустят вас куда-нибудь.

– А кому она у тебя молится? – заинтересовался старик.

– Как это кому? – удивился Иванушка – Богу молится, кому же еще?

– Ну я же и спрашиваю, какому богу-то? – раздраженно повторил старик.

– Бог один, вот она ему и молится.

– Как это один? Чепуху ты болтаешь.

Иванушка растерялся перед таким невежеством и притих. А старик снова схватился за кружку.

– Спасибо, что обогрели – сказал Иванушка – Я тогда пойду куда-нибудь.

Но старик его не слушал. Он пил, запрокинув голову, как птица.

39.

Дверь кабинета отворилась и вошел Юрий Андреевич. Он приветственно махнул рукой и присел на корточки перед поднявшей голову Бертой: «Ну как ты, девочка? Не обижают тебя здесь?» Юрий Андреевич погладил Берту по лбу, а та задвигала в ответ обрубком хвоста.

– Опаздываете, Юрий Андреевич! – сердито проговорила Эсфирь Эмильевна – Заждались вас.

– Тысячу извинений – радостно ответил Юрий Андреевич, присаживаясь к столу – Заболтался с Альбиной, засмотрелся на ее рукоделие. Гравюры и рисунки Крайнова, это, знаете ли…

– Позже доложите – зло оборвала его Эсфирь Эмильевна – Времени у нас в обрез, черт возьми! Так что давайте начнем.

Первым заговорил Зев Вольфович:

– Героически добытая Иваном Ивановичем маска имеет довольно своеобразную иконографию. Ее архаические аналоги мы смогли обнаружить только в каталогах скульптуры древних этрусков, самое позднее упоминание о которых датируется первым веком до нашей эры. В последующие эпохи сложившийся у этрусков канон женской красоты в точности нигде не воспроизводился. Хотя искусство скульптуры этрусков существенно повлияло на модернизм начала двадцатого века, но буквального следования их канону мы не обнаружили. И тем интереснее тот факт, что его повторение удалось найти на редком, можно даже сказать уникальном памятном значке, выпущенном в середине тридцатых годов в СССР. Вот полюбуйтесь.

Грау полез в свой портфель и вынул из него коробочку для ювелирных украшений. В ней лежал маленький, чуть больше фаланги большого пальца руки, значок. На фоне развевающегося красного знамени обольстительно улыбалась крошечная серебряная Мать Сыра Земля, а под ее лицом, как ожерелье, была вытеснена тоже серебряная надпись «Вайгачская экспедиция ОГПУ».

– Что это такое, откуда? – пробормотал потрясенный Иван, разглядывая значок в лупу, которую ему дал Грау.

– От знакомого фалериста в обмен на значок «Добролет» в хорошем состоянии, выменянный, в свою очередь, на значок «Друзья радио», выменянный, в свою очередь, за обычный, то есть без опечатки, «Польский талер», которых у меня было два, и медаль «В память сожжения при Чесме турецкого флота» в отличном состоянии, которую пришлось купить. Но штука в том, что нам удалось установить автора эскиза этого значка.

Зев Вольфович сделал небольшую паузу, а потом сказал:

– Им был ваш дед, дорогой Иван Иванович.

Не веря своим глазам, Иван в изумлении смотрел на значок. А потом пробормотал:

– Он бесследно пропал в тридцать шестом, еще до «большого террора». Как же вам удалось его найти?

– Это нужно спросить у Руфины Ароновны – бесстрастно отозвалась Эсфирь Эмильевна.

– Но это точно?

– Абсолютно. У нас есть фотокопия его личного дела с фотографией – она нажала кнопку пульта и на большом плазменном экране, висящем на противоположной от нее стены, появилась фотография.

Иван встал и вперился в экран.

– Вы с ним очень похожи – тихо сказал Зев Вольфович – Очень.

– А когда работала эта экспедиция? – спросил Иван.

– С тридцатого по тридцать шестой. Ваш дед был в ней вольнонаемным специалистом. Он же был геологом, как вам, наверное, известно.

Иван кивнул, все еще не отрывая взгляда от экрана, и пробормотал:

– И химиком.. Отец говорил, что, по словам бабушки, дед хорошо рисовал и писал акварелью… Но все бумаги и все фотографии, даже детские, забрали во время обыска. Рисунки, кстати, тоже почему-то забрали. Я даже лица его никогда не видел. Когда он погиб?

– В деле об этом нет ни слова. И это очень странно. Да и само это дело довольно странное. В нем вообще, кроме постановления на обыск, не на арест, заметьте, а только на обыск, студийной фотографии и личных данных, ничего нет. В папке всего пять листов, два из которых, это обычная служебная характеристика.

– А еще странно, что не тронули никого из вашей семьи – заметил Зев Вольфович.

– Это правда – подтвердил Иван – Бабушка с отцом чуть не умерли от голода, а так все было тихо и мирно. Но почему вы решили, что он был автором значка?

– Потому что об этом упомянуто в этой самой характеристике, которая больше всего напоминает официальное представление к правительственной награде. Теперь ваша очередь, Юрий Андреевич – сказала Эсфирь Эмильевна.

– Скажите, Иван Иванович, а фамилия Берберов вам знакома? – спросил Юрий Андреевич.

– Берберов? Нет, никогда не слышал. А что?

– Вы подумайте, может бабушка ваша когда-нибудь вскользь упоминала эту фамилию или отец?

Иван задумался, но ничего не смог вспомнить и сказал:

– Я был поздним ребенком, так что к тому моменту, когда я стал что-то понимать, она была уже очень старая. А отец точно никакого Берберова не упоминал. А почему вы спрашиваете?

– А потому, что дом, из стены которого вывалился ящик с маской принадлежал Станиславу Германовичу Берберову.

– Так это же до революции…

– Нет, и после революции тоже. До революции в этом трехэтажном особняке помещалась подпольная типография, а в апреле восемнадцатого года два верхних этажа были отданы под школу-интернат для больных сирот, директором которого был Берберов, занимавший весь первый этаж.

– Он был педагогом?

– Нет, педагогом он не был – с какой-то жесткостью в голосе сказал Юрий Андреевич, помолчал, как бы беря себя в руки, а потом продолжил:

– Так, о господине Берберове мы поговорим чуть позже. Что касается ящика и маски, то наше расследование мы начали с того, что тщательно их изучили. Маска изготовлена из химически чистого серебра, чего вообще-то не бывает. На первый взгляд, это должно было быть литье с последующей ювелирной обработкой. но Альбина Степановна утверждает, что такой тонкости обработки изделия можно добиться только в том случае, если работать с воском, а уж никак не с металлом, и что ничего подобного, выполненного в металле, она в жизни никогда не видела. Теперь о ящике. Его стенки и крышка трехслойные: сталь, свинец и позолота. Мы обнаружили на внутренних поверхностях ящика и маски частицы радия. То есть, когда-то этот ящик был доверху наполнен радием. Посовещавшись, мы решили, что никого об этой находке извещать не будем, тем более, что радий там был в микроскопическом количестве и никакой опасности не представлял, так как прежде, чем замуровать в тайник, ящик, видимо, хорошенько почистили. Использовав свои связи в мэрии и небольшой подлог, мы добились наложения временного запрета на строительные работы и начали копать сами. На исходе первой недели раскопок, на нашу бригаду было совершено вооруженное нападение группой лиц, представившихся сотрудниками службы безопасности официального владельца участка, компании «Талант». Захваченные боевики никакой ценной информацией, видимо, не располагают, уверяя, что им нужно было всего лишь взять объект под свой контроль. С некоторым трудом удалось выяснить имя фактического владельца «Таланта». Им оказался Густав Теодор Кох, гражданин ФРГ и внучатый племянник военного преступника Эриха Коха, отбывавшего пожизненное заключение в Польше и скончавшегося там в 1986 году в возрасте 90 лет. В строительной компании, получившей подряд на снос здания, сообщили, что заказчик потребовал разрушить постройку, раздробить крупные обломки и ни в коем случае не вывозить что-либо с территории. В замурованных и тщательно замаскированных подвалах усадьбы мы обнаружили склеп или, точнее, могильник, заполненный человеческими останками со следами насильственной смерти и какой-то странной костной патологии. Большинство костей оказались детскими. Время захоронения определили примерно десятыми-двадцатыми годами. Это значит, что склеп пополнялся в течении десяти лет. В пятнадцати метрах от главного дома был обнаружен фундамент еще одной постройки, не обозначенной на топографическом плане. Это было сооружение, образовывающее правильный круг с диаметром ровно в десять метров. Раскопки показали, что это некий колодец или бассейн полутораметровой глубины. По словам рабочих, до разрушения над этим бассейном было куполообразное, на подобии планетария, сооружение без окон. Теперь о Берберове и о том, что связывает его с нынешним владельцем участка, господином Кохом. Станислав Германович Берберов родился в 1880 году. В 1916 году он вступил в ВКПб. С 1928 года являлся штатным сотрудником ОГПУ и имел звание комбрига (один ромб). То есть был большим начальником, оставаясь при этом директором детского дома. Интересно, правда? В тридцать втором году он отправляется в командировку в Германию, где в том же году публикует под псевдонимом «Пауль Коль» брошюру «Убожество жизни». По поводу этой книжки было написано несколько разгромных статей в немецкой периодике, где автора упрекали во всех смертных грехах, включая каннибализм. В следующем году «Пауль Коль» публикует еще одно сочинение «Управление страхом». Но это уже не брошюра, а прекрасно изданная книга в твердом переплете. Журналистских отзывов на эту книгу найти пока не удалось. Наконец, в тридцать шестом году Берберов, то есть «Пауль Коль», издает свой опус магнум под названием «Союз со смертью». Этот объемистый том получил благоприятный отзыв Рейнхарда Гейдриха, с которым Берберов четырежды, как минимум, встречался лично. Замечательно, что все эти три книги были переведены на русский язык и отпечатаны для служебного пользования в типографии ПУ РККА. Позволю себе предположить, что написаны они были как раз по-русски и лишь потом переведены на немецкий, хотя и выходили сперва в Германии. Затем, в тридцать девятом году, комбриг Берберов вступает в НСДАП. Это при том, что немцы не могли не знать, что Берберов: а) старый большевик и б) штатный сотрудник ОГПУ- НКВД. В сороковом году он отправился во Францию, где засветился в свите Штюльпнагеля. Достоверно известно, что он активно контактировал с русскими эмигрантами и, как говорят, кое-кому из них помог устроиться при немцах поудобнее. В апреле сорок первого года он побывал в Москве и ездил на Ближнюю дачу. Затем в его биографии небольшой пробел, но в середине сорок второго года он оказался в Восточной Пруссии, на сей раз среди приближенных Эриха Коха. Берберов, обладая какими-то необыкновенными полномочиями, принимает участие в допросах, но протоколов не подписывает, инспектирует склады так называемых трофеев, то есть ценностей, награбленных на оккупированных территориях, в том числе личных и государственных архивов, но и здесь умудряется автографов не оставлять. Он явно что-то или кого-то ищет на территориях, где безраздельно и безнаказанно свирепствует Кох. В конце сорок четвертого года Берберов снова прячется в тумане, вынырнув из него только в 1952 году, но уже в СССР. Здесь его называют «товарищ Стас» и есть надежная информация, что он снова побывал на Ближней даче. Заметьте, что ему на тот момент уже семьдесят два года.

– А Сталину семьдесят четыре – тихо проговорил Зев Вольфович -Интересно, о чем эти пожилые люди тогда говорили?

– Это неизвестно – сухо сказал Юрий Андреевич – Но после этого визита «товарищ Стас» благополучно отбывает в Париж, где и умирает в 1980 году в возрасте ста лет. Так вот, его правнучка Елена вышла замуж за крупного судовладельца Густава Теодора Коха, чья фирма «Талант» в прошлом месяце появилась на нашем горизонте. Или это случайность…

– Или они зачем-то искали друг друга – проговорил Зев Вольфович.

– Трудно сказать. Но когда Руфина Ароновна отправилась навестить господина Коха, чтобы кое-что прояснить в связи с его интересом к дому господина Берберова, то в занимаемом им коттедже на окраине города ее ждал сюрприз в виде профессионально установленной растяжки. На самом деле именно профессионализм авторов сюрприза Руфину Ароновну и спас, так как она среагировала на щелчок так, как будто сама эту растяжку устанавливала. В итоге у нее небольшая контузия, а у сопровождавшего ее лаборанта несколько царапин от вылетевших наружу осколков окон. В настоящее время господин Кох обитает на семьдесят четвертом этаже недостроенной высотки и ни с кем открыто не контактирует. Вот, собственно, и все.

Юрий Андреевич откинулся на спинку стула и поглядел на мирно спящую Берту.

– А как вы думаете – заговорил озадаченный Иван – то, что одиозный палач не был казнен, несмотря на вынесенный ему смертный приговор, имеет отношение к нашему расследованию?

– Ну вот, я же говорил! – неожиданно весело произнес Зев Вольфович – Вы правы, дорогой мой, это и впрямь важнейший вопрос. Тут совсем недавно мне на глаза попалась статейка, в которой один историк прямо объявил городу и миру, что Кох был агентом Сталина, и его заданием было всемерное разжигание ненависти к оккупантам, что он успешно и осуществил. Что скажете?

– Скажу, что эта версия логически должна нас привести к заключению, что Сталин был отличный военно-политический шахматист. А это совсем, совсем не так. Как раз наоборот, по-моему. И если продолжить аналогию с шахматами, то настоящий мастер знает цену каждой фигуре, что и позволяет ему распоряжаться этими фигурами наилучшим образом. А для нашего генералиссимуса все вокруг были только пешками. К тому же Сталин был злой и хитрый человек, а еще Ларошфуко сказал, что хитрость, это признак недалекого ума. Нет, дорогой Зев Вольфович, тут что-то другое и Эрих Кох купил, именно купил, ну или выменял на что-то себе жизнь. Но я все равно не понимаю, почему все снова вернулось к усадьбе Берберова? Из-за Елены?

– Или мы до чего-то еще не докопались – сказал Зев Вольфович – В самом буквальном смысле.

– Постойте – чуть повысил голос Иван – а каким образом с этим может быть связан мой пропавший дед?

– Пока вашего деда с этой историей связывает только найденный Зевом Вольфовичем значок, который предположительно изготовили по его рисунку – пожал плечами Юрий Андреевич – И еще маска, при виде которой вы едва не упали в обморок. Вы с вашим дедом видели одно и тоже, но он, ко всему прочему, умел рисовать. Никаких данных о его личной связи с Берберовым у нас нет. А где его арестовали, вы не знаете?

– Отец говорил, что он просто не вернулся из командировки. А потом пришли с обыском. И никто ничего не объяснил. Бабушка пыталась его искать, но ей везде отвечали, что такого заключенного нет. Мы все гадали, зачем им понадобились семейные фотографии и дедовы рисунки. Но теперь я, кажется, понимаю, зачем…

– За тем, например, что на них мог оказаться кто-то еще – закивал Грау – Это интересно. И загадочно.

– Не менее загадочно, чем ваше с дедом поразительное сходство – неожиданно вступила в разговор Эсфирь Эмильевна – Буквально одно лицо.

Все обернулись к вновь ожившей плазме.

– В тридцать шестом году Берберова не было в стране – заметил Юрий Андреевич.

– По документам, да – сказал Зев Вольфович – а что было на самом деле нам ведь неизвестно. Согласны?

Юрий Андреевич пожал плечами.

– Мне кажется, что мы что-то упускаем – задумчиво произнесла Эсфирь Эмильевна – Надо еще раз все это прокачать, как говорится. Найденным нами могильником уже занимается прокуратура. Есть публикации в прессе. Это значит, что в самое ближайшее время мы потеряем возможность контролировать ход расследования, так ни в чем и не разобравшись. Но я не сомневаюсь, что это дело как раз по нашей части! – Эсфирь Эмильевна встала, почти сравнявшись ростом с сидящим Юрием Андреевичем, и прошлась по кабинету – Мне нужны ваши конкретные предложения. И прямо сейчас. Утром я говорила с генералом…

– И что? – оживился Зев Вольфович.

– А ничего! – Эсфирь Эмильевна засеменила к своему директорскому креслу, уселась в него и вдруг улыбнулась – Чуть не обделался наш генерал… – и она совершенно неожиданно для Ивана матерно выругалась – А этот ведь из лучших – она наставительно подняла свой маленький пальчик – Поэтому мы сами должны что-то решать. И быстро, прямо сейчас. С чего начнем?

– С дома! – сказал Юрий Андреевич.

– С Коха и Елены – сказал Зев Вольфович.

– С моего деда – сказал Иван.

Эсфирь Эмильевна в задумчивости побарабанила пальчиками по столу:

– Вот что я думаю, уважаемые коллеги. Берберов активно и беспощадно экспериментировал со смертью. Он был богатым человеком и он уже купил себе все, что только можно купить. Но он понимает, что бессмертие пока не продается. Он помнит Скупого рыцаря, явно себя с ним идентифицирует и не хочет такого конца. Ладно, думает он, а нельзя ли тогда купить себе саму смерть? Для одичавшего в своем нарциссизме богача эта мысль может выглядеть очень привлекательной. Этот негодяй боится физического умирания, боится старческого слабоумия и недержания, боится малейшей телесной боли. А поэтому он загорается идеей уйти в смерть, как в гости. Неизвестно, был ли он сам последователем Николая Федорова, но зато известно, что многие большевики были поклонниками этого философа. Думаю, что именно это обстоятельство объясняет его вступление в ВКПб.

Но для того, чтобы вся эта околесица могла прийти ему в голову он должен был получить какие-то подсказки.

– Маску?– несколько скептически проговорил Грау.

– Да, и маску тоже. Но мне кажется, что он искал Проводника – ответила ему Эсфирь Эмильевна, переводя взгляд с фотографии на экране плазмы на Ивана – Итак, Юрий Андреевч, что вы собираетесь делать в усадьбе?

– Копать, конечно, и рыться в биографии ее хозяина.

– Хорошо. А предложения Зева Вольфовича и Ивана Ивановича кажутся мне двумя сторонами одной медали. Возможно, что сотни совершенных Берберовым убийств вывели-таки в его червивом мозгу некую формулу, которую он так ловко беллетризировал в своих сочинениях, заинтриговав негодяев как по ту, так и по эту сторону фронта уже неизбежной войны. Как вы думаете, что именно он искал во владениях Эриха Коха? Вещи? Людей? Документы? Возможно и то, и другое, и третье. И что-то или кого-то, видимо, нашел. И это позволило, например, Коху избежать виселицы, а самому Берберову стать «товарищем Стасом» и побеседовать сами знаете с кем. Но в последний момент все пошло наперекосяк. Сталинская ли паранойя вмешалась или еще какой-нибудь иной неведомый фактор, но «товарищ Стас» до странности тихо и навсегда исчезает со сцены. Но, откуда ни возьмись, появляется новый Кох, да еще и вместе с новой Берберовой. Факт, что они сходу бросаются к усадьбе очень красноречив. Теперь вопрос: что знает глава фирмы «Талант» об этой усадьбе и чего он о ней не знает? И вообще, что стало первопричиной странной параболы, начальной и конечной точками которой стал этот дом? Действует Кох в открытую и вряд ли удивится, если ему задать этот вполне естественный вопрос, ответ на который у него наверняка готов. Как вы думаете?

– Именно так мы с Руфиной Ароновной и думали – зло проговорил Юрий Андреевич.

– А кто сказал, что растяжку поставил Кох? – вдруг спросил Зев Вольфович – А если все наоборот и именно он был предполагаемой жертвой?

– Ну что ж, это вполне возможно – спокойно сказала Эсфирь Эмильевна – Как только в разговоре с генералом я упомянула Берберова, он страшно вдруг занервничал, даже как будто чего-то испугался и попросил не связывать его ни с чем, касающимся этого персонажа. Я-то надеялась на то, что он, как государственный служащий, возглавляющий одну из спецслужб, избавит нас от необходимости действовать, используя лишь наши собственные силы, но, как видите, ошиблась, так как, по всей вероятности, с Берберовым связана какая-нибудь очередная гнусная тайна наших доблестных органов, о которой мне пока ничего неизвестно. И граната вполне могла бы содействовать тому, чтобы надежно спрятать концы в воду. Это настораживает, требуя соблюдения некоторых дополнительных мер безопасности, которые мы сегодня же обсудим с Григорием Власьевичем. Поэтому, во-первых, я прошу Юрия Андреевича в кратчайшие сроки обработать сочинения Берберова, чтобы вычленить из них максимальное количество конкретной информации, имеющей непосредственное отношение к нашему расследованию. К этой работе вы можете привлечь только Зева Вольфовича и Руфину Ароновну, как только она немного оправится. И больше никого, понимаете? – Юрий Андреевич кивнул – Во-вторых, прямо на наших глазах и даже с нашим непосредственным участием сплелся довольно неприятный клубок секретов – заметив, что Зев Вольфович чуть шевельнулся, Эсфирь Эмильевна сурово на него посмотрела и сказала – Избавьте нас, пожалуйста, господин Грау, от ваших плоских каламбуров типа «клубка скелетов», так как это не смешно – Зев Вольфович покраснел, как рак, и промолчал, а Эсфирь Эмильевна продолжила – Я считаю, что наша прямая обязанность этот клубок или распутать, или уничтожить, так как он представляет, по-моему, несомненную потенциальную угрозу. Начнем с попытки распутать. Если же это не удастся в течение трех ближайших дней, то я немедленно подключаю бюро – Зев Вольфович протестующе поднял руку, но Эсфирь Эмильевна повысила голос – И это не обсуждается! Но попытку решить проблему миром мы должны предпринять и сделать это незамедлительно. Для этого необходимо наладить с господином Кохом контакт, предложив, например, конкретную помощь в снятии запрета на строительство. Мне известно, что он уже пытался решить эту проблему путем дачи крупной взятки, но потерпел неудачу, подкрепленную с нашей стороны увольнением одного из сотрудников мэрии. Взамен на нашу помощь нужно получить удовлетворительное объяснение столь активного интереса этой пары к усадьбе. Я считаю нецелесообразным и даже опасным увеличивать число сотрудников, вовлеченных в это темное дело. Здесь как раз такой случай, когда необходимо пойти туда, не знаю куда и добыть то, не знаю что. И это нужно сделать тихо и спокойно, не играя мышцами и никого пока не пугая. Что скажете, Иван Иванович?..

Возвратившись домой, Иван попытался осмыслить все услышанное. «Ничтожество жизни», «Управление страхом», «Союз со смертью», какая зловещая комбинация. И какая навязчивая аллюзия по отношению к нашей Новейшей истории! Да, эти вроде бы воюющие негодяи несомненно делали одно дело, пользуясь одними и те ми же инструментами – смертью и страхом. Но потом сработал биологический закон природы, и одна гадина сожрала-таки другую… Иван вспомнил разговор в купе ночного поезда со случайным попутчиком. Это был глубокий уже старик с мутно-серыми подслеповатыми глазами. Когда старик, переодеваясь в тренировочный костюм, снял рубашку, Иван увидел, что его худые желтоватые плечи и руки покрыты лагерными татуировками. Перехватив его взгляд, старик усмехнулся:

– Страшно стало?

– А надо, чтобы стало? – задиристо ответил Иван, стараясь скрыть свою растерянность.

– Не ссы, парень, я на пенсии – отозвался старик, безошибочно уловив эту мгновенную растерянность – Так что спи спокойно.

Когда поезд тронулся, старик вытащил из своей сумки бутылку водки и поставил на стол. Затем он достал два стограммовых граненых стаканчика, подул в них зачем-то и установил рядом с бутылкой:

– Махнем?

Иван отрицательно мотнул головой. Старик пожал плечами:

– Дело хозяйское – он снова полез в сумку и вытащил оттуда бумажный пакет, от которого аппетитно пахнуло едой – Но стакан твой пока убирать не буду. Не люблю я пить один. Тебя как звать?

– Иван.

– А я Максим Филиппыч или дядя Максим, если хочешь. Ты курящий?

Иван кивнул. Старик улыбнулся, показав вставные зубы:

– Это мне повезло.

Он обернулся к висящему на вешалке пиджаку и вытащил папиросы, а из сумки достал пепельницу с крышечкой.

– У меня все с собой, Ваня, на все случаи жизни. Может, поешь?

– Да нет, я на вокзале поужинал, спасибо. Да и спать пора.

– А я вот без этого – старик стукнул ногтем о край стаканчика – и

заснуть не могу. Привык. А харчи мне дочка положила. Во, еще горячее, потрогай.

Но Иван снова отказался.

– Ну и ладно, раз брезгуешь – старик порылся в пакете, выудил оттуда малосольный огурец и с хрустом его надкусил – Пропадет

закуска, не довезу, завоняет. Она ж с запасом положила, для попутчиков.

– Ну так вы сами-то поешьте – проговорил Иван, чувствуя неловкость.

Старик махнул рукой:

– Да мне закуска не требуется. Вот огурчика будет довольно.

– Почему не требуется? – зачем-то спросил Иван.

Старик выпил еще один стаканчик, занюхал огурцом и ответил:

– Так я ж черт, на хера мне закуска? Если только человеченки… – и пьяно захихикал.

Ну вот, уже надрался, сволочь, подумал Иван, надо же, как не повезло. А старик вытащил папиросу, закурил и сквозь дым уставился на Ивана.

– Ну что, Ваня, теперь страшно?

– С какой это стати? – раздраженно ответил Иван и стал смотреть в окно, за которым ничего не было видно, кроме каких-то очень далеких огоньков.

– Во молодежь пошла – снова заговорил старик, пыхтя своим «Беломором» – в чертей не верят, дурачье. Не видали вы, значит, живых чертей. Но тебе, парень, повезло. Вот он я, изучай для ума.

Он налил себе третий стаканчик и опрокинул содержимое в рот. Иван молчал.

– Это ты врешь, что меня не боишься – бормотал захмелевший старик – Все вы боитесь, все. Только страхом своим и живете. Сидите по квартиркам своим и дрожите, как кролики. А у меня страха нет! – старик стукнул кулаком по столу – Это потому, что я и есть этот ваш страх. Думаешь я мусоров боюсь? Да они мне, сука, как родные, я их как облупленных знаю, чую каждый их дых. Мы с ними почти наравне, но они все ж-таки начальства своего боятся – он ухмыльнулся и прищурил заслезившиеся глаза – А у меня начальства сроду не было! Я один и сам все решаю. А вот вы их боитесь. Эй, гражданин! А у тебя уже полные штаны, а? Я, когда молодой был, ненавидел этих жаб. А потом поумнел, понял, что делить нам нечего, что в разных заказниках промышляем, вот злоба и прошла. Так они, сука, сразу от меня отстали! Они это чуют, когда в человеке страха нет, падлы. Таких, как я они больше, чем своих полканов уважают, вот и не лезут – старик уже совершенно опьянел и никак не мог попасть окурком в свою пепельницу с крышечкой – А потому что я черт! Я вон крест ношу – старик неуклюже полез под воротник своего тренировочного костюма и вытащил, маслянисто блеснувший большой золотой нательный крест на черном ремешке – Вот, ношу, а бога не боюсь, понял?

Иван смотрел на совершенно уже осоловевшего от водки старого бандита со смешанным чувством омерзения и любопытства. Что он там нес про страх? А ведь и в самом деле, если он чего-то и боится, то уж точно не того, что пугает меня или вообще любого нормального человека. С этим, наверное, и связано двойственное отношение нормальных людей к разбойникам или, как говорили в старину, к отпетым. Ненавидели за душегубство и лютость, но при этом восхищались удалью и бесстрашием. Все эти лихие пираты, мифические робингуды, неуловимые абреки и атаманы, да мало ли кто еще из этой же породы алчных негодяев, подлецов и садистов с легкостью вошли в романтический, а порой и в героический фольклор, в песни, в детские игры… В отличии от праведников, между прочим, память о которых только церковное предание и хранит. А народ, тем временем, глаз не может оторвать от этих безжалостных выродков, ставших хозяевами своего страха. Щуплый старик отвалился от столика и захрапел, откинув назад голову на морщинистой, как у черепахи, шее с резко выступающим кадыком. А чем, в сущности, отличаются от этих отпетых господа, прилегшие у Кремлевской стены, продолжал размышлять Иван. Общего много, очень много, но есть одно важное различие. Те, что под стеной, по горло обмаравшись в крови, сами боялись всего на свете. Вот и додумались транслировать страх целому народу от мала до велика, сделав из страха оружие массового поражения, а вместе с тем и самую охраняемую государственную тайну. Рядом с ними, с их беспредельной лютостью дядя Максим и впрямь выглядит почти романтическим разбойником. А мы так и живем, ожидая, что за нами когда-нибудь придут… Наш страх не живет сам по себе, он не имеет изначально определенной формы. Он таится внутри нас, и готов захватить любую территорию человеческой души, которую сам человек откроет для него. Вот оно, могучее оружие русской государственной власти, придумавшей сперва глухой русский застенок, потом русскую каторгу, а затем СИЗО и ГУЛАГ, то есть целую систему, смыслом которой является одно – страх. Кто из нас не боится избиения, унижения, пыток, мучительной и грязной смерти? Конечно, страх благотворен, как инстинкт самосохранения, это очевидно. Страх учит нас бояться угрозы для жизни, здоровья, бояться утраты имущества, позора, наконец. Но для настоящего русского страха этого мало. Особенностью и самым действенным орудием русского страха является тайна. Ты не знаешь, за что и когда тебя «возьмут», так же как не знаешь, кто и что с тобой сделает. Об этом не знают и не должны никогда узнать ни твои родственники, ни твои друзья, вообще никто. Когда у нас судили палачей? Да никогда! А если и «судили», то в тайне, неслышным росчерком пера. Просто, как говорил Иван Карамазов, одна гадина пожирала другую, вот и все. А страх оставался. И русское общество в целом тотально воспроизводит выработанный веками менталитет каждого из нас. Снаружи остров Буян с князем Гвидоном Салтановичем, Царевной Лебедью и тридцатью тремя богатырями, а в подвале княжеского терема – застенок. Снаружи великое государство или православная империя, а внутри – разгул бесовщины. Снаружи добропорядочный гражданин, обыватель, инженер, профессор, академик, маршал, которому Конституцией и законом гарантированы всевозможные права, но это не важно, потому что внутри – огромный русский страх. «Смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Такова бесовская власть тайны. А вот на Западе со страхом дело обстоит по-другому. Если мы испокон веков героически загоняли наш страх в самые глухие подвалы нашего подсознания, то на Западе страх, его причина обозначается явно, нарочито или, как теперь принято говорить, карнавально. И это воспитывается с самого детства, с непривычно жестоких с нашей точки зрения сказок братьев Гримм, например. О благотворной силе страшных сказок очень хорошо написал Честертон, но в двадцатом веке западная культура обнажения, выведения наружу человеческого страха приобрела новые формы. Тут первой ласточкой был, конечно, психоанализ, но в середине века этот карнавал получил тотальное и классическое воплощение в виде немецкого фашизма с его откровенной риторикой, ежеминутно подтверждаемой чудовищной практикой. И нечего удивляться тому восторгу, с которым взирали на Гитлера и его бесовский легион сотни миллионов людей во всем мире. Ведь им на блюдечке и даром преподносили первоклассный ужас… Да вот только повелители «страха и трепета» с незаконченным средним образованием не сообразили, что своими зверствами вытащили из нутра своих жертв еще больший ужас, высвободили такую энергию устрашения, рядом скоторой атомная бомба кажется чем-то не только допустимым, но прямо-таки обыденным. И эта энергия мигом стерла доморощенных магов в порошок вместе с их городами и весями. А заодно и с миллионами потрясенных ими людей… Задремывая под стук колес, Иван собрался ложиться, но перед этим вынул из кармана пиджака бумажник, повертел в руках, не зная, куда его пристроить, а потом засунул под подушку, чтобы не вводить старого вора во искушение.

41.

