КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Красное зарево над Кладно [Антонин Запотоцкий] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Красное зарево над Кладно

ПРЕДИСЛОВИЕ

Книга Антонина Запотоцкого, президента Чехословацкой республики, «Красное зарево над Кладно», вышедшая в 1951 году, — своеобразное произведение мемуарно-хроникального характера. Как в тематическом, так и в жанровом отношении оно продолжает ранее написанные художественные хроники Антонина Запотоцкого «Встанут новые борцы» и «Бурный 1905 год». Материал всех трех книг взят из истории чешского рабочего движения на разных его этапах. Охватывая в целом более чем полувековой период от зарождения социал-демократических организаций в Чехии до создания Коммунистической партии Чехословакии в 1921 году, названные книги составляют как бы главы художественной летописи чешского рабочего движения.

Сохраняя особенности художественного жанра, эти книги в то же время указывают пути научного освещения революционных традиций чешского народа. Написанные на богатом фактическом и документальном материале, они характеризуют ведущие тенденции, основные закономерности, логику и особенности освободительного движения чешского народа в различные исторические периоды.

Действие книги «Красное зарево над Кладно» относится ко времени непосредственно после Великой Октябрьской социалистической революции и происходит в одном из крупнейших промышленных центров Чехии — пролетарском городе Кладно.

Кладненский пролетариат шел в эти годы в авангарде боев чешских трудящихся за свободу. Поэтому произведение дает наглядное представление о чешском рабочем движении в целом, об основном, магистральном его направлении.

В центре внимания автора — борьба внутри социал-демократической партии между ее подлинно революционными элементами и социал-предателями.

Основная тема книги — политический рост рабочих масс Чехословакии под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции в России. Пафос книги заключается в утверждении великих идей Октября, в разоблачении правых социал-демократов, игравших низкую и грязную роль предателей рабочего движения.

В произведении охвачен широкий круг событий, характеризующих общественно-политические процессы, которые происходили в стране. Первые отклики кладненских рабочих на победу Великой Октябрьской социалистической революции, борьба трудящихся за независимое чехословацкое государство, манифестации солидарности с российским пролетариатом, поездка делегатов кладненского пролетариата в Москву на конгресс III Интернационала и встреча их с Лениным, всеобщая стачка 1920 года, создание Коммунистической партии Чехословакии — таковы главные вехи повествования.

Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая новую эру в истории человечества, оказала огромное влияние на судьбы чехов и словаков. Пример русского пролетариата, покончившего с буржуазно-помещичьим гнетом, выступившего с требованием мира между народами и провозгласившего лозунг самоопределения наций, нашел широкий отклик в сердцах трудящихся Австро-Венгрии. Освободительное движение народов, входивших в состав Австро-Венгерской империи, под влиянием революционной победы русского пролетариата достигло небывалых масштабов. Это движение стало последним испытанием для лоскутной империи Габсбургов. В октябре 1918 года мощные выступления народных масс Чехии и Словакии завершились провозглашением Чехословацкой республики.

Однако создание самостоятельного чехословацкого государства, завоеванного усилиями народных масс, ничего не изменило в их положении. Укрепившаяся у власти чешская буржуазия первым делом постаралась ограничить революционную активность трудящихся. Большую услугу в этом отношении оказала буржуазии верхушка чешской социал-демократической партии, давно прогнившая и продавшая интересы рабочих, но еще не утратившая влияния на массы. Первый же закон республиканского чехословацкого правительства, поддержанный социал-демократическими лидерами, оставлял в силе все законодательство императорской Австро-Венгрии.

Это было логическим продолжением той политики, которой чешская буржуазия придерживалась во время войны. Конкурируя с австрийской буржуазией, она, тем не менее, была тесно связана с ней, срослась с ней в монополистических объединениях, вместе с ней наживалась на войне, была заинтересована в австрийских рынках сбыта. Была она заинтересована и в реакционном аппарате монархии, удерживавшем в повиновении эксплуатируемые народные массы. Поэтому, предавая национальные интересы, чешская буржуазия стояла не за создание самостоятельной Чехословакии, а стремилась лишь к автономии Чехии в составе Австро-Венгрии. Когда выступления народных масс поставили на повестку дня вопрос о независимой Чехословакии, буржуазия планировала создание монархического государства. Народ сорвал эти планы, провозгласив республику «снизу». Однако в стране не было подлинно революционной партии, которая возглавила бы борьбу масс. У власти оказалась буржуазия. Социальные требования рабочих не были удовлетворены. Народные массы попрежнему голодали. Капиталистические же компании, как и раньше, получали баснословные прибыли.

Стремясь обрести доверие масс и нажить политический капитал, чешская буржуазия сразу же после возникновения самостоятельной Чехословакии начала создавать лживую легенду о своих заслугах в образовании национального чехословацкого государства, легенду об освободительной миссии Т. Г. Масарика, которого правящие круги называли «президентом-освободителем».

Однако народные массы на собственном опыте убеждаются во враждебности их классовым интересам государственной и политической практики Масарика, искушенного демагога и врага революции.

Получив возможность сравнивать поведение лидеров чешской социал-демократической партии с политической практикой русских коммунистов, приведших народы России к грандиозной победе, трудящиеся Чехии и Словакии, рядовые социал-демократы после Октября все больше и больше убеждаются также в порочности реформистской политики.

В партии возникает революционное крыло, названное «марксистской левицей». Трудящиеся начинают борьбу за создание подлинно рабочей, подлинно революционной, коммунистической партии.

«На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево поднялось над Кладно» — этот образ, проходящий через всю книгу, открывающий и завершающий ее, не только яркая деталь, которая вызывает в представлении читателя картину большого пролетарского города, освещенного в ночи заревом металлургических заводов. Этот образ символизирует освобождение чехословацкого рабочего движения от шлака оппортунизма, символизирует начало революционных битв чешских трудящихся под знаменем ленинизма.

В яркой сатирической форме показывает Антонин Запотоцкий демагогические уловки буржуазии и оппортунистов перед лицом растущей революционной активности народных масс. После Октября буржуазия и ее социал-демократические прислужники не решались открыто выступить против требований рабочих о национализации промышленности и требований других социалистических преобразований. Стремясь выиграть время, они даже обещали рабочим эти преобразования и делали вид, что готовятся к ним.

«Реформистская клика разложившихся социалистических вождей подпевала буржуазии. Заклинала, предостерегала, запугивала рабочих. Взывала к их социалистическим чувствам и убеждениям… «Мы — ваши старые испытанные вожди… Не поддавайтесь анархии. Не давайте себя толкнуть по наклонной плоскости революций и разрушения… Мы не забываем о социализации. Нам не было бы никакой пользы от социализации нищеты и разрухи. Социализировать нужно богатство и благосостояние. Старайтесь его создать… Пусть это богатство и благосостояние вы будете пока создавать для других. Наступит час, когда время капиталистического господства истечет. Существование капитализма станет невозможным, и он неспособен будет удержаться. Тогда вы, рабочий класс, будете его единственными законными наследниками».

Оппортунисты стремились отвлечь внимание рабочих от революционных задач разговорами о «мирной», «духовной» революции. В книге есть замечательная по своей сатирической силе сцена собрания рабочих, на котором реформисты Фингергут и Дубец, ссылаясь на заботу об «идейном росте» пролетариата, сводят вопрос о завоевании власти рабочими к задаче овладения местом школьного инспектора в кладненском крае. В качестве дальнейшего шага рабочим предлагается воспитать, подготовить из своей среды кандидата на пост директора Пражской металлургической компании.

Главный герой книги А. Запотоцкого — народные массы. В этом отношении художественные произведения А. Запотоцкого продолжают традиции крупнейшего чешского писателя-классика, мастера исторического романа Алоиса Ирасека. Свои исторические полотна Алоис Ирасек посвящал выдающимся событиям чешской истории. При этом главную действующую силу истории прозорливый художник видел в народных массах. В лучших произведениях А. Ирасека изображается чешское крестьянство в моменты самых острых классовых конфликтов, выливающихся в вооруженные восстания против панов. Антонин Запотоцкий развивает тему исторических судеб народа, обращаясь, однако, к новому этапу, знаменем которого является пролетарское движение. В отличие от А. Ирасека Антонин Запотоцкий раскрывает роль народа в истории как революционер-марксист.

Книга «Красное зарево над Кладно» повествует о многотысячном коллективе кладненского пролетариата, постигающем в ходе борьбы предательство социал-демократических верхов и вырастающем в могучий передовой отряд чехословацкого рабочего движения.

Автобиографический образ революционера Тонды, образ передового рабочего Гонзы Ванека олицетворяют идеологическое единство революционных элементов социал-демократической партии и широких масс народа. На фоне впечатляющих картин жизни рабочих, нарисованных с глубоким знанием их быта и психологии, в произведении показан самый процесс роста политического сознания рабочих масс. Многие события непосредственно переданы через беседы и споры рабочих, через горячие дискуссии и схватки с оппортунистами на собраниях и митингах. Нередко в ходе этих споров и дискуссий в поисках ответа на жгучие вопросы рабочие обращаются к различным документам, статьям, воззваниям, партийным решениям. Расположение художественного материала в книге основано на постоянном сопоставлении чаяний и требований рабочих с политикой оппортунистов, на сопоставлении позиций революционного левого крыла социал-демократической партии и реформистов. В книге показано, как сами рабочие делали такое сопоставление, на собственном опыте приходя к революционным выводам.

В этом процессе ведущую роль играло освоение рабочими опыта русских коммунистов. Подлинными революционерами и настоящими социалистами называли их чешские рабочие. Как торжественный революционный гимн звучит присяга верности Великой Октябрьской социалистической революции, принятая десятками тысяч кладненских рабочих на первомайском митинге.

Одна из глав книги посвящена революционной России 1920 года. Как и многие другие страницы, она основана на личных воспоминаниях Антонина Запотоцкого, посетившего Москву в качестве делегата II конгресса III Интернационала. С глубокой теплотой нарисован в этой главе образ Владимира Ильича Ленина — «обычного» человека и гениального вождя трудящихся. Гениальная ленинская теория пролетарской революции давала ответ на все вопросы чехословацкого революционного движения. В свете ленинских идей, в свете опыта русской революции чехословацкие трудящиеся увидели, что политика чешской социал-демократической партии «является не чем иным, как попыткой совместно с буржуазией покрыть позолотой старые грехи капиталистического общества».

Кульминационный момент книги — картина грандиозного выступления кладненского пролетариата в декабре 1920 года, направленного против натиска чешской буржуазии, решившей разгромить в стране революционное движение.

В качестве провокационного предлога контрреволюция использовала незаконные притязания правых социал-демократов на здание Народного дома в Праге, где находились центральные органы «марксистской левицы». 9 декабря 1920 года полиция силою захватила Народный дом и передала его социал-соглашателям. В ответ по всей стране начались массовые выступления трудящихся. В эти дни Кладно напоминало революционную крепость. Рабочие Кладно единодушно поднялись на всеобщую стачку. Они требовали отставки правительства, национализации промышленности, признания Советской России. Несмотря на то, что выступление рабочих было подавлено, события 1920 года явились демонстрацией растущей силы рабочего класса. Они сыграли важнейшую роль в сплочении пролетариата. Они окончательно поставили вопрос о создании чехословацкой коммунистической партии. Следующий, 1921 год стал годом рождения революционной партии чехословацкого пролетариата.

Всей логикой изображенных событий книга «Красное зарево над Кладно» утверждает революционный оптимизм идущего к победе рабочего класса. «Сегодня могут меня травить, завтра арестовать, обвинить, осудить и повесить, — пишет брошенный в тюрьму за руководство стачкой Тонда, — но если вынесут даже тысячу приговоров и поставят тысячи виселиц — все равно идея освобождения рабочего класса, идея коммунизма существует, и эта идея победит!»

Эти пророческие слова сбылись в наши дни, когда свободные народы Чехословакии, осуществляя великие мечты трудящихся, ведут успешное строительство социализма.

Написанная выдающимся революционным деятелем, связавшим свою судьбу с борьбой за счастье трудящихся, книга Антонина Запотоцкого «Красное зарево над Кладно» является ярким художественным произведением и вместе с тем вносит серьезный вклад в изучение традиций освободительной борьбы чехословацкого народа.


С. Никольский

КЛАДНО НА ЧЕТВЕРТОМ ГОДУ ВОЙНЫ. ПЕРВЫЕ ВЕСТИ О ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

На заводской отвал вылили шлак.

Раскаленная лава скатывается по склону отвала. Красное зарево пышущей жаром массы разом превратило ночную тьму в светлый день. Внезапно выступили из темноты дымящие трубы Войтехского металлургического завода и Полдовки, башни кладненского костела и ратуши. Выступили силуэты лесов и шахтных копров. Озарились и окрестности старого Энгерта.

Близится время утренней смены. На тропинках к Энгерту видны темные силуэты людей. Шахтеры идут к утренней смене. Идут розделовцы, гнидоусовцы и кладненцы — из Нового Кладно и с Пругона.

Идет и старый Гонза Ванек. Идет тяжелым шахтерским шагом. Башмаки с деревянными подошвами шаркают по твердой земле. Синий облупленный эмалированный бидон покачивается в руке. Прежде к нему привязывался узелок из красного ситцевого платка. В узелке был завтрак. Но уже давно не носит Ванек узелка с завтраком. Не носят и другие шахтеры.

Почему?

Идет война, вспыхнувшая в июле 1914 года. В день святой Анны были вывешены приказы о мобилизации. Призывали военнообязанных под знамена его величества императора и короля Франца-Иосифа I. Призвали также и кладненцев. Пошли в ту пору и шахтеры. Но теперь они возвратились. Оказалось, что воевать без угля нельзя. Поэтому шахтеры были освобождены от военной службы и мобилизованы на шахты. Конечно, вернулись не все, кто ушел на фронт. Многие остались на полях сражений мировой войны. Потонули в холодных водах Дрины при наступлении в Сербии. Были скошены саблями царских конников на галицийских равнинах. Многие испустили последний вздох под огнем пулеметов или были разорваны артиллерийскими гранатами, поражены шрапнелью на итальянском фронте.

Все же кладненские шахты и заводы ожили. Заполнились людьми. Не просто заполнились. Переполнились. Людей нынче занято на работе больше, чем когда бы то ни было в мирное время. На шахтах и на заводах. Особенно на Полдовке. Завод полностью перешел на военное производство. Вырабатывает артиллерийские снаряды — гранаты и шрапнель. Сюда поэтому беспрестанно набирают людей. Каждого, кто бы ни пришел, и мужчин и женщин. Здесь рабочие не только из Кладно и его окрестностей. Со всех концов монархии согнаны нынче в Кладно люди.

Нет недостатка даже в иностранцах. Пригнали на работу сербских и русских пленных. В Кладно теперь не только чехи, но и словаки, немцы, венгры, южные славяне, поляки и так далее. Старого Кладно, его жилой площади, давно уже нехватает. Все жилые помещения забиты до отказа. Во многих семьях, особенно там, где мужчины ушли на войну, по углам поселились жильцы. В здании реального училища не учатся: его превратили в военный госпиталь. Полдовка и старый завод строят временные деревянные бараки. Такие же бараки вырастают и вокруг шахт.

В Кладно теперь есть и военный гарнизон. Венгерские ополченцы стерегут чешских шахтеров и металлургов. Шахты и металлургические заводы переданы под военное командование. Шахтеры и металлурги подлежат военному суду. Потому-то на шахтах и на заводах имеются гауптвахты. Военные начальники решительны. Они не церемонятся с шахтерами и металлургами.

— Посажу тебя, будешь сидеть, пока не почернеешь! — ежедневно слышится на шахтах.

А почему бы господам не сажать рабочих? Рабочий день из-за этого не будет потерян. Прогулы и простои не увеличатся. Свою смену каждый должен отработать. А после работы вместо дома, семьи, пожалуй под арест.

Многое на свете изменилось за три года империалистической войны. Не удивительно, что изменилось многое и в Кладно. Каждая эпоха создает свою мораль. Свою мораль создает и война. И в Кладно война во многом породила новую мораль. Происшедшие перемены являются темой ежедневных разговоров и споров.

Спорят о них и в группе шахтеров, направляющихся на Энгерт к утренней смене.

Пока они шли в темноте, разговор казался неслышным. Но когда на заводской отвал вылили шлак и красное зарево осветило окрестность, разговор будто сразу окреп, стал сильнее.

— Нет, нет, товарищи, — убежденно объясняет Гонза Ванек, — долго так продолжаться не может. Коренные перемены произойдут, хотя бы мы их и не ждали.

— Как у тебя язык не заболит, Гонза, — возражает кто-то.

— Ты неизменно веришь в перевороты, а пока чем оно дальше, тем хуже. Ни черта мы уже не дождемся. Вечно будем гнуть спину и терпеть.

— Почему вечно? — возражает Гонза. — Нужно только как следует все видеть и знать, что делать!

— Видеть, видеть, что тебе это даст?

— Вы еще спрашиваете? — удивляется Гонза. — Вот, к примеру, сейчас. Ты спотыкаешься во тьме. Кончика носа своего не видишь. Не знаешь, куда и на что ступаешь. Вдруг вылили шлак — и разлился свет. Конец неуверенности. Ясно видишь все впереди. Ступаешь твердым шагом. Перестаешь спотыкаться и шататься. Идешь прямо на Энгерт, на работу…

— На каторгу! — перебивает кто-то Ванека.

Гонза Ванек остановился. Вглядывается в товарищей. — Почему именно на каторгу? Кто говорит о каторге?

— Кто ж, как не ты, Гонза, — звучит дружно.

Вся группа шахтеров словно ощетинилась. Кричат один громче другого, и каждый подливает масла в огонь.

— Идем на Энгерт… А что на шахте?.. Каторга-венгерские ополченцы… военная команда… капиталистическая тирания… изнурительная работа… голод… немножко жидкой бурды… полусгнившая картошка… ни куска хлеба на завтрак… окрики… ругательства… аресты. Вот до чего мы доработались. Лучше обо всем этом не думать и не замечать.

Ванек защищается:

— Кто говорит и где написано, что так должно продолжаться вечно?

— А как ты хочешь это изменить? — сердито спрашивают шахтеры.

— Как? — горячится Гонза. — Кто может нынче задавать такие идиотские вопросы? Нужно рассмотреть все в правильном свете и как следует взяться за дело. Так же, как кое-где уже взялись и прояснили. И тогда пойдет!

Товарищи все-таки продолжают возражать:

— Не дури, Гонза! При чем тут свет? Мерзость, что сегодня творится в Кладно, видна вполне и без особого света. Да, да, к чему видеть еще больше? Всюду одно свинство… Чудесных дел мы в Кладно дождались! Скоро все Кладно превратится в сплошную бордель…

К Ванеку поближе протискивается малорослый, сутулый, кривоногий мужчина. Он возбужден, машет кулаками и тычет их под нос Ванеку, смеется истерически и кричит:

— Свет? Чихал я на него. Чтобы гром этот свет разразил! Не будь твоего света, я спокойно бы жил. Мне не пришлось бы сегодня грызть себя и волноваться. Свет, свет… скажи еще раз, и я заткну тебе глотку, это верно, как то, что меня зовут Мудра и что я не обидел бы и цыпленка.

— Да ну тебя к чорту, чего ты расходился? Что я тебе сделал? — удивляется Ванек.

— Что ты мне сделал? Вы слышите, товарищи? — обращается кривоногий к остальным шахтерам. — Дразнит меня всю дорогу, а теперь спрашивает, что он мне сделал? — Заметив любопытные взоры, обращенные на него, кривоногий в самый разгар речи осекается.

— Что вы на меня глаза пялите? — обращается он к товарищам, будто вспомнив что-то, машет рукой и продолжает:

— А чорт возьми! Я вам расскажу. Вот уже сколько дней это меня душит, грызет. Пускай, значит, выходит все наружу! Когда человека вырвет, ему становится легче. Это было на прошлой неделе. Я работал в вечерней смене. Прихожу ночью после смены домой. Сами знаете, как это бывает. Человек измотан. Пожрать ничего порядочного нет. Пару сухих картошек вытащишь из духовки и проглотишь. К чему светить, когда в керосине такая нужда? Ложись и дрыхни. Когда спишь, по крайней мере, ни о чем не думаешь и ничего не знаешь. Другие тоже хотят спать. Зачем будить жену? Бедняжка за целый день до чортиков набегается. Провизию все добывает. А если бы не бегала, так и совсем жрать было бы нечего. Есть тут у меня еще постоялец. Чорт его принес. Какой-то инженеришка с завода, чистокровный немец. В задней-то каморке кровать пустовала. Если прихожу ночью после смены, ложусь на кухне. Лишний золотой всегда пригодится. По крайней мере за домик, что мы себе в Габеше перед войной построили, скорее расплатимся. Вы знаете, как нынче тяжело сэкономить, когда эти негодяи аграрии[1] за каждый кусок жратвы с бедняка чуть рубашку не снимают. Все было бы, значит, в порядке. Вернее, могло бы быть в порядке. Не будь только этого дурацкого света. Тьфу!

Рассказчик остановился и всердцах сплюнул. Затем, словно оправдываясь, продолжал:

— Не удивляйтесь поэтому, что я на Гонзу так обозлился.

— Чорт тебя возьми! Так что же было, что случилось со светом? Расскажи! — раздаются вопросы любопытных. Мудра с минуту раздумывает и решает:

— Ну, уж если начал, так надо кончать. Так вот, как я сказал, прихожу домой. Вытаскиваю кастрюлю из духовки. Ем впотьмах, но сдается мне, что картошка как-то размазывается и чудна́я на вкус. Иду в чуланчик, рядом. Там спит жена. Ощупью ищу спички. Чиркаю и — чтобы гром разразил Гонзу!.. — Мудра снова с ненавистью сверкает глазами на Ванека и сжимает кулаки.

Шахтеры с любопытством столпились вокруг товарища и пристают с вопросами:

— Да говори быстрее, что это было? Что ты сожрал?

— Что было? Мамалыга, — добродушно объясняет Мудра.

Товарищи разочарованы.

— Чего же ты, в таком случае, на Гонзу злишься?

— Чего я злюсь? А что он все о свете мелет. Этак и дохлую кобылу из терпения выведешь.

— Ну, а что со светом-то было? — пристают шахтеры.

— Что было? Потушил я его, да было уже поздно.

— Почему поздно?

— В постели квартирант был.

Все расхохотались.

— Известное дело, вам смешно. — Мудра вздыхает и с добродушной улыбкой поворачивается к Ванеку. — Расскажи лучше что-нибудь поинтересней. Ты вот говорил, что где-то взялись за дело и произвели переворот. Что там собственно случилось?

— Ежели хотите, — скажу. В России-то революция вспыхнула, — серьезно сообщает Ванек товарищам.

— Хорош! Какая же это новость?

— В России вот уже несколько месяцев, как революция.

— А что она принесла беднякам? Их попрежнему гонят на бойню. Так же, как до революции.

— «Война до победного конца» — кричат там.

— А почему бы им и не кричать, если они на войне наживаются?

— Если ты ничего лучшего не знаешь, Гонза, иди ты от нас подальше с такими старыми новостями, — перебивая один другого, протестуют шахтеры.

— Не торопитесь, товарищи! Я говорю не о первой, буржуазной революции. Я говорю про новую революцию — рабочие восстали и большевики берут власть в свои руки!

— А кто такие большевики? — обращаются шахтеры к Ванеку с новым вопросом.

— Вот об этом, товарищи, у меня спрашивать бесполезно. Но это, должно быть, настоящие революционеры.

— С чего ты это взял?

— С чего? Да потому, что они опасны не только для своих господ, но и для наших. Все их в один голос ругают. Говорят, они собираются немедленно покончить с войной. Хотят поделить землю между теми, кто ее обрабатывает, экспроприировать капиталистов. Провозглашают: «Кто не работает, тот не ест!» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Основывают рабочие, солдатские и крестьянские рады, которые зовутся советами. В руках у них Петроград и Москва. Буржуев прогнали, послали к чорту великих князей, и дворян, и царских генералов. Хотят сами управлять и сами вести все хозяйство.

— Вот видите, каков он? — неожиданно начинает кричать Мудра. — Болтает нам тут о свете. Натравливает человека на жену. Вывел из терпения, чуть меня кондрашка не хватила, а, оказывается, не знает, кто такие большевики. Социалисты это, товарищи, настоящие социалисты. Ладно все делают. Кто не работает, тот не ест. Чорт возьми, как все это, однако, здорово — все, что ты про них, Гонза, рассказываешь. Да здравствует революция! Да здравствуют большевики! Только взяться — и давай! Хорошо бы, ребята, чтобы и у нас что-нибудь заварилось. Стало бы легче. Этого замухрышку-инженеришку проклятого прогнал бы я тогда со своей кровати… — Сутулый человечек с удовольствием подпрыгивает на своих кривых ножках по неровной дороге.

— Обождите, товарищи, об этом надо все-таки поговорить всерьез. Что про это говорит наша партия? Что пишут «Право лиду» и «Свобода»?[2] — спрашивает молодой Фейгл.

— В том-то и загвоздка, товарищи. Что-то тут не в порядке, и это меня беспокоит, — говорит Ванек. — Наши вроде как в замешательстве. Одни говорят так, а другие — этак. Мы должны разобраться, в чем тут дело.

— Говори, говори, сдается, что ты знаешь больше, чем сказал, — пристают к Гонзе Ванеку со всех сторон. — Тонда тебе не писал?

— Писал, товарищи. Сегодня уже нет времени для разговора. Мы на шахте. В субботу вечером в Рабочем доме, в буфете. Там мы сможем поговорить об этом. Кто хочет, пускай приходит. Нужно отбросить пустяки в сторону и думать о серьезных вещах.

— Ладно, непременно придем… Бог помочь, до свидания.


Суббота. В буфете Рабочего дома в Кладно оживленно спорят. Собрались сюда кладненские товарищи — шахтеры и металлурги. Пьют свою скудную порцию пайкового трехградусного пива и спорят.

Тема дня — революция в России.

— Товарищи, пусть газеты пишут, что хотят, а я верю в русскую революцию. Верю в победу большевиков и желаю им удачи от всего сердца. Кто выступает против большевиков — тот для меня не социалист.

Так заявляет Гонза Ванек и стучит в подтверждение своих слов по столу.

— Тише, товарищ Ванек, так все-таки нельзя говорить, — рассудительно напоминает Ванеку, покручивая свой длинный ус, товарищ Дубец, механик с электростанции. — Так ты исключил бы из партии нашего депутата Модрачека. Товарищ Модрачек настоящий социалист, и все мы его уважаем. Но с революцией в России и с большевиками Модрачек не согласен.

— Я, Дубец, из партии никого не исключаю. Но все-таки должен снова заявить: кто против большевистской революции — тот не социалист. Что скажете, товарищи? Прав я или не прав? — обращается Ванек к слушателям.

— Ванек прав, — соглашаются все, шахтеры и металлурги.

— Нет, товарищи. Товарищ Модрачек смотрит на вещи иначе. Разумнее. Он говорит, что большевистская революция в России является делом чрезвычайно опрометчивым. Она ослабляет Россию и Антанту и усиливает Германию. Нам важно, чтобы Германия была как можно скорее разбита. Вот почему мы должны быть против большевиков и их революции, — снова пытается убедить собравшихся Дубец.

— Чем же это большевистская революция помогает Германии? Чего ждать рабочим в России? Пока не окончится война? Это нам здесь тоже постоянно твердят. Подождите до конца войны! Когда Германия и Австро-Венгрия будут разбиты. После этого и с капиталистами и с этими грабителями аграриями рассчитаемся. Но пока что капиталисты огребают барыши и наживаются. Аграрии спекулируют и тянут с бедняка последнюю рубашку. Люди работают до седьмого пота, стали тощие, как щепки. А те, что эту нищету используют, только и советуют ждать да ждать. Просто позор, что наши товарищи причастны к этой политике. Если хотим изменить судьбу бедноты, надо бороться против живодеров. Бороться непрестанно. Пользоваться всяким подходящим моментом. Не ждать, пока нам это эксплуататоры позволят. Вечным ожиданием и бездействием люди уже сыты по горло, — сердится Ванек.

— Я попрежнему верю Модрачеку, — настаивает на своем Дубец. — Большевистская революция на руку Германии. А то с какой стати немцы провезли бы большевиков в запломбированных вагонах в Россию? Вы что, не читали про это? — выбрасывает он свои козыри.

— А где мы должны были про это читать? — спрашивает Ванек. — В буржуазных газетах или в аграрном «Венкове»?[3] Я этому не удивляюсь. У капиталистов есть веская причина нападать на большевиков. Не может же капиталист согласиться с тем, что происходит в России!

— Ты прав, Гонза. Я читал сегодня «Венков». Страсть, как там большевиков кроют, — говорит Фейгл.

— Именно потому, что аграрии большевиков ругают, я большевикам верю, — повторяет Ванек.

— Все-таки было бы неплохо все прочитать и хорошенько обдумать. «Венков» тоже может быть порой прав, — твердит Дубец.

— Ну-ка, прочитай нам, что «Венков» пишет, — обращается он к Фейглу.

— Это можно…

— Бедржих, есть здесь «Венков»? Дай сюда сегодняшний номер, — кричит Дубец прислуживающему мальчишке.

Затем он читает:

«Ленин (настоящая его фамилия Цедерман) — еврейского происхождения и находится в родстве с семьей вождя австрийской социал-демократии доктора Адлера. Этот человек является ныне «хозяином Петрограда», а согласно сообщениям германских газет, и президентом всей России. Если Ленин действительно удержит свою позицию, что, разумеется, весьма сомнительно, тогда в его лице австро-венгерские славяне будут иметь большого врага».

— Глядите-ка! Оказывается, в лице Ленина славяне имеют самого большого врага. Кто это утверждает? Аграрии! А почему? Это вы узнаете из следующей заметки.

Фейгл читает вслух другую статью из «Венкова».

«Легко провозгласить: заключите перемирие, боритесь за мир, созовите конференцию народов! Но эти предложения сами по себе — только фразы, которые скорее свидетельствуют о страхе перед недалеким будущим, чем об уверенности в себе победившей партии.

Равно и лозунг о разделе помещичьих земель между русскими крестьянами отдает в нынешнее время демагогией. Раздел земель во время войны — это же недомыслие, какого еще не бывало. Подобные проблемы трудно решать и в мирное время».

— Вот вам, так я и думал, — говорит Ванек. — Раздавать помещичьи земли мужикам — это демагогия. Раздел земли во время войны — это недомыслие. Как же! Ведь это могут делать только большевики. Наши аграрии, хоть и провозглашают постоянно лозунг «деревня — единая семья», такого «недомыслия» никогда не допустят. Они не захотят отдать землю безземельным и малоземельным ни в мирное время, ни, тем более, во время войны. Еще бы, отдали! Ведь как раз во время войны они лихоимствуют и спекулируют на продовольствии.

— Погодите, погодите, — кричит молодой Фейгл. — Самое замечательное здесь в конце. Послушайте!

И он читает:

«Большевики хотят переделать жизнь до основания. Их идеалы, осуществленные в России, проникнут, как зараза, и в другие страны. Сказать: «Дадим землю крестьянам в России» — значит возбудить умы во всей Европе. Война за подобные цели была бы совсем иной, нежели нынешняя: это была бы новая социальная революция».

— Так вот оно. Ну, что скажешь, Дубец? Тут аграрии сказали правду, вот почему они против большевистской революции в России. Поглядите: переделать жизнь до основания — это значит возбудить умы во всей Европе. А не следует ли, чорт подери, их возбудить?! Ведь этого уже повсюду ждут. Не мешало бы и нас продрать, как свинью, щеткой. Переделать жизнь до основания! Да это была бы социальная революция! Что аграрии против этого, я не удивляюсь. Но как против этого может быть Модрачек? Ответь теперь нам, Дубец, на один вопрос: может социал-демократ быть против социальной революции?

Эти и подобные вопросы слышатся в буфете. Все обращаются к Дубецу, который растерянно дергает усы.

— Ну, товарищи, я собственно, не против большевиков. Только нужно все хорошенько обдумать. Все-таки товарищ Модрачек наш лучший теоретик социализма. Его стоит послушать. Он во многом может быть прав. Еще не известно, чем это в России кончится.

— Чем оно должно кончиться? Я думаю, что каждый честный рабочий, а тем более каждый честный социалист должен бы от всей души пожелать, чтобы это кончилось хорошо. И все мы тоже желаем русским большевикам этого. Ну, не прав я, товарищи? — Ванек снова обращается к собеседникам.

— Прав, прав! Ты говоришь так, словно читаешь в наших сердцах, Гонза. Только чтобы действительно до основания! Слава богу, хоть где-то уже взаправду начали, — дружно раздается в буфетной.

— Только все-таки, товарищи, я думаю, что мы обязаны рассуждать трезво. Мы должны все-таки хоть немного верить своей партии и ее руководству.

Дубец тоном проповедника опять начинает поучать:

— Товарищ Модрачек опубликовал свою статью в «Право лиду». Если бы руководство нашей социал-демократической партии с ней не было согласно, ведь не мог бы он напечатать ее в органе партии. И, насколько я знаю, против статьи Модрачека еще никто публично не высказался. Это показывает, что товарищи в руководстве тоже раздумывают, как быть, и выжидают.

— Как это никто не высказался? — возражает Ванек.

— Маржка, пойди сюда! У тебя с собой последнее письмо от Тонды?

— С собой, товарищ Ванек.

— Ну-ка, дай сюда, мы прочтем.

— Но я не знаю. Это все-таки… — нерешительно возражает Маржка.

— Ну, ну, чего ты стесняешься? То, что Тонда пишет тебе и какие посылает поцелуи, — этого мы не должны знать.

— А посылает, Маржка? Кто знает, кого он ими там награждает. Будь я на твоем месте, я ему не верил бы. Ну, девушка, если понадобится, только обратись! Мы тебе тоже кого-нибудь сумеем подобрать, — шутят с Маржкой шахтеры.

— Как бы не так. Не стану я к вам обращаться, — парирует Маржка. — Козлы облезлые!

— Получили, — смеется Ванек. — Так вам и надо. Над каждым рады посмеяться! Вам бы только с чертями компанию водить.

— Ну, Гонза. Чего бы эта шахтерская жизнь стоила, если бы человек не мог ее хоть немного шуткой подперчить. Маржка нас понимает и не сердится, верно? — оправдываются шахтеры.

— Стоит ли на вас сердиться? Бесполезный разговор. Вот письмо, Ванек. Тут, на этой вот странице, читай.

Ванек надевает очки и читает:

«Новый переворот в России, несомненно, является для нас, социалистов, выдающимся событием. Мы желаем только одного: чтобы новому правительству России удалось исполнить свои намерения, особенно что касается заключения мира. Правда, обстановка в России в результате последних потрясений еще не определилась и не исключены неожиданности, но подписанием мира позиция нового правительства в среде русского народа сильно укрепилась бы и правительство могло бы приступить к осуществлению дальнейших задач социализма. Претворение их в жизнь не осталось бы без воздействия на положение в нашей стране, так же как не осталось без воздействия на нас революционное потрясение 1905 года. Удивляюсь, что товарищ Модрачек не сочувствует новой русской революции, социалистическая основа и цель которой столь очевидны».

— Так вот, товарищи, что пишет Тонда с войны, — кончает Ванек чтение письма.

— Ну, что скажешь, Дубец? Все же кое-кто в партии откликнулся. Но, чорт побери, Маржка, — обращается к ней Ванек. — Однако это письмо не только для тебя! Его должны бы знать и другие. Его надо опубликовать в «Свободе».

— Жди! Так его там и опубликуют, — замечает кое-кто. — А кроме того, речь идет о Тонде. Ведь он на фронте и за такое письмо мог бы поплатиться. А жаль, напечатать его следовало бы! Что ты думаешь, Маржка?

В буфетной снова галдят. Потом все вопросительно смотрят на Маржку.

— Я думаю, что опубликовать его можно. Муж сам пишет, чтобы напечатали, — соглашается Маржка.

— Ну, так, стало быть, мы выиграли. Раз Тонда сам хочет, значит, опубликуем, — кричат шахтеры и металлурги.

— Полегче, полегче, товарищи, — утихомиривает всех старый Ванек. — Еще не выиграли. Вы знаете, сколько пришлось потрудиться, прежде чем «Свобода» опубликовала августовское письмо Тонды. Карел Киндл получил за это от пражского руководства нахлобучку. Такие письма печатать-де не надо.

— А что же в нем господам-товарищам из Праги не понравилось? — слышатся вопросы. — Не помним, чтобы там было что-нибудь плохое.

— Ну, плохого там ничего не было. Но Тонда критиковал политическое руководство нашей партии. Знаете, товарищи, эту политику наших руководящих товарищей чем дальше, тем труднее понять, — принимается рассуждать Ванек. — Когда началась война, мы все верили, что партия выступит против нее. Что будут организованы антивоенные выступления. Ничего подобного не случилось. Вместо этого повели угодную Австрии политику. Поддержку войны оправдывали тем, что в Антанту входит царская Россия. Это, дескать, реакционная держава. — Он обращается к слушающим. — Скажите мне, ради бога, товарищи, верите ли вы, вообще, что какое-нибудь капиталистическое государство может быть действительно прогрессивным государством? Я в это не верю. Если империалисты между собой дерутся, почему рабочие должны их поддерживать? А теперь обстоятельства изменились. В России совершилась революция. Свергли царя, и правительство крупных помещиков-феодалов тоже послали к чорту. Я ожидал, что каждый социалист будет этому рад. Но где там! Наши руководящие товарищи не радуются. Наоборот. Вместе с буржуями ругают русскую революцию, а особенно большевиков. Кричат, будто русская революция угрожает борьбе за нашу независимость, — воспламеняется Ванек.

— Ты заблуждаешься, товарищ Ванек. Я думаю, что партия и ее руководство ведут теперь правильную политику. Если мы хотим получить независимость, необходимо, чтобы все силы нации были едины. Достаточно помучила нас старая Австрия. Почему она могла это делать? Потому, что в нации не было единодушия. Каждая партия проводила лишь свою узкопартийную политику и только натравливала одну часть нации на другую. Слава богу, что теперь этому конец, — рассуждает Дубец.

— Ты на самом деле думаешь, что натравливанию пришел конец, что в нации наступили уже священный мир и покой? Откуда ты это взял, скажи мне, прошу тебя? — пристает к Дубецу Ванек.

— Ну, посмотрите, товарищи. У нас есть единый Чешский союз[4]. В нем представлены все наши чешские политические партии. Это показывает, что мы все пришли к взаимопониманию, что исчезнут, наконец, прежние классовые и сословные различия. Будем все в нации равны. Будем друг другу братья. Прежние распри и раздоры прекратятся. У нас будет свое самостоятельное государство. Будем в нем хозяевами и работать все вместе, ради счастливого будущего.

— Дай-то, господь небесный, аминь, — прерывает Дубеца молодой Фейгл. — Ну, и говоришь ты, Дубец. Как старая торговка свечками. А еще хвалишься, что уже десять лет назад был пионером социалистического движения.

— Да, был, — злится Дубец. — Это ты, сопляк, еще не вылупился, когда я был уже социалистом. Не тебе учить меня политике. Я вам говорю, товарищи, что нужно держаться всем вместе. Радуйтесь, что братоубийственная борьба у нас прекратилась.

— Как это прекратилась? С луны ты свалился, что ли, — удивляется Ванек. — Где ты видишь братство? Не спекулируют разве нынче помещики-аграрии так, как спекулировали прежде? Спроси у своей жены, сколько уже отнесла она всего мельникам на Качак, чтобы раздобыть хоть немного жратвы для ваших сорванцов. Богачи — всегда сволочи. Брат — не брат, все равно. Если представится возможность ободрать, обязательно обдерут тебя. Гляди, какая нынче нищета всюду и как тут же появляются новые богачи.

— Нет, товарищи. Вы в самом деле чересчур мрачно все оцениваете. Мы должны держаться друг за друга и не завидовать, если кому-нибудь лучше живется. К чему это может привести? Товарищ Людвик Ауст, наш депутат, тоже говорит, что он вынужден чуть ли не стыдиться наших людей.

— Еще бы не стыдился. Стыдится, вишь, прийти к нам! Прежде не стыдился. Отчего же теперь стыдится? Потому что становится заодно с господами. С господином окружным начальником, с директорами заводов, с мельниками, с крупными мясоторговцами, со всей этой спекулянтской сволочью.

— Видите, товарищи, как вы несправедливо наговариваете. Того, что Людвик заботится о заготовке продовольствия, этого вы не видите. Наверно, многие из наших жен благодаря Людвику сумели достать в потребиловке то, чего нет в других магазинах. Мог бы он это сделать, если бы не имел хороших отношений с господами? Шахтеры в потребиловку ни мяса, ни муки не поставляют, — защищает Дубец кладненского социал-демократического депутата товарища Ауста.

— Ты не видишь, Дубец, как благодаря этой деятельности товарищ Ауст отрывается от рабочих. Почему вся эта господская сволочь лезет ему в приятели? Чтобы лучше прикрывать свои спекуляции и воровство! За счет тех немногих крох, что достанет и заготовит Ауст для рабочей потребиловки, тайно вывозятся целые вагоны муки и центнеры мяса в Прагу и Вену для больших господ. В потребиловку попадает несколькоцентнеров, а целые вагоны кладненского продовольствия разворовывают. Что ж, по-твоему, Кладно и вся округа мало голодают? — гремит по адресу Ауста старый Ванек.

— Голод на Кладненщине, товарищи, нельзя не признать. Но это последствие несправедливой политики Австрийской монархии по отношению к нам. Потому и надо держаться вместе. Невзирая на то, кто к какому лагерю принадлежит. Надо забыть о прежних классовых различиях и сообща бороться за национальную независимость. Это и делают сегодня наши руководящие товарищи, поскольку они вошли в Чешский союз. Так и Людвик благодаря своему сотрудничеству с другими деятелями по заготовке продовольствия помог целому ряду людей, — попрежнему упрямо объясняет Дубец.

— Помог единицам, а на всех в целом наплевал. Так бы надо сказать, Дубец. На Кладненщине со снабжением обстоит хуже, чем где бы то ни было. А эта совместная борьба за национальную независимость? Мы, конечно, за независимость. Когда дойдет до дела, то опять мы, шахтеры и заводские рабочие, пойдем в первых рядах. Неужели ты веришь, что эта сволочь — буржуи и господа — будут сражаться за чешскую национальную независимость? Нет, они захотят прийти на готовенькое и так же присосаться к независимости, как нынче присасываются к тепленьким местечкам и наживаются на войне. Все это Тонда критиковал в своем августовском письме с фронта. Упрекал, почему наши товарищи, если уж они в Чешском союзе, не позаботятся о том, чтобы Союз боролся против спекуляции и военного ростовщичества чешских спекулянтов из буржуазного аграрного лагеря. Теперь продовольствием у нас не Австрийская монархия спекулирует. Обворовывают наших жен и последнюю рубашку снимают чешские крупные мясоторговцы, аграрии, мельники и вся эта ненасытная грязная свора спекулянтов.

— Товарищи, ну как же вы хотите, чтобы товарищ Ауст этому всему воспрепятствовал? Что против этого может сделать один человек? — отчаянно кричит Дубец.

— Один человек? Что это ты говоришь, Дубец? Разве товарищ Ауст всего лишь один человек? Ауст — наш депутат. Тысячи людей избрали его своим представителем. Это не просто один человек. Согласившись на то, чтобы его избрали, он стал представителем всех нас. Поэтому у него куда больше обязанностей, чем у отдельного рядового человека. Если со спекулянтами снюхивается какая-нибудь рыночная перекупщица и смотрит как бы и ей присосаться к всеобщему воровству, вот это — один человек. Люди ее отругают, и, возможно, придет время, с ней расправится кое-кто из тех, кого она уж очень обобрала. Но когда в компанию крупных спекулянтов попадает социал-демократический депутат — это не один человек. Это не только его позор. Это позор всей партии. От этого страдает партия, ей наносится вред, и она обязана позаботиться о том, чтобы с ним рассчитаться, — негодуя, говорит старый Ванек.

— Неужели ты хотел бы исключить из партии даже такого заслуженного товарища, как Людвик Ауст? — спрашивает Дубец и осеняет себя крестом.

— Исключить, Дубец? Почему исключить? Людвик и сам чувствует, что он уже не наш. Почему он не ходит в Рабочий дом к нам, шахтерам и металлургам, как ходил прежде? — спрашивает Ванек.

— Почему не ходит? У него много забот и хлопот. Разве мало на него навалилось дел, когда все ушли на войну? Заведовать больничной кассой, потребиловкой, иметь депутатский мандат. Разве вы, товарищи, забыли, как Людвик перед войной, все годы, изо дня в день носился по собраниям? Сколько организаций основал, как потрудился и какие имеет заслуги? И это благодарность за все его труды? — плаксивым тоном упрекает Дубец.

— Не хнычь, Дубец. Мы в шахте от слез отвыкли. Этим ты нас не возьмешь. Никто не забывает о заслугах Людвика. Как раз потому, что заслуги его велики, с него больше и спрашивается. Если он изменяет своему долгу, то именно эти прежние заслуги и удесятеряют его грех. Самые большие заслуги никому не дают права поступать скверно. Людвик сегодня поступает скверно. Скверно поступает и руководство партии. А мы здесь должны бить тревогу. Мы обязаны критиковать, указывать на недостатки. Потому-то мы требуем, чтобы «Свобода» опубликовала письмо Тонды. Надо показать, что мы, шахтеры и заводские рабочие, с бранью по адресу русской Октябрьской революции и большевиков не согласны. Что скажете, товарищи? — обращается Ванек к присутствующим.

— Ясно — что. Письмо должно быть опубликовано. Большевики — молодцы, раз взялись за господ. Только пускай переделают все до основания. Надо, чтобы они там это как следует закрутили, чтобы и у нас все пришло в движение. Вспомните, как отозвалась у нас русская революция 1905 года? А то уж совсем невмоготу. Гонза, иди в редакцию, и мы пойдем с тобой! — звучат голоса со всех концов буфетной.

— Не нужно, чтобы шли все, — успокаивает их Ванек. — Хватит двух-трех товарищей.

— Значит, я иду, — заявляет Фейгл.

— Я тоже, — присоединяется Шунда, — чтобы был кто-нибудь и от завода.

— А ты, Дубец? Ты не пойдешь? Чтобы был кто-нибудь и от города?

— Нет, — зло отрубает Дубец, дергая усы.

Поход в редакцию не сразу увенчался успехом. Редактор защищался и упирался. У него уже были с этим неприятности. Руководство партии принципиально против публикации писем солдат с фронта. Они все-таки подлежат военной цензуре полевой почты. Письмо Тонды наверняка было послано нелегально. У Тонды и у редакции могут из-за этого получиться неприятности и так далее.

Шахтеры все-таки не отступались. Демонстрации солидарности с русской революцией и выражения недовольства выступлениями прессы множились.

Под этим напором письмо Тонды наконец 13 декабря 1917 года было опубликовано в «Свободе».

В Кладно стали интересоваться русской большевистской революцией.

ГОЛОДНЫЙ БУНТ И РАЗГРАБЛЕНИЕ МЕЛЬНИЦ НА КАЧАКЕ

Через живописные долины, через пестрые луга и леса, мимо скалистых откосов и холмов пробирается журчащая речка Качак.

На всем ее недлинном извилистом пути, от Качице до Унгошти, стоят десятки мельниц и мельничек. Трудно сосчитать их. Еще труднее запомнить, как они называются. Мельница Кольских, Отрганеков, Швицаров, Мостецкая, Вискита, Новая, Бездековская, Червеная, Дедеков, Роушмида, Потеплая, Кышицкая, Кржижеков, Сухая, Каливодов, Подкозья, Калоусеков, Злицкая, Сыровых и так далее.

Большая часть их совершенно оторвана от внешнего мира. Они прячутся в глухих долинах, на затерянных хуторах, у покрытых лесами склонов. Только некоторые из них стоят в самых деревнях. Многое можно было бы написать об их истории. Она овеяна преданиями и сказаниями. Качак так и кишел веселыми и жизнерадостными дядюшками-мельниками, как повествуют старинные рассказы.

Здешний край был истинным раем для бродячих мельничьих подмастерьев. Забрести на Качак — значило быть обеспеченным на долгое время. По течению и против течения можно было странствовать неделями и месяцами. На одной мельнице лишь переночевать, пообедать и отдохнуть. На другой развлечь побасенками работников да помольщиков и подстрелить несколько крейцеров на табак. На третьей удастся несколько дней и поработать. Тут коник поломался, там отказалось служить старое деревянное, поросшее зеленым мохом мельничное колесо. Иногда после жатвы странствующий подмастерье мог застрять на мельнице даже и на несколько недель, если скоплялось много зерна для помола.

Но времена простодушных дядюшек мельников и лукавых странствующих подмастерьев давно миновали. Канула в вечность на чешских мельницах патриархальная, общинная жизнь. Развитие капитализма не пощадило и ее. Он пробил себе дорогу и на Качак, к его старым, запрятанным в глуши мельницам.

Стародавняя чешская общительность и гостеприимство перевелись на мельницах. И здесь тоже люди разделились на классы. На господ работодателей и батраков. На эксплуататоров и эксплуатируемых. Там, где еще оставалось кое-что из старых патриархальных порядков, — преобразование довершила мировая война.

Тщетно искали бы вы сегодня на Качаке, на его мельницах, веселых добросердечных дядюшек-хозяев и приветливых тетушек-хозяек. Тщетно искали бы вы гостеприимно распахнутые двери и распростертые объятия. Ворота мельниц замкнулись, словно ворота крепостей. Щедрые руки сжались и зачерствели сердца. Место добросердечных дядюшек заняло расчетливое кулачье, алчущее нетрудовых доходов и быстрого обогащения, бесцеремонные спекулянты и спекулянтики военного времени. Перевелись и странствующие подмастерья. Развитие капиталистического общества навсегда и бесповоротно похоронило сказания о них, а также и их былую славу. Не бродят они нынче со своими веселыми песенками и вестями по долине Качака от мельницы к мельнице.

Ныне, в войну, оживляют долину Качака иные странники. Поглядите, как они изо дня в день тащатся по лесным дорогам и глухим тропинкам. Через Кожову гору, через Ноузов, Бражковский лес, через Брдце и Мракавы. Из Кладно, из Крочеглав и других рабочих поселков день за днем бредут на Качак, к его мельницам, попрошайки.

Да, попрошайки. Теперь на Качаке и его мельницах одни вымогают и лихоимствуют, а другие платят безбожные цены, да к тому же еще униженно просят и клянчат. На мельницах имеется продовольствие. В городах же и промышленных поселках, особенно в рабочих семьях, все возрастающая нужда. С нехватками растет нищета. Одновременно с нищетой растут вымогательство, спекуляция и нажива.

На Качак бредут с котомками за спиной, зачастую с детьми на руках, изголодавшиеся жены рабочих. Плывут сюда и заработанные тяжелым трудом деньги тружеников и переходившие из рода в род семейные реликвии: золотые крестики, унаследованные от бабушек, обручальные кольца, медальоны, серьги и прочие драгоценности. В котомках тащат сюда и наиболее ценные вещи домашнего обихода: все лучшее из одежды, обуви, постельного белья и тому подобное. Все, что хотя бы немного обещает заинтересовать скупых и ненасытных спекулянтов, расшевелить их бесчувственные сердца.

Истомившиеся матери до безумия ломают себе голову, глядя на лихорадочно горящие глаза голодных детей. Что еще можно найти в хозяйстве, взять и отнести на Качак? На что позарится бесчувственное сердце мельника? Что поможет отворить глухие ворота неприступных мельничных крепостей, за которыми скрыт клад — белая мука и желтая картошка? И вправду нельзя пересчитать, сколько уж всего оттащили на Качак жены, матери и дочери рабочих. Многие не поверят, что такие явления возможны в чешской деревне. Как вынуждены унижаться бедняки, чего им только ни приходилось терпеть и чем только ни жертвовать за кусок съестного.

В открытом письме, напечатанном в журнале «Розвой»[5], писатель инженер Индржих Флейшнер пишет аграрию, защитнику спекулянтов, писателю Ярославу Гильберту[6]:

«Я твердо убежден, что вы вполне сознаете ответственность, которая падет на всех, кто сегодня тенденциозными мистификациями со всей очевидностью старается отвлечь внимание нации от настоящих преступных торгашей мировой войны, от их преступного желания удерживать массы в повиновении, используя голод, разделивший нацию на два враждебных лагеря: умирающих от голода и утопающих в роскоши.

Вы ужаснетесь, когда провинциальные летописцы смогут, наконец, рассказать о матерях, которые вынуждены были снимать с тела последнюю рубашку, да и самое тело предлагать чешскому зажиточному крестьянину за кружку молока для голодающих детей».

Войне, нужде, эксплуатации, надругательству над человеческим достоинством и самопожертвованию, казалось, не будет конца. Чем дольше длилась война, тем алчнее становились богатеи. Сначала вымогатели зарились только на деньги. Теперь уже стало трудно купить что-нибудь на них.

Аппетиты все растут и растут. Прибавь, прибавь — нагло требуют ненасытные и неумолимые спекулянты. Что деньги? Прибавь колечко с пальца! Прибавь шелковый платок с головы! Прибавь золотой крестик или медальон с шеи! Прибавь рубашку с тела! Прибавь, прибавь последнее, что у тебя есть, прибавь и тело!

Все знают об этих ужасах, но молчат и скрывают их. Женщины скрывают друг от друга, что им пришлось снести на Качак. Не хочется им ни думать, ни вспоминать о том, чем пожертвовали ради того, чтобы принести в котомке домой несколько картошек, немного муки или, может быть даже, кусок солонины и сала. Ревниво следят они одна за другой — перед кем из них раскроются засовы ворот мельничной крепости. Глядите на нее, стерву! Как это она сумела, одной из всех удалось! Вот счастливая, потащит домой еду! А за какую цену? Чорт с ней, с ценой! Жрать хочется…

Чему здесь удивляться? Кто осудит? Вы только поглядите, что происходит в Кладно и его окрестностях с весны 1918 года. Перелистайте кладненскую «Свободу». В середине апреля она сообщает:

«В начале этой недели в Кладно и его окрестностях был снижен паек муки и хлеба. Паек муки и хлеба снижен до 125 граммов — это одна восьмая килограмма на человека в неделю. В прошедшие недели паек составлял еще четверть килограмма в неделю, но и он был совершенно недостаточен. Упразднены все дополнительные пайки для занятых на тяжелых работах. Распоряжение это касается и шахтеров…»

В другом сообщении говорится:

«Уполномоченным Пражской металлургической компании дирекция завода сообщила, что начиная с субботы 20 апреля 1918 года прекращается выдача хлеба и муки вследствие того, что не имеется провизии».

Так отвечает на требования рабочих администрация заводов. Следует сказать, что на металлургических заводах и шахтах существует так называемое «специальное снабжение». Как же обстоит дело в семьях тех трудящихся, которые этого так называемого «специального снабжения» не имеют? Об этом и говорить тяжело, излишне это описывать.

То, что сообщают газеты, — не пустые слова. С 20 апреля мучных и хлебных пайков действительно не выдают. Это уже не нужда и не недостаток. Это настоящий голод. Нет муки, нет хлеба, нет сахара, нет молока, о мясе и жирах нечего и говорить. Нет даже кофейного суррогата и картошки. Люди охвачены отчаянием, отупели. Лишились способности отвечать за свои дела и поступки.

Поток бредущих на Качак отчаявшихся и голодных женщин растет. Растет, несмотря на то, что большая часть их совершает этот путь напрасно, безрезультатно. «Что, если сегодня!» — вспыхивает надежда в глубине отчаявшейся, истерзанной души. В который раз обманувшаяся мать берет котомку и идет! Идет осаждать знакомые глухие ворота мельниц и усадеб… Идет просить, идет предлагать последнее, что у нее есть, идет на жертвы…

— Поесть, поесть, поесть! — вопят и кричат изо всех углов.

