Черные дни в Авиньоне [Светлана Цыпкина Старый фикрайтер] (fb2) читать онлайн

Светлана Цыпкина (Akana, Старый фикрайтер) Черные дни в Авиньоне

От автора

«Имя розы» и «Благие знамения» на первый взгляд кажутся совершенно не подходящими для кроссовера. Ну ничего же общего ни в стилистике, ни в теме, ни в настроении, ни в персонажах… погодите, так-таки совсем ничего общего в персонажах?

Читая публицистику Терри Пратчетта, затем в очередной раз бродя по аббатству, изображенному Умберто Эко, я поймала себя на мысли, что брат Вильгельм кого-то мне напоминает. Разумеется, с поправкой на время и на, так сказать, литературность. Та же жажда знаний. Такая же открытость новому. Схожее желание увидеть обратную сторону вещей. Умение сделать это. Наконец, чувство юмора, отношение к смеху как к дыханию жизни.

В «Имени розы» о смехе и смешном ведутся горячие споры, в «Благих знамениях» юмор сквозит между строк — и это второй момент, объединяющий такие непохожие книги.

Но как же тема заявки? Какой может быть смех, когда кругом чума?

Но до чумы была жизнь. И продолжится после чумы. И даже во время чумы она все-таки не прекращается, хотя это и очень трудно. Значит, найдется место и острому слову, и парадоксальному выводу, и меткому замечанию. Так или иначе, но все персонажи будут сопротивляться унынию и противостоять безнадеге.

Автор не историк, посему смиренно просит специалистов сабатонами не кидаться.

В заявке указано, что все должно происходить на территории Италии. Я переместила события во Францию. Связано это с тем что (цитирую канон): «Вильгельм чувствовал, что Италия становится для него небезопасна».

Посвящение: С бесконечной благодарностью Умберто Эко, Терри Пратчетту и Нилу Гейману.

Отдельное спасибо Паучищу, автору заявки, подавшему замечательную идею.

Человеческую историю гораздо легче понять, если уяснить себе: большинство великих побед и трагедий произошло не потому, что их виновники были по натуре своей плохими или хорошими. Они по натуре своей были людьми.

Т. Пратчетт и Н. Гейман «Благие знамения»

Дьявол — это не победа плоти. Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнению.

У. Эко. «Имя розы»

Глава 1. Лучшее время для ЗОЖ

Начало апреля. Семь часов утра. Температура воздуха — 18 градусов по Цельсию. Температура воды в море — 15 градусов. Ветер умеренный. Легкая облачность.

Выяснив время и погоду, она активировала пульсометр в смарт-часах и вышла на ежедневную пробежку.

Сосед — рыхлый, лысеющий, в мешковатом джемпере и мятых брюках, как обычно, выгуливал своего флегматичного спаниеля. Она улыбнулась, вежливо кивнула. Качнулся на затылке пышный хвост русых волос. Сосед в который уже раз проводил мечтательным взглядом высокую ладную фигуру в белых шортах и желтом топе с золотистыми бретельками. Она знала, что мужчина смотрит. Самодовольно усмехнулась: да, шорты и маечка в обтяжку. Могу себе позволить, потому что все упруго, подтянуто, морщинок нет, несмотря на возраст. При мысли о возрасте бегунья коротко и беззаботно рассмеялась. Солнечные лучи стрелами отразились в золоте на плечах.

Тихий зеленый городок неторопливо просыпался. Тут и там, точно веки заспанных глаз, поднимались жалюзи в витринах и окнах. Улицы умывались струями воды из шлангов, дышали ароматом цветов на клумбах, влажной земли и солью близкого моря.

По мокрому асфальту вдоль подстриженных кустов самшита шли двое. Один своим старомодным нарядом напоминал провинциального джентльмена из романов Диккенса, зато второй словно только что покинул какой-нибудь модный ночной клуб. Задрав длинный нос, на котором красовались солнцезащитные очки, он вышагивал так, будто делал тротуару огромное одолжение. Первый на ходу рассеянно оглаживал кончиками пальцев зеленые листья. Кустарник за его спиной покрывался крупными желтыми цветами.

По другую сторону живой изгороди, в тени магнолий и сосен, расположились белые, голубые и розовые виллы, фасадами выходящие к морю. Напротив одной из них мужчины остановились. Состоялся короткий разговор вполголоса:

— Эта?

— Угу.

— Ты уже придумал, что мы скажем?

— Предпочитаю импровизацию.

— Ох, Кроули…

— Идем. Положись на меня.

Выложенная серым камнем дорожка привела их к закрытой двери. На звонок никто не откликнулся.

— Мисс Моровая ушла на утреннюю пробежку, а ее компаньонка, наверное, отправилась на рынок, пока он еще работает, — хозяин спаниеля с интересом разглядывал экстравагантную пару.

— О, благодарим вас, вы чрезвычайно любезны, — лучезарно улыбнулся персонаж Диккенса, поспешно возвращаясь на тротуар. Тип в черных очках последовал его примеру. — И как долго она бегает?

— Обычно с полчаса. Да вон она, в белых шортах и желтой майке! Если вышла на набережную, значит, скоро вернется… — сосед бегуньи оказался словоохотлив.

Улица, сужаясь, серпантином сбегала от домов к морю. Вдоль полоски песчаного пляжа тянулась безлюдная набережная с каменным парапетом и высокими пальмами. Заметить фигурку в золотисто-желтом было нетрудно.

— Чудесно, замечательно! А не подскажете ли имя компаньонки? Видите ли, мы давно не виделись с мисс Моровой.

— Она просит звать себя мадам Лепрá… Минуточку, вы не местные?

Улыбчивый джентльмен необъяснимым образом располагал к себе, но сосед все равно насторожился:

— У нас карантин, вообще-то, туристам въезд запрещен…

— Мы не туристы, — перебил его второй незнакомец очень неприятным голосом. Потом наставил черные окуляры на спаниеля, и пес вдруг рванул вперед, чуть не вырвав поводок из рук, так что владелец припустил за ним со всех ног. Он пробежал два квартала, ужасно запыхался и, самое главное, никак не мог сообразить, с чего это ему взбрело в голову бегать, да еще так быстро.

— Мисс Моровая, — смакуя слова, проговорил Кроули. — Не Пестис, не Пестиленция… Хорошо хоть не Чума-ханум!^[1] Интересно, чувство юмора как-то связано с уходом в отставку? Помнится, на работе эта дама шуток не любила.

— «Мадам Лепрá» тоже неплохо, — заметил Азирафель и покачал головой: — Подумать только: Чума на утренней пробежке! Она решила вести здоровый образ жизни?

— И на завтрак у нее вареная капуста с морковкой! — хохотнул Кроули. Приподняв очки, он рассматривал узор из кованых прутьев на двери: пучок молний, увенчанный зубчатой короной. — Старушенция верна себе. Нет, эта болезнь — не ее рук дело: размах не тот.

— А если от скуки и морковки она решила тряхнуть стариной?

Демон молча пожал плечами и отошел в густую тень платанов, росших вдоль улицы. Визитерам ничего не оставалось, кроме как ждать возвращения владелицы виллы.

Идея навестить всадника Апокалипсиса принадлежала Азирафелю и была одним из самых реалистичных прожектов, приходивших ему на ум в первый год после несостоявшегося Армагеддона.

Кроули уже не раз проклял себя за неосторожно брошенную фразу о возможной войне человечества и объединенных райско-адских сил. Развитое воображение, обостренная, как у всех эфирных, чувствительность, колоссальная эрудиция и повысившаяся в последнее время мнительность привели к тому, что ангел стал видеть приметы грядущей битвы буквально во всем. Он начал отслеживать все политические конфликты на планете, допытываясь у Кроули, не приложил ли Ад к ним руку; выписал гору научных журналов, решив узнать, как глубоко продвинулось человечество в изучении основ мироздания и не собирается ли их поколебать; наконец, занялся ревизией современных верований и религиозных течений, желая проверить, не зародилась ли в их недрах какая-нибудь разрушительная идеология. Дойдя в своих изысканиях до пастафарианства, Азирафель оставил религии в покое и целый вечер отпаивался коньяком в компании Кроули.

«Джедаизм, матриксизм, а теперь еще и макароны! — восклицал ангел. — Нет, ты только представь себе: Летающий Макаронный Монстр!»

Кроули ответил, что ему это очень легко представить, поскольку он его и придумал — главным образом, ради потехи, ну и немного для искушения смертных. После третьего стакана демон по секрету сообщил, мол, он и есть Макаронный Монстр, а после пятого провозгласил им Азирафеля и попросился в апостолы. Словом, ангел так и не понял, в самом ли деле эта религия — работа демонических рук, или друг по своему обыкновению прихвастнул.

Между тем дела на Земле шли своим чередом. Один день сменялся другим и тревожность постепенно оставила ангела. Он совсем было успокоился, но весной газеты и интернет наполнились сообщениями о загадочной повальной болезни в Китае. Тут насторожились уже оба. С начала времен все опустошающие эпидемии зарождались на Востоке, и Азирафель выдвинул гипотезу: это Чума. Первый всадник снова в седле, скоро подтянутся остальные. Конечно, симптомы новой хвори лишь отчасти были схожи с чумными, но все меняется в этом мире, и свойства очередного мора — не исключение.

Догадку следовало проверить как можно скорее, значит, пришла пора навестить якобы отошедшую от дел Чуму. Легко сказать! Всадники, выражаясь современным языком, были фрилансерами, и не торопились извещать кого-либо о своем месте жительства.

Впрочем, после розысков Антихриста это выглядело не такой уж сложной задачей. Ангел взялся раздобыть адрес, по которому доставили коробку с мечом, весами и короной, а Кроули потихоньку пробрался в преисподнюю, надеясь разузнать там что-нибудь о всаднике-пенсионере.

После неудавшейся казни Ад сделал вид, что ничего не случилось, и об Апокалипсисе никто и не помышлял. Хастур злобно косился, но помалкивал, Вельзевул обычным сварливым тоном поинтересовалась, где квартальный отчет, и занялась другими делами.

Расшаркиваясь, сплетничая и рассыпаясь в комплиментах, демон добрался до архива адской канцелярии, где знали все и обо всех. Превзойдя самого себя в умении заговаривать зубы и втираться в доверие, Кроули заполучил — нет, не номер телефона, такими условностями смертных в геенне пренебрегали, — а личного связного Чумы, любезно предоставленного ею в распоряжение Ада.

— Распишись тут, — старший архивариус, вечно простуженный старый черт в облезлом меховом жилете и толстом шарфе, намотанном на шею, выволок на конторку растрепанный гроссбух. Пока Кроули расписывался, рядом с книгой возникла пыльная квадратная клетка. На ее дне, среди подсолнечной шелухи и засохшего помета лежала издохшая крыса.

— И как она мне поможет? — Кроули не торопился брать клетку в руки и сквозь прутья разглядывал скелетик, с которого местами уже успела слезть черная шкурка.

— Крысы — возлюбленные наперсницы госпожи Пестиленции, — в Аду предпочитали архаичные выражения и древние имена.

Едва прозвучало имя, крыса вздрогнула, хрипло запищала и, пошатываясь, поднялась на лапы. Глаза открылись, в них зажглись красные огоньки.

— Она живая?!

— Ты где таких живых видел? — хмыкнул архивариус и потянул к себе ящик превосходного бренди, полученного в качестве взятки за связного. — Она с незапамятных времен дохлая, уж сколько лет у нас валяется. Но к своей повелительнице приведет, не сомневайся.

— Крыса-зомби в проводниках, вот Азирафель обрадуется, — пробормотал Кроули. — Дай хоть мешок какой-нибудь, что ли…

На розыски нужной транспортной компании у ангела ушло несколько минут: он запомнил логотип на фургоне, а остальное было делом двух кликов мышкой в браузере. Зато общение с персоналом потребовало куда больше времени и терпения — причем ангельского, человеческое иссякло в течение какого-то получаса. Директор филиала, к которому направили настойчивого клиента, стоял насмерть, отказываясь сообщить любые данные об адресате посылки, отправленной в августе прошлого года. Не имеем права, сэр. Докажите, что именно вы отправитель, сэр. Нет, сэр, ваша роспись стоит только на описи вложения. Услуги доставки оплачивало иное лицо. Мне очень жаль, сэр.

В другое время Азирафель порадовался бы такой принципиальности, но не теперь. Пришлось вспомнить старые приемы и чуть-чуть поработать демоном. Директор поддался искушению тщеславием и отдал за повышение по службе квитанцию с почтовым адресом. Он был размыт до нечитаемости, но выбирать не приходилось. На всякий случай ангел удвоил запасы совестливости у свежеискушенного, и покинул контору компании, не забыв оделить благословением остальной персонал. Он утешал себя, что в какой-то мере уравновесил этим сотворенное зло.

Вновь встретившись в книжном магазине, каждый предъявил свои трофеи. Как и опасался Кроули, крыса была отвергнута сразу и категорически.

— Она наверняка инфицирована! — заявил ангел. — Эта ужасная клетка, мешок… Ты что, вот так запросто ее в машине вез? Салон придется дезинфицировать.

— Зачем? Кроме нас с тобой в ней никто не ездит, — Кроули разглядывал крысу, прикидывая, каким образом она приведет их у Чуме. Крыса скалилась в ответ и один раз чуть не укусила его за палец.

— Но ее в любом случае нельзя просто так пускать по улице. — Азирафель избегал подходить к клетке ближе чем на три шага. — Мертвое животное, заразное, страдающее… — он содрогнулся. — Нет, нет и еще раз нет.

— Выходит, я зря возился?! По-твоему, вывернуть Ад наизнанку — это так просто?!

— Конечно, не просто, — ангел знал, как действует на демона его улыбка, и когда лучше всего ею пользоваться, — и, конечно, ты совершил невозможное. Но, дорогой мой, ты сам прекрасно понимаешь: ее нельзя выносить в мир смертных. У них без того достаточно болезней.

— И что нам делать? — Кроули уже не кипятился, но оставался сердит. — Мертвая или нет, крыса привела бы нас к Чуме. А какой прок от твоей бумажки? Там не разобрать ничего!

— Попробую восстановить текст. Не думаю, что это сложнее реставрации рукописей на пергаментах… — Азирафель еще раз осмотрел квитанцию. — Если рассуждать логически, атрибуты всадников должны храниться, во-первых, в надежном месте, во-вторых, там, куда каждый из четверки в любое время будет иметь доступ. Всадники не подчиняются ни Раю, ни Аду, и если у нашей Создательницы не появилась резиденция на Земле, то почему бы не поручить хранение весов и прочего коллеге, которая отошла от дел? Чума всегда отличалась основательностью и надежностью…

— Да уж, работала не покладая рук, — демон поежился.

— Ты прав, двусмысленный комплимент. Лучше займусь-ка я воссозданием текста. А ты, пожалуйста, упокой несчастное существо.

Окончательно умершая крыса нашла огненное погребение в большом медном тазу у черного хода в магазин. Пока демон чудесил адское пламя, ангел тоже собрался воспользоваться своими возможностями, но в последний момент передумал. Не следует нарываться на замечание от Гавриила — даже несмотря на то, что тот держал себя с подчиненным ровно так же, как и до казни. В Раю вообще все, связанное с неудавшимся Армагеддоном, окружили такой плотной стеной молчания, что Азирафель уже начинал сомневаться: а был ли мальчик-то?

Решив использовать только человеческие умения, ангел вооружился мощной лупой, включил настольную лампу и принялся за дело. Опыта ему было не занимать, терпения — тем более, и через несколько часов кропотливого труда название тихого городка у теплого моря, улица и номер дома проявились на бумаге безо всяких чудес. И кто бы ни обретался по этому адресу, с ним стоило пообщаться.

По случаю повсеместного карантина, связанного с новой болезнью, на дорогах дежурили полицейские посты. Ехать через них невидимкой Кроули посчитал унизительным — главным образом, для своей обожаемой «Бентли». Вот почему эфирный и оккультный просто растворились в воздухе магазина, пропитанном запахом старых кожаных переплетов и горячего шоколада, чтобы через какую-то долю мгновения сгуститься до своего обычного состояния на умытой зеленой улице, продуваемой соленым ветром. Время для визита было выбрано совершенно случайно: когда двое бессмертных идут к третьему, не все ли равно, что показывают стрелки на часах?

— Ага, вот и мадам Лепрá, — пробормотал Кроули, наблюдая, как мимо них по противоположной стороне улицы прошла фигуристая брюнетка. Дама несла на сгибе локтя корзинку и была одета в многослойный хитон из легких тканей цвета корицы и охры.

— По тени узнал? — спросил Азирафель.

Кроули кивнул. За стройными формами и струящимися шелками по асфальту тянулись разрозненные куски тьмы. Словно кто-то неумелый пытался сложить из обрывков черной бумаги силуэт человека, а они никак не желали совпасть неровными краями.

— Вот это да, твари на моей улице! — весело удивились сзади. — Небеса и преисподняя решили напомнить о себе?

Ангел и демон разом обернулись: в тени соседнего платана стояла та самая бегунья — стройная, белокурая, ничуть не постаревшая за сотни лет. Улыбалась она, как живая реклама услуг какой-нибудь дорогой стоматологической клиники.

— Твари? — переспросил Кроули.

— Не людьми же вас называть, — Чума изящным жестом убрала со лба прядь волос. — Если не вдаваться в подробности, да, твари Господни. Создания — слишком длинно, а в ваших чинах мне лень разбираться. Так что вам тут понадобилось?

— Мы, собственно, явились засвидетельствовать наше почтение, госпожа Моровая, а также прояснить один немаловажный вопрос, — под платанами расцвела еще одна улыбка, ангельская. — Но прежде позвольте представиться…

— Первый советник княгини Вельзевул демон Кроули, — третья улыбка собралась превзойти две предыдущие в ширине и ослепительности. — Рад, безмерно рад и счастлив! Позвольте ручку?

— Обойдешься, — Чума в упор разглядывала Азирафеля, словно вещь. — Так, ангел… Как твое имя?

— Азирафель…

— И демон по имени Кроули. Все сходится. Значит, это вы сорвали Армагеддон? — она рассмеялась звонко, беззаботно. — Ну, пройдохи! А с виду и не скажешь… Ладно, идемте в дом, поболтаем.

— Она меня прос-с-стачком с-с-считает? — шепотом обиделся Кроули, но Азирафель молча дернул его за локоть: не время выяснять отношения.

Чума пошла первой, не оглядываясь. Она несла себя легко, гордо, и тень — обычная, человеческая — тянулась за ней шлейфом царских одежд. Солнечные лучи золотили русые волосы, стекали с блестящих бретелей на плечах сияющей мантией.

— «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он победоносный, и чтобы победить…» — процитировал Азирафель, восхищенный этим зрелищем.

— Ага, иди и смотри, — откликнулся первый всадник, отрывая дверь. — Не споткнись только, Иоанн Богослов.

Кроули собрался спросить, где же конь белый, но решил, что уместнее поинтересоваться другим:

— Откуда вы про нас узнали, несравненная?

— Мышка на хвосте принесла.

— Дохлая?

Чума, уже шагнувшая через порог, остановилась. Обернулась.

— Язык у тебя, демон, больно длинный. Поберегись, не обрезали бы.

Она вошла в дом, оставив дверь открытой. И пусть гости были так же бессмертны, как и хозяйка, оба ощутили некоторую робость, когда шагнули внутрь.

У белого цвета множество оттенков. Свежевыпавший снег, взбитые сливки, утренние облака, венчик ландыша… Ангел, да и демон по старой памяти, могли бы перечислить сотни тончайших вариаций одного и того же цвета, но, оказавшись в покоях Чумы, застыли в немом изумлении: существа, обитающие здесь, предпочитали один вид белого — цвет Вселенной в Первый день творения, когда любая жизнь имелась лишь в проекте.

Оно клубилось, плавало слоями, как дым — белое свечение, идущее словно бы ниоткуда. Солнечные лучи, льющиеся в большие окна, безнадежно тонули в нем. На полу, на стенах с неразличимыми прямоугольниками картин, на простой, без изысков, мебели — повсюду саваном лежала мертвая белизна.

— Люблю, когда чисто, — прокомментировала Чума, правильно истолковав молчание гостей.

— Дорогая, ты здесь? — крикнула она вглубь дома.

Рваная тень явилась прежде своей обладательницы. Все в том же охряно-коричневом, Проказа вошла с миской, полной свежей моркови, нарезанной соломкой. Чума подхватила ломтик, громко захрустела. Азирафель и Кроули переглянулись. Лепра кивнула на них:

— Тоже всадники?

— Нет, это так, пехота, — Чума сдернула с волос резинку, тряхнула густой гривой.

— Я бы сказал, авиация. Если рассматривать с точки зрения основного принципа…

Чума взмахнула кистью руки, точно отгоняя муху. Кроули не договорил — что-то дернуло воротник пиджака у основания шеи, швырнуло к стене, и над левым виском задрожало белое оперение стрелы.

— В этом доме шутить могут только двое, и это не вы. Я уже дважды предупредила тебя, демон. Следующая стрела застрянет у тебя в глотке. Убить не убьет, но веселья поубавит. Ты хорошо меня понял?

— Да, госпожа Пестиленция, — выдавил демон. Стрела с тихим свистом распалась в белую пыль. Он машинально стряхнул ее.

— Вот так ко мне и обращайся. Ангел, это и тебя касается.

Азирафель молча поклонился.

— Так кто же они такие, любовь моя? — Лепра также занялась морковкой. Обе дамы уселись на широкий диван. Гости остались стоять.

— Это те, кто не дал нашим развернуться в прошлом году. Садитесь, хватит торчать, — Чума указала на два кресла. Их и диван разделял приземистый столик.

— В самом деле? Я думала, они повнушительнее будут, — Проказа с ногами устроилась на диване. Черные клочья тени кляксами испятнали обивку вокруг нее. Чума незаметно сменила наряд и по примеру подруги облачилась в хитон — белый с золотом.

Азирафель про себя порадовался, что в его магазине относительно немного белых предметов. От Кроули несло жаром сдерживаемой ярости; ангел понимал, какого труда ему стоит выглядеть невозмутимым, и решил взять ситуацию в свои руки.

— Госпожа Пестиленция, госпожа Лепра, вы совершенно правы: мы действительно не дали состояться Последней битве, будучи при этом рядовыми представителями Рая и Ада соответственно… — начал он. Чума и Проказа молча хрустели морковью. Прозрачно-голубые и темно-карие глаза смотрели на него с одинаковой холодной насмешкой. — Поверьте, мы уже понесли наказание. Нам крайне неловко отнимать у вас время…

Женщины расхохотались. Они смеялись громко, уверенно, со вкусом, и от их смеха Азирафелю страшно захотелось на улицу, под теплое солнце, к живым людям и зеленой траве. Позже Кроули признался в схожем желании.

— Ангел, хорошо пошутил, можешь продолжать в том же духе, — все еще усмехаясь, разрешила Чума.

— Позвольте перейти к делу, сударыни. Мы с дру… с коллегой явились каждый от своего ведомства с указанием осведомиться, причастны ли вы к эпидемии, разразившейся на Востоке. Если да, нам поручено выразить официальное восхищение масштабами и результатами.

Кроули, до этого сидевший прямо и неподвижно, чуть повернул голову в сторону Азирафеля: «Ангел лжет? Ушам не верю!»

Азирафель солидно кашлянул: «Ради дела, прошу заметить. Исключительно ради дела».

— М-да, какие масштабы, такие и посланцы, — буркнула Чума. — Передайте своим главным, это не я. А еще передайте, я им этого не забуду: ни Гавриилу, ни Вельзевул.

— Казалось бы, должны понимать, что такое настоящая эпидемия, — подхватила Лепра. — Ты помнишь, дорогая?

— О, да, — Чума мечтательно улыбнулась. — Упоительный миг начала… Первый взгляд, первая стрела…

— Покажи им. Явись в силе и славе, первый всадник.

Чума провела пальцами по вискам, что-то покатала в ладонях и выпустила в воздух сероватый клочок тумана. Дунула — он отлетел за спины гостей и тотчас же оттуда повеяло сухим зноем.

— Посмотрите назад.

Задние ножки кресел утопали в мелком рыжем песке. Горячий ветер гонял его по плоскогорью, свистел в останцах, похожих на застывших исполинов, ерошил клочковатую сухую траву в трещинах скал. Солнце стояло в зените, — золотой кругляш, застрявший в бледно-голубом небе.

Венец на голове всадницы, сидящей на белом коне, сиял ярче солнца, а глаза были, как небо — светлые и безмятежные. Конь фыркнул, тряхнул длинной гривой, шелковистой даже на вид.

Моргая от песчинок, попавших в глаза, Азирафель сделал несколько шагов по растрескавшейся от жара глинистой земле. Кроули морщился, шипел, держа ладонь козырьком надо лбом: несмотря на очки свет был для него слишком ярок.

— Как она это сделала? — проворчал он. — Вот так просто взяла и бросила нас в свое воспоминание?

— Скорее, бросила воспоминанием в нас, — ангел тоже скривился: вездесущий песок скрипел на зубах.

Кресла, диван, стены дома сделались зыбкими, словно мираж, и даже Лепра отсюда казалась призраком.

У золоченого седла качнулся колчан, полный стрел. Всадница вытянула одну, наложила на тетиву длинного лука.

— Пустыня Шамо^[2], — казалось, заговорил сам суховей, раздувающий белый плащ лучницы. — Здесь начиналось все.

Стрела взвилась в воздух. За ней последовала вторая, третья — Чума стреляла, не переставая. Падая, стрелы темнели, разбухали, обзаводились лапами и вот это уже не хищные оперенные тростинки, а матерые крысы — бегут по бесплодной земле, ныряют в гущу колючего кустарника, скрываются в оврагах, прячутся под камни. Черный ковер распался на нити: часть маленькими быстрыми клубками унеслась вдаль, остальные вплелись в рыжее, серое, бурое и пропали, сделавшись частью великой пустыни.

Стрелы закончились, но Чума не спешила уезжать. С вершины плоского холма, на котором стоял ее конь, она оглядывала окрестности, удовлетворенно, по-хозяйски, улыбаясь.

На горизонте показалась темная точка. Она постепенно росла — очень медленно, но Чума никуда не торопилась. Из точки вырос караван и на закате добрался до холма — длинная череда степенных верблюдов, отощавшие лошади, ослы, люди. Много людей. Они шли издалека, впереди лежал долгий путь, и всем был нужен отдых и свежая вода. Под холмом, из расселины между каменными плитами, выбивался родничок, питая хилое деревце и полянку зеленой травы — настоящий земной рай для изнывающих от жажды путников.

Ночью черный ковер ожил: крысы дождались своего часа. Маленькие бесшумные тени забирались в шатры, прыгали в корзины, прогрызали дыры в мешках и тюках, чтобы забиться, затеряться в тканях, пряностях, зерне.

Утром караван двинулся дальше. Всадница торжествующе засмеялась и пустила коня в галоп. Колчан у седла вновь был полон, а лук готов к стрельбе.

— Вот так начинаю я… Являюсь первой и пребываю веками, и добиваюсь большего, нежели Война и Голод, ибо не предшествуют они мне, но наследуют, завершая начатое мною…

Голос Чумы шелестел, сыпался, шуршал, — суше песка в полуденной пустыне, мертвее костей в древних могилах.

Проказа вслед за подругой тоже скатала дымный клубок и послала его вперед. Он развернулся — и вот уже не пустыня, а крепостная стена, за ней город — узкие грязные улочки, каменные дома, гулкий, тоскливый колокольный звон плывет над черепичными и соломенными крышами. По улице, держась друг за друга, бредет бесконечная вереница людей, с ног до головы закутанных в лохмотья. На посохе у каждого болтается связка бубенцов, они звякают в такт колоколу, точно передразнивая его. Это должно быть весело, но никто не смеется — никто, кроме черноволосой женщины в наряде цвета охры и корицы — или сукровицы и отмирающей плоти?! Она пляшет, хохочет, вьется вокруг идущих, мелькая то там, то тут, оставляя на посохах, плечах, головах клочья своих одежд — и черные пятна смертной тени.

— А вот так продолжаю я! — дребезжит пронзительный смех. — Был человечек — стал глиняный болванчик: тронь и развалится! На куски!

— …Бабули, я тут угощусь, хорошо? — рука в черном рукаве пиджака протянулась к полупустой миске. Из-под обшлага выглянули стильные часы, намекая, что пора закругляться с воспоминаниями. Каким-то чудом демон вернулся в комнату и запустил в миску всю пятерню.

У Чумы потемнели глаза. Проказа оскалилась. Кроули нахально зачавкал морковкой, встал, сунул руки в карманы штанов:

— Кинцо у вас, конечно, пять-дэ и все такое, но нам домой пора. — он направился к двери. — Идем, ангел. Пока, пенсионерки!

Азирафель не успел ничего сообразить: крыло само вырвалось из-за плеча, приняло на себя десяток стрел, летящих в черную спину. Извечная готовность защитить опередила разум.

Стрелы со стальным звоном ударились о перья и разлетелись на куски. Кроули обернулся, клокоча горлом. Верхняя губа дернулась вверх, обнажая отросшие клыки. За ними билось пламя.

— Все-все, уходим, нам только драки не хватало, — Азирафель опять развернул его к выходу и подтолкнул в спину. — Приношу наши глубочайшие извинения, сударыни! Прошу простить моего вспыльчивого друга! — выталкивая Кроули, он оставался лицом к женщинам, и продолжал держать крыло как щит. — Большое спасибо за увлекательную беседу! Приятного дня!

Дверь за ними захлопнулась со звуком пушечного выстрела.

Оказавшись на улице, ангел дал волю негодованию:

— Бесценный мой, ты когда-нибудь научишься думать прежде, чем говорить?! А если бы я не успел тебя закрыть, что тогда?!

— Но ты же успел, — голос у демона был глухой и сиплый. Изо рта выбивались струйки черного дыма. — А не успел бы, ну… не убила бы она меня. И я с ней ничего бы не сделал: она, тв-в-варь, вечная! — на асфальт упал огненный плевок. — Не могу, как вспомню мертвые города после нее…

— Но главное мы все-таки выяснили, к новой эпидемии она непричастна. — Азирафель вздохнул. — Опять люди сами себе вредят…

— Идем отсюда, — Кроули в последний раз глянул на аккуратную белую виллу и с чувством заключил: — Ненавижу морковку!

Глава 2. Дьявол носит упелянд

Сегодня с чистой совестью можно не менять табличку «Извините, закрыто» на другую, с противоположным смыслом. И завтра тоже. Азирафель порадовался бы такой перспективе, если бы не эта болезнь. Пустые аллеи Сент-Джеймсского парка, закрытый «Ритц», редкие прохожие в белых медицинских масках нагоняли на ангела тоску и тревогу. К счастью, весеннее солнце, цветы и распускающиеся почки на деревьях смягчали угрюмый пейзаж. Разразись эпидемия не весной, а, допустим, в ноябре, картина была бы совсем печальной.

На диване материализовался хмурый Кроули. Он попробовал прокатиться на «Бентли» по дорогам, в кои-то веки свободным от пробок, собрал за собой стаю патрульных машин, она выгнала его прямиком на барьер из грузовиков. Пришлось заняться массовым отводом глаз, делом монотонным и утомительным, затем выбираться из затора, который сам же и создал… Коротко говоря, удовольствия не получилось. Еще и на дверце с водительской стороны обнаружилась длинная глубокая царапина. Демон, конечно, ее ликвидировал, но все равно неприятно.

— Ты ручаешься, что Ад к этому не причастен? — спросил Азирафель, невнимательно выслушав его жалобы.

— Ну вот еще полицейскими в преисподней не занимались… — начал было Кроули, но сообразил, что Азирафель имеет в виду совсем другое. — Готов поклясться, наши ни при чем. Эта болезнь зародилась таким же непостижимым образом, как и остальные. Да перестань ты уже изводить себя! Вот чуму же люди одолели, и проказа, по-моему, уже осталась только на мировых окраинах. Они вообще в последнее время сделались страшно умные, правда, часто ведут себя, как непроходимые идиоты… Но вакцину они, кажется, уже нашли, так что справятся, не сомневайся. Не четырнадцатый век, слава Богу!

— У тебя могут быть неприятности за такие славословия, — забеспокоился ангел, но демон отмахнулся:

— Пустяки. Я недавно слышал, как сама Вельзевул божилась. После тех событий у нас на многие вещи начали смотреть по-другому.

— Гавриил несколько раз при мне чертыхался, да так витиевато, — рассеянно усмехнулся ангел. По отрешенному выражению лица было заметно, что ругающееся начальство уже не занимает его мыслей. Скрестив руки на груди, он невидящим взглядом смотрел сквозь витрину на пустую улицу. Кроули неслышно подошел, встал рядом.

— Ты заговорил о четырнадцатом веке, и я вспомнил Авиньон… — тихо начал Азирафель, — Кажется, там я в первый и последний раз усомнился в высшей разумности Непостижимого замысла.

— И от Падения тогда тебя удержал обычный смертный. Не апостол, не Сын Божий — старик монах. Всего лишь…

— А знаешь, что? — оживился Азирафель, — давай попробуем повторить опыт Чумы. Если настоящее таково, что всем лучше сидеть дома, почему бы не отправиться на прогулку в прошлое? Кстати, ты никогда не рассказывал, чем занимался до Авиньона.

— Хм, дай, Сатана, памяти… Так, в Авиньоне мы встретились в сорок восьмом, правильно? А где я шлялся до этого? — Кроули поскреб в затылке. — Помню: тепло, море, отличное вино, в тавернах весело… Неаполь! Да, точно. Именно тогда я провернул одно дельце с итальянской королевой. Как же ее звали?.. А, Джованна. М-м, интрижка вышла просто блеск! — Кроули сложил пальцы щепотью и звучно поцеловал их. — Я подбил ее продать Авиньон Папе Римскому.

— Ох, старый ты змий…

— Сейчас увидишь, как все было. Но для начала, чтобы, так сказать, полнее погрузиться…

Воздух вокруг него помутнел, завихрился цветной метелью, а когда она улеглась, Кроули полностью преобразился. Азирафель, отвыкший за последние столетия от экстравагантных нарядов друга, слегка опешил.

Начать с того, что брюки на демоне сделались еще более узкими, чем обычно, причем одна штанина оказалась красной, другая — желтой. Вместо туфель из змеиной кожи на ступнях красовалось нечто позолоченное, с вытянутыми, как птичий клюв, мысками. Рыжие вихры исчезли под алой шляпой с короткими полями валиком и пышной черной драпировкой, заменявшей тулью и верх. Но больше всего ангела поразил камзол… нет, кафтан… словом, он не смог сообразить, как лучше назвать подобную разновидность одежды: длиной до колен, из зеленого бархата, со стоячим воротником, густым рядом пуговиц — драгоценных камней, перехваченная поясом из золотых бляшек, и с необъятными, похожими на воронки, рукавами до пола, подбитыми изнутри синей тканью. Заканчивались они глубоко вырезанными зубчатыми фестонами, напоминающими перья.

Кроули с довольным видом подбоченился. Послышался мелодичный перезвон: к каждому «перу» рукава крепился серебряный бубенчик.

— Единственный плюс четырнадцатого столетия: в этом веке я вплотную занялся модой, до того как-то было недосуг. И сказал: «да будет он»!

Демон развел руки в стороны. Звякнув, рукава развернулись сине-зелеными крыльями. По магазину прогулялся легкий сквозняк.

— Я назвал его «упелянд».

— Это на каком же языке? И что-то я его на тебе не помню, — Азирафель осторожно обошел кругом разнаряженного друга, предусмотрительно отодвигая подальше от рукавов подсвечники, кружки, вазы и стопки книг.

— В Авиньоне я носил другой, гораздо скромнее. «Упелянд» — что-то на старофранцузском, хотя не уверен. Просто слово понравилось.

