Последний трамвай
"Через нашу квартиру ходил трамвай. Он появлялся в детской, затем шел через гостиную и кухню и оттуда попадал в прихожую. В прихожей была остановка "По требованию", но трамвай всегда проходил мимо нее даже не притормозив. Затем трамвай внезапно исчезал между вешалкой и полкой для обуви. Иногда я просыпалась, когда трамвай шел мимо моей кровати и с интересом разглядывала пассажиров. А они разглядывали меня и приветственно махали руками. Потом я чистила зубы, делала гимнастику, и мама звала меня завтракать.
Но однажды произошло невероятное. Трамвай внезапно остановился в прихожей и с него сошла старая дама. Она была в пышной юбке и шляпе с широкими полями. В руке дама держала зонтик от солнца. Дама прошла на кухню и присела на табурет.
– Мама, – сказала моя мама и заплакала.
Это была моя бабушка. Она попросила чаю и долго с интересом разглядывала меня.
– Вся в деда Степана, – сказал бабушка, а потом добавила, – Завтра будет война.
– И что же нам делать, – спросила мама, вытирая руки о фартук.
– Уезжать, – твердо сказала бабушка, поджав тонкие губы. – Немедленно уезжать.
– Но как, – спросила мама.
– На трамвае, – ответила бабушка и исчезла. А мама пошла собирать вещи. И потом мы пошли с ней на остановку в прихожую. И долго-долго ждали трамвая. А когда он подошел, то мама помахала ему рукой и трамвай остановился. Мы зашли в него. Пассажиров было немного, и они все спали. Или делали вид, что спят.
– Вам докуда, гражданка, – спросила маму кондуктор.
– До конечной, – ответила мам и протянула кондуктору деньги. – Два билета, пожалуйста. Один взрослый и один детский.
Кондуктор оторвала билеты и сказала:
– Вам повезло. Это последний трамвай.
Вагоновожатая в это время вышла из трамвая в прихожую и перевела маленьким ломиком стрелку. И мы поехали совсем в другом направлении. А сзади шли фашистские танки и стреляли по нам. И летели их самолеты и тоже стреляли по нам. А мама прижимала меня к себе и шептала:
– Все будет хорошо, все будет хорошо.
А потом наш трамвай взлетел и превратился в самолет. А потом он сел на воду и стал кораблем. А потом мы оказались в маленьком городке, в котором все ходили в тюбетейках и говорили про нас, что мы из Ленинграда и угощали лепешками и еще чем-то вкусным похожим на изюм.
С тех пор прошло много лет. Я давно выросла, и сама стала мамой и бабушкой. И до сих пор люблю ездить на самом последнем трамвае, который идет в депо. И мне все время кажется, что рядом со мной сидят мои мама и бабушка. И я им говорю:
"Все будет хорошо, все будет хорошо"…
Елена Сергеевна
– Так, дети, подводим итоги по сочинению "Кем бы я был на той войне". В целом, все справились. Вадик Жуков написал, что хотел бы быть среди 28 панфиловцев и остановить немцев под Москвой. Света Павлова готова повторить подвиг Зои Космодемьянской и поджечь немецкий штаб. Витя Королев мог бы воевать как наш ас Покрышкин и сбивать немецкие самолеты.
– И получить за это трижды героя, – выкрикнул с задней парты мальчик с прической под панка.
– Об этом писать не надо., – строго сказала учительница. – Надо быть скромнее. Хватит с тебя и медали "За отвагу".
Класс захихикал.
– Тише, тише, дети. Алик Кошкин восхищен подвигом Александра Матросова и тоже мог бы лечь на амбразуру вражеского дота. А вот Оля Кривницкая… Вроде бы хорошее сочинение. Оля хотела бы быть медсестрой и помогать нашим раненым бойцам. Но почему в тылу, Оля? Встань и объясни классу.
С первой парты поднялась худенькая девочка с косичками.
– Елена Сергеевна, мне страшно на войне. А помочь нашим солдатам хочется. Ведь на войне можно умереть?
– Конечно, можно. На то она и война. Но у нас весь класс готов умереть за Родину, а одна Кривницкая нет. Давай, я верну сочинение и ты исправишь тыл на передовую. И еще добавишь, что хотела бы вытаскивать наших бойцов после атаки.
– Елена Сергеевна, но вы же сами говорили, что высшая ценность – это наша жизнь.
– Да, но не во время войны. Когда Родина в опасности каждый из нас должен быть готов отдать свою жизнь за нее.
– Но ведь в сочинении это сделать легко. А в реальной жизни?
– В реальной жизни нам надо отчитаться перед департаментом образования о проведенном конкурсе сочинений, – сказала учительница нервно грызя при этом ручку. – А ты, Кривницкая, сейчас можешь подвести свой класс и снизить среднюю оценку. Тебе что жалко исправить две строчки ради свои друзей?
– Но ведь это же получится вранье, Елена Сергеевна, – ответила учительнице девочка с косичками. – А вы сами учили, что врать нехорошо.
Лицо учительницы покраснела и она внезапно вспомнила про последние выборы. Когда завуч попросила ее положить в урну несколько лишних бюллетеней.
– Понимаешь, Оля, иногда обстоятельства требуют немного даже не соврать. А приукрасить.
– Елена Сергеевна, а давайте Кривницкая оставит все как есть, – сказал мальчик с прической панка. – Она ведь не отказывается воевать. И написала так, как думала. А вот Алику, который хочет броситься на дот, я лично не верю. У него папа чиновник и если бы пришли немцы, то они оба, наверняка пошли служить в полицаи.
В классе поднялся страшный шум. Одни кричали, что Алик Кошкин закрыл бы собой вражеский дот. Другие, что ему бы помешало пузо. А третьи соглашались с мальчиком с последней парты. Который уже получил по голове от Алика рюкзаком и готов был ответить.
– Тише, дети, тише! – пыталась восстановить порядок в классе учительница. – Никто из вас в случае войны не перешел бы на сторону врага. Я в этом уверена. Ведь мы столько часов посвятили вашему военно-патриотическому воспитанию. И причем тут папа-чиновник!
Но джин уже был выпущен из бутылки. Все накопившиеся обиды в классе вырвались наружу. В полицаи и во власовцы кроме Алика Кошкина были зачислены еще несколько отличников. По классу летали учебники и тетрадки. А девочка, хотевшая повторить подвиг Зои Космодемьянской, длинной линейкой ударила мальчика из 28 панфиловцев и получила в ответ:
– Дура!!!
Наконец, с большим трудом, порядок бы восстановлен. Учительница рухнула на стул и жалобно посмотрела на свой еще недавно примерный класс.
– Дети, ну что же вы делаете. Что творите?
– А вы что творите, – тихо спросила ее не принимавшая участия в потасовке Оля Кривницкая. – Скажите нам, Елена Сергеевна?
Сон
Самое противное на войне – это запах. Война пахнет человеческим дерьмом, раздавленными вшами и блевотиной механика-водителя Хершеля. Он блюет уже третий час прямо на своем рабочем месте. Конечно, перепутать в танке шнапс с керосином может каждый. Но ведь не во время прорыва русской линии обороны. К тому же, иваны так прижали нас артиллерийским огнем, что и не высунуться до темноты.
Ночью командир батальона пришлет ребят из ремвзвода, а лучше другой "Тигр", и нашу машину с бортовым номером "545" вытащат из воронки, в которую завалил ее Хершель. Знал ведь, что задний ход без команды нельзя давать. Вернемся домой – буду искать себе другого механика-водителя. А Хершеля – под трибунал.
Каждый "Тигр" обходится Фатерлянду в миллион рейхсмарок . Шестьдесят три тонны, спокойно развивающие сорок пять километров по шоссе и двадцать по пересеченной местности, семьсот лошадиных сил, четыре карбюратора, пятьсот тридцать литров топливных баков – и все это отдать в руки студенту-недоучке из Нюрнберга.
Все героя из себя корчил. Герои на этой войне погибают первыми. Героев в экипаж брать нельзя. Пусть они в пехоте врукопашную с иванами дерутся. В танке должны воевать спокойные и рассудительные. Особенно сейчас, в конце августа 43-го, когда русские прижали нашу 8-ю армию в Харькове. И меня, командира Т-VI Вальтера Хорна, этот факт весьма беспокоит. Когда мы вошли в Россию на чешской пукалке 38-т с 37-мм орудием с двумя пулеметами и когда пересели на Т-IV с 75-мм пушкой, я радовался жизни и считал дни до победы. А еще мне очень нравилась черная форма и рассказы дома во время отпуска о героических подвигах немецких солдат и о трусливых иванах, сдающихся в плен при одном виде наших танков.