— Слышишь, Ружа! Сколько же ты будешь так, ничего не делая, сидеть сиднем и зевать? Тебе меня не жаль? Разве ты не видишь, что я больна и не могу даже подняться с постели? Если бы я могла хотя бы до общественной кухни дойти. Этот клейстер немногого стоил, но, по крайней мере, хоть что-то теплое попадало в рот. Но это была адская работа. Стоять приходилось с утра до вечера на холодном кафельном полу. Не удивительно, что я свалилась. Ревматизм мне ноги подрезал. Встать на них не могу. А что толку было бы, если бы я даже и смогла? Ведь на кухне уже вторую неделю не готовят. Не из чего. Слышишь, Ружа! Не сиди, как чурбан! Ежели тебе уж своей матери не жаль, так хоть детей пожалей. Погляди на Карлика, Аничку и Тоника! Ведь нельзя же их так оставить! Ружа, ради бога, прошу тебя, пошевелись. Иди, иди же…

— Куда, мама? — едва слышно шепчут губы шестнадцатилетней дочки вдовы Веселой. Муж работал на паровой мельнице. Три года назад по мобилизации он ушел на фронт. Некоторое время приходили от него открытки. Но потом перестали приходить. И вот пришло извещение: «Солдат Франтишек Веселый пал в такой-то день в битве под Шабаце».

Теперь вдова Веселая лежит в постели. Ревматизм лишил ее возможности двигаться. Плачут голодные дети. Веселая тщетно напрягает ум. Раздумывает, взвешивает. Внезапно принимает и так же внезапно отвергает одно за другим решения и замыслы… Не находит выхода, не знает, как быть. В конце концов она видит лишь одно средство…

— Иди, Ружа, иди… Иди в Роушмиду.

— Мама, вы посылаете меня туда, в Роушмиду? — робея, с упреком, сдерживая слезы и рыдания, шепчет Ружа.

— А почему бы тебе не пойти? В Роушмиде работал отец. До того, как мы познакомились и поженились, я служила на Дедековой мельнице. Отца на мельнице еще помнят. Считался тружеником и хорошим рабочим. Хозяин очень сердился, когда отец женился и ушел на паровую мельницу в Кладно. Вспомнит наверняка, а если попросишь, сжалится.

— Мама, вы ведь знаете, что я уже была там и ничего не принесла, — напоминает матери Ружа. Но мать неумолима. Она решилась, перед нею только один выход, и она с верой отчаявшегося цепляется за него. Закрывает на все намеренно глаза и не слушает никаких возражений. Готова убедить и даже принудить дочь. Говорит с нею черство и бессердечно.

— А почему ты не принесла? Потому, что глупа. Я знаю, можешь ничего не объяснять. Я слышала это от тебя уже не один раз, — решительно прерывает Веселая возражения дочери. — Что за глупые мысли? Старик из Роушмиды как-то странно на нее глядел… Поэтому она убежала с пустыми руками. Ну и пускай себе смотрит. Он всегда был чудаком, ворчуном и грубияном. Знаю, бабы его боялись. Говорили даже, что у него не все дома. Да где там! Он всегда знал, чего хочет и что делает. Не дури, дочка! Не будь такой трусихой. Ты не ребенок, ты уже взрослая. Если на тебя мужик и посмотрел, это еще не значит, что он тут же хочет и жениться на тебе. Ну, что тебе сделают его взгляды? На меня тоже мужики глядели и кое-что себе позволяли. На меня все-таки посмотреть стоило, а ты в меня. Мне за тебя стыдиться нечего. Погоди, кончится эта проклятая война. Подыщу тебе женишка. А сейчас, дочка, нужно выдержать и с голоду не околеть. В Роушмиде жратвы всегда хватало, хватает ее и нынче. Вот и молодка Мудры рассказывала: «Что ж, в Роушмиде старик не жадный. Он чудак, странный, упрется глазищами, что сатана. Если баба знает, как с ним обойтись, он не устоит и даст. Руженка, дитятко золотое, не будь такой жестокосердной! Если бы я могла, сама пошла бы. Если надо, на колени стала бы, только бы детишки не голодали.

Ружа медленно встает: — Ладно, раз так, пойду. — Она берет заплечный мешок и подходит к сундуку. Склонившись, открывает его и вынимает стопки белоснежного белья. Кладет вещи в мешок.

Мать поднимается на постели и кричит:

— Боже мой! Что ты, дочка, делаешь?

— Беру накидки, — хмуро отвечает дочь.

— Не наказал бы тебя бог! Неужели ты хочешь отдать их этому живодеру? — ломает руки мать.

Ружа выпрямляется над сундуком и оборачивается к матери.

— А как же вы, маменька, думаете? По-вашему, мельник даст мне муку даром?

— У тебя, как-никак, есть деньги, — возражает мать. — И ты должна попросить, напомнить про отца.

— Несколько засаленных десятикронок? Вы это называете деньгами? Вам кажется, что эти бумажки сегодня на что-нибудь годятся? И просить? Вы верите, будто на эту старую роушмидскую свинью подействуют просьбы! Что ж, посмотрим. Я не так уж глупа, как вы думаете. Я не стану совать мельнику все сразу. Эх, мама, мама. Если бы он удовлетворился только этими накидками. Ну, да вы этого хотели! — словно про себя вздыхает Ружа.

У матери, следящей за каждым ее движением и словом, прорывается раздражение:

— Не греши, дочка! Такой товар! Еще бы ему не понравился! Я купила их перед войной у Голого. Старик Голый был честный торговец. Он торговал только хорошим товаром, а не какой-нибудь рванью или дрянью. Как-никак он себе поместья не купил еще, как этот вор Напрстек. Об этом писали недавно в «Свободе», — старуха Веселая было разговорилась, но Ружа уже закинула на спину мешок и молча пошла к двери.

Матери вдруг становится ее жаль. Но она все-таки боится, чтобы дочь в последнюю минуту не передумала. Поэтому она успокаивает и подбадривает ее.

— Ты, дочка, не сердись на меня! Поцелуй хоть! Понимаешь, если б могла, я тебя не послала. Сама пошла бы, да не подняться мне. Ну, да я сказала. Ты все-таки девушка. Не съест же тебя этот старый хрыч. Не бойся!

Ружа уже на крыльце, мать вдруг вспоминает и кричит.

— Слышь, дочка! Чтобы не забыть: пяток картошек нас не спасет. Не дай себя ограбить. Без муки домой не появляйся!

— Ладно, мама. Как хотите. Ну, я пошла, — машинально отвечает Ружа.

И вот она стоит здесь. Перед воротами Роушмидской мельницы. Рядом с ней толпа других женщин.

На мельничных желобах, широко расставив ноги, стоит мельник. Он исподлобья глядит на собравшихся перед воротами. На просьбы женщин отвечает отказом в грубых выражениях, резко отмахиваясь.

— Я уже сказал, ничего, сегодня ничего. Вы рады бы все у меня растащить. Я из-за вас под арест попадать не хочу. Без того жандармы постоянно вокруг рыщут. Еще недоставало за свою же доброту в тюрьму угодить. Нет, нет! Не ревите тут! Мне никакого театра здесь не надо! Слова своего я не изменю. Убирайтесь, голота! Не то спущу пса!

Чтобы подтвердить реальность своей угрозы мельник повернулся к конуре, где на массивной цепи привязан большой сторожевой пес.

— Султан, взять их, взять! — кричит мельник и указывает на ворота. Пес, ощетинившись, вскакивает и стремительно кидается вперед. Цепь натянулась, рванула пса назад, чуть конура не перевернулась.

Женщины испуганно отступают от ворот. Мельник, похлопывая себя по ляжкам, дико смеется.

— Молодец, Султан, взять, взять! — Пес с лаем и рычанием снова кидается вперед. Снова цепь отбрасывает его назад. Это ощущение собственного бессилия все больше и больше бесит его.

Женщины в страхе пятятся от ворот мельницы. Мельник продолжает науськивать пса, со злобным смехом обрушивая на головы отступающих женщин грубые ругательства.

Те, грозя кулаками и бранясь, одна за другой удаляются от мельницы.

Перед воротами остается одинокая Ружа. Она не уходит, она твердо решила, что не уйдет. «Будь, что будет! Я должна принести домой еду».

Мельник, который с издевкой следит за угрожающими и бранящимися женщинами, переводит взгляд на ворота. Он видит ожидающую Ружу. В нем закипает злоба. — Ты, шлюха! — снова кричит он. — Ты что, не слышала! К тебе это не относится? Что же, мне в самом деле спустить Султана? — Он сделал несколько шагов от желобов к воротам.

— Дяденька, бога ради, прошу вас. Я — Веселая из Кладно. Папенька работал у вас на мельнице. Меня послала маменька, чтобы я попросила вас. Вы, верно, помните еще папеньку, — моляще просит девушка.

Мельник медленно сходит с желобов и приближается к воротам. Он открывает калитку и останавливается. Плотоядно оглядывает стоящую перед воротами девушку.

— А, барышня! Это ты, недотрога? Мы ведь знакомы. Ты у нас уже была. Убежала, чуть глаза мне не выцарапала. А теперь пришла снова. Да еще на отца ссылаешься. Знаю я вас, кладненских невинных младенцев. Валяетесь на отвалах, в лесах и домах с венграми и со всякими парнями. А тут вдруг стесняетесь и сердитесь. Наш брат для них нахал, противный старикашка. Не так ли ты кричала? Уже не знаешь? Не помнишь? Говорить разучилась?

Мельник приближается к девушке. Берет за подбородок и поднимает кверху ее склоненную голову. Указательным пальцем другой руки тычет в грудь. Девушка не двигается. Стоит как вкопанная. Мельник снова напирает.

— Ну, говори, зачем пришла? Снова будешь беситься и ругаться? Чего торчишь тут?

— Дяденька, бога ради, прошу вас, не сердитесь! Мама больна. Отец убит на войне. Нас четверо детей. Не сердитесь, я была глупа. Маменька меня отругала.

Мельник подвигается к девушке все ближе, кладет обе руки ей на плечи и сжимает их грубыми пальцами, словно клещами.

— Так, значит, твоя мама. Это она тебя послала и научила. Знаю я! Эта всегда была хитра. Увела у меня работника. В город захотела, барыньку строить из себя. Качак был не по ней. А теперь? Теперь, стало быть, просит. Теперь для нее Роушмида оказалась хорошей. И тебя послала на мою шею, чтобы ты здесь у меня клянчила и ныла! — он отталкивает Ружу и начинает кричать. — Какое мне дело до чужих детей? Ишь, городские! Расфуфырится, надуется, будто примадонна. Ты для нее наглый и противный старикашка. Но жратвы от тебя желает, это ей не противно, так, что ли?..

Ружа снова умоляет.

— Дяденька, не сердитесь! Простите, я не так думала.

— А как ты думала? — пристает мельник.

Покраснев и склонив голову, девушка, запинаясь, растерянно бормочет:

— Ну, я не знаю, я испугалась. Я думала… я боялась… убежала… я не знаю, почему… Дяденька, бога ради прошу, будьте добры, дайте мне муки.

— А если дам, — спрашивает мельник, — барышня ее возьмет и убежит? Будет рассказывать мамаше да издеваться над глупым стариком, которого облапошила, так что ли? Ну, что ты не отвечаешь? — насмехаясь, пристает он к девушке.

— Нет, не говорите больше так! Простите меня, прошу вас. Маменька сказала, вы добрый. Вы дадите мне муки, правда?

Ружа просительно берет руку мельника и гладит ее.

— А что ты мне дашь? — сипло спрашивает мельник.

— Я заплачу, у меня есть деньги, не бойтесь, — поспешно заверяет девушка. Отвернувшись от мельника, расстегивает кнопочку блузки, вытаскивает из-за пазухи несколько десятикронных бумажек. Показывает их мельнику.

— Все? И больше ничего? Это и впрямь хитро! Кому же, девушка, нынче нужны эти дрянные австрийские бумажки? — хохочет мельник. — Видела, сколько баб тут стояло? Эх, милая! Каждая из них отдала бы за муку бог знает что. Дрянные бумажки… Нет уж, барышня! Из этого ничего не выйдет. Кто желает получить у меня муку, тот должен исправиться и кое-что прибавить.

С этими словами мельник снова подходит к девушке. Кладет ей руки на плечи, стискивает их и насмешливо глядит в глаза. Ружа хмурится, но не вырывается. Решившись однажды, она не отступит. Видит перед собой попрекающую мать и голодных братьев и сестру. Она покажет матери, что чего-нибудь да стоит. Знает, что берут теперь спекулянты. Ведь об этом каждый день рассказывают женщины в очередях у водопроводных колонок. Но она еще дома приготовилась. Думая поразить мельника, она обращается к нему:

— У меня есть накидки, — произносит девушка гордо.

— Посмотрим, — удивляется мельник. — Где же ты их взяла? Это, верно, какая-нибудь дрянь! Еще с материной свадьбы, а? Одни дырки, заплаты и протерты, как решето. Это мы знаем. На такое меня, девушка, не поймаешь. Если хочешь, чтобы мы сговорились, начинай с другого. Мука есть, да только не за деньги. И не за старые тряпки. Я хочу получить кое-что другое, понимаешь? — Мельник не снимает рук с плеч девушки, сильнее сжимает ее и медленно привлекает к себе.

— Это не тряпки, — защищается Ружа. — Они совсем новые, маменька приготовила их для меня.

— Глянь, глянь, это, значит, приданое. Не выходишь ли замуж, девушка? Добываешь муку для свадебного каравая? Чорт побери, ты могла бы меня позвать на свадьбу. Вот видишь, это разговор. Собственно, я мог бы и вместо жениха поспать на твоих свадебных перинах. Ну, такая невеста стоила бы и свадебного подарка. Видишь, я знал, что ты не такая сердитая и что в конце концов можно будет с тобой поладить. — Мельник плотоядно усмехается и привлекает девушку еще ближе.

— Я не выхожу замуж, — сердито протестует она. — Не шутите так. Я хочу муки, а накидки взаправду новые. Посмотрите!

Она высвобождается из объятий. Отворачивается и хочет снять с плеч мешок. Мельник ее останавливает.

— Да подожди ты! Не злись! С тобой и пошутить нельзя. Не будем же мы перед воротами рассматривать накидки и торговаться. О том, что между нами, никто ничего знать не должен. Тут вечно какие-нибудь попрошайки околачиваются. Не могу же я раздавать муку и картошку всем. Но для тебя…

Он протягивает руку, чтобы погладить ее по лицу. Девушка уклоняется.

— Ну, ладно, я позабыл, что ты шуток не понимаешь. Ну, пойдем, — решает мельник, — не бойся, поглядим на эти накидки, а там будет видно. Если они чего-нибудь стоят и ты будешь разумна, договоримся.

Он запирает калитку и ведет Ружу через двор, в сад.

— На мельнице помольщики, — говорит он в свое оправдание, когда примечает, что девушка смущенно остановилась. — Не можем же мы при них торговаться. Я не хочу, чтобы об этом болтали. Да ты ведь тоже не хочешь, чтобы люди знали, какие у нас с тобой были дела. Что дома варится, дома должно быть и съедено. Когда будете готовить из моей муки кнедлики, не будешь же кричать на все Кладно, у кого и за что ты эту муку получила. Запомни, девушка, если нынче хочешь чего-нибудь добиться, что-нибудь получить, никому ни гу-гу! В этом главное. Люди — дрянь и из зависти напакостят тебе. Поэтому язык держи за зубами! Запомни это! А понравится, можешь еще приходить. От тебя только будет зависеть, насколько первое дельце нам понравится.

Ружа не реагирует на слова мельника. Она думает о накидках и о том, сколько муки за них запросить. Понимает, что мельник будет скаредничать. Поэтому обещает себе быть стойкой и не уступать. Через сад пришли к сараю. Не то дровянник, не то сушилка, что это — ее мало интересует. Мысли только о муке. «Вишь, старый лихоимец, не держит муку на мельнице. Прячет ее в саду, чтобы до нее не добрались», — размышляет она. Ржавый ключ заскрипел в замке. Заскрипели дверные петли. Ружа очнулась от раздумья.

— Входи, барышня, — зовет мельник.

— Там темно, вы ничего не увидите, — отвечает девушка, имея в виду накидки, которые мельник должен осмотреть и оценить.

— Не бойся, рассмотрим. Впрочем, добрый товар и впотьмах ощупаешь и узнаешь, — грубо смеется мельник. Он вдруг стискивает плечи девушки своими железными пальцами. Стремительно толкает ее в открытую дверь. Дверь захлопывается… Щелкает засов…

Засов щелкает снова. Дверь открылась. Ружа сидит на куче соломы. В двери стоит дюжая фигура хмурого мельника. Тишина. Тяжелая, страшная тишина. Мельник берется за дверь, которая скрипит в ржавых петлях. Девушка не шевелится. Мельник, нервничая, переступает с ноги на ногу.

— Ну, так, — обращается он к девушке. — Пойдем, — шепчет нетерпеливо. — Ну, что с тобой, что за комедию ломать собираешься! Возьми мешок, иди. Получай, что хотела. — Мельник говорит грубо, но понизив голос. Тщетно пытается скрыть раздражение. Он подходит к девушке и трясет ее. — Ну, слышишь? Не глупи! Тебе здесь оставаться нельзя!

Ружа поднимает, наконец, голову и обращается к мельнику.

— Где мука?

— Я наложил тебе в мешок картошки, — отвечает мельник.

— Давайте муки, — снова повторяет Ружа.

— Будь разумна, девушка, здесь ведь у меня муки нет, — уговаривает мельник.

— Давайте муки, вы обещали муку, — упорно настаивает на своем девушка, не поднимаясь с соломы.

— У тебя остались накидки. Их мне не надо. Не глупи! Не могу я сейчас идти на мельницу. Жена пришла, и люди там. Не хочешь же ты, чтобы о тебе болтали.

— Давайте муки, — повторяет Ружа.

— Не могу, вправду не могу. Придешь в другой раз. Я тебе ее приготовлю, — обещает мельник.

— Принесите муку, мерзавец! — цедит сквозь зубы девушка.

— Вот ты как, снова ругаться? Хочешь, чтобы я тут тебя запер? — грозит, обозлившись, мельник. Он подходит к двери и гремит ключом в замке.

— Без муки не двинусь, — с ожесточением отвечает девушка.

Мельник выходит из сарая, нервно и раздраженно прохаживается перед дверью. Положение для него становится все более неприятным. Напряженно думая, он ищет выхода. На дороге близ мельницы затарахтела повозка. Мельник отступает в дверь сарая и выглядывает наружу. Перед воротами мельницы остановилась бричка. Из нее вылезает знакомый Франта Ветр из Либушина. Барышник, спекулянт, картежник, фат… Короче говоря, одна из тех личностей, которых взрастила война.

Подобная дрянь плодится словно паразиты, если представляются благоприятные условия. Разбухают, как пиявки, на нищете и несчастьях других. Чем больше трудящиеся страдают, тем больше возможностей для подобных деклассированных паразитов загребать деньги без всякого труда.

Качакские мельники с подобными гадами друзья-приятели. Друзья-приятели и Франта Ветр с роушмидским мельником. Знает мельник, что привело сюда Франту. Он приехал за двумя мешками муки. О спекулятивной сделке у них с мельником договорено. Он приехал кстати. Самый удобный случай выйти из неловкого положения. Мельник решается. «Ладно, девушка муку получит. Пусть говорит потом, что хочет! Разговорами она ничего не добьется. Франта человек опытный и такие дела обделывать умеет. Послать другого выпутываться всегда легче». Поэтому он обращается к девушке и делает последнюю попытку.

— Так что, пойдешь или нет?

— Муки давайте, не пойду.

— Ну, ладно. Ты ее получишь. Но мне нужно пойти за ней на мельницу. Принесу или пришлю тебе. Как ты хочешь?

— Лучше пришлите. Вас я и видеть не хочу, мерзавец, — облегчает себе душу девушка.

— Ты снова ругаться? Отошла? Минуту назад ты просила, — издевается мельник над девушкой.

— Убирайтесь уж, но запомните, без муки вы меня отсюда не выставите, — начинает кричать Ружа.

— Ну, ладно, а ругательства прибереги! Может быть, они тебе еще пригодятся, — зло бросает мельник. Захлопнув дверь, он уходит.

Ружа ждет. Старается не думать ни о чем. Усилием воли подавляет всякое раздумье и воспоминание… Лишь одна привязавшаяся мысль не покидает ее. «Я должна принести муку». Вскоре дверь сарая вновь со скрипом отворяется и затворяется. Засов щелкает. Крик и тишина…

Потом слышно, как дверь вновь открывается. На дворе уже смерклось. Ружа попрежнему сидит на соломе. Откуда-то издалека, словно из небытия, слышится чужой, насмешливый голос.

— Ну, до свидания, кошечка. Пять кило муки я принес. За нее беру накидки. Мы квиты. Я люблю, чтобы расчеты были в порядке. У меня все всегда идет только из рук в руки. Если ты когда-нибудь захочешь и дальше делать дела, можешь ко мне обратиться. У меня есть знакомства, я могу найти тебе хороших клиентов. Мельник просил, чтобы ты шла задами, через сад. Будь я на твоем месте, я бы с ним дела не имел. Он урод, не пойму, что ты в нем нашла. Ну, дело твое. Мы с тобой свое сделали, и до других нам дела нет. Мельник сказал, что вы так договорились…

Шаги удаляются и наступает тишина. Ружа встает. Кладет муку в мешок. Берет его на спину и выходит из сарая. Идет вдоль речки, через луг, обходя мельницу стороной.

За собой она слышит шаги и женские голоса.

— Посмотрите, это она! — Кто? — Та девчонка, которая осталась около Роушмиды. — Что она там до сих пор делала?

— Эта стерва рано начала и делишки обделывать умеет.

— А мешок у нее полный. Мы-то знаем, за что этот старый роушмидский хрыч дает муку. Вы это, милая, знать должны. Почему? Я раз видела, как вы тоже выходили с мельницы с полным мешком. А вы, дорогая, еще ниоткуда не выходили? — две женские фигуры останавливаются друг против друга на узкой лесной тропинке.

— Бросьте, бабы. Бесполезный разговор. И так уже от всего этого тошнит, — слышится примиряющий голос.

Ружа ускоряет шаг. Голоса затихают. Она выбежала на косогор. Бежит через высокий лес под Кожовой горой. Спотыкается о выступающие корни, которые извиваются и торчат на дороге. Вот она вышла из леса. Не чувствует тяжести мешка. Не чувствует утомления. Чувствует только огромную безнадежную пустоту. Даже слез у нее нет. Только время от времени бессильно сжимает кулаки.

Вот она дома. Мать встречает ее словами:

— Наконец-то, дочка, ты пришла. Сколько времени минуло. Я беспокоилась. Ты принесла?

— Принесла.

— Что?

— Муку и картошку.

— Ну, вот видишь, а какие церемонии разводила. А дяденька мельник отца все-таки вспомнил?

— Вспомнил.

— А как накидки? Взял их?

— Взял.

— Так, стало быть, взял? — разочарованно шепчет мать. Затем тотчас обращается с укоризной к дочери.

— Ну, да, с тобой вечно беда. Ты тотчас фр-фр. Не умеешь ты с людьми. Не могла попросить, подмазаться? Если бы я была на твоем месте! Какая жалость, накидки взял…

— Перестаньте, мама, — кричит Ружа, — вы можете своим нытьем с ума свести. Какая жалость, накидки взял… Ваш добрый дяденька. Взял не только накидки, взял и меня и другому меня… тоже дал…

— Ружа, ради бога, девочка… — приходит в ужас мать, сжимая руки.

Ружа между тем выбежала из комнаты и захлопнула за собой дверь.

На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево поднялось над Кладно…

Словно лавина скатываются по склонам отвала раскаленные потоки. Покатились внезапно, неожиданно, без сигнала и предупреждения. Кто не хочет сгореть, не становись на пути.

Так же стремительно катится и людская лавина. Откуда она взялась, кто ее сдвинул и привел в движение?

Хотите узнать? Идите на шахты! Идите на заводы! Идите в шахтерские дома! В семьи рабочих из Кладно, Крочеглав, Розделова, Доброго и Либушина. Идите куда угодно! Всюду найдете ее источник и начало.

Люди — не скот. Не чурбаны, на которых можно дрова колоть. Не были и не будут. И напрасно На это рассчитываете.

Это отчетливо проявилось в Кладно 7 мая. Людская лавина разлилась. Выплеснулась из шахт и металлургических заводов. Вылилась из улиц городов и деревень. Выплеснулась из жилищ голодных, доведенных до нищеты, угнетенных и обесчещенных.

Она катилась по межам полей, лесным дорожкам, скатывалась с крутых склонов и разливалась по долине Качака. По верховью и низовью. От мельницы к мельнице.

— Не хотим голодать! Хотим жить и хотим есть! — дружно звучало из толп мужчин и женщин.

— Долой спекулянтов и ростовщиков! Долой спекулянтов и нищету трудящихся! Грабьте награбленное и припрятанное! Выгоняйте сусликов из нор! Берите штурмом мельницы! Раздайте голодным запасы сытых!

Тщетно закрывались тяжелые мельничные ворота. Не помогли ничем и спущенные с цепей рычащие псы. Не помогли ничем и дозоры жандармов, патрулирующие на шоссе, дорогах и перекрестках.

Людская лавина пробила себе новые пути. Окружила мельницы, не остановилась перед ними и взяла их приступом. Ворота неприступных мельниц-крепостей на Качаке рухнули перед бурлящим людским потоком. Спрятанные в них запасы перекочевали в семьи голодных. Радостно засияли глазки исхудавших детей. Во многие рабочие жилища, где целыми месяцами раздавались только плач, жалобы и вздохи, пришел праздник. Пришла радость. Пришла пища, пришло довольство.

На Качаке же, как говорили, разразилась буря. Разразилась и над Роушмидой, и сюда докатилась людская лавина. В ней были многие из тех, кто целыми часами напрасно выстаивал у ворот мельницы. Просили и умоляли. Были и многие из тех, кто вынужден был отдать мельнице за кусок добытой и выпрошенной жвачки тяжелую и грешную дань. Были здесь и Ружа, жена Мудры и другие женщины. Они сегодня не смотрели друг на друга завистливо, враждебно и подозрительно. Не оговаривали одна другую. Чувствовали себя связанными единым, общим стремлением. Покарать обидчика, отплатить за унижение. В одном ряду с женщинами и девушками были и мужчины и парни. Тяжелые ворота мельниц забаррикадированы. На них напирала снаружи масса людей. Изнутри бросался разъяренный, оскалившийся, спущенный с цепи пес. На пороге появился мельник с винтовкой в руке.

— Вот он! Вот он! — раздаются из толпы крики женщин. — Жадина бессовестная, живодер, насильник!

Ружа, судорожно стуча маленькими кулачками по воротам, истерически кричит:

— Противный, подлый старикашка! Сегодня ты меня не получишь! Мы сведем счеты. Ты дорого заплатишь за все, что ты у меня взял!

— Так, девушка, и тебя тоже? — сочувственно посмотрели на Ружу двое молодых парней, стоящих возле нее. — Ну, в таком случае, эй, ухнем!

Парни наваливаются на ворота. С ними толпа женщин и мужчин.

Ворота затрещали. Мельник приложил винтовку к щеке. Раздались два выстрела, словно дважды щелкнули бичом. Засовы поддались, и на падающие ворота повалились два окровавленных парня.

— Убийца! Убийца! Убийца! — зарычала толпа. Людская волна перекатилась через сорванные ворота. Залила двор, поглотила мельника. Винтовка отлетела. Свирепый пес, словно побитый, забился в конуру. На вывороченных воротах мельницы лежал убитый с простреленной грудью. Сила сорвавшейся лавины иссякла. Мельника и одного раненого парня увезли в кладненскую больницу.

Люди группами и в одиночку возвращались по тропинкам и дорогам домой.

Жандармские дозоры свирепствовали. Венгерские ополченцы и чешские полицейские ходили по домам. Шли обыски и аресты.

От кладненского окружного управления к станции Выгибка шли знакомые в Кладно процессии. Арестованные демонстранты. Скованные по рукам. Скованные вместе по два. Группы в десять, двенадцать человек соединялись затем общей цепью. Мужчины и женщины. Вокруг полицейские и штыки жандармов. Брань, ругань и удары.

В Кладно объявлено осадное положение. Режим на шахтах и металлургических заводах стал еще суровей.

К Энгерту на утреннюю смену идет группа шахтеров. В центре — Гонза Ванек. Идут в темноте, молчаливые, хмурые, не разговаривая. На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево озарило окрестность. Пробило стену сурового молчания.

— Так что, Гонза? Что ты на это скажешь? Ну, что твои перевороты? — обращается к Ванеку Мудра. Не получив ответа, он продолжает.

— Моя жена тоже участвовала в перевороте. Вчера ее, бедняжку, отвезли в Прагу. Скованную, как преступницу. Сволочи подлые! Почему, почему же, чорт побери, у нас все так плохо кончается? Скажите, товарищи! Так хорошо началось. Сколько людей было. Грянуло, как гром. Жгло, как будто шлак вылили. А в конце концов? Убитые и раненые. Сколько людей в тюрьме, а мы? Опять идем на прежнюю каторгу, как волы. Жену у тебя уводят в тюрьму, потому что она не хотела, чтобы ты с голоду подох. А никто нигде не пошевелится.

Мудра харкает и плюет.

Шахтеры идут молча, задумавшись. Одни и те же мысли беспокоят их головы. Не их одних. Беспокоят и товарищей с Шёлерки, Максовки, Прагодолов, и с металлургических заводов, и с Полдинки:

— Почему это у нас не получается так, как в России? Чего нам нехватает, товарищи?

— Такого, как Ленин! — неожиданно раздается из среды рабочих. Все останавливаются. Смотрят удивленно один на другого. Кто это сказал? Зачем спрашивать — кто, если чувствуешь, что это у тебя, как говорится, изо рта выхватили. Ведь это мог и должен был сказать и ты, и другой, с тобою рядом.

Долго длится тишина. Каждый обдумывает то, что было сказано. Наконец заговорил Гонза Ванек.

— Это правда, товарищи. Только шуметь мало. Недостаточно бунтовать. Недостаточно даже свершить революцию. Революция должна иметь вождя. В России, кажется, этот вождь уже есть. Потому там и получается. А у нас…

— А разве у нас его нет? — раздаются голоса из толпы. — Разве у нас нетсоциал-демократической партии? Нет депутатов? А наш Соукуп? Разве он не революционер и не вождь?

— Знаете, товарищи, — размышляя говорит Гонза Ванек, — я не хочу высказываться против нашей партии. Ведь я в ней смолоду вырос. Но мне кажется, что тут что-то не то. Я был у Людвика Ауста, нашего депутата. Спрашивал его насчет того, что будет делать партия. Не следует ли и у нас подготовить что-нибудь, как в России. Он ко мне подскочил и заткнул мне глотку. «Ни слова больше, Ванек, — говорит. — Я не хочу слушать подобных речей, призывающих к государственной измене!» «Но мы все-таки революционная партия или нет? — спрашиваю я. — Когда-нибудь и у нас это произойдет. Не хочу, чтобы делалось что-то опрометчивое, но приготовиться мы должны. Для чего же у нас есть партия и организация?» «Нет, — отвечает он. — Сейчас война. Мы должны ждать. А когда война кончится, времени хватит, чтобы обдумать, что можно сделать. Больше ко мне с такими провокационными разговорами не ходи! Я должен бы об этом сообщить». Так мы, значит, и расстались. Слышите, товарищи? Я и провокационные разговоры, — а он должен бы об этом сообщить. Вот теперь и разберитесь. Нет, здесь что-то не так.

Ванек качает головой, видно, что он напряженно размышляет, философствует.

После минутной тишины Гонза снова обращается к товарищам.

— Был я в редакции, у Карела Киндла. Когда на Качаке так худо кончилось, я спросил его насчет «Свободы». Почему там ничего не пишут? Карел мне показал «Свободу». «Разве мы не писали, Гонза? Ты только посмотри», — говорит. Смотрю и вижу на первой странице надпись огромными буквами, в палец толщиной:

«Осадное положение
7 мая издано было императорско-королевским окружным управлением в Кладно следующее

Оповещение
По соглашению с председателем императорско-королевского суда и императорско-королевским государственным прокурором провозглашается, на основании параграфа 429 уголовного судебного уложения, о с а д н о е  п о л о ж е н и е  на территории Кладненско-Унгоштьского судебного округа, по причине преступления, означенного в параграфе 73 уголовного кодекса: восстания.

Сим объявляется и приказывается, чтобы каждый остерегался всяческих скоплений, имеющих целью бунт, всевозможных подстрекательств к нему и какого бы то ни было участия в нем и подчинялся распоряжениям властей, которые во пресечение вышеуказанного преступления будут изданы; в противном случае каждый, кто допустит подобное преступление по объявлении этих распоряжений, будет согласно осадного положения судим и  с м е р т ь ю  н а к а з а н.

Дано сие императорско-королевским окружным управлением в Кладно, дня 7 мая 1918.

Императорско-королевский окружной начальник».
Да все вы это и сами хорошо знаете. Это вывешено на каждом углу. Я смотрю на Карела и ничего не понимаю. «Это все-таки не то, — говорю. — Нужно написать, что произошло. Оповестить людей и общественность о том безбожном произволе, который у нас творится».

— Ну, а что редактор? Что он тебе ответил? — нетерпеливо спрашивают шахтеры.

— Что он ответил? Чтобы я, дескать, не сходил с ума. Не может, мол, он рисковать конфискацией газеты. Могут в конце концов «Свободу» и вообще закрыть. Впрочем, дескать, говорит, в «Свободе» и о Качаке пишется. Знаете, что там есть? Посмотрите. Вот вам.

Гонза Ванек останавливается на дороге. Вынимает из кармана «Свободу». Показывает газету так, чтобы на нее падало зарево, и читает:

«Застрелен у мельницы.
Во вторник утром на этой неделе был застрелен мельником на Роушмидской мельнице на Качаке рабочий Голечек. Брат убитого ранен».

— Так, товарищи. Вот вам. Голечек был застрелен. Сколько же таких Голечеков из нашей среды застрелили! Сколько их еще застрелят! Чорт возьми! А мы… Говорить о подготовке — провокация, нужно бы об этом сообщить. «Свобода» может быть конфискована. Нет, товарищи, тут решительно что-то не то. В России, должно быть, не так делали.

Остальные, входя в проходную шахты, покачивают головами и ворчат себе в усы:

— Нет, в России-то, должно быть, не так делали.

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕВОРОТ — 14 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА

Понедельник, 14 октября 1918 года. Дороги и тропинки к кладненским шахтам ожили. Шахтеры идут на утреннюю смену. Идут к Максовке, Шёлерке, Роне, Кюбецку, к Прагодолам и так далее. Идут из Розделова, Дубьего, Либушина, Доброй, Држини. Идут также из-под Пругона и брезонской колонии на Энгерт.

Выходят поодиночке, а чем ближе к шахте, сливаются во все большие группы. Сегодня при встрече как-то неуверенно поглядывают друг на друга. Шахтерское приветствие «бог помочь» произносят едва слышным топотом. Глядят под ноги, словно стыдясь друг друга, опускают глаза в землю. Как же не стыдиться! Каждый чувствует, что ему не следовало сегодня быть здесь. Не следовало бы идти на работу.

Следовало идти не сюда? А куда же, если сегодня понедельник и самый обыкновенный, будничный день? Куда должен идти в такой день шахтер, если не на свою шахту, работу?

А все-таки. Разве вы, ребята, про это не слышали? Сегодня мы не должны идти на шахту на рабский труд.

Сегодня надо идти на демонстрацию! Демонстрация? По какому поводу? Кто спрашивает, по какому поводу? Проклятье, чорт побери, разве мало такого, что следовало бы изменить? Разве мало причин протестовать и бунтовать? Неужели нас уже совершенно оболванили и одурачили? Проклятая война, неужели ей конца никогда не будет?

Дадим себя поработить вконец? Будем спокойно глядеть, как один за другим подыхаем с голоду? Почитайте-ка «Свободу». Вы там прочтете, до чего мы все дошли в последнее время и как поступают с бедным людом. В Дубьем вдова Халоупки с четырьмя маленькими детьми уже три недели как выселена на улицу. Слышите, буквально на улицу. Выселили ее господа из Пражской металлургической компании. Жила она в заводской квартире. Мужа убили. Господам понадобилась заводская квартира и потому — вон отсюда. Живи на улице! Бедняку и этого много. Вот вдова с детьми неделями и живет на улице, под брезентом. Поглядите на железную дорогу. На всех линиях с сентября военная полиция. Ей велено не только проверять документы, но и следить за тем, чтобы никто не провозил тайком продовольствие. Знаете распоряжение министра, изданное по этому поводу? Запомните:

«Кем бы то ни было переносимое либо перевозимое какое бы то ни было количество зерна либо муки, будь то в самом наименьшем количестве, подлежит безусловной конфискации».

Да, мука в самом наименьшем количестве подлежит конфискации. А в самых наибольших количествах, целыми вагонами, спекулировать можно! Разве это какая-нибудь тайна, что каждую минуту из Кладно в Вену отправляется контрабандой целыми вагонами мука. Руководитель снабжения окружной начальник советник Россыпал умеет делишки обделывать. В Кладно муки нет. Но в Вену для господ ее посылают нелегально в самом большом количестве. Те, что на Качаке с голодухи грабили припрятанные запасы, теперь осуждены. Совершили преступление, состоящее в нарушении права частной собственности. Богачи же имеют право совершать преступления, состоящие в лишении бедняков жизни. Вы знаете, чем кончилось дело с роушмидским мельником? С тем, который насиловал женщин и одного Голечека застрелил, а другого ранил? Он был освобожден. Вы не читали этого сообщения в газетах? Прочитайте, оно того стоит. По крайней мере увидите, какова справедливость. Газеты пишут:

«Разбирательство дела роушмидского мельника
Медицинское заключение гласит, что обвиняемый является умственно отсталым и неполноценным, отчасти вследствие скарлатины, которую перенес в детстве, отчасти вследствие врожденного предрасположения, так как все без исключения члены его семьи были дегенератами».

Вот, пожалуйста. У него в детстве была скарлатина, и поэтому ему можно в людей стрелять. Может и спекулировать, может девушек насиловать, суд ему за это ничего не может сделать, раз он богатый и дегенерат. Это решил суд, состоявший из четырех членов под председательством советника краевого суда доктора Саски, 25 сентября 1918 года. Запомните его справедливый приговор и обоснование:

«Суд освобождает подсудимого в связи с наследственным предрасположением к душевным заболеваниям, а также вследствие того, что не доказано, знал ли подсудимый, когда стрелял, что за воротами мельницы находятся люди».

Да, так записано в приговоре суда. Так пишут газеты. Верьте в справедливость и независимость судей. Зато цену на муку снова повысили на 100 процентов. Теперь хлеб по карточкам стоит две кроны. О том, сколько запрашивают спекулянты, нечего и говорить. Ежели купишь муку в самом наименьшем количестве, полиция имеет право у тебя ее конфисковать. А жалованье? Оно остается неизменным. Пять крон за шахтерскую смену. Целую смену работай до изнурения за два килограмма пайковой муки, которую зачастую не разберешь — из зерна она или из золы. А если покупать у спекулянтов, то на один килограмм муки тебе и четырех смен нехватит. Поэтому и шахтеры предъявили требования. Вот уже несколько недель назад.

Как же отвечают на требования хозяева?

Отвергают их. Признают, что продовольствие вздорожало. Но из-за этого повысить заработную плату они не могут. Цены на уголь установлены государством. Чтобы повысить заработную плату, надо прежде повысить цены на уголь. Без этого заработная плата не может быть повышена.

Поэтому нельзя удовлетворить требования. Нужно направить дело в арбитраж. А что арбитраж? Арбитраж? Чорт его знает! Обсуждает, подсчитывает, да ведь это дело трудное. Никак не может подсчитать. Насчет повышения цен на уголь еще так-сяк. А вот с повышением заработной платы — дело щекотливое. Тут надо снова пересчитать. Нужно набраться терпения и ждать. Ждать? К чорту, чего нам постоянно ждать? Все-таки вечно так продолжаться не может. Надоело ждать.

В России не ждали. С войной они покончили. Теперь начинают наводить порядок. Сами рабочие и солдаты. По своему разумению и в своих интересах. А мы у себя не сумели бы? Ведь просто в воздухе чуешь, как все трещит по швам. Нужно только взяться. Поднажать. Так же, как старые крепления в шахте вышибаешь. Эй, ух! Ни черта, поддастся! Конечно, поддастся, это легко сказать, но не само же собой. Как то старое крепление. Прежде по нему ударить нужно. Ударить? Кто же ударит, раз мы идем на шахту. А зачем идем? Что если на Максовку, Шёлерку, Пражскую металлургическую не пойдут, а мы на «государственные» идем. Вот будет позор! Что товарищи-то подумают! Мы с Энгерта, а были бы мы… Нет, не произноси этого слова! Если бы кто-нибудь услышал, как бы он на тебя посмотрел? Энгертовцы никогда не были предателями.

Ведь вчера в Рабочем доме было собрание уполномоченных. Собрание тайное, но весть разнеслась еще ночью. Был там товарищ доктор Соукуп из Праги. Сообщил решение Социалистического совета[7]. Сегодня должна быть прекращена работа и проведены демонстрации. Так будет, говорит, в Праге и в других городах. Чорт побери, товарищи! Что вы на это скажете? В Праге и других местах будут демонстрации, а в Кладно нет? Что же это за позор! Но кладненские уполномоченные постановили вчера, что и в Кладно тоже работать не будут. Работа будет прекращена. И товарищ доктор Соукуп так говорил. Знаете, как это Франта умеет, когда распалится? Клялся, что настал решающий исторический момент. Как в России.

— Чаша переполнена. Время зовет. На нас возложена великая ответственность. Возможно, что многих из нас через две недели здесь не будет. Мы, товарищи, знаем это, но должны.

Это были его собственные слова. А такие слова все же обязывают. Никто не мог бы так говорить, если бы не думал этого действительно. Решительный час настал. Нужно действовать. И ты должен. Да, должен. Знать бы только, будут ли так же действовать и другие. Если бы тут были все из Энгерта. В одном ряду, все вместе. Тогда дело другое. Тогда все сразу же было бы решено.

Так размышляют и говорят отдельные шахтеры. Так думают целые группы идущих на Энгерт. Так думают все рабочие Государственной компании и Пражской металлургической компании. Так думает вся рабочая масса кладненских шахт и металлургических заводов.

И все-таки идут. Поодиночке и маленькими разбросанными группками. Молча, поникшие, словно подкошенные.

На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево занялось над окрестностями. Шахтеры, словно пробудившись, подняли головы. Подняла их и группа шахтеров, идущих из брезонской колонии к Энгерту.

Поднял голову и старый Шадек и сказал:

— Товарищи, иду на пари, что сегодня спускаться в шахту не будут.

— Видали этого сумасброда?.. Никогда нет от него покоя… Вечно бьется об заклад… Помешался он на этих пари… Ему нипочем, что уже столько раз погорел… — раздаются голоса из группы в ответ на вызов Шадека.

— Ставьте! Ну, кто поставит? На следующую выдачу сигарет, что нынче спускаться не будут! — снова вызывает Шадек.

— Как у тебя язык не заболит, — сердятся шахтеры. — Спускаться не будут… Не должны бы!.. Но почему ж тогда ты идешь на шахту?

— Ну, ставьте, ставьте, на весь паек!.. Кто робеет, тот никогда не может выиграть. Старый Шадек на этом собаку съел. Надо мной никто верх не возьмет. Спускаться не будут. Кто ставит? — назойливо пристает к товарищам Шадек.

— Не выводил бы ты нас напрасно из терпения, — ругаются товарищи. — Сволочь проклятая! Клянусь душой, я и пайка не пожалел бы, если бы ты был прав. Чорт возьми, пошабашить сегодня, это стоило бы пайка, а, товарищи? — прикидывает один из шахтеров.

— Пустые речи. Только этот взбалмошный Шадек постоянно треплется.

— Легко сказать: ставьте, ставьте, — выиграть важно, олух, а не пари держать, — набрасывается на Шадека другой шахтер.

— Разве я не хочу выиграть? — петушится Шадек. — Будто я никогда не выигрывал? А Первого мая 1908 года не помните? Тоже вот так шли мы на утреннюю смену. Дохлые и затравленные. После 1905 года мы такие ходили. Озлобленные, что тогда проиграли и даже Первое мая справлять не сможем. А я тогда нюхом чуял. Побился об заклад с Венцой Корынтой, что не будут спускаться. И не спускались. Первое мая отпраздновали. Я выиграл. Венца литр пива поставил. Да, ребята, старый Шадек собаку съел. Ставьте!

— В тот раз было по-другому. Тогда Тонда пришел в Кладно. Сговорился с молодежью. Парнишки с утра разбежались по всем шахтам. Встали перед воротами — и получилось. На всех шахтах. В тот раз, друзья, мы над металлургами взяли верх. У них не получилось. А как бесились господа в управлении. Три дня локаута нам тогда за это Первое мая дали. А что толку? Мы своего добились. С той поры Первого мая кладненские шахтеры никогда уже не работали. И локаутов не было. Ну, тогда ведь Тонда был здесь, — вспоминают шахтеры.

— А почему без него не выйдет? Разве всегда должен быть один и тот же? Неужели ты думаешь, что если ушел один, так не найдутся другие?

— Ну, должны бы найтись, но…

— Бог помочь, товарищи. Куда так быстро? Остановитесь тут с нами на минуту, — раздается вдруг громко из-за дерева у дороги. Брезонцы остановились.

— Идем на смену, — отвечают. — Чего вы от нас хотите? Что нам с вами тут делать?

— Ждать с нами.

— Но мы живем в колонии, в хозяйских домах.

— Поэтому ты хотел бы стать штрейкбрехером?

— Э, нет! — звучит ответ. Брезонские сходят в канаву у шоссе и усаживаются рядом с другими. Подходят следующие группы и одиночки. Все так же останавливаются и ждут. Они уже в коллективе. Вместе. Камень спадает с сердца. Чувствуют, что теперь они сильнее, тверже, решительней.

— Так что, товарищи? Не говорил я? Уже начинается! Да, у Шадека башка варит. Спускаться не будут. С кем поспорим?

— Отстань ты со своим пари. Ты хоть когда-нибудь выигрывал?

— Когда-нибудь? Я выигрываю всегда, — важничает Шадек. — Но для этого человек должен иметь башку и кое-что соображать.

— Так расскажи нам что-нибудь, чтобы мы зря здесь не сидели, — просят шахтеры, которые знают, что Шадек не только страстный спорщик, но и хороший рассказчик.

— Отчего же не рассказать? Это было давно, еще до войны. Тогда был я еще холостой. Жил с мамашей на Доброй. Моя покойная мать, дай ей господь бог царство небесное, была женщина экономная и работящая. Всю жизнь мечтала, как прекрасно было бы иметь собственный домик. Надрывалась на работе и экономила. А отец нет. Работал он на металлургическом заводе и любил слегка хлебнуть.

— Стало быть, он был весь в тебя, — острит кто-то из слушателей.

— Не перебивай и слушай, — останавливают другие.

— Мама, значит, работала как каторжная, помогала на полях зажиточным крестьянам, ходила собирать колоски, выбирать на отвале уголь, ну, короче, где что удавалось. С утра до вечера носилась, чтобы несколько крейцеров скопить. Чтобы иметь возможность продавать болеты[8] на уголь, заставляла меня из шахты домаки[9] приносить. Но на Энгерте в ту пору был главный инженер, сущий дьявол для шахтеров. Особенно преследовал за домаки. Как только кого-нибудь поймает, тотчас штраф, а то и с работы выгоняли. Поэтому таскать домаки с Энгерта вовсе перестали. Я в тот раз держал пари с Венцой Корынтой, что домак из шахты все-таки принесу — и именно в субботу. Это, значит, как раз под носом у главного. Дело в том, что в субботу главный всегда стоял у проходной. Венца со мной побился об заклад. Приготовил я себе домак. Вот не вру вам, ребята, весил он не меньше двадцати пяти килограммов. Подсунул я его под ограду. Выхожу из проходной. Главный тут как тут. Иду потихоньку вдоль ограды. Тяну домак веревкой. Бегу к дороге. Лезу через канаву, тут чорт его и принес — передо мной главный. Заметил, как я пробираюсь вдоль ограды. Тотчас, сволочь, учуял в этом чертовщину и забежал вперед меня.

«Куда вы, Шадек?» — кричит.

«Домой, со смены, господин главный инженер», — отвечаю.

«А что вы украли?» — гремит главный.

«Что я украл?» — удивляюсь я.

«Вы, парень, дурака не валяйте. Что там у вас? — орет главный. — Я воровство пресеку!»

«Что это вам пришло в голову, господин главный? Никакого воровства, — защищаюсь я. — Это только шутка».

«Я таких шуток не потерплю! — продолжает кричать главный. — Одним штрафом вы не отделаетесь. На это есть тюрьма. Я позову жандармов».

«Но, господин главный. Не извольте расстраиваться, — уговариваю я. — Тут и вправду шутка. У меня есть товарищ. Он работает на Максовке. Это, знаете, та шахта, что Пражская металлургическая недавно открыла. Товарищ хвалится, что нигде, мол, нет такого угля, как на Максовке. Домаки, говорит, величиной с хату. Это, мол, господин главный инженер Пашек так ловко пласты находит. «Не выводи меня из себя, — говорю я товарищу. — Этот ваш господин главный — сопливый мальчишка. Он должен прежде поучиться у нашего господина главного. А ваш уголь? Бьюсь об заклад, что не принесешь с Максовки такой домак, какой я с Энгерта принесу. И, стало быть, мы поспорили: товарищ сегодня принесет домак с Максовки. Я несу с Энгерта. Гром и молния, господин главный, если мы этим максовцам не утрем нос. Я не позволю клеветать на нашу шахту и господина главного».

Главный на меня смотрит, готов меня на месте сожрать. Но вижу, что в то же время у него уголки рта вздрагивают. Жду, чем это кончится. Наконец главный разевает глотку.

«Хорошо, — говорит. — Можете отнести этот уголь к себе на Добрую. Но в понедельник утром явитесь с ним в канцелярию. Если не принесешь его назад, ворюга, то свое получишь».

«Так, заварил ты кашу, — думаю про себя. — Потащишь домак на Добрую, а в понедельник снова назад. Иисус-Мария, ведь это добрый час пути. Пари с Венцой выиграешь, но, милый мой, намучаешься».

«Не спрятать ли мне домак в лесу, — думаю, — а в понедельник взять, чтобы, по крайней мере, с ним столько не таскаться. Но это значит проиграть Венце пари. И это опять-таки не годится, — говорю себе. Ты — Шадек, и проиграешь? Где же тогда у тебя башка?» Беру домак и, надрываясь, тащу его в Добрую. Пари я выиграл.

В понедельник иду работать. На утреннюю смену и без домака. Прикидываю. Все-таки главный так рано не проснется. До того как он появится, возьму я на шахте новый домак, который был у меня там приготовлен, и покажу ему. Уголь как уголь. Главный подмены не заметит. Все-таки башка-то у меня варит. Но что бы вы думали? Этот чорт главный ждал меня у ворот, в проходной. Как только меня увидел, сейчас же накинулся.

«Ну что, Шадек? Где уголь?»

«Уголь? Какой уголь?» — прикидываюсь, будто удивился.

«Ты, парень, меня не разыгрывай! Я тебя в тюрьму посажу. Не думай, что дам себя водить за нос. Где тот уголь, который ты украл в субботу?», — орет на меня главный.

«Ах, так? Господин главный имеет, значит, в виду тот домак? Господин главный, ну куда эта Максовка суется. Я выиграл. Клянусь душой, выиграл. Венце пришлось признаться, что уголь Пражской металлургической с нашим не сравнится. Ему пришлось заплатить. Пари я выиграл. Куда там Максовке до нашей шахты. А наш господин главный, как хорошо работать под его начальством! Так я вам, ваша милость, очень благодарен, что разрешили мне этот домак унести. Я всегда говорю, с нашим господином главным Энгерт обязательно выиграет».

Главный сверкает на меня глазами, но уже не орет. Только никак не отлипнет.

«Не мелите вздор. Где уголь? Я разрешил вам унести его, но вы обещали сегодня вернуть. Где же он? Я хочу его видеть — и тотчас же».

«Ну, конечно, вы, ваша милость, можете его увидеть. Но я подумал, что все-таки не стану вас утомлять путешествием до самой Доброй из-за куска угля», — объясняю я главному.

«Что это вы, парень, плетете? — удивляется главный. — Какое путешествие? Уголь сюда должны были принести, сюда».

«Должен был, ваша милость, — соглашаюсь я. — Должен и даже нес его. Но если бы это был максовский, тогда, может быть, он и выдержал бы. А наш, энгертский? Ведь это уголь, как марципан, ваша милость. Где уж там какой-то Максовке с нами тягаться?»

«Чорт побери, парень, не задерживайте меня и говорите, где уголь. Я хочу его видеть», — горячится главный.

«Где? На Доброй, господин главный. Прямо перед калиткой моей хаты», — объясняю я.

«Как? — обрушивается главный. — Почему вы оставили его перед калиткой?»

«Рассыпался, ваша милость. Развалился начисто, как должен рассыпаться порядочный уголь. Если бы то была та каменистая дрянь с Максовки, этого не случилось бы. Но наш, с Энгерта? Рассыпался совершенно, у меня перед калиткой рассыпался. Какая жалость! Такой прекрасный домачек был. Как я надеялся, что обрадую вас, ваша милость. Ну, да чорт с ним, с углем, главное то, что я выиграл у Венцы, Энгерт — у Максовки, а вы, господин главный инженер, — у этого щеголя с Максовки. Где ему до вас! Ведь он еще и никакой не главный инженер. Так воздай вам господь бог, ваша милость, что мне этот домак разрешили унести. Мне надо идти, чтобы не опоздать на спуск».

Я поплелся потихоньку, и не вру вам, ребята, главный смотрел вслед мне с разинутым ртом, как теленок на новые ворота. Затем махнул рукой и пошел в канцелярию.

— Да я ж вам говорю, у Шадека башка варит. Ну, так хочет кто-нибудь спорить? Сегодня спускаться не будут.

— Сегодня, товарищи, спускаться не будут, — раздается вдруг сильный голос. Это старый Ванек поднялся на кучу щебня и обращается к шахтерам.

— Все вы знаете, что мы должны сегодня провести демонстрацию против войны, против спекуляции, ограбления бедных людей, против старой Австрии, за нашу социалистическую Чехословацкую республику. Поэтому мы и остались здесь. Я думаю, не нужно ставить на голосование. Может быть, кто-нибудь хочет стать штрейкбрехером? — Старый Ванек умолкает и пристально вглядывается в шахтеров.

— Что ты о нас думаешь? Кто же захочет? Скажи только, что нам делать, — слышится из толпы.

— Подождем, пока товарищи поднимутся из шахты. А потом построимся и общей колонной в Кладно. Будет митинг, будет демонстрация.

— А что другие, из Кюбецка и Роны, Пражской металлургической тоже идут? — раздаются голоса из толпы.

— В первую очередь нужно, чтобы пошли мы. Не срамиться же нам. Что скажут, если другие там будут, а Энгерт нет. Идем, товарищи!

— Идем!

Шахтеры идут. Идут с Энгерта, Бары, Роны, Прагодолов, Максовки, Шёлерки и Кюбецка. Идут со всех шахт, идут металлурги с Полдовки и Войтехского металлургического завода. Идут и идут. Идет рабочая масса, сомкнувшаяся в единый строй, осознавшая свои силы. Идут отряды с разных сторон, разными дорогами и улицами. Растут и сливаются в общий поток. Идут — и никто их не останавливает.

Военные патрули в проходных шахт стоят в бездействии. Штык блестит, но остается за плечом. Массы валят и из ворот металлургических заводов. Венгерские гонведы присматриваются внимательно, но не вмешиваются. Они сознают свою слабость и ничтожество перед двинувшейся рабочей массой. Многие из них, несомненно, чувствуют, что и они тоже, несмотря на различие языка, принадлежат к этой рабочей массе. Широкая кладненская площадь наполняется демонстрантами.

Многотысячная масса стоит и ждет. Чего ждут? Почему не начинают? Где ораторы? Кто будет открывать? Кто будет выступать? Чем больше заполняется площадь, тем больше сила.

Раздаются протестующие голоса. Человеческое море на площади волнуется. Все плотнее сливается в единое целое, гудит и волнуется. Площадь набита уже до предела. Чувствуешь, что здесь, на кладненской площади, собрались тяжелые тучи. Грозно громоздятся. Огромная мощь таится в них. Даже делается страшно. Все с затаенным дыханием ждут, что будет.

— Долой войну! — вспыхивает вдруг словно молния из сгустившейся людской тучи. Вся туча приходит в движение и содрогается. Отовсюду сразу взвиваются новые молнии.

— Долой войну! Долой войну! Позор монархии! Да здравствует русская революция! Хотим социалистическую республику!