— Выглядит причудливо, и, пожалуй, красиво. Но я не вижу в нем ничего демонического, — ангел хитро улыбнулся: — только не говори, будто так и задумано.

— То есть как «ничего демонического»?! — бубенчики на перьях обиженно звякнули. — Ты глянь, сколько на него ткани пошло! А знаешь ли ты, что в каждом серебряном бубенчике упрятан золотой шарик, и оттого у них особенно тонкое звучание? Видишь, насколько откровенное искушение роскошью. Шестьсот лет назад такое далеко не каждый мог себе позволить…

Кроули сжал виски пальцами, зажмурился, несколько секунд постоял неподвижно, затем медленно убрал руки и принялся катать в ладонях комок тумана, но не серый, как у Чумы, а красновато-оранжевый, словно внутри него горела крошечная свечка. Дунул на него; мерцающий шарик отлетел к дальним полкам — и магазина не стало.

Паркет, который давно не мешало бы начистить, нечувствительно превратился в узкую извилистую улицу, мощеную щербатыми каменными плитами. Книжные шкафы продолжились двухэтажными домами с плоскими крышами и маленькими балкончиками, почти смыкавшимися над головой прохожего. Кроули ступил на истертые камни, и с первого шага сделался своим в этом древнем городе: просто богатому щеголю вздумалось прогуляться пешком, а что рукава волочатся в пыли — не беда: для этого существуют слуги со щетками.

* * *

— Хо-хо-хо! А-хах-ха-ха! Хгы-гы! Ай да Мазетто! Ну, ловкач!

— Он прямо так и сказал: «Вы меня только пустите — я так вам сад возделаю, как его никто еще не возделывал!»

— Нет, кум, ты не путай: не сказал, а подумал. Он же немым притворился, верно, Звонарь?

— Звонарь, а дальше что?

— Ну, начал он работать у монашек. И вот однажды днем улегся он под деревом и притворился, будто спит. А в это время в сад вышли две монашки. И одна другой говорит…

В трактире папаши Лючано яблоку негде было упасть. Ничего удивительного: праздник святого Януария. Грех не пропустить кружку-другую доброго вина в честь славного покровителя города! К тому же день выпал скоромный, значит, Господь не покарает за миску бобов со свиным салом или тарелку жареных ребрышек, вымоченных в уксусе, и посыпанных кольцами сладкого лилового лука. А если же такое изобилие да сдобрить славным рассказом, то вот и он, рай земной.

— …говорит, давай, мол, испытаем то удовольствие, которое дамы на исповеди описывают как наисладчайшее? Садовник-то наш немой, и дурачок вдобавок, посему не проболтается. А Мазетто делает вид, что спит, а сам смекает…

Слушатели покатывались со смеху. Тощий парень в пестрых лохмотьях, известный завсегдатаям под прозвищем Звонарь, знал, как быстрее всего заработать на кружку вина и миску каши со смальцем: язык у него работал без устали. Одна байка сменяла другую, особо забористые истории просили повторить. Например, эту, про ловкача Мазетто и похотливых монашек.

Вокруг Звонаря собралось десятка три горожан — купцы, цеховые ремесленники, нотариусы, их помощники и прочий городской люд, достаточно зажиточный, чтобы позволить себе сегодня наесться от пуза, но не слишком богатый, чтобы делать это регулярно.

Никто не заметил, как в заведение вошел еще один посетитель; лишь папаша Лючано наметанным глазом сразу выцепил его, удивился и обрадовался: знатные господа никогда не заглядывали в его трактир. Родственник королевы, не иначе, золота-то сколько на нем! И бархат, Пресвятая Дева! Все из бархата! Скорее, чистый фартук, бежать встречать…

Приглядевшись, трактирщик удивился еще сильнее, а затем и порядком струхнул: диковинный наряд богача отливал болотной зеленью^[3], а глаза светились желтым кошачьим огнем. Но робкие да нерешительные не держат процветающих трактиров, к тому же солнце еще высоко, а ведь даже младенцу известно: нечистый не является днем. И мало ли какие причуды случаются у богачей? Вот этот захотел и красуется в зеленом, а глаза… вон сосед-шорник как перепьет да начнет кожи драть, так у него глаза вообще белые делаются. Словом, Лючано оставил колебания, со всем возможным почтением встретил гостя, получил от него заказ на кувшин лучшего вина и умчался исполнять. Тем временем желтоглазый уселся на ближайшую скамью, где каким-то чудом освободилось место, и стал слушать Звонаря.

— …вот так благодаря своей молодости и смётке ушел Мазетто из дому с одним топором, а вернулся много лет спустя многодетным богачом, да все детки у него с рождения были пристроены, — закончил рассказчик и надолго приложился к кружке.

Необычного клиента заметил не только хозяин трактира. Поодаль от компании самых горячих поклонников звонарских баек сидел небогато, но чисто одетый мужчина лет тридцати, с умным и выразительным лицом. Он бросил на щеголя долгий взгляд: скорее, изумленный, чем враждебный. Тот, однако, держался с полнейшим равнодушием, и не спеша потягивал принесенное вино.

Между тем Звонарь от смешных побасенок перешел к пересказу пугающих слухов, которыми щедро делились моряки торговых судов в порту.

— Говорят, в Константинополе появились беженцы из Скифии. Они в один голос твердят о Божьей каре, что обрушилась на поселения по берегам Русского моря: мол, люди там умирают в три дня, но прежде покрываются страшными язвами и пятнами, а после смерти чернеют. А караванщики боятся идти в Индию и Китай за пряностями и чаем, потому что от самой Персии все сожжено огненным дождем.^[4]

— Господи, помилуй нас, грешных…

— Вранье все!

— За грехи наши, за грехи…

— А еще, я слышал, в Скифии есть племя женщин таких волосатых, что им не нужна никакая одежда.

— А мужчины?

— Чего мужчины? Мужчины обычные.

— Погоди, кум: они что же, с волосатыми женами живут? По доброй воле?

— Ты рябого Джакомо знаешь? Жену его видел? А ее усы?

Под вино разговор быстро свернул в привычную колею к нестрашным сплетням и уютному перемыванию соседских косточек.

Папаша Лючано не зря расстарался перед гостем: уходя, тот заплатил втрое против того, что собирался запросить трактирщик. Позже он попробовал оставленные золотые монеты на зуб, перекрестил их и остался вполне доволен. Хотел еще присовокупить Божье благословение, но вспомнил узкие черточки зрачков, огненно-рыжие пряди, выбивавшиеся из-под шаперона, и прикусил язык. На всякий случай.

Трое незаметных типов, переглянувшись, выскользнули из трактира вслед за богачом. За ними поспешил и любопытствующий незнакомец — очевидно, ему по-прежнему было интересно.

— Вижу, ты обошелся без темных очков?

— В них меня принимали за слепого и топили в жалости. Бр-р…

— А что тебе понадобилось в том трактире?

— Да ничего особенного: стандартный отлов грешников по квоте. Обошел все забегаловки Неаполя. Их было… да мало их было, куда меньше, чем сейчас. Но вино там подавали вполне приличное.

— Напомни позже, расскажу, что мы пили при дворе Людвига Баварца. До сих пор помню тот божественный вкус!

— Азирафель, описывать вкус вина, не предлагая его — это такая разновидность пыток в Раю?

— Кхм, извини, в самом деле жестоко.

Вечернее небо над Неаполем быстро темнело; под балконами и между домами сгущались сумерки. Был тот пограничный час между днем и ночью, когда вещи теряют свой цвет, а люди делаются, словно привидения: вот они есть — а вот уже на узкой глухой улочке никого кроме человека в зеленом.

Только что в Ад отправились три свежих грешника: отъявленные головорезы, как на подбор. Итого за неделю набралась чертова дюжина — у Хастура не должно быть никаких претензий, норма выполнена. Дело простое до отвращения: гуляй себе по трактирам, обвешавшись золотом, и ловиграбителей с убийцами на живца. Но что это? Ах, досада: один из негодяев успел пропороть кинжалом бархатный бок!

— Синьор, вы ранены? Здесь недалеко дом цирюльника…

— Скорее, ранен мой дорогой упелянд.

— Простите, кто?!

— Неважно. Я сам позабочусь о нем, — желтые глаза в одно мгновение обежали предложившего помощь. — Вы еще в трактире начали наблюдать за мной, синьор… Боккаччо? Верно?

— Боккаччо да Чертальдо… — удивление, зародившееся за трактирным столом, на свежем воздухе выросло до размеров Везувия. — Откуда вы знаете мое имя, синьор? Я не раз видел вас при дворе королевы, но моя особа слишком незначительна, чтобы кто-то потрудился представить меня такому, без сомнения, знатному вельможе, как вы… Силы Небесные! Как… как это вам удалось?

Вечер уже почти перешел в ночь, но у синьора Боккаччо оказалось отличное зрение: он увидел, как прореха на бархатном одеянии сама собой затягивается, а кровавое пятно выцветает до полной неразличимости прямо на глазах.

— Сойдемся на том, что я хорошенько помолился, — Кроули провел ладонью по ткани и остался доволен результатом. — Ну а меня вам кто-нибудь представил, о любознательный синьор?

Боккаччо смутился. О господине в зеленом упелянде ходили при дворе королевы Джованны самые разные слухи. Одни утверждали, будто он персидский принц, бежавший от междоусобных распрей, другие считали его великим алхимиком, овладевшим тайной Философского камня и умеющим превращать свинец в золото. Третьи подозревали в нем могущественного чернокнижника, подчинившего себе легион бесов, и завладевшего душой несчастной королевы. Даже с его именем творилась чертовщина: он представлялся то эмир-задэ Асвад-беем, то князем Змиевич-Ползеевским, то графом Аспидо де Серпенто.

Нечего и говорить, Кроули с огромным удовольствием поддерживал все разновидности сплетен и при любой возможности увеличивал список своих имен. Что же касается королевской души, то Джованна с самого начала избавила демона от любых хлопот по этому поводу. Взойдя на трон в семнадцать лет, уже через год она с помощью одной своей родственницы отправила на тот свет другую, да еще таким способом, что в Аду, узнав о нем, уважительно присвистнули.^[5] В итоге, как обычно, вынесли благодарность Кроули, хотя он тогда еще только приглядывался к юной правительнице.

— Не знаю, верить ли всему тому, что болтают о вас, синьор…

— Серпенто. Давайте попросту. Что же касается слухов обо мне, то не верьте им. Они устарели, на будущей неделе я распущу новые.

Боккаччо рассмеялся.

— Вот слухов о том, что вы веселый человек, никто не распускает!

— И это печально, надо признать, — Кроули поправил завернувшийся рукав и собрался идти по улице дальше. — Так что же вас вынудило побежать за мной? Только не говорите об альтруизме, желании спасти ближнего и тому подобном: вы кажетесь мне умным человеком.

— Признаюсь вам, как на исповеди, синьор Серпенто, — взволнованно заговорил Боккаччо, — я скромный правовед, вынужденный корпеть над сводом законов, тогда как душа моя и разум просят совсем иного… Я сочинительствую, синьор, — со вздохом признался он. — И тщетно ищу покровителя, который помог бы пробиться, рекомендовал бы меня при дворе. Знаю, королева часто устраивает вечера изящной словесности и прочих искусств, но как проникнуть туда, не имея ни титула, ни связей…

— И вы решили искать покровителя в трактире? Странная идея.

— О, нет, вас послало мне Провидение, синьор, но в трактиры я хожу совсем с иной целью!

— Конечно. Выпить и закусить.

— Я хожу туда слушать истории, которые рождаются в народе, потому что они чудесны, — сухо ответил сочинитель. — И, клянусь посохом святого Януария, не перестану делать этого, даже если двери королевской залы пожизненно останутся для меня закрыты.

— Да вы синьор с характером, — одобрительно усмехнулся Кроули. — Не вспыхивайте так, иначе быстро сгорите. Хорошо, я помогу вам. Только один вопрос: вы не боитесь?

В свете полной луны, недавно взошедшей и теперь заливавшей голубым светом улицу, глаза демона вспыхнули двумя адскими плошками. По зелени бархата тут и там забегали быстрые огоньки наподобие болотных. Боккаччо сглотнул, попятился, но тут же остановился.

— Господь и Пресвятая Дева со мною, и бессмертная душа убережется ими от любого зла. Кем бы вы ни были, я не боюсь, синьор Серпенто.

— История о ловкаче Мазетто вошла в Третий день его «Декамерона». Читал?

— Слушал. Джованни читал мне черновики, хотел, чтобы я сказал ему, как оно на слух.

— И как?

— Смешно до колик. Грустно. Захватывающе. Словом, прекрасно…

Дождь отплясывал тарантеллу на раскисшей земле, каменных крестах, могильных плитах, голове и плечах Кроули, укрытых плащом. Дождю было весело, он плясал с самого вечера и, судя по тяжелым тучам, собирался так развлекаться до утра.

Кроули шмыгнул носом и натянул капюшон до самых бровей. Конечно, плащ оставался сухим, но эта окружающая сырость, темнота и холодный дождь… Такая погода хороша для мокриц и слизняков, а порядочный демон предпочитает солнечный свет и сухую траву, или пылающий камин и кружку горячего вина с пряностями. Интересно, Хастур нарочно выбирает ненастные ночи для своих инспекций? Думает, так солиднее?

— Слава Сатане, — донеслось от ближайшего креста. От него отделилась высокая темная фигура в рваной хламиде.

— Привет, герцог, — откликнулся Кроули. — Ну и погодка!

— Погода как погода. После геенны даже приятно, — Хастур хрипло закашлялся. — Ф-фу, там сегодня сырые дрова подвезли, дыму на всю преисподнюю… Ну, как королева?

— Грешит быстрее, чем я успеваю искушать, — самодовольно ухмыльнулся Кроули. — Короля задушила. Казну почти выгребла, собирается корону закладывать. По моему совету, разумеется.

— А остальные? Ну, придворные там, дамы…

— Полный набор грехов: прелюбодеяние, растление, алчность, чревоугодие, праздность и содомия. Должен сказать, при дворе Джованны собрались такие затейники, что…

— Ты послан в мир смертных, дабы искушать их, а не развлекаться, — угрюмо перебил Хастур. — Я прибыл с новым заданием для тебя. В Авиньоне избран новый папа, Климент… какой-то там. Темный Совет полагает, он способен договориться с императором Людвигом. Климент не должен с ним договорится. Ни о чем. Остальное на твое усмотрение. Ты понял?

— Чего ж тут не понять… — Кроули переступил с ноги на ногу, чувствуя, как в сапоги просачивается вода. — А можно мне еще хотя бы на месяц задержаться в Неаполе? Привык, понимаешь ли, доводить дело до конца, а Джованна пока не опустилась на самое дно порока.

— Хорошо. Но не дольше месяца. — Хастур помолчал и добавил уже другим, неофициальным тоном: — Слыхал новость о Чуме? Выдвинулась с Востока. К зиме тут будет. Эх, грешников наберем! — он довольно потер руки и, не прощаясь, скрылся в темноте.

— Кажется, и Гавриил примерно в это же время поручил мне направлять папу Климента Шестого. И так же запутался в его порядковом номере! Знаешь, мне уже тогда подумалось, что у нашего начальства намного больше сходства, чем различий.

— И в своих подчиненных они совсем не разбираются.

В огромном камине горело целое бревно. Тепла хватало на всю залу, даже слегка запотели разноцветные стекла в высоких и узких витражных окнах.

Кроули развалился на троне, закинув руку на спинку, а ногу свесив с подлокотника. На рыжих вихрах криво сидел золотой зубчатый обруч, усыпанный крупным жемчугом. Трон был чертовский удобный: мягкий, где надо изогнутый, и дорогая обивка совсем новенькая. Демон на своем веку повидал немало властительных седалищ, и мог сравнивать.

Перед троном взад и вперед ходила королева Джованна, нервно сжав пальцы в замок. На днях ей исполнилось двадцать лет и она могла бы считаться красавицей, если бы не увлекалась так углем для подводки бровей и кармином для губ. Но Кроули ее обожал: пока он вместе с Боккаччо шлялся по тавернам, волочился за смазливыми неаполитанками и ввязывался во всевозможные приключения, эта женщина делала за него всю работу по осквернению своей души. Она даже опередила его в собственном соблазнении, при первой встрече попросту приказав ему явиться в ее опочивальню. Демону оставалось лишь регулярно наведываться во дворец и собирать очередной урожай новых грехов.

— Между прочим, это мой трон, — раздраженно заметила Джованна, не прекращая расхаживать.

— Пока еще твой, — Кроули поменял ногу на подлокотнике.

— И корона моя!

— А вот и нет, — он снял корону, надел на палец и принялся крутить, любуясь бликами на золоте. — Ты заложила ее. Или забыла уже?

— Я ее выкуплю! — Джованна оскалила мелкие белые зубы. — Негодный казначей обкрадывает меня! Прикажу четвертовать его! — Она еще быстрее зашагала из угла в угол. Длинный подол шелкового платья, тяжелый от золотого шитья, путался в ногах. Она сердито пнула его, едва не порвав, и остановилась напротив трона.

— Серпенто, мне нужны деньги.

— Обожаемая королева, я не алхимик, не волшебник и не ростовщик.

— Ты всего лишь развратник и лжец, я знаю. Но ты умен, как бес.

— Ну почему «как»… — Кроули тонко улыбнулся, но Джованна пропустила реплику мимо ушей. — Я не могу дать тебе денег, но могу дать совет.

— Советников у меня полный дворец!..

— Совет, где достать денег.

— Говори, — выдохнула Джованна.

— Скажи мне, сладчайшая королева, кто в этом мире богаче самого богатого императора? — Кроули вновь нацепил корону и сложил ладони перед грудью в шутовском молитвенном жесте. — Правильно, королева: это матерь наша пресвятая церковь. А кто верховный пастырь ее?

Джованна нахмурилась, припоминая последние известия из Авиньона, которые обычно слушала вполуха.

— Я напомню тебе, кто: папа Климент Шестой, — продолжал демон. — Он страстно желает укрепиться в Авиньоне и перенести туда престол из Рима. Но он не сможет этого сделать, потому что Авиньон…

— Моя наследственная вотчина, — понимающе улыбнулась Джованна. — Я вправе выгнать его оттуда.

— И получишь отлучение. Подумай лучше о том, что Авиньон можно Клименту… продать.

— Продать?!

— Поторгуйся за него хорошенько, — Кроули вытянул ноги и повесил тяжелую корону на завитушку резной спинки. — Во-первых, выберешься из долгов, во-вторых, получишь признательность пастыря: капитал, который, при разумном подходе, станет приносить тебе хорошие проценты. «А в-третьих, — добавил он про себя, — это приобретение потешит гордыню папы. Начну искушать его прямо отсюда».

— Ну и ловок же ты, змей!

— Что я слышу: ангел восхищается хитростью?

— Восхищаюсь. Не будь мы с тобой хитрые, не гуляли бы сейчас по улицам Неаполя в год тысяча триста сорок седьмой от Рождества Христова. Какая замечательная осень!

Лето не хотело уходить. Ноябрь отсчитывал последние числа, а дни стояли теплые и тихие, как в августе. Урожай винограда собрали сказочный, весь город пропах душистым соком, уже начавшим свое таинственное движение в дубовых бочках.

Месяц, выпрошенный у Хастура, подошел к концу.

— В Риме у меня есть богатый дядюшка. Получил от него письмо, пишет, мол, расхворался, приезжай скорей, — уверенно вещал Кроули между первой и второй кружкой. Боккаччо, сидящий напротив, помрачнел.

— И надолго ты уезжаешь?

— О, месяца на три, не дольше! Упокою старого хрыча, получу наследство и продолжим творить истории для твоей будущей книги!

Он врал расчетливо и почти спокойно. Знал: так лучше. Нельзя дожидаться последнего часа, отмеренного каждому человеку, надо отпускать его раньше, в расцвете лет, чтобы милосердная память смертного стерла со временем ненужные воспоминания и заменила новыми. Был желтоглазый — и нет; и не было никогда. Только бессмертные одни и понимают до самого конца смысл этого слова: никогда.

— Джованни, я уеду, но и ты тоже уезжай. Найди какое-нибудь место, где поменьше людей и побольше чистой воды. Поверь мне, я знаю, о чем говорю.

— Погоди, а ты? Если все эти россказни о чуме — не пустые слухи…

— Не пустые. Но я должен ехать, а ты должен позаботиться о себе.

— Аспидо, я буду молиться за тебя.

— Они так часто это говорили… Но я так и не придумал подходящего ответа. Наверное, потому, что не называл им своего настоящего имени, а, значит, молись они за кого-то другого? А на следующую ночь, когда был уже на полпути к Авиньону, я ее увидел. Чуму. Черное зарево на полнеба — такое, что ночные небеса кажутся полинявшей серой тряпкой. И белесый шар у самого горизонта, точно чудовищный гнойный нарыв.

— Я видел то же самое. Гавриил толковал мне что-то об испытании крепости веры и праведности, а мне хотелось закричать прямо ему в лицо, что это тупое, слепое и глухое нечто, которое никого не испытывает, а просто убивает всех подряд. Иногда жалею, что не крикнул.

Глава 3. Хранитель королевской библиотеки

— …Друг мой, все люди делятся на два вида: те, у кого заряжен револьвер, и те, кто копают. Ты — копаешь.^[6]

Кроули отсалютовал герою Клинта Иствуда пустым стаканом, поставил видео на паузу и собрался отправиться в кухню, чтобы сочинить очередной коктейль. Рецепт почти оформился в его мозгу, когда в гостиной резко запахло озоном и между столом и диваном материализовался Азирафель.

— Не помешал? — отрывисто спросил он. — Таблички на выходе не было.

После того безумного лета, которое оба назвали «антихристовым», они почти одновременно пришли к выводу, что таиться от начальства уже не нужно, а если так, то не проще ли жить под одной крышей? Поначалу идея выглядела чрезвычайно вдохновляющей, но уже при выборе места жительства появились первые трудности. Их удалось кое-как преодолеть, и тут подкрался вопрос, как должен выглядеть будущий дом. Друзья, прошедшие вместе огонь и воду, едва не поссорились, выбирая подходящий проект. Любые попытки совместить ангельский и демонический вкусы порождали таких архитектурных кадавров, что ради их устойчивости пришлось бы менять законы физики. Кроули не возражал, но Азирафель напомнил о толпах туристов, которые непременно прознают о новой достопримечательности, где бы она ни находилась, и пожелают ее увидеть.

В итоге сошлись на том, что в Лондоне не так уж плохо, перемещать на новое место горы книг и нажитого скарба очень утомительно, а частые расставания — залог не менее частых встреч и это прекрасно. Наконец, сверхъестественным существам ничего не стоит воспользоваться четвертым измерением для мгновенного перемещения между книжным магазином в Сохо и квартирой в Мейфер. А чтобы не оказаться незваным гостем, договорились в случае необходимости вешать на выходе из параллельного пространства табличку: «Извини, я занят. Если что-то срочное, звони». И еще ни разу ни у кого из них не возникло нужды в такого рода предупреждениях.

Кроули хотел было ответить, что всего лишь пересматривает любимые фильмы под разнообразную выпивку и будет рад компании, но вдруг понял: озон. Запах грозы и тревоги. Во всклокоченных волосах Азирафеля промелькнули голубые искры, хорошо заметные в вечерней полутьме гостиной. Демону сделалось не по себе.

— Что стряслось? Ты пытался сломать электрический стул?

— Что ты делаешь, когда злишься? — ангел не оценил шутку.

— Ну, разное… — Кроули честно задумался. — Ору на свои растения. Гоняю на «Бентли», пока не отпустит. Надираюсь до зеленых херувимов.

— Ты хотел сказать, чертей?

— Черти — промежуточная стадия. Но чаще всего… — он выразительно посмотрел на ангела: — чаще всего я вламываюсь в магазин к своему другу и высказываю все, что меня злит. И только тогда мне по-настоящему становится легче. — Кроули выключил телевизор и сделал несколько шагов к Азирафелю. Подходить близко опасался: тот искрил и потрескивал, как пробитый электрокабель. — Дверь в оранжерею прямо за тобой. За руль не пущу, сам понимаешь. Выпивка имеется любая и в неограниченном количестве. И я тебя внимательно слушаю.

Ангел набрал в грудь воздуху и с шумом выдохнул.

— Меня взбесили наши обскуранты! — он поднял руки, собираясь, по привычке, поправить лацканы пальто. Между ладонями промелькнула короткая бледно-голубая молния. — Ретрограды! Фарисеи! Ф-ф… Филистеры!

— Налить тебе что-нибудь?

— Позже… Понимаешь, я не мог больше смотреть на пустые улицы. На запертые ворота нашего парка. На закрытый «Ритц»… Я так истосковался по страсбургскому паштету! — Азирафель снова хотел вскинуть обе руки, но, вспомнив молнию, остановился и сунул их в карманы брюк.

— Так что же ты сделал? — Кроули плюхнулся обратно в кресло. — Чудеснул всемирное и мгновенное излечение от этого проклятого вируса?

— Ах, если бы такое было мне по силам… — ангел пригладил волосы и сел на диван. — Нет, я никого не излечил. Именно потому, что не способен излечить всех. Но я воодушевил их, понимаешь? — он опять вскочил. В глазах загорелся чистый, небесный восторг. — Врачи, медсестры, лаборанты — те, кто валились с ног от усталости, потому что работали дни и ночи, те, кто отчаялись побороть болезнь — все они получили новые силы и новую надежду. Они воспрянули духом! И такое произошло не в одной больнице, а во всех, на всем острове! Даже немножко на континент хватило…

— Ты крут, — без тени иронии заметил Кроули.

— Я делал все, что мог, — пожал плечами Азирафель. — И все, что должен был делать. Просто раньше мне для этого требовалось указание свыше. И, представь себе, оно последовало! — его лицо исказила несвойственная ему кривая улыбка. — Мне было предписано прекратить, цитирую: «вселять в смертных необоснованную веру в собственные возможности, могущую привести к неконтролируемому росту гордыни». Какова формулировочка?! Кроме того, ангелу напомнили его первейшую и главнейшую обязанность: внушать смирение, добронравие и кротость. Между прочим, выговаривал мне лично Метатрон. Оказал высокую честь, понимаешь ли.

— Если людишки станут много знать, мы сделаемся не нужны. Старая песня… У нас Внизу ее поют другими словами, но смысл тот же.

В белых волосах опять промелькнули искры.

— Налей-ка чего-нибудь покрепче. Скотч, бурбон — все равно… Один из моих приятелей, недавно, кстати, выслужился в архангелы, по секрету намекнул, что по «не сгоревшему отступнику» принято решение строго контролировать, однако до крайностей не доводить. Фу ты, аж язык свело от канцелярских оборотов… — ангел принял от Кроули полный стакан, и в три глотка выхлебал крепкий напиток, как воду. — Добавь. Да, столько же.

— Друг мой, по моему глубокому убеждению, все ангелы делятся на два вида… — Кроули наполнил его стакан, и продолжил, мысленно подмигнув и «хорошему», и «плохому», и «злому»: — те, кто делают карьеру на Небесах, и те, кто работает. Ты — работаешь.

— Спасибо. Ты бываешь удивительно афористичен.

Кроули мог не опасаться упрека во вторичности: его друг не любил вестерны.

— Бессильные мира сего,^[7] — настроение Азирафеля заметно изменилось. После третьего стакана он перешел от гнева к философствованию. И язык уже слегка заплетался. — Верно при… припечатал нас Вильгельм…

— Что-то не припоминаю ничего похожего.

— Эт было в з-з-замке… — Азирафель пьянел на глазах. — познкомилис-с мы в з-замке…

Кроули мягко предложил ему протрезветь, но ангел ни с того ни сего заупрямился, напомнил, что он крут, пинком распахнул дверь в оранжерею и в облаке спиртного запаха выдул туда туманный шарик воспоминаний, цветом напоминающий сильно разбавленный виски.

В самом деле, замок появился. Он стоял посреди зеленого луга: огромный, из бурого камня, с башенками, зубчатыми стенами и узкими окнами-бойницами. За ним вдали угадывался лес.

Под стенами гарцевал на белом коне рыцарь в светло-сером плаще и серебристом шлеме. На стене стояла дама в остроконечном головном уборе и что-то кричала, глядя вниз.

Кроули прислушался:

— Я надеялась, вы покроете себе неувядаемой славой, сэр Азирафель! А вы не скрестили мечей и не преломили копий с Черным рыцарем! Стыдитесь!

— Ой, пр… промахнулся, — Азирафеля пошатывало, пришлось для устойчивости уцепиться за дверной косяк. — Не тот век. И замок… не того…

— Все равно интересно, — оживился демон. — Это же Камелот, верно? Ты вернулся после той нашей встречи на болоте?

— Выслушайте меня, прекраснейшая Алиенор! — тем временем воззвал рыцарь. — Копий я в самом деле не преломлял, но ведь и без того все закончилось благополучно! Я вернулся к вам живым и невредимым!

— Вы просто трус, сэр Азирафель, — отрезала Алиенор и покинула стену. Рыцарь немного постоял в раздумье, затем направил коня к воротам и скрылся в замке.

— Надо было нам обменяться шлемами, — заметил Кроули. — Ты бы предъявил мой как трофей, твой бы мне тоже пригодился.

— Да ну ее, — отмахнулся Азирафель, — в Камелоте ку-у-уча красоток. Не одна, так другая…

Желтые глаза распахнулись до последних доступных им пределов и с веселым изумлением уставились на ангела. А тот забормотал, все более и более путаясь:

— Раждому кыцарю… э-э-э… каждому рыцарю надо поиметь даму сердца… или заиметь? Ох, что я несу… Нет, срочно трезветь. Сроч-но.

Он сосредоточился на пустой бутылке, возвращая в нее выпитое до последней капли. Очевидно опасаясь, как бы демон не пристал с расспросами о похождениях во времена короля Артура, Азирафель поспешил вызвать новое воспоминание — на этот раз именно то, какое надо.

* * *

Мягкий августовский вечер пах яблоками, зреющими в королевском саду, полынью, укропом и шалфеем с грядок аптекарского огорода. Ароматы вливались в распахнутое окно библиотеки — просторного зала, тесно уставленного книжными шкафами и ларями. Под высоким сводчатым потолком копились ночные тени, но у окна еще хватало света: во всяком случае двое, сидевшие у стола, не спешили зажигать свечу в простом медном подсвечнике. Конечно, Азирафель обошелся бы вообще без света, но в четырнадцатом веке такая способность могла быть ложно истолкована.

Раскрыв большую кожаную папку, он вытащил лист пергамента и принялся читать вслух. Ему очень нравилось то, что он читал, хотя смысл написанного резко контрастировал с умиротворением, разлитым в библиотеке.

Азирафель отложил пергамент и взглянул на слушателя: сухощавого пожилого мужчину, облаченного в монашескую рясу. Коротко стриженные волосы, совсем седые, обрамляли тщательно выбритую тонзуру.

— Что скажете? Удивительно злободневная вещь, вы согласны? Между тем написана полтора века назад. Ее автор — легендарный Гугон Орлеанский по прозвищу Примас.

— Наслышан о нем, — монах кивнул. — Гугон достоин стать в один ряд с величайшими поэтами и ораторами античного мира. Признаться, я думал, его сочинения никем не записаны и передаются из уст в уста, а вы обнаружили целый сборник… — монах тяжело закашлялся. На бледном лице выступили алые пятна.

Азирафель вскочил со своего места:

— Доктор Оккам, я распоряжусь, чтобы сюда принесли горячего молока с медом. Вам не следовало бы сегодня вставать.

— Спасибо, мой друг, мне уже лучше, — исхудавшие пальцы подрагивали, но Оккам с жадным интересом перебирал пергаментные листы, уложенные в кожаную папку. — Это стихотворение я непременно включу в свой новый трактат. Дорогой Вайскопф, должен отметить, королевской библиотеке невероятно повезло с хранителем!

Уходя, Азирафель позволил себе довольную усмешку. Это в самом деле была непростая и кропотливая работа: внушить кастеляну королевской резиденции в Мюнхене, что у него имеется горячо любимый племянник, лиценциат богословия и большой разумник, который прямо-таки создан для работы с личным собранием книг Людвига IV Баварского, короля Германии, императора Священной Римской империи. Прежний библиотекарь срочно попросился на покой, благо, был уже в летах, и вскоре должность перешла к скромному и обходительному господину лет тридцати, представленному кастеляном как Азария Вайскопф.

Ангел, как и полагается полевому агенту, знал все языки мира, но в бытовом лексиконе нередко путался. Смешав латынь и немецкий, он кое-как выкроил себе подходящие имя с фамилией, и долго еще сокрушался о безвозвратно ушедших временах, когда никого не смущал просто «Азирафель».

Внедрение прошло как по маслу. Новый библиотекарь умел не попадаться на глаза императору, но всякий раз, когда Его Величество интересовался состоянием книгохранилища, обнаруживалось, что число фолиантов возросло, и каждая новинка являла собой сокровище в отношении и содержания и оформления. А общение с библиотекарем неизменно приводило обычно раздражительного Людвига в благодушное настроение. Правда, на его распрю с папой Иоанном XXII это никак не влияло, но Азирафель не отчаивался: здоровье у императора было отменное, ум крепкий и ясный, а это значит, ангельское воздействие со временем возьмет свое.

В 1330 году, спустя год после появления нового библиотекаря, в Мюнхен прибыли беженцы из Авиньона, искавшие высочайшего покровительства: монахи-францисканцы Уильям Оккам и Михаил Цезенский. Михаила главным образом беспокоили дела ордена, переживавшего не лучшие дни. Оккам же, поклявшись королю защищать его словом в ответ на защиту мечом, занялся политикой. Для сочинения злободневных трактатов ему требовались самые разнообразные книги, поэтому не удивительно, что он сделался частым гостем в библиотеке. И вскоре искренне привязался к обаятельному и образованному библиотекарю, найдя в нем достойного собеседника и преданного слушателя.

Азирафель тоже был очень рад этим беседам. После Аристотеля ему уже давно не с кем было поговорить по душам, потолковать со вкусом обо всех гранях Непостижимого замысла. Только требовалось следить за тем, чтобы случайно не обронить в разговоре фразы вроде «как-то спросил я у Платона».

Прошло двенадцать лет. Людвиг IV за эти годы доспорился с папой Иоанном до отлучения от церкви, своевольно заменил его антипапой, изъездил подвластные земли вдоль и поперек, воевал, заключал мир, плодил наследников, овдовел, вновь женился, — словом, вел себя как типичный монарх той бурной эпохи, меньше всего склонный к смирению и кротости. Ничего удивительного: ангел совсем забросил свои обязанности. Огромная библиотека, спокойная жизнь, разнообразный, а порой изысканный стол и, наконец, прекрасный собеседник — этого оказалось достаточно, чтобы посланник Рая перестал думать о чем-либо другом. В отчетах Наверх он неизменно ссылался на упрямство и непоседливость Людвига, мешавшие вести планомерную деятельность по склонению к добру, но в заключение уверял, что работает не покладая рук. А вот смертный философ в самом деле трудился на совесть: все эти годы его трактаты и публичные речи не хуже мечей и копий утверждали независимость светской власти от духовной. По сути он сводил на нет и без того ничтожные ангельские усилия, но какое это имело значение, если Оккам с упоением рассуждал об абсолютной свободе Бога делать все или не делать ничего, и выводил отсюда возможность существования решительно любой вещи в этом мире. «Так уж и любой?» — полушутя-полусерьезно уточнял Азирафель. «Любой. Существовать может все, но число объяснений для каждой вещи ограничено Божьим промыслом. Думается мне, не существует основания для того, чтобы объяснять с помощью многих допущений то, что может быть объяснено с помощью одного».

