Невеста была в черном [Корнелл Вулрич] (fb2) читать онлайн

Корнелл Вулрич Невеста была в черном

Часть первая Блисс

Голубая луна, только ты увидала меня одиноким, в пути,

Нет мечты в моем сердце, и тщетно любовь там найти.

Голубая луна, только ты поняла, для чего я отправился в путь…

Роджерс и Харт

Глава 1 Женщина

— Джули, до-оченька!

Настоятельнейшая мольба, произнесенная тишайшим шепотом, на какой только способен голос человека, неслась вслед женщине, спускавшейся — бесконечно долго — по четырем лестничным пролетам. Та, однако, не остановилась, даже не сбилась с шага. Лишь лицо, когда она вышла на дневной свет, было белым, — вот и все.

Девушка, поджидавшая с чемоданчиком у подъезда, повернулась и посмотрела на Джули широко раскрытыми глазами, словно поражаясь, откуда у молодой женщины взялись силы, чтобы пройти через все это. Джули, казалось, прочла эти мысли и ответила на непрозвучавший вопрос:

— Мне было тяжело сказать «прощайте». Так же, как и им. Только я ведь уже свыклась, а они — нет. После стольких бессонных ночей я закалилась. Они прошли через это всего раз, я же — тысячу. — И даже не сменив тона, продолжала: — Возьму-ка я, пожалуй, такси. Вон оно стоит.

Когда машина подъехала, девушка вопрошающе посмотрела на Джули.

— Да, разумеется, если хочешь, можешь меня проводить. Шофер, на Центральный вокзал.

На дом и улицу женщина даже не оглянулась. Не смотрела она и на множество других хорошо знакомых ей улиц, по которым они проезжали и которые в совокупности своей и составляли ее город, место, где она всегда жила.

У окошечка кассы им пришлось чуточку подождать — кто-то оказался перед ними. Девушка стояла рядом с потерянным видом.

— Куда ты поедешь?

— Не знаю — совсем не знаю. Я об этом как-то не думала. — Она открыла сумочку, разделила лежавшую там тоненькую пачку банкнот на две неравные части и вытащила ту, что поменьше. Склонилась к окошечку, просунула деньги. — Куда можно уехать на эту сумму в сидячем вагоне?

— В Чикаго — и еще получите девяносто центов сдачи.

— В таком случае дайте мне билет до Чикаго. — И обратилась к стоявшей рядом девушке: — Ну вот, можешь вернуться и рассказать им хотя бы это.

— Если не хочешь, я никому ничего не скажу, Джули.

— Ну что ж. Какая разница, как называется место, когда уезжаешь навсегда?

Посидев в зале ожидания, они спустились на нижнюю платформу, задержались у дверей вагона.

— Поцелуемся, как подобает друзьям детства. — Их губы соприкоснулись. — Ну вот.

— Джули, что мне тебе сказать?

— Просто «до свиданья». А что еще можно сказать человеку… в этой жизни?

— Джули, я… мы все же, надеюсь, еще увидимся.

— Нет. Никогда.

Станционная платформа осталась позади. Поезд покатил по длинному туннелю, снова вынырнул на дневной свет и побежал по надземке, вровень с верхними этажами зданий, а мимо, подобно просветам в заборе, мелькали поперечные улицы.

Не набрав толком скорости, состав начал сбавлять ход.

— Двадцать пятая улица! — крикнул проводник.

Женщина, уехавшая навсегда, схватила чемоданчик, встала и направилась по проходу, будто это был конец поездки, а вовсе не самое ее начало.

Когда поезд остановился, она уже стояла наготове в тамбуре. Выйдя из вагона, прошла по платформе к выходу, спустилась по лестнице на улицу. В газетном киоске в зале ожидания купила газету, села на одну из скамей, развернула газету там, где помещают объявления. Сложив газетные полосы поудобней, провела пальцем по колонке под заголовком «Меблированные комнаты».

Палец остановился чуть ли не наугад, без особого внимания к сообщавшимся в объявлении подробностям. Женщина сделала отметку ногтем. Потом сунула газету под мышку, снова подхватила чемоданчик, вышла на улицу к такси.

— Отвезите меня вот по этому адресу, — сказала она и показала таксисту газету.

Хозяйка меблированных комнат отступила назад, к открытой двери, ожидая ее решения. Женщина обернулась:

— Да, вполне подойдет. За первые две недели я заплачу прямо сейчас.

Хозяйка пересчитала деньги и принялась выписывать квитанцию.

— Ваша фамилия, будьте добры? — спросила она, подняв глаза.

Взгляд женщины скользнул по чемоданчику с некогда тисненными золотом, теперь же едва различимыми инициалами «Дж. Б.», расположившимися примерно посередине между двумя замками.

— Джозефина Бейли.

— Вот ваша квитанция, мисс Бейли. Ну, надеюсь, вы останетесь довольны. Ванная через две двери по коридору на…

— Спасибо, спасибо, я найду.

Она закрыла дверь, заперла ее изнутри. Потом сняла пальто и шляпу, открыла чемоданчик, только что собранный в дорогу длиною в пятьдесят кварталов… а может, и в целую жизнь.

Над умывальником висела небольшая аптечка. Женщина прошла к ней и, встав на цыпочки, открыла, будто надеясь что-то найти. Как она и рассчитывала, на верхней полочке завалялось старое лезвие, оставленное кем-то из давно забытых жильцов.

Вернувшись к чемоданчику, она прочертила лезвием прямоугольничек вокруг инициалов на крышке и срезала верхний слой папье-маше, начисто удалив буквы. Затем прошлась по содержимому чемоданчика, отпарывая метки на нижнем белье, на ночной сорочке, на блузке, убирая отовсюду эти самые три буквы, когда-то обозначавшие ее имя.

Уничтожив таким образом свое прошлое «я», женщина выбросила лезвие в корзину для использованной бумаги, тщательно вытерла кончики пальцев.

В кармашке под крышкой чемоданчика она нашарила фотографию мужчины, вытащила и подержала в руках, долго ее разглядывая. Обычный молодой человек, ничем особенно не примечательный, не так уж и красив, обыкновенные глаза, рот, нос — как у любого другого. Она все смотрела и смотрела…

Затем отыскала в сумочке картонку с отрывными спичками и подошла с фотографией к раковине. Поднесла зажженную спичку к уголку фотографии и держала до тех пор, пока держать стало нечего.

— Прощай, — тихо проговорила она.

Открыв кран, женщина сполоснула раковину и вернулась к чемоданчику. В том же кармашке под крышкой лежал листок бумаги с написанной карандашом фамилией. О, ей понадобилось много времени, чтобы раздобыть эту фамилию. Женщина порылась и нашла еще четыре такие же бумажки.

Она вытащила их все. Но сожгла не сразу. Сперва она с ними поиграла — праздно, казалось бы, без всякого интереса. Разложила на туалетном столике, чистой стороной вверх. Затем проворно перемешала кончиками пальцев, взяла одну, перевернула и бросила быстрый взгляд на надпись. И тут же собрала все пять и сожгла над раковиной.

Потом прошла к окну и, крепко вцепившись обеими руками в подоконник, постояла, глядя в задумчивости на улицу. Казалось, она наклонилась над городом воплощением нависшей над ним угрозы.

Глава 2 Блисс

Такси резко остановилось у подъезда многоквартирного дома, и Блисса слегка качнуло вперед. Спиртное в желудке у него забулькало. Не так уж он, впрочем, и накачался, просто пил совсем недавно.

Когда он выбирался из машины, шляпа зацепилась и съехала ему на затылок. Блисс поправил ее, порылся в карманах в поисках мелочи, выронил десятицентовик на тротуар. Он вовсе не напился до чертиков — такого сроду не бывало. Он понимал все, что говорили ему и что говорил сам, и чувствовал себя, что называется, в норме. Выпил не так уж мало, но и не слишком много. Да и потом, он постоянно думал о Мардж — с ней вроде бы вырисовывается нечто весьма и весьма определенное. Кто же станет топить такую мысль в вине?

Пока он расплачивался с шофером, за спиной у него появился дежуривший в ночную смену Чарли. С ритуалом встречи тот припоздал — подзасиделся на скамье в вестибюле, дочитывая последний абзац спортивной статейки. Впрочем, было уже полтретьего ночи, а кто из нас без греха?

Блисс повернулся и бросил:

— Привет, Чарли.

— Доброе утро, мистер Блисс, — ответил Чарли.

Он придержал входную дверь, Блисс вошел. Чарли, более или менее исполнив свой долг, последовал за ним и зевнул, и тут же зевотой заразился Блисс, хотя Чарли стоял у него за спиной, — факт, который определенно заинтересовал бы метафизика.

На стене вестибюля висело зеркало, и Блисс подошел поближе, окинул себя одним из двух своих взглядов. Первый, который он бросал утром, выходя из дома, как бы говорил: «Я так здорово себя чувствую, интересно, что ждет меня сегодня вечером?» Второй, который он бросал по возвращении, означал: «Боже, до чего же мне гадко, поскорей бы добраться до постели».

В зеркале Блисс увидел двадцатисемилетнего мужчину с ежиком волос песочного цвета, подстриженных до того коротко, что на висках они казались серебристыми. Глаза карие, худощав, высок, однако в меру. Мужчина, который знает о себе все, — Блисс. Не красавец, но кому это надо — быть красивым? Даже Мардж Эллиот безразлично, красив он или нет. «Лишь бы ты, — говаривала она, — всегда оставался просто Кеном».

Он вздохнул, щелкнул ногтем большого пальца по увядшему белому цветку, все еще торчавшему в петлице, лепестки так и брызнули в разные стороны.

Блисс вытащил помятую пачку сигарет, сунул одну в рот и заглянул в аккуратную дырочку в правом верхнем углу пачки. И хотя там оставалась всего одна сигарета, он тем не менее предложил ее Чарли.

— Большей любви просто не может быть, — заметил Блисс.

Чарли взял сигарету, подумав, вероятно, что теперь-то уж, скорее всего, удастся отдохнуть до утра.

Крупный и полноватый, Чарли ленился как следует начищать латунные столбики, державшие навес над входной дверью; у основания они были тускловаты, зато середина и верх всегда сверкали, как драгоценные камни; к тому же он запросто управлялся с пьяными даже в два раза тяжелее его. Он работал ночным портье в этом доме с тех самых пор, как Блисс туда переселился. Блиссу он нравился. Блисс тоже нравился Чарли. Блисс давал ему два доллара на Рождество, а еще два — в течение года, выдавая монетами по двадцать пять центов. Но суть даже не в этом — Блисс просто нравился Чарли, и все тут.

Блисс зажег обе их сигареты. Затем повернулся и стал было подниматься по двум невысоким ступенькам к лифту (лифтера в доме не держали). Чарли встрепенулся.

— Да, это… чуть не забыл, мистер Блисс. К вам сегодня приходили. Какая-то молодая леди.

— Да?! И как же она назвалась? — безразличным тоном поинтересовался Блисс.

Это — не Мардж, так что особого значения это уже не имело. Он остановился и чуть повернул голову в ожидании ответа.

— А никак, — сказал Чарли. — Назваться она так и не пожелала. Я, это, спрашивал ее два или три раза, но… — Он пожал плечами. — Она, похоже, не хотела говорить свое имя.

— Ну-ну, ничего страшного, — протянул Блисс.

И действительно, что тут особенного?

— Ей вроде как хотелось подняться наверх и подождать вас в квартире, — добавил Чарли.

— Нет-нет, никогда не позволяйте делать это, — резко возразил Блисс. — С этим уже покончено.

— Понимаю. Нет, я бы этого и не допустил, не беспокойтесь… — со всей возможной искренностью заверил его Чарли и, покачав головой, добавил: — Право, ей так этого хотелось.

Блисс насторожился: что-то в манерах и в тоне Чарли показалось ему подозрительным.

— Что вы имеете в виду? — Он снова опустил ногу на нижнюю ступеньку и еще больше повернул голову к Чарли.

— Ну, она, это, стояла тут со мной, вон там, у зеркала, после того как я нажал кнопку вашей квартиры и не дождался ответа. Тогда она и спрашивает: «А нельзя мне подняться наверх и подождать там?» Ну, я отвечаю: «Право, не знаю, мисс. Мне не полагается…» Вы понимаете, не хотелось ее обижать. И тут она вдруг открыла свою сумочку. Ну, такую, вечернюю, в руках ее держала, и вроде как порылась в ней, будто искала губную помаду. А там, прямо сверху, лежит эта сотенная, так на меня и глядит, так и просится, что называется, в руки. Ну, вы, может, мне и не поверите, мистер Блисс, но я ее видел собственными глазами…

Блисс добродушно усмехнулся:

— И вы полагаете, она пыталась предложить вам эти деньги, чтобы вы впустили ее наверх, не так ли? Не заливайте, Чарли!

Блисс насмешливо отставил руку с сигаретой.

Но разубедить Чарли было не так-то просто. Глаза его от обиды округлились.

— Я в этом уверен, мистер Блисс. Факт, ошибиться тут просто было невозможно, так уж она это проделала. Специально раскрыла сумочку пошире и подлезла под банкнот пальцами, вроде как не хотела его тревожить. А тот лежит себе поверх всех остальных вещей. Тут дамочка перевела взгляд с банкнота на меня, глянула мне прямо в глаза, сумочку даже будто немного от себя отодвинула. Не протянула мне, вы понимаете, а чуточку подала вперед. Чтобы до меня, значит, дошло, что она имеет в виду… Послушайте, я на этой работе все зубы съел. Кому же и знать, как не мне? Ошибиться я просто не мог.

Блисс задумчиво почесал ногтем большого пальца уголок рта, словно желая убедиться, что тот на месте.

— А вы уверены, что там лежала не какая-нибудь жалкая десятка, Чарли?

Чарли обиделся, и его голос взлетел чуть ли не до фальцета:

— Мистер Блисс, да я же ясно видел по два нуля в верхних уголках банкнота!

Блисс прикусил губу.

— Ну, черт меня дери! — Он наконец повернулся к Чарли всем корпусом, собираясь окончательно во всем разобраться.

До Чарли, казалось, дошло, что поговорить им есть о чем, но тут донесся шум подъехавшей машины.

— Одну минуту, мистер Блисс, — извинился он.

Он вышел, исполнил свой долг и вернулся следом за мужчиной и женщиной, которые, вероятно, накануне вечером блистали элегантностью костюмов. Но только не сейчас…

Они на ходу кивнули Блиссу, и он кивнул в ответ, с этой ужасной холодностью городских соседей. Чета вошла в лифт и уехала.

Как только стеклянный глазок в панели лифта погас, Блисс с Чарли возобновили разговор.

— Ну, и как же она выглядела? Может, одна из моих прежних девчонок? Ну, вы знаете, из тех, что частенько ко мне наведывались.

— Да-да, — кивнул Чарли. — Только вот в чем дело. Я уверен, что никогда прежде ее не видел, мистер Блисс. Одно скажу — красотка. Да еще какая!

— Ну что ж, допустим, она — писаная красавица, — согласился Блисс, — но какая, например?

— Ну, это… блондинка. — Художник в Чарли вышел на передний план, и, пустив в ход руки, он наглядно изобразил копну роскошных волос. — Только, это, настоящая блондинка, вы знаете, в смысле желтее некуда. А не эта, значит, подделка… ну, когда волосы вроде как бесцветные или, это, серебристые. Натуральная то есть блондинка.

— Натуральная блондинка, — терпеливо согласился Блисс.

— И… и глаза, это, голубые… ну, знаете, что постоянно смеются, даже когда и не смеются. И примерно такого вот роста: ее подбородок до второго, значит, шеврона, вот здесь, на моем рукаве, — видите? И… это… не слишком полная, но и не худая, нет… самый, что называется, смак…

По мере того как разворачивалось это описание, Блисс рассеянно разглядывал дальний конец вестибюля.

— Н-нет… Да нет же… — повторял он, будто перебирая в памяти своих знакомых, — слегка вроде похожа на Хелен Реймонд, но…

— Нет-нет, мисс Реймонд я хорошо помню, — твердо заявил Чарли. — То была не она. Сколько раз для нее такси подзывал. — Он помолчал. — Во всяком случае, понимаете, почему я уверен, что вы ее не знаете? Потому что она не знала вас сама.

— Что?! — воскликнул Блисс. — За каким же тогда чертом ей понадобилось спрашивать меня да еще стремиться попасть в мою квартиру?

Они, похоже, ходили по кругу, и Чарли все еще отставал от него на целый круг.

— Она вас не знала, — убежденно повторил он. — Я проверил ее, когда мы поднимались наверх…

— Ах, значит, вы таки собирались ее впустить. Выходит, там и впрямь лежала сотенная.

Чарли понял, что дал маху, и, как бы извиняясь, прочистил горло.

— Да нет же, мистер Блисс, — от всей души запротестовал он. — Ну, вы ведь меня знаете, не собирался я ее впускать. Но мы, это, действительно поехали наверх, я сделал вид, будто хочу ее впустить. Я подумал, это… что так проще всего от нее избавиться. Притворюсь, будто хочу ее впустить, а потом, в самую последнюю минуту…

— Да, все понял, — сухо оборвал его Блисс.

— Ну, поехали мы, значит, вместе на лифте на четвертый. И тут мне, это, вдруг вспомнилось, как у нас в доме в прошлом году квартиру обчистили, вы знаете, и я решил, что лучше не рисковать. Ну, думаю, надо ее проверить. И, это, говорю, я на этом месте недавно, жильцов полон дом, хочу, мол, удостовериться, мистер Блисс — это который? Рыжий такой и ростом под шесть футов? А она и клюнула. «Да-да, разумеется, говорит, это он». Причем затараторила так, чтобы я не заподозрил, что она впервые слышит, как вы выглядите.

— Ну черт меня… — не удержался Блисс и уточнил, что именно сделает с ним черт.

— Этого, разумеется, для меня оказалось достаточно, — благочестиво заверил его Чарли. — Тут уж я все понял и сказал себе: «Дудки! Только не в мою смену, нет уж!» Но дамочке я ничего не сказал, потому как… ну, она, это, была шикарно одета и все такое прочее, не из тех, с кем надо покруче. Я — чтоб без обид — попробовал, значит, не тот ключ к вашей двери, ну, замок не открылся, а другого ключа у меня вроде как и нет, и впустить я ее не могу. Ну, мы снова спустились вниз, и она будто смирилась. Ничего, мол, что не попала в этот раз, особого значения это не имеет, потому что, значит, рано или поздно все равно, мол, попаду. Улыбнулась и так и сказала: «Ну, тогда как-нибудь в другой раз». И пошла по улице, точно так же, как и пришла. Уж до чего странно — разодета в пух и прах, а пешком… Я глядел ей вслед, такси или свою машину она не подзывала, просто идет себе и идет, будто время — десять утра. Свернула, это, за угол и исчезла. О'Коннор, фараон, как раз шел мимо нее в нашу сторону, так даже он развернулся и уставился ей вслед. Она и впрямь красавица писаная.

— Всего лишь корабль, проходящий в ночи, — обронил Блисс. — Ну, одно ясно: это какая-то подставка. Если я не знаю ее — а судя по вашему описанию, так и есть, — а она не знала меня, тогда что бы все это значило? Какого черта ей было нужно? Может, спутала меня с кем-то другим?

— Нет, фамилию вашу она назвала правильно, даже имя. Вошла и с порога спросила мистера Кена Блисса.

— И даже, говорите, не подъехала на такси?

— Нет, просто появилась непонятно откуда и ушла, как и пришла. Сроду не видел ничего чуднее.

Они поговорили еще немного, как мужчина с мужчиной, с обычными для такого часа — полтретьего ночи — симпатией и взаимопониманием.

— Да, чего только не увидишь, живя в таком большом городе. А куда денешься? Мне ли не знать, мистер Блисс, уж сколько я их перевидал, чудиков всяких, на этой работе. То втемяшится кому, будто он тебя знает, или лезет, это, как к отцу родному со своей любовью. А то еще выдумают, будто ты им сделал чего. Вы бы удивились, мистер Блисс, узнав, сколько чокнутых и натуральных психов гуляют на свободе…

— И вот теперь, похоже, один из них прицепился ко мне. Веселенькая мысль на сон грядущий, ничего не скажешь. — Блисс скорчил гримасу.

Он повернулся, нажал кнопку, и дверца лифта открылась. Однако на прощанье Блисс одарил Чарли дурашливо-испуганным взглядом.

— Вон до чего дошло: молодому парню уже небезопасно жить одному. Женюсь-ка я, пожалуй, пусть хоть жена защитит, если что.

Но мысль, которую он унес с собой наверх, была только о Марджори — и ни о ком другом.

Кори появился у него в дверях в восемь тридцать, задолго до того, как Блисс начал собираться на вечеринку, которую Марджори устраивала по случаю своего обручения.

— Какого черта, — проворчал Блисс с притворным недовольством, какое можно высказать только близкому другу. — Человек только с ужина вернулся, не мылся, не брился…

— Я заглянул к тебе в контору в четыре тридцать, но тебя где-то черти носили, — в тон ему, с такой же фамильярностью, ответил Кори.

Он вошел и расположился в лучшем кресле, небрежно перекинув одну ногу через подлокотник. От шляпы он избавился, запустив ее на подоконник. Туда она не долетела, а опустилась на невысокую этажерку.

Хоть и не красавец, Кори был явно недурен собой. Повыше Блисса, похудощавее — а может, просто так казалось из-за более высокого роста, — темно-каштановые волосы, густые брови. Он стремился слыть светским человеком, под стать тем, о которых пишут в «Эсквайре», однако под его внешним лоском все же угадывалось весьма примитивное нутро. Порой приоткрывалась какая-нибудь щелочка, и сквозь нее вашему взору представали первобытные джунгли. Лоск или нет, но старался Кори изо всех сил. На какую вечеринку ни приди, он тут как тут: подпирает дверной косяк, греет в руке бокал. Любая девушка, которой вы о нем упоминали, непременно знала его — либо же его знала ее подруга. Тактика и стратегия Кори сводились к лобовой атаке, к блицкригу, и, как ни странно, обеспечивали ему успех в самых невероятных кампаниях. И, выйди наружу правда, опозоренными оказались бы самые записные недотроги в городе.

Он принялся потирать руки, издевательски ликуя.

— Ну-ну, сегодня тебя стреножат — и под седло! Вечерком на тебе тавро поставят! Как, деру дать еще не хочется? Готов спорить, что хочется! Все вы трусы…

— Думаешь, я такой, как ты?

Кори постучал себя в грудь большим пальцем:

— Тебе бы надо поучиться у меня. Вот единственный парень, которого не поймают на слове и не окольцуют.

— Мылся бы почаще, — пренебрежительно буркнул Блисс, — за тобой бы тоже охотились.

— Ну уж нет. Чтобы потом, когда погаснет свет, меня не смогли найти? Это было бы нелюбезно с моей стороны. Так где же ты шлялся пополудни? Я хотел пообедать вместе с тобой.

— Покупал кольцо с бриллиантом, где же еще? — Блисс открыл ящик туалетного столика, вытащил квадратную коробочку, щелкнул крышкой. — Нравится?

Кори взял кольцо с бархатной подкладки, в восхищении подул на него:

— Да, вот это камешек!

— А ты как думал! Обошелся мне в кругленькую сумму. — Блисс с напускной небрежностью швырнул коробочку обратно в ящик и принялся снимать подтяжки. — Пойду приму душ. Где виски, ты, надеюсь, знаешь.

Вернулся он минут через двадцать, полностью одетый, даже уже в галстуке-бабочке.

— Так что же это за дама? — праздно спросил Кори, отрываясь от газеты.

— Какая дама?

— Только что, пока ты одевался, зазвонил телефон и какая-то девушка попросила тебя. По ее вопросам я догадался, что она не из твоих прежних подружек. «Это квартира мистера Кеннета Блисса?» Я ответил, что ты занят, и спросил, не могу ли ей помочь я. Но она не сказала больше ни слова, просто повесила трубку.

— Странно.

Кори выпил.

— Может, кто-то из светской хроники хочет напечатать материал о твоем обручении?

— Нет, те обычно обращаются к девушке. Да и все равно родня Марджори уже выдала им всю секретную информацию. — Он немного подумал и сказал: — Интересно, а не она ли это?

— Кто это она?

Блисс заулыбался:

— Я тебе не говорил, но, по-моему, у меня завелась тайная поклонница. Недавно произошло нечто весьма занимательное. Однажды вечером, когда меня не было дома, какая-то красотка из кожи вон лезла, чтобы проникнуть в мою квартиру. Мне потом портье рассказывал. Назваться она не пожелала. Большинство девиц, с которыми я таскался, ему известны, — сам знаешь, какими со временем становятся швейцары, — и он абсолютно уверен, что прежде никогда ее не видел. Одета она была в вечернее платье, в общем, разодетая такая, вся из себя, и он решил, что эта дама из богатой публики, а уж у него-то глаз наметан. Только вот что странно: она не подкатила к подъезду в такси, просто пришла пешком, неизвестно откуда, разодетая в пух и прах. Говорит, открыла сумочку, сделав вид, будто ищет помаду или что-то такое, а на самом деле хотела, чтобы он увидел: в сумочке поверх других вещей лежит сотенная. И по ее поведению он понял, что эта сотенная достанется ему, если только он откроет мою дверь и впустит ее.

Кори усомнился:

— Ты что, хочешь сказать, швейцар за здорово живешь отказался бы от сотни долларов? Да он просто набивает себе цену.

— Не знаю. Сумма сама по себе до того фантастическая, для меня во всяком случае, что все это смахивает на правду. Если он заливал, то скорее бы назвал десять или, допустим, двадцать долларов.

— Ну и что же — он впустил ее?

— Судя по рассказу, эта сотня его чуть не доконала, бедняга уже готов был подняться с незнакомкой на лифте и впустить ее. Только решил, что не помешает сначала ее проверить, посмотреть, действительно ли она меня знает. Ну, он выдал ей ложное мое описание, ложное во всех отношениях, и она попалась, сказав, да, это он, — доказав, таким образом, что сроду меня не видала. Ну это, разумеется, положило конец всему — он струхнул и не стал рисковать, сделал вид, будто у него нет ключа, и как можно тактичней ее выпроводил. Грубостей он себе просто не мог позволить — уж слишком она ему показалась роскошной. Поняв, что у нее ничего не получается, она просто улыбнулась, пожала плечами и отправилась из дома будто гуляючи.

К тому времени Кори, подавшись вперед, уже слушал с явным интересом:

— И ты уверен, что не узнаешь ее по описанию?

— На сто процентов! И, как я тебе только что сказал, меня она тоже не знала.

— Интересно, что ей было нужно?

— Во всяком случае, не обчистить квартиру, это точно, раз она готова была заплатить стольник только за то, чтобы попасть сюда, а любой, кто может наскрести здесь на сотню, — просто волшебник.

С этим утверждением Кори, рассудительно кивнув, согласился.

Блисс встал.

— Пошли. — Он нервно улыбнулся. — В браке мне все нравится, кроме официальных мероприятий, которые ведут к нему, — вроде сегодняшнего званого вечера…

— Что до меня, — возразил Кори, — так лучше б до него вообще не доходить.

Они стояли в коридоре в ожидании лифта, когда за закрытой дверью где-то совсем близко раздался тонкий, жалобный звонок.

— Код квартиры Е. Моя. Пожалуй, вернусь. Вдруг это Мардж.

Он подбежал к двери, порылся в карманах в поисках ключа, уронил его, пришлось наклоняться. Кори вошел в лифт и высунул ногу на площадку, чтобы придержать его.

— Шевелись, а то кто-нибудь перехватит его у нас, — настоятельно попросил он.

Блисс распахнул дверь. Звонок прозвенел высоко, раскатисто — и замолк. Блисс попятился в коридор, запер за собой дверь.

— Опоздал, трубку повесили.

Пока они спускались в лифте, Кори предположил:

— Может, это звонила та самая загадочная дама.

— Если так, — буркнул в ответ Блисс, — значит, ей что-то от меня позарез нужно.

Оставшись наедине с Мардж в алькове, подальше от остального общества, он с притворной озабоченностью почесал затылок.

— Постой, постой, как же это делается? Сколько фильмов пересмотрел, пора бы уже знать. Попробуем, пожалуй, по-старому, с закрытыми глазами, так-то вернее всего. Закрой глазки и дай мне пальчик.

Она тут же ткнула его в бок большим пальцем.

— Да не этот, — отмахнулся Блисс. — Ну же, помоги человеку. Я так нервничаю, что…

— Ах, не этот? Надо выражаться поточнее. Может, ты хотел укусить меня за палец?

И вот — наконец — кольцо. Они смотрели на него, их головы соприкоснулись, четыре руки сплелись в красивый узел. Узел любви. Они мурлыкали, ворковали, издавали какие-то другие бессмысленные звуки, вероятно, заменявшие им язык. И вдруг оба разом осознали, что на них устремлен чей-то неотрывный взгляд, и одновременно повернулись к двери. В проеме обозначились очертания девушки, совершенно неподвижной, как будто она приросла к полу.

Она была в свободном ниспадающем черном платье, а из него, без всяких бретелек, белели сметанной белизной плечи. На волосы, такие золотистые, что казалось, они посыпаны кукурузной мукой, была наброшена черная вуаль-паутинка.

Ямочка сочувствия — а может, издевки? — в уголке ее рта исчезла еще до того, как девушку заметили помолвленные.

— Прошу прощения, — тихо извинилась она и ушла.

— Какая удивительная девушка! — вырвалось у Марджори, продолжавшей, будто загипнотизированная, смотреть на опустевший дверной проем.

— Кто она такая?

— Не знаю. По-моему, она появилась с Фредом Стерлингом и его компанией, но вот знакомили меня с ней или нет, я что-то не припоминаю.

Они снова посмотрели на кольцо. Однако очарование уже было нарушено, хорошее настроение ушло, и его, казалось, уже не вернуть. Комната лишилась прежнего уюта и тепла, будто ее остудил пронзительный взгляд от двери.

Марджори вздрогнула и сказала:

— Пойдем к гостям.

Вечеринка заканчивалась, и они танцевали, он и она, делая еле заметные повороты и ложные полушаги — лишь для того, чтобы поговорить.

— Ну, в таком случае, — убеждал ее Блисс, — давай снимем квартиру на Восемьдесят четвертой улице. В конце концов, он, как и обещал, сдаст ее нам на пять долларов дешевле… А со всей этой мебелью, которую нам собираются подарить, получится не квартирка, а конфетка…

Марджори же твердила свое:

— Эта девушка в черном не может оторвать от тебя глаз. Каждый раз, когда я смотрю на нее, замечаю, что она прямо-таки пожирает тебя взглядом. Будь это не сегодня, я бы не на шутку забеспокоилась…

Он повернул голову:

— Она ж не смотрит на меня.

— Только что смотрела, пока я не обратила на это твое внимание.

— Ну а все-таки, кто она?

Марджори пожала плечами:

— Я-то думала, что она пришла с Фредом Стерлингом и его компанией. Ты ж его знаешь — всегда заявляется чуть ли не с целым ополчением. Но он уже давно ушел, а она, я вижу, все еще здесь. Возможно, решила остаться одна. Кто бы она ни была, мне импонирует ее манера держаться. Никакого тебе дешевого блеска. Я наблюдала за ней, у нее весь вечер проблемы, у бедняжки. Стоит ей только выскользнуть одной на балкон, как трое или четверо мужчин ошибочно принимают это за приглашение и устремляются следом. А минуту спустя она появляется снова, обычно через боковую дверь, по-прежнему одна. Что уж она такое делает, чтобы так быстро от них избавиться, даже не знаю, но у нее это, похоже, доведено до совершенства. Затем мужчины воровато возвращаются по одному, а на лицах у них, знаешь, это глупое выражение, какое бывает у мужчин, когда их одурачат. Цирк, да и только!

Она слегка дотронулась до груди Блисса, и, как по сигналу, они замерли на половине оборота.

— Там еще кто-то собрался уходить. Мне надо бы попрощаться с ними. Я сразу же вернусь, милый. Поскучай по мне, пока меня не будет, ладно?

И он, провожая ее взглядом, застыл, как флагшток, с которого вдруг спустили флаг. Когда светло-голубое платье исчезло из виду в конце зала, Блисс задумчиво повернулся и пошел в другую сторону, направляясь на балкон подышать воздухом. Шея у него под воротником слегка взмокла: танцуя, он всегда разогревался.

Внизу под ним, подобно расцвеченным спицам искривленного колеса, уносились вдаль огни города. Размытая перламутровая луна, казалось, стекает с неба как комок раскаленной добела тапиоки, запущенный в ночное небо каким-то космическим шутником. Блисс закурил сигарету «после-танцев-в-ожидании-когда-она-вернется». Глядя на город внизу, который однажды чуть не взял над ним верх, он ликовал: «У меня теперь все устроено. Я молод. У меня есть любовь, впереди ясная дорога. Остальное приложится».

Балкон шел вдоль всей стены пентхауса, заворачивая за угол, куда свет луны уже не попадал. Застекленных дверей там не было, лишь боковая дверь, которой пользовались нечасто и из-за которой не пробивалось почти никакого света. Там было совершенно темно.

Блисс заглянул за угол — дальше по балкону стояла еще какая-то парочка. Ему не хотелось стеснять их, и он остановился у вершины прямого угла, образованного двумя стенами. Теперь ему открывался вид сразу в обе стороны.

И вдруг, совершенно неожиданно, — она, должно быть, незаметно выскользнула через боковую дверь и подошла к нему с той стороны — эта вездесущая девушка в черном оказалась в двух-трех футах от него. Она стояла, глядя вдаль, как и он, черное платье сливалось с теменью узкого отгороженного пространства, и она сейчас напоминала какой-то таинственный бюст из белого мрамора, сверхъестественным образом парящий в воздухе без пьедестала.

— Здорово, правда? — заговорил он. В конце концов, они оба присутствовали на одной и той же вечеринке.

Ей, казалось, не хотелось говорить об этом, для нее, возможно, все выглядело не так уж и здорово.

В это мгновение появился Кори, явно ступивший на тропу войны. Глаз на нее он, вероятно, положил уже давно, но только сейчас колесо фортуны повернулось в его сторону. Присутствие Блисса нисколько его не смутило.

— Иди-ка, дружище, в дом, — властно приказал он. — Не будь поросенком, ты же помолвлен.

Девушка, перебив его, быстро заговорила:

— Хотите быть душкой?

— Что за вопрос!

— Тогда принесите мне большой звенящий «хайбол».

Кори ткнул большим пальцем в Блисса:

— У него это получается лучше, чем у меня.

— Он будет вкуснее из ваших рук.

Ход примитивный, но — сработал.

Кори вернулся с бокалом. Она взяла его и вытянула руки над парапетом, медленно наклоняя бокал, пока дно его не оказалось вверху. После чего мрачно вернула его Кори.

— Теперь вы пойдете и принесете мне еще один.

Кори все понял. Не понять было бы трудно. Лоск обходительного светского человека мгновенно слетел с него, и через наносные манеры проглянули упоминавшиеся уже джунгли. Причем джунгли отнюдь не в киношном варианте. Лицо у него вдруг пошло белыми пятнами, которые дольше всего задержались вокруг губ. Он сделал шаг вперед и без слов, деловито протянул обе руки, уже готовый схватить девушку за горло.

— Тпру! Спокойно! — Блисс отреагировал мгновенно; не давая рукам Кори добраться до нее, он подтолкнул их вверх. К тому времени, как они опустились снова, Кори уже пришел в себя. Он сунул руки в карманы — вероятно, чтобы удостовериться, что там он их удержит. Дар речи вернулся к нему с запозданием, после того как его физическое возмущение уже обуздали.

— Вертихвостка! Думает, что может сделать из меня ручную обезьяну!.. — Он круто развернулся и ушел.

Блисс тоже повернулся, готовый последовать за ним. В конце концов, что она ему?

Незнакомка, молниеносно выбросив руку, придержала его:

— Не уходите. Я хочу поговорить с вами. — Как только девушка увидела, что он ее понял, ее рука тут же разжалась.

Он ждал, приготовившись слушать.

— Вы ведь меня не знаете, правда?

— Я весь вечер пытался узнать, кто вы. — Ничего подобного — он уделил ей меньше внимания, чем любой другой из присутствующих мужчин. Просто того требовала галантность.

— Однажды вы меня видели, только вы этого не помните. Зато я помню. Вы были в машине и с вами… еще четверо…

— Такое случалось много раз — столько, что даже и…

— Ее номер был Д-3827.

— У меня дырявая память на цифры.

— Ее держали в гараже на Экстериор-авеню в Бронксе, а после того случая ею ни разу не пользовались. Разве не странно, а? Она, должно быть, все еще там, поржавела…

— Ничего такого я что-то не припоминаю, — ответил он, сбитый с толку. — Но скажите все же: кто вы? В вас есть нечто электризующее…

— Большой заряд электричества может вызвать короткое замыкание. — Она отодвинулась на шаг или два, словно потеряла к нему всякий интерес — столь же безотчетно, как он у нее и возник. Сняла покрытый блестками черный шарф, подержала его перед собой, широко раскинув руки, и он затрепетал на легком ветру.

Вдруг девушка тихо ахнула. Шарф унесло, а ее руки все измеряли его длину. Там, где она стояла, невидимый в ночи, спускался по диагонали провод от антенны, прикрепленный к изоляционной фарфоровой чашке на фасаде здания под балконом. Девушка бросила на Блисса игриво-удивленный взгляд, затем наклонилась и вскрикнула:

— Вон он, вон там! Зацепился за беленькую круглую штуковинку… — Она опустила руку вниз, как бы нащупывая шарф. Мгновение спустя выпрямилась, с улыбкой разочарования. — Не достаю совсем чуть-чуть. Может, вам больше повезет — у вас наверняка руки подлиннее.

Блисс взобрался на парапет, присел на корточки, одной рукой уцепился за внутренний край парапета, чтобы не отодвинуться слишком далеко. Нащупывая шарф, он отвернулся от девушки.

За спиной Блисса она сделала шаг к нему, вытянув руки ладонями вперед, будто брезгливо от чего-то отталкиваясь, и быстро отпрянула. При этом легком соприкосновении дыхание со свистом вырвалось из ее груди, и раздались слова, звучавшие объяснением, проклятием и искуплением греха — всем сразу:

— Миссис Ник Киллин!

Он должен был их услышать. Они, наверное, пронеслись в его падающем во мрак сознании мгновенной искрой, которая тут же угасла вместе с ним.

Балкон был пуст. Лишь девушка и ночь. Из окон за углом выплескивались звуки румбы и смеющиеся голоса. Один перекрыл все другие:

— Ну вот, получается же!

Мгновение спустя, когда девушка вошла в зал, она столкнулась с Марджори.

— Ищу своего суженого. — Марджори произнесла это слово с собственнической горделивостью, с неосознанным превосходством коснувшись остро блеснувшего бриллиантом кольца. — Не знаете, он не на балконе?

Девушка в черном учтиво улыбнулась:

— Был там, когда я видела его в последний раз.

Она живо, хоть и не слишком поспешно направилась через продолговатую залу, обратив на себя внимание мужчин, находящихся в зале.

В гардеробе у входной двери служанки и дворецкого уже не было, они появлялись только по вызову. Их так и не побеспокоили, входная дверь беззвучно закрылась, и тут зазвонил внутренний телефон, связанный с вестибюлем внизу. Он звонил и звонил, но трубку никто не снимал.

С балкона вернулась Марджори, бросив тем, что оказались к ней ближе всех:

— Странно. Там его тоже нет.

Ее мать, которая наконец была вынуждена снять трубку с аппарата, которым так долго пренебрегали, душераздирающе вскрикнула где-то у входа, вскрикнула всего один раз.

Вечеринка закончилась.

Глава 3 Расследование по делу о смерти Блисса

Лу Уэнджер вышел из такси, оставив покачивающуюся дверцу открытой, и протолкался через небольшую толпу зевак.

— Что тут произошло? — спросил он фараона, вытащив что-то из кармана куртки и показав ему.

— Свел счеты с жизнью. — Патрульный показал чуть ли не вертикально вверх. — Вон оттуда — прямо сюда.

Страницы реквизированного у кого-то вечернего выпуска завтрашней газеты лежали на земле, образуя продолговатый холмик, из-под которого торчала нога в лакированном полуботинке.

— Там наверху, по-моему, попойка. Видно, хватил лишку да наклонился лишку, вот равновесие и потерял. — Он приподнял уголок газеты, чтобы Уэнджер посмотрел.

Один из зевак, стоявший слишком близко и не готовый к подобному зрелищу, отвернулся, на всякий случай поднес ладонь ко рту и поспешно попятился.

— Ну а чего вы ожидали? Цветочков? — злорадно крикнул фараон вслед ему.

Уэнджер присел на корточки у холмика и принялся разгибать пальцы крепко сжатого кулака. Наконец он извлек нечто напоминавшее клуб застывшего черного дыма.

— Дамский носовой платок, — подсказал фараон.

— Да нет, шарф, — поправил Уэнджер. — Для платка слишком велик.

И снова посмотрел на накрытое тело.

— В лицо я его знаю, — заговорил ночной портье. — По-моему, сегодня объявляли о его помолвке с дочерью Эллиотов. Они живут в пентхаусе.

— Пожалуй, поднимусь-ка я туда и разберусь во всем, — сказал Уэнджер, вздыхая. — Порядок есть порядок. Вероятно, это займет минут десять, от силы — пятнадцать.

Однако уже наступил день, а он все так же упорно наседал на растрепанных, вконец измотанных гостей, собравшихся перед ним:

— И вы хотите сказать, ни один из вас даже не спросил имя этой девушки и никогда прежде ее не видел?

Все тупо кивали.

— Неужели никто из вас не поинтересовался, как ее зовут? Нет, что вы за люди, а?

— Мы все в то или иное время спрашивали у нее об этом, — удрученно признался один мужчина. — Но она упорно не хотела назвать себя. Каждый раз отделывалась какой-нибудь шуткой вроде: «Что значит имя?»^[1]

— О'кей, выходит, она просто-напросто явилась без приглашения. Я хочу знать, почему же все-таки она явилась сюда, какой у нее был мотив. — Тут в комнату вернулась мать Марджори, и он обратился к ней: — Ну как, пропали какие-нибудь ценности? Из квартиры что-нибудь украли?