Молния вспыхивает за молнией. Людские массы разбушевались в полную силу. Кто посмеет противостоять этому бушующему урагану? Ни у кого нет ни охоты, ни отваги. Потеряли ее и десятки жандармов, расставленных по краям площади. Штыки за плечами дрожат. Жандармы незаметно исчезают. Стягиваются вниз, к зданию окружного управления. Когда разыгрывается буря и блещут молнии, лучше не высовывать штыка. Что если в него ударит?

Между тем в окружном управлении находится депутация. Депутат товарищ Ауст и редактор «Свободы» Карел Киндл пришли для переговоров. Не позволит ли господин окружной начальник провести митинг и зачитать воззвание. Быть может, он просмотрит это воззвание, не слишком ли оно возбуждает. Никто их на это не уполномочивал. Пришли сами, по собственной воле. За спиной рабочих-демонстрантов. Господин окружной начальник стоит в официальной позе, длинный, как линейка. Строго и свысока смотрит на депутатов. «Кто это осмелился назначить демонстрацию? Властям не было представлено в установленный законом срок никакое уведомление, ни ходатайство о разрешении. Сборище противозаконно. Не разрешать! Запрещаю! Запрещаю! Жандармы уже посланы ранее, чтобы именем закона разогнать недозволенное скопище. Господа, вы понесете ответственность!»

За спиной господина окружного начальника затрещал телефон. Господин окружной начальник берет телефонную трубку: — Что? Я же дал приказ! Нельзя. Сейчас буду!

Господин окружной начальник кладет трубку. Просит депутацию минуту подождать. Важное дело. Сейчас же вернется.

Господин окружной начальник возвращается. Митинг — противозаконный. Он не может быть разрешен. Но раз уж люди собрались, нужно обеспечить порядок. Следовало бы ему послать жандармов, чтобы они именем закона разогнали это скопище. Однако ему нежелательно, чтобы это привело к столкновениям и жертвам. Признает, что время напряженное. Разные разлагающие элементы и провокаторы стали бы подстрекать народ и могли бы толкнуть на безрассудные поступки. Он верит что господа, так же как и он сам, будут стремиться к тому, чтобы предотвратить стычки и жертвы. Поэтому он разрешает, чтобы выступали перед народом. Только при условии, что они людей призовут к соблюдению порядка и предложат мирно разойтись. В противном случае он должен будет вмешаться и применить вооруженную силу.

— А относительно воззвания? — спрашивают депутаты.

— Воззвание? Императорско-королевское управление не может принимать к сведению и одобрять какие-либо воззвания. Ни о каком воззвании не знаю. Не знаю и ничего не читал. Вы слышите, господа, я ничего не читал. Разрешаю обратиться к толпе, чтобы призвать ее мирно разойтись.

Депутация уходит. Идет по Гутской улице на площадь. Попадает в бушующий ураган человеческого моря. Ораторы выходят на балкон ратуши. Толпа затихает. Ораторы говорят. Зачитывается воззвание всего трудового народа чехословацкой нации:

«Мы присоединяемся к решению чехословацкого Социалистического совета.

Сотни тысяч чешских трудящихся во всех чешских областях заявляют сегодня самый решительный протест против вывоза продовольствия и угля, против опустошения наших земель, против истребления народа.

Четыре года ужасных страданий завершились. Бесчисленные могилы самых близких и дорогих нам, изголодавшийся трудовой народ, немой ужас, царящий в наших семьях, зовут нас к борьбе. Мы прекращаем переговоры с теми, кто был поставлен над нами чуждой нам государственной властью, и было бы унижением для нации продолжать вести переговоры с деятелями, которые перед нацией не ответственны, которые в одной руке держали обещания, а другой постоянно нас грабили.

Час настал. Мы уже сбросили оковы подъяремных рабов. Мы поднялись, чтобы стать независимыми. В согласии с собственной нерушимой волей и с одобрения всего демократического мира провозглашаем, что сегодня мы здесь стоим, как творцы нового, суверенного государства, как граждане свободной Чехословацкой республики. Провозглашаем, что всякая попытка вывоза нашего достояния и ограбления наших земель является таким же грабежом и таким же преступлением против суверенитета нашего государства, каким было вторжение в Бельгию в начале войны.

Всякий подобный шаг вынудит весь чешский трудовой народ к самой отчаянной защите. В этой совместной обороне от голода и смерти с нами заодно будут массы немецких трудящихся.

Тот, кто воспротивится этой воле трудового народа, будет призван к ответу перед этим трудовым народом. Всякое новое насилие, направленное против нас, будет новым обвинением, которое мы предъявим международному трибуналу. Право на жизнь и право на свободу никто и никогда больше у нас не отнимет. Наше дело есть дело всего мира. Это дело уже победило со славою, и горе тем, кто осмелился бы задерживать возрожденную нацию в ее славном шествии к новому будущему.

Комитет действия[10] чехословацкого Социалистического совета».
Снова площадь бушует. Бурные аплодисменты и восторженные возгласы. Снова звучат возгласы: «Долой войну!», «Да здравствует русская революция!», «Слава социалистической республике Чехословакии!»

Снова катится человеческая лавина. Так же, как стекалась на площадь, теперь разливается по улицам. Заполняет и переполняет их. По Краловскому проспекту вверх. По Пражской к Крочеглавам. По Сланской к Мотычину. По Гутской вниз, мимо окружного управления. Никто ее не направляет. И никто не становится на ее пути. В окружном управлении глядит в окно из-за занавеси трясущийся от волнения господин окружной начальник государственный советник Россыпал. В жандармских казармах на койках сидят императорско-королевские жандармы. В ратуше теснятся городские полицейские. В проходных металлургического завода и Полдовки еще стоят неподвижно, со штыками на плечах, венгерские гонведы. Будто ничего не видят и не слышат. Вокруг все бушует и кружится вихрем. Поднимается, ревет, как бурные волны прибоя. Чувствуешь, что произошло что-то решительное. Что-то опрокинулось и рухнуло. Что-то новое зародилось и сразу выросло. Новая сила овладела всем и вытеснила старую на задворки. Те, кто должен был удержать и защитить старое, струсили.

И так не только в Кладно. Так было и во множестве других чешских городов и областей. Старая, искусственно поддерживаемая мощь Австро-Венгерской монархии рухнула. Рассыпалась, как карточный домик, под натиском новой, пробудившейся силы революционных рабочих масс. Весь день Кладно и его улицы, так же как и прилежащие поселки, волновались и шумели. Люди радостно приветствовали друг друга и пожимали руки. Обнимались и поздравляли друг друга. Все сердца наполнились радостью и ожиданием близкого счастливого будущего.

Было неоспоримо, что 14 октября 1918 года иноземная тирания пала. У нее уже не было сил удержаться и защитить себя.

Чехословацкая республика родилась.

Те, кто вызвал этот перелом, во вторник утром возвращались на работу, на шахты и заводы. Возвращались со странным чувством, что произошло еще не все.

Нужно было сделать больше. Отчего же не сделали больше? Отчего? Не было никого, кто сказал бы самопроизвольно мобилизовавшейся рабочей массе, что нужно делать. Революция не побеждает сама собой. Кто-то должен вести ее и направлять!

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ РЕСПУБЛИКИ

На кладненских шахтах и заводах после 14 октября какое-то странное настроение. С виду все осталось по-прежнему. Шахтеры так же регулярно ходят на работу. Венгерские ополченцы со штыками на плечах стоят на своих постах. Военные коменданты металлургических заводов и шахт сидят в своих канцеляриях. В общем каждый, повидимому, исполняет свои обязанности.

«Повидимому», но загвоздка именно в том, как исполняют эти обязанности на самом деле. Последите только за старым Ванеком. Он шахтный плотник, да еще какой! Вырос в шахте, с шахтой с незапамятных времен срослась вся его семья.

Так же как большая часть кладненских шахтеров, он пришел на шахту еще мальчиком. Отец просто взял его с собой, не дав ему окончить школу. Ребята, которым не исполнилось еще и четырнадцати лет, бросали школу, чтобы пораньше наняться на работу. Он принимал участие в первой кладненской забастовке на Энгерте в восьмидесятых годах. Не было события в кладненском рабочем движении, которого бы Ванек не помнил и в котором не участвовал. Забастовка 1889 года, закончившаяся поражением, и последовавший за нею кровавый день праздника тела Христова. Первое празднование Первого мая в 1890 году в лесу у «Звезды»… Основание первого горняцко-металлургического союза в 1890 году с ежемесячным членским взносом в пять крейцеров… Большая забастовка горняков в 1900 году, когда кладненцы бастовали целых три месяца… Начало издания кладненской «Свободы» в 1901 году… Он помнит отклик на первую русскую революцию 1905 года. Кладненские волнения и ночной поход нескольких тысяч кладненцев в Прагу. Помнит и Ладислава Будечского[11], старейшего зачинателя социалистического движения у нас. Помнит и профессора Масарика, собрания, на которых он выступал, и как его травили мещане. Гонза был участником всех событий. Потому-то на шахте он и заслужил прозвище «бунтарь». Бесчисленное количество раз грозили выбросить его за ворота. Но всегда передумывали. Во всей кладненской округе нет такого шахтного плотника, как Гонза Ванек. На его работу можно положиться. Гонзу можно послать в самые опасные места. Главный инженер может быть уверен, что беды не случится.

Где Гонза, там безопасность гарантирована. Он знает шахту и все ее капризы, как свои башмаки. Короче говоря, у Гонзы шахтерский нюх. Он умеет предвидеть и умеет принимать меры предосторожности. Это под землей зачастую стоит больше, нежели звание инженера. Гонза и его труд необходимы шахте. Поэтому приходится кое-что и прощать ему — бунтарю.

Сегодня Гонза Ванек также работает в штреке со своим напарником. Меняет старые расщепившиеся крепления на новые. Прежде всего старые нужно вышибить вон. Осторожно, чтобы крепление не обрушилось и штрек не завалился. Уголь постоянно «живет». Растет, как говорят шахтеры. Давит на крепление проложенного штрека, на стенки, на подошву. Растет также и из подошвы. Охнуть не успеешь, а он у тебя прямо под ногами вздыбливается и коробится. Шахтный плотник должен иметь глаз повсюду. Не давать штреку зарасти и завалиться. Завал нарушает откатку угля и вентиляцию. Поэтому будь зорок, вышибая старое крепление. Если штрек завалится, наказания не избежишь. Военный комендант шахты капитан Гаусманн — господин строгий. Посадит тебя, и будешь сидеть, пока не почернеешь. Поэтому, прежде чем вышибать старое крепление, хорошенько простучи свод, осмотри стенки. Укрепи ближайшие стойки. Обрушь ослабшие куски угля. Закрепи все — и только тогда: эй, ух! Старое крепление вылетит, как пробка. Можешь быть уверен, что ничего не случится. Вгонишь на место старых креплений новые подготовленные стойки — подсунешь их под верхние брусья, заклинишь, — и откатка ничуть и не нарушится. Все идет как по струнке. Да, в иное время, но сегодня не идет. Уже в течение целых двух недель после демонстрации работа как-то не клеится.

Сегодня Ванек будто вовсе не старый опытный работник. Ведет себя, как мальчишка, который впервые пришел на шахту. Эй, ух! Крепление вон. Вместе с ним обвалились стенки и свод. Штрек засыпан. Откатка остановилась. Пустые и нагруженные вагонетки скапливаются с обеих сторон. Ну, так что ж теперь! Это нужно расчистить. Где там расчистить! Подождите, прежде всего нужно позвать штейгера. Надо позвать и главного инженера. Прежде они должны посмотреть на это. Распорядиться, что надо сделать. Как поступить, чтобы все отвечало правилам безопасности горного надзора. Ну да, но ни штейгера, ни главного инженера в шахте нет. Они на поверхности. Значит, их нужно позвать. А мы что будем делать, если штрек засыпан? Куча угля лежит на рельсах. Ну, тогда, сядем. В забое пускай тоже посидят. Зачем же им рубать уголь, если вагонетки стоят? Подъемная клеть тоже может остановиться. Не будет же она ходить впустую. Останавливается и подъемная клеть.

Из своей канцелярии выбежал капитан Гаусманн.

— Что случилось? Почему стоят? — кричит он издалека.

— Случилось несчастье, господин капитан, осмелюсь доложить, — сообщает штейгер Конопасек.

— Was ist das? Какой Malheur?[12] — допытывается капитан.

— Да у Гонзы Ванека при смене креплений обрушился свод и засыпало штрек. Откатка прекратилась.

Сейчас капитан Гаусманн широко расставит ноги, упрет руки в бока, побагровеет и начнет ругаться:

— Что это за свинство! Sofort[13] арестовать его! Держать, пока не почернеет! На фронт пошлю!

Не тут-то было! Ничего подобного сегодня не случится. Если бы это случилось до 14 октября, другое дело! Но теперь? Сегодня господин капитан Гаусманн не прежний могущественный военный комендант шахты. Он не мечет громы и молнии. Он не стоит на своих начальнических ногах так твердо, как стоял прежде. Сегодня шатается вся старая Австро-Венгерская монархия. Заколебалась доселе незыблемая позиция господина капитана Гаусманна. Равным образом пошатнулись позиции и других военных комендантов шахт и металлургических заводов. Сегодня господин капитан с пониманием кивает головой.

— So, so, Malheur! Herr главный инженер, пойдите туда, посмотрите! Чтобы это было опять sofort в richtig’е. Я есть очень рад, что никому ничего не случилось. Auf wiedersehen![14]

Господин капитан прикладывает руку к козырьку, зажигает сигарету и прячется в своей канцелярии.

На шахте, на поверхности и под землей каждый куда-нибудь прячется. Добыча прекратилась, стало быть, будут ждать. Будут ждать независимо от того, есть ли в этом необходимость, или нет. Будут ждать и не работать потому, что работать не хочется. Для этого каждый предлог хорош.

Монархия шатается. Нужно добить ее. Война выдыхается. Нужно, чтобы монархия окончательно рухнула. Но этому нужно посодействовать. Шахтеры содействуют. На шахтах — полное пассивное сопротивление. Дирекция шахт и военные коменданты ощущают свою беспомощность. Поэтому господин капитан Гаусманн и прячется. Прячутся и шахтеры в шахте. Прячутся и работающие на поверхности. Под навес у подъемной клети прячутся смазчик стрелок и старый Шадек, мальчишки-тачечники[15] и работающие на подвесной дороге. Шадек видел, как господин капитан закуривал сигарету. У него тоже появилась охота покурить. Он шарит по карманам и ищет трубку. Ее нет. Забыл дома, когда шел на утреннюю смену.

— Разрази ее громом! Такая охота покурить, и время для этого подходящее. А что если сбегать домой за трубкой? — думает вслух Шадек.

— Не сбегаете вы! — поддразнивают Шадека тачечники. Старику этого достаточно.

— Не сбегаю? На что поспорим? — кричит он мальчишкам.

— Нет, мы с вами спорить не будем. Не хотим доводить вас до беды, — притворно успокаивают тачечники Шадека.

— Какая такая беда? Это дело мое. У Шадека котелок варит. Ставлю пачку пайкового табака, что пойду.

— Но, дедушка, только что вахмистр пошел к Брезону. Вы можете на него нарваться. Пожалеете, а ваша жена нас еще отругает, что мы вас подговорили, — поддразнивают они Шадека.

— Что, моя старуха? Я сам себе хозяин. Боитесь, трусы, потому и не хотите ставить. Так что же, бьемся об заклад?

Шадек протягивает руку. Мальчишки хлопают. Шадек поднимается. Пробегает через проходную мимо ополченца, клюющего носом, и несется к поселку.

Мальчишки хохочут и подталкивают друг друга.

— Вот будет потеха, если он этого вахмистра в квартире поймает!

— Думаешь, что он там?

— Околеть мне на этом месте! Об этом даже воробьи на крышах чирикают.

— Ну, тогда действительно будет потеха! Мне уже не терпится.

Подъемная клеть на шахте стоит. Стоит работа и на поверхности и под землей. Под навесом, скучая, валяются тачечники. Наконец, старый Шадек возвращается. Они видят, как он шпарит от брезонских домов. Вот он в проходной, вот он уже под навесом. Лицо его сияет. Он победно размахивает трубкой и кисетом с самосадом.

— Ну, ребята. Кто выиграл? — смеется Шадек торжествующе. Набивает удовлетворенно трубку, зажигает и раскуривает. Ребята обескуражены. Потехи не вышло.

— Ну, а что, дедушка, вы никого не встретили? — наконец несмело спрашивает один.

— А кого я должен был встретить? — удивляется Шадек.

— Ну, мы думали, что там где-нибудь вахмистр шатается. Не видел и не поймал он вас? — осведомляется кто-то.

— Поймать меня? Голубчики мои! Шадека никто не накроет. У Шадека котелок варит. До меня он еще недорос. Рассказать вам, как я его одурачил?

— Вы его одурачили? — не на шутку удивляются ребята. — Расскажите, как?

— Как? Ладно, могу вам это рассказать.

Шадек раскуривает трубку, усаживается поудобнее на балку и говорит:

— Так вот, иду я домой. Вспоминаю, вы говорили что-то про вахмистра. И правда, я мог бы на этого малого где-нибудь нарваться. Ну, может, это теперь было бы уже не так страшно, но чем чорт не шутит. Если можешь такую сволочь обойти стороной, лучше обойди. Поэтому я сошел с дороги, свернул в поле и иду к Брезону задами. Дошел я до самого нашего двора прекрасно. Взялся уже за ручку двери, да остановился. У Шадека-то котелок варит или нет? А что если… Поэтому нагибаюсь и так это потихонечку иду к нашему окну. Скрючиваюсь под ним и слегка приподнимаю голову. У Резки на окне полно фуксий. Стало быть, спокойно заглядываю в просвет между цветочными горшками в комнату. И вот ведь чорт! Просто не поверите! На столе лежит военная каска. Так, говорю себе. Вот ты каков, шут гороховый! Ты, стало быть, думал, что Шадек так тебе и полезет в руки? Нет, любезный! Шадека ты не накроешь! У Шадека котелок варит. Собираюсь уже убраться из-под окна и воротиться на шахту. Но тут вспоминаю наше пари. Эх, Шадек, вот бы ты дров наломал. Из-за этого сволочного вахмистра проиграл бы свое пари. Дураком выставил бы себя. Снова помаленечку выпрямляюсь. Форточка была открыта. Трубка и кисет с самосадом лежат на подоконнике. Просовываю руку между цветочными горшками. Вытаскиваю трубку и табак и опять задворками мчусь на шахту. Ни вахмистр, ни Резка ничего не заметили.

Мальчишки хохочут, за животы хватаются.

— Ну, для этого, Шадек, действительно нужно, чтобы котелок варил, как следует. А, собственно, что там в вашей комнате этот вахмистр делал?

— Ну, что делал? Разве у меня было время проверять? Мне было важно принести трубку и табак. Я с вами спорил об этом, а не о том, что делает вахмистр. Трубку я принес, и вы проиграли. Никаких фокусов и отговорок. В день выдачи гоните табак, — горячится Шадек.

— Ну, ладно. Мы проиграли, это признаем. А разве вас совершенно не интересует, зачем вахмистр был у вашей жены? — удивляются ребята.

— Зачем был… Я вам уже сказал: не проверял. Может, пришел ей свой хлебный паек продать. Известно, сволочь. Нажрется из солдатского котла, а свой паек продает. Он уже не раз продавал его и другим женщинам в брезонской колонии. Почему бы и моей Резке не купить? — простодушно поясняет Шадек.

— А как, собственно, вы женились на своей Резке? Как такая красотка могла выйти за вас замуж? — допекают вопросами ребята.

— А, удивляетесь? — самодовольно ухмыляется Шадек. — Для этого у человека должен как следует котелок варить. Поспорил я, что женюсь на ней, — и выиграл.

— Чорт возьми, дедушка, вы должны нам рассказать. Все равно, еще не скоро начнут работать, — пристают ребята.

— Сегодня еще не скоро начнут работать? Спорим, что сегодня вообще работать не будут, — обращается к ребятам Шадек и подставляет ладонь.

— Да, дедушка, ведь сейчас только восемь часов. Чего им внизу так долго копаться? Такой небольшой завал из-за одной пары стоек. Будь это в другое время, так все было бы уже в порядке, — отвечают ребята.

— А я вам говорю, что сегодня работать не будут. Кому охота, пусть держит пари. Вам представляется случай обратно получить тот табак, который вы проиграли, — пристает Шадек.

— Нет, дед. Хватит нам сегодня держать пари. У кого же такой котелок, как у вас? Вахмистра и то вы «надули». Лучше расскажите, как женились.

— Ну, с чего бы, собственно, мне начать, — обдумывает Шадек. — Резка — из Стохова. У них там хата. Вышла замуж за Вашека Кратохвила. Он тоже работал на Энгерте. Жили они в брезонской колонии. Вашеку квартира досталась после отца, когда он женился на Резке. Ну и краля же она была. Об этом и говорить нечего. И очень своей красотой гордилась. Ну и прихотей барских у нее было много. С нею Вашек немало горя хлебнул. Мы с ним были в одной бригаде, когда я еще внизу работал. На свадьбе я был у него за посаженного отца. Порой после смены я заходил к ним в Брезон. Жил я далеко, на самой Доброй. Резка ко мне особой симпатии не питала. Иногда я уводил Вашека выпить по стаканчику, и Резка поэтому сильно дулась. Мне же, признаюсь, она приглянулась. Когда была возможность к ней прижаться, я это делал. За это она обзывала меня и чортом, и старикашкой, и плешивым дедом. Когда началась война, Вашека забрали на фронт. Он, бедняга, погиб сразу же при переходе Дрины на сербском фронте. Резка овдовела. Что она долго вдовой не останется, это было ясно. Во-первых, комната в брезонских домах. Вдову шахтера в казенной квартире не оставят, раз в жилье теперь такая нужда.

А чтоб Резка вернулась к родителям в Стохов, об этом и думать было нечего. Очень уж она привыкла к городу. Любила быть на людях, любила и потанцевать и нарядом похвастаться, а что в Стохове? Там кроме Сватовацлавского дуба ничего порядочного нет. Стало быть, ясно, что Резка будет стараться выйти замуж. Но в первый год войны подцепить порядочного мужика было трудно. Все, кто мало-мальски годился в женихи, были мобилизованы в первый же набор. Ну, я и стал, значит, думать, что, может быть, и у меня какая-нибудь надежда есть. Но браться за это дело сразу тоже не хотел. Хотя бы из-за людских толков. Вашек был все-таки мой товарищ. Стало быть, я ждал. Но как-то раз иду через Брезон с молодым Вахой. Это рабочий-мясник с боен. Не попал он на фронт потому, что его вообще не призывали, ведь он плоскостопый. Но все-таки после-то его взяли, при дополнительном наборе, когда уже брали в армию всех калек. Резка стояла в дверях. Я поздоровался с ней, и показалось мне, что она больно уж переглядывается с молодым Вахой.

«Красивая баба», — говорю. «Красивая», — соглашается Ваха. «У меня на нее аппетит», — говорю. «У вас?» — рявкает Ваха и останавливается. «А почему бы и нет? Чего ты удивляешься? Разве я не холостяк?»

Ваха расхохотался: «Не валяйте дурака. Не думаете же вы так на самом деле. Резка — и вы!»

Это, стало быть, меня допекло. Заело это меня, и я бухнул: «Спорим, что она выйдет за меня замуж».

«После дождичка в четверг», — ржет мне в лицо Ваха.

«Давай поспорим, что не пройдет и трех месяцев, как мы сыграем свадьбу», — гаркнул я, и мы с Вахой поспорили. И Ваха проиграл. Не прошло и трех месяцев, как я женился на Резине.

— Значит, не дождалась даже, когда кончится траур по Вашеку, — замечают ребята.

— Не дождалась, — подтверждает Шадек.

— Вы, Шадек, должны рассказать, как сумели это провернуть, — молят ребята.

— Да, мальчики, вы рот разинете. Тут надо, чтоб котелок варил, как следует, — хвастает Шадек.

— Так и быть, расскажу. Вы молодые и можете еще кое-чему научиться. Я говорил вам, что ходил к Резине, когда она жила со своим прежним мужем. Знал я ее хорошо, потому что Вашек мне о ней тоже много рассказывал. Дело известное, чего только не рассказывают, какие секреты друг другу не доверяют товарищи на шахте, когда работают в одной бригаде. Вашек Кратохвил был добряк. Разводил кроликов, и, как придет, бывало, со смены, ему только бы сидеть у их клеток и с ними возиться. Резина-то дома сидеть не любила. Все наряжалась, а по оркестрам да по кино просто с ума сходила. Все это в конце концов простительно. Любила Резина на Брезоне задаваться перед другими женщинами. Задерет нос кверху и корчит барыню. Но что правда, то правда: хозяйство держала в порядке. Дома всегда было прибрано. Удовольствие поглядеть. Вот этот порядок и чистота в ее комнате меня особенно привлекали. Но на нее напало страстное желание поставить в комнате плюшевую кушетку. Этот проклятый Подзимек всех кладненских баб свел с ума. Тоже работал когда-то на шахте. Женился на одной старой вдове. Женившись на ней, он получил небольшую толику денег и занялся торговлей. Открыл мебельный магазин и стал продавать мебель в рассрочку. Больше всего он навязывал женам шахтеров и металлургов плюшевые кушетки и ковры. В Кладно как раз стали строиться для семейных домики. Заводы и шахты это поддерживали. Чтобы крепче привязать рабочих. Ты должен был внести тысячу крон задатка — и можешь начинать строить домик. Завод или шахта помогали тебе материалами. Сберегательная касса ссужала деньги под ручательство. Представьте себе, какая это была гиря на ногах! Все равно, как чорту душу продать. Если все шло хорошо, ты зарабатывал сто крон в месяц. Но на шее у тебя было десять тысяч крон ссуды. Если в течение месяца у тебя пропадало две-три смены, это означало немедленную катастрофу. Ты должен был гнуть спину с утра до ночи, как хозяевам хотелось и за сколько им хотелось. Из таких вот новоиспеченных господ-домовладельцев, когда доходило до какой-нибудь забастовки, больше всего и вербовалось штрейкбрехеров. Вот как спекулировали владельцы шахт и заводов. А кроме них присасывались спекулянты и живодеры помельче. Одним из них был Подзимек. Когда вместо одной каморки у бабы вдруг оказывалась комната с кухней, у нее появлялось желание похвастаться и господской обстановкой. В кухне протекала вся жизнь, а комната была парадная. Вот для такой комнаты Подзимек навязывал и продавал в рассрочку плюшевые кушетки и ковры. У него их было немного, двадцать-тридцать штук, но этого ему хватало. Почти в каждой семье, которая взяла в рассрочку кушетку или ковер, что-нибудь случалось. Кто-нибудь захворает, скажем муж, жена или ребенок. Время от времени из-за недостатка работы на заводах и шахтах несколько смен не работали. Если такое случалось — это была катастрофа. Нечем было выплачивать. Подзимек был неумолим. Согласно договору, не платишь в срок — и мебель пропадает. И так кушетки и ковры снова переезжали к Подзимеку. От него, опять в рассрочку, в другие семьи. Подзимек наживался. В конце концов построил себе на Пругоне дом. Вы его знаете. Стоит там до сегодняшнего дня. Пругонские домишки одноэтажные. Лепятся по косогору, как шалаши пастухов. Поэтому-то и дали Пругону прозвище Кладненский Вифлеем. Дом Подзимека возвышается над домишками, как дворец Ирода. Подзимек устроил там трактир. А теперь, в войну, этот трактир превратился в самый мерзкий кабак на все Кладно. Неужели и вы, мальцы, туда ходите? Будьте осторожны. Подцепите чего-нибудь и будете потом до конца жизни плакаться. Это война принесла нам в Кладно такую напасть. В Рабочем доме танцевать нельзя. А под Пругоном и в других подобных кабаках до утра гармонь и скрипка играют. А бабы там… Тьфу, говорить не стоит. Но вернемся к Резине.

На Резину, стало быть, напало страстное желание купить плюшевую кушетку. Пилила она Вашека днем и ночью. Купи кушетку! Почему у нас нет плюшевой кушетки, когда у других она есть? Видите, мальчики? Таковы все бабы, когда у них появляются барские прихоти. У нее всего одна каморка в Брезоне. Здесь она и спит, и готовит, и стирает, но хочет, чтобы в каморке стояла плюшевая кушетка. Только чтоб перед другими выхваляться. Вашек Кратохвил был добряк, но упрямая башка. Так и не уступил. Зато дома Резина устраивала ему сущий ад.

— Сволочь она, — жаловался он мне, — продала бы чорту душу за плюшевую кушетку.

Я с Вашеком не совсем соглашался. Немножко я завидовал Вашеку, что ему досталась Резина. Считал, что ему не след быть таким несговорчивым, что надо бы больше внимания уделять жене. Раз у тебя такая жена, не сиди все время возле своих кроликов. Я уж вам говорил, когда она так вот вертелась вокруг меня в маленькой комнатушке, это искушало меня, как сто дьяволов. Ну, не вышло у меня. Ничего, говорил я себе. У кого котелок варит, тот подождет. Кто знает, что еще будет. Теперь, когда мы с Вахой поспорили, вспомнил я про плюшевую кушетку, и это мне помогло.

— Как так? — удивляются ребята.

— Ну, погодите, не будьте нетерпеливы. Всему свое время. Чтобы сварганить такое дело, у человека должен варить котелок. У меня котелок варит, и я составил себе план. В воскресенье после обеда собрался и пошел в Брезон к Резине. Встретила она меня не особенно приветливо. Откуда я взялся? Ей, мол, гостей принимать некогда. Собирается, мол, пойти в Рабочий дом в кино. Там идет картина с участием Псиландера, это, дескать, очень красивый мужчина. Она, мол, не пропускает ни одной картины с Псиландером. Ей еще нужно умыться и переодеться. Была бы поэтому рада, если бы я ее не задерживал. Короче говоря, делала все, что делают женщины, когда хотят кого-нибудь выпроводить из дому. На меня это не действует. Я делаю вид, будто ничего не замечаю. Поддакиваю ей. Этот Псиландер на самом деле смазливый мужчина. А я, мол, видел однажды Портенку[16]. Она тоже красотка. И спереди и сзади красивая. Но мне больше нравится все в жизни, а не на экране. Жаль выбрасывать деньги на кино. Мне хотелось бы это иметь у себя дома. Я, собственно, потому сегодня и пришел.

Резина смерила меня взглядом. Свысока, как это она умеет. А потом откровенно сказала мне, что иметь дело с такими старикашками, как я, она всегда успеет. И чтобы я закрыл дверь с той стороны.

— Значит, выгнала вас, — хохочут ребята.

— Ну, где там выгнала. На то у человека и башка, чтобы работала. Я преспокойно остался сидеть, как ни в чем не бывало. Верчусь на стуле и говорю: «Чорт подери, а стулья у вас жесткие. Куда это годится, сидишь в воскресенье на такой неудобной штуке. Сюда нужно было бы поставить плюшевую кушетку». Только я это сказал, вижу, Резина вздрогнула. «Нужно было бы! — резко замечает она. — Но ее здесь нет, и вы можете убираться, чтобы не натереть о мои стулья мозоли на заду». «Это правда, — говорю я. — Кушетки здесь нет. Но могла бы быть, если бы вы хотели».

Тут уж Резина не удержалась. «Как это, если бы я хотела? Разве я не хотела? Я моему бестолковому все уши прожужжала, чтобы он купил кушетку. Прости меня, господи, и дай ему царствие небесное! Где уж там, все без толку, как чурбан, заладил одно: нет и нет. Так-то, дорогой Шадек! Вы даже и не представляете себе, как я, бедная, с ним намучилась. Упрям был и неуступчив». Резина вздыхает, выдавливает слезинки и утирает их уголком передника.

«Ну, не плачьте, — успокаиваю я ее. — Вашек был добряк, но у него были и свои причуды. Я его сам часто уговаривал насчет этой кушетки, но разве можно было с ним поладить».

«Вы его уговаривали?» — недоверчиво спрашивает Резина.

«Не только уговаривал, я с ним и пари держал, что кушетка в один прекрасный день будет стоять здесь, — подтверждаю я. — Говорю вам, Резинка. Будь я хозяином этой комнаты, без плюшевой кушетки я бы не выдержал. Сразу бы здесь очутилась!»

Резина наивно раскрывает глаза и подходит ближе к столу. Я беру ее за руку, и она усаживается против меня на стул. Глядит, как лунатик. Вижу, плюшевая кушетка ее околдовала. Пора, думаю, приступать к делу. Шадек, шевели мозгами и куй железо, пока горячо, Резина смягчается. И вот я начинаю:

«Глядите, Резинка. Эту кушетку и вправду надо бы сюда поставить. Может, она окажется здесь, когда вас тут не будет. Вы думаете, компания надолго оставит вас в казенной комнате? У вас, должно быть, чертовская протекция, если до сих пор вас не выселили».

«Правда, — подтверждает Резина. — Я несколько раз ходила к господину главному и упросила его. Но в последний раз он сказал мне, что больше задерживать уже нельзя. Что же мне, бедной вдове, делать?»

«Что делать? Выйти замуж», — советую ей.

«Выйти замуж? — повторяет Резина. — А за кого?»

«За кого-нибудь, кто работает в государственной компании и кто благодаря этому вместе с вами имел бы право на жилье».

«Ну, такого найти трудно! Сколько же холостых осталось нынче на шахтах? Все на войне», — жалуется Резина.

«А, может быть, все-таки и найдется кто-нибудь?» — говорю, притягивая резинкину руку ближе к себе и поглаживая ее.

«Нет, нет, Шадек, оставим это! Говорю вам откровенно, из этого ничего не выйдет».

Резина поспешно вырвала руку и поднялась со стула.

«Что поделаешь? Жаль. А я думал, как было бы красиво, если бы здесь стояла такая плюшевая кушетка с большим зеркалом».

«С зеркалом?» — глухо переспрашивает Резина и снова садится на стул. Кладет свою руку на мою. Пристально смотрит мне в глаза и говорит торопливо:

«Не мучайте меня, Шадек! Говорите, что думаете и что замышляете. Не рассчитывайте, что вам удастся посмеяться надо мной. Это бы для вас плохо кончилось. Хотя я теперь всего-навсего одинокая вдова и слабая женщина, но…» — и Резина решительно взмахнула рукой перед моими глазами.

Вижу, теперь котелок должен сварить, как следует, и привожу в действие свой план.

«Резинка, неужто вы обо мне такого плохого мнения? Я, старый товарищ вашего Вашека, и стану вас разыгрывать? У меня этого и в мыслях нет. Вот послушайте только — и вы поверите. Я живу на Доброй. Работаю на Энгерте. Теперь это для меня уже далековато. Мне не мешало бы переселиться поближе к шахте. Знаете, до войны у моей покойной мамаши была лишь одна мечта. Построить в Кладно, в Габеше, домик. Скребла и экономила, как только можно было. Скопила за всю свою жизнь примерно шесть сотен. Этого на задаток нехватало. Надо было иметь тысчонку. Мама за всю жизнь ее не накопила. Померла, не дождавшись исполнения своей мечты. Вот из-за этого домика я и не женился. Мамаша, бедная, когда я начинал вертеться возле какой-нибудь девушки, делала все возможное, чтобы дело разладить. Думала, если мы с отцом будем работать и она кое-где подрабатывать, то в конце концов деньги на задаток соберем. Так я и остался холостяком. Я уже в летах, не спорю, за пятьдесят перевалило, зато я человек положительный и надежный. Мамаша умерла и оставила меня на чужих людей. Но работать я еще могу. На Энгерте у государственной компании я уже почти сорок лет. Пришел я туда, когда мне еще полных четырнадцати не было. Стало быть, имею право на казенную комнату. В брезонских домах комната есть. Я могу ее добиться. Но что такое комната без жены? Вот я и подумал: почему бы не соединить это вместе? Зачем выгонять вас куда-то в Стохов? К комнате вы привыкли. Убирать и готовить умеете. Вы мне всегда нравились. И, кроме того, как старый товарищ вашего мужа, я должен немножко о вас позаботиться. Если бы тут стояла еще и плюшевая кушетка с зеркалом, чорт возьми, вот красота была бы!» — Вздыхаю и осматриваюсь кругом. Взглянул на Резину и вижу, что попал в точку.

«А как бы вы купили кушетку? — выведывает она. — В рассрочку? На это сегодня, мой милый, шансы плохие. Ведь вы уже не молоденький. Не в шахте уже работаете, а на поверхности. А если, не дай бог, что-нибудь случится, что у меня с этой кушеткой получилось бы? Из пенсии я не могла бы выплачивать, и кушетка пошла бы ко всем чертям», — рассудительно выкладывает Резина.

«А кто говорит про рассрочку? Рассрочка — это грабеж. У Шадека котелок варит, Шадек не позволит себя обокрасть. Кушетка — только за наличный расчет», — говорю решительно.

«А у вас деньги есть?» — удивляется Резина.

«Ведь я говорил, что мама копила. После нее осталась сберегательная книжка».

«А сколько там было?» — выпаливает Резина, нагибаясь ко мне и нетерпеливо сжимая мне руку.

«Ну примерно крон шестьсот. Сотню после маминой смерти я уже взял, но пятьсот там еще осталось», — объясняю.

«Целую сотню? — крестится Резина. — Ну, Шадек, вы — мот. Ведь всего полгода, как ваша мама в могиле. Так транжирить. Я побоялась бы выйти за вас замуж. Кушетку купите, а остальные деньги растратите. Особенно теперь. В наше время для мужчин в Кладно столько возможностей. Удивляюсь, почему до сих пор не закрывают эти кабаки и не посадят потаскух, которые там мужчин соблазняют?»

Вижу, что пора выкладывать последний козырь. Стискиваю Резине обе руки и говорю:

«Нет, Резинка, если мы поженимся, тут будет стоять плюшевая кушетка с зеркалом, а сберегательная книжка — ваша».

Резина от удивления даже вскрикнула:

«Кушетка и сберегательная книжка! В самом деле, Шадек. Я всегда говорила Вашеку, что вы не человек, а золото. Какая жалость, что вы не женились. Вы можете понимать женщину и ее чувства».

Прежде, чем я того ожидал, кинулась Резина мне на шею — и дело было в шляпе.

«А теперь пойдемте в кино», — говорит Резина и смотрит на часы.

«Времени еще хватит. Теперь только четыре, а кино начинается в полшестого. Здесь так уютно и тепло», — замечаю я.

«Нет, лучше немного пройтись. А то в пятом часу сюда притащится этот зануда Ваха. Пристает ко мне, и никак от него не избавишься. Лучше, если нас не будет дома», — уговаривает Резина.

«Ну, так я выйду первый, чтобы ты могла переодеться», — говорю я и поднимаюсь со стула.

«Нет, теперь это уже не нужно. Мы сговорились, к чему тебе в таком случае уходить? Я вмиг буду готова. Сиди!» — моясь и переодеваясь, говорит Резина.

Не прошло и месяца, как мы сыграли свадьбу. Ваха проиграл пари и заплатил. А тут еще его взяли на войну. Теперь, говорят, лежит бедняга где-то в Венгрии, в каком-то лазарете.

Да, да, ребята, видите теперь, как у Шадека котелок варит, — хвастается и важничает дед.

— А кушетку купили, дед? — любопытствуют ребята.

— А как же. Конечно, купил. Стоит у нас в комнатушке.

— Стало быть, теперь полеживаете на ней после работы, — одобрительно говорят ребята.

— Ну, где там! С чего это вы взяли? Резина меня на кушетку не пускает, — поясняет Шадек.

— Ну, а сберегательную книжку она у вас все-таки забрала, тут у вас, дед, котелок плохо сварил, — смеются парни.

— С чего вы это взяли? Со сберегательной книжкой Резина просчиталась. У меня-то котелок правильно сварил, от книжки я избавился, — попрежнему хвастается Шадек.

— Это вы должны нам еще объяснить. Мы не понимаем, — твердят ребята.

— Чего ж тут долго объяснять. Что же вы теперь купите на эти несколько сотен, которые мы с мамашей за всю жизнь скопили? Они ничего не стоят. Резина давно отдала их за несколько кило муки. Это теперь ее страшно грызет. А если бы я оставил деньги себе, это меня грызло бы. Нет, мальчики. Запомните, кто начнет служить маммоне и за деньгами погонится, тот в конце концов за это поплатится. Но, чорт возьми, что это? Вам не кажется, что на заводах гудят сирены?

Шадек поднимается и прислушивается.

Встают, прислушиваются и ребята. Прислушиваются все на Энгерте.

Заводские сирены не остаются одинокими. Доносится уже с Кюбецка, с Майеровки, загудела и энгертская.

— Что бы это значило? — спрашивают все, обращаясь друг к другу.

— Что значит? Прекратить работу, вот что, — решает Шадек. — Ведь я уже час назад предлагал вам пари, что сегодня работать не будем!

— Скорее! Скорее! Бросай работу! Поднимайся на-гора! Пошли в Кладно! — слышатся голоса со всех сторон.

Завертелось колесо копра. Тросы натягиваются, скрипят. Подъемные клети движутся вверх и вниз. Шахтеры поднимаются из шахты. Двор заполняется. Строятся в колонну. Неведомо откуда появившись, взвивается над головами красное знамя. Старый Ванек и уполномоченные принимают на себя руководство.

— Требуем, чтобы военное командование на шахте было отменено!

— Пускай военная охрана немедленно покинет проходную и шахту!

Это первые требования, которые предъявляют шахтеры. Капитан Гаусманн безропотно подчиняется. Венгерские ополченцы складывают оружие. С радостью покидают проходную и другие свои посты. Шахтеры с возгласами: «Да здравствует революция!» — отправляются в поход на Кладно.

В Кладно стекаются толпы со всех сторон.

Организована демонстрация. С двенадцати часов дня и до двух движутся неисчислимые массы. Красные знамена перемежаются с национальными флагами.

На площади митинг. Опять говорят ораторы. Сообщают о провозглашении независимого чешского государства — Чехословацкой республики. Национальный комитет взял власть из рук австрийских учреждений. Он объявляет чехословацкому народу об этом в воззвании.

И воззвание оглашается с балкона ратуши:

Народ чехословацкий!
Твоя исконная мечта стала явью. С нынешнего дня чехословацкое государство вступает в ряды независимых культурных государств мира. Национальный комитет, облеченный доверием всего чехословацкого народа, взял в свои руки как единственно полномочный и ответственный орган управление Твоим государством.

Народ чехословацкий, все, что Ты предпринимаешь, с этого мгновения Ты предпринимаешь как новый, свободный член великой семьи независимых свободных наций.

Новыми деяниями в эти минуты начинается Твоя новая и, даст бог, славная история.

Ты не обманешь ожиданий всего культурного мира, который с благословением на устах вспоминает Твою славную историю, увенчавшуюся бессмертными подвигами чехословацких легионов на западном театре войны и в Сибири! Весь мир следит за Твоими шагами к новой жизни, за Твоим вступлением в землю обетованную. Сохрани же свой герб незапятнанным, как сохранило его Твое национальное войско.

Чехословацкий легион! Не забывай национальной дисциплины! Памятуй постоянно: каждый легионер — гражданин нового государства, имеющий не только все права, но и обязанности!

При начинании великого дела Национальный комитет, отныне Твое правительство, обязывает Тебя, чтобы Твои действия и Твои чувства были достойны нынешнего великого момента. Масарик и Вильсон, даровавшие нам свободу, не должны разочароваться в своем убеждении, что добыли свободу народу, который сумеет сам собой управлять. Ни одним компрометирующим поступком не должен быть запятнан нынешний момент, ни один из Вас не должен допустить чего-либо, что могло бы бросить тень на чистое имя нации. Каждый из Вас обязан безоговорочно беречь все, что свято другому. Свобода личности и частная собственность должны оставаться неприкосновенными. Безоговорочно подчиняйтесь приказам Национального комитета!

В Праге дня 28 октября 1918 года.

За чехословацкий Национальный комитет[17]:

п. п. Ант. Швегла
п. п. Д-р прав Ал. Рашин
п. п. Д-р Франт Соукуп
п. п. Д-р Шробар
п. п. Иржи Стршибрный
Вслух читают и первый закон, который издал Национальный комитет — отныне правительство чехословацкого народа, чьим приказам каждый должен безоговорочно подчиняться.

Закон повелевает. Поэтому слушайте внимательно!

«Первый закон чехословацкого государства
Закон, изданный Национальным комитетом дня 28 октября 1918 года.

Независимое чехословацкое государство вступило в жизнь; дабы сохранена была преемственность нового положения с существовавшим доныне правовым порядком, дабы не возникли беспорядки и был обеспечен спокойный переход к новой государственной жизни, Национальный комитет именем чехословацкой нации, как исполнитель высшей государственной власти, повелевает:

Статья I
Государственную форму чехословацкого государства определит Национальное собрание совместно с чехословацким Национальным советом в Париже, как органами единодушной воли нации.

До того, как это свершится, высшую государственную власть внутри государства осуществляет Национальный комитет.

Статья II
Все действовавшие до настоящего времени земские и имперские законы и распоряжения временно остаются в силе.

Статья III
Все ведомства муниципальные, государственные и жупные, учреждения государственные, земские, окружные, жупные и общинные подчиняются Национальному комитету, временно исполняют свои служебные обязанности и действуют согласно имевшим по сие время силу законам и распоряжениям.

Статья IV
Данный закон обретает силу с настоящего дня.

Статья V
Президиуму Национального комитета вменяется в обязанность ввести данный закон в действие.

Дано дня 28 октября 1918 года.

Рашин, Соукуп, Швегла, Стршибрный, Шробар».
Одновременно объявляется, что власть в Кладно берет в свои руки кладненский национальный комитет. Члены его тотчас после митинга уезжают в Прагу. Уезжают в реквизированных автомашинах Полдинской гуты получить указания от центрального Национального комитета в Праге.

Всех граждан призвали мирно разойтись после митинга. Особое значение придается тому, чтобы никто ничего на собственный страх и риск не предпринимал. Чтобы тщательно соблюдались действовавшие до сего дня законы и распоряжения, пока они не будут изменены законным путем.

Люди охвачены энтузиазмом. Все сообщения, объявления и речи покрываются громом аплодисментов. Ведь кончилась война, кончилось иноземное господство Австро-Венгерской монархии. Кончились нищета и угнетение. Неограниченное, деспотическое господство разбойников-капиталистов будет ликвидировано. Шахты и заводы будут экспроприированы и социализированы[18].

— Послушай, Ванек, не поступили ли вы опрометчиво там, на Энгерте? Я слышал, что вы отстранили военного коменданта и обезоружили стражу! — обращается к Ванеку и шахтерам с Энгерта член областного комитета социал-демократической партии товарищ Дубец.

— Как же так, опрометчиво, — удивляются Ванек и вместе с ним все энгертцы. — То, что сделали мы, тотчас сделали на всех шахтах и заводах.

— Но вы слышали все-таки, что нужно подождать, пока не даст распоряжений Национальный комитет. Национальный комитет распорядился, чтобы пока все оставалось по-старому. Не можем же мы допустить, чтобы у нас воцарилась анархия, как в большевистской России, — благонамеренно напоминает товарищ Дубец.

— С этим ты к нам, Дубец, не лезь. Упразднить военное командование на шахтах и заводах было самое время. Все равно с 14 октября на шахтах уже никакой власти нет. Ополченцы только мешали там и объедали нас. Я думаю, что хоть мы все это сделали тотчас же, все равно это было уже поздно.

— Ну, хорошо, товарищи. Утром вы еще не знали о первом законе нашей новой республики. У нас еще не было своего правительства. Но теперь оно есть. И потому идите на работу и больше никаких мер, которые противоречили бы первому закону нашей республики, не предпринимайте! — снова наставляет Дубец.

— Ну, на работу мы пойдем завтра, товарищи. Однако, это я вам говорю, спускаться всюду только на восемь часов — и баста, — решительно заявляет Ванек.

— Но ведь вы не имеете права это делать, товарищи, — говорит Дубец и крестится. — Чтобы перейти на восьмичасовой рабочий день, должен быть закон. Его еще нет, а анархию мы не потерпим.

— Чорт возьми, восьмичасовой рабочий день — это анархия? Целыми десятилетиями мы за него боремся. С угольными баронами, с правительством, властями и жандармерией, а сегодня, когда мы можем его ввести, — это значит анархия? Нет, товарищи. Какая же это была бы республика, если восьмичасовой рабочий день не узаконила бы? А поэтому да здравствует восьмичасовой рабочий день! С завтрашнего дня ежедневно спускаемся только на восемь часов! — горячится Ванек.

Этот призыв воодушевляет. Растет, словно лавина, от шахтера к шахтеру, от металлурга к металлургу, от рабочего к рабочему. — Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Завтра работаем только восемь часов!

День 28 октября в Кладно окончился. Военизация предприятий была ликвидирована. Восьмичасовой рабочий день провозглашен. На другой день на всех шахтах и заводах точно придерживались восьмичасового рабочего дня.

Красное зарево рабочего энтузиазма залило Кладно и его окрестности.

Люди пели, пожимали друг другу руки, обнимались, радовались.

В Кладно не будет провокаторов, не будет штрейкбрехеров, не будет предателей. Шахты и заводы будут экспроприированы. Капиталистические эксплуататоры будут изгнаны. Будет мир, будет радостный труд.

Да здравствует социалистическая республика!

ВОЙНА ПОШЛА НА УБЫЛЬ — СОЛДАТЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Наконец настало то, чего тщетно ожидали целых четыре года. Неподвижные военные фронты поддались. Пришли в движение. Прогнулись и разломились. Подтвердилось, что русская революция не укрепила положения немецкой и австрийской армий. Германия заключила с большевиками мир в Брест-Литовске, так что могла ликвидировать Восточный фронт. Но это не повысило ее боевой мощи. Случилось обратное. Австрийские и немецкие солдаты, эвакуированные с Украины и заново посланные на сербский, итальянский и западный фронт во Франции, занесли в армию дух разложения. И даже самые тупые солдаты начали размышлять. Видели развал Восточного фронта. Пережили братание в окопах австрийских солдат с русскими. И теперь каждый из них спрашивает себя: «Зачем меня опять гонят на другой фронт? В России война окончилась. Мир был заключен. Зачем же я вечно должен воевать и жертвовать жизнью? Кто же в конце концов мой противник?» Это вечное «зачем, зачем, зачем» заронили в солдатские головы большевистская революция и пропаганда. Ни австрийская, ни немецкая дисциплина уже не были в состоянии выбить это из солдатских голов. Тщетны были попытки офицеров. Изо дня в день, все чаще и чаще, раздавался при каждом случае, гудел в окопах и резервах призыв: «Долой войну!» И война, наконец, пошла на убыль. Раньше всего это началось на сербском фронте, где действующая австрийская армия развалилась еще летом 1918 года.

Она уже не удерживала позиций, не оборонялась, не отступала, а бежала. Осенью то же самое случилось в Италии, на Пияве. Это были уже не просто поражения, на фронтах происходил настоящий разгром. Австрийские и особенно немецкие империалисты, группировавшиеся вокруг кайзера Вильгельма, о мире и слушать не хотели. Они не желали заключать мир. Готовы были воевать до последней капли крови. Подразумевалась, понятно, не кровь представителей военной клики и не кровь тех, которые поддерживали эту военную клику и ее империалистические планы. Лилась и впредь должна была проливаться кровь солдат, в первую очередь кровь представителей трудового народа. Почему бы тем, которые сидели в тылу, спекулировали и наживались на войне, не призывать: «Надо держаться!» Выпускали военные займы и принудительно распространяли их. Сокращали год от года, месяц от месяца продовольственные пайки. Обрекали народы на страдания и голод. Все это ведь помогало умножать барыши, благосостояние и капиталы власть имущих. Если все это держалось четыре года, почему же оно не могло держаться и дольше? Конечно, могло бы держаться, можно было бы еще воевать: пушки, винтовки и боеприпасы были. Были и люди. Только эти люди уже не хотят воевать. Как же поджигателям войны не проклинать! Как же не проклинать им Ленина, большевиков и русскую революцию! Она опрокинула все их расчеты. Не будь Октябрьской революции, не дошло бы до военного краха.

Но теперь этот крах стал действительностью. Военные фронты повсюду трещат и рушатся. Солдаты покидают свои позиции. Бросают оружие, укладывают ранцы, откатываются назад. Только бы побыстрее прочь от передовой! «Домой, домой!» — неожиданно, словно эхо, разносится со всех концов. Домой, как можно скорее, как можно быстрее. Солдаты вскакивают на грузовики, повозки… Повисают на них, как рои встревоженных пчел. Устремляются к вокзалам, осаждают поезда. Забивают до отказа не только пассажирские вагоны, но и товарные, и открытые грузовые платформы. Теснятся на площадках, сидят на буферах, каждое местечко даже на крышах вагонов занято.

Тоска по родине и мирной жизни просто опьяняет солдат. Повергает в безумие. Никто не обращает внимания, что как раз из-за этой безумной тоски по родине десятки и сотни платят той самой жизнью, к которой так стремятся. Солдаты гибнут под колесами автомобилей и железнодорожных вагонов. При проезде железнодорожных туннелей их сбрасывает с крыш, срезает им головы. Сваливаются с буферов и площадок.

Но это только эпизоды. Никто не обращает на них особенного внимания. Никого они не отпугивают. Домой, домой, домой! Сладкая песенка тоски по родине заглушает все, все вытесняет на задний план… Быть дома… возле жены… в постели… ласкать детей… выйти в поле… стать к своему станку… сесть в трактире у своего столика… спешить в сумерки на свидание… сыграть партию в карты… кормить кабанчика, заколоть его и устроить домашний пир… весело повертеться с девушкой на гулянке… почитать свою газету… зайти в свой союз…

Кто может перечислить все желания, которые владеют человеком?

С войны по домам растекаются сотни, тысячи, десятки тысяч людей. У каждого свои желания и иллюзии. Каждый верит и дрожит от нетерпения как можно быстрее превратить свои мечты в самую реальную действительность. Отсюда такая поспешность и торопливость.

В первые ноябрьские дни едет из Вены в Прагу в переполненном поезде и кладненец Тонда. Бурное время развала фронтов и самовольного окончания войны застало его в Венгрии, в Дебрецене. Вокруг Дебрецена расстилаются венгерские степи. В степи, в нескольких километрах от города, одиноко стоят кирпичные заводы. Здесь по окончании войны с Россией и заключении мира были устроены военные лагери. Сюда были эвакуированы австрийские войсковые части с Украины и Румынии. Солдат здесь избавляют от вшей, дают отдых, приводят в порядок оружие; формируют новые маршевые роты и посылают их на сербский, итальянский и западный фронты.

Тонда вместе с другими товарищами тоже был эвакуирован в Дебрецен с Восточного фронта в начале 1918 года. Здесь он застрял. Познакомился с гауптвахтой и военно-полевым судом, перед которым предстал. Осенью в Дебрецене тоже все лопнуло. Толпы рабочих вышли на улицу. Фабрики прекратили работу. Трамваи остановились. Провозглашена всеобщая забастовка. Здесь тоже ни жандармерия, ни полиция не в силах удержать старый порядок. Солдаты отказались помочь в защите старого порядка. Все единодушны: будь это венгры, чехи, немцы или поляки. Пусть дебреценские люди рассчитаются с панами и начальством. Тех, кто до сей поры господствовал и правил, по справедливости надо прижать к стене. Сбить с них спесь, чтобы не поднимали высокомерно голову! В таком деле мы никому не будем мешать! Ведь у нас дома то же самое. Дома нас тоже ждет работа. Мы тоже не хотим, чтобы в наше дело впутывались посторонние, когда станем сводить счеты. А этих счетов у нас до чорта. Поэтому домой, домой!

Так думают и говорят солдаты. И едут домой.

Тонда тоже едет. Как едет? Говорить не стоит. Так же, как едут все. Как удается ехать: где пассажирским поездом, где в товарном, где на площадке или на крыше, если не повезло и другого места нет. Главное — ехать. Нет ничего нуднее, чем ждать на станциях целыми часами и днями. Порой этого не избежишь. За местечко в поезде нужно выдержать на каждой пересадочной станции тяжелый бой. Помимо трагических случаев, много и комических. Гляньте только на этого солдатика. Видите, как усердно он старается втиснуться в переполненный товарный вагон? Не в солдате дело. Сам он кое-как влез бы. Куда хуже с его необычным багажом. Это большой раскидистый колючий кактус. Солдат держит его в объятиях и изо всех сил старается втиснуть в вагон. Кактус вместе с деревянной кадкой наверняка весит несколько десятков килограммов.