И все-таки время напомнило о себе, сделав это, по своему обыкновению, внезапно и грубо. В 1342 году умер Михаил Цезенский. Смерть старого друга и сподвижника подкосила Оккама: до этого ни разу не хворавший, он слег в горячке. Азирафель выпросил в Верхней конторе одно чудо в счет следующего года. Болезнь отступила, но оставила после себя долгие приступы мучительного кашля. Унять их лучше всего помогало молоко из рук королевского библиотекаря: обычное коровье молоко, если не считать капли Любви, добавленной в него. Она возвращала бодрость, подкрепляла силы, но ей не дано было остановить годы, продолжавшие неумолимое движение. В августе 1346 года Уильям Оккам провожал свое шестьдесят первое лето и как-то с грустной усмешкой заметил: «Азария, вы годитесь мне в сыновья, а ведь шестнадцать лет назад мы выглядели почти ровесниками. Очевидно, борьба с авиньонскими христопродавцами ежегодно отнимает у меня по два, если не по три года жизни».

Азирафель редко отлучался куда-либо из Мюнхена; он устроил так, что все книжные поступления сами стекались в город, ему оставалось лишь не пропустить их прибытие. Но три или четыре раза хранителю королевской библиотеки все-таки приходилось покидать уютные апартаменты, если речь шла о крупном наследстве, ожидающем в каком-либо монастыре или замке.

Вот и теперь, в начале осени, господину Вайскопфу предстояло путешествие — не слишком далекое, всего три-четыре дня верхового пути.^[8] Скончался старый барон фон Швангау, чей замок Вестен, как гнездо стервятника, возвышался над единственной дорогой, по которой везли соль из Тироля в Баварию. Барон отписал короне, как говорилось в послании, «множество драгоценных библий, евангелий и трудов мужей великой учености».

— Сдается мне, это тот самый Швангау, что в битве под Мюльдорфом выступил на стороне Фридриха Австрийского, вместо того, чтобы держаться руки императора, — прокомментировал Оккам. Он великолепно разбирался в делах германской знати, давая Азирафелю еще один повод для восхищения. — И я почти уверен, не существует никакого завещания: наследники предателя надеются вымостить драгоценными библиями для себя новую дорогу во дворец. Очевидно, им наскучило грабить обозы с солью.

* * *

Хранитель королевской библиотеки — фигура достаточно значительная, чтобы не путешествовать в одиночку. Господин Азария Вайскопф покидал Мюнхен в сопровождении трех человек охраны из числа замковой стражи, и возницы на прочной телеге для баронского наследства. Новый длинный плащ из добротной синей шерсти, подбитый беличьим мехом, с серебряными застежками; в цвет к нему шаперон с золотой булавкой в виде пары крылышек; совсем не ношеные сапоги, стоимостью в дневную выручку преуспевающего купца, — одним словом, только слепой не догадался бы, что перед ним важная птица.

— Погоди-ка, что это за белые веревочки свисают у тебя из-под шаперона? Азирафель, ты в самом деле носил этот дурацкий чепец?!

— Его тогда все носили…

— Ничего подобного: я не носил! Показаться где-нибудь в белом чепчике с завязками под подбородком?! Да я скорее сделаюсь лысым!

— Кажется, эта забавная вещица берегла головные уборы от грязных волос. Мытье головы тогда было непростым делом, если помнишь.

— Да-а, до горячего душа оставалось еще шесть сотен лет…

Никаких прошений относительно погоды Азирафель Наверх не подавал: с ней просто повезло. Дни стояли прохладные и ясные, седло было мягкое и удобное, а мул, как и обещал смотритель королевских конюшен, вел себя смирно, и осторожно ступал по каменистой дороге. И хотя Азирафель предпочитал равнины, теплый климат и пышную растительность, то есть что-нибудь похожее на Эдемский сад, он не мог не восхищаться снежными шапками гор, подпирающими синее небо, зелеными долинами с голубыми лентами рек, золотыми и медными вспышками в кронах буков, тронутых дыханием осени.

Впрочем, в конце четвертого дня пути, когда вдали уже показались шпили Вестена, альпийские хребты натянули поверх белых шапок серые капюшоны туч — таких плотных и низких, что дорога к замку почти скрылась в них.

— Ровно на небо подымаемся, — проворчал старшина стражников, сопровождающих господина библиотекаря.

— О, нет, в Небеса поднимаются совсем не так, — усмехнулся Азирафель. — И на пути туда совершенно точно не пахнет жильем. Чувствуете?

Действительно, между привычных запахов влажной шерсти плащей, конского пота и еловой хвои потянуло дымом и аппетитным ароматом жареного мяса. Замок выпрыгнул из тумана внезапно, как лесной разбойник, что, впрочем, отвечало репутации его владельцев.

Высокие ворота, усаженные железными шипами, были наглухо закрыты. За ними раздавались невнятные крики: там то ли дрались, то ли плясали.

Старшина громко постучал в ворота рукоятью меча.

Несколько минут спустя на стене возле ворот показалась человеческая фигура, едва различимая в тумане и сумерках.

— Чего надо?

— Милейший, сообщите, пожалуйста, владельцу этого замечательного поместья, что прибыл смотритель королевской библиотеки… — попросил Азирафель.

Фигура не сдвинулась с места.

— С ними попроще надо, господин Вайскопф, — заметил стражник. — И покороче.

— Эй ты, рыло! — рявкнул он. — Вали к хозяину и скажи, что приехал посланец короля!

— Не ори, обделаешься, — лениво донеслось со стены. — Ждите, доложу.

Вскоре за воротами послышался металлический лязг, и створки медленно отворились, обнаружив за собой двух человек — здоровенного детину с факелом и невзрачного коротышку в котте едва не до пят. На тощем животе котту перехватывал широкий ремень, на котором висело кольцо с десятком ключей. Они лучше всяких слов указывали на статус плюгавца. За его спиной простирался обширный замковый двор, где тут и там горели костры.

— Добро пожаловать во владения славных рыцарей Швангау! — зачастил кастелян. — Посланцу его величества, всемилостивейшего короля Людвига завсегда рады! Милости просим, милости просим!

Он отошел в сторону, давая дорогу всадникам и продолжая тараторить. Из его болтовни удалось узнать, что в замке по случаю удачной охоты устроен великий пир, и гостей созвано столько, сколько не случается и на Фюссенской ярмарке, «а уж она-то в наших местах самая людная».

Доказательством пышного пиршества служили несколько кабаньих туш, целиком жарящихся на вертелах над кострами.

— А как бы мне самого хозяина увидеть, сударь кастелян? — поинтересовался Азирафель, спешиваясь и ища взглядом, кому поручить своего уставшего мула. Догадливый ключник ухватил за шиворот какого-то мальчишку, крутившегося возле ближайшего костра, и велел позаботиться о муле «господина посланца», а также и о лошадях охраны. Сам же повел гостя длинным полутемным коридором и вывел в гулкий, ярко освещенный зал.

На первый взгляд здесь творилась настоящая оргия, разве что участники были одеты потеплее и обходились без куртизанок. Азирафель охнул, оглушенный множеством громких голосов, визгливой музыкой, лязгом металлической посуды и собачьим лаем. От чада факелов и дыхания разгоряченных тел в зале стояла влажная жаркая духота, как в бане. За тремя рядами столов пили, ели, вопили, стараясь перекричать друг друга, около сотни человек. У дальней стены, на возвышении, за столом под самой богатой скатертью сидел, очевидно, сам Швангау с почетными гостями — и занимался тем же, что и остальные, внося хозяйский вклад в общий гвалт. Между столами бродило несколько шпильманов, играя на волынках и ребеках.

Азирафель остановился в растерянности, не представляя, как пробраться к владельцу замка сквозь все это столпотворение.

— Вы обождите чуток, мой господин, я побегу доложусь, — предложил кастелян и рыбкой нырнул в море голов, плеч и снующих туда-сюда слуг с пустыми и полными блюдами в руках. Вернулся он очень быстро и, почтительно поклонившись, доложил: — Их светлость велели провести вас прямиком к наследству, чтоб, значит, познакомились… А они сами чуть погодя вас навестят. Откушать с дороги желаете ли?

— Благодарю, я не голоден, но мои сопровождающие наверняка не откажутся от ужина.

— И о них позаботимся, а как же… Прошу за мной, мой господин.

В коридоре на них налетел взъерошенный малый в засаленной стеганке:

— Там это… еще приехали. Говорят, монахи. Ехали в Фюссен, сбились с дороги… Просятся на ночлег. Пускать?

— У нас не постоялый двор. Го… — тут стриженой головы в сером чепце коснулось некое теплое дуновение, и слово, начавшееся с «го», вместо «ни» обрело совсем иное завершение: —…споди Боже мой, пускать, пускать разумеется! В такую непогоду нельзя без крыши над головой! Распорядись там насчет их лошадей, я потом подойду.

Малый, приоткрывший от удивления рот, захлопнул его и умчался. Азирафель удовлетворенно вздохнул: обычный управитель замка, конечно, не король Людвиг, но доброе дело сделано, значит, есть что написать в отчете.

«Наследство», как выразился кастелян, было свалено кучей в углу длинной темной комнаты без окон. Судя по теплу и запахам, за стеной находилась кухня. Масляный фонарь осветил груды переплетов, разлохмаченных обрезов, измятых свитков.

— Ох, ну разве можно так обращаться с книгами?!

— Так оно ж ненадолго… вы ж заберете их, мой господин?

— Обязательно. Я сейчас же займусь разбором, надеюсь, их не успели погрызть мыши. Оставьте мне фонарь, пожалуйста, и можете идти.

— А почивать разве не изволите?

— Нет пока. Ступайте, любезнейший, благодарю за труды.

Отделавшись от смертного, ангел начудесил карманный светоч небесный, потому что масла в фонаре почти не осталось, сотворил обычный табурет, и принялся за разбор «драгоценных библий, евангелий и трудов отцов церкви». Первый же том, вытащенный из груды, подтвердил: поездка в замок оказалась не напрасной.

Половина кучи уже превратилась в ровные штабеля, когда в коридоре послышались шаги и знакомый голос кастеляна: «Уж не взыщите, святой отец, все покои заняты гостями. Не в конюшне же вам почивать…» — ему что-то ответили и он закончил с угодливым смешком: «Оно конечно, но яслей у нас нету, потому как не держим ни овец, ни коз… А в конюшне и так битком народу!»

Азирафель погасил светоч. И вовремя: на пороге возник управитель, а вслед за ним высокий худой монах в рясе францисканца. Обнаружив, что в комнате есть люди, францисканец заметил с сильным акцентом:

— Здесь нельзя спать. Идем в конюшню, — сквозь акцент в его голосе пробивалась смертельная усталость.

Ангела вовсе не прельщала перспектива нового путешествия по замку к предполагаемой спальне. Очевидно, и монаху меньше всего хотелось идти куда-либо. Ровные стопки книг могли послужить отличной ширмой, а вопрос кровати отпал сам собой: в коридоре маячил давешний детина с огромной охапкой соломы в руках.

— Уверен, мы друг другу не помешаем, — заключил Азирафель, и добавил, перейдя на латынь: — Сон рядом с книгами самый полезный. К тому же здесь тепло и сухо.

— Воистину, вас послал мне Господь, сударь, — францисканец с нескрываемым облегчением перешел на привычный ему язык. — У меня пока было мало времени изучить как следует местное наречие, скверно чувствовать себя почти немым… Благодарю за приглашение, оно более чем кстати.

Детина с шумом уронил солому на пол между стеной кухни и книгами, постелил сверху чью-то порядком облезлую шкуру и утопал. Кастелян, обалдевший после двойной порции благодати, молча поклонился и тоже поспешил убраться подальше от странного гостя.

— Позвольте узнать, кого, кроме барона, упомянуть мне в благодарственной молитве перед сном?

Азирафель подумал, почему бы и не познакомиться, раз уж он своей волей оставил здесь этого бедолагу. К тому же монах чем-то напоминал Оккама, своего собрата по ордену.

— Можете звать меня Вайскопф. А как я могу обращаться к вам, отец?

— Вильгельм, — ответил францисканец.

Глава 4. Три лестницы

Радость, которую испытал королевский библиотекарь при виде новых книг, оказалась преждевременной: под слоем более или менее хорошо сохранившихся экземпляров его ждали плачевные следы небрежения, мышиного пиршества и прямого человеческого варварства. Черные потеки плесени на форзацах; источенные, загаженные переплеты и обрезы; огрызки страниц, вырванных чьей-то безжалостной рукой, очевидно, для растопки. Азирафель горестно цокал языком, прикидывая, много ли удастся восстановить без использования чуда. На сверхъестественном приходилось экономить: до конца года еще далеко, лимит почти исчерпан, Оккаму в любой момент может сделаться хуже, да мало ли для чего еще потребуется чудо…

За штабелем книг заворочался монах. Послышался долгий вздох, а вслед за ней над темными переплетами показалось заросшее седой щетиной худое лицо в капюшоне.

— Я разбудил вас, отец Вильгельм? — участливо спросил Азирафель.

— Нет-нет, я привык просыпаться к Хвалитнам.

Он вновь исчез за штабелем и продолжил там чем-то шуршать, должно быть, приводил в порядок одежду.

— Господин Вайскопф, — донеслось из-за книг, — вам, случаем, не известно, где в этом замке расположена часовня? Вечером я от усталости забыл узнать это у кастеляна.

— Увы… Я впервые в этом замке. Вчера я прибыл ненамного раньше вас и почти сразу меня провели сюда.

— Что ж, попробую найти самостоятельно.

— Если позволите, я бы хотел присоединиться, — Азирафелю вспомнилось вчерашнее гульбище. Не стоит позволять безоружному старику в одиночку ходить среди похмельных буянов. — Разомну ноги, порядком засиделся.

— Вы всю ночь провели за чтением? Это достойно всяческих похвал. Вот только место для библиотеки выбрано не лучшее. Судя по запаху, тут похозяйничали мыши… — Вильгельм тщательно отряхнул рясу от соломинок и шерстинок, одернул ее, поднял с пола суму, с какой обычно путешествуют монахи, и выжидательно глянул на нового знакомого: — Что же, идемте искать место, где барон молится. Место, где он усердно грешит, мы, полагаю, уже видели. Сюда ведет единственный коридор, который проходит мимо пиршественной залы. Во всяком случае вчера я не заметил никаких иных арок или дверей.

Азирафель счел за благо промолчать: со времен Вавилонской башни смертные строили жилища по каким-то своим законам, в которых бывало непросто разобраться. Так, в мюнхенской резиденции ему пришлось создать собственную систему примет, чтобы, выйдя из личных покоев, попадать прямиком в библиотеку, а не в оружейную или на псарню. Логика расположения комнатангельскому уму оказалась неподвластна.

Коридор, где вчера чадило несколько факелов, сегодня был совершенно темен. Остатки масла в фонаре позволили зажечь хилый огонек, кое-как осветивший две двери, друг напротив друга, запертые на большие висячие замки.

— Очевидно, кухня и кладовая, — предположил Вильгельм. Из кухонь обычно есть ход во двор, но нам он недоступен. Кроме того, там нет ничего, похожего на часовню. Должно быть, она в одной из башен.

— Как вы вчера смогли понять это в темноте и тумане?

Вильгельм улыбнулся.

— Конюший всегда первым делом подмечает стойло, мельник — амбар, травник — огород. Каждый ищет то, к чему стремится душа, и с чем связаны помыслы. Достаточно углядеть знакомые контуры…

Огонек в фонаре задрожал, намекая, что стоит поторопиться.

Замок крепко спал. Пиршественная зала напоминала поле битвы: на лавках и даже под столами лежали неподвижные темные фигуры, а догорающие светильники бросали на них багровые отсветы, напоминающие зарево далекого пожарища. К счастью, громкий разноголосый храп совсем не походил на погребальные песнопения.

Коридор, которым шли ангел и монах, вывел к галерее, опоясывающей квадратный зал; трижды она поворачивала под прямым углом и каждый раз открывала темную арку с винтовой лестницей, ведущей вверх.

На взгляд Азирафеля, арки и лестницы выглядели одинаково, особенно в тусклом свете фонаря. Очевидно, ничего не остается, как подняться по каждой из лестниц по очереди, в надежде, что одна из них выведет к часовне.

— В вашем возрасте, господин Вайскопф, подобная затея выглядит приятным способом размяться перед завтраком, — возразил Вильгельм в ответ на это предложение. — Но старикам вроде меня приходится беречь силы. Думаю, мы сумеем найти нужную лестницу, не поднимаясь по ней. Позвольте фонарь…

Он взял фонарь, но не поднял его над головой, чтобы лучше осветить арку, а, наоборот, склонился к самым ступеням и какое-то время внимательно их разглядывал. Затем перешел к другой арке и проделал все то же самое. Заинтригованный, Азирафель молча наблюдал за ним.

Вильгельм что-то поднял со ступени и с довольным смешком показал своему спутнику:

— Эта лестница ведет в господские покои. Будь мы воришками, можно было бы сказать, что нам улыбнулась удача, — на сухой широкой ладони лежала крупная розовая жемчужина. — Вероятно, она оторвалась от платья или украшения хозяина или хозяйки. К тому же, заметьте, как чисто подметена эта лестница.

С этими словами он положил жемчужину обратно на ступеньку.

— Не следует ли нам вернуть ее барону? — предположил Азирафель.

— Пусть это сделает его слуга. Или служанка госпожи. Или не сделают, если решат украсть ее.

— Но таким образом мы толкаем их к пороку!

— В борьбе с искушениями утверждается добродетель, господин Вайскопф, — странно улыбнувшись, ответил Вильгельм, и направился к последней из лестниц, которые предстояло изучить. У нее он почти не задержался.

— Засохшая грязь, ступени заметно стерты. Третья лестница — на крепостную стену. Тут ходят стражники и слуги. Значит, нам нужна первая лестница.

— Но что если барон устроил часовню рядом со своими покоями, а первая лестница ведет… — Азирафель запнулся, припоминая подходящее помещение в королевском замке, — например, в голубятню?

Вместо ответа монах стремительно подошел к лестнице и, осветив ступени фонарем, провел по ней пальцами свободной руки.

— Боюсь, если бы наверху действительно была голубятня, птицы бы уже умерли от голода.

— Почему вы так думаете?

— Элементарно, Вайскопф… кхм, простите, господин Вайскопф. Обратите внимание на слой пыли на ступенях. Не знаю, с какой скоростью она тут образуется, но ручаюсь: в эту башню поднимаются гораздо реже, чем в две остальные. А если добавить, что барон ест мясо в постный день и разводит плесень на Евангелиях, то со всей уверенностью могу заключить: часовня ждет нас в конце именно этой лестницы. Ступайте первым, чтобы я не задерживал вас.

Азирафель, забыв взять фонарь, шагнул на ступеньки и быстро пошел вверх, желая узнать, справедлив ли вывод Вильгельма. И не видел, как монах озадаченно приподнял брови, глядя, как его новый знакомый уверенно шагает по крутым скользким ступеням в полной темноте.

Через три или четыре поворота лестница закончилась крошечной площадкой, на которую выходила низкая дверь, украшенная вырезанным и позолоченным распятием.

Ангел остановился, не желая первым входить в часовню: отчасти из уважения к проницательности Вильгельма, но главным образом потому, что в подобных местах испытывал странное чувство. Возможно, так чувствовал бы себя сотрудник почтовой конторы, точно знающий, что ни одно из десятков тысяч писем, ежеминутно отправляемых через его ведомство, никогда не дойдет до адресата.

Старый монах поднялся на площадку, остановился, выравнивая дыхание. Азирафель ожидал торжествующей улыбки или реплики, но Вильгельм лишь удовлетворенно кивнул и потянул дверь за простую деревянную ручку.

— Обычно часовни запирают, — заметил он тоном, каким сообщают общеизвестные вещи. — И пыль на ступенях должна бы говорить в пользу существования замка на двери. Но следует учитывать образ жизни барона… Скорее всего, в часовне просто нечего воровать.

Его слова подтвердились, стоило им войти в тесную круглую комнатку — сырую, холодную, со спертым воздухом.

— Любопытно, когда здесь молились в последний раз, — пробормотал Вильгельм, хмуро оглядывая часовню.

Ее осмотр не занял и минуты. Собственно, кроме каменного распятия и алтаря в ней больше ничего не было. Голый пол из струганых досок; нештукатуренный камень стен; самые простые витражные узоры в трех небольших оконцах.

— Ну что ж, не будем терять времени.

Вильгельм опустился на колени перед распятием. Азирафель с опозданием последовал его примеру.

В Мюнхене он под любым благовидным предлогом старался увильнуть от присутствия на службах, благо, король Людвиг не отличался повышенной набожностью. Но два-три раза в неделю и каждое воскресенье приходилось проводить по часу и дольше за чтением молитв и изображением из себя доброго христианина.

— Ты, наверное, всякий раз помирал со скуки, пока длилась служба?

— Отнюдь. Я старался выбирать церкви с прославленным хором, или убранством, или всем вместе. В некоторых соборах изумительная акустика!

— И пол, будто раскаленная сковородка. Как же, помню.

Стоя на коленях, ангел искоса наблюдал за монахом. Он казался полностью погруженным в молитву, однако эта углубленность ничем не напоминала исступление фанатика. Францисканец произносил слова молитвы как осмысленный монолог, итог неких непростых размышлений, которыми человек делится с Богом как с неизмеримо более мудрым, но и бесконечно понимающим собеседником. Азирафелю подумалось, что именно в этом и заключается чудо веры смертных: они надеются, что Господь им ответит, эта надежда дает им силы жить. А бессмертные знают: ответа не будет — и проводят вечность с этим знанием. Он так задумался над тем, нет ли тут какой-то непостижимой связи, что не заметил, как Вильгельм окончил молитву и предложил спуститься на кухню, «дабы укрепив дух, заняться подкреплением грешной плоти».

Когда они вернулись вниз, в кухне уже разожгли огонь в печи и гремели посудой. Кастелян был тут как тут; вчерашнее дуновение добродетели еще не развеялось до конца, поэтому гости получили по большой кружке горячего травяного отвара с медом и толстому ломтю хлеба с козьим сыром. Правда, хлеб был черствый, а сыр суховат, но, как заметил Вильгельм, после недели на вяленой рыбе и изюме это настоящий пир. К тому же намного приятнее трапезничать, сидя на табурете за столом, а не на земле или корявом пне.

Приступая к завтраку, он откинул капюшон, явив обширную лысину на крупном черепе с высоким лбом. Тонкий и длинный крючковатый нос, косматые седые брови и клочья рыжевато-пегих волос, торчащие из ушей, придавали францисканцу сходство с хищной птицей и делали бы его лицо суровым и холодным, если бы не выражение спокойной доброжелательности и затаенной беззлобной усмешки, светившееся в зеленовато-серых глазах. Оно напомнило Азирафелю Сократа: незадолго до роковой чаши с цикутой ангелу посчастливилось свести знакомство с философом. Воспоминание было из разряда печальных, потому что чашу отвести не удалось. Ангел тряхнул головой, прогоняя его, и поспешил спросить:

— Прошу прощения за нескромный вопрос, отец Вильгельм, но могу ли я узнать, куда вы направляетесь? Я сегодня возвращаюсь в Мюнхен и был бы рад, если бы нам оказалось по пути.

— Нам по пути, — кивнул Вильгельм. — Я еду из Авиньона в надежде увидеться с дорогим другом и собратом по ордену, который обретается при королевском дворе уже шестнадцать лет.

— Погодите… — Азирафель в изумлении посмотрел на него. — Францисканец… Вильгельм… проницательный ум и смелость выводов… Вы тот самый Вильгельм из Баскервиля?!

— Что вы имеете в виду?

— То, что у нас, кажется, общий друг — Уильям Оккам! Он рассказывал мне о вашей замечательной способности, как он выражался, «находить истину по ее легчайшим следам и приметам».

Теперь уже монах взглянул на ангела с радостным удивлением.

— Вы знакомы с Оккамом?! Часто видитесь? Скажите, как он? Я получил от него последнее письмо в начале прошлого года…

— Неделю назад, пока я не отправился сюда, мы виделись ежедневно, — в королевской библиотеке, при которой я состою в должности хранителя.

— Ну разумеется, кем еще может быть человек, всю ночь посвящающий чтению и разбору книг, — Вильгельма просто переполняла радость. — Так скажите же, Оккам здрав и бодр?

Азирафелю очень не хотелось умалять это бесхитростное счастье, но давать ложную надежду он посчитал жестоким.

— Бодр, но, увы, его здоровье сильно пошатнулось после смерти Михаила Цезенского. Однако он деятелен и остер умом так же, как и шестнадцать лет назад.

— Слава Богу и бесконечной милости Его, — Вильгельм с усилившимся интересом посмотрел на Азирафеля. — И наконец-то я понял, почему ваша фамилия сразу показалась мне знакомой. Оккам упоминал вас в своем письме! Азария Вайскопф, правильно? Я так и подумал. Он называл вас ангелом-хранителем библиотеки.

Азирафель поперхнулся отваром, но монах, захваченный приятной новостью, кажется, не обратил на это внимания.

— Что-то мне подсказывает, удивительные открытия на сегодня еще не окончились, — старик легко, точно юноша, вскочил с табурета. — Как, говорите, зовут владельца замка?

— Конрад фон Швангау.

— Отлично. Сейчас вернусь.

Пока Вильгельм отсутствовал, хранителя библиотеки разыскал старшина стражников с докладом, что лошади и люди готовы отправляться в обратный путь. Азирафель попросил бережно перенести в телегу все книги, аккуратно там их уложить и накрыть от дождя заранее припасенными холстинами. Тем временем вернулся Вильгельм — тоже с книгой.

— Около двух недель назад к нам пристал бродяга — оборванный, больной, но определенно, видавший лучшие дни. Он представился Манессом, швейцарцем, и утверждал, будто происходит из некогда богатого, но ныне обедневшего купеческого семейства. В доказательство былой славы показал вот эту книгу, с которой не расставался. Мол, ее по заказу главы семейства создали лучшие каллиграфы и иллюстраторы предыдущего императора. В дороге Манессу стало хуже и он умер, ничего не сообщив о возможных наследниках. Поэтому я счел возможным… Словом, вот она.

Книга оказалась объемистым томом, переплетенным в отлично выделанную кожу, с бронзовыми уголками крышек и двумя защелками в виде звериных голов. Язык был немецкий — разумеется, его «высокий» вариант. Текст, написанный остроконечными, плотно прижатыми друг к другу буквами сопровождался чудесными иллюстрациями: прекрасные девы и дамы благосклонно взирали на поединки рыцарей в кольчугах и убранных цветными шарфами шлемах; ученые мужи что-то диктовали ученикам; поэты в венках из цветов, сидя под яблоней или на зеленом холме, перебирали струны лир.

— Насколько я понимаю, это сборник поэтических сочинений местной знати, — прокомментировал Вильгельм. — В начале книги приводится список авторов. Смотрите, пятый во второй колонке… Хилтболд фон Швангау. Полагаю, это предок нашего уважаемого хозяина. Судя по его текстам, он тонко чувствовал прекрасное…

Словно в насмешку над его словами в дальнем конце коридора послышалась хриплая брань, а затем звук уверенных, хозяйских шагов. В комнату, откуда уже вынесли все книги, вбежал кастелян:

— Их милость пожаловали, сильно не в духе, — тихой скороговоркой выпалил он и поспешил убраться подальше от дверного проема.

Через мгновение его полностью заслонила фигура крупного мужчины в измятой и покрытой пятнами котте до середины лодыжек, украшенной по рукавам, вороту и подолу богатой вышивкой. Во всклокоченных волосах застряло несколько белых перышек, должно быть, вылетевших из подушки. Густая светлая борода явно нуждалась в гребенке.

— Кто из вас королевский библиотекарь?

Набрякшие веки, опухшее лицо, сиплый голос, но прежде всего, характерный запах, явившийся вместе с бароном, сразу подсказали Азирафелю причину плохого настроения «их милости». Исцелить похмельного грубияна не составило бы труда, но ангел твердо помнил о лимите на чудеса и решил вновь обойтись легкой эманацией благодати.

Одутловатая физиономия не озарилась даже слабым подобием улыбки, но Конрад фон Швангау более или менее внятно пожелал гостям доброго утра, и повторил свой вопрос.

Азирафель встал и отрекомендовался.

— Это… на охоту не желаете ли, господин Вай-с-с…копф, — барон старался быть любезным и даже икнул не очень громко. Благодать продолжала действовать. — Мы тут сейчас подкрепимся и того…

— Весьма польщен вашим приглашением, но нам с отцом Вильгельмом пора уезжать.

Азирафель нарочно выделил голосом имя нового знакомого, но это не произвело никакого эффекта. Мутные глаза равнодушно скользнули по сидящему монаху и вновь уставились на библиотекаря.

— Ну пора так пора… А, да: как здоровье его величества короля Людвига?

— Благодарю вас, барон, его величество пребывает в добром здравии.

— Ну и слава Богу.

Фон Швангау шумно выдохнул, будто проделал тяжелую работу, потоптался на месте и собрался уходить, но Азирафель, обменявшись быстрым взглядом с Вильгельмом, сказал:

— Господин барон, не соблаговолите ли вы сообщить нам, имелся ли среди ваших достойных предков рыцарь Хилтболд? Дело в том, что мы нашли книгу сочинений этого славного представителя рода Швангау…

— Да, был такой, — с досадой отозвался Конрад. — Отвоевывал у неверных Иерусалим, от них и подцепил эту заразу… На старости лет принялся стишки сочинять. Половину состояния на пергамент и чернила просадил! От него, между прочим, и наследство, которое отписано короне… Книжку эту там нашли?

— Совершенно верно. Так не интересуетесь?

— Не-а, — Конрад фон Швангау помотал головой, икнул, раздув щеки, и удалился, ворча, что корпеть над книжками — дело монахов, а не воинов.

Ни Азирафеля, ни, тем более, Вильгельма отказ барона не огорчил. Книги были уложены в повозку, сопровождающие стражники уже сидели в седлах. Мальчик вывел из конюшни двух оседланных мулов. На счастье королевского библиотекаря его мул очень удачно остановился рядом с выдолбленной колодой, из которой поили лошадей. Край колоды послужил удобной ступенькой, и благодаря ей удалось забраться на спину животного с первой попытки. А старый монах, несмотря на возраст и длинную рясу, вскочил в седло с быстротой и сноровкой опытного всадника.

Вчерашние тучи разошлись, и над высокими шпилями замка Вестен голубело чистое небо.

— Прекрасный день для путешествия! — улыбнулся Вильгельм, ласково почесывая своего мула между ушами.

— А где ваши спутники? — удивился Азирафель.

— О, то были всего лишь трое швейцарских наемников и местный проводник. Первых я нанял для безопасного перехода через пограничные неспокойные леса, а второй пообещал вывести меня на фюссенскую дорогу, но постыдным образом заблудился. Они все ушли, поскольку до Мюнхена я рассчитывал благополучно добраться в одиночку. К счастью, теперь у меня есть добрый попутчик.

Сам же Вильгельм Баскервильский оказался из тех людей, чье присутствие способно сократить самую длинную дорогу. Он умел к месту вспомнить забавную или поучительную историю из собственного опыта или великого множества прочитанных книг, и всегда безошибочно чувствовал моменты, когда следует хранить молчание. Так случалось, когда их небольшой отряд въезжал в лес, где верхушки огромных елей смыкались над ними, подобно сводам храма, и люди умолкали в невольном почтении к царящему там безмолвию, и даже лошади, казалось, старались ступать потише. В такие минуты ангел и человек понимали друг друга без слов.

Как-то раз Вильгельм признался, что книги в повозке, заботливо укутанные холстиной, напоминают ему пленников, благополучно возвращающихся из неволи домой. Польщенный Азирафель обмолвился, что королевская библиотека является крупнейшей в Германии и одной из самых больших на территории государств Священной Римской империи. В доказательство сообщил точное число томов.

— Бесспорно, богатое собрание, — согласился Вильгельм с неожиданной горечью в голосе, — особенно теперь.

И, видя недоумение на лице королевского библиотекаря, продолжил:

— Примерно в десяти конских переходах отсюда двадцать лет назад находилось процветающее аббатство. В его библиотеке насчитывалось около ста тысяч книг.

При этих словах не только Азирафель, но и все остальные сопровождающие не смогли удержаться от удивленных возгласов.

— Почему вы говорите об этом в прошедшем времени? — спросил ангел.

— Там случился пожар. Все сгорело… — монах отвечал неохотно, словно уже сожалел о затеянном разговоре. — Порой мне кажется, в ту ночь в аббатстве побывал Антихрист.

— Странно… я ничего не слышал об этом.

— Вы тогда были слишком молоды, господин Вайскопф. Думаю, намного моложе моего ученика, послушника-бенедектинца… Мы вдвоем сами едва не сгорели, пытаясь спасти из пламени хоть что-нибудь.

— Отчего же случился пожар? Чья-то неосторожность?

— Напротив, чрезмерная осторожность, — Вильгельм грустно усмехнулся. — У этой несчастной библиотеки имелся дьявол-хранитель… да, именно так: дьявол, возомнивший себя ангелом и перстом Господним. Как нарочно, и само помещение, где хранились книги, представляло собой запутанный лабиринт, который не столько охранял добродетель, сколько давал пищу пороку… Не удивительно, что тот проклятый старик именно в его недрах совершил свой последний тяжкий грех — покончил с собой. И сгорел в собственноручно устроенном Аду.

— Азирафель, это не наши. Если бы это сделал Хастур или еще какой-нибудь пироман-энтузиаст, он раззвонил бы на всю преисподнюю. Не сочти за попытку обвинить, но аббатство, гигантская библиотека, сосредоточие знаний, неизбежная гордыня… Как по мне, тут не обошлось без ваших штучек типа огненного дождя.

— Ни Сандалфон, ни Гавриил, ни Уриэль также не стали бы скромничать в подобной ситуации. Нет, наши тоже непричастны. Значит, вновь дело смертных рук… Не понимаю, Кроули, почему их ничему не научила трагедия Александрийской библиотеки?

— Пф-ф, ты бы еще Потоп вспомнил! Сколько веков прошло с того пожара? Вот именно… Человеческая память — штука такая же надежная, как замок на дверях твоего магазина.

— ???

— Это я к тому, что его давно пора сменить. Или хотя бы начудесить какую-нибудь защиту от взлома.

Из деликатности Азирафель не присутствовал при встрече Уильяма Оккама и Вильгельма Баскервильского. Ему хватило изумленной радости, озарившей лицо философа, когда он узнал, с кем вернулся библиотекарь.

Путники прибыли в Мюнхен на закате дня. Друзья, не видевшиеся полтора десятка лет, проговорили до рассвета, и в час Хвалитн вместе вознесли благодарность Господу за состоявшееся свидание.

Вильгельм явился к другу-францисканцу не с пустыми руками. Нынешний папа, Климент VI, оказался более дальновидным, чем его предшественники. Он изъявил согласие возобновить дискуссию о бедности, которая имела столь печальные последствия для ордена. Его глава приглашался в Авиньон, и Вильгельм в присутствии Азирафеля как почетного свидетеля вручил папское послание Оккаму, поскольку после смерти Михаила Цезенского лидером францисканцев стал именно он.

— Ответь мне честно, как всегда, Вильгельм: ты думаешь, из этой встречи будет толк? — без обиняков спросил Оккам, откладывая в сторону послание Климента с его личными пышными печатями и подписью.

— Я думаю, мы должны использовать любую возможность. Очевидно, мы не договоримся, иначе бы уже сделали это во время предыдущих встреч. Но честь нашего ордена обязывает нас выполнить все от нас зависящее.

— Очень хорошо. Я сам бы не сказал лучше, — бледно улыбнулся Оккам. С наступлением холодов он заметно ослабел, и молоко ему почти не помогало. Тем не менее, он решил выехать в Авиньон сразу после Рождества, когда дороги вновь сделаются проезжими после осенней распутицы. Вильгельм остался в Мюнхене, коротая время за переводом стихотворений из книги Манесса с немецкого на латынь.