Иванушка решил идти напрямик через заваленные снегом руины. Глупый какой старик, думал Иванушка, в Бога почему-то не верит. Как же за него теперь молиться? Пробираясь сквозь удивительно красивые обломки какого-то великолепного сооружения, Иванушка все время думал, чем же так провинились обитатели Атлантиды, что их на какие-то непомерные тысячи лет оставили с кружкой сладкого вина и кривой керосиновой лампой? Ну не знают они про Бога, ну так что же, разве ж они при этом не люди? Жалко ведь их, очень жалко. Так вот и надо бы их пожалеть, а? Вот ведь давешний старик, он ведь художник, наверное, хороший, раз такой правильный шарик слепил. Ведь слепил-то он маленький, а большой вышел еще лучше. Чудо просто, а не шарик, то есть шар. Вот и Бог, наверное, тоже лепил наш мир, как этот художник. И не сразу все получалось, раз всемирный потоп пришлось сделать. А может эти атланты просто под горячую руку попали? У людей это часто бывает, а Бог людей ведь с себя делал. Ну насвинячили они чем-то Бог знает когда, вот им и попало, как следует. Да так попало, что и врагу своему не пожелаешь. Одни вон топиться ходят раз в неделю, другие в петлю лазают, что в этом хорошего? Их бы поучить маленько, показать, как надо, а то они ведь и не знают даже ничего. Я ему говорю, что Бог есть, а он у меня спрашивает, который это Бог? Темный же народ, а при этом умнее меня в миллион раз. Эко умели построить, что и за сколько не помню тыщ лет не сумело разрушиться. Это ж какой надо талант иметь, какой ум! Вот что, Господи, простил бы ты их наконец. Объясни им что и как, так они тебе такого добра наделают из одной только благодарности, что просветил их, бедолаг. Прости уже их, Господи, да и помилуй, Христа ради. И тут раздался страшный грохот. Иванушка инстинктивно пригнулся, но грохот быстро закончился и стало снова тихо. Иванушка огляделся. Развалины, в которых он блуждал, куда-то пропали, а вокруг него была теперь снежная равнина. Иванушка сперва огорчился, но потом увидел, что впереди виднеется что-то, похожее на осенний березовый лес. Он порядочно уже устал от мертвых полей, ледяных рек, всяких обломков, и других бесполезных и непонятных мучительств и страхов, а потому очень обрадовался этому лесу. Иванушка ощупал свои карманы и обнаружил, что не потерял ни набранных для Маруси орехов, ни золотистого яблока, завернутого в белую салфеточку. Он улыбнулся, вспомнив добрых хозяев дома с высокой трубой и заснеженным садом с золотыми яблоками, и бодро зашагал вперед. Его немного огорчало то, что куда-то подевался топорик, но он рассудил, что за такой пустяк его никто ругать не станет.

42.

Иван поднимался по лестнице недостроенного небоскреба. Ему был нужен семьдесят четвертый этаж, и он давно уже сбился бы со счета, если бы на каждой очередной лестничной площадке не было синих трафаретных цифр с номерами этажей. Лифты вроде бы работали, но для того, чтобы ими воспользоваться нужно было иметь персональный ключ, который по непонятной причине так и не удалось раздобыть. На лестнице пахло известкой и нечистотами (рабочие, видимо, справляли нужду, где придется), было очень много пыли и разнообразного мелкого мусора. Стройка остановилась пару месяцев назад вроде бы из-за того, что неожиданно поплыл грунт и одна из опор фундамента дала полуметровую трещину. Геодезисты разводили руками, геологи, на чьих услугах проектировщики миллиардной затеи почему-то сэкономили, давали пресс-конференции, инвесторы и акционеры находились в преддверии локальной гражданской войны, а архитектурное бюро, занимавшееся проектированием сенсационного сооружения, закрылось из-за внезапной смерти своего шефа, обмотавшегося зачем-то с ног до головы скотчем и выпавшего с девяносто второго этажа, на котором остановилось возведение стоэтажного небоскреба. О том, чтобы просто снести колоссальную железобетонную конструкцию страшно было даже подумать, но и оставлять ее, как какой-нибудь рядовой долгострой, тоже было нельзя. Инженерным решением проблемы, полюбоваться которой можно было с любого конца трехмиллионного города, занимались сотни светлых голов. Этим же решением были озабочены и нанятые переполошившимися инвесторами боевики различных ОПГ, чистя личное оружие и вставляя в опустевшие магазины пистолетов и автоматов все новые и новые патроны. А Иван, между тем, выбиваясь из сил, брел на семьдесят четвертый этаж недостроенной высотки, намереваясь сделать не столько возможное, сколько невозможное. На двадцатом этаже его ждало неожиданное приключение. Здесь вся лестница на два пролета была заставлена упакованной в целлофан разнообразной мебелью. Кресла, диваны, столы и стулья громоздились один на другой так, что пролезть между ними не было никакой возможности. Иван с трудом добрался до лестничной площадки и практически вывалился внутрь большого холла, тоже беспорядочно заставленного упакованной мебелью, но не так тесно, как на лестнице. Приметив впереди винтообразную лестницу на верхний этаж, Иван побрел к ней, петляя между целлофановыми пузырями. Потолок и стены холла не имели никакой отделки, да и осветительных приборов Иван нигде не заметил. Где-то впереди маячило широкое окно, но света было очень мало и все обширное помещение было погружено в полумрак. Ему показалось, что сверху доносится какая-то странная заунывно-тягучая музыка, или, вернее, что-то напоминавшее то музыку, то чей-то низкий вой, то гул работающего механизма, то пение. Иван поднялся по чугунной винтовой лестнице и попал в огромный зал. По всей вероятности в высоту он занимал не меньше четырех этажей, лишенных перекрытий, а его площадь равнялась площади целого этажа недостроенного небоскреба. Две стены зала были глухими, а две другие были на всю высоту прорезаны узкими вертикальными окнами, по семь с каждой стороны. Вдоль глухих стен полукругом стояли в несколько рядов кресла, образуя что-то вроде ступеней амфитеатра, а под потолком были подвешены разнообразные и довольно диковинные предметы. Здесь были странно изогнутые трубы, разнообразные правильной и неправильной формы, большие и маленькие сосуды, в некоторых из которых плескалась вода, а в других перекатывались кругляшки, похожие на вулканическую пемзу. Из-под потолка свешивались почти до самого пола целые гирлянды прямых полых трубок, скрепленных между собой деревянных брусков и целые водопады стеклянных шариков. Там были и еще какие-то предметы, похожие не то на крупные детали машин, не то на фрагменты металлических конструкций. Внезапно весь этот хаос дрогнул и пришел в движение, зазвенел, заскрипел, завыл и неожиданно в возникшую какофонию ворвался низкий и мощный женский голос, исполнявший какой-то сложнейший вокализ. Только тут Иван увидел в дальнем конце зала группу людей, одетых в черное и стоящих, как хористы. Это и вправду был хор, мощно вступивший в поддержку солирующего контральто. При этом предметы, свисающие с потолка задвигались быстрее, то и дело сталкиваясь межу собой и усиливая производимый ими шум. Это было что-то вроде состязания между зловещим копошением свисающих с потолка и теперь пришедших в движение мертвых предметов и набирающим силу хоралом, исполняемым певцами в глубине зала. Сила человеческих голосов усилилась и Иван понял, что звук исходит из нескольких акустических колонок, расположенных вдоль стен на высоте примерно пяти метров. Он замер, внимая мелодии волнами накатывающей на него победно-трагической оратории и одновременно следя за движением казавшегося почему-то зловещим скопища бездушных и бесформенных тварей, населяющих потолок и среднюю часть пространства зала. Внезапно хор смолк, а движение предметов замедлилось. Хор рассыпался и его участники расселись, кто в креслах амфитеатра, кто прямо на полу. Предметы, свисавшие с потолка, еще продолжали по инерции двигаться, но производимые ими звуки постепенно слабели. Что бы это все значило, думал Иван, двинувшийся через зал в сторону людей. Интересно, кстати, как они сюда попали и как намерены выбираться? Вскоре его заметили и от основной группы отделился один человек, пошедший Ивану навстречу. Он был рослый и грузный, но шел быстро, гораздо быстрее, чем подуставший Иван. Они встретились почти на середине зала и Иван почувствовал облегчение, когда увидел, что шедший ему навстречу гигант приветливо улыбается.

– Какими судьбами, уважаемый? Или, точнее, каким ветром занесло вас на эту верхотуру?

– Извините меня – стал оправдываться Иван – но лестница вся завалена мебелью, а мне нужно как-нибудь пройти наверх.

– Наверх? – удивился мужчина – И насколько высоко?

– На семьдесят четвертый – вздохнул Иван.

– Гм. А с кем имею честь, позвольте спросить?

Иван представился.

– Очень приятно. А я Антон Борисович – они обменялись рукопожатием.

– Ну а вы как сюда добираетесь? – поинтересовался Иван, хотя в данный момент его больше всего интересовало, что здесь, собственно, происходит и чью музыку он только что услышал.

– У нас есть ключ для лифта до тридцать второго этажа. Выше арендаторов не пускают.

– Скажите, а что это все такое? – спросил Иван, описав рукой полукруг.

– Как что? Концертный зал, как видите. Хотя нет, вру, на самом деле это театр. То есть, будет театр.

– Театр?

– Ну да. Как только вся эта ерунда со строительством закончится, так мы сразу же и откроемся. А пока вот репетируем потихоньку, ну и концерты иногда даем для наиболее любопытных ценителей.

– Никогда такого театра не видел.

– Естественно! – радостно подтвердил Антон Борисович – Этот театр единственный в мире.

– А как он называется?

– Это театр Гомера – Антон Борисович широко развел руки – Или, если хотите, гомерический театр.

– Что это значит?

– А то, что это театр четырех чувств.

– Четырех?

– Всех, кроме зрения.

– Для слепых, значит?

– Вовсе нет – мотнул головой Антон Борисович – Для всех, кто решится пережить трагедию с завязанными глазами.

– Трагедию? Какую трагедию?

– Какую захотите.

– Простите, но я все-таки не совсем понимаю…

Антон Борисович вдруг посерьезнел и внимательно на Ивана посмотрел, как будто что-то решая.

– Вы, значит, к господину Коху собрались?

– Да – напрягся Иван.

– Что ж, я вам немного помогу. Еще двенадцать этажей могу подарить. А? Согласны?

Иван обрадовался и кивнул.

– Но есть одно условие. Вы поучаствуете в нашем спектакле.

– Вы хотите дать для одного меня представление?

– Нет, Иван Иванович, вы будете главным героем.

– Я?

– Да. Трагедию можете выбрать сами из нашего каталога. Люда! – крикнул Антон Борисович, обернувшись к хористам – Программку принеси!

Пока Люда бежала с программкой, Иван спросил:

– А что это за музыку вы исполняли сейчас?

– А что? – Антон Борисович снова прищурился.

– Фантастика какая-то! – взволнованно сказал Иван – Это потрясающее что-то!

– Спасибо – кивнул Антон Борисович – Доброе слово и композитору приятно.

– Это ваше сочинение? – спросил восхищенный Иван.

– Именно так – несколько иронично поклонился Антон Борисович.

– И как эта вещь называется?

– А вы сами угадайте. Ага, вот и Люда – Антон Борисович взял у подбежавшей девушки продолговатую книжечку и протянул ее Ивану – Выбирайте.

Иван стал читать. В программке были Софокл, Эсхил, Еврипид, Шекспир… Всего около двух десятков пьес самого, что ни на есть классического репертуара. Иван растерянно скользил взглядом по именам и названиям трагедий, не зная, что ему выбрать и совершенно не представляя, что он будет делать.

– Не знаю – пожал он плечами – Выбирайте сами.

– Отлично – кивнул Антон Борисович – Надеюсь, что мы вас не разочаруем. Постойте пока здесь, а мы быстренько все подготовим.

Через двадцать минут Иван оказался в кромешной тьме, так как на него надели какую-то хитрую маску, закрепив ее таким образом, что без посторонней помощи он не смог бы ее снять. Некоторое время было тихо, лишь слышалось легкое позвякивание стеклянных шариков где-то сбоку. А потом прямо над его головой раздался нарастающий гул, перешедший в грохот, взорвавшийся раскатом грома и зловещим шорохом, за которым последовал удар, от которого пол под ногами вздрогнул. Молния, наверное, решил Иван, у которого зашлось сердце от этого удара. Гром гремел, то затихая, то усиливаясь, и Ивану показалось, что в его раскатах он различает непонятные отрывистые фразы, как будто кто-то произносил слова приговора или проклятия. Подул сильный, очень студеный ветер, раскаты грома стали стихать и начался дождь. Холодные капли с силой били Ивану в лицо, а ветер все

усиливался. Где-то рядом послышался шум прибоя и зловещий клекот. Иван почувствовал, как по его волосам как будто провела крылом громадная птица, обдав его странным незнакомым запахом. Рядом что-то грохнуло, как будто с высоты сорвался камень и ударил оземь прямо перед Иваном. Он отшатнулся, но почувствовал, что его спина уперлась во что-то твердое. Иван осторожно подался в сторону, пытаясь нащупать рукой какую-нибудь опору. Но вокруг была лишь пустота и его спина ни во что больше не упиралась. Рядом кто-то завозился и истерически засмеялся.

– Кто здесь? – проговорил Иван, обернувшись на смех. В лицо снова ударил порыв ветра с каплями дождя. Ивана чуть подтолкнули в спину и он услышал шепот прямо возле уха: «Дядя, промокнешь». Он резко обернулся и больно ударился плечом о какую-то железку, издавшую неестественно долгий и гулкий звук. Иван снова повернулся и снова наткнулся на что-то твердое, но теперь гул раздался уже сверху. Что-то скрипело и как будто рушилось у него над головой. Иван заметался, все время на что-то натыкаясь, и от каждого такого столкновения возникал новый звук. Было ощущение, что он пробирается внутри узкого коридора, стены которого отзывались на каждое прикосновения. Запахло сеном и навозом, а по лицу Ивана хлестнула мокрая мешковина. Стало чуть теплее. Рядом завозились и прямо над Ивановой головой тихий детский голосок запел песенку на незнакомом языке. Голос поющего стал меняться, становясь ниже и грубее, пока не превратился в утробное рычание и резко пахнуло гнилью. Потом он оказался как бы в толпе людей, молча и грубо толкавшихся вокруг него. Послышался конский топот, звяканье железа и грубый окрик, похожий на команду. Люди вокруг засуетились и пропали. Кто-то взял Ивана за руку и повел, шепча что-то ему на ухо. Снова раздался конский топот, снова зазвенело железо, кто-то вскрикнул, отпустив Иванову руку, а затем послышался тупой удар. Что-то упало на землю и покатилось прямо к его ногам и следом за этим послышалось странное бульканье. В нос ударила струя теплого воздуха и Иван ощутил на вытянутой руке густое и липкое. Он поднес руку к своим ноздрям и ощутил запах крови. Господи, что же это происходит? Рядом заговорили сразу несколько голосов. Но Иван не смог разобрать ни слова. Кто-то захохотал. Снова конский топот, но на сей раз удаляющийся. Ивана сильно толкнули в бок. Он пошатнулся, сделал несколько шагов, споткнулся обо что-то мягкое и чуть не упал. Сильная рука подхватила его под локоть. Иван судорожно уцепился за эту руку и пробормотал: «Что тут творится?» Его потащили. Ивану опять послышался шум прибоя и довольно отчетливо пахнуло морем. В лицо повеяло ветром и он услышал крики чаек. И вдруг все стихло. Иван почувствовал, что на него набросили легкое, почти невесомое покрывало и в то же мгновение прямо рядом с ним несколько голосов протяжно и мелодично запели. Это греческий, кажется, подумал Иван. А пение все не прекращалось, хотя теперь Ивану стало казаться, что он находится в зале с невероятной какой-то акустикой. Голоса то поднимались к самому куполу этого зала, то начинали по нему блуждать, эхом отражаясь от стен. Потом с Ивана сдернули покрывало, стало прохладно и тихо. Послышалось легкое ритмичное постукивание, как будто кто-то не спеша перебирал в руках каменные, нет, жемчужные четки. Снова Ивану почудилось, что возле него машут большие крылья, но ветерок, который они создавали был пропитан запахом розария. Ивану представились свежие розы в каплях дождя. А потом Иван увидел свет. Он струился откуда-то сверху, становясь с каждым мгновением все белее, все ярче. Иван улыбнулся и протянул руки к этому свету. Но свет заклубился, забурлил, сгустился и вдруг надвинулся на Ивана плотной белой стеной. Иван почувствовал, что ему нечем дышать в этой белизне и что он вот-вот потеряет сознание. И тут все прекратилось. Он глубоко вздохнул, а чьи-то бережные пальцы аккуратно сняли с него маску.

– Ну, Иван Иванович, как вы себя чувствуете? – раздался вкрадчивый голос Антона Борисовича

– Не знаю – ответил ошарашенный Иван, растерянно оглядываясь – Странно как-то. Совершенно незнакомые ощущения.

Стоявшие вокруг него хористы вдруг громко зааплодировали. От этих аплодисментов Иван смутился и неожиданно отвесил низкий поклон.

– И где же вы побывали, не поделитесь? – спросил Антон Борисович, улыбаясь.

– Ох, долго рассказывать – слабо улыбнулся в ответ Иван – Но впечатления сильные, даже очень сильные.

– Слишком сильные? – серьезным тоном поинтересовался Антон Борисович.

– Не знаю – задумался Иван – Я бы сказал, что глубокие. Да, вот это, пожалуй, правильное слово. Именно глубокие. И все одним глотком. Подсознание как будто вывернулось наружу… Нет, не то я говорю, но я точно был не здесь. Я, представьте, даже забыл обо всем этом – он обвел глазами зал – совершенно забыл – он помолчал, подбирая слова – Я побывал во власти судьбы. В ее когтях, если хотите. Это было страшно… – он снова помолчал, вспомнив, как к его ногам упало обезглавленное тело.

Антон Борисович внимательно за ним наблюдал. Иван встряхнулся, беря себя в руки, и спросил:

– Вы что же, всем зрителям маски будете надевать?

– Думаю, что по-разному, но вообще мы планируем работать больше со светом, то есть с его отсутствием. Мы, кстати, и белый свет придумали.

– А что это была за пьеса?

– Это было попурри, тестовый, так сказать, прогон. Немного Софокла, немного Шекспира, ну и еще кое-что.

– Проверяли, выживет испытуемый или нет? – усмехнулся Иван.

– Ну зачем вы так, Иван Иванович? Мы же не изверги какие-нибудь, не фашисты…

Слово «фашисты» окончательно вернуло Ивана в действительность и он спросил:

– Скажите, а с господином Кохом вы хорошо знакомы?

– Он и его жена наши главные спонсоры. А познакомились мы на одной из моих премьер. Они оба меломаны, видите ли. Ну что ж, теперь я готов выполнить свое обещание и доставить вас двенадцатью этажами выше.

– Спасибо – сказал Иван – Да, но вы ведь мне так и не сказали, что вы репетировали, когда я к вам вломился.

– А вы разве не догадываетесь?

– Кажется догадываюсь… А вам не страшно браться за такую тему?

– Да как вам сказать… Дело в том, что не я берусь за тему, а тема берется за меня.

… Сперва Иван давал себе передышку через каждые десять этажей, потом через каждые пять, а потом стал отдыхать на каждой лестничной площадке. Ноги отяжелели, и он еле-еле их волочил со ступеньки на ступеньку. Дойдя до семидесятого этажа, Иван сел на пол, привалился к стене, вытянув ноги, и решил, что будет полчаса отдыхать. Так он просидел примерно минут двадцать, когда сверху послышались быстрые и легкие шаги. Кто-то сбегал по лестнице, и вскоре над Иваном появилось молодое женское лицо. Из-под черного каре на Ивана глядели обильно подведенные синей тушью светло-голубые глаза, а большой, ярко напомаженный фиолетовый рот кривила саркастическая улыбка.

– Сидишь? – ехидно проговорила женщина.

– Сижу – выдавил еще не отдохнувший Иван.

– И чего ты тут забыл?

Иван слабо махнул рукой:

– Дайте отдышаться-то.

– Ну дыши пока – хмыкнула женщина и исчезла.

Иван еще немного посидел и с трудом поднялся на ноги, пытаясь хоть немного отряхнуться от едкой и как будто жирной пыли, налипшей на брюки. Но привести себя в порядок он так и не смог. Хорош визитер, мрачно подумал Иван, и медленно побрел вверх. На семьдесят втором этаже он снова увидел прежнюю женщину, но уже в полный рост. Она была высокая, стройная, с широкими худыми плечами, одетая в легкую облегающую черную майку с большим вырезом, открывавшим мощные ключицы, кожаную и тоже черную мини-юбку, черные непрозрачные колготки и ботинки на низком каблуке. Женщина стояла, подбоченившись, и смотрела сверху лестничного пролета на обессилевшего Ивана.

– Устал? – с издевкой спросила женщина.

– Да – выдохнул Иван.

– Зачем притащился? – жестко спросила женщина.

Иван потихоньку приходил в себя и начал злиться.

– Ну, зачем приперся? – повторила женщина, чуть повысив голос.

– А вы кто такая? – угрюмо проговорил Иван.

– Я та, которая может спустить тебя с этой лестницы ногами вперед. Понял?

Было ясно, что она не шутит и Иван постарался взять себя в руки.

– Я к господину Коху.

– Ты что, зараза, глухой?! – рявкнула женщина и чуть подалась вперед, явно готовясь к тому, чтобы броситься в атаку – Ты кто такой, я спрашиваю!?

Иван отступил на шаг:

– Скажите Коху, что я по поводу дома Берберова.

– Какого еще на хер Берберова? А ну катись отсюда, пока цел!

Вот тебе раз, подумал Иван, это что же получается… В это время сверху раздался женский голос:

– Что за шум? Эй, Женька, кто там?

– Да хмырь какой-то притащился. Берберова ему надо…

– Что?! – сверху кто-то бежал, прыгая через ступеньки, и через несколько секунд рядом с агрессивной брюнеткой оказалась взволнованная блондинка в красном спортивном костюме. Ее волосы были стянуты в узел на затылке, а лицо показалось Ивану довольно красивым, но его очень портило выражение испуга. Ростом женщина в красном костюме была почти на голову ниже опасной брюнетки.

– Вы кто такой?

Иван представился.

– И что вы здесь делаете?

– Мне необходимо поговорить с господином Кохом по поводу усадьбы Берберова.

– И о чем вы собираетесь поговорить? – она прищурилась, полностью утратив какую-либо миловидность.

– О жизни и смерти – неожиданно для самого себя сказал Иван и почувствовал, что покраснел.

Но женщине в красном его ответ показался, видимо, вполне уместным и, помедлив, она скомандовала:

– Обыщи его хорошенько.

В одно мгновенье долговязая брюнетка соскочила к Ивану, перепрыгнув весь лестничный пролет. Ловким и сильным движением она развернула и прижала его к стене лицом, заставив поднять руки и упереть их в стену. Ее сильные длинные пальцы болезненно ощупали Ивана с ног до головы. Попутно она вынимала у него из карманов все, что там находилось и передавала свои находки спустившейся вниз блондинке. Пока та изучала Иванов паспорт, страшная брюнетка прижимала Ивана к стене, держа его за шею и уперев острый локоть ему между лопаток, а свободную руку отведя для удара. Наконец блондинка скомандовала:

– Отпусти его и веди наверх.

На лестничной площадке семьдесят четвертого этажа они остановились возле двухстворчатой двери. Блондинка притронулась к кнопке звонка, замок щелкнул, и они вошли внутрь. За дверями был широкий, и на удивление чистый и светлый коридор без окон. По его бокам на довольно значительном расстоянии одна от другой находилось пять разноцветных дверей – черная, белая, синяя, оранжевая и зеленая. Брюнетка подтолкнула Ивана к зеленой двери, а блондинка открыла ее электронным ключом. За дверью обнаружилась квадратная комната с белыми стенами, на одной из которых располагалась огромная карта города, и столом посередине. За столом сидел пожилой мужчина в темном костюме, а на столе стоял моноблок, подсоединенный к настольному сканеру. Блондинка молча выложила перед мужчиной, все, что было извлечено из Ивановых карманов и, зайдя ему за спину, стала следить за его манипуляциями. Мужчина в костюме внимательно осмотрел каждый предмет, бегло пролистал Иванову записную книжку, отсканировал несколько страниц паспорта, поглядел на монитор и кивнул. Блондинка собрала Иваново имущество и, протягивая его Ивану, сказала:

– Извините, Иван Иванович, такой у нас порядок.

Иван вспомнил про гранату, едва не убившую Руфину Ароновну, и криминальную возню вокруг небоскреба, в котором он сейчас находился. Ему захотелось спросить, кто же все-таки поставил растяжку, но он решил, что с этим вопросом можно и повременить.

– Пойдемте – и они снова вышли в коридор. Брюнетка проскользнула в черную дверь налево, а блондинка повела Ивана дальше и остановилась возле красной двери с правой стороны коридора. У этой двери не было ни ручки, ни замка и открылась она сама собой, медленно и плавно. За дверью оказался очень просторный, богато и со вкусом меблированный холл, тоже без окон, но с большими абстрактными картинами на стенах и разнообразными осветительными приборами – торшерами, узкими бра и настольными лампами, стоящими на трех разного размера и формы столах.

– Подождите здесь, располагайтесь и не стесняйтесь своего вида – блондинка окинула взглядом его измазанные пылью брюки и куртку – Мы бы и так после вашего посещения все здесь прибрали. Сказав это, она скрылась за неприметной дверью, выкрашенной под цвет бледно-персиковых стен. Иван огляделся, выбрал просторное кресло, обитое белой кожей, сел поудобнее и стал ждать. Ноги у него все еще гудели и почему-то разболелась поясница. Иван по-настоящему устал, что было очень некстати, ведь для выполнения полученного им поручения очень желательно было быть в хорошей форме. Он сидел, прокручивая в голове варианты предстоящей беседы. Но время шло, а никто его никуда не приглашал. Сбоку от двери, в которую он вошел, Иван заметил другую узкую дверь, такую же неприметную, как и та, в которую убралась блондинка. На этой двери была маленькая табличка, означающая, что здесь находится туалет. А вот это кстати, обрадовался Иван, и заковылял туда. В туалете нашлось все, что ему было нужно, включая и машинку для чистки обуви. Была там и душевая кабина с висящим возле нее банным халатом и стопкой чистых полотенец на тумбочке. Эх, была не была, решил Иван, раз уж приходится встречаться с нечистым, то самому помыться перед этим не помешает. Он быстро разделся и принял душ. От душа ему стало гораздо лучше, даже в голове как-то просветлело. Причесываясь перед зеркалом, он увидел на подзеркальной полочке бритвенные принадлежности, хмыкнул и стал бриться, хотя и так был с утра чисто выбрит. Но бритье освежало, да к тому же хотелось немного оттянуть встречу с Кохом, от которого Иван ждал какой-нибудь каверзы. Он не сомневался, что за ним наблюдают, и не опасался опоздать к тому моменту, когда его позовут. Сейчас станут пугать, спокойно размышлял Иван, намыливая щеку, нечисть ведь без этого не может. И тут он увидел, что в зеркале, перед которым он стоял, появилась еще одна фигура. Иван быстро оглянулся, но рядом никого не было. Взглянув в зеркало, Иван снова увидел темный силуэт стоящего чуть позади него человека со странно смазанными, нечеткими чертами лица. Ну началось, почему-то без страха подумал Иван, только почему этот гражданин не в фокусе? Стоило ему это подумать, как лицо стоящего стало приобретать четкость и скоро Иван увидел перед собой своего двойника. На всякий случай он снова огляделся по сторонам, но в ванной по-прежнему никого не было, а второй Иван существовал только в виде отражения в зеркале. Так, с удивлением подумал Иван, меня пугают, это ясно, но вот только неясно, почему мне не страшно.

– А чего тебе бояться? – тихо проговорил Иванов двойник.

– Ну все-таки – пожал плечами Иван, возвращаясь к бритью – А разве не должно быть страшно?

Теперь пожал плечами уже двойник:

– А как бы ты хотел меня увидеть?

Иван подумал, что никак бы не хотел, но решил быть вежливым и проговорил:

– Ну не знаю. Разное про вашего брата рассказывают.

– Про какого именно брата? – заинтересовался двойник.

– Да нет, это просто выражение такое, понимаете? Семейные отношения тут ни при чем.

– А-а – протянул двойник – понимаю. А то, знаешь ли, у нас все конкретно и без юмора. Слово-дело, мы так работаем. Ляпнул, так и получи по своему слову.

– Ишь ты! – ухмыльнулся Иван – А говорят еще, что черти весельчаки.

– Куда там – покрутил головой второй Иван – Нам шутить некогда.

– Разве? – удивился Иван – А глумление это ваше бесовское? Вам что, не весело от ваших фокусов?

– Мы дело делаем, а не фокусничаем – раздраженно ответил второй Иван – Ты давай, знаешь, по существу говори. Чего звал?

– Здрасьте, приехали – уставился Иван на своего двойника – Кого это я звал?

Двойник в свою очередь уставился на Ивана:

– Да меня же и звал. Силой прямо-таки вытащил из-за стола.

– Из-за стола? Как это из-за стола? И что же вы там… ели?

– Хотел сказать «жрали»? – усмехнулся двойник – Да ничего особенного. Инженеришко какой-то ледащий попался, но, знаешь, голод ведь не тетка. Ладно, говори, чего тебе от меня понадобилось?

– Ничего мне не надо – сказал Иван, умываясь – тут какая-то ошибка вышла.

– Ну уж нет – сердито ответил двойник – от меня теперь так просто не отделаешься. Сам же меня вырастил, а теперь на попятную?

– Вот еще! – возмутился Иван – Никого я не растил. Чушь какая-то.

– Растил, растил, голубчик – злобно зашептал двойник – Холил и лелеял. Так что давай уж теперь поработаем.

– Вот что, любезный, а не пошел бы ты подальше! – разозлился Иван.

– Куда? – с готовностью отозвался двойник.

– К матушке! Или к бабушке, не знаю, куда вы там шляетесь…

– К матушке? – испугался второй Иван – Прямо к самой матушке? Это ж как-то уж больно жестко…

– Ну чего ты зажужжал? Ж да ж. Сказано идти, вот и проваливай!

Второй Иван растерянно огляделся и потупился:

– Знаешь ведь, что не положено, чего я тебе сделал-то?

– А как же «слово-дело»? – съехидничал Иван.

– Пропадешь без меня – угрюмо ответил двойник – Я ж тебе сколько помогал-то…

– Это в чем? – насторожился Иван.

– Ну так, по мелочи, конечно – замялся второй Иван, а потом сказал вполголоса и просительно – Ну мы ведь не чужие, а? Зачем меня к матушке-то? Давай я лучше тут побуду, ладно? Может и помогу чем, а?

Ничего не понимающий Иван стал нашедшейся тут же одежной щеткой чисть брюки и куртку.

– Давай помогу! – засуетился двойник.

Но Иван не ответил и, надев ботинки, воспользовался машинкой, чтобы их вычистить, стараясь при этом не смотреть на зеркало. В голове у него крутилась средневековая поговорка, что если захотел пообедать с чертом, так запасись ложкой подлиннее.

– Слушай – сказал Иван – отстань ты от меня, пожалуйста.

– Да не могу я! – взвыл двойник – Ты что, книжек что ли не читал? А еще интеллигент! Ясно же сказано, что раз уж я здесь, то без дела не могу отлучиться.

О как, изумился Иван, это кого же он сейчас помянул, Гете или Пушкина? Выходит, что они с натуры что ли писали?..

– С натуры, с натуры – проворчал второй Иван – Сам же меня и научил! Напридумывали всякого, а нам отдувайся…

Иван задумался, а потом сказал:

– Вот что, любезный, есть у меня для тебя работенка.

Двойник в зеркале повеселел:

– Я весь внимание.

– А пойди-ка ты туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что. Задача ясна?

– Да уж куда яснее! – обрадовался второй Иван и исчез.