Сейчас в армии есть и "Тигры", и "Пантеры", и шестиствольные реактивные минометы, а мы отступаем. Впрочем, долой сомнения. Я солдат и должен выполнять приказы. Сейчас самое главное – дождаться темноты и не подпустить русских к танку. Вот и наши уже показались. Судя по номеру, машина моего друга Отто Штайнера идет на помощь. Он заводит буксир и вытаскивает нас из злополучной воронки. "Тигры" отходят на безопасное расстояние. Отто открывает люк командирской башни, высовывается по пояс и кричит:
– Вальтер, ты не видел мои очки? Мне надо срочно оплатить счета за квартиру. И хватит спать, скоро к нам придут Кнобельсдорфы.
Я открываю глаза и вижу Марту, склонившуюся надо мной.
– Тебе опять снится все тот же сон? – устало спрашивает она, поправляя плед.
– Да, – киваю я головой и снова засыпаю.
Из "Тигра" вываливается экипаж и падает на пожелтевшую от жары и гари траву. Я подхожу к Хершелю и бью его кулаком по худому, заблеванному лицу. Все отворачиваются, делая вид, что ничего не замечают.
– Вальтер, если ты не встанешь, то будешь принимать гостей в постели. Кнобельсдорфы уже звонили. Они будут с минуты на минуту. Тебе все-таки надо обратиться к психиатру. Этот сон тебя доконает. Надо же умудриться тридцать лет видеть одно и то же.
Тридцать лет, из них десять в России. Пермская область, поселок Родимовка. Лесозаготовки и фройлен Люба из столовой. Три года войны, десять плена, двадцать лет в бундесвере. Жизнь прожита. Но сейчас к нам идут Кнобельсдорфы. Надо просыпаться.
Вилли Кнобельсдорф – командир нашего батальона. Мы верили в него, как в Бога, еще в сорок первом получившем из рук фюрера рыцарский крест с дубовыми листьями.
– Все спишь. Все видишь Хершеля. Кстати, откуда взялся керосин в танке? Ведь это было строжайше запрещено.
– На войне много что запрещено. Керосином мы заправляли лампы для освещения блиндажа. Когда Хершеля расстреляли по приговору военного трибунала, я взял нового механика-водителя. Это нас и погубило. Хершель бы никогда не свернул в лес.
Приказ о контрнаступлении поступил поздно вечером. Мы должны были разбить 5-ю гвардейскую танковую армию и отстоять Харьков. 22 августа, ровно в полночь, около сотни русских Т-34 через пшеничное поле атаковали наши позиции. Красная Армия стремилась во что бы то ни стало овладеть городом. Русские не ожидали контратаки. Наши танки сходились настолько близко, что стрельба шла с расстояний, едва превышавших длину орудий. Темноту все больше и больше освещали горящие машины. Мой "Тигр" первым ворвался в боевые порядки русских, сминая противотанковые орудия, утюжа блиндажи и поливая из пулеметов рассыпавшуюся по сторонам пехоту. Казалось, вот-вот и наш батальон вырвется на оперативный простор. Мы прорвали линию обороны, и тут я совершил ошибку, приказав повернуть к лесу. Хершель никогда бы не выполнил такой глупый приказ. Он обладал, нeсмотря ни на что, особой интуицией, присущей только повоевавшим механикам-водителям. Плохо, конечно, что задним ходом ездить не умел.
Я должен, должен был повернуть направо и двигаться вдоль пшеничного поля. Кто знает, чем бы тогда закончилось то сражение. Ведь за мной в прорыв Вилли Кнобельсдорф наверняка бы бросил все машины нашего 503-го танкового батальона. Но я ошибся. "Тигр", взревев своими семьюстами лошадиными силами, устремился в лес, в ловушку, приготовленную русскими. Когда мы на полном ходу свалились в танковый ров, замаскированный ветками, я сразу понял, что все кончено. Слава богу, что успели взорвать машину. Иваны расстреляли весь экипаж. Всех, кроме меня. Им очень нужен был пленный офицер. И я не застрелился. Струсил в последнюю минуту. Потом лагерь, поселок Родимовка и фройлен Люба, подкармливающая меня тайком от своих. И тридцать лет снится одно и то же: я бью по лицу Хершеля и наш "Тигр", сворачивающий в лес навстречу своей гибели.
Доктор Франк говорит, что надо сменить обстановку, и все пройдет. Что зря я женился после русского плена на Марте – бывшей девушке Хершеля. Но она тогда была такая одинокая, такая несчастная.
– Да, Вальтер. Много ты наделал в этой жизни ошибок. Сходи на исповедь к пастору, может, полегчает.
– Русские отучили меня от Бога. Пока, Вилли.
– Пока, Вальтер.
"Дойчланд, Дойчланд юбер аллес", – пел наш батальон в России. В лагере мне отбили почки за отказ выйти на работу.
– Марта, я собираюсь в парк на прогулку. Ты со мной?
– Нет, Вальтер. У меня дела. Фрау Шлоссер пригласила сегодня на курсы вязания. И помни, вечером приезжают дети. Не вздумай сегодня пить пиво.
Не пить пиво. Какая глупость. Что еще делать в этом захолустном городишке? Пить пиво и гулять по парку – все, что мне осталось. Делаю три круга вокруг озера и присаживаюсь на свою лавочку. Маршрут известен до последнего камушка на дорожках. Мимо бегут школьники. Что они знают о войне? Только то, что мы проиграли? Я ушел на фронт немногим старше их. Полицейские… Что им надо? Один, с толстой от пива рожей, явно болеющий за Кайзерслаутен, наклонился надо мной.
–Получен приказ о наступлении. Необходимо разбить русскую танковую армию и отбросить иванов от Харькова. Вам все понятно?
– Так точно, господин полковник!
И вот мой "Тигр" в непролазной черной мгле выходит на боевую позицию. Вверх взвиваются десятки ракет, и сотня русских Т-34 через пшеничное поле устремилась на нас. Вот она, минута славы! Завтра – заслуженный отпуск и, быть может, рыцарский крест.
Вперед! И "Тигры", урча, покатились с горы на 5-ю гвардейскую. Русские не ожидали контратаки. Наши танки сходились настолько близко, что стрельба шла с расстояний, едва превышавших длину орудий. Темноту все больше и больше освещали горящие машины. Мой "Тигр" первым ворвался в боевые порядки русских, сминая противотанковые орудия, утюжа блиндажи и поливая из пулеметов рассыпавшуюся по сторонам пехоту. Танк пересек линию обороны, я приказываю идти вдоль поля и вырываюсь на оперативный простор. Следом за мной пошла вся мощь нашего танкового батальона. За ним в прорыв устремились 7-я танковая и мотопехотная дивизии СС "Викинг". Фронт русских смят. Мы победили. Завтра вся Германия узнает о нашей великой победе. Завтра сам фюрер…
Полицейские подошли к лавочке, на которой сидел, наклонив голову, старик в болоньевом плаще и мятой шляпе.
– Посмотри, Клаус, – наклонился над ним один из полицейских. – По-моему, он уже не дойдет до дому.
Клаус взял руку старика и пощупал пульс.
– Да, кажется, готов. Звони в управление. Как надоело мне в этом парке собирать наркоманов и стариков.
В этот момент послышался лязг гусениц. Полицейские оцепенели. Прямо по дорожкам парка, ломая кусты и деревья, на них двигался "Тигр" с бортовым номером 545.
– Это что? Это, наверное, кино снимают, – пробормотал Клаус, хватаясь за кобуру.
"Тигр", урча, медленно подъехал к полицейским и с лязгом остановился. Откинулась крышка люка, и из командирской башни показался молодой танкист в черной запыленной форме. Он ловко выбрался из машины, подошел к старику и взял его за руку.
– Хершель прощает тебя и передает благодарность за то, что помог Марте. Теперь ты свободен.
Старик улыбнулся, и улыбка застыла на его лице.