— Нет, — всхлипнула та. — Ни одна вещь не тронута. Я только что все проверила.

— Выходит, мотивом для проникновения в дом послужило отнюдь не ограбление. Согласно вашим утверждениям, она, похоже, весь вечер отшивала и обескураживала молодых людей, выделив Блисса, и, как только появилась возможность, осталась с ним наедине. Однако, согласно тому, что утверждаете вы, — он повернулся к Кори, — он даже не узнал ее по описанию, представленному ему портье из его дома. А когда прибыл сюда и увидел ее, то вел себя так, будто она ему совершенно незнакома. Если, разумеется, предположить, что это была одна и та же девушка. Вот, пожалуй, и все, что можно уяснить на данный момент. Никто не хочет что-нибудь добавить к ее словесному портрету, который вы составили?

Этого сделать никто не пожелал: ее видело столько людей, что описание и так вышло, что называется, исчерпывающим. Когда гости, оставив свои фамилии и адреса на случай, если они понадобятся для дальнейшего расследования, скорбно вышли один за другим, Кори бочком приблизился к Уэнджеру. Он был в стельку пьян и — одновременно — трезв как стеклышко.

— Я был лучшим его другом… — хрипло начал он. — Как вы все это себе представляете?

— Ну что ж, я расскажу вам, — ответил Уэнджер, уже собравшийся было уйти, — хотя никаких особых прав у вас на это нет, вы ведь ничем не лучше других. Все вроде бы указывает на то, что это — несчастный случай, кроме одного, а именно: после случившегося странная незнакомка убралась отсюда, вместо того чтобы, как и все остальные, остаться и расхлебывать кашу. А вот еще один весьма инкриминирующий момент в ее поведении: когда она встретила мисс Эллиот в дверях и последняя спросила, не видела ли та Блисса, незнакомка преспокойно ответила, что он был на балконе, вместо того чтобы завопить как оглашенная, что он только что упал оттуда, — и это было бы вполне естественным. Не исключена, разумеется, возможность, что свалился он уже после того, как она ушла в комнаты. Однако против этого говорит тот факт, что он прихватил с собой ее черный шарф. Выходит, что в тот самый момент, когда этопроизошло, она, весьма вероятно, все еще находилась с ним. Но ведь она могла просто уронить шарф или дать его подержать Блиссу, прежде чем войти в гостиную.

Как видите, расклад пока что пятьдесят на пятьдесят: какие бы доводы вы ни привели, с одной стороны, они тут же уравновешиваются какими-то доводами — с другой. Ее последующее поведение — вот что в конечном счете перетянет чашу весов в ту или иную сторону. Если в пределах одного-двух дней она, узнав, что ее разыскивают, явится к нам — обо всем рассказать и оправдаться, — тогда вполне возможно, это несчастный случай, а ушла она, просто чтобы избежать шумихи, потому как находиться на вечере у нее не было никакого права. Если же она будет скрываться и дальше и нам придется ее разыскивать, тогда, я думаю, мы можем с полным основанием утверждать, что это убийство. — Он сунул в карман блокнот, где зафиксировал собранные данные. — В любом случае мы ее найдем, будьте покойны.

Но они ее не нашли.

Отдел аксессуаров вечерней одежды универмага «Бонуит Теллер», пятнадцать дней спустя.

— Да, это действительно наша двенадцатидолларовая вуаль. Единственное место, где ее могли купить, это здесь: ее изготавливают по нашему заказу.

— Ну что ж, теперь пригласите сюда продавцов. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит, как продал одну из них женщине следующего описания…

Когда все собрались и Уэнджер повторил описание разыскиваемой три раза, робкая щуплая продавщица в очках выступила вперед:

— Я… Я помню, что продала одну такую вуаль в черном варианте красивой девушке, отвечающей вашему описанию. Это было чуть больше двух недель назад.

— Хорошо! Отыщите, пожалуйста, квитанцию. Меня интересует адрес, по которому отправили покупку.

Пятнадцать минут спустя продавщица доложила:

— Покупательница заплатила наличными и забрала ее с собой; ни имени, ни адреса она не сообщала.

— У вас так заведено?

— Нет, это ведь предметы роскоши, они обычно продаются с доставкой на дом. В тот раз, как я помню, покупательница попросила, чтобы ей позволили забрать товар с собой.

Уэнджер пробормотал себе под нос:

— Чтобы замести следы.

Из рапорта Уэнджера шефу, три недели спустя:

«…И с тех пор о ней ни слуху ни духу. Никаких сведений, указывающих на то, кто она, откуда появилась и куда делась. Никаких намеков на мотив убийства. Скрупулезно изучив прошлое Блисса, я проверил всех чуть ли не до первой девушки, которую он поцеловал, — она нигде не фигурирует. Показания портье в доме, где Блисс снимал квартиру, и его друга Кори, похоже, свидетельствуют о том, что он совершенно не знал эту девушку, кем бы она ни была. Однако на вечеринке она намеренно обескураживала и отшивала всех других мужчин, пока ей не удалось каким-то манером выманить Блисса на балкон одного. Так что версия о случайной ошибке в данном случае тоже не срабатывает.

Короче говоря, единственным указанием на то, что это был не несчастный случай, пока является лишь странное поведение этой загадочной женщины, ее последующее исчезновение и отказ явиться в полицию и все объяснить. С другой стороны, кроме вышеизложенного, нет и определенного подтверждения того, что это убийство».

Запись Уэнджера о Кене Блиссе:

Погиб, упав с балкона 17-го этажа в 4.30 утра 20-го мая. В последний раз его видели с женщиной лет двадцати шести, кожа белая, волосы золотистые, глаза синие, выше среднего роста. Личность не установлена. Разыскивается для допроса.

Мотив: не определен (если речь идет о преступлении, но вероятна страсть или ревность). Никаких свидетельств об их более ранних отношениях.

Свидетели: ни одного.

Улики: черный вечерний шарф (купленный блондинкой в универмаге «Бонуит Теллер» 19-го мая).

Дело не раскрыто.

Часть вторая Митчелл

Так с тем бывает, кто, заслышав шаг оленя,

Пантеры крадущейся видит появленье.

Мопассан

Глава 1 Женщина

Мириэм — ее фамилию в отеле «Елена» давно позабыли — была низенькой сварливой женщиной с лицом будто выдубленным на солнце. Она дорожила тремя вещами, которым оставалась неукоснительно верна: британским подданством (приобретенным пассивным образом, благодаря тому, что родилась она на Ямайке), парой сережек, выкованных из золотых монет, и «системой» уборки комнат. На первые две никто никогда никаких поползновений не предпринимал, а несколько робких попыток поломать ее «систему» закончились позорным провалом.

Номерная последовательность комнат не играла тут никакой роли. Как и их расположение в мрачных коридорах со скрипучими половицами. По сути, тут попахивало некоей мистической алгеброй, доступной лишь глубочайшей работе ума Мириэм. Никто не смел оспорить ее систему — по крайней мере, безнаказанно, — не вызвав долгой злобной тирады, которая — во всяком случае, такое уж создавалось впечатление — потом часами звучала в бесконечных лабиринтах коридоров, еще долго после того, как вызвавшая ее «причина» незаметно ускользала прочь, разбитая в пух и прах.

— Четырнадцатый пойдет за семнадцатым. Придется ему подождать, пока не закончу убирать семнадцатый. Сроду еще не убирала четырнадцатый первым.

Причем подобное предпочтение не имело ничего общего с чаевыми и подарками, которых, собственно говоря, в «Елене» почти не существовало. Привычка — вот, вероятно, самое простое объяснение, почему Мириэм поступала именно так, а не иначе.

Наконец, в урочный час маховик непостижимой «системы» качнулся к девятнадцатому номеру. Мириэм прошагала по шатким, полусгнившим половицам в самый конец коридора, держа цинковое ведерко в одной руке, длинную швабру, за которой тянулись клочья свалявшегося мусора, — в другой.

Остановившись перед дверью девятнадцатого, Мириэм перевернула ключ и дважды постучала им в деревянную панель. Простая формальность: застань она постояльца в номере, то пришла бы в не меньшую ярость, чем при посягательстве на ее «систему». «Девятнадцатый» никогда еще не бывал в комнате в этот час. «Девятнадцатый» просто не имел права там сейчас находиться.

Не объяснялся этот стук и строгим соблюдением заведенного в отеле распорядка. Это было чисто непроизвольное действие. Без него Мириэм войти в комнату уже просто не могла. Возвращаясь в конце рабочего дня домой, в свою меблирашку, она неизменно соблюдала тот же ритуал — стучала, будто молоточком, в филенку, — прежде чем всунуть ключ в замочную скважину собственной двери.

По-хозяйски распахнув дверь, уборщица прошла в совершенно не располагающую к себе комнатушку. Узор на ковре давно канул в небытие, на полу распласталось некое подобие серо-зеленой медузы. За окном взгляд сразу же упирался в побеленную кирпичную стену. Луч солнца пробивался сквозь оконное стекло под таким немыслимым углом, что казалось, вот-вот переломит свой хрупкий хребет. Без него комната выглядела лучше — в ней сохранялась хотя бы иллюзия чистоты, сейчас же вся она так и бурлила взвешенными частицами пыли.

Стену над кроватью заполонил сонм девичьих фотографий разнообразнейших размеров, все — наклеенные на картон, в рамках и под стеклом. Мириэм даже не соизволила поднять на них глаза. Та, с которой «девятнадцатый» ходил теперь, на стену ни в жизнь не попадет, полагала Мириэм. Самой-то сфотографироваться накладно, а у него и подавно денег нет, чтобы фотографию наклеили на картон и поместили под стекло в рамочку. Да и все равно на этой стене места почти и не осталось. А повесить на другую стену новые фотографии — он уже больно стар. Короче, с этим покончено, и точка.

Заправив постель, отчего пылинки закружились в солнечном свете как сумасшедшие, Мириэм прикрыла дверь комнаты, но не плотно. Ничего вороватого в том, как она это сделала, не было: в ней скорее взыграло чувство неповиновения, да так остро, что она даже выразила это вслух:

— И ведь все время прячет, всю дорогу. Кого он, право, подозревает? Больно кому это надо!

Отерев губы тыльной стороной ладони, то ли просушив их, то ли увлажив, она открыла дверь небольшой кладовки, наклонилась, порылась в куче засаленных сорочек в углу и извлекла из-под них бутылку джина — будто кролика вытащила из норы.

При виде бутылки она выразила не удовлетворение, а возмущение:

— Нет, право, кто, он думает, зайдет сюда, кроме меня? Знает ведь, что никто, кроме меня, сюда не заходит! Нет, это ж надо, так подозревать людей!

Она подняла бутылку, приложилась к горлышку, снова опустила ее. Выйдя с ней, подошла к умывальнику, открыла холодную воду. С проворством, свидетельствующим о долгой практике, Мириэм подставила горлышко открытой бутылки под струю и тут же его отдернула — подержав как раз достаточно, чтобы восстановить содержимое бутылки до прежнего уровня, не больше. Это было не так трудно, как казалось. На двух из четырех углов отчетливо проступали подозрительные карандашные пометки. Небольшое несоответствие она тут же исправила, снова приложившись к бутылке. К этому времени уборщица дышала уже тяжелее, возмущалась громче.

— Старый скряга! Жалкий скупердяй! — сердито проговорила она, придав голосу антильскую страстность и звякнув золотыми серьгами-монетами. — Чего не терплю, так это недоверия ко мне.

Она вернула бутылку на место, закрыла кладовку, распахнула на прежнюю ширину дверь комнаты и приступила к дальнейшему исполнению своих обязанностей, заключавшихся в тыканье шваброй-бродягой в разные места у основания стен — так человек, стоящий на камне посреди потока, накалывает на острогу лосося.

Занятая именно этим несколько озадачивающим маневром, Мириэм вдруг осознала, что за нею наблюдают. Повернула голову и увидела леди, заглядывавшую в комнату из коридора. Мириэм с одного взгляда поняла, что та не живет у них в отеле, и сразу же зауважала незнакомку. Ее наплевательское отношение и грубость к тем, кто жил в нем, могло сравниться только с ее приветливостью и почтением к тем, кто в нем не жил.

— Да, мэм? — сердечно поинтересовалась она. — Вы ищете мист' Митчелла?

Леди оказалась весьма дружелюбной и вежливой.

— Нет. — Она улыбнулась. — Я заскочила проведать одну свою подругу и не застала ее. Возвращалась к лифту и, боюсь, сбилась с пути…

Мириэм оперлась на ручку швабры, как отдыхающий венецианский гондольер на весло, надеясь, что леди так сразу не уйдет.

И та действительно не ушла. Даже сделала незаметный шаг поближе, но все еще оставалась далеко от порога. Она производила впечатление человека, который жутко заинтересовался Мириэм и их предстоящей беседой.

Мириэм, купаясь в лучах зеленовато-желтого солнца, явно довольная собой, только что не извивалась в экстазе вокруг швабры.

— Вы знаете, — доверительно произнесла леди с очаровательной интимностью манер, возможной между женщинами, — я всегда считала, что можно очень много узнать о человеке, просто заглянув в комнату, в которой он живет.

— Что да, то да, тут вы попали в самую точку, — горячо согласилась Мириэм.

— Взять хотя бы вот эту — раз уж вы все равно здесь убираете, а мне случилось проходить мимо. Так вот, я ничегошеньки не знаю о живущем здесь человеке…

— Мист' Митчелле? — подсказала Мириэм, уже совершенно очарованная. Подбородок ее опустился на круглый набалдашник ручки швабры.

Леди сделала небрежный жест рукой:

— Митчелл, или какая там у него фамилия, — я его не знаю и никогда не видела. Но позвольте только сказать вам, о чем говорит мне его комната, а если я ошибусь, вы меня поправите.

Мириэм смущенно поежилась в предвкушении грядущего восхищения.

— Валяйте, — подбодрила она леди.

Это было так восхитительно — словно гадалка читает по твоей руке, причем бесплатно.

— Он не слишком аккуратен. Вон галстук, накрученный на светильник…

— Он лодырь, — сварливо подтвердила Мириэм.

— Не слишком богат. Но об этом, разумеется, свидетельствует уже сама гостиница — слишком дешевая…

— Восемь лет подряд он опаздывает с квартплатой на полтора месяца! — разгласила мрачную тайну Мириэм.

Леди помолчала — не как человек, который хочет смошенничать, но как человек, который взвешивает свои слова, прежде чем взять на себя какие-то обязательства.

— Он не работает, — заключила она наконец. — Вон у умывальника утренняя газета. Он, очевидно, встает около полудня и немного читает, прежде чем уйти на весь день…

Мириэм кивнула, зачарованная, не в состоянии оторвать глаз от этого образчика рассудительности и грации. Выхвати сейчас кто-нибудь из-под нее швабру, она даже не заметила бы этого и так, наверное, и осталась бы стоять в согбенном положении.

— А уж ленив-то, ленив, правда ваша. Живет вроде как на пенсию, получает каждый месяц, а за что, даже не знаю. — Мириэм почтительно покачала головой. — Здорово, в самую точку!

— Он одинок, друзей у него немного. — Взгляд женщины скользнул вверх по стене. — Все эти фотографии вон там — они ведь признак одиночества, а не того, что он душа общества. Будь у него много друзей, когда бы ему было возиться с фотографиями.

Мириэм сроду не думала об этом в подобном свете. По сути, если эти фотографии вообще что-то для нее и значили — а она уже давно потеряла к ним всякий интерес, — так лишь как свидетельство некоей низости их владельца, его тайных пороков. Еще в самом начале их знакомства, уже очень давно, Мириэм даже пару раз выразила по этому поводу свое мнение вслух. И звучало оно так: «Старый грязный козел!»

— Даже, — продолжала меж тем леди, — если он и впрямь знал всех этих девушек близко — чего, вероятно, не было, — то это были кратковременные и не столь уж частые знакомства. Вон у той — буфы в волосах за ушами — они вошли в моду сразу же после войны, а вот такая короткая стрижка «под мальчика» — в начале двадцатых, распущенные волосы до плеч были популярны несколько лет назад.

Мириэм повернула голову и посмотрела на стену у себя за спиной: закругленный набалдашник швабры оказался теперь под одним ее ухом. Она даже почесала им себе голову, не изменив положения тела, лишь покачивая швабру взад и вперед.

— Он так и не нашел девушки, которую ищет: если бы нашел, фотографий здесь бы не было. Если бы нашел, их бы не было ни одной. Но они… — Женщина в задумчивости постучала себя пальчиком по нижним зубам. — Если все эти портреты соединить в один общий, то можно увидеть, что же он ищет.

— Во дает! — подивилась Мириэм, которая, очевидно, понятия не имела, что «девятнадцатый» вообще что-то ищет. А если и ищет, то уж нечто такое, о чем нельзя говорить в приличном обществе.

— Он ищет чудо. Иллюзию. Тип девушки, которой на этом свете просто не сыскать. Который просто не существует вне пределов его воображения. Не увязшее корнями в грешной земле создание, а нечто парящее над мелочными мирскими буднями, не в силах найти с ними точек соприкосновения. Одалиску. Мату Хари.

— Кого-кого? — настороженно переспросила Мириэм, резко повернув голову.

— Да вы только посмотрите на них. Ни одна не выглядит так, какая она на самом деле — или, скорее, какой была. Закутавшиеся в тюль, в ореоле фотографической дымки, они либо поглядывают поверх кружевного веера, либо кокетничают с отражением камеры в зеркале, либо покусывают лепестки розы… — Она улыбнулась какой-то сочувственной улыбкой. — Человек и его мечты.

— Навряд ли у него когда-нибудь появится такая, о какой он мечтает, — предположила Мириэм.

— Как знать. — Леди в дверях улыбнулась. — Как знать.

Затем она почтительно обратилась к Мириэм, очаровательно повернув головку:

— Скажите честно, я ведь много угадала верно и не очень-то ошиблась?

— Истинная правда, всю дорогу, — решительно поддержала ее Мириэм.

— Вот видите? Это я и имела в виду. Как много может рассказать комната о человеке, живущем в ней.

— Ну а как же! Так оно и есть!

— Ну, не буду вас больше отрывать от работы.

Она по-приятельски помахала Мириэм ручкой, тепло улыбнулась на прощанье и ушла.

Дверной проем опустел. Мириэм с сожалением вздохнула. Прислонив швабру к стене, подошла к двери, постояла, глядя, как девушка сворачивает за угол. Опустел и коридор.

Мириэм снова вздохнула — безутешней прежнего. До чего ж приятная беседа! Какая жалость, что закончилась она так быстро! Ну хотя б еще чуток! Чтоб хватило, скажем, пока Мириэм не уберет еще в одном номере.

Невидимая за поворотом, легонько защелкнулась дверь лифта, и леди ушла — теперь уже навсегда. Мириэм неохотно вернулась в комнату доделывать работу.

— До чего ж славная женщина, — задумчиво пробормотала она. — Да только больше сюда не придет никогда, об заклад бьюсь, и точка.

Глава 2 Митчелл

Митчелл вошел в обшарпанный вестибюль отеля в свое обычное время, под мышкой — сложенная газета. Остановился у конторки — посмотреть, нет ли какой почты для него. Дежурный окинул постояльца тем особым взглядом, который приберегается для того, кто хронически опаздывает с внесением квартплаты на полтора месяца. Митчеллу пришло три письма.

Первое оказалось запиской от Мейбелл, его подружки-блондинки из ресторана. Второе попало к нему по ошибке — ему полагалось лежать в верхней ячейке. Третье было либо рекламным проспектом, либо счетом — он сразу же понял это, едва взглянув на конверт. Адрес напечатан на машинке, обратного нет вообще. Потому-то Митчелл и не вскрыл его сразу. Счета и рекламные проспекты он за километр чуял.

Митчелл поднялся к себе, закрыл дверь и рассеянно оглядел комнату. Здесь он прожил двенадцать лет. За это время комната приобрела отпечатки некоторых сторон его личности. На стенах — множество фотографий девушек. Ни дать ни взять галерея. И не то чтобы он записной повеса, нет — он просто романтик. Все ищет свой идеал. Ему грезилось: она — ослепительно красивая, загадочная. Маски и веера, тайные свидания и… все такое прочее. А пока… ему перепадали лишь официантки от Чайлдса да продавщицы от Хирна. А ведь скоро искать ее вообще уже будет поздно. Скоро это уже не будет иметь никакого значения.

Он снял пиджак, конверт третьего письма белым углом торчал из бокового кармана. Выудил бутылку джина из-под грязных сорочек на полу в дальнем углу чуланчика (уж там-то до нее не добраться уборщице). Он позволял себе выпивать каждый вечер всего на два пальца, распределяя бутылку так, чтобы джина хватало на две недели. Он плеснул спиртное в глотку одним махом, даже не прикоснувшись губами к мерному стаканчику.

Вот и опять вечер, и уже ничего удивительного, ничего волшебного не произойдет. Сплошь и рядом — дешевка. Дешевая комнатушка в дешевом отеле, дешевый мужчина без пиджака, дешевый джин, дешевые ахи-охи. Пожалуй, лучше уж сразу позвонить Мейбелл, да и дело с концом. Знал ведь, что все равно позвонит. Тут уж не до жиру: либо Мейбелл, либо вообще ничего. Он знал, что именно она подумает, что именно скажет, во что вырядится. Пиво и ливерная колбаса.

Он снял телефонную трубку и назвал номер меблированных комнат, где жила Мейбелл. После этого всегда приходилось ждать, пока квартирная хозяйка громко кричала, чтобы Мейбелл спустилась из своей комнатушки. Он проделывал это столь часто, что уже знал, сколько именно придется ждать. Положив трубку у аппарата, он направился к пиджаку за сигаретой. Третий конверт, белевший в боковом кармане, попался ему на глаза. Митчелл вытащил его и вскрыл.

Из конверта выпал малиновый билетик. Больше там ничего не оказалось. «Театр „Элджин“. Ложа А-1. Действителен только во вторник вечером». То есть сегодня вечером. В уголке стояла цена: три с половиной доллара. Билет не мог быть действительным, наверняка какая-то подделка. Он и так и сяк повертел билет, но никакой уловки не обнаружил: о том, что надо вносить дополнительную плату, нигде не указывалось. Билет подлинный. Кто же его прислал?

Из телефонной трубки донеслись шипящие металлические звуки. Он вернулся к аппарату.

— Сейчас спустится, — пробурчала квартирная хозяйка на фоне тяжелых шагов: Мейбелл всегда спускалась в расстегнутых хлюпающих туфлях.

— Простите, — твердо сказал он, — я ошибся номером, — и положил трубку.

Митчелл принялся собираться. Когда он уже приглаживал волосы, вновь ожил телефон. Звонила Мейбелл:

— Митч, это ты только что звонил мне?

— Нет, — без зазрения совести солгал он.

— Ну, сегодня мы встречаемся?

— Да нет, — притворно заныл он, — по-моему, я заболел гриппом.

— Так, может, заскочить и составить тебе компанию?

— Нет-нет, ни в коем случае, — поспешно отрезал он. — Еще заразишься от меня, и прощай недельный заработок. — Он положил трубку, прежде чем она принялась изводить его другими ненужными милостями.

Когда он добрался до «Элджина» и предъявил билет, то был почти уверен, что билетер прогонит его. Но тот не только принял билет, а пропустил его даже с неким подобострастием, место ведь было в ложе.

Выходит, билет и впрямь действителен, в этом уже нет никакого сомнения. Но кто же его прислал? Окажется ли этот человек в ложе, когда он туда поднимется? А вдруг их там несколько, как же узнать, кто именно?

Однако в ложе, когда капельдинер провел его туда, Митчелл, к своему тайному разочарованию, вообще никого не обнаружил. В каждой ложе размещалось по четыре кресла, отгороженных друг от друга и от балкона сзади невысокими перегородками. В этой же ложе, центральной, сохранялась еще большая интимность, нежели в любом другом месте зала или даже в других открытых ложах.

Как-то странно было сидеть одному, когда рядом — три свободных кресла, и он то и дело поглядывал, не идет ли кто еще. Он даже был готов к тому, что капельдинер похлопает его по плечу и скажет, что произошла ошибка, кто-то еще предъявляет претензии на его билет и место придется освободить. Однако ничего подобного не случилось. Все другие ложи постепенно заполнялись. Только в эту, самую шикарную, никто не приходил. Огни погасли, и зал погрузился в голубые сумерки, зазвучала увертюра, а три пустых кресла так и остались невостребованными, будто их закупили заранее — с тем чтобы никто не занимал.

Представление началось, и по мере того как его волшебный мир разворачивался перед Митчеллом, тот, отдавшись чарующей силе музыки, стал понемногу забывать о странных обстоятельствах, благодаря которым оказался здесь. И вдруг — в какой именно момент первого акта она появилась, он не знал — он почувствовал, что рядом с ним кто-то сидит. О ее появлении не предупредил ни луч фонарика капельдинера, ни шуршание одежды. А может, он, увлекшись зрелищем, просто ничего этого не заметил.

Два кресла как раз за ними так никто и не занял… И представления он больше не увидел, лишь первую половину первого акта. После появления этой леди он не мог оторвать от нее взгляда. Красивая, Господи, до чего же красивая! Рыжеволосая, а лицо — будто камея. На плечи накинута темная бархатная пелерина, чуть более светлая изнутри; казалось, незнакомка восстает из мягких волн складок, точно… точно нимфа из морской раковины!

Он бы ни за что не осмелился заговорить с ней, но она сама вдруг повернулась к нему, держа у губ сигарету, будто не решаясь прикурить.

— Вы не возражаете? — спросила она с едва заметным иностранным акцентом. — Я полагаю, в этих ложах разрешается курить?

Так завязалось их знакомство.

Он все приготовил загодя. Но все же никак не мог поверить, что она не шутит и действительно придет в гости, сюда. Причем это предложила она сама, он и мечтать бы не посмел… Он объяснил ей, как подняться к нему в комнату, не через вестибюль внизу, где всегда полно любопытных, а по служебной лестнице в задней части дома — лестнице, о которой знали лишь старожилы вроде него. Тем не менее она сумела внушить ему, тактично и искусно, что это вовсе не интрижка. Разумеется, нет! Как можно заводить интрижку со своим идеалом? Идеалу можно лишь поклоняться.

Он сделал шаг назад, в десятый, наверное, раз оглядывая комнату. От всех этих девичьих фотографий, которые он снял, на стене остались пожелтевшие пятна — сколько же они там провисели? Зачем ему нужны все эти притворщицы теперь, когда наконец найдено настоящее? Он раздобыл высокую ширму и отгородил ею кровать. Больше ничего особенного с комнатой не сделаешь: как была обшарпанной клетушкой за восемь долларов в неделю, так и осталась.

Он нервно потер руки. В который раз бросил взгляд в зеркало: как смотрится новый галстук.

Зазвонил телефон, и, опрометью бросившись к нему, он чуть не споткнулся. Неужели не придет? Неужто передумала? И тут же разочарованно обмяк, досадливо поморщившись. Оказалось, это всего лишь Мейбелл.

— Как твой грипп-то? Я весь день о тебе тревожилась, Митч. Слышь, я прихватила в ресторане куриного бульончику, который идет у нас с комплексным спецобедом за доллар. Принесу его тебе. Когда человек слег, лучше ничего не сыскать…

Он чуть не затрясся от злости. Боже, ну почему именно сегодня! Из всех-то вечеров!

— Я думал, — неприветливо пробурчал он, — в среду ты в вечерней смене.

— Да я тут с одной поменялась. Сбегаю, думаю, к моему дорогулечке, покормлю его.

— Нет, как-нибудь в другой раз, сегодня я тебя принять не могу.

Она с готовностью зашмыгала носом:

— Ну что ж! Ты еще об этом пожалеешь!

Он равнодушно положил трубку, и тут раздался легкий деликатный стук в дверь. Такой долгожданный.

Он распахнул дверь. Вошла она… Романтика. Именно так, грезилось ему в течение многих лет, она и явится когда-нибудь. И та же самая знакомая бархатная пелерина, в которой она была в театре.

Что сказать, как повести себя? Никогда прежде ему еще не приходилось оставаться наедине с Идеалом.

— Вы… отыскали эту лестницу? Я… Может, мне следовало бы спуститься и встретить вас на углу?

Митчелл включил радио, но передавали спортивные новости, поэтому он тут же его выключил.

Из-под складок пелерины она извлекла бутылку. Причем сумела сделать это так, что само это деяние, которое показалось бы невыразимо дешевым и пошлым, соверши его кто-нибудь вроде Мейбелл, предстало сейчас в интригующем милом свете.

— Это для нас, — улыбнулась она. — Арак.^[2] Пусть это будет моим вкладом в этот вечер.

Фольга на бутылке очень плотно обвивала горлышко, а пробку ему пришлось вытаскивать штопором.

Напиток оказался терпко-крепким, но помогал смотреть на мир будто сквозь розовые очки, да и беседовать стало гораздо легче, можно говорить все, что приходило в голову.

— Вы именно такая… Такая… какой мне всегда представлялись. Выходит, вы — чуть ли не плод моего воображения.

— По-настоящему умная женщина, подобно хамелеону, меняет окраску в соответствии с идеальным представлением о ней мужчины. Ее задача в том и состоит, чтобы определить, каков этот идеал. Те фотографии на стенах, они ведь совершенно четко говорили о том, чего именно вы искали в женщинах…

Уставившись на нее во все глаза, он чуть не выронил свой стакан:

— Откуда… откуда вы узнали, что на стене висели фотографии? Вы что, уже бывали в этой комнате?

Она пригубила напиток, слегка откашлялась.

— Нет, — сказала она. — Но ведь, судя по пятнам, легко понять, что там висели фотографии. А любой, кто делает это, — романтик и идеализирует женщин.

— О-о, — понимающе протянул он и снова поднял стакан. Его восприятие уже несколько притупилось. Он был слишком счастлив, чтобы придираться. — Странно…

— Что именно?

— Уже одним своим присутствием вы превращаете эту жалкую, убогую комнату в нечто… пленительное… волшебное… Благодаря вам я кажусь себе на двадцать лет моложе и чувствую… как я, бывало, себя чувствовал, когда на побывке прогуливался в стальном солдатском шлеме по бульварам и был уверен, что за любым углом найду…

— Что?

— Не знаю… ну, что-то удивительное. Хотя я ничего и не находил, это не имело значения, потому что впереди меня всегда ждал новый поворот. Само чувство — вот что было важно. Даже собственные шаги были исполнены музыки. Мне всегда хотелось вернуть это ощущение… но с тех пор так ни разу и не удалось испытать его… Это, должно быть, магия.

— Черная или белая?

Он рассеянно улыбнулся. Намека он, очевидно, не понял.

— Ну, мне пора. — Она встала, подошла к комоду. — Выпьем еще, на прощанье. По-моему, тут как раз осталось на один тост.

Она подняла бутылку и посмотрела на свет. Затем наполнила оба стакана и оставила их на минутку на крышке комода, которая служила подсобным столом, на приличном расстоянии друг от друга.

— Надо привести себя в порядок — прежде чем вы посмотрите на меня в последний раз. — Она улыбнулась, глянув через плечо.

В руке у нее щелкнула, открывшись, миниатюрная металлическая пудреница. Гостья наклонилась над крышкой комода к зеркалу. Сделала несколько торопливых движений, которые скорее свидетельствовали о намерении, нежели о действии, поскольку лица пудра не достигала. Получалось, что она пудрит воздух.

А он сидел, улыбаясь ей в блаженной доброжелательности.

Нос ее ничуть не стал белее — но ведь, вероятно, в том-то и состоит искусство его напудривания, чтобы не было заметно. Два-три белых зернышка упали на крышку комода темного дерева. Она наклонилась к ним — воплощенная аккуратность — и сдула их в небытие.

Затем подхватила стаканы и вернулась к нему.

Митчелл глядел на нее чуть ли не с собачьей преданностью:

— Не могу поверить… это действительно происходит, происходит со мной. Вы — действительно здесь. Вот так склоняетесь надо мной, протягивая мне стакан. Ваше дыхание горит у меня на виске. А воздух наполнен какой-то свежестью, будто в комнате благоухает один-единственный, но очень душистый цветок…

Говоря это, он поставил стакан на стол, она тоже, как будто все было предусмотрено и расписано заранее.

— Когда вы исчезнете за дверью… я пойму: ничего этого не было. Вы… вы будете сниться мне всю ночь, а утром я уже не буду знать, что же было явью, а что — сном. Да я и сейчас уже не знаю.

— Выпейте. — Когда он потянулся за стаканом, она бросила с неожиданной резкостью: — Нет, ваш вон тот. Вы что, забываетесь?

— За что?

— За грядущий сон. Пусть он будет долгим и приятным.

Митчелл взял стакан:

— За грядущий сон.

Женщина смотрела, как он глотнул и поставил недопитый стакан.

— Это не первая наша встреча, — задумчиво заметила она.

— Да, вчера вечером, в театре…

— Нет, не только там. Однажды вы меня уже видели. На ступеньках церкви. Вы не помните?

— На ступеньках церкви?! — Голова у него по-идиотски качнулась, он с усилием поднял ее. — Что вы там делали?

— Выходила замуж. Теперь припоминаете?

Рассеянно, поглощенный тем, что ему говорили, Митчелл допил свой стакан до дна.

— Я был на свадьбе?

— Ах да, вы были на свадьбе… весьма на то похоже. — Она резко встала, щелкнула выключателем радиоприемника. — А теперь немного музыки.

В комнату ворвались грубые гортанные звуки тромбона. Женщина задумчиво закружилась перед столом, вращаясь все быстрее и быстрее, ее юбка раздувалась и становилась все шире и шире.

Он приложил руку ко лбу.

— Что-то я вижу вас не очень четко… что такое… свет, что ли, гаснет?

Танец-соло все убыстрялся и убыстрялся, погребальный танец триумфатора.

— Свет горит, а вот вы угасаете.

— Грудь… она разрывается на части. Позовите на помощь… доктора…

— Ни один доктор уже не успеет.

Она уже напоминала вращающийся волчок, который, казалось, удаляется по длинному туманному коридору. Сначала она казалась ему нестерпимо ярким пятном, затем будто раскаленный добела, но уже остывающий металл. И постепенно ушла навсегда во тьму.

При последнем издыхании, уже лежа на ковре у ее ног, стеная и исходя пеной, он выдавил:

— …лишь хотел осчастливить вас…

— Хотел… хотел… — прошептал откуда-то издалека насмешливый голос.

И растаял в тишине.

Выйдя из комнаты, она прислонилась спиной к дверному косяку, уже готовая захлопнуть дверь, но замерла как вкопанная, оставив ее слегка приоткрытой: да, она снова может войти, если только пожелает.

Они посмотрели в упор друг на друга. Мейбелл, светловолосая, крупная, неряшливо одетая, держала в руках нечто цилиндрической формы в оберточной бумаге. Женщина в бархатной пелерине окинула ее бойким взглядом — так бросает вызов тореадор, внимательно и настороженно наблюдая за быком.

Мейбелл заговорила первой, надув размалеванные пухлые губы:

— Это для Митча. Раз не хочет меня видеть, так чего уж тут. Теперь-то я все понимаю, но скажите ему…

— Да?

— Скажите ему… пусть выпьет бульон, пока еще горячий.

Женщина в пелерине бросила взгляд через плечо на щель приоткрытой двери — слишком узкую, чтобы через нее можно было что-то разглядеть.

— Вас видели внизу, когда вы пришли?

— Да, конечно.

— Они видели, что вы несете этот суп?

— Да.

Как легко можно было заманить эту толстуху в комнату. Когда раздался первый — предупредительный — стук в дверь, женщина передвинула ширму, загородив тело. Как легко, в считанные мгновения, прежде чем эта глупая тетеря обнаружит своего Митча, можно было заставить умолкнуть ее навеки, дав глотнуть из того же стакана, из которого только что пил он. Или просто оставить ее там, пусть расхлебывает, да только она до того глупа, что ей нипочем не отвертеться от наказания.

Женщина в черной пелерине снова повернулась к Мейбелл. Дверь у нее за спиной теперь уже определенно закрылась.

— Спускайтесь туда, откуда вы пришли, убирайтесь отсюда, да поскорее. — Шепот прозвучал как предупреждение, а не угроза.

Мейбелл же просто вытаращила голубые кукольные глаза и тупо на нее уставилась.

— Быстрее! Каждая лишняя минута, которую Вы проведете здесь, будет засчитана против вас. Непременно прихватите с собой этот сосуд, причем не вздумайте открывать его. Соберите вокруг себя людей, дайте им понять, что вы не смогли попасть в комнату — обеспечьте себе защиту!

Она подтолкнула эту туго соображавшую клушу, и та поневоле засеменила к лифту. В конце коридора, на повороте, блондинка ошарашенно оглянулась:

— Нο что… что случилось? Что произошло?

— Ваш дружок лежит там мертвый, я убила его. А вас, глупышка, я всего лишь пытаюсь спасти от тюрьмы. Я ничего не имею… против других женщин.

Но Мейбелл даже не дослушала до конца. Издала звук, будто царапнули гвоздем по стеклу, и её как ветром сдуло.

Женщина в бархатной пелерине быстро, — но так, что никто бы не подумал, что она убегает, — направилась в другой конец коридора к створчатой двери, выходившей на неохраняемую заднюю лестницу.

Глава 3 Расследование по делу о смерти Митчелла

Начальник поручил расследование этого дела Уэнджеру только через неделю после происшествия. Сперва его доверили некоему Клиэри, который абсолютно ничего не добился.

— Послушай, Уэнджер, в отеле «Елена» интересное дело. Я только что просматривал представленные по нему донесения, и мне пришло в голову, что тут есть что-то общее с делом Блисса — помнишь несчастный случай, примерно с полгода назад? На первый взгляд они вроде бы совершенно непохожи. Тут явное убийство. А сходство я нахожу в том, что в обоих делах фигурирует женщина, которая сразу же как сквозь землю проваливается, несмотря на все следы, которые после себя оставляет. К тому же и здесь полное отсутствие какого-либо очевидного мотива. А для нас это весьма необычно. Вот я и подумал: будет неплохо, если Клиэри введет тебя в курс дела, расскажет о результатах, а ты побеседуешь с людьми, которых он нашел. Видишь ли, ты знаком с делом Блисса, а он нет, так что тебе легче обо всем судить. Если обнаружишь какую-то стыковку, пусть даже минимальную, дай мне знать, и тогда я полностью передам это дело тебе.

Клиэри начал так:

— Вот чего я добился за семь дней. Внешне все вроде бы складывается славненько, но совершенно лишено какого бы то ни было смысла. Это убийство иррационально — будто это дело рук маньячки. Да только у меня есть определенные доказательства, что она вовсе не такова: вы сами в этом убедитесь, когда все выслушаете. Итак, Митчелл умер от щепотки цианистого калия, подмешанного в стакан с араком…

— Да, я читал это в заключении эксперта.

— Вот расшифровка свидетельских показаний. Потом вы их можете прочитать. А суть я изложу по ходу разговора. Во-первых, в одном из его карманов я нашел корешок театрального билета. Я проверил билет и вот что выяснил: за два вечера до его смерти очень красивая рыжеволосая женщина появилась у кассы театра «Элджин» и сказала, что хочет купить целую ложу. Кассир спросил, на какой спектакль она хотела бы попасть, а та ответила, что это не имеет значения. Даме лишь хотелось быть уверенной, что ей достанется вся ложа, полностью. Это показалось необычным по двум причинам. Для большинства любителей театра важна дата: они берут самые лучшие места на особые спектакли, на определенное число. Во-вторых, количество мест в ложе тоже ее особенно не волновало: она не спросила, сколько ей дают — три, четыре или пять. Лишь бы заполучить ложу целиком. Кассир дал ей четыре места на ближайший вечер — как оказалось, на следующий. Естественно, этот эпизод ему запомнился.

Два билета так и не были использованы. Служители театра видели, как именно в этот вечер явился Митчелл, это — один билет. Женщина, которая оплатила ложу, тоже появилась там, но гораздо позже, уже после начала представления.

— Лишь один человек в состоянии неоспоримо свидетельствовать, что это была именно та женщина, которая купила все четыре билета, — перебил Уэнджер.

— Кассир. И именно его письменные показания лежат у вас под рукой. Заперев кассу на ночь, он наблюдал за спектаклем с лестницы балкона первого яруса: женщина прошла мимо — одна, и он сразу же узнал ее.

А сейчас мы подходим к наиболее важному моменту во всем этом деле. Я допросил капельдинера, ответственного за ложи. То, что он рассказывает, убеждает меня, что убийца и жертва были совершенно незнакомы друг с другом. Капельдинер запомнил, как усаживал эту леди, по нескольким причинам. У него меньше людей, чем в партере или на балконах, — это раз. Дама пришла необычно поздно — это два. Женщина поразительной красоты — и одна, что тоже показалось ему необычным, — это три.

Потому-то он внимательно, чтобы не сказать заинтересованно, наблюдал за ней, когда та заняла свое место. Ни мужчина, ни женщина не повернулись, чтобы поприветствовать друг друга. Они не заговорили и даже не кивнули друг другу. Капельдинер долго оставался неподалеку, чтобы удостовериться в этом. Благодаря опыту, накопленному за долгие годы работы в театре, он абсолютно убежден, что эти двое были совершенно незнакомы друг с другом.

И, по-моему, ставит все точки над «i» вот что. Будь они знакомы, Митчелл подождал бы ее внизу в фойе. Так поступил бы любой мужчина, даже самый настоящий мужлан.

И лишь в антракте капельдинер заметил, что они заговорили. Да и то робко и неуверенно, как люди, которые только-только завязывают знакомство.

Другими словами, эта встреча была подстроена.

— Если они были незнакомы, как же женщина переправила ему билет? Билеты покупала она, а Митчелл появился с одним из них.