Из туалета Иван вышел отдохнувшим, взял со стола маленькую бутылочку минеральной воды, вылил ее содержимое в стоявший тут же хрустальный стакан и с удовольствием выпил. Потом он уселся в кресло и стал разглядывать картины. В искусстве Иван не разбирался и к абстрактной живописи относился вполне обывательски, считая ее обыкновенным шарлатанством. Но тем больше он был удивлен тем, что картины, развешанные на стенах, ему неожиданно понравились. Он прямо-таки не мог от них оторваться, так они были странны и красивы. Но больше всего Ивана удивила их жизненность. Изображенные на них пятна, штрихи, плоскости и объемы не казались статичными, они будто двигались внутри своих рам, словно это были и не рамы вовсе, а оконные проемы, за которыми медленно и бесшумно творилась самая настоящая, хотя и непонятная, незнакомая реальность. Картины не вызывали каких-то конкретных ассоциаций, они просто жили своей собственной, ни от чего и ни от кого не зависящей жизнью… Чтобы убедиться, что это действительно сделано красками, удивленный и заинтригованный Иван даже подошел к одной из них, имевшей форму вытянутого по вертикали мягкого овала и написанной в серебристо-черной гамме с редкими вкраплениями золотисто-охристых оттенков. Да, это были обыкновенные краски, наложенные поверх обыкновенного крупнозернистого холста. Иван отошел на три или четыре шага, и картина снова ожила. Было впечатление, что она как бы притаилась, почувствовав опасную близость человека, но теперь успокоилась и опять начала дышать. Ничего подобного Иван никогда не видел и даже не мог себе представить, что абстрактная живопись может так завораживать. Увлеченный разглядыванием живописи, Иван вздрогнул от неожиданности, услышав голос блондинки: «Господин Кох примет вас, пойдемте». Иван обернулся и обнаружил, что блондинка очень сильно изменилась. Ее лицо с правильными чертами больше не выглядело испуганным, а напротив, прямо-таки сияло дружелюбием. Одета она была в белую блузку со стоячим воротничком и брючный костюм, короткий черный пиджачок-болеро которого украшала вышивка ручной работы. На ногах у нее были туфли на высоком тонком каблуке. В первый момент Иван ее даже не узнал, настолько разительной оказалась перемена ее внешности. Заметив его удивление, женщина слегка улыбнулась и поманила Ивана за собой. За дверью был зал, одна стена которого представляла собой огромное окно, из которого открывался вид на раскинувшийся до самого горизонта город и величественное небо с плывущими над ним облаками, сквозь которые пробивались солнечные лучи. У окна стоял невысокий мужчина в темном костюме и с густой шевелюрой, которая в лучах солнца походила на нимб. Посреди комнаты находился круглый белый стол и несколько стульев. Мужчина обернулся и жестом пригласил вошедших к столу. Он был средних лет и чем-то напоминал художника Шагала, такой же востроносый и худощавый. Иван поздоровался, мужчина кивнул в ответ и все трое расположились за столом.

– Что скажете? – заговорил Кох по-русски – Но давайте попытаемся обойтись без вранья, которым я уже сыт по горло – он говорил почти без акцента, медленно и правильно выговаривая слова.

– А я и не собирался врать – ответил Иван, сразу почему-то успокоившись – Вам известно, где я работаю и чем на своей работе занимаюсь?

– Вы бывший аудитор – пожал плечами Кох – И я совершенно не понимаю, какое вы можете иметь отношение к Берберовским костям.

У Ивана была заготовлена легенда относительно его возможностей и полномочий, но он вдруг решил, что лучше всего выполнить пожелание Коха и не врать с первого же слова. Поэтому он коротко рассказал об Александровском центре и о том, что ему хотелось бы у господина Коха выяснить. Было заметно, что такого поворота беседы Кох не ожидал и, помолчав, спросил:

– Вы говорите по-немецки?

– Нет, не говорю, так что вы можете спокойно разговаривать по-немецки с… – он поклонился в сторону блондинки.

– Да, я Елена Берберова, вы не ошиблись – спокойно отозвалась блондинка.

– Очень приятно… Так вы, стало быть, наследница?

Елена поджала губы и промолчала.

– Странно, что ко мне послали сотрудника, не знающего языка – сказал Кох – Это странно, не находите?

Иван пожал плечами:

– Меня послали сюда не шпионить, если вы на это намекаете. Я хочу кое о чем вас расспросить, а взамен рассказать о том, чем мы могли бы вам помочь. Но, как вы понимаете, возможность этой помощи напрямую связана с вашими ответами на наши вопросы. Сразу скажу, что если дело грязное, то мы ничем не сможем быть вам полезными.

– А почему вы решили, что дело может быть грязным? – спросила Елена, явно напрягшись.

– И вы еще спрашиваете? А бандиты, которые напали на наших сотрудников? А взятка чиновнику мэрии? А граната в вашем коттедже? А…

– Подождите! – нервно прервал его Кох – Ко всей этой мерзости я никакого отношения не имею. У меня в вашем городе есть деловые партнеры, так как я являюсь основным инвестором строительства этого здания – он топнул ногой по полу – И когда вдруг возникли проблемы с Берберовским участком, один из этих господ заверил меня, что все моментально уладит. Понимаете? Мне и в голову не могло прийти, что он окажется гангстером!

– А граната?

Кох всплеснул руками:

– Так она меня ждала, эта чертова граната, меня!

– И как же случилось, что она вас не дождалась?

– Я уговорила Густава быть поосторожнее после инцидента с нашим архитектором – спокойно сказала Елена.

– Который разбился?

– Ну да! – почти крикнул Кох – Тут после скандала с фундаментом такое началось…

– И вы решили забаррикадироваться? А почему бы просто не уехать?

Кох всплеснул руками:

– Что значит уехать? Я богатый человек, но вот просто так вышвырнуть триста миллионов я, извините, не могу. И до тех пор, пока здесь на месте не будет найдено приемлемое решение, я никуда не уеду. Это, в конце концов, мой дом! Мой! И я не позволю его у меня отобрать.

– Но трещина…

Кох вскочил и нервно прошелся по комнате.

– О происхождении этой трещины единого мнения пока нет. И убийство архитектора кажется мне, мягко говоря, странным. Зачем, скажите пожалуйста, его надо было убивать?

– Думаете, что ему хотели заткнуть рот?

– Вот именно! А заодно и меня как следует напугать. Вот вы говорили про грязные дела, так и полюбуйтесь…

Кох снова пробежался по комнате, но потом взял себя в руки и сел за стол. Иван немного опешил от всех этих новостей, и, помолчав, спросил:

– Ну а дом Берберова вы зачем сломали?

– А за тем – тихо сказала Елена – что мир должен быть избавлен от этого проклятого места.

– Проклятого? Кем? – удивленно спросил Иван, не ожидавший ответа с ударением на первом слоге.

– Богом, самим Богом прОклятого! – крикнул Кох – Можете мне поверить, что порядочной частью того ужаса, который накрыл Европу в середине прошлого века, мы обязаны господину-товарищу Берберову!

– Товарищу?

– А то вы не знаете, господин откровенный человек! Да, в том числе и товарищу, представьте себе. И еще какому! Он, видите ли, проник в тайны страха и смерти. Не страха смерти, заметьте, а по отдельности, отдельно страха и отдельно смерти. И вам прекрасно известно, кому это его учение очень даже понравилось. Вот и взялись господа-товарищи за дело всерьез.

– И вы…

– Да, мы хотим всю эту мерзость прекратить – все так же тихо, но твердо сказала Елена – Мы не собираемся там что-то искать, а хотим сделать так, чтобы этого места просто не стало.

– Всё под гранит, всё под бетон! – снова повысил голос Кох – Это место надо стереть, понимаете? Полностью, как стирают ластиком ошибку в чертеже.

Иван молча слушал, пытаясь сообразить, как ему теперь себя вести. Горячность Коха не казалась ему наигранной, а вот ее истинные причины выглядели несколько туманно.

– И вот еще что – продолжил Кох – Вам ведь известно, кем были наши родственники?

Иван кивнул.

– Так вот, вы должны понять, что мы с Леной не нацисты и не их наследники.

– Густав гениальный инженер – спокойно сказала Елена – Да и вообще, он, по-моему, великий человек – добавила она без всякого пафоса, а просто констатируя очевидный факт. Кох улыбнулся.

– Скажите – спросил Иван, чувствуя неловкость из-за того, что не может быть совершенно откровенным – а что именно вас так… – он запнулся, подбирая нужное слово.

– Испугало? Личность самого Станислава Берберова, а также личности тех, с кем он был связан – сдержанно ответил Кох и вопросительно посмотрел на Елену.

Она кивнула:

– Недавно мне выдали ту часть архива прадеда, которую он оставил в банковском хранилище. Срок хранения истек и меня попросили забрать кейс…

– Я, знаете ли, был просто потрясен тем, что в нем обнаружилось! – Кох встал и прошелся по комнате.

– И что же было в этом кейсе? – нетерпеливо спросил Иван, и тут же об этом пожалел, так как увидел, что Коху его поспешность не понравилась. Елена сидела, опустив глаза.

Надо что-то делать, понял Иван и добавил дипломатично:

– Я понимаю ваше стремление дистанцироваться от преступлений ваших предков. Тем более, что нам это чувство знакомо. Но нас интересует только дом. Во-первых, из-за склепа с костями и, во-вторых, из-за того, что рядом с домом есть фундамент какой-то круглой постройки со ступеньками, ведущими вниз, которой нет ни на одном плане. Что-то вроде колодца, заваленного обломками того, что было наверху. Могут там тоже оказаться человеческие останки, как вы думаете?

Кох и Лена переглянулись.

– Собираетесь копать? – нервно спросил Кох.

– Не знаю – соврал Иван – Вообще-то всем этим занимается прокуратура, а мы ведь интересуемся только историей. Новейшей историей.

Кох внимательно посмотрел на Ивана:

– Вы мне чего-то недоговариваете – сообщил он результат своего наблюдения – И, кстати, если кости не по вашей части, то что вы к этому дому так прицепились?

– Не к дому – стараясь выглядеть убедительным, сказал Иван – а к могильнику с изуродованными детскими костями в его подвале.

– Так – сказал Кох – или вы нам рассказываете все, или мы немедленно попрощаемся. Итак, что вы там нашли, кроме костей?

– Знаете что, господин Кох – решительно произнес Иван и встал – это вы чего-то, мягко выражаясь, недоговариваете. А я уже имел удовольствие сообщить, что нас интересует все, что нуждается в разъяснениях. И наши сотрудники всегда присутствуют на местах разнообразных обрушений, сносов, а также при рытье котлованов и прокладке туннелей. А в данном случае, сложив вместе жуткий могильник с личностью владельца дома, мы просто обязаны прояснить все, что только возможно. Я же сказал, что мы пытаемся защищать живое от мертвого. Кроме того, если помните, наш центр называется онтологическим. Это значит, что нас интересует действительно существующее, которое мы пытаемся связать с теорией познания и логикой. Мы занимаемся не расследованиями, а исследованиями, научными исследованиями и не оперируем какими-либо метафизическими категориями, а также как и вы, надеюсь, являемся стопроцентными прагматиками, стараясь тайное делать явным. Чаще всего тревога оказывается ложной, но иногда… – Иван многозначительно помолчал – И вот еще что. Высокопоставленный сотрудник одной из спецслужб, к которому мы обратились за помощью в этом деле, категорически отказался нам помогать, как только услышал фамилию Берберова. Вас это ни накакие мысли не наводит?

Кох и Елена снова обменялись взглядами и на лице Елены появилось прежнее выражение испуга. Кох нахмурился:

– Это угроза?

– Вовсе нет. Просто вы просили обойтись без вранья, вот я и рассказываю все, как есть, надеясь, что и вы будете столь же откровенными.

– А каковы условия вашей помощи?

Иван снова сел:

– Нас интересует все, что связано с этой усадьбой. Во-первых, мы должны изучить ее план, если он у вас есть. Он у вас есть?

– Допустим – задумчиво проговорил Кох.

– Прекрасно. Ну а потом мы вместе с вами решим, что делать дальше – сказал Иван, чувствуя некоторое облегчение, хотя и понимал, что идет по очень тонкому льду – Если мы согласимся, что искать там нечего, то вы немедленно вступите во владение участком, это я могу вам твердо обещать. И ни бандиты, ни взятки больше не потребуются.

– И как вы это устроите?

– Сделаем пару звонков и через два или, самое большее, три дня вы сможете делать с вашим участком все, что захотите.

– Нам надо подумать – сказал Кох.

– Хорошо – Иван поднялся – Мне подождать или мы встретимся в другой день? Хотя должен вас предупредить, что мы будем действовать независимо от того, поможете вы нам или нет. Мы допускаем, что искать там нечего. Но как быть, если мы что-нибудь все-таки найдем? Вы понимаете, как в этом случае будет выглядеть ваша скрытность?

Кох кивнул и что-то сказал Лене по-немецки. Та слабо пожала плечами.

– Вот что – сказал Иван – давайте я подожду в вашей приемной, а вы спокойно поговорите, ладно? – Кох медленно наклонил голову – Отлично. Пойду и полюбуюсь вашей коллекцией. Кстати, а кто автор этих поразительных картин?

– Лена – ответил Кох.

……………………………………………………………………………– Вы уверены, что вам показали все, что касалось усадьбы?

– Вроде бы да. План, фотографии…

Эсфирь Эмильевна с сомнением покачала головой:

– То есть, вас попытались заверить, что хотят лишь избавиться от памяти о Берберове, считая его бякой?

– Как-то так.

– Но сфотографировать карту почему-то не разрешили… Вы уверены, что она подлинная?

– Похоже, что да. Там была собака нарисована сбоку. Великолепно, по-моему, нарисована, мастерски. Зачем на поддельной карте рисовать собаку?

– А зачем ее вообще рисовать? – задумчиво произнес Зев Вольфович.

– А какой породы собака? – спросила Руфина Ароновна.

Иван пожал плечами:

– Похожа на немецкую овчарку. Черная и уши торчком.

– Породистая, значит… – Руфина Ароновна о чем-то задумалась.

– Руфина, не томи – нетерпеливо проговорил Юрий Андреевич – Выкладывай, что ты придумала.

– А вы сможете точно показать, где эта собака находилась?

Иван склонился над нарисованной им по памяти картой Берберовского особняка:

– Вот тут.

– Ясно. А куда она смотрит?

– Вот сюда. Стоит вот так, а голова повернута вот так.

– Замечательно! – Руфина Ароновна отобрала у Ивана карандаш и уверенно нарисовала собаку с повернутой головой и торчащими ушами. Полюбовалась своим контурным рисунком, а потом аккуратно заштриховала внутренность контура – Похоже?

– Да – удивленно отозвался Иван – очень.

– И что это значит? – спросил Юрий Андреевич.

– А то, Юра, что никакая это не собака – Руфина Ароновна откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.

– Господи – ахнул Зев Вольфович – да это же Анубис!

– Именно – подтвердила Руфина Ароновна – Добро пожаловать в Древний Египет, дорогие коллеги, давненько мы там не бывали. И обратите-ка внимание на то, куда наша собачка смотрит.

– На бассейн, который мы вчера расчистили – сказал Юрий Андреевич – Но он неглубокий, всего метр…

– А это значит… – Руфина Ароновна сделала многозначительную паузу и оглядела присутствующих.

– Это значит, что это не бассейн – сказала Эсфирь Эмильевна – И если мои предположения подтвердятся, то Густаву Теодору Коху и фрау Берберовой придется ответить еще на пару вопросов. Под бетон, значит, ну-ну… – она взялась за телефон – Здравствуйте, Григорий Власьевич. Лабораторную группу по тревоге к Берберову. Протокол «Р». И сразу же доложите. Спасибо.

Юрий Андреевич откинулся на спинку стула, чуть прикрыл глаза и неожиданно продекламировал:

– Мир рвался в опытах Кюри

Атомной, лопнувшею бомбой

На электронные струи

Невоплощенной гекатомбой;

Я – сын эфира. Человек,-

Свиваю со стези надмирной

Своей порфирою эфирной

За миром мир, за веком век.

Из непотухнувшего гула

Взметая брызги, взвой огня,

Волною музыки меня

Стихия жизни оплеснула:

Из летаргического сна

В разрыв трагической культуры,

Где бездна гибельна (без дна!)

Я, ахнув, рухнул в сумрак хмурый.

Юрий Андреевич сделал паузу, а потом добавил:

– В тысяча девятьсот девятнадцатом году написано, между прочим.

– А кто это написал – спросил Иван.

– Белый. Андрей Белый. И откуда поэты все это знают, как вы думаете? Ну какая может быть атомная бомба в девятнадцатом году, а?

– Не расслабляйтесь, Юрий Андреевич – строго сказала Эсфирь Эмильевна. Она встала и просеменила взад и вперед по кабинету.

– Вот что. Нам нужно срочно осмотреть еще раз подвал. Там должен быть замурованный и тщательно замаскированный подземный проход в сторону «бассейна». Его надо обязательно найти и как можно скорее – Юрий Андреевич встал и быстро вышел – Ай да Берберов… В каком году опубликовали результаты исследования воздействия радиации на живой организм кто-нибудь знает?

– В середине двадцатых – сказал Зев Вольфович – Филиппов и Надсон. Они с дрожжами работали. А чуть позже Меллер доказал, что радиоактивное излучение оказывает сильное мутагенное воздействие на живые клетки, многократно ускоряя их спонтанные мутации. Он работал с дрозофилами.

– Ах с дрозофилами, как интересно. А наш умник сходу взялся за людей. Вы понимаете?

– Ну вообще-то Склодовская и Кюри в самом начале века опубликовали работу, где высказали предположение об использовании радия для лечения опухолей – вставила Руфина Ароновна – Но об опасности радиации они тогда не знали.

– А этот сукин сын все схватывал налету! – крикнула Эсфирь Эмильевна.

– Кстати, Кюри не стали патентовать процесс получения радия – добавил Зев Вольфович в полголоса – И кое-кто прилично нагрел на этом руки…

– Подождите – растерянно проговорил Иван – он что же на детях?..

– Думаю, что начал он именно с детей – жестко сказала Руфина Ароновна.

– А я, кажется, понимаю, почему не казнили Коха – медленно проговорил Грау – Он лечился у Берберова, вот и все. Но после войны он из пациента превратился в подопытного. Вот представьте, что некий великий государственный муж вдруг неизлечимо заболевает. Медицина бессильна. Что делать? И тут вспоминают про нашего «союзника смерти». Он тут, как тут. Но он, жадная сволочь, не публикует своих исследований, а делает вид, что общается с потусторонней силой. И Коху становится лучше, да не просто лучше, он выздоравливает. И вот вам сразу две гостайны. Первая, это болезнь одного из первых лиц, а вторая, это мистический способ его излечения. И пока радиологи всего мира шаг за шагом осторожно строят свою науку, Берберов делает свой гешефт. И поэтому Коха нельзя вешать, так как он живой экспонат секретного анатомического театра.

– Занятно – кивнула Эсфирь Эмильевна.

– Занятно, но очень сыро, да и с датами надо бы разобраться – спокойно отреагировала Руфина Ароновна – И про болезнь Эриха Коха нам ничего неизвестно.

– По-моему, мы не должны игнорировать книги Берберова – сказал Иван – Мне кажется, что где-то он непременно должен был проболтаться. Ну как с этой собакой, например. Это ведь так, забавы ради нарисовано. Вот у Руфины Ароновны действительно Анубис получился, а Берберов нарисовал собаку, да еще падающую тень наметил, так что я только собаку и увидел.

– У вас неполная профессиональная деформация – улыбнулась Руфина Ароновна.

– Согласен. Ну так вот, в своих писаниях этот маньяк наверняка где-то наследил своими более сокровенными замыслами. И я просто уверен, что кроме радия в этой истории есть что-то не менее существенное.

Иван секунду помолчал, собираясь с духом, а потом спросил:

– Если там найдут радиоактивные вещества, то как объяснить, что у вас с Берберовым выстроился одинаковый ассоциативный ряд относительно Анубиса? Я, например, вообще никогда не слышал, чтобы радиацию ассоциировали с этим египетским богом.

– Вы намекаете на то, что мы с этим господином не так уж сильно отличаемся? – рубанула Руфина Ароновна.

– Да нет, Иван Иванович ни на что не намекает, он задает очень конкретный и очень важный вопрос – сказала Эсфирь Эмильевна – И нам стоит очень и очень серьезно подумать над ответом. А что до неполной профессиональной деформации, то в данном случае Иван Иванович оказывает нам всем важную услугу. Понимаете, о чем я? Правильно. Поэтому нам очень повезло, что этот вопрос нам задал наш соратник, а не сами знаете кто!

43.

– Ну где же ты ходишь целый день? Я жду, жду, беспокоюсь, что волки тебя съели – говорила Маруся, прижавшись к Иванушке. Она и вправду очень вдруг за него испугалась и весь день была сама не своя. Прилегла, было, вздремнуть, но ей сразу же стал сниться какой-то противный сон, в котором незнакомый дядька с бородкой перекладывал из одной миски в другую шматки сырого мяса и при этом тщательно каждый из них рассматривал и даже обнюхивал. Это было так мерзко и так почему-то страшно, что Маруся проснулась в настоящей панике. И как на зло, в доме она была совсем одна из-за того, что Василиса Прокофьевна уехала проведать Анну Леопольдовну, Емельян Иванович ушел на рыбалку, а Лавр Ильич не вылезал из своего сада. Марусе не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, ничего не хотелось, кроме того, чтобы Иванушка поскорее вернулся. Ну что с ним может случиться, уговаривала Маруся саму себя, ведь он такой могучий, такой огромный. И тут же ей стало казаться, что Иванушка совсем даже не могучий, а наоборот, беззащитный и добрый ребенок, которого кто угодно может обидеть. И тут она вдруг заплакала, чуть ли не первый раз в жизни. Поплакав, она пошла бродить по дому, разглядывая всякие безделушки и рассматривая картинки, пока не набрела на шкаф с тетрадями Дмитрия Ивановича. Взяв первую попавшуюся, она увидела надпись «Гиблые места» и снова ее сердце сжалось от страха за Иванушку. Тетрадь она поскорее спрятала обратно в шкаф, пошла на крыльцо, пригорюнилась и стала ждать в позе Аленушки с картины Васнецова. Такой ее Иванушка и застал, когда вернулся.

– Ну где ты был, Иванушка, так долго? Заблудился? – лепетала Маруся, не отрываясь от Иванушкиной груди и чувствуя, как весь день давившая ее тоска, потихоньку проходит.

– Что ты, Маруся, что ты – растерянно бормотал Иванушка – На вот, я тебе орехов принес и яблочко. Съешь яблочко, а косточки от него мы в саду посадим.

Маруся вдруг засмеялась:

– Какой же ты у меня славный – и потащила Иванушку в дом – Давай будем с тобой чай пить, а еще чего-нибудь поедим. Давай? Я знаешь, как есть хочу, просто ужас! Вот сейчас возьму и съем тебя, ам!

От Марусиной тоски не осталось и следа. Она мигом накрыла на стол, поставила чайник и скомандовала:

– Иди за Лавром Миртовичем и веди его сюда поскорее!

Иванушка выложил на стол горсть орехов и яблоко, не заметив, что салфетка, в которую оно было обернуто, так и осталась в кармане, и покорно пошел выполнять приказание. Что же это получается, думал Иванушка, я так долго шел, а Маруся и не заметила. А может я спал и мне сон приснился? А яблочко я где-то подобрал, да и забыл? Тут он вспомнил про салфетку, вытащил ее из кармана и стал разглядывать, мигом вспомнив и дом с высокой трубой, да и вообще все, что с ним приключилось. Салфетка была очень приятная на ощупь, а в уголке у нее был вышит какой-то вензель или, может, буква, но такая чудная, каких Иванушка еще не видел. Вот что, решил Иванушка, я Марусе после все расскажу, а пока не стану, чтобы ее зря не тревожить. На этой мысли он успокоился, сунул салфетку в карман и позвал:

– Лавр Мир… Ильич, пойдемте ужинать!

После ужина Иванушка сидел и радовался на Марусю, с аппетитом евшую яблоко.

– Вкусное какое – сказала она с набитым ртом – Где ты его взял?

– Женщина одна добрая подарила, а косточки велела закопать и ухаживать, чтобы новая яблонька выросла.

– Нет, ну вы полюбуйтесь, Лавр Ильич, на этого гулену! Целый день где-то пропадал, орешину не нашел, топорик свой потерял, да еще и с женщиной какой-то подружился. Хорош!

Ага, подумал Иванушка с облегчением, значит мне все это только приснилось, так что можно ничего и не рассказывать…

– А что за сорт? – поинтересовался Лавр Ильич.

– Поздно – засмеялась Маруся – нету больше яблочка, одни косточки остались.

– Дайте-ка глянуть.

Лавр Ильич взял огрызок, стал его внимательно разглядывать и даже понюхал.

– Ну, каков ваш вердикт?

– Не знаю – как-то растерянно ответил Лавр Ильич – А где вы его взяли, Иван Емельянович?

– Женщина одна подарила. В салфеточку завернула и подарила. А ее муж сказал, что с орехами оно хорошо будет выглядеть.

– А где же салфеточка? – строго спросила Маруся – Предъявите немедленно!

Иванушка покорно вынул салфеточку и подал Марусе. Та стала ее разглядывать, точно так же, как перед этим Лавр Ильич разглядывал огрызок. А потом внимательно посмотрела на Иванушку, но ни о чем не спросила.

– Очень, знаете ли, необычные семена – сказал озадаченный Лавр Ильич – Совершенно незнакомый сорт. У вас горшочек какой-нибудь найдется? Я бы высадил, да и понаблюдал, если вы не возражаете…

Маруся встала и вышла, чтобы поискать горшок. Вернулась она с широкой и низкой фарфоровой вазой.

– Подойдет?

– Да, спасибо – пробормотал Лавр Ильич, взял вазу и удалился к себе.

– Так – очень серьезно сказала Маруся, сев напротив Иванушки – А теперь расскажи мне все по порядку.

44.

– Но откуда он взял маску?

– Получил ее в подарок от самой хозяйки, наверное.

– Которая его любила?..

– Да, любила. Она многих любила и многих еще полюбит.

– И каждому дарит маску?

– Не знаю, откуда же мне знать?

– А зачем она их дарит?

– Чтобы потом узнать и приголубить мертвеца. Стать сперва его новой матерью, чтобы потом стать его любовницей, чтобы потом зачинать от него…

– Тупая биология!

– А вот и нет. Тут доказательство чувства, страшного в своей полноте, неизменного, неутолимого, глубокого, бездонного…

– А ты подарила бы свою маску?

– Конечно. Но только не одну, а две. Чтобы мальчик и девочка.

45.

Василиса Прокофьевна и Анна Леопольдовна пили чай. Но не на кухне, как было заведено раньше у Василисы Прокофьевны, а в большой комнате за круглым столом под широким оранжевым абажуром с бахромой. Так Анна Леопольдовна показывала, как рада своей гостье и Василиса Прокофьевна это поняла и оценила.

– Митенька ушел так внезапно – тихо говорила Анна Леопольдовна – Он ведь был покрепче меня, все-все по дому делал. Но в последнее время стал часто отлучаться. Да, и надолго, знаете, Уйдет, бывало, на рассвете, а вернется только к ужину. И всегда что-нибудь с собой приносит. То чашку разбитую, то флакончик какой-то, то веточку с цветком. А раз принес мне яблочко. Съешь, говорит, Аннушка, а косточки на участке посади. Ну что ж, я посадила, да ничего из этих косточек так и не взошло – Анна Леопольдовна вздохнула – А он ведь у меня профессором был, так все-все за собой записывал. Каждую мыслишку, каждое наблюденьице. Там в доме его тетради остались, так вы взгляните, если будет охота. Я эти записи читала, конечно, но сама с Митенькой говорить не решалась. Думала, что раз он помалкивает, то и не моего ума, значит, это дело. Очень я его уважала… А в тот вечер он пришел на закате очень усталый. Сел вот так в кресло, улыбнулся и говорит: «Так чаю мне хочется горячего. Будь добра, принеси, Аннушка». Ну я и принесла ему чашечку. Гляжу, а он уж и не дышит. Вот так с моим именем и ушел, а я зачем-то осталась…

Василиса Прокофьевна внимательно слушала, трогая чайной ложечкой стеклянную розетку с малиновым вареньем, сваренным ею из ягод, собранных на богатом малиннике возле старого дома и приведенном Лавром Миртовичем в идеальный порядок. Литровую банку этого необыкновенно вкусного и ароматного варенья она привезла в подарок Анне Леопольдовне, которая при виде этой волшебной, полной таинственной жизненной силы банки, не могла удержаться от слез.

46.

Иван сидел перед компьютером и читал все, что попадалось про Анубиса. «В Древнем Египте встречаются кинокефалы, божества с головой собаки. Их задача – бороться с чудовищами, уничтожать врагов света и охранять вход в священные места». Нет, к Берберову это точно не относится, это скорее, про нас, надеюсь. «Анубис, покровитель умерших, почитался в различных образах – черного шакала, дикой собаки Саб, в виде человека с головой шакала или собаки». Ивана удивляло то, что собак почему-то ассоциировали с загробным миром. Хотя здесь речь идет о диких собаках или шакалах, но иконография-то была чисто собачья. Странно, подумал Иван, вспомнив о том, что совершенно не боится собак, которые никогда его не преследуют и уж, тем более, не атакуют. «Анубис-Саб считался судьей богов. Его основные эпитеты «Хентиаменти», то есть тот, кто находится перед страной Запада (царства мертвых), «владыка Расетау» (царства мертвых), «стоящий перед чертогом богов». Берберову наверняка бы понравилось быть владыкой царства мертвых. Может он и с ума-то сошел именно на этой идее. «Анубис из другой стороны жизни принимает покойника, сопровождает его до берега на барке мертвых и присутствует при взвешивании сердца. Именно Анубис мумифицирует труп Озириса». А вот это интересно, если под Осирисом понимать какого-нибудь популярного вождя. Тут широчайшее поле для спекуляций в среде идейных атеистов, боящихся черных кошек. «Черный Анубис связан с первым этапом алхимического процесса, черным деланием, которое в психологическом плане означает вхождение в хаос, разъединение, распад». Стоп! Вот он распад, а заодно и хаос. Какой же я дурак, что им всем нагрубил, думал Иван, какой дурак и невежда. Все это они прекрасно знают, потому и догадались про Берберовскую собаку. И Берберов это тоже, конечно, знал. Они знают, нет, они чувствуют своего врага, а я… Но это надо как-то осмыслить, ибо тут тайна, настоящая тайна. Это как раз то, о чем ты всегда мечтал, зарываясь в исторические чащи. Что ж, вот она тайна! Или ты струсил в последний момент?

Зазвонил телефон. Иван посмотрел на часы, был первый час ночи.

– Слушаю.

– Здравствуйте, Иван Иванович, это Эсфирь Эмильевна. Не разбудила?

– Нет, я не сплю. Сижу в интернете…

– Про Анубиса читаете?

– Да, а как вы дога…

– Можно к вам сейчас заглянуть? Семейство ваше не побеспокоим?

– Они спят давно. Заходите, я дверь оставлю открытой, чтобы вы не звонили.

– Спасибо, мы как раз уже возле двери.

Иван бросился в прихожую и впустил Эсфирь Эмильевну и Зева Вольфовича.

– В кабинет проходите, пожалуйста.

– Фира, полюбуйся, это тот самый кабинет, где разыгралась…

– Зев, прекрати сейчас же! – сердито зашептала Эсфирь Эмильевна -Мы не в школе и твои подкаты на меня давно уже не действуют, а ты выглядишь дураком.

– Убит, Фирочка, убит наповал – таким же театральным шепотом ответил Зев Вольфович.

– И хватит называть меня Фирочкой, мы не одни, очнись – прошипела Эсфирь Эмильевна.

Эге, да у них роман, весело изумился Иван, а обоим под шестьдесят, наверное… Или за шестьдесят? Фантастика. А потом Иван вдруг вспомнил, что Зев Вольфович и не подумал прятаться в санузле, когда сюда пришли бандиты. А это значит, что в случае необходимости он мог бы вступить в бой, пока сам Иван лежал, уткнувшись в ковер на полу.

– …Там оказался настоящий бункер из нескольких комнат, в одной из которых размещалась прекрасно оборудованная химическая лаборатория. В другой было что-то вроде операционной. А еще там было хранилище с почти двадцатью килограммами этого самого радия! И упакован он был так, что его радиоактивность постоянно увеличивалась. Не Чернобыль, конечно, но ведь в самом же центре города! – горячилась Эсфирь Эмильевна.