Набившиеся в вагон солдаты не сочувствуют его усердию. Ноги, обутые в солдатские башмаки, ожесточенно пресекают каждую попытку втиснуть кактус в вагон. Солдатик напрасно просит, злится и ругается. Солдаты неумолимы.

Тонда сжалился над беднягой. Ему понравилось упорство солдатика.

— Ну что ж, ребята, впустим его сюда для потехи. Узнаем, откуда и зачем он эту уродину тащит.

Тонда знает, что для старых и зачастую бородатых военных ребят надежда на развлечение кое-что да значит. Вот они уже расступаются и освобождают место. Кактус втискивается в вагон, за ним влезает счастливый солдатик. Он снимает солдатскую фуражку и ее изнанкой вытирает вспотевшее лицо.

— Так откуда же, товарищ, ты тащишь свой цветочек? — начинает разговор Тонда. — Между тем поезд пошел, и солдаты кое-как разместились в вагоне.

— С Пиявы, товарищи, — охотно поясняет солдатик.

— Как же он к тебе попал? — любопытствуют солдаты.

— Целую неделю лежал я в укрытии в одной вилле. Кактус стоял прямо над укрытием. Итальянцы садили по нас из пушек. Виллу разбили. После каждого обстрела прежде всего я смотрел, не попало ли в кактус. А он выдержал. Когда война лопнула, я взял его с собой.

— Зачем? — слышится вопрос.

— А просто так, на память, — говорит солдатик.

— Что же ты с ним делать будешь? — спрашивают солдаты.

— Что с ним буду делать? — удивляется солдатик. — Поставлю дома, перед хатой в садике.

— И тебе охота такую уродину тащить чорт знает откуда и мучиться? На что она тебе? — спрашивает солдатика бородатый артиллерист.

— Как на что? — возражает солдатик. — Ни у кого во всей деревне ничего такого нет. Всякий остановится, будет рассматривать да расспрашивать. Я буду рассказывать… Вы только поглядите, какие у него листья толстые. А эти колючки. Говорят, через пять лет зацветет…

— А потом завянет, так, что ли? Чорт возьми, видали вы когда-нибудь такого дурака? Сам-то ты откуда и куда ты эту мерзость потащишь? — ополчается на солдатика артиллерист.

— До самого Пршелоуча, — раздается в ответ.

— Ну, я так и думал! — рассмеялся артиллерист. — Тогда неудивительно[19]. У вас на такие глупости всегда были горазды.

— Чего ты задираешь? — ершится солдатик. — Кто знает, откуда ты и на какие глупости у вас горазды?

— У нас, миленький, люди сообразительные. У нас советники вола на крышу ратуши не втаскивали, чтобы он там траву сожрал, — подтрунивает над пехотинцем артиллерист.

— У вас бы ее, наверно, они сами сожрали, — язвит солдатик.

— Не оскорбляй! — предостерегает артиллерист. — Раз не знаешь, о ком говоришь!

— А почему же тогда не признаешься, откуда ты сам? — не дает себя запугать пехотинец. — Стыдишься! Видно, не хочешь, чтобы мы узнали, какие у вас умники. Ты, верно, из какого-нибудь медвежьего угла, где дрова в лес возят.

— Ты, ополченская муха! Велварцам за свой край стыдиться не приходится. Мы — в сердце Чехии, прямо под Ржипом, — задается артиллерист.

— Вот как! Значит, это вы крутые яйца на постройку Карлова моста везли! Ну, вы и вправду умники. Крутые яйца! — смеется солдатик, а с ним весь вагон.

Артиллерист рассердился.

— Не выводи меня из терпения, парень, а то я тебя выброшу вместе с твоим…

Он не договорил. Вагон наскочил на плохо соединенные рельсы и стал шататься из стороны в сторону. Зашатались солдаты в вагоне. Кадка с кактусом, которой в пылу спора никто не уделял внимания, допрыгала до края вагона. Вполне возможно, какая-нибудь милосердная нога тоже немножко помогла — и при резком толчке кактус выпал. Упал возле рельсов. Разбился, и жалкие остатки кадки и сломанного кактусапокатились вниз по железнодорожной насыпи.

— Иисус-Мария, мой кактус! — в ужасе воскликнул солдатик. Не раздумывая, он выпрыгнул из вагона вслед за кактусом.

В вагоне затихли. Кое-кто из солдат высунулся и смотрит на выпрыгнувшего солдатика.

— Поднимается. Видно, плохо ему. Ну, шею не свернул, — констатируют с удовлетворением.

— Этак ему кактус дорого обошелся бы. С самой Пиявы тащит его, а перед Прагой остался бы из-за него без головы. — Не надо было тебе так его задирать, — упрекают некоторые артиллериста.

— А я тут при чем? Сразу видно, что он из Пршелоуча, велварский такую глупость не сделал бы, — защищается артиллерист.

Через минуту разговор переходит на другую тему. Приближается Прага. О кактусе, солдатике и его прыжке из вагона забыли. Появляются другие заботы.

Поезд въезжает в вокзал Франца-Иосифа. Солдаты радостно вываливаются из вагона. Наконец-то в Праге. Все равно, что дома, думают все. Думает так и Тонда.

Весело шагают к выходу. Однако что это? В минуту их окружили сокольские и военные патрули.

— Так, братья, оставаться вместе, не расходиться! Быстренько все за нами! — кричит стража, вооруженная винтовками с примкнутыми штыками.

— А куда идем? Что это значит? — удивляются солдаты.

— Без лишних разговоров. Подожди и увидишь! — отвечает решительно молодой офицерик в австрийском мундире, но с красно-белой повязкой на рукаве.

— Что мы, не в свободном отечестве? — удивляются солдаты.

— Вы в республике, братья! В республике должен быть порядок, никакой анархии не потерпим. А теперь пошли, живо, на проверку!

Солдат отводят в зал ожидания, где подвергают строгой проверке их ранцы, а у многих и карманы, в соответствии с тем, насколько ревностно относится к делу тот или иной проверяющий чиновник. Новое правительство республики издало распоряжение отбирать у возвращающихся с фронта солдат все казенное имущество. Начинаются споры, ссоры и крики. Солдаты не желают лишаться нескольких банок консервов, солдатского ремня, запасной гимнастерки и тому подобных мелочей. Они по справедливости считают эти вещи своей собственностью. Как-никак, они лишились на войне большего. Однако некоторые контролеры в сокольской форме тверды, как казенная пуговица. У Тонды скверное настроение, несмотря на то, что его почти не обыскивали. Он был объектом особого внимания и назойливых вопросов. Неприветливо встретила их Прага.

Тонда выходит с вокзала и направляется на Гибернскую улицу в Народный дом. Прежде всего нужно получить информацию у товарищей.

В воротах Народного дома Тонда встречается со знакомыми лидерами социал-демократической партии, редактором Немецем и доктором Соукупом. Останавливается с ними. Обмен несколькими формальными приветственными фразами. Товарищи спешат. Идут в центральный Национальный комитет. Дают понять, что у них нет времени на долгие разговоры. Пожимают Тонде руку, что должно означать конец разговора. Тонда снова останавливает их.

— Только один вопрос, товарищи: как с социализацией? — взволнованно и нетерпеливо спрашивает он.

— Социализация? Теперь? — поражается доктор Соукуп. — Вот и видно, Тоничек, что тебя не было здесь четыре года. Придется тебе здорово догонять. Как может разумный политик в пору послевоенной разрухи и нищеты говорить о социализации? Сейчас нужно думать о том, чтобы виновные в расстройстве нашей экономики вновь привели все в порядок. Запомни это!

Немец, обращаясь к Тонде, указывает пальцем на его фуражку и спрашивает: — Это что такое, товарищ? Где ты это достал? Разреши дать тебе совет, сними это, теперь такие вещи носить опасно. — Он предостерегающе грозит пальцем и настойчиво повторяет: — Запомни, опасно.

Товарищи уходят. В одиночестве Тонда стоит в воротах Народного дома и снимает фуражку. Удивляется, что же так взволновало товарищей. На его фуражке вместо воинского значка укреплена красная кокарда. Он купил ее в Будапеште. Там все солдаты-социалисты, сорвав прежние австрийские эмблемы, прикрепили к фуражкам красные кокарды.

Тонда вспоминает, что еще на вокзале во время обыска его красная кокарда привлекала внимание. Офицер и начальник сокольского патруля о чем-то шушукались в стороне. Затем подошел «сокол» и стал расспрашивать: — Брат, не мог бы ты мне сказать, откуда ты и куда едешь?

Тонда называет Дебрецен и Кладно.

— Ты прости, что я любопытствую, может, ты скажешь, кто ты?

Тонда называет свою фамилию и профессию. «Сокол» отходит. О чем-то шепчется с офицером. Затем оба, безнадежно махнув руками, расходятся. Сейчас Тонда держит фуражку в руке и глядит на кокарду.

«Снять, не снять? — раздумывает Тонда. — Нет», — решает он и опять надевает фуражку с красной кокардой.

Тонда выходит из ворот Народного дома. «Смысла нет кого-нибудь еще искать, — думает он. — Поеду в Кладно».

По приезде в Кладно Тонда спешит по проселочной дороге от Выгибки через Смоугу прямо на Грушкову улицу. Суббота. Маржка моет пол. Она всплескивает руками, видя входящего мужа. Они обнимаются.

Детишки стоят в смущении у своих кроваток.

— Ну, Иржина, поцелуешь папу? — обращается мать к младшей дочке.

— Это не наш папа, — раздается ответ пятилетнего карапуза.

— Как так это не папа? — спрашивает мать.

— Наш папа такой, — показывает Иржинка, растопырив пальчики.

— Какой это такой?

— Ну, такой маленький, на карточке, я играю с ним и целую его.

— Ну, иди сюда, я тебя тоже поцелую и буду с тобой играть, — манит отец.

— Нет, не пойду, — упрямится девочка.

— Почему не пойдешь?

— Ты большой, и я тебя боюсь. Я тебя не люблю, — упорствует дочурка.

— А ты, Маня, что же? Ты тоже не подойдешь и не поцелуешь меня? — обращается отец к другой, старшей дочери.

— Я? Я не такая глупая, как Иржинка! Я просто жду, когда ты меня заметишь. — Она бросается к отцу. Тот берет дочку на руки. Манька обнимает его, целует и спрашивает:

— Папа, ты теперь от нас уже никуда не уйдешь?

— Нет, Маня, останусь с вами.

— Вот хорошо! Мама, значит, тебе уже не нужно ходить в «реалку», — обращается дочка к матери.

— А что маменьке делать в реальном училище? — спрашивает отец.

Дочка молчит.

— Ну, скажи папе, — понуждает мать.

— Нет, я не хочу, ты сама скажи, — отказывается Манька, пряча лицо.

— Ну, в таком случае, я скажу. Когда тебя не было дома, Манька постоянно упрекала, почему у нас нет папы. Я возражала, что он у нас есть, но теперь на войне. Понять это Манька не хотела. Зачем наш папа на войне, а другие нет. Напротив, в реальном училище, вон сколько папенек, твердила она все. А там расквартированы солдаты. Манька все заставляла меня пойти в «реалку», это они с Иржиной так реальное училище переименовали, и там выбрать какого-нибудь папу, — объясняет жена.

— Так, значит, ты хотела другого папу? — укоризненно обращается отец к дочери.

— Ну, раз ты не шел, а там их вон сколько, — защищается дочка.

— Тогда я опять уйду, — решает папа, — и можете с мамой идти в реальное училище и выбирать себе другого папу.

— А ты же обещал, что останешься дома. Только ты будешь рассказывать сказки. Ты их не забыл? — прижимается к отцу Манька.

— Не забыл. Ну, давай сядем, — решает папа. — Какую же тебе? — спрашивает он.

— Ирка на огурцах, — хлопает в ладоши дочка.

Иржина медленно, исподволь приближается от своей кроватки к отцу.

— Раз умеешь рассказывать сказки, то можешь быть моим папой. Я тоже хочу к тебе на колени.

Отец поднимает вторую дочку и тоже усаживает ее на колено. Она робко гладит его по щеке и просит:

— Ну так рассказывай!

Отец начинает:

Был Ирка парень хоть куда,
Ходил оборванный всегда…
Не дыша, со вниманием слушают дети. Между тем мать домыла пол.

— Ну, дети, а теперь слезайте с колен! И хватит сказок. Я тоже хочу с папой поговорить!

— А что нам делать? — возражают дети, слезая с папиных колен.

— Поиграйте! — решает мать.

— Во что? — спрашивают дети.

— Во что хотите. Хоть в куклы, — советует мать.

Дети с неохотой медленно отходят в угол.

— Так, Маня. Раньше всего скажи мне, какие тут дела.

— Какие дела? — спрашивает жена и тут же прибавляет: — Скверные! Известно, как после войны.

— А что национальный комитет? Кто председатель? — спрашивает Тонда.

— Доктор Гайн, кто же еще, — отвечает Маржка.

— Что? — в удивлении привстает Тонда. — Как это? Доктор Гайн? Значит, наши дали возможность отнять у них председательское место? Ведь мы имели в Кладно абсолютное большинство.

— Какое там большинство, — объясняет жена. — Говорят, будто теперь надо всей нации объединиться, а для этого надо, чтобы были представлены все. Необходимо, дескать, уничтожить все привилегии. Предоставить всем равное представительство. Для этого придумали паритет. Если взять аграриев, национальных демократов, чешских социалистов, народную партию и так далее, ну, понятно, что у наших большинства нет. Вот потому-то доктор Гайн и председатель. Хорошо еще, что так получилось. Аграрии всеми средствами того же добивались.

— Этого еще недоставало, — взрывается Тонда. — Чтобы в Кладно после крушения австрийской монархии, установления свободной демократической республики аграрий стал председателем национального комитета. Вот уж истинно большего позора не могло бы быть. Придется за это взяться! Когда заседание национального комитета?

— Как раз сегодня и заседают. С трех часов дня. Мне это сказала старая Соукупиха, когда я утром с ней в кооперативе разговаривала, — сообщает Маржка.

— Что же ты мне этого не сказала? Я должен тотчас же туда заглянуть. Может, еще застану, — говорит Тонда, поднимаясь и отыскивая фуражку.

— Постой, куда ж ты уходишь? Национальный комитет обождет. Успеешь еще, работы будет по горло. Никуда не ходи. Только пришел и уже опять убегаешь, — протестует жена.

— Нет, Маня, не годится. Нужно сходить туда посмотреть.

— Я думала, что ты вымоешься. Кто ж его знает, среди кого ты по дороге терся. И сам, небось, вымыться мечтаешь, — уговаривает жена.

— Сказать правду, меньше всего я мечтал о купании и меньше всего оно меня тянуло домой, — искренне признается Тонда.

— Это я знаю, но вымыться тебе надо, — настаивает жена.

— А может, до завтра подождать, до воскресенья, — торгуется Тонда.

— До завтра? — всплескивает руками жена. — Ты думаешь, что я тебя пущу в постель? Еще каких-нибудь насекомых с войны занесешь. Нет, нет, вымыться ты должен. Я поставлю воду на плиту и принесу корыто, — говорит она решительно.

— Ну, ладно, раз это нужно. Так приготовь, — сдается Тонда, — и я вымоюсь, но только когда приду из национального комитета. Забегу еще в Рабочий дом, в буфет. Там наверняка будут старый Ванек и другие товарищи.

— Неужели ты в первый же день пойдешь в трактир? — негодует жена.

— Нет, Маня, не в трактир. Только в Рабочий дом повидаться с товарищами. Готовь корыто, ставь воду на плиту, а как уложишь детей, приходи за мной в Рабочий дом. По крайней мере будешь уверена, что я не задержусь. Ну, а теперь будь здорова и до свидания.

Он обнимает жену, целует ее и идет к выходу…

— Папа, папа, — зовут дети, — и нас тоже поцелуй!

— Вот видите, о вас я чуть было не забыл, — смеется отец, целуя дочерей.

— Это не в первый и не в последний раз. К этому вам, дети, и мне придется привыкнуть. Про нас папа частенько будет забывать и убегать из дому, — вздыхает Маржка.

— Зато, когда он придет домой, он будет рассказывать сказки, правда, папа, — защищает отца маленькая Манька.

— Конечно, буду, — подтверждает отец.

— Тогда, папа, иди. Мама, ты его не задерживай. Папа придет и станет рассказывать сказки, — решают дети.

— Известно, вас папа всегда подкупит, — притворно сердится мать. — Ну, иди же. Я за тобой приду…

В буфете Рабочего дома оживленно. Собравшиеся шахтеры и металлурги обсуждают и спорят о современных проблемах и положении.

Первое слово, как всегда, имеет Гонза Ванек.

— Говорите, что угодно, товарищи, а мне эти новые порядки все-таки не по душе.

— Не кощунствуй, товарищ, — увещевает Ванека Дубец. — Я полагаю, мы должны радоваться тому, что у нас есть сегодня. Посмотрите только, товарищи, сколько перемен! Война кончилась. Австрия распалась. Мы создали свободную демократическую республику. Наши товарищи становятся министрами. Проклятые австрийские двуглавые орлы, которые столетиями вонзали нам когти в грудь, сорваны нами и выброшены. Нет уже королей, не будет и папы римского. Видите, сбывается все, что предсказывал несколько лет назад наш товарищ доктор Соукуп. А сын кузнеца, профессор Масарик, будет заседать теперь в Пражском Граде[20]. Первым президентом. Будем править сами. Уже не желает ли кто-нибудь, чтобы нами вновь управляли Габсбурги?

Повторяю вам. Будем же радоваться, что так получилось. Не надо кощунствовать. Было бы поистине национальным несчастьем, если бы у нас тотчас после победы начали поджигать собственный дом.

— Что ты подразумеваешь под собственным домом, товарищ Дубец? — обращается к нему Ванек. — Ведь никто не желает, чтоб вернулись старые времена. Никто не собирается воскрешать старую Австрию, и тем более никто из нас не хочет войны. Здесь все в порядке. Чего тут тратить слова. Но говорить о собственном доме? Я думаю, Дубец, что это, по меньшей мере, преувеличение. Ты утверждаешь, что мы сами правим? Погоди. Императорских двуглавых орлов мы сорвали повсюду, в том числе и с окружного управления. Но кто сидел в окружном управлении прежде? Старый австрийский императорско-королевский Hofrat[21] Россыпал. А кто там вершит и правит сегодня? Чехословацкий окружной начальник советник Россыпал. Тот самый, который объявлял осадное положение, который посылал жандармов арестовывать наших голодающих жен, вымогал платежи по военным займам, конфисковывал «Свободу», гнал нас на фронт. На заводах и на Полдовке кто правит? Правда, рабочие сразу же после переворота выбросили нескольких надсмотрщиков и немецких негодяев. Вывезли с позором на тачке за ворота и вывалили. Это были те, которые находились непосредственно на заводах и до которых рабочие могли добраться. А до настоящих эксплуататоров не добрались. Генеральный директор Кестранек, Мулатшек и другие остались до сей поры. Газеты сообщают, что Кестранек вложил первый миллион в выпущенный государственный Заем свободы. Что это значит? Отъявленный германизатор, тиран и живодер, директор «Прагер-Эйзенгезельшафт» Кестранек за миллион крон покупает себе звание новоиспеченного чешского патриота. То же самое и на шахтах. Режут нас без ножа. Где же социализация шахт? Мельники и кулаки снова начинают заниматься ростовщичеством и спекуляцией. Аграрии их защищают и оправдывают. Покрывают любой грабеж. Э, нет, Дубец. О собственном доме еще рано говорить. Главное еще не сделано, это сделать нам еще предстоит. Боюсь только, не поздно ли.

Дубец возражает.

— Не торопитесь, товарищи! Республика молода. Нельзя же требовать от нее всего сразу. Мы должны работать и работать.

— Не в работе дело, Дубец. Дело в том, кто за кого должен работать и на кого работать, — возражают металлурги и шахтеры. — Что толку надрываться на работе, если все доходы сгребают Кестранек, Мулатшек и немецкие акционеры. Почему не следует социализировать заводы и шахты, раз они принадлежат иностранным германским капиталистам? — раздаются новые возражения.

— Всему свое время, товарищи, — утихомиривает протестующих и ропщущих Дубец. — Наши руководящие товарищи все учитывают. Я тоже думал, что металлургические заводы можно тотчас социализировать. Но вот побывал у товарища Гампла в союзе металлистов. Он мне это разъяснил. «Дубец, Дубец, — говорил он, — что мы — глупцы, социализировать обанкротившиеся предприятия? Мы все-таки не так невежественны, как русские большевики. Не бойся, мы знаем, что делаем. Социализация Пражской металлургической компании от нас не убежит. Пусть только хозяева за свой счет приведут заводы и шахты в порядок. Они их довели до такого состояния, они и должны все исправить. А уж потом возьмем слово мы и заговорим о социализации». Потом, товарищи, — Дубец понижает голос. — Это между нами. Товарищ Гампл сообщил мне это по секрету. А, кроме того, наши союзники, главное Америка… Не следует ее раздражать. Не следует делать ничего такого, что дало бы основание заподозрить нас в большевизме. Нам нужно продовольствие, мука и сало, у нас этого нет, а у Америки есть. Она может нам помочь. Но она ничем не поможет нам, если у нее возникнет опасение, что от ее помощи не будет толку. Если она не будет уверена, что мы не поддадимся большевистской анархии. Хотите, чтобы у нас продолжались голод и нехватки? Тогда совершайте революцию. Социализируйте немедленно, бестолково и опрометчиво. Мы должны быть рады, что переворот произошел у нас так мирно и в пределах законности. Ни у кого волос с головы не упал. Даже выстрел нигде не раздался. Мы показали всему миру, как можно совершить революцию путем эволюции. Товарищ Гампл сказал, что мы можем этим гордиться. Весь мир, да и Америка, восхищается нами. Помните, как прекрасно сказано в первом воззвании нашего Национального комитета? «Весь мир следит за нашими шагами и вступлением в землю обетованную. Не обманем же ожидания всего культурного мира». — Дубец в возбуждении. Он продолжал бы до бесконечности. Но товарищи заставляют его замолчать.

— Ладно, погоди! Хватит славословий. Важно посмотреть на все это и с другой стороны. Если мы будем все время ждать, мы ничего не дождемся. Даже и восьмичасового рабочего дня нам бы не дали, если бы мы его сами не взяли! Ведь, говорят, в Праге ругались, что Кладно, мол, самовольно это сделало. А вот теперь к нам прибавляются и другие. И в Пльзне не удержали наших. Хотя там товарищи Пик и Габрман отчаянно тормозят это. А вы знаете, что социал-демократический депутат товарищ Пик будет членом правления Шкодовки? Чорт его возьми. С социализацией шахт ждать нечего. Надо все это перевернуть до основания, как в России.

Из всех углов буфетного зала раздаются голоса.

— Я не против этого, не против, — заявляет Дубец. — Но нужно все сперва обдумать и обсудить в Национальном комитете совместно с другими партиями. Товарищи из руководства определенно дадут нам указания, когда установят, что наступила подходящая пора что-то предпринять. Вы же знаете, что в воззвании Национального комитета значится: свобода личности и неприкосновенность частной собственности. Это приказ Национального комитета, нашего нового правительства, и мы все обязаны безоговорочно подчиниться приказу.

— Кто этот Национальный комитет? Кто оно, это новое правительство? Кто это приказывает нам соблюдать неприкосновенность частной собственности? Это, значит, и заводов, и Пражской металлургической компании, и шахт, и поместий этих спекулянтов-аграриев! — нападают шахтеры и металлурги на Дубеца.

— Кто? — не сдается он. — Правительство — это все-таки и мы. В правительстве есть представители, наши товарищи. Ведь под воззванием есть подпись и товарища доктора Соукупа. Разве вы уже ему не верите? — сетует Дубец.

— Соукуп, а рядом с его подписью чьи еще? От капиталистов там Рашин, аграрий Швегла и другие. Этим мы тоже должны верить? — волнуется весь зал и гудит, как улей.

— Хоть бы уж Тонда приехал. Что-то долго его нет. Из Венгрии, где он был последнее время, давно бы мог поспеть, — вспоминает Ванек.

— Да его, однако, давно могли бы отпустить домой. Многих выборных членов местных управлений отпустили. А он, как-никак, член муниципального совета, — поддакивает Фейгл.

— А кто бы за него, скажи пожалуйста, ходатайствовал, чтобы его отпустили? — недоумевает Ванек. — Городской староста доктор Грушка? Уж он-то не станет. Помнишь, как часто Тонда с ним в муниципальном совете схватывался. Окружной начальник Россыпал? Тонда у него в печенках сидит. Сколько крови у него Тонда испортил! Окружной начальник часто плакался, что, пока не появился этот парень, Кладно было абсолютно спокойным городом, а кладненцы — хорошими людьми. Только этот парень, дескать, многое напортил. И господин судебный советник Длабач не может спокойно вспомнить его имени. За то, что он устроил штучку его супруге. — Многие с любопытством оборачиваются к Ванеку.

— А что устроил Тонда госпоже судебной советнице? Этого мы еще не слышали. Расскажи, Гонза! — пристают к Ванеку со всех сторон.

Ванек рассказывает:

— Вы помните, в 1911 году у нас в Кладно была рабочая выставка?

— Помним, — поддакивают многие.

— Вот тогда это и случилось. Началось с того, что мы их обозлили названием выставки.

— Как это вы обозлили, чем? — спрашивают слушатели помоложе.

— Ну, стал вопрос о названии выставки. Тонда предложил, чтобы кладненская областная выставка называлась «Рабочая областная выставка». Будто крыша над ними загорелась! Все буржуи от старосты вплоть до старшего священника рассвирепели. Поскольку мы на этом названии настаивали, они вышли из подготовительного комитета и все оставили на нашей шее. Мы не сдались. Когда буржуи ушли, мы назвали выставку просто «Рабочей выставкой». А слово «областная», выбросили. Из-за этого ни город, ни округ, ни край, ни государство не дали нам на выставку ни галера дотации. Кроме того, ни округ, ни город, ни заводы, ни шахты не дали на выставку своих экспонатов. Это был дьявольский удар. Но мы не отступили. Так как шахты отказались участвовать в выставке, мы, шахтеры, решили, что назло им сделаем на выставке настоящую шахту.

— И сделали? — нетерпеливо спрашивает кто-то из молодых.

— Сделали, да еще какую, — хвалится Ванек. — Подъемная клеть была, в шахту опускалась. Был ствол, штреки, крепления, перемычки. Ну, короче, все, что есть интересного в шахте. Все сделали кладненские шахтеры сами, добровольно, бесплатно, в свободное время после работы.

— Ты, Гонза, хотел рассказать про Тонду и госпожу советницу, — напоминает кто-то из слушателем Ванеку.

— Гляди-ка, я и вправду чуть не позабыл, — опомнился Ванек.

— Ну, ребята, выставка удалась. Писали о ней, что это одна из лучших областных выставок, которые когда-либо устраивались. Буржуи с ней, наконец, примирились и признали свою ошибку. В Кладно каждый год устраивались гуляния в пользу фонда Центрального общества содействия школе. Необходимо было собирать деньги на содержание чешских школ, которых австрийское правительство содержать не желало. Так как была открыта выставка, решили устроить и это гуляние на территории выставки. Так в организации гуляния в пользу общества содействия школе мы оказались вместе с буржуями. Тут только мы увидали, какие они жадные и как умеют на всем наживаться. Где нужно было поработать, туда мы не могли заполучить ни одного из буржуев. Где же можно было что-нибудь урвать, туда они все бросались. Был на гулянии и буфет. Продавали пирожные, кофе и так далее. Зашла речь о том, кто будет председателем буфетной комиссии.

«Этого нет надобности обсуждать, господа, — говорит судебный заседатель Галама. — Это место, как известно, всегда закрепляется за госпожой судебной советницей. Она нам не простит, если мы ей этого не предоставим».

«А почему она так держится за этот пост?», — любопытствует Тонда.

«Вы это, господин секретарь, увидите, — улыбается в усики Галама. — Поражаюсь тому, что вы об этом спрашиваете. В Кладно же это секрет полишинеля, о котором из приличия не говорят».

«В буфете, однако, куча работы, — говорит Тонда. — Сомневаюсь, что госпожа советница захочет работать до переутомления».

«Конечно, нет, — ухмыляется Галама. — Но она будет заниматься распределением».

«Зачем распределять?» — спрашивает Тонда.

«Чтобы самой прежде всего получить», — отвечает Галама.

«Что ж, ладно. В таком случае поручим госпоже советнице», — решили в комитете. «А в качестве заведующей и старшей буфетчицы назначим матушку Плециту», — предлагает Тонда, и это было принято.

И вот наступил день гуляния. Никогда оно не было в Кладно таким, как в 1911 году на территории кладненской рабочей выставки. Мы взяли его в свои руки. Решили показать буржуям, как организуются гуляния. Особенно буфет был богатый. Всяких пирожных, печений, конфет, бисквитов было не счесть.

Когда женщины все это как следует разложили и собрались разрезать торты, прикатила госпожа судебная советница. Насаживает пенсне на нос, осматривает все и приказывает:

«Вот этот пуншевый торт не резать, вот эту ванильную бабу тоже, это вот блюдо пончиков в сторону, тот пирог тоже…» Тотчас за госпожой советницей появляется служанка и собирается складывать все указанное барыней в корзину. Матушка Плецита молча глядела-глядела, а потом и спрашивает: «Что же вы с этими бабами и тортами будете делать?»

«Это для особых целей», — поясняет госпожа советница.

«Какие это особые цели? Мне никто ни о каких целях не говорил», — удивляется Плецита.

«Это не ваша забота. Я на то и председательница, чтобы знать, куда и что должно пойти. Барушка, складывайте все», — обращается барыня к служанке.

Плецита и другие наши женщины ничего слышать не хотели и позвали Тонду. Он был секретарем выставки и гуляния в пользу школ.

Является Тонда. «Что это здесь за недоразумение?» — спрашивает.

«А вот госпожа советница хочет унести бабы и торты для каких-то особых целей. Ты мне об этом ничего не говорил, товарищ. Поэтому я и не могу разрешить», — объясняет Плецита.

Тонда обращается к советнице. «Какие это особые цели?» — спрашивает.

«Я председательница буфетной комиссии или не я?» — холодно спрашивает барыня.

«Насколько я знаю, были избраны вы». «Следовательно, полагаю: куда что должно пойти — решаю я, и никто не имеет права вмешиваться и контролировать меня, — свысока говорит дамочка. — Так, по крайней мере, это было ежегодно, господин секретарь. Барушка, складывайте!» — приказывает она служанке.

«Извините, госпожа председательница, — делая ударение на титуле, говорит Тонда. — Мы не знаем, как бывало прежде на гуляниях в пользу школ. Мы исходим лишь из одного принципа: если кто-нибудь хочет унести то, на что не имеет права, он должен за это заплатить. Матушка Плецита подсчитайте, что госпоже председательнице будет угодно взять. Можете выдать ей это только за наличный расчет. Госпожа председательница нас простит, но на празднествах в кредит не отпускают». — Он низко кланяется госпоже советнице и уходит.

Если бы вы могли видеть госпожу советницу! Чуть в обморок не упала. Вылетела из буфета, как ведьма.

«Тьфу, тьфу! — плюется. — Такое хамство. Это вам дорого обойдется. Вот что получается, когда становишься на одну доску с таким сбродом. Барушка, берите корзину, идемте отсюда! Ты тоже, Аленка, — обращается она к дочери, — не будешь паясничать здесь перед ними в шелковом национальном костюме. С теми, кто не умеет ценить наше участие, мы не останемся, чтобы не унизиться».

Госпожа советница, Барушка с корзиной и барышня Аленка в крестьянском костюме вылетели из буфета и с территории выставки, как ракеты.

В Кладно долго вспоминали об этом. Люди радовались, что нашелся наконец человек, который сумел справиться с госпожой советницей. Было известно, что для того, чтобы в окружном суде выиграть дело, предварительно нужно было зайти на кухню госпожи судебной советницы. Многие этим возмущались, но выступить открыто ни у кого нехватало смелости. А Тонда это сделал, — заканчивает Ванек.

— Эх, чорт возьми, если бы он нынче был здесь, нашлась бы ему работа, — проронил один из слушателей.

— Почему ты так думаешь? — спрашивает Ванек и тотчас отвечает: — Теперь, когда у нас Чехословацкая республика, гуляний-то в пользу школ устраивать больше не будут. Нам не придется по крейцеру собирать на чешские школы. И госпожа судебная советница с самого 1911 года уж больше никогда не бывала председательницей буфетной комиссии.

— Дело не в буфете. Тут дела покрупнее. Речь идет о снабжении Кладненщины, о том разворовывании продовольствия, которое было во время войны и которое продолжается сейчас. Вот за что нужно было бы взяться, — замечает один из шахтеров.

— Да, товарищи, это будет трудно. Этого, наверно, и Тонда не сдвинул бы с места. Ведь все эти большие господа, которые руководили снабжением во время войны, остались большими господами и сегодня. Они попрежнему распределяют и сами же осуществляют над собой и своим воровством контроль, как та госпожа советница, — высказывает свое мнение другой.

— Ну, посмотрим, был бы только здесь Тонда, — вздыхает Ванек.

— Глядите. О волке речи, а волк навстречу, — раздается в буфетном зале, когда в дверях появляется Тонда.

В буфете Рабочего дома в Кладно все вскочили. Толпятся вокруг Тонды, здороваются с ним и пожимают ему руки. Когда первое волнение, вызванное его приходом, улеглось, Тонда садится на свое обычное место у столика в углу за стойкой против биллиарда.

— Ну, а теперь рассказывай! — пристают товарищи к Тонде. — Где ты был и что пережил.

— Товарищи, дорогие, — защищается Тонда. — Это очень долгая история. На это у нас еще хватит времени в другой раз.

— Скажи хотя бы, на каком фронте ты был, — настаивают товарищи.

— Почти на всех, товарищи. На сербском, на русском, на румынском и на итальянском. Бросали нас и туда и сюда.

— А как насчет девочек, знался? Как итальянки? Красивые? — спрашивает, щуря узенькие поросячьи глазки, кривоногий Мудра.

— Да брось ты, кто же мог при всех этих трудностях думать о девушках, — машет рукой Тонда.

— Рассказывай! Скажи еще, что ты все эти четыре года ни разу на бабу не взглянул, — сомневается Мудра.

— Знаешь, Пепик, запомни раз навсегда: о таких вещах не говорят. А если говорят, то только через тридцать лет; тогда можно, — наставляет Тонда Мудру.

— Ну, понятно, в этом моя Нанда тоже с тобой согласилась бы. Если о таких вещах нельзя спрашивать, ей это в самый раз. Тогда у меня не было бы права и спину ей измочалить!

Мудра при этом яростно вдавливает в свою трубку какую-то смесь загадочного происхождения. Это какой-то эрзац-табак. Мудра зажигает, потом снова тычет пальцем в трубку, снова зажигает, но чудовищная смесь никак не хочет загореться.

— Пепик, Пепик, — смеются вокруг него, — вечно бы тебе только о девушках говорить, а между тем у тебя ничего уже не получается. Даже трубка не загорается. Перегорел огонь, не так ли? Мы твою Нанду понимаем. Видно, не очень-то она от тебя загоралась.

— Известно. Опять норовите вы меня разыграть, — ворчит Мудра, продолжая возиться с трубкой. — Не обращай на них внимания, Тонда, рассказывай. Если не хочешь про войну и про девочек, так, по крайней мере, что ты скажешь о нашем новом порядке? Нравится он тебе?

— Сказать правду, товарищи, я еще мало что видал. Но из того, что пока повидал, многое мне не понравилось, — признается Тонда.

— Что же именно и где тебе не понравилось? — расспрашивают шахтеры и металлурги.

— Ну, к примеру, положение в кладненском национальном комитете, — слышится в ответ.

— Ты там уже был?

— Как раз иду оттуда.

— Стало быть, ты должен был увидеть, что многое изменилось. Эти перемены все-таки должны каждому бросаться в глаза и радовать. Вместо австрийского орла — наш чешский лев. Приметил ты это, небось, или нет? — подсказывает Дубец.

— Это несомненно. Вывески перекрасили! С этим все поторопились! Но что толку от перемены декорации, когда на сцене остаются старые актеры?

— Вот видите, товарищи, разве я не говорил? — обрадованно восклицает Гонза Ванек. — Тонда это тотчас раскусил и обратил на это внимание. Хозяев мы должны были в первую очередь сменить. Метлой вымести и окружное управление, и дирекцию шахт и заводов. Тряхнуть это до основания, как в России, — распаляется Ванек.

— Вот, слышишь ты их, товарищ? — обращается Дубец к Тонде. — Вот так говорят все с утра до вечера. В России, в России! Никто не знает, как и что в этой России на самом деле. Но это им не мешает. Лишь бы неизменно подражать ей. Как будто мы нуждаемся в каком-либо чужом примере. Мы, которые в социалистическом и профсоюзном движении, а также в просвещении далеко опередили Россию. Только просвещение может привести к свободе. Какое может быть просвещение в стране, где большинство неграмотных? Скажи им, пожалуйста, пусть бросят разговоры о России и обратят внимание на положение в нашей стране.

— Ну, я думаю, товарищи, что необходимо и то и другое. Надо обращать внимание на положение и у нас, и в России. Надо знать, как все там в действительности обстоит, и если там что хорошее окажется и оправдает себя, то и у нас положение изменить: старое разрушить, новое завести.

— Что верно, то верно, — дружно отзываются собравшиеся.

— Что-то сделать нужно. Как думаешь, с чего надо начать? — донимают Тонду вопросами.

— С чего, товарищи? В первую очередь навести порядок в партии. Невозможно совершать революцию и делать перевороты, если нет революционного вождя, если в партии одни только фракции и группировки, если каждый тянет в свою сторону.

Необходимо навести порядок в партии, чтобы она встала во главе революционных сил, во главе борьбы за социализм. Чтобы ясно выразила свою солидарность с русской Октябрьской революцией и признала ее…

— Подожди, товарищ, — перебивает его Дубец. — Как так признать русскую революцию? Это все-таки дело нашего правительства, признавать Советы или не признавать. Этого же не может сделать только наша партия.

— Как раз наоборот, — возражает Тонда. — Я полагаю, что это в первую очередь наш долг. Это долг рабочих и рабочей партии, безоговорочно объявить себя сторонниками русской революции и поддерживать ее.

— Но ты ведь знаешь, все-таки, что некоторые влиятельные товарищи не одобряют революцию в России. Утверждают, что большевики повредили делу социализма и дискредитировали его. Отпугнули буржуазию и капиталистов и тем самым на целые десятилетия затормозили мирную эволюцию к социализму.

— Как же это? — удивляются Тонда и шахтеры. — Ну-ка, разъясни нам! — донимают они Дубеца.

— Ну, товарищ Гампл и товарищ Ауст объяснили мне, что, не будь большевиков и их революции, ни американцы, ни наши буржуи не мешали бы нам начать социализацию хотя бы немецких крупнокапиталистических предприятий. А большевики своими необдуманными действиями обратили внимание всего капиталистического мира на грозящую ему опасность, и капиталисты мобилизовали свои силы и не желают дать ныне согласия даже на частичную социализацию.

— А почему? — донимают собравшиеся оратора.

— А потому, что боятся, что если они допустят экспроприацию немецкой капиталистической собственности, то тогда не смогут нас удержать и дело дойдет до социализации и чешских капиталистических предприятий, — объясняет Дубец.

— И этого боятся наши руководящие товарищи? — удивляются шахтеры. — Это же само собой разумеется, что мы не можем ограничиться немецкими капиталистами и что надо добраться и до чешских, — шумят собравшиеся.

— Но, товарищи! Как же вы можете так говорить! Ведь такие действия разрушили бы наше национальное единство, которого мы с таким трудом добились во время войны. Ведь за чешское государство и его независимость вместе с нами боролись и чешские предприниматели и помещики. Было бы несправедливо теперь их обижать, — расстраивается Дубец.

— Как так обижать? — возражают шахтеры и металлурги. — Ты думаешь, что отнять у капиталистов возможность нас эксплуатировать и порабощать — это значит обижать их! Отнять у помещиков-аграриев возможность спекулировать и стаскивать последнюю рубашку с бедняков — это значит обижать их? Вот каково это национальное единство, за которое прячутся наши буржуи и аграрии. И этому мы должны способствовать? Мы боролись за национальную независимость и выступали за национальное единство ради того, чтобы уничтожить прежние несправедливости и преступления, совершавшиеся над бедным людом. Какой нам толк от национального единства, которое опять будет вводить новое порабощение и эксплуатацию трудящихся? Чорт побери, так, однако, нельзя. На такое национальное единство нам, извините, наплевать, — несутся раздраженные голоса со всех концов зала.

Шахтеры и металлурги поднимаются со стульев и стучат кулаками по столикам.

— Что ты на это скажешь, Ванек? Говори, выскажи то, что мы все думаем. Что у нас у всех на языке. Человек чувствует, да не знает, как выразить. Скажи за нас!

Старый Ванек встает.

— Раз товарищи желают, я тебе, Тоничек, расскажу. Видишь, мы во время этой революции опять дали себя облапошить. Мы должны были все это совсем по-другому повернуть, когда в октябре все здесь лопнуло. Сглупили. Мы должны учиться, мы, рабочие, обязаны больше интересоваться политикой. Этого мало — иметь только партию и организацию, уплатить с брюзжанием гривну взноса и считать, что этим ты уже исполнил свой долг. Воображать, что партия и организация сами позаботятся, чтобы мир изменился. Чорта с два изменится! Для того чтобы что-нибудь изменить, нужна сила. А какая, чорт возьми, сила в одной моей гривне? Какая сила в твоей, Фейгл, Мудра, Вацек и другие? Нет, товарищи, если мы не хотим быть битыми, мало просто давать гривну в организацию. Ей нужно отдавать и свои руки, голову, сердце и душу, короче, всего себя. А у нас прежде всего что угодно, только не организация. Про тех, кто в организации вообще не состоит и никогда не состоял, кому и гривны жалко было, кто работает до седьмого пота и пресмыкается перед господами, кто, в лучшем случае, ругается втихомолку и ждет, что однажды все как-нибудь само по себе перевернется и капитализм сгниет, про этих я не говорю. Только теперь я понял, мне все стало ясно. Чорта с два сгниет. Если мы его не уничтожим, он и дальше будет нас душить и высасывать кровь. Бывают такие моменты, когда есть возможность разом послать ко всем чертям все старое и прогнившее. Но такие моменты нужно использовать. Ты должен знать, когда момент настал. И должен знать, что в этот момент делать. Не только ты сам, все товарищи вокруг тебя должны понять и знать. Сам по себе никто не обучится. Кто-то должен научить. А чтобы людей научить, существует партия, организация и руководство. Чего вы разинули рты и выпучили гляделки? Ну, скажите. Если бы мы в октябре взяли все в руки, как следует, где была бы сегодня Пражская металлургическая компания? Где был бы Кестранек? Была бы у нас надобность вести тяжбу с хозяевами по вопросу об увеличении заработной платы и по другим вопросам? Мы должны были сделать это так же, как с восьмичасовым рабочим днем. Надо было сказать: «Мы это вводим — и баста. На то и революция». А мы? А вся наша партия? Что мы делали? Мы кричали на людей:

«Не смейте совершать ничего, что могло бы бросить тень на имя нации».

«Безоговорочно подчиняйтесь приказу Национального комитета!»

Чей это приказ? Капиталиста Рашина, агрария Швеглы, их прислужников Ирки Стршибрного и Франты Соукупа.

А мы это исполняли, товарищи, как волы, исполняли. Национальный комитет как единственный полномочный орган взял управление государством в свои руки. Издал первый закон свободной Чехословацкой республики: все действовавшие до настоящего времени земские и имперские законы остаются в силе.

Это значит: то, что имело силу во времена Австро-Венгрии, имеет силу и ныне. Те, кто господствовал и порабощал нас во времена Австро-Венгрии, имеют право порабощать нас и теперь.

— Это, все-таки, неверно, Гонза! Ты и сам так не думаешь! — кричит на Ванека Дубец.

— Нет? — все более горячится Ванек. — Дело не в том, что я действительно думаю. Хуже другое: уж что бы я там ни думал, что бы ни думали все мы на шахтах и заводах, от наших думок ничего не зависит. Правдой остается то, что господа нам приказали, а мы это проглотили. Что все учреждения — общественные, государственные и прочие — распоряжаются и действуют согласно прежним законам. Кто не верит, пусть прочтет наш первый закон Чехословацкой республики, изданный 28 октября 1918 года. Я его читал. Чуть не наизусть выучил. Но что этот закон сворачивает шею революции и рушит наши надежды на уничтожение капитализма и построение социалистической республики, этого я, олух, не понимал. Это я понимаю только сегодня, когда уже поздно!

Старый Ванек уныло опускается на стул. Зал затих. Каждый сидит и размышляет. Видно, что Ванек действительно выразил думы, которые мучили каждого.

Мертвую тишину нарушает Тонда:

— Ну, товарищи, я думаю, что никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже. Если бы мы считали, что все потеряно, это действительно было бы хуже. А чтобы не стало хуже, об этом теперь должны позаботиться мы.

— Мы не против, — шумят все. — Ты только посоветуй, как?

— Мы должны подумать вместе. В первую очередь здесь, в Кладно. Наша партия и организация должны стать другими, чем они были доныне. Мы обязаны мобилизовать все свои силы. Мы не можем допустить, чтобы нами руководили другие. Сами должны руководить и решать — в окружном национальном комитете, и в ратуше, и на предприятиях, и всюду.

— А как с окружным управлением? — раздается голос. — И в окружном управлении, — отвечает Тонда.

— Все-таки окружного начальника ты не сможешь сместить. Вон, видишь, какие законы, — слышатся возражения.

— Законы, законы… Законы создает тот, у кого власть. Мы дали вырвать власть из рук, и поэтому нам диктуют сегодня те, которые власть захватили. Необходимо снова начать борьбу и добыть то, что у нас уже могло быть и на что мы имеем право.

— Хорошо, хорошо, возьмемся, стало быть, за это.

— Но одного Кладно недостаточно, товарищи! Мы должны постараться переделать всю партию.

— Товарищи, разрешите и мне кое-что сказать, — вмешивается в разговор учитель Фингергут. — Ситуацию нельзя оценивать только с узкоместной точки зрения. Необходимо рассматривать ее под углом зрения истории и вечности. Главное зло в Праге. Я был у товарища Габрмана. Я изложил ему следующее: если мы хотим создать социалистическую республику, необходимо начать с духовной революции. Школа и учителя — это главное, на чем должно заострить внимание. В Кладно в результате правления бургомистра доктора Грушки всюду распространились клерикализм и реакция. Я предложил Габрману, чтобы он немедленно назначил нового школьного инспектора, и заявил, что готов взять на себя эту должность. Но там, в Праге, к этим переменам относятся с неодобрением. Не удивительно. История нас учит, что пражане всегда были умеренны. Известно, какую роль они играли в гуситских войнах. А Габрман и вовсе из Пльзня. Пльзень был не только умеренным, но реакционным, католическим городом.В настоящее время в партии решающее слово принадлежит пражанам и пльзенцам. Они и в правительстве заняли наиболее важные посты. Стремиться изменить положение в партии — это борьба заведомо безнадежная. Нельзя упускать из виду рассмотрение вопроса под углом зрения вечности. В первую очередь это вопрос о школьном инспекторе в Кладно. Вот на этом вопросе нужно сосредоточиться. Итак, от имени прогрессивной интеллигенции я просил бы вас о поддержке.

Снова берет слово Дубец:

— Видите, товарищи, это правильная речь. Мы, рабочие, должны брать пример с нашей интеллигенции. Если мы хотим управлять, мы должны сначала этому научиться. Чтобы мы этому научились и не обанкротились, мы должны заранее воспитать людей для решающих должностей. Если у нас есть способный товарищ учитель, который может исполнять должность окружного инспектора, мы должны драться за это место. Будем добиваться этого, пошлем депутацию, вынесем резолюцию. Когда воспитаем подходящего товарища для руководства Пражской металлургической компанией, тогда будем драться за место директора. А пока не знаю, можем ли мы требовать представительства в правлении компании. Полагаю, что способного товарища для этого у нас еще нет. Представьте себе, как это повредило бы эволюционному пути к социализму, если бы наш представитель в правлении компании был поднят насмех. Экспроприировать и социализировать мы можем только тогда, когда рабочие будут способны управлять производством. Сегодня мы для этого еще не созрели. Не хотите же вы, чтобы у нас дошло дело до такого развала, как в России!

— Какой такой развал в России, товарищ Дубец? — обращается к нему Тонда. — Ведь факт остается фактом, что со времени Великой Октябрьской революции прошел уже целый год, а большевики держатся и не потерпели краха. Наоборот. Заключили мир и ускорили таким образом конец мировой войны вообще. Они сражаются против контрреволюции, отражают натиск империалистических армий и не думают о капитуляции. Я полагаю, что вместо того, чтобы на них клеветать, нам следует поддерживать их и учиться у них.

— Так и есть, ты прав, мы будем и у нас действовать по-большевистски.

— Говори, с чего начинать! — раздается снова в буфетной.

— Созовем общее собрание нашей организации. Обратимся в Прагу. Соберем совещания и конференцию. Будем требовать созыва съезда партии. Будем требовать изменения политики партии. Признания Советов. Посылки делегации в Россию. Предъявим требования предпринимателям. Будем бороться против новых спекуляций аграриев. Неуклонно настаивать на выполнении обещаний, которые были даны во время борьбы за национальное освобождение. Двинемся на борьбу за социалистическую республику. Как думаешь, Ванек, двинемся?

— Как ты можешь меня вообще спрашивать! — удивляется задетый Ванек. — Думаю, что мы с тобой знакомы достаточно, и ты должен знать, что шахтеры никогда не складывают оружие.

— Вот и хорошо. Возьмемся за это, товарищи! Но сейчас время по домам. Маржка уже сверкает на меня глазами. Уже за полночь, а мне предстоит еще здорово повозиться.

— Ну, это понятно, раз жена ждала столько времени. Ну, тогда и в самом деле мы не станем тебя больше задерживать. А ты на нас, Маржка, не гневайся. Завтра воскресенье, можете, стало быть, ночь продлить, — острят шахтеры.

— Э, чего только в голову вам не приходит, — защищается Тонда. — Меня ждет купанье. Я обещал Маржке, что нынче вымоюсь, она уже приготовила корыто и воду.

— Не сегодня, вчера обещал, — сердится Маржка. — Еще со вчерашнего дня корыто и вода на плите ожидают. Сегодня уже воскресенье. Ты думаешь, что из-за тебя я среди ночи снова буду затапливать?

— Ничего не поделаешь, Маня, разговоры бесполезны. Купанье намечено, я всей душой приготовился, а если вода остыла, придется затопить.

Мальчик-буфетчик собирает скатерти со столов, ставит стулья на столики, чтобы удобнее было подметать пол, опускает шторы на окнах, гасит свет, и товарищи расходятся.

Идут и Тонда с Маней.

На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево залило Кладно и окрестности. Тонда на ходу прижимает Маржку к себе.

— Смотри, как красиво сияет наш красный Кладно!

У СТАРОГО ВАНЕКА ИМЕЮТСЯ СВОИ ВЗГЛЯДЫ НА ПОЛИТИКУ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ПАРТИИ

Декабрьский вечер. Кладно покрылось белым снеговым покрывалом. Шахтерские домики на Пругоне обрели новый вид. Весь Пругон словно помолодел и похорошел. Уличные нечистоты и грязь исчезли под белоснежным покровом.

Пругон раскинулся по склону. Домик лепится к домику. Стены, террасы, заборы, дворы, хлевики, навозные кучи, уборные, улички, лесенки, калитки — все тут перемешано и словно нагромождено одно на другое.

В жаркое летнее время здесь пыль, духота и зловоние, от которого можно задохнуться. В дождливую пору здесь непроходимая слякоть. Зимой гололедица от замерзшей грязи и нечистот, растекающихся по дворам и улицам. Пругон не имеет канализации. Ее здесь нельзя, мол, проводить, так уверяют мудрые отцы города и строительное ведомство во главе с городским архитектором Ракосом. Каменистый склон покоится на глинистом основании. Если копнуть поглубже, это могло бы нарушить равновесие и каменистый слой, находящийся на скользком глинистом основании, мог бы прийти в движение.

— Вообще не следовало позволять строиться на Пругоне, — доказывает на заседании городского совета достойный представитель капиталистической Пражской металлургической компании господин инженер Немечек. — Город, собственно говоря, никогда не давал разрешения строиться на Пругоне. Люди строились сами, как кому в голову взбрело. Бессистемно лепили домик к домику, никакой планировки для них не существовало. Поэтому они сами виноваты во всех безобразиях, которые существуют на Пругоне. Город за них не отвечает. Поэтому он не обязан благоустраивать. Требование замостить улицы — бессмыслица. Проводить канализацию — вопиющая глупость. На Пругон ко многим лачугам вообще нельзя подъехать? Приносить уголь и уносить навоз приходится в корзинах? Это, конечно, правда. Однако жители Пругона виноваты в этом сами. Зачем было так беспорядочно, без ладу и складу, строить? Впрочем, десятки лет на лошадях по Пругону не ездили. Транспортными средствами здесь были только корзина, тачка или, в лучшем случае, маленькая шахтерская четырехколесная тележка. Что могли делать отцы и деды, должны делать и дети. Жаль каждого галера. Как выросли бы дополнительные городские налоги, если бы Пругон пришлось приводить в порядок! Я протестую, протестую от имени Пражской металлургической компании против включения в бюджет какой бы то ни было суммы на благоустройство Пругона. Наша компания, как самый крупный налогоплательщик города, этого просто не позволит! Не позволит, господа!

Так говорит господин старший инженер Немечек и так говорили до него другие почтенные представители Пражской металлургической компании в городском самоуправлении.

Пражская металлургическая компания не позволила. Не позволила она, не позволили и другие капиталистические компании, чтобы в Кладно вообще проводились какие-нибудь полезные мероприятия.

Не позволили строить ни сиротский приют, ни богадельню. Не позволили замостить улицы. Не позволили даже осуществить меры по обеспечению города в достаточном количестве водой — питьевой и для хозяйственных нужд. Целыми часами женщинам приходится с ведрами и ушатами простаивать в очередях у уличных колонок. Воду закрывают, и она идет только в определенные часы. Доберские источники, откуда в Кладно поступает вода, не настолько обильны, чтобы удовлетворить возрастающие потребности. Строительное ведомство поэтому не позволяет в Кладно ставить ванны в квартирах. Не позволяет устраивать ватер-клозеты. Часто даже не позволяет из соображений экономии проводить в квартиры водопровод.

Кладно, типичный рабочий город шахтеров и металлургов, не имеет поэтому ни бань, ни ванн. Проекты и возможности здесь были. Обсуждается вопрос о проведении воды из Клича вы, из района прудов возле Новых Страшиц, даже о подведении воды для хозяйственных нужд из Влтавы и так далее. Но капиталистические компании ничего не позволяют. Миллионные прибыли акционеров не должны страдать. Шахтеры и металлурги должны быть скромными. У господ в их виллах и в Веркс-отеле вода есть. А бедняки могут обождать. Вывод из этого: пока в Кладно и на Кладненщине не появятся новые хозяева, пока хозяевами не станут шахтеры и металлурги, до тех пор воды не будет.

Поэтому не удивляйтесь, что в Кладно так заинтересованы в том, чтобы социальные отношения изменились. Чтобы теперешние хозяева были изгнаны. Чтобы шахты и заводы перешли из рук нынешних владельцев во всеобщее достояние, чтобы они были экспроприированы и обобществлены.

Поэтому кладненцы так радостно приветствуют крах старой Австрии. Поэтому приветствуют Чехословацкую республику. Верят, что в новой республике сменятся хозяева. Будет проведена экспроприация и социализация. Прежде всего шахт и металлургических заводов.

28 октября в этом не было никаких сомнений. В декабре 1918 года дело обстоит по-иному. Появились уже сомнения. Эти сомнения есть и у Тонды.