Личный враг фюрера
Этот рассказ вовсе не о героическом советском подводнике Александре Маринеску, утопившем в водах Балтики после бурной ночи с горячей финской девушкой один из самых больших германских лайнеров. Своим личным врагом фюрер, в частной беседе с гросс-адмиралом Редером, назвал капитана первого ранга военно-морских сил Германии, командира подводной лодки U-*49 Вилли Лоренца. Рейхсканцлер сопровождал беседу с адмиралом ударами кулака по столу, пеной изо рта и резкими немецкими выражениями. Столь горячей реакции фюрера предшествовали события осени 1939 года.
Вовсю разворачивалась Вторая мировая война. Подводные лодки Редера, сбиваясь в "волчьи стаи", топили британские корабли в Атлантике и Северном море. Разрабатывалась операция "Морской лев" по высадке немецких войск на английскую землю. Весь мир приготовился к великой схватке. И только Советский Союз, заключив пакт о ненападении с Германией, делал вид, что его интересуют исключительно торговые операции. В рамках межправительственных соглашений в сентябре 1939 года из Ленинграда в немецкий город Гамбург вышел загруженный 5000 тоннами криворожской стали пароход "Старый большевик". На борту парохода находился военно-морской атташе Германии капитан первого ранга Отто фон Альтенштадт. У атташе, кроме указания свыше сопровождать стратегически ценный груз, из которого немецкая промышленность намеревалась сделать несколько танковых дивизий, были еще и личные цели. В Гамбурге фон Альтенштадта ждала невеста – прекрасная Гретхен Марвиц. Сказать по правде, невеста не была столь уж прекрасной, но к теме рассказа это не имеет никакого отношения, поэтому Гретхен остается за рамками повествования.
А пока, пройдя проливом Зунд и миновав траверз маяка Фемарнбельт, "Старый большевик" вышел в Северное море. До порта назначения оставалось совсем ничего, когда фон Альтенштадт услышал сирену, оглушающие звуки рынды и крики "Полундра". Подняв к глазам висевший на груди цейсовский бинокль, атташе увидел несущиеся к пароходу буруны морской воды и понял, что невеста его вряд ли скоро дождется. Торпеда, вонзившись в левый борт в районе машинного отделения, оставила "Старому большевику" три часа жизни, которых, правда, хватило для подачи сигнала SOS и посадки команды в шлюпки. Отто фон Альтенштадт уютно, благо погода позволяла, расположился в спасательном командирском вельботе и ожидал, когда из-под воды появится английская субмарина. Кто же еще мог атаковать союзника Германии в Северном море! Когда же подводная лодка, продув балласты, всплыла, атташе с изумлением увидел на рубке свастику. Но это было только начало той цепочки событий, в финале которой фюрер изливал желчь на гросс-адмирала. На субмарине отдраили люк, и на палубе появился морской офицер с биноклем на шее и рупором в руках, в который он на пестрой немецко-английской смеси прокричал:
– Ахтунг, ахтунг! Вас приветствуют военно-морские силы Германии. Капитану судна приказываю явиться ко мне со всеми документами на груз и судовым журналом. Остальным сохранять спокойствие. У меня на корабле места для вас нет, ждите помощи. Топить шлюпки не буду – немецкое командование с безоружными не воюет.
Отто фон Альтенштадт в бинокль разглядел командира немецкой субмарины. Тесен мир высшего командования немецких ВМС! Атташе сразу узнал в командире своего сокурсника по военно-морскому училищу Вилли Лоренца. Вилли еще в юности отличался поразительными способностями попадать в самые неприятные ситуации. Но утопить судно союзника, шедшее со всеми опознавательными знаками и в условиях абсолютной видимости! Возникшую ситуацию и объяснил Лоренцу фон Альтенштадт, прибыв на борт субмарины вместо капитана судна.
– Ты, Вилли, полный осел. Пустить ко дну несколько потенциальных танковых дивизий Вермахта. На месте Черчилля я присвоил бы тебе орден Белого орла!
– У меня приказ – топить все, что движется во вверенном мне квадрате, – невозмутимо ответил капитан первого ранга Вилли Лоренц. – Ты, Отто, сам виноват, раз связался с большевиками. Я уже доложил о нашей очередной победе наверх и получил полное одобрение командования. – Лоренц, правда, умолчал, что доложил он только о тоннаже потопленного судна. – Ты, Отто, ничего не понимаешь в тактике морского боя. Жизнь на суше тебя испортила. Хочешь, я покажу, как воюют настоящие морские волки?
Повод для показа появился на следующий день. Акустики субмарины поймали сигнал винтов проходящего корабля. Подняв перископ, Лоренц определил, что прямо на него идет английский сухогруз 42-го проекта "Калькутта" тоннажом 8 500 тонн. Помня вчерашние события, командир не решился на торпедную атаку и дал сигнал на всплытие. Капитан английского судна, увидев субмарину, скомандовал: "Стоп машины", и сухогруз молчаливо закачался возле подводной лодки, покорно ожидая решения своей участи. Решение появилось быстро. Лоренц, желая реабилитировать себя в глазах бывшего однокурсника, решил сделать показательный расстрел английского судна из носового орудия. Он приказал команде сухогруза сесть в шлюпки, причем два раза повторять не пришлось. Через десять минут несколько вельботов на полной скорости удирали прочь от судна. Немецкие моряки, высыпавшие на палубу субмарины, умирали со смеху, глядя на эту картину.
– "Студебеккеры" везет во Францию для экспедиционного корпуса, – с ходу определил характер груза Лоренц. Отто фон Альтенштадт усмехнулся. Несколько небольших грузовиков были принайтованы прямо на палубе сухогруза. – Смотри, Отто. Я сэкономлю огромное количество рейхсмарок Германии. Я не буду тратить торпеды и утоплю судно всего одним выстрелом из носового орудия. Ты, конечно, скажешь, что это невозможно! Но Вилли Лоренц знает, куда надо целиться.
И действительно, капитан первого ранга Лоренц не соврал. Первый же выстрел привел к удивительным последствиям. Оказывается, в трюме сухогруза находились не грузовики, а боезапас, который благополучно и сдетонировал сразу после выстрела.
"Последнее, что увидел Отто фон Альтенштадт – огромный "студебеккер", летящий прямо на подводную лодку. Субмарина пошла ко дну в течение трех минут. Оставшихся в живых моряков подобрал в шлюпки экипаж английского сухогруза. Фон Альтенштадт попал в командирский вельбот. Придя в себя, он увидел живого и невредимого Вилли Лоренца. Тот, сидя на банке, пил из бутылки джин и, обнимая огромного негра в тельняшке и шортах, на ломаном английском спрашивал его: "Ты когда-нибудь видел, как воюют настоящие морские волки?"
Отто фон Альтенштадт закрыл глаза. Он прекрасно понимал, что ближайшие несколько лет ему придется провести в одном лагере с бывшим командиром U-*49 Вилли Лоренцом.
Служим Советскому Союзу!
Кому первому в голову пришла мысль искупаться, сейчас уже трудно сказать. Винтокрылая машина в поисках субмарины условного противника шла на бреющем над бирюзовой поверхностью моря. А оно так манило, так манило…
Зависли на высоте, поставили автопилот, спустили трап. Всего одна минута – и назад! Всего одна минута.
Кто ж знал, что порыв ветра поднимет машину на метр. И вот теперь командир экипажа майор Иваньков и штурман старший лейтенант Егоров в одних военно-морских трусах болтаются в водах Черного моря, а над ними гордо парит их боевая машина – вертолет К-27. На автопилоте и без экипажа. И до развевающегося на ветру трапа всего один метр. И его не достать ни майору, ни старлею. И будь на их месте хоть сам министр обороны, все равно бы не достал. В море можно передвигаться только по поверхности и вниз. Вверх – никак нельзя. Законы физики не обманешь в любом звании и в любой должности.
– Товарищ майор, что будем делать? – штурман чуть не плакал от бессилия.
– Отставить панику, – скомандовал командир. – Безвыходных ситуаций не бывает. Хотя…
– Хотя что? – спросил штурман.
– Понимаешь, Сережа, – спустя минуту пояснил майор, – еще недавно мы с тобой были гордостью Черноморского флота. Гвардейский экипаж.
– А теперь?