– Еще там висит писанная маслом копия «Острова мертвых» Бёклина, – тихо заметил Зев Вольфович – А на других стенах развешаны фотографии голых и совершенно изуродованных детей. По словам Юрия Андреевича, ничего страшнее он в жизни не видел…

– Я только что прочитал, что Анубис, кроме всего прочего, считался покровителем сирот. Уму непостижимо! – ахнул Иван.

– Интересное совпадение – мрачно заметила Эсфирь Эмильевна – так как и до революции этот нелюдь несколько лет патронировал сиротский приют.

– Да уж – вздохнул Зев Вольфович – в этой истории, чем дальше в лес… Кстати говоря, такой же «Остров мертвых» висел и в личных апартаментах товарища Гитлера, а господин Ленин всюду возил с собой репродукцию этой картины.

– Ну и ну – удивился Иван – А я и не знал.

– Ничего удивительного, если посмотреть на это с определенной точки зрения – сухо заметила Эсфирь Эмильевна – Но продолжим. Юрий Андреевич, который единственный из нас все это видел, рассказал, что то, что мы считали бассейном, на самом деле оказалось чем-то вроде храмины. Уезжая, Берберов почти на два метра поднял ее пол, скрыв нижнюю часть и вход в бункер. Юрий Андреевич говорит, что все стены там исписаны и изрисованы какими-то шаманскими знаками.

– А почему вы считаете это какой-то храминой? – спросил Иван.

Эсфирь Эмильевна и Зев Вольфович переглянулись.

– Действительно, Зев, почему? Никакая это не храмина, а капище. Самое настоящее капище. Ворота в загробный мир.

– Портал, как теперь модно говорить – кивнул Зев Вольфович.

– Портал? – удивился Иван – Туда или оттуда? Я вообще-то всегда думал, что это сказки…

– Мы думаем, что оттуда. Вообще-то вы, Иван Иванович, подвиг совершили – серьезно сказала Эсфирь Эмильевна.

– Какой подвиг? – не понял Иван.

– Ну как же, не кинься вы тогда под экскаватор, не поймай этот ящик с маской, неизвестно, во что бы все вылилось. Густав неплохой человек, и он непременно залил бы этот участок бетоном и завалил гранитом, как он вам и сказал, я в этом не сомневаюсь. Но он при всем своем уме почему-то не подумал, что таким образом он всего лишь замаскировал бы грязную бомбу в самом центре огромного города! Неизвестно ведь, как могут сложиться обстоятельства. Вон его на прошлой неделе чуть не убили. А если бы убили, что тогда? Что было бы с этим участком? Ну постоял бы он бесхозным годика три, а потом какой-нибудь предприимчивый человек прибрал бы его к рукам, да и затеял стройку века. Начали бы рыть котлован, бить сваи, да и разметелели бы этот бункер к чертовой бабушке…

– Или метро могли рыть, к примеру – добавил Зев Вольфович – Это и при живом Кохе могло случиться – Но он же не знал наверняка, а только предположил…

– Какая разница!? – повысила голос Эсфирь Эмильевна – Знал-не знал! И если уж на то пошло, то знал он вполне достаточно, чтобы поставить нас всех в известность! Но он решил полить тут бетончиком, да и с чистой-пречистой совестью отвалить обратно в свой Гамбург. Гений хренов.

– Вы бы видели, дорогой Иван Иванович, как она на бедного Коха набросилась – сказал, улыбаясь, Грау – Ему еще повезло, что Берты рядом не было.

– Не такой уж он и бедный – сварливо заметила Эсфирь Эмильевна, успокаиваясь – А с Бертой ему полезно было бы познакомиться…

– Но как вы к нему забрались на семьдесят четвертый этаж? – полюбопытствовал Иван.

Эсфирь Эмильевна усмехнулась:

– По телефону связались, да и намекнули кое на что. Ну он и прислал к нам одну занятную барышню в качестве проводника.

– Брюнетку спортивного вида?

– Именно ее.

– А кроме радия там еще что-нибудь было?

– Да – кивнула Эсфирь Эмильевна – Ящик со ста килограммами золотых десяток царской чеканки. И еще кое-что. И мы думаем, что это именно то, чем Берберов дорожил больше всего, никому об этом не рассказывая. Дорожил, но при этом и боялся, что кто-нибудь это обнаружит. Ему бы сжечь это все, но рука, видно не поднялась. Вот он все и спрятал. Странный он был человек, очень странный…

– И что же это такое? – удивился Иван.

– Вот такая – Зев Вольфович почти на метр от пола поднял руку – стопка папок, журналов и тетрадей с записями. Сейчас мы пока не можем все это прочитать, так как для этого нужна специально оборудованная лабораторная камера, но предполагаем, что в них содержится полная информация о том, что творилось в этой усадьбе. Мы думаем, что в этих записях есть нечто такое, от чего не отмыться.

– А что вообще было в кейсе Берберова, они вам не сказали? А то меня Кох чуть не выгнал, едва я об этом заикнулся.

– Сказали – спокойно ответил Зев Вольфович – То есть говорила Эсфирь, а Кох только кивал, кивал, кивал. А потом вышел и вернулся с двухметровым шкафом на колесах, битком забитым документами.

– Они их что же, с собой приволокли?

– Представьте себе – усмехнулась Эсфирь Эмильевна – Хотели их зацементировать вместе с фундаментом усадьбы. Романтично, не правда ли?

– И что же там было?

– О, много чего. Письма счета, фотографии, рисунки, рукописи…

– Иллюстрированная история болезни Эриха Коха, между прочим – заметил Зев Вольфович, очень довольный подтверждением своей догадки.

– И он их вам отдал?

– Нет, конечно, да мы бы и не взяли – пожала плечами Эсфирь Эмильевна – Это вне нашей компетенции. И я даже посоветовала Густаву все это немедленно сжечь.

– Почему?

– Потому, что в этих документах прячется война.

– Вторая Мировая?

– Нет, та, которая может из-за них разгореться. Мы с Зевом их бегло просмотрели и мнение у нас единое.

– Лена, кстати, тоже так считает – добавил Зев Вольфович.

– А Кох?

– Почти уверена, что он последует доброму совету. Кстати, о Елене. Она все помалкивает, но я прямо кожей чувствую, какая в ней спрятана мощь. Вы ее картины видели?

Иван кивнул.

– И что скажете?

– Потрясающая живопись, по-моему.

– Я тоже так думаю. А еще я думаю, что ее надо как-то привлечь к нашей работе. Она видит невидимое, понимаете? Между прочим, она подарила нам одну свою вещь, которую мы немедленно поместили в экспозицию.

– Подарила? – удивился Иван.

– Именно так – усмехнулась Эсфирь Эмильевна – В виде извинения за то, что они пытались водить нас за нос.

– Кстати – сказал Зев Вольфович – знаете как они познакомились? На выставке Лены в Париже. Кох потащился туда, привлеченный фамилией автора, ну они и познакомились. Интересно, правда?

– Очень даже интересно – проворчала Эсфирь Эмильевна – если они не врут.

Помолчали.

Иван больше не мог терпеть и спросил:

– Там было что-нибудь про деда?

Эсфирь Эмильевна встала, сделала несколько шажков по комнате, задержалась у книжных полок, а потом снова взобралась на слишком высокое для нее кресло и заговорила, но совсем не о том, чего так ждал Иван:

– Начнем с самого, очевидного, то есть с собак.

– С каких собак? – удивился Иван.

– Которые относятся к вам, как к… – она запнулась, пытаясь подобрать нужное слово.

– Как к доброму богу – закончил за нее Зев Вольфович.

– Да, спасибо – кивнула Эсфирь Эмильевна – Знаете, как себя ведет Берта, когда вы уходите? Она плачет.

– Плачет?

– Именно. От умиления, как я думаю. И слезы эти, самые что ни на есть настоящие. А Милку, которая со своей сворой дерет всех подряд и не боится товарища Калашникова, вы помните? Как она себя вела?

– Ну так – растерянно пробормотал Иван – беспокоилась немного, но подходить ближе, чем на пять метров не стала почему-то…

– А еще подобные случаи в вашей жизни случались?

Иван подумал и кивнул:

– Да, несколько раз, но я как-то… Нет, но если я, как вы говорите, для них бог, то что же они мне, я не знаю, не поклоняются, или как там бывает с богами?..

– Но они же не люди, Иван Иванович, у них свой, наверное, ритуал. Может они, как моя Берта плачут потом. Но в любом случае это очень и очень необычно, согласны?

Иван растерянно и как будто виновато пожал плечами.

– Продолжим. С момента начала работы у нас вы постоянно совершаете открытия, одно поразительнее другого, и каждый раз они имеют отчетливый инфернальный подтекст. Вы даже не представляете себе, какое огромное значение имеют спасенные вами работы Крайнова. Это событие прямо-таки мирового значения. А в том, что на Крайнова, а точнее, на его грандиозный труд было совершено наглое покушение, это теперь уже очевидно.

– Но я же там ничего не делал! – запротестовал Иван – Я только Елене Васильевне позвонил, вот и все.

– Идем дальше – продолжила Эсфирь Эмильевна – Вы вроде бы совершенно случайно отыскали великого художника, сидевшего со своей сваркой в буквальном смысле на пороховой бочке.

– То есть? – удивился Иван.

– То и есть, дорогой Иван Иванович. В подземных коммуникациях старого завода загадочным образом оказались цистерны с очень дорогим и высоко токсичным… Зев, как эта дрянь называется, я забыла?

Зев Вольфович нахмурился:

– Вот черт, вылетело из головы! Но я сейчас вспомню. Там какой-то…

– Ладно, не ломай голову, это не важно, а важно то, что одна цистерна была почему-то повреждена, и это вещество стало постепенно вытекать и испаряться, вызывая галлюцинации. Но галлюцинации, это еще полбеды, так как в известной концентрации эти испарения становятся взрывоопасными. Понимаете? Еще с месяц покапало бы и от одной искры все взлетело бы на воздух, так как цистерн этих было пять. И как они в этот подвал попали, никто, заметьте, не знает.

– Нитрометан! – просиял Зев Вольфович – Сильнейший и вреднейший галлюциноген, кроме всего ракетного прочего.

Эсфирь Эмильевна почти ласково ему улыбнулась и продолжила:

– Но ваш подробный и своевременный отчет позволил предотвратить трагедию и экологическую катастрофу с непредсказуемыми последствиями. А в качестве мелкого бонуса обеспечил нам безразмерную помощь одного из самых влиятельных людей этого города. Но это мелочь, о которой можно пока и забыть. Затем вы, едва не погибнув, принесли нам ковчег и заставили начать расследование, предотвратив тем самым снова чудовищную и снова трагедию. И должна вам сказать, что именно благодаря вам, вашему дипломатическому чутью и такту, а также вашей исключительной внимательности к деталям наше расследование приобрело единственно правильное направление.

– Фира, что это еще за «правильное направление»? Ты с какого языка переводишь?

Эсфирь Эмильевна проигнорировала замечание Зева Вольфовича и продолжила:

– Вы сумели убедить нас, что Густав Кох нам хоть и не союзник, но и не враг. Это позволило избежать непоправимой ошибки, из-за которой мы могли бы так ничего и не узнать. Далее, я должна признаться, что меня очень заинтриговала ваша нумизматическая эпопея, о всех деталях которой меня проинформировал господин Грау. И тут снова, заметьте, пахнуло смертным холодом. Да еще как пахнуло. От того же вышеуказанного господина Грау…

– Фира, прекрати!

– Так вот, из того же неиссякаемого источника… Так лучше? – Зев Вольфович тихо зарычал – Мне стали известны необыкновенные подробности вашего путешествия к подземному Кремлю, которые вы от волнения упустили, пересказывая свои видения сотрудникам галереи.

– Но это же был как бы сон… – пробормотал Иван.

– А вы сами-то верите, что это был «как бы сон»?

Иван пожал плечами.

– То-то же.

– Но перед этим я совершил фактическое предательство…

– Ничего подобного! Вас грубо и подло обманули, вот и все. Да еще и поглумились, чего им делать не следовало. Впрочем, эти мерзавцы не знали, с кем связались – Эсфирь Эмильевна сделала многозначительную паузу – Но я хотела бы спросить, а раньше с вами не случались какие-нибудь не вполне обычные происшествия?

Смущенный Иван кивнул.

– Опасные?

– Да как сказать… – Иван пожал плечами – Было кое-что, но я бы сейчас не хотел…

– Я так и знала. А теперь позвольте узнать, что вы сами обо всем этом думаете?

Иван помедлил, а потом сказал:

– Во-первых, никакой я не бог. И, если честно, то мне эти предположения неприятны.

– Прошу прощения –Эсфирь Эмильевна слегка покраснела.

– А, во-вторых, я думаю, что невольно искушаю свою судьбу.

Эсфирь Эмильевна согласно кивнула:

– Я вас понимаю. А ты, Зев, что скажешь?

Зев Вольфович не ответил, глядя в сторону. Эсфирь Эмильевна нахмурилась и сердито спросила:

– Так и будешь молчать?

– А что я могу сказать? Я уж и так думал, и сяк, но ничего не придумал. Можно, конечно, отступить… – Грау с печалью посмотрел на Ивана.

– Постойте – прервал его Иван – но почему вы не отвечаете на мой вопрос про деда? Какие-то мои якобы подвиги, собаки какие-то. Мне это неинтересно! А интересно, что вы разузнали и к чему теперь клоните?

Иван почувствовал, что это прозвучало довольно грубо. Он смутился и приготовился извиняться за свой тон, но Эсфирь Эмильевна неожиданно кивнула и сказала:

– Вы совершенно правы, Иван Иванович. Но мне просто хотелось,

чтобы вы знали, как высоко мы ценим вашу работу. И… – она посмотрела на Грау.

Зев Вольфович хмуро кивнул и вымолвил решительно:

– Из того, что нам удалось узнать следует, что вы, Иван Иванович, и ваш дед, это один и тот же человек. Я не понимаю, что это значит, но это так, простите.

– Как это понимать? – проговорил опешивший Иван, вглядываясь в выражения лиц своих собеседников и пытаясь понять, не шутят ли они.

– Нет, Иван Иванович, никто и не думает шутить – сказала Эсфирь Эмильевна.

– Но с чего вы это взяли? – Иван чуть повысил голос.

– Кох отдал нам на время досье вашего деда. Для экспертизы и под расписку.

– Как?! – крикнул Иван – А почему мне вы ничего не сказали?

– Это произошло только вчера поздно вечером – примирительно заговорил Грау – Мы просто не успели…

– Чего не успели? Сутки прошли, черт возьми! Где это досье? Я имею право его увидеть!

– У нас в сейфе. И завтра утром вы все увидите – тихо сказала Эсфирь Эмильевна.

– Всё? – прищурился Иван – Или только то, что вы соблаговолите мне показать? А что значит это «на время»? Какое право эти люди имеют на все это? Ворье!

– Мы не были до конца уверены, а потому и не могли ничего требовать. Понимаете? Нужно было убедиться…

– Убедились?

– Да.

– И что теперь?

– Теперь вы можете с полным основанием заявить о своих правах и ничего никому не отдавать – тихо и твердо сказала Эсфирь Эмильевна – Это действительно бумаги и личные вещи вашего деда.

– Личные вещи?

– Да. Папки, блокноты, курительные принадлежности, очки, часы, семейные фотографии. Все сложено в отдельной коробке, к которой приложена опись, датированная тридцать шестым годом. Все в полной сохранности, как и бумаги. И завтра вы все это получите вместе с описью. Но хочу вам сказать, что в настоящее время у нас это будет сохраннее, если, паче чаяния, Кох потребует возврата.

– Что маловероятно – вставил Грау.

– И маска наверняка тоже принадлежит вам. Как она попала в руки к Берберову, что вообще связывало Берберова с вашим дедом, нам неизвестно. Совершенно пока непонятно, почему из ковчега был изъят радий, а маска оставлена. Непонятно ни ее происхождение, ни назначение.

– Я думаю, что это что-то вроде залога или, что еще более вероятно, выкупа – задумчиво проговорил Грау.

– Выкупа?

– Ну да, ведь семью-то вашу не тронули. А что касается радия, то «товарищ Стас» вполне мог его выгрести, чтобы потихоньку продавать, если за границей что-то пойдет не так и ему потребуются деньги. В бункер лезть он побоялся, а контейнер был у него под рукой. И он наверняка рассчитывал вернуться. С немцами, например.

– Похоже, что он лишь догадывался о том, в чем истинная ценность этой маски – заметила Эсфирь Эмильевна – Но что нужно с ней делать не знал. Да так, похоже, никогда и не узнал.

– Но почему он не забрал маску с собой?

– Трудно сказать. Возможно, он побоялся таскать по заграницам этот странный артефакт, где он мог быть украден, например. И тогда он потерял бы возможность им воспользоваться в нужный момент.

– Который для него так и не наступил – добавил Грау.

Иван задумался.

– Я, кажется, погорячился – сказал он – Прошу прощения. Мне бы надо вас благодарить…

Эсфирь Эмильевна жестом его остановила:

– Это пустяки, Иван Иванович. Я просто не с того начала, так что это вы меня простите. Но главное в том, что вы и ваш дед, это один и тот же человек. Совпадает все, что только можно надежно установить, начиная с отпечатков пальцев и кончая анализом ДНК.

– Так он не умер? – пробормотал ошеломленный Иван.

– С официальной и научной точки зрения нет.

– Он как бы ушел, а теперь вернулся – сказал Зев Вольфович – И это совершенно непостижимо.

– Вы говорите, что там был целый шкаф документов. Как же вам удалось так быстро найти досье моего деда?

– Потому что мы именно его и искали – спокойно ответила Эсфирь Эмильевна.

Наступило молчание.

– Я думаю, что нам следует просто принять все это, как данность –заговорила Эсфирь Эмильевна – Не тратить силы и время на попытки понять непостижимое, а вернуться к злобе дня и заняться своей работой. Из недр темной стихии, о которой вы, Иван Иванович, знаете больше, чем кто-либо, мы получаем удары, один страшнее другого. В последние годы активность наших, скажем так, оппонентов постоянно усиливается. Их методы становятся все более жестокими и грубыми. Вызывающе, провокационно грубыми. И мы стали терпеть одно поражение за другим. Одно за другим, понимаете? Иногда мы успеваем, но часто, слишком часто опаздываем. То на день, то на час, а то и на минуту. Так что до вашего появления все шло к тому, чтобы поставить вопрос об изменении и ужесточении уже нашей собственной парадигмы. А это война, которую мы снова проиграем.

– Снова? – переспросил Иван – Почему «снова»?

– Потому что в прошлой войне мы не победили, а лишь устояли. А это не одно и то же. Вы понимаете, что в тех гекатомбах сгорели не только живые люди, но и те, кто от этих людей должен был родиться, от которых в свое время тоже должны были родиться люди и так далее? И какой тут должен быть счет? Но я уверена, что сейчас мы на шаг впереди нашего врага. Разоблачив Берберова и уничтожив его тайник, мы не дали им ворваться к нам. Отбили, так сказать, очередной приступ. И теперь…

– Теперь, следуя «Искусству войны», мы должны сделать вылазку – задумчиво продолжил за нее Иван.

– Да! И я считаю, что это шанс вступить с нашим противником в прямой диалог. Именно в этом я вижу причину и смысл того, что вы к нам присоединились.

– В диалог?

– Да, вы, как полномочный посол и законный обладатель дара самой Матери Сырой Земли, предложите заключить договор о ненападении. Хотя бы на ближайшие сто лет.

Голова у Ивана шла кругом.

– А что будет через сто лет?

Эсфирь Эмильевна пожала плечами:

– Тут все будет зависеть от нас. И если мы не справимся, то человечество окажется между молотом небес и наковальней земли. Но в любом случае это будет конец истории. Всей этой истории – и она обвела взглядом книжные полки – И мы думаем, что это совсем не тот конец, который был задуман Автором человеческой мистерии.

– Вы что же собираетесь отправить меня в преисподнюю?

– Да бросьте вы, Иван Иванович – махнула рукой Эсфирь Эмильевна – нет уже никакой преисподней. Больше двух тысячелетий, как нет.

– А что тогда есть?

– Ну много всякого… – Эсфирь Эмильевна несколько замялась – Но по слухам там все почти как у нас.

– И как же я туда попаду?

– Вы просто войдете. А потом выйдете.

– Или не выйду…

– Но ведь из подземелья, в которое вы отправились с нашим отчаянным Кузьмой, вы как-то выбрались. Что вас тогда спасло? Помните, что вы тогда почувствовали?

Иван потупился, припомнив вдруг ожившую и зазвучавшую вокруг него землю.

– И что я теперь должен сделать? – глухо поговорил он.

Эсфирь Эмильевна и Зев Вольфович переглянулись.

– Вам помогут – сказала Эсфирь Эмильевна.

– И вас направят – добавил Зев Вольфович.

– Кто? Серый волк?

– Нет, нам такое не под силу – улыбнулся Грау – Кое-кто помощнее. В миллиард раз, примерно.

– Ваш старый знакомый – тоже улыбнулась Эсфирь Эмильевна – Вы с ним в Перми повстречались. Помните? Так что во время вашего путешествия вы ни одной минуты не будете в одиночестве.

Иван удивленно поднял брови. А потом спросил:

– Но ведь не с пустыми же руками я туда пойду?

– Нет – сказала Эсфирь Эмильевна – вы кое-что возьмете с собой. В качестве верительных грамот.

– И когда мне нужно идти? – спросил Иван.

Эсфирь Эмильевна в упор посмотрела на него и спросила:

– Так вы согласны?

В это время дверь кабинета отворилась и на пороге показалась заспанная Маша. Иван вскочил ей навстречу.

– Мы тебя разбудили?

– Нет – проговорила Маша, оглядывая гостей – Мне в туалет захотелось…

– Это… – начал Иван, указывая на гостей.

– Эсфирь Эмильевна, наверное – кивнула Маша, пожимая руку просеменившей к ней Эсфири Эмильевне, а потом приветливо улыбнулась Грау – Здравствуйте, Зев Вольфович.

Грау поклонился.

– Что-нибудь случилось? – обратилась она к Ивану.

– Архив деда нашелся, представляешь?

– Быть не может! – ахнула Маша, широко раскрыв глаза.

– Я тебе завтра все подробно-приподробно расскажу.

– Ну уж нет. Сегодня расскажешь. Я уже проснулась.

– Мы уже почти закончили – сказала Эсфирь Эмильевна – Еще пара слов и мы уходим. Простите за беспокойство.

– Сейчас все расскажешь – строго сказала Маша Ивану, улыбнулась гостям и ушла.

– И какой месяц? – спросила Эсфирь Эмильевна после паузы.

– Восьмой.

– Та-ак – протянула Эсфирь Эмильевна – И что же нам делать?

– Я расскажу все Маше и мы что-то решим – пожал плечами Иван – Но я не очень все-таки понимаю, что может сделать один человек?

– Да нет, Иван Иванович, вы не «один человек». Вы единственный человек. До свидания, ваше высочество.

47.

В сентябре Маруся родила двойню. Двух мальчиков. И это необычайно упростило выбор имен для близнецов. Их решено было назвать в честь дедов – Петром и Емельяном. Младенцы были совершенно одинаковые за одним исключением – один был русый, как Иванушка, а другой рыжий, как Маруся. Родились они очень маленькими, всего по два килограмма пятьсот грамм, так как уже в утробе не только подружились, но и очень полюбили свою мать, а потому решили ее пожалеть и пока не расти, чтобы ей не так трудно было их вынашивать и рожать. Посмотрев на близнецов и поразмыслив немного, Маруся решила, что рыжий будет Петром, а русый Емельяном. Ровно за неделю до родов Василиса Прокофьевна вышла на пенсию, заранее все просчитав с точностью до дня. Узнав, что Маруся в роддоме, прилетела и Серафима Сергеевна, твердо решившая быть лучшей в мире бабушкой. Новый дом к этому моменту был уже достроен и они с Василисой Прокофьевной решили, что в первое время дети побудут в нем, ну а дальше, как получится. Иванушка растерянно следил за приготовлениями к возвращению Маруси домой, не понимая, что ему надотеперь делать. О детях он совершенно не думал, так как не мог их себе хоть как-то представить, а вот по Марусе скучал очень. От этого он стал рассеян, что непременно закончилось бы какой-нибудь неприятностью, если бы на его состояние не обратил внимание бригадир такелажников. Он забеспокоился и чуть ли не силой отправил Иванушку в отпуск, которого тот сроду не брал. И теперь Иванушка все время проводил дома, слоняясь без дела, так как Емельян Иванович, в свою очередь, строго-настрого запретил Иванушке прикасаться к какому-либо инструменту в сарайчике, который он превратил, оказавшись замечательным столяром (хотя всю жизнь возился с одними только железками), в мастерскую и где проводил почти все свое время. Ленивый Иванушка от этого совсем не расстроился, а только еще больше растерялся, так как с начала работы на заводе привык, что ему постоянно что-то поручали сделать – то принести, то унести, то положить, то поставить, а то и подождать, что Иванушке особенно нравилось. Но теперь всем стало не до него, а лениться просто так он отвык. Даже деликатнейший Лавр Ильич после того, как Иванушка, которого он попросил окопать яблоньку, задумчиво вогнал штыковую лопату до половины черенка в землю и чуть не выворотил с корнем до смерти перепуганное дерево (вовремя сломавшийся черенок спас яблоню от гибели, а Лавра Ильича от инсульта), настойчиво попросил его до возвращения Маруси в сад даже не заходить. И теперь Иванушка целыми днями сидел на крыльце, бездумно глядя перед собой в ожидании появления Маруси или призыва Василисы Прокофьевны что-нибудь поесть. Так он просидел два дня, а на третий день рядом с ним сел пожилой худощавый человек в сером костюме. Его неожиданное появление задумчивого Иванушку почему-то нисколько не удивило.

– Здравствуйте – негромко произнес человек в костюме.

– Здравствуйте – рассеянно ответил Иванушка – А вы кто?

– Я тут жил когда-то – все так же тихо ответил человек.

– А-а – протянул Иванушка – понимаю. А я вот теперь здесь живу. Маруся рожает, а я сижу и ее жду. Мне ничего делать не велят, ну я и сижу.

– Давно сидите? – спросил человек.

– Третий день сегодня – вздохнул Иванушка – К Марусе меня пока не пускают, а ее пока сюда не пускают. Она мальчиков двух уже родила.

– А она жена ваша?

– Жена, конечно – кивнул Иванушка и улыбнулся – А у вас жена есть?

Человек пожал плечами:

– Трудно сказать. Я думал ее здесь застать, но вот разминулись, как видите.

– Ну да – согласился Иванушка – теперь мы тут живем. А еще там – он показал в сторону сада – и там еще – он ткнул в сторону нового дома.

– И как вам тут живется?

– Хорошо, наверное – неуверенно ответил Иванушка, скучая о Марусе.

– А сны странные не снятся? – все приставал человек.

Иванушка пожал плечами:

– Был у меня один длиннющий сон, но Маруся сказала, что это был не сон, а что-то другое, не помню уже что. Вы у нее спросите, когда она вернется.

– А мне вы не расскажете про то, что было в том сне, который как бы не сон?

Иванушка помотал головой:

– Неохота мне сейчас рассказывать. Долго очень, да и вспоминать про это не хочется. Много плохого там было.

Помолчали.

– А вас как зовут? – спросил Иванушка из вежливости, так как по-прежнему думал только о Марусе.

Старик в сером костюме усмехнулся:

– Да какая уж теперь разница.

– Ну все-е-таки – протянул воспитанный Иванушка – Мы же разговариваем. Я вот, например, Иванушка, а вас мне как называть?

– Можете называть меня Деметрием, если хотите.

– А отчество?

– Я его забыл почему-то – смущенно ответил старик – Никак не могу вспомнить. А жену мою звали Аней, это я помню точно.

– Ну тогда вас, наверное, можно звать дядя Деметрий?

– Пусть будет дядя, если вам так удобнее – согласно кивнул старик – мне «дядя» нравится. А расскажите мне про вашу Марусю, пожалуйста.

Иванушка широко и грустно улыбнулся:

– Она прекрасная. Глаза у нее зеленые, а волосы рыжие. И она легкая, как птичка. И очень умная, прямо очень-очень умная. Прямо как моя мама. Понимаете?

– Понимаю – ответил старик и тоже улыбнулся – Моя Аня тоже умная. И кроткая – грустно проговорил старик – Тоже, знаете ли, как птичка.

– Скучаете по ней? – сочувственно спросил Иванушка.

– Наверное – вздохнул старик – Как не скучать? И по ней скучаю, и по многому еще скучаю…

Снова помолчали.

– А вы, как я вижу, ни в доме, ни в саду ничего менять не стали – снова заговорил старик.

– Не стали – подтвердил Иванушка – Маруся сказала, что с домом надо подружиться, а Лавр Миртович сказал, что сад, который возле дома, тоже нельзя трогать, а только ухаживать. А мама моя еще и молится, оказывается, за Дмитрия Ивановича, который тут раньше жил.

– За кого? – почти вскрикнул старик, до того говоривший еле слышно.

– За Дмитрия Ивановича – удивленно повторил Иванушка – А что?

Старик закрыл лицо руками и не отвечал.

– И за Анну Леопольдовну, болящую, тоже молится, это я точно знаю – зачем-то добавил Иванушка, обеспокоенный тем, что дядя Деметрий от чего-то расстроился.

Не зная, как утешить старика Иванушка сказал:

– А вы чаю, может быть, с нами попьете?

– Иванушка, ужинать пора – послышался с террасы голос Василисы Прокофьевны.

Старик опустил руки и взглянул на Иванушку. Глаза у него были в слезах, но он улыбался:

– Спасибо, Иванушка, но чаю я не хочу. Вы идите, а я еще минутку посижу, если можно.

– С кем ты там разговариваешь? – спросила Василиса Прокофьевна, выглядывая на крыльцо.

– С дядей Деметрием – ответил Иванушка, обернувшись к ней.

– С каким это дядей?

– Да вот… – Иванушка хотел указать на старика, но на крыльце его уже не было – Тут старичок один приходил. Говорит, что жил здесь когда-то.

– Ну и где же твой старичок? – спросила удивленная Василиса Прокофьевна, приоткрыв пошире дверь.

Иванушка растерянно развел руки:

– Делся куда-то.

– Ох, Иванушка – вздохнула Василиса Прокофьевна.

Она посторонилась, пропуская Иванушку в дом, а потом с беспокойством огляделась по сторонам. В уже наступивших сумерках сад выглядел немного таинственно, но в этой таинственности она не уловила ничего, кроме покоя и свежести тихого осеннего вечера.

48.

Земля здесь светилась очень слабо и ровная поверхность поля под низким серо-коричневым небом, нагоняла на Ивана тоску. Поэтому он обрадовался, когда впереди показалось какое-то небольшое островерхое строение. Домик как будто, подумал Иван, приободрившись. Но это был не домик, а обыкновенная туристическая брезентовая палатка, возле которой горел хилый костерок. Иван подошел к костерку и протянул к нему руки. Он это сделал машинально, так как холодно ему не было. Тотчас из палатки выглянул пожилой мужчина с добрым морщинистым лицом. Он был в костюме и при галстуке, что как-то не вязалось с палаткой, стоящей на бесконечном поле, и убогим костерком, догорающем перед ней.

– Здравствуйте! – улыбнулся Иван.

Костюмированный господин смерил его взглядом и улыбнулся:

– Здравствуй, долгожданный гость. Какое послание ты мне принес? – голос у него был низкий и звучный.

– Я ничего вам не принес, я только мимо проходил – ответил растерявшийся Иван.

– Но ты же трогал костер?

– Да – признался Иван – Но я только руки к нему протянул…

– Хотел согреться? – в голосе мужчины слышалось разочарование.

– Да нет – пожал плечами Иван – просто увидел костер…

– Вот оно что… И куда же ты направляешься? – в голосе мужчины не чувствовалось никакого любопытства.

– У меня есть поручение.

– Мертвец, у которого есть поручение. Занятно – мужчина достал сигарету и закурил, глядя вдаль.

– А вы здесь кого-то ждете? – спросил Иван, вспомнив заданный ему вопрос.

Мужчина пожал плечами и нехотя ответил:

– Я как-то обмолвился, что люблю компанию потерянных и одиноких. Вот меня на слове и поймали.

– Я не понимаю.

– Да что тут понимать? Не бывает компании из потерянных и одиноких.

– А что за весть вы ждете?