— Анонимно, по почте. В одном из карманов я нашел и конверт. Билет был ярко-малиновый, а внутри конверта виден едва заметный розоватый след: кто-то потными руками — либо на почте, либо внизу за конторкой отеля, а может, и сам Митчелл — немножко увлажнил краску. Конверт тоже здесь.

После театра она как в воду канула. С тех пор у меня абсолютно ничего на нее нет. Никто не видел, как она входила в отель или вышла вечером, когда произошло убийство. Впрочем, это не так уж существенно, как может показаться, поскольку в задней части здания есть служебная лестница, которая выходит прямо в переулок — даже через вестибюль проходить не надо. Замок на задней двери защелкивается, ее нельзя открыть снаружи, но дверь можно оставить приоткрытой, чтобы, например, впустить кого-то. Эти предосторожности, вероятно, соблюдались по настоянию гостьи, поскольку она явно шла с намерением убить Митчелла. Ее видели еще один раз.

— Кто же?

— Девушка, с которой Митчелл водил компанию, официантка по имени Мейбелл Ходжис. Она появилась у дверей комнаты своего приятеля сразу же после его смерти. Время смерти установлено экспертизой. Когда она постучала в дверь, из комнаты вышла та самая женщина.

— И что же она сказала Ходжис?

— Призналась, что убила Митчелла, и посоветовала поскорее спуститься вниз, чтобы не оказаться замешанной в этом деле.

Уэнджер с сомнением почесал подбородок:

— Вы полагаете, этому заявлению можно верить?

— Думаю, что да. Описание примет этой женщины, которое дала Ходжис, ее внешности и одежды целиком и полностью совпадает с описанием, представленным мне служителями театра, так что, вы понимаете, она не могла все это выдумать. А это подводит нас к одному моменту, о котором я уже упоминал. Женщина эта вовсе не одержима маниакальной страстью к убийству: ведь ей представилась отличная возможность убрать эту девицу прямо там же. Впустить ее в комнату, только и всего — тело скрывала ширма. И времени у нее было много. А она взяла и заботливо предупредила девушку.

Вот и вся история. С одной стороны, материала более чем достаточно. Но где краеугольный камень? Его нет — нет никакого мотива.

— Никакого логически допустимого мотива нет, друг друга убийца и жертва не знали, а после нанесения удара женщина исчезает с молниеносной быстротой… Так-так… — подвел итог озадаченный Уэнджер. — В общем, шеф послал меня копнуть тут поглубже, и в одном я уверен: это дело наверняка соотносится с делом Блисса, они похожи как две капли воды.

Уборщица, отель «Елена», четвертый этаж:

— Прежде я никогда ее не видела, голову б дала на отсечение, что в нашем отеле она не живет. Видать, зашла к кому-то в гости. И просто идет себе по коридору. То было… э-э… недели за две до того, как то самое случилось-то. Остановилась и заглянула в комнату, а я там прибиралась. Я и говорю: «Да, мэм? Вы ищете мистера Митчелла?» А она: «Нет, но вот, говорит, я всегда считала, что много чего узнаешь о характере и привычках человека, если заглянешь в его комнату, ну, ту, в которой он живет». Уж так она вежливо и приятно говорила — слушать одно удовольствие. Глянула эта леди на фотографии девиц — он ими всю стену завесил — и говорит: «Вижу, нравится ему,чтоб женщины были… ну… как загадка. Да только, говорит, на них ни единого настоящего лица не видать. Все из кожи вон лезут, чтоб ему потрафить. И розы покусывают, и из-за веера глазками стреляют. Подари ему хоть одна из них свой обычный портрет, он бы его на стену, как пить дать, не повесил».

Вот и все. И, не успела я глазом моргнуть, как ее и след простыл. Ну а после уж я ее больше не видела.

Продавец, винный магазин «Глобус»:

— Да, помню, продавал эту бутылку. Такие напитки, как арак, — экзотика. Продаем не больше одной бутылки в год. Нет, попросила не она. Честно сказать, я наткнулся на эту бутылку на полке случайно, вот, думаю, неплохая возможность сбыть ее с рук, раз леди просит что-нибудь необычное и в то же время крепкое. Она сказала, что, мол, хочет преподнести ее другу, и чем экзотичней бутылка, тем больше шансов ему угодить. Водку и «живую воду» я ей уже показывал. Она решила взять арак. Призналась, что и сама его сроду не пробовала. Одно интересное замечание: уходя, она улыбнулась мне какой-то необыкновенной улыбкой и бросила: «Я замечаю, что стала делать много такого, чего никогда не делала прежде».

Нет, совершенно не нервничала. Собственно говоря, она даже отошла в сторону и попросила, чтобы я обслужил мужчину, которому срочно понадобилась бутылка ржаного виски. Сказала, ей нужно время, чтобы принять решение и сделать выбор.

* * *

Неделю спустя Уэнджера вызвал шеф:

— Значит, ты считаешь, что у этих двух дел много общего, так?

— Считаю, что так.

— Ну а в чем же именно?

— Да всего лишь вот в чем: в обоих фигурирует одна и та же неизвестная женщина.

— О нет, тут ты ошибаешься, этого просто не может быть, — подкрепляя слова энергичной жестикуляцией, возразил шеф. — Признаюсь, когда я беседовал с тобой на прошлой неделе, я и сам так считал. Но эта версия не пройдет, дружище, она не лезет ни в какие ворота! С тех пор у меня была возможность ознакомиться с ее портретами, которые представил Клиэри. От нашей версии камня на камне не остается. Пойди-ка возьми ее описание из дела Блисса, принеси сюда… А теперь взгляни на оба. Положи-ка их рядом.

Не прослеживается и сходного плана действий или чего-нибудь в этом роде! Одна столкнула с балкона молодого маклера. Другая подсыпала цианистого калия в стакан со спиртным нищему никудышнику в захудалом отеле. Насколько нам известно, оба мужчины не только не знали женщин, которые принесли им смерть, но и никогда не слышали друг о друге. Нет, Уэнджер, я считаю, это два совершенно разных дела…

— Связанных одной убийцей, — настаивал Уэнджер, которого шеф ничуть не убедил. — Налицо два, казалось бы, диаметрально противоположных описания, и я признаю, что возражать — все равно что искушать судьбу. И, несмотря на это, физические различия почти ничего не значат. Разбейте их на группы, и вы увидите, как легко свести их к общему знаменателю.

«Блондинка и рыжеголовая» — любая статистика скажет вам, насколько неуловим этот переход.

«Пять футов и пять и семь дюймов» — если на одной туфли с высокими каблуками, а на другой — без каблуков, это могла быть одна и та же девушка.

«Цвет лица свежий и желтовато-болезненный» — просто слой пудры — и готово.

Различие в окраске глаз может оказаться оптическим обманом благодаря теням для век.

Кажущееся различие в возрасте — это еще одна переменная, равным образом зависящая от внешних атрибутов: одежды, манеры поведения.

Что остается? Акцент? Даже я могу говорить с акцентом, стоит только захотеть.

Важно помнить вот что: ни один из тех, кто видел одну из этих женщин, не видел другую. По каждой из них в отдельности у нас куча свидетелей. Зато у нас нет ни одного свидетеля по обеим сразу. Нет возможности сравнивать. Вот вы говорите, нет никакого сходства в плане действий, но ведь оно во всем! Метод исполнения был действительно различным, это да; однако пусть это не вводит вас в заблуждение. У этих «двух неизвестных» женщин слишком много общего. У обеих отменная, чуть ли не сверхъестественная способность исчезать сразу же после преступления. На это способны единицы, уникумы. Обе выслеживают своих жертв заранее — очевидно, чтобы получше разузнать об их образе жизни и привычках. Одна появилась у квартиры Блисса, когда того не было дома, другая обследовала комнату Митчелла — тоже в его отсутствие. Если это не план, тогда что же это? Говорю вам: в обоих случаях мы имеем дело с одной и той же женщиной.

— Но каков же в таком случае мотив? — возразил шеф. — Не ограбление. Митчелл вечно платил за квартиру с полуторамесячным опозданием. А она купила ложу целиком по три тридцать за место, выбросила на ветер деньги за два места, лишь бы быть уверенной в том, что встретится с ним при благоприятных обстоятельствах. Идеальной версией была бы месть, но… он не знал леди в черном, а она — его. Мотив отыскать мы не в состоянии, и к объяснению, которое обычно используется при отсутствии мотива, мы прибегнуть не можем: она не маньячка. У нее была прекрасная возможность убить эту Ходжис, ведь эта девица из тех самых придурковатых клуш, перед которыми прирожденный убийца просто не в силах устоять. Однако она этого не сделала, более того, постаралась помочь девушке.

— Мотив кроется где-то в прошлом, где-то в очень далеком прошлом, — упрямо настаивал Уэнджер.

— Ты просеял прошлое Блисса чуть ли не день за днем и никакого мотива не обнаружил.

— Значит, я что-то упустил. Это моя вина, мотив тут ни при чем. Он есть, просто я его не увидел.

— Тут мы сталкиваемся еще с одной проблемой. Понимаешь, ведь даже будь эти двое мужчин живы, они и сами не смогли бы пролить свет на то, кто она, почему она это сделала… потому как сами ее не знали и, похоже, никогда прежде не видели.

— Эта мысль взбадривает, — мрачно бросил Уэнджер. — Не могу обещать вам, что решу эту загадку, хоть вы и препоручили дело мне. Могу лишь обещать, что не отступлюсь, пока не добьюсь своего.

Запись Уэнджера о Митчелле (пять месяцев спустя):

Улики:

1 конверт (адрес отпечатан на пробной машинке в зале продажи машинок, без ведома персонала).

1 бутылка из-под арака (куплена в магазине «Глобус»).

1 корешок билета (театр «Элджин», ложа А-1).

Дело не раскрыто.

Часть третья Морэн

Это было, будто бой-бой-бой тамтамов

В миг, когда на джунгли сумерки падут,

Будто тик-так-так часов напольных,

Что громовой поступью идут…

Кол Портер

Глава 1 Женщина

Он по опыту знал, что взрослые всегда задают такие глупые вопросы. Спрашивают, спрашивают… о том, что и младенцу давным-давно известно. Но им непременно надо знать ответ. Особенно когда так хочется заняться чем-нибудь другим, каким-нибудь стоящим делом, хотя бы погонять по тротуару большущий красивый мяч. Вот и эта леди — пристала как репей. Наклонилась над ним, добрая такая и внимательная, а сама не дает ему поиграть.

— Боже, какой большой мячик и такой маленький мальчик!

Ну, любому видно, что мяч — большой. Зачем говорить об этом? Почему бы ей не пойти к себе домой?

— Сколько же тебе годиков?

Для чего ей знать — сколько?

— Пять с плавиной, сколо шесть.

— Подумать только! И чей же ты малыш?

Чей-чей… Зачем ей знать, чей он малыш? Ведь не ее же — с первого взгляда видно.

— Мамочкин и папочкин, — снисходительно промямлил он.

Чей же еще он может быть?

— А как зовут твоего папу, дорогуша?

Она что, с Луны свалилась? Вообще ничего не знает? А-а, она, видно, о том непонятном и чужом имени, не привычном «папа», а о редко нужном, которое у папы вроде как для пущей важности.

— Миста Морэн, — заученно отчеканил он.

Тут леди сказала что-то про изюм:

— Как изумительно! — И мигом спросила: — А у тебя есть братья и сестры?

— Не-а.

— Ай-ай-ай, какая жалость! Разве ты по ним не скучаешь? Как же можно скучать, когда их у тебя никогда не было?

Он, однако, смутно ощущал, что в их отсутствии есть и его вина, поэтому тут же поспешил с оправдательной заменой:

— Зато у меня есть бабушка.

— Вот здорово, правда? И она живет здесь с тобой?

Бабушки всегда живут отдельно, неужто она и этого не знает?

— Она живет в Гаррисоне. — При этом слове ему пришла в голову еще одна замена. — А там еще есть тетя Ада.

Неужто она так и не даст ему погонять мяч?

— Ого, так далеко! — подивилась леди. — А ты хоть раз ездил туда повидаться с нею?

— А то! Когда маленьким был. Только доктор Биксби сказал, что я очень шумлю, и мамочка увезла меня домой.

— Доктор Биксби — это доктор твоей бабушки, дорогуша?

— Ну да, он к ней часто приходит!

— Скажи мне, малыш, ты уже учишься?

Какой оскорбительный вопрос! Нет, за кого она его принимает — за двухлетнего, что ли?

— А то! Я хожу каждый день в детский сад, в подготовительный класс, — важно заявил он.

— А чем вы там занимаетесь, дорогуша?

— Мы рисуем уток, кроликов и коров. Мисс Бейкер дала мне золотую звезду за то, что я нарисовал корову.

Когда же она уйдет и оставит его в покое? Наверное, полдня уже с нею прошло без толку. За это время можно бы уже сгонять мяч до угла и обратно.

Он попытался обойти женщину сбоку, и она наконец-то все поняла:

— Ну, беги, играй, больше я тебя не задержу.

Она легонько похлопала его по затылку и пошла себе дальше, одарив его через плечо очаровательной улыбкой.

И вдруг из открытого окна первого этажа, затянутого сеткой, раздался голос его матери. Она, наверное, сидела там все это время. Через сетку можно было видеть все, что происходит на улице, зато с улицы через нее ничего не было видно — он обнаружил это очень давно.

— Что говорила тебе эта милая леди, Куки? — покровительственно поинтересовалась она.

Взрослый уловил бы в ее голосе нотку явной гордости: ведь это ее отпрыск до того хорош во всех отношениях, что даже привлекает внимание прохожих…

— Хотела знать, сколько мне лет, — рассеянно ответил он и тут же обратил внимание на более важное дело: — Мамочка, смотри! Смотри, как высоко я его подбрасываю!

— Да, милый, но не бросай слишком высоко, а то он может закатиться в канаву.

Мгновение спустя он уже позабыл обо всем. Так же, как и его мать.

Глава 2 Морэн

Пока Морэн ходил на ленч, ему звонила жена и просила перезвонить, когда он вернется.

Это нисколько его не удивило: такое случалось довольно часто, чуть ли не через день. Морэн сразу же подумал, что, скорее всего, она хочет попросить его что-то купить по дороге домой. Затем, поразмыслив, решил, что вряд ли это так: ведь, не застав его, Маргарет могла передать просьбу через их телефонистку. Если только, разумеется, дело не нуждается в более подробном объяснении и его не очень удобно передавать через посредника.

Он решил воспользоваться послеобеденной раскачкой, пока пища переваривается в желудке и делать ничего особенно не хочется, и позвонить жене.

— Ваша жена на линии, мистер Морэн.

— Фрэнк… — Голос Маргарет звенел на грани эмоционального взрыва, и он сразу же, не успела она еще толком произнести его имя, понял, что речь пойдет не о покупках.

— П-вет, дорогая, что случилось?

— Ах, Фф-рэнк, я ужасно рада, что ты вернулся! Я… Господи, не знаю, что и делать. Пришла телеграмма от Ады, полчаса назад…

Ада была ее незамужней сестрой, жившей на севере штата.

— Телеграмма?! — переспросил он встревоженно. — Что за телеграмма?

— Да вот же. Слушай, я ее тебе прочитаю. — Маргарет понадобилась секунда или две: пришлось, вероятно, рыться в кармане передника и разглаживать бланк одной рукой. — В ней говорится: «Маме очень плохо, не хочу тебя пугать, но предлагаю немедленно приехать. Доктор Биксби согласен. Не откладывай. Ада».

— Наверное, опять сердце, — отреагировал он, впрочем, без особого сострадания. И зачем только беспокоить человека посреди рабочего дня по такому поводу?

Она захныкала, тихо, сдержанно — не то чтобы плакала, а как бы слегка сдабривала их беседу слезами.

— Фрэнк, что мне делать? Позвонить по междугороднему?

— Если она хочет, чтобы ты приехала, значит, езжай, — кратко посоветовал он.

Очевидно, именно это ей и хотелось услышать: совет полностью совпадал с ее собственными намерениями.

— Пожалуй, лучше поехать, — со слезами в голосе согласилась Маргарет. — Ты знаешь Аду, она вообще старается зря не паниковать. В последний раз, когда у мамы был приступ, даже не сообщила, чтобы я не беспокоилась.

— Не надо так расстраиваться. У твоей мамы и прежде бывали приступы, и все кончалось благополучно, — попытался он ее успокоить.

Однако ее волновало уже другое:

— Но что же мне делать с тобой и с Куки?..

Морэна задело, что по беспомощности его ставят на одну доску с пятилетним сынишкой.

— Ну знаешь… Я в состоянии присмотреть за ним. Ведь не калека же я, — резко ответил он. — Узнать, какие сегодня рейсы?

— Это я уже узнала сама, есть один автобус в пять. Если поеду более поздним, придется трястись всю ночь. Сам знаешь, хорошего в этом мало.

— Лучше поезжай пораньше, — согласился он.

Темп ее речи убыстрился:

— Вещи я уже уложила — всего одна дорожная сумка. Ну, Фрэнк, так ты подъедешь на автостанцию проститься?

— Хорошо, хорошо. — Он уже испытывал легкое нетерпение. Женщины совершенно не умеют разговаривать по телефону кратко и дельно, бесконечная, бестолковая болтовня.

В дверях кабинета появилась его секретарша, желавшая, очевидно, о чем-то посоветоваться.

— И, Фрэнк, смотри не опаздывай. Не забудь, что домой тебе придется ехать с Куки. Он будет со мной: я заберу его из детского сада по пути на автостанцию.

Как всегда пунктуальный, он, добравшись до автостанции, увидел, что Маргарет уже там. Куки крутился рядом, что-то бормоча себе под нос, но увидев его, малыш принялся подпрыгивать, как бы добавляя прыжками восклицательных знаков к той важной информации, которую ему надо было передать:

— Папочка, мамуля уезжает! Мамуля уезжает!

Родители не уделили ему ни минуты внимания: один из немногих случаев, когда ему с самого начала не удалось захватить инициативу в разговоре.

— Ты что, плакала, что ли? — упрекнул Морэн жену. — Конечно, плакала, вижу по глазам. Вести себя подобным образом нерационально.

Из нее полился поток разнообразных советов:

— Ну, ужин на кухонном столе, Фрэнк, тебе только и надо, что подогреть. И, Фрэнк, не корми его слишком поздно, это вредно. Ах, вот еще что: сегодня он, пожалуй, обойдется без купанья. Ты не очень-то в этом разбираешься, боюсь, как бы чего не случилось.

— От одной ночи без ванны он не умрет, — презрительно проворчал Морэн.

— И, Фрэнк, как ты думаешь, ты сможешь раздеть его?

— Разумеется. Расстегну пуговицы — и порядок. Разве на нем не такие же вещи, как на мне? Просто поменьше, вот и все.

Но поток лился и лился:

— И, Фрэнк, если попозже тебе захочется куда-нибудь отлучиться из дому, я бы на твоем месте не оставляла его одного. Может, попросить кого-нибудь из соседей прийти и присмотреть за ним.

Откуда-то из подземных сводчатых глубин прорвался замогильный голос:

— Хоббс Лэндинг, Алленвиль, Гриндейл…

— Это твой, садись-ка ты лучше…

Они стали медленно спускаться по пандусу к посадочным площадкам. Поток ее слов наконец-то стал иссякать: теперь он вырывался лишь беспорядочными отрывочными струйками, несшими запоздалые соображения, связанные с его собственным житьем в вынужденном одиночестве.

— Ну, Фрэнк, ты знаешь, где я держу чистые сорочки и другие вещи…

«Са-ади-и-итесь», — завыл стартер автобуса.

Маргарет неожиданно крепко обвила его шею руками, как будто еще не на все сто процентов вела себя по-матерински.

— До свиданья, Фрэнк, вернусь при первой же возможности.

— Позвони, когда доберешься, чтобы я знал, что ты доехала нормально.

— Я таки надеюсь, что с мамой все в порядке.

— Ну конечно. Не пройдет и недели, как она встанет…

Женщина склонилась над Куки: поправила кепку, воротник курточки, одернула короткие штанишки, трижды поцеловала его в голову:

— Ну, смотри, Куки, будь хорошим мальчиком, во всем слушайся папу.

И, уж стоя на ступеньках автобуса, зачастила:

— Фрэнк, у него в последнее время вырабатывается привычка привирать. Я все пытаюсь его отвадить, не поощряй его…

Наконец ей все же пришлось повернуться, потому что другие пассажиры пытались войти следом, а она им мешала. Водитель автобуса повернул голову, угрюмо глянул, как Маргарет идет по проходу на свое место, и проворчал:

— Господи Боже мой, я ж и еду-то всего несколько часов, на север штата, а не до мексиканской границы.

Морэн и его отпрыск переместились и встали у окна напротив места Маргарет. Она не смогла открыть окно, иначе бы, вероятно, продолжила свою бесконечную тираду. Пришлось довольствоваться воздушными поцелуями и инструктивными знаками им обоим через стекло. Морэн не понимал большей половины из них, но делал вид, что понимает, послушно кивая, лишь бы только жена не беспокоилась.

С шипящим скрипучим звуком автобус покатился по бетону. Морэн наклонился к своему крошке копии, стоявшему рядом, поднял его ручонку.

— Помаши мамочке, — подсказал он и неуклюже подвигал маленькой ручонкой вверх-вниз, будто поработал на игрушечной помпе.

Он в десятый, наверное, раз вспомнил о Маргарет, вспомнил со вспыхнувшим уважением, чуть ли не с подобострастием — как она вообще умудрялась чего-то добиваться в этаком хаосе, да еще не от случая к случаю, а изо дня в день, — когда в дверь вдруг позвонили.

— Мало мне забот, — проворчал он вслух, — гостей только не хватало, болтаться тут под ногами и смеяться надо мной.

Пиджак и галстук он давно снял, рукава сорочки закатал, чтобы не запачкать, за пояс заткнул один из передников Маргарет. Он сумел подогреть еду для Куки — в конце концов, Маргарет ведь все приготовила, оставалось только чиркнуть спичкой и поставить кастрюльку на плитку, — и, изрядно побегав по дому, сумел-таки свести Куки и пищу вместе за столом. На этом, однако, достижения закончились. Как добиться, чтобы ребенок не шлепал ложкой по тыльной стороне ладони, лепя так называемые пирожки, отчего брызги разлетались во все стороны? У Маргарет Куки, казалось, просто ел. Теперь же он вел заградительный огонь, «снаряды» попадали даже в противоположную стену.

Морэн только и знал, что метался за спиной малыша туда-сюда, стараясь предотвратить удары нибликом,^[3] наносившие больше всего вреда. Убеждение оказалось более чем бесполезно: Куки хорошо понимал, что папочка у него в руках.

В дверь позвонили снова. Морэн так замотался, что совершенно позабыл о первом звонке. Он в отчаянии провел пятерней по волосам, перевел взгляд с Куки на дверь, а с двери — обратно на Куки. Наконец, решив, что хуже уже просто ничего быть не может, направился отпирать, смахнув на ходу с брови кусочек шпината.

На пороге стояла незнакомая женщина. Во всяком случае, держалась она как настоящая леди: даже не обратила внимания, что он в переднике с голубыми незабудками.

Молодая и весьма симпатичная, в аккуратном, но простого покроя костюме из скромного синего сержа, как бы намеренно игнорируя этой одеждой собственную привлекательность. Пышные красновато-золотистые волосы она пыталась укротить с помощью заколки и шпилек. Лицо ее не знало косметики — только мыло и вода. На щеках, у самых глаз, проступали легкие веснушки. В ней все дышало чуть ли не детским дружелюбием и естественностью.

— Это дом Куки Морэна? — спросила она с дружеской улыбкой.

— Да… но моей жены в данный момент нет… — беспомощно ответил Морэн, гадая, что, собственно, незнакомке нужно.

— Знаю, знаю, мистер Морэн. — В том, как она это сказала, чувствовалось понимание, чуть ли даже не сострадание. Уголок ее рта предательски дернулся; но леди быстро взяла себя в руки. — Она говорила что-то такое, когда забирала сегодня Куки. Вот почему я и пришла. Я воспитательница Куки, мисс Бейкер.

— Ах да! — быстро сказал он, узнав эту фамилию. — Моя жена много о вас говорила. — Они пожали друг другу руки: ее сердечное рукопожатие оказалось, как и следовало ожидать, крепким.

— В принципе, приходить миссис Морэн меня не просила, но, судя по тому, как и что она говорила, я поняла, что она очень переживает, как вы тут вдвоем без нее управитесь, и я все же решила заглянуть к вам. Я в курсе, что ей пришлось срочно уехать, так что если могу чем-нибудь помочь…

Он и не думал скрывать своего облегчения и благодарности.

— Послушайте, вы просто молодчина! — с пылом воскликнул он. — Вы же моя спасительница, мисс Бейкер! Входите…

С опозданием осознав, что на нем фартук с незабудками, он стащил его и спрятал за спиной.

— А все-таки, как вы добиваетесь того, чтобы они у вас ели? — доверительно полюбопытствовал он, закрыв дверь и следуя за нею по коридору. — В рот ему запихивать я боюсь, он может задохнуться…

— Я вас понимаю, мистер Морэн, я знаю, как обстоят дела, — успокаивающе ответила она. На пороге столовой гостья мгновенно окинула все вокруг оценивающим взглядом и издала гортанный смешок. — Я вижу, что пришла как раз вовремя.

Он подумал, что столовая еще в относительно хорошем состоянии по сравнению с кухней. Вот там пронесся настоящий ураган.

— А как молодой человек? — поинтересовалась мисс Бейкер.

— Куки, посмотри, кто к нам пришел, — сказал Морэн, которого переполняла радость по поводу этого неожиданного подкрепления, свалившегося на него как манна небесная. — Мисс Бейкер, твоя воспитательница из детского сада. Ты что, даже не хочешь с ней поздороваться?

Куки долго изучал ее по-детски серьезным немигающим взглядом.

— Это не она! — бесстрастно заявил он наконец.

— Бог с тобой, Куки! — мягко упрекнула мальчика мисс Бейкер. Она склонилась над высоким стулом, поднесла палец к его подбородку и повернула голову мальчика к себе. — Повернись и погляди на меня хорошенько. — У нее нашлось время одарить Морэна терпеливой улыбкой. — Ты что, мисс Бейкер больше знать не хочешь?

Морэн испытывал неловкость, будто из-за этого он превращался в родителя умственно отсталого дитяти.

— Куки, что с тобой, разве ты не узнаешь свою воспитательницу?

— Это — не она, — повторил Куки, не сводя с молодой женщины глаз.

Мисс Бейкер, в полной растерянности, посмотрела на отца.

— Как вы думаете, в чем дело? — озабоченно спросила она. — Прежде он никогда со мной таким не был.

— Не знаю, право… разве что… разве что… — Он вспомнил замечание жены. — Маргарет предупредила меня перед отъездом, что он начинает привирать. Может, этим-то все и объясняется? — Ради собеседницы он придал голосу резкую властность. — Ну-ка, молодой человек, послушай…

Она едва заметно очаровательно подмигнула ему, будто осуждающе взмахнула ресницами.

— Позвольте мне им заняться, — вздохнула она. — Я привыкла.

Было видно, что она — человек, который умеет быть бесконечно терпеливым с детьми и никогда, ни при каких обстоятельствах не выйдет из себя. Как бы умасливая его, мисс Бейкер резко приблизила свое лицо к лицу малыша:

— В чем дело, Куки? Разве ты больше не знаешь меня? Я же тебя знаю.

Куки молчал.

— Погоди-ка, по-моему, у меня тут что-то есть. — Она открыла большую сумку, вынула сложенный лист бумаги. Когда она его развернула, оказалось, что это страница из альбома для раскрашивания, уже кем-то разрисованная. Раскраска не слишком точно соответствовала контурным линиям, но чувствовалось, что человек старался.

Куки посмотрел на рисунок без каких-либо видимых признаков гордости.

— Разве ты не помнишь, что раскрасил его утром на уроке, а я еще тебе сказала, как это хорошо? Разве ты не помнишь, что получил за него золотую звездочку?

Это, во всяком случае, прозвучало знакомо для ушей Морэна. Много раз, возвратившись вечером домой, он слышал эту направленную снизу вверх новость: «Я получил сегодня золотую звездочку, вот!»

— Вы — мисс Бейкер? — осторожно допустил Куки.

— Ага! — Она ласково потрепала его за ушко. — Ну, слава тебе, Господи! Ты это знаешь.

— Тогда почему же вы на нее не похожи?

Она удовлетворенно улыбнулась Морэну:

— Я полагаю, он имеет в виду очки. Ребенок привык к тому, что я веду уроки в очках в роговой оправе; а сегодня вечером я вышла без них. Тут также заявляет о себе тонкий момент детской психологии. Он привык видеть меня в детском саду, а не у себя дома. Мне здесь не место. Поэтому… — гостья развела руками, — я уже не я.

Морэн втайне восхитился ее научным подходом к ребенку и глубокими знаниями, на которых тот основывался, разительно отличаясь от иррационального, эмоционального подхода Маргарет.

Мисс Бейкер встала, очевидно, полагая, что не стоит слишком нажимать на заупрямившегося ребенка, а лучше привлечь его на свою сторону постепенно. Морэн слышал, как Маргарет говорила, будто в детском саду с малышами управляются именно так.

— Он и сам минут через пять позабудет о своем отказе признать меня — понаблюдайте за ним, и вы увидите, — уверенно пообещала воспитательница вполголоса.

— К детям надо уметь подступиться, правда? — находясь под впечатлением происходящего, спросил он.

— Да, они ведь сложившиеся маленькие личности, а не просто полусформировавшиеся взрослые. Это ошибочное устаревшее представление, от которого мы уже отказались. — Она сняла жакет и шляпу и направилась к подвергшейся разгрому и опустошению кухне. — Ну-с, теперь давайте посмотрим, чем я могу помочь вам здесь. А сами-то вы как, мистер Морэн?

— Ах, на меня не обращайте внимания, — с неискренней самоотверженностью сказал он. — Я могу попозже сходить в кафетерий…

— Вздор. Это вовсе не обязательно, я мигом что-нибудь для вас соображу. Ну, теперь вы просто садитесь и почитайте вечернюю газету — судя по тому, как она сложена, я вижу, у вас еще не было возможности добраться до нее. Позабудьте обо всем, представьте, что за всем присматривает ваша жена.

Эта леди, благодарно вздохнув, подумал Морэн, одна из милейших, самых внимательных и самых компетентных женщин, которых ему когда-либо выпадало удовольствие встречать. Он прошел в гостиную, опустил рукава рубашки и расслабился за чтением спортивной страницы вечернего выпуска газеты.

Поездка показалась ей длиннее, чем предыдущим летом, когда они с Фрэнком ездили навестить маму в последний раз, хотя расстояние между Нью-Йорком и Гаррисоном нисколько не изменилось. Вероятно, это объяснялось тем, полагала она, что сейчас она совершала поездку одна и при очень неблагоприятных обстоятельствах.

Фрэнк взял для Маргарет место у окна, и рядом никто не сел, так что она оказалась избавленной от дополнительного неудобства — поддерживать беспорядочный разговор с соседом, пусть даже самым доброжелательным; она слишком хорошо знала, какое тебе уготовано наказание, если откажешься разговаривать: просидишь всю дорогу как на иголках, сознавая, что рядом с тобой едет презирающий тебя человек.

Пейзажи проносились мимо в волнообразном движении, а автобус словно прокладывал по ним ровную борозду, как бы срезая за собой деревья, дома, заборы. Она отмечала все это лишь поверхностно, рассеянным взглядом, в сознание ничего не проникало. Регулярно, минут через десять — двенадцать, она вспоминала, что еще забыла сказать Фрэнку — о Куки или о доме, о молочнике или о рабочем из прачечной. А впрочем, подумала она, если бы даже и не забыла, он бы и сам, наверное, уже давно выбросил это из головы. Послушное кивание мужа за окном автобуса нисколько ее не обмануло — уж слишком оно было поспешным.

Все остальное время она очень переживала из-за мамы — так переживает любой нормальный человек. Вдруг до нее дошло, что, загодя проливая слезы и сочиняя некролог, она только самой себе делает хуже. Ведь Фрэнк сказал — все будет в порядке. Непременно. А если — Боже сохрани — и не будет, так спешить горю навстречу — это все равно не помощь.

Маргарет попыталась скоротать время, думая не о цели поездки, а о чем-нибудь другом, но это оказалось весьма нелегко. Она не обладала художническим видением мира, безлюдный пейзаж никогда для нее ничего не значил. А поскольку, с другой стороны, к теоретическим рассуждениям о природе человеческой она тоже никогда особого интереса не проявляла, что же оставалось в ее теперешнем положении? Наверное, следовало купить на автостанции книгу или журнал. Впрочем, нет: книга скорей всего так бы и пролежала всю дорогу на коленях, раскрытая на какой-нибудь одной странице. Читательница из нее всегда была не ахти какая.

Чуть ли не в патетическом отчаянии она принялась подсчитывать расходы по дому за прошедшую неделю, за две. Цифры расплывались, смазывались, становились фантастически бессмысленными. Она никак не могла избавиться от тяжелого узелка беспокойства, завязавшегося где-то внутри.

Уже стемнело, и видимость ограничилась крохотным полым пространством, в котором она оказалась заключенной. Другие пассажиры в автобусе… были всего лишь обычными людьми, каких можно встретить в автобусе. Никакого очищения и возвышения. Одни затылки.

Маргарет вздохнула и пожалела, что она не индианка или кто-то там еще, из тех людей, которые в состоянии покидать свои тела и загодя добираться туда, куда они направляются. Во всяком случае, что-то в этом роде — в точной механике этого процесса она не была уверена.

Около восьми они сделали десятиминутную остановку в Гриндейле, и она выпила чашку кофе за стойкой на автовокзале. Что касается Куки, то худшее, прикинула она, уже позади. Либо у него страшно разболелся живот, либо же Фрэнк покормил его как надо и волноваться больше не о чем.

Звонить в Гаррисон, казалось, нет нужды: две трети расстояния она уже проехала. К тому же постоянно тревожила мысль, что ей сообщат новость даже худшую, чем в телеграмме, тогда остаток пути превратится в невыносимую муку. Лучше уж подождать и самой все узнать на месте.

Прибыли они точно по графику, ровно в десять тридцать. Маргарет, протолкавшись меж других пассажиров, сошла первой.

Она не удивилась, что никто ее не встречает, поскольку понимала, что у Ады в доме и без того хлопот полон рот, на что уж тут рассчитывать.

Короткая ночная жизнь Гаррисона, сосредоточенная сразу же за автовокзалом, была в самом разгаре. Сие означало, что по одну сторону от автовокзала еще горели огни у входа в кинотеатр, а по другую — в аптеке.

Маргарет прошла мимо группки болтающих молодых девушек лет двадцати. Они заняли плацдарм на широком тротуаре как раз у входа в аптеку. Одна из них повернула голову, посмотрела ей вслед и сказала:

— Неужто это Маргарет Пибоди? В такое время?

Опустив голову, Маргарет поспешила по дощатому тротуару в окружающую тьму. К счастью, они ее не окликнули, чтобы удостовериться. Ей не хотелось останавливаться и разговаривать с едва знакомыми людьми. Они могли сообщить ей плохие вести, а ей не хотелось, чтобы чужие люди сообщали ей печальную новость первыми. Поскорей бы попасть домой и все узнать самой! Но это «в такое время» висело над ней, ревело у нее в ушах. Что же оно означает — неужели?..

Она поспешала по темной, похожей на туннель Бергойн-стрит, утопавшей в деревьях, повернула налево, прошла еще два дома (что равнялось здесь чуть ли не двум кварталам в Нью-Йорке), свернула на хорошо знакомую выложенную плитняком дорожку с ее предательски неровными выступами. Каждый камень был чуть выше соседнего. Сколько раз, в неуклюжем детстве, она падала тут…

Когда дом повернулся к Маргарет всем своим фасадом, она резко втянула в себя воздух. О, да, да, слишком много окон горит, чересчур много. Обуздать панику, осадить! Ну, даже… даже если бы мама просто слегла, все равно у Ады горело бы больше света, разве нет? Ведь нужно присматривать за мамой…

Но затем, когда Маргарет ступила на небольшое выкрашенное белой краской крыльцо, страх снова завладел ею. За спущенными полотняными занавесками мелькало взад-вперед чересчур много теней, изнутри доносился гул слишком многих голосов — как во время чрезвычайных ситуаций, когда приглашают соседей. Там явно было что-то не так, какая-то суматоха.

Она протянула руку и ткнула в кнопку звонка пальцем, превратившимся в ледышку. Столпотворение внутри еще больше усилилось. Раздался голос: «Я открою!» Другой голос крикнул: «Нет, позволь мне!» Она слышала их совершенно отчетливо. Неужто один из них — голос Ады, высокий, совершенно неузнаваемый от безутешного горя? Ей показалось, что да. Сестра, наверное, в истерике, как и все остальные.

Не успело еще сердце перевернуться у нее в груди и камнем упасть вниз, как послышалось быстрое шарканье ног, как будто бежали наперегонки. Дверь резко распахнулась, и на Маргарет хлынул поток желтого света. В проеме возникли две неузнаваемые фигуры, этакие гротески с головами странной формы.

— Я добежала первая! — радостно заявила меньшая. — Я открывала двери, когда ты еще не родилась!.. — Музыка и шумный гомон выплескивались в тихую провинциальную ночь.

Сердце у Маргарет не упало — упала дорожная сумка, громко шлепнув по крыльцу.

— Мама, — беззвучно выдохнула она.

Другая фигура в бумажном колпаке оказалась Адой.

— Маргарет, дорогая моя! Как ты вспомнила, что сегодня мой день рождения? Ах, какой шикарный сюрприз, большего я и желать не могла.

Они заговорили все сразу, не слушая и перебивая друг друга.

— Ах, но, Ада… — запротестовала Маргарет Морэн дрожащим приглушенным голосом, все еще не в силах овладеть собой после столь неожиданного шока. — Как ты могла пойти на это! Если бы ты только знала, что мне пришлось пережить по дороге сюда! Нет, я считаю, что здоровье мамы — это одна из тех вещей, шутить которыми ты не имеешь права. Фрэнку это нисколько не понравится, когда он узнает!

Двое, стоявшие в дверях, озадаченно замолчали. Они повернулись и посмотрели на нее. Бодрая, жизнерадостная старушка, склонив, как птичка, голову набок, недоуменно спросила Аду:

— О чем это она?

Одновременно же Ада спросила её:

— Что она такое городит?

— В час дня я получила от тебя телеграмму. Ты сообщала, что у мамы снова приступ, и просила немедленно приехать. Ты даже упоминала доктора Биксби… — От возмущения Маргарет Морэн слегка всплакнула — естественная реакция после долгого напряжения.

Мать сказала:

— Доктор Биксби как раз здесь. Я только что отплясывала с ним кекуок, правда же, Ада?

На лице сестры сквозь румянец, вызванный возбуждением от вечеринки, проступила бледность. Она сделала шаг назад.

— Да не посылала я тебе никакой телеграммы! — задыхаясь, проговорила Ада.

Морэн незаметно сунул большой палец за пояс брюк, чтобы побольше расслабиться.

— Сама Маргарет вряд ли приготовила бы лучше, — от всей души поблагодарил он. — И в моих устах это самая высокая похвала. Когда я расскажу ей, как вы пришли сюда и буквально спасли нас, она станет вашей подругой на всю жизнь. Вы непременно должны прийти пообедать с нами — я хочу сказать, уже не готовя обед, — когда она вернется.

Мисс Бейкер, как заправская кухарка, одобрительно оглядела пустые тарелки, польщенная тем, что ее усилия получили заслуженную оценку.

— Спасибо, — склонила она голову. — С удовольствием. Сама я теперь не так часто готовлю. С тех пор как получила эту работу в детском саду, я снимаю комнату в «Женском клубе», а условий там нет. Прежде-то, дома, мы все, разумеется, готовили по очереди.

Она неторопливо встала, собрала тарелки.

— Ну а теперь просто посидите, мистер Морэн, и расслабьтесь — здесь или в соседней комнате, где хотите. Я мигом.

— Да оставьте их в раковине, — запротестовал он. — Завтра придет прислуга Маргарет и все уберет.

— Да что вы… — Она неодобрительно пожала плечами. — Нет так уж это и трудно, да и потом, чего я совершенно не могу видеть, так это грязную посуду, неважно, в моей кухне или в чьей-нибудь еще. Я мигом.

Наблюдая за тем, как гостья снует взад и вперед, Морэн подумал, что в один прекрасный день кому-то из мужчин крупно повезет — такая женушка достанется; просто удивительно, как это она до сих пор не замужем. Что такое, право, с нынешними молодыми людьми, у них что, глаз, что ли, нет?

Он прошел в гостиную, включил торшер с двумя рожками и уселся со своей газетой, чтобы пройтись по ней еще разок, поосновательней. Право, как будто Маргарет и не уезжала: вряд ли можно уловить какую-либо разницу. Разве что, обращаясь к Куки, мисс Бейкер не так часто говорила «не надо». Возможно, перебарщивать с этим для ребенка вредно. Она педагог, кому же и знать, как не ей.

Мисс Бейкер вышла из кухни и заговорила с ним, вытирая полотенцем большое блюдо.

— Вот, почти закончила, — весело объявила она. — Ну, как вы тут оба?

— Прекрасно, — откликнулся Морэн, бросив на нее взгляд через плечо. — Я жду звонка от жены: она обещала позвонить, как только доберется до места, и сообщить, как там обстоят дела.

— Это ведь еще будет не скоро, правда?

Он бросил через комнату взгляд на настенные часы:

— Да где-то в десять тридцать или в одиннадцать, я думаю.

Мисс Бейкер продолжала:

— Как только закончу с посудой, приготовлю вам на утро апельсиновый сок. Я оставлю его в холодильнике.

— Ах, да не стоит об этом беспокоиться…

— Это не займет и минуты. Куки надо пить его каждый день, вы же знаете. Он для детей самый полезный.

Она снова вернулась на кухню.