В конце зимы Оккаму стало хуже. Азирафель увидел хорошо знакомую черную тень у него за спиной и понял, что придется отступиться. К счастью, философ не испытывал мучений — он просто тихо угасал, благословляя каждый день, который удалось провести с друзьями и книгами.

Умер Уильям Оккам десятого апреля 1347 года. Император, отдавая дань своему верному сподвижнику и духовному наставнику, отменил все дела и присутствовал на погребении. Оно состоялось во францисканской церкви Мюнхена.^[9]

— Вильгельма уже ничто не держало в Мюнхене, а я к тому времени получил новое задание. Так что в Авиньон мы выехали вместе.

— А что стало с той книгой, которую ты упоминал?

— Вильгельм передал ее королевской библиотеке. После Оккама осталось множество рукописей, он во что бы то ни стало хотел взять их с собой, поэтому пришлось расстаться с очень многими вещами. А книга благополучно дожила до наших дней и хранится в библиотеке Гейдельбергского университета. И, должен сказать, сегодня она известна далеко за пределами Германии.^[10]

Глава 5. Авиньон

Капитан поскреб в короткой смоляной бороде и хрипло заявил:

— Пятьсот монет. И половину вперед.

— То есть пиратов вы не боитесь? — уточнил Кроули.

— Их только дураки не боятся. Я же говорю, пять сотен. Иначе плывите своим ходом, синьор.

— И когда отплываем?

— В Андреев день. Но деньги приносите сегодня, синьор: надо подготовить тариду^[11].

— Э-э… а когда у нас Андреев день?

На смуглом обветренном лице капитана отразилось нескрываемое удивление:

— Так это ж первый день рождественского поста!

Кроули понял, что придется изучить текущий календарь. Похоже, он несколько изменился со времен фараонов.

Когда живешь на планете несколько тысяч лет, успеваешь, кажется, побывать в каждом ее уголке. А затем легким усилием воли можешь в одно мгновение переместиться, куда заблагорассудится.

Так оно и было, пока смертные не занялись массовым строительством. И там, где на протяжении столетий цвел зеленый луг, вдруг оказывалась каменная стена, а в нее очень неприятно впечатываться лицом — даже если оно принадлежит бессмертному существу. Особенно тяжело стало с мгновенным перемещением в Европе, где города росли, как грибы после дождя. Волей-неволей приходилось пользоваться человеческими средствами передвижения, медленными и неудобными.

По мнению Кроули, после изобретения колеса процесс совершенствования транспорта сильно замедлился. Если тебе надо куда-то поехать, или трясись в повозке, или отбивай зад в седле.

К счастью, остается вода. Здесь изобретательская мысль заметно продвинулась со времен выдолбленных древесных стволов, и большинство сооружений из досок и бревен не только не тонули, но и перемещались от одной пристани до другой, иногда даже против ветра и течения. В Неаполе путешественник мог найти корабли, пригодные к долгому плаванию по морю. Но самое главное — демоны не страдают морской болезнью, и это стало основной причиной, почему Кроули решил отправиться в Авиньон по воде, а не по суше.

Правда, он не учел пиратов. Вернее, ему не приходило в голову, что у лесных разбойников могут быть морские коллеги. А вот капитаны кораблей много о них знали — и ни за какие деньги не желали отправляться в Марсель, потому что острова по пути к нему облюбовали пиратские ватаги. Согласился лишь тот чернобородый, что запросил полтысячи золотых монет. Кроули, поторговавшись для порядка, сосредоточился на том, чтобы запомнить счастливую посудину среди десятка точно таких же, покачивающихся на волнах в гавани. На ее корме белой краской было выведено «Santa Reparata». Да, иногда демонам приходится запоминать имена святых.

Уточнив, что Андреев день наступит ровно через неделю, Кроули, сам удивляясь собственной добросовестности, к вечеру принес капитану оговоренную сумму.

— Видать, вам позарез надо в Марсель, синьор, — заметил тот. — Что ж, моя тарида будет готова в срок. Слово капитана Петруччо! А вы бы пока сходили в церковь, помолились святой Репарате о попутном ветре и хорошей погоде.

Кроули было прекрасно известно, что климатом вообще и ветрами в частности когда-то занималась компания, позже в полном составе ухнувшая в преисподнюю. Работа осталась незаконченной, доделывать ее, похоже, не спешили, и местная святая никак не могла этому помочь.

Тем не менее, ветер в день отплытия выдался попутным, хоть и по-зимнему холодным, с ясного неба светило солнце и вся команда тариды во главе с капитаном восприняла это как добрый знак.

— Если благополучно минуем остров Монтекристо, считай, пронесло с пиратами, — сообщил Петруччо своему единственному пассажиру.

— Надо же, и в море имеется своя Голгофа^[12], — проворчал Кроули.

Путешествие по воде имело свои недостатки: тарида насквозь провоняла тухлой рыбой и гнилыми водорослями, к тому же она постоянно качалась, так что приходилось все время хвататься руками за разные толстые веревки, которые так и норовили запутаться. Матросам это не нравилось, и Кроули уже услышал в свой адрес несколько выразительных пожеланий.

На четвертый день пути из мглы на горизонте показался остров Монтекристо.

Он полностью оправдывал свое название. Голые скалы с редкими зелеными пятнами растительности вздымались прямо из воды, словно напрашиваясь под высокие кресты. Демон, погрузившись в невеселые воспоминания, не сразу заметил, что на тариде поднялась непонятная суета: матросы, тревожно переговариваясь, тащили из трюма багры и поднимали дополнительные паруса.

— Видать, не услышала святая наших молитв, — пробурчал за его спиной капитан. — Пираты! — он добавил несколько крепких ругательств. — Вон, видите три фелуки? У нас больше парусов, но они легче. Попробуем оторваться… Вам бы, синьор, лучше спуститься вниз, раз вы без оружия.

— Ничего, я успею, — Кроули невольно залюбовался стремительными контурами белых парусных лодок, вышедших из-за утесов Монтекристо. Они легко скользили по волнам наперерез тяжелой тариде. Сомнений не оставалось: скоро они нагонят ее.

Кроули спустился в трюм, где ему выгородили нечто наподобие каюты. Ни о каком комфорте говорить не приходилось, но, утешал себя демон, зато это путешествие закончится намного быстрее сухопутного. К тому же прямо сейчас выпала замечательная возможность развлечься. Он дождался, когда на палубе раздались крики, топот, лязг оружия, и щелкнул пальцами.

Капитан Петруччо решил во что бы то ни стало получить вторые двести пятьдесят монет от щедрого пассажира. Но вот беда: с каждым новым днем плавания этот человек все меньше нравился капитану и команде. Багажа при нем не имелось, слуг тоже не было, и, самое главное, неясно, что ел и пил странный пассажир. Понятно, благородный синьор брезгует солониной и пресными лепешками, составлявшими ежедневное меню на тариде, но ведь он и по нужде не ходит! Во всяком случае, никто не видел, чтобы он выносил ведро, выделенное ему для этой цели. И воды для умывания не просит, а между тем всегда чист и свеж, будто только что от цирюльника. А на одежде ни пятнышка, ни лишней складочки! Словом, душа капитана разделилась на две части, и если одна жаждала денег, другая с не меньшей силой желала побыстрее избавиться от загадочного господина. А с пиратами и договориться можно… Вот почему Петруччо, когда дело дошло до абордажа, дал понять и команде, и нападавшим, среди которых, кстати, оказалось несколько знакомцев, что кровопролитие вовсе не обязательно.

Всего этого Кроули, конечно, не знал, хотя чутье подсказывало демону: корабль полон закоренелых грешников, а капитан — редкий пройдоха. Искушать их просто не было необходимости, а опасная профессия позволяла рассчитывать, что в Ад они отправятся самостоятельно и довольно скоро.

— На нем золота, что блох на собаке! И никакого тебе льна, все шелк да бархат, даже на исподнем, — в описании своего пассажира Петруччо не жалел красок, понимая, что сейчас выторговывает не только свою жизнь, но и возможную долю. Суровые, вооруженные до зубов головорезы слушали его с нескрываемым интересом, — как, впрочем, и собственные матросы. Подумать только, брэ^[13] из шелка! Говорят, их одни короли да принцы носят…

— Так, говоришь, он смирный? — уточнил главарь пиратов, одетый заметно богаче соратников: в красные необъятные шаровары.

— Как овечка, — подтвердил Петруччо. — И оружия при нем никакого. Ну не считать же оружием ту золотую зубочистку, что он называет кинжалом и таскает на поясе! Хотя стоит она, небось, как моя тарида.

Он собрался опять пуститься в описание роскошного наряда будущей жертвы, но заметил, что главарь смотрит куда-то за его плечо — и стремительно бледнеет, несмотря на крепкий загар. А кое-то из его пиратов просто упал на колени, истово крестясь.

Петруччо обернулся…

Сперва ему показалось, что в трюме пожар, и его зарево вырывается из распахнутого люка. А затем в зареве он разглядел человеческую фигуру.

— Святая Репарата… — прошептал побелевшими губами капитан, вместе со всеми валясь на колени.

Он помнил деревянную статую в храме и не мог ошибиться: корона, пышные одежды и пальмовая ветвь в руке. Фигура воспарила невысоко над палубой и провещала голосом гулким, как церковный колокол:

— Значит ты, негодный Петруччо, решил продать мирного путешественника морским разбойникам?! А вы, мерзавцы, промышляете пиратством?!

— Помилуй…те, госпожа святая! — взмолился капитан, — Господом нашим и Пресвятой Девой клянусь, никогда больше…

— А почему мною не клянешься? — нахмурилась Репарата.

— И вами, и вами клянусь! Мы все клянемся! — его поддержал нестройный, но убедительный хор голосов.

— Клянетесь? То есть поминаете всуе имя Го… ну и мое тоже?! — очень непоследовательно возмутилась святая, но морякам сейчас было не до поисков логики в ее речах.

Одной рукой она приподняла край своего воздушного одеяния. Показались розовые босые ножки, маленькие и стройные. По палубе пронесся единый вздох изумления и восторга. Но не успел он смолкнуть, как ножки принялись раздавать по бокам, спинам и задам увесистые пинки, от которых многие покатились кубарем, а один пират даже кувыркнулся за борт.

— Проваливайте обратно на свой Монтекристо! — приговаривала святая, выпроваживая морских разбойников в их фелуки и попутно охаживая пальмовой ветвью, точно веником. — А с вами, бездельники, — она обернулась к экипажу тариды, сбившемуся вокруг капитана, — у меня будет отдельный разговор!

И она выдала такой соленый морской загиб, что на кораблях сами собой свернулись все паруса, — от смущения.

…Сверху, откуда-то из самой глубины неба, слетел негромкий добродушный смех. И от него тарида, фелуки, матросы и пираты растаяли, как туман под солнцем.

* * *

Азирафель смеялся. Впервые услыхав смех ангела, а случилось это много тысяч лет назад, демон страшно удивился. Он хорошо помнил, что в Раю никогда никто не смеется: там просто нет поводов для веселья. Восторга — сколько угодно, умиления, благодати и покоя — завались, но веселье на Небесах не водилось.

В преисподней о нем тем более не ведали. Рай был серьезен, Ад — угрюм, и лишь смертным был свойствен смех. А еще — единственному ангелу, который не только не стеснялся этого человеческого качества, но охотно пользовался им, и вообще был смешлив. Кроули как-то задумался вслух, когда именно каждый из них понял, что заразился от людей чувством юмора — и не смог вспомнить. Как и Азирафель. Но оба согласились с тем, что умение смеяться — над обстоятельствами, догмами, и, конечно, над самими собой — лучше всего помогает сохранить здравый рассудок и не потерять вкус к жизни. Ведь и у бессмертных бывают такие минуты, когда больше всего на свете хочется нырнуть в купель со святой водой или в огонь геенны. Вот тогда несерьезное настроение одно и спасает от серьезных глупостей.

Итак, Азирафель смеялся, искренне потешаясь над комедией, разыгранной Кроули на корабле.

Они стояли на берегу Роны, у древнего полуразрушенного моста Сен-Бенезе. Позади, за шоссе с редкими автомобилями, вставал над древесными кронами папский дворец, вторая, наряду с мостом, достопримечательность Авиньона.

Когда Азирафель предложил вновь побывать в этом городе, Кроули, вопреки обыкновению, сразу согласился. Воспоминания шестисотлетней давности оказались удивительно свежими и цепляющими — они не желали отпускать, требовали вернуться, пережить заново.

Перед самым отбытием Кроули получил поощрение от начальства — впервые после неудавшейся казни. Аду понравились паника и беспорядки вокруг вышек связи 5G, и Внизу решили, что тут, как обычно, заслуга их непотопляемого земного агента. Тот, разумеется, отпираться не стал, хотя не только не был причастен к поджогам и слухам о вредоносности сотовой связи, но как раз в это время подбирал себе смартфон для стандарта 5G.

Ангел был печален и подавлен, отправляясь в Авиньон, словно собирался искупать некую давнюю и тяжкую вину. Ему тоже вынесли официальную благодарность — за волонтерское движение и работу врачей, — но после памятного выговора от Метатрона это его совсем не порадовало.

Чтобы как-то ободрить друга, Кроули просмотрел все новостные ленты информационных агентств мира, сделал поправку на процент недостоверности, и в итоге получил обнадеживающую сводку: пусть медленно и трудно, но человечество побеждало в войне с вирусом.

Такие новости действительно обрадовали ангела; к тому же лето на юге Франции способно и закоренелого пессимиста превратить в убежденного жизнелюба. Очень кстати оказалось воспоминание демона о морском приключении: Азирафель просветлел лицом и даже замурлыкал себе под нос: «На мосту в Авиньон мы танцуем, мы танцуем…»^[14]

Три уцелевшие каменные арки отражались в голубом зеркале неторопливой реки — надежность камня соединялась с изменчивостью воды, и в трех овалах, словно в рамах некоего триптиха, заключался весь Авиньон: автострада, черепичные крыши, утопающие в зелени, и желтые зубцы крепостной стены, ограждающие папский дворец.

— Если мне не изменяет память, именно по этому мосту я в город и въехал, — заметил Кроули, успевший прогуляться по старинной кладке. — Конечно, тогда он был целый. Ха, с меня и пошлину содрать попытались!

— А мы с Вильгельмом въезжали с другой стороны, — припомнил ангел, рассеянно поглаживая нагретый солнцем камень. — И я, признаться ожидал благочестивой тишины и молитвенных песнопений. Но вместо того нас встретило прямо-таки новое столпотворение: толчея, шум, суета! Будто вернулся обратно в Мюнхен.

— Ну, я никакого благочестия не ждал. Если в город валят купцы, воры и блудницы — это, знаешь ли, многое говорит о местной власти.

Шестьдесят девять лет городок в Провансе служил папской резиденцией и считался неофициальной столицей католического мира; этой славой он жил последующие шестьсот с лишним лет. Ее ветхий, но все еще роскошный покров до сих пор проглядывал в контурах башен и шпилей папского дворца, в цветных витражах окон, в церемонных жестах мраморных статуй.

Ежегодный театральный фестиваль, собиравший в Авиньон тысячи зрителей со всего мира, в этом году был отменен. Лишившись толпы туристов, городок терпеливо притих, и лишь цикады трещали с прежним трудолюбием, не обращая внимания на карантин.

— Тебе не кажется, что время вдруг потекло медленней? — спросил Азирафель. Они брели по одной из узких улочек, вившихся серпантином под стенами папского замка. Бежевый летний костюм-тройка ангела, устаревший лет на полтораста, и ультрамодный черный прикид демона не вызывали любопытства редких прохожих: Авиньон привык к экстравагантности.

— Лично я его не останавливал, — Кроули склонил на бок голову, к чему-то прислушиваясь. — А, понятно. Тени лицедеев.

— Кто-кто?

— Лицедеи, актеры. Театр весьма коварная штука, иногда жалею, что не я его придумал. Со временем там творится настоящая чертовщина! А представь, когда сотня-другая театров и театриков собираются в одном маленьком городке… Хоть их и нет тут сейчас, но в предыдущие разы они таких узлов навязали из прошлого и настоящего, вот время и цепляется ими за все подряд.

Сквозь пыльное стекло рекламного короба на них смотрел с афиши мужчина средних лет в бархатной фиолетовой пелерине поверх белого длинного одеяния. Продолговатое умное лицо было гладко выбрито, на полных губах застыла тень улыбки. Он со спокойным достоинством сидел в простом деревянном кресле, уронив одну руку на подлокотник, другой сжимая белый платок. Надпись под портретом приглашала посетить музей «Папская резиденция».

Кроули остановился перед афишей и шутовски раскланялся:

— Мое почтение, Ваше Святейшество!

Человек на портрете перестал улыбаться, нахмурился и сухо кивнул.

Глава 6. Тени лицедеев

Пьер Роже имел все основания быть довольным жизнью. Отменное здоровье; прекрасный возраст — пятьдесят один год; гладкая и скорая карьера: за каких-нибудь сорок лет пройден путь от мальчика-послушника в бенедиктинском монастыре до Великого понтифика, уже пять лет известного всему христианскому миру как папа римский Климент VI.

Впрочем, Его Святейшество полагал, что «папа авиньонский» звучит намного благозвучнее и прилагал немалые усилия, чтобы убедить в этом окружающих.

Что? Место Святого Престола там, где погребен Святой Петр? Говоря между нами, вот что бы Апостолу пятьсот лет назад вместо Рима не податься в Прованс? Наверняка язычников по берегам Роны водилось не меньше, чем у вод Тибра… Конечно, Высший Промысел и так далее. Но, во-первых, всего лишь считается, что Петр погребен на Ватиканском холме. Во-вторых, святые мощи можно и перезахоронить в месте более достойном… Например, в Авиньоне.

Нет, в самом деле, что такое этот ваш Рим? Развалины и заговорщики, ничего больше. То ли дело свежепостроенная крепость в Авиньоне: вы только посмотрите на эти стены, ворота, сторожевые башни! Истинный оплот христианства! И никаких гвельфов с гибеллинами. Ох, уж эти итальянцы, вечно у них интриги, распри, требования… Один синьор Петрарка чего стоит! Конечно, он муж высокой учености, и папская библиотека надежно им сберегается и неуклонно богатеет, но его выпады против богатства уже просто оскорбительны! Пора положить этому конец. Вильгельм Баскервильский не привез Оккама, на которого возлагались большие надежды, но все-таки возвратился не один. Говорят, с ним прибыл бывший библиотекарь Людвига Баварца. Надо будет на него поглядеть… К счастью, смена отправляющих должность хранителя библиотеки Его Святейшества не нуждается в одобрении конклава.

* * *

— Дивно, синьор художник! Чудесно! Великолепно! Изумительные фрески!

Сокольничий на фреске косился на охотника с откровенной хитрецой. Мэтр Маттео Джованнетти, держа кисть с краской на отлете, отошел назад, склонил набок голову, закрыл правый глаз: определенно, этот малый с соколом — себе на уме. Открыл правый, закрыл левый: ну точно, прохиндей! Да и у охотника физиономия вышла такая, что, случись мэтру встретиться с ним в глухом переулке, то прощай, кошелек, если не жизнь.

На соседней стене трое рыбаков тащили из пруда невод. Эти вообще подмигивали, будто живые, а не нарисованные.

Джованнетти не сомневался в своем таланте, но от лиц сокольничего, охотника и рыбаков его мороз пробирал по коже. А из-за спины продолжали сыпаться похвалы:

— Какие свежие и точные цвета! Невероятная тонкость в переходе тонов! А фигуры прямо-таки дышат! Вы гений, мэтр!

Сокольничий, которому художник минуту назад закончил дорисовывать глаз, ухмыльнулся. Мэтр чуть не выронил кисть.

— Благодарю, но, право, вы преувеличиваете, синьор…

Как назло, имя расточителя комплиментов выпало из памяти. До чего же неловко!

Художник очень удивился бы, когда б узнал, что подобной забывчивостью страдают все в папском дворце. Любезный, энергичный, знающий решительно все и, безо всякого сомнения, чрезвычайно богатый — что ни день, в новом роскошном наряде, — этот господин производил впечатление авиньонского старожила, но никто не мог точно сказать, каков род его занятий и статус при дворе. Понтифик обращался к нему «дорогой друг», но при попытке назвать имя морщился, как от головной боли, и переводил разговор на другую тему. А сам папский приятель, казалось, не придавал своему имени никакого значения и просил называть его попросту регентом, иногда добавляя со вздохом «увы, бывший, бывший…»

Правда, к хору папской капеллы он не проявлял ни малейшего интереса — в отличие от работы Джованнетти. Художник расписывал личные покои Климента — спальню, кабинет, зал малых приемов, — сценами охоты и рыболовства, мирскими сюжетами, которые едва ли приличествовали духовной особе. Но таков уж был этот папа — француз и жизнелюб до мозга костей.

— Я нисколько не преувеличиваю, высоко оценивая ваши работы, уважаемый мэтр, — вкрадчивый голос тёк медом, худая фигура в алом бархате возникала то у правого плеча Джованнетти, то у левого, изгибаясь совсем по-змеиному. Отчего-то художнику страстно захотелось осенить себя крестнымзнамением.

К счастью, в соседней комнате, уже полностью отделанной, послышался голос владельца апартаментов, и любезный господин вместе со своим сладкоречием и грацией аспида метнулся туда.

* * *

— Дискуссия о бедности?! Здесь?! — полное лицо с длинным носом побагровело от гнева. — В этом городе, где сам папа вместо святого распятия поклоняется златому тельцу?!

Синьор Петрарка был вне себя. Азирафель даже начал опасаться, что его хватит удар, тем более в этакую жару. Августовское солнце палило нещадно. По словам Вильгельма, в Авиньоне давно не бывало такого знойного и засушливого лета. К счастью, колодец в местной обители францисканцев в достатке снабжал братию свежей ледяной водой.

Путники едва успели умыться с дороги, как им сообщили, что встречи с ними ждет синьор Франческо Петрарка — поэт, лауреат и главный возмутитель спокойствия при папском дворе. Большой, шумный, в развевающемся, точно знамя, просторном сюрко цвета запекшейся крови, он являл собой вызывающий контраст асктически худому, сдержанному Вильгельму, в любую погоду одетому в светло-серую рясу, подпоясанную веревкой. Но, несмотря на все различия, итальянец и англичанин — Азирафель сразу почувствовал это, — искренне симпатизировали друг другу и были рады встрече. Поэт явился сообщить и узнать новости: тех и других за время отсутствия Вильгельма в Авиньоне набралось порядочно.

— Глубоко скорблю о кончине Оккама, — продолжал, чуть успокоившись, Петрарка, отирая мокрое от пота лицо куском белого полотна, — но не могу не заметить: зрелище бездумной роскоши, в которой погряз папский двор, вернее любой болезни свело бы его в могилу. Впрочем, зачем я тебе это рассказываю, брат Вильгельм, ты сам все прекрасно знаешь. Вам же, сударь Вайскопф, роскошь, пожалуй, в удовольствие…

Вильгельм успел представить Петрарке своего спутника, и Азирафель тут же убедился, что не только любовь бывает с первого взгляда. Горячий патриот Италии питал откровенную неприязнь ко всему, так или иначе связанному с императором Людвигом IV, и бывший королевский библиотекарь не стал исключением. Даже сам немецкий язык, кажется, был неприятен этому итальянцу, и, выговаривая фамилию Азирафеля, он морщился, точно жевал что-то горькое. Ангел по привычке собрался одарить его той же толикой благодати, что и баварского рыцаря, но потом передумал: райскому посланцу очень редко доводилось чувствовать на себе чужую недоброжелательность и это казалось ему полезным опытом.

Папе уже доложили о возвращении мюнхенской делегации, и он дал понять, что ждет от Вильгельма отчета о последних днях главы францисканцев. Климент почти открыто насмехался над идеей церковной бедности, но чтил Оккама как великого философа. Господин Вайскопф также был приглашен: это несколько удивило Азирафеля, но и обрадовало, поскольку способствовало его планам. Петрарка вызвался сопровождать обоих: его переполняло негодование по поводу расточительной жизни понтифика, а Вильгельм был благодарным слушателем. Они завели разговор о будущем Святого Престола, но Азирафель не вслушивался в их беседу: его больше занимал город, по улицам которого они шли. Точнее, по одной улице — узкой и очень чистой, — что вела из монастыря францисканцев в папский дворец. Его островерхие башни, сложенные из светлого камня, парили высоко над городом, и сейчас, на закате, казались лиловыми. От стен домов веяло сухим теплом, настоянным на разогретой смоле пиний и медовом дыхании роз, что вились по изгородям, как виноград. Смертные так хорошо умеют создавать вокруг себя подобие Эдемского сада, в очередной раз подумалось ангелу. И как печально, что сплошь и рядом они так же легко устраивают себе и ближнему форменный Ад.

Вблизи дворец выглядел настоящей крепостью; собственно, он и строился для защиты богатств, накопленных предшественниками Климента, и умножаемых уже им самим. Вообще чем сильнее гневался поэт, тем легче становилось на душе Азирафеля. Если нынешний понтифик — сибарит, значит, при нем можно устроиться не хуже, чем в Мюнхене. И климат тут намного приятней.

Странное сооружение из сплошного стекла появилось справа; внутри висела какая-то картина. Что-то легкое, как паутина, коснулось лица, дома сделались зыбкими, и вместо фигур в сером и темно-красном рядом с Азирафелем возник кто-то в черном.

— Мы сделали полный круг и вернулись к той самой афише, — сообщил знакомый голос. — Ты шел так целеустремленно, я не решился тебя останавливать.

— Мне кажется, я был не здесь, — Азирафель растерянно потер лоб, — вернее, здесь, но не сейчас… это и есть узлы времени?

— Они самые, — кивнул Кроули. Его черные пиджак и брюки словно трепал невидимый ветер, делая их то красными, то зелеными, удлиняя, сужая, укорачивая…

— Неужели все в городе испытывают нечто подобное?!

— Не думаю, — демон шагнул в сторону, как отходят от струи сквозняка, и сразу вернул себе привычный вид. — Хотя во время фестиваля тут все возможно.

Мимо них прошла, держась за руки, молоденькая пара: юноша и девушка в белых медицинских масках. На его маске был нарисован большой смайлик, а на ее — кошачий нос, усы и пара клычков.

Кроули прищурился из-под очков и маска вдруг громко мяукнула. Парочка вздрогнула от неожиданности, но тут же рассмеялась.

— Жизнь всегда побеждает, — высказался Азирафель, провожая их взглядом. — Жизнь и любовь.

— В ОБЩЕМ, ДА.

— Ты за ними? — упавшим голосом спросил ангел.

— ПОКА НЕТ.

Черная рваная тень скользнула по истертой брусчатке и скрылась за воротами, ведущими к папскому дворцу.

Кроули зябко повел плечами.

— Интересно, что произойдет, если и он тоже вдруг запутается во времени.

* * *

Просторная мощеная площадь перед папским дворцом напоминала рынок, что целый день кипел жизнью, а теперь неторопливо готовился ко сну. Паломники, нищие, мелкие торговцы, не имевшие собственного шатра, бродячие цирюльники, музыканты, воришки, сводни, — весь этот пестрый, беспокойный вавилон жил тут круглый год в ожидании милостыни, благословения, чуда или богатого ротозея, позабывшего следить за собственным кошельком.

— Он дошел до того, что приглашает женщин на свои пиры, — сердито жаловался Петрарка, пробираясь между спящими и бодрствующими. — И там отнюдь не читает им душеспасительные проповеди!

— Жаль, они могли бы разнообразить меню, — с непроницаемым видом заметил Вильгельм. — где-нибудь между жареной пуляркой и сладким пирожком.

— Все бы тебе шутить, брат Вильгельм, — проворчал поэт, но уже добродушно. — Мне вот не до смеха.

— И напрасно. Твои филиппики в адрес папы подобны буре, но твои анекдоты — смертельные стрелы, и ни одна не бьет мимо цели. От бури можно укрыться за толстыми стенами, но стреле достаточно малейшей щели.

Петрарка ничего не ответил, но видно было, что он польщен. И его брюзжание прекратилось, как по волшебству. Азирафель перехватил озорной взгляд Вильгельма и тихо прыснул в кулак.

Определенно, нынешний Великий понтифик не был аскетом. Да что там: папский дворец не уступал в роскоши императорскому, и менее всего способствовал появлению мыслей о бренности земного бытия, воздержании и умеренности.

Гостей провели в покои, где пахло свежей краской: очевидно, совсем недавно тут завершили работу художники, оставив на стенах фрески со сценами соколиной и псовой охоты, рыбалки и прочих земных удовольствий. Пол был выложен разноцветными гладкими плитками — такого Азирафель не видал и в Мюнхене! А вот появление знакомой физиономии из-за левого плеча понтифика его совсем не удивило: обе конторы в очередной раз наступали друг другу на пятки.

Климент — моложавый, обаятельный, с темными умными глазами, — держался чрезвычайно просто. В его присутствии даже суровый Петрарка перестал хмуриться, хоть и косился подозрительно на господина в алом бархате, державшегося рядом с папой. Климент не счел нужным представить его, но господин чувствовал себя весьма непринужденно и, когда последовало приглашение на ужин, уселся как ни в чем не бывало по левую руку от папы.

— Когда я покидал Авиньон, его тут не было, — шепотом заметил Вильгельм Азирафелю. — Он не духовное лицо. Возможно, представитель какого-то знатного семейства…

— Готов поспорить, он изрядный плут, — так же тихо ответил ангел, настороженно наблюдая за демоном.

Выбор блюд и застольная беседа тоже никак не указывали на сан хозяина дворца. Впрочем, день был не постный, дамы отсутствовали, а разговор шел, главным образом, о дорожных приключениях и нравах жителей тех мест, через которые проезжали путники.

Климент подробно расспросил бывшего хранителя императорской библиотеки о книжных сокровищах, состоявших под его опекой, поинтересовался, чем тот планирует заняться в Авиньоне и вдруг довольно прозрачно намекнул, что и здесь для господина Вайскопфа может сыскаться похожая работа. Услыхав такое, Петрарка застыл на месте, не донеся кубок с вином до рта.

Азирафеля качнуло на стуле: от итальянца ударило волной негодования и обиды. Кроули, сидевший напротив, с любопытством смотрел на коллегу: что-то он предпримет в такой ситуации?

Пришлось использовать благодать повышенной концентрации и под насмешливым взглядом желтых глаз превращать врага в друга… или хотя бы в доброжелателя. Смягчить страстную и упрямую натуру поэта оказалось нелегко, ангел побледнел от усилия, и это не укрылось от внимания Климента. Он участливо поинтересовался самочувствием гостя, посетовал на жару и посоветовал отправиться отдыхать. Господин в алом, которого так и не представили, вызвался проводить занемогшего, на что немедленно получил согласие понтифика.

— Климент? — уточнил Кроули, едва они остались наедине. На площади перед дворцом устроили представление бродячие актеры, завладев вниманием толпы. Двое человек, покидавшие дворец через парадный вход, никого не заинтересовали.

— Климент, — вздохнул Азирафель.

— Ты должен склонить его к миру с императором?

— А ты — наоборот?

— Угу. Короче, все как обычно. Чем думаешь заняться?

— То есть как это чем? — несмотря на усталость, ангел нашел в себе силы возмутиться. — Я намерен вести этого смертного по пути света и добродетели! И противостоять тебе, разумеется.

— Едва ли у тебя что-нибудь получится, потому что Климент с моей помощью вот-вот купит весь этот городок… Впрочем, попытайся, — Кроули пожал плечами. — Тем более, я сейчас занят искушением одного художника. Знаешь, я заметил, людей искусства вообще надо почаще искушать: они тогда начинают творить бессмертные вещи.

— После благословения гений также творит шедевры! Послушай-ка, отчего так холодно? Ведь август… — ангел посмотрел в сторону импровизированной сцены. — Снова лицедеи?

— Они самые. И не спрашивай, какой сейчас век: я не знаю. А время года, кажется, зима.

Площадь двоилась. Ветер принес откуда-то лепестки белых цветов, но на брусчатку они упали поземкой. Солнце уползло за зубчатые стены и вернулось жаровнями, полными огня. Из ничего поднялся помост; прошлое отпустило в настоящее сотни теней — зрители наполнили площадь, актеры заняли сцену.

Представление началось.

— Мы там?.. Или… мы здесь? — Азирафель видел себя на площади, себя на лестнице, ведущей из дворца, себя в одиночестве, себя в толпе — он словно смотрел в бесконечный зеркальный коридор.

— А что считать «там» и «здесь»? — отозвался Кроули, но был он уже не рядом, а на подмостках: сидел позади толстяка, оседлавшего огромную пивную бочку. Толстяк размахивал длинным шампуром, на который был нанизан свиной окорок. Вокруг бочки скакали, плясали, улюлюкали — кто с пирогом, кто с калачом, кто с сырной головой.

— Эй, вы, постники, скупцы, скопцы! — кричали они. — Худяки-тощаги, похлебки пустые! Выноси кости, выходи на бой! Наш боец — добрый сударь Карнавал, неделю ел, а не устал!

Кроули, азартно блестя глазами, раздобыл еще один вертел со снедью и, соскочив с бочки, носился среди кричавших, раззадоривая их.

— Азирафель, а вон твоя сторона! — он указал на противоположный край сцены. — Иди к Посту, там все твои святые!

— Да какие они святые, — пробормотал ангел, — уж лучше к вам…

Но буйная сила общего веселья вынесла его на помост и кинула к высокому грубому стулу, укрепленному на низенькой повозке. На стуле устроился костлявый человек в грубой рясе, с пустым пчелиным ульем на голове.^[15] Вертел у Поста тоже имелся, но красовалась на нем не копченая свиная нога, а вяленая рыба. Повозку тащили монах и монахиня.

— Умеренность и смирение! Воздержание и целомудрие! Скромность и послушание! — пронзительно завывали они. — Постом спасайтеся! — завопил монах, увидя Азирафеля. Тот шарахнулся в сторону, толкнул кого-то с трещоткой.

— Обжоры проклятые! — прохрипел он прямо в лицо ангела. — Жирдяи ненасытные! Бойтесь государя Великого Поста, бойтесь!

Оглушительно зашумели трещотки. Азирафель попятился, свалился с помоста, но не ударился: его подхватили и со смехом поставили на ноги.

— Эй, дядя, ты за Карнавал или за Пост?

— Да ты на его щеки глянь: какой уж тут Пост! — хохотали в толпе.

А на сцене уже шло сражение на колбасах и вениках, окороках и трещотках, и визгливо причитал Пост, опрокинувшись на спину, болтая в воздухе кривыми голыми ногами, а Карнавал, свалившись с бочки, порвал штаны, и монах охаживал его трещоткой по обильным розовым ягодицам, пока Кроули, изловчившись, не надел ему на голову огромный сдобный калач.

— Ура Карнавалу! — демон подхватил толстяка подмышки, попытался поднять и рухнул под его тяжестью.

— Ой, задавили, ой, спасите! — заверещал он, выскальзывая из-под грузного тела и оставляя его барахтаться в груде сосисок и булок.

По площади гулял смех. Он гнал прочь зиму, холод, голод, нужду. Да, завтра они вернутся, наступит Великий Пост, но сегодня — день Карнавала, день буйства и обжорства, день шутов и дураков. День вольного дыхания жизни.

Азирафель радостно ухнул, схватил подвернувшуюся под руку гирлянду сосисок и огрел ими Кроули. Тот в ответ запустил в него пирожным со взбитыми сливками.

— Эй, в четырнадцатом веке еще не пекли таких пирожных!