– Что меня, наконец, забыли и я теперь безвреден.

– А разве хорошо, когда забыли? – удивился Иван.

Мужчина кивнул:

– Для меня хорошо.

– А вы кем были?

Мужчина усмехнулся:

– Книги писал, учил… Я вообще-то профессор.

– Тогда нескоро забудут – сочувственно вздохнул Иван, хорошо помнивший всех своих учителей – И за что же вас сюда отправили? Обидели кого-то?

– Не думаю – задумчиво сказал профессор – Просто мне дали в точности то, чего я хотел, о чем писал и говорил.

– Вы вот этого хотели? – не поверил Иван, поведя рукой вокруг себя.

– Нет, об этом я как раз не писал и уж точно не мечтал. Я хотел покоя, чтобы просто сидеть в углу с книгой. И чтобы вокруг меня были книги, много, очень много книг. Что ж, все это я и получил.

– Книги? – недоуменно переспросил Иван, глядя на палатку.

Профессор повернулся и приподнял полог, закрывающий вход. Иван увидел, что внутри палатки каким-то чудом поместился огромный зал, от пола до потолка заполненный плотно заставленными полками с книгами.

– Вот это да! – изумился Иван – Это ж сколько нужно времени, чтобы все это прочитать?

– Библиотека не обязательно должна состоять из книг, которые мы читали или когда-нибудь прочтем – наставительно сказал профессор – Это книги, которые мы можем прочесть. Или могли бы прочесть. Даже если никогда их не откроем. Но я никогда не думал, что это может стать наказанием.

– Н-да-а… – протянул озадаченный Иван.

– А еще я сказал, что всё становится понятно тогда, когда уже нечего понимать. Я призывал не готовиться к иной жизни, а получше использовать ту единственную, что нам дана, чтобы пристойно встретить ту единственную смерть, которую суждено нам испытать. Я говорил, что нужно изучать искусство умирания, и тогда мы удовлетворительно выполним упражнение в наш единственный раз. И вот этого всего мне говорить как раз не следовало – грустно подытожил профессор.

– Постойте, я же это где-то читал! Сейчас вспомню…

– Да забудьте уже, сделайте одолжение! – воскликнул профессор.

Иван вспомнил, где эту фразу прочитал, но решил помалкивать.

– Не знаю, когда это кончится – пожал плечами профессор – нужно, наверное, подождать, когда все забудется, а там, глядишь, и найдут мне какое-нибудь дело – он помолчал и добавил – В этой иной жизни.

Уже двинувшись к своей палатке, профессор вдруг обернулся и сказал серьезно:

– Тебе повезло, что ты не был моим учеником. Прощай и забудь, пожалуйста, то, что сейчас вспомнил.

49.

– Надо, чтобы ты сходил к отцу Владимиру, ему помощь твоя нужна, – сказала Василиса Прокофьевна после завтрака, останавливая Иванушку, который по своему обыкновению направился в детскую комнату, чтобы смотреть на близнецов. С того самого момента, когда младенцы обосновались в доме, он целыми днями сидел возле их кроватки, любуясь на то, как они чмокают, пускают пузыри из слюны, кричат, требуя еды или ласки, тужатся, чтобы пукнуть или покакать, или же, угомонившись, засыпают, непременно держась за руки. Вот ведь какие дружные, удивлялся Иванушка, все-все ведь вместе делают, так что прямо удивительно. Он не менял им подгузники, не кормил, не убаюкивал, а только сидел рядом и смотрел, нисколько не скучая и не пропуская ни единой мелочи в их то беспокойном, то блаженном бытии. Иванушка все не мог привыкнуть к мысли, что это его дети, что он им отец, так как никак не связывал в своем уме их появление с теми часами страстных и почти беззвучных соитий с Марусей, которыми знаменовались все без исключения ночи после их свадьбы. Иванушка смотрел на близнецов, как на деятельное, изменчивое и совершенно необъяснимое для него чудо. С самого начала близнецы категорически настаивали на том, чтобы их не разлучали ни на минуту, а со временем приняли в свою компанию и Иванушку, строго следя за тем, чтобы он был постоянно где-нибудь поблизости. От контроля за Иванушкой их могла отвлечь только Маруся, ради которой они забывали все на свете. В то утро, прежде, чем дать Иванушке поручение, Василиса Прокофьевна сперва переговорила с Марусей, чтобы убедиться, что та не запланировала какого-нибудь важного дела и сможет прийти ей и Серафиме Сергеевне на помощь, если в отсутствии Иванушки близнецы заявят о своих правах. Маруся милостиво дала добро, расположившись для работы над своей кандидатской диссертацией в детской комнате. Уходить Иванушке не хотелось, тем более, что в последнее время близнецы стали заметно расти, и ему очень нравилось подмечать каждый новый миллиметр и каждый драгоценный грамм их стремительного возмужания, но слово Василисы Прокофьевны было для него законом, и, тихонько вздохнув, он двинулся в путь. Протоиерей отец Владимир был приходским священником и настоятелем в Благовещенском храме, находившемся в поселке под названием Павловская слобода примерно в двух километрах от «Садовода». Переехав из города, Василиса Прокофьевна на первых порах была огорчена, что ее любимый храм Косьмы и Дамиана, в который она ходила с детства, слишком уж отдалился, так, что до него теперь надо было ехать, а не идти, как она привыкла. Но к ее радости совсем близко оказался недавно вновь открытый и отремонтированный, да к тому же и очень красивый Благовещенский храм, к которому она и припала всем сердцем. Построенный в первой половине семнадцатого века, этот пятиглавый храм стоял на высоком берегу небольшой речки, придавая пейзажу осмысленность и завершенность. Русские художники-пейзажисты создали своего рода канон или, лучше сказать, икону русского пейзажа, и Благовещенский храм с его окрестностями как будто сошел с одной из их лучших картин. Под стать храму был и его настоятель, отец Владимир, крупный, под два метра ростом, статный, высоколобый старик с густой седой бородой и низким звучным голосом. Священником отец Владимир был прилежным, служил каждый день, не обращая внимания на количество прихожан, которых в начале не было вообще, так как церковь была уже более полувека как закрыта, разорена и даже осквернена. Но отец Владимир так поставил себя перед местной администрацией, такого на чиновников, депутатов и даже местных авторитетных бандитов и полицейских нагнал страху, что те сами бросились помогать ему восстанавливать храм. Суров, величав и серьезен был отец Владимир во всем, что касалось его служения, а потому слава о «настоящем» батюшке мигом разнеслась по округе. Ободранный и обезглавленный храм стал потихоньку наполняться молящимися, а работа по приведению его в полнейший порядок закипела как бы сама собой. Так что не прошло и пяти лет, как Благовещенский храм засиял золотом своих осьмиконечных крестов (подарок местной «братвы») и зазвонил новенькими колоколами (подарок главы администрации) на восстановленной из руин колокольни (подарок ЗАО «Архимед»). Паства отца Владимира разрослась неимоверно, так что в воскресный или праздничный день церковь уже не могла вместить всех молящихся, из-за чего проповедь, независимо от времени года, отец Владимир вынужден был говорить уже с паперти, зычным голосом обращаясь к толпе, теснившейся в пределах украшенной изразцами и тоже заново восстановленной церковной ограды. Но даже среди всего этого многолюдства и, что уж там говорить, самой мелочной суеты, отец Владимир сразу отметил новую свою прихожанку, а именно Василису Прокофьевну, с которой он нашел время спокойно побеседовать. Эта беседа произвела на них обоих сильное впечатление. Василиса Прокофьевна с облегчением констатировала никем, кроме нее, не замеченную кротость, скромность, простоту и незлобивость отца Владимира, а тот был потрясен тем, что на склоне лет удостоился встречи с праведницей, одной из тех, о которых он раньше читал лишь в духовной литературе. Одним словом, они очень понравились друг другу. Василиса Прокофьевна рассказала отцу Владимиру об Иванушке, дав понять, что если ему понадобится какая-нибудь помощь в деле, требующем одновременно бесстрашия, богатырской силы и полнейшей сокровенности, то лучше Иванушки для этого поприща никого не найти. И такое дело вскорости нашлось. Неподалеку от Павловской слободы была постепенно приходящая в запустение деревня Лешково. До революции в Лешково было больше двухсот дворов и около тысячи жителей, много всякой скотины и птицы. Был там и маленький сыромятный заводик, а могучие лешковские кожемяки славились на всю округу своей силой и трезвостью. В Лешково имелись также больница, сельская школа и довольно обширный постоялый двор. Отмену крепостного права жители Лешково не заметили, так как к тому времени все они уже были свободными людьми. Была в Лешково и большая деревянная церковь шатровой архитектуры, построенная в самом конце семнадцатого века взамен сгоревшей во время грозы часовни. И вот тут закавыка, так как очень уж не везло этой церкви с настоятелями, каждый из которых по разным причинам, но довольно откровенно тяготился своим служением. Один оказался пьяницей, другой был как-то патологически жаден, третий совершенно необъяснимо для сельского батюшки брезговал общением с мужиками, четвертый был до того строг, что деревенские его боялись и сторонились, пятый был стар и хвор, шестой постоянно отлучался, путешествуя по святым местам, так, что порой месяцами отсутствовал, оставляя деревенских без исповеди и причастия, седьмой страдал эпилепсией, припадки которой случались чаще всего как раз во время службы, восьмой увлекался энтомологией и ботаникой в ущерб своим прямым обязанностям, девятый был малограмотен и прост до того, что выглядел да и вел себя, как настоящий юродивый, десятый вольнодумствовал и о нем шептались, что он потихоньку курит табак, одиннадцатый был болезненно молчалив и замкнут, двенадцатый был уличен во блуде и с позором изгнан из деревни, а последний, тринадцатый и самый молодой, ничем себя проявить не успел, так как случилась революция, обернувшаяся для Лешково настоящей катастрофой, страшной прелюдией которой стал пожар, начавшийся как раз в храме и перебросившийся из-за ветра и жары на саму деревню. Дома удалось кое-как отстоять, но храм почти полностью сгорел. Вот так и получилось, что в церкви Иоанна Богослова, в честь которого был освящен лешковский храм, на праздники даже в лучшие времена было пустовато, но зато практически в каждой избе имелась большая божница. Нужно сказать, что в Лешково очень приветливо относились ко всяким прохожим людям. Особенно радушно крестьяне принимали паломников, всевозможных странников и странниц, давая им приют и охотно выслушивая их рассказы. Одним из таких пришлых неведомо откуда людей был некто, назвавшийся Игнатием Абрамовичем Кусковым. Сперва он нанялся помогать во время уборочной страды, а затем и вовсе поселился в деревне, подружившись с приютившим его старым бобылем. Кусков был уже далеко не молод и, судя по его рассказам, за двадцать с лишним лет бездомного существования обошел чуть ли не всю Россию, побывав не только на Дальнем востоке, но даже и за границей. Рассказчиком Игнатий Абрамович оказался прекрасным, повествование свое вел неспешно, складно и внятно, как будто читал невидимую книгу, от чего его истории, изобиловавшие всевозможными драматическими и даже ужасающими подробностями, прямо-таки завораживали простодушных обитателей Лешково. К этому нужно прибавить, что каждая из этих историй имела начало и конец, становясь своего рода притчей. Но особой любовью Игнатий Абрамович пользовался у деревенских детей. И причиной тому были не только его рассказы, но и та необыкновенная доброта, которой душа Игнатия Абрамовича была наполнена до краев. В конце концов деревенский сход порешил выстроить для Игнатия Абрамовича большую, просторную избу, чтобы деревенская ребятня слушала рассказы, или, как говорили крестьяне, «наставления» Игнатия Абрамовича, имея крышу над головой и в тепле. Эта изба, стоявшая на краю деревни, и стала со временем одним из классов сельской школы, все предметы в которой на первых порах преподавал сам Игнатий Абрамович по им же составленному учебному плану. А предметы были такие: закон Божий, чтение, письмо, арифметика, история с древнейших времен, ботаника, физика и рисование. Крестьяне в Лешково в основном были грамотные, так что пользу учения разумели и потому на очередном сходе было решено просить Игнатия Абрамовича своим хозяйством не заниматься, а только учить детей, получая за это вознаграждение от мира деньгами (целых десять рублей в год) и продуктами, на что кроткий Игнатий Абрамович сразу согласился. Вторую избу для учения пристроили к первой обыденно, то есть за один световой день. На следующий день так же аккордно к ней пристроили и третью, жилую избу, мебель и разную хозяйственную утварь для которой собрали по дворам. Деревенские печники за неделю выстроили три печки, а деревенские же плотники сколотили столы и скамейки по росту будущих школьников, так что уже к концу второй недели с начала строительства Игнатий Абрамович провел свой первый урок. Он был прирожденным, видимо, педагогом, организовав учебу так, что очень скоро количество соединенных между собой классов-изб увеличилось до четырех. Недостаток учительских кадров Игнатий Абрамович компенсировал тем, что отважно и новаторски поручал обучение младших учеников старшим, тем, кто был посообразительнее. Уезжавшим на ярмарки крестьянам Игнатий Абрамович всегда давал какие-нибудь поручения, занося их в специальный список, а сам он, не желая оставлять без присмотра свое школьное хозяйство, отлучался из Лешково в ближайший город крайне редко, не больше раза или двух в год, да и то лишь для того, чтобы обойти книжные лавки, которых в то время в городе было всего три. Вскоре стараниями Игнатия Абрамовича была собрана маленькая школьная библиотека, а на стенах классов красовались географические карты и гравированные портреты разных деятелей истории, науки и культуры. Почти каждый вечер в первую, самую большую из классных изб набивался народ, чтобы послушать очередную историю Игнатия Абрамовича и затем обсудить ее необыкновенные повороты, а также то, что было в ней поучительного. В один из таких вечеров в избу заглянул молодой местный помещик, проездом оказавшийся в Лешково. Увлеченные рассказом деревенские мужики и бабы не заметили появления графа, а сразу увидевший его Игнатий Абрамович ни на секунду не запнулся в своем рассказе про необыкновенные события, участником которых он был при обороне Севастополя во время Крымской войны. Этим помещиком был никто иной, как Александр Алексеевич Бобринский, принимавший участие в этой войне в чине штабс-капитана. Услышав, о чем повествует Игнатий Абрамович, Александр Алексеевич несколько поразился и дослушал историю до конца, чуть отступив в тень дверного проема, чтобы остаться незамеченным и не мешать рассказчику. Уже поздним вечером он постучал в дверь жилой избы Игнатия Абрамовича, который, очевидно, его дожидался. Никто не знает, о чем они проговорили аж до самого утра, но деревенский пастух, гнавший стадо невдалеке от школы, рассказывал потом, что граф вышел от Игнатия Абрамовича «как ушибленный», а сам Игнатий Абрамович стоял на крыльце «прямой как жердь» и улыбался. Невнятный рассказ пастуха произвел на деревенских огромное впечатление, но что с этим впечатлением делать, они не знали. Рассудив и так и сяк, лешковцы решили, что самое умное, что они могут предпринять, так это поберечь как следует «нашего графа», как они стали называть между собой Игнатия Абрамовича, снимая шапки при его появлении, что он, конечно, заметил, но приписал тому, что таким образом смирные и грамотные жители Лешково выражают уважительное отношение к учителю. Примерно через неделю в деревню приехал посыльный из города. Он передал Игнатию Абрамовичу из рук в руки теплое письмо от губернатора, какие-то бумаги и шкатулку с тремя тысячами рублей золотом, взял расписку в получении и уехал. Еще через два месяца в Лешково один за другим прибыли трое учителей, для каждого из которых уже были приготовлены дома. А через тридцать пять лет, восьмого сентября тысяча восемьсот девяносто шестого года, Игнатий Абрамович начал урок математики, но внезапно покачнулся, выронил мел и, схватившись одной рукой за грудь, а другой опираясь о стену, вышел из притихшего в испуге класса, добрел до своего жилища, лег на диван, тихонько простонал и затих. Баба, мывшая в его покоях полы, охнула и кинулась за доктором в деревенскую больницу, ту самую, на которую Игнатий Абрамович потратил третью часть полученного им золота. Но поделать ничего было уже нельзя, и через пять дней Игнатия Абрамовича не стало. Ему было девяносто девять лет. Игнатий Абрамович Кусков умер, так никому и не раскрыв тайну своей личности, но оставив после себя добрую память и прекрасно обустроенную школу-семилетку, в которой работало уже восемь учителей, были чудесный сад и огород для занятий ботаникой, скотный двор и птичник для занятий зоологией, маленькая химическая лаборатория, большая и очень тщательно подобранная библиотека и даже миниатюрная обсерватория. А зимой из ее восьми печных труб поднимались уютные дымы, напоминая, что школа – это самое теплое и приветливое строение во всей деревне. На момент смерти Кускова в школе училось уже больше сотни крестьянских мальчишек и тридцать четыре девочки, для которых был построен просторный четырехкомнатный флигель и наняты три воспитательницы, преподававшие русский язык, кулинарию и домоводство. На похоронах Игнатия Абрамовича собралось очень много народу, так как, узнав о его болезни, отовсюду съехались бывшие его ученики, некоторые даже с семьями. И потому толпа шедших за гробом выглядела необыкновенно живописно. Тут были крестьяне и военные (включая четырех генералов и одного адмирала), чиновники и купцы, несколько монахов, студенты, художники, артисты, полицейские, журналисты, женщины всех возрастов и множество детворы. Проводив и оплакав своего основателя, школа зажила обычной жизнью, и так продолжалось до рокового четырнадцатого года, когда все пошло наперекосяк. Первая мировая, революция и гражданская война подрубили самый корень деревенского благополучия, приведя к обнищанию и такой убыли населения Лешково, что деревня едва не вымерла вовсе. После двадцатого года положение стало потихоньку улучшаться, но о прежнем размеренном и веками упорядоченном житье-бытье не могло быть и речи, уж больно велики были понесенные потери. Очередной удар Лешково получило во время Великой Отечественной войны, неоднократно, хоть и ненадолго переходя из рук в руки. Но вот что удивительно – чтобы ни случалось, будь то бандитский набег, оккупация, пожар или обстрел, единственным зданием, остававшимся невредимым, была как раз школа вместе с постоянно жившими в ней незамужними и бездетными сестрами Алексеевыми, в начале тридцатых годов приехавшими учительствовать в свою родную деревню. Старшую звали Ираида Васильевна, а младшую Светлана Васильевна. Ираида преподавала историю и географию, а Светлана биологию и химию. Верховодила Ираида, которая была идейным до фанатизма членом партии и вообще отличалась твердостью характера. Кроткая и добрая Светлана побаивалась сестры и во всем ей подчинялась. Первой в Лешково приехала Ираида, только что окончившая московский педагогический университет, называвшийся тогда Второй МГУ. Через два года к ней присоединилась и Светлана, выпускница того же учебного заведения. Инициатива возвращения из Москвы в родную, но уже порядочно разоренную деревню принадлежала, конечно, идейной Ираиде, откликнувшейся на призыв партии поднимать образование на селе, а вконец запуганная и затюканная сестрой Светлана последовала за ней, как овца. Трудновато пришлось сестрам в то вконец угасавшем, то начинавшем подавать кое-какие признаки жизни Лешково, но Ираида была тверда, как кремень, и поста своего они так и не покинули, пережив здесь и коллективизацию, и войну, и еще много всякого дурного и не очень, что творилось с деревней за восемьдесят лет их служения. Накануне того дня, когда Иванушка, повинуясь приказанию Василисы Прокофьевны, отправился к отцу Владимиру, у того побывала сердобольная соседка и бывшая ученица лешковской школы, уже довольно пожилая Ольга Матвеевна Светлова, помогавшая последние годы сестрам по хозяйству. Она пришла с поручением от столетней Ираиды, которая слегла и собиралась в самое ближайшее время умереть. Суть поручения была в том, чтобы, как она сказала, дословно воспроизводя слова своей учительницы, уговорить священника «принять у нее дела». Отец Владимир выслушал Ольгу Матвеевну и решил наведаться в Лешково, взяв с собой Иванушку, так как почувствовал, что ему может потребоваться малообщительный и надежный помощник, если все обстоит так, как говорила взволнованная посланница. Дело в том, что непреклонная Ираида всю жизнь занималась сперва организацией, а потом сохранением в лешковской школе музея атеизма. Сама школа уже лет тридцать, как была закрыта, но это не мешало Ираиде бережно и ревностно оберегать и даже пополнять свой драгоценный музей, многочисленные экспонаты которого она растащила по всем навсегда, казалось, остывшим школьным помещениям. «Не откажите, батюшка, – жалобно говорила Ольга Матвеевна, заметив, как при слове «атеизм» священник нахмурился, – не к кому нам больше обратиться. Ведь Ираида Васильевна всю жизнь над своим музеем промаялась, столько всего насобирала. И теперь вот боится, что все пропадет куда-нибудь. А женщина она хорошая, хотя и строгая, так что жалко ее». Отец Владимир никогда раньше не слышал ни о каком деревенском музее атеизма и, недоумевая, пытался представить себе его экспонаты. Ольга Матвеевна по-своему истолковала его молчание и добавила, заглядывая отцу Владимиру в глаза и несколько понизив голос: «Ценного там много, дорогого…» Упоминание о ценностях, которыми он якобы мог прельститься, рассердило отца Владимира, и он так сурово сдвинул брови, что Ольга Матвеевна даже чуть присела от страха. «Ох, батюшка, простите, – залепетала она, – не так я сказала. Я про то, что если хранить это станет некому, то и…» Она запнулась, и отец Владимир смягчился, заметив на ее лице настоящий страх. «Завтра приеду к часу дня, – сказал он твердо. – Как к вам лучше добраться?» Ольга Матвеевна облегченно вздохнула и затараторила, объясняя дорогу.

– Слыхал ты что-нибудь про деревню Лешково? – спросил отец Владимир у Иванушки, включая мотор недавно подаренного ему подержанного внедорожника.

Иванушка задумался и вдруг просиял:

– Парень у нас один работает. Витя зовут. Хороший парень, добрый. И пьет редко. Жена у него и две дочки. Так вот, он жаловался, что никак они не могут дом деревенский продать. Как раз в этом Лешково. Добираться туда стало трудно. Шоссе новое проложили далековато в стороне, а к деревне дорога совсем почти заглохла, так что весной и осенью не доедешь. Вот дачники и не хотят ничего покупать даже задешево. Да и нет там ничего для обычной жизни. Ни больницы, ни почты. Даже магазина какого-нибудь нет. Раз в неделю приезжает автолавка, вот и все. Те старики, которых в город не взяли, перебиваются кое-как с огорода. Витя говорил, что до революции село было большое, богатое, а теперь все куда-то подевалось.

– А про школу Витя не рассказывал?

– Да нет вроде бы там никакой школы. Зачем она, если детей-то нет? Я же говорю, что ничего для жизни не осталось.

– А про музей Витя не говорил?

Иванушка снова задумался, но ничего больше не мог вспомнить.

Поворот на Лешково с шоссе был обозначен жестяной табличкой на покосившемся столбе, а рядом виднелась давно не крашенная бетонная коробка автобусной остановки. Ведущий к деревне глуховатый проселок с глубокими, когда-то разъезженными, но теперь поросшими травой колеями и вправду выглядел крайне запущенным. Машину трясло и кидало из стороны в сторону так, как будто здесь и не было никакой дороги. Вскоре впереди показались строения деревни, стоящей на высоком пологом холме.

– А красиво тут ,– сказал Иванушка, оглядываясь по сторонам и любуясь окрестностями. – Я люблю, когда холмисто, и чтобы с лесами. Вон там и речка видна. На нашу похожа. А может это она и есть. Виляет себе, да и течет, где хочет. Хорошо здесь, по-моему, а?

Обычно молчаливый, тем более с незнакомыми людьми, Иванушка неожиданно разговорился. А все потому, что отец Владимир ему сразу очень понравился. Иванушка интуитивно почувствовал в нем настоящего богатыря, но не простого тихого верзилу, как он сам о себе думал, а мудрого, многознающего и, значит, старшего, но все равно как бы брата, хотя отец Владимир был постарше его отца. Поэтому рядом с отцом Владимиром он чувствовал себя спокойно и свободно.

– Да уж, – скупо отозвался отец Владимир, притормозив на краю деревни и тоже оглядевшись.

Нигде не было видно ни одного человека. Между редко стоящими большими, но ветхими домами вздымались заросли лебеды и крапивы, а на улице не было ни кошек, ни собак. Стоящая на удивительно красивом месте деревня выглядела совершенно заброшенной. Школу они нашли легко. Широко раскинувшееся одноэтажное здание, окруженное одичавшим яблоневым садом, располагалось на другом конце деревни и удивило отца Владимира своими размерами. Таких больших сельских школ он еще не видел. Над ветхими кровлями торчали высокие печные трубы, которые Иванушка зачем-то сосчитал и сообщил свои подсчеты отцу Владимиру:

– Целых десять печек! Тепло тут было, наверное.

Отец Владимир подрулил к крыльцу, над которым красовалась большая деревянная пятиконечная звезда с одним обломанным лучом. Под звездой был прибит облезлый фанерный щит с написанными масляной краской буквами «у», «з», «е», «а», «и», «м». Надо полагать, что когда-то здесь было написано «музей атеизма» и что-то еще, так как щит был довольно большой. На двери висел амбарный замок, и отец Владимир с Иванушкой двинулись вдоль бревенчатой стены с частыми и высокими окнами, все стекла в которых были хоть и мутны от пыли и грязи, но все-таки целы. Встревоженный царящим вокруг запустением, Иванушка шел впереди отца Владимира, чтобы предупредить или защитить его в случае какой-нибудь неожиданности. Завернув за угол, они увидели еще одно крыльцо, на перилах которого висел полосатый половик. Дверь отворилась, и из нее выглянула Ольга Матвеевна:

– Вы это к кому, добрые люди?

Отец Владимир был в штатском, и она не сразу его узнала, перепугавшись при виде двух здоровенных незнакомых мужиков, решительно двигавшихся к крыльцу.

– Здравствуйте, Ольга Матвеевна, – громко приветствовал ее отец Владимир.

Услышав знакомый голос, Ольга Матвеевна заулыбалась и широко открыла дверь.

– Ой, это вы! Вот радость-то! А с вами кто?

– Это Иванушка, он мой помощник.

Пройдя через пустые сени, они оказались в небольшой чистой и светлой комнате с двумя окнами, вся обстановка которой состояла из письменного стола, двух шкафов, книжного и платяного, трех стульев и огромного кожаного дивана с высокой спинкой. На диване, утонув головой в белоснежной подушке, полулежала щуплая и совершенно седая старушка, укрытая по грудь большим клетчатым пледом, поверх которого она сложила крошечные иссохшие ручки.

– Вот, Ираида Васильевна, это отец Владимир! – провозгласила Ольга Матвеевна. – Приехал, как вы и просили.

– Не кричи так, Оля, – тихо отозвалась старушка. – Я все слышу и вижу. Скажи Светлане, чтобы чаю сделала для гостей. И помоги ей накрыть поприличнее. А вы оба садитесь. Ишь, великаны какие пожаловали.

Она дождалась, пока посетители усядутся, и только потом сказала:

– Здравствуйте.

Иванушка растерялся от такого приема и ничего не ответил, а отец Владимир улыбнулся и спросил:

– Чем я могу вам помочь, Ираида Васильевна?

– Мне вы ничем не поможете, – спокойно и все так же тихо ответила старуха. – А вот музей нужно сохранить. И лучше вас этого никто не сделает.

Отец Владимир молчал, вглядываясь в изможденное лицо столетней учительницы-коммунистки и дивясь ясности ее рассудка. На хорошем, видно, месте стоит эта деревня, думал он, раз тут до ста лет доживают. Но вслух сказал совсем другое:

– А вас не смущает, что музей атеистический, а я священник?

– Нисколько, – Ираида чуть заметно улыбнулась. – И вы это поймете, когда посмотрите экспозицию.

– Да, нужно посмотреть, – кивнул отец Владимир.

– Вот после чая Светлана вас и проведет. А юноша этот зачем здесь? Вы кто, молодой человек?

– Я Иванушка, – ответил Иванушка и встал.

– Ясно. А чем вы занимаетесь?

– Грузчиком на заводе работаю.

– Вот как. А сюда вы приехали, чтобы грузить что-нибудь?

– Я не знаю, – признался Иванушка. – Мне мама сказала, что нужно отцу Владимиру помочь, вот я и пришел.

– Вы, Ираида Васильевна, не беспокойтесь, грабить вас мы не собираемся, – спокойно сказал отец Владимир. – Ольга Матвеевна говорила, что вы больны, и я подумал, что Иванушка мог бы помочь доставить вас в город ко врачу. Хотите, чтобы мы вас увезли отсюда?

– Нет, конечно, что за выдумки, – раздраженно прошептала старуха, сжав на секунду кулачки.

Отец Владимир кивнул и продолжил:

– Еще она сказала, что здесь хранится нечто ценное, и вы боитесь воров. В этом случае Иванушка мог бы здесь посторожить или помочь мне это нечто вывезти.

– Ну-ну, – задумчиво и чуть слышно произнесла старуха. – Вам, конечно, виднее, как обойтись с трофеями.

– Да бросьте вы, Ираида Васильевна, какие еще трофеи. Мы с вами не воевали.

– Да, – прошептала Ираида, – это верно, что вы не воевали как следует. Но мы-то воевали по-настоящему.

– Так что ж вы не победили? – позволил себе чуть улыбнуться отец Владимир.

– А как было победить тех, кто не воюет? – иронично прищурилась Ираида, немного повысив голос.

Они глядели друг на друга с необъяснимой симпатией.

– Вам сколько лет, батюшка?

– Шестьдесят девять без двух месяцев.

– Значит, повидали кое-что…

– Кое-что повидал, – кивнул отец Владимир. – А чего не видел, о том слышал от очевидцев, – добавил он, посерьезнев.

– Что ж, тогда я правильно все рассчитала, и мой музей наверняка вам понравится, – старуха устало прикрыла глаза, но потом, как бы очнувшись, продолжила. – Чаю попейте с дороги и скажите Светлане, чтобы провела вас по музею, – она снова закрыла глаза, явно утомившись от разговора.