Морэн покачал головой: какой образец для всех жен.

Куки все это время играл рядом с ним. Затем встал, направился к двери в холл и остановился там, заглядывая на кухню и разговаривая с гостьей. Та, очевидно, тоже вышла в холл, пока вытирала последние приборы. У Маргарет такая же привычка: расхаживать по квартире и одновременно вытирать посуду.

Куки стоял совершенно неподвижно, наблюдая за ней. Морэн услышал, как сынишка спросил:

— Для чего вы это делаете?

— Чтобы высушить их, дружок, — ответила она.

Морэн улавливал их диалог, так сказать, подсознательно, теми чувствами, которые не были заняты газетой.

Мгновение спустя появилась и сама мисс Бейкер, усердно вытирая острый ножичек для фруктов, которым, очевидно, только что пользовалась, нарезая апельсины для сока.

Куки будто загипнотизированный следил за ловкими движениями ее рук с той сосредоточенностью, с какой дети порой наблюдают за самыми тривиальными действиями. Один раз он с такой же увлеченностью повернул голову и глянул в холл, куда-то за дверь, где мисс Бейкер только что была, и — снова на нее.

— Все готово, сэр, — шутливо отрапортовала она мальчику, махнув в его сторону концом посудного полотенца. — Теперь я поиграю с тобой минуточек пять — десять, а потом мы уложим тебя спать.

Тут Морэн поднял глаза — долг есть долг.

— Вы уверены, что моя помощь не требуется? — спросил он, втайне надеясь услышать «нет».

Так оно и вышло.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь своей газетой, — с дружеской категоричностью заявила она. — А с этим молодым человеком мы поиграем в прятки.

Ее сам Бог послал. Да что говорить: когда речь идет о том, чтобы тебя не отрывали от газеты. Она даже лучше Маргарет. Маргарет, похоже, считала, что ты можешь читать газету и одновременно вести с нею беседу. Так что приходилось либо угрюмо ворчать, либо прочитывать каждый абзац дважды — сначала бегло, а уж потом, чтобы дойти до смысла.

И не то чтобы он тут проявлял какую-то неверность, нет: всем на свете он предпочел бы Маргарет, благослови ее Боже, неважно, отвлекает она его разговорами или нет.

Ада попыталась успокоить гудевших гостей:

— Ш-ш-ш! Прошу всех минуточку помолчать. Маргарет в холле пытается дозвониться мужу в город. — Принимая дополнительные меры предосторожности, она сдвинула скользящие створки дверей в гостиной.

— Прямо отсюда?! — недоверчиво воскликнула одна из женщин помоложе. — Господи, это сколько же стоит?

— Что же делать… Она так расстроилась, и я ее понимаю. Кто бы мог сыграть такую злую шутку? Господи, да разве можно так жестоко шутить!

Одна из солидных матрон изрекла с непоколебимой гордостью местной патриотки:

— В нашей общине не сыщется человека, который был бы способен на этакое. Мы все слишком высокого мнения о Делле Пибоди и ее девочках. — И тут же все испортила, добавив: — Даже Кора Хопкинс…

— И еще посмели подписаться моим именем! — распаляясь, загорячилась Ада. — Это наверняка кто-нибудь, кто знает нашу семью.

— И моим тоже — разве не так? — добавил доктор Биксби. — И откуда только они прослышали обо мне?

Тут и там гости обменивались полуиспуганными взглядами, будто только что им рассказали по меньшей мере историю о призраках, от которой кровь стынет в жилах. Одна из девушек, сидевшая на подоконнике, оглянувшись в темноту за окном, встала и незаметно продвинулась поближе к центру комнаты.

— Эта телеграмма будто отравлена ядом, — театрально прошептал кто-то хриплым голосом.

Ада, не в силах справиться с собственным любопытством, снова приоткрыла двери.

— Дозвонилась? — спросила она. — Что он говорит?

Маргарет Морэн появилась в проеме, раздвинув створки дверей, и в нерешительности остановилась:

— Телефонистка сказала, что наш дом не отвечает. Он мог выйти, но… ты посмотри, который час. А если и вышел, что же он сделал с Куки? В такое время не возьмет же он его с собой. И напоследок он меня уверил, что из дома — ни шагу. Должен же кто-то быть там с Куки…

Она беспомощно перевела взгляд с Ады на мать, потом на старого семейного доктора — они были ей ближе всех.

— Мне это не нравится. Вам не кажется, что мне лучше отправиться в обратный путь…

Все враз озабоченно запротестовали:

— Сейчас?!

— Господи, ты же только что с автобуса, ты не выдержишь!.

— Ах, Маргарет, подожди хотя бы до утра!

— Да не в этом дело — мне не дает покоя телеграмма. Не знаю почему, но меня мороз по коже продирает, и от этого чувства мне никак не отделаться. Тут не до смеха, тут… пахнет чем-то серьезным. Любой, кто способен на такое… ну, трудно сказать, на что он еще…

— Почему бы тебе не попробовать дозвониться еще разок? — успокаивающе предложил старый доктор. — Может, он уже вернулся. Ну а если не вернулся и тебе по-прежнему не терпится уехать, я отвезу тебя на автовокзал. Моя машина стоит у дома.

На этот раз даже не стали закрывать двери: гости помнили, что шуметь нельзя. Будто сговорившись, все вышли вхолл вслед за нею и расположились широким полукругом, в центре которого оказалась Маргарет у телефона. Все молча смотрели на нее. Казалось, будто она устроила общественное прослушивание самого сокровенного горя, подобающего жене.

Голос у нее слегка дрожал:

— Оператор, дайте мне еще раз город. Тот же самый номер — Севилл 7-6262.

Время от времени он слышал резкий топот где-то совсем рядом, вспышки безудержного смеха Куки и ее выкрики: «Я тебя вижу!» — в основном из прихожей.

Прятки — тут уж ничего не поделаешь. Говорят, никогда не меняются только две вещи: смерть и налоги; к ним надо бы добавить и третью — детские игры. Даже эту игру она сумела организовать спокойно, сдержанно, не позволяя малышу чересчур разойтись. Это у нее наверняка профессиональное. Морэну стало интересно, сколько же зарабатывают воспитатели в детских садах. Свое дело она, безусловно, знала.

Один раз наступило подозрительное затишье, растянутое чуть дольше, чем другие паузы в их игре, и, подняв глаза, он увидел, что мисс Бейкер прячется в дверном проеме. Она стояла спиной к Морэну, выглядывая из-за притолоки в холл.

— Готов? — задорно крикнула она.

Ответ Куки донесся неожиданно глухо:

— Еще нет — подождите.

Казалось, она получает от игры не меньшее удовольствие, чем малыш. Вот, наверное, как надо играть с детьми — отдаваться игре целиком. Дети быстро замечают равнодушие. Куки от нее просто без ума, очевидно, ребенок увидел ее совсем в ином свете, не такой, как на занятиях, где ей приходилось держать себя в жестких рамках.

Мисс Бейкер повернулась и обнаружила, что Морэн с одобрением наблюдает за ней.

— Он спрятался в том чулане, что под лестницей, — доверительно сообщила она с огоньком в глазах. И затем более серьезно: — Ему не опасно туда заходить?

— Опасно? — механически повторил Морэн. — Разумеется, нет — там пара старых плащей, больше ничего.

— Готов, — донесся еле слышный голос.

Мисс Бейкер отвернулась.

— Я иду искать, — предупредила она и исчезла из дверного проема так же незаметно, как и появилась в нем.

Он слышал, как сначала мисс Бейкер искала и тут и там — чтобы продлить радость игры. Затем напряглось и заскрипело дерево, послышался приглушенный взрыв ликующего узнавания.

И вдруг прозвучало неожиданно тревожно его имя:

— Мистер Морэн!

Он вскочил и направился к ним. Такой уж был у нее тон: скорее. Пока он до них добрался, она, как ни коротко было разделявшее их расстояние, успела повторить свой призыв дважды.

Она дергала за старинную железную ручку, приклепанную к двери кладовки. Кожа у нее на подбородке и вокруг рта побелела.

— Я не могу ее открыть — видите, именно это я и имела в виду минуту назад.

— Ну-ну, не пугайтесь, — успокоил он ее. — Ничего сложного тут нет. — Морэн взялся за ручку, чуть потянул ее вверх, шпингалет освободился, и тяжелая дубовая панель отодвинулась. Она была встроена под лестницей, по высоте вполовину меньше обычной двери, но несколько шире. До пола она тоже не доставала: внизу находился небольшой порог.

Куки, радостно улыбаясь, вылез наружу.

— Видите, в чем дело? Вы пытались тянуть ее на себя. А она работает на пружинной задвижке, и сначала надо освободить ее, подняв железную скобу вверх, а уж потом отодвигать.

— Теперь я все понимаю. Какая же я глупая, — стыдливо призналась она. И, указав на сердце, помахала рукой перед лицом. — Я не хотела выказывать это перед вами, но я так перепугалась! Уф-ф! Я боялась, что дверь заклинило и он задохнется там, прежде чем мы…

— Ах, простите… весьма сожалею… — засокрушался Морэн, словно это его вина, что в доме есть такая дверь.

Ей, похоже, вдруг захотелось обсудить разные варианты, словно в ней пробудилось какое-то нездоровое любопытство.

— Я полагаю, если бы случилось самое худшее, то вы могли бы моментально взломать дверь.

— Да, — согласился он, — надо было бы только взять какой-нибудь инструмент.

Она, казалось, была удивлена: Морэн заметил, как ее взгляд оценивающе скользнул по его крепкой фигуре.

— Разве вы не могли бы взломать дверь голыми руками? Или вышибить плечом?

Он пощупал косяк, растворил дверь пошире, чтобы мисс Бейкер могла убедиться сама.

— Видите, дуб крепкий. Два дюйма толщиной. Вы только посмотрите. Дом построен добротно, вы знаете. А дверь расположена в неудобном месте: не разбежишься ни с этой стороны, ни изнутри. Из-за вот этого поворота стены не остается никакого пространства. А внутри — из-за лестницы — потолок наклонный: даже во весь рост не встать. Чулан треугольной формы, в виде клина. Попробуйте замахнуться с любой стороны, и ваша рука непременно стукнется о скошенный верх. Или о стену.

Вдруг, к его удивлению, она наклонила голову и шагнула через низкий проем в темноту. Морэн слышал, как она ощупывает толстые стены. Почти тут же она вышла.

— Да, построено крепко! — восхитилась гостья. — Но там очень тесно и душно, даже при открытой двери. Как вы думаете, сколько продержался бы человек, если бы действительно оказался запертым в таком месте?

Его мужское всезнайство пусть раз, но застали врасплох. Вообще-то он никогда прежде не задумывался над этим.

— Право, даже и не знаю… — неуверенно ответил он. — Часа полтора, самое большее — два. — Морэн оглядел чулан с абстрактным интересом и признал: — Да, он довольно герметичен.

Мисс Бейкер брезгливо поморщилась, хотя сама же и завела этот разговор, и поспешила сменить тему. У каждого, в конце концов, бывают странные моменты каких-нибудь ужасных предположений. Она наклонилась, взяла Куки под руки и заставила его переставлять ноги, как механического солдатика.

— Ну-с, уважаемый господинчик. — И повернулась к Морэну: — Как вы думаете, ему не пора в кровать?

Куки воспротивился. Слишком уж было весело, чтобы сдаться вот так — без боя.

— Еще раз! Ну еще один раз!

— Ну что ж, последний раз, но это и все, — снисходительно уступила она.

Морэн вернулся в свое кресло в гостиной. Газету он уже практически прочитал. Полностью. Вплоть до котировки акций, которых у него не было, но которые он подумывал купить. Вплоть до писем читателей на темы, которые его совершенно не интересовали. Вытащил сигару, оценивающе посмотрел на нее, снял обертку и закурил. С неописуемым наслаждением пустил к потолку кольцо небесно-голубого дыма, предаваясь бездумному удовольствию.

Такое блаженство выпадало ему не часто, и он даже толком не знал, что с ним делать. Морэн стал клевать носом. Потом спохватился — положил сигару в стоявшую рядом пепельницу, чтобы не уронить и не прожечь дырку в любимом ковре Маргарет.

На цыпочках, подчеркнуто семеня ножками, как колченогий старик (этому он, вероятно, научился на улице), подкрался Куки, неся папочкины шлепанцы, по одному в каждой руке. С мягким верхом и мягкими же подметками.

— Мисс Бейкер говорит, чтобы ты надел их, тебе будет удобнее, — с присвистом прошептал сын.

— Послушай, это же шикарно. — Морэн просиял. Наклонился и переобулся. — Скажи ей, она меня портит.

Куки удалился на цыпочках, унося его туфли — на толстой подметке, с прочным верхом — с такой же предосторожностью, с какой и вошел, хотя объект его заботы еще явно не спал.

Морэн откинулся на спинку кресла, и когда его голова стала медленно клониться, он не стал ее удерживать. Да, такой девушке… такой девушке место в витрине ювелирного магазина… мммммммммм…

Он, разумеется, желал ей добра, но, Боже, сидеть рядом и выслушивать все, что он говорил, было равносильно изощренной пытке.

— Дас-сэр, я всех вас, троих девиц, принимал на этот свет. Ночь, когда появилась ты, я помню так, будто это было только вчера. А теперь посмотри на себя, сидишь вот, со мной рядышком, выросла, замужем, у тебя свой малыш…

«И мне страшно, ой как мне страшно», — мрачно подумала Маргарет, во все глаза вглядываясь в ночь, желая поскорее увидеть автобус, который, казалось, никак не хочет появляться.

— Глазам своим не верю, дас-сэр. Либо ты слишком быстро выросла, либо я еще недостаточно стар для своего возраста, либо так, либо эдак.

Она улыбнулась грустной улыбкой при слабом свете приборной доски.

— Понимаю, — промурлыкал он. Потом протянул руку, обнял ее за плечо и ободряюще встряхнул. — Понимаю. Ты расстроена, ты тревожишься, тебе хочется быть уже там. Ну, золотко, не надо так переживать. Все будет в порядке, должно быть в порядке, иначе и быть не может! Муж не отвечает по телефону?.. Вздор, он, возможно, у кого-нибудь из соседей, хлещет пиво…

— Я все понимаю, доктор Биксби, но ничего не могу с собой поделать. И все из-за этой проклятой телеграммы. Из-за нее у меня возникает какое-то сверхъестественное предчувствие, и я никак не могу от него отделаться. Кто-то же послал эту телеграмму.

— Естес-сна, естес-сна, — благодушно усмехнулся он. — Телеграммы сами себя не отправляют. Может, какой-нибудь чертов дурак с работы решил отомстить ему… — Но доктор так и не закончил эту мысль, звучавшую не очень убедительно.

Маргарет сидела, глядя на шоссе, — доктор припарковал свой «форд» за автовокзалом.

— Уже поздно, правда? Может, сегодня уже не будет автобусов… — Она поднесла ладонь ко рту, ее пальцы мелко дрожали.

Доктор Биксби добродушно взял ее руку и придавил к ее же коленям:

— Я отучил тебя от этой привычки, когда тебе было семь лет. Ты что, хочешь, чтобы я снова этим занялся? — Он вгляделся в не слишком чистое ветровое стекло. — Автобус. Видишь вон те два огонька на дороге? Дас-сэр, это он, как пить дать.

Что-то мягкое коснулось его ног, и он пробудился. Оторвал подбородок от второй пуговицы сорочки, посмотрел затуманенным взором вниз.

Там, будто мелкий зверек, ползал на четвереньках Куки, чуть ли не елозя головой по полу.

— Все ищешь местечко, где бы спрятаться? — ласково спросил Морэн.

Сынишка поднял взор и мигом поправил отца, неспособного идти в ногу с текущими событиями:

— Сейчас мы уже больше не играем. Мисс Бейкер потеряла кольцо, и я помогаю ей искать его, вот.

Тут откуда-то донесся голос воспитательницы:

— Не нашел, милый?

Морэн окончательно стряхнул сонливость, встал и вышел из комнаты. Вспомнил: когда мисс Бейкер пришла, он обратил внимание на ее кольцо.

Дверь чулана под лестницей была открыта — видимо, там она уже побывала. Слегка согнувшись и положив руки на колени, она тщательно обследовала плинтус на противоположной стороне холла.

— Не знаю, право, как уж оно соскользнуло, что я даже этого не почувствовала, — сокрушалась она. — Ах, оно, вероятно, где-нибудь тут. Мне его мама подарила, на окончание школы, вот почему не хотелось бы потерять его.

— А здесь искали? — спросил Морэн. — Вы заглядывали сюда? Помните, вы же заходили сюда и ощупывали стены.

Продолжая поиски, она, полуобернувшись, бросила небрежный взгляд через плечо:

— Туда я уже заглядывала, но спичек у меня не было, так что…

— Одну минуточку, спички у меня с собой, я посмотрю еще разок… — Он переступил порог, чиркнул спичкой, повернулся спиной ко входу, нагнулся.

Звук захлопнувшейся двери походил на пистолетный выстрел, эхом отозвавшийся в коридоре.

Глава 3 Расследование по делу о смерти Морэна

— Ну, что ты там нашел? Ты у нас, похоже, становишься экспертом по убийствам — которые-не-похожи-на-убийства, — проворчал шеф.

— Разумеется, это было убийство! Ну конечно! Разве в этом можно сомневаться?

— Хорошо, хорошо, только не надо сбрасывать бумаги с моего стола. Ну а Клинг говорит, что люди, которых он бросил на это дело, похоже, не столь в этом уверены, как ты. Вот почему на твое участие в разбирательстве мне потребовалось получить его добро. Он был весьма любезен…

— Что?! — Уэнджер едва не лишился дара речи. — А что же они пытаются сделать — представить, будто он сам себя запер?

Шеф успокаивающе махнул рукой:

— Ну-ну, погоди, не кипятись. Он вот что имеет в виду, причем я понимаю его точку зрения. Миссис Морэн и вправду получила — во всяком случае, утверждает, что получила, — фальшивую телеграмму, подписанную именем ее сестры. К сожалению, никаких следов телеграммы в доме не обнаружено, она исчезла. Так что проследить, откуда она была отправлена, невозможно. Ее ведь могли послать прямо отсюда, из города, а миссис Морэн от волнения не обратила внимания на дату и место отправления. Правда, малыш рассказывает о том, как с ним играла «леди». Но у нас лишь два факта, которые определенно указывают на то, что тут не обошлось без вмешательства взрослого, — перерезанный телефонный провод и записка на одеяле малыша…

Уэнджер презрительно выпятил нижнюю губу.

— А как же замазка?

— Ты считаешь, что ребенок не смог бы добраться с нею до верха двери, так? Нет, Клинг говорит, на этот счет они его уже проверили. Не вмешивались, просто протянули ему замазку и сказали: «Давай-ка посмотрим, как ты замажешь дверь, ты же сделал это на днях». А сами отошли в сторонку и наблюдали за ним. Когда он дошел до высоты, дальше которой не доставал, то подтащил табурет на трех ножках, из-под телефона, взобрался на него и аккуратно заделал щель вверху. Причем, если он сделал это добровольно и без каких-либо подсказок во второй раз, почему же, хотели бы они знать, он не мог это проделать в первый?

— Кхе-кхе! — Уэнджер возмущенно прочистил горло.

— Парни Клинга подвергли его еще одному испытанию. Они спросили его: «Сынок, если бы твой папа зашел туда, что бы ты сделал: выпустил бы его или оставил там?» Он ответил: «Пусть останется и поиграет со мной в прятки».

— Эти ребята что, с ума посходили? Где у них головы? Да, теперь я не сомневаюсь — ребенок и телефонный провод перерезал. И записку написал печатными буквами…

— Позволь мне закончить, хорошо? Они вовсе не собираются утверждать, будто ребенок сделал все это сам. Но они действительно склонны думать, что это несчастный случай. Просто — вполне допускаю — какой-то человек, испугавшись оказаться втянутым в это дело, предпринял неуклюжую попытку замести следы.

Такова версия людей Клинга — и не забывай, она еще не устоялась, ее лишь обыгрывают, пока не подвернется что-нибудь получше. К примеру: у Морэна имелась подружка на стороне. Фальшивая телеграмма была отправлена жене, чтобы обеспечить им свободу действий. Прежде чем женщина пришла, он, будучи один в доме с сыном, стал играть с ним в прятки. Он случайно заперся в чулане, а глупый малыш взял и заделал замазкой дверь. Появляется подруга, а Морэн уже задохнулся. Она теряет голову, смертельно опасаясь за свою репутацию. Укладывает ребенка и оставляет для жены неподписанную записку, приколотую к одеялу. Возможно, пока она все еще мечется там, начинает звонить телефон, и она, боясь снять трубку, еще больше теряет голову и в отчаянии перерезает провод. Они даже предполагают, что бедняжка настолько чокнулась, что, открыв дверь и увидев мертвого Морэна, в панике опять закрыла кладовку — лишь бы оставить все, как было, и даже опять замазала щели, чтобы это напоминало детскую работу, и ничью другую. Иными словами, несчастный случай плюс неумелая попытка со стороны человека с нечистой совестью скрыть свою причастность к нему.

— Фу-у-у! — выдохнул Уэнджер, зажав нос. — Ну а вот мнение на этот счет вашего подчиненного Уэнджера, без лишних слов: дерьмо. Я остаюсь или выхожу из игры?

— Оставайся, оставайся, — неожиданно смешавшись, согласился шеф. — Я свяжусь с Клингом. В конце концов, один раз ошибиться может каждый.

Казалось, они играют в креп — все сидели кружком на корточках, возвышаясь над чем-то в середине на полу. Что это, было не видно из-за их широких спин: во всяком случае, нечто ужасно маленькое. Иногда одна из рук поднималась и в недоумении чесала затылок. Иллюзия была абсолютная. Недоставало только стука — этого извечного языка игры в кости.

У дверей, не принимая участия в происходящем, но внимательно за всем наблюдая, высилась мужеподобная дама-инспектор. Что-то в ее облике противоречило человеческим представлениям о здоровье и эстетике. Смотревшего на нее сверху вниз она обманывала тем, что обещала закончиться раздвоенной, то есть в паре брюк. Но в конце концов она таки оказывалась в длинной юбке, и тогда естественное чувство гармонии восставало.

Уэнджер, появившийся в дверях, постоял, никем не замеченный, вбирая взглядом происходящее, пока ему не надоело. Наконец он прошел вперед, и согбенный конклав распался, обнаружив пигмея среди гигантов. На фоне их мощных фигур Куки казался даже еще мельче, чем был.

— Только не так, только не так, — запротестовал Уэнджер. — Нет, что это вы задумали — подвергнуть такого малыша допросу третьей степени?

— Да кто его допрашивает?

Уэнджер понял, что ошибся. Один из полицейских убрал поблескивающие карманные часы, которые он, очевидно, совершенно безрезультатно раскачивал на цепочке, пытаясь соблазнить малыша.

Инспектор запрокинула голову и заржала как лошадь.

Куки, с той дьявольской быстротой, с какой дети угадывают сочувствие и моментально ему подыгрывают, бросил взгляд на Уэнджера, сморщил по-обезьяньи свою забавную мордашку и принялся издавать умеренные всхлипы, грозившие перерасти в рыдания.

— Ага. Видали? — констатировал Уэнджер, окидывая собравшихся обвиняющим взглядом. — Вы что, не знаете, что дети такого возраста боятся фараонов? Каждый из вас в отдельности для него — натуральный враг, а когда вы собираетесь вокруг все сразу…

— Мы ж все в гражданском, а, ребята? — на полном серьезе возразил один из них. — Он же не видел наших блях, откуда ж он мог знать?

— Эксперт по младенцам, — хихикнул себе под нос другой, когда полицейские направились к двери.

Уходивший последним угрюмо бросил:

— Надеюсь, вам больше повезет, чем нам. Господи Иисусе, да лучше я каждый день буду работать с «медвежатниками», чем с этакой мелюзгой, толкуешь ему, толкуешь, а он даже не понимает.

— Еще как понимает, — буркнул Уэнджер. — Просто подход нужен умелый, только и всего.

Мужеподобная инспекторша, однако, осталась в комнате, хотя польза от нее была сомнительная. Уже в самом начале этой игры обнаружилось, что одна она наводит на «главного свидетеля» больший ужас, чем все остальные вместе взятые. Стоило ей сделать движение от двери — Куки тут же заходился в кошмарной истерике.

Уэнджер подтащил стул, уселся, расставил ноги под прямым углом и посадил на одно колено Куки.

— И опять же мы поиграем в Чарли Маккарти, — язвительно захихикала матрона. — Я даже думаю, что в тот вечер он вообще все проспал…

— А я думаю — он не спал. Занимайтесь своими делами.

Куки уже начал признавать Уэнджера после предыдущих бесед «на коленях». Он благосклонно, а может, даже и небескорыстно улыбнулся ему снизу вверх:

— У вас есть еще леденцы?

— Нет, доктор говорит, что я и так дал тебе слишком много. — Уэнджер принялся за работу. — Кто все-таки заставил твоего папу войти в кладовку, Куки?

— Никто его не заставлял, он сам захотел. Он играл в одну игру.

— На этом самом месте вы уже не раз застревали, — радушно подбросила матрона.

Уэнджер, ощутив вспышку непритворного гнева, что случалось с ним редко, рывком повернул голову:

— Послушайте, сделайте одолжение!

Он набрал полную грудь воздуха — чтобы хватило для того, что, он знал, его ждет.

— С кем он играл в эту игру, Куки?

— С нами.

— Да, но с кем «с нами»? С тобой и еще с кем?

— Я, он и леди.

— Какая леди?

— Леди.

— Какая леди?

— Леди, которая была здесь.

— Да, но какая леди здесь была?

— Та леди, которая… та леди, которая… — И не то чтобы Куки не хотел говорить, просто диалектика всего это дела приводила его в замешательство. — Та леди, которая с нами играла, — вдохновенно заключил он.

Уэнджер уже израсходовал почти все дыхание, которым запасся: с удрученным шипением он выпустил остальное.

— Видите, как он каждый раз уходит? Этому малышу, когда он вырастет, рот будет не нужен.

— Послушайте, Макговерн, я не шучу, если вы сделаете еще хоть одно замечание не по делу, пока я этим занимаюсь…

— А чем вы занимаетесь? — пожелала узнать инспектор, однако вопрос задала предусмотрительно невнятно.

Уэнджер вытащил черную записную книжицу. Снова повернулся к восседавшему у него на колене свидетелю, беспечно покачивающему ножками.

— Ну, послушай, как называлась эта игра?

— Прятки! — с радостной уверенностью заявил Куки. Он уже попал на знакомую территорию.

— Чья очередь была первая?

— Моя.

— А затем чья?

— Затем этой леди!

— А после этого?

— После этого была очередь моего папочки.

— Спектакль с растущими сборами, — тихо пробормотал Уэнджер. Он неразборчиво нацарапал в книжке на свободном колене (другой рукой, согнутой в локте, поддерживая свою ношу): «Обольстили»… Зачеркнул это слово, заменил его на: «Обманули»… Тут же зачеркнул и это, написал: «Заманили в чулан во время игры в прятки».

Расстроенный, поднял взор:

— Что за чертовщина! Это же бессмысленно! Как это незнакомая женщина, которую человек сроду не видел, может запросто войти в дом и добиться того, чтобы взрослый мужчина стал играть с ней в какие-то там игры, — ведь так получается?

Инспектор ядовито прошипела — достаточно тихо, чтобы быть уверенной, что ее не смогут обвинить в том, будто она что-то сказала:

— Еще как. Только не в те игры, которые вы имеете в виду.

Записная книжка ударилась о противоположную стену и, затрепетав страничками, упала на пол.

— Что такое? — спросил Куки, с интересом проследив за ней взглядом. — Книжка что-то сделала, да?:

— Одну минуточку, вы считаете само собой разумеющимся, что ребенок никогда ее прежде не видел, так? — попыталась напомнить ему инспектор, рискуя вывихнуть шею.

— Вы же слышали, что он каждый раз говорит! — в гневе закричал на нее Уэнджер. — Я записал это в книжице шесть раз! Прежде она у них в доме никогда не появлялась.

Лицо у Куки снова стало сморщиваться, как у обезьянки.

— На тебя я не сержусь, сынок, — поспешно поправился Уэнджер, успокаивающе гладя его по головке.

И вдруг оно пришло. Куки досмотрел на него с нерешительностью человека, уверенность которого только что поколебали.

— А на кого же вы тогда сердитесь? Вы сердитесь на мисс Бейкер?

— А кто такая мисс Бейкер?

— Та леди, которая играла с нами в прятки…

Уэнджер чуть не уронил мальчика на пол, прямо головой вниз.

— Бог мой, наконец-то я вырвал из него имя! Вы слышали? Ну вот, я даже и не думал…

Вспышка энтузиазма, впрочем, оказалась короткой, лицо у него снова помрачнело.

— А-а, просто она, вероятно, обвела их вокруг пальца. Стала мисс Бейкер, когда переступила порог, и перестала быть мисс Бейкер, едва вышла. Мне б только узнать, под каким предлогом она явилась к Морэну, как добилась, чтобы ее впустили…

— Одна из соседок? — предположила Макговерн.

— Мы уже опросили всех до единой в радиусе шести кварталов. Куки, что мисс Бейкер сказала твоему папе, как только он открыл дверь и впустил ее?

— Она сказала «хэлло». — Он запнулся, очевидно, вовсю стараясь как можно добросовестнее исполнить то, что от него требуется.

— Ну вот, начинается, — беспомощно вздохнула инспектор.

Уэнджер оглянулся на лестницу:

— Интересно, а не поможет ли она… Спросите доктора, в состоянии ли она спуститься сюда, хотя бы на минутку. Скажите ему, что я не хочу допрашивать ее, сами понимаете, лишь хочу посмотреть, не прояснит ли она один момент, который затронул ребенок. Я совершенно ее не задержу.

— Смотрите не нажимайте на малыша, пока меня не будет, — предупредила инспектор. — Мне полагается присутствовать во время ваших бесед.

Вернулась она через пару минут:

— Они не хотели ей разрешать, зато она сама хочет. Сейчас спустится.

Вместе с миссис Морэн шли, поддерживая ее под руки, доктор и няня-сиделка. Вдова двигалась очень медленно. Нет, не там, в чулане, произошло убийство, оно совершалось здесь, сейчас, у него перед глазами.

— Только, пожалуйста… — попросил доктор.

— Обещаю вам, — заверил его Уэнджер.

И сама наполовину мертвая, Маргарет оставалась прежде всего матерью.

— Вы ведь не очень его утомляете, а, офицер?

Она доковыляла до них, наклонилась и поцеловала сына.

Уэнджер уже хотел было отказаться от своей затеи. Но, в конце концов, рано или поздно это пришлось бы сделать.

— Миссис Морэн, я полагаю, никакой мисс Бейкер вы не знаете… Я пытаюсь выяснить, действительно ли есть такой человек или же это всего лишь… Куки только что упомянул какую-то мисс Бейкер…

Вдова смотрела на него, и он раньше доктора и няни увидел, как она изменилась в лице. Еще мгновение назад казалось, что к чувствам, которые она испытала, уже невозможно ничего добавить, а вот поди ж ты… Ко всему прочему ужасу, который уже выпал на ее долю, казалось, добавилась очередная порция кошмара, и он медленно разлился по лицу женщины подобно холодной липкой пленке. Она приложила пальцы к вискам у бровей, как будто боялась, что череп расколется.

— Только не она! — прошептала миссис Морэн.

— Так он говорит, — невольно выдохнул в ответ Уэнджер.

— О, нет-нет!

Он правильно истолковал смысл, который женщина вложила в это поспешно произнесенное «нет»: она не отрицала само существование этой мисс Бейкер, она отрицала обвинение — просто потому, что оно, видимо, показалось ей невероятным.

— Выходит, такой человек есть?.. — мягко настаивал он.

— Это его… — Она без сил указала на Куки, не в состоянии вымолвить хоть слово. Неудержимые слезы, уже не от горя, а от смертного ужаса, хлынули из глаз. — Воспитательница из детского сада.

Если ее горе и стало еще горше, чем оно было до этого, так только оттого, что причиной его оказалась не абстракция, не просто кем-то запечатанная дверь; она обрела имя, материализовалась в человеческий облик, в молодую женщину, которая присматривала за ее мальчиком по нескольку часов в день.

Миссис Морэн упала — не в обморок, просто подкосились ноги. Няня и доктор подхватили ее. Они осторожно развернули несчастную женщину в сторону двери, повели туда маленькими шажками. Сказать она больше ничего не могла, но больше говорить и не надо было. Теперь все зависело от Уэнджера.

Прежде чем дверь закрылась за печальной процессией, доктор, не оборачиваясь, сердито бросил:

— Меня тошнит от вас, ребята.

— Ничего не поделаешь, — упрямо ответил детектив. — Без этого не обойтись.

Она стояла посреди кучки малышей на огороженном участке двора, подальше от более грубых забав старших детей. Они играли. Малыш проходил под аркой из поднятых рук: его брали в плен и раскачивали взад и вперед, а потом шепотом предлагали выбрать одно из двух бесценных сокровищ, после чего — в зависимости от того, что он выбрал, — ставили позади того или другого ведущего. На Одиннадцатой Восточной улице во времена Уэнджера в эту игру никогда не играли, поэтому он не очень-то в ней разбирался.

Ему еще сроду не приходилось выполнять работы противнее сегодняшней. А это еще даже не арест. Вероятно, решил он, расчувствовался из-за этой малышни. Это ведь жестоко, даже мерзко — утаскивать девушку отсюда, чтобы узнать, не она ли лишила человека жизни.

Воспитательница заметила, что он наблюдает за ней, оставила на минутку детей и направилась к нему. Невысокая стройная фигурка, медно-золотистые волосы: молодая, не старше двадцати четырех — двадцати пяти; симпатичная в очках (явно не по возрасту) в черепаховой оправе и еще симпатичнее без них, пусть и несколько простоватая. Умеренно раззолоченная веснушками по высоким скулам. Они ей шли.

— Вы ждете кого-то из ребятишек? — приятным голосом спросила она. — Занятие закончится только через…

Он попросил разрешения пойти к ней без сопровождения — его сопровождал лишь «староста», из детей постарше, — и не объяснил директору, какое у него дело: так, считал он, тактичней.

— Я хотел бы поговорить с вами. — Он хотел все разузнать, не пугая девушку понапрасну. Ведь пока что она — всего-навсего имя, случайно слетевшее с языка ребенка. — Я — Уэнджер, из полицейского участка.

— Ой. — Особого страха она не выказала, просто ее застали врасплох.

— Если не возражаете, я бы хотел, как только вы здесь закончите, чтобы вы поехали со мной и навестили Куки Морэна — вы знаете, сына миссис Морэн.

— Ах да, бедный кроха, — сочувственно вздохнула девушка.

Игра тем временем застопорилась. Дети так и стояли, как прежде, мордашки повернуты к воспитательнице в ожидании указаний:

— Начинать тянуть, мисс Бейкер?

Она вопрошающе глянула на Уэнджера.

— Закончите занятие, — согласился он. — Я подожду.

Она вернулась к своим обязанностям. Предчувствие неприятностей, казалось, совершенно не повлияло на ее отношение к делу. Она быстро хлопнула в ладоши:

— Ну что ж, дети, хорошо. Готовы? Потяну-у-ули!.. Ну-ну, не слишком сильно… Послушай, Марвин, ты же оторвешь Мегги рукав…

В классе, уже после того как она усадила детей в школьный автобус и отправила по домам, Уэнджер смотрел, как девушка убирает со своего стола, аккуратно складывая вещи в выдвижной ящик.

— А эти рисунки для раскрашивания, которые они для вас делают — вроде тех, что у вас тут, — разве они не забирают их домой каждый день?

Праздный вопрос мужчины, стоявшего и наблюдавшего за чем-то для него непривычным. Во всяком случае, прозвучал, вопрос именно так.

— Нет, они забирают их по пятницам. За неделю рисунки накапливаются, а в конце недели мы освобождаем их столики, и малыши уносят рисунки, чтобы показать родителям, каких успехов они добились. — Она весело засмеялась.

Он взял наобум одну из раскрашенных картинок. Крупная малиновка, сидящая на ветке. Он усмехнулся в притворном восхищении.

— Образец прошлой недели или этой? — Еще один из праздных вопросов, заданный просто для того, чтобы поддержать разговор, пока дама поправляет шляпку.

— Этой, — оглянувшись, ответила мисс Бейкер. — Пополуденное задание в понедельник.

Вечер в понедельник был как раз вечером, когда…

До дома Морэнов они ехали на такси. Из них двоих Уэнджер чувствовал себя даже более неуверенным и все сидел, мрачно уставившись в окно со своей стороны.

— Вы везете меня по полицейскому делу или это… э-э… акт милосердия? — несколько смущенно спросила она наконец. Смущение не было вызвано чувством вины, просто сказывалась неуверенность, ибо она не знала, что от нее хотят.

— Это всего лишь формальность, не обращайте внимания. — Он снова глянул в окно такси, словно его мысли были где-то далеко-далеко. — Кстати, вы были тем вечером у Морэнов? — Даже приложи он максимум усилий, ничего более неуместного, чем этот вопрос, у него не получилось бы.

Не то чтобы Уэнджер был излишне тактичен или пытался избежать разговора всерьез: просто ситуация пока что не давала поводов для более жесткого обращения. Он превысил бы свои полномочия.

— У Морэнов?! — В полнейшем удивлении девушка выгнула брови дугой. — Господи Боже мой, конечно, нет!

Он не повторил свой вопрос, она тоже промолчала. Достаточно было по разу и того и другого. Ее слова занесли в протокол.

Уэнджер присутствовал на множестве очных ставок, но, пожалуй, никогда еще не видел такой драматичной, как эта. С одной стороны — мисс Бейкер, столь беззащитная против ребенка. С другой — ребенок, столь беззащитный против всего мира взрослых.

Он так ей обрадовался, когда Макговерн ввела его.

— Хэлло, мисс Бейкер! — Он побежал ей навстречу через комнату, обхватил ее за колени и заглянул в лицо. — Я не смог прийти сегодня в школу, потому что мой папа уехал. Вчера я тоже не мог прийти.

— Знаю, Куки. Мы все по тебе скучали.

Она повернулась к Уэнджеру, будто желая спросить: «Ну, и что же мне полагается делать?»

Тот опустился на корточки и постарался, чтобы голос у него звучал тихо и чтобы его уверенность воодушевляла малыша:

— Куки, ты помнишь тот вечер, когда твой папа зашел в чулан?

Куки поспешно кивнул.

— Это та леди, которая была здесь с тобой?

Они ждали.

Наконец ей пришлось напомнить самой:

— Была я тогда с тобой, Куки?

Казалось, он так и не ответит. Для взрослых, находившихся в комнате, напряжение стало почти невыносимым.

Она сделала глубокий вдох, взяла его ручку в свои.

— Была ли мисс Бейкер здесь с тобой в тот вечер, когда твой папа пошел в чулан, Куки? — спросила она.

На этот раз ответ раздался так неожиданно, словно чуть ли не выскочил из малыша.

— Да, мисс Бейкер была здесь. Мисс Бейкер поужинала с папой и со мной, вот — помните? — обращался он прямо к ней, а не к остальным.

Девушка медленно выпрямилась, в замешательстве качая головой:

— О нет… я не понимаю…

Их лица как бы сомкнулись вокруг нее. Никто ничего не сказал.

— Но, Куки, посмотри на меня…

— Нет, пожалуйста, не пытайтесь на него воздействовать, — вежливо, но решительно вмешался Уэнджер.

— А я и не пытаюсь… — беспомощно ответила она.

— Подождите меня за дверью, хорошо, мисс Бейкер? Я сейчас к вам выйду.

Когда он вскоре вышел к ней, девушка сидела в кресле у окна, одна. Правда, в соседней комнате некий мужчина занимался каким-то делом, только она этого не знала. Щелкала замком на сумочке, открывая и закрывая ее. Но посмотрела Уэнджеру прямо в глаза:

— Не могу этого понять…

Он ничего не стал ей объяснять.

Слова ребенка тоже занесли в протокол, вот и все.

Уэнджер прихватил с собой и показал ей раскрашенный рисунок. Крупная малиновка на ветке.

— Вы уже говорили мне, что именно этот образчик вы давали им для раскрашивания в понедельник пополудни. И что они приносят рисунки домой только раз в неделю, по пятницам.

Мисс Бейкер смотрела на рисунок гораздо дольше, чем это нужно для простого опознания. Он подождал немного, потом сложил листок и убрал его.

— Но этот нашли прямо здесь, в доме, мисс Бейкер, в ночь с понедельника на вторник. Как он сюда попал?

Девушка просто смотрела на карман, куда он положил рисунок.

— Возможно, мальчик принес его с собой в тот день без разрешения, прежде чем за него поставили оценку. — Это предположение высказал он, с вопросительной интонацией.

Она вскинула взор:

— Нет. Я… я не думаю, что он это сделал. Я в тот день отпустила Куки пораньше, потому что за ним пришла мама. Можете спросить миссис Морэн, но…

— Уже спросил.

— Ах, ну тогда… — Она встала, покраснев чуть гуще обычного. — Тогда что же вы мне устроили — ловушку?

Он склонил голову, как бы уходя от ответа.

— Выходит, я оказалась в каком-то двусмысленном положении.

— Вовсе нет, — неискренне заверил Уэнджер. — Зачем вы так?

Она посмотрела на сумочку, еще раз раскрыла ее и снова щелкнула замком, и тут вдруг подняла глаза и обожгла его вспыхнувшим обидой взглядом, который так удачно гармонировал с огненным цветом ее волос.

— Хотя, право, не знаю, с какой бы это стати! Испытание, которому вы меня только что подвергли в той комнате, вряд ли можно назвать честным и справедливым.

Он был бесконечно вежлив, голос звучал прямо как шелковый:

— Почему же? Разве ребенок недостаточно хорошо вас знает? Разве он не видит вас пять дней в неделю? Бездоказательно, это-то да, и вы вправе это утверждать, но все было честно.