– А теперь, Сергей, мы с тобой обыкновенные чмо в одних трусах. И к этой мысли нам придется как-то привыкнуть.
– Я не хочу, – вздохнул штурман и хлебнул соленой воды от набежавшей волны.
– И я не хочу. Мне ведь через год в отставку думалось. Что Нюра моя скажет?
– Вам-то через год, а мне еще служить и служить!
– Что-то мне, Сережа, подсказывает, что в отставку мы с тобой уйдем одновременно. Если повезет, конечно.
– А если не повезет?
– Тогда тоже одновременно. Но уже под военный трибунал. Горючего у нас на два часа. Потом машина падает, срабатывает аварийный маяк, прилетают спасатели и…
– И что?
– И видят двух чудаков в трусах. Объяснить падение вертолета мы еще как-то сможем. Но нахождение в водах Черного моря без формы – уже вряд ли.
– А давайте, товарищ майор, снимем наши трусы, свяжем и попытаемся закинуть на трап.
– Хорошая мысль, – одобрил инициативу штурмана майор. – Но если нас найдут без вертолета и трусов, то тогда и военный трибунал покажется за спасение. С другой стороны, есть целых два часа для отдыха и философских размышлений. Ложись, Сережа, на спину и отдыхай. Только глаза закрой. А то чайки прилетят. В войну всех сбитых летчиков в море находили без глаз.
– Я не хочу без глаз! – закричал штурман. – Я хочу домой к маме!
– Прекратить истерику, – скомандовал майор. – Смирно!
И поняв, что его команда трудновыполнима в сложившемся положении, смягчился.
– Да пошутил я насчет чаек. Они только утопленникам глазам выклевывают, а мы-то еще живы! Понимаешь, Сережа, жизнь наша, как тельняшка. Вчера была белая полоса. Сегодня – черная. А завтра обязательно опять белая будет.
Внезапно метрах в пятидесяти показался перископ. Потом по Севастополю ходили легенды, что командир субмарины, увидевший экипаж вертолета в море, так смеялся, что его две недели лечили от заикания.
Но ничто не вечно под луной. Внезапный порыв ветра заставил вертолет опуститься на метр, и штурман с диким воплем вцепился в трап.
– Держи его, Сережа, – подбодрил штурмана майор. – Нам, кажется, все-таки немного подфартило.
Взобравшись в вертолет и отдышавшись, командир экипажа майор Иваньков ответил на вызов матерившейся на все Черное море рации:
– Ласточка один слушает. Да все нормально. Тумблер вызова заел. Только что нами обнаружена подводная лодка условного противника. Осуществляем визуальное сопровождение. Да, к присвоению очередных званий готовы. Есть делать дырочки на погонах. Служим Советскому Союзу!
Рождество в штрафбате
Линия фронта на войне проходит не всегда так, как она обозначена на штабных картах. Иногда гораздо проще убить врага, чем понять своих. Человек редко идет на войну добровольно. Ему гораздо ближе свой дом, семья, хозяйство, чем повестка из военкомата. Психика солдата, побывавшего в зоне боевых действий, навсегда изломана.
Судить прошедших войну могут только те, кто был там.
Первый снег в сорок первом году выпал необычайно рано. Бывшие гражданские лица, а ныне бойцы дивизии народного ополчения, еще с трудом привыкающие к тяготам военной жизни, в середине октября сорок первого были похожи на больших снеговиков, из которых их командиры должны были вылепить некое подобие воинского подразделения. Командиры взводов выстраивали новобранцев в стройные шеренги. Но быстро превратить сугубо штатского человека в дисциплинированного солдата на морозе не так-то просто. Что уж говорить о большом людском месиве, когда на одном пятачке собралось несколько тысяч вчерашних рабочих, инженеров и студентов.
– Взвод, становись! Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь!
Команды разлетаются по полю, словно снежки, выпущенные солдатской рукой, и вот уже ряды ополченцев вычеркивают нестройные линии на белом покрывале будущих кровавых сражений.
Коренной москвич Саша Вяземцев, двадцати лет от роду, был весьма недисциплинированным человеком. Он имел странную для своего сурового времени привычку размышлять о смысле жизни в самую неподходящую для этого минуту. Вот и сейчас Вяземцев умудрился влететь в строй, когда распределение бойцов на первый-второй уже подходило к концу и самый маленький из будущих защитников столицы уже готов был прокричать: "Первый…!"
Саша, установив за ним свою долговязую, нескладную фигуру громко гаркнул:
– Второй! Расчет закончен! – и уже тише: – Извините, товарищ младший лейтенант, за опоздание. Больше не буду.
Командир взвода, махнув от досады рукой, что-то прокричал, но налетевший порыв ветра со снегом унес его мнение о разгильдяе-бойце в сторону немецких окопов.
– Первые номера – выйти из строя. Налево! На оружейный склад – шагом марш! Вторым номерам, – тут взводный замялся. – Товарищи бойцы, всем винтовок не хватает. Вам придется добыть себе оружие в бою.
Первый в жизни бой для многих становится и последним. Многие бойцы погибают, даже не успев нажать на курок. Пуля ли шальная найдет или мина под ногами взорвется. Кто знает. Ведь еще мало кто понимает, что во время атаки, к примеру, нельзя высовываться из строя. Будешь бежать быстрее других, сразу же тебя выделит противник и первого возьмет на мушку. Отстанешь – свои же признают трусом и пойдешь после боя под трибунал. Так что идти в атаку нужно в одном ряду с основной массой народа. Впрочем, советовать всегда легко. Трудно подняться из спасительной ложбины навстречу неизвестности.
Густая цепь ополченцев залегла в небольшом перелеске. Меж молодых березок летали, словно галки на деревенском току, команды:
– Проверить оружие! Приготовиться к атаке!
Саша, сжимая в руках здоровую березовую палку, напряженно всматривался в сторону немецкой линии обороны. Рядом с ним расположившийся пожилой ополченец достал пачку "Беломора".
– Что, сынок, собрался этой дубиной фашиста победить? Думаешь, увидит он, как ты своим дрыном размахиваешь и даст деру?
– Ничего, отец, мы краснопресненские, мы прорвемся. Мне бы только до первого немца добраться. А у вас что за диковинная винтовка? Никогда таких не видел.
– Польская. Видно, склады разобрали с предыдущих кампаний. Патронов к ней все равно нет. Так что мы с тобой в равном положении. Как звать-то тебя?
– Саша. Студент истфака пединститута. Третий курс. Со второй попытки в ополчение попал. Не хотели брать. Иди, мол, доучивайся. А вы?
– Слесарь я с "Красного Октября". Начальник цеха говорил, чтобы с завода не высовывался. Семья подождет, пережди пока. Мол, я самый ценный у него специалист. Не послушался – дурак старый. Прямо на проходной и повязали. Прохор Кузьмич меня кличут. Мальцев по фамилии.
Вяземцев закрыл глаза и представил, как маленького Прохора Кузьмича вяжут веревками на проходной завода люди в форме.
Но размышлять уже некогда. Несется по полю грозное:
– В атаку! За Родину! За Сталина!
Это командиры и комиссары поднялись и пытаются повести за собой людскую массу.
Прохор Кузьмич, поплевав на окурок, кидает его в сторону.
– Ну что, Сашок, пойдем. С Богом, помолясь.
Но Вяземцев уже бежит вперед, проваливаясь в снег:
– За Родину! Ура!
«Когда на смерть идут – поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки.
Снег пулями изрыт вокруг и почернел от пыли минной.
Разрыв – и умирает друг, и смерть опять проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед, за мной одним идет охота.
Проклятый сорок первый год и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины.
Разрыв – и лейтенант хрипит, а значит, смерть проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать,
Ведь нас ведет через траншеи окоченевшая вражда,
Штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким, а потом – глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую».
С.Гудзенко
Идти в атаку всегда труднее, чем обороняться. С чувством глубокого изумления немцы смотрели на проваливающихся в снег ополченцев. Они уже мысленно были в Моcкве, в ресторане "Прага" пили шампанское, а тут их эти непонятные русские пытаются выбить с так легко завоеванных позиций!