Тут же в комнату заглянула Ольга Матвеевна, ждавшая за дверью окончания беседы, и поманила гостей за собой. Комната, где был накрыт стол, была попросторнее первой, да и обставлена побогаче, хотя и скромно. Навстречу гостям поднялась высокая старая женщина с каким-то странно отсутствующим взглядом. Помедлив, она надела старомодные круглые очки и сделала приглашающий жест. Внешне у сестер Алексеевых не было ничего общего. Рослая Светлана сидела как-то неестественно прямо, смотрела в одну точку, не улыбалась и ничего почти не говорила. Ни отцу Владимиру, ни Иванушке чая не хотелось, к столу они присели только из вежливости, и минут через пять отец Владимир встал, поблагодарил и сделал шаг в сторону двери. Светлана Васильевна чуть вздрогнула, поднялась и пошла из комнаты, захватив с вешалки синий полинялый халат, который сразу же натянула на себя. Отец Владимир с Иванушкой последовали за ней. Так началась эта необычная экскурсия, ставшая первым звеном событий, коренным образом изменивших судьбу деревни Лешково, немногочисленных ее обитателей и еще очень многих людей. Выйдя из комнаты, Светлана Васильевна направилась к выходу из дома и затем повела своих экскурсантов ко главному входу, туда, где был облупившийся щит с надписью и ущербная пятиконечная звезда. Она отперла замок и сунула его в карман халата, а Иванушка подумал, что в этом халате она похожа на школьного учителя труда. Войдя внутрь, Светлана Васильевна зажгла свет, повернув ручку рубильника на щитке возле двери, а затем натянула белые перчатки. После этого она обернулась к посетителям, приветливо улыбнулась и произнесла мягким певучим голосом радиодиктора: «Милости просим, дорогие друзья!» Первая комната оказалась раздевалкой, в которой когда-то висели пальтишки всех многочисленных учеников этой школы, и теперь напоминала какой-то супрематический лес. «Это гардероб, – говорила Светлана Васильевна. – Последний раз им пользовались восемь лет назад, когда в Лешково забрело четверо туристов, попросившихся переждать грозу. Но экспозицию музея они осмотреть не смогли, так-как отключилось электричество, а большинство залов нашего музея освещается только искусственным светом». Из раздевалки вглубь строения вел просторный коридор с дверями по бокам. Стены коридора были плотно завешаны оформленными в рамки рисунками и фотографиями. «В этой части экспозиции представлены изображения, связанные с историей Лешково, – Светлана Васильевна плавно повела рукой, описав полукруг, как бы давая понять, что осматривать нужно обе стены коридора, двигаясь слева направо. – Слева вы видите реконструкцию древнейшего поселения на месте нашей деревни, выполненную одним из наших бывших учеников, а на противоположной стене помещена фотография нынешнего вида деревни, сделанная самой Ираидой Васильевной». Изобразительная летопись Лешково оказалась неожиданно разнообразной. Чего тут только не было! Рядом с довольно выразительным карандашным рисунком древнего поселения помещалось столь же качественно исполненное изображение языческого капища. Далее следовала коричневатая маленькая фотография шатровой деревянной церкви, под которой типографским способом было напечатано «Храм Иоанна Богослова в деревне Лешково», а чуть ниже красовалась написанная затейливым курсивом надпись «Фотоателье Ю. Мыльникова». Тут же в три ряда были развешаны акварели и рисунки, изображающие церковь с разных сторон и при разном освещении. Был также и рисунок интерьера церкви. Из подписей следовало, что эти изображения выполнены учителем И. Кусковым и учениками лешковской школы. Кроме этюдов с церковью, здесь же помещалось несколько деревенских пейзажей с людьми и животными в виде стаффажа. Следующий рисунок, выполненный углем, изображал церковь Иоанна Богослова, объятую пламенем. Отец Владимир задержался возле этого рисунка, и Светлана Васильевна немедленно пояснила, что здесь можно видеть пожар, уничтоживший церковь летом 1917 года и что автор рисунка неизвестен. Очередные два простенка занимали многочисленные групповые снимки выпускников школы. Последний был датирован шестьдесят каким-то неразборчивым годом, и на нем было изображено всего лишь десять мальчишек, четыре девочки и три преподавателя. Отец Владимир молча разглядывал эту печальную галерею, а Иванушка вздохнул: «Куда ж это народ весь подевался? Вон их сколько было, аж в три ряда стояли». На его реплику Светлана Васильевна немедленно отозвалась: «Многие жители Лешково погибли во время первой мировой и гражданской войн. Но по-настоящему пустеть Лешково стало с начала социалистических преобразований в деревне. Не толькоместные кулаки, но и простые крестьяне оказывали упорное противодействие коллективизации, находясь при этом во власти религиозных предрассудков. На короткое время Лешково превратилось в убежище для различных контрреволюционных элементов, включая недобитых белогвардейцев, так что потребовалось применение вооруженной силы для их искоренения. Именно тогда Ираида Васильевна приступила к организации в Лешково антирелигиозного музея, чтобы избавить крестьян от предрассудков, мешавших им осознать правоту линии, проводимой нашей партией». Иванушка слушал Светлану Васильевну, говорившую все тем же прекрасно артикулированным, проникновенным дикторским голосом, и ни слова не понимал, а отец Владимир внимательно вглядывался в улыбающиеся лица школьников и их учителей. Было ощущение, что он ищет ответ на какой-то волнующий его вопрос, ищет и не находит. А Светлана Васильевна бесстрастно продолжала: «Лишь в начале тридцатых годов в Лешково надежно установился колхозный строй, но Великая Отечественная война привела к тому, что деревня совсем почти опустела. Из ста трех призванных в армию мужчин назад вернулись только четверо, один из которых лишился руки и глаза. Так что основная работа по возрождению колхозного хозяйства легла на женщин, стариков и подростков. В начале шестидесятых годов деревня Лешково была признана неперспективной, как тогда говорили, и лишилась каких бы то ни было государственных субсидий. Закрылась амбулатория, перестал работать магазин сельпо. Дорогу к деревне тоже перестали ремонтировать. Люди стали уезжать, а школа пустеть. Мы держались, сколько могли, но в конце концов школа была закрыта. На противоположной стене вы можете видеть материалы, иллюстрирующие историю Лешково с 1917 года». Первое, что увидели повернувшиеся к противоположной стороне коридора экскурсанты, было воззвание губернского комитета ВКПб от 13 апреля 1918 года, написанное совершенно бешеным языком и призывавшее «огнем и мечом искоренять буржуазию, окопавшуюся на селе». Тут же был помещен плакат, на котором нарисованный красновато-коричневой краской человек в кепке и с закатанными рукавами заметал огромной метлой маленькие толстенькие фигурки, некоторые из которых были обряжены в мундиры с погонами и аксельбантами, а другие – в черные ряски с клобуками и нагрудными крестами. Надпись на плакате гласила: «Сметем с лица земли бело-поповскую сволочь!». «Страшный какой, – промолвил Иванушка, глядя на человека с метлой. – На Гулливера похож. Мне про него Маруся рассказывала, но она говорила, что он был не злой». Отец Владимир улыбнулся, а бесстрастная Светлана Васильевна пояснила, что здесь нарисован вовсе не Гулливер, а человек на плакате символизирует народ, изгоняющий своих угнетателей. «А зачем же он наших военных и священников выгоняет? – прицепился Иванушка. – Вот отец Владимир тоже с крестом ходит. А таких военных я много раз видел и так, и на картинках. И они ж герои с орденами, а их тут метлой метут». Отец Владимир обернулся к Иванушке, собираясь что-то сказать, но Светлана Васильевна его опередила: «Этот плакат выпущен более века назад. Поэтому к нему надо относиться, как к исторической реликвии, не являющейся отражением реалий сегодняшнего дня». Иванушка смутился, сообразив, что сказал что-то лишнее, хотя и не понял, что именно. Он беспокойно глянул на отца Владимира, но, увидев, что тот не сердится, успокоился. Правда, ненадолго, так как следующий экспонат страшно его поразил. Это была помещенная в рамку под стеклом сильно пожелтевшая газетная страница с двумя размещенными рядом мутноватыми фотографиями и крупно набранной надписью: «Именем трудового народа!» На первой фотографии можно было разглядеть несколько открытых гробов с останками явно изуродованных людей. Надпись под фотографией была такая: «Похороны бойцов продотряда, зверски замученных бело-кулаками деревни Лешково». На второй фотографии слева спиной к объективу стояло на коленях несколько мужчин, а справа в ряд выстроились люди в военных фуражках и с поднятыми наганами. Снимок был подписан жирно набранным шрифтом: «Нет и не будет пощады врагам Революции!» Разглядев фотографии и прочитав надписи под ними, Иванушка остолбенел. Заметив это, Светлана Васильевна пояснила, что в июне двадцатого года в районе Лешково были найдены останки бойцов бесследно пропавшего продотряда, снаряженного для выполнения продразверстки. Скоротечным следствием было установлено, что к убийству продотрядовцев могли быть причастны жители Лешково, личности которых, впрочем, установить не удалось. Приехавший по этому случаю председатель губернской ЧК З. П. Ковалев принял решение взять наугад тридцать лешковских мужиков в качестве заложников, пригрозив расстреливать их по трое каждый день, пока истинные участники истребления продотряда не признают своей вины. Угроза возымела свое действие, так как уже на следующее утро пятеро крестьян пришли с повинной. Именно их публичный расстрел и запечатлел специально вызванный из города фотограф. Это событие стало деревенской легендой, и люди в полголоса рассказывали, что с повинной к Ковалеву явились деревенские старики, решившие пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти односельчан, а настоящими убийцами были головорезы из банды Семена Косачева по прозвищу «Коса», промышлявшие в округе аж до двадцать третьего года, когда с помощью уставших от косачевских бесчинств местных жителей специально высланный для их поимки эскадрон после долгого преследования настиг бандитов и сгоряча порубил их всех до одного. Рассказывали также, что пьяное самоуправство чекиста Ковалева не сошло ему с рук. Якобы кто-то из его сослуживцев написал аж в саму Москву о том, что начальник губернской ЧК умышленно разжигает среди крестьян ненависть к советской власти, а в пример приводился как раз бессудный расстрел стариков в Лешково, после чего Ковалев был опять же якобы судим и расстрелян. Относительно этого пункта легенды Светлана Васильевна заметила, что никакими документами он не подкрепляется и, возможно, связан со вполне объяснимой тоской людей по элементарной справедливости, которой так мало оставалось места на полях гражданской войны. С начала тридцатых годов лешковская фотолетопись становится необыкновенно подробной, так как Ираида Васильевна привезла с собой из Москвы фотографический аппарат и все необходимое для проявки и печати снимков, рассудив, что фотография может и должна составить подавляющую конкуренцию иконописи. Фотографий было очень много, и они в несколько рядов покрывали стену школьного коридора. Как и любой начинающий фотолюбитель, на первых порах Ираида Васильевна снимала все подряд, а то обстоятельство, что она очень неловко управлялась с техникой, да к тому же не имела никакого представления о законах композиции, делало ее снимки необычайно живыми и достоверными. Напрягая зрение, отец Владимир и Иванушка вглядывались в маленькие, восемь на двенадцать сантиметров, фотокарточки, на которых разворачивалась почти полувековая история одной русской деревни. Светлана Васильевна бесшумно следовала за ними, давая немедленный комментарий к фотографии, на которой кто-нибудь задерживал взгляд. «Это мальчик Фролов, брат которого приехал на побывку из Красной армии», – говорила она Иванушке, с удивлением рассматривающему снимок с маленьким мальчиком, стоявшим среди других ребятишек и воинственно поднявшим над головой настоящую кавалерийскую шашку, грозно блеснувшую на солнце. «А это вид нашего кладбища во время похорон старушки Аксеновой, дожившей до ста восьми лет», – поясняла она отцу Владимиру, привлеченному видом небольшой толпы среди покосившихся деревянных крестов. «Ой, художник!» – воскликнул Иванушка, указывая на снимок, на котором можно было разглядеть окруженного толпой ребятни улыбающегося мужчину, стоящего перед этюдником с кистью в руке. «Сороковой год, – немедленно отозвалась Светлана Васильевна. – Приехавший из Ленинграда художник Сергей Родионович Сверчков пишет этюд». Что-то в ее интонации удивило отца Владимира. Он мельком взглянул на Светлану Васильевну, но ничего не сказал, вернувшись к фотографиям, на которых люди всех возрастов и обоего пола косили сено, тушили пожары, сидели за школьными столами, праздновали свадьбы, несли гробы, стоя на лесенках, обирали яблони, с танцами провожали юношей в армию, чинно беседовали на поминках, рассматривали электрическую лампочку, смирно сидя рядами в пронизанной солнечными лучами избе, слушали по-городскому одетого молодого паренька, горевали, стоя в снегу, над сгоревшими дотла избами, собирали убитых после недавнего боя, задрав головы, смотрели на небо, прочерченное дымом подбитого самолета, ухаживали за ранеными… Один снимок с ранеными выглядел совсем нечетким, так как был снят в темном помещении при свете керосиновой лампы. Отец Владимир остановился перед ним, привлеченный какой-то пронзительной его достоверностью, и тут же услышал за спиной спокойный голос Светланы Васильевны: «Это снято во время кратковременной немецкой оккупации деревни в просторном погребе колхозника Алексеева, где скрывали раненых красноармейцев». «Алексеев, он родственник ваш?» «Да, дядя родной». «А страшно было?» – отец Владимир кивнул на снимок. Светлана Васильевна спокойно пожала плечами: «Ираида сказала, чтобы я не смела бояться, так что я и не боялась». Внимание Иванушки привлекла фотография, на которой несколько человек, одетых в знакомую ему по фильмам, но сильно потрепанную нерусскую форму, сидели на земле и что-то ели, а рядом стоял, улыбаясь, тоже довольно неряшливо и бедно одетый мальчишка лет шести с длинным прутиком в руке. «Пленные немцы и мальчик Зуев, – коротко пояснила Светлана Васильевна и добавила, – осень сорок третьего года». Постепенно отец Владимир и Иванушка дошли до конца этой необыкновенной фотовыставки, экспонаты которой значительно обезлюдели, а вместе с людьми со снимков исчезли и животные. Последняя фотография, на которой была запечатлена главная улица деревни, висела как раз напротив карандашной реконструкции древнего поселения. «А раньше-то повеселее было в деревне, а?» – неожиданно сказал Иванушка, но поймал на себе сердитый взгляд отца Владимира и притих. Светлана Васильевна на Иванушкину бестактную реплику никак не отреагировала и лишь поинтересовалась, нет ли у посетителей каких-нибудь вопросов. «А почему в вашей исторической экспозиции нет портретов отдельных людей?» – спросил отец Владимир. «Этих портретов очень и очень много, – ответила Светлана Васильевна. – Они хранятся в специальных альбомах, разложенные даже не по годам, а по месяцам. Книги из библиотеки мы почти все отдали, – она неопределенно махнула куда-то рукой, – а вместо них на библиотечных стеллажах теперь хранятся наши альбомы. Мы с Ираидой Васильевной и Ольгой Матвеевной их часто пересматриваем, вспоминаем каждого. Ираида помнит даже отметки тех, кто здесь учился». Помолчали. «А теперь приглашаю вас осмотреть наш музей!» – сказала Светлана Васильевна, отворяя первую дверь слева от себя. За дверью было совершенно темно, но Светлана Васильевна щелкнула выключателем, и отец Владимир с Иванушкой невольно попятились от увиденного. «Что это такое?» – мрачно спросил отец Владимир, перекрестившись, а Иванушка не удержался от удивленного: «Ух ты!» Перед ними было языческое капище со следами давнего пожара. У подножия четырех обугленных деревянных идолов, установленных посреди комнаты и окруженных обгоревшими остатками частокола, лежало несколько человеческих скелетов, кости которых тоже хранили следы огня. Самый большой из идолов был, видимо, вытесан из ствола дуба, примерно в два обхвата, и его черная монолитная громада упиралась в потолок. С трудом можно было различить подобие лица и скрещенных на груди рук, но огонь уничтожил все сколько-нибудь характерные детали скульптуры, от чего идол казался еще более зловещим, создавая ощущение какой-то непомерной тяжести. Другие были пониже и имели более причудливую форму, но и их огонь привел к той стадии пластического обобщения, которая так высоко ценится современными знатоками скульптуры. Все идолы сохранили подобия лиц, которые можно было различить благодаря направленному свету, подчеркивающему их рельеф. Светлана Васильевна встала спиной к идолам и начала: «Это капище было обнаружено в 1940 году мальчиками Клюевым и Сениным. Неподалеку отсюда есть небольшое озеро с поросшим лесом островком посередине, который, как и само озерцо, называется Горелым. Берега озера заболочены, и на сам этот островок никто никогда не заглядывал. Ходили слухи, что место это «нечистое» и что летом там множество гадюк. Поспорив с другими ребятами, что доберутся до Горелого острова, Клюев и Сенин смастерили плотик и отправились исследовать остров. Эта затея чуть не стоила мальчикам жизни, а вызволяли их оттуда всей деревней. Плот они построили хлипкий и он развалился, так что мальчишки чуть было не утонули. Кое-как выбравшись на берег, они полезли в чащу, надеясь найти какое-нибудь бревно, чтобы с его помощью вплавь покинуть остров. Барахтаясь в воде, дети промокли насквозь, а Сенин к тому же потерял сапог. Спички, которые они прихватили с собой, тоже размокли, и развести костер, чтобы хоть как-то согреться и обсушиться, ребята не могли. Бревна никакого они не нашли, а только измучились и исцарапались в кровь, продираясь сквозь заросли и корневища совершенно глухого леса. Уже в сумерках они догадались вернуться к берегу, надеясь, что кто-нибудь их все-таки ищет. Хватились ребят только поздним вечером и бросились к озеру, ожидая самого худшего. Стали звать и почувствовали огромное облегчение, когда мальчишки отозвались с острова. Всю ночь наводили гать через прибрежное болото, а к утру притащили на телеге лодку. Всей спасательной операцией командовала Ираида Васильевна. Она же первой услышала от дрожащих мальчишек о страшных истуканах, на которых они наткнулись в чащобе. После этого она села одна в лодку и сплавала на остров. И действительно, в самой его середине среди деревьев и кустов высились странные деревянные изваяния. Полгода потребовалось Ираиде Васильевне, чтобы организовать экспедицию на Горелый остров и вывезти оттуда остатки древнего капища. Ей помогали сотрудники местного краеведческого музея, которые собирались перевезти сенсационную находку к себе, но пока все сложили в школьном сарае. А потом началась война, о капище как-то позабыли, да и сам краеведческий музей был разрушен немецкой бомбой. И тогда Ираида Васильевна решила, что такой экспонат вполне соответствует назначению нашего музея, как свидетельство бессмысленной дикости древних верований и обрядов. Останки четырех человек, найденные нами на Горелом острове, скорее всего принадлежат местным волхвам, которых загнали на капище, перебили и подожгли. Среди костей было обнаружено несколько наконечников от стрел, которые позволяют приблизительно определить, что побоище произошло в тринадцатом веке, а специфическая форма наконечника наводит на

мысль, что стрелы эти – татарские. Ираида Васильевна предполагает, что именно с этим событием связан топоним «Горелый остров», а также и то, что капище было уничтожено татарами по указанию местного епископа». При этих словах отец Владимир удивленно поднял брови: «Вот как?» Он помолчал, а потом добавил: «Их похоронить надо». Светлана Васильевна кивнула: «Мы так и сделали. Сложили кости в ящик и погребли в нашем саду. А здесь вы видите пластмассовые муляжи, которые мы сами раскрасили». «А я думал, что они настоящие… – растерянно выговорил Иванушка, не в силах отвести взгляд от зеленовато-черных костей, аккуратно разложенных вокруг главного идола. – Страшно смотреть, когда кости наружу, хоть и не настоящие». Отец Владимир промолчал, о чем-то задумавшись. Светлана Васильевна помедлила, ожидая вопросов, но не дождалась и, подойдя к двери, выключила свет. Закрыв и заперев за собой дверь, она пригласила посетителей в следующий «зал» музея, дверь в который располагалась как раз напротив. Светлана Васильевна включила свет, хотя в этой просторной комнате было и так светло, поскольку все шесть ее высоких окон не были зашторены. И снова отец Владимир с Иванушкой в удивлении застыли на пороге. Выкрашенные белой краской стены были завешаны вперемешку советскими флагами, портретами Ленина, Сталина и почему-то Мао Цзэдуна. В глаза бросался длинный красно-бело-черный штандарт со свастикой. Посередине комнаты красовалась скульптурная композиция, составленная из гипсовых фигур, фигурок, бюстов и бюстиков Ленина и Сталина, а среди них, поставленная на невысокий подиум, чернела бронзовая голова Гитлера. Вдоль стен впритык стояли музейные витрины, а на полу были расстелены красные ковровые дорожки, превращая центральную скульптурную группу в подобие гипсового островка. Светлана Васильевна пригласила пройтись вдоль витрин и рассмотреть разложенные в них экспонаты. Озадаченные увиденным, отец Владимир и Иванушка последовали по ковровым дорожкам за ней. Антирелигиозные листовки и воззвания, подборки журналов «Безбожник у станка» и «Безбожный хлебопашец», страницы местных и центральных газет с материалами атеистической направленности соседствовали с различными предметами, связанными с основной тематикой. В одной из витрин помещался напрестольный крест, рядом с которым лежал лабораторный отчет о бактериях и микробах, обнаруженных на его поверхности. Болезнетворные были обведены красным карандашом и отмечены восклицательным знаком. Рядом с крестом лежал заржавленный обрез, с помощью которого, как следовало из музейного ярлыка, староста церкви Благовещения деревни Вишняки Варлаам Стогов покушался на уполномоченного по изъятию церковных ценностей товарища С. С. Муртазаева. Тут же были выложены две фотографии седобородого Стогова, в фас и профиль, взятые из его уголовного дела, и фотография товарища Муртазаева с рукой на перевязи и совершенно мученическим взглядом больших кавказских глаз с темными кругами вокруг припухших век. «По ходатайству товарища Муртазаева, показавшего на следствии, что приступил к изъятию ценностей, не предъявив своего мандата, из-за чего староста принял его отряд за обыкновенных воров, Стогов не был расстрелян, а осужден к десяти годам заключения» – сказала Светлана Васильевна, заметив то, что отец Владимир задержался у этой витрины. «Десять лет, это, стало быть, пожизненно» – как бы про себя вымолвил отец Владимир. «Вовсе нет, – неожиданно отозвалась Светлана Васильевна. – Варлаам Петрович Стогов после отбытия срока наказания вернулся в Вешняки и был расстрелян фашистами в сорок втором году за связь с партизанами». «А Муртазаев?» – зачем-то спросил отец Владимир. «Муртазаев был расстрелян в тридцать восьмом году как враг народа и английский шпион. В пятьдесят восьмом году полностью реабилитирован». В следующей витрине были аккуратно разложены пожелтевшие листки бумаги с отпечатанными на машинке именами, фамилиями и отчествами ста тринадцати мужчин и женщин. На пояснительной табличке значилось, что это список расстрелянных за антисоветскую и религиозную пропаганду в 1919 году. «Список неполный, – бесстрастно заметила Светлана Васильевна, – так как в нем не учтены бессудные расстрелы». В другой витрине лежала бляха солдатского ремня с готической надписью «Gott mit uns» и несколько небольших фотокарточек. На одной из них четверо улыбающихся немецких солдат позировали на фоне виселицы с шестью повешенными – четырьмя мужчинами, одной женщиной и подростком. «Что это они улыбаются?» – проговорил ошарашенный Иванушка. Светлана Васильевна только чуть передернула плечами и ничего не ответила. На другой красовался немец, держащий за ноги двух белых кур, а остальные фото были портретными, и солдаты на них тоже широко улыбались. «Где это снято?» – глухо спросил отец Владимир, указывая на фотографию с виселицей. «В деревне Хлюпино. Три километра отсюда. Там стоит маленький памятник с именами казненных», – ответила Светлана Васильевна, чуть понизив голос. «С нами бог, значит, ну-ну», – пробормотал отец Владимир, ни к кому не обращаясь. «Ираида Васильевна считает это свидетельство очень важным», – вновь окрепшим голосом сказала Светлана Васильевна, расслышав его бормотание. Отец Владимир в упор посмотрел на нее и жестко спросил: «А откуда в вашем музее взялся нацистский флаг и бюст Гитлера?» «Это трофеи, – безмятежно ответила Светлана Васильевна. – Немцы в сельсовете, который, кстати, сгорел, устроили комендатуру и по-своему все обустроили. А когда их прогнали, то Ираида Васильевна взяла кое-что для музея». «И что же тут делают эти, как вы говорите, трофеи?» – с напором спросил отец Владимир. «То же самое, что бюсты и портреты Ленина, Сталина и Мао Цзэдуна, – спокойно отозвалась Светлана Васильевна. – Любой культ любой личности противоречит материалистическому мировоззрению, искажая объективную картину мира и препятствуя процессу познания. Каждый из этих культов выстроен на костях миллионов убитых и замученных людей. А сознание других миллионов непоправимо огрублено и изуродовано. Создание культа любой личности в мельчайших деталях повторяет формирование религиозного мировоззрения и представляет собой попытку остановить историю или, хуже того, попытаться пустить ее ход вспять». Отец Владимир собирался что-то сказать, но Светлана Васильевна его опередила: «Если вам хочется возразить, то побеседуйте с Ираидой Васильевной, а я здесь не более, чем экскурсовод, так что продолжим осмотр», – и направилась вон из комнаты. Отец Владимир взглянул на совершенно растерявшегося Иванушку и чуть улыбнулся. От этой улыбки Иванушка немного приободрился, но лишь немного, настолько он был поражен увиденным в двух находящихся друг напротив друга «залах» этого странного деревенского музея. Капище со скелетами его напугало, но маленькая фотография с повешенными привела в полнейший ужас. От этого ужаса он вдруг затомился и страшно заскучал по маме, Марусе и близнецам, спящим, наверное, сейчас в своей кроватке, обнявшись, как всегда. Откуда же им знать, что в их дом могут вломиться веселые ребята в незнакомой форме, вроде тех, что были на снимках, выкинуть их на снег, убить их мать… От этих мыслей Иванушка сперва буквально зашатался, но потом взял все-таки себя в руки, примолк и посуровел. Выйдя в коридор, Светлана Васильевна обернулась к своим экскурсантам и сказала: «Вам предстоит осмотреть еще пять залов нашего музея. В каждом из них выставлены предметы, вывезенные из закрытых, разоренных или уничтоженных церквей нашей округи в радиусе двадцати километров, которых по случайному стечению обстоятельств оказалось тоже пять. Итак, один зал – одна церковь. Можно сказать, что каждый раз это будет музей в музее. Атеистическая направленность этих экспозиций заключается в том, чтобы показать отсутствие какой-либо мистической, потусторонней силы в этих старых досках, бывших когда-то предметом поклонения. Прошу за мной». Экспозиция залов была устроена однотипно – вдоль стен в зависимости от своего размера были расставлены или развешаны иконы и выносные кресты (или то, что от них осталось), а в середине на полу лежала покореженная церковная утварь – напрестольные кресты, пустые оклады, мятые канделябры, явно раздавленные каблуком лампады и даже одно изломанное и несомненно побывавшее в огне паникадило. В зале-музее Георгиевской церкви деревни Скоротово стояла сильно обгоревшая и лишенная одной руки деревянная скульптура. «Мы предполагаем, что это святой Георгий, – объявила Светлана Васильевна. – В наших краях не было обычая помещать в храмах такого рода изваяния, и эта статуя была найдена в подполе церкви, куда была перенесена, видимо, после какого-то очень и очень давнего пожара». «Он похож на обгорелого танкиста, – неожиданно сказал очнувшийся Иванушка. – Я такого в кино видел про войну. Тоже весь обгорелый и покалеченный». Отец Владимир и Светлана Ивановна переглянулись. А взволнованный Иванушка продолжал: «Святой Георгий, он же храбрый, так может он тогда тоже за нас воевал, а?» – и вопросительно посмотрел на отца Владимира, который одобрительно кивнул, а Светлана Васильевна посмотрела на покалеченную статую так, как будто видела ее впервые. Большинство иконных досок были почти совершенно черными от старости, копоти, плесени, птичьего или мышиного помета (в зависимости от того, откуда они были извлечены), так что порой невозможно было различить, что на них изображено. И тем не менее эти черные доски властно притягивали к себе внимание, а воображение прекрасно знавшего православную иконографию отца Владимира легко «дорисовывало» то, что было скрыто под грязью. «Богоматерь Знамение, – чуть слышно говорил он. – Казанская Божия Матерь, Чудо Георгия о змие…» Но самое сильное впечатление на экскурсантов произвел последний и самый большой «зал». Посередине экспозиции помещалась огромная икона, на которой угадывалось изображение Спаса Вседержителя. А всего здесь было одиннадцать досок, занявших три стены бывшей школьной столовой. «Это Деисус из Успенского собора Аносинского женского монастыря, – сообщила Светлана Васильевна, указывая на ряд темных досок двухметровой, если не больше, высоты. – Монастырь закрыли в начале двадцатых годов, но иконостас Успенского собора почему-то не тронули, просто завесив его революционными транспарантами. А сам собор использовали как клуб и кинозал. В начале шестидесятых церковь решили снести, вот тогда-то Ираида Васильевна и умудрилась за взятку вывезти оттуда большие доски, на которые не позарились расплодившиеся в эти годы разношерстные любители старины. Праздничный ряд, Пророков и Праотцев украли, а Деисус уцелел». Потрясенный увиденным, отец Владимир молчал. Его волнение передалось и Иванушке, который пялился на темные доски, явственно ощущая, что присутствует при некоем чудесном действе, смысл которого был ему непонятен. Минуты шли, а отец Владимир все молчал. Наконец, он повернулся к стоявшей чуть ли не по стойке «смирно» Светлане Васильевне и тихо проговорил: «Мне нужно побеседовать с Ираидой Васильевной». Светлана Васильевна энергично кивнула и сделала приглашающий жест. По дороге к комнате Ираиды отец Владимир тихо спросил: «Почему вы не стали все это реставрировать?» «Сперва не было средств, а потом мы поняли, что это смертельно опасно», – так же вполголоса ответила Светлана Васильевна, сняла очки и впервые за весь день улыбнулась.

50.

Река обмелела настолько, что переправиться на другой берег можно было только вброд. Иван брел, то по щиколотку, а то и по колено увязая в иле, поверх которого сочилась мутная, вся в радужных бензиновых пятнах водица – все, что осталось от когда-то грозной и, как думали, бездонной реки. Но теперь это был громадный, почти километровой глубины каменный каньон с плоским болотистым дном. У Ивана захватило дух, когда он подошел к его краю, но спуск ко дну оказался довольно пологим и занял совсем немного времени. Река была не слишком широка, не больше пяти или шести километров, и ее высокий противоположный берег был довольно хорошо виден. Иван уже привык к тому, что темно-коричневое небо здесь не давало никакого света, а светилась сама земля. Этот свет был где-то ярче, а где-то слабее, но здесь, в русле реки, его почти не было и Иван двигался в полутьме, так как маслянистая жижа, заполнявшая дно, никакого света не давала. Он медленно продвигался вперед, вглядываясь в мерцающие очертания противоположного берега, похожего издалека на щербатые ступени исполинской лестницы. На самой середине русла виднелся слабо светящийся силуэт длинной ладьи с высоко задранным носом и бесформенной надстройкой на корме. Нос ладьи, обращенный к противоположному берегу, был украшен рострой с изображением головы какого-то зверя, из-за чего вся она напоминала морское чудовище, завязшее в этом черном болоте. Дойдя до ладьи, Иван не удержался от того, чтобы из любопытства не забраться на нее и посмотреть внутрь. Он зацепился руками за невысокий борт, подтянулся и перекинул через него ногу. Теперь он сидел верхом на борту, удивляясь тому, что его предположение о том, что может оказаться внутри, получило неожиданное подтверждение. Все дно ладьи почти до самых краев было заполнено тускло отблескивающими мелкими монетами, поверх которых косо лежало длинное черное весло. Нумизматический рай, усмехнулся Иван и пошевелил носком ботинка в россыпи денежной мелочи, отчеканенной больше двух тысяч лет назад.

– Плати! – послышался сбоку глухой и грубый приказ.

Иван повернул голову и увидел, что то, что он принял за нелепую кормовую надстройку, оказалось отвратительного вида косматой черной фигурой, вросшей по пояс в корпус ладьи, составляя с ней единое целое. В провалах глазниц великана замерцали голубоватые огоньки и к Ивану потянулась длинная корявая рука с раскрытой шестипалой ладонью. Иван повернулся и уселся на край ладьи, свесив ноги наружу. Рука беса-перевозчика, помедлив, опустилась и огоньки в глазницах погасли. Интересно, размышлял Иван, почему это лодка села на мель на самой середине реки? Неужели полноводный Ахерон обмелел в одночасье?

Помедлив немного, он решился спросить:

– Скажи, сын Эреба и Никты, как случилось, что ты не добрался до того берега?

Ладья вздрогнула, звякнув своими монетами, и глазницы беса снова засветились голубым светом:

– Я греб, пока мог. Я взял навлон и честно греб, но стало светло и воды ушли в свет, как и те, кто стоял в ладье – услышал Иван глухой и хриплый голос.

– Как же это было?

– Свет пожрал их всех – с тоской прорычал бес.

Иван с интересом разглядывал страшного перевозчика, которого так непохоже изображали даже гениальные мастера. И судя по тому, что голубой огонь в глубоких глазницах Харона не гас, тот тоже внимательно всматривался в Ивана.

– Ты не мертв, царь – прохрипел, наконец, бес – Но ты и не жив. Скажи, ты разве новый бог?

– Нет, я не бог и даже не царь. Я лишь посланник.

– Ты не хочешь сказать мне правды – скорбно выдохнул бес – Но хотя бы ответь, почему ты не боишься идти этим путем?

– Я боюсь – признался Иван – очень даже боюсь.

– Так ты не герой, охраняемый богами?

– Нет – решительно отозвался Иван – я не герой.

– Тогда поверни назад.

– Нет, этого я не могу – печально сказал Иван – Мне нужно идти и сделать все, что еще можно сделать. Это мой долг.

– Кому же ты должен, царь?