Он идет на Пругон поговорить со старым Ванеком. Ванек — настоящий человек из народа. Особенного образования он не получил. Когда он пришел на шахту, ему не было и четырнадцати лет. Трудится в ней целые десятилетия. Каждый день с утра до вечера, а в ночные смены с вечера до утра. У него от природы ясный ум, дополненный большим жизненным опытом. Его взгляды отточены, его классовое самосознание словно высечено из крепчайшего гранита. Он как старый вековой дуб. Ничто его не сдвинет и ничто не поколеблет. Ванек — не один. Люди такого типа на Кладненщине встречаются почти на каждой шахте. У них многому можно научиться. Если хочешь ознакомиться с положением, поговори с ними. Дома, на шахте, в среде, в которой они ежедневно вращаются, где они чувствуют себя самими собой и где они не боятся говорить попросту, от души, своими словами. На собрании? Пустое дело. Здесь эти люди редко скажут то, что они думают. У них возникает какое-то особенное, не то официальное, не то торжественное, настроение. Когда им приходится выступать, не говорят от души — им кажется, что они должны прочитать доклад. Думают, что нельзя говорить так, как они разговаривают в качестве обыкновенных шахтеров, каменщиков и так далее.

Вот поэтому и идет сегодня Тонда на Пругон к Ванеку. Много у него накопилось. Уже месяц, как он вернулся с войны домой. Осмотрелся немного в Кладно, и теперь у него, как говорится, в голове шмели гудят.

Разговор с Ванеком наверняка разъяснит многое. Пругон сегодня на часок-другой облекся в праздничный наряд. Выпал снег. Скрипит под ногами. Тонда спускается по ступенькам от Нового Кладно и осторожно пробирается узкими улочками. На Пругоне надо ходить осторожно. Улицы крутые и горбатые. Тротуаров нет. Под деревянными, наполовину завалившимися заборчиками ухабы, бугры, а кое-где и коварные ямы. Здесь обрушилась подпорка, державшая забор. Там оползла почва и обвалилась в сад или во двор. Дворы часто находятся на несколько метров ниже уровня улицы. Если идешь по Пругону, особенно в грязь, снег или гололедицу, не удивляйся, что одна нога у тебя едет влево, а другая — вправо. И если не будешь осторожен, можешь не только оказаться на земле, но и провалиться в чужой садик или двор.

Тонда Пругон знает. Еще в детстве он проказничал здесь с мальчишками. Играл в чижика и другие мальчишечьи игры. Поэтому он прекрасно знает все коварные места пругонских улиц. Без приключений Тонда добирается до домика Ванека. Отворяет калитку. И здесь он как у себя дома. Нужно засучить рукав. Просунуть в калитку руку. Вытащить деревянный колышек. Снять петлю с колечка — и ты вошел. А теперь внимание! Прямо от калитки во двор ведут предательские ступеньки. Один неверный шаг — и съедешь на заднице.

Жена Ванека сметает на дворе только что выпавший снег. Здоровается с Тондой.

— Ах, к нам гость! А я-то уж думала, что ты на военной службе как-то загордился, уже гнушаешься к нам заходить, как прежде. Однако генералом ты там не сделался, видно? — обрадованно смеется она и, вытерев руку о синий передник, подает ее гостю.

— Ну, добро пожаловать, товарищ. Старик в сарайчике. Сейчас позову его. Иди в комнату.

Она открывает дверь в темные сени, и Тонда входит. Мгновение спустя на крыльце слышится топот. Ванек очищает башмаки, отряхивает снег. Входит в сени.

— Здорово, товарищ, — обращается к Тонде.

— С кроликами возился? Сколько же их у тебя в этом году? Теперь кролики особенно пригодятся, когда в мясе такой недостаток!

— Какие, к чорту, кролики! Я уже давно всех перебил, — отвечает Ванек.

— Ты перебил всех кроликов? Быть этого не может! И этих ангорских, красноглазых, которыми ты так гордился? — удивляется Тонда.

— А что мне было делать, приятель? Ведь и нам жрать нечего было. Чем бы я кроликов кормил? — жалуется Ванек и затем продолжает. — Вот видишь, Тоничек, до чего мы дожили. И кролика у шахтера уже нет. Вообще-то мяса мы много не видели: хозяева, вишь, всегда смотрели, чтобы шахтер не растолстел. Для здоровья, мол, вредно. Если ты растолстеешь, будешь в шахте, под землей, потеть и можешь легко простудиться. Известно, господа угольные бароны всегда очень заботились о здоровье горняков. Заболел, так сдохни, но не хворай. Чтобы больничной кассе не пришлось много выплачивать. Но, по крайней мере, в воскресенье ты мог кролика поесть. А после обеда полог задернуть и прилечь с женой. Это и есть шахтерское сало, как говаривал еще мой дед. А теперь, видишь, уже и кролика-то нет. Вот, вот чего мы, шахтеры, добились, — вздыхает Ванек.

— Да подожди, старина. Ведь никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже, — успокаивает Тонда товарища. — Мы должны верить, что теперь все переменится.

— Должно было перемениться, Тоничек. Подходящий момент был. И возможность была. Я этому действительно верил. А вот теперь, знаешь, мне что-то не нравится. Что-то тут не так. Еще когда ты только приехал, мы в Рабочем доме об этом говорили. Теперь ты осмотрелся. Что скажешь?

— Как раз я к тебе затем и пришел. Поговорить хочу. Мне это необходимо, как соль. Сколько уже лет мы с тобой вдвоем не разговаривали? — вспоминает Тонда.

— Ну, известно! Вы двое как вместе сойдетесь, так уж будут разговоры без конца. А еще говорят, что бабы сплетничают. Но не будете же вы стоять здесь в сенях. Идите в комнату и садитесь, — приглашает жена Ванека.

— Ну, уж если вы просите. Но у вас тут вымыто, а я наслежу, — извиняется Тонда.

— Ну, ну, не пищи! Оно ведь не в первый и, надеюсь, не в последний раз. А впрочем, шагай по тряпкам, для чего же они постланы, — предупреждает жена Ванека.

— Глядите-ка, я даже не заметил ваших ковров. Это вы в рассрочку у Подзимека купили? — смеется Тонда.

— Не насмехайся. Ишь ты! Стану я на старости лет с ума сходить. Впрочем, нынче ты мало где нашел бы подзимековы ковры. Где не лишились их еще до войны, там наверняка лишились их теперь или во время войны. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, перешло к мельникам на Качак и к деревенским кулакам. Да, да, вот какая была жизнь, Тоничек.

Ванек садится с Тондой к столу. Жена шарит в духовке. — Я и не знаю, чем тебя угостить, — сетует она. — Оладьев с повидлом, которые ты так любил и на которые ходил к нам, когда был холостяком, не могу тебе предложить. Теперь их нет. Вот еще по ним с ума сходишь? — расспрашивает она Тонду.

— Да, товарищ, я никогда ничего другого не любил, — уверяет Тонда.

— Погляди на него, отец. На этого невинного младенца. Всегда любил одни оладьи. Знаю я. Как это говорится. Кто оладьями объедается, а кто девушками увлекается. Но ты всегда любил и то и другое. Меня не проведешь. Бедная Маржка. Не пойму, что она в тебе нашла, что за тебя ухватилась. Такая баба хорошая!

— Какая такая хорошая? Ведь через год после свадьбы не померла! — дразнит жену Ванек.

— Известно, этого только вам бы и хотелось, синие бороды, — сердится хозяйка.

— Ну, довольно шутить! Давай поговорим о наших делах. Что скажешь, Ванек? — прекращает шутки Тонда.

— Ну, я вам в таком разе мешать не буду, — решает жена Ванека. — Пойду к дочери поглядеть на внуков.

— Ты иди уж, мать, иди, — отсылает жену Ванек. — Домой особенно не спеши. Мы последим за огнем, чтобы в печи не прогорело.

— Едва ли, — сомневается она. — Вы оба как заговоритесь, так забудете обо всем на свете, не то что о моей печке. Ну, я пошла. Прощаться с тобой, Тоничек, не буду. Знаю, что приду, а вы оба будете еще сиднем сидеть да спорить. — Жена Ванека уходит.

— Так. А теперь, Тоничек, можем выкладывать, что у кого на сердце. У тебя это получится складнее, значит, тебе и начинать, — побуждает Ванек Тонду.

— Знаешь, товарищ, признаться, особенно складного у меня в башке ничего нет. Есть целый ряд вопросов, к которым не знаю, как подступиться. Сколько раз приходит мне в голову, что просто не справимся мы со всеми теми делами, которые на нас нынче навалились. Что мы сильно запоздали и что события нас опередили. Нашей социал-демократической партии надо было работать как-то иначе и основательнее. Чорт его знает, в чем тут дело. Не могу все-таки поверить, чтобы у нас в партии кто-нибудь не хотел бы социализации. Целыми десятилетиями об этом говорим. Но теперь, когда для этого наступила пора, то кажется, как будто здесь полно неразрешенных вопросов и никто не знает что к чему.

— Погоди, Тонда, я тебе помогу эту петлю распутать. Я думаю, что наша партия и многие наши руководящие товарищи перестают нас, рабочих, понимать. Они видят нашу нищету, наши тяготы, желали бы нам помочь, жалеют нас. Все философствуют, как сделать, чтобы мир перевернулся и исчезли бы несправедливость и нищета. При этом думают: как было бы прекрасно, если бы смогли положить в один прекрасный день этот самый социализм как подарок под рождественскую елочку. Как мы должны были бы благодарить их за это. Как они нас осчастливили бы и обрадовали. Но так, Тоничек, дело не обстоит. Если кто-нибудь хочет нам, шахтерам, помочь, то не должен жалеть нас и плакать над нами. Должен взяться за это с другого конца. Ведь мы, Тонда, как-никак, мужчины, а не плаксивые бабы. Каждый день спускаешься под землю и не знаешь, вернешься ли на-гора. Всюду опасность. Ничто не достается даром, без жертв. Нужно научиться приносить жертвы также ради себя, ради тех, кто страдает так же, как и ты, а не только ради других. Неужели же, чорт возьми, мы этого не сумели бы? Мы все-таки уже не сосунки. Видишь, это происходит так. Как только мы начинаем браться за дело, всегда приходит кто-нибудь и отбрасывает нас назад. Ради бога, люди, опомнитесь, только спокойно, мирно, могут быть жертвы. Люди боятся идти на жертвы ради самих себя. При этом не видят, сколько жертв приходится приносить ежедневно ради хозяев. Конечно, каждому хотелось бы сидеть уже у теплой печки да за полным котелком. Что толку вечно об этом мечтать, когда другие бессовестно тащат полный котелок у тебя из-под носа и все сжирают! Что толку над несправедливостями плакать и причитать? Покуда не выпрямишься и не ударишь разбойника по руке, до тех пор он будет тебя обкрадывать. Но если набросишься на тех, кто ворует у тебя из-под носа кашу, то могут быть жертвы. Чепуха! Покуда не решишься на жертвы, будешь все время топить печь и варить кашу для других, а сам только утираться. Нищета сама не умрет, а счастье и благосостояние не народятся, как младенец Иисус. Чтобы нищета сгинула и народилось всеобщее благосостояние, для этого ты должен драться и знать, что это будет стоить жертв. Для решающей драки нужно воспитать настоящих ребят, и самые ученые мудрецы настоящей битвы не выиграют.

— Понимаешь, Гонза, это так. Я думаю, именно этот вопрос перед нами и встал. Драться ли нам за социализм и приносить жертвы, либо верить в эволюцию — бояться жертв и ждать. Целые десятилетия мы уговариваем себя, будто мы революционные социал-демократы. Теперь та революция, о которой мы годами разговариваем, пришла, а мы ее испугались. Говорим о мире и эволюции. Говорим об эволюции лишь затем, чтобы обмануть самих себя и других. Для того чтобы не делать настоящую революцию и не приносить жертвы.

В России имели мужество это сделать. Там не болтали попусту, а совершили революцию. Правда, это стоит им очень многого. Не только их дворянство и буржуазия, весь мир составил против них заговор. Клевещут и травят. Этого-то у нас наши социалистические вожди и испугались. Должны ли и мы подвергаться такой же брани? Должны ли мы и дальше подвергать себя травле и преследованиям? Зачем это, если мы можем прекрасно прийти к соглашению с хозяевами?

— Вот, Тонда, с хозяевами прекрасно и пришли у нас к соглашению. Только о чем? Что хозяева пустят их в правительство. Дадут и нашим вождям должности. Посадят их в кресла. Дадут чины, синекуры, оклады. Будут их похваливать и уважать. Но только при одном условии. Если партия откажется от революции. Если уверует в эволюцию. Пока все само собой созреет. Когда капитализм сам собой рухнет и его место путем мирной эволюции займет социализм, тогда и они, хозяева, станут социалистами. Наши вожди идут на это, как мыши на сало.

— Они уже с господами пришли к соглашению. Должности распределили. Теперь приходят к нам и доказывают: «Видите, соглашение возможно. В демократической республике другое дело, не то, что в старой Австрии. И хозяева стали иными. С ними можно разговаривать. Берите пример с нас, с верхушки. И вы на шахтах и заводах приходите к соглашению с хозяевами». Да, к соглашению! Легко сказать, к соглашению. Но ведь им там, наверху, договариваться легче, чем здесь, внизу. Почему господа не могли бы дать социал-демократам три министерских места, если у них остается еще одиннадцать? Чорт возьми, вот наше новое правительство. Что ты на это скажешь, Тоник? Премьер-министр — капиталист доктор Крамарж. Министр внутренних дел — аграрий Швегла, финансов — банкир доктор Рашин, земледелия — старый рвач Прашек, общественных работ — помещик Станек, торговли — продувной биржевик доктор Странский, иностранных дел — господин доктор Бенеш. А среди них — наш товарищ Габрман, доктор Соукуп и доктор Винтер. Чего можно от такой компании ожидать? Теперь говорят, будто уже и национальные комитеты упразднили. Что это, правда? — осведомляется Ванек.

— Да, упразднили. Это, собственно, началось еще в прошлом месяце, — подтверждает Тонда. — Глянь, вот здесь в «Свободе». Еще 9 ноября было опубликовано, что

«…окружные национальные комитеты в ряде случаев присвоили себе право смещать государственных чиновников, например отдельных чиновников окружного управления, почты и так далее, и препятствовали действиям жандармских пунктов. Поэтому центральный Национальный комитет в Праге постановляет, чтобы окружные национальные комитеты всемерно содействовали обеспечению спокойного функционирования государственных учреждений, и каждое неправомерное вмешательство окружного национального комитета будет рассматриваться как тяжкое нарушение закона».

Дальше говорится, что

«…поступило сообщение о смещении нескольких местных самоуправлений. Национальный комитет запрещает подобные действия и приказывает, чтобы местные самоуправления продолжали функционировать в прежнем составе…»

— Вот видишь! — волнуется Ванек. — Одни запрещения, приказы и так далее. Это значит, все то, что мы здесь на Кладненщине делаем, когда смещаем старост-аграриев, спекулировавших во время войны, когда увольняем чиновников, помогавших немцам нас арестовывать и порабощать, все это незаконно, неправомерно, все противозаконно и преступно, — горячится Ванек.

— Да, это так, товарищ, — подтверждает Тонда.

— Ты только посмотри. Два дня назад, то есть 8 декабря, вышло постановление Совета министров. Обожди, я прочту тебе его:

«В важнейшую для чешской нации эпоху национальные комитеты взяли на себя тяжелую и ответственную миссию. Со славной самоотверженностью они взяли на себя руководство округами и всемерно стремились к тому, чтобы облегчить пражскому центру трудную задачу принятия управления государством из рук старых австрийских учреждений в руки пражского национального комитета. Национальные комитеты взялись за этот труд в условиях, которые по вине прежних обладателей власти были попросту плачевными. Благодаря крайнему и самоотверженному напряжению сил, дополнявшемуся совершенным знанием местных условий, осторожностью и беспримерной добросовестностью, национальные комитеты ныне выполнили свою задачу.

Чехословацкая республика обладает теперь всеми необходимыми основами юридически организованного государства: имеет своего президента, свое Временное законодательное собрание и свое правительство, этим собранием назначенное и перед ним ответственное. Тем самым был положен конец исключительным условиям, и мы должны показать, что наша новая республика при помощи органов государственного управления в состоянии разрешить все задачи, стоящие перед молодым государством, и гарантировать мирное развитие событий!

В связи с этим недопустимо, чтобы впредь государственные дела решались самостоятельными местными органами, не ответственными ни перед центральным правительством, ни перед Национальным собранием. В нашей республике решающей силой должна быть твердая воля Национального собрания и ответственного перед ним правительства. Поэтому Совет министров единодушно постановил объявить деятельность всех национальных комитетов оконченной.

Правительство полностью берет на себя всю ответственность за все управление. Никто не имеет права вмешиваться в деятельность органов государственного управления и выполнять их функции без полномочий или распоряжений соответствующих правительственных учреждений. Тем не менее правительство будет признательно всем, кто имел возможность ознакомиться с деятельностью государственных учреждений, за все советы, указания, за все замечания и будет стремиться не только искоренить всяческие злоупотребления, но и совместно с Национальным собранием работать над демократическим и социально справедливым развитием нашей новой, свободной жизни.

Относительно национальных комитетов наших национальных меньшинств правительство предполагает принять все необходимые меры, чтобы их успешная деятельность могла развиваться без помех!

Доктор Крамарж, Габрман, доктор Грубан, Клофач, Прашек, доктор Рашин, Станек, доктор Соукуп, доктор Странский, Стршибрный, доктор Шробар, доктор Врбенский, доктор Винтер, доктор Заградник».
— Ну, что ты на это скажешь? — обращается Тонда к Ванеку.

— Что мне на это сказать! Умеют морочить нас и медом около губ мазать. «Чехословацкая республика имеет все необходимое для юридически организованного государства. Правительство берет на себя всю ответственность. Все во власти учреждений», — повторяет Ванек. — Конечно, если бы это были наши республиканские учреждения. Но окружным начальником попрежнему является императорско-королевский советник Россыпал. На жандармских пунктах та же самая жандармерия, которая стреляла в нас во времена Австрии и избивала прикладами наших жен и товарищей, колола штыками и гнала в тюрьмы, закованных в цепи и кандалы. Ничего не изменилось. В местных управлениях сидят те же самые старосты, которые служили Австрии, выколачивали платежи по военным займам, выдавали жандармам бунтовщиков, а с бедняков стаскивали рубашку и спекулировали. Но их запрещают смещать. Постановляют, что они должны и впредь оставаться на своих местах и исполнять свои обязанности. Предпочитают ликвидировать национальные комитеты, для того только, чтобы сохранить воров и спекулянтов аграриев, тиранов жандармов и окружных начальников. Ну, скажи, Тоничек, кто подумал бы 28 октября, что вот таким манером пойдут у нас дела?

— Дела идут чем дальше, тем хуже, товарищ, — отвечает Тонда. — Есть у нас элементы и силы, которым мало минувшей войны. Они не могут примириться с тем, что война окончилась и воцарился мир. Они хотели бы втравить нашу нацию и народ в новую войну.

— Ну, все же это едва ли возможно. Кто у нас в Чехословакии осмелился бы заговорить о новой войне? Победа Антанты над кайзером Вильгельмом и его империалистической кликой ведь сделала какую-либо новую войну невозможной вовеки веков. Нет, Тоничек, второй войны уже не будет, — убежденно твердит Ванек.

— Не будет? Послушай, я прочту тебе, что писала газета аграриев «Вечер» 6 декабря:

«Если мы достигли независимости, которая дает нам возможность развиваться согласно собственному национальному характеру и согласно собственным потребностям в политической, культурной, национальной, социальной и экономической областях, то мы обязаны этим прежде всего доброй воле Антанты. Если бы не было этой доброй воли, не было бы нашей независимости. Эту добрую волю нельзя игнорировать хотя бы вследствие того обстоятельства, что чешские легионы сражались бок о бок с Антантой и за ее цели.

Наше прирожденное чувство и принципы честности повелевают нам не нарушать союзнические узы, которыми мы связаны с Антантой. Честность требует, чтобы мы и дальше стояли бок о бок с Антантой, действовали и боролись до тех пор, пока Антанта не заявит, что она достигла своих целей.

Известно, что целью Антанты является также разгром большевизма и водворение порядка в России.

Этот план имеет целью благо России и всего мира. Большевизм является опасностью для цивилизованных народов. Поэтому на чехословацкое войско в России возложена важная миссия.

«Вечерник Права лиду» в четверг опубликовал призыв к чехословацкому правительству отозвать чехословацкое войско из России.

Нет сомнения, что мы все желали бы, чтобы чехословацкие легионеры, находящиеся в России, вернулись к нам, домой. Несомненно, что и чешские легионеры стремятся к возвращению.

Но вышеуказанные обстоятельства препятствуют исполнению этих желаний, и наши непобедимые легионеры это тоже, несомненно, признают.

Они, несомненно, не желали бы возвратиться прежде, чем будет окончательно выполнена их миссия. Помимо этого, необходимо подчеркнуть, что чехословацкое войско в России является составной частью войск Антанты, и только верховное командование Антанты могло бы дать приказ о его возвращении домой».

— Ну вот, — дочитав, обращается Тонда к Ванеку. — Так пишут в новой демократической республике непосредственно по окончании мировой войны. Еще не отзвучал грохот орудий, еще не все солдаты вернулись, еще царят нужда и нищета, а подстрекателям войны хочется уже новой бойни.

— Ты прав, Тоничек. Только теперь это до меня дошло. Почему бы вообще аграриям, помещикам и богачам быть против войны, если в военное время им так везло и они могли огребать барыши и наживаться? Воевать против Советской России? Ведь это для наших капиталистов — будь то чехи или немцы, в городе или в деревне — самая желанная мечта. Большевистская Россия — это единственный положительный результат войны. Но это большое предостережение для всех эксплуататоров. То, что случилось в России, могло бы случиться в любом другом месте, если бы рабочие прозрели. Поэтому буржуи и подстрекают против России. Знаешь, сколько мы уже всякого понаслышались. Пророчили, что Россия потерпит крах, что неграмотные рабочие сами править не сумеют. Видишь — снова это вечное неверие и недооценка рабочих. Милый Тонда, я думаю так: у нас, рабочих, куда больше сил и способностей, чем мы это сами сознаем. В нашей старой революционной песенке не зря говорится:

Мощь свою познай, рабочий! Пробудись на бой!
Все колеса остановишь сильною рукой.
— Понимаешь, Тонда, дело не в этом, тут дело посерьезнее. Недостаточно знать, какая сила заключается в рабочих руках, когда они останавливают работу. Нужно осознать и еще кое-что. Нужно знать, какая это огромная сила, когда эти могучие рабочие руки приходят в движение. Когда они размахиваются для удара. Когда, наконец, берут оружие и обращают его против своих поработителей и эксплуататоров. Понимаешь, Тонда, обо всем этом мы не думали. Мы об этом забывали. А когда мы боролись с хозяевами, нам всегда говорили: «Только мир и порядок, товарищи». При этом хозяева нас мира лишали, а порядок растаптывали. В России к этому подошли иначе. Они тоже хотят мира и порядка. Свой рабочий мир и порядок, Тонда. Но они его смогут иметь только тогда, когда разрушат мир и порядок хозяев. Понятно, за это хозяева всего света их и ругают. Им хочется развязать против русских новую войну. Поэтому и наши аграрии натравливают нас на большевиков. Боятся. Боятся примера русской революции, боятся большевизма. Но им ничего не добиться. И у нас когда-нибудь взорвется. На то и мы, на то и наша социал-демократическая партия, чтобы подготовить переворот. «Вечерник Права лиду» правильно требует от нашего правительства, чтобы оно отозвало легионеров из России. В этом мы должны партию поддержать. Все снова пойдет по верному пути. Признаюсь тебе, что я здорово злился на руководство партии за те глупости, которые оно в последнее время наделало, и за то, что оно отступало перед буржуями. Но, кажется, начинают уже соображать, что дальше так продолжаться не может. Ведь никакой социалист не может быть таким идиотом, чтобы вместе с буржуями подготавливать войну против большевистской России.

— Знаешь, товарищ, а такие люди все-таки есть. Есть и в нашей партии. С большевиками они не согласны, а готовы согласиться даже на то, чтобы Чехословакия воевала против большевистской России и ее трудового народа.

— Неужели это правда, Тоник? — быстро спрашивает Ванек. — Что в наших рядах есть такие изменники и негодяи? Не могу этому поверить.

— Ладно. Я прочитаю тебе еще кое-что, — говорит Тонда. — В «Право лиду» в ноябре была статья товарища Гудеца. Это было тогда, когда шли переговоры о формировании германского правительства и когда пришли сообщения, что немецкие социал-демократы решили создать социалистическое правительство без участия буржуазных и капиталистических партий. Это страшно испугало ряд наших «тоже-социалистов». Среди них был и депутат товарищ Гудец, который поторопился написать в «Право лиду» статью.

В статье говорится:

«Вчера телеграфное агентство Вольф сообщило, что революционное правительство в Германии уже составлено из трех социалистов большинства и из трех независимых, то есть социалистическое классовое правительство. Это значит, что социалисты будут не только возглавлять республиканское правительство, но и берут в свои руки правительство в целом и собираются строить республику и руководить ею по-социалистически, приближаясь тем самым к русским большевикам.

Если Антанта сохранит свое нынешнее военное единство и целостность, то революция в Германии пойдет иным путем, нежели в России, остановится перед большевизмом и станет на якорь в демократической, социальной, но ни в коем случае не социалистической республике.

Антанта заявила, что после того, как разделается с кайзеризмом, она решит также и проблему большевизма!»

— Товарищ Гудец был, как видишь, вне себя, когда услышал, что в Германии должно было образоваться чисто социалистическое правительство, или, как он говорит, классовое. Злится на германских социал-демократов за то, что они хотели сблизиться с русскими большевиками. Верит, что капиталистическая Антанта не допустит этого и вмешается в развитие событий в Германии. Принудит германскую социал-демократию отказаться от социализма. Товарищ Гудец также верит и уже заранее радуется тому, что капиталистическая Антанта разрешит и проблему русского большевизма так, как она справилась с вопросом немецкого кайзеризма. Поэтому в следующей статье в «Право лиду» он осуждает французских социал-демократов и рабочих, которым хочется и во Франции совершить революцию против капитализма. Он утверждает, что революцию нужно делать своевременно. Сейчас революция против капиталистов во Франции несвоевременна, Франция должна, дескать, сперва расправиться с русским большевизмом. Точно так же осуждает Гудец попытку красногвардейцев совершить переворот в Вене. Под конец он доказывает, что даже и у нас сейчас не время для переворотов, что мы не можем строить социалистическую республику, а должны, дескать, удовлетвориться только социальными реформами и социальной республикой. Поэтому и «Право лиду» в последнее время изменяет лозунг и вместо требования «социалистической республики» пишет только о «социальной республике».

— Чтоб их громом разразило, мошенников! Кто бы подумал, что они будут вот так жульничать. Признаюсь, Тонда, я этого не понимаю, объясни, пожалуйста. Мне думалось, что «социалистическая» и «социальная» республика одно и то же. Как можем разобраться в этом мы, обыкновенные шахтеры. Я всегда считал себя, бог знает, каким умным. Будто все уж о социализме знаю. А теперь оказывается, что «социальная» и «социалистическая» это не одно и то же?

— Нет, дорогой товарищ, между «социальной» и «социалистической» республикой разница большая.

— Клянусь, не понимаю. Как это так, скажи?

— Ну, как бы тебе коротко и ясно объяснить? Одно дело социальные реформы, а другое социалистические перевороты. Это ты понимаешь, верно?

— Погоди. Ну, это я знаю. С социальными реформами может и капиталист согласиться, однако с социализацией он соглашаться не станет.

— Вот видишь! В социальной республике можешь проводить реформистскую политику. Можешь, к примеру, узаконить восьмичасовой рабочий день, завести социальное страхование, установить даже минимум, ниже которого заработная плата не может спускаться, и тому подобное. Но одного ты не имеешь права тронуть, не имеешь права коснуться священной капиталистической частной собственности. Социальными реформами, может быть, ты несколько ограничишь капиталистические прибыли, но тебе не дозволяется уничтожить право капиталистов эксплуатировать чужой труд, это был бы уже не социал-реформизм, это была бы социализация. Чтобы установить социалистическую республику, социальных реформ недостаточно, тут необходимо совершить социальную революцию. Ты должен уничтожить капиталистическое господство, чтобы экспроприировать фабрики, национализировать банки и строить социализм.

— Так вот оно что, стало быть! Теперь я это понимаю. Нужно постоянно учиться. Видишь, Тоничек, я думаю, что именно в этом слабость нашей нынешней партии и ее руководства. Они очень мало учили нас этому настоящему революционному социализму. Если бы нам все было ясно, что могли бы мы сделать уже 14 и 28 октября! Республика могла бы быть сегодня совершенно другой! Правда, мы совершили революцию. Мы выгнали эту мразь, полковника Глошека, который во время войны был главным комендантом Кладно. Мы выгнали и капитана Гаусманна с Энгерта и других комендантов шахт. Мы разоружили венгерских ополченцев, сорвали и австрийских орлов и черно-желтые флаги[22]. Но шахты-то и заводы попрежнему в руках старых, капиталистических акционеров. Они — хозяева, мы на них работаем как каторжные, а они загребают прибыли. Мотаемся, как в заколдованном кругу. Можешь требовать повышения заработной платы лишь до тех пор, пока добыча прибыльна владельцам шахт. А если для них не будет прибыльной, они остановят работу и прекратят добычу. Но республике нужен уголь. Поэтому шахтеры обязаны уголь добывать независимо от того, хорошо ли им это оплачивают. Вижу, Тонда, что за это мы должны взяться совершенно иначе, как следует. Нужно поговорить об этих делах в партии и на съезде. Ты, ведь, едешь на съезд?

— Еду, Гонза. Именно об этом я хотел с тобой поговорить. Ты знаешь, что на съезде будет обсуждаться вопрос и относительно объединения нашей партии с национальными социалистами. Что ты на это скажешь? Как на это смотрят шахтеры? — задает Тонда вопросы Ванеку.

— Сказать тебе правду, не нравится нам это. Знаешь, сколько раз мы с ними здесь в Кладно дрались. Что бы ты ни делал, они всегда оказывались штрейкбрехерами. Всегда нападали на нас сзади. Правда, во время войны положение сильно изменилось. Но почему изменилось? Думаю, потому, что их штрейкбрехерские газеты не выходили, а разные стршибрные, свозилы и им подобные не могли выступать перед рабочими. Поэтому и рабочие, которые были национальными социалистами, раз никто не морочил их, повели себя прилично и шли вместе с нами. Когда я это, Тонда, своими простыми шахтерскими мозгами обдумываю, то говорю себе: нам сегодня в первую очередь нужно единство в низах, среди рабочих, а не единство верхушек партии. Посмотри только, пожалуйста, какая там у нас, наверху, среди руководящих товарищей, сволочь. Этот Гудец, пльзеньский Пик, Модрачек и наш Людвик Ауст низко пали. Нам надо было бы прежде всего очистить свою партию. Это нам необходимо, как соль. Хотя мне кажется, что мы не сможем этого добиться. Теперь представь себе, что мы там, рядом с нашими правыми, посадим еще вот такого Клофача, Ирку Стршибрного, Свозила и чорт знает каких паразитов. Нет, Тоничек, если ты хочешь, чтобы я говорил от имени шахтеров, так я тебе скажу, мы в этом слиянии опять видим одно только чортово копыто и никакой радости.

— А по-твоему, что следовало бы сделать? — осведомляется Тоник.

— Навести порядок у нас и у них. Нам нужно было бы всю верхушку как следует проверить. Выбросить тех, кто протух, о ком мы знаем, что нынче он никуда не годится, хотя в прошлом у него и были определенные заслуги. Иначе, Тоничек, вперед не двинемся.

— У меня, Гонза, камень свалился с сердца. Мне это слияние тоже не нравится. Но ты ведь знаешь, я был против этого, еще когда с фронта писал. Только я не знал, как обстоит в низах, как на это смотрят шахтеры. На собрании уполномоченных, когда обсуждался вопрос о съезде, никто об этом и слова не проронил, — сетует Тонда.

— По этому одному можешь судить, что людям такие дела не по сердцу. Если бы они их одобряли, определенно выступали бы. А раз несогласны, так молчат. Думают: «Наверху этого хотят. Подготавливают и рекомендуют. У них на то, стало быть, есть какие-то доводы». А многие шахтеры думают и так: «Мне это не нравится. Но не знаю, почему именно и как это объяснить. Встану да скажу что-нибудь глупое. Люди меня не поймут, высмеют да еще скажут, что я против партии. Поэтому нечего мне соваться. Чего я стану выступать, когда никто ничего не говорит?» Это на собрании так, Тонда. Но в другом месте, когда идут на шахту или собьютсягде-нибудь в кучу, вот тогда бы ты их послушал. Вот тут и узнал бы, что они думают на самом деле, — объясняет Ванек.

Потом он вдруг вспоминает. — Погоди, чтобы не забыть, толковали вы в исполнительном комитете о Модрачеке и Людвике Аусте? Как произошло, что Людвик и Модрачек были назначены депутатами от нашей области во Временное Национальное собрание?

— Я не знаю, какие вопросы обсуждались до того, как я пришел из армии, — поясняет Тонда. — Мне было сказано, что депутатов назначил исполнительный комитет в Праге.

— А как он мог назначить Ауста и Модрачека? — удивляется Ванек.

— А что ты против них имеешь? — интересуется Тонда.

— Что я против них имею? И это спрашиваешь ты? — злится Ванек. — Кто же первый выступил против русской революции? Не Модрачек, что ли? Ведь ты сам еще за год до окончания войны писал в «Свободу» против его статьи. Много труда нам тогда стоило заставить опубликовать твое письмо в «Свободе». А продолжение Прага запретила печатать. Какой у них был довод? Публикация писем солдат с фронта приведет, мол, к тому, что их будут преследовать. Тебя, дескать, потом действительно арестовали и отдали под военно-полевой суд. Правда это?

— Да, в армии меня и арестовали и военно-полевой суд вел следствие, но это было не за мои письма с фронта. Это было потому, что я поймал майора-интенданта на жульнических махинациях. Он продавал казенные вещи, а я подал об этом рапорт, — объясняет Тонда.

— А что было майору? — спрашивает Ванек.

— Что ему было? Ничего ему не было, а меня зато арестовали и допрашивали. Я, мол, оклеветал начальника!

— И тебя осудили?

— Нет. Тем временем все рухнуло, и приговорить уже не успели.

— Стало быть, тебе повезло, — смеется Ванек. — Но вернемся к делу. Кто является таким ярым противником социальной революции в России, как Модрачек, тот, по-моему, вообще не социалист и не может представлять Кладно, — горячится Ванек.

— А Людвик Ауст? Что ты против него имеешь? Он ведь ничего не писал?

— Нет, этот никогда ничего не писал потому, что вообще никогда ничего не пишет. Он только говорит. Зачастую много и попусту. Но это еще не самое скверное. Ты погляди-ка, что он делал во время войны! — говорит Ванек.

— Я слышал, что он хлопотал о продовольственном снабжении.

— Хлопотал, верно. Но как хлопотал? Друг-приятель с окружным начальником Россыпалом, и с крупным мясоторговцем Персейном, и с господами из Пражской металлургической компании, и с Карелом Норбертом, и со всеми спекулянтами. Правда, он кое-что доставал для кооператива, чего нельзя было достать в других магазинах. Но зато позволял спекулировать оптом и давал согласие на то, чтобы в Вену отправляли контрабандой вагоны мяса и муки для банкиров, акционеров, императорских советников и, чорт его знает, каких еще паразитов. За крохи, которые получал рабочий кооператив, Людвик позволял обкрадывать Кладно и его рабочих оптом. Ты посмотри, как в Кладно разбогатели все те, кто имел отношение к снабжению. Но Людвик-то нет. Это была бы клевета на него. Но другим воровать позволял и не вмешивался. Это делается и теперь. На это снабжение тебе стоило бы посмотреть. Здесь главное слово попрежнему за окружным начальником Россыпалом. Тонда, говорю тебе, это вор, равных которому нет. Как это мы, болваны, не заглянули в октябре в склады кладненского монастыря и поместий. С этого надо было начать. Загляни туда, говорю тебе. А вот наш Людвик про все это воровство знает. Молчал о нем во время войны, молчит и сейчас. Поэтому он не может быть нашим представителем. Вот мое шахтерское мнение. А еще есть у нас Эмиль. С ним тоже надо было бы раз навсегда покончить.

— С Эмилем? А что такое? Что тебе в нем не нравится? Насколько я знаю, он себя во время войны ничем не скомпрометировал.

— Не скомпрометировал? — возражает Ванек. — А эта его связь? Жену бросил и ходит с девицей, которую притащил сюда в аппарат из Праги. Ведь об этом говорит все Кладно, а бабы, как сойдутся у колонки, только об этом языки и чешут.

— Но, товарищ Ванек, это все-таки личное дело. В личную жизнь своих членов партия и организация все же не могут вмешиваться, — возражает Тонда.

— Опять же нет, Тоничек. Эмиль не просто рядовой член партии. Эмиль функционер — и платный функционер[23]. Он, в конце концов, член областного комитета. Запомни, Тонда, кто хочет быть руководящим функционером и представителем партии, у того нет личной жизни. Каждый его поступок и все его поведение перестают быть его личным делом, а становятся делом партии. Вот так и с Эмилем. Его жена недовольна. Жалуется. Люди в это вмешиваются. Эмиля осуждают…

— Это правда. Это действительно неприятная вещь, но опять-таки только для Эмиля. Он должен поговорить с женой и покончить с людскими толками.

— Это дело не только одного Эмиля. Это дело и партии, — опять возражает Ванек. — Люди осуждают не только его. Партию осуждают.

— Ладно. Если Эмиль другую действительно любит, так что ж, прикажешь ему мучиться и страдать из-за людей и их толков?

— Из-за людей? Разве дело в людских толках? Речь ведь идет не об этом, а о партии, о нашем общем деле. Ради этого все-таки нужно уметь и страдать и жертвы приносить. Разве не так, Тонда? — настаивает на своем Ванек.

— А, погоди, тут ты что-то верное подметил, — раздумывает Тонда.

— А как же не подметить? Ты поразмысли, — говорит Ванек. — Эта наша нынешняя жизнь ничего не стоит. Мы хотим ее изменить и должны ее изменить. Чтобы мы ее изменили, нас к этому должна вести партия. Чтобы партия могла вести людей, она должна пользоваться доверием. Значит, доверием должны пользоваться и те товарищи, которые стоят на ответственных постах. Запомни это, Тонда. Чем выше пост, который ты занимаешь в организации, тем большая на тебе ответственность. Твоя жизнь перестает быть твоим личным делом. Она становится делом партии. Чтобы не повредить партии, ты должен научиться страдать и приносить жертвы. Если ты не в состоянии этого делать, не будь руководителем. Твои лучшие побуждения, добрую волю и политическую работу может свести на нет твоя личная жизнь. Вспомни-ка то время, когда ты был скульптором. Ты нам рассказывал, как вы с товарищами часто кутили. Как один спьяну зимой во Влтаву полез. А что если бы ты это сделал сегодня?

— Но я ведь никогда не напивался так, чтобы не помнить, что делаю, — защищается Тонда.

— Знаю. Я об этом и не говорю. Но когда ты был просто скульптором, ты мог позволить себе напиться так, как твой приятель. Это было твое личное дело. И когда про это в газете «Народни политика»[24] напечатали заметку, это был только твой позор. Больше ничей. А если бы это случилось сегодня с тобой? Был бы это только твой позор? Нет, Тоничек, это был бы позор партии, а поэтому партия тоже не могла бы и не имела бы права этого терпеть.

— Но, товарищ! Люди все-таки не ангелы. У каждого свои недостатки и свои достоинства. Если человек совершит ошибку, нельзя на нем ставить крест, — пытается убедить Ванека Тонда. — И вычеркнуть его из жизни.

— А разве я говорю, что нужно на нем поставить крест и вычеркнуть его из жизни? Я ведь не требую, чтобы Эмиля исключили из партии. Но если у него есть слабости и недостатки, которых он сам не может преодолеть, его нельзя оставлять на ответственном посту. Нельзя позволить, чтобы из-за его личной жизни страдала партия. Это не значит ставить крест. Мы этим помогаем людям и воспитываем их. Революционные вожди, они сами по себе не рождаются. Это дело партии — суметь их воспитать. Если партия хочет воспитать их такими, чтобы они никогда не изменили ей и не обманули ее, она не имеет права быть снисходительной к их ошибкам. Она обязана критиковать и немедленно, в зародыше, ликвидировать малейшие ошибки, чтобы в конце концов эти ошибки не разрослись, а вожди не обанкротились и в решающую минуту не изменили.

— Но ты должен понимать, Гонза, что и эти наши товарищи вырастают из наших же рабочих рядов. Часто росли они в дурной среде, капиталистическое общество наградило их своими пороками.

— Вот именно поэтому нужно более осмотрительно подходить к подбору активистов. Если плохо подберешь, то вместо того, чтобы помочь кому-нибудь, погубишь его. Ты помнишь старого Гоушку? Был безработным. Его преследовали. Была семья. Голодные дети. Мы хотели ему помочь. Поручили ему собирать членские взносы и распространять газету «Свобода». А что из этого вышло? Гоушка растратил общественные деньги, и в конце концов нам пришлось подать на него в суд. Кто в этом был виноват? Только Гоушка? Нет, мы тоже, друг. Правда, мы знали, что Гоушка — честный, преданный товарищ, хороший работник. Но мы знали также, что у него есть один недостаток. Он не может спокойно видеть карты. Когда садится за карты, теряет контроль над собой. Играет азартно, не может удержаться. Чем больше проигрывает, тем становится азартнее. Проиграет свое, проиграет и чужое. Раз мы это знали, мы не должны были делать его сборщиком. Не следовало доверять ему чужие деньги. Так как мы смотрели на его недостатки сквозь пальцы, мы помогли ему… помогли попасть в тюрьму. Ну, как думаешь, прав я или не прав?

— Ты определенно здорово прав. Но Эмиля мне все-таки жаль. Тебе известно, как он много сделал для партии. Как до войны организовал в Розделове молодежь. Какую замечательную демонстрацию и активные выступления там провели. Первое мая 1908 года! Это была большая заслуга Эмиля и молодежи. Тут, знаешь, удивляться нечему. Когда Эмиль женился, он был шахтером. Мало чего знал. Ведь окончил только двухклассную общинную школу. Теперь благодаря своему усердию он вырос. Многому научился. Его кругозор расширился. А жена отстала. Не понимает его работы. Его самого не понимает. Только ворчит по поводу собраний, учебы и книг. Не удивительно, что Эмиль стремится к той, у которой он нашел больше сочувствия и понимания. Неужели ты можешь его за это упрекать? Но ведь этим вопросам шахтеры не придают особого значения. Я слышал, что больше всего среди женщин шумят по этому поводу жены Мудры, Шадека и им подобные, — берет Тонда товарища под защиту.

— Нет, Тонда, ты все еще не понимаешь нашей шахтерской жизни. Видишь только отдельные явления, а не видишь вызывающих их обстоятельств. Жены Мудры и Шадека! Ты влезь в их шкуру. Погляди, в каких условиях они выросли. Чему учили смолоду Резину на Стохове? Девка, не засиживайся! Дом получит Мартин. Ты старайся выйти замуж. Что здесь, в деревне? Старайся выбиться в свет. Сделаться барынькой. Можешь ли Резку упрекать, что она теперь, как угорелая, гонится за тем, что вбили ей в голову с детства? Если ты купил жену за кушетку, не требуй потом от нее любви и верности. У старого Шадека башка варит, и поэтому у них более или менее тихо. Как они дома между собой ладят — это их дело. Но никогда я Шадеку, при всей его смекалке или именно благодаря ей, никакой ответственной должности не доверил бы. Если человек является хотя бы уполномоченным местной организации, он должен пользоваться настоящим доверием и авторитетом, не имеет права быть шутом и комедиантом. Если у тебя плохой уполномоченный, не будет у тебя хорошей организации. Это, Тонда, запомни на всю жизнь.

Во дворе слышится скрип калитки и топанье ног. Ванек вздрагивает.

— Чорт возьми, старуха уже вернулась. Который же теперь час? Ведь уже совсем темно, Тонда.

— Кажется, что в самом деле здорово темно, и в печке тоже, — смеется Тонда.

— Вот, чорт! Него же ты мне не напомнил? — упрекает Ванек. Он вскакивает, торопливо бежит к печке и шурует кочергой.

В комнату входит жена Ванека. Тотчас с порога начинает браниться.

— Ну, да. Я так и думала. Теперь кочергой в печке шурует. Уйди отсюда. Теперь уже не воскресишь, когда там ни искорки нет. Мне придется снова затапливать. Дров жалко. Я же говорю. Вам двоим только сойтись вместе! Видать, языками опять много мололи, а?

— Стало быть, много. Только о серьезных и важных делах. А теперь пойду. Наверно, уже семь, а, товарищ?

— Семь? Восемь уже, а если еще хоть минутку задержишься, пойдет девятый час. Когда я входила в дверь, как раз на башне начало бить, — говорит жена Ванека.

— Что я наделал! Ведь у меня в восемь собрание. Я теперь домой и к ужину не попаду. А ведь обещал Маржке, — спохватился Тонда.

— Известное дело, вашим обещаниям верить! До чего плохо было бы наше дело, если бы мы надеялись на ваши обещания. Бедная Маржка, она с тобой тоже намучается. Дай только увижусь с ней… — снова начинает свою старую песенку жена Ванека.

— Ну, знаю, товарищ, ты ей все расскажешь. На меня наговоришь. Простите, но я должен бежать. Не могу заставлять ждать товарищей…

— Известное дело. Ты никого не можешь заставить ждать, а жена может ждать вечно. Дай увижусь с ней…

— Ну, доброй ночи! Всего хорошего, — прощается Тонда и пожимает ей руку.

— Доброй ночи, а как будет у тебя время, ты опять к нам заскочи. Ты должен еще нам про войну рассказать, как ты там воевал.

— Приду, обязательно приду. Как только выкрою минуту, чтобы Маржка не сердилась, — заверяет Тонда.

— А чего ей сердиться? Если ты идешь к нам, она должна быть довольна. По крайней мере знает, что ты нигде не носишься. Да она на тебя даже сердиться не умеет. Дай только увижусь с ней…

Тонда уже в дверях.

— Так я тебе говорю, — еще кричит вслед ему Ванек. — Вы на этом съезде как следует осветите политику нашей партии. Объединиться с этими национальными социалистами еще успеем. Главное — навести порядок в собственной партии. Пока в партии не будет настоящего руководителя, ничего мы не добьемся. Без руководства мы этого не переделаем, хотя бы на голову встали. И дело с Эмилем уладьте. Это ему будет урок, — продолжает кричать Ванек вслед Тонде, который уже исчез за калиткой.

— Чорт возьми, какая темнота, как в мешке. Ты поосторожней там, чтобы не слететь куда-нибудь, — все еще кричит ему вдогонку Ванек.

В это время на заводской отвал вылили шлак. Красное зарево разлилось по окрестностям, осветило и занесенные снегом улички Пругона.

Тонда, не задерживаясь, мчится по ступенькам к Новому Кладно и через Новое Кладно к Рабочему дому.


На съезде социал-демократической партии в декабре 1918 года кладненские делегаты предотвратили слияние социал-демократической партии с национально-социалистической. Однако очистить собственную партию от оппортунистических элементов и вождей им не удалось.

Руководство социал-демократии продолжало плыть в фарватере коалиционной буржуазной политики.

ПРИЗРАК БОЛЬШЕВИЗМА НЕ ДАЕТ СПАТЬ И ЧЕШСКОЙ БУРЖУАЗИИ

Шумно начался на Кладненщине 1919 год. Из России начали возвращаться чехословацкие пленные, легионеры и коммунисты. Основная часть легионерских войск была в Сибири. О их существовании, численности и боеспособности ходили самые разнообразные небылицы и слухи. Эти слухи и небылицы ходили о России вообще. Никто не знал ничего определенного. Были только догадки, зачастую преувеличенные газетные сообщения и вымыслы неистовствующих буржуазных репортеров.

В одном был единодушен и не ошибался весь буржуазный, капиталистический мир: Русская Октябрьская революция является великой опасностью для всего капиталистического строя, является соблазнительным и заманчивым примером для всех угнетенных, порабощенных и эксплуатируемых. Нужно против нее обороняться и быть бдительным. Необходимо клеветать на нее перед всей общественностью и возбудить к ней отвращение. Любое подлое оружие — ложь и клевета — годится против большевистской заразы, распространяющейся с Востока. Нужно подхватить это оружие и воспользоваться им. Повторялось то, о чем писал Карл Маркс десятилетия назад в «Коммунистическом манифесте»:

«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака…»

Теперь призраком для капиталистической Европы и всего мира сделались большевики и большевизм. Стали они призраком и для чехословацкой буржуазии.

Рабочий мир подвергался тяжелому испытанию. Так же как некогда слово «социалист» было ругательством и кличкой, так же это случилось сегодня со словом «большевик». Мало кто знал истинное значение этого слова. Общественное мнение и буржуазная печать, вырабатывающая это общественное мнение, изображали большевиков как преступников и извергов. Это люди, которые не страшатся ни преступлений, ни законов. Весь общественный строй с его институтами и законами они не уважают. Они сознательно его ломают и разрушают. Они не страшатся самого худшего и ни перед чем не отступают. Для них нет на свете ничего святого. «Люди, спасайте имущество, спасайте тело и души, большевики идут». Такое погромное настроение стремились вызвать против большевиков правящие капиталистические круги. Реформистская клика разложившихся социалистических вождей подпевала буржуазии. Заклинала, предостерегала, запугивала рабочих. Взывала к их социалистическим чувствам и убеждениям. «Не поддавайтесь соблазну и дурману. Мы на самом правильном пути. Старая Австрийская монархия, которая вас порабощала, разбита. Вы имеете возможность построить новую, свою республику. Все пути к этому вам открыты. Мы — ваши старые испытанные вожди — хотим вас по ним вести. Верьте нам. Верьте в нашу добрую волю и честность. Не поддавайтесь анархии. Не давайте себя толкнуть по наклонной плоскости революций и разрушения. Республика молода. Ей нужны ваш труд и помощь. К ней нельзя еще предъявлять требования. Укрепляйте ее. Стройте ее и сделайте прочной, пока на испытанном прежнем капиталистическом основании. Оставьте тех, кто уже научился руководить и управлять, на своих местах. Учитесь у них. Учитесь у них хозяйничать и богатеть. Война многое уничтожила и вызвала нужду. Это нужно возместить и отстроить. Мы не забываем о социализации. Нам не было бы никакой пользы от социализации нищеты и разрухи. Социализировать нужно богатство и благосостояние. Старайтесь его создать. Никто не имеет права вам мешать. Пусть это богатство и благосостояние вы будете пока создавать для других. Наступит час, когда время капиталистического господства истечет. Существование капитализма станет невозможным, и он неспособен будет удержаться. Тогда вы, рабочий класс, будете его единственными законными наследниками. Все богатства и благосостояние, которое вы сегодня создадите, перейдут в вашу собственность. Без борьбы, без жертв и без ущерба. Величественно будет тогда мгновение окончательной победы. Вы будете благословлять нас за то, что мы спасли вас от безрассудства. Перед всем миром вы продемонстрируете зрелость нашего рабочего движения. Путем мирной эволюции, без кровопролитной классовой борьбы, без разрушительной, ужасной, мучительной революции дойдем мы до цели. Без насилия расцветет у нас новый, социалистический порядок и принесет свои золотые плоды. Почва будет подготовлена исторически неизбежной гибелью капитализма. Не будьте такими нетерпеливыми. Остерегайтесь сетей антихриста. Остерегайтесь тех, кто вас соблазняет и вводит в грех. Остерегайтесь тех, кто хотел бы за кратковременную корысть, ради наслаждения властью и насилием, лишить вас манящего рая вечного социалистического блаженства. Остерегайтесь большевиков. Долой коммунистов и их учение! Не допустите того, чтобы наша Чехословацкая республика разделила судьбу несчастной, корчащейся в мучительных революционных судорогах матушки Руси. Содействуйте тому, чтобы наша маленькая республика осталась островом порядка в Европе, сотрясаемой бурями».

Рабочие слушают, размышляют, покачивают головами. Никто не жаждет новых, уничтожающих ценности боев. Сколько, бед натворила война! Хотелось бы уже обо всем этом забыть. Мирно трудиться и мирно жить. Но разве это жизнь? Загляните на шахты, загляните на заводы. Загляните в рабочие семьи. Война уже давно кончилась. Однако нужда, нищета и нехватки не прекращаются. Если бы это были только нехватки! Не прекращаются старые несправедливости и эксплуатация. С каждым днем растет дороговизна, а заработная плата не повышается. Республика молода, и нельзя ее обременять. Ежедневно самые высокие инстанции рабочим твердят, что нужно трудиться и вновь трудиться. Если бы, по крайней мере, действительно была гарантирована работа. Тогда, может быть, и можно было бы как-нибудь перебиться, пока капитализм не потерпит крах, а социализм не начнет исправлять его несправедливости. Но вот, послушайте-ка. Официальное сообщение гласит:

«В Кладно в национальном комитете уполномоченный Жачек сделал сообщение о положении на металлургических заводах. С удовлетворением было принято к сведению, что Полдовка не уволит 800 рабочих одновременно, как первоначально предполагалось, а будет увольнять постепенно, по 50 рабочих в неделю».

Слышите, 50 рабочих в неделю остаются без работы только на одной Полдовке! Вторую неделю еще 50, в третью — еще. Увольнение грозит отовсюду. Число безработных возрастает. Что делать их семьям и детям? Детям? Их положение обрисовано в следующей заметке кладненской «Свободы»:

«Январь, а в Кладно мы ежедневно наблюдаем, как сотни детей школьного возраста ходят по улицам босиком. Правда, зима необычайно мягкая. Но по внешности босых детей видно, что им действительно не во что обуться. Ведь большинство из них к тому же ходит почти нагишом. Брюки и куртки обычно им велики, все превратилось в лохмотья, и из-под этих лохмотьев светится голое жалкое, истощенное тело. Страшно смотреть на этих детей. По чьей вине ввергнуты они в такую нищету? Позор, что все мы терпим подобные явления, а имущие круги, которые могли бы помочь, настолько очерствели, что проходят равнодушно мимо этого ужаса. Что будет с этим молодым поколением? Нам кажется, за время войны, несмотря на то, что нищета безмерно выросла, у имущих притупилось сознание необходимости общественной благотворительности. Сознание необходимости помощи и опеки, столь нужных в интересах нации».

Вот, пожалуйста. У имущих за время войны притупилось сознание необходимости общественной благотворительности. Вы думаете, это произошло только во время войны? Было ли вообще когда-нибудь у имущих это сознание? Не является ли нищета трудящихся как раз следствием богатства сытых и власть имущих? Теперь их имущество должно быть еще умножено и увеличено трудом рабочих, чтобы когда-нибудь, в будущем, когда эволюция к этому приведет, его можно было бы безболезненно социализировать? Правда ли вообще, что когда-нибудь его будут социализировать, даже если трудящиеся будут работать до седьмого пота и терпеливо ждать? Зима — мягкая! Почему же в таком случае дети трудящихся не могут ходить босиком? Ведь они выдержат. Должны выдержать. Если выдержат, то зато, может быть, когда-нибудь доживут до социализации. Путем эволюции и закона! Они молодые, почему бы им не подождать? Да, дети, стало быть, могут ждать. Но как же быть с теми, о которых кладненская «Свобода» пишет в другом месте:

«В среду на главной кладненской улице показалось необычное шествие. В пятом часу по этому проспекту двигалась толпа, состоявшая приблизительно из 1500—2000 старых мужчин и женщин. Сразу можно было узнать, кто это. Старые, седые мужчины и женщины, в ветхой, убогой одежде, с исстрадавшимися лицами. Рабочие — пенсионеры и пенсионерки, — люди, перед которыми нынешнее общество тяжко виновато. В течение ряда лет они взывают о помощи. При пенсии в 10—30 крон в месяц они при нынешних условиях умирают с голоду».