Командир полка полковник Шнайдер очень любил играть в шахматы. Любил настолько, что мог передвигать фигуры в любой ситуации и в любой обстановке. Вот и сейчас шахматная доска стояла прямо на гусенице лучшего танка вермахта Т-IV. Шнайдер, почесав подбородок, поставил коня напротив неприятельского короля и с улыбкой посмотрел на своего противника – обер-лейтенанта Гуслова.
– Шах и следующим ходом мат, Вилли. Предлагаю капитулировать. Ваше положение сейчас еще хуже, чем у русских. Вы только гляньте, как быстро они бегут. Сдавайтесь или скоро они уже будут здесь.
Обер-лейтенант досадливо махнул рукой:
– Да, мое положение, видимо, безнадежно. А эти иваны совсем сдурели. Раньше просто воевать не умели. Сейчас уже гражданских в последний бой кидают. Господин полковник, разрешите открыть огонь?
Шнайдер кивнул:
– Безусловно. И Вилли, избавьте меня от проблемы пленных. Они явно будут мешать нашему наступлению. Еще партию?
Через некоторое время все было кончено. Густая пулеметная дробь раскидала атакующих. На снегу густо лежали убитые и раненые ополченцы. По полю передвигалась цепочка немцев, добивая раненых.
Один из немцев подошел к убитому Прохору Кузьмичу. Толкнул того ногой и двинулся дальше. В нескольких десятках метров от Кузьмича лежал раненный в ногу Саша Вяземцев. Немец увидел его взгляд, прицелился, но в последний момент заметил, что парень сжимает в руках березовую палку. Ухмыльнулся, но выстрелил. Мимо. Пуля взметнула фонтанчик снега возле Сашиной головы. Немец откинул палку ногой и, насвистывая "Ах, мой милый Августин", пошел дальше. Вяземцев молча смотрел ему вслед и видел, как старуха с косой ковыляет по полю, пытаясь догнать немецкого солдата.
Если остался жив после первого боя, небольшой отдых в госпитале лишним быть не может. Особенно если ранение легкое, а сестрички в госпитале весьма и весьма симпатичные.
Саша Вяземцев сидел в курилке после утреннего обхода и слушал обычный солдатский треп о воинских подвигах.
Контуженный пермяк Суликин, размахивая руками, изображал свою первую схватку с Люфтваффе:
– Немец, значит, пикирует на нашу колонну. Все бойцы, конечно, струсили – и в разные стороны. Один я не растерялся. Схватил винтовку и с колена целюсь. Бах – мимо. Еще раз – бах. Опять мимо. Тут мою трехлинеечку и заклинило. Тогда я, как и положено грамотному бойцу Красной армии, хватаю камень и – хрясь прямо по кабине летчика.
Саша, закрыв глаза, представил, как на нашу колонну пикирует Ю-87. По солдатской терминологии – "лапотник", прозванный так за неубирающиеся шасси. В пикировщик один из лучших бойцов Красной армии Суликин кидает булыжник, разбивает лобовое стекло и попадает летчику в голову. Тот кричит: "Доннерветер, гад ты Суликин" – и врезается в землю. Наши солдаты выползают из кюветов. Раздается многократное "ура".
Вяземцев улыбнулся и спросил Суликина, не открывая глаз:
– Попал?
– Нет, чуть-чуть промазал. Но немец испугался и сразу дал деру. Мне даже комроты хотел "За отвагу" дать перед строем.
Сосед Суликина по палате засмеялся:
– Пинка тебе под зад дать надо, чтоб не врал. Вот у нас под Вязьмой был случай…
Тут в курилке возник из ниоткуда комиссар госпиталя:
– Товарищи раненые бойцы! Вчера в газете "Красная звезда" вышла статья знаменитого советского писателя Ильи Эренбурга. Статью сейчас изучает вся наша Рабоче-крестьянская Красная армия. Я сейчас зачитаю вам отрывки из этой статьи. Кому надо на перевязку – задержитесь.
Комиссар достал из планшета газету, надел очки. Статья называется "Убей".
" Письма, найденные у убитых немцев:
Управляющий Рейнгардт пишет лейтенанту Отто фон Шираку:
"Французов от нас забрали на завод Я выбрал шесть русских из Минского округа. Они гораздо выносливей французов. Только один из них умер, остальные продолжали работать в поле и на ферме. Содержание их ничего не стоит, и мы не должны страдать от того, что эти звери, дети которых, может быть, убивают наших солдат, едят немецкий хлеб. Вчера я подверг лёгкой экзекуции двух русских бестий, которые тайком пожрали снятое молоко, предназначавшееся для свиных маток…"
Некто Отто Эссман пишет лейтенанту Гельмуту Вейганду:
"У нас здесь есть пленные русские. Эти типы пожирают дождевых червей на площадке аэродрома, они кидаются на помойное ведро. Я видел, как они ели сорную траву. И подумать, что это – люди…"
Комиссар обвел глазами притихших бойцов и продолжил читать:
Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово "немец" для нас самое страшное проклятье. Отныне слово "немец" разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! – это просит старуха-мать. Убей немца! – это молит тебя дитя. Убей немца! – это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!"
Комиссар в глухой тишине закрыл газету, убрал ее в планшет:
– Всем все понятно? – и не дождавшись ответа, ушел.
Сосед Суликина по палате вздохнул и было начал по новой:
– Так вот, под Вязьмой, помню, был случай…
– Заткнись, без тебя тошно, – кинул ему Вяземцев.
В курилку влетела Верочка – медсестра:
– Вяземцев – на выписку! Бумага на тебя пришла – на курсы командирские поедешь.
"Полустанки, полустанки. Слева пушки, справа танки, – Вяземцев запрыгнул в свою теплушку. После госпиталя прошло всего три месяца, а он уже младший лейтенант. – Эх, скорее бы на фронт попасть".
Эшелон с фронтовиками застрял на маленькой подмосковной станции. Скучно. Кто-то спал, кто-то резался в карты. Один из бойцов наигрывал на гармошке вальс "Амурские волны". Вяземцев громко вздохнул:
– Второй день стоим. Надоело уже.
На что голос из глубины вагона бодро ответил:
– Что, снова пороху захотелось понюхать? Сиди пока сидится. Считай, что лишний день тебе судьба подарила.
Второй голос из-за столика с картами согласился:
– Да, жизнь Ваньки-взводного на фронте коротка. Лучше судьбу не гневить.
В это время на станцию медленно, плюя в небо клубы дыма, паровоз затащил состав с зарешеченными окнами. Из окон на фронтовиков смотрела магаданская каторга.
– Штрафников черт принес, – разнеслось по станции.
Местные жители как-то быстро пропали из вида. Даже птицы петь перестали. Возле остановившегося состава замерла редкая охрана. Но из одного вагона через выломанные в полу доски выползли три штрафника. Они незаметно ушли в глубину станции, где и увидели стоящую на запасных путях цистерну.
– Спирт, гадом буду, – вытер нос рукавом старый штрафник. – Я его, родимого, нюхом чую. Всю свою никчемную жизнь на спиртзаводе проработал.
Они залезли на цистерну и попытались открыть крышку.
– Осторожно! – закричал старый штрафник. Но было уже поздно. Пары спирта вырвались из открытой крышки и один из штрафников упал прямо в цистерну. Второго, на его удачу, скинуло на землю.
– Славная смерть, – перекрестился старый штрафник. Он каким-то чудом не упал и удержался на цистерне. – Земеля, беги за нашими. И посуду поболее прихвати!
Через пару часов пьяные штрафники начали вываливаться из своего состава. Охрана попыталась их остановить. Но куда там. Стреляй, не стреляй. Безбашенные – одно слово. Вмиг охрану разоружили. Вот уже и фронтовиков начали задирать из воинского эшелона. Крики, и несколько выстрелов в воздух
– Стоять, мать вашу. Стрелять буду.
Но куда там. Стреляй, не стреляй. Старый штрафник подошел к вагону Вяземцева:
– Ну что, сынки. Небось, фронта боитесь. В тылу отсидеться вздумали.
Другие штрафники засмеялись и стали показывать обидные жесты для фронтовиков. Старый штрафник не унимался: "Да они просто ссыкуны. Немец им быстро задницу надерет". Раздался дружный гогот.
– Ну сейчас начнется, – сосед Саши по теплушке достал откуда-то трофейный "Вальтер".
– Что делать будем? – спросил его немного растерянный Саша.