Иван задумался, не зная, что ответить. И в самом деле, что это за долг? Кому? И почему он так велик, что требует от обыкновенного человека стольких усилий? Неожиданно бес пришел Ивану на помощь:

– Зачем ты скрываешь от меня, что ты новый, неведомый мне бог? Я знаю, что боги лукавы и скрытны, но посмотри на меня, на мое бессилие. Чем я могу тебе помешать? И если ты бог, то прими от меня жертву и избавь меня от страданий, причины которых я не постигаю. Убей меня, бог, оборви нить моего бессмертия. А за это возьми таланты оболов и иных навлонов, которыми выстлан Ахерон от устья до истоков. Из их металла ты возведешь себе храм выше Олимпа и станешь царем над другими богами. Но только убей меня, бог…

– Нет – сочувственно сказал Иван – я не могу выполнить твою просьбу. Во-первых, я не бог, а всего лишь обыкновенный посланник. И, во-вторых, ни я, и никто-либо другой не в праве убивать. Если тебя тяготит бессмертие в этом гадком месте, то попробуй помолиться еще неведомому тебе Богу о милосердии. Но сперва вспомни, что это слово означает.

– Милосердие?! – зарычал бес – Какое еще милосердие, если даже мертвецы лгут и кощунствуют! Их надо карать, карать, карать!..

Ивану стало жаль этого одинокого старика и прежде, чем спрыгнуть с ладьи в черную муть, он выгреб из кармана нашедшиеся там монетки и бросил их в россыпь нумизматических редкостей.

51.

Как-то так случилось, что в доме Василисы Прокофьевны, Емельяна Ивановича и Иванушки никогда не было никакой живности. Попадись кому-нибудь из них бездомный, голодный или увечный зверек, он непременно отнес бы его домой, чтобы вылечить или выкормить, но ни кошек, ни собак, ни воробьев или воронят со сломанными лапками, ни даже выброшенных на помойку красноухих черепашек, не попадалось на пути этих добродушных людей. Все изменилось в один день. А дело было так. С самого начала Серафима Сергеевна настояла на том, что все вопросы продуктового снабжения обитателей обоих домов она берет на себя. К её чести нужно признать, что она не побрезговала слабостями Емельяна Ивановича, обеспечив высочайшее качество продукта, который Емельян Иванович обыкновенно употреблял для своих медитаций. Василиса Прокофьевна этот жест высоко оценила, но больше этого никто не заметил, так как Емельян Иванович, во-первых, никогда особенно не различал употребляемые им напитки, а, во-вторых, в последнее время почти совсем перестал пить, увлеченный столярным делом, к которому у него оказался удивительный талант. Водку он брал с собой только на рыбалку, но и к этому благородному занятию он совершенно охладел, захваченный феноменальным замыслом, о котором речь впереди. Так вот, Серафима Сергеевна раз в неделю совершала набег на лучший супермаркет в округе, сметая с полок все, что по ее представлению могло быть полезно близнецам, Марусе и другим обитателям обоих домов. Магазином она, конечно, не ограничивалась, заведя доверительные и взаимовыгодные отношения со всевозможными представителями частного сектора. В итоге мясо, рыба, яйца, фрукты и овощи (по сезону) всегда были наилучшего качества. К праздникам, да и вообще по любому приличному с ее точки зрения поводу Серафима Сергеевна подавала к столу то жареного поросенка, то запеченного осетра, то (не поверите!) фазана, фаршированного трюфелями. Василиса Прокофьевна на все это смотрела философски, так как чувствовала, что Серафима Сергеевна руководствуется глубокой, искренней и непобедимой любовью. Господи, любовь, это ведь такое великое счастье… Но в тот день случилась незадача. Серафима Сергеевна забыла купить бутилированную в стекле минеральную воду. Кошмар! Как быть? Нужен, стало быть, тихий подвиг, для которого требуется молчаливый богатырь. Серафима Сергеевна не нашла в себе сил, чтобы хоть как-то, хоть сколько-то полюбить Иванушку, но в трудный для себя момент она сразу же вспомнила именно о нем. Иванушка, как и всегда, сидел возле близнецов, любуясь их молчаливой возней. «Гм». Иванушка встрепенулся. «Детям нужна вода». Иванушка встал во весь свой огромный рост. «Здесь в поселке есть небольшой магазин, где продают минеральную воду в стеклянных бутылках. Хорошую». Серафима Сергеевна многозначительно посмотрела на Иванушку. Иванушка улыбнулся. «Нужно сходить за водой». Иванушка улыбнулся еще шире и, покосившись на угомонившихся близнецов, тихо шагнул вперед. Ну как тут не поверить в силу судьбы, если в один клубок мгновенно слились и промашка Серафимы Сергеевны, забывшей купить воду, и внезапное безделье Иванушки, которому не надо было наблюдать за восхитительной жестикуляцией и слюнявым бубуканьем близнецов, и еще многих обстоятельств (включая погожий октябрьский день), приведших к тому, что видавший виды рыжий кот Алтын и двухгодовалый, но очень крупный даже для своей породы ризеншнауцер Герасим обрели не просто новых хозяев, но и друзей, готовых их не только кормить и защищать, но и любить. Раньше у Алтына и Герасима был свой дом и свой обожаемый хозяин. Но хозяин зачем-то умер. Первым запах смерти почувствовал Алтын. Ему нравилось чувствовать, как хозяин дышит, но этой ночью он не услышал знакомого выдоха. Алтын сперва насторожился, а потом испугался. Герасим безмятежно спал на своем коврике, похрапывая, как обычно, и Алтыну пришлось укусить его за ухо, чтобы разбудить. Пес проснулся и был потрясен выражением глаз Алтына, сидящего перед ним. Кот молча подошел к дивану, на котором лежал затихший хозяин, и оглянулся на еще не до конца проснувшегося Герасима. Двое суток было очень плохо. Сперва кончилась еда, потом вода и Алтыну с Герасимом пришлось пить из грязных лужиц, оставшихся после недавнего дождя. Потом пришли незнакомые люди и первым делом выгнали Алтына и Герасима за калитку. Алтын был в ярости, а Герасим сразу как-то приуныл, лег на землю, положил голову на лапы и даже глаза прикрыл. Алтын рассердился и, выпустив когти, цапнул Герасима за нос. Пес встрепенулся, но, увидев Алтына, лишь тихонько вздохнул. Строго взглянув на Герасима, кот поднял хвост и решительно двинулся прочь от калитки. Герасим помедлил немного, но после того, как Алтын обернулся, выражая что-то вроде удивления его бестолковостью, покорно встал и двинулся за котом. У Алтына не было никакого плана, но одно он знал твердо – в прежний прекрасный мир дороги больше нет. Хозяин умер, а дом захватили враги, с которыми ни ему, ни Герасиму не сладить. Живя у хозяина, Алтын как-то не задумывался ни о своем возрасте, ни о будущем, ведь хозяин казался ему крепким, уверенным в себе человеком и Алтын был почему-то уверен, что умрет раньше него. И вот все рухнуло, а вопрос будущего встал ребром. Хорошо Герасиму, думал с досадой Алтын, для него, дурака, хоть и ученого, будущего вообще нет. Так, инстинкты, рефлексы, дрессура. Собака, одним словом, что с него взять, так что действовать придется самому… Ход мыслей Алтына прервал заливистый лай и не одной, а сразу двух, нет, трех собак. Что за чертовщина, откуда здесь в поселке бродячие собаки, изумился Алтын? Но это после, а сейчас нужно какое-нибудь дерево. Ближе всего оказалась рябина. Не лучший вариант, но до ближайшей березы далековато. Алтын вскарабкался на довольно чахлую рябинку, и кое-как пристроился на нижней ветке, приготовившись к самому худшему. А Герасим в это время приготовился к бою. Для Герасима Алтын был кем-то вроде непутевого, но все-таки старшего брата. Он уважал Алтына за рассудительность, спокойствие и чистоплотность. Но это пришло потом, а сперва было несколько запоминающихся уроков, которые взрослый кот преподал двухмесячному щенку. Все это осталось где-то далеко позади, не вызывая у Герасима ни страха, ни обиды. Возмужавший и поумневший Герасим прекрасно видел слабости Алтына – его лень, подхалимство по отношению к хозяину, смешную склонность к воровству еды, мелочную шкодливость. Но Алтын был намного слабее и меньше Герасима и поэтому нуждался с его точки зрения в постоянной опеке и защите. Нападавших было трое – две почти совершенно черных немецких овчарки и долговязый серый пудель. Громче всех лаял как раз пудель, но Герасим сразу понял, что овчарки гораздо опаснее. Алтын находился в относительной безопасности, но Герасим видел, что долгой осады он не выдержит, а потому приготовился к неравному бою, рявкнув для начала на пуделя, подбежавшего к нему ближе других. Между тем овчарки с недобрыми улыбками стали заходить с флангов, готовясь вцепиться Герасиму в бока. Именно в таком положении эту сцену увидел Иванушка, вышедший из-за поворота со здоровенной сумкой, набитой бутылками с минеральной водой. Сцена Иванушке не понравилась не только потому, что он не любил всякие драки, а больше из-за того, что трое нападали на одного. Так не честно, решил Иванушка, опустив сумку наземь, крикнув «эй» и оглядываясь в поисках подходящей палки, чтобы немедленно вмешаться в конфликт. Но в это время откуда-то сбоку послышался грубоватый старческий голос: «Лизка, сука, Карай, Черныш, ко мне! Вот я вам сейчас!..» Кричал пожилой рослый мужик, вышедший из калитки ближайшего дома с палкой и ременными поводками в руках. Псы немедленно прекратили свои военные приготовления и кинулись к мужику, виляя хвостами. «Носитесь за котами, как дворняги какие-нибудь!» – несколько театрально бушевал мужик, приподняв руку с поводками от чего все трое моментально поджали хвосты. Иванушка подхватил сумку и подошел к Герасиму: «Ну что, брат, повезло нам с тобой, а?» – сказал Иванушка с улыбкой, кивая в сторону мужика. Алтын в это время кое-как сполз со своей рябинки как раз на спину Герасима, который стоял неподвижно, еще не отойдя от пережитого стресса. «Прямо, как Бременские музыканты из мультика!» – вслух изумился Иванушка, глядя на здоровенного бородатого черного пса, на спине которого стоял рыжий кот, нервно подергивающий хвостом. «Это собака Степана Сергеевича – услышал Иванушка голос мужика – Он умер на днях, а живность вот осталась. Сироты они теперь». Иванушка кивнул, помахал мужику рукой и присел на корточки перед Герасимом. Алтын соскочил на землю и прошелся между ног собаки, внимательно рассматривая Иванушку. Иванушка улыбнулся и показал пустые ладони, демонстрируя, что он безоружен и бояться не надо. «Как же тебя зовут, брат?» – спросил Иванушка, разглядывая ошейник, на котором что-то было написано. Герасим чуть посторонился, когда Иванушка попытался погладить его по голове, и в этот момент Алтын принял решение. Сейчас или никогда, подумал кот и, подойдя к Иванушке, потерся о его колено. Иванушка погладил его по спине, а Алтын метнул строгий взгляд в сторону Герасима, мол хватит дичиться, давай быстро начинай дружить с этим верзилой, голод – не тетка, знаешь ли. Если у себя не оставит, то хоть накормит, ручаюсь. Поведение Алтына успокоило Герасима и он дал погладить себя по голове. «Голодные, небось? – весело сказал Иванушка, распрямляясь и беря свою чудовищную сумку, вместившую весь запас минералки маленького магазина – Ну пошли тогда со мной, мама вас накормит, не сомневайтесь».

52.

То, что издалека казалось Ивану ступенями гигантской мерцающей и переливающейся всеми цветами радуги лестницы, оказалось предместьем громадного города. Уходящие своими верхами в коричневое небо, разноцветные и светящиеся дома этого города выглядели очень живописно. Но при этом, созданные воображением своих оголтелых проектировщиков, здания не столько восхищали, сколько пугали Ивана своим художественным бесстыдством. Они то карабкались, как какие-нибудь ящеры, к глинисто-коричневому небу, то наоборот, как бы сползали с этого неба своими ярусами, колоннадами и несоразмерными человеку ступенями, каждая из которых тоже была битком набита то угловатыми, то округлыми подробностями, принимавшими обличье фантастических эркеров, галерей, портиков, лоджий, террас или архитектурных примитивов – лестниц, арок, дверных или оконных проемов… Иван с некоторых пор совершенно перестал чувствовать свою телесность и потому двигался через этот архитектурный хаос без всякого труда. Ползу, как червяк в черноземе, уныло думал про себя Иван, лишь изредка отвлекаясь на какое-нибудь уже совершенно нелепое строение, напоминавшее смятую консервную банку, например, или же исполинскую стопку небрежно сложенного постельного белья. Некоторые здания были похожи на кое-как поставленные друг на другадетские кубики, другие – на неимоверно разросшиеся экзотические грибные друзы, третьи – на застывший плевок. Иван уже видел такого рода сооружения, и не только листая интернет, а и в натуре, в своем родном городе. Но здесь все это было неимоверных, нечеловеческих размеров. «Образ мира. Архитектура – это образ мира» крутилась в Ивановой голове неизвестно откуда вычитанная (или услышанная?) фраза, показавшаяся ему тогда очень точной. Ну и что же это за мир, если его образ выглядит вот так, недоумевал Иван, проходя сквозь фантастическое сооружение, напоминавшее одновременно соковыжималку и подвесной лодочный мотор. Ему пришло на ум, что вся эта архитектура – реальное воплощение каких-то почеркушек, беглых набросков или даже просто записанных словами идей из рабочих тетрадей, блокнотов и альбомов архитекторов-фантазеров, как дети игравших своими замыслами. Ну тогда, самокритично рассудил Иван, весь этот ужас только мне, бездарю, представляется адом. А для них, для настоящих художников, дизайнеров и архитекторов – это рай, в котором, хоть и под низким небом цвета мокрой глины, воплотились все их замыслы и творческие галлюцинации, которым не нашлось места ни на поверхности земли, ни на небе. Но Мать Сыра Земля приняла их, дав возможность воплотить образ мира, который был вылеплен их собственным воображением, талантом и интуицией. Но тотчас же он вспомнил одинокого профессора, мечтавшего о том, чтобы его поскорее забыли. А еще он вспомнил слова одного из самых любимых своих писателей, убежденного коммуниста, утверждавшего, что именно и только земля хранит и источает подлинную Красоту… Додумать пришедшую мысль Иван не успел, так как внезапно оказался в гуще огромной веселящейся толпы. Это был грандиозный фуршет в честь окончания постройки очередного архитектурного шедевра. Шедевром оказалась циклопических размеров табуретка, на которую из глинистого неба сыпались снопы искр. В конце концов табуретка заполыхала, вызвав бурю восторга у собравшихся. Иван заторопился, бесчувственно проходя сквозь толпы голых или полуголых танцующих мужчин и женщин. Когда странный город остался позади, Иван оказался на холмистой равнине, тускло мерцавшей в полутьме. Он побрел вперед, поднимаясь и спускаясь с невысоких холмов и рассеянно оглядываясь по сторонам. Идти стало как будто труднее, но не от усталости, которой Иван не чувствовал, а от уплотнения самого пространства и Иван снова вспомнил червя, медленно блуждающего в земле. Но вместе с этой ассоциацией появилось ощущение опасности, которой раньше Иван совсем не ощущал. Если прежде светилась лишь поверхность под его ногами, то теперь замерцало и впереди, и наверху. Как в планетарии, слабо усмехнулся про себя Иван, пытаясь заглушить нарастающий страх. И тут перед ним что-то заворочалось, заскрежетало и, как показалось Ивану, зашипело. Это «что-то» было громадным, непроницаемо темным, и оно приближалось, заслоняя своей массой то, что Ивану напоминало звездное небо. Это был живой, невидимый и неотвратимый ужас. Бежать, повернуться и бежать, таким был первый порыв Ивана. И впоследствии, вспоминая об этом, он так и смог определить, что его от этого порыва удержало. Трясущимися от страха руками Иван вытащил из-за пазухи продолговатый футляр, из которого извлек серебряную маску и приложил ее к лицу, запрокинув голову, чтобы маска не упала. Это было излишне, так как маска мгновенно приросла к коже. Не прилипла, а именно приросла к его лицу и стала быстро нагреваться. Скрежет и зловещая возня внутри уже совсем было накрывшей Ивана тьмы, мгновенно стихла. А немного погодя он услышал мощный, но благозвучный и, как ему показалось, женский голос – глубокое, необычайно глубокое контральто: «Как ты посмел явиться без зова и до срока?» Иван достал из футляра ярко-красную ленточку, которую тут же повязал себе вокруг головы. Тьма вокруг колыхнулась и он увидел свечение вокруг себя, источником которого был он сам. Приросшая к лицу маска жгла, а после того, как Иван повязал ленту, это жжение стало уже настоящей пыткой. Он терпел из последних сил и уже в полуобморочном состоянии, встав на колени и зажмурившись, вынул из футляры белую ленту и протянул ее в сторону голоса… А потом стало очень холодно. Иван дотронулся до своего лица, которое сильно болело, как после ожога. Маски он не почувствовал – она будто растворилась или же как-то вплавилась в его лицо. Этого Иван осознать не смог, но красная лента, так много, видимо, значившая во время его смертного пути, все еще была обвязана вокруг головы. Иван аккуратно развязал узелок, снял ленту, спрятал в футляр и засунул его за пазуху. Он не сразу понял, что произошло, когда он снял ленту. Это была мгновенно наступившая тишина. Оказалось, что все время, пока лента была на нем, Иван непрерывно слышал музыку. Довольно громкую и какую-то полузнакомую, да нет же, знакомую, с детства знакомую, но сыгранную или спетую на совершенно особый лад. В этом звучании не было привычной музыкальной гармонии, свободы или абстракции, а было утешение, наставление и непрерывный настойчивый призыв. С Иваном как будто говорили, но даже мысленно он не смог бы повторить ни единого слова. Боль из лица медленно уходила и в сгущающихся сумерках постепенно приходящий в себя Иван различил очертания какой-то промзоны с бесформенными, обыденно уродливыми приземистыми постройками, несколькими беспорядочно торчащими трубами разной высоты, ЛЭПом и одним, тускло горящим фонарем, к которому дрожащий от холода и боли Иван и устремился.

53.

Близнецы росли необыкновенно быстро, что сильно беспокоило Емельяна Ивановича, так как он боялся не успеть с реализацией своего замысла к началу их активной и сознательной жизни, которая, как он твердо решил, начнется тогда, когда они достигнут годовалого возраста. Работал Емельян Иванович с рассвета до глубокой ночи, забывая поесть или покурить, а уж о медитациях не было и речи. Василиса Прокофьевна уже давно перестала звать его к семейной трапезе, принося завтрак, обед и ужин прямо к нему в мастерскую. Но чем взрослее становились близнецы, тем чаще она убирала кушанье нетронутым. «Похудел ты у меня, Емельянушка» – тихо говорила Василиса Прокофьевна, со все возрастающим изумлением и восхищением глядя на то, чем ее муж занят. Емельян Иванович рассеянно улыбался в ответ, но ничего не отвечал. И не потому, что игнорировал слова своей жены, перед которой трепетал, а просто из-за того, что все до единой его мысли были

заняты работой. Сперва он хотел просто сделать для внуков интересную игрушку, но, как это часто бывает у по-настоящему талантливых людей, первоначальный замысел разросся, зажил своей собственной жизнью, требуя от автора все новых и новых деталей, подробностей и сюжетов. Емельян Иванович строил деревянный Рай, в котором близнецы, как два маленьких Адама, должны были провести первые годы своей жизни, окруженные заботой и любовью, но при этом с младенчества учась понимать смысл окружающих их предметов и явлений. Емельян Иванович не только никогда не читал, но даже и не слышал о Леонардо да Винчи, Лао Цзы, Гераклите, Пифагоре или, например, Вернадском, но представление о том, что все вокруг взаимосвязано, все подчинено некоему единому и благому закону, что весь мир живет и дышит, как одно большое целое, было в нем твердым и нерушимым. Он это просто знал, вот и все. И если бы кому-нибудь вздумалось попросить Емельяна Ивановича изложить его концепцию существования мироздания, то он вряд ли бы даже понял, о чем идет речь. Пусть знают, как у нас тут все устроено, думая о близнецах и при этом вытачивая очередной листик очередного «райского» дерева, рассуждал про себя Емельян Иванович, пусть увидят, как все это хорошо придумано, чтобы портить не захотелось, а только любоваться. Вон того-то Адама за что из Рая прогнали, продолжал он свой внутренний монолог, да за то, что напортил там чего-то. Ему говорили: смотри, как красиво, а он взял да испортил, чудак-человек. Емельян Иванович понимал, конечно, что подрастающим богатырям очень скоро станет в его «Раю» тесновато, но это его нисколько не смущало. Ну и что, рассуждал он, ну и выйдут они отсюда, но зато уж будут помнить, как хорошо, когда все целое и красивое. Того Адама чуть ли не взашей вытолкали, да еще и ангела поставили, чтобы назад не совался. А у нас не так будет, а совсем наоборот. Сами уйдут, когда вырастут, а если грустно станет, так пусть возвращаются да и отдыхают с ангелами…

С самого начала детской решено было назначить сорокаметровую квадратную комнату на первом этаже нового дома с трехметровым потолком и тремя застекленными стенами. Эту комнату Емельян Иванович тщательно обмерил и с помощью Маруси сделал чертежик. «А для чего вам это нужно, Емельян Иванович?» – спросила удивленная его скрупулезностью Маруся. «Рай буду строить для мальчишек, пусть поиграют» – ответил Емельян Иванович. Маруся улыбнулась, но ни о чем больше спрашивать не стала, а вместо расспросов вычертила масштабную аксонометрическую проекцию комнаты, что очень помогло Емельяну Ивановичу для воплощения его замысла. Вычертила и забыла. Время шло, был уже апрель месяц и как-то раз за ужином, на котором, как всегда в последнее время отсутствовал Емельян Иванович, Маруся спросила, ни к кому особенно не обращаясь:

– А почему это Емельян Иванович давно с нами не трапезничает?

– Работает – вздохнула Василиса Прокофьевна – Сейчас понесу ему поесть, да, боюсь, опять забудет про еду-то. Я даже беспокоиться начала, как бы он не захворал.

– А над чем же он работает? – несколько удивленно поинтересовалась Серафима Сергеевна.

– «Рай» делает – снова вздохнула Василиса Прокофьевна.

– «Рай»?! – в один голос ахнули Серафима Сергеевна и Лавр Ильич. Точно, «Рай», вспомнила Маруся и покраснела от стыда, за то, что совсем-совсем забыла про Емельяна Ивановича.

– Мне вчера папа облако доверил отшлифовать. Уже второе – гордо заявил Иванушка – Это чтобы ангелам было, где отдохнуть. Этих ангелов у него уже целых четыре штуки, только без крыльев пока. А будет семь.

– Он у меня книгу на той неделе взял по ботанике – вспомнил Лавр Ильич – И по саду долго ходил, что-то высматривал, стволы ощупывал.

– Иванушка, а часто ты Емельяну Ивановичу помогаешь? – спросила озадаченная Маруся.

– Редко – потупился Иванушка – Он боится, что я что-нибудь неготовое сломаю случайно. А если готовое, то он велит потрогать. И если ломается, то он не сердится, а берется заново делать. Он говорит, что я, как ОТК на заводе.

Все заулыбались, дивясь обнаружению нового применения Иванушкиной силищи.

– А можно взглянуть на его работу? – поинтересовалась Серафима Сергеевна, все еще не опуская удивленно поднятых бровей при известии, что Емельян Иванович делает «Рай».

– Мама, – укоризненно отозвалась Маруся – ну с какой стати мы сунемся в мастерскую художника?

– Но ведь Василиса Прокофьевна заглядывает же к нему – упорствовала необычайно заинтригованная Серафима Сергеевна.

– Так Василиса Прокофьевна еду носит Емельяну Ивановичу!

Серафима Сергеевна не столько вопросительно, сколько просительно посмотрела на Василису Прокофьевну. Та улыбнулась:

– Можете хоть сейчас сходить. Столик для еды стоит возле самой двери. Но только учтите, пожалуйста, что Емельян Иванович не любит разговоров, когда работает.

Серафима Сергеевна опустила, наконец, брови и кивнула:

– Ни единого слова, кроме «здравствуйте», обещаю.

От Емельяна Ивановича Серафима Сергеевна вернулась далеко не так скоро, как того хотелось бы Василисе Прокофьевне, боявшейся, что появление постороннего человека как-то помешает работе ее мужа. Рано просыпавшиеся близнецы уже давно угомонились и Иванушка ушел на них смотреть, но Маруся с Василисой Прокофьевной и Лавром Ильичом сидели на кухне, изображая затянувшееся чаепитие, а на самом деле ожидая возвращения Серафимы Сергеевны.

– Мама, ну что ты так долго? – укоризненно встретила Серафиму Сергеевну Маруся.

– Поел Емельян Иванович? – на всякий случай поинтересовалась Василиса Прокофьевна.

– Вы выглядите взволнованной – прищурился Лавр Ильич – Что-то необычное увидели?

Серафима Сергеевна присела к столу и сказала, обращаясь к Василисе Прокофьевне:

– Поел или нет, я не знаю, дорогая. Мне кажется, что Емельян Иванович меня даже не заметил.

Василиса Прокофьевна расстроенно покачала головой:

– Он и меня иногда не замечает, так что не сердитесь.

– Сердиться? Да кто я такая, чтобы сердиться? Это… Это что-то небывалое! Я вошла, поздоровалась, поставила поднос на столик, да и застыла, как истукан, как Лотова жена какая-нибудь, сама не знаю на сколько времени…

– Надолго, мама, надолго, мы уж тебя заждались, все глазки проглядели – неожиданно зло съязвила Маруся, успевшая уже себя возненавидеть за то, что забыла на целых полгода про Емельяна Ивановича, как будто он был чужой и ненужный человек. Я плохая, очень плохая, внутренне истерила Маруся, все носятся со мной, как с хорошей, а я дура неблагодарная, засранка, дура, дура, рыжая дура, так вот пусть все и видят, что я за существо такое.

Но никем, даже обладавшей ангельским слухом Василисой Прокофьевной ее грубость замечена не была, настолько для себя необычно и выглядела, и говорила Серафима Сергеевна:

– Там, в этом сарае целый мир, понимаете? И он живой… А деревья какие прекрасные! Там есть одно, которое с гнездышком и птицами возле него… А эти дуги… Это небо будет, да? «Удивленье райских дуг», как это точно, как изысканно, как скромно и смиренно… А ангелов видели? Какие они странные, задумчивые… Вот именно, что ангелы. Ну вы же это видели, Василиса Прокофьевна, вы понимаете меня!..

Серафима Сергеевна вдруг зашмыгала носом, схватила бумажную салфетку, стала утирать глаза и сморкаться.

Василиса Прокофьевна медленно наклонила голову:

– Очень даже понимаю. Я и сама, бывало, стою за дверью, смотрю в щелочку и глазам своим не верю. Мы же с Емельяном Ивановичем тридцать лет прожили, пока дождались нашего Рая…

Василиса Прокофьевна сидела, выпрямившись, и тоже плакала, не замечая этого и не утирая слез.

Лавр Ильич и забывшая про свою душевную вину Маруся молчали, изумленно глядя на плачущих неизвестно от чего женщин. Прямо, как жены-мироносицы, с иронией подумал Лавр Ильич, но тут же внутренне себя одернул и даже покосился на Марусю, как бы опасаясь, что она может угадать его мысли. Но Маруся думала о другом, вдруг испугавшись, что вычерченная ею аксонометрия детской комнаты окажется в чем-то не точна и это может помешать Емельяну Ивановичу… С тех пор еду в мастерскую женщины стали носить по очереди, делясь за вечерним чаем своими впечатлениями и наблюдениями. А Лавр Ильич, как и положено настоящему агроному, профессиональная деформация, да и вообще профпригодность которого заключается в практически безграничном терпении, спокойно ждал сентября, когда близнецам должен был исполниться год и, стало быть, их ждал переезд в примитивистский «Рай», как считал несколько скептически настроенный по отношению к самодеятельному творчеству Лавр Ильич. Этот скептицизм, однако, не помешал заслуженному агроному однажды вмешаться в разговор женщин о работе Емельяна Ивановича. Речь шла о том, а не показать ли усердному и, возможно, даже гениальному (на чем настаивала Серафима Сергеевна, пугая своей горячностью Василису Прокофьевну) столяру какой-нибудь альбом с репродукциями шедевров деревянной скульптуры? Несведущая в этих вопросах Василиса Прокофьевна неопределенно пожимала плечами, а Маруся с Серафимой Сергеевной заспорили, какую скульптуру нужно показывать – западноевропейскую или русскую.

– Никакую – веско произнес Лавр Ильич, и добавил – Если, конечно, вы не хотите, чтобы работа остановилась.

– С какой это стати? – прервала наступившее после неожиданной эскапады Лавра Ильича молчание Серафима Сергеевна.

Лавр Ильич поднял на лоб свои очки и мягко улыбнулся:

– А с такой, уважаемая Серафима Сергеевна, что сейчас Емельян Иванович вполне уверен, что он единственный скульптор на земле. И, если верить вашим рассказам, то он творит. Причем в самом буквальном смысле слова. Он творит Рай, в точности также, как это делал в свое время сам Господь Бог. И, если опять же верить вашим рассказам, то у него это совсем неплохо получается. Это, конечно, чудо, что простой и совершенно несведущий в эстетике рабочий взялся за такую тему. Но Емельян Иванович, он ведь уже довольно пожилой, хотя и не слишком образованный человек. А это значит, что он имеет вполне сформировавшееся представление о таких далеко не бесспорных, заметьте, для любого интеллигента понятиях, как добро и зло, красота и уродство, честь и бесчестие, ну и так далее. Понимаете, к чему я веду? Вот именно, Емельян Иванович собирается подарить детям свое собственное видение и понимание нашего мира, но избавленное от пороков, насилия и вообще всего, что он сам считает мерзостью и дрянью. Так зачем же ему мешать случайными подсказками? Вот вы говорите, что работает он без остановки. Что это значит? Да то, что замысел у него созрел! Созрел, вы понимаете? Ну так давайте не будем ему мешать, не вставлять, если можно так выразиться, квазиэстетические палки в колеса его замысла. И еще одно. Емельян Иванович совсем, ну или почти совсем не знает своих внуков. Но он их любит почему-то! Больше себя, больше рыбалки, больше водки, да вообще, наверное, больше всего на свете. За что? Да ни за что, вот в чем вся штука! И это самая восхитительная парадигма на свете. Так что, прошу вас, не мешайте ненужными подсказками человеку, который нашел способ выразить свою любовь. Кормите его, поите, подносите спичку или зажигалку к его папиросе, но только не мешайте ему работать. Ох, что-то я разговорился, извините – закончил Лавр Ильич, опуская на нос свои очки и перелистывая страницу английского журнала, лежавшего у него на коленях. Женщины переглянулись и больше к разговору о том, чтобы показать Емельяну Ивановичу какие-либо «образцы» не возвращались.

54.

В самом начале декабря Маша родила девочку и Иван хотел, даже настаивал на том, чтобы ее тоже назвали Машей. Пару месяцев заняло принятие решения, так как Маша была против, думая, что два Ивана и две Маши в одной маленькой семье, это перебор, над которым смеяться будут. Но поздние роды были тяжелыми, она страшно устала и сил для долгого спора у нее не было, тем более, что Ивана неожиданно поддержал младший Иван, которому эта идея казалась не только «прикольной», но и здравой.

– Ну сами посудите – ораторствовал тринадцатилетний младший Иван – вот, к примеру, кому-то стало плохо или нужна какая-нибудь другая помощь. Человек кричит: Маша! И бац, прибегают сразу две Маши. Одна бинтует рану или накладывает шину, а другая вызывает «скорую». Удобно? Еще как! Или другой, но уже женский человек кричит: Иван, помоги, прогони этих бандитов! Бандиты ухмыляются, собираясь по-быстрому разобраться с одним противником. Но их ожидает сюрприз, так как прибегают двое, один из которых сразу и грубо атакует, а второй заходит с фланга и вырубает главного ударом по затылку. Удобно? Несомненно!