— Не все ли равно, какой сейчас век? — мимо уха просвистел целый торт.

— А и впрямь, — согласился Азирафель, посылая в полет крупную розовую зефирину. — Да здравствует Карнавал!

— …Очень шумно. И слишком много людей. Придется навести порядок.

Лишь двоим из сотен, собравшихся на площади, было дано услышать этот спокойный холодный голос. И двое замерли, видя одно: встал над площадью белый конь со всадницей в золотой короне. У ног коня черным ковром копошились крысы.

Глава 7. Как следует выглядеть ангелам?

Январь не торопился со снегом. В первые дни зимы припорошило белым мост Сен-Бенезе, пологий берег Роны, кусты облетевшего орешника у воды, но недели две спустя наползла с моря теплая сырость, за ночь сожрала весь снег, и на целый месяц в Авиньоне наступила весна не весна, зима не зима, а что-то слякотное, мутное, с низкими пухлыми тучами и редким бледным солнцем.

На берегу, там, где орешник рос погуще, остановились табором сицилийские паломники. В городе на постоялых дворах дерут три шкуры, да и ограбить могут запросто. Ничего, ночи пока не морозные, войлочные одеяла теплые, костер жаркий: переночуем, не впервой!

Распряженные мулы разбрелись по берегу щипать прошлогоднюю траву. В котле над костром забулькала похлебка, утомленные путники потянулись к огню. Один из паломников, изможденный молодой мужчина, тяжело закашлялся и провел ладонью по блестящему от пота лбу.

— Ты, видать, совсем расхворался, Джанни, — участливо заметил кто-то. — Иди похлебай горячего.

— Знобит что-то, — подтвердил Джанни. — И дышать тяжело.

Позже, отойдя за малой нуждой в кусты, он нащупал в паху странные выпуклости, которых вчера, вроде бы, не было. Наутро они превратились в плотные шишки, и точно такие же обнаружились подмышками. К вечеру у Джанни усилился жар и начался бред. На следующий день слегла в такой же лихорадке одна из паломниц.

Приглашенный из города лекарь, едва увидев почерневшие опухоли размером с куриное яйцо, отшатнулся в ужасе и поспешно ушел, если не сказать сбежал, бросив напоследок совет протирать подмышки уксусом. В тот же день, не сказав никому ни слова, он со всем семейством уехал из города.

Паломники ходили в церковь, на базар, в лавки, хотя с каждым днем заболевших среди них становилось все больше. Здоровые, как могли, заботились о хворых: усердно молились и жертвовали последние гроши в храмы.

Но уксус не помог. Не спасли ни молитвы, ни прикладывание частиц мощей святых: весь покрытый багровыми и черными пятнами, в бреду и жару Джанни умер через три дня, и его похоронили на городском кладбище. Вслед за ним скончались еще пятеро, а заболели сразу пятнадцать — все, кто отправился в Авиньон из Сицилии.

В зеленоватой воде Роны отражался сооруженный из оглоблей и одеял шатер, из которого больше никто не выходил. Отощавшие мулы понуро бродили между пустыми повозками.

На травянистой кромке, там, где мерно плескалась мелкая волна, стоял белоснежный конь. На нем восседала красавица в золотой короне. Доставая макушкой ей до локтя, рядом возвышалась человеческая фигура в длинном черном плаще с глубоко надвинутым капюшоном. Зеркало воды перед ними оставалось пустым.

— Ты не думал о том, чтобы нанять помощника? — поинтересовалась красавица.

— ПОКА Я И САМ СПРАВЛЯЮСЬ.

— Но у тебя скоро будет очень много работы.

— ЗНАЮ. РУТИНА. У ТЕБЯ НИКАКОЙ ФАНТАЗИИ. МНЕ БОЛЬШЕ НРАВИТСЯ РАБОТАТЬ СО ВТОРЫМ.

— Делай свое дело и не рассуждай.

Десяток серых теней, сбившись в одно недоумевающее облако, вылетел к берегу.

— ВАС, КАЖЕТСЯ, ДОЛЖНО БЫТЬ РАЗА В ДВА БОЛЬШЕ?

— Они еще… А мы, что, уже?! А ты… то есть, вы… — на разные голоса зашелестело облако.

— ВЫ — ДА. СЛЕДУЙТЕ ЗА МНОЙ.

— Но куда?!

— ТУТ НЕДАЛЕКО. ИЛИ ДАЛЕКО. КОМУ КАК.

Трупы паломников похоронили в братской могиле неделю спустя, когда местные воришки, наведавшись под мост, разнесли весть о повальном море среди сицилийцев. Мулов переловили, оставшийся скарб растащили по домам: не пропадать же добру. Причины смерти никто не доискивался: отравились тухлой солониной, дешевым вином, да мало ли причин! Померли и Бог с ними. Что же до полчищ черных крыс, наводнивших город, то они оставались незаметны… пока не пробил их час.

* * *

Белый конь вышагивал по брусчатке. Копыта опускались на камень с тихим сухим стуком, будто ветер перебирал мертвые кости. Всадница в золотой короне снисходительно поглядывала на улицы Авиньона с высоты конской спины.

— И не с-с-споткнется…

— Да уж, гарцует как победительница.

Ангел и демон проводили Первого Всадника одинаково неприязненными взглядами.

— Что, собственно, тебе тут понадобилось? — спохватился ангел, попутно превращая в белые розы жирных черных крыс, шнырявших в тени домов. — Лично я иду на работу, к папе Клименту. Прочь с моего пути, адское порождение!

Кроули ничуть не смутился и, разумеется, дорогу не уступил. Подбоченился, звякнув бубенцами рукавов роскошного лилового упелянда, прицельным плевком сжег ближайшую крысу и с вызывающей ухмылкой ответил:

— Этот город пока еще Раю не принадлежит, так что я хожу где вздумается. И, между прочим, тоже иду на работу. К папеньке. Слушай, а как мы с ним поступим? Будем предупреждать? Мне пока никаких указаний на его счет не давали.

Азирафель пожал плечами.

— Мне тоже, и не думаю, что дадут: для нашего, хм, подопечного, эпидемия — лучший способ заслужить место в Раю.

— Если только не сбежит из города при первой возможности, — заметил Кроули. — У нашего папы имеется премилое владение в предместье.

— В свое время я попытался предупредить Юстиниана, но он поднял меня на смех. С тех пор я никого не предупреждаю, пусть каждый смертный встречает свою судьбу.

— Эй, Азирафель, это мне положено быть холодным циником!

Ангел опасливо оглянулся по сторонам, особенно долго и подозрительно всматривался в затянутое тучами небо.

— Наверху не одобряют чрезмерное вмешательство, — шепотом признался он.

— Ну, Внизу тоже, — демон также понизил голос. — Но, откровенно говоря, им плевать, и ты это знаешь.

Белый цветок, недавно бывший крысой, подобрала проходящая мимо женщина с девочкой. Вдохнула аромат, счастливо зажмурилась. Девочка, видимо, ее дочь, бросилась подбирать остальные и вскоре получился целый букет. А кучку пепла, оставшуюся от сожженной крысы, разнесло колесами повозок и подошвами башмаков. Но что значит десяток погибших грызунов, когда полчища их уже вовсю хозяйничали в погребах и кладовых!

Ангел и демон стояли на людной улице. И не спешили в папский дворец.

— Сдается мне, все повторится, как в Византии, — мрачно процедил Кроули. — Смертные еще не научились лечить чуму.

Ангел лишь печально вздохнул. Оба хорошо помнили эпидемию семисотлетней давности, позже названную Юстиниановой чумой. И до сих пор содрогались от масштабов.

— Ты где тогда был? — поинтересовался Азирафель.

— В Константинополе, — огненный плевок, и еще одна крыса превратилась в прах. — А ты?

— В Уэльсе. Подготавливал почву для христианства…

Он вспомнил длинные ряды могил, обезлюдевшие деревни и сконфуженно кашлянул: метафора определенно не удалась.

— А я не сомневался, что на Самом Верху решено начать все заново, причем вариант с потопом Ее уже не удовлетворит.

— Только падшие сомневаются в Ее бесконечном милосердии, — не слишком уверенно заявил ангел.

Демон закатил глаза:

— Ох, не начинай опять о мудрой непостижимости и непостижимой мудрости! Я не в состоянии слушать это на трезвую голову.

Азирафель замолчал. Бывали минуты, когда ему казалось, Непостижимый замысел вот-вот сделается чуточку понятнее. Но иногда на ум приходила непозволительная мысль: а не создала ли Она в своей безграничной мощи замысел, который Сама же не в силах постичь?

* * *

— Книги, как люди: часто сплетничают друг о друге. Трудность в том, чтобы отделить ложь от правды, — заметил Вильгельм и добавил с довольной улыбкой: — Но, кажется, мне пока удается.

В библиотеке папского дворца у него был свой кабинет, где он проводил, похоже, большую часть дня. Азирафель сразу узнал гнездо заядлого книгочея по тому, как удобно стоял у окна пюпитр с боковым столиком для письма. Вот и стаканчик с перьями под рукой, и чернильница, и полоски старых пергаментов для закладок, а на подоконнике — глиняная кружка с лиловым, похожим на винный, потеком на боку. И, конечно, книги на всем свободном пространстве и даже в углах на циновках.

В подобные места редко пускают посторонних, но господин Вайскопф еще в Мюнхене сделался для Вильгельма близким другом. Правда, старый францисканец иногда странно на него поглядывал, но Азирафель в такие минуты вспоминал слова Оккама о том, что «этот человек больше всего на свете любит разгадывать тайны чужой души» и ни о чем не беспокоился. Между тем доверие Вильгельма выросло настолько, что он посвятил коллегу в труд «остатка всей жизни», по его выражению.

— Я уже рассказывал вам о пожаре в библиотеке итальянского аббатства и о безумном старце, из-за которого он произошел. Вместе с собой тот монах унес в огонь бесценную книгу — вторую часть «Поэтики» Аристотеля, что посвящалась комедии и вообще смеху. В час последнего откровения он уверил меня, будто этот экземпляр — единственный, и много лет мне не приходило в голову усомниться в его словах. Пока однажды острослов Петрарка не уподобил книги сплетникам, тем самым наведя на мысль: вдруг злополучную вторую часть «Поэтики» успел прочитать и осмыслить кто-нибудь еще? Добрый Франческо открыл мне доступ к сокровищам, которые собирал для Климента. Папская библиотека наполняется книгами, но иногда среди фолиантов оказываются дневники, письма и прочее из того семейства документов, которыми библиотекари обычно пренебрегают. Так в моем распоряжении оказалась переписка Гугона Орлеанского, — вам наверняка знакомо это имя — с Матвеем Вандомским^[16]. Гугон делился впечатлениями о «чудеснейшем и смелом трактате», попавшем ему в руки. Вообразите мои удивление и восторг, когда из его объяснения я понял, что речь идет именно о ней, о второй части! Он обширно цитирует, переводя, вернее, пересказывая, с греческого на латынь. Многое, кажется, добавляет от себя. Но, главное, он упомянул, что прежде него трактат Аристотеля прочитал и одобрил его старший коллега по цеху вагантов. Я начал разыскивать любое упоминание о нем и, представьте, нашел! Вот так, по нескольким фразам, по пересказам и переводам переводов, как по путеводным вехам год за годом восстанавливаю утраченный труд…

Азирафель слушал его с возрастающим недоумением. В свое время Гавриил лично велел следить за работами греческого философа. Распоряжение выполнялось добросовестно, и сейчас ангел изо всех сил старался вспомнить сочинение о смехе, но тщетно. Не было такого среди его рукописей. Конечно, Аристотель что-то мог и утаить, но зачем бы? Ангел тогда ходил в наперсниках юного Александра, позже известного как Македонский, у воспитателя, кажется, не имелось секретов ни от высокородного ученика, ни от его душевного приятеля…

— Признаться, впервые встречаю подобную целеустремленность, — Азирафель, разумеется, не стал посвящать Вильгельма в свои сомнения. — Искренне восхищаюсь вашим упорством, отец Вильгельм.

— Позвольте, я прочитаю вам кое-что из уже переведенного…

Наверное, это действительно были остроумные выводы гениального философа, воспроизведенные великим читателем, но Азирафель почти не слушал. Аристотель жил и умер, случайно отравившись аконитом^[17]. Обычная смерть в Золотой век, когда ни один из Четырех Всадников почти не появлялся на земле. Даже Чума не продвигалась дальше монгольских степей. Но те времена миновали, и наступили дни, когда великий читатель рискует не закончить дело всей своей жизни. Азирафель собирался исподволь внушить Вильгельму мысль об отъезде, но теперь решил, что медлить нельзя.

— Уезжайте из Авиньона, отец Вильгельм, — с несвойственной ему прямотой сказал он. — Здесь слишком людно. Чума любит такие места.

Вильгельм вновь посмотрел на него знакомым, пронзительно-испытующим взглядом.

— Чума? Но она же пока только в Генуе и Неаполе…

Азирафель печально покачал головой.

— Она уже здесь. Не спрашивайте, откуда мне это известно.

Какое-то время Вильгельм молчал, задумчиво оглаживая листы рукописи.

— Совет уезжать я хотел бы вернуть вам, Азария. Вы молоды и у вас без сомнения блестящее будущее. А старику недостойно бегать от смерти. К тому же сколь ни скромны мои познания во врачевании, но и они могут пригодиться, если Господь намерен повторить кару времен Юстиниана. Разве что и вы могли бы помочь страждущим?

— Едва ли, — смешался Азирафель. — Я совсем не сведущ в медицине.

Он не сказал ни слова лжи, но все равно покраснел. Умеющему исцелять одним прикосновением нет нужды в людских знаниях, и если бы он мог, вернее, если бы ему было позволено…

Свобода воли — отнюдь не всегда благо, вспомнились ему слова Метатрона. Глас Божий давал последние наставления новобранцу Азирафелю перед отправкой на Землю. «Тебе предстоит увидеть горе, несправедливость, жестокость к слабым. Будь у тебя свобода воли, ты непременно пожелал бы излечить, защитить, покарать обидчиков. И тем самым нарушил бы Порядок. Не тобой он установлен и не тебе его менять. Вспоминай участь Люцифера и радуйся, что лишен мук выбора. И главное: не мешай Смерти делать свою работу. Он — часть Порядка. Причем важнейшая».

Метатрон не ведал, что его наставления запоздали: огненный меч уже был отдан Адаму, зерно сострадания проросло в изначально бесстрастной ангельской натуре. Затем в нее проникло чувство юмора и что-то очень похожее на собственную волю. Небожитель и сам не заметил, как почти очеловечился.

— Я тоже никуда не уеду, — вздохнул он.

— И мне вновь нельзя спросить, почему?

— Отчего же… Не прошло и недели с тех пор как Его Святейшество поручил мне заботу о его книгохранилище. Позорно бросать работу, толком не начав ее. Тогда бы получилось, что я напрасно нажил врага в лице синьора Петрарки.

— Он, кстати, покинул Авиньон. Но, думаю, его прогнала не угроза чумы, а простая и недостойная его обида на вас.

Сказав это, Вильгельм вернулся к чтению своей рукописи. Теперь Азирафель уже слушал внимательно, но по-прежнему не мог вспомнить, писал ли Аристотель нечто подобное.

— Говорят, на склоне лет Аристотеля мучили боли в коленях, после того как он неудачно упал с лошади, — вдруг, не меняя интонации, заметил Вильгельм.

— Глупости, он вообще не ездил верхом, — рассеянно откликнулся Азирафель. Он тут же прикусил язык, но понял, что поздно.

— Откуда вам это известно? — последовал молниеносный вопрос.

Правильнее всего было бы ответить, мол, об этом писал один из биографов философа, но, как назло, ангел запутался в именах и датах, желая побыстрее объявить подходящую кандидатуру. А францисканец продолжал с напористостью опытного следователя:

— Вы не удивились нелепости этой сплетни, которую я полностью выдумал, не посчитали, что она может быть правдой. Вы ответили спокойно и небрежно — так, словно речь идет о хорошо знакомом вам предмете. Неужели вам удалось прочесть ныне утраченные труды Варсонофия Александрийского, который составил подробное и самое достоверное жизнеописание Аристотеля?

— Д-да, — названное имя показалось Азирафелю знакомым, и он рискнул согласиться.

— Боюсь, умение лгать не входит в число ваших талантов, Азария. Варсонофий Александрийский — наскоро состряпанный образ из моего воображения. Неужели Оккам был прав в своих догадках…

За тысячи лет Азирафелю уже приходилось открывать свою сущность перед смертными: как правило, такое случалось, когда они заставали его с расправленными крыльями или за беседой с Гавриилом, парящим над землей. В Мюнхене ничего подобного не происходило, тем не менее, Оккам как-то разгадал его, а Вильгельм вот-вот сделает окончательный вывод. Все-таки смертные бывают удивительно проницательны.

— Он догадался, что я… — начал ангел.

— То есть вам в самом деле удалось?! — перебил его францисканец, вскакивая со своего места. — Вы справились со всеми четырьмя стадиями Великого Делания?^[18] О, я ни в коем случае не пытаюсь выведать у вас секреты, скажите лишь, союз ртути и серы в самом деле возможен? — он умоляюще смотрел на ангела.

— Не понимаю, о чем вы…

— О философском камне, конечно! И об эликсире вечной молодости, который можно получить с его помощью. Уильям заметил, что вы не стареете, не хвораете, и в тайне от вас поделился со мной подозрениями. Правда, он предположил также, что вы заключили союз с Диаволом или, что вы — тот самый Агасфер. Я и тогда возразил ему, и теперь не переменил своего мнения: для бессмертного мерзавца или для продавшего душу Сатане вы слишком добры и мягкосердечны.

Азирафель поперхнулся словами. Последний раз он видел Проклятого в Египте, у подножия одной из пирамид. Иссохший и безумный, он ждал смерти в пустыне, но ветер лишь швырял песок ему в лицо. Что же касается договора, то заключенное тысячу лет назад деловое соглашение с одним рядовым демоном — вовсе не то же самое, что сделка с Князем Тьмы. С которым, безусловно, никаких сделок быть не может.

— Нет, я не Агасфер, — поспешил заверить ангел, — и с Сатаной ни о чем не договаривался.

— Так я и думал! Но вы и не Азария Вайскопф. «Вайскопф» — всего лишь «белоголовый», а «Азария»… Возможно, по созвучию с вашим подлинным именем? Во всяком случае, выбирали вы его не по дню рождения или крещения: Оккам говорил, что на его памяти вы ни разу не упомянули святого Азарию, в память которого вас назвали.

— Мое настоящее имя Азирафель.

— Значит, по созвучию, — с довольным видом кивнул Вильгельм. — И если вы лично знали Аристотеля, значит, вам не менее тысячи лет?

— Верно, — с чистой совестью согласился ангел.

— Лгать вы не умеете, это мы уже установили. К сочинительству тоже не склонны, разум имеете в высшей степени здравый, то есть приходится исключить вероятность того, что вы внезапно повредились в уме и возомнили себя долгожителем… Значит, остается одно, — торжествующе заключил он, — вы говорите правду и, следовательно, я беседую с величайшим алхимиком мира! Который всем соблазнам и почестям предпочел труд скромного книгохранителя. И это, признаюсь, восхищает и удивляет меня значительно сильнее, чем сама данность долгой жизни.

— К сожалению, ваше предположение ошибочно: я не алхимик. И ровным счетом ничего не смыслю в этой науке.

Вильгельм нахмурился.

— Хотите сказать, эликсир вечной молодости достался вам случайно? По наследству? Или вы украли его?

— Ничего из перечисленного. Я не принимал и не принимаю никаких эликсиров.

— Да кто же вы такой?!

— Бывший страж Восточных врат. Состою в чине Начал, но здесь это едва ли что-то значит.

Азирафель отошел в середину комнаты, чтобы ничего не задеть, и поднял крылья.

К его невероятному облегчению, Вильгельм не лишился чувств и даже не бросился на колени.

— Ангел? О, вот и разгадка вашей способности видеть в полной темноте, а также того, почему от вас всегда хорошо пахнет. Долгожитель все равно остается человеком со всеми миазмами, присущими плоти, тогда как небесное создание обладает совершенной чистотой…

Вильгельм разглядывал небожителя, и на его лице все сильнее проступало скептическое выражение.

— Хм, позвольте… отчего вы… или ты? Как мне следует обращаться к божьему посланнику, если и к самому Господу мы в молитвах обращаемся на «ты»?

— Как вам будет удобнее, мне решительно все равно.

— Тогда все-таки «вы». Так вот: отчего ваш облик настолько… земной?

— Но не представать же мне в ипостаси огненного колеса, тут кругом бумага, книги…

— Нет-нет, я не о том. Все известные свидетельства явления ангелов описывают их как прекрасных, воздушных существ, кои не относятся ни к мужескому, ни к женскому полу. Вы же, не в обиду будь сказано, выглядите как обыкновенный мужчина на пороге зрелости, упитанный и в меру миловидный. В вас, еще раз прошу простить, не замечается ничего горнего. Признаюсь, если бы не крылья, я бы решил, что вы просто неудачно пошутили.

Азирафель развел руками:

— Вот такое тело выдали… выбирать не приходилось. Я к нему привык.

Вильгельм обошел его кругом, старательно отклоняясь от белоснежных перьев.

— Ангел, который любит вкусно поесть, знает толк в вине и обожает книги. Ангел, избравший удел простого библиотекаря… Можно было бы предположить, что вы падший, но в вашем поведении нет ни гордыни, ни зависти, ни отчаяния.

Азирафель подумал, что у Кроули эти качества тоже не слишком заметны. Если, конечно, не считать проявлением гордыни его неизменное желание красоваться и выдумывать диковинные наряды.

— Какая же цель у вас среди смертных, господин Азирафель?

— О, пожалуйста, без «господина»! А цель… ну, склонять к добру, внушать монархам кротость и милосердие…

— И вы пытались таким образом спасти душу Людвига Баварского? — в вопросе сквозила едва скрываемая насмешка.

— Мне почти удалось… если бы он еще не уезжал так часто из Мюнхена… — Азирафель поймал себя на мысли, что перед этим смертным ему почему-то сильнее стыдно за свою лень, чем перед Гавриилом.

Вообще этот старик все сильнее изумлял его. Вильгельм не просто ничуть не боялся небесного посланника: он даже не благоговел. И не заискивал, хотя именно это проявлялось в поведении смертных чаще всего. При всем том ангел готов был поклясться, что старый францисканец отнюдь не считает себя святым и прекрасно понимает, с кем имеет дело. Очевидно, ему хватало мужества быть готовым самостоятельно отвечать за свои грехи и никого не просить об избавлении. Бессмертный смотрел на смертного и в тот момент больше всего желал поделиться с ним своей вечностью.

— В Авиньоне, вероятно, вы займетесь папой, поскольку других самодержцев тут не водится?

— Уже занимаюсь, — признался Азирафель.

— Внушите ему мысль о скромности и воздержании, пока он не разорил весь Прованс.

Вильгельм еще раз обошел вокруг небожителя, всматриваясь в каждую черту лица и складку одежды. Особенно его заинтересовали крылья. Из складки рясы на груди он извлек рогульку с двумя стеклышками, водрузил на крючковатый нос и принялся разглядывать перья.

— Не сочтите за дерзость, но могу ли я попросить…

— Трогайте пожалуйста, ничего с ними не станется, — рассмеялся Азирафель, угадав его просьбу. — Я бы предложил вам несколько перьев для письма, но они не годятся, слишком мягкие.

Вильгельм, затаив дыхание, кончиками пальцев провел по сияющему белоснежному пуху и озорно улыбнулся:

— Я никогда не встречался с ангелами лицом к лицу, но готов поклясться спасением души: вы самый странный из них. И какое счастье, что вы именно таков!

А потом вздохнул:

— Но все-таки жаль, что вы не алхимик.

Глава 8. Искушение Климента VI

Великий понтифик считал здравомыслие добродетелью не менее почтенной, чем набожность. Господь помогает деятельным: такой неписанный девиз выбрал для себя Климент, когда стало ясно: в Авиньон пришла «черная смерть».

Собрав всех городских врачей, он задал им единственный вопрос: «Что делать?»

«Бежать из города. Быстро, далеко, в безлюдную местность», — последовал единодушный ответ.

«Всем бежать?» — уточнил понтифик.

Всем, кто способен, ответили ему. Остальным же — уповать на милость Господа.

Отпустив медиков, Климент остался в зале приемов один. Он сидел в задумчивости за длинным пустым столом, как вдруг услышал голоса.

— Долг пастыря предписывает вам остаться, ваше святейшество, — тихо и сочувственно заметил кто-то у правого уха.

— Отвергать доводы знающих людей — несусветная глупость, — возразили у левого уха. Этот голос звучал резче, но оба они казались знакомыми. — Чума не разбирает, кто перед ней: великий понтифик или нищий.

Климент вскочил в ужасе, перекрестился, заозирался. Что это — бесы вселились в него? Или ангелы Господни снизошли к нему, грешному?

— Богачи уедут в загородные владения, а кто позаботится о бедноте? — продолжал внушать первый голос.

— О, да, бедняку в лачуге будет легче умирать при мысли, что в своем дворце сейчас кончается папа, — съязвил второй. — А уж как сам папа-то возрадуется!

Понтифик удивленно приподнял брови: кажется, невидимки обращались уже не к нему.

— Если он уедет, город охватит хаос!

— Хаос охватит его в любом случае, и ты это прекрасно знаешь!

— Между прочим, — в мягком голосе первого неожиданно прорезались ехидные интонации, — твое искушение бегством легко может быть истолковано как призыв к смирению, то есть к добродетели.

— Пф-ф! — насмешливо откликнулся второй, — а твои уговоры остаться не что иное, как соблазнение гордыней.

Такого викарий Христа и верховный первосвященник Вселенской церкви уже не смог выдержать.

— Замолчите, кем бы вы ни были! — закричал он, зажимая уши руками. — Изыдите! Пропадите!

— Он что, продолжает слышать нас? — насторожился второй.

— Вот черт… — ругнулся первый и все стихло.

С минуту папа стоял, втянув голову в плечи и боясь пошевелиться. Потом опустил руки, выпрямился и попытался разобраться, что с ним только что произошло.

Божественное ли откровение явилось ему или дьявольское наваждение — к счастью, свидетелей у него не было. Об авиньонском властителе и без того гуляет достаточно сплетен, еще слухов об одержимости не хватало! Кроме того, тут, возможно, и нет ничего сверхъестественного, всему виной переутомление или, допустим, несварение желудка. Климент одернул сутану, поправил пелерину, несколько раз глубоко вздохнул, собрался вернуться в кресло, чтобы продолжить размышлять о словах докторов — и замер в полуобороте: он понял, почему спорившие голоса показались ему знакомыми.

Тотчас же был призван слуга, получивший приказание разыскать во дворце двух человек.

Спустя непродолжительное время перед лицом великого понтифика предстали новый хранитель папской библиотеки и разнаряженный в шелк и бархат, всегда готовый ссудить деньгами, развлечь беседой, помочь советом господин… господин…

— Кроули, — поморщившись, подсказал демон. Ему надоело играть в анонимность, и не составило труда догадаться о направлении мыслей человека.

— Очень хорошо, что вы явились, господа, — Климент разглядывал обоих с настороженным интересом. — Только что здесь побывал цвет авиньонской медицины, который предоставил мне исчерпывающие рекомендации относительно действий во время захватившей город болезни. Но любопытно послушать людей, пусть и далеких от медицины, но, несомненно, высокой учености и разумности. Итак, что вы посоветуете, господин Вайскопф, для спасения от чумы?

— Немедленно уезжать из города, — быстро ответил Азирафель.

Кроули издал горлом странный звук.

— Вы что-то сказали, мой дорогой Кроули? — ласково улыбнулся ему Климент. — Быть может, тоже советуете перебраться за город?

— В трудную годину пастырю не следует бросать паству на произвол судьбы, — выдавил Кроули, бросив на Азирафеля сердитый взгляд.

— Сколь много мудрых советов посчастливилось мне услышать за весьма непродолжительное время, — благостным тоном заключил папа. — Причем некоторые явились, можно сказать, прямо из воздуха. Удивительно, не правда ли?

Белокурая и рыжая головы разом кивнули.

— Благодарю вас, господа, и более не задерживаю.

Господам не оставалось ничего другого кроме как откланяться и поскорее покинуть зал приемов.

— Боюсь, он нас раскусил, — высказал свои опасения ангел, едва они отошли на несколько шагов от двери. — Ох, что же теперь делать?

— Ничего не делать, — буркнул демон. — Он священник, ему положено слышать всякие потусторонние голоса. Лучше скажи, ты нарочно посоветовал ему не то, что говорил раньше? Зная, что я обязан тебе противоречить?!

— Не понимаю, в чем ты меня упрекаешь, — очень натурально обиделся ангел. — Я подумал и поменял решение. А ты сам недавно хвастался, что Климент прислушивается к твоим советам.

— Да, вот только этот совет — твой! — огрызнулся Кроули. Он понимал, что его обвели вокруг пальца, знал, что должен быть зол на ангела за это, но злитьсяна него не мог, а потому злился на всё остальное. Например, на позолоченную деревянную статую какого-то святого в нише, попавшуюся на пути. Демон от души пнул ее, она упала, загрохотав и подняв тучу пыли.

— Пожалуйста, перестань безобразничать, — попросил Азирафель, пытаясь поднять статую. — Ого, тяжелая… Поможешь?

Кроули подхватил ее за ноги и потащил к постаменту. Своей ношей они перегородили узкий коридор и едва не зашибли слугу, торопившегося в папские покои.

— Если Климент останется в городе, Чума убьет его, как и остальных, — возня с массивной статуей неожиданно успокоила демона. Он отряхнул пыль с любимого зеленого упелянда и уже безо всякой злобы спросил: — Тебе не жаль его?

Азирафель собрался ответить, но тут мимо них опять проскользнул слуга, и на этот раз он не шел, а бежал.

— Мне жаль его, жаль Вильгельма, жаль всех в этом городе, — вздохнул Азирафель, проводив его взглядом. — Если бы я мог… Но я не могу. А он — ангел кивнул на дверь, за которой остался понтифик, — он, прежде чем умрет, своей властью сможет спасти многих если не от болезни, то хотя бы от голода и погромов. Неужели ты забыл, что творилось во время Юстиниановой чумы?

— Хотел бы забыть… Слушай, а если он все-таки передумает и уедет?

— Кхм, господа, вы позволите пройти? Добрый день, господин Вайскопф.

— Добрый день, мэтр Шолиак.

Мимо них протиснулся немолодой мужчина в скромной котте до лодыжек, с темными вьющимися волосами и короткой курчавой бородкой. Подойдя к двери, ведущей в зал приемов, он решительно толкнул ее и вошел.

— Климент продолжает собирать мнения, — вполголоса заметил ангел.

— Это еще кто? — поинтересовался демон.

— Ги де Шолиак, личный врач папы. Светлая голова, золотые руки, душа бродяги — словом, он из тех, кто грешит исключительно из научного любопытства и редко умирает в своей постели. Его слово в ушах Климента способно перевесить и твое, и мое.

* * *

Ему довелось жить в эпоху, когда медицина черпала идеи из метафизики и астрологии, болезни тела лечились, главным образом, молитвой, кровопусканием и клизмой (последовательность процедур иногда менялась), а врачи, окончившие университеты в европейских столицах, полагали ниже своего достоинства браться за ланцет или нож: хирургия была уделом цирюльников. Считалось, что все, что может быть сказано о здоровье, уже сказала триада великих: Гиппократ, Гален и Авиценна. Искать какую-то новую истину означало прослыть самонадеянным выскочкой.

Ги де Шолиак бесконечно чтил труды знаменитых медиков прошлого. И все-таки посмел идти дальше.

Кроме трех крупнейших университетов того времени за его плечами было тридцать с лишним лет практики, когда он брался за лечение всего: от желудочных колик и переломов ног до зубной боли и катаракты. И никогда не брезговал кровавой работой цирюльников, став одним из первых европейских хирургов и заработав себе громкую и добрую славу почти чудотворца. Бродячая жизнь врача долго носила его по свету, пока не вынесла на одну из заметных вершин, сделав лейб-медиком римских пап в Авиньоне. И папа Климент, пригласивший Шолиака на эту должность, не раз похвалил себя за такой выбор: талантливый и знающий врач излечил его от головной боли и укрепил здоровье кардинала Гуго Роже — родного брата Климента.

Явившийся на вызов лейб-медик наметанным глазом отметил, что высокодуховный пациент сегодня бледнее обычного, но не торопился с вопросами. Почтительно поклонившись, он молча ждал изложения причины, по которой понадобились его услуги.

Климент пересказал ему единодушное решение городского врачебного сообщества.

— А что скажете вы, мэтр Шолиак?

— Оставить пределы города — в высшей степени разумный и дельный совет, ваше святейшество.

— А вы сами готовы последовать ему?

— Желание жить, свойственное любому божьему созданию, призывает меня к бегству, долг велит остаться, а разум советует подчиниться ему.

— Достойный и остроумный ответ. Вот только поможет ли он, когда чума покажет всю свою силу… — Климент в задумчивости подошел к одному из полукруглых окон, выходивших на площадь, и остановился, глядя вниз, на полускрытую туманом площадь. — Вы заметили, что многолюдный и шумный Авиньон пустеет? Многие покинули его, не дожидаясь совета врачей. Что ж, никто не сочтет позором отступление перед лицом многочисленного и сильного врага. Но когда Господь насылает на нас испытания, он же в бесконечной милости своей дает силы и средства для их преодоления. Вот поэтому я хочу спросить у вас, мэтр, и ожидаю честного ответа: вы знаете, как справиться с «черной смертью»? Чем можно одолеть болезнь?

— Если подходящее средство и существует, мне оно неизвестно. Надеюсь, пока неизвестно, — быстро поправился Шолиак. — Тем не менее можно кое-что предпринять, чтобы не заразиться. Дворец достаточно просторен, ваше святейшество. Затворитесь в одном из покоев, оставьте только необходимых слуг. Чума любит путешествия и общество — лишите ее этих удовольствий. Настоятельно прошу вас распорядиться, чтобы все в городе последовали вашему примеру. Всеобщее затворничество не изгонит болезнь, но затруднит и замедлит ее распространение.

Несмотря на почтительные обороты, это было высказано тоном скорее приказа, чем просьбы. В ином месте и с иным властителем Шолиак рисковал бы получить резкую отповедь за попытку диктовать условия, но Авиньон был местом, где просвещенное слово имело вес, а знания давали их обладателям право на известную дерзость. Поэтому Климент с самым внимательным и серьезным видом выслушал этот совет и ответил, что непременно позаботится об этом.

— И пусть ваши покои постоянно окуриваются душистыми травами, — добавил врач. — Их аромат не даст распространиться гнилостному поветрию болезни.

— Я выполню все ваши предписания самым тщательным образом, — Климент собственноручно, как бы в доказательство добросовестности, зажег от обычной свечи, стоявшей на столе, другую, ароматическую. — Но я пригласил вас, мэтр Шолиак, для консультации по еще одному, крайне деликатному вопросу, — папа покосился на дверь, отошел от нее к противоположной глухой стене и поманил за собой медика.

— Понимаете ли, в чем дело… сегодня мне слышались голоса.

— Голоса? — переспросил удивленный Шолиак.

— Да, два голоса, — нетерпеливо пояснил понтифик. — Два знакомых голоса! Они принадлежали двум моим приближенным. Но их не было рядом в тот момент, нигде в пределах слышимости! Голоса звучали в моей голове. Скажите, это может быть последствием той головной боли, от которой вы меня излечили? И не является ли это проявлением… сумасшествия? Напоминаю, всё строго между нами.

— Безусловно. Не стану скрывать: голоса, равно как и другие звуки, не слышимые никому больше, в самом деле могут служить признаком помрачения рассудка. Но в случае с вашим святейшеством, учитывая ваш сан, я бы предположил, скорее, знак свыше.