— Неужто вы не понимаете? Разум младенца, ребенка такого возраста, столь же чувствителен, как открытая фотопластинка: он реагирует моментально. Вы только что попросили меня не воздействовать на него, но вы, мужчины, за последние несколько дней уже, несомненно, на него повлияли, сами, возможно, того не желая. Он наслушался о том, что я была здесь, и теперь верит этому. У детей граница между реальностью и воображением весьма и весьма…

Уэнджер заговорил терпеливым урезонивающим тоном:

— Относительно нашего влияния на него вы совершенно ошибаетесь. Прежде чем он назвал это имя, мы о нем понятия не имели, так что услышать его от нас он не мог. Собственно говоря, когда он впервые его назвал, нам пришлось прибегнуть к помощи миссис Морэн, и уж она нам все объяснила.

Ногами она не затопала, но всю ее так и передернуло.

— Но что же именно я якобы сделала — может, все-таки расскажете мне? Ушла отсюда, после того как произошло такое, и молчок?

— Ну пожалуйста. — Он обезоруживающе протянул к ней обе руки, ладонями вперед. — Вы уже сказали мне, что вас здесь не было, а я ведь не повторял свой вопрос, правда?

— Зато я повторяю: меня здесь не было! Категорически! До сегодняшнего дня я в этом доме никогда не бывала.

— Ну, тогда о чем говорить. — Он сделал успокаивающее движение, как будто хотел что-то прижать к полу обеими руками: мир любой ценой. — Говорить больше не о чем. Сообщите мне лишь, чем вы в тот вечер занимались, и мы со всем покончим. Вы ведь не возражаете, правда?

Она успокоилась:

— Нет, разумеется, нет.

— Без обид, это простая формальность. Об этом мы даже спросили миссис Морэн.

Девушка снова села. Ее спокойствие перешло в задумчивость.

— Нет, разумеется… — Задумчивость перешла в глубокое самосозерцание. — Нет…

Уэнджеру пришлось кашлянуть:

— Как только будете готовы…

— Ах, простите, я, похоже, все делаю не так, правда? — Она в который раз открыла и закрыла сумочку. — Детей отправили домой в обычное время. То есть в четыре, вы знаете. Когда я убрала со стола и ушла, было уже, наверное, четыре тридцать. Я вернулась к себе в «Женский клуб» и оставалась в комнате примерно до шести, отдыхая и занимаясь стиркой. Затем вышла и пообедала в одном заведении в нашем квартале, куда обычно хожу. Вам, вероятно, понадобится название?

Ему, казалось, жутко неловко.

— Заведение Карен Мэри — небольшая частная закусочная, принадлежащая одной шведке. Затем я прогулялась и где-то часов в восемь заскочила в кинотеатр…

— Я полагаю, сейчас вы не помните, в какой именно? — мягко предположил он, будто речь шла о самой важной в мире тайне.

— Ну почему же — «Стандарт», «Мистер Смит уезжает в Вашингтон», вы знаете. Я не часто хожу в кино, но когда таки хожу, то только в «Стандарт». Ну вот, пожалуй, и все. Когда сеанс закончился, я вышла и вернулась в «Женский клуб», уже перед двенадцатью.

— Что ж, хорошо, вполне достаточно. Большое спасибо, этого вполне достаточно. Ну, не стану вас задерживать…

Она встала — чуть ли не против воли:

— Вы знаете, а я бы… я бы предпочла не уходить при… при данных обстоятельствах. Я бы чувствовала себя гораздо лучше, если бы все это окончательно прояснилось.

Он повернул руку ладонью вверх:

— А прояснять-то нечего. Вы, похоже, придаете этому больше значения, чем готовы придать мы сами. Не беспокойтесь, иди себе и обо всем забудьте.

— Ну что ж… — Она уходила неохотно, оглядываясь до последнего, но все же ушла.

Как только дверь за ней закрылась, Уэнджер будто получил заряд энергии от какого-то невидимого источника.

— Майерс! — Человек, который находился в комнате дальше по коридору, выскочил из нее. — Днем и ночью. Не выпускать из поля зрения ни на минуту.

Майерс заторопился к черному ходу.

— Брэд! — позвал Уэнджер. И, не успела еще лестница перестать раскачиваться от тяжело спускавшегося человека, приказал: — Живо в кинотеатр «Стандарт», узнай название другого фильма, который показывали в понедельник вместе с «Мистером Смитом». Вот что хорошо, когда в кинотеатре идут сразу два фильма: иногда оказывается весьма кстати в нашем деле. Затем проверь заведение Карен Мэри, узнай, ужинала ли она там. Я хочу тщательнейшим образом проверить ее алиби, и да поможет ей Бог, если оно не удержится под лавиной стофунтовых гирь!

Первый звонок по телефону Уэнджеру (дом Морэнов, двадцать минут спустя):

— Эй, Лу, это Брэдфорд. Слушай, «Стандарт» мне и проверять особо не пришлось. Название второго фильма в тот вечер, если оно тебе все еще нужно, «Пять перчинок». Но мне сказали, что как раз передо мной кое-кто еще задал им тот же самый вопрос. Девушка в кассе даже удивилась, откуда такой интерес к какому-то там второсортному фильму.

— Кто? — так и взвился Уэнджер.

— Она. Эта девица Бейкер. Мне ее описали. Наверное, сразу же, как только ушла от Морэнов, отправилась в кинотеатр. Как тебе это нравится?

— Просто шик, — с мрачной иронией ответил Уэнджер. — Дорабатывай эту же линию. Мальчик только что выдал цвет одежды, в которой она была в тот вечер. Раскололся совершенно неожиданно, как в тот раз, с именем. Темно-синий, запомнишь? Сходи в «Женский клуб», посмотри, не подскажут ли тебе, какого цвета была на ней одежда, когда она вышла из своей комнаты в понедельник вечером: кто-то, возможно, обратил на это внимание. И сделай это тихо, бляхой не козыряй. Я не хочу, чтобы она догадалась, что мы что-то там шьем, пока шитье не закончится. Ты всего-навсего парень, который без ума от девушки, имени которой не знаешь, но в состоянии вычислить ее методом исключения.

Второй звонок Уэнджеру (там же, полчаса спустя):

— Опять Брэд. Боже мой, ее алиби трещит по всем швам. По-моему, теперь у нас на нее и впрямь что-то есть.

— Ладно, оставь свой школярский задор. Поработаешь с мое, поймешь, что как раз когда думаешь, будто у тебя всего навалом, чаще всего оказывается, что у тебя нет ни шиша.

— Ну, так ты хочешь меня выслушать или никому ничего не говорить?

— Не выкаблучивайся, молокосос. Выкладывай.

— В тот вечер она у Карен Мэри не ужинала! Сначала эта шведка, которая заправляет заведением, горой стояла за нее: «О, да, да. Конечно, она быль здесь». Ну, после кинотеатра, уж и не знаю почему, но что-то вроде как навело меня на догадку, и я рискнул. Начал блефовать, прикинулся крутым и сказал: «Вы что, хотите обмануть меня? Думаете, я не знаю, что она заходила сюда сама и велела вам так сказать, если вас кто-нибудь об этом спросит? Ну как, хотите неприятностей на свою голову или хотите, чтобы у вас их не было?»

Она тут же сдалась. «Верно, — признала, вроде как перепугавшись, — она только что приходила сюда. Мне бы хотелось помочь ей, но, раз вы уже обо всем знаете, я не хочу себе неприятностей».

И подожди, это еще не все. Я копнул и в «Женском клубе». Лифтерша и портье оба помнят, как она выходила в тот вечер. И была она — в темно-синем.

— Возвращайся к папе, сынок, — нараспев сказал Уэнджер.

Третий звонок Уэнджеру (на следующий день):

— Алло, Лу? Это Майерс. Я у школы. До четырех она была у меня под наблюдением. Я, что называется, от нее ни на шаг со вчерашнего дня. Но тут возник один момент, и я хочу, чтобы ты узнал о нем сразу.Может, тут что-то есть, а может, ничего и нет. Как только она вышла из «Женского клуба», я последовал за ней и по дороге на автобус заметил, что продавец фруктов поздоровался с ней, как со старой знакомой, а она улыбнулась ему в ответ. Ну, я чуток приотстал и быстренько его обработал, чтобы успеть с ней на автобус. По его словам, в шесть вечера в понедельник она купила у него шесть флоридских апельсинов. Если не ошибаюсь, в холодильнике Морэнов на следующее утро оказалось два стакана сока, появление которых миссис Морэн объяснить не смогла, но была уверена, что до отъезда к матери она сок не готовила.

— Я тоже это припоминаю. Согласно утверждению Бейкер, в шесть она выходила, а не возвращалась домой. Значит, апельсины она куда-то унесла. Я сейчас отправлюсь туда, потолкую с горничной на ее этаже. Апельсины в нашем деле хороши тем, что нельзя съесть и кожуру.

Разговор Уэнджера с шефом:

— Ну, и как оно, Лу?

— До того хорошо, что даже не верится. Я боюсь дышать, опасаясь, как бы все не рухнуло. Хотите верьте, хотите нет, шеф, но у меня наконец-то появилась живая подозреваемая, из плоти и крови, ведь до сих пор я все время гонялся за призраками. Я даже говорил с ней и слышал, как она мне отвечала. Я все время щиплю себя.

— Ты ее ущипни, проку будет больше.

— Эта девушка, желая обеспечить себе алиби, наговорила нам с три короба. Я слышал, бывают алиби с одним слабым звеном, с двумя, ну а тут — прямо с ума сойти! Ее не было в ресторанчике, где, по ее словам, она обедала, не было и на сеансе в кино, из дома она вышла в темно-синем костюме. Малыш опознал ее как человека, который в тот вечер был с ним и его отцом. Картинку, которую он раскрашивал пополудни в понедельник, нашли в доме в ночь с понедельника на вторник, а миссис Морэн абсолютно уверена, что, когда она сына забирала, у него с собой ее не было. Ну, и в довершение ко всему в шесть часов вечера в понедельник во фруктовой лавочке у своего дома она купила полдюжины флоридских апельсинов и унесла их с собой — куда там она направлялась. В холодильнике Морэнов обнаружено два полных стакана апельсинового сока, и миссис Морэн уверена, что сок приготовил кто-то, но только не она сама. Правда, насколько она помнит, апельсины в одной из секций холодильника у нее лежали. Но тогда куда же девались те, что купила эта Бейкер? В комнате у нее они так и не появились: я беседовал с горничной, а та за всю неделю не выбрасывала не только никакой кожуры от апельсинов, но даже засохшего семечка. Ну, что вы на это скажете?

— По-моему, верняк. Дайте ей побродить, скажем, еще сутки и посмотрите, не увязнет ли она поглубже. И готовьтесь к захвату. Только ни в коем случае не выпускайте ее из виду, чем бы она ни занималась. Держитесь около нее днем и ночью…

— И даже двадцать пять часов в сутки, — безжалостно добавил Уэнджер.

— Шеф, это Уэнджер.

— Я ждал твоего звонка. Думаю, пора привести эту девицу Бейкер.

— Веду, шеф. Звоню из вестибюля «Женского клуба». Мне хотелось получить ваше добро, прежде чем я поднимусь в номер и заберу ее.

— Ну что ж, добро я даю. Мне только что принесли сообщение, в котором слова малыша впервые подтверждаются взрослыми, пусть всего лишь частично. Некто Шредер, который живет на противоположной стороне улицы, незадолго до полуночи случайно подошел к окну и определенно видел, как из дома Морэнов вышла женщина. Разумеется, на таком расстоянии, да еще в темноте, он ее толком не разглядел, но я не вижу особого смысла выжидать дальше.

— Согласен. Особенно если учесть, что в прошлом она всегда исчезала. Я прибуду минут через пятнадцать — двадцать.

Лифтерша попыталась заступить ему дорогу:

— Простите, сэр, джентльменам подниматься в комнаты не позволено.

«Я не джентльмен, я детектив», — хотелось ответить Уэнджеру, но он сдержался.

— Дежурный мне разрешил, — грубовато сказал он.

Она бросила взгляд через вестибюль и увидела высочайший потайной знак, что все в порядке и ему можно подниматься. Меньше всего Уэнджеру хотелось дожидаться внизу, пока к нему приведут подозреваемую — дело, что ни говори, весьма деликатное.

Лифтерша открыла дверь на седьмом.

— Подождите здесь. Потом сразу же поедем вниз, по пути никого подбирать не будем.

Девушка во все глаза смотрела ему вслед, пока он шел по мирному, домашнему коридору: она поняла, что это арест.

Уэнджер постучал в дверь.

— Кто там? — В голосе совершенно не слышалось никакого испуга.

— Откройте, пожалуйста, — негромко попросил он.

Она тут же открыла, удивление от того, что она услышала его голос, все еще отражалось на ее лице. За ее спиной, в раковине лежали шелковые чулки.

— Вы не будете возражать против того, чтобы пройти со мной? — Он был несколько торжествен, но отнюдь не груб.

— Ах, — только и сказала она слабым голоском.

Он стоял, ожидая, в открытых дверях. Она принялась искать верхнюю одежду во встроенном шкафу, но никак не могла найти именно то, что надо.

— Не знаю даже, почему я не боюсь, — неуверенно заговорила она. — Наверное, мне следовало бы бояться…

Она была страшно напугана. Уронила пальто с вешалки, и ей пришлось почистить его. Затем попыталась надеть пальто, не сняв его с плечиков.

— Ничего страшного с вами не случится, мисс Бейкер, — угрюмо заверил он.

— Чулки придется так и оставить? — развела она руками.

— Да, пожалуй.

Она нахмурила брови, по пути вытащила из раковины пробку.

— Жаль, не успела постирать их до вашего прихода, — вздохнула мисс Бейкер. — Я вернусь сюда? — спросила она, прежде чем выключить свет. — Или мне следует… следует прихватить что-нибудь с собой на ночь? — Ей было нестерпимо страшно.

Вместо ответа он просто закрыл дверь.

— Видите ли, меня еще никогда не арестовывали. — Она искала поддержки, стараясь поспевать за ним по коридору.

— Прекратите, ладно? — с досадой проворчал он.

Он вошел в тускло освещенную комнату, бросил на нее взгляд, закурил сигарету; дым тут же добрался до конусообразного луча от лампы над девушкой. Поднимаясь, он приобретал бледно-сизый оттенок, словно какой-то реактив в химической колбе.

— Плачем делу не поможешь, — с неуловимой корректностью сказал он. — Вас никоим образом не обижают. А винить за то, что вы здесь, можете только себя.

— Вы не понимаете, что это значит… — всхлипнула она, обращаясь в ту сторону, откуда доносился его голос. — Вы занимаетесь арестами, для вас это обычное дело. Вам, вероятно, не понять, что происходит с человеком, когда он сидит у себя в комнате, в безопасности, в довольстве и в мире с окружающим, и вдруг появляется кто-то и уводит его. Спускается с ним в лифте дома, в котором он живет, у всех на виду ведет по улицам… а когда приводит сюда, то оказывается, что он… что я… якобы убила человека! Это невыносимо! Сегодня вечером я боюсь всех и вся на свете! У меня такое чувство, будто я героиня одной из сказок, которые я рассказываю детям. Только эта сказка стала явью: я околдована и подпала под чары великана — людоеда.

Сквозь слезы она попыталась виновато улыбнуться в темноту.

Из мрака раздался еще один голос:

— А вы думаете, последние полчаса в чулане Морэну было легко? Вы не видели, когда его вытащили, зато мы видели.

Без единого звука она обхватила голову руками.

— Прекратите, — бросил Уэнджер. — Она очень ранимая.

Невидимая Макговерн поцокала языком, выразив таким образом свое особое мнение.

— Я… я не знала, что это было убийство. Я не знала, что это подстроили специально! — заговорила она. — Когда вы на днях привели меня к ним в дом, я думала, что произошел несчастный случай, что он каким-то образом закрылся в чулане сам, а ребенок не понимал, насколько это серьезно, и вот, позже, вероятно, желая избавиться от чувства вины, как это бывает с детьми, придумал историю, будто я к ним приходила.

— Дела это нисколько не меняет, — оборвал ее Уэнджер. — Сейчас мы говорим с вами не об этом. Вы не ходили в «Стандарт». Вы не обедали в заведении этой шведки. Однако потом вы сходили туда и попросили ее сказать, будто вы там были! А теперь еще удивляетесь, что вы здесь.

Она в отчаянии ломала руки. Наконец заговорила:

— Я знаю… я и не думала, что за мной сразу же станут следить… вы казались таким дружелюбным в тот день.

— Мы никого не предупреждаем.

— Я не знала, что это убийство. Я полагала, речь идет лишь о выдуманной малышом истории. — Она глубоко вздохнула. — Я была… с мужем. Его зовут Лэрри Старк, он… он живет на Марси-авеню, 420. Я приготовила обед на его квартире и весь вечер пробыла там.

Это признание не произвело на них никакого впечатления.

— Почему же вы не рассказали нам об этом сразу же, когда вас спросили?

— Да не могла я, неужели непонятно? Я воспитательница, мне не полагается быть замужней, иначе я потеряю место.

— Вашу первую версию мы разнесли в пух и прах, от нее ничего не осталось. Естественно, вы вынуждены чем-то ее заменить, не можете же вы находиться в подвешенном состоянии. С какой стати мы должны верить этой версии больше, чем первой?

— Спросите Лэрри — он вам скажет! Он скажет вам, что я пробыла там все время.

— Обязательно спросим. И он наверняка скажет нам, что вы были с ним. Но малыш-то Морэнов говорит нам, что вы были с ним. И два стакана апельсинового сока в холодильнике тоже говорят нам о том, что вы были с ним. И ваши собственные действия за прошедшие несколько дней говорят нам о том, что вы были с ним. Попробуйте-ка все это опровергнуть, девочка.

Она судорожно вздохнула и откинулась на спинку стула.

Луч желтого коридорного света прорезал темноту и кто-то произнес:

— Он готов принять ее.

Уэнджер отодвинул стул, ножки заскрежетали по полу.

— Запоздали вы со своим признанием. Проку от него уже особого не будет, какой был бы, расскажи вы нам об этом сразу. Делу уже дан ход, мисс Бейкер, а менять лошадей посреди броду — рискованная, знаете ли, штука.

Когда Макговерн с Уэнджером привели ее и поставили перед столом шефа, девушка опять плакала — беззвучно, как и прежде.

— Вот эта, значит, молодая леди? — При других обстоятельствах данное замечание можно было бы принять за полудружеское приглашение к разговору. Только на сей раз у него было совсем иное значение.

Зазвонил, заикаясь, телефон:

Д-д-д-динь-дзин-динь!

Шеф сказал:

— Одну минуточку. — Снял трубку, послушал и спросил: — Кто-кто?! Да, Уэнджер находится здесь, но соединить с ним я вас не могу. Ну, что вам…

Он опустил трубку, посмотрел на Уэнджера:

— Тут тебе хотят что-то сказать насчет этой девушки. Держи, поглядим, что там такое.

Он сделал знак рукой, и инспектор с мисс Бейкер вышли.

— Муж, наверное, — пробормотал Уэнджер, обойдя стол, и взял трубку.

Женский голос сказал:

— Алло, это Уэнджер?

— Да. С кем имею… — настороженно заговорил он.

Женский голос врезался в его голос, как нож в масло:

— Говорить буду я. Вы только что привели с собой одну девушку из «Женского клуба». Некую мисс Бейкер, воспитательницу из детского сада. Верно? Ну, я лишь хочу сказать, что она не имеет никакого отношения к тому, что случилось с Морэном в чулане. Мне плевать, как там у вас выглядит это дело, что вы о нем думаете или знаете или даже думаете, будто знаете.

У Уэнджера словно муравьи заползали в брюках, он прикрыл ладонью мембрану и, корчась, стал подавать шефу сигнал: «Проследите, откуда звонят! Проследите, откуда звонят!»

Голос прозвучал чуть ли не с телепатической проницательностью.

— Да-да, проследите, откуда звонят, знаю, знаю, — сухо заметила женщина. — Я заканчиваю, так что не тратьте понапрасну времени. На случай, если в ваших умных головах возникнут сомнения и вам захочется отмахнуться от меня как от чокнутой, в записке, приколотой к стеганому одеялу малыша Морэнов, было написано: «У вас очень славный малыш, миссис Морэн. Я оставляю его там, где он будет в полной безопасности до вашего возвращения, так как ему я не желаю никакого зла». Мисс Бейкер никак бы не могла этого знать, потому что сами вы ей этого не говорили. Радио у них «Филко», он читает «Сан», на ужин, его последний ужин, я приготовила яичницу, в чулане висели два покрывшихся плесенью плаща, а его сигара догорела до конца, не потеряв формы, в пепельнице на столике рядом с креслом, в котором он сидел. Уж лучше вы ее отпустите. До свидания и желаю удачи.

Щелк.

В тот же миг на столе у шефа зазвонил другой телефон:

— Платный таксофон в аптеке Нойманна на углу Дейл и Двадцать третьей!

Уэнджер, выскочив из комнаты, чуть не сорвал дверь с петель, так и оставив ее открытой.

Шесть минут и восемнадцать секунд спустя он, дыша в лицо перепуганного владельца, которого вытащил из-за стойки, где тот выписывал рецепты, рявкнул:

— Кто? Кто только что звонил вон из той средней будки, где еще лампочка теплая?

Хозяин в совершеннейшем недоумении пожал плечами:

— Какая-то женщина. Откуда мне знать, кто она?

Запись Уэнджера о Фрэнке Морэне:

Улики:

1 записка печатными буквами, найдена на одеяле Куки Морэна;

1 раскрашенный цветными карандашами рисунок — крупная малиновка на ветке; вероятно, подделка взрослого «под детский».

Дело не раскрыто.

Часть четвертая Фергюсон

И знамение я понял вдруг —

Ужас исходил из этих рук.

Мопассан

Глава 1 Женщина

Даже если сделать скидку на то, что выставка была персональной, особой популярностью она явно не пользовалась. Возможно, его имя еще было недостаточно хорошо известно. А может, слишком уж он прославился — да только не там, где надо. Ведь с образцами его творчества можно было встретиться не только здесь, в этой галерее; произведения его, подвешенные за уголок, диагонально свисали в любом газетном киоске метро, да и по всему городу, чуть ли не триста шестьдесят пять дней в году. За двадцать пять центов вы могли унести их с собой, заполучив не только обложку, но и сам журнал со всеми его печатными потрохами. А это, как сказал бы вам любой служитель галереи, безусловно, успех, да только не на том поприще.

Однако находились люди, которые все равно приходили и толклись в зале. И не столько потому, что их действительно заинтересовала выставка. Просто они были из тех, кто никогда не пропускает ни единой выставки, неважно — чьей, неважно — где. Горсточка дилетантов, или, как они предпочли бы называться, знатоков искусства, высокомерно бродила по залам, просто ради того, чтоб было о чем поболтать на очередных вечеринках с коктейлями. Тут же обреталась и парочка наудачу забредших дельцов от искусства — чтобы не остаться с носом, если именно к этому таланту вдруг вспыхнет особый интерес. По роду службы забрели туда и два второстепенных критика — в завтрашних газетах эта выставка удостоится по полколонки. Пусть и в ободряющих тонах, но — всего полколонки.

Кроме того, на картины глазели две дамы, приехавшие из Кеокука; эти оказались здесь потому, что на другой день вечером собирались уехать домой, и эта выставка оказалась единственной, доступной им за время пребывания в городе. А посетить хотя бы одну выставку непременно следовало. Во всяком случае, у художника чисто американская фамилия, которую легко запомнить, и о выставке можно будет рассказать «девочкам», когда они отправятся на свой очередной дамский четверг.

И еще здесь бродила юная художница, видимо, учащаяся художественной школы. Стоило только взглянуть на нее, чтобы понять, что она относится к тому самому типу студентов, упорно копирующих старых мастеров в музеях. Страшно серьезная, с выражением ненасытного любопытства на лице, очки в роговой оправе, коротко постриженные прямые волосы под шотландским беретом — она, ничего не замечая вокруг, быстро переходила от полотна к полотну, каждый раз занося что-то загадочной, понятной лишь ей скорописью в дешевенький десятицентовый блокнотик из линованной бумаги.

У нее, похоже, имелись сугубо личные рудиментарные критические каноны; мимо натюрмортов, пейзажей и групповых портретов она проходила, едва удостаивая их взглядом. Добросовестных замечаний удостаивались лишь женские головки. А может, это каким-то образом объяснялось ее специализацией: ту стадию, когда занимаются фруктами и солнечными закатами, она явно уже миновала.

Студентка мышкой перебиралась из зала в зал, отступая в сторонку, если кому-то вдруг непременно нужно было как следует посмотреть на то же полотно, что облюбовала она сама. На нее никто не обращал внимания. И прежде всего потому, что знатоки разглагольствовали до того громогласно, что осознать присутствие кого-либо еще, кроме них, было очень трудно. Уж они об этом заботились вовсю.

— Вздор! Его картины — все равно что фотографии, я тебе говорю! Как будто мы попали в 1900-й год. Как будто никогда не было Пикассо. А его деревья — это же просто деревья. Место им не в рамке, а в лесу, среди других деревьев. Что же замечательного в дереве, которое похоже на дерево?

— Как ты прав, Герберт! Тебя не тошнит?

— Фотографии! — задиристо повторил мужчина-знаток, глянув по сторонам, чтобы убедиться, что его услышали.

— Снимки! — подбросила женщина, и они, возмущенные, пошли дальше.

Одна дама из Кеокука, несколько туговатая на ухо, спросила свою спутницу:

— На что они так злятся, Грейс?

— На то, что можно узнать, что же изображено на картинах, — деловито пояснила та.

Студентка потихоньку, бочком, двинулась дальше, не остановившись перед презренными деревьями, которым после удара, выпавшего на их долю, давно пора было завянуть и усохнуть.

Знатоки остановились, на этот раз перед каким-то портретом, и снова взялись резать без ножа:

— Слов не нахожу — до чего трогательно! Он прорисовывает пробор у нее в волосах, даже тень, которую отбрасывает ее нижняя губа. Зачем вообще рисовать картину? Почему бы ему просто не взять живую девицу и не поставить ее вон там, за пустой рамкой? Реализм!

— Или просто повесить зеркало и назвать сей шедевр «Портрет прохожего»? Натурализм! Чушь собачья!

Студентка вслед за ними подошла к портрету и на этот раз что-то записала. Вернее, поставила закорючку. В маленьком линованном блокнотике значились четыре условных обозначения: «брюнетки», «блондинки», «рыжие» и «шатенки». Под «брюнетками» виднелся длинный столбик закорючек. Под «блондинками» всего две. Под другими двумя метами пока вообще ни одной. Она, очевидно, проводила перепись цвета волос на женских портретах, характерных именно для этого автора. Неисповедимы пути студенток от искусства.

Галерея уже закрывалась. Случайно забредших дельцов давно и след простыл — тут для них ничего не оказалось. Что же, материал весьма недурен, но чтобы им упиваться?.. Немногие задержавшиеся до конца упрямцы уходили маленькими группками. Показались знатоки, все еще громко сетуя:

— Сколько времени пропало даром! Говорил же тебе, давай лучше сходим на этот новый зарубежный фильм!

Их вовсе не смущало, что не уходили они до тех пор, пока оставался хоть кто-то, кто мог услышать их разглагольствования.

Дамы из Кеокука вышла с суровыми лицами людей, честно исполнивших свой долг.

— Ну, мы сдержали слово, — утешала одна другую. — Хоть это и довольно тяжело для твоих ног, правда?

Последней покинула выставку прилежная студентка художественной школы. Обозначения в ее блокноте выглядели теперь следующим образом: брюнетки — 15, блондинки — 2, рыжие — 0, шатенки — 1. Подобная статистика позволяла сделать только один вывод: у художника слабость к брюнеткам.

Во всяком случае, из всех посетителей выставки одна она уходила с таким видом, как будто день у нее прошел вполне удовлетворительно и она достигла того, чего хотела.

Застегнув свое потрепанное пальтецо под самый подбородок, девушка устало поплелась по темнеющей улице обратно в неизвестность, из которой возникла.

Глава 2 Фергюсон

Фергюсон как раз закончил прилаживать холст к мольберту, когда раздался стук в дверь.

— Один момент! — крикнул он и принялся раскладывать тюбики с красками.

Он не походил на художника. Может, потому, что теперь художники уже не походят на художников. Ни бороды, ни берета, ни блузы, ни вельветовых штанов. Он заколачивал тыщу за одну журнальную обложку. Но в перерывах между деланьем денег любил заниматься серьезной работой — как он выражался, «для души». Одна стена студии была целиком стеклянной — столь необходимый для творчества свет. Она была наклонной, образуя нечто вроде застекленной крыши.

Он подошел к двери и открыл ее.

— Вы новая натурщица? — спросил он. — Выйдите-ка сюда на свет, позвольте взглянуть на вас. Уж не знаю, подойдете ли вы мне или нет. В агентстве я сказал ясно: мне нужна…

Фергюсон перестал брюзжать, невольно затаив дыхание: он уже рассмотрел девушку в ярком освещении.

— Послу-ушайте, — выдал он наконец нечто среднее между растянутым свистом и почтительным шипением. — Где ж это вы до сих пор скрывались? Повернитесь, самую малость, вот так. Может, вы и не годитесь для рекламы имбирного эля, но, малышка, вы мне пригодитесь, это уж как пить дать! Вы же моя Диана Охотница! Раз уж вы пришли, я, пожалуй, прямо сейчас и начну, а реклама подождет.

Волосы у натурщицы были цвета воронова крыла, кожа как сметана, а глаза в едва уловимом контуре теней казались фиалковыми.

— С кем вы работали в последний раз?

— С Терри Кауфманном.

— Что ж это он задумал — превратить вас в свою собственность?

— Вы его знаете? — удивилась она.

— Уж мне ли его, бродягу, не знать, — шутливо ответил художник.

Девушка прикусила губу, потупив взор. Но тут же подняла на него по-прежнему уверенный взгляд.

Он возбужденно потирал руки, шалея от этой неожиданной находки:

— Ну, тут может возникнуть одна проблемка. Какая у вас фигура?

— Неплохая, наверное, — скромно ответила девушка.

— Ах, уж позвольте мне судить самому. Можете пойти вон за ту ширму и повесить свои вещи. Наденьте все, что там разложено. Золотой браслет на левую руку, а юбку из леопардовой шкуры приладьте так, чтобы разрез оказался сбоку: сквозь него должно проглядывать ваше бедро.

Она облизнула губы. Одна рука беспомощно поднялась к груди.

— И это все?

— Ну да — полуобнаженная натура. А что? Вам ведь уже приходилось позировать, разве нет?

— Да, — с бесстрастным видом кивнула девушка и, не колеблясь, направилась за ширму.

Вышла она оттуда минут через пять, и столь же решительно, лишь слегка отвернув напряженное лицо. Босые ноги бесшумно ступали по полу.

— Прекрасно! — с жаром воскликнул он. — Плохо лишь, что это не вечно. Вот начнут вас таскать по вечеринкам с коктейлями, и года через два все уйдет. Как вас зовут?

— Кристин Белл, — ответила она.

— Ну что ж, теперь поднимитесь вон туда, и я покажу, как хочу вас писать. Держать эту позу довольно трудно, но мы спешить не будем. Подайтесь чуть вперед, прямо по центру, по направлению к холсту, одну ногу отставьте назад. Я хочу, чтобы у зрителей, когда они будут смотреть на картину, создавалось впечатление, что Диана выходит из рамы. Правая рука выгнута перед вами — в ней вы держите лук, вот так. Левая оттянута назад. Та-ак. Замрите. Держитесь, ну, держитесь. Она выследила дичь и вот-вот выпустит стрелу. Лук я пририсую потом: вы не смогли бы долго позировать, держа его натянутым, уж очень он тугой.

Начав работать, Фергюсон не проронил больше ни слова. Минут через тридцать она слабо простонала.

— Ну что ж, давайте немного отдохнем, — небрежно сказал он. Взял мятую пачку сигарет, вытащил одну, легонько перебросил пачку на подиум.

Девушка не поймала пачку, и та упала на пол. Когда художник обернулся и посмотрел на натурщицу, то заметил, как она побледнела. Глаза у него сузились.

— Н-да, непохоже, что у вас такой уж богатый опыт.

— О да, я…

Не успела она продолжить, как вдруг раздался стук в дверь.

— Занят, работаю, зайдите позже, — крикнул он.

Стук повторился. Девушка на подиуме, сделав умоляющий жест, поспешно проговорила:

— Мистер Фергюсон, мне очень нужны деньги: дайте мне шанс, ладно? Это, вероятно, натурщица из агентства…

— Тогда что же здесь делаете вы?

— Я обила в агентстве все пороги, хотела, чтобы меня взяли на работу, но они не берут. Господи, какие там длиннющие списки ожидающих очереди. Я слышала, как они звонили ей и предложили работу у вас. И тогда я спустилась вниз и позвонила ей из телефонной будки: сделала так, чтобы она подумала, будто это опять звонят из агентства. Я сказала, что произошла ошибка, что она все же не нужна, а сама пришла сюда вместо нее. Только она, наверное, уже все узнала. Неужто вы не дадите мне шанс, неужели я не подойду? — Умоляющий взгляд, обращенный к нему, растопил бы и каменное сердце, не говоря уж о чувствительном сердце художника, которое всегда трогает красота.

— Я вам отвечу — но через минуту. — Фергюсон, казалось, переживает трудные мгновения, стараясь сохранить бесстрастный вид. — Спрячьтесь, — заговорщицки прошептал он. — Попробуем старый метод — суд Париса.

Он подошел к двери, немного приоткрыл ее, всматриваясь явно критически. Обернулся и бросил взгляд на первую кандидатку, съежившуюся от страха у стены, с неосознанным — а может быть, сознательным? — артистизмом скрестившую руки на груди. После чего сунул руку в карман, вытащил банкнот, протянул его в дверь.

— Вот тебе на проезд, малышка, ты мне не нужна, — грубовато сказал он.

Художник вернулся к мольберту, пытаясь погасить улыбку.

— Уже и в этом деле идет борьба, — не выдержал он наконец и так и расплылся в улыбке. — Ладно, Диана, на помост и в позу!

И снова взялся за кисть.

Кори, бесцельно блуждая по студии с «хайболом» в руке, остановился перед мольбертом и небрежно пощупал наброшенную на него мешковину.

— Это что — последний шедевр? Не возражаешь, если я взгляну?

— Возражаю. Не люблю, когда смотрят на мои незаконченные вещи. — Фергюсон повысил голос, перекрывая шипение сельтерской.

— Меня-то чего стесняться, я тебе не конкурент. То, чего я не знаю в искусстве, составило бы целый… — Мешковина взлетела вверх, и он неожиданно умолк.

Кори все молчал, и Фергюсон повернул голову.

— Ого, если у тебя так перехватывает дыхание даже от незаконченной картины, — с надеждой начал автор, — то представь, что будет, когда я доведу ее до конца.

— Да не в этом дело, я пытаюсь вспомнить. В лице этой девушки есть что-то смутно мне знакомое.

— О, разумеется, я этого и ожидал, — сухо бросил Фергюсон. — Только телефончик ее ты от меня не дождешься, пока не закончу картину, если ты об этом.

— Да нет, я о другом. Меня будто током ударило, когда я приподнял мешковину. Вспыхнуло — и тут же погасло. Знаешь, как бывает, слово вертится на языке, а выговорить его никак не можешь. Где же, черт возьми, видел я эти холодные как лед глаза и эти теплые, будто приглашающие к поцелую губы? Как ее зовут?

— Кристин Белл.

— Именно ее, во всяком случае, я не знаю. А раньше она у тебя работала? Может, я видел ее на одной Из твоих обложек?

— Нет, она совершенно новенькая. Я только еще ее выезжаю, так что ты ее не видел.

— В глазах и в губах много знакомого, это-то и дразнит мою память. В абрисе головы, в прическе, волосах, например, знакомого почти ничего нет, и это мешает мне определить, где я мог ее видеть. Черт побери, Ферг, я знаю, что уже где-то видел эту девушку!

Фергюсон снова накинул мешковину на полотно — так ревнивая квочка охраняет своего цыпленка. Они отошли от мольберта.

Однако Кори вернулся к этой теме позже, перед уходом, как будто только эта девушка и занимала его мысли все это время:

— Я теперь ни за что не засну, пока не выясню.

Он вышел, уже из двери бросая встревоженные взгляды на покрытый мешковиной мольберт.

Она брезгливо поморщилась, когда Фергюсон вставил стрелу в лук и вложил заряженное оружие ей в руки.

— Как ужасно получилось вчера, правда, когда стрела выскользнула у меня из пальцев? Мне теперь даже противно за нее браться.

Он добродушно засмеялся:

— Ужасного-то ничего не произошло, хотя могло бы, окажись моя шея на своем обычном месте на пару дюймов дальше, где еще была секундой раньше! Меня спасло то, что как раз в этот момент мне пришлось наклониться к холсту, чтобы сосредоточиться на детали, которую я отшлифовывал. Я буквально почувствовал, как воздух у меня над затылком дрогнул, и вдруг вижу — стрела раскачивается в оконной раме, прямо у меня над головой.

— Но ведь она могла убить вас? — испуганно сокрушалась девушка, широко раскрыв глаза.

— Если бы она попала куда надо — в яремную вену или в сердце, — тогда, наверное, да. Ну а раз не попала, к чему тревожиться?

— А может, мне лучше взять стрелу с каким-нибудь предохранителем на конце?

— Нет-нет, если я не реалист, я — ничто: у меня не получится вообще ничего, если я сфальшивлю даже в таком пустяке, как наконечник стрелы. Хватит вам нервничать. Выстрел был совершенно непроизвольный. Весьма вероятно, вы неосознанно натягивали тетиву все сильнее и сильнее, по мере того как напряжение при позировании возрастало, а затем, даже не отдавая себе в этом отчета, позволили мышцам расслабиться, и эта чертова стрела вырвалась! Просто помните: не надо оттягивать ее слишком далеко назад. Главное, чтобы тетива не была вялой, а образовывала прямую линию с выемкой в основании стрелы: вот и все, что от вас требуется.

Когда они прервали работу и пачка сигарет перелетела из рук в руки — так гимнасты обмениваются полотенцем для рук, — она заметила:

— Странно, что вы стали художником.

— Почему странно?

— О художниках всегда думаешь как о людях мягких, добрых. По крайней мере, я так думала, вплоть до этого момента.

— А я есть мягкий и добрый. С чего это вы взяли, что нет?

Она пробормотала почти беззвучно — он едва расслышал:

— Сейчас-то, может, вы такой. Но ведь не всегда же вы были тихоней.

И позже, когда девушка вернулась на подиум, натянув лук, она спросила:

— Фергюсон, вы многим дарите счастье. А вы кому-нибудь принесли… смерть?

Кисть так и застыла в воздухе, но он не обернулся и не взглянул на девушку. Художник неотрывно смотрел прямо перед собой, будто проникая взглядом в прошлое.

— Да, принес, — приглушенным голосом ответил он. Его голова была потуплена. Затем он выпрямился и продолжал наносить краски отрывистыми мазками. — Не разговаривайте со мной, когда я работаю, — спокойно напомнил он ей.

После этого она уже с ним не разговаривала. В студии царили безмолвие и покой. Двигались лишь две вещи: длинная тонкая ручка кисти в его проворных пальцах и оттягиваемый назад стальной наконечник стрелы, который медленно скользил по направляющей до пика наибольшего натяжения, какое только позволяла тетива. Да еще двигалась тень, заигравшая у локтевого сгиба левой руки, когда тело сжалось и все мышцы напряглись. Лишь эти три вещи нарушали сверхзаряженную тишину в студии.

И вдруг на дверь студии обрушился град веселых ударов, раздались громкие голоса:

— Давай, Ферг, открывай! Время общения, сам знаешь!

Наконечник стрелы незаметно заскользил назад, напряжение тетивы постепенно ослабевало. Девушка так вздохнула, что Фергюсон повернулся и спросил:

— Что, тяжеловато?

Девушка пожала плечами, одарив его туманной улыбкой:

— Разумеется, и все же… жаль, что мы сегодня не смогли покончить с этим.

Ей еще сроду не приходилось одеваться в таких кошмарных условиях. Случайно обнаружив, что за ширмой натурщица, гости, желая подразнить ее, каждые две-три минуты пытались к ней вломиться. Даже Фергюсон присоединил свой голос к этому добродушному гаму:

— Выходите, Диана, не стесняйтесь — вы среди друзей.

Когда она преодолела критический момент перехода от леопардовой юбки к наготе, а затем и к собственному нижнему белью, худшее осталось позади.

Судя по звукам, раздававшимся в студии, вторжение это было явно не кратковременным. Похоже, что это одна из тех лавин, которая, по мере того как катится, обрастает все большим числом людей. Веселье грозило перерасти во всенощную попойку. Входную дверь уже дважды брали штурмом, и в общий хор вливались все новые голоса:

— Ах вон вы где! А я пошел искать вас у Марио, а когда вас там не оказалось…

Один раз она услышала, как Фергюсон кричит в телефонную трубку, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт:

— Алло, Тони? Пришлите мне в ателье несколько одногаллоновых кувшинов испанского красного. Опять этот ежемесячный ураган докатился до меня. Да, вы знаете какой.

Раздались протестующие выкрики:

— Нет, сколько этот человек на одной рекламе зашибает, а от нас хочет отделаться каким-то там красненьким, да еще испанским!

— Шампанского! Шампанского! Шампанского! А не то все разойдемся по домам!

— Ну и катитесь на все четыре стороны!

— Ах так! Никуда мы не пойдем! Что, съел?

Одевшись, она неуверенно провела рукой по лицу, огляделась. Выбраться отсюда можно было только через студию. Девушка повернулась и выглянула. Их там уже набилось что пчел — так, во всяком случае, казалось, поскольку гости пребывали в постоянном движении. Один притащил с собой какой-то струнный инструмент — механическая музыка богеме, очевидно, была не нужна — и бодро, пусть и не очень умело, наяривал на нем. На подиуме для натурщиц танцевала какая-то девица.