– Или так – слабым голосом возражала Маша – кто-то зачем-то важным зовет Машу. Но никто не приходит, так как одна Маша уверена, что зовут другую. Облом. Такая же ерунда может приключиться и с Иваном…

– И часто такая, как ты говоришь, ерунда случалась? – съехидничал младший Иван – Хоть один случай вспомни, мама. Пойми, мы команда, сплоченная и непобедимая. И новая Машка должна эту команду не только пополнить, но и укрепить.

– Ну а если бы я родила мальчика, как его нужно было бы назвать? – нехотя отбивалась Маша, уставшая от софистики младшего Ивана.

– Папа говорит, что в его жизни было много неприятностей, которые так и не случились – наставительно подняв палец, провозгласил младший Иван.

– Это не папа, а Марк Твен сказал. Да ну вас обоих. Я и так еле стою, а мне еще Машу нужно покормить, так что ругайтесь тут сами…– и вышла из комнаты.

Иван и младший Иван переглянулись.

– Ну что ж, Иван ты попал – констатировал Иван, усаживаясь в кресло.

– В смысле? – насторожился младший Иван.

– Ты дал ребенку имя и теперь полностью за него отвечаешь.

– Да я ж тебе хотел помочь!..

– Молодец, помог, но твое слово было последним и решающим, так что придется поработать, мой дорогой. Вот сейчас твоя мама кормит не какое-то неведомое существо, а именно Машу. Сечешь?

Младший Иван растерянно молчал, так как не ожидал, что его мнение на самом деле так много, оказывается, значит.

– Секу – насупился он, от волнения не почувствовав в словах отца какой-либо иронии.

– Замечательно! – кивнул Иван – А теперь давай сгоняем партеечку, а заодно обсудим кое-что. Тащи шахматы!

Младший Иван быстро перебрал в уме все свои возможные недавние провинности, но кроме тройки по алгебре, курения за школьными мусорными баками и пускания бумажных самолетиков на уроке все той же алгебры, ничего примечательного не вспомнил. Значит, отцовское «кое-что» касается чего-то другого. Интересно…

Иван никогда не делал секрета из своей не совсем обычной работы, подробно рассказывая Маше обо всем, что с ним приключалось, также, как он отчитывался перед Юрием Андреевичем или Эсфирью Эмильевной. Но в разговорах с Машей Иван бывал более окровенен, пересказывая не только события, но и свои даже самые мимолетные ощущения и ассоциации. По этой причине Маша оказывалась гораздо более осведомленной в делах Ивана, чем его придирчивое начальство. С некоторых пор младший Иван стал внимательнее прислушиваться к разговорам родителей, которые никогда его не отсылали, если надо было серьезно поговорить. Как-то раз Иван сказал сыну: «Все, что говорится в этой комнате (это была либо кухня, либо Иванов кабинет), в этой комнате должно и остаться. Ясно?» Младший Иван кивнул, польщенный доверием и, что уж там говорить, рискованной причастностью к неким тайнам, о которых никто из посторонних не должен был знать. Странными казались младшему Ивану сами тайны. Да в это никто и так бы не поверил, рассуждал младший Иван, попробуй я рассказать, что мой папа на самом деле Иван-Царевич, который беседовал со всадниками Апокалипсиса, а потом с важным заданием ходил на тот свет – засмеют ведь. Но из всех Ивановых приключений младший Иван сразу же выделил два – спасение и описание работ Крайнова, которые Иван обещал ему показать после того, как полностью закончится их реставрация, а также присутствие в городе Михаила Архангелова, то есть Микеланджело, хотя и нового, никому пока неизвестного. Разговоры про политику, музыку и тот свет младшему Ивану были на тот момент не особенно интересны, а вот к изобразительному искусству его тянуло, и чем дальше, тем сильнее. Он уже второй год по вечерам трижды в неделю ходил в детскую художественную школу, но ему там не нравилось. «Ерундой какой-то занимаемся – жаловался он отцу – Время только зря тратим. Горшки какие-то, яблоки пластмассовые. Бредятина, короче, скукота». Иван сочувственно пожимал плечами и говорил, что нужно потерпеть пока, чтобы потом поступить в училище, а дальше в институт… Ивану с Машей корявые рисунки и этюды младшего Ивана нравились. Не из-за техники исполнения, конечно, а из-за того, что было в них нечто такое, что являлось выражением личности любимого ими автора. Даже чудовищные по степени своей бессмыслицы школьные постановки младший Иван умудрялся изобразить так, что на них становилось почему-то интересно смотреть. Но по-настоящему интересными были маленькие рисунки, которые младший Иван делал для себя (в бестолковой ДШИ, которую он посещал, домашних заданий вообще не давали), запечатлевая все, что привлекало его внимание. Это мог быть какой-нибудь предмет или пейзаж, или вычитанная из книжки сюжетная сценка, да все, что угодно. Младшему Ивану, кстати, принадлежит первая портретная зарисовка его сестры (будущей Марьи-Искусницы, если кто-то еще не догадался), остававшейся на тот момент еще безымянной. С некоторых пор свои набеги на книжные и букинистические магазины Иван стал предпринимать в компании младшего Ивана, заложив тем самым фундамент домашней библиотеки по искусству, хранившей в себе ответы на все возможные профессиональные вопросы, которой повзрослевший и вошедший в полную свою силу младший Иван со временем будет чрезвычайно дорожить и справедливо гордиться. А пока дело шло к тому, что младший Иван был в шаге от того, чтобы бросить на фиг постылую художественную школу и углубиться в дебри ядовитого профессионального терновника, заготовленного специально для талантливых самоучек. Но в один прекрасный день все изменилось. День был и в самом деле прекрасный – тихий, с легким морозцем и неспешным безветренным снегопадом, превращавшим в произведение искусства все, к чему он прикасался. «Новая жизнь, мам! К нам в художку Баба Яга пришла преподавать» – объявил с порога младший Иван, стаскивая заснеженное пальто и отработанным движением накидывая зимнюю шапку на рожок вешалки. Вышедшая ему навстречу Маша чуть склонила голову, вглядываясь в сына и пытаясь понять, что могло до такой степени моментально изменить выражение лица ее обожаемого мальчика. Всю его мимику, его взгляды, улыбки, сморкания, шмыгания и потягивания носом, все кашли, все жесты и жестики она знала наизусть. Но сейчас было что-то новое и Маша не знала пока, радоваться ли этому новому, или же приготовиться к обороне и начинать трудную битву, исход которой невозможно предвидеть. «Щас расскажу» – бормотал младший Иван, переобуваясь, и вдруг застыл. «Что такое?»– забеспокоилась Маша. «Да вот же, смотри, как красиво вода растаяла возле ботинка!» – сияя, объявил младший Иван, показывая себе под ноги. «Бабой Ягой» школьники, большинство из которых были девочки, с первого же взгляда нарекли Ольгу Николаевну Корнилову, пришедшую в детскую художественную школу в середине года, чтобы заменить ушедшую в декрет учительницу. Ольге Николаевне было лет, наверное, семьдесят, если не больше, и на вид она вправду напоминала Бабу Ягу из иллюстраций Билибина к русским народным сказкам. Длинный крючковатый нос, нахмуренные седоватые брови, резко очерченные скулы, глубокие носогубные складки, чуть кривоватый, как бы искаженный постоянной усмешкой, бесцветный рот и выдающийся вперед острый подбородок в сочетании с небрежно зачесанными пегими космами волос, собранных на затылке в бесформенный пучок – ну вылитая Баба Яга! Странная тетка, подумал младший Иван и, вытащив свой альбомчик, тут же набросал ее портрет. Так, для памяти и чтобы потом посмеяться вместе с родителями. Но не тут-то было. Едва младший Иван начал засовывать свой альбомчик в рюкзак, как почувствовал на плече чью-то властную руку. Над ним стояла Баба Яга и, глядя прямо ему в глаза, потребовала: «Покажи альбом». Оторопевший младший Иван протянул альбом Бабе Яге, которая принялась его медленно перелистывать. Вернув младшему Ивану альбом, Баба Яга обвела взглядом притихших учеников и спросила: «Кто-нибудь еще занимается рисованием?» Одна девочка вынула из рюкзачка альбомчик с нарисованным на нем енотом и протянула Бабе Яге. Та брезгливо взяла альбомчик, мельком перелистала и не вернула, а практически отшвырнула его в сторону хозяйки. «Так – сказала Баба Яга неожиданно звучным с легкой хрипотцой низким голосом – Большинство из вас наверняка ошиблись дверью. Но мы это быстренько починим, не беспокойтесь. Всю эту хрень немедленно убрать – она указала на натюрморты с горшками и муляжами – И мне нужен стол посередине класса. Ясно?» Все пятнадцать учеников молчали, сидя на своих местах. Поняв, что приказ не будет выполнен, Баба Яга прошлась по аудитории, сметая на пол один за другим поставленные вдоль стен натюрморты. В классе воцарился хаос. Ученики сгрудились посередине, сторонясь осколков разбитых Бабой Ягой горшков, как ядра пролетающих пластмассовых муляжей и облачков многодневной пыли от сброшенных на пол фоновых драпировок. «Прибираться не надо – сообщила Баба Яга – Я сейчас пойду покурю, а за это время вы, бездельники, должны подготовить мне покрытый белой тряпкой стол посередине мастерской. Если стола не будет, то… – она чуть помедлила, но потом с чем-то вроде улыбки закончила – все вы и даже ты – она ткнула пальцем в младшего Ивана – можете идти в жопу». «Курила» Баба Яга минут пятнадцать и этого времени хватило, чтобы напуганные школьники (школьницы, главным образом) немного пришли в себя и выполнили-таки повеление сумасшедшей училки. Две девочки стали названивать своим родителям, жалуясь на то, что их чуть было не послали в жопу, что неизбежно должно было обернуться для Ольги Николаевны крупными неприятностями. Но, забегая вперед, отметим, что никаких неприятностей у Ольги Николаевны не случилось, так как она сумела не просто очаровать, но прямо-таки покорить возмущенных родителей, внушив им мысль, что наконец-то их чада смогут получить хоть малую часть того, за что они все это время прилежно платили. «Либо деньги на ветер, либо я слеплю из них малюсеньких – Ольга Николаевна сдвигала большой и указательный палец своей красивой руки – но все-таки художников. Хотите?» Немного поерзав, родители кивали и уходили, прося не употреблять впредь бранных слов, на что Ольга Николаевна отвечала, что если бы их дети, бедняжки, не слышали этих слов дома… Ну дальше все понятно. А в тот памятный первый день Баба Яга подняла с пола и положила на белую поверхность стола несколько осколков разбитых ею горшков. «Смотрим, ассоциируем, рисуем – скомандовала Баба Яга – Но сперва смотрим и рисуем то, что видим. А видим мы свет, фактуру, материал, пространство. Вот это вам и нужно передать. А потом пусть будет ассоциация. Что это за обломок? Фрагмент пейзажа, кусок погибшей планеты или вещдок бытового преступления? Вам решать, вы демиурги. Кто такой Демиург узнаете из интернета. А сейчас на своей полумертвой картинной плоскости вы можете все. Ясно вам – все! Творите, бездельники». И вышла. Так для младшего Ивана началась новая жизнь, о которой он оповестил Машу, вернувшись из школы после первой встречи с Ольгой Николаевной Корниловой – Бабой Ягой. С этих пор младший Иван рисовал непрерывно, отвлекаясь только на уроки, чтение и иногда на вечерние разговоры в отцовском кабинете. «Ну, что нового?» – спрашивал Иван. «Фронтально-фризовую композицию изучаем. Баба Яга задание дала сделать сто грамм калек с греческой вазописи. Руку, говорит, надо набить на скупом, функциональном рисовании. Я вот себе записал, чтобы не забыть». «Как это? – недоумевал Иван – Граммы-то здесь при чем?» «А при том, что она возьмет на ладонь пачку калек, подержит секунду и скажет, чтобы к следующему занятию сделал столько же. Линия, говорит, это великая сила, которой нужно овладеть, а достигается это упражнением и мозгами». «Мозгами?» «Вот именно. Баба Яга говорит, что рисование, это мозги. Как думаешь, так и нарисуешь». «А кальки зачем?» «Чтобы руку набить и не делать лишних движений, чтобы все по делу, каждая линия. И для композиции пригодится. У греков же на вазах как раз фронтально-фризовая, понимаешь?». Иван с удивлением слушал младшего Ивана, а тот продолжал: «Баба Яга говорит, что рисовать, это скоро будет очень модно, а хорошо рисовать, это будет по-настоящему круто». «Ты сейчас про школу говоришь?» – уточнял Иван. «Нет, папа, это я про все, про весь мир. Баба Яга говорит, что скоро в мире из-за технического прогресса будет несколько миллиардов невольных бездельников. Руки у людей будут свободны, а головы-то нет, понимаешь? Баба Яга говорит, что только творчество может спасти людей от одичания. Театр, там, музыка всякая, литература, ну и искусство, само собой. И даже в первую очередь искусство, как она говорит». «Она что же, лекции вам читает?» «Да нет, мы рисуем, а она похаживает по мастерской и грузит нас помаленьку». «По мастерской?» – поднимал брови Иван. «Ну да, Баба Яга запретила говорить «класс», а только мастерская. Нам это нравится, кстати». Альбомы, вдоль и поперек изрисованные младшим Иваном, все множились, но Иван всегда выкраивал время, чтобы их внимательно рассмотреть. И вот однажды он наткнулся на серию очень и очень странных зарисовок, что подвигло его на то, чтобы немного порасспросить младшего Ивана (это и было то «кое-что», так встревожившее младшего Ивана).

– А где это ты нашел такую натуру? – осторожно начал Иван свой допрос.

Младший Иван заглянул в альбом и рассмеялся:

– Да нигде, пап. Выдумал все пока историчка про Ивана Третьего рассказывала.

– Про Ивана Третьего?

– Ну да. Прикольный он был чувак.

– То есть?

– Мечтатель. Империю решил построить на пустом месте. Бошки рубил только так…

– Это вам на уроке рассказывали?

– Нет, конечно! Я сам сложил два и два, вот и все. Жена у него была интересная… Нам ее портрет показывали. Византийская принцесса, а выглядит, как «Рабочий и колхозница», прикинь.

Иван прикинул. Да, сходство есть.

– Ну а потом этот ее Аристотель…

– Фиораванти?

– Точно. Странный чел. Прямо черт какой-то. И жил странно, и помер непонятно как…

– Стоп. Значит всего этого – Иван указал на зарисовки – ты вживую не видел.

– Да откуда, пап? Зоя Степанна вещает про подземный Кремль и прочие фокусы этого Аристотеля…

– Фиораванти – машинально подсказал Иман.

– Ну да. Она вещает, а я рисую себе ходы всякие, тайники… А потом взял, да и придумал целый подземный Кремль… А что?

– А то, что я этот твой подземный Кремль видел в натуре.

55.

Монтаж деревянного «Рая» занял примерно месяц. Торопиться было нельзя, так как любая ошибка отбросила бы работу на целые недели назад. Поэтому Емельян Иванович все делал сам, используя Иванушку только для такелажных работ, да и то лишь изредка. На этот месяц близнецов переселили в старый дом, на тщательно отмытом и натертом дощатом полу которого они и сделали свои первые шаги. Сперва, повинуясь многомесячной привычке, они старались держаться за руки, но вскоре сообразили, что это неудобно и отцепились, наконец, друг от друга. При этом, однако, если один из них падал, то другой непременно дожидался, когда его братец поднимется. Маруся старалась проводить с близнецами как можно больше времени, но работа на заводе и диссертация постоянно ее отвлекали. Иванушка тоже вышел на работу, и в дневное время близнецам пришлось довольствоваться вниманием двух своих бабушек, а также Алтына и Герасима. Нужно сказать, что близнецы очень быстро оценили ту лавину добра, любви, внимания и заботы, которая исходила от окружившего их квартета. Главной они решили выбрать Василису Прокофьевну, Серафиму Сергеевну назначили своей старшей сестрой, Алтыном просто любовались (что тщеславному коту очень льстило и он то и дело изящно прыгал не для какой-нибудь надобности, а просто развлекая близнецов, которые повизгивали, ударяя в ладошки), а из громадного черного, тщательно отмытого и подстриженного по последней моде иждивением Серафимы Сергеевны Герасима сделали лучшую в мире игрушку. Герасиму нравилось буквально все. Нравилось, когда его дергают за уши или хвост, нравилось, когда на нем укладываются спать, нравилось, когда его в разные стороны тянут за лапы. Такой уж был, видно, у этого пса характер – любил он людей, а особенно маленьких, которых, если надо, он стал бы защищать до последнего своего дыхания. Между тем, Емельян Иванович методично достраивал свой деревянный «Рай». Первым делом он смонтировал небо, представлявшее собой переплетение семи тонких граненых дуг, между которыми располагались круглые планеты, окруженные коронами из змеящихся лучей, три облака и семь ангелов с маленькими, расправленными, как у мотыльков, крылышками. Планеты Емельян Иванович закрепил, а облака и ангелов подвесил на совершенно незаметных рыболовных лесках, от чего они находились в постоянном движении, как бы паря в воздухе. Внизу Емельян Иванович выстроил целую рощу из выточенных им разнообразных деревьев. Те, что стояли ближе к стенам и окнам сплетались своими резными кронами в полуметре от неба. Деревья все были разные, и каждое служило домом для какой-нибудь живности – белки, обезьянки, рыси, маленького леопарда и еще множества разных других зверей и насекомых. Здесь был даже пчелиный рой возле дупла с сотами. На ветвях и между ними Емельян Иванович разместил птиц, некоторые из которых как бы летали, подвешенные на все те же невидимые, но еще более тонкие лески. Прежде, чем навечно закрепить деревья своей райской чащи, Емельян Иванович призвал Иванушку и, встав на четвереньки, начал командовать своим могучим сыном, заставляя сдвигать то или иное дерево чуть вправо или влево, стремясь добиться того, чтобы образовался маленький лабиринт, пригодный для игры в прятки. В принципе, количество и местоположение деревьев Емельян Иванович определил заранее, руководствуясь Марусиной аксонометрией, но на всякий случай решил все перепроверить в ручном, так сказать, режиме. Никаких существенных подвижек не потребовалось, и Емельян Иванович отпустил Иванушку, наказав передать Марусе большое спасибо. «А за что?» – спросил Иванушка. «За то, что она умница – думая о своем, ответил Емельян Иванович – И красавица! – неожиданно добавил он, удивленно подняв брови – Вот ведь как бывает. Я думал, что на всем свете только одна такая женщина, а их оказывается две. Чудеса… И почему нам, дуракам, так везет?» «Пап, ты о чем?» – забеспокоился ничего не понимающий Иванушка. Емельян Иванович хлопнул сына по плечу и с силой вытолкнул его из комнаты. Одну сторону своего райского сада, сплетя ветви трех деревьев, Емельян Иванович превратил в некое подобие «шведской стенки», совершенно безопасной и, главное, очень красивой. Пусть полазают, усмехался про себя Емельян Иванович, намертво вкручивая очередной, до блеска отполированный «сучек», пускай попыхтят, поработают, а парочка синяков, если струсят и слегка навернутся, так это ведь только на пользу. В самом центре деревянного рая Емельян Иванович разместил плоский полутораметровый в диаметре круг, который покоился на сорокасантиметровых волнах, «вскипающих» и превращающихся в мягкую, обрамляющую круг, гряду. Это была колыбель, то место, которое Емельян Иванович отводил своим внукам для сна. Матрасики им положат, бельишко постелют, рассуждал Емельян Иванович, и пусть плывут себе. Вся соль замысла Емельяна Ивановича заключалась в том, чтобы близнецы хотя бы первые три года думали, что место, где они оказались, это и есть самый настоящий мир. Как ни странно, ему это удалось и, не успевшие углубиться в изучение старого дома близнецы, всерьез занялись исследованием выстроенного для них и изобиловавшего интересными подробностями Эдема, в котором нашли все, что им на тот момент было по-настоящему интересно. В этом смысле им многое подсказал Алтын, прыгавший с дерева на дерево, задевая своим хвостом и заставляя совершенно натурально «летать» деревянных птиц. Он то исчезал, то появлялся, уча близнецов тем самым пряткам, о которых так заботился Емельян Иванович, а заодно заставляя их повнимательнее вглядеться в подробности построенного для них деревянного мира. Рассветное, полуденное и закатное солнце, лившееся через три застекленных стены детской комнаты, создавало множество изумительных эффектов, оживляя благородную золотистую поверхность некрашеного дерева. Нужно признать, что Емельян Иванович не был виртуозом столярного дела, но его работа обладала удивительным свойством, которое мгновенно разглядела чуткая Серафима Сергеевна. Этим свойством была цельность. В искусстве «мастером» чаще всего называют того, кто может изобразить все, что угодно, а о шедевре говорят, что он выполнен с «необыкновенным мастерством». Но в случае Емельяна Ивановича этот штамп не годился, как и все остальные штампы, которыми пользуется классическое искусствознание. Скажем больше – никакого оценочного (с точки зрения качества) критерия для работы Емельяна Ивановича подобрать было невозможно, да и не нужно. Его работа стала ясным и бесхитростным проявлением того, что принято называть жизнью. «Живое-неживое» – вот и весь словарь «искусствоведческих» терминов того мира, который создал Емельян Иванович. И этому впечатлению чрезвычайно способствовало то, что все было сделано из единого материала, сохранившего свой естественный благородный цвет – цвет сердцевины живого дерева. Забегая вперед, скажем, что как Емельян Иванович и хотел, покинув свой младенческий рай, ни Петр, ни Емельян о нем не забыли, возвращаясь под его сень при первой возможности, хотя их изумительно сложившиеся героические судьбы предоставляли эти возможности очень и очень редко. Короче говоря, работа удалась на славу, произведя на всех домашних, включая скептичного, но теперь совершенно покоренного увиденным, Лавра Ильича, огромное впечатление, которого сам автор не заметил, прикидывая в уме, а все ли закреплено на совесть. Слушая похвалы домочадцев, напрочь лишенный честолюбия Емельян Иванович только пожимал плечами и рассеянно кивал. Он довольно сильно похудел и, видимо, страшно устал. Это чувство было ему незнакомо и теперь он чуть ли не впервые в жизни ощущал слабость и какую-то внутреннюю пустоту. Василиса Прокофьевна тоже впервые видела своего мужа-богатыря таким усталым и совсем растерялась, не зная, как ему помочь. Она по пять раз в день усаживала Емельяна Ивановича за стол, готовя самые любимые его кушанья, но ел он очень и очень мало, зато постоянно устраивался где-нибудь вздремнуть. Однажды он заснул в своей мастерской, сидя на полу и привалившись к стене, страшно перепугав своей позой убитого человека Василису Прокофьевну, повсюду его искавшую.

– Хочешь чего-нибудь, Емельянушка? – спрашивала Василиса Прокофьевна, сидя на крыльце рядом с мужем и гладя его по голове. Емельян Иванович совершенно поседел за последний год, но волосы у него были по-прежнему густые и седина ему очень шла.

– Нет, Василисушка, не хочу ничего. Устал почему-то. Первый раз устал, а от чего и сам не знаю. Мне бы поспать, а?

Состояние Емельяна Ивановича заметила, наконец, и Серафима Сергеевна, как только немного пришла в себя от очередного чуда, явленного ей в детской комнате трудами Емельяна Ивановича.

– А что такое с Емельяном Ивановичем? – осторожно спросила она Василису Прокофьевну и была потрясена, когда та мгновенно разрыдалась, сдерживая всхлипы и давясь спазмами в горле – Что такое, чем помочь?

Василиса Прокофьевна только замотала головой, но не смогла ничего вымолвить от очередного спазма и зарыдала уже в голос.

– Господи, да что же происходит?! – возопила Серафима Сергеевна, бросившись к Василисе Прокофьевне и крепко ее обняв.

– Отходит мой Емельянушка – сквозь рыдания еле выдавила из себя Василиса Прокофьевна.

– Что-о? – ахнула Серафима Сергеевна – Что значит «отходит»? Ну уж нет! – и бросилась к телефону.

Уже на следующее утро на улицеприпарковался реанимобиль и дом наполнился врачами. Емельян Иванович то и дело впадал в забытье, пока его выстукивали, выслушивали, делали УЗИ и рентген.

– Что значит, вы бессильны! – кричала Серафима Сергеевна и рвала за лацканы генерал-майора медицинской службы, вернувшего когда-то ее Петечку с того света после того, как осколок мины разорвал ему половину легкого – Что нужно? Новое сердце, легкое, печень, что? Ну, что вы молчите все время?!

– Я не молчу – печально отвечал генерал-майор – Я просто не знаю, что сказать. Все органы отказывают один за другим. Сегодня к вечеру он ослепнет, а послезавтра, да нет, завтра остановится сердце – и добавил, помолчав – Я бы его не мучил. Он в полном уме, когда не спит, так уж пусть попрощается, с кем нужно.

– Но почему, почему? – в совершенном отчаянии хваталась за виски Серафима Сергеевна – Он ведь был здоров и могуч, как, я не знаю, как Геракл. Никогда не болел, никогда и ничем, понимаете!..

Генерал-майор пожал плечами:

– Налицо сильнейшее переутомление, вызвавшее оказавшуюся необратимой дисфункцию…

Но Серафима Сергеевна не стала слушать генерала, а повернулась и ушла. Была уже ночь. Она постояла на крыльце, а потом тихонько пробралась в детскую. Близнецы спали, окруженные деревянными волнами, и полная луна играла с кружевом построенного только для них одних деревянного чуда. Возле колыбели спал Иванушка, засмотревшийся в этот вечер на близнецов дольше обычного. Он спал, тихонько посапывая и подложив под голову одну из холщовых подушек, которыми Серафима Сергеевна закидала весь пол детской на тот случай, если кому-то из близнецов вздумается ненароком вздремнуть. Серафима Сергеевна полюбовалась мальчиками, а потом легла на идеально выструганный пол и стала глядеть на то, как полная, слепяще-яркая луна листик за листиком, веточку за веточкой вычерчивает, как будто разглядывая, колоссальную деревянную игрушку – маленький, никем и никогда больше не могущий быть потерянным, но при этом самый ведь настоящий рай.

56.

И Елена Васильевна, и Эсфирь Эмильевна не смогли скрыть своего удивления, когда Иван явился в Александровский центр, чтобы вернуть алую ленту, оказавшуюся ничем иным, как тороком, или слухом, то есть ангельским атрибутом, позволявшим слышать Господа, в точности таким, как его изображают на иконах, где такие тороки всегда стягивают волосы ангелов. Догадавшись об этом, Иван не мог понять, почему его не просветили с самого начала. С этим вопросом, собственно, он и пришел.

– Мы были уверены, что вы уже не вернетесь – прямо заявила Эсфирь Эмильевна, выслушав Ивана и прикрыв зачем-то ладошкой свои светло-серые глаза с маленькими и черными, как маковые зерна, зрачками.

Ивана от этого ответа так покоробило, что мигом отпало всякое желание что-либо рассказывать и он, сухо попрощавшись, ушел, не догадываясь, что Эсфирь Эмильевна прикрылась рукой, чтобы Иван не увидел ее слез.

У Юрия Андреевича Иван потребовал командировку на Вайгач, надеясь хотя бы там понять, что случилось много лет назад с его дедом, то есть, на самом деле с ним самим, как бы трудно это ни было осознать и принять. Но Юрий Андреевич ответил твердым «нет», очень внятно аргументируя свой отказ временем года.

– Да вы сами посудите, Иван Иванович, что вы там найдете зимой или даже весной? Мертвую тундру, голодных белых медведей, моржей и оленей, ослепших от пурги, вот и все. Опомнитесь, интернет, наконец, почитайте. Это же гиблое место! Даже сами ненцы называют Вайгач «островом страшной гибели» или «землей смерти». Так что давайте вернемся к этой теме ближе к лету, хорошо? А пока вы свободны и можете хорошенько изучить архив.

Иван кивнул, поглаживая большим пальцем по крошечному значку, который ему зачем-то и очень настойчиво всучил Зев Вольфович.

– Это слишком дорогой для меня подарок – твердил Иван, не желая брать значок.

– Вовсе нет – отвечал, улыбаясь, Зев Вольфович – среди коллекционеров он совсем не котируется, так как все уверены, что это обыкновенная ювелирка, ведь больше таких значков просто нет, понимаете? Он не включен ни в один каталог, а если нет тиража,

серии или еще чего-нибудь в этом роде, то и коллекционной ценности он не представляет.

– Но почему же вы за него так дорого заплатили?

– А потому, дорогой Иван Иванович, что мы, коллекционеры, очень хитрый, алчный и жестокий, прямо-таки бессердечный народ. Почуяв чей-нибудь искренний интерес, настоящий коллекционер способен потерять последние остатки совести и содрать три шкуры.

– И вы тоже, Зев Вольфович?.. – изумился Иван.

Грау развел руки:

– Увы-увы, есть на совести пара грешков… Ну так вот, владелец этого значка признался мне потом (за коньячком, разумеется), что нашел его вместе с октябрятским значком и пятью рублями довоенной мелочью где-то на помойке в старой коробке из под леденцов. Жаль, что он так и не смог вспомнить, где именно эта помойка территориально находилась, что очень бы нам помогло в поисках хозяина значка. Помнит, что где-то на северной окраине города, вот и все. Он и взял-то его просто по привычке тащить домой все подряд. Мелочь, кстати говоря, я у него купил. Люблю эти старые гривенники, знаете. А саму коробку он почему-то выбросил, не понимая, что это был настоящий клад, за которым пряталась настоящая трагедия. Как и за всеми, впрочем, кладами…

Рассказав все это, Зев Вольфович вдруг как-то притих, задумался, затуманился, чего с ним раньше не случалось. Иван удивился этой перемене в настроении своего друга и поспешил перевести разговор в другое русло.

Став обладателем значка, Иван рассмотрел его со всевозможным вниманием, ища какую-нибудь подсказку, но тщетно. Размышляя над всеми этими событиями и неожиданными для себя находками, Иван вспомнил вдруг поручение, которое он дал своему инфернальному собеседнику, явившемуся ему в ванной комнате недостроенного небоскреба Коха. А ведь действительно, совершенно неожиданно в его руках оказалось «то, не знаю что», за которым порученец вроде бы сходил «туда, не знаю, куда». Иван усмехнулся, но именно в этот момент ему в голову пришла идея попытаться связать значок Вайгачской экспедиции ОГПУ с архивом. То есть сделать то, что Берберову, не имевшему в своем распоряжении значка с образом Матери Сырой Земли и не догадавшемся его разыскать, так и не удалось за десятилетия, которые он прокорпел над архивом. Судя по результатам исследования, которое Иван провел, обнаружив и преодолев магическую силу зловещего амулета, имевшего вид безобидного памятного значка, идею эту приходится признать блестящей. Но это совсем другая, особая история.

57.

Емельяна Ивановича похоронили в ограде Благовещенского храма Павловской слободы. Это было устроено по воле отца Владимира, близко к сердцу принявшего горе Василисы Прокофьевны, и желавшего хоть как-то поддержать и даже послужить единственной, истинно святой, как он полагал, женщине, которую он встретил в своей жизни. Василиса Прокофьевна была благодарна отцу Владимиру, ежедневно приходя сперва в храм, а потом на свежую могилу, где все плакала и плакала. Как бы искренна и глубока ни была ее вера, но бытия без Емельяна Ивановича она не мыслила, полностью утонув в своем горе. Как это ни странно, но к жизни ее вернули не проповеди и наставления отца Владимира, а Иванушка, единственный, кто нашел слова, оказавшиеся по-настоящему правильными: «Мама, близнецы тебя заждались, никого не слушают, а все твердят «бабу-бабу», тебя, наверное, зовут. И все ломают, что могут». «Рай?» – как бы очнувшись, с ужасом спросила Василиса Прокофьевна. «Да нет, рай цел – помотал головой Иванушка – Кто ж его сломает-то? А вот всякие чашки, тарелки, ложки там всякие, столики, стульчики, это все на выброс. И есть из-за этого стали меньше…» – прибавил он расстроенно. Это тревожное известие напомнило бедной женщине длительный предсмертный пост ее несравненного, незабвенного и на всем белом свете единственного Емельяна Ивановича, заставив часть души Василисы Прокофьевны вернуться-таки домой, оставив другую часть в храме и возле могилы.