Климент испытующе взглянул в бородатое лицо, опасаясь увидеть насмешку, но Шолиак был совершенно серьезен.

— Вы хотите сказать, Господь таким образом отвечает на мои молитвы? — осторожно уточнил он.

— А почему бы и нет? Насколько мне известно, таких случаев немало.

— Благодарю вас, мэтр, ваш ответ совершенно успокоил и удовлетворил меня.

— Всегда к вашим услугам, — ответил довольный Шолиак. Он был готов наговорить мнительному пациенту целую гору комплиментов и успокоительных слов, потому что от его доброго расположения зависело отказать ли врачу в одной щекотливой просьбе или нет. Надеясь, что подходящая минута наступила, Шолиак, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Ваше святейшество, если позволите, я хотел бы вернуться к обсуждению способов одолеть смертельную болезнь, что ныне угрожает всем нам. Великий Гиппократ утверждал, что исток болезни следует искать в нарушении баланса жидкостей в теле человека. Следовательно, чума, как наиболее тяжелая из всех известных ныне недугов, этот баланс уничтожает. Внешние ее следы — почернение кожи, нарывы-бубоны, — хорошо заметны. Но необходимо понять, какие разрушения болезнь творит внутри тела… Словом, я прошу вашего разрешения на вскрытие умерших. И я должен иметь возможность выбирать тела.

Понтифик нахмурился и несколько минут не отрывал взгляд от пустой площади за окном.

— Вы подвергнете себя большой опасности, — наконец заговорил он. — Моя подпись и личная печать подтвердят ваше право на некропсию, но они не защитят вас от гнева родственников покойника, которого вашей волей вместо могилы повлекут на разделочный стол. У меня нет отряда наемников для вашей охраны, мэтр Шолиак.

— Думаю, мне удастся найти сговорчивых родственников. Выбор, к сожалению, весьма велик, — криво усмехнулся врач.

Глава 9. «Восславим царствие Чумы!»

Авиньон тонул в колокольном звоне. Монастырь кармелиток; обитель францисканцев; церкви Сен-Агриколь, Сен-Дидье, Сен-Пьер — везде тревожно, надрывно стонали колокола. Поверх их печальных голосов заунывно и гулко отбивал удары большой колокол Нотр-Дам-де-Дом.

Звон проникал в покои богача и каморку нищего, его слышали купцы и мастеровые, монахи и блудницы, богословы и трактирщики. И каждый содрогался, понимая, что колокол звонит по нему.

Кроули посторонился, пропуская погребальные дроги. Они тянулись вереницей на ближайшее кладбище. Начав хозяйничать у реки, чума за неделю опустошила прибрежные кварталы, где ютилась беднота, перекинулась на улицы красильщиков, медников, хлебников. Что ни день, закрывалась очередная лавка, мастерская, кузня, и вскоре ее владельцы со всем семейством отправлялись в последнее, недлинное путешествие.

Снега все не было. Облака, похожие на грязную мыльную пену, по-прежнему закрывали солнце, и от этого зимний город с его голыми деревьями, бледно-жёлтым камнем стен, темными окнами пустых домов, и серой, как несвежая простыня, рекой, сам напоминал тяжелобольного.

Говорят, колокольный звон отгоняет нечистую силу. Кроули вдоволь навидался священников, продолжавших верить в это, даже когда черти уже тащили их души в Ад. Впрочем, сейчас демон охотно поддался бы людскому суеверию, чтобы убраться из Авиньона куда подальше, но приказ есть приказ. К счастью, Вельзевул не торопила его с выполнением задания, потому что Климент VI хоть и остался в городе, но теперь чуть ли не сутками пропадал в молельне, соединенной с его покоями. Вытащить его оттуда могли лишь новости исключительной важности, на поиски которых демон собирался отправиться.

Сегодня он облачился в алое и рыжее. Выбирая оттенки, отметил про себя, что еще ни разу, начиная с торжественного въезда Первого Всадника, не надел черное — цвет, преобладающий ныне на авиньонских улицах. И не надену, твердо решил Кроули, этого от меня старуха не дождется.

Он вышел в город вполне довольный собой, и первые несколько кварталов прошел беспечным легким шагом, зная, что развевающиеся длинные одежды смотрятся на нем живым пламенем.

А потом повстречал обернутые в холстину трупы на повозках и бредущих рядом людей, почерневших от горя и отчаяния.

Демонам не ведом стыд. Ну, может быть, совсем чуть-чуть… И он сразу превращается во что-то другое, например, в ярость. Никто и никогда не осмеливался поднять руку на Всадников, но у Кроули вдруг страшно зачесались кулаки, — такого с ним не случалось уже очень давно.

Незаметно к звону колоколов и скрипу тележных колес добавились новые звуки: топот многочисленных ног, громкие возгласы, смех. Смех? Кроули обернулся. Из-за угла ближайшего дома, чуть не перевернув дроги, вывернула ватага молодых мужчин, одетых так же богато и ярко, как и он.

— Смотрите, это же… ну, фаворит его святейшества, — послышался громкий возглас. — Клянусь пупком святого Себастьяна, я забыл ваше имя, сударь!

Компанию весельчаков возглавлял завсегдатай званых обедов папы Климента, юный баловень судьбы, единственный наследник местного графа или герцога, — Кроули не считал нужным вникать в такие мелочи. Буйного молодчика звали Рене де… впрочем, его фамилией демон тоже не интересовался. А на «фаворита» и глумливые смешки ответил самодовольной улыбочкой, добавив вслух:

— Мое почтение, господа. Прекрасный день, не правда ли?

— Идемте с нами! — Рене бесцеремонно схватил его за рукав. — Идемте пить и веселиться, пока мы живы!

Он пошатывался, от него разило вином. А еще — страхом и тем особенным, исступленным вожделением, когда жаждут не столько заполучить кого-то или что-то, сколько осквернить и уничтожить приобретенное. Остальная компания тоже нетвердо держалась на ногах, окруженная плотным облаком спиртного духа и грешных желаний.

Безудержные кутежи, лихорадочное веселье сделалось обратной стороной отчаяния и ужаса, охватившего город. Если завтра не наступит, значит, надо успеть сегодня взять от жизни все — и они брали, опустошая винные подвалы, осыпая золотом блудниц, обжираясь до рвоты. Что ж, подумал Кроули, Хастур был прав: грешников в зачумленном городе — хоть лопатой греби. Вот эти, например, почти готовы, осталось их слегка подкоптить на огне какого-нибудь подходящего порока. Спасением душ пусть занимается ангел, а лично он намерен отправить всю компанию в пекло самой короткой дорогой. Демон ухмыльнулся, приобнял молодого глупца за плечо и заявил во всеуслышание, что чума боится веселых и пьяных, а потому будь проклят тот, кто загрустит и протрезвеет.

— Ох, взял бы я бы эту чуму… — движением рук и бедер Рене показал, что бы с ней сделал. Приятели одобрительно заржали.

Вот и нужный порок, смекнул Кроули, — старая, как мир, похоть. И, словно сам Сатана сегодня помогал ему, впереди, на перекрестке улиц, показались две женские фигуры.

Одна была одета богато, другая попроще и держалась на шаг позади: очевидно, состоятельная дама в сопровождении служанки шла в церковь монастыря кармелиток, расположенного неподалеку.

Дама куталась в длинный широкий плащ, но желтые глаза видели ее так ясно, словно она была без одежды. Видели и в одно мгновение уже знали о ней всё.

— Друзья мои, взгляните-ка, кто идет там, впереди, — Кроули повернул Рене в нужном направлении, поскольку тот с пьяным упорством желал идти в другую сторону. — Это та самая госпожа де Нов, красавица Лаура, которой посвящает сонеты синьор Петрарка! Давайте разглядим ее поближе!

Второго приглашения гулякам не требовалось: в предвкушении нового развлечения они самым скорым шагом, на который были способны их заплетающиеся ноги, поспешили за женщинами.

— У Петрарки губа не дура, скажу я вам: мадам де Нов свежа, что твоя майская роза, и стройна, как кипарис, — распалял их на ходу Кроули. — Он любит ее уже двадцать лет, и она по-прежнему прекрасна. Двадцать лет ежегодно посвящает ей сонеты, но ни разу не перемолвился с ней ни единым словом!

Компания позади забурлила голосами:

— Гы-ы, любить вприглядку чужую жену — дело нехитрое!

— Рогоносец де Нов!

— И что же, за двадцать лет между ними ничего не было?

— Ну, сам синьор Петрарка за это время прижил двух незаконнорождённых детей, — подзуживал демон.

— Ах-ха-ха, силён!

— На одну смотрит, к другой прижимается — двойное удовольствие!

Женщины оглянулись на шум, и стало ясно, что желтоглазый наперсник папы не солгал: широкий плащ не скрывал гордую осанку дамы, а ее лицо в обрамлении темного глубокого капюшона сияло последним, самыми нежным и чарующим отблеском молодости.

Правда, оно тут же побледнело от страха при виде распаленной, буйной ватаги. Служанка что-то коротко сказала госпоже, и они почти бегом бросились к спасительным воротам монастыря.

Рене пронзительно засвистел, его спутники завопили, заулюлюкали, точно охотники, преследующие зверя. Кроули мчался впереди всех, как степной пожар. Страсти людей передались демону и теперь его переполнял злой азарт: скорее настигнуть беглянок, не дать им ступить на освященную землю!

И все-таки он не успел: тяжелые створки ворот захлопнулись перед ним, чуть не прищемив ногу.

Позади раздались возгласы досады и разочарования, но они стихли, стоило заговорить Рене.

— На наше счастье, в Авиньоне еще остались менее стеснительные красотки. Женщины, что мотыльки: слетаются, как на огонь, на звуки веселья и звон кружек! Идёмте пировать, друзья!

Кто-то из компании, успевший слегка протрезветь, возразил, что все трактиры закрыты, а на улице пировать слишком холодно. Кроули не вмешивался в разговор, с любопытством ожидая, какое решение примет вожак. Уж этот малый едва ли выберет возвращение по домам! И точно: Рене, поколебавшись немного, счастливо улыбнулся и громко сообщил:

— Костры! Много костров! Смотрите, солнце садится, скоро стемнеет. Мы осветим ночь жарким пламенем! Тащите из пустых домов столы и стулья! Ломайте кровати, лари — они пойдут на растопку. Господин… — он повернулся к Кроули и запнулся.

— Серпенто, — услужливо подсказал демон.

— Точно! Наконец-то я вспомнил ваше имя! Сударь Серпенто, говорят, Его Святейшество нынче постится, значит, ему ни к чему те яства, которыми он нас потчевал. Могли бы вы раздобыть их?

— Нет ничего проще. Готовьте столы, за угощением дело не станет.

«Откладываете похоть ради чревоугодия? Не возражаю!» — добавил он про себя.

Улицу Кожевенников «черная смерть» опустошила одной из первых: помогли едкие вещества, в которых вымачиваются кожи, густой смрад и постоянная сырость. Сначала подмастерья начали быстрее обычного выкашливать собственные легкие, а вскоре пришла очередь и мастеров. Первых умерших отпевали и хоронили как полагается, но вскоре госпожа Чума отменила все церемонии. Последнего покойника на опустевшей улице мародеры просто облили оставшимся в чане дубильным раствором, чтобы перебить запах, и вынесли из дома все, что приглянулось.

— Вонь лучше любых указателей, — усмехнулся Рене. — На наше счастье, здесь хватает и чистых домов. Тащите все, что способно гореть или держать на себе блюда, кубки и задницы!

В последнем свете короткого зимнего дня Кроули с поистине демонической отчетливостью увидел: каменный тоннель улицы; клубится, сгущаясь, тьма, и смутные призраки ныряют в разверстые чрева мертвых домов, чтобы мгновение спустя выволочь оттуда, точно требуху, стол, стул или скамью. Отчего-то совсем не слышно треска дерева или грохота досок по камням… Ватной, душной тишиной набита бывшая улица Кожевников.

Я опоздал, понял демон. Эти люди уже обрели собственный ад.

— Дорогой Серпенто, где же обещанное?

И тут же вместе с вопросом и живым человеческим голосом вернулись, лавиной рухнули на рыжую голову звуки и краски: смех, треск десятка огромных костров, алые и багровые сполохи на желтых стенах, синие, лиловые, зеленые плащи, блеск золота, сияние драгоценных камней в перстнях и на одежде.

Еще толком не придя в себя, Кроули щелкнул пальцами. Запоздало напрягся, готовясь к всеобщему изумлению, испугу, потоку вопросов…

— Вот это ловко! — Рене как ни в чем не бывало потянулся к ближайшему серебряному кувшину, в котором маслянисто поблескивало вино. — Не удивительно, что вас приблизил к себе папа. Друзья! Первый кубок — во здравие господина Серпенто, короля ловкачей!

Три длинных стола составили между собой, и на всех хватило блюд с мягким хлебом и горячим, истекающим соком мясом. И вино, реки вина — золотого, розового, темно-красного и густо-фиолетового.

К глуховатому мужскому смеху прибавился звонкий женский. Пять или шесть молодых красоток, одетых легко и ярко, уже сидели за столами, хотя Кроули мог бы поклясться, что это не его работа.

— Второй кубок мы поднимаем за нашу госпожу, что ныне главнее и папы, и императора, — провозгласил Рене. — Мы пьем за великую даму Чуму!

В дальнем конце улицы мелькнул белый силуэт всадника… Нет, показалось. Просто дым и пляска огня. Кроули перевел дыхание и залпом выпил из первого попавшегося кубка.

— Пусть кубки звенят громче колоколов! — продолжал смертный. — Гоните прочь уныние и печаль, в круге нашем есть место только для веселья!

Время, как сердитая пряха, рванула запутавшуюся пряжу, не разбираясь, где прошлое, где настоящее, и в каком месте грубая реальность переплетается с тонким вымыслом.

Не оттуда ли, из прорехи мироздания, и появился этот монах? Молодой, но страшно изможденный, с ввалившимися светлыми глазами и почти голым черепом.

Пирующие, казалось, не замечали его, хотя он подошел вплотную к столам. Кроули отставил чашу, и, не мигая, наблюдал за ним. Поблуждав недоумевающим взглядом по смеющимся, красным, лоснящимся от пота и мясного жира лицам, он уставился на демона.

— Безбожный пир, безбожные безумцы!^[19] — слетело с бескровных губ. Или они умело покрыты белилами? И зачем на столе между блюдами и кружками лежит белая маска с черной слезой на щеке и печально изогнутым ртом?

— Вы пиршеством и песнями разврата ругаетесь над мрачной тишиной, повсюду смертию распространенной, — подсказал Кроули. Где-то, когда-то он слышал эти слова. Или ему только предстояло их услышать? Время усмехнулось, принялось сучить пряжу дальше, распутывать узлы, латать прорехи. Нет, никакого грима: этот человек в самом деле бледен до прозелени и непонимающе смотрит на демона. А маску уже смахнули со стола в темноту.

— Стыд и позор! — загремел монах. — В час гнева высшего, когда мы все возносим Господу молитвы и покаяния слова, вы предаетесь гнусному разгулу! Забыли о спасении души в разврате и мерзком ублаженьи чрева! Заклинаю вас муками Спасителя: ступайте по своим домам! Молитесь…

— Наши дома пусты, — перебил его Рене. — Там ничего нет, кроме гробов. Убирайся, святоша, пока я не поджарил твои тощие окорока на вот этом костре!

— «Дома у нас печальны — юность любит радость».^[20] Кроули, ведь он почти дословно воспроизвел слова пьесы начала девятнадцатого века! Гениальная догадка автора… «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Этот юный смертный говорил что-нибудь подобное?

— После того, как пообещал поджарить этого бедолагу? Не хотелось бы тебя огорчать, но за тем столом никто не сочинял стихи, да и песен не пели. Пили, потом грешили прямо на столах. Они спешили жить… Но все равно опоздали.

Глава 10. «De profundis»

Азирафеля сильно встревожил вызов понтифика. Если и он поймет, кто скрывается под личиной хранителя библиотеки, придется спешно уезжать, а такой поворот событий наверняка не понравится Гавриилу. Архангелы не впадают в ярость, они всего лишь выражают неудовольствие, но Азирафель уже имел несчастье испытать его и отнюдь не желал повторения.

Вызвав их с Кроули, Климент явно намеревался подловить их на чем-то. Хорошо, если он посчитает их просто глупыми и неловкими шутниками. Не внушить ли ему, пока не поздно, такую мысль?

Вне себя от беспокойства, ангел решился на очень плохой поступок: подслушал разговор Климента и врача. И хотя голос совести порой заглушал тихий диалог людей, Азирафель все же понял, что разоблачение ему пока не грозит.

Это успокоило, но былого душевного покоя не вернуло. Да и не могло вернуть: видя, с какой неотвратимой точностью повторяются события семисотлетней давности, Азирафель с началом зимы все чаще погружался в тоскливое оцепенение, порожденное собственным бессилием и ожиданием скорой смерти и подопечного, и старого монаха. Климент, конечно, еще успеет сделать что-нибудь хорошее, Вильгельм, быть может, напишет еще десяток страниц, но конец близок, неотвратим и известен заранее.

После откровенного разговора ангела и человека сделалось еще хуже. Вильгельм никому не открыл тайну Азарии Вайскопфа, но Азирафель, дни напролет проводивший в библиотеке, все чаще ловил на себе укоризненные взгляды старика. Ну да, конечно: ангел — значит, всемогущий, ему достаточно крылом повести и чумы как не бывало, а вместо этого он, бессердечный лентяй, сидит и читает. Азирафель однажды не выдержал и, надеясь хоть как-то оправдаться, пересказал Вильгельму всю напутственную речь Метатрона.

— Что ж, это жестоко, но, если вы, по вашим словам, не в силах излечить всех разом, отсутствие у вас возможности выбора можно счесть благом, — вздохнув, подытожил тот. — Но остается папа, ваше влияние на него. На моей памяти вы лишь однажды имели с ним беседу, и то не слишком продолжительную. Или посланцам Господа не нужно находиться со смертным лицом к лицу, чтобы давать наставления?

— Конечно, не нужно! — приободрился Азирафель, ухватившийся за это предположение как за возможность оправдаться. — Мы, эфирные, воздействуем даже через стены потоком благодати, исходящей от нас…

— Начиная с конца лета, когда вы прибыли сюда, и до сегодняшнего дня его святейшество не издал ни одной буллы, которую можно было назвать человеколюбивой и милосердной. Очевидно, в папском дворце очень толстые стены.

От стыда Азирафелю хотелось провалиться в преисподнюю.

— Сегодня же я сделаю так, что Климент раздаст все свои сокровища беднякам! — горячо пообещал он.

Человек посмотрел на ангела с грустным сочувствием, как на слабоумного.

— Чумные бубоны не свести золотом и драгоценностями. Местных врачей можно пересчитать по пальцам одной руки, и они так напуганы, что даже не входят в дома больных. Аптекарей не осталось вовсе, зато шарлатанов и знахарей развелось, как крыс…

— Это вы верно подметили, отец Вильгельм, — донеслось от двери и в библиотеку вошел Ги де Шолиак.

Азирафель познакомился с личным врачом понтифика вскоре по прибытии в Авиньон. Он только-только вступил в должность хранителя папской библиотеки, и первым, кто явился в поисках нужных книг, был лейб-медик.

Вильгельм, давно знавший его, представил их друг другу. Азирафель бы счастлив оказаться в обществе не одного, а сразу двух великих книгочеев, но, к его большому сожалению, Ги де Шолиак всегда бывал слишком занят, чтобы вести длинные беседы обо всем на свете.

Впрочем, сейчас он, кажется, был расположен к разговору.

— Помимо аптекарей не осталось еще и оружейников. Все собирался заказать новые ланцеты и хирургические ножи, да было недосуг, а теперь… — врач озабоченно покачал головой. Дружеские отношения с францисканцем позволяли ему свободно делиться проблемами и заботами.

— Увы, я не могу снабдить вас новыми инструментами, — откликнулся Вильгельм, — но, может быть, вы доверите мне наточить старые?

Азирафелю уже приходилось наблюдать, как францисканец во время их совместного путешествия с удовольствием и большим мастерством ладит из непонятных обрывков и обломков разные мелочи вроде седельных петель для посохов, ложек, крючьев для очага. «Теория без практики мертва есть», приговаривал он, ловко орудуя каким-нибудь хитро изогнутым ножиком, маленькой пилой или шилом, острым, как игла. Но для Шолиака ремесленнические умения монаха-книжника были, очевидно, в диковинку.

— Неужели вы сведущи в хирургическом инструменте? — вскинул брови он.

— Не то, чтобы сведущ… — улыбнулся старик. — Но недавно с большим вниманием изучил трактат Аль-Бируни^[21] о видах и способах заточки клинков ножей, кинжалов, сабель и мечей. Правда, о ланцетах сей ученый араб ничего не пишет, но, думается, между лезвиями кинжала и врачебного ножа разница не так уж велика: оба служат для быстрого и точного рассечения плоти.

— Отец Вильгельм, вы — мой спаситель, — оживился де Шолиак. — Сколько времени вам потребуется для работы?

— С божьей помощью надеюсь, приступив сразу после Хвалитн, закончить к Повечерию. Очевидно, какой-то страждущий нуждается в вашем хирургическом мастерстве?

— Нет, они уже не страждут… Но и долго ждать не могут. Я получил от папы разрешение на вскрытие умерших от чумы.

— О, это ужасно! — вырвалось у Азирафеля. Врач и монах одновременно посмотрели на него: первый — со сдержанным вызовом, второй — настороженно.

— Говорят, на уроках анатомии великого Мондиниуса^[22] иные студенты извергали содержимое желудков и лишались чувств, — холодно заметил Шолиак. — Но я никого не приглашаю в зрители… — он сделал многозначительную паузу. — И, повторяю, его святейшество одобрил мое намерение.

— Наш славный Азария очень далек от медицины, — заявил Вильгельм чуть более поспешно, чем это было бы уместно. — Я и сам, признаться, не могу не содрогаться при мысли, что человеческое тело, этот храм Божественного Духа, можно распотрошить, как свиную тушу. Но, коль скоро разрешение папы получено, любые споры бессмысленны. Ги, если вам удобно, я мог бы прямо сейчас взять ваши инструменты.

Неизвестно, как для себя истолковал Шолиак причину столь откровенного желания замять разговор, но упрямится он не стал: сказал, что немедленно принесет все свои ножи и вышел.

Вильгельм устало вздохнул.

— Нет никакой необходимости подменять собой понтифика, Азирафель. Раз уж все так вышло, позвольте Клименту решать, какие действия врача богопротивны, а какие нет.

— Но я вовсе не собирался мешать ему, — растерялся ангел. — У нас, — он показал глазами наверх, — на медицину вообще не обращают никакого внимания…

— Еще бы, — с горькой иронией проронил старик.

— Я имею в виду, не считают ее чем-то предосудительным. Мэтр Шолиак был прав, когда предположил, что меня ужасает именно вид этой процедуры… У нас, ангелов, обостренное воображение… В самом деле, лучше я займусь своими обязанностями, то есть папой.

— Слушай, а в Раю до сих пор смотрят сквозь пальцы на все попытки смертных разобраться с устройством собственных тел?

— Представь себе! Правда, когда я доложил им о знаменитой овечке^[23], они поначалу переполошились, но Господь, как обычно, отмолчалась, и наши тоже успокоились. Мол, пока люди только копируют — ничего страшного. Знаешь, Кроули, я все чаще задумываюсь: что скажут наши, да и ваши, когда люди перестанут копировать и начнут творить?

— Не знаю, что они скажут, но лично я бы хотел в этот момент оказаться где-нибудь на Альфе Центавра.

Вильгельм больше не заговаривал с Азирафелем о намерениях лейб-медика, и весь следующий день посвятил приведению в порядок медицинских инструментов. Вернув их владельцу, он предупредил, что завтра надолго уйдет, и вдруг… опустился перед Азирафелем на колени. От неожиданности тот едва не упал с табурета, на котором сидел.

— Несмотря ни на что, вы ангел Господень, — тихо проговорил Вильгельм, глядя в пол. — Молю вас укрепить мой дух, ибо мне вскоре предстоит ради общей пользы увеличить чье-то отдельное горе.

— Что вы имеете в виду? — Азирафель попытался собраться с мыслями. Ему уже доводилось благословлять пищу, воду, лошадей, колесницы, но делалось это потихоньку, чтобы ни люди, ни Небеса ничего не заметили. Открыто оделять благодатью человека, к тому же по прямой просьбе, ему еще не приходилось.

— Ги де Шолиак попросил меня сопровождать его на кладбище. Он надеется, присутствие монаха убедит несчастных горожан в том, что врач забирает тела их родных не для колдовских обрядов… Кроме того, мое слово послужит порукой тому, что после… после всего мертвецы будут преданы земле и я лично прочту заупокойные молитвы. Я многое повидал на своем веку, но предстоящее дело кажется мне самым трудным из всего, что приходилось выполнять, — Вильгельм поднял глаза и с такой надеждой и верой взглянул на Азирафеля, что тот засветился от счастья и благодарности. Его правая рука уже приподнялась для благословения, но, помедлив чуть-чуть, вернулась обратно на колено. Решение пришло само и, хотя ангельское свечение от того сразу же померкло, в душе вспыхнула уверенность: он поступает правильно.

— Вы верно заметили, отец Вильгельм, мне не следует подменять собой папу, — тихо ответил ангел. — Но Бога — тем более. Здесь и сейчас я такой же человек, как и вы. Поэтому вместо благословения я просто пойду с вами и помогу — как сумею.

— Вы рискуете выдать себя!

— О, не беспокойтесь. Крыльями я точно размахивать не буду, значит, никто ничего не заподозрит.

Сегодня, впервые за долгие недели, плотное одеяло туч поредело и в просветы показалось бледное зимнее солнце. Туман рассеялся, и в сыром холодном воздухе отчетливо вырисовывались черные и серые могильные камни кладбища монастыря францисканцев.

Над голыми деревьями, росшими вдоль стен, с пронзительными криками носились галки. Птицы негодовали: одно из самых тихих и спокойных мест в городе в последние дни сделалось людным и шумным.

Могильщики втихомолку благодарили святого Антония, покровителя их ремесла, за то, что не ударили морозы и земля мягкая. Работали неохотно: у францисканцев хоронили бедноту, от которой ничего, кроме медяков, не дождешься.

Ковыряя в земле лопатами, поглядывали на странную компанию, расположившуюся у готовых ям: крепко сбитый господин в черном, явно не из бедняков, старый тощий монах-францисканец и с ними третий, заметно моложе их, одетый не по погоде в тонкую светло-серую котту и летнее сюрко цвета топленого молока. Позади троицы виднелась телега с лошадью. У телеги топтались двое крепких детин с кулаками мясников.

Кладбищенские ворота открывались с рассветом, и до самого заката сюда тянулись процессии с повозками и носилками. Под холстиной саванов угадывались мужские и женские тела, подростки, дети. Нередко из-под белого покрова выпирали лишь мослы, и принадлежали ли он старику или старухе, знали лишь те, кто пришел их хоронить.

Над кладбищем, вплетаясь в птичий грай, стоял негромкий монотонный вой — то ли плач, то ли молитва.

В воротах показалась очередная повозка с покойником. Ее сопровождал плохо одетый доходяга, смахивающий на мелкого ремесленника.

Ги де Шолиак перекрестился и пошел к нему.

Вильгельм и Азирафель оставались на месте. Врач о чем-то коротко и негромко переговорил с доходягой, слышались обрывки фраз «папаша мой…», «мал мала меньше…», «серебром?! И помолится?! Согласен!» Шолиак полез в мешочек на поясе, вытащил несколько серебряных монет, вложил их в чужую ладонь. Затем обернулся и махнул рукой детинам. Те подбежали, ловко ухватили покойника за плечи и ноги, и потащили на телегу. Сын проводил отца ничего не выражающим взглядом и, сунув деньги за щеку, убрел прочь.

Врач остановил беременную женщину, тянувшую за собой на веревке долбленое корыто. Крупное тело, лежащее на нем, было слишком длинно, и ноги, обернутые в драную дерюгу, волочились по земле. Сквозь дыры в ткани виднелись крупные мужские ступни.

С женщиной разговор получился еще короче. Вновь блеснуло серебро и она, выронив из рук веревку, ушла, не оборачиваясь.

К первому трупу на телеге прибавился второй. Потом третий, четвертый…

Шолиак вернулся к своим спутникам. Он был мрачнее тучи.

— Пожалуй, я напрасно побеспокоил вас, отец Вильгельм. За горсть серебра они живых продадут, не то что мертвых.

Францисканец печально покачал головой.

— Вы несправедливы к ним, Ги. Нужда всегда держит бедняков за горло, а уж теперь тем более… Благодаря своим мертвецам они хотя бы сегодня не лягут спать голодными.

Тем временем на месте вырытых ям один за другим вырастали холмики черной земли. Азирафель, коченеющий от тоски и бесконечного сострадания, мысленно взмолился, чтобы наконец-то пошел снег, сгладил, очистил и осветил отблеском небесной непорочности безысходную черноту. Но вместо этого небо окончательно заголубело, и солнце, завершая короткий зимний день, клонилось к закату, добавляя к черному багровые, кровяные полосы.

К одной из пустующих ям, пошатываясь, подошел юноша, почти мальчик. Ему не требовались повозка или носилки: он нес детский трупик, совсем маленький, завернутый в расшитый цветным шелком алтарный покров.

— Возьму еще этот и все, наконец, — пробормотал Шолиак, направляясь к пареньку.

Тот выслушал, что ему предлагали, но вместо торопливого согласия вдруг уставился на Вильгельма и крикнул, задыхаясь от гнева:

— Почему бог допустил это?! Отвечай, монах! Где его милосердие?!

Вильгельм молча опустил голову. Юноша, тяжело дыша, обернулся к врачу и сунул ему в руки свою страшную ношу.

— Бери, собиратель мертвечины! Она не успела нагрешить и никому не причинила зла, потому что прожила на свете всего пять лет! Ее мать дала обет расшить вот этот покров для алтаря церкви Сен-Пьер, и расшила — а теперь лежит вон там, у стены! Забирай — и не смей совать мне деньги!

Казалось, его держали на ногах лишь ненависть и горе; выплеснув их, он без сил упал на колени и закрыл лицо руками.

Азирафель не помнил, как оказался рядом. Легко поднял, обнял, прижал к себе. Полы светлого сюрко взметнулись, как крылья… Он не думал о том, что не сможет утешить тысячи и десятки тысяч, не сумеет унять их боль и подарить новые силы. Он делал все это для одного — просто потому, что был создан именно для этого: утешать, дарить и тихо гладить содрогающуюся от рыданий спину.

— De profundis clamavi ad te Domine…^[24] — срывающимся голосом начал старый монах, не замечая текущих по щекам слез.

Глава 11. День Гнева

— Ваша светлость! Сиятельный господин! Да-да, вы… Смиренно прошу простить за беспокойство, но у меня есть то, что вы ищете. Откуда знаю? Да зачем же еще сегодня в Авиньоне такой видный вельможа изволит сам идти, ножки бить?! Я как вашу светлость увидел, сразу смекнул: этот господин настоящее средство ищет, проверенное! А у меня как раз такое и есть! И возьму недорого!

Плюгавец в облезлом меховом жилете вывернулся откуда-то из переулка и завился вьюном то справа, то слева, тараторя без передышки, сам себе задавая вопросы и тут же на них отвечая. Серое от грязи лицо с бегающими глазками и острым кончиком носа походило на крысиную мордочку. Хрипловатый фальцет, короткопалые кисти прижаты к груди… Кто-то из адских коллег зачем-то решил крыс в людей превращать? Кроули зажмурил правый глаз, взглянул левым через левое плечо: нет чудесами из преисподней тут не пахнет. Пахнет обычным смертным. Да так крепко, что черти в геенне — и те бы расчихались.

— Что ж, если средство и впрямь настоящее, можно взять, — вельможа опустил унизанную перстнями руку на туго набитый кошелек. — Показывай, уважаемый.

— Извольте прежде сюда, в переулочек, — человек-крыса попятился в безлюдную кишку проулка. — Средство-то того, непростое…

— А в переулочке ты меня ножиком по горлу и оберешь дочиста?

Плюгавец хитро улыбнулся, показав редкие кривые зубы.

— Зачем ножиком, господин хороший? За мое снадобье вы сами с себя последнюю камизу снимете. — Он перешел на шепот: — нетленная чудотворная кровь святого Роха. Полная скляница.

Кроули вздохнул: опять Рох. Он сделался популярней Христа и Девы Марии, этот легендарный избавитель от чумы с красным крестом на груди. Рассказы о чудесных исцелениях от рук святого в Риме, Новаре, Парме собирали больше слушателей, чем проповеди папы. В Авиньоне в одночасье объявились сотни паломников из Монпелье, где был погребен Рох, город наводнили ковчежцы и ладанки с частичками одежды, костей, ногтей, волос — лучшим, вернейшим спасением от чумы. Цены на них сразу взлетели до небес, но спрос не падал, и никого не смущало, что Рох, судя по волосам, получался то брюнетом, то блондином, а кости его порой сильно смахивали на куриные. Но нетленную кровь еще никто не предлагал, любопытно, что там намешал плешивый умелец?

Тот аж подпрыгнул от радости, когда сиятельный господин проследовал за ним в переулок. Мигом откуда-то из глубин облезлого жилета явился стеклянный пузырек, в котором действительно плескалось что-то красное.

— Вы только взгляните, мой господин, какая яркая — чистый рубин! — тем временем нахваливал ушлый торговец. — Одно слово, нетленная!

— А чем подтвердишь, дружок, что она чудотворная? — Кроули, продолжая забавляться, щелкнул ногтем по пузырьку. — Небось, налил туда свиной крови и выдаешь за святыню?

— Грех вам говорить такое, господин! — старательно оскорбился плюгавец. — Вот, глядите, если не верите!

Он распахнул жилет, задрал короткую грязную котту. Шоссов под ней предсказуемо не оказалось, и огромный, багровый, сочащийся желтым нарыв явился на тощей ляжке во всей красе — точь-в-точь как у святого Роха, если верить легенде.

— Одной капли хватит!

Разбухший сучок, служивший пробкой, был выдернут, и из горлышка пролилось содержимое склянки. «Нарыв» пополз по ноге вниз, оставляя за собой совершенно здоровую кожу, а хитреца окутало облако аромата лаванды.

— Чуете, ваша светлость, как святостью повеяло?

— А если выпить, тоже поможет? — подмигнул Кроули, внутренне умиляясь откровенному и наивному мошенничеству. Прямо-таки заря времен, когда Зло еще было юным и неопытным.

— От всех хворей, не сомневайтесь! — закивал ловкач.

— Сколько же ты за нее хочешь? Сто ливров? Триста? Пятьсот?

— Пятьсот, — продавец нервно облизнул губы. — Вон у вас какой кошель набитый…

— Ну-у, за такое чудесное средство пятьсот мало! — Кроули продолжал развлекаться. — Предлагаю так: ты мне склянку, а я тебе — молодость, здоровье, богатство, красавиц без счета… Да, чуть не забыл: вместе со склянкой отдаешь свою бессмертную душу. По рукам?

— Ш-шутить изволите? — морщинистое лицо под слоем грязи побледнело.

— И не думаю. Вот золото, — у ног демона звякнул туго набитый мешок. Потом еще несколько. Мешковина на одном из них треснула, и в слякоть переулка посыпались новенькие, блестящие золотые монеты. — Какой наряд желаешь: парча, бархат, шелк? — мешки скрылись под грудой роскошной одежды. — Насколько молодым хочешь сделаться? Предпочитаешь брюнеток или блондинок, худых или пухленьких?