Девушка выждала и, когда на пути от ее раздевалки до входной двери оказалось поменьше народу, легко скользнула, срезая угол огромной залы, и попыталась незаметно или хотя бы без лишних вопросов выйти.

Это была попытка, заранее обреченная на провал. Кто-то крикнул:

— Смотрите, Диана!

Будто сговорившись, все бросились к ней, и ее закружило как в вихре. Они были совершенно свободны от каких-либо условностей:

— Какая красивая! Нет, вы только посмотрите, какова красотка!

— И дрожит, как перепуганная газель! Ах, Соня, ну почему ты уже больше не дрожишь так для меня?

— Я-то дрожу, милый, дрожу по-прежнему, только теперь уже от смеха — каждый раз как ни гляну на тебя.

Когда первый всплеск оценок и похвал утих, ей удалось оттащить Фергюсона в сторону:

— Мне надо уйти…

— Но почему?

— Я не хочу, чтобы все эти люди… видели меня… я к этому не привыкла…

Он неправильно ее понял.

— Вы имеете в виду — из-за картины? Потому что это полуобнаженная натура?

Художник нашел это настолько очаровательным, что тут же громогласно повторил это перед собравшимися.

Гости тоже нашли это очаровательным: ведь они постоянно искали именно эдакое — нечто экстраординарное. Тут же вокруг нее снова собрался кружок. Девушка по имени Соня взяла ее руку, покровительственно сжав, подула на нее, будто лелея некую несказанную добродетель, которой эта девичья рука обладала.

— Ах, она сама невинность! — сочувственно, без тени сарказма объявила она. — Ничего, милочка, стоит только тебе побыть десть минут в обществе моего Гила, и ты ее потеряешь.

— А ты потеряла? — вставил кто-то.

— Ах нет. — Она пожала плечами. — Это он провел пять минут в моем обществе и сам потерял невинность.

Они и в мыслях не держали ее обидеть, они желали ей добра. Фергюсон отодвинул мольберт к стене:

— На эту картину никому не смотреть. И думать забудьте!

— Она кончается ниже талии! — выдал кто-то.

— У нее один бюст, — с жаром добавила Соня. Затем быстро сжала ее руку. — Не принимай близко к сердцу, милочка, это у нас обычные шуточки.

Когда б ее замешательство и впрямь объяснялось причиной, которой его приписывали, она бы запросто от него избавилась: ведь они все так старались, чтобы она чувствовала себя как дома. Поскольку, однако, все обстояло совсем иначе, ее смущение никак не проходило. В конце концов она снизошла до того, что уселась на полу у задней стены, по одну руку — нетронутый бокал красного вина, по другою — экзальтированный молодой человек, читавший белые стихи собственного сочинения. Сидела она расслабленно, но глаза расчетливо измеряли расстояние до входной двери. Вдруг руки ее судорожно сжались и медленно разжались.

— Ага! — возликовал сочинитель белых стихов. — Эта последняя строка достигла цели. Она поразила ваше сердце. Я понял это по вашему преобразившемуся лицу.

Но поэт ошибся.

Напротив нее, у другой стены студии, только что возник Кори. Он имел особый нюх на вечеринки — на любую вечеринку, даже на ту, что происходит совсем в другом конце города: тут с ним могла сравниться разве что идущая по следу ищейка.

Секунды показались ей минутами, минуты — часами. Она уставилась в пол, но потом медленно, непроизвольно подняла взор на человека, который приблизился и остановился перед ней.

— Подождите, дайте ему закончить, — приглушенным голосом попросила она. Никогда еще белые стихи экзальтированного юноши не получали — и не получат — столь высокой оценки.

Толстые подошвы с рантами. Массивные коричневые спортивные ботинки с прошитым орнаментом в виде завитушек на носках. Десятидолларовые. Длинные ноги, в брюках из ворсистого твида. Руки — они бы могли подсказать, разве нет? Спокойные, еще не сжатые. Большой палец одной засунут в карман пиджака, в другой — сигарета. На мизинце — кольцо с печаткой. На тыльной стороне ладони, их только сбоку увидишь, поблескивают рыжие волоски. Двубортный пиджак на двух пуговицах, верхняя слева расстегнута. Лицо все приближалось и приближалось, от него уже не уйти. Галстук, воротник, подбородок. Наконец — само лицо. Два взгляда — они слились, как раз когда прозвучала последняя стихотворная строка.

Откуда-то совсем рядом — беспечный голос Фергюсона:

— Ну-ка, Диана, выведите его на чистую воду!

Припертая к стене, она стала неторопливо подниматься.

— Не буду, — бросила она, даже не взглянув в ту сторону, откуда донесся голос, — пока вы не объясните, что все это значит… и пока не представите меня.

— Ну что ж — вот тебе ответ! — засмеялся художник.

Кори не сводил с нее взгляда, а она не могла отвести от него своего, словно даже на мгновение боялась довериться ему. Он сказал:

— Без шуток — разве мы с вами уже не встречались?

Даже если бы она и ответила, даже если бы она вздумала ответить, ее ответ потонул бы в хоре посыпавшихся дружеских насмешек:

— Господи, от этого же отдает нафталином!

— Тебе бы следовало обновить свои ухватки!

— И это все, на что способен Великий Обольститель?

А Соня с совершенно серьезной миной на лице втолковывала кому-то на ухо:

— Да, а ты не знал? Именно так и снимают девочек в высших сферах. Мне подруга рассказывала, поехала она как-то на прием. Так ей говорили то же самое раза три за вечер.

Кори смеялся над собой вместе со всеми, плечи у него тряслись, мышцы лица работали, все в нем было настроено на юмористический лад — все, кроме холодных внимательных глаз, которые не отрывались от нее.

Девушка, которую своим пронизывающим взглядом он прижал к стене, легонько покачала головой и нежно, слегка виновато улыбнулась. Она постояла еще немного, потом, маневрируя, выбралась из угла, неторопливо прошла через зал, сознавая, что он повернул голову и смотрит ей вслед, сознавая, что его глаза следят за каждым шагом ее бесцельного блуждания.

На какое-то время она нашла прибежище на другой стороне зала, а буфером между ними служила практически вся масса собравшихся на вечеринку. Через пятнадцать минут он снова обнаружил ее и подошел, найдя предлог — бокал красного вина.

Она словно оцепенела, увидев, что он ей несет, судорожно сглотнула, будто уже в самой этой любезности таилась какая-то опасность, не говоря уже о самом факте его приближения.

Кори наконец добрался до девушки, протянул бокал, и зрачки у нее расширились. Казалось, она в равной степени боится как принять бокал, так и отказаться, боится и выпить, и отставить нетронутым в сторону — словно, что бы она ни сделала с бокалом, это может повлечь за собой наказание в виде молниеносного воспоминания. В конце концов она приняла его, поднесла к губам, а потом отвела руку, державшую его, за спину, с глаз долой.

Он сказал, встревоженно заморгав:

— Что-то мелькнуло, какое-то воспоминание, когда я протянул вам бокал, а потом вдруг… все куда-то пропало.

— Вы издеваетесь надо мной! Довольно! — вспылила она с неожиданной свирепостью. Отвернулась и ушла за ширму.

Он последовал за ней даже туда, выждав минут десять. Ничего неприличного в этом не было, все пространство студии теперь было открыто для общества.

Заметив, что он приближается, она деловито принялась пудрить нос перед зеркалом. А до того…

Он подошел к ней сзади. Она видела его в зеркале, но казалось, что не видит. Он взял ее лицо в свои руки, стараясь убрать массу обрамлявших его роскошных черных волос.

Она замерла, затаив дыхание.

— Для чего вы это делаете? — Девушка не притворялась, что приняла это за ласку.

Он вздохнул, и его руки упали. Прижать все ее волосы оказалось просто невозможно.

Девушка отвернулась, сложив руки на груди, неловко передернув плечами, и склонила голову. Эта поза почему-то наводила на мысль о раскаянии. Однако таких мыслей у нее не было и в помине. А думала она об остром ножичке, которым Фергюсон соскребал краску и который лежал где-то неподалеку. Думала о толпе гостей в студии и о бегстве — по диагонали от раздевалки до входной двери.

Кори закурил сигарету и заговорил сквозь дым:

— Если бы не эта мыслишка, что мы где-то встречались, я бы так не беспокоился.

— Мы не встречались, — уныло повторила она. С опасной мрачностью, по-прежнему глядя вниз.

— В конце концов я все вспомню. Воспоминание придет ко мне неожиданно, когда я меньше всего буду этого ожидать. Может, через пять минут. Может, сегодня же, чуть позже, не успеет еще вечеринка закончиться. А то и через несколько дней. Что с вами? Вы какая-то бледная.

— Здесь так душно. И это красное вино — я к нему не привыкла, особенно, знаете ли, на пустой желудок.

— Так вы ничего не ели? — с преувеличенной тревогой спросил он.

— Да. Я же позировала, когда они все вломились, и никак не могу уйти. Фергюсону, похоже, все равно, но у меня с десяти утра крошки во рту не было.

— Ну… э-э… а почему бы нам не сходить куда-нибудь перекусить? Пусть даже я, похоже, не произвел на вас совершенно никакого впечатления…

— Почему бы и нет? Против вас я ничего не имею. Все ваши предложения любезно принимаются.

— Толькоостальным ничего не говорите, иначе они набросятся на нас.

— Хорошо, — охотно согласилась она. — Будет лучше, если никто не заметит, что мы уходим…

— Вы все взяли? В той куче где-то валяется моя шляпа. Я посмотрю, нельзя ли ее незаметно вытащить. Ждите меня у двери: рванем и убежим.

Однако их ловкие приготовления к бегству не прошли, как они надеялись, незамеченными. Соня пропыхтела мимо, за ней тянулись клубы сигаретного дыма, как за одолевающим подъем локомотивом.

— Будь с ним поосторожней, — бросила она через плечо.

Девушка, блеснув глазами, прошептала:

— Будь спокойна, дальше воспоминаний о якобы нашей предыдущей встрече дело не пойдет.

— А на случай, если руки твои соскользнут со штурвала, швартуйте ко мне — запиши адрес. Приходи завтра поплакаться в жилетку. Чем же еще смыть позор, как не долгим суровым плачем? А я приготовлю для тебя свое фирменное блюдо.

— Я буду осторожна.

Соня совсем не шутила, она была искренна в своей тревоге:

— Да нет, я предупреждаю тебя потому, что у него жутко прямолинейный подход, никто никогда не воспринимает его всерьез — а потом, не успеешь оглянуться, как уже поздно. Одна моя подружка как-то весь вечер над ним смеялась. И позволила ему проводить ее только до дверей собственной квартиры. А на другой день заявилась ко мне и плакалась в жилетку.

Соня отошла, пыхтя и выпуская клубы дыма. Казалось, вот-вот раздастся свисток паровоза.

Они уже добрались до лестницы, когда их снова остановили. Позади послышался такой топот, что можно было подумать, будто за ними гонятся по меньшей мере человек шесть. Оказалось — всего лишь Фергюсон.

— Послушай, может, помародерствуешь где-нибудь в другом месте? Она нужна мне для картины.

— Тебе принадлежит ее душа?

— Да!

— Прекрасно. В таком случае я забираю с собой лишь ее тело. А душу найдешь у себя на холсте.

Фергюсон решительно поправил галстук:

— Ну что ж, тогда мы оба пойдем с телом.

Они удерживались в рамках шутливого тона, однако оба находились в том настроении, когда граница между дурачеством и враждебностью мгновенно и вдруг стирается.

Девушка незаметно коснулась руки Кори, как бы прося предоставить дело ей, отошла с Фергюсоном на несколько шагов — так их не было слышно.

— Я ухожу с ним… чтобы отделаться от него. Это самый простой способ. А вы попробуйте избавиться от остальных, я вернусь, и мы сможем закончить картину. Или, может, вы слишком много выпили?

— Этих красных чернил?! Разве это выпивка?

— Ну что ж, только больше не пейте. Я вернусь через час, самое большее — полтора. Постарайтесь, чтобы к тому времени уже никого не было. Дождитесь меня.

— Это обещание?

— Это больше чем обещание, это обязательство.

Он повернулся и, не сказав ни слова, стал с шумом подниматься по лестнице.

Кори ткнул пальцем в выключатель, и в небольшой гостиной его квартиры стало светло.

— Только после вас, — с насмешливой галантностью произнес он.

Она устало вошла в комнату и без особого интереса окинула интерьер взглядом.

— Ну, и чем же мы будем здесь заниматься? — вдруг спросила она.

Он запустил свою шляпу куда-то, где ей не за что было зацепиться.

— А ты, похоже, туговато соображаешь, а? — хмыкнул он, с досадой поджав губы. — Тебе непременно нужно рельефное изображение?

Она на мгновение прижалась подбородком к плечу:

— Фу. Перестань.

Девушка сделала несколько шагов.

— А что там?

— Другая комната, — раздраженно ответил он. — Зайди и посмотри, если хочешь. И предупреждаю: не гони лошадей. Мы приступим к делу минут через десять.

Комната осветилась, и девушка скрылась в ней. Потом свет в комнате погас, и она снова вышла в гостиную. Он наливал виски.

— Поджилки не дрожат? — насмешливо спросил он. — Это же спальня!

В ее голосе послышалось едва сдерживаемое презрение:

— Если у кого и дрожат, так, похоже, у тебя. Что, тебе непременно надо взбадривать свою плоть виски?

— Делом мы займемся через две-три минуты — если у тебя хватит смелости просить об этом.

Она прошла к письменному столу, открыла один ящик, другой.

— Письменный стол, — язвительно бросил он. — Знаешь, четыре ножки, нечто такое, на чем пишут. — Он поставил стакан. — Позволь мне тебе кое-что прояснить, чтобы не возникало недоразумений. А что, ты думала, произойдет, когда согласилась подняться ко мне? Ты ведь хотела этого, когда я тебе предложил.

— Ну, иначе ты бы увязался провожать меня домой. Мое желание оказалось сильнее твоего, вот и все.

— Что может быть у тебя дома такого, чего ты так стесняешься?

Она выдвинула третий ящик, снова его задвинула:

— А ты сам подумай. Моя дорогая старушка мать. Шестимесячный малыш, ради которого я позирую. А может, там просто треснула раковина умывальника.

Он так резко потянул за воротничок, что отлетела пуговица.

— Ну, к чертям собачьим твою подноготную. Со мной у тебя открываются такие дали. Обслужу по высшему разряду.

Она открыла четвертый ящик, заглянула в него, слегка улыбнулась:

— Я так и знала, что он где-то здесь. В той комнате в ящике комода я заметила коробочку с патронами.

Она повернулась с автоматическим пистолетом в руке.

Он продолжал идти на нее, галстук у него съехал набок.

— Немедленно положи на место! Хочешь, чтобы произошел несчастный случай?

— У меня несчастных случаев не бывает, — спокойно процедила она. Взвесила оружие на ладони, положила палец на спусковой крючок.

— Она заряжен, дура набитая!

— Тогда не пытайся отобрать его у меня, именно из-за этого они всегда и стреляют. Тем более что с предохранителя он уже снят.

Она положила пистолет перед собой на письменный стол, но пальца со спуска не убрала. Однако Кори пребывал в таком умонастроении, когда ему не страшна была бы даже зенитка. Он схватил девушку обеими руками и прижался лицом к ее лицу. Ее рука так и осталась на столе, палец — на спусковом крючке.

Наконец Кори отклеился от нее — ему ведь надо было и дышать. Гостья, вовсе не собиравшаяся щадить его «я», с гримасой отвращения провела свободной рукой по лицу:

— Не целуй меня, дурак. Я здесь не для любви.

— А для чего ж тогда?

— Ни для чего, если говорить о тебе. От тебя мне ничего не нужно; в тебе нет ничего такого, что… подходит мне.

От этих слов он сморщился, как майский жук от пламени спички. Он с такой силой сунул руки в карманы, что загнал их туда чуть ли не по локоть.

Пистолет соскользнул со столешницы, и девушка, небрежно держа его на одном пальце, направилась к выходу.

— Вернись! Куда это ты с ним думаешь слинять?

— До входной двери. О тебе я ничего не знаю. Мне лишь надо удостовериться, что я отсюда выберусь. Я оставлю его на пороге.

Тут о себе заявило его оскорбленное самолюбие, а голос задрожал от ярости:

— Иди-иди, подумаешь! Не так уж я и голоден!

Кори слышал, как открылась входная дверь, а когда он быстро шагнул в небольшую переднюю, там, будто в насмешку над ним, на пороге лежал пистолет. Он услышал, как гостья спускается по лестнице, — осторожно, но без особой спешки. Не снизошла даже до этой уступки его уязвленному самолюбию.

— Я еще узнаю, кто ты такая! — в ярости крикнул он вниз, вслед ей.

С нижнего этажа донесся ответ:

— Лучше поблагодари судьбу, что еще не узнал.

Он с таким шумом захлопнул дверь, что весь дом дрогнул, будто от взрыва шрапнельного снаряда. Схватил пустой стакан, из которого пил виски, и швырнул об стену. Потом — фарфоровую пепельницу, и тоже — вдребезги.

Кори обзывал ее по-всякому, только не убийцей; это ему даже не пришло в голову.

Он назвал ее всеми именами, кроме ее собственного.

В темной — хоть глаз выколи — спальне резко, будто фотовспышка, загорелся яркий свет. Кори, в полосатой пижаме, лежал на кровати, постельное белье под ним сбилось, рука застыла на выключателе ночника. Он прищурился, глаза слепил яркий свет после долгих часов темноты. Его волосы превратились в какую-то колючую массу — он то и дело приглаживал их пятерней. Рядом с ним в пепельнице высилась гора окурков, и сейчас Кори добавил к ним еще один, последний, победно раздавив его, что означало, что тот таки принес пользу.

— Черт, я же знал, что где-то видел ее пре… — бессвязно пробормотал он.

Часы показывали 3.20.

Тут до него дошло, что означает его открытие, глаза у него раскрылись полностью, и Кори рывком опустил ноги на пол:

— Это же та самая, что в ту ночь была с Блиссом! Она уже убила человека! Надо предупредить Ферга немедленно, чтобы был начеку!

Он прошлепал босиком в прихожую, вернулся с телефонным справочником, уселся на кровать, пробежал пальцами по столбцу на «Ф», остановился на Фергюсоне.

Затем снова бросил взгляд на часы: 3.23.

— Еще подумает, что я чокнутый, — нерешительно пробормотал он. — Утром тоже не поздно. Интересно, она и впрямь — та же самая девушка: та была желтая, как лютик, а эта черная, как ворон. — Потом продолжал с крепнущей решимостью: — Ну нет! В таких делах я еще сроду не ошибался. Надо его предупредить — плевать, который сейчас час! — Он отшвырнул справочник, прошлепал босиком обратно в прихожую и принялся набирать номер студии Фергюсона.

Вызов на другом конце линии продолжался бесконечно: никто не отзывался. Наконец он повесил трубку, еще пару раз прошелся пятерней по волосам. Вечеринка наверняка уже закончилась. А может, Фергюсон не ночует в студии. Да нет же, ночует, должен во всяком случае: Кори вспомнил, что видел в одной из комнат кровать.

Ну, значит, он просто закатился куда-то со своими гостями. Придется подождать до утра. Он снова улегся, выключил свет.

Две минуты спустя свет загорелся снова, и Кори уже натягивал брюки.

— Не знаю даже, почему я это делаю, — пытался он урезонить самого себя, — но я не могу спать, пока не свяжусь с этим фраером.

Он накинул пиджак, кое-как завязал галстук, закрыл за собой дверь. Спустился вниз, подозвал такси, назвал адрес Фергюсона.

Ему пришлось признать, что разумно объяснить его поведение совершенно невозможно. Ведь, как знать, он может оказаться и посмешищем, самые добрые объяснят это тем, что, мол, он был в стельку пьян и испытал легкий приступ белой горячки. Мчится посреди ночи, чтобы сказать приятелю: «Осторожней, твоя натурщица хочет убить тебя!» Кори, однако, оказался во власти каких-то иррациональных сил: он бы и сам не смог толком сказать, что с ним такое. Догадка, предчувствие, ощущение нависшей опасности. Если Фергюсона не окажется дома, он оставит под дверью записку: «Я вспомнил: это та самая девушка, которая была с Блиссом в ночь его смерти. Будь с ней поосторожней». Даст, по крайней мере, человеку возможность защититься.

Стук в дверь студии, перед которой он вскоре оказался, не дал никаких результатов, как и телефонный звонок. Кори заметил одну вещь, которая подтвердила его догадку: Фергюсон не только работал, но и жил в студии. Небольшая деталь, сущая мелочь: пустая молочная бутылка, стоявшая рядом с дверью.

Это-то все и решило. Бутылки из-под молока выставляют не перед уходом из дома, а по возвращении домой. Он наверняка там, он просто должен быть там. Теперь уж Кори полностью завладело роковое предчувствие, и развеять его никак не удавалось.

Он спустился вниз и разбудил смотрителя здания, совершенно невозмутимо восприняв его гневную отповедь.

— Да, он обычно спит наверху в студии. Но его может не оказаться дома. Эти художники… порой всю ночь куролесят. Из-за чего такая спешка?

— Вы сейчас откроете его дверь, — прохрипел Кори не терпящим возражений голосом. — Всю ответственность я беру на себя. Но я не уйду отсюда, пока вы не подниметесь со мной и не откроете для меня дверь, понимаете?

Смотритель, недовольно ворча, стал подниматься по лестнице, погремел ключами и постучал, непонятно зачем, прежде чем сунуть один из ключей в замочную скважину. Кори знал, где расположен выключатель, потянулся и включил свет. Они оба стояли, глядя вдоль освещенного зала в его дальний конец, где углом сходились стекла крыши, за которыми царила ночь.

Кори только и сказал каким-то странно не соответствующим случаю, звонким голосом:

— Так я и знал.

Фергюсон лежал ничком перед мольбертом. Зловещий стальной наконечник стрелы торчал у него из спины под левой лопаткой, видимо, пронзив тело насквозь уже после падения. Спереди, когда они его перевернули, оперенный конец стрелы сломался и расщепился надвое, и эти половинки располагались теперь под прямыми углами к остальному древку. В тот момент, когда стрела была выпущена, Фергюсон, вероятно, стоял лицом к подиуму и принял ее прямо в сердце.

Над ним нависла Диана Охотница, Диана Убийца — теперь уже безликая. Черты, которые вконец измучили Кори, пропали. Вместо них в холсте зияла овальная дыра, вырезанная ножом для соскребания краски. Лук, с ослабевшей тетивой, насмешливо балансировал на краю подиума.

— Опоздал, — размышлял Кори. — Она меня опередила. Она, должно быть, позировала ему поздно ночью, ему хотелось поскорей закончить картину.

— Как вы думаете, что тут произошло? — подобострастно выдохнул смотритель, после того как они позвонили и стояли в открытых дверях, ожидая приезда полицейских. — Тетива случайно выскользнула у нее из пальцев и стрела вылетела?

— Нет, — пробормотал Кори. — Нет. Диана Охотница ожила.

Глава 3 Расследование по делу о смерти Фергюсона

— А затем она передвинулась сюда — вот так. — Кори все больше и больше входил во вкус, как входит в роль любой хороший актер, когда аудитория благожелательна, а роль доставляет удовольствие. Стоило ему заговорить, как сигарета в уголке рта начинала подрагивать от страстности монолога. Он был без пиджака, жилет расстегнут. От возбуждения на лоб упала прядь волос.

— Продолжайте, продолжайте, — кивнул Уэнджер.

— И вдруг начинает один за другим открывать ящики стола — вот так: хлоп — хлоп — хлоп. Черт, я ничего не понял, думал, она просто время тянет, вы знаете, давая какое-то занятие своим рукам, как это у них принято, пока не созреет. А тут наталкивается на ящик, где он лежит, и вытаскивает…

— Минуточку, одну минуточку… — Уэнджер вскочил со стула, сделал поспешный жест, как бы показывая, что он не согласен. — Не трогайте. Нам, возможно, еще удастся снять отпечатки ее пальцев. Вы брались за пистолет после нее?

Рука Кори повисла над пистолетом, будто перебитая лапа с когтями.

— Нет, я лишь положил его обратно в ящик. Но я еще не все рассказал, что она с ним сделала потом…

— Да-да, только позвольте мне сначала завернуть его. Надо его проверить — с вашего разрешения.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Кори отступил в сторонку, а Уэнджер вытащил платок и с его помощью переправил пистолет из ящика в карман.

— Я лично прослежу за тем, чтобы вам его вернули, — пообещал Уэнджер.

— Мне не к спеху. Буду только рад хоть как-то помочь. — Представление возобновилось. — И вот она начинает с ним дурачиться. Ну, я подхожу и, как водится, ставлю на ней клеймо… — Им снова овладело бешенство от одних только воспоминаний. — А оно не припечаталось, клеймо-то.

Уэнджер понимающе кивнул, как мужчина мужчине.

— Она абсолютно ничего не почувствовала.

— Совершенно верно. И заявляет: «Не нужна мне любовь, не нужны мне поцелуи», и — к двери, с пистолетом и все такое. Я — за ней, а она оставила его как раз за порогом в прихожей, а сама уже пол-лестницы прошла. Ну, я крикнул ей вслед, что узнаю-таки, кто она, даже если на это у меня уйдет остаток ночи, а она кричит мне в ответ: «Лучше скажи спасибо, что еще не узнал».

От праведного гнева кожа вокруг губ у него побелела.

— Сучка поганая! С каким удовольствием я съездил бы ей по роже! Я понимаю, когда баба отшивает тебя, ну, боится этого дела. Но чего не терплю, так это когда и к себе не подпускает, и еще так нагло себя ведет!

Уэнджер прекрасно его понимал. По какой-то причине, лучше всего известной ей самой, эта жестокая обманщица сначала увлекла Кори, а потом вдруг отказала в том, что он считал причитающимся ему по праву. И хотя он не во всем был согласен с ним, этот парень ему нравился.

Уэнджер забарабанил ногтями по подлокотнику кресла.

— Насколько я вижу, есть три возможных объяснения, почему она ушла с вами, прежде чем вернуться и убить того парня, как давным-давно собиралась сделать. Во-первых, она хотела избавиться от вас, прежде чем у вас появится возможность предупредить Фергюсона и испортить основное дело, которое ей предстояло. Но, когда она пришла с вами сюда, а вы так и не вспомнили, кто она, она передумала. Она увела вас с вечеринки, а это для нее было достаточно. Она полагала, у нее достаточно времени, чтобы вернуться туда и привести свой план в исполнение, прежде чем до вас наконец дойдет, где же это вы ее видели. Во-вторых, она пришла затем, чтобы взять оружие и с его помощью разделаться с ним… Стоп, это объяснение трещит по швам. Мой мозг работает всего на двух цилиндрах. Она же оставила пистолет на пороге. Ну, и в-третьих, вы докучали ей на вечеринке и она боялась, как бы вы не остались после ухода других и все не испортили, поэтому она прибегла к самому простому способу избавиться от вас. Раскочегарила вас и бросила.

У Кори был такой вид, как будто это последнее предположение больно задевает его чувство собственного достоинства, но он молча проглотил эту пилюлю.

— Я полагаю, пока мы можем согласиться, что тут имело место сочетание первого и третьего, — продолжал Уэнджер, собираясь уйти. — Она пришла с вами сюда, потому что вы действовали ей на нервы. Она намеревалась застрелить вас, если до вас дойдет, кто она, а если нет — отпустить. До вас ничего не дошло, и она вас не тронула. Зайдите завтра, хорошо? Я хочу все обсудить с вами еще раз. Просто спросите меня. Моя фамилия — Уэнджер.

Когда он вернулся в управление, светало, а начало дня на службе никогда не бывает прекрасным. Уэнджер устал, а в этот час жизненные силы человека и без того на самом низком уровне. Он прошел в кабинет шефа, плюхнулся в кресло у стола, голова упала на растопыренные пальцы.

— И за каким только чертом надо было этой женщине родиться? — простонал он, обессиленный.

Немного погодя он поднял голову, вытащил пистолет, за который бралась женщина в квартире Кори, положил его в конверт, запечатал, нацарапал на нем едва разборчиво: «Посмотрите, нельзя ли с ним что-нибудь сделать. Уэнджер», указав также номер своего полицейского участка.

Потом снял телефонную трубку:

— Пришлите рассыльного, лады?

— Как назло, ни одного под рукой нет, — ответил дежурный сержант.

— Попробуйте найти кого-нибудь, сгодится любой.

Новобранец, который явился минут пятнадцать спустя, был до того зелен, что пасущаяся корова приняла бы его за траву.

— Где они только тебя выкопали? — заметил Уэнджер, правда, себе под нос: в конце концов, у каждого есть чувства. — Почему так долго?

— Два раза по ошибке попадал не в те комнаты. Это здание какое-то чудное.

Уэнджер посмотрел на него затуманенным взглядом.

— Отнеси вот это. Это пистолет. Что с ним делать, они знают. — Потом, будто что-то предчувствуя, добавил: — Как думаешь, найдешь, где это?

Новобранец гордо просиял:

— Что за вопрос! Я уже бывал там, даже два раза, с тех пор как здесь работаю.

Он повернулся, подошел к той стороне двери, где располагались петли, но не было ручки, бросил взгляд по стыку вверх и вниз, как будто кто-то сыграл с ним злую шутку. Затем до него дошло, в чем дело, он переместился к ручке, ухватился за нее, но все равно выйти не смог.

— Убери ноги, чтобы не мешали, — наставническим тоном, с ангельским терпением посоветовал Уэнджер. — Они не дают двери открыться.

Он слишком устал, чтобы даже сердиться.

— Вы по-прежнему уверены в том, что рассказали мне на днях? — заговорил Уэнджер, начиная свой второй, более обстоятельный допрос Кори, уже в управлении, два дня спустя.

— Абсолютно. У нее такие же глаза, губы — фактически все, как и у той девушки в черном, кроме волос. Это она была на вечеринке у Марджори Эллиот по случаю помолвки, в ту ночь, два года назад, когда погиб Блисс. Я мог бы поклясться, что это она!

— Ваши показания мне вдвойне приятны. Они не только важны сами по себе, они еще и подтверждают мою собственную версию относительно всех этих дел: что это одна и та же женщина. Версию, которую, добавлю, не разделяет больше никто.

Кори сжал кулак, стукнул им по столешнице:

— Если б только я раньше догадался, если б вспомнил, кого же напоминает мне этот портрет! Но нет, не вспомнил же!

— Сделай вы это открытие часом раньше, вы бы, несомненно, спасли ему жизнь. Но удача была на ее стороне. Выходит, настаивая на том, что вы где-то прежде ее видели, вы только все ускорили. Она узнала вас и поняла, что время поджимает, что в ее распоряжении совсем небольшой срок. И она это сделала — вероятно, всего за несколько минут до вашего первого предупредительного звонка! Он умер в двадцать одну минуту четвертого ночи: его часы при падении остановились.

— А я звонил ему в три двадцать две или в три двадцать три: я смотрел на часы у себя в комнате! — Кори страдальчески поморщился. — Стрела, наверное, все еще дрожала у него в сердце, он, возможно, и на пол-то еще не рухнул!

— Не надо так переживать. — Детектив попытался подбодрить его. — Это уже в прошлом, ничего не вернешь. Вы для меня сейчас можете оказаться просто бесценным свидетелем: вы именно то, что я все время так настойчиво искал. Наконец-то обнаружилась хоть какая-то ниточка, хоть какая-то связь между двумя из этих четырех мужчин. А Митчелла вы случайно не знали?

— Нет, не знал.

— А Морэна?

— Тоже.

— Но, по крайней мере, вы хоть знали двоих из них. Вы первый свидетель подобного рода, которого мы отыскали и благодаря которому между этими двумя эпизодами устанавливается какая-то связь. Неужели вы не понимаете, что это может значить для нас?

Кори явно в этом сомневался:

— Но ведь я знал их в разное время. С Фергюсоном я познакомился около восьми месяцев назад, на вечеринке с коктейлями. Блисс к тому времени был уже мертв.

У детектива вытянулось лицо.

— Выходит, хоть мы и нашли вас, любая связь между ними двумя будет восприниматься как свидетельские показания с чужих слов, из вторых рук.

— Боюсь, что так. Я и Блисса-то знал только в последние год-два его жизни. К тому времени они с Фергюсоном вроде как отдалились, вышли из орбит друг друга.

— Между ними что-то произошло? Они поссорились? — настороженно спросил Уэнджер.

— Нет. Чуждые друг другу миры, только и всего. Разные виды деятельности, а отсюда и разные интересы: маклерство и искусство. После того как интересы каждого окончательно определились, не осталось никаких точек соприкосновения.

— Не упоминал ли кто-либо из них о Митчелле?

— Нет, насколько я помню, никогда.

— А о Морэне?

— Нет.

— Ну, Митчелл и Морэн тоже наверняка имеют ко всему этому какое-то отношение, — упрямо гнул свое Уэнджер. — Но о них мы пока забудем, возьмем только этих двоих. Я хочу, чтобы вы вот что сделали для меня: я хочу, чтобы вы как следует порылись в памяти, разворошили все до единого упоминания этих двоих друг о друге — Блисса о Фергюсоне и Фергюсона о Блиссе — и попытались вспомнить, в какой именно связи то или иное упоминание было сделано, какой именно темы или предмета оно касалось. Женщины, лошадки, деньги — что бы там ни было. Вам понятно? Моя теория заключается в том, что есть какая-то точка, в которой эти четыре жизни пересекаются — а может, также и другие жизни. Но поскольку этих других я не знаю, придется пока ограничиться четырьмя. Как только я найду эту точку, я смогу, вероятно, вычислить дальнейшие действия этой женщины. А возможно, и опередить ее, раз уж мне не удалось отыскать ее сразу после совершения ею преступлений.

Уэнджер — шефу:

— Собственно говоря, чтобы устранить все препятствия, я собираюсь сделать то, что, вероятно, покажется нам верным провалом. Я хочу совершенно исключить эту женщину из своих расчетов, словно ее и не существовало. Все равно она только все затемняет. Хочу сосредоточиться на этих четырех мужчинах. Как только я нащупаю их связующее звено, она снова появится на арене и, возможно, приоткроет свой мотив.

Шеф с сомнением покачал головой:

— Техника, вывернутая наизнанку, чтобы не сказать больше. Она совершает убийства, а ты вместо того, чтобы сосредоточить свои усилия на ней, сосредоточиваешь их на ее жертвах.

— Чтобы предупредить ее действия. Иначе она будет держать нас в напряжении вечно, как держит уже почти два года. Когда нельзя проникнуть в одну дверь, надо войти в другую. Пусть даже они ведут в разные комнаты, но есть шанс попасть хотя бы в дом.

— Ну что ж, попытайся попасть в дом, пусть даже через дымоход, — настоятельно попросил шеф. — Пока не возникает большого шума только потому, что ни в отделе, ни во всем участке никто, похоже, не разделяет твоего убеждения, что эти четыре дела каким-то образом связаны между собой. Вероятно, быть одураченным четырьмя разными преступниками в четырех отдельных случаях не столь предосудительно, как быть одураченным одним и тем же преступником четыре раза подряд.

Уэнджер спускался к выходу из управления, когда вдруг столкнулся нос к носу с поднимавшимся ему навстречу Кори. Кори схватил его за руку:

— Минутку, вас-то я и хочу видеть.

— Что это вас привело сюда в столь поздний час? Я как раз собирался домой.

— Я играл в карты, и… послушайте, помните, вы еще просили меня постараться вспомнить об этих «упоминаниях» — Блисс о Фергюсоне и наоборот? Так вот, одно из них вдруг всплыло в моей памяти, и я тут же оставил игру…

— Отлично. Давайте зайдем в какой-нибудь кабинет, и я вас выслушаю.

Они повернулись и вместе поднялись наверх. Уэнджер провел Кори в свободную комнату в задней части здания, включил свет.

— Попаду я домой раньше или позднее, все равно мне устроят взбучку, — мрачно признался он. — Так что лишние полчаса уже не имеют значения.

— Ну, не знаю, нужно вам это или нет, но я, во всяком случае, кое-что вспомнил. По ассоциации, так сказать. Решил сразу же сообщить вам, пока не забыл. Мы играли сегодня в покер, и кто-то отодвинул от себя стопку фишек и сказал: «Их же не заберешь с собой». Тут мне вспомнился Фергюсон. Как-то вечером мы играли в покер у него в студии, и он передвинул стопку фишек через стол с таким же замечанием. А уж это, в свою очередь, вызвало в памяти одну ссылку, которую он в тот вечер сделал на Кена Блисса — а ведь именно это, как вы сказали на днях, вам и нужно.

Видите, как оно работает? Ассоциация идей. Он сказал: «Такая карта мне не шла со времен клуба „Любители повеселиться по пятницам“». Я спросил: «Что это за клуб такой?» Он сказал: «Мы с Кеном Блиссом да еще пара человек создали нечто вроде неформального клуба для карточных игр. Никакого устава, никаких взносов — ничего такого, просто мы встречались, бывало, каждую вторую пятницу — для большинства из нас этот день совпадал с получкой — и играли в покер. Затем, слегка навеселе, садились в машину, которую купили в складчину, и носились по городу как угорелые».

Вот и все, что он сказал, — сдававший за это время как раз успел заменить сброшенные карты. Ну, так имеет ли это хоть какое-нибудь значение для вас?

Уэнджер хлопнул его по плечу, да так сильно, что Кори пришлось ухватиться за стол, чтобы удержать равновесие.

— Это первая удача, которая меня посетила!

Уэнджер — шефу:

— Они оба являлись членами одного карточного клуба — Блисс и Фергюсон. Вроде бы не так много, да? Но это именно то, что нужно: точка, в которой их жизни пересеклись.

— Ну и что это тебе дает?

— От одной ниточки самой по себе не так уж и много проку. Зато две свитых вместе ниточки гораздо крепче. Заставьте пересечься еще несколько в том же самом месте, и у вас уже получится что-то такое, что выдержит вес. Именно так вяжут сети.

Теперь мне предстоит трудная работа. Нужно узнать время, то бишь год, когда этот небольшой любительский клуб функционировал. Нужно узнать, кто еще вместе с Блиссом и Фергюсоном состоял в нем. Нужно узнать даты именно тех пятниц, когда они собирались. А уж когда я все это узнаю, придется повнимательней проверить все эти числа — посмотреть, не обнаружу ли я, чем именно они занимались, когда, как выразился Фергюсон, слегка навеселе носились как угорелые по городу. Кое-какие записи об этом вполне могут обнаружиться в журнале регистрации приводов в каком-нибудь отдаленном полицейском участке.

Затем, когда я все это выстрою, то смогу начать поиск этой женщины. У меня окажется средство для достижения цели. Меня не отстранят от дел, если учесть, в каком я сейчас положении?

— Если бы не все это, — с чувством сострадания промолвил шеф, правда, вовсе не для печати, — тебе ведь практически нечего делать. Как ты собираешься проводить свободное время?

Десять дней спустя.

— Чего-нибудь добился?

— Да, ползу как улитка. Я знаю год, знаю фамилии двух других членов клуба «Любители повеселиться по пятницам». Но появилось белое пятно, которое мне не нравится. Если я не проясню его, оно может вскоре заблокировать все линии расследования.

— И что же это такое?

— Нет Митчелла. Членом карточного клуба он не был, его имени среди них не встречается. Я ковырялся в старых журналах регистрации приводов и наконец кое-что откопал, как и рассчитывал. Однажды в пятницу забрали четверых мужчин. Они были пьяны, опасно вели машину, разбили зеркальную витрину, швырнув на ходу из кабины пустую бутылку из-под спиртного, и, наконец, сбили пожарный гидрант. Они отбухали за это по два месяца в тюрьме да еще вынуждены были оплатить материальный ущерб, и, разумеется, их лишили водительских прав. Ну вот, три фамилии в журнале значились: Блисс, Морэн и Фергюсон. Причем, слава Богу, они назвали свои настоящие фамилии. Четвертое имя — новое — Ханиуэзер. Я также выписал из журнала их тогдашние адреса. Теперь мне будет полегче отыскать этого Ханиуэзера. Будь Митчелл членом этого карточного клуба, он бы тоже попал с ними в переделку, а ведь он один из четырех, кого она убила. Ужасно боюсь, что карточный клуб к этим убийствам не имеет никакого отношения и я иду по ложному следу.

— Митчелл, возможно, именно в этот вечер прихворнул или спасовал, и его подбросили домой, прежде чем они попали в эту переделку, а может, его просто не оказалось в городе. Я бы не сдавался. Продолжай копать дальше. По крайней мере, хоть какой-то конструктивный подход: это лучше, чем вообще ничего.

Неделю спустя.

— Ну, как дела, Уэнджер?

— Видите, какое выражение у меня на лице? Такое бывает у человека, который хочет броситься с моста вниз головой.

— И впрямь. Только сначала разберись с этими убийствами и этой Незнакомкой. А уж потом я сам довезу тебя до моста и даже оплачу за проход по нему.

— Без шуток, шеф, дело дрянь. За эту неделю я создал стройную систему. Теперь у меня есть все, не оставлена без внимания ни одна мелочь. Я даже заполнил пробел с Митчеллом. И вот теперь, когда я все закончил, то оказалось, что эта система не имеет никакого смысла, она совершенно ни к чему. У нее тот же самый недостаток, что и у каждого из этих убийств в отдельности: полное отсутствие мотива для убийства. Никакого преступления, которое могло бы повлечь за собой затяжную кровную месть, они не совершили.

— Мотив определенно есть, просто ты его еще не обнаружил. Во всяком случае, позволь мне выслушать твой доклад.

— Я попытался разыскать этого Ханиуэзера, четвертого члена, по адресу, который он сообщил в тот вечер, когда им предъявили обвинение. И я его не нашел. Он как будто исчез с лица земли. Мне удалось проследить за его передвижениями — а видит Бог, на месте он не сидел! — примерно с год после того случая. Затем он пропал из поля зрения, точь-в-точь как эта женщина — только она появляется, а он нет.