Как можно прожить на десять крон в месяц? Ведь только один килограмм плохого кукурузного хлеба стоит две кроны. Как долго будут эти ветераны труда влачить такое жалкое существование? В самом ли деле необходимо и дальше терпеливо ждать? Действительно ли ничего нельзя сделать? Правительство и наши товарищи, заседающие в правительстве, утверждают, что ничего сделать нельзя. Ждать и работать! А что эти большевики? Говорят, из России уже возвращаются наши пленные, легионеры. Говорят, среди них есть и большевики. Не послушать ли нам, что они скажут? Послушать большевиков? Что это вам пришло в голову! Протестовать против них нужно. Гнать их поганой метлой туда, откуда пришли. Мы не дадим им губить республику! Не позволим им разрушать такой тяжелой ценой добытые мир и благосостояние. Как это ты сказал, товарищ? Мир и благосостояние? О каком мире и покое ты здесь толкуешь? Есть ли он у тебя, металлург с Полдовки? Как может человек быть спокоен, если он не знает, не окажется ли в субботу среди тех пятидесяти, которые вылетят с Полдовки? Каково благосостояние тех, кто уже выброшен с завода? Видишь это благосостояние? В январе дети ходят босиком по улицам Кладно. Зима — мягкая. Горняки-пенсионеры тащатся по улицам. Зима — мягкая. Жаль оставаться дома. Лучше пойти погулять. Показать свое благосостояние, которого в новой республике можно достигнуть на месячную пенсию в десять крон. Может быть, у имущих обострится сознание необходимости общественной благотворительности. Почему же не обострится? Уже начинает обостряться. Разве вы не читали? Господин главный директор Пражской металлургической компании Кестранек дал целый миллион крон на государственный заем Чехословацкой республики. Действительно? Целый миллион крон? Видите, а про него говорили, что он закоренелый немчура! А он, между тем, дает миллион крон на заем Чехословацкой республики! Патриот! Зачем же тогда торопиться с социализацией металлургических заводов?

Не знаете, сколько дал господин директор Мулатшек? Как вы сказали, гражданин? Не Мулатшек — господин директор теперь именуется и подписывается Мулачек[25]. Знаете, он тоже подписался. Видите, люди добрые, как быстро продвигается у нас эволюция. Капитализм разлагается. Еще несколько государственных займов, несколько миллионов республике — и что останется от капиталистов? Они станут нищими. Так медленно, но верно будет у нас капитализм экспроприирован и огосударствлен. А потому бейте большевиков! Бейте так, как это сделали в Простейове. На фонарь их! Государственные изменники они и убийцы. Да здравствует сибирский поход! Погодите, погодите, гражданин! Говорят, большевики-то будут, однако, выступать в Кладно. «Свобода» это уже объявила. Не может быть! Увидите, что легионеры этого так не оставят. Как? Легионеры так не оставят? А шахтеры? Говорят, они продолжают утверждать, что хотят большевиков послушать и что гарантируют им свободу слова. Шахтеры? Вот видите, какие сволочи! Я всегда говорил, что они от большевиков недалеко ушли. Давно следовало всех их арестовать. Только позорят республику. Легко сказать, арестовать шахтеров. А кто будет добывать уголь? Иисус-Мария, чем только все это кончится? Куда у людей девался разум? Нехватало только, чтобы еще и у нас была революция! Революция? Вы думаете, что она не нужна? Неужели может так продолжаться дальше? Гром бы разразил эти проклятые порядки! Слышали вы про это? Говорят, сцапали крупных мясоторговцев Червенеков. Забивали скот на черный рынок. Несколько десятков волов и коров. Как это, скажите пожалуйста, они могли сделать? Говорят, имели какую-то бумажку от комендатуры кладненского военного гарнизона. Будто для казарм. Действительно для казарм? Да где там! Солдаты этого мяса и не нюхали. Все пошло в Прагу. Для больших господ. Ну, а что сделали с Червенеками? Сидят? Да что вы? Сидят! Припаяли им штраф. Ну, хоть оштрафовали, в другой раз будут осторожнее. Известно, осторожнее будут. А для черного рынка и в дальнейшем будут забивать. Что для них штраф! Вот видите. Нам нужны были бы эти большевики, чтобы расправились с такими спекулянтами. Они со спекулянтами разделались бы, как следует. А не пойти ли и нам на это собрание? Хотите накликать на себя беду, приятель! Радуйтесь, что вы здоровы. Сидите в воскресенье за печкой и не рыпайтесь! В Кладно ужас что будет!

Какой такой ужас? Разве вы не знаете? Граждане, об этом ни слова, это государственная тайна. «Соколам» выдали винтовки. Зачем винтовки, на что? Тс, тс, не так громко. Что за глупый вопрос! На большевиков. Да бросьте, откуда вы можете это знать? Ночью воинская автомашина привезла винтовки в Сокольский дом. Брат Рёслер сам их принимал и раздавал. Как, брат Рёслер? Зачем он раздает винтовки? Зачем? Чтобы защищать от большевиков нашу, масариковскую республику! Так что же, значит, Рёслер будет защищать масариковскую республику? Что же это делается, господи боже мой! Ну, как что делается? Это долг каждого честного патриота — встать на защиту республики и папаши Масарика. Ну, что вы рот разинули, вам это не нравится? Может быть, и вы большевик? Я — нет, что вы! Боже упаси! Но брат Рёслер? Это тот самый, директор государственного технического училища? Ну да! А вы о ком думали? Он получил от государя императора медаль за верную службу австрийской монархии и титул имперско-королевского надворного советника! Ну да! Это было еще задолго до войны! Это правильно! Но ведь он еще и в 1914 году, когда Масарик должен был перед выборами выступать в Кладно в Сокольском доме, заявил: «Пока я являюсь старостой «Сокола», профессор Масарик не будет выступать в кладненском Сокольском доме» А теперь он будет защищать папашу Масарика от большевиков?

Чему же вы удивляетесь? Это все результат мирной эволюции. Раз столько людей мирно эволюционировали, почему же и брат Рёслер не мог бы переэволюционироваться?

Вы правы, сосед! Поглядите на нашего окружного начальника господина советника Россыпала! Боже, какой это был австрийский рубака. Готов все чешское с лица земли стереть. Был черно-желтым до мозга костей[26]. А сегодня? Тоже патриот! Да какой, с пробой. Поэтому ему господа и доверяют. Оставили за ним попрежнему и окружное управление и продовольственное снабжение! Знаменитое кладненское снабжение! Слышали вы об этом? Говорят, многие здесь хапнули и разбогатели.

Где вы наслышались таких разговоров, приятель? Следите за своим языком. Господин советник Россыпал достойный, но строгий господин. Это он доказал во время войны. Он порядок поддерживал и умел расправиться со всяким, кто собирался выступать против австрийской монархии. Любезнейший, он не одного такого отправил в тюрьму и на передовую. Сколько из них ныне уже в царствии небесном! Поэтому насчет господина окружного начальника ни гу-гу. Это может для вас чертовски скверно окончиться!

Я, ведь, ничего не говорю. Я только слышал.

Слышали! Запомните: то, что слышишь, держи при себе. Особенно, когда речь идет о больших господах. Если вы слышите что-нибудь о большевиках, тут можете спокойно распустить язык. Впрочем, относительно снабжения. А что делали бы вы, если бы там были? Не только окружной начальник хапал. Хапал и Карел Норберт, и Персейны, ну, короче, каждый, кто там управлял. Запомните раз навсегда: задаром и курица не копает[27]. А снабжение? Любезнейший, там еще и сегодня можно бы поживиться. Побывали бы вы в этих складах в монастыре и в усадьбе.

Как? Вы что-нибудь знаете? Вы видали?

Ну, видел, но это только между нами, господа. Там богатство! Вагоны муки, под самый потолок. Сахару, любезнейшие, и другого добра… вы бы просто глаза вытаращили!

Боже мой, возможно ли это? Почему же, в таком случае, не пускают в продажу? Ведь в Кладно голод, людям жрать нечего.

Какой вы умница! Вы бы наломали дров! А если что-нибудь случится?

А что должно случиться?

Ну, скажем, новая война.

Вы шутите!

А почему бы и нет? Разве вы думаете, что уже конец? Существует еще Венгрия. Вы думаете, что мы не начнем с ними воевать?

Зачем нам воевать с венграми?

Зачем? Потому что там слишком запахло большевизмом. Знаете, венгры способны на все. Они способны и большевизма набраться. Попомните мои слова. Мы никакого большевизма ни в своей республике, ни по соседству не потерпим. Если в Венгрии что-нибудь подобное заварится, пойдем на венгров.

Вот как! А я думал, что больше никогда никакой войны не будет. Ведь было же сказано в четырнадцати пунктах президента Вильсона, что войны не будет.

Разумеется, войны не будет. Но на большевиков пойдут везде, где бы они только не появились. Им нужно свернуть шею. Потому что мы теперь являемся независимым государством и примкнули к Антанте. Каждое порядочное государство должно быть против большевиков. Против них наши великие союзники — Америка и Англия, против них должны быть и мы. Должны бить их наши легионеры в Сибири, наши солдаты в Словакии, а мы — здесь, в Кладно. Ни один большевик не имеет права и не будет выступать в Кладно. Запомните!

Вот такие разговоры велись в начале января 1919 года в Кладно. В лавочках, в кладненских трактирах, кофейнях и кабачках. Так разговаривали в Веркс-отеле и в Сокольском доме.

Такие разговоры велись. А между тем, в Рабочем доме заседал социал-демократический областной исполнительный комитет и уполномоченные рабочих. Они совещались и принимали решения.

Будут ли в Кладно выступать вернувшиеся из России товарищи большевики? Будет ли выступать в Кладно Муна, или не будет?

— Товарищи, вы знаете, я был за то, чтобы открытое собрание в Кладно состоялось. Я был за то, чтобы выступили вернувшиеся из России товарищи коммунисты. Извещение о проведении собрания было поэтому опубликовано в «Свободе» на видном месте. Но после публикации произошли события, требующие с нашей стороны зрелых размышлений.

Среди собравшихся слышится ропот. Выступающий редактор «Свободы» Карел Киндл это замечает.

— Я не хочу сказать, товарищи, что нам следует совсем отменить собрание. В интересах объективности, которую я соблюдаю в «Свободе», всегда необходимо дать возможность высказаться обеим сторонам. В нашей партии в настоящее время имеются серьезные разногласия. Поэтому справедливость требует быть объективными и предоставить возможность каждому из направлений пропагандировать свои взгляды.

— Это значит, что постепенно наша печать станет ни рыбой ни мясом.

— Да, это так. На одной и той же странице она выступает и революционно и контрреволюционно.

— Это настоящее свинство!

Такие голоса раздаются из среды присутствующих уполномоченных.

Киндл продолжает:

— Не волнуйтесь, товарищи! Ныне, больше чем когда-либо, нужно сохранять хладнокровие. Сейчас у всех головы разгорячены. Я думаю, что в интересах объективности следовало бы отложить собрание.

— Нет, ни в коем случае, — единодушно гудит собрание.

Киндл продолжает: — Вопрос о том, что следует делать, решаете вы, товарищи. Лично я ничего не предлагаю. Я только знакомлю вас с фактами. В редакцию после опубликования извещения о собрании приходила делегация солдат, легионеров из здешнего гарнизона. Они требуют отмены собрания. Грозят, что вынуждены будут применить вооруженную силу.

— Вот как! Почему же? — раздаются голоса.

— Говорят, что у них имеются серьезные обвинения против чешских коммунистов по поводу их действий в России.

Голоса: — В чем их обвиняют?

— В государственной измене и убийствах.

— Хорошо, пускай тогда придут и предъявят доказательства. Мы хотим их видеть. Но собрание состоится.

Киндл продолжает: — Я уже говорил, товарищи. Ничего я вам не предлагаю и ни к чему вас не принуждаю. Обращаю ваше внимание, что и из рядов здешних «соколов» поступило предупреждение и требование отмены собрания. Окружное управление также предупреждает и не разрешает собрания.

— Разве мы просили разрешения? Неужели вы сообщили в окружное управление о созываемом собрании? Ведь имеется решение областного комитета, что ни об одном собрании окружному управлению предварительно сообщать не будем, — раздаются восклицания.

— Нет, товарищи, про собрание сообщено не было. Но окружное управление знает о нем из извещения в «Свободе» и предупредило, — объясняет Киндл.

— Пусть его предупреждает, чихать нам на его предупреждение, — слышится из рядов уполномоченных.

— Но главное, о чем я не могу умолчать, состоит в том, что меня по телефону вызвали в Прагу. Товарищи в Праге со всей серьезностью советуют нам действовать осторожно и не провоцировать…

Среди собравшихся вспыхивает протест.

— Что? Мы провоцируем? Разве мы мешаем кому-нибудь созывать собрание? Нет, собрание будет — и баста. Не допустим, чтобы нам запрещали.

— Руководство партии, товарищи, нам не запрещает. Руководство только предупреждает нас и советует. В правительстве напряженное положение. Должны быть приняты окончательные постановления об экспроприации крупных поместий и капиталистических предприятий. Каждый неосмотрительный поступок может ослабить позиции наших товарищей министров в правительстве. Поэтому необходимо избегать опрометчивых действий. Против возвращающихся из России коммунистов имеются, как говорят, действительно серьезные обвинения. Если эти обвинения окажутся обоснованными, это может нанести удар партии и делу социализации. Поэтому руководство партии рекомендует возвращающихся из России товарищей коммунистов в партию не принимать. Не позволять им выступать на собраниях. Будет вестись расследование. Будут изучены обвинения. До окончания расследования наша социал-демократическая партия не желает иметь ничего общего с коммунистами, возвращающимися из России. Не признает их своими членами, если даже перед уходом на фронт они были членами и функционерами партии.

— Мы это уже знаем. Будет создана комиссия. Пойдет расследование. Это протянется месяцы, а мы будем напрасно ждать результатов. Но мы не хотим больше ждать. Хотим знать, что происходит в России. Что там такое? Что там делается? Мы должны узнать это немедленно. Требуем собрания. Хотим послушать большевиков, — раздается со всех углов зала.

Слово имеет товарищ Дубец.

— Товарищи, вы меня знаете!

— Конечно, и даже очень хорошо!

— Вы знаете, что и мне очень интересно узнать, что происходит в России. Однако все, что до сих пор мы слышали, убеждает нас в том, что там ничего хорошего не происходит.

Голоса: — Откуда ты знаешь?

— Должны же мы все-таки, товарищи, верить нашим руководителям.

Голоса: — Кто из них там был?

— Был там, товарищи, наш господин президент профессор Масарик. Он не одобряет того, что видел там. Мы можем, конечно, простить русским товарищам рабочим. Они неграмотны и социализма не понимают. Задумали-то они, может быть, хорошо, а получилось у них плохо. Но мы должны верить нашему президенту, должны верить нашим героям легионерам. Раз они требуют, чтобы мы не устраивали собрания, мы должны подчиниться.

— Ни в коем случае, хотим собрания, — гремит зал.

— Повремените, товарищи. Если уж вы хотите во что бы то ни стало услышать вернувшихся из России чешских коммунистов, разве не будет справедливым, чтобы до этого в Кладно было созвано собрание с участием вернувшихся из России легионеров? Они тоже были в России. Знают, что там делается. Пускай сначала они расскажут, а потом мы решим, как поведем себя по отношению к коммунистам.

Буря протестующих восклицаний заглушает слова Дубеца.

Встает Ванек:

— Товарищи, разрешите мне несколько слов. Я думаю, что горячиться излишне. Мы приняли решение, что в воскресенье созовем собрание, на котором вернувшиеся из России товарищи коммунисты расскажут нам о тамошних событиях. Мы этих товарищей, которые вернулись, не знаем. Не знаем и легионеров. Нам, кладненцам, незнаком и Муна, и мы не знаем, что он и другие делали в России. Не знаем также, что в будущем получится из тех людей, которые ныне возвращаются из России. Как знать! Как кто еще перелиняет, будь он сегодня легионером или большевиком. Нас интересуют не личности. Мы хотим ознакомиться с положением в России. Хотим иметь о нем свое собственное и ясное суждение. Для того, чтобы мы могли иметь такое суждение, нам недостаточно того, что мы до сих пор слышали. Правда, мы слышали мало хорошего. Почти одни обвинения, брань и клевету. Но именно поэтому мы и не доверяем этим разговорам. Кто это так грубо ругает русских большевиков? Не те ли самые враги, которые у нас целыми десятилетиями ругали рабочее движение, ругали социалистическое движение? Были ли справедливыми ругательства, обвинения и клевета, которые они распространяли о социалистическом движении? Не были, товарищи! Всем вам это известно. Поэтому мы не верим той клевете, которую сегодня распространяют о наших русских товарищах рабочих. Нам известно, что они совершили революцию. Прогнали господ и взяли власть в свои собственные руки. Заключили мир. Борются с контрреволюционными бандами и генералами. Всем капиталистическим миром они отвергнуты и прокляты. Но, несмотря на это, держатся твердо и побеждают. Поэтому я их и люблю. Ничего не могу поделать. Возможно, окажется, что и в среде большевиков найдутся скверные люди. Возможно, что в будущем кое-кто еще изменит, не оправдает доверия. Но могу ли я, товарищи, из-за скверных поступков отдельных личностей осуждать всю революцию? Мы кичимся своей образованностью и культурой. Русских рабочих попрекают неграмотностью. Но далеко ли мы ушли со всей своей образованностью и культурой? Насколько приблизились мы к социализму? Разве нет среди нас людей, которые изменили и обманули нас? Вы считаете, я должен перестать быть социалистом потому, что разочаровался в некоторых товарищах? Разве я должен поэтому выйти из партии? Переменить свои убеждения? Должен разрушать то, что целыми десятилетиями помогал строить и создавать? Нет, товарищи, это было бы неправильно — каковы бы ни были люди, которые вернулись из России! Пусть изобличают Муну в чем угодно, это нам не может помешать выслушать его. Мы не малые дети, чтобы сразу же начать молиться на человека лишь потому, что он будет перед нами красно говорить. Будем проверять его слова и вместе с тем наблюдать за его действиями. Если он обманет нас, мы сумеем свести с ним счеты. Но сегодня мы хотим его услышать — и услышим. Никакие угрозы на нас не подействуют. Если придет кто-нибудь и попробует нам в этом помешать, будет иметь дело с нами. Мы в Кладно не дадим отнять у себя свободу собраний. Завоевали мы ее 14 октября, когда против нас стояли австрийские штыки, — и мы не отступили. Не отступим и сегодня, когда нам угрожают наши братья — легионеры и «соколы». Не верю, что все они одобряют эти угрозы. Если у них есть что нам сказать, пускай приходят. Мы их выслушаем. Хотя бы и до собрания. Но собрание состоится. Об этом мы, шахтеры, позаботимся!

Ванек закончил и сел. В зале стояла тишина. Чувствовалось, что он говорил не только за себя. Десятки уполномоченных с шахт и заводов чувствовали и говорили так, как Ванек. Здесь произнесли свое слово не только уполномоченные, но и вся рабочая масса. Лишь через несколько мгновенийзагремели в зале бурные аплодисменты. Решение было принято. Вернувшиеся из России коммунисты будут выступать в Кладно.

В Праге непреклонное упорство кладненцев вызвало раздражение.

— Говорят, что сам господин президент Масарик был неприятно задет, — докладывает товарищ Киндл на совещании руководства областной организации в Рабочем доме.

— Я только что вернулся из Праги. Был там в центральном исполнительном комитете. Меня снова вызвали туда по телефону. Центр требует, чтобы до открытого собрания было снова созвано собрание уполномоченных. На это собрание явится делегация легионеров. Сделает кладненцам сообщение о том, как недопустимо вели себя коммунисты по отношению к легионерам. Таково пожелание правительства и самого господина президента. В Праге весьма опасаются, как бы в Кладно дело не дошло до насильственных действий. Это могло бы иметь для республики весьма далеко идущие последствия. Нам ничего не приказывают, а просят и советуют, чтобы мы не лезли на рожон. Полагаю поэтому, товарищи, что было бы все-таки лучше…

— Погоди, Карел, — прерывает Тонда поток его красноречия, — скажи нам прямо. Взял ты на себя в Праге какие-нибудь обязательства, обещал ты что-нибудь?

— Нет, товарищи, я только обещал сообщить вам пожелания самых высоких инстанций и… — Киндл останавливается.

— Ну, скажи же, что дальше? — настаивает Тонда.

— Я обещал посодействовать тому, чтобы это пожелание было удовлетворено.

— Что вы, товарищи, на это скажете? — обращается Тонда к присутствующим.

Встает старый Ванек.

— Я, товарищи, могу сказать только одно. Если вы отмените собрание, мы, шахтеры, готовы действовать. Если бы не было столько шума вокруг этих русских большевиков, так люди, может, не особенно интересовались бы. Но теперь, когда со всех сторон грозят, клевещут, ругают и заклинают, теперь на шахтах и самые равнодушные будто с ума посходили. Желают услышать большевиков.

— А легионеров? — перебивает Ванека Тонда.

— Ну, легионеры, — обдумывает Ванек, — этих тоже можно выслушать. Почему же нет? Людям и это интересно. Им хочется знать, в чем легионеры станут упрекать коммунистов. Каждому хочется знать, что было в России. И с легионерами, и с большевиками.

— Значит, ладно, созываем на пятницу вечером новое собрание уполномоченных. Сообщи, Карел, в Прагу, пусть приедет делегация легионеров! Вы согласны, товарищи? — справляется у присутствующих Тонда.

— А насчет воскресного открытого собрания? Надо мне о нем что-нибудь еще напечатать в «Свободе»? — спрашивает Киндл.

— Само собой разумеется, напечатай, что оно состоится. Что же другое ты там напечатаешь? — говорит Ванек.

Киндл растерянно обращается к Тонде. — Может быть, нам подождать до пятницы?

— Нет, дело решенное. Ты же слышал, все за, — констатирует Тонда. — Воскресное собрание состоится. — Товарищи расходятся.

В пятницу вечером в Рабочем доме снова как в улье. Идет новое собрание уполномоченных. На собрание приходит делегация легионеров. Приходит официально, в парадной форме. Сопровождают их члены окружного кладненского комитета во главе с председателем доктором Гайном. Присутствует и командование кладненского военного гарнизона во главе с комендантом Гофманом. Легионеров возглавляет майор брат Шпачек.

Брат Шпачек передает прежде всего приветствие господина президента Масарика, согласно воле и приказанию которого он прибыл в Кладно. Его задача — сделать сообщение о легионах, бывших в России, о славном сибирском походе, о том, в чем виновны большевики перед легионерами. Брат Шпачек выступает. Уполномоченные горняков и металлургов внимательно слушают. Брат Шпачек говорит более двух часов.

В заключение он благодарит кладненцев за то, что они так внимательно выслушали его доклад. Выражает им признательность за их труд на благо республики. С особой признательностью он отмечает решение шахтеров в течение двух воскресений добывать уголь в пользу пражской бедноты. Высказывает надежду, что кладненцы и впредь останутся верными сынами своего отечества. Верит, что будут поддерживать мир и порядок. Будут трудиться не покладая рук. Не дадут никому отвлечь себя от своего заслуживающего уважения труда на благо республики. Не попадутся на удочку никаких провокаторов. Не будут водить дружбу с теми, кто провинился против республики, кто изменил в Сибири славной борьбе своих легионов. Не будут слушать тех, кто выступил против чехословацкой армии!

Брат майор закончил. Он утирает свое широкое жирное лицо. Принимает поздравления председателя национального комитета, коменданта кладненского гарнизона и других членов своей свиты. Уполномоченные молчат. Только старый Дубец поднялся, чтобы тоже поздравить господина майора. Пожимает ему руку, а господин майор признательно похлопывает его по плечу. Дубец сияет.

— Передайте, брат майор, нашему господину президенту от имени всех нас благодарность за то, что он сделал для нашей нации. Мы бесконечно ему благодарны и будем выполнять его пожелания, которые для нас являются приказом. Из вашего выступления нам все стало ясно. Теперь знаем, что было в России, и не хотим уже ничего об этом слышать.

Лица брата майора и всей его свиты засияли, как полная луна. Господин майор снова встает. Он обращается к уполномоченным.

— Верьте мне, друзья, что я не нахожу слов благодарности. Я действительно тронут до глубины души. Слова вашего оратора — это верные, патриотические слова. Так и должны говорить все чехи, которым в самом деле дорога республика. Видно, что любовь к отечеству сохранилась и в сердцах кладненских горняков. Я растроган до слез. Я не стыжусь этих слез, — господин майор вынимает носовой платок и вытирает глаза.

— Я верю, что ваше решение, так же как и меня, обрадует и растрогает и самых высокопоставленных особ в Праге. Благодарю вас. Благодарю вас от всего своего патриотического сердца. Благодарю вас от имени всей нации и нашего господина президента Томаша Гаррика Масарика!

Майор Шпачек снова пожимает руку Дубецу. Вся его свита восторженно рукоплещет. Робкие хлопки раздаются также и среди уполномоченных. Большинство сидит молча. На лицах заметно изумление. Старый Ванек поднимается и просит слова. Все взгляды обращаются к нему. Ванек говорит:

— Дорогие товарищи и уважаемые гости. Мы с благодарностью принимаем признание, которое нам, труженикам Кладненщины, высказано было здесь господином майором. Не знаю, за какое такое решение хочет нас господин майор благодарить. Здесь, вероятно, какая-то ошибка. Мы нынешнее собрание еще не кончили, никакого решения и постановления не приняли. — Уполномоченные оживляются и одобрительно кивают головами. У господина майора и его свиты улыбающиеся лица начинают вытягиваться. Ванек продолжает:

— Я думаю, товарищи, что могу и от вашего имени поблагодарить брата майора за его доклад. Многое у нас в головах прояснилось. Благодарим наших легионеров за то, что, как нам здесь было доложено, они выступили вместе с русскими революционерами в битве у Бахмача против пруссаков, прорывавшихся на Украину. Это было определенно правильно. Другое дело — Сибирь. Против кого это братья легионеры там сражались? Против немцев? Но их, как известно, там не было. Их наступление на Россию было остановлено. Братья легионеры сражались в Сибири против русского трудового народа. Зачем? Брат майор говорит, что большевики не хотели пустить их во Владивосток. Хотели, дескать, выдать легионеров немцам. Тут я чего-то не понимаю. Зачем стали бы большевики выдавать легионеров немцам, если эти легионеры сражались вместе с ними против немцев. В Сибири противниками большевиков были не немцы, там их противниками были контрреволюционеры, русская буржуазия и помещики. Наши легионы, выступив в Сибири против большевиков, сознательно или не сознательно, помогали контрреволюционерам. Убивали русских рабочих в интересах капиталистов. Это то, с чем мы, рабочие, согласиться не можем. Мы хотим и должны иметь ясность в этом вопросе. Вот почему мы с благодарностью и вниманием выслушали представителя легионеров, действовавших в России, брата майора Шпачека. Поэтому так же внимательно мы выслушаем в воскресенье представителей коммунистов, наших товарищей, которые также вернулись из России. Исходя из этого, мы составим затем свое суждение и примем решение. Против республики мы ничего предпринимать не собираемся. Мы уважаем нашего президента Томаша Масарика. Но откровенно заявляем, что очень многое в нашей республике нам не нравится. Мы этого не скрываем, можете передать это и господину президенту, господин майор. Мы, шахтеры и металлурги, представляли себе республику иначе. Мы уверены, что сегодняшнее положение дел в республике не останется таким навсегда. Мы считаем, что и здесь еще не сказано последнее слово. Еще не принято окончательное решение. И мы, рабочие, хотим сказать свое слово о том, какой должна быть республика. Поэтому мы, как я уже сказал, с благодарностью выслушали сегодня ваш доклад. С благодарностью выслушаем в воскресенье и товарищей коммунистов. Надеюсь, что я выразил и ваше мнение, товарищи, — обращается Ванек к уполномоченным.

В зале раздается гром рукоплесканий.

— Правильно, Гонза! Хорошо, Ванек! Да, да, так и мы думаем. В воскресенье собрание будет. Не позволим его запретить. Не дадим его отменить, — прорывается сквозь бурю аплодисментов в зале. Ванек стоит и ищет глазами Тонду. Их взгляды встречаются. Ванек улыбается и, удовлетворенный, садится. Он прочитал во взгляде Тонды то, что искал:

«Это было хорошо сказано, старый товарищ».

Это было хорошо сказано. Гонза Ванек говорил не только за себя. Он говорил и за других уполномоченных. Не только за уполномоченных, его устами говорила рабочая масса. С шахт и заводов. Говорили все те эксплуатируемые и угнетенные, которые хотя бы и подсознательно, но все же ощущали своим классовым инстинктом — русская революция и ее победа дело не только русского пролетариата. Это — жизненное дело трудящихся всего мира.

Долго еще спорили на собрании уполномоченных. Уполномоченные расходились уже во втором часу ночи. Решение, предложенное Ванеком, было принято без изменений. Воскресное собрание состоится.

На заводской отвал вылили шлак, и красное зарево осветило путь уполномоченным, расходящимся из Кладно в разные стороны по домам.

В воскресенье было собрание. Не только собрание, был и митинг, потому что в зале люди не вместились. Выступал Муна и другие вернувшиеся из России чехи-коммунисты. Они информировали кладненские массы о русской революции, о Ленине, о героических боях российского рабочего класса. О тяжелых утратах и жертвах. О вдохновенном труде и твердой решимости трудового народа! России уничтожить капитализм и построить социализм. Выступали не только коммунисты, прибыли и другие, непрошенные и «знатные» докладчики. Явилась госпожа доктор Алиса Масарик, дочь господина президента. Потребовала, чтобы после основного докладчика также и ей была дана возможность выступить на собрании. Высказала предположение, что кладненцы не будут бояться ее аргументов. — Нет, госпожа доктор, кладненцы никаких аргументов не боятся. Они сумеют выслушать их и составить свое суждение. Просим вас, говорите!

Госпожа доктор Алиса Масарик выступает. Говорит о тяжелой жизни рабочих, особенно их матерей и детей. Говорит о необходимости широких общественных работ и социального обеспечения. В Кладно это дело недостаточно хорошо поставлено. Госпожа доктор обещает, что будет во всем помогать. Сама приедет в Кладно, чтобы организовать социальное обеспечение. Призывает жен рабочих помочь ей в этой работе. Жизнь рабочих нужно улучшить. Это сегодня общепризнано. Об улучшении жизни рабочих должны позаботиться сами рабочие. Должны себя сначала воспитать, должны учиться и просвещаться. Сегодня рабочие еще не сознательны и не образованы. Поэтому им трудно было бы разобраться во многих вещах. Им было бы трудно со всем справляться и управлять судьбами всего государства. Госпожа доктор признает социализм, ссылается на Маркса и Энгельса и представляет доказательства:

— Маркс требовал, чтобы рабочие были культурными и образованными. Таких рабочих мы должны иметь согласно концепции Маркса и его философии, которая является продолжением философии Канта — Гегеля. Нельзя позволить, чтобы у нас получилось так же, как в России, где сплошь да рядом у власти оказывались неграмотные рабочие, державшие важные бумаги вверх ногами.

Госпожа доктор думает, что выложила сильнейший козырь против большевиков и правительства рабочих и крестьян. Ожидает взрыва одобрения и смеха. Но рабочая масса стоит в зале молчаливо и неподвижно. Зачем госпожа доктор издевается над русскими рабочими? Разве они виноваты в том, что не научились читать? Что это за общество и что это за правительство, которое держит трудовой народ в такой темноте, что не дает ему возможности даже научиться читать? Что же тут позорного, если эти, хотя бы и неграмотные, рабочие и мужики не желают больше терпеть? Не желают, чтобы их держали в темноте и эксплуатировали? Требуют, чтобы их положение изменилось. Желают, чтобы правили по-новому. Нет, госпожа доктор, плохо вы знаете кладненцев. Вы бросились в борьбу против большевиков? Простите, вы оступились. Как раз после вашей речи кладненцы еще больше поняли, для чего нужно было делать в России революцию. Ведь эта царская, капиталистическая и помещичья банда не позволяла рабочим даже научиться читать. Гром бы их разразил, мерзавцев! А у нас? Разве многие наши толстозадые спесивцы и буржуи не желали бы поступить так же? Нет, госпожа доктор Алиса Масарик. Социальное обеспечение нищеты не вылечит. Что толку, если мы, жены рабочих, будем вам помогать в деле обеспечения? Что принесет наша помощь? Шахты и заводы были и останутся в руках ненасытных капиталистов. Станет ли нам легче от того, что рядом с живодерами акционерами немцами появится несколько чехословацких живодеров? Нет, и тысячу раз нет, госпожа доктор. По вашим рецептам социальную нищету на Кладненщине не излечишь. За это надо будет взяться по-другому. И, может быть, именно так, как в России.

— Мы взываем лишь об одном: чтобы то, что произошло в России, не произошло и у нас, — загремело вдруг с ораторской трибуны. Слушатели, раздумывавшие над речью доктора Алисы Масарик, сразу очнулись.

— Что это? Что это за предостерегающий призыв? Не глас ли божий?

Нет, это всего-навсего голос рабочего трибуна доктора Франтишека Соукупа. И ты, Франтишек? Ты тоже пришел в Кладно бороться против большевизма? Ну, хорошо, говори. Послушаем, что ты нам посоветуешь.

Товарищ доктор Франтишек Соукуп, воздев руки горе, гремит:

— И у нас совершена была великая революция! — Он опускает руки и в конце фразы понижает голос. Но вдруг снова забушевал. Правая рука с воздетым перстом летит вверх, чуть не ввинчивается в потолок зала. — Где Габсбурги? Где венгры? Где аристократия? — голос опять понижается. Звучит пророчески глухо, мрачно, предостерегающе, словно выходит из глубокого подземелья. — Мы переживаем ответственный момент! — Затем голос вдруг снова становится звонким, на каждом слове судорожно дрожит и надрывно взвизгивает. — Мы хотим творить наше дело мирно — без борьбы, без убийств, без гражданской войны! Чтобы пролетарий не убивал пролетария. — Оратор в отчаянии заламывает руки. Затем продолжает угрожающе: — Мы не снимаем ответственности с буржуазии. Всюду вокруг нас экономическая разруха. Виновники этой разрухи — капиталисты, пусть же они сами снова приведут все в порядок. Ныне нас окружает кладбище, его мы социализировать не станем.

Кладненцы слушают. Качают головами, щиплют себе руки. Нет, это не сон! Это — явь. Это действительно говорит наш революционер Франта Соукуп. «Ни римских пап, ни королей».

Да, так оно было. Так он к нам годами взывал. А сегодня? Без буржуазии ничего не выйдет. Пусть капиталисты сами приведут в порядок то, что они довели до разрухи. Ах ты, гусь тебя ущипни! Тут ты попал в точку.

Как слепой в… Хорошенький порядок заведет нам в республике буржуазия! Это значит, на металлургических заводах — директор Кастранек, на Полдовке — Мулатшек, на шахтах — Дейчи так далее. Вот до чего мы докатились. Без королей и папы римского… Но без буржуазии дело, значит, не пойдет. Кладбище социализировать нельзя. Значит, оставим им его, пусть сами все приведут в порядок. Как самим господам заблагорассудится. Так нам будет лучше. Раньше наступят мир и покой. Высосут нас так, что сами попадем на кладбище в самое ближайшее время. Таков, значит, твой сегодняшний рецепт, Франтишек Соукуп? Лучше подохнуть с голоду, только, христа ради, без революции, без гражданской войны.

— Сколько же еще пророков и заклинателей большевизма, таких, как сегодняшние, услышим мы теперь в Кладно? Это, видно, еще не конец! — Так рассуждают кладненские рабочие, расходящиеся под вечер с митинга в кладненском Рабочем доме в воскресенье 12 января 1919 года.

Действительно, это еще не был конец. «Кладно предалось греху… Предоставило большевикам убежище и защиту… Не испугалось угроз… В Кладно выступали большевики… Легионеры, войско, даже «соколы» против них не выступили… Винтовки, выданные «соколам», не были пущены в ход… Насилия пока применять нельзя… Предпринять крестовый поход против Кладно пока еще нельзя… Это было бы рискованно… Нужно предварительно подготовить почву… Послать миссионеров, чтобы пробудили совесть кладненцев и отвратили их от ереси». Так раздумывает коалиционное правительство. Так раздумывает и официальное руководство социал-демократической партии.

Миссионеры странствуют в Кладно, словно к дикарям вглубь Африки.

— А разве большевики не дикари? Они гораздо хуже. Вы не знаете, что только делается в этой России. А знаете ли вы, что там обобществили женщин? Да, да, милая госпожа, прочитайте-ка «Венков» и «Народни листы»[28]. Действительно обобществили. Женщины там являются общественной собственностью. Господи боже, значит, кладненцы тоже собираются это ввести? До чего еще мы доживем? Все-таки при старом государе императоре этого не было. Вот что получается, когда вводят новшества. Как жаль, что старые золотые времена ушли!

Так говорит и мыслит созданное буржуазной печатью общественное мнение.

Миссионеры шествуют в Кладно. С ними — благословение и поддержка правительства и самых высокопоставленных лиц. Кто отречется от большевиков и предастся покаянию, тот может получить полное отпущение. Так гласит предписание. В Кладно проповедь следует за проповедью. Выступление следует за выступлением. Опять-таки в пятницу, после воскресного митинга, снова приходят легионеры. На открытом собрании в Рабочем доме ораторствует знакомый уже господин майор Шпачек. В тот же день в сокольском доме ораторствует социал-демократ, ныне легионерский поручик, товарищ Ота Ванек. Заклинают, угрожают, хвастаются и просят. Но документов о насилиях, убийствах и зверствах, совершенных чешскими коммунистами по отношению к легионерам, не предъявляет никто.

А ведь «Народни листы» напечатали буквально следующее:

«Республику мы сбережем. Нужно хранить и соблюдать верность закону. Муна осужден чешскими солдатами в России за убийство и насилия над нашими легионерами. Командованием наших армий за границей отдан приказ о его аресте. Эти армии представляют национальное войско. Как же объяснить, что происходит? Неужели и мы станем предателями чешских солдат? Тяжела и кровава будет вина совращенных кладненцев перед братьями, которые вернутся из России».

Но кладненцы непримиримы. Как гуситские табориты. Не обращают внимания на проклятья и речи. Хотят доказательств. Где и кого из легионеров эти чешские коммунисты убили? Где приказы об аресте? Кто их отдал и почему?

Легионерские миссионеры в смущении. Документов у них нет. Предъявить их не могут. Они, дескать, в сибирской армии. Но она за тысячи километров от родины, где-то около самого Владивостока. Почему не возвращается домой? Кто ее там задерживает и не отпускает? Большевики? Чепуха! Антанта!

Почему военное командование союзников не желает отпустить из Сибири домой чешских легионеров? Война окончена, и Германия повержена. Против кого еще нашим легионерам воевать? Против кого? Против большевиков! Значит, против русского народа, против рабочих. Зачем? Кто заинтересован в войне против большевиков? Банда русских контрреволюционеров, международный капитал. Стало быть, этих мерзавцев и их интересы должно поддерживать чехословацкое войско? Поэтому задерживается возвращение домой чешских легионов? Нет, дорогие братья легионеры. Плохую миссию вы на себя взяли. Кладненцев против русской революции, против русского трудового народа, против большевиков вам не восстановить. Кладненский пролетариат одобряет русскую социалистическую революцию, осуждает тех, кто воюет против нее.

Таков результат легионерских выступлений и собраний.

Легионерская миссия господина майора Шпачека, поручика товарища Оты Ванека и других не помогла. Необходимо послать других миссионеров и пророков. На углах кладненских улиц появляются афиши:

«АМЕРИКАНСКИЙ ТОВАРИЩ КАПИТАН ЭМИЛЬ ВОСКА[29] В КЛАДНО!
В воскресенье 19 января и так далее… массовый митинг. С докладом «О чешской революции» выступит американский товарищ капитан Эмиль Воска, который прибудет в сопровождении своего друга, министра просвещения товарища Густава Габрмана».

Американский капитан товарищ Эмиль Воска приезжает в Кладно и выступает. Говорит о свободной, демократической Америке, которая дает каждому возможность и равное право стать богатым. Право стать богатым должна дать каждому индивидууму и Чехословацкая республика. Ибо рецепт американского социалиста товарища Эмиля Воски состоит буквально в следующем:

«Современная республика — это не значит скинуть тех, кто стоит высоко, но возвысить тех, кто стоит низко. Не значит уничтожить собственность и благосостояние зажиточных слоев, но поднять до этого благосостояния всех тех, кто до сих пор страдает и живет в нужде. Мы должны понять, что своей цели достигнем не конфискацией капиталистической собственности, а трудом, напряженным трудом. Мы должны показать России своим примером, как надо поступать и как делать бескровную революцию. Я не находился бы сейчас здесь, если бы не был убежден, что в течение нескольких лет мы построим здесь самую прекрасную социалистическую республику».

Опять кладненцы стоят, слушают и обдумывают. Не конфисковывать капиталистическую собственность, но предоставить каждому право стать богатым. В этом, значит, заключаются цель и задачи современной республики? А разве старая Австрия не предоставляла это право разбогатеть? Разве нет в Кладно целого ряда людей, которые ничего не имели, а разбогатели? Но почему, чорт подери, разбогатели? Потому, что трудились? Нет, потому, что обкрадывали других. Спекулировали и эксплуатировали других. Те, что работали до седьмого пота, сегодня попрежнему влачат бремя нужды и нищеты. Но посягать на собственность тех, кто разбогател, — нельзя. Ты обязан попрежнему трудиться не покладая рук. Оставить капиталистов в покое и стараться разбогатеть собственным трудом. Но как разбогатеешь собственным трудом, если оставишь капиталистов в покое? Разве Пражская металлургическая компания, Каменноугольная компания горнозаводчиков и другие оставят в покое тебя? Оставят ли тебя в покое капиталистические разбойники и поработители Кестранек, Мулатшек, Дейч и другие? Дадут ли они тебе возможность разбогатеть? Ты ведь и сегодня должен за каждый галер заработной платы с ними препираться и торговаться. Они не прибавят, пока их не вынудят и не заставят. Нет, нет, товарищ капитан. Этот твой американский путь ничем не лучше старого австрийского. Если мы пойдем по этому пути, ничего нового миру не покажем. Не для того мы громили Австрию и создавали новую республику. Правда, американский путь означает: иметь так называемое новое демократическое государство. А в нем иметь старую капиталистическую эксплуатацию и нищету рабочих. Зря старался! Этими своими американскими козырями ты большевиков не побил. Будь ты хоть самым близким другом министра просвещения товарища Габрмана. Для кладненцев ты есть и останешься заурядным капиталистическим агентом. С тобой Кладно покончило навсегда.

Так рассуждают кладненские шахтеры и металлурги, расходясь с собрания, созванного ради Воски.

Но на этом еще не кончилось миссионерство.

Поступает новое сообщение. Новый сюрприз для кладненцев.

«В конференц-зале национального комитета в Кладно состоится горняцкая анкета[30] о социализации шахт. Прибудет на диспут и будет на нем председательствовать сам министр общественных работ Чехословацкой республики господин Франтишек Станек из Желетавы. Господина министра сопровождают министерские чиновники, господа советники Масло и Майер, комиссар горного ведомства. Присутствовать будут представители угольных компаний, Пражской металлургической компании, Государственной железной дороги, Пражского кредитного банка, Англо-чешской каменноугольной компании горнозаводчиков, представители горняков и другие».

Диспут идет. Говорит господин министр.

— Кладненские шахты должны быть экспроприированы. В этом не может быть никакого сомнения. Горняки могут быть в этом уверены. Господин министр может поручиться своим честным словом. Может поручиться и именем господина президента республики профессора Томаша Гаррика Масарика. Уголь и богатства недр — достояние нации. Нельзя позволить, чтобы за счет этих национальных сокровищ обогащались иностранные акционеры. Все партии, представленные в коалиционном правительстве, единодушны в этом. Включили также в свою правительственную программу национализацию шахт. Все партии также подготавливают свои проекты национализации шахт для внесения в парламент. В доброй воле всех, таким образом, нельзя сомневаться. То, о чем в принципе согласились все партии, должно быть осуществлено. Осталось лишь решить вопрос, когда и как. Но это уже второстепенное. Когда будет проведено и как будет проведено — это уже не столь важно. Главное, что в принципе дело решено и предрешено. Обсудить осталось детали. Национализация шахт — великое историческое дело. Поэтому необходимо его хорошо продумать и обсудить, чтобы не получилось какой-либо ошибки. Данную проблему мы уже обсуждаем, спорим о ней. Также и сегодняшняя анкета организована с целью обсуждения и дискуссии. Поскольку мы в принципе договорились о национализации, нет надобности теперь спешить. Есть время как следует обсудить и подготовить дело. Не предпринимать ничего опрометчивого и поспешного.

Национализируя шахты, мы берем на себя великую ответственность перед всей нацией и перед историей. Поэтому имеется также единодушное мнение, что национализация не может быть проведена Временным Национальным собранием. Только сам народ может демократически решить столь важный вопрос. Это его неотъемлемое право. Нужно дать народу возможность решать. Поэтому нужно будет выждать до проведения всеобщих выборов и созыва полноправного Национального собрания Чехословацкой республики. Туда также и вы, шахтеры, пошлете своих полномочных представителей. Сейчас нужно главное внимание уделить увеличению добычи угля. На это шахтеры должны направить свои усилия. Чем больше они будут добывать, тем больше помогут национализации. Есть опасение, что национализация приведет к анархии в шахтах. Есть голоса, выражающие опасение, что в национализированных шахтах шахтеры будут работать недостаточно напряженно и что добыча угля не будет рентабельной. Шахтеры обязаны рассеять эти опасения. Они должны работать так, чтобы добыча угля уже теперь была рентабельной. Чтобы шахты стали прибыльными. Когда добыча будет приносить прибыль, отпадут все возражения, что после национализации государству придется выплачивать шахтам дотации. Сейчас, в январе, в Кладно добыча угля несколько увеличилась. Но этого мало. Горняки требуют повышения заработной платы. Горнозаводчики же, напротив, доказывают, что повышение заработной платы вызовет повышение цен на уголь в несколько раз. Правительство в трудном положении. Вздорожание угля затормозило бы всю нашу экономическую жизнь. Республика молода. Невозможно отягощать ее требованиями. Нужно иметь терпение. Избегать безрассудных действий и анархии. Никакая революция не может увеличить количество продовольствия. Она только могла бы его уничтожить и еще более обеднить всю нацию. Правительство верит в шахтеров. Нужно, чтобы шахтеры верили правительству. Социализация будет. В принципе дело решено. Сбор сведений уже идет. Таким образом, всё на правильном пути. Чтобы дело удалось, к этому все мы должны теперь приложить свои усилия. Нашей общей работе — бог помочь!

Господин министр откланивается. Откланивается вся его свита. Правительственные советники, представители компаний и другие. Горняцкие делегаты могут еще подумать и подискутировать о словах господина министра. Господина министра призывают другие неотложные государственные дела…

Делегаты горняков сидят, обдумывают и дискутируют.

— Ну, что ты на это скажешь, Мацак? — обращаются они к своему окружному уполномоченному.

Окружной уполномоченный Мацак из шахтерской семьи. У него за плечами много лет шахтерского труда. У него характер природного шахтера: в самые тяжелые минуты не падать духом и с помощью иронии и остроумной шутки уметь разрядить обстановку. И сегодня так поступает. Почесывает за ухом и ухмыляется:

— Товарищи, выходит, господин министр нас порядком обслюнявил. Это и есть новые демократические пути. Капиталист старого закала, не демократический, когда вы предъявляете требования, повторяет упрямо, как бык: «Не прибавлю! Принципиально не прибавлю!» — и щелкает бичом. Современный демократический капиталист подходит иначе. Демократически. Принципиально ваше требование справедливо. Поэтому ничего против него не возражаю. Наоборот, я принципиально согласен. Но теперь надо обсудить, как и когда? Необходимо предварительно собрать сведения. Взять карандаш и подсчитать. Да, принципиально это могло бы выйти. Но практически повышение заработной платы нечем покрыть. Необходимо было бы повысить цены на уголь. Компания и сама ничего не зарабатывает. Добыча не рентабельна. Компания транспортирует уголь себе в убыток. Она все равно занималась вопросом дальнейшего повышения цен на уголь, которое необходимо, даже если не будет повышена заработная плата. Если же надо прибавить заработную плату, а принципиально против этого нет возражений, пришлось бы еще значительно больше повысить цены на уголь. Такое решение один человек не может взять на себя. Это слишком большое дело, приятель. Это затрагивает интересы всей нации. За это нам впоследствии придется отвечать перед историей. Нужно поэтому обдумать. Поискать выход. Собрать сведения, а пока оставим все по-старому. В принципе…

— Подожди, Йозеф, — останавливает иронизирующего Мацака Гонза Ванек. — Не собираешься ли и ты нас обслюнявить? Скажи прямо. Господин министр и правительство нас обманывают. У них на уме не социализация, а выборы. Потому-то все партии наперебой и подают теперь в парламент свои проекты. Торопятся одна другую обогнать. Решать этот вопрос будут, но только после выборов. Нам ведь эти проделки знакомы. Социализировать им не хочется. Это первое, что мы должны понять. Чем усерднее мы будем приводить в порядок это промышленное кладбище, тем меньше охоты будет у господ проводить социализацию. Мы должны взяться за это по-другому. По-русски. Предъявить требования. Снова драться за каждую частичку права и за каждый галер заработной платы. Не верить и не ждать, что все это нам мирная эволюция принесет. Первое, что нужно сделать, прекратить эти посещения всевозможных миссионеров, которые лишь морочат людям голову. Мы этих красивых речей уже наслышались до омерзения. Все это уже прет у нас из горла. Поганой метлой гнать каждого такого спасителя. Плюнуть раз навсегда на их анкеты. Скажем себе просто и прямо, товарищи. Решающий момент мы проспали. Сила была в наших руках, а мы не сумели ею воспользоваться. Как жаль 14 октября! Не следовало нам тогда расходиться.

— Значит, Ванек, ты думаешь, что мы совсем разбиты? Это, стало быть, означает, все бросить и на все наплевать. На партию и на организацию? — раздается из группы уполномоченных.

Ванек вскакивает как ужаленный. — Тпр… стой, товарищ! Разве можно так говорить? Теперь-то мы и должны взяться за это как следует. Начать с начала. Построить лучшую партию и лучшую организацию. Не быть простаками. Учиться на собственных ошибках. Не ждать, пока молодая буржуазная республика подрастет и упрочится. Не верить обещаниям и красивым словам. Выставлять требования, бороться за них, драться за каждую кроху своего права…

— А что тебе дадут эти крохи, Гонза? — снова раздается скептический голос.

— Что нам дадут, товарищи? В борьбе за малые требования и крохи права обучим рабочих, и сами научимся вести решительный бой за большие дела и побеждать. Этот решительный бой придет, товарищи. Придет, чорт возьми! Придет раньше, чем мы думаем. Вопрос только, успеем ли мы к нему быстро подготовиться. Но мы должны попытаться.

БОРЬБА ЗА РЕСПУБЛИКУ МЕЖДУ РАБОЧИМИ, БУРЖУАЗИЕЙ И СОЦИАЛ-ПАТРИОТАМИ

Борьба за Чехословацкую республику развивается. Вопрос — социалистическая республика или капиталистическая — все еще окончательно не разрешен. Все резче и резче выступают друг против друга два разных мира. Их разделяет баррикада классовых интересов. По одну сторону баррикады стоят рабочие, по другую — буржуазия. Силы разделились неравномерно. Рабочие в большинстве своем воодушевлены революционной волей. Верой в социализм. Они полны решимости строить его и за него сражаться. Но какой в том прок, когда собственная социал-демократическая партия их покинула? Покинули их и вожди, которым они верили десятилетиями. Но покинули их тайно. Постоянно твердят и заверяют, что построение социалистической республики осталось их целью. Дело не в принципе и программе. Дело только в тактике, как и когда надо начать строить социализм. Поэтому лагерь рабочих ослабляет внутренняя борьба и распри. Социал-демократическая партия не имеет руководства. Не имеют его поэтому и рабочие массы. Рвущаяся в бой армия не имеет вождя. Имеются отдельные авторитетные лица, но они авторитетны только в местных пределах, а не в общегосударственном масштабе. Возвращение товарищей большевиков из России не облегчает ситуации. Скорее осложняет ее. Осложняется она и в Кладно.

В буржуазном лагере обстоит лучше в этом отношении. В его рядах, правда, тоже распри: с одной стороны Крамарж, с другой — Швегла. Тут скрещиваются корыстные интересы господ аграриев с корыстными интересами промышленного и финансового капитала. Но у них есть один общий интерес: республика должна остаться буржуазной. Можно маневрировать, но пробивать действительные бреши в капиталистическом господстве недопустимо. Главная задача — выиграть время. Необходимо возможно дольше оставлять в силе австрийские порядки и законы. Поэтому необходимо сохранить и прибрать к рукам старый австрийский чиновническо-бюрократический аппарат. Полностью его амнистировать и обязать его отплатить услугой за услугу. Теоретически можно согласиться с самыми радикальными лозунгами и переменами. Но на практике никаких перемен не допускать. Для проведения этой политики маневров необходимо отыскать способного и популярного вождя. Буржуазия его нашла. Это профессор Т. Г. Масарик. Перед войной лагерь чешской буржуазии и шовинистического национализма смертельно его ненавидел. Рабочим и социалистам очень часто приходилось защищать профессора Масарика от нападений взбесившегося националистического сброда. Поэтому избрание его президентом социалисты почитают теперь своей победой. Точно так же считает это своим успехом чешская буржуазия, которая быстро пересмотрела свое отношение к Масарику. Ей достаточно сознания того, что Масарик — не социалист. Его демократизм, гуманизм и прогрессивность — это дело второстепенное. Всему этому можно до поры до времени делать уступки. Главное, чтобы сохранить и в новой республике прежний капиталистический строй. Тут профессор Масарик буржуазию не разочаровал. Он не был и не является социалистом. Он был буржуа-прогрессистом. Он остался верен своим убеждениям, а победе социалистических идей он не способствует. Тормозит. Когда вынужден говорить о социализме и социализации, он выражается туманно и неопределенно. Вот как, к примеру, обращался Масарик к рабочим пльзеньской Шкодовки:

«Социализация требует жертв не только от капиталистов, но и от рабочих; речь идет об эпохальном переломе — при решении вопроса о его возможности и желательности нельзя основываться только на временных выгодах или невыгодах не только для вас, рабочих, но и для всей нации. Если мы пойдем по этому пути, мы будем обязаны идти, хотя и осмотрительно, но решительно и последовательно, с готовностью прийти к конечной цели при любых обстоятельствах и невзирая на собственные материальные выгоды. Поэтому я того мнения, что социализацию будем проводить не сразу по всем отраслям, но постепенно, отрасль за отраслью».

Речи подобного характера произносят и социалистические лидеры. Произносят их и откровенные приверженцы капитализма. Сам лидер чешской промышленной буржуазии доктор Крамарж заявил: «Если капиталист будет получать меньше и гораздо меньше, чем получает теперь, это вовсе не будет катастрофой».

Говоря это, доктор Крамарж имеет в виду революционную эпоху. Не будет несчастьем в опасное время снизить прибыли капиталистов — и, быть может, даже значительно снизить. Только бы посредством этого сохранить капитализм на будущее. В этот хаос различных взглядов, в разгар этой фальши и шулерства по отношению к рабочему классу вернулись из России чешские большевики. Возвратились люди, которые имели возможность наблюдать начало борьбы за строительство социализма на практике. Они были свидетелями того, на что способны буржуазные и капиталистические слои, когда их господству грозит опасность. Чешская буржуазия ясно ощущает опасность. Поэтому именно против чешских большевиков направляет она свою борьбу. Направляет борьбу и против кладненцев за то, что приняли большевиков и добились для них возможности открыто выступать и высказываться. Кладненцы отразили все атаки буржуазии. Кладно в самом деле становится республикой в Чехословацкой республике. Становится также и партией в социал-демократической партии. Областная организация в Кладно хотя и является попрежнему составной частью единой партии, но привыкла в каждом случае выражать свою собственную точку зрения. Разногласия кладненцев с центральным руководством партии становятся все большими и большими. Центральное руководство запретило допускать вернувшихся из России чешских коммунистов на социал-демократические собрания в качестве докладчиков. Таких собраний в Кладно и на Кладненщине множество, и докладчиками на них приглашаются коммунисты. Центральное руководство запретило принимать в партию коммунистов, вернувшихся из России. В Кладно их принимают вовсю. В период конфликта с Венгерской Советской республикой руководство социал-демократической партии высказалось за вооруженное выступление против Венгрии. Кладненцы протестуют против нападения на Венгерскую республику. За это они навлекли на себя преследования. Было арестовано немало людей. Они обвиняются в связях с венгерскими большевиками и в государственной измене. Это вновь вызывает массовые протесты кладненцев.

Положение со снабжением день от дня ухудшается. Дороговизна, которая после переворота несколько ослабла, растет, как лавина, дошла до небывалых размеров. Начинаются демонстрации недовольства. Доходит и до открытых столкновений. В последние дни мая все это в конце концов прорвалось.