– Что-что. Мочить их будем. Или они нас. Пушка есть?
– Нет.
– На, держи, – сосед протянул Саше нож.– И бей первым, там народ тертый.
Фронтовики начали спрыгивать из теплушек на землю. Две большие массы народа выстроились друг против друга, не решаясь напасть. Но тут у кого-то не выдержали нервы. Прозвучал первый выстрел – один штрафник упал. Началось массовое побоище. В ход пошли палки, арматура – все, что попадалось под руку.
На Сашу шел пьяный старый штрафник. В руках он держал стальной прут. Хотел ударить, но Вяземцев увернулся и попытался неумеловоткнуть в старика нож. В этот момент его ударили по голове, и Саша отключился. Драка продолжалась, и только пожилой старшина продолжал играть на своей гармошке "Амурские волны", не обращая никакого внимания на происходящее.
Но от фронта все равно не уйдешь. Через несколько дней Вяземцев стоит по стройке "Смирно" перед командиром полка – майором Иванушкиным. Тот пьет из стакана с подстаканником чай и очень тщательно изучает его документы.
– Так. Студент, значит. Ополчение и трехмесячные командирские курсы. Может, и будет из тебя толк. В будущем. Или ты только настоящим живешь?
– Настоящее – есть непонятое прошлое и непонятное будущее, товарищ майор.
– Философ, значит.
– Историк, на истфаке в пединституте учился.
– Мне тут только философов – историков не хватает. Надеюсь, что учение Ленина-Сталина хорошо в институте изучил. В разведку пойдешь?
– Да!
Майор поморщился и продолжил:
– Сразу предупреждаю – можешь отказаться. Беру только добровольцев.
– Я, товарищ майор, прибыл Родину защищать, а не в окопах отсиживаться.
– Ну-ну. Командиром разведвзвода пойдешь. Там у них старшина есть опытный – поможет. Ежели в первом поиске не убьют или не струсишь – может, быть тебе разведчиком. Разведчики, они тоже философы в какой-то степени…
Вяземцев сразу представил, как он в немецкой форме пробирается в ставку Гитлера и берет фюрера в плен на глазах у обалдевших немцев. Затем, майор Иванушкин вручает ему перед строем орден Красной Звезды и говорит:
– Не зря я тебя в разведку определил. Только зная марксистско-ленинскую философию в полном объеме, можно не пропасть в логове врага. Молодец, Александр, если будешь так и дальше воевать, быть тебе скоро, чувствую, старшим лейтенантом!
Жизнь на передовой во время отсутствия активных боевых действий весьма прозаична. Между боями принято обустраивать быт. Старшины снова начинают зверствовать и требовать привести форму одежды в порядок. Опять проходят политзанятия и ежедневная чистка вверенного тебе Родиной оружия. И только разведчики продолжают свою тихую и незаметную постороннему взгляду войну.
Вяземцев и старшина Куровлев уже третий час изучали в бинокль немецкую линию обороны. Разведгруппа готовилась к очередному поиску в тылу немцев. Вяземцев ткнул пальцем в карту, показывая возможный маршрут движения старшине.
– Тем оврагом надо пробираться.
Куровлев махнул рукой:
– Там не пройти. Там мины. Здесь только один проход есть. Вот, смотри, – он отмахнулся от налетевшей стайки мошкары. – Тебя, лейтенант, что в разведку-то потянуло? Героем хочешь домой вернуться?
– Вернуться хочу. А уж героем или нет, тут как получится.
– Ты, лейтенант, хоть одного немца на этой войне убил?
– Нет пока. Только в атаку ходил один раз, да с штрафниками дрался. Вот и весь мой фронтовой опыт.
– Да, маловато будет. Запомни, хочешь выжить на этой войне – научись убивать.
– Как это?
– Да по-всякому. Из автомата, гранатой, финкой, руками.
– А если я не хочу убивать?
– Тогда убьют тебя. Может, уже завтра и убьют. Или сегодня. Вот встанешь в полный рост по малой нужде, тут-то тебя снайпер немецкий и снимет.
– А что, здесь есть снайпер?
– Может, есть, а может, и нет. Но ты всегда должен думать, что он есть. Дай мне руку.
Вяземцев протянул ему ладонь и через секунду лежал на дне окопа, скорчившись от боли.
– Ты где так научился?
– На Дальнем Востоке. Охотником был до войны. А в Гражданскую партизанил в одном отряде вместе с китайцами. Они и показали.
– И что, много народу на Гражданской положил?
– Хватает. И чужого, и всякого. Так ты будешь учиться людей убивать?
– Не людей, а немцев. Слушайте, старшина, ведь среди них есть и рабочие и крестьяне.
Куровлев усмехнулся:
– Как же ты определишь, кто из них кто. Да пока определяешь, он тебя и шлепнет. И глазом не моргнет.
Вяземцев задумался и ничего не ответил. Он представил, как подходит с автоматом к группе немецких разведчиков и спрашивает: " Вы, ребята, за Розу Люксембург и Карла Либкнехта? Или за национал-социалистов?" Те в ответ ржут, как кони.
Первый выход Вяземцева в тыл врага не походил на праздник. И первый его убитый немец так и остался безымянным мальчишкой почти его возраста. Все было буднично и обыкновенно. Группа разведчиков пробралась по нейтральной полосе через колючую проволоку. Вот и немецкие окопы. Вяземцев увидел его сразу. Молодой парень, губошлеп в солдатской форме, спал, зажав винтовку между ног. Во сне он причмокивал, посапывал и улыбался. Чувствовалось, что ему снится что-то хорошее. Старшина кивнул на немца Саше и прошептал одними губами:
– Только тихо. Иначе всех нас здесь положат.
Вяземцев закрыл глаза, три раза вздохнул и достал финку. Он свалился в окоп на немца и, закрыв ему рот, перерезал горло. Немец захрипел и быстро затих. Старшина одобрительно посмотрел на Сашу и показал ему большой палец – идем дальше. Саша привалился к стенке окопа. Его рвало.
Прошло несколько месяцев. На фронте готовилось большое наступление. Прибывали и прибывали все новые части. Окрестные леса забивались танками, грузовиками с боеприпасами и продовольствием. Командованию фронтом срочно нужна была информация о немецкой линии обороны. Лучше от штабного немецкого офицера. Но нашла коса на камень. Все разведгруппы возвращались ни с чем и с огромными потерями.
Командир разведроты капитан Щеголев вызвал к себе Вяземцева:
– Пойдешь сегодня в тыл, лейтенант. Нужен офицер – приказ из штаба дивизии.
Вяземцев зло и нахально уставился на командира:
– Товарищ капитан, ведь три группы уже положили. Лешки Скворцова с ребятами нет, лейтенант Мухаметдиев на мины напоролся. Витек Хромов. Туда прошли нормально – и где они? Надо к немцам у соседей прорываться. Там хотя бы болота. Ведь нельзя людей на верную смерть посылать.
– Это приказ, лейтенант. Или сегодня идешь в поиск, или завтра в штрафбат. Свободен.
Прятаться на своей земле – весьма странное занятие. Тот же лес, те же птички поют. Заяц-русак так же тебя боится, как и по ту сторону фронта. Одним словом – война, будь она неладна. Начиналась зима 42-го года. Вяземцев был, как ни странно, еще жив. Ведь из тех, кто год назад начинал свою войну, уже мало кто остался на фронте. Более того, Саша Вяземцев из долговязого вечно и везде опаздывающего студента превратился в опытного командира разведвзвода. Умеющего просчитывать ситуации, рисковать там, где нужно, и не высовываться из своего окопа, когда не нужно. Он научился выполнять и отдавать приказы. И убивать немцев, пришедших на его землю. Немцев, из-за которых он и его бойцы пробираются сейчас по временно оккупированной территории, прячась от каждого шороха. Ведь шуметь им никак нельзя. Группа уже пятый день ходит по немецким тылам. В последнюю ночь повезло. Захватили майора. По всему видно – штабной. Вяземцев его уже допросил. И понял – важная птица.
Пять человек в маскхалатах пробираются по лесу. Один из разведчиков постоянно подгоняет пленного офицера уколами финки. Тот уже с трудом перебирает ногами. Вяземцев командует:
– Привал десять минут. Оправиться. Перекур.