— Ты… ты кто такой? — просипел бедняга.

— Чёрт, — широко улыбнулся Кроули, — и в моем случае это не ругательство.

Из-за его спины, чуть ниже пояса, показался черный хвост наподобие коровьего, с пушистой рыжей кисточкой на конце. Из темени, прямо сквозь сукно шаперона, проросли кривые острые рога, а лицо вытянулось на манер свиного рыла.

— Ну, отдавай душу!

Ответом был дикий вопль и топот удаляющихся ног.

— Заберу тебя в геенну! — завизжало ему вслед порождение Ада.

— Азирафель, с тебя причитается, — пробормотал Кроули уже своим обычным тоном, пинком отправляя все богатство обратно в небытие. — Правда, страха у этого проходимца вряд ли хватит надолго.

Непринужденно перебросив хвост через локоть, демон огляделся. Обычный узкий грязноватый переулок; впереди виднелась не то площадь, не то просто широкая улица, позади остался папский дворец, пустынный, унылый, насквозь пропахший ладаном и миррой. И если все равно, куда идти,отчего бы не пойти вперед? Решив так, Кроули пошел, куда глаза глядели, помахивая кисточкой хвоста. Избавляться от облика чёрта он не спешил: в последние дни жизнь в зачумленном городе все сильнее напоминала ему бесконечный мрачный карнавал, где смерть прячется за многообразием масок, чтобы в следующий момент сбросить любую из них. Так пусть хотя бы за поросячьей харей скрывается просто чёрт.

Впрочем, уже через несколько шагов пришлось вернуть себе человеческий облик: рога чуть не порвали веревку с мокрым тряпьем, протянутую поперек переулка. На шум из ближайшего окна высунулась сердитая хозяйка, и Кроули чудом увернулся от потока помоев, выплеснутых на него из лохани. А следом полетела и лохань: женщина разглядела рога и свиной пятачок.

Демон прибавил шагу, на ходу рассуждая, что в таком непредсказуемом городе лучше все-таки остаться с человеческим лицом.

Переулок вскоре вывел к улице, еще недавно одной из самых богатых в Авиньоне, а ныне ничем не отличающейся от разоренных и заброшенных кварталов бедноты. Правда, в отличие от них, пустынной она отнюдь не была.

По улице шли люди. Шли, плелись, тащились, ползли — кто на коленях, а кто и на четвереньках, мотая по-лошадиному головой. Десятки голосов вразнобой тянули погребальный гимн, отчего Кроули не сразу разобрал слова.

Босые, простоволосые, в дерюгах и власяницах — мужчины и женщины, молодые и старые, — все они на ходу царапали щеки ногтями, раздирали и без того рваную одежду, хлестали себя или идущего впереди плетьми и колючими ветками шиповника и терна. Иные — точно этих истязаний было недостаточно, — надели на головы терновые венцы. Кровь из глубоких царапин стекала по вискам и лбу, превращая бледные лица в маски. Карнавал отчаяния продолжался.

Кроули стоял, завороженный монотонным ритмом песнопения, мерными, почти механическими взмахами рук с плетьми, непрерывным шарканьем сотен ног. Куда стремились эти несчастные, чего хотели? Не свернули на улицу, ведущую к папскому дворцу, миновали дорогу на мост Сен-Бенезе, — они, казалось, брели без цели и смысла, по кругу, как измученные страхом животные, надеясь убежать от источника мучений и одной болью унять и искупить другую.

…Гимн закончился. Словно очнувшись, люди застонали, завопили, запричитали, стараясь перекричать друг друга и в общем исступлении докричаться до небес. Плети засвистели с удвоенной силой. Кроули отшатнулся, когда ему в лицо попали теплые брызги, с безнадежной ясностью понимая, что кошмар семисотлетней давности блекнет перед тем, что творится сейчас.^[26]

Внезапно крики идущих в голове процессии из жалобных сделались яростными. Кроули, не задумываясь, рванулся туда и увидел, что несколько человек крепко держат за руки бородатого старика в низко натянутой на лоб остроконечной шапке.

— Он что-то бросил в колодец! — послышались возгласы. — Отравил его! Проклятый еврей отравил колодец!

Рядом валялись черепки разбитого горшка, густо усыпанные каким-то желтым порошком.

Перед стариком встал монах в белой тунике и черном плаще, с тонзурой, тщательно выбритой на шишковатом черепе.

— Отвечай, что ты намеревался сделать с этим адским зельем? — худой длинный палец указал на порошок. Запавшие, с нездоровым блеском глаза уставились на бледное, одутловатое лицо старика.

— Отравить… — растерянно начал тот, но тут же поправился: — Крыс отравить, государи мои, одних только крыс, житья ведь нет от крыс! Они черную смерть принесли и вообще твари зловредные…

— А у колодца что делал? — монах не скрывал свою неприязнь к иноверцу.

— Ничего не делал… Мимо проходил, остановился передохнуть, годы мои, ох, годы — такие немаленькие, скажу я вам…

— Он лжет! — гнусаво заверещал кто-то. — Все они лжецы, иудино племя! Это они и крыс напустили, проклятые!

Из толпы выбежала женщина — немолодая, тощая, исполосованная плетью, в рванине и терновом венце на жидких пепельных волосах. Кровь от шипов запеклась на обтянутых желтой кожей острых скулах, безбровом лбу и впадине провалившейся переносицы. На нее смотрели со смесью брезгливости, изумления и ужаса, а она продолжала кричать, захлебываясь и плюясь слюной:

— Падаль в колодцы бросают! Сатане кадят! Вчера на кладбище один из них покойников средь бела дня из могил выкапывал! Колдуны! Некроманты!

Кроули пропустил момент, когда среди угрюмых темных фигур появилось сюрко цвета топленого молока и на улице от этого словно бы посветлело.

* * *

Вильгельм Баскервильский содрал с лица льняную повязку, закрывавшую нос и рот, устало опустился на скамью и бросил рядом пару кожаных рукавиц со следами пятен от кислоты. Азирафель поднял голову от сборника трудов Авиценны, которые по распоряжению Климента переводил с арабского, и вопросительно посмотрел на него.

— Лаура де Нов скончалась. Возлюбленная Петрарки, — пояснил Вильгельм, видя недоумение на лице собеседника. — Как хорошо, что он в Воклюзе…

В келье повисло молчание. Монастырь францисканцев чума не обошла стороной, но, благодаря уединенной жизни братии, он все-таки не обезлюдел. Тем не менее, странноприимный дом опустел, и Азирафель, которому стало очень неуютно в холодных, сумрачных покоях папского дворца, перебрался поближе к Вильгельму. Тот тоже покинул прежний кабинет, перетащив в самую светлую келью все свои бумаги и книги. Ангелу она сразу пришлась по душе, и он проводил там почти все время. Человек, разумеется, не возражал.

— Как продвигается работа у Шолиака? — спросил Азирафель, чтобы нарушить гнетущую тишину.

Вильгельм горько усмехнулся.

— Ги преуспел пока в одном: тоже заразился. Вчера вечером у него начался жар, сегодня выступили бубоны. Он разогнал учеников и помощников, заперся в своей комнате и объявил, что станет лечиться сам. Меня он попросил навестить тех больных, которые пока еще доверяют ему. Лаура де Нов доверяла… Но она была слишком слаба после недавних родов. Младенец пережил мать всего на полдня. Я покинул их жилище с охапкой проклятий и едва ли не богохульств… — он тяжело вздохнул. — Самое скверное, не знаю, что делать дальше. Остается лишь ожидать, к чему приведет лечение Ги.

— Я могу помочь ему, — тихо проговорил Азирафель.

После сцены на кладбище человек уже не смотрел на ангела с молчаливым упреком, но и благоговения в остром взгляде из-под кустистых бровей не прибавилось. Вместо него пришла обычная, земная благодарность, но именно она очень радовала ангела.

— Вы решили отойти от своих правил и исцелить его? — удивился Вильгельм.

— Нет. Но мне дозволено и даже вменяется в обязанность воодушевлять смертных. Ги ничего не узнает, но, если он пребывает в унынии, оно по моему слову отступит, а надежда укрепится. Вы проводите меня к нему?

Благодаря исключительному статусу, Ги де Шолиак жил и работал в папском дворце, занимая почти целое крыло. Азирафель и Вильгельм шли хорошо знакомой дорогой, невольно стараясь держаться ближе друг к другу. Авиньон превратился в город мертвых, и живые чувствовали себя на его улицах, как на одном бесконечном кладбище.

Не удивительно, что вскоре оба услышали погребальный гимн Dies irae, распеваемый нестройным хором мужских и женских голосов. А затем к заунывному песнопению добавились новые звуки: тонкий резкий свист, какой производят взлетающие плети.

— Они надеются истязанием плоти спасти душу и вымолить избавление, — заметил Вильгельм, болезненно морщась.

— О ком вы говорите?

— О флагеллантах. Кстати, как Небеса относятся к подвижничеству?

— В общем, с пониманием… — Азирафель замялся. — Для обретения благодати существует множество путей.

— И умерщвление плоти — далеко не самый короткий и прямой, — заключил Вильгельм.

Ангел кивнул. Ему были хорошо знакомы все эти бичующиеся, верижники, столпники, фанатичные постники, добровольные скопцы, иссохшие «невесты Христовы» и многие, многие другие, кто в своем всепоглощающем стремлении к святости был так же далек от нее, как последний обжора и распутник. Азирафель даже подозревал, что тут не обошлось без козней Сатаны, ведь кому еще может понадобиться, чтобы смертные столь яростно разрушали собственные тела, созданные, как известно, по образу и подобию… Кроули клялся, что Ад тут не при чем, и Азирафель в конце концов вынужден был с ним согласиться: стремление сделать свою короткую трудную жизнь еще короче и трудней — исключительно человеческое свойство.

Процессия заняла всю улицу. Какое-то время Вильгельм и Азирафель шли позади нее, собираясь свернуть в первый же подходящий переулок, но, как назло, все они вели в противоположную от замка сторону.

— Я ошибся. Тут не гордыня, а отчаяние, — проговорил францисканец. — Посмотрите, впереди и чуть справа, крупный, слегка сутулый мужчина, — это зажиточный купец, еще недавно он не пропускал ни одной службы в нашей церкви… А вон тот, приземистый, лысый — поставщик лучшего пергамента. Трактирщик, хлебник, мясник… их жены, вдовы… Все они пытаются в исступлении обрести надежду, потому что нигде больше ее не осталось. Скажи, ангел, они правы?

— Такие вопросы бьют больнее плети, — не сразу ответил тот. — Не мне просить о снисхождении, но, пожалуйста…

Но Вильгельм уже не слушал его. Он заметил еще кого-то в толпе, помрачнел сильнее прежнего и принялся энергично пробираться вперед.

— Что случилось? — тревога человека тут же передалась эфирному существу.

— Так я и знал, — процедил сквозь зубы Вильгельм, решительно прокладывая себе дорогу. — Поистине у доминиканцев собачий нюх на беды простецов.

Впереди уже показался перекресток, где можно было бы покинуть тягостное шествие, но вдруг оно остановилось. Кто-то визгливо прокричал насчет чьей-то лжи, Вильгельм прибавил шагу, пробиваясь туда, откуда, не умолкая, доносились обвиняющие вопли. Азирафель, машинально извиняясь, последовал за ним. Краем глаза заметил высокую фигуру в оранжевом, и еще успел подумать, что подобное пристрастие к ярким цветам добром не кончится, когда волна чужой болезненной злобы вдруг хлестнула в лицо, разом выбила все мысли, заставила сдавленно охнуть.

Костлявая мегера бесновалась в середине круга, образованном молельщиками и добровольными стражами старого еврея. За ней снисходительно наблюдал монах в бело-черных одеждах. Именно к нему стремился Вильгельм с какой-то не свойственной ему свирепой радостью.

— Приветствую тебя, брат Фома, — почтительно проговорил он. — Позволь узнать, что побудило тебя и всех этих добрых горожан выйти на улицу в столь тяжкое время?

Фома смерил его презрительным взглядом. Они с Вильгельмом оказались одного роста и были во многом схожи, как свойственно людям одного рода занятий. Тонкое и, пожалуй, даже красивое лицо Фомы портила брезгливая складка в углах тонких губ. Он был еще не стар и держался весьма уверенно.

— Это время как нельзя лучше подходит для покаяния и молитвы, брат Вильгельм.

Азирафель отметил, что Вильгельм задал вопрос на местном наречии, тогда как Фома чеканил слова на безупречной латыни.

— Но лекари советуют не собираться в толпу, потому что болезнь может перекинуться от одного человека другому…

Растрепанная оборванка, уже раскрывшая было рот, чтобы разразиться новыми проклятиями, не издала ни звука, и с вызовом уставилась на Вильгельма. Азирафель, с трудом оправившись от ее напористой злобности, переводил взгляд с одного исхудавшего лица на другое. Кроули, незаметно придвинувшись ближе, тоже приготовился следить за словесной дуэлью. В том, что она состоится, сомневаться не приходилось.

— Лекарей заботит лишь смертная плоть, я же веду к спасению их бессмертные души, — доминиканец счел необходимым сказать это по-французски, но продолжил уже на языке богослужений: — Узнаю францисканца по его заботе о телесном. Как там у вас говорят: возлюбленный братец тело?

— Да, Святой Франциск называл тело человека «братом», а болезни его сестрами, — парировал Вильгельм, по-прежнему изъясняясь доступно для горожан, — но он также говорил, что Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими. Однако блаженный Гумберт Романский также советовал братьям не отказываться от гигиены и беречься истощения сил физических. Выходит, и доминиканцы не чуждались телесности?

— Тело — сосуд греха! С этим не спорил и ваш Франциск, — отрезал Фома. Он оставил латынь, заметив, что толпа, поначалу бывшая полностью на его стороне, начинает прислушиваться к Вильгельму. — И трижды грешен тот, кто в час гнева Господня печется о спасении плоти! Горе тебе, Авиньон, ибо ныне не Рим, но ты сделался новым Вавилоном, а пастырь твой пустил прислужника своего надругаться над трупами! — с мрачным торжеством громко заключил доминиканец.

— Опомнись, Фома! — Вильгельм тоже повысил голос. — Ги де Шолиак с согласия родственников забирал умерших!

— Вот! Вот! — взвизгнула оборванка, почувствовав, что пришло ее время. — Отбирал! Для некромантских забав!

Азирафель стоял за правым плечом Вильгельма, уже готовый вмешаться. Гавриилу потом можно будет как-нибудь все объяснить, сейчас важнее утихомирить смертных. Кроули незаметно проскользнул за спину доминиканца, встал слева. Ангел перехватил взгляд демона: в нем читалось напоминание о известном пути благих намерений. Ангел нахмурился, упрямо мотнул головой и проговорил:

— Ты ошибаешься, добрая женщина. В телах скончавшихся от чумы врач надеется найти причину болезни и способ одолеть ее.

— Молитва и покаяние — вот лучший и единственный способ, — перебил его Фома и подозрительно прищурился: — А кто ты таков, что защищаешь этого папского некроманта?

— Он его приятель! — женщина вновь окатила его водопадом исступленной злобы. — На пару мертвяков потрошили! Кровь на нем! Кровь! И этот там тоже был! — она метнулась к старому еврею. Его стражи отвлеклись на редкое зрелище бранящихся монахов, ослабили хватку, и старик потихоньку освободился. Он уже повернулся спиной, чтобы бежать, но в него вновь вцепились руки, — на этот раз женские, хоть и похожие больше на птичьи лапы.

— Опомнись, глупая! — воскликнул старик. — Что делать мне на христианском кладбище?!

— Врешь, был! Был!

Оборванка уже не визжала, а хрипела. Вытаращенные глаза помутнели, в углах губ показалась пена.

— Она помешанная, неужели вы не видите? — спокойно заметил Кроули. Доминиканец резко обернулся.

— О-о, еще один папский приятель! — он указал на демона: — Смотрите, люди, на этого разряженного грешника: у нас траур, а у него, похоже, праздник!

В ответ Кроули рассмеялся. Это был не демонический смех, от которого у смертных кровь стынет в жилах; не жуткое сатанинское хихиканье; даже не гулкий чёртов гогот. Склонный к патетике Азирафель позже назвал это горькой усмешкой Вечности, а Кроули просто ответил на злую иронию момента так, как привык отвечать.

— Он еще и смеется! — возмутились в толпе.

— Над нашим горем потешается, гад!

— Да он тоже иудей, не иначе!

— Точно!

— На выручку старому пришел!

На губах доминиканца заиграла торжествующая улыбка.

— Останови их, Фома, — обратился к нему Вильгельм по-латыни. — Разве ты не видишь, это зашло слишком далеко!

— Глас народа — глас божий, — с деланной беспомощностью развел руками Фома.

Вильгельм обернулся к ангелу:

— Помогите, умоляю!

Но прежде, чем ангел успел что-то сделать или хотя бы ответить, раздался крик, древний, короткий и страшный:

— Бей его!

Собираясь в крестный ход, не берут с собой камни. Из утоптанной брусчатки голыми руками не вытащить кусок базальта. Тогда откуда взялся тот первый камень? Он вылетел из задних рядов и ударил еврея в грудь — злоба, страх и отчаяние, спрессованные в острый булыжник.

Доминиканец предусмотрительно шагнул в сторону, поближе к проулку.

— Длань карающая настигает еретиков.

Негромкий голос прозвучал оглушительно: так тихо сделалось на улице. Богомольцев, вчерашних купцов и ремесленников больше не было. На улице стояла толпа, — тупая, кровожадная тварь. И она уже почуяла жертву.

— Остановитесь, люди! — воскликнул Азирафель, но в это время второй камень ударил старика в скулу, оставив длинную ссадину. Ангела не услышали.

— Беги, спасайся, — посоветовал Фома, глубже уходя в безопасную тень проулка.

Старик покачнулся, затравленно взглянул на него и бросился бежать. Ноги плохо слушались его, он задохнулся, упал, поднялся со стоном, размазывая кровь из ссадины по лицу, и побежал снова.

Толпа покачнулась, точно брала разгон, и двинулась по кровавому следу, убыстряя ход.

Кроули медленно повернулся к доминиканцу. Тот ответил ему холодным взглядом свысока.

— Какой у тебя интересный язык, монах, — протянул Кроули. — Говоришь «спасайся», а слышится «убейте его».

— Это не твое дело.

В сумраке узкой улочки было хорошо видно, как глаза господина в оранжевом разгораются огнем под цвет его наряда, но доминиканец, похоже, был не робкого десятка: он лишь отступил на шаг, но его голос не дрогнул: — Ступай молись, грешник, ибо последние дни наступают.

— О, да, я грешник, — широко улыбнулся демон и сделал шаг вперед. — Будь уверен, монах: таких грешников тебе еще не встречалось.

Фома перекрестился, решительно протиснулся мимо Кроули обратно на улицу, и очутился перед Азирафелем — не сибаритом-книжником, но ангелом из чина Начал. Суровым белокрылым ангелом, исполненным света.

— Ты скверный человек! — изрек он. При первых же звуках этого голоса Кроули вспомнил все подробности Падения. — Стыдись!

Доминиканец задрожал.

— Рater noster qui in celis es…^[27]

— Убирайся прочь со своим славословием!

Гневный окрик швырнул Фому обратно в проулок. Ничего не видя перед собой, он оттолкнул демона и скрылся где-то в темноте.

— Азирафель, ты что творишь?! — выдохнул Кроули.

Ангел молча полоснул по нему взглядом, который в иных обстоятельствах мог заменить огненный меч, и отвернулся. Кроули опасливо приблизился к нему, выйдя из проулка на опустевшую улицу.

На брусчатке валялись терновые венцы, розги, грубо сколоченное из палок распятие… Рядом с ним ничком лежала давешняя мегера, — в своем последнем исступлении она не успела убраться с пути бегущей толпы.

Вильгельм опустился рядом с ней на колени, бережно перевернул ее на спину, достал из складок сутаны чистую тряпицу и принялся вытирать кровь с разбитого лица.

— Помоги… — простонала женщина, — помолись…

Стон перешел в короткий хрип, и она затихла.

— Господь не оставит тебя в своем милосердии, — Вильгельм всмотрелся в ее лицо, перекрестился и накрыл его испачканной в крови тряпицей.

— Оставит. Кончилось милосердие. И вряд ли было когда-нибудь.

Вильгельм и Кроули смотрели на ангела с одинаково бескрайним изумлением. А он сжал кулаки и, глядя куда-то поверх крыш странно потемневшими глазами, заговорил, точно бросал слова в последний бой:

— Непостижимым замыслом можно объяснить что угодно: Потоп, Голгофу, чуму… погром, что творится сейчас в еврейском квартале… Век за веком видеть голод, болезни, войны, страдания, и верить, что так надо, таков великий план… — голос Азирафеля прервался, будто что-то душило его: — Зачем ты мучаешь их?! Тысячи лет страданий — зачем?! Они же не делаются лучше! Их жизнь по-прежнему беспросветна! Я знаю, ты опять не ответишь, Господи, но я больше не верю в твое милосердие! Я…

— Замолчи, дурень! — рявкнул опомнившийся Кроули. Подскочив к Азирафелю, он тряхнул его за плечи: — В Ад захотел?!

— В Аду хотя бы не требуют веры! — Азирафель попытался вырваться.

— Еще как требуют! — Кроули, удерживая его, покосился на небо: — Он просто устал, слышите? Погорячился…

У их ног послышался громкий шорох. Вильгельм, кое-как оправив лохмотья убитой, подхватил ее на руки и поднялся с колен.

— Нельзя оставлять ее валяться, как падаль, — ни к кому не обращаясь, сказал он. — Похороню ее на нашем кладбище.

Небо пряталось за серыми тучами. Опустевшие дома темными окнами смотрели на мертвую улицу. Вильгельм шел, не оборачиваясь, стараясь, чтобы от движения не слетел покров с лица женщины.

Следом, волоча крылья по грязной брусчатке, понуро брел ангел.

Демон вздохнул, щелчком пальцев переменил оранжевый цвет наряда на черный, и пошел за ангелом.

Глава 12. Пока не грянул гром Небесный

Этот тесаный камень одним из верхних своих углов выступал над поверхностью дороги. То ли земля под ним просела, то ли соседние камни сдавили… Заметить его обычному прохожему не составляло труда, но готовые к Падению ангелы редко приглядываются к тому, что под ногами. Словом, удариться о коварный угол большим пальцем ноги в тонком пулене было очень неприятно.

Азирафель охнул и начал потихоньку приходить в себя.

Недавняя вспышка гнева сменилась тупым бесчувствием, он плелся за Вильгельмом, с минуты на минуту ожидая кары. Но громы, молнии и разверстая бездна почему-то медлили явиться; ангел рассеянно потер лоб, будто просыпаясь, убрал крылья, пошевелил отбитым пальцем, а когда, наконец, поднял глаза, увидел перед собой ссутулившиеся от напряжения худые плечи, обтянутые серой рясой.

— Отец Вильгельм, давайте, я понесу.

Старик поблагодарил и с видимым облегчением передал ему труп.

— Она, очевидно, долго голодала, поэтому совсем не тяжелая, — заметил он. — Однако руки у меня совсем онемели. К счастью, мы уже почти пришли, еще два поворота улицы…

Он убавил шаг, растирая предплечья, и предоставил Азирафелю возглавить их маленькую процессию.

Ангел до этого момента не носил на руках не только мертвых, но и живых людей. Окровавленную грязную оборванку никак нельзя было назвать приятной ношей, но смятенной душе стало легче от груза, обременившего тело. В помощи смертному была недвусмысленная правда, ангел совершал безусловно хороший поступок, и это сознание немного успокоило его. Он собрался с мыслями. Да, сорвался, вспылил. С ангелами такое иногда случается. Готов ли он протестовать дальше? Ни в коем случае! Утратил ли он веру?

— Господи, конечно же, нет, — бормотал он себе под нос. — Ты же понимаешь, я… ну нельзя же спокойно смотреть на все это, Господи! Ты только не подумай, я не бунтую, и наговорил я там разного не со злыми помыслами, ведь Ты знаешь, Ты же все-все про меня знаешь…

Время от времени он поглядывал на небо, но оттуда посыпался лишь снег. Не огненный и не жгучий — обычная белая крупа.

Пока ангел опасался, что расправа просто запаздывает, демон пытался рассуждать здраво. Азирафель все-таки не Люцифер, и устроил он не какой-то там ужасный бунт. Если Наверху начнут спроваживать в Ад каждого ангела, который брякнет что-нибудь сгоряча, у них скоро никого не останется, кроме Метатрона с компанией архангелов. С другой стороны, хватило одного яблока, чтобы тех двоих бедолаг выперли из Эдема… Конечно, Азирафель и в Аду не пропадет, с его-то умением устраиваться, и видеться они смогут чаще, но кого пришлет Рай ему на замену? Наверняка какого-нибудь принципиального, и с ним ни выпить, ни договориться… Погрузившись в размышления, Кроули не сразу заметил, что старый монах уже довольно долго идет рядом и подозрительно на него косится. О, вот уже и пальцы сложил для крестного знамения, и руку приподнял… Демон предусмотрительно отодвинулся.

— Бесполезно, — предупредил он. — Я не сгину. Чихну раза два и всё.

— Молитва? Распятие? — теперь Вильгельм уже открыто рассматривал его. — Святая вода?

— Ничего не делаю, молча иду! — возмутился Кроули. — Но нет, обязательно надо меня прогнать, да еще и пригрозить разными неприятными вещами!

— Господа вроде вас опасны, даже когда просто идут и молчат.

Кроули самодовольно ухмыльнулся.

— Как ваше имя? — сухо спросил Вильгельм. — Отнюдь не горю желанием его узнать, но раз вы знакомы с Азирафелем, очевидно, и мне придется иметь с вами дело.

— Меня зовут Кр-роули! — мысленно демон еще раз похвалил себя за удачную смену имени.

— Никогда не слышал о таком бесе. Вы из нижних чинов?

Кроули даже подпрыгнул от обиды.

— Из нижних?! Да я повыше Бафомета с Асмодеем буду!

— Неужто вы из ближнего круга Люцифера?

В тоне старика сквозило подозрительно сильное удивление, но отступать было поздно.

— Да, мы с ним на дружеской ноге, — как можно небрежнее ответил Кроули. — На днях, знаете, встречаю его на берегу серного озера… у нас в преисподней замечательные озера кипящей серы! Так вот, встречаю его, спрашиваю: «Ну что, брат Люцифер?» «Да так, брат, — отвечает, — так как-то все…»

— Чума — тоже ваших рук дело?

Кроули будто налетел на невидимую стену. Короткий прямой вопрос, как внезапный ливень, погасил фейерверк его хвастовства. Монах бесстрашно смотрел прямо в желтые глаза демона и, кажется, был готов ударить его.

— Нет-нет, не моих, — Кроули энергично помотал головой. — Ад тут ни при чем, чесн… Это все Первый всадник.

— Лжешь, проклятый бес!

— Он говорит правду, отец Вильгельм, — сказал, полуобернувшись Азирафель. — В мире постоянно присутствуют всадники Апокалипсиса, но они пока не объединяются… Сейчас по всей Европе гуляет Первый.

— Вы должны рассказать мне все, что вам известно, — потребовал Вильгельм. — Вы оба.

Впереди показались ворота францисканского кладбища.

На кладбище нашлись и могильщик, и подходящий кусок чистой холстины, и короткая, но искренняя молитва за упокой. Кроули, пользуясь занятостью Вильгельма, попытался шепотом выяснить у Азирафеля, что на него нашло. Человечество страдает не первый день, можно было бы если не привыкнуть, то относится к происходящему спокойнее. Все равно ничего не изменишь…

— Ошибаешься, — ответил ангел. — Кое-что мы изменим прямо сейчас, пока мое наказание медлит.

Исполнив самому себе назначенный долг, Вильгельм уже не пытался скрыть усталость. Его пошатывало и он признался, что не в силах отвести Азирафеля к покоям Ги де Шолиака, как обещал. Ангел ответил, что сам как-нибудь их найдет, тем более что ему все равно надо посетить папу. Вернее, надо им двоим: ему и его знакомому.

— Видно, и впрямь последние времена настали, — старик покачал головой, — ангел водит знакомство с чёртом.

— От вас ничего не утаить, отец Вильгельм, — несмотря на все тревоги и печали Азирафель улыбнулся.

Когда Клименту доложили о болезни де Шолиака, он проникся уверенностью, что станет следующим. Ничто не поможет: ни горящие день и ночь ароматические свечи, ни промытый в освященной воде серебряный столовый набор, ни крупный сапфир на безымянном пальце левой руки. Его посоветовал самый известный авиньонский астролог, прежде чем покинуть город. Мол, Луна идет на убыль, отдает камню свою силу, она успокаивает желчь и очищает лимфу. Лейб-медик насчет драгоценных камней ничего не говорил, но папа все-таки надел перстень с сапфиром, подозревая, что хуже не будет. Но вот чудотворец Ги слег в лихорадке, давая понять: будет намного хуже.

Кардиналы давно разъехались в загородные имения. Связь с ними прервалась, лишь изредка приходили обрывочные известия, и начинались они одинаково: умер, скончался, преставился…

Климент в конце концов тоже не выдержал и покинул Авиньон, перебравшись в богатое поместье на другом берегу Роны. И потом несколько ночей подряд просыпался от одного и того же видения: черная, устланная мертвыми телами улица, и последние живые с жалобными воплями бросаются к его крытой повозке…

Слуг в поместье почти не осталось. Не удивительно, что некому было остановить двух визитеров, или хотя бы доложить о них понтифику. Они так и вошли, сопровождаемые лишь эхом собственных шагов в сумрачных анфиладах. Менее всего Климент желал видеть сейчас библиотекаря и богатого бездельника, но выразить свое неудовольствие ему не дали.

А через мгновение у него попросту отнялся язык, потому что пришедшие изменились самым пугающим и чудесным образом: вращающийся огненный круг, исполненный сияющих очей, объявился на месте первого, а второй обернулся огромной змеей с черной, лаково блестящей чешуей и янтарными горящими глазами. И двинулся круг вправо, а змея влево, и встали одесную и ошуюю, и рекли в два гласа: «Спасение твое, смертный, меж двух огней! Бойся пламени небесного, страшись геенны огнедышащей!»

— Положи конец флагеллантам, ибо они суть не смирение, но гордыня! — раздалось из глубин колеса. — Останови гонения иудеев, в повальной болезни они неповинны!

— Пос-с-сле с-с них двойные подати взыщеш-ш-шь, — громко прошелестело из полуоткрытой змеиной пасти.

Климент усердно кивал, обливаясь холодным потом. Умолкнув, колесо и змея начали таять в воздухе и пропали, оставив после себя две большие круглые жаровни, где ярко пылал огонь.

— Про подати мог бы позже посоветовать. Очень уж прямолинейно получилось.

— Тебе напомнить, кто я есть? Скажи спасибо, что вообще согласился подыграть тебе. Владыка Вельзевул! Да меня развоплотят, если узнают, что демон помог ангелу!

— Между прочим, давно хотел сказать: ты невероятно эффектен в змеиной ипостаси.

— Ангел, который умеет льстить, опаснее чёрта.

К счастью для Азирафеля и Кроули, этого разговора Климент уже не слышал.

По строжайшему повелению понтифика огонь поддерживали в жаровнях всю зиму, а сам он старался не покидать место, где ему явилось Чудо. Он не знал, что минуту спустя нечто похожее увидел и папский лейб-медик.

В его жарко натопленной спальне, где трудно было дышать от ядреной смеси запаха немытого тела и лавандового масла, вдруг повеяло прохладной свежестью. С затянутого облаками неба прямо в окно ударил солнечный луч и, словно дружеская рука, коснулся мокрого от пота лба Ги де Шолиака. И хотя жар не покинул его, но в затуманенный болезнью мозг прояснился, и в нем сам собой определился план лечения. Врач принялся действовать, пока не иссякли силы.

Когда Азирафель вышел из папского дворца, то был почти спокоен. Клименту внушены правильные мысли, врач воодушевлен, и почти наверняка справится с болезнью. Конечно, на небесном суде два этих добрых дела вряд ли перевесят громогласное богохульство, но отправляться в Ад с чистой совестью все-таки легче.

С неба по-прежнему сыпался обычный снег. Видимо, в Раю решили не карать отступника внизу, а вызвать его Наверх, чтоб уж низвергнуть со всей полагающейся помпой.

Демон в ожидании ангела прогуливался по пустой площади, от нечего делать превращая снежинки в жемчужины и составляя из них четки с пентаграммой вместо распятия. Потом забросил их на конек ближайшей крыши: чума рано или поздно отступит, и тогда за этот жемчуг будет погублено немало душ… Если, конечно, кто-нибудь разглядит его на этакой высоте.

Неслышно подошедший Азирафель проследил взглядом полет драгоценной низки.

— И все же, почему они медлят? — задумчиво проговорил он.

— Медлят, и слава Бо… Да какая разница, в конце концов?! — Кроули подхватил его под локоть и настойчиво потянул куда-то. — Слушай, что это за чудной старикан, с которым ты водишься? Перед тобой на колени не бухается, на меня чуть с кулаками не кинулся — не смертный, а серафим какой-то!

— Он обычный монах и замечательный человек, — Азирафель, машинально сделавший несколько шагов, остановился. — Погоди, куда мы идем?

— Мне надоело торчать на улице. Тут за углом премилый кабачок, вино более чем сносное…

— Так ведь все закрыто из-за чумы, разве нет?

— Для меня там всегда открыто.

Азирафель решительно выдернул свой локоть из цепких пальцев.

— Нет, я должен вернуться к Вильгельму, в монастырь францисканцев. Когда за мной прибудут… или вызовут… келья все-таки не кабак. И попрощаться успею.

— Да никто за тобой не придет и не вызовет, успокойся уже! Тут и дураку ясно: они ничего не слышали.

Ангел упрямо покачал головой.

— И все-таки я возвращаюсь.

— Как хочешь. А я — в кабак…

— Нет, ты со мной, — теперь уже Азирафель крепко уцепил Кроули за бархатный рукав и потащил его в противоположную от кабака сторону. — Мы обещали ему все рассказать.

— Ничего мы не обещали!

— Неважно. Этот смертный заслужил ответы на все свои вопросы.

Кроули замолчал, понимая, что небесное упрямство ему не пересилить, и уже собрался объявить капитуляцию и попросить не мять так безжалостно дорогую ткань, но вдруг встал как вкопанный.

— В монастырь?! Ты ведешь меня в монастырь?!

— Но в папском дворце ты себя нормально чувствовал… — растерялся Азирафель.

— Потому что святости там и на кружку воды не набралось!

Конечно, стены монастыря опасны для демона, но беспокоить старого, уставшего человека, вынуждая его отправляться в какой-то подозрительный кабак? Решение проблемы пришло само — простое и очень человеческое.

— Не бойся. Я тебя занесу, — спокойно предложил ангел. — Найдем стул, чтобы не касаться стен, а ноги положишь на лавку. Если не поможет, застелю поверхность листами рукописи одного чернокнижника. У нашего понтифика такие разносторонние интересы…

Не дойдя до монастырских ворот доброго десятка шагов, Кроули остановился.

— Уже припекает, — пожаловался он.

Ангел молча подхватил его под колени, подмышки и поднял.

— Ох!

— Что такое?

— Ты тяжелее, чем выглядишь.

— Груз пороков и все такое… В змеином облике я мог бы обмотаться вокруг тебя, но тогда стану еще тяжелее.

— Знаешь, Кроули, когда-то я был знаком с одним смертным по имени Лаокоон… он плохо кончил, хотя те змеи были неядовитые. Я ни на что не намекаю, но позволь все-таки нести тебя в человеческом виде.