Настала черная пятница в Праге. Прокатились демонстрации против дороговизны в целом ряде городов и местностей республики. На улицах появились «виселицы»[31]. Смерть спекулянтам! Это хором произносили толпы голодающих. Звучало это и в Кладно и его окрестностях. Полдовцы принесли и поставили «виселицу» перед ратушей. Спекулянты, подведенные под нее, обязаны были присягать, что больше не станут спекулировать. Были избраны уполномоченные и комиссии, которые устанавливали сниженные цены и зорко наблюдали в магазинах за распродажей товаров. А кладненское снабжение? Где окружной начальник Россыпал? Где он, самый крупный кладненский спекулянт? Раздаются выкрики: «Под «виселицу» его!» Толпа осаждает закрытые ворота монастыря. В амбарах — склады продовольствия. Другая толпа катится по Гутской улице к окружному управлению. Господина окружного начальника невозможно разыскать. Уехал из Кладно. Появляется канцелярист Франек. Приносит письмо от господина окружного начальника: Председателю Совета рабочих[32].

— Это тебе, Тонда, — зовут товарищи. Тонда распечатывает объемистый конверт. В конверте что-то звякнуло. Выпадают ключи. Тонда читает письмо. Окружной начальник сообщает, что сдает руководство снабжением. Передает склад Совету рабочих. Никаких приемо-сдаточных формальностей не нужно. Счета на весь находящийся в складах товар предъявлены и оплачены. Это резервы, накопленные в результате исправного хозяйствования за прошлые годы. Окружной начальник передает все в свободное распоряжение без претензий на возмещение расходов.

Уполномоченные Совета рабочих принимают склад продовольствия. На складе несколько вагонов муки, уложенной штабелями — мешок на мешке. У уполномоченных загораются глаза. Какое богатство! В магазинах Кладно муки нет. Руководители снабжения скрывают ее здесь, а в продажу не пускают. Немедленно за подводами, развезти муку по магазинам и пустить в продажу. Смотри, демонстрации против дороговизны дали свои плоды! Обнаруженные запасы будут основательным вкладом для ослабления нынешней нищеты и недостатков. Так радуются уполномоченные. Но радость длится недолго. Только до погрузки. Как только взялись за первый же мешок, были поражены тем, что он какой-то твердый. Оказалось, что мукаокаменела. Все мешки как один. Несколько вагонов муки совершенно испорчено. Она негодна к употреблению. Может быть, ее можно будет употребить, если снова размолоть на мельнице. Но послать только в общественные кухни на заправку. Так говорят специалисты. Господин окружной начальник знал, почему передавал ключи. Почему убрался из Кладно. Если бы он попался сегодня в руки рассвирепевшей толпы… Тогда с ним свели бы счеты! Все равно; так не может оставаться. Надо послать делегацию непосредственно в правительство. К кому же, однако? — раздумывают кладненцы. Самое лучшее, к министру юстиции доктору Соукупу. Он высказывался против спекулянтов. Он одобрил демонстрации против дороговизны. Он поймет жалобы кладненцев. Окружной начальник Россыпал должен быть убран из Кладно. Он должен быть наказан.

Делегация едет. Она принята министром юстиции доктором Соукупом. Но не имеет успеха. У министра юстиции находится и товарищ Тусар. В ближайшие дни правительство будет сменено. Товарищ Тусар выдвигается председателем. Доктор Соукуп министром уже не будет. Аграрии требуют его голову. Товарищ Тусар и руководство социал-демократической партии жертвуют ею. Поэтому с кладненцами разговаривает уже Тусар.

— Что вы разволновались, дорогие товарищи? За что же нам следует наказывать окружного начальника? За то, что во время войны сохранил муку и не дал увезти ее в Вену? Вы ведь знаете, как старая Австрия грабила чешскую землю. Господин Россыпал заслуживает похвалы. Вы говорите, мука испорчена? Но ведь это не вина господина окружного начальника. За это должны бы ответить складские рабочие, что не пересеивали муку и дали ей испортиться. Вы спрашиваете, отчего мука не была выдана раньше, в то время, как в Кладно был продовольственный кризис? Этого я, как будущий глава правительства, не могу, дорогие товарищи, обсуждать. Возможно, для этого были определенные основания. Муку оставляли в резерве на самый критический случай. Ну, теперь время пришло. Окружной начальник муку выдал. Нет, действительно, нет повода принимать меры против него. Вы говорите, по документам мука не значилась. Так и должно было быть. Если бы она значилась, Австрия ее давно бы отобрала. Вы считаете, что, поскольку могли сэкономить такое огромное количество муки, — значит со снабжением проделывались жульнические махинации? Это верно, товарищи. Но обманывать Австрию — это не грех. Это был патриотический долг. Вы говорите, что продовольственная инспекция обкрадывала кладненских рабочих, а не Австрию? Чем вы, товарищи, это докажете? Окружной начальник сумел за счет снабжения обставить себе квартиру? Это уже сплетни, товарищи! Избавьте главу правительства от разбирательства сплетен. Куда пришла бы республика? Ничего не могу сделать. Все в порядке, будьте довольны, что получили муку, хотя бы на заправку. Теперь общественные кухни смогут варить похлебку. Чего бы ни дали другие, чтобы получить хоть это! Не приставали бы к правительству и не обременяли бы министров так, как вы, кладненцы. Предупреждаю вас. Не как будущий премьер-министр. Как товарищ. Вы там, в Кладно, заходите слишком далеко. Помните, что министром внутренних дел является Швегла — и им останется. Когда он, как следует, до вас доберется, ко мне за помощью не обращайтесь. Я тогда вас защищать не буду. Я вас своевременно предупреждал. Почему против вас могут быть приняты меры? Не задавайте таких глупых вопросов, товарищи! За ваши большевистские интриги. За вашу противогосударственную деятельность. Какая противогосударственная деятельность? Может, перечислить? Не представляете «Свободу» в цензуру. Не сообщаете властям о созыве собраний. Вы избрали Советы рабочих. Натравливаете людей на правительство и законность. Введете их в беду. Как, какое натравливание? А эти ваши последние оповещения? По всей стране объявлено чрезвычайное положение. Нельзя же терпеть грабежи, как было в Праге. Вы утверждаете, что в Кладно грабежей не было? Не было, но вы распродали запас в магазинах по сниженным ценам. Кто дал вам на это право? Правительство обсуждает мероприятия против дороговизны. Министр внутренних дел сделал в парламенте заявление, что подготавливаются меры, которые будут приняты против спекулянтов. Но все должно делаться официально. На законных основаниях. Для вас, однако, все это — звук пустой. Вы не дожидаетесь ни постановлений правительства, ни решений парламента. Даете распоряжение продавать по сниженным ценам — и готово. Теперь еще печатаете оповещения. Вы говорите, что не нужно никакого чрезвычайного положения? Что в Кладно спокойно и уполномоченные ручаются за спокойствие? Что нет надобности закрывать трактиры в восемь часов вечера, как этого требует правительственное распоряжение о чрезвычайном положении? Что можно ходить группами по улицам и, чорт его знает, что еще? Вы думаете, товарищи, что правительство может все это терпеть? Ведь это анархия. Мне просто жаль этих несчастных людей у вас в Кладно. Ведь бедняги, должно быть, совершенно запутались. Не знают, какими оповещениями руководствоваться и какие распоряжения выполнять: не то оповещения окружного управления, не то оповещения Совета рабочих.

— А знаешь, товарищ Тусар, или без пяти минут глава правительства, в Кладно никакой анархии, о которой ты толкуешь, нет. Все знают, чем руководствоваться и что выполнять, — рассудительно говорит товарищу Тусару член кладненской делегации старый Ванек.

— Как это? — выпаливает Тусар. — Как это понять? В Кладно оповещения исходят из двух источников или нет?

— Из двух, это правда, — подтверждает Ванек. — Но люди нисколько не путаются. Руководствуются только одними оповещениями. Домов никто в восемь часов не запирает, трактиры открыты до полуночи, когда есть что выпить, по улицам люди ходят группами — и ничего не случается. Жандармы и те не нарадуются, как нынче в Кладно спокойно и мирно. Там, дескать, где соблюдается это ваше чрезвычайное положение, там их коллег гоняют, как собак, — снова серьезно объясняет и убеждает Ванек.

Тусар выскакивает из-за стола, носится по залу и истерически кричит:

— А теперь хватит, господа! Запрещаю говорить со мной в таком тоне. Как будущий глава правительства, я не могу допускать такого легкомысленного отношения к решениям и распоряжениям правительства. Я здесь для того, чтобы бдительно наблюдать за исполнением правительственных постановлений. То, что творится, в Кладно, это мятеж. Помните, что мы найдем пути, чтобы принять против этого меры и пробить дорогу в Кладно республиканским законам. Помните, что я, как глава правительства, не потерплю анархии. Я наведу порядок любой ценой. Никакой кладненской делегации я больше не приму. Наш разговор окончен.

— Только один вопрос, товарищ. Будут ли приняты меры против мошеннических махинаций и воровства окружного начальника Россыпала? — обращается к Тусару руководитель кладненской делегации Тонда.

— Я уже сказал. Не будут. Нет причины, — кричит Тусар.

— Наша миссия, в таком случае, окончена, — обращается Тонда к членам делегации. Он поднимается из-за стола, встают и уполномоченные.

— Погодите, товарищи! — останавливает уходящих Вразек из Кюбецка. — Товарищ Тусар угостил нас тут сигаретами. Он обидится, если мы их здесь оставим, — и он берет со стола из коробки горсть сигарет и оделяет ими членов делегации. — Таков уж обычай во всяком министерстве. Ходатайствами обычно нигде ничего не добьешься. Поэтому люди могут заподозрить, что вы у министра вообще не были. А сигареты, которые вы получили, это как штемпель вам приложили, что вы действительно были у министра. Для меня это дело знакомое. Я уж сколько раз бывал в министерствах с этими ходатайствами, — наставляет Вразек членов делегации, выходящих из канцелярии министра юстиции. Министр юстиции доктор Соукуп смущенно пожимает руки членам делегации. Он за все время словечка не проронил.

По дороге старый Ванек облегчает себе душу:

— Признаться, товарищи, этого товарища Тусара, которого наша социал-демократическая партия выдвинула главой правительства, я сегодня видел впервые. Это препротивный тип. В нем вот ни настолечко нет ничего рабочего и социалистического. Скажи, пожалуйста, Тонда, где его наша партия откопала! Глядит на тебя дьяволом. А этот наш старый революционер Франта Соукуп? Сидел там, как мокрая курица, когда этот дьявол бушевал!

— Он не просто дьявол — хромой дьявол. Вы заметили, как он заковылял, когда из-за стола выскочил? — замечает Вразек.

— Теперь меня уже не удивляет, что из этой борьбы с дороговизной, которую обещает вести правительство, ничего не выходит. Тусар, да чтоб повел борьбу против дороговизны? Я скорее сказал бы, что его на заказ делали, чтобы быть компаньоном аграриев-спекулянтов, — отводит душу Ванек.

Делегация кладненцев выходит из здания бывшего кадетского корпуса, где после переворота разместилось министерство юстиции. Направляется к Градчанам. Останавливается у Новой лестницы замка и глядит на Прагу. Подходит полицейский. — Господа, разойдитесь, — напоминает он. Кладненцы глядят удивленно. Полицейский видит, что перед ним не пражане и объясняет: — Чрезвычайное положение. С черной пятницы в Праге никакие сборища и скопления не разрешаются. Особенно здесь. В непосредственной близости к Граду.

Делегация спускается по лестнице замка.

— Вот тебе и демократическая республика! Восемь человек на верхней площадке лестницы замка — это скопление. Прямо во рту становится горько. Тьфу, — облегчает себя Ванек, когда делегация села в поезд на Масариковом вокзале. Затем он продолжает разговор:

— А теперь, товарищи, объясните мне вот что. Были демонстрации против дороговизны и спекулянтов. Вот здесь у меня все по порядку собрано. «Право лиду» пишет:

«Вся Прага под знаком волнений против дороговизны
Прага пережила вчера богатый событиями день. Митинг пражского рабочего класса против дороговизны и ростовщичества вылился вчера в громадную демонстрацию, свидетелем которой уже давно Прага не была. Утром была остановлена работа многочисленных фабрик и заводов Праги и окрестностей, и рабочие в колоннах по восемь человек в ряд направились в центр города на Вацлавскую площадь, где стихийно возник митинг. Затем, когда число собравшихся возросло до десятков тысяч, вся огромная толпа направилась на достопамятную Староместскую площадь, чтобы здесь, в сердце своей Праги, в сердце матери чешских городов и нашей республики, самым убедительным и вместе с тем самым достойным способом показать свое крайнее недовольство.

С балкона ратуши к народу обратился ряд ораторов, в том числе и министр юстиции доктор Франтишек Соукуп.

Все одобрили рабочую демонстрацию, также и доктор Соукуп».

— Смотрите. Это здесь напечатано черным по белому, — показывает товарищам Ванек.

— Это было утром. После полудня, как пишут газеты, события приняли еще больший размах. Рабочие подошли к парламенту. Вели переговоры с председателем парламента Томашеком. Затем отправились на Стршелецкий остров, где председатель социал-демократической фракции парламента товарищ Рудольф Бехине сообщил им результаты переговоров. Послушайте только, как Бехине говорил, — Ванек перекладывает газеты и снова читает вслух:

«Сегодня поднялась рабочая Прага, как поднялась она 14 октября после свержения власти Габсбургов, как поднялась 28 октября, когда мы победили в борьбе за национальную независимость, и как поднялась Первого мая текущего года. Мы всегда доказывали, что трудовой народ горячо любит Чехословацкую республику.

Но трудовой народ имеет иное представление о республике, нежели та часть нации, которая эксплуатирует человеческий труд и основывает на этом свое благополучие. Сегодня вы выходите на пражские улицы под лозунгом, который начертали на своей аллегорической виселице: «Последнее предупреждение спекулянтам!»

Наша фракция и исполнительный комитет нашей партии разрабатывали решительные меры против спекуляции до того, как вы пришли нас поддержать своими действиями.

Сегодня объединенный социалистический блок вел об этом переговоры. Мы пришли к убеждению, что нормальными средствами добиться чего-либо трудно, если все принимавшиеся до сих пор меры против спекуляции остались без существенных последствий. Как раз в эти минуты в Национальном собрании социалистические депутаты обсуждают проект, предполагающий, чтобы на все территории республики был распространен чрезвычайный закон, рассматривающий лихоимство как государственную измену. Завтра этот проект будет предложен Национальному собранию, и мы приложим усилия к тому, чтобы он был принят и проведен в жизнь. Мы уверены, что рабочий будет с нами и будет доверять нам, своим представителям, как доверял до сих пор».

— Слышите, товарищи. Во всей республике будет чрезвычайный закон против лихоимцев, и спекулянтов будут преследовать как государственных изменников. Так обещал председатель депутатской социал-демократической фракции парламента. Так обещал председатель парламента. Так обещал министр юстиции товарищ доктор Соукуп. То же самое обещал депутат чешских социалистов доктор Франке. Этот даже, как здесь написано, призывал рабочих, «чтобы они сосредоточили свои усилия на превращении республики в социалистическое государство, ибо только так можно пресечь зло в корне».

Точно так же говорил и осуждал спекулянтов депутат лидовой партии[33] Чуржик. Выступал и депутат национально-демократической партии майор Шпачек. Посмотрите. Тот самый, который приезжал в Кладно от легионеров. Но тогда этот «брат» не похвастался перед нами своей принадлежностью к национальным демократам.

И на Староместской площади он громил большевизм. Нужно, мол, бороться с «золотым» большевизмом. И заверял, что его партия будет принимать меры даже против собственных членов, если они будут спекулировать.

— Вот видите. Все партии, весь парламент и все правительство против спекулянтов. Обещают ввести чрезвычайный закон против лихоимцев и судить спекулянтов как государственных изменников — и вдруг… объявлено чрезвычайное положение по всей республике против рабочих. Если остановишься на лестнице, ведущей к Граду, — это скопление. Полицейский может тебя забрать — незаконное, мол, скопление.

Это же настоящий сумасшедший дом! Кто мне это все объяснит? А товарищ будущий глава правительства говорит тебе, что против вора и спекулянта окружного начальника нельзя принять никаких мер, потому что хотя он и спекулировал и обкрадывал людей, но он будто обманывал этим старую Австрию. Кто же над этими спекулянтами покровительственно простер руки, если все клянутся, что они против спекулянтов? Ну скажи, Тонда. Можешь ты это объяснить?

Старый Ванек раздраженно комкает газеты и швыряет на пол.

— Ну, кое-что, Гонза, объяснить смогу. Смотри. Неправда, что против спекулянтов во время пражской демонстрации выступали представители всех партий. Не выступал там ни один аграрий, — говорит Тонда.

— Ишь ты! А ведь это верно, клянусь. Этого я не заметил, — подтверждает Ванек. Он поднимает брошенные газеты и снова внимательно просматривает. — Нет, из аграриев никто не отозвался.

— В том-то и заковыка, дорогой Ванек. Аграрии-то все же высказались. Но не перед народом. Еще 22 мая 1919 года господин Рудольф Беран, секретарь «республиканской партии чехословацкой деревни» и депутат аграриев напечатал в «Венкове» поджигательскую статью. Могу тебе, Гонза, прочитать, слушай:

«В помещение «республиканской партии чехословацкой деревни» и в редакционное помещение наших газет и журналов вчера под вечер ворвались толпы людей, поддавшихся подстрекательствам социалистической печати. Выломали двери и с громкими криками угрожали насилием находившимся там нашим сотрудникам и журналистам.

Угрожая редакторам виселицей, они продиктовали требования, касающиеся статей, помещаемых в нашей прессе. Требовали, чтобы наша печать не допускала нападок на министра Врбенского и других. С первого взгляда было видно, что эти действия были кем-то организованы. Предостерегаем от таких действий. Предостерегаем от запугивания виселицей наших редакторов! Этим занималась еще старая Австрия. После падения Австрии нельзя допустить, чтобы в свободной республике господствовала диктатура меньшинства.

Смертный грех по отношению к республике совершает тот, кто умышленно отвращает гнев народа от причин сегодняшней нищеты и кто использует народную нужду в своих партийных интересах. Сельскому люду, который мы представляем, живется несладко. Он преодолевает трудности переживаемого периода, и жизнь крестьянина, батрака или сельского ремесленника не завидна. Этот люд имеет законное право претендовать на выполнение своих требований, и мы считаем своим прямым долгом защищать интересы этого люда.

Но я спрашиваю, что предпринято против своры еврейских и нееврейских фабрикантов кожи, обуви, мануфактуры и т. п.? У многих из них до войны не было ни копейки, а сегодня — миллионы. Что предпринято по отношению к господам Вейманну, Петшеку, Шихту, Бате и др.?

Вчерашние насилия над нашим центральным органом не должны остаться безнаказанными».

— Видишь, Гонза, где отозвались аграрии. Пражские рабочие хорошо знали, где действительные защитники спекулянтов. Поэтому сразу, в начале демонстрации, пошли в редакцию аграрного «Венкова». Господин Рудольф Беран сделал то же самое, что делает обычно всякий вор, когда ему грозит поимка на месте преступления. Кричит: — Держи вора! — а сам прячется за спину бедного сельского люда. Указывает на капиталистов-евреев Вейманна, Петшека и других. Указывает даже на Батю. При этом господа из руководства аграрной партии — друзья-приятели с еврейскими и христианскими спекулянтами и эксплуататорами. Как видишь, аграрии все же отозвались, и все коалиционное правительство капитулировало.

— Что же ты, Тонда, рассказываешь мне! Неужели достаточно было одной статьи какого-то Берана, чтобы все испугались, — возражает Ванек.

— Не только статья была. Был организован целый поход. Аграрии тотчас подали в парламент срочный запрос относительно насилий, совершенных над членами Национального собрания. Грозили выходом из правительства и переходом в оппозицию.

— Погоди, Тоничек, неужели такая угроза могла подействовать на наших товарищей? Не следовало ли аграриев как самых злейших государственных изменников и защитников спекулянтов уже давно выбросить из правительства? Не говори мне, что кого-то можно поймать на такие вот прозрачные махинации помещиков. Я простой шахтер, и то такой глупой политики не вел бы, — горячится Ванек.

— Уж это так, дорогие друзья. Наши товарищи ведут такую политику. Стали просто умолять. Успокаивали и задабривали аграриев. Поэтому-то правительственное заявление об облегчении нищеты трудового народа делал в парламенте именно аграрий, министр внутренних дел Швегла. Этим хотели показать, что аграриев в спекуляции и в повышении цен не подозревают. Затем, само собой разумеется, вместо всех обещанных мер против дороговизны вышел лишь указ о введении чрезвычайного положения во всей республике. Швегла огласил правительственное заявление со всей надменностью и цинизмом разбогатевшего агрария, который знает, что может себе все позволить. Откровенно признается во всех мерзостях. Прочту вам только заключение его правительственного заявления. Это стенографический отчет.

— Внимание, Тонда читает.

«Уважаемое Национальное собрание!

Мы настолько привыкли к той чудовищной деморализации, которую переживали в прогнившем австрийском государстве, что потеряли представление не только о праве и законности, но и о самых основных понятиях нравственности. Эгоизм, спекуляция и корыстолюбие стали нашим божеством. Каждый из нас занимался лишь тем, что при любом удобном случае совершенно явно, а часто даже с нашего общего согласия совершал величайшие прегрешения против этих понятий. Это ненормальное, грозное, просто упадочное наше состояние, которое создавалось десятилетиями при помощи изощренных средств и нередко при содействии именно правительственных органов, не может сразу измениться. Не будем этого ожидать, не будем предаваться иллюзиям, будто 28 октября мы, пробудившись от сна, оказались вдруг очистившимися от всех тех пороков, грехов и грязи, которые на нас налипли. У нас должно быть мужество откровенно сказать самим себе: Да, это так, мы были деморализованы».

— Погоди, Тонда, — перебивает чтение Ванек. — Это что, речь министра внутренних дел Чехословацкой республики? Этому субъекту, который совершенно откровенно признается, что его богом является только корыстолюбие, эгоизм и спекуляция, место не в правительстве, а в исправительном доме, если не в тюрьме.

— Да, это так, дорогие товарищи. Вы все можете это прочесть. Вот отчет о заседании палаты депутатов:

«Член Национального собрания депутат Бродецкий предложил, чтобы речь министра Швеглы была отпечатана в виде массовой брошюры и разослана для продажи по всей Чехословацкой республике. Предложение было принято».

— Тонда, малыш, если бы я тебя не знал, то сказал бы, что ты над нами смеешься. Этот депутат Бродецкий — он же наш товарищ? Нет, разве? — спрашивает Ванек.

— Не только товарищ. Он даже левый, — подтверждает Вразек.

— Это уже чорт знает что такое, — вздыхает Ванек. — Несчастная партия! До чего она дошла! Видишь, Тонда. Твой отец может радоваться, что не дожил до этого. Вот каковы эти нынешние новые бойцы. Скоро наша партия не захочет и вспоминать о своем революционном прошлом.

Ванек был прав.

Руководство социал-демократии в новой республике не хотело вспоминать. Не хотело вспоминать первых зачинателей революционного социалистического движения. Не захотело даже отметить сорокалетнюю годовщину основания партии на нелегальном съезде в Бржевнове[34]. Сорокалетняя годовщина приходилась на 1918 год, когда еще бушевала война. Поэтому ее не отметили. Рабочие требовали, чтобы годовщина была отпразднована в 1919 году, в первой республике. Руководство партии отказалось. Высказалось отрицательно также пражское областное руководство. Кладненцы связались с местной организацией социал-демократии в Бржевнове. Совместно с ней постановили организовать митинг 17 августа 1919 года в Бржевнове. Пражское руководство отказалось принимать участие. Еще существует осадное и чрезвычайное положение. Шествия и митинги еще запрещены. Положение напряженное. Есть опасность, что могут произойти столкновения. Главой правительства является товарищ Тусар. Зачем, в таком случае, рабочим демонстрировать? То, чего партия хочет, она может заявить непосредственно правительству через своих министров и своего премьера. Так разъяснял товарищ депутат Немец, который специально приехал на собрание уполномоченных в Кладно. Партия уже многое простила кладненцам. Но нельзя же так злоупотреблять терпением и разрешать себе новые подрывные действия.

Это ослабляет позиции партии. Аграрии это используют. Указывают на кладненцев. Требуют от главы правительства, чтобы он пробил законам дорогу в Кладно. Свой собственный произвол аграрии оправдывают ссылками на Кладно. Глава правительства не может принимать против них мер, раз его собственные товарищи не подчиняются ни законам, ни правительственным распоряжениям.

Вот так и в этом роде говорил в Кладно товарищ Немец. Его миссия осталась безрезультатной. Кладненские «яростные шершни» были непреклонны. У них имеются свои доводы в пользу празднования сорокалетия основания партии. Против Кладно было возбуждено преследование. Был арестован ряд товарищей коммунистов из России, которых приютили кладненцы. Их обвинили в преступлениях и государственной измене. В шпионаже и сотрудничестве с врагом. Это связано с их деятельностью в Кладно. Кладненцам ничего о такого рода деятельности не известно. Никакие доказательства не были предъявлены. И на этот раз получилось так же, как тогда, когда коммунистов чехов обвинили в убийствах и других преступлениях, якобы совершенных ими по отношению к легионерам в России. Никто не предъявил ни единого доказательства. Но все-таки на основании этих лживых доносов их преследовали. Их лишили гражданства. Даже собственная социал-демократическая партия исключала их из своих рядов. Кладненские рабочие не верят буржуазной клевете и обвинениям. Они требуют доказательств. Пусть арестованные предстанут перед судом и пусть докажут их преступление. А если доказательств нет, пусть их освободят. То же и с осадным и чрезвычайным положением. Почему оно уже давно не отменено? Как может руководство социал-демократической партии терпеть что-либо подобное? Как может подчиняться такому диктату буржуазии? Нет, кладненцы не подчинятся. Кладненцы в Бржевнов пойдут. Вспомнят о старых основателях партии. Тогдашние зачинатели социалистического движения не испугались чрезвычайных законов австрийского министра Баха. Несмотря на организованные им полицейские преследования, они созвали свой первый съезд. Основали социал-демократическую партию. Никакие преследования и тюрьмы их не остановили. Поэтому сегодня рабочие не испугаются угроз и полицейских мер министра-агрария Швеглы. Пойдут походом в Прагу. Устроят демонстрацию.

Товарищ Немец уезжает из Кладно не солоно хлебавши. Кладненцы пойдут в Прагу.

Кладненцы пошли в Прагу. В воскресенье в третьем часу утра многотысячная масса построилась перед Рабочим домом. Пришли розделовцы, либушинцы, мотычинцы и другие.

Красные знамена развевались над головами. На транспарантах лозунги: «Освободите политических заключенных!», «Отмените осадное положение!», «Да здравствует социалистическая республика!»

Шествие продвигалось с горняцким оркестром во главе. Дорогой присоединялись новые и новые участники. Крочеглавцы, држиньцы, буштеградцы и так далее. С кладненского вокзала на Выгибке отправились четыре специальных поезда. Сбор был в Либоце. Туда пришли и толпы рабочих из Праги и окрестностей. Огромная толпа покатилась к Градчанам. В самую последнюю минуту навстречу вышла депутация Исполнительного комитета социал-демократической партии. Возглавлял ее генеральный секретарь партии товарищ Шкатула. Он заклинал кладненцев отказаться от своего замысла идти в Град. Достаточно послать депутацию. Об этом уже договорено. Товарищ премьер-министр готов принять депутацию. При условии, что кладненцы останутся в Бржевнове. Не пойдут в пражский Град. Нет также никаких возражений против того, чтобы в Бржевнове был организован митинг. Кроме того, центральное руководство партии само пришлет на митинг докладчика. Делегирован товарищ депутат Немец.

Товарищ Шкатула просит и уговаривает. Клянется, что стоило большого труда вынудить у правительства все эти уступки. Ведь кладненские товарищи знают, что он, Шкатула, тоже симпатизирует левым. Но именно поэтому должен предостеречь товарищей. Опасно вести такую массу людей в Град. Невозможно же поручиться за сохранение порядка при скоплении такой огромной толпы. Но кладненские уполномоченные за порядок ручаются. Шкатула снова твердит: что если в среду демонстрантов проникли провокаторы? Кто помешает их коварным действиям? На кого ляжет ответственность?

К чему все эти уговоры, если массы идут и идут. Красные знамена развеваются гордо и ликующе. Чем ближе к Граду, тем больше растет толпа. Нигде не заметно неприязни. Наоборот. Шествие приветствуется и радушно встречается населением. Те, которые против и не сочувствуют, те попрятались и залезли в щели. Как же не прятаться? Люди, спасайте души, большевики идут! Кладненцы вступили в Градчаны. Прошли по Градчанам. Направили к премьер-министру Тусару депутацию. Депутация принята. Передает требования:

«Немедленная отмена осадного положения и всех чрезвычайных мер. Освобождение политических заключенных или немедленное нормальное судебное разбирательство для выяснения предъявленного им обвинения. Выполнение данных правительством обещаний относительно борьбы против дороговизны и спекулянтов. В заключение делегация делает заявление, что рабочие не отказываются от своего требования социализации и что и впредь будут прилагать все усилия для его осуществления».

Премьер-министр товарищ Тусар здоровается с некоторыми членами депутации, как со старыми знакомыми. Признает выдвинутые требования справедливыми. Может заверить депутацию, что правительство уже само обсудило ряд проблем и приняло меры. Он рад возможности заверить депутацию, что мнение правительства совпадает с мнением населения. Осадное положение и чрезвычайные меры будут во вторник на будущей неделе отменены. Расследование дел политических заключенных будет закончено в течение двух недель — не позже. Что же касается социализации, неизменными остаются принципиальное решение и договоренность между всеми правительственными партиями, что к социализации нужно приступить. Дело очень сложное и трудное. Требует зрелого размышления и значительной подготовки. Усиленная подготовительная работа ведется. Глава правительства убежден, что подготовка будет успешно завершена. Что путем законности и мирной эволюции будет у нас проведено в жизнь единственное в своем роде историческое дело — социализация мирным путем, которая послужит примером всему миру!

Депутация уходит. Головы полны обещаний столь любезного сегодня господина премьер-министра. Карманы полны сигарет, которые господин премьер-министр собственноручно благосклонно раздавал и предлагал делегатам.

После ухода делегации премьер-министр входит в смежное помещение, где собралось большинство членов президиума социал-демократической партии.

— Как дела на улице, товарищи? — это первый вопрос главы правительства.

— Демонстрация проходит совершенно спокойно. Идут от Градчан к Бржевнову, — гласит ответ.

— Это значит — гора с плеч! — с облегчением вздыхает Тусар, садясь в кресло и закуривая сигарету. Обращается к членам президиума.

— Товарищи, говорю вам, что вы в последний раз заставили меня принять подобную депутацию! В партии необходимо навести порядок. Как долго партия будет терпеть подрывную деятельность кладненцев? Ведь там сплошной большевистский сброд. Это позорит партию. А мне в правительстве из-за этого постоянные затруднения. Если они не хотят ничего слушать, исключите их, и баста!

— Исключить их, товарищи, это действительно был бы наилучший выход. Но можем ли сделать это теперь, перед выборами в Национальное собрание? Подсчитайте, сколько мандатов мы потеряли бы, если бы перед выборами подорвали самые сильные позиции партии. Не остается ничего другого, как снова запастись терпением и подождать. Сманеврировать как-нибудь придется, — отвечает Тусару доктор Мейснер.

— Лучшим маневром было бы, если бы мы смогли кого-нибудь повесить. Я бы, товарищи, перед этим не остановился. Следовало начать, пока все было еще в зародыше, когда большевизм только начал поднимать у нас голову. Это ошибка руководства, прозевавшего удобный момент, — замечает Рудольф Бехине.

— А разве у нас вообще есть какое-нибудь руководство, товарищи? — сетует старый редактор Немец. — Как может руководство сохранять авторитет в низах, если вышестоящие товарищи[35] не обращают на руководство внимания?

— Как тебя понять, товарищ Немец? — резко спрашивает Тусар.

— Разве руководство решало вопрос, кого из товарищей направить в правительство? — упрекает Немец. — Было ли вообще принято решение руководством партии по этому вопросу. Все проделала за спиной руководства пятерка. Руководство было поставлено перед свершившимся фактом. В правительстве то же самое. Никто нам не говорит, что правительство собирается предпринимать. Когда же наступает тяжелый момент, хотят, чтобы мы удержали рабочую массу в узде. После того, как я десятилетиями проработал в рабочем движении, рабочие будут под конец смотреть на меня, как на изменника!

— Дорогие товарищи, — цинично говорит Тусар, — если я должен нести в правительстве ответственность за нашу политику, мне должно быть предоставлено право, чтобы я в переговорах с другими партиями решал и проводил то, что признаю правильным. Я не могу связывать себе руки никакими партийными директивами. Коалиционная политика — это шахер-махерство. Если руководство партии не хочет этого признать, нечего было вам лезть в коалицию. Раз мы уже взяли на себя совместную ответственность, мы обязаны вести себя, как серьезные политики. Никто не имеет права позволять себе такие сумасбродства, какие вытворяют эти обезумевшие рабочие. Вы полагаете, что я постоянно буду улаживать дела с остальными партиями? Вот, например, товарищ доктор Соукуп. Кто ему дал право брать на себя обязанности защитника на процессе большевиков, обвиняемых в государственной измене? Как мне в правительстве объяснить это аграриям и национал-демократам? Процесс по делу о государственной измене. А бывший министр юстиции, депутат, член президиума самой сильной правительственной партии, к которой принадлежит сам глава правительства, защищает государственных изменников на процессе, подготовленном правительством. Что об этом скажут за границей? Ведь это позор! Знаете ли вы, что нам придется ликвидировать весь этот процесс? Против этих большевиков мы все еще не имеем никаких материалов. Как мы сможем их судить, если бывший министр юстиции выступит в роли защитника? Где была твоя голова, Франтишек, когда ты брался за эту защиту? — упрекает Тусар Соукупа.

— А что же мне было делать, если вы меня выбросили из министерства. Неужели мне, бывшему министру юстиции, защищать в суде какого-нибудь вора? Как бы на меня смотрели судьи, бывшие мои подчиненные? — сетует доктор Соукуп.

— В этом ты, доктор, виноват сам. Горе с вами! Все еще не можете привыкнуть к тому, что мы — правящая партия. Теперь нельзя распускать язык, как прежде. Не мог же я тебя поддерживать против аграриев, когда ты, как министр юстиции, во время майского бунта против дороговизны признал справедливым суд улицы. Товарищи, пройдет еще много времени, пока из вас воспитаешь настоящих государственных политиков. Господин президент тоже вами недоволен, — снова упрекает Тусар.

— Как недоволен? Разве я немедленно после того, как посетил президента, не написал поджигательскую статью против Венгерской Советской республики? Разве я не призывал к военному походу против венгерских рабочих? Разве я не утверждал, что венгры перешли демаркационную линию и напали на нас? Я утверждал это, хотя и не был в этом убежден. Все вы отлично знаете, что история с этим переходом демаркационной линии была бессовестным мошенничеством. Я сделал это, хоть знал, что рабочие сегодня будут плевать на меня и называть вертихвосткой. Хотелось бы мне знать, признают ли это наиболее высокопоставленные лица[36] и назначат ли меня когда-нибудь министром, — приносит на костер свое полено и бесстыдно обнажается редактор «Право лиду» товарищ Стивин.

Тусар встает.

— Хватит, товарищи! Так мы ничего не добьемся. Повторяю вам, в партии нужно навести порядок во что бы то ни стало. Организация должна повиноваться. Иначе мы в правительстве не удержимся. Каждый хочет получить министерское кресло, а где мне их взять? В других партиях такая же драка. Ну, ладно. До выборов еще кое-как потерпим. Буду и дальше торговаться, как барышник, обещать социализацию, борьбу против спекулянтов и все, что угодно. Но после выборов все это должно прекратиться. Кто не будет повиноваться, тот полетит. А если даже после этого не уймется, отрежем… — Тусар делает выразительный жест рукой, касаясь горла. Собравшаяся компания понимает его жест, и все кивают головами в знак согласия.

На прощание Тусар снова всем напоминает:

— Помните, товарищи, мы — правительственная партия. Мы несем ответственность за экономику государства, за собственность его граждан. Никакой анархии не потерпим. С мятежниками переговоров вести не будем.

А в это время в Бржевнове идут митинги. Выступают социал-демократические ораторы. Вспоминают, как сорок лет назад несколько самоотверженных простых людей закладывали фундамент великой рабочей армии — социал-демократическую партию. Они не страшились репрессий, сидели в тюрьмах, подвергались преследованиям и жили в изгнании. Но не сдавались. Сражающаяся революционная армия росла. Она существует. Полна готовности и решимости бороться. Это доказывает, что непримиримый классовый дух в рабочей массе сохранился, удержался и усилился. Надо следовать по пути, на который вступили сорок лет назад. Не изменять социалистическим идеалам. Сохранить верность старой социал-демократической программе, возродить ее революционный дух в партии. «Да здравствует социализм! Да здравствует социалистическая республика!»

Так в Бржевнове говорит рабочая масса. В Граде, в кабинете председателя Совета министров Тусара, совещаются социал-демократические лидеры. Пропасть между ними и народом разрастается. Углубляется и расширяется день ото дня. Уже ничто не в состоянии уничтожить ее.

СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ РАБОЧИЕ НАЧИНАЮТ ПЕРВУЮ ВСЕОБЩУЮ ЗАБАСТОВКУ

На Кладненщине не только металлургические заводы и шахты. Здесь есть и крупные поместья: дворянские, церковные и императорские. В Смечно раскинулись владения графа Клам-Мартиница, в Ланах — князей Фюрстенбергов. В Кладно, в Крочеглавах, в Розделове и в Гнидоусах расположены имения Бржевновского ордена бенедиктинцев. Императорских поместий тут, как гороху в поле: в Буштеграде, Зволеневеси, Држини, в Пршиточной, Унгошти, Енчи, Слатиной, Неумержице, Кольче, Бродце, Гостоуне, Ржебче, Кышице, в Литовице и так далее.

Тридцать одно крупное имение находится под главным управлением в Буштеграде и Зволеневеси.

Бури революции пронеслись и над императорскими, дворянскими и церковными владениями. Революционные дни выдвинули лозунг:

«Экспроприируйте крупные поместья! Землю — тем, кто ее обрабатывает!»

Два года уже минуло после переворота, а поместья до сих пор не экспроприированы.

Смечно попрежнему остается собственностью графов Клам-Мартиницев. Но его светлость граф в Смечно не живет. Он попытался было обосноваться там летом 1919 года. Ему разрешило это чехословацкое правительство, но не позволило смечненское население — шахтеры и батраки. В Смечно все были против графа, закоренелого германофила, приверженца Австро-Венгрии, эксплуататора. Когда же граф все-таки приехал, Совет рабочих предъявил ему ультиматум: в двадцать четыре часа покинуть замок. Тщетно взывал граф к властям. Тщетно власти хлопотали за него в Совете рабочих.

Смечненцы были непреклонны и настаивали на его изгнании. Графа и его семью выпроводили из замка. Странная процессия сопровождала их по шоссе от Смечно, лесами, мимо шахты Шёлерки. Шли шахтеры и дворцовые слуги, шли их жены и дети, а посреди толпы двигались графские кареты. Этот конвой дошел до самой долины в Мраковах, раскинувшейся в живописной лесистой местности. Там, на Буштеградской дороге, есть маленькая станция Смечно-Штернберг. Семью графа усадили в Карловарский скорый поезд, который специально останавливался здесь, когда граф бывал в Смечно, и смечненцы расстались с Клам-Мартиницами.

На этом закончилось правление графа в Смечно. Но его собственность государство до сих пор не экспроприировало. Очередь до конфискации помещичьих поместий все еще не дошла. Правительство не торопится. Императорские поместья были конфискованы, и собственность императорского дома перешла в собственность государства.

После переворота сельскохозяйственные рабочие свели счеты с господскими управляющими. Управляющие стали кроткими, как овечки, и заискивают перед рабочими. Ведь они, мол, ни в чем неповинны. Во всем была виновата эта чужеземная монархия. Не будь чужеземного господства, так они и их приказчики, надсмотрщики и остальные погонялы не тронули бы волоска на голове батраков. В общем после переворота сельскохозяйственным рабочим в императорских поместьях стало легче. Они вздохнули свободнее. И хотя условия их жизни, по существу, совсем не улучшились, но общественное положение изменилось. Батраков признали людьми. Они выбирают из своей среды уполномоченных, создают свои профессиональные организации. Батраки из крупных поместий лавиной вливаются в профсоюз. Десятки, сотни, тысячи заявлений поступают в наскоро созданные секретариаты. Не успевают заполнять членские билеты. Профессиональный союз сельскохозяйственных рабочих быстро вырастает в крупную организацию. Становится решающей и серьезной силой. Многое она решает теперь в бывших императорских поместьях.

Эта сила профессионального союза сельскохозяйственных рабочих — растущая день ото дня, — словно заноза в глазах магнатов-аграриев. Она колет глаза аграрной партии, которой руководит министр внутренних дел господин Швегла. А больше всего беспокоит министра земледелия, крупного магната-агрария Прашека.

Необходимо что-то сделать, чтобы остановить беспрерывный рост профсоюза, надо сломить его мощь. К этому готовятся господа аграрии. В государственные поместья назначены правительственные уполномоченные, поставлены новые приказчики и управляющие. Всех их подобрали из самого узкого круга лиц, которым покровительствуют крупные землевладельцы. Зачастую это авантюристы самого низкого пошиба, встречаются типы с более чем сомнительной репутацией. Многие из них не поладили с законом и оказались на скамье подсудимых за большие преступления. Но крупные землевладельцы смотрят на такие недостатки сквозь пальцы: им нужны решительные и преданные люди.

Ведь министр земледелия — господин Прашек, он-то свободен от предрассудков. Еще в ту пору, когда господин Прашек был министром его величества государя императора Франца-Иосифа I, он выбросил известный лозунг:

«Дурак бы я был, если б не брал».

Этот лозунг стал признанным девизом крупных землевладельцев и их прислужников. Берут, где только могут. Чешский трудовой народ в городах и селах почувствовал их ненасытную жадность особенно во время войны. Революционный переворот на время укротил алчность и ненасытность помещиков. А теперь она опять властвует, вспыхивает со стихийной силой.

Новые господа начинают хозяйничать вгосударственных поместьях. Хозяйничают согласно девизу своего верховного хозяина, его превосходительства министра Прашека. Тащут, где могут. Но если хочешь сам наживаться, приходится экономить на других. Сельскохозяйственные рабочие бывших императорских поместий на своем горбу чувствуют последствия господской жадности и экономии. Дело доходит до споров и конфликтов. Положение становится напряженным.

Так же накалена атмосфера и в государственном имении в Неумержице. Неумержице — деревушка, похожая на десятки других. Расположена она в Вельварском районе, самом отдаленном в кладненской округе. Здесь, собственно, уже кончается промышленная область и начинается область чисто сельскохозяйственная. С незапамятных времен главную роль тут играло крупное императорское поместье. Теперь его конфисковали и назначили нового управляющего. В народе говорят, что этот новый управляющий — любимчик его превосходительства господина министра земледелия Карела Прашека.

У нового управляющего пестрое прошлое. Раньше он служил главным кельнером, или управляющим отеля. В отеле собиралось крупнопоместное дворянство, и он пекся об их удобствах и удовлетворял их прихоти. Для их пиров он приготавливал напитки и всевозможные яства и подсовывал им живой товар. Эта забота о наслаждениях господ привела его к конфликту с законом. Его фотография даже попала в альбом преступников. Он был под следствием за мошенничество, воровство и сводничество. Выручили его крупные землевладельцы. Он не забывал господ, и господа не забыли его. Вспомнил о добром приятеле и его превосходительство господин министр Карел Прашек. Вот так Йозеф Локет сделался правительственным уполномоченным и господином управляющим государственного имения в Неумержице. Он хозяйничает и распоряжается. Занял господскую квартиру, развалился в канцелярских креслах. Орет во дворе, в конюшнях и в доме. Орет в канцелярии и сейчас, в конце декабря 1919 года. На полу валяется разбитая чернильница, из нее вытекают чернила. Над чернильницей с тряпкой в опущенных руках стоит молодая девушка. Рядом — ее мать, оцепеневшая от страха. Это батрачка, прислуга в имении, вдова Минаржик.

— Простите, господин управляющий… Я все уберу… Пол выскребу… — тихо, просительным тоном говорит она беснующемуся управляющему.

Но тот продолжает браниться и кричит, как в лесу:

— Что за свинство! Как ты смеешь соваться в господскую канцелярию, дура?! Кто ты такая, как ты сюда попала, шлюха грязная? Вот схвачу тебя за… и дверь тобой вышибу, свинья грязная!

Управляющий подступает к потрясенной девушке и тормошит ее.

Вдова заступается за девушку:

— Простите, господин управляющий, не ругайте, девочка тут ни при чем. Это моя дочка. Об этом вы уж со мной говорите…

И старается утешить рыдающую дочь:

— Не плачь, Аничка, иди домой.

Девушка поднимает голову и выпрямляется. Лицо светлеет, хотя еще видны следы слез. Глядя на нее, управляющий не может скрыть своего изумления:

— Ах ты, чорт… — вырывается у него. — Ну, тогда другое дело, — говорит он вдове. — Так это ваша дочка? Гм… А как она сюда попала?

— Да я взяла ее с собой, чтобы мне немного помогла и сама чему-нибудь научилась, — объясняет Минаржик. — После Нового года ей это понадобится.

— А сейчас, что она делает? Наверное работает у нас в усадьбе? А где? — с интересом расспрашивает управляющий.

— Пока дома, господин управляющий, — отвечает мать.

— Такая большая девочка, а вы до сих пор держите ее дома? Видно, вам прекрасно оплачивают уборку? — иронически говорит управляющий.

— Да ведь надо кого-нибудь оставлять дома с детьми. А у меня их шестеро с Аничкой. Самой младшей еще только три года. Кто-то должен смотреть за детьми и готовить им, раз я целый день в усадьбе. Теперь-то уж по-другому пойдет. Аничка после Нового года начнет работать. Поэтому я и взяла ее сюда, чтобы она хоть немного приучилась к уборке. Ну, дочка, что ж поделаешь, надо же было с первого раза получиться такой неприятности… Господина управляющего рассердила, — успокаивает дочку мать.

— Ну, ничего. Не боги горшки обжигают, я ничего плохого не думал, — уже мирно говорит управляющий и с удовольствием гладит девушку по ее красивым длинным черным волосам. Потом начинает ее уговаривать.

— Не принимай так близко к сердцу, всему научишься. Мы с тобой уживемся. Не такой уж я злодей, каким на первый взгляд кажусь. А как с заменой? — обращается он к Минаржик. — Вы, значит, договорились с господином нарядчиком, что девушка будет убирать здесь вместо вас? А вы куда? Что будете делать в усадьбе?

— Нет, господин управляющий, не так, — говорит вдова Минаржик. — Я останусь здесь, а Аничка после Нового года пойдет на работу в Кладно. Уже насчет места договорились.

— Так, стало быть, в Кладно, — разочарованно произносит управляющий. — А на кого останутся дети и дом?

— Катюшка будет присматривать. Ей уже четырнадцать лет. Как раз теперь на рождество получила из школы увольнительное свидетельство. Позаботится обо всем.

Управляющий с минуту не отвечает. Видно, он что-то обдумывает. Наконец, говорит:

— Подумайте, пани Минаржик, не сделайте глупости. Зачем девушку посылать в Кладно? Вы ведь знаете, что такое Кладно? Знаете, какой может стать там ваша дочь, если не будет у вас на глазах. А ведь дело можно устроить иначе. Раз вы уж стали приучать ее к делу, ладно, пусть остается в усадьбе. Она заменит вас, будет убирать и прислуживать. А для вас здесь тоже найдется место. Я сейчас же поговорю об этом с приказчиком. Пойдете в коровник, поближе к молоку. Ну как, что скажете? Хорошая мысль, а? — радостно обращается он к обеим, благосклонно похлопывая Анчу по спине.

— Спасибо вам, но так не пойдет, — отвечает вдова. — У Анички уже есть место, мы твердо договорились. На крещенье уж работать пойдет.

— Погодите, погодите, пани Минаржик. Я ведь с вами поступаю по-хорошему, стараюсь, чтобы вам было лучше. Вы ведь батрачка, работаете на хозяйских харчах, получаете в имении жилье. А полагается, чтобы не один батрак работал: его жена и все родные обязаны ему помогать. Я не намерен всю жизнь обеспечивать жильем и харчами вас и всех ваших сорванцов, если вы одна будете работать в усадьбе. Поразмыслите-ка над этим. Я хочу, чтобы все было по-хорошему. Анча не пойдет служить в Кладно, она останется тут, в усадьбе, и будет вместо вас прислуживать у меня в канцелярии и в доме. А вам тоже приказчик даст работу. Если не нравится в коровнике, при молоке, выбирайте себе что-нибудь другое. Об этом мы договоримся, но Анчу я в Кладно не пущу! Только этого еще мне нехватало! Отпускать своих рабочих и доставать других чорт знает где. Да к тому же заселять хозяйские квартиры людьми, не работающими в усадьбе. Нет, из этого ничего не выйдет. Ну, что ты скажешь? — обращается управляющий к девушке. — Ведь верно, останешься у нас? Ну, не огорчайся, что накричал. Я не знал, как дело было, а теперь мне, все ясно. Что тебе делать в Кладно? Изнурять себя работой ради какой-то чиновницы? У нее и самой-то нет гроша за душой. А тут, в усадьбе, другое дело. У нас дом — полная чаша, а потом, девушка, станет еще лучше. Пойми только, к нам в гости будут ездить большие господа: господин главный директор, господа из министерства. А может быть, заедет даже сам господин министр. Так что ты станешь обслуживать настоящих господ, если будешь умницей. Чорт возьми, да ведь это идея! Я и в самом деле приглашу господина министра. Если будешь умницей и угодишь ему, что ж, он кавалер хоть куда! А своих людей господин министр не забывает. Ну, так как же, мамаша, по рукам? Анча остается в усадьбе, верно я говорю? — заканчивает управляющий, одной рукой теребя мать, а другой похлопывая по спине видимо изумленную девушку.

— Нет, так не пойдет, господин управляющий, — отвечает Минаржик, — Анча должна идти в Кладно. Ведь уже обещано, а мы свое слово всегда держим, правда, Аничка? Ну, а теперь иди домой, — говорит она дочери.

— Это мы еще посмотрим! — кричит управляющий. — Ишь ты, они держат свое слово, нищая сволочь! Откуда только спесь берется! Я вам покажу, кто умеет держать свое слово! Анча в Кладно не пойдет, останется здесь, в усадьбе. Пораскиньте-ка мозгами, а после Нового года скажете мне. А если начнете упрямиться, так и знайте: выкину вас вместе с вашими сорванцами с хозяйской квартиры. Мы не можем и не будем обеспечивать жильем и харчами семью, где только один человек работает в имении. Это мое последнее слово. Я вам покажу, кто из нас лучше держит свое слово! Вот и все!

Управляющий повернулся, хлопнул дверью и вышел.


Новый год минул. Минаржик опять убирает господскую канцелярию. Входит управляющий и останавливается перед ней.

— Ну что, пани Минаржик, вы все обдумали? Как решили поступить? Я не забыл, жду ответа.

— Извините, господин управляющий, никак нельзя по-вашему, — отвечает вдова. — Анча не может тут оставаться. Не сердитесь, мы ведь дали слово.

— Ах вот как? Вы дали слово. И вы думаете, что ваше слово для меня закон? Я тоже дал слово и говорю вам: завтра утром ваша Анча будет работать здесь, у меня в канцелярии. Понятно? Кажется, я по-чешски говорю?

— Господин управляющий, это невозможно! Не сердитесь на нас, Анча никак не может, ее нет дома!

— А где она?! — орет управляющий.

— Сегодня утром уехала в Кладно, — шепчет вдова Минаржик.

— Что, уехала в Кладно? И вы это говорите мне? Да знаете вы, что это значит? Вы думаете, я тут поставлен шутки шутить? Я вам покажу, банда нищих! Я велел вам работать в коровнике, а Анче здесь, вместо вас. Вы не послушались, не выполнили моего приказа, приказа начальника. Я вас увольняю! И убирайтесь вон из квартиры!

— Добрый господин! Прошу вас, ведь у меня дети! — сжимает руки вдова Минаржик.

— Ого, сразу «доброго господина» вспомнила! Сразу большевистское буйство кончилось! — вопит управляющий. — Сразу умолять стала, когда земля под ногами загорелась! Об этом, моя милая, надо было думать раньше. Убирайтесь! — И Локет указывает вдове на дверь.

— Как же так, милостивый господин?.. Ведь мы в республике… Вы и вправду хотите выгнать нас на улицу? Не может быть, чтобы это было ваше последнее слово… — шепчет Минаржик.

— А вот увидите, последнее ли это слово! Или вы воображаете, что в республике прислуга будет приказывать господам?! — продолжает кричать управляющий.

— Что же станется с моими детьми? Куда я пойду зимой? — в ужасе спрашивает Минаржик.

— Ха-ха-ха! Ваши дети! Может быть, вы притащите ко мне своих пачкунов, чтобы они здесь ревели и канючили? Такие вещи на меня не действуют! — грубо орет Локет.

Вдова Минаржик внезапно выпрямляется.

— Нет, детей своих я сюда не приведу. Знаю, что вас этим не проймешь. Но я приведу кое-кого другого. Его слово подействует на вас, наверняка подействует, господин управляющий.

— Анчу приведете? — выпаливает управляющий с радостью, которую не может скрыть. Он даже смущается и продолжает сдержанно. — Вы должны были сделать это сразу, вам надо было выполнить мое распоряжение. Теперь уже почти поздно. Но если Анча тоже меня попросит, пожалуй, я соглашусь.

— Вот как, значит, Анчу? Да я тут же догадалась, откуда ветер дует. Нет, нет, дорогой пан. Она в Кладно и останется там. С вами поговорит кое-кто другой, — отвечает вдова.

— Что ты там болтаешь, баба? Спятила, что ли? Уж не об адвокате ли думаешь? Кто это со мной будет говорить? — вскидывается управляющий.

— Кто? Наш профессиональный союз и уполномоченные! Вы забыли, что мы уже не в старой Австрии. Я и сама сейчас чуть не позабыла. Чуть было опять не упала на колени перед «милостивым господином», чтобы умолять его и целовать руки. Видно, долго еще это рабство будет в нас сидеть, но все-таки мы от него избавимся. Профсоюз нас научит, — решительно произносит Минаржик, глядя на управляющего.

Опершись о стол, Локет стоит, как громом пораженный. Лицо его от ярости стало багровым. Он ловит воздух, попусту открывая и закрывая рот.

— Ну, ну, вы только не околейте, — смеется Минаржик. — Ишь, как вас затрясло от этого профсоюза. Да, для таких господ, как вы, профсоюз — что лихорадка. Правда, много времени прошло, пока мы это поняли. Но теперь уж дудки. Теперь уж вы не будете на нас ездить, как на скотине. И с нашими детьми тоже не будете так обращаться. А на мою Анчу вы зря заритесь. Нет, нет, не качайте головой, я вас знаю, вижу насквозь. Подчиняться вам я не буду и с работы не уйду. С квартиры тоже не съеду. Вот и все. А к вам я пришлю уполномоченного. — Минаржик поворачивается к двери и, гордо выпрямившись, уходит.

Только после ухода вдовы управляющий отдышался.

— Проклятая большевистская сволочь! Пора сбить с них спесь! До чего же довела нас эта республика? Она, видите ли, приведет уполномоченного профессионального союза! Я тебе покажу профсоюз и уполномоченного! Вышибу в дверь, даже разговаривать с ним не стану. Может, все-таки поговорить? Нет, не буду. А то еще разволнуешься, здоровье себе испортишь. Ведь так и кондрашка может хватить, ничего тут нет удивительного. Проклятая сволочь, я вам задам! Ни за что не буду разговаривать с уполномоченным, — снова и снова убеждает себя управляющий. Утонув в одном из кресел, он продолжает сыпать проклятьями и глушит злобу стаканами коньяку…

Господин управляющий и правительственный уполномоченный неумержицкого государственного имения и в самом деле не стал разговаривать с профсоюзными представителями. Когда они пришли, он отказался их принять и передал через приказчика, что не признает никаких профсоюзов. Вдова Минаржик уволена и должна выселиться.