Разведчики валятся на траву. Немец тоже падает. Пот течет по лицу пленного. Тот ничего не может поделать. Только мотает головой. Никто не обращает на это внимания. Все устали до чертиков.
К Вяземцеву подходит старшина. Скручивает козью ножку:
– Ну что, командир, будем делать? Туда мы прошли, повезло. Обратно-то как?
– Как туда, так и домой. Мы краснопресненские, мы прорвемся. Ты же знаешь, что приказы в армии не обсуждаются.
– Это, конечно, так. Ежели приказы умными людьми приказываются.
– Все, старшина. Прекратить разговорчики. Подъем!
Нейтральная полоса. Вот уже свои. Вот уже каких-то триста метров осталось. Но не судьба. Поднимаются вверх сигнальные ракеты. Просыпается немец, и мертвая тишина превращается в ад. На пленного офицера наваливается один из разведчиков, защищая его от осколков и пуль. Но он не может защитить себя. И вот уже наши разведчики упрямо пробираются вперед. И тащат немца и своего погибшего товарища. Сто метров, пятьдесят. И взрыв. Вся группа разлетается, словно испуганные чайки от брошенного в воду камня, в разные стороны.
Контуженный Вяземцев приходит в себя и видит наклонившегося над ним бойца. Кричит лейтенант:
– Немец жив?
Боец утвердительно кивает головой.
– А ребята?
Боец после небольшой паузы говорит: "Нет".
Вяземцев переспрашивает.
Боец уже орет:
– Нет!
Саша все понимает. Он встает в окопе в полный рост и видит сидящего рядом живого и здорового немца. Вяземцев наводит на него автомат и командует по-немецки:
-Встать!
Затем ведет пленного офицера по окопам в блиндаж командира роты. Там играет патефон и звучит "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин". Капитан, подперев голову рукой, засыпает под трофейную музыку.
Вяземцев, оттолкнув рукой ординарца, заводит пленного в блиндаж.
– Ты хотел немца? – спрашивает он командира роты. – Возьми его.
Стреляет в немецкого офицера из автомата и уходит.
Идет и плачет. И видит, как его в гимнастерке без погон со связанными руками ставят к стенке. Звучат команды. Офицер зачитывает приговор. "Огонь"! Выстрелы. Солнце в глаза все больше, больше…
Особый отдел дивизии. Обычная деревенская изба. За столом сидит капитан НКВД, читает какие-то бумаги. На стуле напротив связанный и избитый до неузнаваемости Вяземцев.
– Я тебя в тридцатый раз спрашиваю, кто приказал убить пленного немецкого офицера, – ровным голосом задает вопрос капитан.
Вяземцев только машет головой и разбитыми губами шепчет:
– Илья Эренбург.
– Кто-кто, – не понимает капитан. Потом до него доходит. – А х ты, сука. Еще и издеваешься. Он машет рукой и здоровый амбал в форме сержанта НКВД бьет Вяземцева по лицу. Потом ногами.
– Тише, тише, – говорит ему капитан. – Нам его еще расстрелять надо будет. Нам он пока живой нужен.
Полк построен в поле для проведения расстрела перед строем. В группе попавших под расстрел три человека. Они едва держатся на ногах. Звучат команды, зачитываются приговоры. Двух первых расстреливают за попытку дезертирства и самострел. Выводят Вяземцева. Читают приговор:
– За попытку убийства пленного немецкого офицера…
Вяземцев с удивлением смотрит на капитана НКВД. Тот:
– Жив твой немец остался, подфартило тебе.
Расстрельная команда опускает винтовки. Читается приговор дальше…
– Лишить воинского звания, ордена Красной Звезды, медали "За отвагу" и отправить в отдельный штрафной батальон…
Вяземцев теряет сознание и падает в снег.
И видит, как его душа подлетает к воротам рая. Но в раю стоит на КПП капитан НКВД и отправляет ее обратно на землю. Там колючая проволока и старый штрафник, с которым Вяземцев дрался на станции. Вокруг заключенные, которых офицеры призывают идти на фронт и искупить свою вину перед Родиной.
'Всего лишь час дают на артобстрел.
Всего лишь час пехоте передышки.
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому – до ордена, ну, а кому – до "вышки".
За этот час не пишем ни строки.
Молись богам войны – артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так, мы – штрафники.
Нам не писать: "Считайте коммунистом".
Перед атакой – водку? Вот мура!
Свое отпили мы еще в гражданку.
Поэтому мы не кричим "ура!",
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец -
Коли-руби фашистского бродягу!
И если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь поймаешь "За отвагу".
Ты бей штыком, а лучше бей рукой -
Оно надежней, да оно и тише.
И ежели останешься живой,
Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Считает враг – морально мы слабы.
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы -
В прорыв идут штрафные батальоны!
Вот шесть ноль-ноль, и вот сейчас – обстрел.
Ну, бог войны! Давай – без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому – до ордена, а большинству – до "вышки".
В.Высоцкий
Декабрь 42-го года. Вяземцева под конвоем на грузовике привозят в расположение штрафного батальона. В блиндаже командир штрафбата майор Холодов читает его личное дело:
-Так, бывший разведчик со знанием немецкого. Это хорошо. Соображаешь, куда попал?
– Наслышан.
– Значит, так. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. Пойдешь к разведчикам. Они третьего дня одного потеряли, как раз со знанием немецкого. Притащите трех языков, напишу рапорт о переводе в регулярные войска. Сбежишь или пропадешь без вести – сам знаешь, что с семьей будет. Ферштейн? Рядовых не брать, только офицеров. Семаков!
– Слухаю, гражданин майор, – в блиндаж вошел пожилой ординарец.
– Отведи новенького к разведчикам. И прекрати наконец свои "слухаю", а то точно в следующий раз в ухо получишь. Наберут, понимаешь, врагов народа.
Блиндаж разведчиков ничуть не уступал блиндажу командира батальона. Только накурено было так, что хоть топор вешай. И запах стоял не махорки, а немецких дорогих сигарет.
– Рядовой Вяземцев. Прибыл для дальнейшего несения службы, – доложил куда-то в сигаретный туман Саша.
– Прибыл и прибыл. Сегодня прибыл, завтра убыл, – из-за стола поднялся высокий грузный мужик в гимнастерке без ремня. – Командир разведвзвода Матюхин. Ты, я гляжу, из строевых.
– Так точно. Бывший командир разведвзвода, бывший лейтенант.
– Уже неплохо. Как к нам попал?
– Попытка убийства немецкого пленного офицера в присутствии командира роты.
– Ух ты! Расскажешь?
– Нет.
– Как хочешь. Немецкий знаешь?
– Три курса университета. Почти свободное владение.
– Да ну! Значит, возьмем тебя сегодня с нами в поиск. Шумаков, Зинченко, бросайте на хрен карты, через час працевать пойдем. А ты, новенький, крепко-накрепко запомни. Все, что увидишь, вместе с тобой и умереть должно. Если хоть полслова сболтнешь, любой из нас тебя кончит и глазом не моргнет. Не взяли бы в этот раз, да уж больно твой немецкий позарез нужон. Сегодня у фрицев Рождество ихнее, так что серьезное рандеву намечается.
Через час группа из четырех человек была готова к выходу. Все в белых маскхалатах, с трофейными автоматами, финками и по две гранаты немецких у каждого. Вяземцева поставили третьим в цепочку, вслед за Зинченко, молодым невысокого роста парнем, судя по говору, откуда-то с севера. Попрыгали и пошли прямо в начавшуюся пургу.
"Не на нейтралку идем", – подумал Вяземцев. Но промолчал. Предупреждение командира хорошо запомнил. Через час перерезали колючую проволоку и подползли к линии окопов. Послышалась музыка и пьяные крики. Самое интересное, что кричали по-русски:
– Ты, сука, по тылам ошивался, когда я врагов народа в расход пускал!
И дальше в таком же духе. Все стало понятно – особисты гуляют из заградотряда. Один из них вылез из землянки и пошел, пошатываясь, по окопу, заодно справляя малую нужду. Шумаков на него – хрясь, и навалился сверху. Придушил немного и на бруствер выкинул. Все очень профессионально исполнил.
"Интересные дела. Чтобы своих в плен брали, такого я еще на этой войне не видел", – подумал Вяземцев.