— Чем он занимался?

— Вроде как был хронически безработным. По словам его последней квартирной хозяйки, он целыми днями сидел дома и стучал на пишущей машинке. Затем куда-то съехал оттуда и больше так нигде и не появился.

— Постой, постой, тут я тебе, наверное, помогу, — сказал шеф. — Безработный… стучал на машинке… вероятно, он пытался стать писателем. Они иногда меняют фамилии, разве нет? У тебя есть его словесный портрет?

— Да, довольно точный.

— Походи с ним по издательствам, поспрашивай. Ну а что насчет Митчелла? Все, говоришь, прояснил?

— Да. Он работал барменом в одном заведении, куда они частенько в то время наведывались. Они не раз брали его с собой покататься. Главным образом, я полагаю, потому, что он таскал спиртное у своего хозяина и каждый раз угощал их. Так что, хоть они не был членом самого клуба, все равно частенько оказывался с ними, когда они потом отправлялись выкобениваться. Это хотя бы не дает рухнуть моей версии, чего я так боялся: эти вечерние попойки в машине по пятницам по-прежнему являются точкой, в которой пересекаются их жизни. Основная трудность, однако, так и остается: ни в чем таком, что оправдывало бы постигшую их участь, они, похоже, не повинны.

— Ты в этом уверен?

— Насколько достоверны записи в полицейских участках по городу за тот период. И я даже проверил кое-какие пригороды.

— Неужели ты не понимаешь? Наверняка это что-то такое, на что полиция в свое время не обратила внимания, иначе бы не гулять им на свободе. Скорее всего, это было преступление, обвинения в котором им так и не предъявили.

— Более того, — задумчиво согласился Уэнджер, — мне только что пришло в голову, что это могло быть преступление, о котором они даже сами не подозревали. Ну, это не так сложно! Я просмотрю подшивки всех газет за те дни, когда эти ребята собирались вместе. Наверняка в одной из них найдется что-нибудь, на первый взгляд, казалось бы, ничего общего с ними не имеющее. Для этого и существуют библиотеки, для чего еще? Именно там отныне я и буду сидеть. Чем глубже зарываешься в это дело, тем больше приходится корпеть.

Уэнджер — в отдел дактилоскопии, по телефону:

— Ну, какого черта вы тянете там с этим пистолетом? Вы что, потеряли его? Я все еще жду вашего заключения.

— Какой пистолет? Да вы не присылали нам никакого пистолета! О чем вы говорите?

Послышался неразборчивый писк, похожий на то, когда тенор вдруг запоет фальцетом. Это у Уэнджера сорвался голос:

— О чем я говорю? Я уж Бог знает сколько недель назад послал вам на экспертизу пистолет, и с тех пор от вас ни единого звука! Я по-прежнему жду! Я вовсе не собирался преподносить вам его в качестве рождественского подарка, вы знаете! Интересно, чем вы там занимаетесь, а? Вы ж, ребята, должны вернуть его мне, или, может, вы этого не знали? Кретины чертовы!

— Слушай, громовержец, не указывай нам, как надо работать! Ты что, комиссар полиции, что ли? Если бы ты прислал нам пистолет, мы бы уже отправили его обратно! Но как отправить то, чего мы сроду не получали, а?

— Слушай, как там тебя, не надо наглеть! Пистолет мне нужен, и вы его вернете!

— А-а! Проверь-ка лучше, куда ты его послал!

Щелк!

Городской дом преуспевающего писателя, три недели спустя.

— Мистер Холмс, там пришел один джентльмен, который настаивает на том, чтобы вы его приняли. От него невозможно отделаться.

— Мне ли вас учить, что делать? Сколько вы уже у меня работаете?

— Я сказала ему, что вы диктуете в машину, но он говорит, что его дело просто не может ждать. Он грозился, если я не войду и не предупрежу вас, он войдет сам, без разрешения.

— Где Сэм? Позовите Сэма и вышвырните его! А будет сопротивляться, вызовите полицию!

— Но, мистер Холмс, он сам полиция. Именно поэтому я и решила, что уж лучше я зайду и вы сами…

— К чертям полицию! Наверное, я машину поставил где-нибудь в неположенном месте! Невероятно — как раз когда я занят центральной сценой всей книги! Вы понимаете, что все это записалось на машину и мне придется начинать снова, с конца последней записи? Мне жаль это делать, мисс Траслоу, но — увы! — вы нарушили одно из моих самых первых и незыблемых правил, которое я вам постоянно внушаю с тех самых пор, как вы взялись помогать мне в работе. Никаких вторжений во время творческого процесса, ни даже в том случае, если все здание вокруг меня будет охвачено огнем! Боюсь, после сегодняшнего дня вы мне больше не понадобитесь. Закончите печатать, что там у вас есть, а когда будете уходить, Сэм выдаст вам чек.

Погодите! Это и есть тот человек? Что это вы себе позволяете, вламываетесь в мой дом, поднимаете такую суматоху? О чем вы хотите поговорить со мной?

Уэнджер (тихо):

— О вашей жизни.

Часть пятая Холмс, последний

Казалось, за спиной моей стоит

С улыбкою, что душу леденит,

Бесплотный неподвижный призрак.

Мопассан

Глава 1 Женщина

Их было четверо в спальне общежития, все на разных стадиях раздевания перед отходом ко сну. Одна растянулась на кровати, только почему-то с ногами на подушке. Вторая, касаясь носком пола, будто застывшая в танце балерина, примостилась на подоконнике. Третья сидела на полу, обхватив руками колени и положив на них подбородок. Четвертая и последняя — единственная, кто говорил, — была в кресле. Не сидела в нем, как обыкновенно понимают данное положение, а распласталась поперек, будто меховая полость. Один подлокотник поддерживал ее локти, через другой были перекинуты ноги. На животе у нее лежала раскрытая книга, двигаясь вверх-вниз в ритме дыхания. Сейчас она поднималась и опускалась довольно быстро.

«— Там среди елей, мисс Джудит, стоит хижина, в которой так не хватает женщины, — сказал он.

Она робко улыбнулась, и ее головка упала ему на грудь. Его сильные руки нежно обхватили ее».

Тут плечи читавшей исступленно дернулись, словно объятия, о которых шла речь, предназначались именно ей. Книга соскользнула на пол, и девушка ее не подхватила.

— Готова спорить, он и сам такой, как его герой-мечтатель, — проговорила она в восхищении. — Сильный. Уверенный в себе. Но и застенчивый как ребенок. Вы обратили внимание — он до самого конца всё еще звал ее «мисс Джудит», с таким, знаете, уважением?

— Готова с тобой спорить, сам он наверняка не так почтителен.

Девушка на кресле возликовала:

— И спорить нечего! Уж я бы позаботилась о том, чтобы сразу же после первой главы он перестал быть официальным.

— Бедняжка, она так настрадалась, — съязвила девушка на койке.

— Он приснился мне прошлой ночью. Вынес меня из ледяной хижины эскимосов, которая вот-вот должна была обвалиться.

Остальные трое захихикали.

— А что еще он с тобой сделал?

— Больше ничего не успел. В восемь меня разбудил звонок, черт бы его побрал.

— Пусти-ка еще одну сигарету по кругу.

— Осталась всего одна.

— Ну и что? Завтра на вечер купим новую пачку.

— Да, и не забудь, что теперь твоя очередь приносить сигареты. Эту пачку покупала я.

— Ладно, была не была! Снова придется открывать окно. Если дым попадет в коридор и появится старуха Фрейзер…

Возлежавшая на кресле девушка издала глубокий вздох, от чего вся так и скорчилась.

— Почему непременно надо постареть, прежде чем встретишь по-настоящему увлекательного человека, прежде чем с тобой произойдет что-нибудь потрясное!

— Она все еще думает о нем.

— Откуда ты знаешь, что он не женат и что у него не тридцать с лишним ребятишек?

— Я знаю, что не женат, он не должен быть женатым.

— Почему это?

— Потому что это было бы нечестно.

— Бедняжка, мне так больно видеть, как она переживает.

Девушка, лежащая на кровати, в нетерпении проговорила:

— Она только и твердит об этом, но дальше слов дело не идет. А встреться они лицом к лицу, она бы, вероятно, не знала, что и делать, сквозь землю провалилась бы небось.

Девушка на кресле вызывающе вздыбилась:

— Да что ты? Я бы живо его приручила. Я еще и тебя могла бы кое-чему научить.

Ее противница продолжала свое подзуживание:

— Могу спорить, ты бы даже к нему на порог не ступила.

— Ступила бы, если б только захотела, спорим! На сколько ты можешь поспорить?

— А на сколько ты?

— На все мое пособие из дома на следующий месяц!

Лежавшая на кровати посмотрела на нее со злостью:

— Ну что ж, мое против твоего. И ты либо сделаешь это, либо вообще больше о нем не заикнешься. А то меня прямо тошнит.

— Да. Придется тогда тебе его забыть, — согласилась одна из наиболее сочувственно настроенных слушательниц. — Ведь только и знаешь, что бубнишь о нем. Надоело.

Скептически настроенная девушка на кровати сказала:

— А откуда мы узнаем, что, вернувшись, она расскажет нам правду?

— Я принесу с собой доказательство.

— Принеси какой-нибудь его галстук, — шутливо предложила одна.

— Нет, это не очень убедительно. Я знаю кое-что получше. Пусть принесет фотографию, на которой они будут вдвоем.

— И он должен обнимать ее, — поставила точку девушка на подоконнике. — Не зря же мы платим деньги!

— Ха! — самоуверенно фыркнула укротительница мужчин из своего кресла. — Это еще слишком мягко сказано: самые пикантные моменты на снимки никогда не попадут. Если я и впрямь возьмусь за него по-настоящему, то, скорее всего, приведу его сюда на поводке.

— А как ты выберешься отсюда?

— Все продумано. Я разрабатывала план очень долго, на уроках французского, так что на этот счет все в порядке. Вы же знаете, как наша Фрейзер боится эпидемии: стоит только показать ей два красных пятнышка у себя на лице, как она тут же от тебя избавится. А моих домашних в данный момент нет…

— Ты уж постарайся выиграть пари, — участливо попросила девушка, сидящая на полу. — А то ведь придется целых тридцать дней сидеть без гроша в кармане — на наши деньги не рассчитывай. — Сказав это, она тут же вдруг встрепенулась. — Фрейзер! — предупреждающе прошипела она. — Слышу ее шаги в коридоре!

В комнате суматошно забегали, натыкаясь друг на друга. Двое метнулись через внутреннюю дверь в смежную комнату на свою территорию. В только что освободившуюся постель нырнула девушка с подоконника и скрылась из виду под заколыхавшимися покрывалами.

Сигарета в этот момент была у девушки в кресле. Она придавила ее, и красные искорки закружились по спирали в темноте, ища, куда бы им приземлиться.

— Возьми ее! Возьми! — яростным шепотом попросила она.

— Сама возьми! — донессяжестокий ответ. — Последней ее курила ты.

Описав параболу, сигарета вылетела из окна. Еще раз вздыбилось покрывало, и наступила напряженная тишина. Мгновение спустя на фоне предательски бесшумно открывшейся двери в коридор обозначился мрачный контур головы их бдительной наставницы. Женщина подозрительно принюхалась, застыв на месте на секунду-другую, и наконец удалилась, побежденная, но отнюдь не убежденная.

Когда, осмотрев и соседнюю комнату, она ушла и оттуда, там возобновился разговор шепотом:

— Тебе не кажется, что она какая-то странная? Я хочу сказать, не похожа на других? По-моему, она гораздо старше.

— Да, я тоже это заметила.

— И вообще, тут о ней почти никто ничего толком не знает. Когда ее принимали, ее даже не привозили родители. Я слышала, мисс Фрейзер говорила, заявление пришло по почте, а взяли ее по рекомендации. Кто она? Ни с того ни с сего вдруг появляется среди нас Бог знает откуда, да еще посреди семестра.

— Ну, ее перевели.

— О, это она так говорит.

— Да, родителей ее никто сроду не видел. И она никогда не получает писем из дому, как мы.

— И чего она так с ума сходит по этому дурацкому писаке? Лично я в нем ничего сногсшибательного не нахожу.

— Неподалеку отсюда у него загородный дом: может, потому-то она и приехала сюда — чтобы оказаться поближе к нему.

— Может, она и не школьница вовсе.

Они помолчали, строя робкие догадки:

— Тогда кто же она?

Глава 3 Холмс

Родстер Холмса, прижимая к самой обочине, полз привычным для него черепашьим темпом. Рядом с хозяином на сиденье расположилась немецкая овчарка. Их обогнало такси, обдав синеватым облачком выхлопных газов. Для человека за рулем неспешная езда была обычна — это не мешало сосредоточиться. Он сделал для себя открытие, что во время таких бесцельных поездок ему многое удавалось обдумать.

Он не мог, разумеется, быть до конца уверенным, но ему показалось, что в такси ехала всего одна девушка, сидящая на заднем сиденье. А подумал он так потому, что ее затылок располагался строго по центру небольшого овала заднего стекла. Когда пассажиров двое или больше, они обычно распределяются на сиденье более равномерно.

К тому времени, как он доберется до поворота к своему дому, такси, на такой-то скорости, наверняка уже скроется из виду. Однако, одолев последний подъем, Холмс, к своему удивлению, обнаружил, что оно все еще маячит впереди. Теперь такси как-то странно тащилось по дороге, будто пассажирка не знала, куда ехать.

В тот самый момент, когда такси доехало до поворота, где на обочине стоял столбик с предупредительной надписью: «Т. Холмс, частная дорога, проезда нет», из машины донесся пронзительный крик, повторенный трижды. Дверца тут же отворилась, и девушка то ли выпрыгнула из такси, то ли ее силой вышвырнули на мягкую, покрытую дерном обочину. Она упала, перевернулась и осталась лежать на левом боку. Машина тут же набрала скорость и умчалась вдаль, задние огни мстительно горели.

Мгновение спустя Холмс плавно затормозил рядом с девушкой и вышел из машины. Она уже сидела бочком, сжимая обеими руками ступню. Немецкая овчарка, забыв о долге, осталась в машине, как будто больше любила машину, чем хозяина.

— Ушиблись? — Холмс склонился над девушкой, взял ее под руки и помог встать.

Она тут же прислонилась к нему:

— Я не могу наступать на ногу. Что же мне делать?

— Зайдемте на минутку ко мне в дом. Он рядом.

Холмс посадил ее в машину, проехал короткий отрезок частной дороги и помог девушке вылезти перед типичным фермерским домом, слегка, правда, перестроенным. У пса и тут не хватило ума последовать за ними в дом, пока Холмс не обернулся и не рыкнул на него:

— Иди в дом, дурак. Ты что, всю ночь будешь торчать на улице?

Пес выпрыгнул из машины и затрусил к дому с таким независимым видом, будто хозяев тут у него вовсе нет.

На стук висевшего у двери молотка дверь открыл слуга. Он поприветствовал Холмса и спросил с фамильярностью, вполне допустимой после их многолетнего сотрудничества:

— Ну как, придумали обалденную концовку для той главы, что не дает вам покоя?

— Придумать-то придумал, — с некоторой грустью ответил писатель, — да только она опять выскочила у меня из головы… Этой молодой даме не повезло. Помоги-ка мне проводить ее до кресла, а потом поставь машину в гараж.

Они провели ее в продолговатую жилую комнату, которая тянулась во всю глубину дома; массивный камин, выложенный диким камнем, занимал целую стену; его конусообразный дымоход, украшенный фигурной кладкой, поднимался до потолка, а каминная полка располагалась на уровне плеч, может, чуть ниже.

Они подошли к большому мягкому креслу с оранжево-розовой спинкой, стоявшему у камина, но не успела девушка сесть, как слуга молниеносно подтолкнул ее вперед, к другому креслу, в нескольких шагах от первого.

— Не в это — это кресло для вдохновения.

Усевшись, Холмс принялся разглядывать гостью при свете огня от камина, которому помогало жидкое освещение люстры. Судя по слабому напряжению, электричество, очевидно, вырабатывалось собственным генератором.

Она была молода, а то, что она пыталась создать прямо противоположное впечатление, лишь подчеркивало, насколько она молода. Восемнадцать, самое большее — девятнадцать. В младенчестве волосы у нее, вероятно, были золотистыми, а сейчас уже переходили в каштановые, но золотистые тона по-прежнему не желали уступать. Глаза были синие.

Если сама она и не слишком ушиблась, то одежда ее пострадала. Девушка небрежно смахивала приставшие листья и веточки, как будто ей не очень хотелось расставаться с ними, пока она не удостоверится, что хозяин заметил, в каком она ужасном состоянии.

— Что произошло? — спросил он, как только Сэм вышел.

— Ничего особенного. Думаю, всякий раз, увидев, как девушка выскакивает из машины, даже не дождавшись, пока та остановится, вы можете сделать выводы сами.

— Но ведь такси из города, разве нет? — Ему пришло в голову, что для такого дела они заехали довольно далеко.

— И мыслили в нем тоже по-городскому. — Она, казалось, не желает больше об этом говорить.

— Пожалуй, нам лучше пригласить врача, чтобы он взглянул на вашу ногу.

Особой радости по поводу этого предложения она не выказала:

— Возможно, если я не буду наступать на ногу, все пройдет само.

— Насколько я вижу, нога даже не распухла, — заметил он.

Она завела ушибленную ногу за другую, так, чтобы ее было не слишком хорошо видно.

Вернулся Сэм.

— Сэм, до какого доктора от нас ближе всего?

— Я полагаю, до дока Джонсона. Но он нас не знает. Могу попробовать, если хотите.

— Уже довольно поздно, — напомнила она. — Возможно, ему не захочется ехать.

Сэм вернулся и доложил:

— Он будет здесь через полчаса.

— О-о, — только и произнесла девушка каким-то безжизненным голосом.

Немного погодя, пока они ждали, она сказала:

— Я всегда гадала, какой вы.

— А, выходит, вы знаете, кто я?

— Ну да. Кто этого не знает? Я прочитала ваши книги от корки до корки. — Она сердечно вздохнула. — Представить только — я сижу в одной комнате с вами!

Холмс отвернулся:

— Оставьте это.

— По крайней мере, вы такой, каким вам и следует быть, — продолжала она, нисколько не смутившись. — Я хочу сказать, что многие из писателей, которые пишут крутые вещи, в жизни костлявые, анемичные коротышки, зябко кутающиеся в пледы. Вы же производите впечатление полнокровного человека, в которого девушка может вцепиться зубами.

— Вашими бы сладкими речами да смазывать вафли, — поморщился он.

Ее взгляд блуждал по бревенчатому потолку, в глазах, как в морских волнах, дрожали огоньки.

— Вы живете в этом большом доме совершенно один?

— Я приезжаю сюда работать.

Если в этой его фразе и таился тонкий намек, девушка его совершенно не заметила.

— Какой камин — готова спорить, в нем даже можно встать во весь рост.

— В былые дни в нем коптили окорока и индеек — в стенках дымохода до сих пор виднеются крючья. Он, пожалуй, даже чересчур велик, слишком долго разгорается и разогревается. Я пытался сделать его поменьше, переложить и оставить снаружи дымоход, как сейчас, а изнутри сузить его и по бокам обить цинком.

— О да, я вижу вон ту трещину, где, похоже, проходит граница переделок. Я сначала подумала, что это дефект кладки.

Когда доктор постучал в дверь, Сэм ковырялся в камине увесистой кочергой. Он прислонил ее к облицовке и пошел отворять. Холмс последовал за ним в холл — встретить доктора. Ему показалось, что у него за спиной раздался сдавленный стон, но появление доктора заглушило его.

Когда минуту спустя они вошли в комнату, лицо у девушки было искажено от боли и вся кровь, казалось, отхлынула от него. Железная кочерга лежала на полу — видимо, упала.

— Давайте-ка посмотрим, — бодро сказал доктор. Он осторожно ощупал ногу, лицо гостьи искривилось, и она вскрикнула. Доктор прищелкнул языком. — Да, у вас, милая, сильный ушиб! Никакого растяжения нет, больше похоже на то, что от удара чем-то тяжелым пострадал хрящ. Оберните место ушиба ватой. Придется вам пощадить эту ножку денек-другой и дать ей возможность прийти в норму.

Хотя слезы, вызванные болью, медленно стекали из уголков ее глаз, она одарила Холмса взглядом, исполненным, казалось, триумфа.

Позже, когда доктор уже ушел, Холмс заговорил:

— Не знаю даже, что и делать. До станции отсюда сорок минут езды, а я не уверен, есть ли сегодня вечером какие-нибудь поезда. Я мог бы сам отвезти вас на машине в город, но доберемся мы туда только к утру.

— А нельзя мне остаться? — задумчиво спросила девушка. — Докучать вам я не стану.

— Дело не в этом. Я холост и один в доме. Даже Сэм спит в мансарде, над гаражом.

— О Господи. — Она отмахнулась от этого, как от пушинки. — Роль дуэньи вполне сыграет ваша собака.

— Ну… э-э… а разве ваша семья не будет тревожиться из-за того, что вы не ночуете дома?

В ответ раздался сдержанный смешок:

— О, уже три дня, как они в Нью-Мексико. К тому времени, когда они узнают, что я не ночевала дома, я давно буду под родной крышей.

Холмс с Сэмом переглянулись.

— Приготовь для леди ту комнату на первом этаже, в которой есть кровать, Сэм, — решил он наконец.

— Меня зовут Фредди Кэмерон, — представилась сидевшая в кресле девушка, сейчас очень похожая на ребенка. — Знаете, краткая форма от Фредерики.

Они молчали, дожидаясь, когда Сэм приготовит комнату. Холмс сидел, уставившись в пол, а она глядела на него во все глаза с неподдельным, по-детски наивным обожанием.

— Зачем вам нужны все эти винтовки и дробовики, что вон там в углу?

— Когда не работаю, я много охочусь.

— Они заряжены?

— Разумеется, заряжены. — Он помолчал, потом добавил: — От них ужасная отдача, когда стреляешь.

— Спокойной ночи, мистер Холмс, и вам, леди, — крикнул Сэм, выходя из дома. Парадная дверь за ним захлопнулась.

Тишина стала чуть ли не пушистой, как будто ее можно было погладить.

— Почему бы нам не поговорить? — предложила девушка примерно через четверть часа.

Его настороженно-подозрительные глаза мгновенно переместились на нее, затем, словно в поисках ответа, снова уставились в пол.

Она сгорбила плечи, оглянулась.

— В этом доме что-то… действует на тебя. Такое ощущение, словно что-то должно случиться.

— Совершенно верно, — кратко согласился он, встал и без единого слова оставил ее одну.

На верхний этаж он поднимался чуть ли не с мучительной неторопливостью, голова опущена, как будто он сосредоточенно к чему-то прислушивался.

В камине треснуло остывающее полено, плечи у него распрямились, затем снова расслабились. И тут же снова накатила противная гнетущая тишина и поглотила этот мгновенный звук. Дверь его комнаты где-то наверху закрылась.

Сэм вошел и обнаружил, что они сидят вместе за накрытым столом.

— Вот оно как! — в шутливом возмущении вскричал он, не в силах, однако, скрыть обиды.

— Сегодня утром все для него приготовил «бой» номер два. Только мне не повезло — есть он не желает, — доложила девушка.

— Он обдумывает сюжет, — предположил Сэм.

Холмс бросил на него растерянный взгляд, будто это замечание оказалось до смущения проницательным. Он молча наполнил блюдце из своей чашки, поставил его на пол. Овчарка подошла и с шумом вылакала молоко.

— Ну, сюжет уже готов? — поинтересовалась вскоре девушка.

— Не совсем, — ответил Холмс. Он смотрел на собаку. — Это придет позже. — Взял свою чашку, осушил ее, протянул к ней, чтобы она налила еще. Потом встал, кратко бросил: — До вечера, — и ушел в гостиную.

— Что он имеет в виду под этим «до вечера»? — небрежно спросила она Сэма. — Мне что, до вечера надо будет превратиться в невидимку?

— Сейчас он будет творить.

Сэм последовал за Холмсом — похоже, что его присутствие требовалось для того, чтобы привести все в порядок. Девушка наблюдала за ним из двери. Сэм передвинул «кресло для вдохновения», склонился над ним, ставя его с исключительной точностью.

— И оно каждый раз должно стоять на одном и том же месте? — недоверчиво поинтересовалась она. — Если бы вы не сдвинули его на два дюйма, он что, не мог бы думать?

— Ш-ш-ш! — перебил ее Сэм. — Если оно не в линию вон с тем диагональным рисунком на ковре, это отвлекает его.

Холмс стоял, глядя в окно, уже потерянный для мира. Он сделал резкое движение рукой — уходите, мол.

— Пойдем! Сейчас начнется!

Сэм чуть ли не с анекдотичной поспешностью вышел на цыпочках, безумно жестикулируя, чтобы и она уходила. Однако она постояла немного за закрытой дверью, подслушивая самым бессовестным образом. Голос Холмса доносился через дверь, он монотонно наговаривал в машину:

— Чинук ехал на собачьей упряжке по снежным пустыням, его лицо под меховой паркой превратилось в маску отмщения…

Но Сэм даже и тут не дал ей покоя:

— Не стойте так близко, не дай Бог у вас под ногой половица скрипнет.

Она неохотно отвернулась и заковыляла прочь, приволакивая ногу.

— Вон, значит, как это делается. И ничего не должно меняться, даже кресло должно стоять на том же месте?

Сэм с часами в руке остановился перед дверью, подняв руку будто для удара. Подождал, пока протикала шестидесятая секунда, и резко опустил кулак.

— Пять часов! — предупреждающе воскликнул он.

Холмс вышел из комнаты: измученный, волосы взлохмачены, сорочка расстегнута до самого низа, манжеты тоже, ремень висит, даже шнурки развязаны.

Сидевшая у самого входа под оленьими рогами, служившими вешалкой для шляп, чопорная, скромная, как мышка, женщина средних лет встала. Плохо скроенный твидовый костюм, очки в стальной оправе, седеющие волосы простым узлом стянуты на затылке.

— Мистер Холмс, я новая машинистка. Мистер Трент выражает надежду, что я окажусь более добросовестной, чем та, которую он присылал до меня.

Привлеченная шумным появлением Холмса из гостиной, девица Кэмерон возникла в дверях своей комнаты напротив.

— Боюсь, мне уже нанесен ущерб, — сказал он, окинув женщину взглядом. — Вы приехали, чтобы остаться?

— Да. — Она указала на внушительных размеров кожаный саквояж, лежащий у ее ног на полу. — Мистер Трент объяснил, что работу придется выполнять у вас в доме.

— Ну, я рад, что вы добрались сюда. Я уже наговорил в машину шесть глав. Не знаю уж, насколько вы сноровисты, но вам понадобится по меньшей мере три-четыре дня, чтобы догнать меня.

— Я скорее аккуратна и добросовестна, нежели быстра, — чопорно довела до его сведения машинистка. — И горжусь тем, что в моей машинописи никогда даже запятой не бывает не на месте. — Она вяло сложила руки, потом неопределенно развела ими.

— Сэм, отнеси… я не расслышал вашего имени.

— Мисс Китченер.

— Отнеси саквояж мисс Китченер в комнату на втором этаже.

Девица Кэмерон, прихрамывая, подошла к Холмсу, всем своим видом выражая неодобрение:

— Стало быть, у нас временно побудет Лидия Пинкхэм.^[4]

— Вы, похоже, сердитесь.

— Сержусь. — Причем она совершенно не играла, она вся так и кипела. — Женщине нравится заправлять домом. Все было идеально.

Холмс окинул ее долгим спокойным взглядом.

— Да уж, — сухо бросил он.

Позже Сэм заметил:

— Что-то к нам зачастили женщины! Может, мистер Холмс, вам лучше поработать в городе, после этого нашествия там покажется славно и уединенно.

— Мне кажется, их поток скоро иссякнет, — ответил Холмс, причесываясь у зеркала.

Сэм убрал тарелки из-под десерта, а хозяин и две гостьи остались за столом. Обиженное выражение так и не сошло с лица Фредди Кэмерон. На протяжении всего обеда она, к его удовольствию, пыталась дать другой женщине понять, что она — Фредди — полноправный член семейства.

— Сэм, — позвал он, а когда слуга подошел к дверям, поинтересовался: — Когда я в последний раз отпускал тебя на вечер?

— Да уж давненько. Но какой тут прок от того, что тебя отпускают? Пойти-то здесь некуда.

— Знаешь, что мы сделаем? Я подарю тебе вечер в городе. Когда отправлюсь сегодня на свою обычную прогулку, подброшу тебя до станции. Все равно мне нужно, чтобы ты забежал на квартиру и захватил сюда кое-какие вещи.

— Было бы здорово! А вы тут без меня управитесь, мистер Холмс?

— А почему бы и нет? Часов в десять — одиннадцать утра ты вернешься. Завтрак для меня приготовит мисс Кэмерон, как она это сделала сегодня утром.

Чуть ли не впервые с тех пор, как прибыла машинистка, лицо мисс Кэмерон просветлело.

— А что, конечно!

— А камин утром перед работой я и сам затоплю. Только позаботься о том, чтобы дров под рукой было достаточно.

Было почти одиннадцать, когда Холмс, уже без верного слуги, не спеша подъехал к дому. На сиденье рядом с ним сидела немецкая овчарка, как всегда ко всему равнодушная. Кругом было тихо как в могиле. В этот вечер на пустынной дороге его не обогнало ни одно спешащее из города такси.

Он сам поставил машину в гараж, открыл дверь дома своим ключом. Это казалось странным: он уже так привык, что все эти мелочи делает за него Сэм. Девица Кэмерон стояла у подножия лестницы, прислушиваясь. Сверху до него донесся звук, похожий на испуганные тихие рыдания.

Она улыбнулась ему загадочной улыбкой, постучала пальцем по лестнице:

— Старая дева вас покидает.

— Что вы хотите этим сказать?

— Она укладывается, хочет уехать. Нервничает. Кто-то бросил ей в окно камень с запиской, чтобы убралась отсюда.

— А почему вы не поднялись и не успокоили ее? — резко спросил Холмс.

— А незачем было. Она сама спустилась сюда в ночной фланелевой сорочке образца 1892 года и прямо прыгнула мне на колени, прося защиты. То, что вы сейчас слышите, это всего лишь жалкие остатки. Я посмотрела для нее расписание поездов, поскольку ей не терпелось уехать.

— Я бы очень удивился, если бы вы этого не сделали.

Она пропустила замечание мимо ушей.

— Как вы думаете, это могли сделать какие-нибудь юные проказники?

— Несомненно, — ответил он, поднимаясь по лестнице. — Только их тут нет на несколько миль вокруг.

Мисс Китченер укладывала вещи в свой кожаный саквояж, то и дело поднося к носу пузырек с нюхательной солью. На столе лежал крупный камень, а рядом — бумага, в которую камень был завернут и на которой что-то было написано корявыми буквами. Он прочитал послание: «К утру чтобы и ноги вашей здесь не было, иначе даже не успеете пожалеть, что не убрались отсюда».

В оконной раме оказалось разбитым небольшое стекло.

— Вы же не позволите себе расстраиваться из-за такого пустяка, правда? — спросил он.

— О, после этого я бы и глаз не смогла сомкнуть! — распалилась она. — Я и так нервничаю по ночам, даже в городе.

— Это всего лишь глупая шутка, не более.

Она неуверенно перестала укладываться:

— К-кто, как вы полагаете?..

— Не могу сказать, — решительно отрезал он, как бы давая понять, что не одобряет дальнейших расспросов на эту тему. — Вы выглянули — попытались взглянуть, кто в этот момент был под окном?

— Боже мой, нет! Прочитав записку, я тотчас в ужасе сбежала вниз по лестнице… Теперь, когда вы вернулись, я… я чувствую себя гораздо лучше, мистер Холмс. Когда мужчина в доме, это как-то…

— Ну, — сказал он, — если вам будет страшно и неуютно, не хочу принуждать вас оставаться здесь. Я готов отвезти вас на станцию, и вы еще вполне успеете на поезд в одиннадцать сорок пять. Отпечатать текст сможете в городе на следующей неделе, когда я вернусь. Это абсолютно на ваше усмотрение, сами решайте.

Путь отступления, который он предлагал, явно пришелся ей по душе. Он заметил, как она чуть ли не с тоской бросила взгляд на открытую сумку. Затем глубоко вздохнула и ухватилась руками за спинку кровати в изножье, будто набираясь сил.

— Нет, — решилась она наконец. — Меня послали сюда помочь вам, а я еще в жизни своей никого не подводила. Я не уеду, пока не завершу работу. — Однако брошенный украдкой запоздалый взгляд на разбитое окно несколько омрачил ее смелый порыв.

— Я думаю, ничего с вами не случится, — спокойно сказал он, и в уголке его губ заиграла легкая, полуоформившаяся улыбка. — Собака — надежная гарантия того, что снаружи в дом никто не проникнет. А моя комната — напротив, в другом конце холла. — Холмс направился к выходу, но уже в дверях снова повернулся к ней. — Где-то в ящике комода у меня валяется револьверчик. Вам будет спокойнее, если я поищу его и дам вам на ночь?

С гримасой отвращения она поспешно выставила руки ладонями вперед, как бы отталкивая его:

— Нет-нет! С ним мне будет еще страшнее! Видеть не могу огнестрельное оружие, оно меня до смерти пугает!

— Ну что ж, мисс Китченер, — успокаивающе сказал он. — Оставаясь здесь, вы проявляете храбрость — хоть опасаться, право же, нечего, и я непременно упомяну об этом в разговоре с мистером Трентом.

Когда несколько мгновений спустя он появился в гостиной, девица Кэмерон стояла в дальнем ее конце, с винтовкой в руках. Он даже и не предполагал, что спускается так неслышно.

Холмс завел руки за спину, раздвинув фалды пиджака.

— На вашем месте я бы не баловался с этими штуковинами. По-моему, накануне вечером я предупреждал вас, что они заряжены.

Она посмотрела на него, помедлила, прежде чем вернуть винтовку на место, даже повернулась к нему, все еще сжимая ее в руках.

Он не шевельнулся. Лишь глаза слегка забегали, как будто мышцы тела приготовились к мгновенному действию, однако больше его волнение ни в чем не проявилось.

Девушка прислонила винтовку к стене, демонстративно ударила рукой об руку:

— Простите. Похоже, я все делаю не так.

Пальцы его разжались, фалды пиджака упали.

— Да нет, я бы этого не сказал. Похоже, вы все делаете как надо.

Он сел в «кресло для вдохновения». Она неуверенно потопталась сзади:

— Я вам не мешаю?

— Вы хотите сказать, в данный момент или вообще?

— Я имею в виду в данный момент. Естественно, я вам мешаю, но говорить мне об этом не обязательно.

— Нет, в данный момент не мешаете. Я не против вашего присутствия здесь.

— Где вы можете присматривать за мной, — добавила она с саркастическим смешком. Ее взгляд устремился к стропилам потолка. — Она решила остаться?

— К большому вашему сожалению.

Девушка жеманно вздохнула:

— Мы либо слишком хорошо понимаем друг друга, либо вообще не понимаем.

Больше они ничего не сказали. Огонь в камине окрасился в гранатовые тона, напоминавшие темный портвейн. В остальной части комнаты воцарились голубые тени. В полутьме выделялись только их два лица, бледные овалы на фоне окружающего мрака. На дворе в бархатной тишине, которая наваливалась на дом, как пуховая подушка, пропел сверчок.

Наконец Холмс встал, хотя казалось, что поднялось только его лицо, а все тело уже растворилось в темноте. Он прошел к лестнице, и было слышно, как он, шаркая ногами, неторопливо поднимается по лестнице. Она осталась внизу, наедине с гранатовыми углями и ружьями.

Он закрыл за собой дверь комнаты, но света не включил. Различить его в кромешной тьме было очень трудно. У двери едва заметно светилась узкая щель, и он сбросил пиджак, не отходя от этой полоски света. Передвинул стул, и проявление белого света на нем стало слабее, но все еще виднелось у двери. Стукнулась об пол, соскочив с ноги, туфля, с обычным для нее звуком, затем другая.

Сверчок знай себе пел на дворе, а в доме по-прежнему царила тишина, ночь полновластной хозяйкой вступила и во двор, и в дом. Один раз, за час до рассвета, слабое колыхание воздуха, казалось, проникло в комнату, но не от окна, а от двери, будто он ее слегка приоткрыл, совершенно бесшумно отодвинув задвижку. Скрипнула половица, где-то далеко внизу. Возможно, от усиливающегося холода просто сжималось дерево. А может, половица заскрипела под чьей-то ногой.

После этого уже не раздавалось ни звука. Через довольно долгий промежуток времени это небольшое дуновение прекратилось. Где-то за окном ухнула сова, и звезды стали бледнеть.

За завтраком девица Кэмерон была необычайно оживлена — возможно, потому, что сама его приготовила. Когда спустился Холмс — настоящий изгой, в мрачном настроении, с темными кругами под глазами, — она что-то блаженно насвистывала. Мисс Китченер появилась раньше его, она вся так и сверкала после умывания водой с мылом, ночной ее робости как не бывало — по крайней мере, до следующей ночи.

— Вам, дамы, придется меня извинить, — сказал он, садясь и проводя рукой по щетине.

— Ну что вы, дом-то как-никак ваш, — с нажимом проговорила Фредди Кэмерон.

Мисс Китченер довольствовалась ехидненькой улыбочкой, как будто считала, что личной неопрятности оправдания нет ни при каких обстоятельствах.

Овчарка подошла и стала тыкаться в него мордой, вспомнив, очевидно, вчерашнее утро. Он не обратил на нее никакого внимания. Фреди Кэмерон выдохнула — он едва расслышал:

— Сегодня проверки на отраву не будет?

Он вскочил, оттолкнув стул:

— Сэм вернется около полудня и займется своими делами. Я иду работать и надеюсь, меня не побеспокоят.

— Я поднимусь наверх и начну печатать, — сказала мисс Китченер. — Думаю, оттуда вы меня не услышите.

— А я буду красить пасхальные яйца, — недовольно бросила Фредди Кэмерон.

Холмс закрыл за собой дверь гостиной, наложил щепок и дров в камин, поджег под ними газету. Стащил клеенчатый чехол с записывающей машины, стоявшей на столе, настроил ее, как мог, — этим, как и другими делами, обычно занимался Сэм. «Кресло для вдохновения», отметил он, стояло не совсем в линию с диагональным рисунком на ковре. Он чуточку его передвинул, слегка улыбнувшись своим собственным чудачествам. Затем поправил раструб, подсоединенный к машине, уселся; все было готово к плодотворной творческой работе. Все, кроме одного…

Аппарат в ожидании приглушенно заурчал. Нужный поток мыслей, казалось, никак не начнется. Вдохновение, что называется, заело. Он бросил беспомощный взгляд на ряд своих книг на полке, будто дивясь, как это он их вообще создал.

Где-то совсем рядом вдруг скрипнула половица. Он повернулся в кресле, угрожающе нахмурившись на того, кто осмелился оторвать его от работы.

Но в комнате никого не оказалось — дверь по-прежнему была надежно закрыта. Дрова в камине занялись, пламя подпрыгнуло к дымоходу, наполняя комнату теплом и малиново-розовым сиянием.

Минут пять спустя девица Кэмерон резко подняла голову и увидела, что Холмс буравит ее взглядом из двери.

— Ч-что случилось? — запинаясь, спросила она в тревоге. — Карантин сегодня отменяется?

— Я, похоже, попал в воздушную яму. Идемте со мной, хорошо? Я хочу поговорить с вами. Возможно, это мне как-то поможет.

— Вы уверены, что хотите, чтобы я пошла в святая святых? — чуть ли не с испугом возжелала узнать она.

— Уверен, — твердым как кремень голосом ответил он.

Она пошла первой, оглядываясь на него через плечо. Он закрыл дверь:

— Садитесь.

— В это кресло? Я полагала, никому другому не позволяется…

— Это Сэм так говорит. — Он пронзил ее взглядом. — Какая разница, то кресло или это? — В его вопросе, казалось, таился какой-то особый смысл.

Без дальнейших протестов она опустилась в кресло. Он сел на корточки, подложив в камин, который только сейчас начинал разгораться, два-три полена, будто ему надо было разжечь его во второй раз. Затем уселся по диагонали напротив нее, в то кресло, которое, находясь здесь прежде, всегда занимала она. Он, казалось, внимательно за ней наблюдал, будто видел ее впервые.

— О чем мне говорить? — не выдержала вскоре девушка.

Он не ответил, продолжая наблюдать за ней: прошла минута, другая; единственным звуком в комнате было все усиливающееся гудение камина.

— Творец в глубокой задумчивости, — насмешливо сказала она.

— Дайте-ка мне на минутку вашу руку, — вдруг попросил он.

Она праздно протянула ему руку. Ее ладонь оказалась совершенно сухой. Запястье не дрожало.

Холмс вскочил и отшвырнул руку так резко и сильно, что та стукнула девушку по груди.

— Ну-ка живо вставай с этого кресла, — хрипло сказал он. — Ты и впрямь меня одурачила. Что это ты задумала, малышка?

Но, даже не дав ей возможности ответить, он уже подошел к двери, широко ее распахнул и с настоятельностью, граничащей с раздражением, указывал девушке, чтобы она убиралась.

— Что это с вами, а? — с упреком протянула она уже от своей двери напротив.

— Ты пока не путайся под ногами — не заходи туда, что бы ни услышала. Поняла?

Он подошел к подножию лестницы и крикнул вверх с неожиданно возвратившейся учтивостью, резкости в его голосе заметно поубавилось:

— Мисс Китченер, можно вас на минутку?

Прилежный стук машинки, барабанившей так же мягко, как дождь по крыше, прекратился, и женщина тут же спустилась вниз — как обычно, несколько суетливо.

Он сделал ей знак войти.

— Как далеко вы уже ушли? — спросил он, закрывая дверь.

— Я где-то посередине начальной главы, — ответила она, лучась самодовольством.