Кроули чувствовал себя ужасно неловко. Не зная, куда деть руки, он попытался обнять ангела за шею. Тот моментально покраснел и ответил отчаянно смущенным взглядом, так что пришлось кое-как уместить руки на собственном животе. Но трудности на том не кончились.

— Подбери ноги, я в дверь не пройду. И рукава подтяни, пока я в них не запутался…

Азирафель попытался втиснуться в узкую дверь, врезанную в наглухо закрытые ворота, но безуспешно. Ни прямо, ни боком пройти не удавалось. Пришлось опять поставить демона на ноги. Он зашипел сквозь зубы и стал приплясывать на месте.

— Лезь мне на спину!

Кроули ловко вспрыгнул на ангельские закорки и так въехал на монастырское подворье.

Уже давно стемнело. Братия разошлась по кельям. Азирафель благополучно добрался до странноприимного дома и, покряхтывая, взобрался по винтовой лестнице на второй этаж, где квартировали они с Вильгельмом.

Нести Кроули, как заплечный мешок, было удобнее, но ничуть не легче. Боднув дверь в келью, ангел, пыхтя, протопал к единственной скамье, с долгим выдохом сгрузил на нее демона (тот мигом свил ноги калачом и сел прямо, держась подальше от стены и пола) — и только потом оба заметили круглые от изумления глаза старого францисканца.

— Вроде бы не поджаривает, — сообщил демон, поправляя съехавший на ухо шаперон и вытаскивая из-под себя пышные рукава упелянда. — Э-э… добрый вечер.

— Добрый… — не сразу ответил Вильгельм. — Хм, оказывается, почтовыми бывают не только голуби. Азирафель, неужели на вас уже наложили епитимью?

— Ничего на него не наложили! — Кроули обидел холодный прием. — Просто пол жжется. Да-да, для моих чёртовых копыт он хуже раскаленной сковороды!

— Вы же хотели расспросить нас обоих, — объяснил ангел, отдуваясь и обмахивая красное лицо полой сюрко. — Где-то тут был стул… Нужно, чтобы Кроули пересел, так удобней будет.

— То есть вы тащили чёрта на спине от самого входа в дом?!

— От самых ворот. Монастырская земля тоже жжется, — Азирафель вглядывался в лицо и фигуру Вильгельма, сидящего на табурете у стола. Неестественный румянец на острых скулах; шерстяной дорожный плащ плотно стянут на груди, на голову накинут капюшон. Наконец, кружка с чем-то горячим исходит паром на столе рядом с рукой в перчатке…

— Отец Вильгельм, вам нездоровится?

— Знобит что-то… Но это неважно, — старик переводил недоверчивый взгляд с Азирафеля на Кроули и обратно. — И часто вам приходится носить подобным образом своего друга?

— Мы не друзья, — быстро ответил Азирафель. Кроули саркастически хмыкнул.

— О, разумеется, — Вильгельм кивнул с самым серьезным видом. — Он просто попросил подвезти его до кельи. Такое повсеместно встречается в отношениях небесных и адских сил.

— Давайте я вам лучше о Первом всаднике расскажу, пока мое наказание все еще медлит, — предложил Азирафель, чувствуя всю двусмысленность своего положения. Он провел целый год в компании этого человека, но так и не привык к его манере шутить без тени улыбки на лице.

— Вы про стул забыли, — напомнил Вильгельм. — Для вашего ни-капли-не-друга. Думаю, вон тот, у дальней стены, подойдет. И вас никто не накажет, ручаюсь. Я ни в коем случае не осмеливаюсь толковать Высший замысел, но разве ваше пребывание здесь, на земле, не есть наказание, причем суровейшее? Вы отлучены от лицезрения Господа, скитаетесь по земле среди порока, горестей и страданий вместо того, чтобы беспечально парить в горнем свете…

— Ничего скучнее придумать нельзя, — заявил Кроули, пересаживаясь на принесенный ангелом стул и вытягивая ноги на всю длину лавки.

— Конечно, зависть — ваша стихия, господин падший ангел, — Вильгельм сделал долгий глоток из кружки. — Но не завидуйте тем, кто еще не пал.

— Я не падший! — Кроули вспрыгнул на скамью и навис над стариком, как большая и очень сердитая летучая мышь. — Я не восставал против Бога, ничего не требовал, всего лишь гулял в одной компании с Люцифером! И когда началась та заваруха с восстанием, разбираться не стали, просто скинули всех скопом в преисподнюю! Нет ангела — нет проблемы!

— Кроули, сколько раз я тебе говорил: никто тебя не сбрасывал, — Азирафель потянул его за рукава, чтобы усадить обратно, и принялся втолковывать, как ребенку: — Будь ты чуточку усерднее в положенных трудах и менее склонен к любопытству и сомнительным развлечениям… Видите ли, — обратился он к Вильгельму, — Кроули не столько пал, сколько э-э… плавно спустился.

— Угу… бульк, и ты уже барахтаешься в озере кипящей серы, — проворчал демон, возвращаясь на стул. — Ладно, дело прошлое. Падший так падший. Но имейте в виду: отправкой на землю меня не покарали, потому что мне тут нравится! — он вопросительно посмотрел на Азирафеля: — А еще я бы выпил чего-нибудь.

— И не ты один. День выдался ужасный… К счастью, у меня еще остался полный мех старого рейнского. Запасся при отъезде из Мюнхена.

Азирафель воспользовался удобным предлогом, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Нет, он никогда не считал свое пребывание на земле наказанием. Ну, может быть, чуть-чуть, в самом начале… Увидеть Божественный Лик ему ни разу не довелось, его всегда оттесняли в задние ряды, так что видел он лишь яркое свечение над морем голов и крыльев. А когда творение Вселенной завершилось, в Раю стало совершенно нечем заняться. Азирафель подозревал, что Люцифер взбунтовался главным образом от скуки.

Ангел давно заметил, что во время редких визитов Наверх никто из собратьев не интересовался подробностями его работы, а если он сам заговаривал о делах земных, собеседники недоумевающе пожимали плечами. Всё, происходящее внизу, с высоты Небес выглядит так мелко… Гавриил хоть и требовал с него подробных отчетов, тоже ни о чем не спрашивал, и даже не заметил, когда раза два в них были перепутаны страницы, а однажды ангел по ошибке сдал вместо отчета несколько листов папируса весьма фривольного содержания. Словом, все говорило о том, что миссия Азирафеля давно превратилась в пустую формальность. Можно заниматься чем угодно, лишь бы Наверху производить впечатление благонадежного работника… Тут Азирафель заметил, что уже довольно давно стоит в своей келье перед вмурованным в стену шкафом, где хранились разные съестные припасы. В бурдюке с вином еще плескалось достаточно, чтобы помочь двум бессмертным и одному смертному расслабиться после тягостных переживаний.

За спиной послышался легкий шорох. Ангел обернулся: маленькая черная тень пронеслась по полу и скрылась в темном углу. За ней еще одна, и еще… Но в монастыре с самого начала эпидемии самым тщательным образом заделали все щели в стенах и перекрытиях, каждую келью подмели и вымыли с уксусом — все для того, чтобы надежно избавить обитель от крыс. Их и не было — до сегодняшнего вечера.

Новая тревога окончательно развеяла прежние страхи. Обошлось, не покарали — ну и славно. Азирафель медленно огладил мех, зная, что сейчас вино внутри него светится закатным солнцем — это входит в каждую каплю напитка Любовь, та самая, что поддерживала силы Оккама. От чумы она не защитит и болезнь не излечит, но, если можешь что-то сделать — делай, а не сокрушайся, что деяние ничтожно. Смертный своим примером преподал ему хороший урок.

Глава 13. «Я был прав!»

После ухода ангела в келье наступила тишина, если не считать бархатного шелеста и звяканья золотых украшений, когда Кроули менял местами ноги на скамье или ерзал на стуле.

Вильгельм сидел неподвижно, время от времени глухо покашливая.

Человек и демон, не скрываясь, разглядывали друг друга.

Кроули раздраженно вздохнул, и по бокам его головы выросли длинные рога, круто загнутые назад.

— Такие устроят? — буркнул он.

— Превосходные рога, могучие и острые. Вы намерены с кем-то бодаться?

— Я намерен выглядеть, как чёрт! Каждый смертный, стоит ему узнать, кто я, тут же спрашивает про рога! Скажете, вас это не интересует?!

Вильгельм улыбнулся.

— Представьте себе, нет. Вот ваши змеиные глаза — это действительно любопытно. Вы ни разу не моргнули, с тех пор как попали сюда.

Кроули пожал плечами. Моргнул. Рога медленно втянулись обратно.

— Могу полностью в змею превратиться… Между прочим, я тот самый змей, который подсунул яблоко Еве.

— Я бы сейчас тоже не отказался от яблока, — Вильгельм плотнее закутался в плащ. — Самого обычного, не с древа познания. У вас такого не найдется, случайно?

Кроули небрежно щелкнул пальцами. На столе появилось яблоко — большое, крутобокое, глянцевито-красное. Вильгельм взял его, рассмотрел со всех сторон, осторожно понюхал.

— Какой дивный аромат…

Он уже приоткрыл рот, чтобы откусить кусок, но Кроули спросил:

— Что, даже не перекрестите его?

— Если от святого креста оно рассыплется в прах, я лишусь яблока. Не за тем я его просил.

Послышался громкий сочный хруст.

— А вдруг оно кислое?Или червивое? Или гнилое?

Вильгельм быстро и аккуратно доел творение Кроули и только потом ответил:

— Прекрасный плод, сладкий, свежий и здоровый. Благодарю вас.

— Послушайте, вы! — Кроули опять взлетел на лавку. — Вы, что, святой?! Архангел Гавриил во плоти?! Или просто бесстрашный глупец?! Я же дьявол — настоящий, из преисподней! Беспощадное Зло! Губитель душ! Ой…

В запальчивости он не смотрел под ноги, оступился на узком сиденье и чуть не свалился с лавки.

— Осторожнее, — Вильгельм как ни в чем не бывало потянулся к кружке и допил ее содержимое. — Я не святой, не архангел, и, смею утверждать, не глупец. А с дьяволом мне уже приходилось общаться. Правда, не в этом монастыре.

— И чем все кончилось? — недоверчиво спросил Кроули, восстанавливая равновесие.

— Пожаром.

— Да, это по-нашему, — демон важно кивнул. — Не бойтесь, этот монастырь я жечь не собираюсь. Пока, во всяком случае.

— В высшей степени милосердное намерение.

— Я не милосердный! — завопил Кроули, спрыгнул на пол и метнулся к Вильгельму. Тот подался назад в кресле, но демон не тронул его: пробежав несколько шагов, плюхнулся на стол, который оказался ближе скамьи и стула.

— Где только Азирафель вас таких находит, — проскулил он, подтягивая под себя ноги. — Архимед, Сократ, Диоген… И каждый считает своим долгом сказать мне подобную гадость!

Вильгельм с тяжелым вздохом встал, подошел к подоконнику, заваленному книгами, и вернулся оттуда с пачкой пергаментов, исписанных с обеих сторон. Взяв один лист, бросил его на пол у самого стола. В шаге от него — другой, третий, пока не получилась дорожка до стула.

— Это записки некроманта о видах надругательств над мертвыми телами. Мерзость сочинения убережет ваши ступни так же, как если б ангел пронес вас по воздуху.

Кроули опасливо коснулся носком листа, встал на одну ногу, на обе и, балансируя, будто на шатком мосту, вернулся на прежнее место.

— Между прочим, настоятель вашего монастыря подумывает о том, чтобы перебраться в Рим, — подчеркнуто равнодушно сообщил он. — Есть возможность заполучить его место. А еще несколько кардиналов скончались…

Вильгельм приподнял брови.

— Вы что же, пытаетесь меня искусить?

— Ну, пытаюсь… Яблоко-то вы уже того… хоть и не Ева.

Демону ужасно хотелось выпить, он все чаще поглядывал на дверь, гадая, что могло задержать Азирафеля, а потому не сразу услышал тихий смех человека.

На бледном лице сильнее проступили алые пятна, озноб, похоже, усилился, но старик все равно смеялся — искренне, свободно, мешая добродушие с горечью, пока новый приступ кашля не оборвал его.

— Прошу меня извинить, — сказал он, когда приступ утих. — Всякий христианин как о высшем благе мечтает о встрече с божьим ангелом, и сильнее смерти страшится увидеть сатану. И вот я встретил первого, сижу наедине со вторым… И все оказалось не так, как предполагали и описывали ученые мужи и святые!

За дверью послышались легкие шаги, и вошел Азирафель с двумя большими кружками и объемистым бурдюком.

— А как же все оказалось? — поинтересовался он, расставляя кружки на столе. — О, тебе тут уже дорожка проложена? Тогда подсаживайся.

— Видите ли, — начал объяснять Вильгельм, — считается, что в присутствии сверхъестественных существ простому смертному полагается дрожать: в одном случае — от благоговейного восторга, а в другом — от ужаса и отвращения. Но, оказывается, в обществе безусловного ангела и несомненного чёрта возможно не благоговеть и не трястись от страха. Нет-нет, господин Кроули, вы вполне способны ввергнуть любого в пучину нестерпимого ужаса и чудовищных страданий, и я бесконечно счастлив, что прямо сейчас вы больше расположены к вину, нежели к расправе.

Азирафель от души наслаждался, наблюдая за реакцией Кроули на эти слова. У того совсем не было опыта общения с парадоксальным францисканцем, и даже изощренная демоническая проницательность слабо помогала: Кроули сначала приосанился, потом задумался, насторожился, смутился и, наконец, неуверенно усмехнулся:

— До сих пор жалею, что тот монах, — Фома, кажется? — успел улизнуть, — он пристроился за столом так, чтобы ступни надежно помещались в середине листа некромантской рукописи.

Ангел подвинул к себе кружку Вильгельма, чтобы налить туда вино. В процессе оно чудесным образом подогревалось. По келье поплыли запахи цветущих яблоневых садов, лесной земляники и прогретого солнцем сухого сена. Кроули пригубил и поморщился:

— Ты туда меда нацедил, что ли?

Азирафель украдкой показал глазами на Вильгельма.

— Это то самое рейнское, что мы пили при дворе императора? — уточнил Вильгельм. — Удивительно, от долгого хранения без должной посуды оно не только не выдохлось, но стало еще лучше. О, да еще и горячее! Не знаю, кто именно из вас постарался, на всякий случай благодарю обоих. Ваше здоровье, бессмертные!

Кроули скривился еще сильнее, начудесил блюдо с несколькими сортами сыра, большую миску миндаля, покрытого солью, точно инеем, и еще одну — с крупными фиолетовыми маслинами, фаршированными красным перцем. Ангел добавил к закускам тяжелые грозди белого и красного винограда, финики, несколько сортов халвы.

— Не вино, а настоящая живая вода, — старик поставил опустевшую кружку на стол. — Меня перестало знобить, дышится намного легче, сил прибавилось… Это очень кстати, поскольку мне предстоит трудное дело: проверить истинность постулатов, с которыми прожил всю жизнь. Быть может, даже испытать на прочность свою веру. Долго я собирался с духом… Азирафель, вы, наверное, удивились, что я не засыпал вас вопросами о Рае тотчас же, как узнал о вашей ангельской сути? Должен признаться, меня одолел постыдный страх. Я подумал: если этот ангел так отличается от канонического образа, то каковы же тогда Небеса? Поэтому старался убедить себя, что следует быть скромным, многие знания — многие печали, и тому подобное… А с вашим появлением, господин Кроули, мой привычный мир и вовсе треснул, как старый мех, в который полилось молодое вино. Для смертного, особенно в летах, это катастрофа.

— Хотите, опять рога отращу? — Кроули зачерпнул из миски пригоршню проперченных маслин. — Азирафель в колесо свернется, ему это раз плюнуть. Хватит на сегодня катастроф…

— Да не в рогах дело! — с горячностью воскликнул Вильгельм. — Вот скажите, Земля плоская?

Жующий демон отрицательно помотал головой.

— Она шарообразная и вращается вокруг Солнца, а не оно вокруг нее, — добавил Азирафель. — Правда, были планы сделать наоборот, но тогда вышло бы много возни с другими планетами.

— То есть вы, — вы лично! — присутствовали при Творении?! Азирафель, теперь-то вы понимаете, почему я вас ни о чем не расспрашивал? Ведь начни я, мне не хватило бы и остатка жизни!

— А я не смог бы вам ничего рассказать, — грустно вздохнул ангел. — Ни в одном языке мира не найдется подходящих слов, поскольку тогда в них еще не было необходимости. В то время у вещей не существовало имен, всё было Бог и Бог был всем. Само понятие времени появилось намного позже, но тут еще вопрос, что принимать за точку отсчета… — лицо Азирафеля приняло отсутствующее выражение, как бывало всегда, когда он всерьез задумывался о подобных материях.

— По-моему, надо выпить, — предложил Кроули, наполняя все кружки, — Должен вам сказать, отец Вильгельм, этот ангел настолько умный, что на трезвую голову его лучше не слушать, иначе спятить недолго. Вот когда выпьешь, вроде бы что-то начинаешь понимать. Верьте моему многотысячелетнему опыту. Но о сотворении мира и тому подобном в самом деле рассказать не получится: человеческий язык просто для этого не приспособлен.

— А если я попрошу вас обоих рассказать о том, кто сам изъяснялся человеческим языком? — Вильгельм снял перчатки, чтобы через бока кружки лучше чувствовать тепло горячего напитка. — Вы ведь наверняка знали Христа?

Ангел и демон переглянулись. В этом взгляде были несколько тысяч лет — и отрезочек в тридцать три года: от Благой Вести до Голгофы.

— Да, знали, — подтвердил Азирафель, избегая смотреть на Вильгельма.

— Лучше бы вы про всадников спросили, — Кроули опорожнил свою кружку одним глотком, и вновь потянулся к бурдюку. — А о Нем вам и так должно быть все известно. Аж в четырех Евангелиях написано.

— Скажите, каким Он был… человеком? — последнее слово Вильгельм произнес как-то нерешительно. — В Евангелиях об этом не рассказывается.

— Разным, — не сразу ответил Азирафель. — Но меньше всего — безупречным.

— Как раз безупречные его и распяли, — проворчал Кроули.

— Он когда-нибудь смеялся? — глуховатый голос старика задрожал от волнения. — Сейчас мой мир либо рухнет окончательно, либо я стану счастливейшим из смертных… Но заклинаю вас всем, что для вас дорого: только правду! Скажите мне правду!

— Он смеялся, — с облегчением подтвердил ангел. — И бывал серьезным, яростным или печальным не дольше, чем того требовали обстоятельства. А как он радовался воскрешению Лазаря! Помнится, мне еще тогда показалось, он сам до конца не верил, что все получится, поэтому радость была двойная.

— А помнишь, как он в храме буянил? — усмехнулся Кроули.

— Не буянил, а изгонял торгующих, — возразил Азирафель. — Не искажай Евангелия, пожалуйста.

— Мне положено, — отмахнулся Кроули. — Но тут я ничего не искажаю. Вы только представьте, — обратился он к Вильгельму, жадно ловившему каждое слово, — праздничный день, толпа народу, тут же куча разной скотины, — обычный восточный базар, только большой. И вдруг: крик, ругань, треск! Прилавки в одну сторону, торговцы — в другую! А он знай себе веревкой всех охаживает, как плетью! Хотя они вовсе и не в храме были.

— Но это точка зрения исключительно иудеев… — осторожно вставил францисканец.

— Думаю, вам вряд ли бы понравилось, если кто-то незнакомый вдруг решит устанавливать свои порядки в вашем монастыре, — неожиданно поддержал демона ангел. И добавил, отвечая на немой вопрос в его глазах: — Просто я пытаюсь объяснить, как это было воспринято в то время. Ну и еще раз показать, что он далеко не был таким томным и благостным, как его изображают. Благостные обычно живут долго…

— Я был прав, — тихо проговорил Вильгельм с выражением абсолютного счастья на лице. — И если мне суждено попасть в Ад, — а так и произойдет, скорее всего, — я отправлюсь туда с радостью: разыщу там одного проклятого книгожора и скажу ему, что я был прав!

— Книгожор? — удивился Кроули, — Какой необычный грешник…

— Оставим его, позже расскажу, если пожелаете, — Вильгельм протянул кружку Азирафелю:

— Налейте еще, будьте добры. Я слегка захмелел, но язык, как видите, еще слушается меня. И теперь расскажите о всадниках Апокалипсиса.

— Ад, конечно, следует за ними, — ответил Кроули, — Но он не порождал их. Мы когда упали… вернее, пали… словом, только-только огляделись, тут хлоп — скачут. Все четверо. Откуда, куда? Спрашиваем — молчат. А Война еще и мечом замахивается. А он у нее острый, и это чертовски неприятно, будь ты хоть сто раз бессмертным.

— И наверху они тоже побывали, — подхватил Азирафель. — Обычно у нас о появлении каждого творения Господа сообщают во всеуслышание, в золотые трубы трубят и так далее. С этими же — тишина. Проскакали и всё. Только с того коня, что блед, какая-то труха просыпалась.

— И ныне Чума разгуливает по Авиньону, и никто из вас не в силах ей помешать…

Демон и ангел кивнули почти одновременно и одинаково виновато.

— Ангел послан для наставления папы Климента на путь добродетели, — продолжал Вильгельм, говоря точно сам с собой. — Демон направлен для противоположной цели. Таким образом вы уравновешиваете друг друга. Правильно?

— Ну да, — оживился Кроули, — а еще не следует забывать о такой непредсказуемой штуке как свобода воли. Если есть что-то в чем вы, смертные, сильнее нас, то это она.

— Бессмертные и бессильные, — старик, казалось, полностью погрузился в свои размышления. — Бессильные мира сего… — добавил он с грустью.

Никто из двоих ему не возразил. Азирафель вздохнул. Кроули собрался было вылить остатки вина в свою кружку, но передумал и отодвинул бурдюк подальше от себя. Все замолчали.

Наконец, Вильгельм вздрогнул, словно очнувшись, и встал. Ангел и демон тоже поднялись со своих мест. Отчего-то каждый решил, что так будет правильно.

— Годы берут свое, от вина клонит в сон все сильнее… Не хотелось бы уснуть прямо за столом, словно кабацкий пропойца. Ах, сколько у меня еще вопросов к вам! Но немощная плоть требует отдыха… к тому же снова знобит… Доброй ночи, мои чудесные собеседники! — уже подойдя к двери, он обернулся: — С вами, Азирафель, мы завтра, конечно же, увидимся… Господин Кроули, несмотря ни на что, очень рад нашему знакомству. И должен извиниться перед вами: я был не прав, когда назвал вас падшим.

— Как это? Ведь я же… — растерялся Кроули.

— Да. И тем не менее, — улыбнулся Вильгельм и вышел.

— Ты можешь объяснить, что он имел в виду? — Кроули уселся на прежнее место и все-таки налил себе вина.

— То, что ты в одно и то же время и падший, и нет, — Азирафель машинально оторвал от виноградной грозди ягоду и принялся задумчиво жевать. — Вот такой он человек. Меня другое беспокоит: вино с благодатью уже перестало действовать. Неужели это всё чума…

Демон хмыкнул и закусил соленым миндалем.

— Так вот почему оно такое сладкое! Хорошо, что оно на меня не действует… во всяком случае, моим планам на сегодняшнюю ночь четыре кружки ангельского пойла не помешают.

— Планы? — насторожился Азирафель.

— Фома, — ответил Кроули. Так шелестит клинок, покидая ножны.

— Он искренне верит, — без особого пыла возразил ангел.

— Вот это я и проверю, — демон поднялся. — Выносить меня не надо, сам перенесусь.

Он привел в порядок роскошный наряд, заставил золото и драгоценные камни ярко сиять, подобрал с пола все страницы некромантской рукописи, и, присев с поджатыми ногами на скамью, сказал, прежде чем исчезнуть:

— Хорошо, что ты остаешься тут, с ним. И если что… я могу приглядеть, чтобы его у нас не слишком… Ну, ты понял.

— Спасибо, — тихо ответил ангел.

* * *

В ту ночь один из братьев-доминиканцев, выбежавших во двор по нужде, увидел, что на земле разбросаны какие-то листы, похожие на пергамент, а окно в келье брата Фомы озарено багровым светом. В положенный час Фома не явился в церковь, и за ним послали. Посланный скоро вернулся, страшно испуганный, и доложил, что вместо собрата в келье объявился чудовищный змий, изрыгающий пламя. Когда вся братия во главе с настоятелем прибежала к келье, они обнаружили лишь одного Фому. Неведомым образом поседевший за одну ночь, он лежал мертвым на полу, с застывшей гримасой непереносимого ужаса на лице.

* * *

К утру у Вильгельма начался жар. Крысиные тени беззвучно сновали по углам, за окном в предрассветной мгле мелькнуло что-то белое… Азирафель, всю ночь просидевший у скромного монашеского ложа, увидел в его изголовье высокую фигуру в черном плаще. Ангел похолодел.

— Так скоро? Я хочу сказать, обычно болезнь длится три-четыре дня…

— ОН СТАР. ЕГО ВРЕМЯ ВЫШЛО.

Рядом с фигурой в воздухе повисли песочные часы. Верхняя воронка была почти пуста, бледно-голубой светящийся песок тоненькой струйкой сыпался вниз.

— Но, мне кажется… там есть еще хотя бы сутки, — Азирафель подошел к владельцу черного плаща, хотя обычно старался держаться от него подальше. Не то, чтобы опасался, но когда ты есть воплощенная жизнь, её противоположность не вызывает симпатии.

— В конце концов, я имею право вмешаться…

— ДА. НО ВСЕ ДОЛЖНО БЫТЬ РАВНОВЕСНО. ЧЬЮ ЖИЗНЬ ТЫ ОТДАЕШЬ ВЗАМЕН?

Ангел опустил голову и молча отступил.

* * *

Вильгельм Баскервильский сел на соломенном тюфяке, брошенном прямо на широкую кирпичную полку, служившую в келье кроватью. Голова не болела, озноб прошел и вообще во всем теле чувствовался непривычный подъем, немного пугающий, но, в целом, приятный. Похоже, до Хвалитн еще оставалось много времени, и Вильгельм решил, что будет правильно посвятить его ученым занятиям: надо продолжить работу над восстановлением книги Аристотеля.

Он собрался зажечь светильник, но вдруг обнаружил, что пальцы странным образом проходят сквозь кресало, а взять кремень решительно невозможно.

— НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИТСЯ.

Вильгельм обернулся.

— Значит, вот как это происходит…

— НУ ЧТО Ж, ПОЙДЕМ?

— Неужели у меня есть выбор?

— НЕТ, НО МНЕ СОВЕТОВАЛИ НЕ БЫТЬ КАТЕГОРИЧНЫМ БЕЗ НЕОБХОДИМОСТИ.

Контуры кельи незаметно растворились в белесом тумане. Пола под ногами не было, но теперь это совсем не пугало.

— Скажите, дозволено ли мне увидеть ангела Азирафеля? Мне казалось, небесные создания могут проникать и сюда…

— СЮДА — НЕ МОГУТ.

— Почему? О, прошу прощения, если мой вопрос показался дерзким…

— ИДЕМ, ОБЪЯСНЮ ПО ДОРОГЕ.

— А нам далеко идти? Я имею в виду, разве в Ад не попадают сразу после…

— МЫ ПОЙДЕМ НЕ В АД.

— Неужели в Рай? Но я не исповедался, не получил отпущение грехов…

— И НЕ В РАЙ. И НЕ В ЧИСТИЛИЩЕ. МЫ ПРОСТО ПОЙДЕМ. И ТЫ БУДЕШЬ СПРАШИВАТЬ, А Я БУДУ ОТВЕЧАТЬ.

— Тогда идемте скорее! Вот только моя работа… Я хотел попросить Азирафеля передать ее кому-нибудь, кто мог бы ее завершить…

— ОН САМ ДОГАДАЕТСЯ ЭТО СДЕЛАТЬ.

— Вы уверены?

— ДА. Я ЗНАЮ ЕГО ЕЩЕ С ТЕХ ПОР, КОГДА ОН БЫЛ ПРОСТО ЗАМЫСЛОМ.

Идти оказалось легко.

Эпилог

Азирафель невидящими глазами смотрел на солнечные блики, бегущие по мелким зеленоватым волнам Роны. Жаркий летний день был в разгаре, но сквозь тепло июля нет-нет да и пробивался мертвящий январский холод.

Ангел сидел на парапете у моста Сен-Бенезе. Сидел очень долго — ему казалось, прошли века.

— Я забыл, что у него нет могилы, — проронил он. — Его бросили в реку. Как и сотни других. Место на кладбищах кончилось, папа Климент освятил целое поле за городом, но скоро мест не осталось и там…

— А Климент выжил. Так и просидел бы до конца эпидемии между двух огней, что мы зажгли. Тот врач, Шолиак, еле-еле смог вытащить его оттуда.

Это сказал демон. Ему тоже мнилось, что, как каменная горгулья на крыше собора, он сотни лет сидит рядом с ангелом и смотрит на реку.

— Я сохранил его рукопись. И знаешь, что еще сделал? Разыскал его ученика, того самого, что был с ним, когда сгорела монастырская библиотека. Он тогда был еще не стар. У него хватило сил и ясности ума записать все, чему они с Вильгельмом стали свидетелями. Позже что-то отвлекло меня, я потерял его из виду, потом его записи пропали… И нашлись лишь в середине двадцатого века.

— Давай вернемся домой, Азирафель, — мягко предложил Кроули. — Ты достойно похоронил Вильгельма Баскервильского.

— Хорошо, вернемся… Не знаю, удивляться или нет, но я не встречал его в Раю.

— У нас его тоже нет. Быть может, он все еще идет?

Вновь оказавшись в своем магазине, Азирафель попросил Кроули остаться. Скрывшись ненадолго в кабинете, он вернулся с книгой. Демон предупреждающе поднял ладони:

— Если ты намерен читать мне вслух, выбери что-нибудь потоньше.

— Уверяю тебя, ты не заскучаешь. Эту книгу написал человек, которому попали в руки записи ученика Вильгельма… А потом я подбросил ему незаконченную рукопись о смехе. Налей себе чего-нибудь и устраивайся поудобней.

Азирафель уселся в свое любимое кресло, перелистнул страницу и начал читать: «16 августа 1968 года я приобрел книгу под названием «Записки отца Адсона из Мелька, переведенные на французский язык по изданию отца Ж. Мабийона»…

Примечания

1

Не будем забывать, что Кроули говорит по-английски, и, скорее всего, называет Чуму Plague, что звучит примерно как «плейг». Привычное нашему уху слово «чума» по одной из этимологических версий пришло в русский язык из турецкого (или родственного ему) и обозначает «нарыв, прыщ». Кстати, и Моровая должна бы писаться как Morovaya, поскольку именно так оно произносится. Полное наименование — Моровая Язва, одно из наименований чумы, упоминаемое хронистами прошлого. Намек на то, что мисс Моровая — потомок русских эмигрантов.)

(обратно)

2

Древнее название пустыни Гоби.

(обратно)

3

Зеленый приблизительно с XIV века начинает считаться в Европе цветом нечистой силы.

(обратно)

4

Основано на статье М.В. Супотницкого «Черная смерть». К загадкам пандемии чумы 1346–1351 гг.»

(обратно)

5

В 1344 году Джованна Первая и Екатерина Куртенэ (вдова брата деда Джованны, короля Роберта) отравили с помощью клизмы Агнессу Перигор, вдову другого брата.

(обратно)

6

Фраза из легендарного вестерна «Хороший, плохой, злой».

(обратно)

7

Автор целиком украл фразу «Бессильные мира сего» из названия романа Бориса Стругацкого. Но что поделать, она прямо-таки создана для таких парадоксально мыслящих персонажей как брат Вильгельм.

(обратно)

8

В среднем всадник на хорошей лошади и без обоза мог преодолевать в день 30–40 км. Конечно, имеется в виду езда шагом.

(обратно)

9

В честь английского философа одна из улиц Мюнхена до сих пор носит его имя.

(обратно)

10

Речь идет о Манесском кодексе, памятнике истории и литературы первой половины XIV века. Его иллюстрации, наверное, видел каждый, кто хотя бы раз искал в интернете картинки по запросу «средневековье». История создания кодекса автором не выдумана: поэтический сборник действительно был создан в Цюрихе между 1300 и 1340 годом по заказу Рюдигера Манесса, главы богатейшего городского семейства.

(обратно)

11

Тарида — разновидность парусного судна, распространенного в XII–XIV веках в Средиземноморье. В основном на нем перевозили лошадей, но со временем стали использовать и для других грузов.

(обратно)

12

Монтекристо переводится с итальянского как «Гора Христа». В известном смысле, Голгофа.

(обратно)

13

Брэ — мужское нижнее белье, прародитель современных трусов.

(обратно)

14

«На мосту в Авиньон мы танцуем, мы танцуем…» — средневековая народная песенка. Послушать ее можно здесь: https://www.tania-soleil.com/sur-le-pont-davignon/. Короткий интересный видеоролик об истории Авиньона: https://youtu.be/W1V4uyXorf4.

(обратно)

15

Подробности «Битвы Карнавала и Поста» можно разглядеть здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/Битва_Масленицы_и_Поста_(картина)

(обратно)

16

Переписка с Матвеем Вандомским — полностью выдумка автора. Но сам Матвей — реальное историческое лицо, поэт XII века, преподаватель словесных наук в Орлеане и Париже.

(обратно)

17

В российской Википедии аконит указывается как недоказанная причина смерти Аристотеля. Однако и официальная информация — смерть от болезни желудка, — звучит не более внятно.

(обратно)

18

Великое Делание — так в алхимических трактатах называют процесс получения философского камня.

(обратно)

19

Цитата из трагедии «Пир во время чумы» А.С. Пушкина. Остальные цитаты оттуда же.

(обратно)

20

Строго говоря, Азирафель должен вспомнить пьесу «Чумной город» Джона Вильсона как первоисточник «Пира во время чумы», но я горячая поклонница того шедевра, который оставил нам Александр Сергеевич, и потому позволила себе процитировать именно его строки, даже несмотря на то, что они изначально написаны по-русски. Кстати, пьеса Вильсона переведена на русский. Сравнить ее и пушкинский «Пир во время чумы» можно тут: http://az.lib.ru/w/wilxson_d/text_1816_the_sity_of_the_plague.shtml.

(обратно)

21

Нехватка эрудиции вынуждает меня приписывать реальному историческому лицу выдуманные сочинения. Некоторым оправданием служит тот факт, что этот раннесредневековый энциклопедист о чем только ни писал.

(обратно)

22

Мондино де Луцци, итальянский врач первой половины XIV века, основоположник современной анатомии. Проводил публичные вскрытия в университете Болоньи для обучения студентов.

(обратно)

23

Имеется в виду та самая клонированная овечка Долли.

(обратно)

24

«Из глубины взываю к Тебе, Господи…» (начальные слова 129-го псалма).

(обратно)

25

«День гнева», хорал, который звучит в составе католической мессы.

(обратно)

26

Эпизод с флагеллантами частично взят из фильма Ингмара Бергмана «Седьмая печать». Вот эта сцена: https://youtu.be/YpZsPzBPlEw.

(обратно)

27

Первая строка молитвы «Отче наш».

(обратно)

Оглавление

От автора

Глава 1. Лучшее время для ЗОЖ

Глава 2. Дьявол носит упелянд

Глава 3. Хранитель королевской библиотеки

Глава 4. Три лестницы

Глава 5. Авиньон

Глава 6. Тени лицедеев

Глава 7. Как следует выглядеть ангелам?

Глава 8. Искушение Климента VI

Глава 9. «Восславим царствие Чумы!»

Глава 10. «De profundis»

Глава 11. День Гнева

Глава 12. Пока не грянул гром Небесный

Глава 13. «Я был прав!»

Эпилог

*** Примечания ***