Дальше началось быстрое отступление. Опять под колючку, мимо своего блиндажа и на нейтралку. Особиста тащили по очереди. Пурга, ничего не видно, но Матюхин упорно вел группу прямо на немецкую линию окопов. Немного не дошли, свалились в какой-то ров. Отдышались, проползли по рву метров двести и… Раздались звуки губной гармошки и немецкая речь. Вяземцев инстинктивно передернул затвор автомата.
– Тихо, – Зинченко навалился на Сашу, – еще одно движение без команды, и ты труп.
Матюхин вошел в блиндаж, из которого доносились немецкие голоса. Вяземцев зажмурил глаза в полной уверенности, что сейчас начнется стрельба. Но ничего не происходило. Наконец через несколько томительных минут послышался голос Матюхина:
– Заходите, хлопцы, все нормально.
Дальше начался театр абсурда. В блиндаже расположились четыре немца в полном боевом снаряжении. На столе стояла открытая бутылка шнапса, мелко нарезанная колбаса и несколько зажженных свечей. На полу лежал без сознания связанный немецкий офицер в чине майора.
Вяземцева начала бить мелкая дрожь. Матюхин похлопал его по плечу:
– Не дрейфь, сейчас все поймешь. У нас тут с немцами взаимовыгодный обмен налажен. Мы им своих особистов поставляем, они своих. Секретов ни те ни другие особо не знают, зато план по "языкам" и мы и фрицы исправно выполняем. Все живы-здоровы, а что еще на этой войне надо.
– Так ведь наших же сдаем!
– Запомни, сынок, – Матюхин зверем посмотрел на Вяземцева. – Особист нашим быть не может. Вот Курт, – он показал на высокого немца, наливающего в этот момент шнапс в стакан,– наш. Он шахтером до войны в Эльзасе работал, когда я уголек в Донбассе рубил. Усек? Так что кто здесь наш, а кто нет, мы тебе сами скажем. Зинченко, доставай сало и самогон.
Едва расселись в тесном блиндаже.
– За понимание, – командир поднял стакан. – Новенький, спроси-ка у немцев, как у них дела?
Саша, с трудом вспоминая немецкий, перевел.
Курт поднялся, взял в руки стакан шнапса.
– Ну и что он так долго балакал?
Вяземцев почесал в затылке.
– В общем, он всех нас поздравляет с Рождеством Христовым, желает, чтобы эта проклятая война побыстрее закончилась и приглашает всех потом к себе в гости. Да, он обижается, что опять они нам отдают майора в обмен на капитана. Не очень справедливо, говорит.
– Есть такой момент, – согласился Матюхин, – надо было Шумакову, когда он в окоп прыгал, званием поинтересоваться. – Переведи, в следующий раз, на православное Рождество полковника притащим, есть у нас такой самый главный и по званию, и по сволочизму. Начальник особого отдела дивизии. Ну, дрогнули.
Выпили. Курт достал пачку сигарет и протянул Вяземцеву. Тот демонстративно сделал вид, что не видит, и вытащил из кармана свой кисет. Тогда Курт взял со стола губную гармошку и начал наигрывать "Расцветали яблони и груши".
Вяземцев, давно забывший вкус алкоголя, закрыл глаза и представил, как штрафники бьют по голове полковника НКВД и несут его к немцам. Те в ответ отдают своего фюрера. Командир немецкой разведгруппы Курт возмущенно кричит: "Опять неравный обмен получился. Когда эти русские перестанут нас обманывать!"
Их арестовали на следующий день. Кто сдал разведчиков, было непонятно. Но уже утром два десятка особистов окружили блиндаж.
Доказательств особых не было, и Матюхина лично допрашивал заместитель начальника особого отдела дивизии майор Березняк.
– Значит, так. Ты рассказываешь все, как есть на духу. Кто был в поиске. Сколько наших ты сдал немецко-фашистским оккупантам. Как в первый раз вышел на контакт с фрицами. Кто все это придумал, сука ты штрафная.
Матюхин, уже мало что понимавший после двухчасовой обработки сержантами НКВД, улыбнулся разбитыми губами:
– Да пошел ты.
– Я-то пойду. А тебя и твоих ребят – в расход. Прямо сейчас. Ферштейн? Или сдаешь немцев – и в расход только тебя.
– Обманешь.
– Слово майора Народного Комиссариата Внутренних Дел!
Матюхин надолго задумался.
– Ладно, гражданин майор. Беру всю вину на себя. Я все это придумал и с немцами договорился. Сдали мы ваших немного, человек пять. Встреча у нас с фрицами на православное Рождество намечена. Проход и пароль знаю только я. Значит, так. Ты берешь немецкую разведгруппу и вешаешь себе очередной орден. Ребят отпускаешь прямо сейчас. Они выполняли мои приказы. Мне даешь две недели жизни. Идет?
– Смотри, сука. Обманешь – всю твою родню до пятого колена в лагерях сгною. Твоих штрафников мне не жаль отпустить. Не сегодня- завтра их все равно немец положит. В штрафбатах, сам знаешь, живут одним днем. Две недели ты, конечно, не заслужил. Сейчас бы тебя хлопнуть – и дело с концом… Ладно, договорились. Бить тебя больше не будут. Закуривай, – майор протянул Матюхину пачку сигарет.
– Нет, спасибо. Здоровье дороже.
Березняк недоуменно посмотрел на Матюхина и звонко рассмеялся.
Через две недели отряд особистов под командованием самого майора Березняка, пожелавшего лично возглавить операцию, отправился в поиск на нейтральную полосу.
Матюхин полз впереди по одному только ему ведомому пути. Вот уже и ров, в котором можно спрятаться и передохнуть. До блиндажа с немцами оставалось не более трехсот метров. Матюхин остановился и жестом подозвал к себе майора. Тот подполз.
– Ну, что тебе?
– Все, гражданин майор. Все.
– Что все, сука? Веди к немцам.
– Так я и привел. Вон тебе немцы – целая дивизия напротив стоит. Иди – воюй. Добывай себе орден.
– Да я тебя!
– Ничего ты, майор, не понял. И уже не поймешь. Поле тут минное. На мины я тебя привел. Так что лежи спокойно и не рыпайся. Жить тебе осталось ровно столько, сколько я захочу. Вот видишь, у тебя перед носом проволочка натянута. Стоит ее тронуть – и все. Теперь давай закурить.
Березняк трясущимися руками достал сигареты:
– Может договоримся, Василий Павлович?
– Вот уже и имя мое вспомнил и отчество. А то все сука штрафная… – Матюхин с удовольствием затянулся. – Прощай, майор.
Раздался взрыв. Потом еще несколько. Над полем повисли осветительные ракеты. Но немецкая разведгруппа уже незаметно выскользнула из блиндажа и исчезла в снежной пелене. Как и не было.
В апреле 45-го года немцы отчаянно сражались в Восточной Пруссии, стараясь дать уйти на запад кораблям с беженцами. Наши войска не менее отчаянно атаковали. Война близилась к своему логическому завершению. Александр Вяземцев, заслуживший у Родины прощение в боях под Курском, вел в атаку свою роту. Бойцы ворвались в окопы противника, началась рукопашная. Вяземцев продвигался по траншее, стреляя по ходу и расчищая себе дорогу. Внезапно из-за поворота вывалился немец. Тут, как на грех, автомат у Вяземцева заклинило. Немец попытался ударить Сашу прикладом. Тот уклонился, ловким приемом повалил фрица на землю и занес у него над головой саперную лопатку.
В последний момент Саша разглядел лицо немца. Это был Курт. И Вяземцев вспомнил. Штрафбат. Матюхина. Рождество. Лопатка вонзилась в землю возле головы немца.
Саша поднялся и прислонился к стенке траншеи. Стрельба потихоньку прекратилась. Наши войска заняли последнюю линию обороны немецко-фашистских оккупантов. Стало так тихо, что были слышны крики чаек над Балтийским морем. Саша вынул из кармана гимнастерки кисет, скрутил козью ножку и протянул ее Курту. Тот в ответ достал пачку сигарет. Вяземцев хотел что-то сказать, но ком в горле помешал ему. Саша махнул рукой. Взял свой автомат, поднял с земли шмайссер Курта и пошел по траншее к своим. Курт курил и смотрел ему вслед до тех пор, пока Вяземцев не исчез за поворотом.