— Садитесь. А позвал я вас потому, что решил изменить имя главного действующего лица на… Нет, садитесь вон там — там, где сейчас стоите.

— Но это же ваше кресло, разве нет?

— Ах, да какая разница! Посидите, пока я буду обсуждать с вами эту проблему. — Он вынудил ее сесть, сам загодя усевшись в другое кресло.

Не сгибая спины, она опустилась на самый краешек кресла, едва-едва соприкоснувшись с сиденьем.

— Так вот, если я изменю его имя, придется ли вам что-нибудь перепечатывать? Он уже появлялся под своим именем в той части, что вы уже отстукали?

Она с готовностью встала:

— Одну минуточку, я поднимусь и проверю…

Он снова сделал ей знак рукой сесть.

— Да нет, не стоит. — Затем с легким удивлением продолжал: — Вы ведь только что работали над рукописью, как же это вы не можете вспомнить сразу? Ну, как бы там ни было, мне пришло в голову, что в северных рассказах читатель привык отождествлять образ канадца французского происхождения со злодеем, следовательно, было бы разумно… Мисс Китченер, да слушаете ли вы меня? Что с вами — вы больны?

— В этом кресле слишком жарко — от камина так и пышет. Я не выношу жары.

Совершенно неожиданно он потянулся и схватил ее за руку, прежде чем она успела ее отдернуть.

— Вы, вероятно, ошибаетесь. Как же вы можете говорить, что в кресле слишком жарко? Рука-то у вас холодна как лед — прямо дрожит от холода! — Он нахмурился. — Позвольте мне хотя бы закончить то, что я хотел сказать.

Дыхание у нее стало хриплым, как при астме:

— Нет, нет!

Они оба одновременно вскочили. Твердо, но не грубо он надавил ей на плечо, и она вынуждена была снова опуститься в кресло. На этот раз она попыталась соскользнуть с него боком. И снова он схватил ее, прижав к сиденью. Очки у нее слетели.

— Почему вы так бледны? Чего вы так смертельно боитесь?

Она, казалось, вот-вот забьется в истерике. Сверкнул узкий нож — вероятно, он был спрятан у нее в рукаве, — и она замахнулась им на Холмса. Женская рука была быстрой, но мужская оказалась проворнее. Он схватил ее за запястье и прижал руку к спинке; запястье слегка повернулось, и нож выпал, отскочил от низкой каминной решетки и угодил в огонь.

— Странный предмет для машинистки: вы что, пользуетесь им в своей работе?

Она уже боролась с ним изо всех сил, что-то, казалось, сводит ее с ума. Он употреблял свою силу пассивно, схватив ее за плечи и не давая ей встать с кресла. Однако он стоял сбоку, а не прямо перед ней, стараясь не загораживать от нее камин.

— Дайте мне встать! Дайте мне встать!

— Только после того, как вы объяснитесь, — проговорил он.

Она вдруг обмякла, как будто внутри у нее что-то сломалось, превратилась в безвольную, рыхлую массу.

— Вон там, над цинковой перегородкой, ружье… направленное на это кресло! В любую минуту… Обрез, заряженный…

— Кто поставил его туда? — безжалостно допытывался он.

— Я! Скорее — дайте мне встать!

— Почему? Отвечайте мне — почему?

— Потому что я вдова Ника Киллина… и я пришла сюда, чтобы убить вас, Холмс!

— Довольно, — бросил он и отступил назад.

Только Холмс опоздал. Как только он убрал руку, что-то ослепительно вспыхнуло, раздался грохот, его лицо озарилось, а женщину окутал густой клуб дыма, как будто его выдули из камина мехи, работающие не в ту сторону.

Она судорожно вздохнула, рванулась, будто пытаясь убежать, на этот раз лишь в силу рефлекса, затем опять поникла, глядя на него сквозь обволакивавшую ее дымку.

— С вами ничего не случилось, — успокоил он ее. — Прежде чем разжечь камин во второй раз, я разрядил обрез, оставив в нем только порох. Меня спасла записывающая машина: когда вы приходили сюда прошлой ночью, вы, должно быть, случайно задели за рычаг, она включилась и все записала: от первого скрипа половицы до установки на место цинкового листа над камином. Я лишь не мог определить, которая из вас это сделала: потому-то мне и пришлось подвергнуть вас испытанию в кресле.

Дверь стремительно распахнулась, на пороге с испуганным побелевшим лицом появилась Фредди Кэмерон:

— Что это было?

Холмс, как это ни странно, заговорил с ней намного резче и грубее, чем говорил с женщиной, сидевшей в кресле: так говорят со щенком или младенцем, который не в состоянии отвечать за свои действия.

— Убирайся отсюда, школьное отродье! — заорал он. — Жалкая охотница за автографами, поклонница суперменов! А не то выйду да так отшлепаю, что вата тебе понадобится не только на лодыжке!

Дверь закрылась в два раза быстрей, чем открылась, — шокированная девушка ушам своим не поверила!

Он повернулся к поникшей, обмякшей фигуре, съежившейся в кресле. Казалось, что женщина подвешена в пустоте: одной личины она уже лишилась, а другую еще не вернула. Голос Холмса снова понизился до обычного уровня.

— А что вы собирались сделать с ней — если бы у вас все сработало? — полюбопытствовал он.

Она все еще пребывала в шоке, однако сумела слабо улыбнуться:

— А ничего. В моем списке ее нет. Опасности для меня она не представляла. Возможно, я бы ее связала, чтобы спокойно убраться отсюда, только и всего.

— По крайней мере, в раздаче смерти вы справедливы, — невольно признал он. Он посмотрел на нее, потом, не поворачиваясь к ней спиной, отошел и налил ей выпить. — Пожалуйста. Вы, похоже, прямо рассыпаетесь. Выпейте.

Опершись рукой на спинку кресла, она, пошатываясь, наконец встала. И постепенно прямо у него на глазах преобразилась: тело налилось силой, вернулся цвет лица — она стала похожа на тот фоторобот, который они однажды показывали малышу по имени Куки Морэн. Неистребимая жизненная сила вернулась к ней. Его взору предстал уже не холодный стародевический облик, характерный для мисс Китченер, а нечто волевое, яркое. Хотя волосы у нее по-прежнему пестрели сединой, последние признаки чопорной старой девы как бы отшелушились, будто сняли прозрачную целлофановую обертку. Она как-то сразу вся помолодела, превратилась в женщину, полную жизни. Женщину, не ведающую страха и умеющую красиво принять поражение. Но даже и теперь это была какая-то мстительная красота.

— Да, Холмс, я убила их всех, кроме вас. Ник мне простит. В конце концов, я ведь всего-навсего женщина. Идите, вызывайте полицию, я готова.

— Я — полиция. Холмса несколько недель назад отправили в безопасное место: он сейчас на Бермудах. С тех пор я живу его жизнью, сдираю обломки с его старых книг и наговариваю их содержание в машину. Я ждал, когда появитесь вы. Очень боялся, что меня выдаст собака: она так явно демонстрировала, что я не ее хозяин.

— Мне бы следовало заметить это, — признала она. — Из-за самоуверенности я, вероятно, стала чересчур небрежной. Со всеми другими — Блиссом, Митчеллом, Морэном и Фергюсоном — все срабатывало как часы.

— Смотрите, — сухо предупредил он, — все это записывается. — Он ткнул пальцем в сторону записывающей машины, которая легонько потрескивала.

— Неужто вы принимаете меня за обычного мелкого воришку, который пытается замести следы, выйти сухим из воды? — Во взгляде, которым она его удостоила, сквозило невыразимое презрение. — Вам еще предстоит многое узнать обо мне! Я горжусь этим! Я хочу кричать об этом на всех перекрестках, хочу, чтобы об этом узнал весь мир! — Она сделала быстрый шаг к записывающему аппарату, ее голос триумфально полился в раструб. — Я толкнула Блисса навстречу его смерти! Я дала Митчеллу цианистый калий! Из-за меня Морэн задохнулся в чулане! Я выпустила стрелу Фергюсону в сердце! Это говорит Джули Киллин. Ты слышишь меня, Ник, ты меня слышишь? Твой долг уплачен — все, кроме одного, мертвы! Ну, детектив, вот вам ваше дело. Теперь я жду вашего отмщения. Для меня оно равносильно объявлению благодарности!

— Присядьте, — сказал он. — Спешить нам некуда. Мне понадобилось два с половиной года, чтобы поймать вас, так что еще несколько минут уже не имеют значения. Я хочу поговорить с вами.

А когда она села, продолжал:

— Стало быть, вы помогли мне и все записали. Все, кроме одного. Вы не посчитали нужным добавить, почему именно вы это сделали и что это за такой необычный долг. Я узнал об этом совершенно случайно — уже сейчас. Два с лишним года я пребывал в неведении. Именно это-то и мешало мне выйти на вас. Узнал я о мотиве недавно, к счастью для Холмса. Не то он — я имею в виду настоящего Холмса — уже был бы там, где и остальные.

— Вы случайно знаете почему?! — Из глаз у нее будто посыпались искры. — Вы не могли этого знать, нет, как и никто другой. Вы что, прошли через это? Вы видели это своими собственными глазами? Две-три сухих строчки в каком-нибудь забытом, покрывшемся пылью полицейском сообщении! А это по-прежнему жалит мне сердце.

Уж сколько времени прошло, время не стоит на месте, и все же, стоит мне только закрыть глаза, как он снова со мной рядом. Ник, мой муж. Боль, ненависть, ярость снова обступают меня стеной, и я не могу забыть эту жуткую утрату. Стоит мне только закрыть глаза, и для меня снова наступает вчера, это давно прошедшее, незабываемое вчера.

Глава 3 Взгляд назад: гробик за углом

«На радость и на горе, в здоровье и немощи, пока смерть вас не разлучит?»

«Да».

«Объявляю вас мужем и женой. Да не разлучит ни один человек тех, кого Бог соединил вместе. Можешь поцеловать новобрачную».

Они робко повернулись друг к другу. Она откинула с лица тонкую паутинку вуали. Когда их губы слились в предусмотренном обрядом поцелуе, ее глаза закрылись. Она перестала быть Джули Беннет, она стала миссис Ник Киллин.

Их окружили друзья, приглашенные на венчальное торжество. Волна покачивающихся голов, похлопывающих по спинам рук, приветственных возгласов. Одна за другой проплыли перед ней шифоновые шляпки подружек, будто разноцветные желатиновые слайды: каждая из них чмокала ее, благословляя. Среди всей этой суеты его глаза и ее глаза постоянно искали друг друга, как бы говоря: «Ты — это все, что по-настоящему важно для меня, ты, вон там».

Затем они снова оказались рядом, мистер и миссис Ник Киллин: ее рука покорно лежит под его рукой, как и подобает жене, ее шаг подлажен под его шаг, ее сердце звучит в унисон с музыкой его сердца. По длинному сводчатому церковному проходу они направлялись к широко распахнутым дверям. За ними их ожидало будущее, их будущее. Вслед, по двое, шли подружки, будто движущаяся клумба с цветами — желтыми, лазурными, сиреневыми, розовыми.

Полукруглый свод дверей над головой остался позади, сменился вечерним небом, мягким как бархат, с одной-единственной звездой — Венерой. Звездой, сулящей многое: долгую жизнь, счастье, радость; сулящей многое, но почему-то подмигивающей.

Когда виновники торжества, ничего не подозревая, стали спускаться по короткому широкому пролету церковных ступеней, сопровождающие поотстали, будто замышляя какой-то проказливый заговор. Самые первые из небольшого кортежа машин, стоявших наготове неподалеку на улице, неторопливо двинулись к ступеням, чтобы принять их. Собравшиеся в дверях у них за спиной тихонько захихикали, руки полезли в бумажные мешочки, и первые горсти риса посыпались на ступеньки. Невеста вскинула руку, чтобы защититься от обстрела, прижалась поближе к жениху. Раздались ликующие возгласы, воздух побелел от сыплющихся зерен.

И вдруг истерически завизжали тормоза: из-за угла церкви выкатила огромная черная колымага, неясно очерченная уже из-за самой неожиданности своего появления. Она понеслась по тротуару, будто собираясь вскарабкаться на сами ступеньки. Затем благодаря какому-то чуду или мастерству адского водителя машина изменила курс, выровнялась, чуть не задев черный седан, подъезжавший к новобрачным, и тут же, будто распластавшись от скорости, пулей унеслась прочь. Это странное явление сопровождалось оглушительными взрывами, а траекторию ее безумного движения вычертили сполохи в стеклах окон на нижних этажах домов напротив. Собравшихся на церковных ступенях людей окутало ядовитое облако черного дыма, будто тут пронесся злой дух, рассеиваться дым стал только после того, как зловещий красный огонек исчез из виду в дальнем конце улицы.

Смех и шутливые выкрики сменились надсадным покашливанием и чиханием. Затем вдруг упала тишина, какая бывает при кульминации трагедии. И в наступившей тишине кто-то произнес одно имя. Это невеста позвала своего суженого: «Ник!» Всего лишь раз, глухим, полным ужаса голосом. Еще мгновение они стояли вместе, неподвижные, бок о бок, точно так,как вышли из церкви. И вот она уже стоит одна, а он лежит у ее ног.

Гости гурьбой сбежали по ступенькам, засуетились вокруг нее. А в поднявшейся суете его лицо было обращено к ней снизу вверх, будто белый камень, лежащий на дне глубокого водоема. Внизу, у самой каймы ее белоснежной вуали, появилась крошечная красная крапинка, похожая на запятую. Невеста, как загипнотизированная, все смотрела и смотрела на эту крапинку. Его лицо замерло. Нет, это не запятая, это точка.

Минута проходила за минутой, но это уже не имело никакого значения. Она превратилась в статую в белом, единственный неподвижный объект во всей этой толчее и суматохе вокруг. Что-то говорившие голоса доносились до нее точно из другого мира, не неся в себе никакого смысла.

«Расстегните ему сорочку! Уберите отсюда этих девчонок, рассадите их по машинам и отправьте по домам!»

К ней протягивали руки, пытаясь увести прочь.

«Мое место здесь», — безжизненно твердила она.

«Она в шоке, — сказал кто-то. — Не позволяйте ей стоять здесь, попробуйте уговорить пойти с вами».

Она сделала короткий, непроизвольный жест рукой, и они оставили ее в покое.

В этом сумбуре звуков откуда-то издалека донесся печальный перезвон колокольчика. Потом вдруг смолк. У ее ног появилась открытая черная сумка. «Умер», — сказал кто-то тихо. Где-то совсем рядом пронзительно закричала девушка. Это была не она.

Черную сумку подняли.

«Вот, возьмите, пожалуйста…»

Она отодвинула их рукой — той, на которой поблескивало новое золотое обручальное кольцо.

«Позвольте мне только обнять моего мужа. Позвольте проститься с ним».

Она встала перед ними на колени, вокруг нее, будто поземка на ветру, заколыхалась белая фата. Две головы сомкнулись, что и было им предначертано. Стоявшие ближе услышали тихий шепот: «Я не забуду».

Затем она выпрямилась, стала холодна как лед и бела как раскаленный огонь. Всхлипывающая подружка беспомощно дернула ее за рукав.

«Пожалуйста, уйдем, ну, пожалуйста, Джули».

Она, казалось, не слышит.

«Сколько человек было в той машине, Андреа?»

«По-моему, я видела пятерых».

«Именно столько же видела и я, а у меня очень хорошее зрение. Какой был номер той машины, Андреа?»

«Не знаю, я не успела…»

«Зато я успела. Д-3827. А память у меня исключительная».

«Джули, перестань, ты меня пугаешь. Почему ты не плачешь?»

«Я плачу, только там, где ты этого не видишь. Идем со мной, Андреа. Я возвращаюсь в церковь».

«Помолиться?»

«Нет. Дать клятву. Еще одну клятву Нику».

Глава 4 Расследование по делу о смерти Ника Киллина

— Вон, значит, как, и теперь вы вернули свой долг, — задумчиво произнес Уэнджер. — Выходит, что бы с вами ни сделали, никто не в состоянии лишить вас чувства удовлетворения от того, что своей цели вы достигли, так? Ни одно наказание, которому мы можем вас подвергнуть, нисколько на вас не отразится, не затронет вашей души, где оно действительно хоть что-то да значит, — так?

Она оставила вопрос без ответа.

— Да, я давно уже представлял вас именно такой и вижу, что не ошибся. Тюремное заключение, разумеется, не будет для вас наказанием, как бы не так. Даже электрический стул, если вас приговорят к казни. В ваших глазах нет и намека на сожаление, как нет и тени страха в вашем сердце.

— Да. Вы правильно меня понимаете.

— Закон не может наказать вас, так ведь? Зато могу я. Слушайте же, Джули Киллин. Вы вовсе не отомстили за Ника Киллина. Вы только думаете, будто отомстили, но это не так. В тот вечер, когда Блисс, Митчелл, Фергюсон, Холмс и Морэн промчались, оря благим матом, в своей машине, у окна меблированной комнаты в доме напротив, с пистолетом в руке, затаился человек, карауля вас двоих, поджидая, когда вы выйдете. По какой-то причине он прозевал, когда Киллин вошел в церковь: возможно, на линии огня находилось такси, в котором тот приехал, возможно, вокруг него было слишком много народу, возможно, он слишком поздно заступил на свой пост. Поэтому он остался там ждать: он не собирался пропустить, когда Ник выйдет.

И он не упустил своей возможности.

Когда вы и ваш муж сошли по ступенькам, убийца поднял пистолет, прицелился в Ника и спустил курок. В этот самый момент мимо пронеслась машина, выхлопная труба у нее страшно громыхала. Но его пуля нашла свою цель, пролетев над низкой крышей машины. Это была ирония судьбы, каприз, который не повторился бы снова и через сто лет: даже попытайся он все подстроить заранее, подобного совпадения он ни за что не добился бы. Даже отражения в неосвещенных стеклах окон помогли скрыть вспышку от его выстрела.

Вот ваше наказание, Джули Киллин. Вы отправили на смерть четверых ни в чем не повинных людей, к убийству вашего мужа совершенно не причастных.

Он видел, что он еще до нее не добрался: по всему ее лицу было разлито прежнее выражение холодной невосприимчивости. В глазах застыло неверие.

— Да-да, я припоминаю, — с презрением сказала она, — в то время газеты, несомненно с подачи ваших людей — им ведь надо было как-то скрыть собственную некомпетентность, — пытались намекнуть на какое-то невероятное совпадение. И до того ведь бывали дела, которые так и остались нераскрытыми — Элуэлл, Дороти Кинг, Ротстайн, — а причина-то всегда одна и та же: гнилость, где ее не должно бы быть, подкуп в нужных местах, давление. Однако за всю историю полиции никогда еще не было дела, которому бы позволили пройти так незаметно, как этому. Не допросили даже ни одного подозреваемого! Как будто на улице пристрелили какую-то собаку!

— Что касается газет, мы их не подбадривали, все было как раз наоборот. Мы делали все, что могли, лишь бы только они не упоминали о человеке, спрятавшемся в комнате напротив церкви. Мы намеренно уводили их в сторону сведениями о том, будто Киллина сразила какая-то шальная пуля с крыши. Мы полагали, что если мы будем помалкивать, если этот неизвестный убийца станет думать, что он вне подозрений, его будет легче схватить.

— Я не верила этому тогда, не верю и сейчас. Я видела своими собственными глазами…

— Значит, вы стали жертвой оптического обмана. Если бы вы тогда пришли к нам, поинтересовались, как продвигается следствие, мы вам доказали бы это окончательно и бесповоротно. Но нет, вы лелеяли обиду, дали клятву отомстить, и полиции здесь не было места. Вы намеренно утаивали информацию, пусть и неточную, и использовали ее для убийства.

Она бросила на него взгляд, полный самодовольства. Он продолжал:

— В той комнате напротив церкви на оконных занавесках мы обнаружили пороховые подпалины. Этажом выше находились люди, которые отчетливо слышали выстрел у себя под ногами, гораздо громче грохота выхлопной трубы на улице. В конце концов, им лучше судить об этом, чем вам. Мы даже нашли пустую гильзу, того же калибра, что и пуля, извлеченная из тела вашего мужа, гильза застряла в расщелине между половицами. Мы с самого начала знали, откуда сделан смертельный выстрел: именно поэтому мы и не стали заниматься поисками этой машины. Мы знали все, не знали только, кто убийца. Мы узнали это только теперь, совсем недавно. А вам не хочется узнать, кто он? Хотите услышать его имя?

— С какой стати меня должны интересовать кролики, которых вы, будто фокусник, вытаскиваете из шляпы, чтобы сбить меня с толку?

— Доказательство в данный момент хранится в наших делах. Получили мы его слишком поздно, чтобы спасти Блисса, Митчелла, Морэна или Фергюсона. Но сегодня мы им располагаем. Научно обоснованное доказательство, доказательство, от которого нельзя отмахнуться. Документ — подписанное признание, сейчас у меня в кармане лежит его копия. Последние три недели этот человек находится в городе под стражей.

Впервые у нее не нашлось вызывающего ответа.

— Вы встретитесь с ним лицом к лицу, когда отправитесь туда со мной. Я думаю, вы вспомните, что встречались с ним прежде.

На поверхности стены, которую она воздвигла между ними, появилась первая трещинка. На ее лице проглянула тень сомнения, страха. С губ невольно сорвался вопрос:

— Кто?

— Кори. Это имя вам о чем-нибудь говорит?

— Да, я помню этого Кори. Наши пути с ним пересекались дважды, всего лишь на мгновение. Один раз на вечеринке он принес мне коктейль на балкон. Было бы так легко… Но я отослала его прочь, чтобы создать условия для…

— Убийства Блисса? Я прав?

— Согласно вашим утверждениям, человека, который не сделал мне ничего плохого, который до того самого вечера никогда меня не видел. — Она поднесла руку ко лбу, затем продолжала: — А во второй — и последний — раз я провела несколько минут у него дома. Я пошла к нему на квартиру, поскольку это был простейший способ избавиться туг него. Помню даже, я направила на него пистолет, чтобы удостовериться, что беспрепятственно выйду оттуда. Его пистолет.

— Тот самый пистолет, из которого был убит ваш муж. Тот самый пистолет, из которого вылетела пуля в Ника Киллина. Из-за ошибки курьера-новобранца пистолет попал на экспертизу в отдел баллистики, вместо того чтобы проверить его на ваши отпечатки пальцев в отделе дактилоскопии, а именно для этого Кори, совершенно бесстыдно, передал его нам.

Помню, я сидел и костерил отдел дактилоскопии за то, что они не прислали мне результат экспертизы по оружию, которое так до них и не дошло, когда вдруг мне позвонили из отдела баллистики и сказали: «Тот пистолет, что вы нам прислали на проверку, соответствует отметинам на пуле, извлеченной из тела Ника Киллина: мы полагаем, именно это вам и было нужно, конкретно вы ведь ничего не указали». Прежде чем им поверить, я пожелал увидеть все собственными глазами. А тут, будто желая довести игру судьбы до конца, заявляется сам Кори, чтобы узнать, как дела с пистолетом и не может ли он его забрать. Больше он на свободу так и не вышел.

Кори добровольно вызвался нам помочь. Разрешение на оружие у него было, и он прямо горел желанием предоставить его нам, уж очень ему хотелось, чтобы с него сняли ваши отпечатки. К тому времени уже прошло столько времени после убийства Киллина, что он, вероятно, поверил в собственную непогрешимость. Он полагал, что ничто уже не может…

Понадобилось какое-то время, но он у нас все-таки раскололся. А я между тем работал над делом, которое мы считали совершенно особым, и, пролистывая старые газеты в библиотеке, наткнулся на одно любопытное сообщение. Небольшой материальчик, интересный чисто в человеческом плане, трагический для тех, кого он непосредственно касался, но не столь уж и важный. Шальная пуля, выпущенная, видимо, с ближайшей крыши, сразила намертво жениха, как раз когда он выходил из церкви, в которой только что состоялось венчание. И произошло это в одну из пятниц, когда члены клубы «Любители повеселиться по пятницам» развлекались на всю катушку.

Для меня эта заметка послужила единственным возможным объяснением убийств «Любителей повеселиться по пятницам», потерявших уже трех своих зарегистрированных членов и бармена, которого они брали на эти свои гулянки. Я сложил два и два. Имя овдовевшей невесты не упоминалось нигде, но ведь она была — не женится же мужчина сам на себе!

Поэтому арест Кори мы спустили на тормозах, держали его в одиночном заключении без права переписки, лишь бы быть уверенными, что вы ничего о нем не услышите и нанесете свой следующий и последний удар. Рассчитать, где это произойдет, теперь не составляло труда, и я под него подставился.

Одного в толк не возьму: что вы делали между этими, с позволения сказать, карами божьими. Как вам удавалось каждый раз так бесследно исчезать, а потом добиваться таких разительных перемен в прическе и внешности. Я знал, что вы появитесь, но до самой последней минуты понятия не имел, откуда именно и в каком обличье. Это было все равно что схватиться с призраком.

Женщина вяло заговорила:

— Ничего сверхъестественного в этом нет. Я полагаю, вы искали меня в различных притонах, меблированных комнатах, дешевых отелях. Я же ежедневно сталкивалась с десятками людей, которые никогда не удостаивали меня повторного взгляда. Я жила при одной больнице. Могу сообщить вам название, если хотите. Это одна из самых крупных больниц в городе. Там я работала и там же жила, так что мне не нужно было никуда выходить. Волосы у меня всегда были покрыты, поэтому никто не знал — да и не желал знать, — какого они цвета. Когда я не работала, я сидела у себя в комнате, дружбу с персоналом не водила. А когда наступало время снова на… нанести удар, я брала короткий отпуск за свой счет, уезжала и несколько дней спустя возвращалась снова. И все ради чего? Все напрасно.

Дыхание опять давалось ей с трудом, как перед этим, когда она сидела в кресле. Казалось, что-то оборвалось у нее внутри и не дает дышать.

— Выходит, я держала в руках тот самый пистолет, из которого убили Ника? Кори стоял, совершенно беспомощный под его дулом, а я опустила пистолет и ушла, чтобы убить невинного человека. — Ее стала бить дрожь, как при простуде. — Теперь мне слышится этот ужасный крик Блисса, когда он полетел с балкона. Тогда я его не слышала. Мне слышится стон Митчелла. Я слышу их всех!

Она резко склонила голову, будто у нее сломалась шея. Послышались тихие, но бурные рыдания.

Когда же наконец рыдания прекратились, она снова подняла взор.

— Почему он это сделал — я имею в виду Кори? — спросила она. — Я должна это знать.

У Уэнджера под пиджаком зашуршала бумага. Он вытащил экземпляр признания, развернул его, протянул ей.

Она лишь взглянула на начало и на подпись в конце последней страницы. Затем вернула ему документ.

— Расскажите мне сами, — попросила она. — Теперь я вам верю. Вы честный человек.

— Они вместе занимались рэкетом, ваш муж и Кори. Весьма прибыльным рэкетом. Подробности вот здесь, в его признании. — Он помолчал. — Киллин когда-нибудь рассказывал вам об этом? — спросил он.

Она кивнула:

— Да, рассказывал. Я знала об этом. Он мне все рассказал — только не назвал имен. Он признался, что его ждет, если он выйдет из игры. Я не поверила. Тогда я еще не была знакома с насилием. Я сказала ему: либо рэкет, либо я. Я и не думала, что все настолько серьезно. Просто не представляла, насколько это может быть серьезно. Понимаете, я любила его. Он попросил неделю или две, чтобы принять решение, а затем сделал свой выбор. Выбрал меня.

Впервые Джули Киллин посмотрела Уэнджеру прямо в глаза. Говорила она спокойно, будто рассказывала историю какой-то другой женщины.

— Он сменил квартиру. Встречаться мы стали тайком. Я предложила ему попросить защиты у полиции, но он сказал, что увяз в этом деле не меньше тех, кого он опасался. Он сказал, что мы уедем. Уедем немедленно, сразу же из церкви — прямо на пароход. Вот я еще на чем настояла — на венчании в церкви. — Она мрачно улыбнулась. — Вот видите, получается, это я его убила… в некотором роде. Потому-то мое последующее обязательство стало еще серьезнее.

Вконец измученная, Джули немного помолчала, затем продолжала:

— Ник сказал, вернемся мы не скоро. Он оказался прав. Мы уехали — только порознь. И мы так больше и не вернулись — ни один из нас.

Я знала, что должна принять его на этих условиях или вообще от него отказаться. Проблемы выбора для меня даже и не стояло. Я желала его. Боже, как я его желала. Лежу, бывало, ночами без сна, разбивая время, которое должно пройти без него, на минуты и секунды. Так я коротала время в ожидании встречи. Его бизнес… — Она пожала плечами. — Он обещал, что оставит его. Требовать от него большего мне просто не позволяла совесть.

— Ошибка, которую вы оба совершили, — чуть ли не про себя размышлял Уэнджер, — заключалась в том, что вы полагали, будто из такой игры, в которой он участвовал, есть выход. По ходу этого «дела» они оставили за собой несколько убийств. К тому же стоял ведь еще вопрос об окончательном дележе добычи, что всегда неимоверно трудно. Позволить ему уйти Кори просто не мог. Они были связаны намертво.

Женщина перебила его. В ее спокойном голосе проступила ярость:

— Он-то вышел из игры. И не только вышел, но и переделал себя. Мистер Кори, блестящий светский человек. Вот кем он стал! Почему же он не позволил уйти Нику? Зачем ему понадобилось убивать его?

Впервые за годы службы в полиции Уэнджер отвечал на вопросы, вместо того чтобы задавать их. Джули Киллин обладала каким-то отчаянным качеством, которое помогло им обоим выйти за привычные рамки отношений между пленником и стражем.

— Да, Кори все бросил. Но к тому времени, когда он это сделал, не осталось никого, с кем ему надо было считаться, не забывайте об этом, только он один. Когда же это попробовал сделать Киллин, оставался еще Кори. Причем в отношении Кори Киллин повел себя не слишком благоразумно. Прервал всякую связь, скрылся — вероятно, послушавшись вашего доброжелательного совета, но ведь у него было столько всего против Кори, что он запросто мог отправить того на электрический стул. Не говоря уже о нескольких тысячах долларов, которые, как считал Кори, достанутся Нику. У Кори имелись все основания, можете не сомневаться. После исчезновения Киллина у него бы не было ни минуты покоя. Над ним бы всю жизнь висел топор. И он решил убрать Ника, пока не поздно, пока Киллин не убрал его первым. Единственное место, где его можно найти, считал Кори, это церковь. До венчания Ник, видимо, скрывался.

— Да, он затаился, старался не привлекать к себе внимания, — спокойно, чуть ли не с безразличием вставила она.

— Ник съехал с квартиры. Кори не знал, что у него за девушка, где он живет.

— Мы встречались в киношках, после начала сеансов, всегда два места в последнем ряду.

— Но наконец Кори придумал выход. Он обошел все церкви, порасспрашивал. Кто-то проболтался, и он таким образом узнал, когда и где состоится венчание. Затем снял комнату, выходившую окнами на боковой вход церкви. Он знал, что Киллин воспользуется боковым входом. Прихватил с собой пистолет, побольше еды и не отходил от окна сорок восемь часов подряд. Он полагал, что, в качестве меры предосторожности, церемонию могут отодвинуть на самое позднее время.

В комнате воцарилось молчание. Уэнджер подумал о пуле, которая убила Ника Киллина, о пуле, которая пролетела над головой пяти других мужчин и, однако, привела к неминуемой гибели четырех из них. Он вздохнул и посмотрел на Джули Киллин:

— Вы… он так и не узнал, кто вы, с начала до конца. Вы для Него были всего лишь незначительной, похожей на белую куклу маленькой фигурой, стоящей рядом с его целью. И он… вы ведь тоже так и не узнали, кто он, правда же… человек, который как-то вечером привел вас к себе в комнату, человек, который убил вашего мужа?

Женщина не ответила, словно и не слышала.

— Кори даже послал венок на похороны, от имени церковного старосты.

Женщина так и задрожала, подняла руку, как будто Уэнджер ударил ее.

Он понял, что наконец-то убедил ее.

Он встал, надел кольцо наручников ей на запястье, осторожно защелкнул его, как бы стараясь не потревожить ее горьких воспоминаний. Она, казалось, даже не заметила этого.

— Идемте, — грубовато позвал он.

Она поднялась и вдруг осознала, что их запястья соединены сталью. Она посмотрела на Уэнджера и мрачно кивнула.

— Да, — сказала Джули Киллин, — пожалуй, пора.

Послесловие

Корнелл Вулрич родился в 1903 г., однако через несколько лет после этого его родители разошлись, что стало для мальчика настоящей драмой. Посмотрев в восьмилетнем возрасте «Мадам Баттерфляй» Пуччини, он глубоко пережил трагедию главной героини и однажды ночью пришел к мысли о том, что, подобно Чио-Чио Сан, когда-нибудь также умрет, после чего практически до конца своих дней находился под жестоким гнетом осознания неотвратимости рока.

Литературная деятельность Вулрича началась еще в годы его учебы в Колумбийском университете. Одержимый мечтой стать новым Скоттом Фицджеральдом, он даже на время бросил учебу и свой первый роман «Плата за куверт» («Cover charge»), написанный в творческой манере своего тогдашнего литературного идола, посвятил жизни и страстям «золотой молодежи» — любителей джаза. Создав еще пять романов, выдержанных примерно в том же ключе, что и первый, поработав некоторое время в Голливуде, недолго пожив в браке и пройдя через вереницу гомосексуальных контактов, он вернулся в родной Нью-Йорк, где избрал судьбу затворника — на протяжении четверти века жил с матерью в отелях, выходя на улицу только в самых крайних случаях. Его тогдашняя жизнь протекала в причудливой и весьма гротескной атмосфере, сочетавшей как любовь, так и ненависть к жесткой и деспотичной матери, что, разумеется, не могло не наложить своего отпечатка на последующее литературное творчество.

С 1934 г. и вплоть до своей смерти Вулрич написал несколько десятков рассказов на темы страха, отчаяния и утраченной любви, действие которых протекало в мире, контролируемом дьявольскими силами. В тридцатые годы он писал исключительно для дешевых журналов типа «Черная маска» или «Еженедельный детектив». Его первый роман-саспенс «Невеста была в черном» («The bride wore Black») положил начало так называемой «черной серии», впоследствии развитой во французских «черных романах» и «черных фильмах». В начале сороковых годов он опубликовал несколько замечательных романов, которые вышли как под его настоящей фамилией, так и под псевдонимами: Уильям Айриш — «Женщина-фантом» («Phantom lady») и «Крайний срок — на рассвете» («Deadline at dawn») — и Джордж Хопли — «У ночи тысяча глаз» («Night Has a Thousand Eyes»). В сороковые и пятидесятые годы было издано громадное число рассказов Вулрича, вышедших как в твердом переплете, так и в мягкой обложке. Многие его рассказы были затем экранизированы или инсценированы в радио- и телепостановках — возможно, самым известным из них оказался снятый Альфредом Хичкоком фильм «Заднее окно».

Несмотря на бешеный финансовый успех и в высшей степени благожелательные отзывы критиков, личная жизнь писателя оставалась поломанной, и когда в 1957 г. умерла его мать, он окончательно пал духом. С той поры и вплоть до своей смерти в 1968 г. он жил в полном одиночестве, написав небольшое количество «рассказов о любви и отчаянии», которые по-прежнему несли на себе магический отпечаток его мастерства, способного заставить похолодеть сердце читателя. Один из его рассказов (правда, так и ненаписанный) имел рабочее название, во многом отражавшее мрачную жизненную позицию писателя: «Сначала ты мечтаешь, потом ты умираешь».

Несмотря на то что Вулрич писал произведения самых различных типов, включая псевдополицейские романы, крутые боевики и прозу на темы оккультизма, в максимальной степени он прославился как мастер чистого саспенса, с устрашающей силой описывая отчаяние людей, бредущих ночью по городским улицам, а также тот страх, который даже в дневное время таится в самой обыденной и привычной обстановке. В его руках даже такие избитые сюжетные ходы, как рассказ о лихорадочных усилиях по спасению невиновного человека от электрического стула или попытках человека, потерявшего память, вернуть свое «Я», звучат с неподдельной человеческой тоской. Мир Вулрича — это беспокойное, подчас жутковатое место, где доминирующими эмоциями оказываются чувства одиночества и страха, а превалирующим действием становится гонка наперегонки со временем и смертью, как, например, в его классических романах-саспенс «Три часа» («Three o'clock») и «Гильотина» («Guillotine»). Наиболее крупные детективные произведения писателя обычно заканчиваются утверждением мысли о невозможности постижения хотя бы мало-мальски упорядоченного хода событий, а рассказы-саспенс завершаются не уничтожением сил зла и рассеиванием страха, а осознанием факта их вечности и вездесущности.

Наиболее типичными местами действия в произведениях Вулрича являются грязные отели, дешевые танцзалы, полуразорившиеся киностудии или мрачные камеры полицейских участков; доминирующей же реальностью в мире писателя почти всегда оказывается Депрессия. Вулрич не имеет равных себе, когда описывает издерганного страхом маленького человека, ютящегося в крохотной комнатенке, без работы, без денег, с голодной женой, грязными детьми и с внутренней тревогой, пожирающей его как рак. Если главный герой Вулрича влюбляется, то его возлюбленная, как правило, исчезает, причем настолько странным образом, что не только он сам не может ее отыскать, но ему даже не удается убедить окружающих в том, что она вообще когда-либо существовала. Или такая классическая ситуация из романов Вулрича: его герой как бы возвращается из небытия (вызванного потерей памяти, наркотиками, гипнозом или еще чем-либо) и затем мало-помалу все больше убеждается в том, что в период своего «помутнения» он совершил убийство или какое-то другое страшное преступление. Полиция у него обычно не выказывает никакого сострадания по отношению к обиженным и угнетенным, ибо по его мнению она является земным аналогом высших злобных сил, которым по своей сути присуще стремление мучить несчастных людей. Единственное, что нам остается в этом кошмарном мире, так это создавать — если удастся — небольшие островки любви и доверия, лишь благодаря которым мы и можем хотя бы ненадолго забыться. Но любовь рано или поздно умирает, тогда как сами возлюбленные продолжают жить, и Вулрич, как никто другой, мастерски описывает постепенную коррозию, разъедающую отношения между двумя людьми.

Несмотря на то что он часто описывал ужасы, которые могут произрастать как из любви, так и из ее отсутствия, в ею произведениях встречается не так уж много откровенно негативных персонажей, зато если его герой или героиня любит, ищет любви или находится на грани самоуничтожения, Вулрич обязательно приписывает им какое-нибудь преступление, которое они наверняка совершили. В техническом отношении многие его рассказы попросту ужасны, однако, будучи драматургом абсурда, Вулрич, как никто другой, понимал, что бессмысленный рассказ лучше всего отражает бессмысленный мир. Некоторые из его литературных творений имеют вполне благополучный конец (наступающий, правда, преимущественно благодаря причудливому стечению обстоятельств), однако у него абсолютно нет персонажей, переходящих из одного рассказа в другой, а потому читатель никогда не может заранее сказать, будет новое произведение легким или тяжелым, светлым или мрачным. Именно в этом, пожалуй, кроется одна из причин, почему произведения Вулрича обычно воспринимаются с таким ужасающим чувством тревоги и напряженного ожидания.

Можно со всем основанием утверждать, что Вулрич был Эдгаром По XX века и поэтом его теней. Зажатый в удушливой и во многом порочной психологической атмосфере личной жизни и прекрасно осознавая безысходность существования — как своего собственного, так и всех остальных людей, он спрессовал десятилетия своего одиночества, преподнеся их в поистине совершенном виде в стиле саспенс, в котором ни до него, ни после еще никто не работал. Сам он, подобно Чио-Чио Сан, должен был умереть, однако придуманный им мир будет жить вечно.

Библиография произведений Корнелла Вулрича

Crime Publications

Novels

The Bride Wore Black.

The Black Curtain.

Black Alibi.

The Black Angel.

The Black Path of Fear.

Night Has a Thousand Eyes (as George Hopley).

Crime and Mystery Writers

Rendezvous in Black.

Fright (as George Hopley).

Savage Bride.

Death Is My Dancing Partner.

The Doom Stone.

Into the Night, completed by Lawrence Block.

Short Stories

Nightmare.

Violence.

Hotel Room.

Beyond the Night.

The Ten Faces of Cornell Woolrich.

The Dark Side of Love.

Nightwebs, edited by Francis M. Nevins, Jr.

Angels of Darkness.

Darkness at Dawn: Early Suspense Classics, edited by Francis M. Nevins, Jr. and Martin H. Greenberg.

Примечания

1

Слова Джульетты из трагедии «Ромео и Джульетта» У. Шекспира (Акт 2, сцена 2).

(обратно)

2

Арак — крепкий спиртной напиток (род водки), изготовляемый в Южной Азии из риса или сока пальмы.

(обратно)

3

Ηиблик — одна из клюшек для игры в гольф.

(обратно)

4

Лидия Пинкхэм (1819–1883) — производительница патентованных медицинских средств, в частности так называемой «овощной настойки» (1875), которая якобы избавляла женщин от всех недугов.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Блисс

  Глава 1 Женщина

  Глава 2 Блисс

  Глава 3 Расследование по делу о смерти Блисса

Часть вторая Митчелл

  Глава 1 Женщина

  Глава 2 Митчелл

  Глава 3 Расследование по делу о смерти Митчелла

Часть третья Морэн

  Глава 1 Женщина

  Глава 2 Морэн

  Глава 3 Расследование по делу о смерти Морэна

Часть четвертая Фергюсон

  Глава 1 Женщина

  Глава 2 Фергюсон

  Глава 3 Расследование по делу о смерти Фергюсона

Часть пятая Холмс, последний

  Глава 1 Женщина

  Глава 3 Холмс

  Глава 3 Взгляд назад: гробик за углом

  Глава 4 Расследование по делу о смерти Ника Киллина

Послесловие

Библиография произведений Корнелла Вулрича

*** Примечания ***