В Неумержице состоялось собрание местной группы союза сельскохозяйственных рабочих. Рабочие-батраки приняли решение объявить забастовку. Уполномоченный Минаржик, шурин вдовы Минаржик, утром сразу же отправился в Кладно сообщить секретариату о случившемся.

Вот он сидит в секретариате и выкладывает свое дело.

— Хорошо, хорошо, Минаржик. Мы покажем господину управляющему, что в этом деле не ему будет принадлежать последнее слово, — уверяют его товарищи из секретариата.

— Посоветуйте, товарищи, что делать! Управляющий не хочет нас принять, не признает ни профсоюза, ни уполномоченных. Вы должны нам как-нибудь помочь. Мы сами ничего не можем с ним поделать, это разбойник, — убеждает присутствующих Минаржик.

— Иди спокойно домой, товарищ. Завтра устройте у себя собрание. Позовите и уполномоченных из окрестных усадеб: из Слатиной, Зволеневеси, Колеча и других. А мы тоже пошлем на собрание своего представителя. Подготовься, Вацлавичек, — обращается Тонда к товарищу, который в областном секретариате руководит сельскохозяйственным отделом, — утром отправишься в Неумержице. Постарайся уладить дело и усмирить управляющего.

— А что если он не станет слушать нас, если он нас не примет? Выставить его? — спрашивает Вацлав.

— С этим подождите. Не надо торопиться. Если не удастся в Неумержице, пойдете с депутацией в Главное управление в Зволеневеси. Пусть господа из Главного управления позаботятся о том, чтобы укротить этого разбойника, — решает Тонда.

На другой день Вашек добирается из Кладно в Неумержице. Этот путь утомителен даже в сухую и хорошую погоду. Дело в том, что между Кладно и окрестными городами и селами очень плохое сообщение. Прямо из Кладно по железной дороге нельзя проехать ни в Сланы, ни в Бероун — а это города Кладненщины. Туда приходится идти пешком, если не хочешь избрать длинный и дорогой путь через Прагу. А если тебе надо в Неумержице, так тут вообще чорт знает что. Пришлось бы ехать из Кладно в Кралупы, а из Кралуп по местной железнодорожной ветке обратно в Неумержице. Поездом за полдня не доедешь. Поэтому Вашек отправился в Неумержице на велосипеде, несмотря на то, что стоит зима и кругом заносы. Чем дальше он едет, тем больше ругается. Вашек умеет ругаться, как говорится, не хуже дровосека. Да и правда, ведь он вырос в лесах у Бражкова. Не знаю, кто бы на его месте не ругался. Выглянуло солнышко, снег стал таять. Вашеку, бедняге, приходится больше тащить велосипед, чем ехать на нем.

Он измучен и весь в поту. «Распроклятый управляющий! Этакая сволочь, вор! Ну, да у нас достаточно материалов о том, что это за птица. Однако ему покровительствует господин министр Прашек… Потому-то он и задрал нос. Задумал разрушить профсоюз!» Но этого Вашек ни в коем случае не допустит; особенно дорог ему профсоюз батраков. Эта организация так здорово выросла. На одной Кладненщине насчитывается несколько тысяч членов. Вашек там секретарем. «А теперь этот управляющий, этот свистун, не признает профсоюза! Не признает уполномоченных! Ну погоди ж ты, барин, мы тебя проучим!» Так рассуждает про себя Вашек, когда, обливаясь потом и изо всех сил подталкивая облепленный снегом велосипед, пробирается по оттаявшим сугробам.

Наконец он в Неумержице. Забастовщики уже собрались. Прибыли и уполномоченные из бывших императорских поместий.

Собрание открыто. Неумержицкий уполномоченный излагает существо спора. Вашек подтверждает законность забастовки. Он говорит о солидарности рабочих, о необходимости единства действий. Уполномоченные из окрестных имений обещают помочь неумержицким забастовщикам. Собрание избирает депутатов. Депутаты идут в усадьбу. Управляющий отказывается их принять. Он передает через приказчика, что примет только господина секретаря из Кладно. С ним он согласен обсудить дело. Но только наедине, без свидетелей. Добродушного Вацлава это злит еще больше, чем езда на велосипеде по сугробам. «Проклятый тип, что он обо мне думает? Договариваться со мной наедине? Чтобы люди решили, будто я получил от него взятку, если переговоры провалятся? Нет, об этом не может быть и речи. Вашек согласен на переговоры только вместе с уполномоченными. Надо идти в Главное управление в Зволеневеси». Но в Зволеневесь отправляются не одни депутаты. Идут и неумержицкие забастовщики. Пока шествие продвигается по сугробам из Неумержице в Зволеневесь, между Неумержице и Прагой, между Прагой и Зволеневесью происходят телефонные переговоры.

В Зволеневеси депутацию принимают. Господа из Главного управления весьма любезны. К сожалению, они ничего не могут сделать. Получили на этот счет указание из Праги, прямо из министерства. Господин министр сам будет решать этот вопрос. Дело в том, что господин неумержицкий управляющий подал рапорт прямо в министерство земледелия в Прагу. Главное управление незнакомо с обстоятельствами этого дела. Оно не может принять никаких решений. Очень жаль, но господин секретарь должен извинить их. В Главном управлении надеются и верят, что это дело уладится. Пусть в Неумержице приступят к работе, это будет лучше всего. Это бы ослабило напряженность ситуации и создало хорошую почву для переговоров. Господину секретарю следовало бы уговорить их.

Итак, вот мнение господ из Главного управления в Зволеневеси. Вацлавичек окончательно взбешен. Разгорячились и уполномоченные. Сжимают кулаки все неумержицкие забастовщики. Волнуются и работники поместья в Зволеневеси, которые тем временем собрались во дворе усадьбы перед управлением.

— Так вот, значит, как действуют господа! И это называется новая демократическая республика? Вдову с шестью ребятишками выгоняют с работы и выбрасывают из квартиры! Профсоюзов не признают, с уполномоченными не разговаривают. Если так пойдет дальше, скоро вернется старое рабство. Человек в имении будет цениться дешевле, чем скот. Управляющие станут всемогущими господами. Скоро пахать на тебе начнут! Едва раскроешь рот, вылетишь с работы и из квартиры. А женщины! Помилуй бог, ни одна мало-мальски хорошенькая не будет гарантирована от господской любви. А мы-то знаем, что такое их любовь! Тотчас же господа из имений присвоят себе феодальное право первой ночи. Свиньи они, не люди. Права Минаржик, и Анча права. Правы неумержицкие батраки. Дураками они будут, если прекратят стачку, вернутся на работу и понадеются на результаты переговоров. Нет, тысячу раз нет! Батраки из Зволеневеси им помогут. Да, помогут! Так и передайте господам. Батраки уже не рабы, у них есть профессиональный союз, есть уполномоченные. Поэтому бастуем, товарищи! Бастуем вместе с неумержицкими батраками!

Зволеневесь бастует! А как поступят Слатина и Колеч? Ведь оттуда до Зволеневеси рукой подать. Зачем же тебе, Вацлавичек, шлепать в Кладно? Идем с нами, с колечскими, в Заколаны, на железную дорогу. Остановимся в Слатиной. Организуем забастовку там, а потом у себя. Так предлагают Вацлаву колечские рабочие. Вацлавичек не заставляет себя уговаривать. Он идет в Слатину. И вот рабочие слатинского имения прекращают работу. Потом они отправляются в Колеч. Разве могут колечские остаться позади? Ведь у них есть свои революционные традиции. Они были первыми среди рабочих императорских поместий, поднявших бунт против господ и создавших первые организации. Где то время? Тогда здесь было только общество просвещения и взаимопомощи. В те годы и оно имело значение, сыграло свою роль. Батраки подняли голову. Помните Будечского? Того социалиста, которого привели сюда по этапу? Теперь уж Ладичек в царствии небесном. Умер в войну. Но мы его не осрамим. Мы докажем, что не забыли, чему он нас учил. Встанут новые бойцы. Колечские бастуют.

Сейчас Вацлавичек сидит в поезде. Десять часов вечера. Поезд ползет к Кладно. Дорога идет в гору, а локомотивы Буштеградской железной дороги на местной ветке Кралупы — Кладно страдают астмой. Особенно теперь, после войны. Итак, у Вацлава довольно времени, чтобы все обдумать.

«Что скажут товарищи в секретариате? Как улажен спор? Что предпринять дальше? Нельзя же допустить, чтобы батраки проиграли. Что сталось бы после этого с профессиональным союзом? И с судьбой всего рабочего движения? Застану ли еще товарищей в Рабочем доме? Надо немедленно действовать, надо сразу же решить, что делать. Стачка сельскохозяйственных рабочих — хорошее дело, но теперь — в начале января? Если бы в другое время! Как нарочно… Повсюду снег, в поле ногу не вытащишь. Чорт возьми! Что скажут товарищи?»

Вашек сходит с поезда на станции в Новом Кладно. Берет из багажного вагона велосипед и тащит его по Пругону вверх, через Новое Кладно, к Рабочему дому. Товарищи еще здесь. Сидят в секретариате и совещаются. Вацлавичек, внезапно появившись в комнате, хочет немедленно отчитаться.

— Подожди, Вацлав, нам еще надо кончить одно дело. А ты пока согрейся и обсушись. Смотри, какой ты мокрый и как устал, — решает Тонда.

Слово берет товарищ Павел. Франта Павел — управляющий конторой редакции «Свободы» и заведующий Рабочим домом. Он старый деятель социал-демократии и немало гордится своей многолетней принадлежностью к партии. При каждом удобном случае он любит подчеркнуть, что давно уже состоит ее членом. И сегодня тоже с этого начинает.

— Товарищи, мне вы можете верить. Я все-таки почти три десятка лет член партии и должен заботиться о порядке и честности в наших рядах. Поэтому, я думаю, надо строго расследовать, куда девались пятьдесят восемь экземпляров «Свободы», за которые контора редакции не получила денег.

— Подожди, товарищ Павел. Конечно, надо заботиться о порядке, но сейчас важнее всего обсудить политическое значение того, что случилось, и подготовить дальнейшие мероприятия, — перебивает Франту шахтер Ванек.

— Ванек прав, товарищи, — встает Тонда. — Речь идет о случае, имеющем большое значение. Восьмого января «Свобода» опубликовала воззвание Коммунистического Интернационала молодежи. Вы знаете, что мы не представляем свою газету на цензуру в окружное управление.

Мы считаем, что в демократической республике должна быть свобода печати, и защищаем этот принцип. Но по всей республике, и в том числе в Праге, все газеты и журналы представляются на цензуру в государственные учреждения. И вот, видно, у кладненского окружного управления есть в нашей типографии какой-то шпион. Еще до того, как «Свобода» была отправлена из типографии, — и местные разносчики еще не успели ее получить, — явились жандармы и конфисковали весь готовый тираж. Сколько было конфисковано, товарищ Павел? — обращается Тонда к Франте.

— Пять тысяч шестьсот тридцать четыре экземпляра, товарищи. Я сам их считал перед жандармами. Они должны были дать мне расписку в получении, а теперь, оказывается, контора редакции получила только за пять тысяч пятьсот семьдесят шесть экземпляров. Значит, недостает…

— Да погоди, товарищ Павел. Об этом мы и потом можем поговорить. Так вот, жандармы конфисковали весь тираж «Свободы» и отвезли в окружное управление. Я немедленно связался по телефону с управлением. Советник Россыпал отказался вернуть конфискованную «Свободу». Тогда мы позвонили в Совет уполномоченных на металлургический завод и на Полдовку. Мы просили, чтобы оттуда прислали депутацию, которая заявила бы протест в окружном управлении по поводу ограничения свободы печати. Но эта новость сразу же распространилась по всему заводу и Полдовке. Полдовчане и металлурги на Войтехском заводе немедленно по собственному почину прекратили работу. Организовалась демонстрация, и все вместе с депутатами пошли в окружное управление.

Теперь-то уж, конечно, мы поговорили с советником Россыпалом по-другому, не так, как по телефону. Он вернул нам «Свободу», и мы ее роздали товарищам — по сотне на человека. Весь тираж тотчас же был доставлен подписчикам и распродан. Стало быть, контора никакого убытка не понесла.

— А что же стало с теми неоплаченными пятьюдесятью восемью экземплярами? — опять упрямо напоминает Павел.

— Да ведь это понятно. Когда товарищи уполномоченные получали в округе «Свободу», у них не было времени пересчитывать, — объясняет Тонда.

— Вот в том-то и беда, что меня не позвали. Когда человек тридцать лет в партии, у него, как-никак, накопился опыт. Но всюду суются эти безусые юнцы. И, пожалуйте вам: тр-тр-тр — настоящая революция, а старого члена партии, с тридцатилетним стажем, не зовут. А потом вот что получается… В чем же тут политическое значение, если нехватает пятидесяти восьми экземпляров? — Снова разводит свои теории старый Павел.

— Ну, политическое значение всего дела не уменьшилось из-за нехватки пятидесяти восьми экземпляров. Не будь этих тр-тр безусых, «Свобода» застряла бы в окружном управлении и даже тридцатилетний партийный стаж не помог бы вырвать ее у жандармов, — смеется Тонда. — Главное, что металлурги и полдовчане показали свою сознательность и проявили энергию. Они заслуживают нашей благодарности.

— А почему вы не позвонили на шахты? Или вы думаете, что шахтеры тоже не показали бы сознательности и не проявили энергии? Неужели мы допустим, чтобы металлурги и полдовчане так нас обогнали? Это, товарищи, несправедливо во время такой драки оставлять шахтеров в стороне, — восклицает уполномоченный Вразек из Кюбецка.

— Молчи, Карел, будь доволен, что металлурги так хорошо справились с делом и что мы, шахтеры, не понадобились. Не бойся, для нас тоже хватит работы. Металлурги в самом деле заслужили благодарность, — успокаивает Вразека Ванек с Энгерта. Потом он обращается к Тонде: — Докладывай, что было дальше.

— Ну, мы в тот же вечер созвали собрание уполномоченных с заводов, шахт и из политических и профсоюзных организаций вместе с членами Совета рабочих. На этом собрании была единогласно принята резолюция протеста против попытки посягнуть на права рабочих.

В резолюции говорится:

«Положение все время ухудшается. На призывы рабочего класса правящие круги не откликаются.

Его самоотверженность встречает презрение, а часто даже высмеивается. Нужду народа, которая становится невыносимой, пытаются излечить старыми, насильственными, полицейскими мерами, которые уже привели к гибели многие государства и грозят стать могилой для Чехословацкой республики.

Собрание уполномоченных, зная возбужденное настроение трудящихся и широчайших слоев населения, вновь предупреждает правительственные круги и ведомства:

Терпение рабочих и всего народа дошло до предела. Поэтому покончите с провокационными мероприятиями, унаследованными от старого, полицейского режима.

Рабочие требуют хлеба и продуктов за сносную цену. Народ демократического государства не накормишь полицейскими репрессиями.

Улучшите жизнь раньше, чем возмущенный народ сам возьмется ее улучшать».

Избранные на собрании делегаты вручили резолюцию правительству, центральному комитету партии и нашей фракции депутатов в парламенте.

— А что говорят товарищи из руководства партии? — раздается со всех сторон.

— Они предостерегают нас, рекомендуют подчиниться распоряжению и представлять «Свободу» на цензуру. Еще, дескать, в силе старый австрийский закон о печати. А пока он не будет аннулирован и не примут новый закон, необходимо ему подчиняться. Иначе, мол, наступит анархия. Своими эксцентричностями мы якобы затрудняем положение партии и положение товарищей министров в правительстве. Особенно, дескать, сердится на нас премьер-министр товарищ Тусар. Он сердится и на начальника округа Россыпала за то, что тот не в силах укротить нас более суровыми мерами и восстановить порядок, — сообщает Тонда.

— Смотрите-ка, товарищи! Оказывается окружной начальник недостаточно решителен! Он должен восстановить порядок более суровыми мерами. Слушайте же, чорт возьми! И это говорит наш социал-демократический премьер-министр? — возмущается Ванек.

— Я считаю, товарищи, что нам надо все это обдумать. Мы не должны отмахиваться от советов, которые дают нам пражские товарищи из руководства партии. Если всюду подчиняются законам, почему мы должны быть исключением? Как только будет принят новый закон о печати, все изменится. Ведь республика наша молодая, и мы не можем требовать, чтобы она все сразу устроила, — откликается товарищ Дубец, как всегда настроенный оппортунистически. — Как ты думаешь, редактор? — обращается он к редактору «Свободы» Карелу Киндлу.

— Я подчиняюсь резолюциям областного исполнительного комитета, — осторожно говорит Киндл. — Исполнительный комитет является издателем. Если он решит, что мы должны представлять газету на цензуру, я буду ее представлять, а если постановит наоборот, — тоже буду выполнять постановление.

— Товарищи, однако, мы сами должны принять решение. Речь идет о том, должны ли мы капитулировать или продолжать действовать попрежнему. Я думаю, что мы не имеем права сдаваться. Это было бы вероломством и изменой рабочим-металлургам и полдовчанам. Мы должны быть вместе с ними, раз они без всяких компромиссов и так решительно стали на защиту свободы печати. А кроме того, есть же все-таки резолюция конференции уполномоченных. Она нас обязывает, а иначе чего бы она стоила? Я за то, чтобы «Свободу» не представлять на цензуру, — решительно заявляет Ванек.

— А я, товарищ Ванек, полагаю, что областной исполнительный комитет существует для того, чтобы руководить движением, а не для того, чтобы подчиняться капризам безответственных лиц, — спорит с Ванеком Дубец.

— Конференция уполномоченных — это не собрание безответственных лиц. Большинство из нас тоже участвовало в ней, и мы согласились с постановлениями. Почему же, в таком случае, ты не выступил на конференции, товарищ? — спрашивает Ванек.

— Если людей натравили и они неспособны слушать разумных доводов, трудно выступать. Надо дать им возможность перебеситься, а потом все трезво обдумать. Руководство для того и поставлено, чтобы осмотрительно исправлять то, что решат на скорую руку горячие головы. По-моему, это и есть задача руководства партии. И наши товарищи в центре и в правительстве именно так, правильно ее понимают, — старается убедить Дубец членов исполнительного комитета.

— Неправда! Это неискренняя, оппортунистическая политика. Предоставить людям возможность принимать резолюцию, создать у них иллюзию, будто они решают вопросы, а потом за их спиной извращать их же постановления и поступать наоборот — с такой политикой мы далеко не уедем. Это не рабочая, не революционная политика. Это оппортунистическое мошенничество, позорное политиканство. Так могут делать буржуазные партии, но этого не смеет делать рабочая партия, — говорит Ванек. Его поддерживает огромное большинство.

— Товарищ Ванек прав, — берет слово Тонда. — Мы не можем каждый день менять свои постановления и убеждения. Подчиниться сегодня — значит изменить своим принципам, капитулировать и сложить оружие. А вы знаете, что бы тогда началось? Буржуазия немедленно подняла бы голову. Здесь дело не только в цензуре «Свободы». Тут есть и ряд других вопросов. Им хотелось бы, чтобы мы заранее объявляли о каждом собрании, отказались бы от своих нынешних прав и признали бы верховную власть господина правительственного советника окружного начальника Россыпала. Мы задели их за живое, когда не позволили конфисковать «Свободу». Вы только послушайте, как об этом пишет газета аграрной партии «Вечер».

«На днях кладненские большевики, несмотря на сопротивление властей, захватили конфискованный тираж газеты «Свобода» и в течение ночи распространили его. Очевидно, кладненцы полагают, что они и в самом деле могут себе позволить все, что им заблагорассудится. Пускай, в таком случае, кладненские большевики создадут автономную республику и пускай они там хоть на головах ходят, а на нас пусть не рассчитывают. Мы-то уж и без Кладно как-нибудь проживем».

Вразек из Кюбецка в восторге подпрыгивает на месте:

— Послушайте, товарищи, это идея! Создать в Кладно самостоятельную большевистскую республику! Я целиком — за! Зачем нам нужно постоянно спорить с Прагой, все время ее теребить? Создадим свою республику. Экспроприируем заводы и шахты. Посмотрите, как они тогда будут к нам относиться. Небось, будут просить у нас уголь и железо. Давайте, товарищи, провозгласим свою самостоятельную, кладненскую республику!

— Спокойнее, Карел. Мы не станем делать того, что может быть на руку аграриям. Кладно останется в Чехословацкой республике, а мы позаботимся о том, чтобы аграриям и всему реакционному сброду у нас не поздоровилось. Кладно и кладненцы не откажутся от Чехословацкой республики. Но они не откажутся и от намерения до основания изменить эту капиталистическую, буржуазную республику. Снова и снова мы будем всеми силами бороться за то, чтобы Чехословацкая республика стала социалистической. Поэтому я думаю, товарищи, что мы не откажемся и от своего постановления. Мы и в дальнейшем не будем представлять «Свободу» на цензуру. На этом мы кончаем прения. Кто — за, товарищи? — спрашивает Тонда.

— Подожди, подожди, у меня есть одно замечание перед голосованием, — кричит Дубец. — А что если окружной начальник снова пришлет в «Свободу» жандармов?

— Тогда мы выкинем с ними штуку еще получше, чем в среду, — говорит Ванек.

— Но это будет бунт, товарищи, — предостерегает Дубец.

— Нет, это будет только защита свободы печати и убеждений, товарищ Дубец. Кто — за, товарищи? — снова спрашивает Тонда.

— Все — за, один — против. «Свобода» на цензуру представляться не будет. Так гласит окончательное решение, — констатирует Тонда.

— Теперь Вашек. Чем кончилось дело в Неумержице? Уладил там? Признал управляющий профсоюз? Отменил увольнение? — обращается Тонда к Вашеку.

— Да он и не стал с нами разговаривать. Нас, правда, приняли в Главном управлении в Зволеневеси, но и там мы ничего не добились. У них есть указание из Праги от министерства земледелия, и они не хотят вмешиваться. Министерство берет это на себя, — докладывает Вацлав.

— В таком случае, надо поскорее ехать в Прагу решать дело. Нельзя оставить в одиночестве неумержицких рабочих. Если сюда вмешалось министерство земледелия, они одни не справятся, — решает Тонда.

— Они уже не одиноки, Тоничек, — признается Вашек.

— Как это? — удивляется Тонда.

— Сегодня началась стачка солидарности в Зволеневеси, Слатине и Колече. Возможно, уже бастуют и рабочие в Бродце и других местах.

— Чорт возьми, этого еще недоставало, товарищи! Стачка сельскохозяйственных рабочих в январе?.. Когда полно снегу и все работы на полях приостановлены… Это дело нешуточное, — озабоченно раздумывает Ванек.

— Ну, видите, товарищи, что получается, когда вы поддерживаете анархию. Каждый делает, что хочет, несмотря на то, что не было постановления, и не спросясь организации. Неужели так будет продолжаться? Я вас предупреждаю, лучше прекратите это пустое радикальничанье. А то увидите, плохо кончится, — снова высказывается Дубец, пользуясь удобным случаем.

— А ты что советуешь? — спрашивает у него Тонда.

— Я? Да я советую побыстрее закончить эту дикую стачку. Потом надо оправдаться перед министерством земледелия тем, что ее вызвали безответственные люди. Нужно заявить, что профсоюз не имеет с этим ничего общего, и договориться с руководством. Признайтесь же, что все это одна глупость. Январь — и стачка земледельцев. Тут вот хорошо сказал товарищ Ванек. Прислушайтесь к советам разумных людей. Объявите стачку незаконной и прекратите ее. Разве я неправ, товарищ? — спрашивает Дубец у Ванека.

— Нет, товарищ Дубец неправильно меня понял. Стачка земледельцев зимой — это действительно дело нешуточное, тяжелое дело, но тем более необходимо серьезно обсудить, как помочь батракам. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они капитулировали. Если уж начали стачку, пусть не уступают, а уступят — значит, ничего не получат. Никто с ними и говорить-то не захочет, и их профессиональный союз, который так быстро стал расти, потеряет авторитет. А это будет плохо и для нас, товарищи. Вот почему невозможно согласиться с Дубецем. Необходимо, как следует обсудить, что делать и как им помочь.

— А каким образом вы собираетесь им помочь, хотел бы я знать? — спрашивает Дубец.

— Единственный способ помочь им, товарищи, это расширить стачку, выставить свои требования. Стачка в Неумержице, Зволеневеси, Колече и других местах говорит лишь о том, как много недовольства скопилось у сельскохозяйственного пролетариата. Это будет трудная и жестокая борьба, но раз уж так случилось, ничего другого не остается, — решает Тонда.

— Значит, ты считаешь, что если сделали одну глупость, обязательно надо делать другую? И это говоришь ты, секретарь? Если вызвали эту бестолковую стачку в Неумержице, если Вашек, вместо того чтобы уладить дело, еще заварил кашу и в Колече и в других местах, неужели мы будем также безответственно все это раздувать? Да вам, товарищи, большевизм совсем голову заморочил! Вы бы хоть посоветовались с умными людьми! — горячится Дубец.

— Мы, конечно, посоветуемся, товарищ. И ничего бестолкового и неорганизованного предпринимать не будем. Я предлагаю, товарищи, немедленно созвать конференцию делегатов от всех государственных имений, которые подчиняются управлению в Зволеневеси и Буштеграде. На этой конференции необходимо обсудить наши дальнейшие действия. Кто за это предложение?

— Все!

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы созвать конференцию? — спрашивает Тонда Вашека.

— Один день, лучше — два, раз конференция должна быть подготовлена, как следует.

— Ладно. Тринадцатого января состоится конференция. А сегодня заседание закончено, товарищи.

Пятнадцатого января «Свобода» опубликовала воззвание:

«Всем товарищам!

В 31 усадьбе бывших императорских поместий в Зволеневеси и Буштеграде вспыхнула.

всеобщая стачка
сельскохозяйственных рабочих, спровоцированная администрацией. Администрация не желает заключать новый коллективный договор и увольняет уполномоченных. На общих собраниях политических организаций, находящихся в районе указанных усадеб, следует снова разъяснить членам этих организаций значение важного оружия, которым обладает рабочий класс,

значение стачки,
а также следует принять решительные меры против штрейкбрехерства.

В пятницу, 16 января, в 3 часа дня в кладненском Рабочем доме созывается

собрание бастующих сельскохозяйственных рабочих».
Стачка сельскохозяйственных рабочих бывших императорских поместий Кладненщины разгорелась в полную силу. Прислуга и батраки единодушно забастовали. Они верили в силу своей организации. Верили в правоту своего дела.

Событие обсуждалось в министерстве социального обеспечения в присутствии представителей от сельскохозяйственных рабочих и представителя от Объединения профсоюзов[37] и от Главного управления государственных имений. Было достигнуто соглашение. Однако министерство земледелия объявило это соглашение неприемлемым.

Главное управление государственных имений, по распоряжению господина министра Прашека, сообщило, что оно отказывается от этого соглашения. Оно не может признать профессиональный союз и его уполномоченных. А главное, не может согласиться с тем, что уполномоченные обращаются в конторы имений со своими требованиями в рабочую пору. Совершенно ясно, что господа хитрят: уполномоченные не имеют права являться с ходатайствами в рабочее время. А после работы они ничего не добьются просто потому, что не найдут в это время господ управляющих. Но это еще не все. Министерство земледелия предписывает:

«Все сельскохозяйственные рабочие обязаны приступить к работе до 21 января 1920 года. Тот, кто с этого дня не приступит к работе, увольняется. Все уволенные теряют право на казенное жилье и подлежат немедленному выселению. Для выполнения неотложных работ в поместья вызываются войска».

Рабочие не подчиняются. Несмотря на приказ его превосходительства министра земледелия Карела Прашека, никто не приступает к работе до 21 января. А солдаты и несколько штрейкбрехеров из числа господских служащих, ремесленников и их жен оказались неспособными к работе.

В хлевах и конюшнях ревет голодный скот и плохо подоенные коровы. Имения терпят большие убытки. В Енче уже погибла лучшая пара коней. Однако господин министр Прашек и свора его приспешников все не уступают.

Они хотят поставить рабочих на колени! Старое рабство, существовавшее в императорских поместьях во времена монархии, должно быть восстановлено и в демократической республике. Прислуга обязана беспрекословно подчиняться. Жены и дочери батраков не смеют перечить прихотям крупных землевладельцев. Анчи в усадьбах должны безотказно выполнять волю господ управляющих.

Демократическая республика не потерпит мятежей, не потерпит у себя большевизма. Профессиональный союзсельскохозяйственных рабочих должен быть обезврежен и разбит, — так гласят приказы господина министра земледелия и его штаба.

В ответ на этот произвол господ вышло

Воззвание
к рабочим бывших императорско-королевских поместий, ныне находящихся в управлении Чехословацкой республики!

Товарищи пролетарии!
Рабочие горных и металлургических предприятий с сочувствием следят за борьбой вашей молодой организации. В эту борьбу вы были вовлечены по вине министерства земледелия, предпринявшего провокационные атаки против вашей организации.

Рабочие горных и металлургических предприятий Кладненщины решили всеми силами поддерживать вашу борьбу за правое дело. С этой целью рабочие проведут на всех шахтах и металлургических заводах и среди рабочих других отраслей промышленности всеобщий сбор в стачечный фонд. Собранные средства надо сдавать на счет секретариата II областной социал-демократической организации в Кладно, а сообщения о них будут публиковаться в нашей газете «Свобода».

Делегаты от металлургов и горняков отправятся к правительству Чехословацкой республики, чтобы заявить от имени всех рабочих Кладненского бассейна о безграничной солидарности с вами, чтобы выразить свой протест против неслыханного факта использования солдат в качестве штрейкбрехеров. Даже во времена самодержавия, крайне враждебного рабочим, никогда не было ничего подобного.

Если же не будут удовлетворены ваши законные требования, в особенности следующие требования: признание профсоюза, восстановление на работе и оплата вынужденного прогула несправедливо уволенной работнице, — тогда рабочие горных и металлургических предприятий Кладненщины пойдут с вами плечом к плечу и, если понадобится, прибегнут к самым крайним мерам, а именно

объявят всеобщую стачку рабочих всех профессий.
Пролетариат Кладненской промышленной области передает вам, труженикам полей, от которых зависит питание всего населения, товарищеский привет и выражает свою солидарность. Мы призываем вас:

в начавшейся борьбе держитесь до конца!
Не допустите того, чтобы ваша молодая организация была разбита и сломлена, помните, она понадобится вам еще много раз, пока рука об руку с рабочими других профессий вы не достигнете осуществления общего справедливого требования всего пролетариата:

Землю — тем, кто ее возделывает,
заводы — тем, кто на них работает!
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Подписано: Совет рабочих Кладно.
Господин министр Прашек в бешенстве, но он не уступает. Со всех сторон поднимается протест против использования солдат в качестве штрейкбрехеров. Даже для коалиционного правительства буржуазной Чехословацкой республики этот табачок крепковат. Неблагоразумно так бессмысленно раздражать рабочих. Под давлением общественности военное министерство вынуждено отозвать солдат из имений. Но приходит на помощь министерство внутренних дел. Оно приказывает всем окружным начальникам вербовать штрейкбрехеров среди украинских беженцев, контрреволюционеров и в лагерях военнопленных. Стачка должна быть подавлена во что бы то ни стало.

Окружные начальники лезут из кожи вон. Они вербуют штрейкбрехеров. В имения привозят украинских беженцев с семьями. Решили насильно выселить из казенных квартир батраков с их женами и детьми. Для этого мобилизованы полицейские и жандармы.

Кладненщина гудит, как улей. Стачка сельскохозяйственных рабочих теперь в центре всеобщего внимания. Их борьба становится борьбой всего рабочего класса Кладненщины. На шахтах и заводах собирают деньги в пользу бастующих. Но этого мало. Борьбу рабочих невозможно выиграть только при помощи денег. Необходимо сделать больше. Кладненцы это понимают. «Свобода» публикует воззвание:

«Важное собрание членов Совета рабочих,
уполномоченных от шахт, заводов и т. д., представителей политических и профессиональных организаций состоится в Рабочем доме в пятницу 6 февраля в 6 часов вечера.

Повестка дня:
Сообщение о ходе стачки сельскохозяйственных рабочих и решение о дальнейших общих действиях.

Просьба к товарищам уполномоченным до собрания выяснить мнение рабочих по этому вопросу, чтобы решение, которое будет принято, совпадало с их позицией.

От имени участвующих общественных организаций — Кладненский окружной совет рабочих».
Вы, конечно, понимаете, господин министр Прашек, что это означает? Батраки не одиноки. Правда, их борьба проходит в неудачное время: стоит зима, на полях нет работы. Но ведь есть шахтеры. Есть рабочий класс. В нем пробудилось сознание его силы и чувство солидарности. Есть пример Советской России. Сияющий пример Великой Октябрьской революции. Кладненцы приняли ее как образец для себя. Они верят в правоту и в победу Великой Октябрьской революции и готовы следовать по ее пути. Шестое февраля будет решающим днем. Выяснится, кто кого!

Выяснилось. Непрерывно звонят телефоны между Кладно и Прагой, между министерствами, правительственными учреждениями и организациями. В Праге поспешно созвано совещание. Обсуждается стачка сельскохозяйственных рабочих.

Тут присутствуют представители Главного управления имений. Здесь же и уполномоченные от рабочих, представители министерств, разных партий, организаций и правительства. А результат?

Результат объявили на конференции уполномоченных от имений, шахт, заводов вечером 6 февраля в Рабочем доме в Кладно.

«Шестого февраля закончилась стачка сельскохозяйственных рабочих. Правительство признало профессиональный союз сельскохозяйственных рабочих и его уполномоченных. Уполномоченным предоставляется право и в рабочее время обращаться в конторы имений по вопросам заработной платы и условий труда. Все увольнения и выселения отменяются. Никого не имеют права уволить или подвергнуть преследованиям за участие в стачке. Минаржик будет попрежнему работать и жить в Неумержице. Управляющего Локета переведут в другое место. Требования рабочих по вопросам оплаты и условий труда теперь будут рассматриваться конторами совместно с уполномоченными профсоюза».

В зале Рабочего дома ежеминутно раздаются восторженные возгласы и аплодисменты. Радостно сияют глаза уполномоченных. Горячо, от всего сердца, батраки жмут руки шахтерам и металлургам.

«Благодарим вас, товарищи, вы помогли нам. Мы этого не забудем и тоже поможем вам, когда понадобится. Не забудем и товарищей пролетариев в России. Если бы не они, не было бы нашей сегодняшней победы…» «Весь мир насилья мы разрушим», — гремит переполненный зал. Близилась полночь, когда толпа рабочих представителей хлынула из Рабочего дома.

Морозило. Под ногами скрипел снег. У Рабочего дома толпа разделилась на группы. Люди отправились по домам. Многим предстояло несколько часов пути пешком ночью. Но это неважно. Мы выиграли. Мы несем радостные вести. Дальняя дорога нипочем, нипочем снег и мороз.

На заводской отвал вылили шлак. Зарево разлилось по всему краю. Белый снег стал красным.

— Не кажется ли вам, товарищи, что Кладненщина сегодня стала гораздо краснее? — обращается колечский уполномоченный Блажей к своим товарищам, шагающим с ним по Гутской улице.

— Пора, чтобы не только Кладно, но и вся республика стала красной.

— Будет, товарищи, будет. Надо только не уступать и как следует взяться за дело, — убежденно говорит Шроубек из Рапиц. Он инвалид, на шахте потерял ногу. Пенсии на жизнь нехватает. Шроубек разносит «Свободу». Он без устали бегает от дома к дому, из поселка в поселок. Вот и сегодня он мужественно стучит своей деревянной ногой по снегу, залитому красным заревом.

— Только бы наступило это время поскорее. Бог помочь! — в один голос отвечают Шроубеку товарищи.

НА КЛАДНЕНЩИНЕ ГОТОВЯТСЯ К ПЕРВОМУ МАЯ

День перед Первым мая. После обеда Тонда идет на Пругон навестить старого Ванека. Накопилось много дел, произошли события, о которых нужно поговорить со старым товарищем.

Надо узнать, что думают шахтеры, что говорят на шахтах, как люди смотрят на все происходящее.

У Ванека калитка открыта. На заднем дворе слышатся голоса. Тонда направляется прямо туда. Ванек не один. У него гости. Посмотрим, кто это. Жегровицкие! Староста Лойза Саска и горняк Йозеф Клейн. Чем это они так заинтересовались, что ничего не видят и не слышат вокруг? Они даже не заметили подошедшего Тонду. Все трое над чем-то низко склонились. Это корзинка. А что в корзинке? Пара ангорских кроликов. «А-а, Ванек опять заводит кроликов». Ванек как раз вынимает одного кролика из корзинки, подносит его к лицу и дует в мягкий пушок.

— Бог помочь, товарищи, — приветствует Тонда. Все трое вздрагивают и выпрямляются.

— Что это ты делаешь, Ванек? — спрашивает Тонда.

— Что делаю? Да вот, как видишь, кроликов смотрю. Мне их Клейн принес. Это парочка ангорских.

— Вижу, — смеется Тонда. — Но почему ты на них дуешь? Жарко им?

— Жарко! — запальчиво отвечает Ванек. — Говоришь, что тоже кроликов держал, а не знаешь, зачем на брюшко дуют. Вот покупаю у Клейна парочку. Слышишь? Парочку! А ведь надо же знать, не провел ли он меня.

— Да ну, Гонза, раз говорю тебе — не бойся. Честное слово. Я ведь сам выбирал их и осматривал, — уверяет Клейн.

— Знаю, что выбирал и осматривал… А разве так не бывало, а? Скажешь — парочка, а дашь двух самок или двух самцов. А потом месяцами жди крольчат и в конце концов останешься с носом. Только товарищи засмеют. Я такие случаи знаю. Но старого Ванека ты не проведешь. Я кота в мешке не покупаю, раньше сам во всем уверюсь.

Ванек тщательно раздувает кроличью шерсть, не давая себя отвлекать. Когда закончена процедура с одним кроликом, он берет другого.

— Ну, как? Все в порядке? — спрашивает Клейн.

— Ну, пока как будто в порядке. Я тебе верю. Но они еще очень молоды. Чем чорт не шутит! Лучше бы было, по крайней мере, месяц подождать с покупкой, — ворчит Ванек, вынимая кроликов из корзинки и сажая их в клетку.

— Ишь ты, подождать! Тебе легко говорить. А моя старуха и слышать об этом не хочет. У меня, видишь ли, окотились сразу две самочки. А где найдешь жратву для этой мелкоты? И, кроме того, у нас нынче строгий режим. Наш староста даже собственной жене спуску не даст, если крестьяне сцапают ее на чужой траве. Правда, Лойза? — хохочет Клейн, так что на глазах его выступают слезы.

— А что здесь смешного? Почему ты так хохочешь? — удивляется Тонда.

— Пускай вам Лойза расскажет, товарищи! Это стоит послушать. Вот посмеетесь, — отвечает Клейн.

— Ну, тогда расскажи, Лойза. Опять начудил? — просит Ванек.

— Вот как это вышло, товарищи. Когда мы победили в прошлом году на общинных выборах, в деревне поднялась настоящая суматоха. Социалисты победили на выборах! Лойза Саска будет старостой, стали говорить в деревне. Ну, сами понимаете, как отнеслись к этому зажиточные крестьяне. Ведь до тех пор деревня была словно в аренде у них. Только кулак мог быть старостой, а шахтеры не имели никакого права избирать сельскую власть. И вдруг такой удар! Большевики получили на выборах в общине двадцать один мандат, а аграрии — два. Пошли разговоры в деревне и по трактирам, всего не переслушаешь. Говорили: возможно ли, чтобы старостой был человек, не имеющий даже своего дома, не говоря уж об усадьбе. Староста, дескать, должен ручаться за общественное имущество! Но чем же может поручиться такой бедняк, у которого ничего нет за душой? Если бы дело было только в общественном имуществе! А старосты из партии аграриев хотя и ручались, но это не мешало им расхищать его. Староста должен отвечать не только за общественное имущество, он прежде всего обязан ручаться за имущество своих односельчан. Он должен следить, чтобы частная собственность была неприкосновенна, чтобы никто на нее не посягал и не причинял бы хозяевам убытки. Ведь тут поле, урожай — значит, и воровство с поля возможно. Как же может быть старостой Лойза Саска, спрашиваю я вас, люди? У него и избы-то нет, клочка земли не имеет. Никогда ни у одного кулака и межи не арендовал. А старуха его, несмотря на это, гусей разводит. Чем же она их кормит? Конечно, ворует. Вот так порядок будет у нас в общине, если старостиха начнет заниматься воровством в поле! Как же староста сможет следить, чтобы воры наказывались по заслугам? А жена Саски воровать на поле будет, это и говорить нечего, она на этом деле собаку съела. Лучше, соседи, не выставляйте себя на смех. Лойза не может быть старостой и не будет. Да как он не будет, если его большевики выберут? Голосов за него они найдут достаточно… Ну, тогда увидите, что издадут какое-нибудь дополнение к избирательному закону. Какое же? А хотя бы такое, по которому неимущий не может быть старостой. Так утешали себя у нас аграрии. Но такого дополнения к избирательному закону, как вы знаете, не издали. И товарищи выбрали старостой меня. Я, конечно, понимал, что за мной, а особенно за моей старухой крестьяне будут следить в оба. И вот взял я старуху в работу, строго наказал ей, чтобы не смела воровать в поле. Говорю я это своей Андуле и вижу, что она только губы поджимает, а мои слова на нее не особенно действуют. Не хотела она признавать меня старостой. Думала, что для нее я так и остался просто Лойзой. Пришлось мне, чтобы завоевать авторитет, написать объявление: «Воровать в поле всем запрещается, в том числе и жене старосты. Если же она будет уличена в воровстве, то ее строго накажут». И приклеил я это объявление у жены в кухне на двери. В прошлом году все обошлось. У старухи было только два гуся. Крестьяне напрасно подсматривали за ней, ничего у них не вышло. Андула ходила за кормом в соседний, Тухловицкий район. Но в нынешнем году она посадила гусыню на яйца и ей повезло — гусыня высидела восемь гусят. «Андула, говорю, что ты с ними будешь делать? Продай их. Знаешь, гусята нынче в цене. Получишь себе денежки — и конец всем заботам. Ни тебе работы, ни страха, и корм собирать не придется». Но она даже слушать не хочет, говорит, что вырастит гусят, ощиплет их и только тогда продаст. Ей, дескать, нужен пух на приданое. Вы ведь знаете наших баб: девчонка только родилась, говорить еще не умеет, а мать уже думает о приданом. Раз не помог совет, начинаю угрожать. Не как муж, а как староста.

«Слушайте, Андула, что я вам говорю: если вас где-нибудь в поле поймают на воровстве, на меня не рассчитывайте. Я вас не пощажу. Буду вас судить строго, как полагается». Андула только смеется в ответ. Я вспылил и раскричался: «Да, засужу, не будь я староста! Это мое последнее слово!» Выпятил грудь и как стукну себя, даже внутри загудело. Андула очень невежливо толкнула меня в спину и говорит: «Ах, ах, скажите, пожалуйста, вы староста! Не надувайтесь, как петух! И больше никаких официальных объявлений в кухне мне приклеивать не будете! Для этого есть общинная доска. Я еще то объявление, что в прошлом году на двери повесили, до сих пор как следует не отмыла. Никакими казенными предметами не дам пачкать квартиру! Это мое последнее слово». И, знаете, размахивает тряпкой так, что даже мне сапоги забрызгала: как раз была суббота и жена мыла в кухне пол. Ну, на том дело и кончилось. Но не надолго.

Чем чорт не шутит! Все-таки поймали Андулу, застукали ее в присутствии присяжного общинного полевого сторожа. Она была в поле. Но на счастье удрала от них, так что ее корзинка к ним в руки не попала, и они не узнали, что там было. Андула твердит, что одуванчики. А кулаки уверяют, будто она жала всходы. Что я, как староста, должен делать? Ведь поступило заявление. Поэтому я назначил разбирательство, согласно закону от 12 октября 1875 года в отношении охраны полевого имущества. На основании параграфа 31 этого закона я созвал общинный суд. Суд состоял из общинного старосты — меня — и двух заседателей — общинных старшин, — это были тогда Клейн и Мрачек.

Я вызвал жену, общинного сторожа и крестьян Машека и Ржигу. Машек был истец, на его поле и застукали Андулу. Разбирательство происходило в нашей комнате, где у меня общинная канцелярия. Явились все, кроме жены. Она сидела в кухне и решительно заявила, что ей начихать на эту комедию. Не оставалось ничего другого, как велеть ее привести. Общинный полицейский не мог справиться один, пришлось помогать присяжному сторожу. Волей-неволей Андула вынуждена была сесть перед общинным судом. Но видно было, что у нее нет должного уважения ни к составу суда, ни к закону и что она вообще считает все это дело шуткой. Поэтому я решил нагнать на нее страху. Процитировал ей параграф 1 закона от 1875 года о том, что считается полевым имуществом. Затем принялся за параграф 8, в котором говорится, что является воровством в поле. Там очень много всяких запрещений: не разрешается хождение и лежание на полях, лугах и тому подобное, не велено ступать на дороги и поля, не позволено протаптывать полевые дорожки и тропинки, преследуется срывание колосьев, покос и выдергивание травы, не разрешается валяться в сене, находящемся на поле, в полевых сторожках и на полевых сеновалах, а также использовать указанные строения для каких-либо других целей и так далее. Процитировав все соответствующие параграфы, я сказал официальным тоном:

— Гражданка Анна Саска, признайтесь добровольно и без принуждения, что вы нарушили приведенные здесь параграфы…

Еще читая, я заметил, что жену пробирает дрожь. Она уже перестала усмехаться и готова была заплакать.

— Но ведь, Лойза, — дрожа сказала она, — это все-таки…

— Гражданка Саска, призываю вас к порядку. Напоминаю вам, что вы сидите перед общинным судом. Необходимо, чтобы вы, учитывая важность официального акта и тяжесть обвинения, которое вам предъявлено, держали себя серьезно и почтительно. Недостойное поведение может отягчить приговор суда. Принимая во внимание ваше до сих пор безупречное поведение, я бы не хотел прибегнуть к самым строгим мерам.

Тут уж Андула не выдержала. Взглянула на меня с грустью, как подстреленная лань. Приложила фартук к глазам и разревелась.

— Гражданка Саска, предупреждаю вас, что вы находитесь перед общинным судом. Раскаяние хотя и является смягчающим вину обстоятельством, но только в том случае, если ему предшествовало искреннее признание. Мы должны вас наказать согласно закону. Только признание может облегчить вашу участь. Признаётесь ли вы в поступке, который вам вменяется в вину?

Эх, если бы вы видели тогда мою Андулу! Дома ее никто не переговорит, все делает, как хочет, и всегда оставляет последнее слово за собой. Теперь же она стала мягка, как воск, взглянула на меня сокрушенно и начала, как на исповеди. Наверное, вспомнила формулу покаяния, которую учила еще в школе.

— Признаюсь, что я без разрешения ходила по полю, без разрешения бродила по дорогам, без разрешения траву дергала, без разрешения на меже… — Тут Андула вдруг остановилась и сквозь слезы вопросительно посмотрела на меня.

— Ну, признавайтесь, признавайтесь. Вы перед судом. Признание смягчает…

— Без разрешения на меже лежала и… — тянула из себя жена слово за словом.

— Погодите-ка, погодите, гражданка Саска, — останавливаю я ее. — Ваши личные дела суд не интересуют. Нам только нужно знать, что вы делали на поле господина Машека. Что это вы дергали в четверг, когда вас видели присутствующие здесь господа истец, свидетель и общинный сторож? Где и когда вы ходили и лежали, до этого нам нет дела, об этом расскажете дома.

Надо вам было видеть ее в эту минуту! Вы ведь знаете, что Андула — точно дракон. Но как она в тот момент на меня сверкнула глазами! Я еще в жизни такого не видел. В огне этого взгляда ее слезы сразу высохли. Сжала руку в кулак и незаметно грозит мне.

Понял я, что больше не надо ее раздражать. А то в конце концов я больше всех был бы наказан. С моей Андулой шутки плохи, когда она разойдется. Поэтому я начал мирно.

— Гражданка Саска, извините, я вам только цитировал закон, разъяснял, так сказать, в чем, согласно закону, заключается воровство на поле. От вас мы хотим лишь узнать, что вы дергали в тот четверг, когда вас видели господа. Траву или всходы, как они утверждают? В указанный день вы на поле были, это показали свидетели. Спор идет только о том, что вы там дергали.

— Да что же я дергала! Чего ты мне голову морочишь? Сам знаешь, что я хожу в поле за одуванчиками для гусят, — набросилась Андула.

Теперь уже я не осмелился призвать ее к порядку за то, что она так фамильярно обращается ко мне перед судом.

— А что скажете вы, гражданин Машек? — обращаюсь я к истцу.

— Пускай не сочиняет. Одуванчики! Зачем бы она полезла в поле за одуванчиками? Это были всходы, — говорит Машек.

— А вы что скажете, гражданин Ржига?

— Конечно, всходы, само собой разумеется, — свидетельствует Ржига.

— А вы, гражданин Вавра? — спрашиваю я Вавру. — Ваше свидетельство будет решающим. Вы общинный сторож. Община вам платит, а я — староста, ваш непосредственный начальник. Помните ли вы еще свою присягу?

— Как же не помнить. Хоть сейчас могу повторить формулу присяги для лиц, охраняющих полевое имущество. — Вавра становится в позу «смирно», поднимает два пальца и произносит:

«Клянусь, что всегда буду заботливо и преданно охранять и стеречь вверенное мне полевое имущество и что о каждом, кто каким бы то ни было способом задумает ему нанести ущерб, или и в самом деле нанесет ущерб, или вообще совершит воровство на поле, я, невзирая на лица, о таком человеке честно донесу, а в случае необходимости возьму в залог его вещи или самого арестую, а того, кто невиновен, несправедливо обвинять или давать повод к подозрению не буду; что всякий ущерб буду любыми способами предотвращать, а о нанесенных убытках, по своей сознательности и добросовестности, доносить и оценивать их, и если понадобится, то потребую, чтобы пострадавшим было выдано возмещение, полагающееся по закону, и без ведома и согласия моих начальников, а также, если не встретятся непреодолимые препятствия, уклоняться от возложенных на меня обязанностей не стану; что буду всегда честно охранять доверенное мне имущество, да поможет мне в этом бог!»

— Ну, ладно, Вавра. Не нужно было читать присягу. Видно, что вы сознаете всю важность своих обязанностей. Истец и ответчица должны признать, что мы ведем разбирательство объективно и беспристрастно. Напоминаю вам, общинный сторож Вавра, что, согласно параграфу 28 закона от 28 октября 1875 года, полевой сторож обязан без промедления сообщать общинному начальнику о каждом замеченном случае воровства в поле. Так и сделали. Значит, гражданка Саска, ваше воровство в поле установлено заявлениями истца, свидетеля и полевого сторожа, а также вашим собственным признанием. Нам остается определить убытки. Истец и свидетель утверждают, что вы дергали всходы. Если так, то нанесен большой убыток. Вы утверждаете, что это были одуванчики. Власти должны все это установить и решить дело. Согласно полному тексту параграфа 38 закона, лица, приставленные к охране полевого имущества, наперед приглашаются установить произведенные убытки. Как вы, Вавра, определяете этот убыток согласно закону, который я зачитал?

Вавра стоит и смущенно почесывает затылок.

— Если все должно быть точно по закону, господин староста, так я скажу, что не могу оценить на перед. Мы, ведь не поймали госпожу старостиху. Она улепетывала с поля так, что только пятки сверкали. Не мог я ее на перед-то оценить, видать было, извиняюсь, одну задницу. Но когда она бежала, из корзинки вылетело немного краденого. Я подобрал: это были одуванчики.

— Так, а всходов вы, значит, не видели? — спрашиваю Вавру.

— Ну, всходы я тоже видел, господин староста, — подтверждает Вавра.

Истец Машек зашевелился с победоносным видом.

— Вот видите, господин староста, Вавра правильно свидетельствует. Всходы тоже были в корзинке. Вавра, вы — честный человек. Можете в нижнем трактире выпить пол-литра пива за мой счет.

— А вы и всходы видели в корзинке? — спрашиваю я Вавру.

— Ну, где там в корзинке. Я ведь сказал, мне не было видно, что в ней лежало, — отвечает Вавра.

— Да ведь вы только что подтвердили, что всходы там тоже были, — напоминает Машек Вавре.

— Всходы-то были, но не в корзинке, а в поле. Ведь все это случилось на вашем ржаном поле, дядюшка Машек, — добродушно замечает Вавра.

— Чтоб вас чорт побрал, дурак! Не заплачу за пол-литра в нижнем трактире, — с досадой говорит Машек.

— Как же вы определяете убыток, нанесенный выдергиванием одуванчиков? — обращаюсь я к Вавре.

— Убыток? Да трудно сказать… Ведь это не может повредить, наоборот, хорошо, если эту дрянь выполоть из всходов. Но надо дергать осторожно, — поясняет Вавра.

— А как это делала гражданка Саска? — задаю Вавре вопрос.

— Этого я не знаю. Мы только видели, как она улепетывала с поля с одуванчиками. А корзинку мы не осматривали, так что я не знаю, выдергивала ли она вместе с одуванчиками и рожь.

— В таком случае разбирательство можно считать законченным, — провозглашаю я. — Обращаю ваше внимание на то, что я веду разбирательство на основании закона № 76 от 12 октября 1875 года. Можно было бы вести уголовное разбирательство и на основании других законов и предписаний. Например, существует имп. Патент № 96 от 1854 г., расп. мин. № 61 от 1855 г., расп. мин. № 61 от 1857 г., расп. мин. № 34 от 1858 г., расп. мин. № 31 от 1860 г., закон № 101 от 1896 г. и другие. Согласно закону № 1 от 28 октября 1918 г., все вышеперечисленные законы и распоряжения имеют силу в нашей Чехословацкой республике. Если гражданин истец или гражданка обвиняемая желают, может быть…

— Брось ты эту комедию, слушать тошно, — пришла в ярость Андула.

— Если нет возражений, суд удаляется на совещание для вынесения приговора.

После совещания с Клейном и Мрачеком, я зачитываю приговор:

— Судом установлено, что гражданка Анна Саска нарушила неприкосновенность частной собственности хождением по полю гражданина Машека. Согласно параграфа 13 закона от 1875 года:

«Полевое воровство наказывается денежным штрафом в размере от 1 до 40 золотых, а в случае несостоятельности обвиняемого — тюремным заключением от 6 часов до 8 дней».

На словах «тюремное заключение до 8 дней» я делаю ударение. Смотрю, глаза Машека загорелись злорадством, а у Андулы, видать, от страха душа ушла в пятки.

— Согласно показаниям истца, свидетеля и полевого сторожа, здесь имело место полевое воровство в соответствии с параграфом 3 закона, пункт «а», — недозволенное хождение по полю. Никакие другие противозаконные деяния, как-то: езда верхом и на возах, лежание в поле и тому подобное — установлены и доказаны не были.

Андула опять сверкает глазами, сжимает кулаки и грозит мне. Но я продолжаю, как ни в чем не бывало:

— …поэтому наказание может быть установлено в соответствии с параграфом 13 закона. Однако следующий параграф 14 допускает исключения, предусмотренные параграфами 15 и 16. В данном случае можно применить параграф 16, который гласит:

«Если проступок, предусмотренный параграфом 3, пункт «а», состоял в недозволенном хождении или лежании, то все виновные лица подвергаются штрафу по 50 крейцеров каждое».

— Поскольку установлено, что гражданка Саска на поле не лежала, но по нему ходила, и ходила, как выяснилось, одна, следовательно, речь идет о проступке одного лица, что влечет за собой наложение штрафа в размере пятидесяти крейцеров.

Вижу, у Машека лицо вытянулось, а у Андулы прояснилось, старуха ликует. Я спокойно продолжаю:

— Предпоследний абзац параграфа 16 гласит:

«При наличии обстоятельств, заслуживающих особого подхода, разрешается также наложение на отдельных лиц меньшего штрафа, однако же не менее половины законного размера вышеуказанного штрафа».

— Принимая во внимание искреннее сожаление и раскаяние ответчицы, суд, руководствуясь параграфом 16, налагает штраф в размере двадцати пяти крейцеров, то есть пятьдесят галеров на нынешние деньги.

Машек сплюнул.

— Гражданин Машек, в ведомственном помещении, а особенно при официальном разбирательстве, плевать на пол строго воспрещается. Обращаю ваше внимание на «предупреждение», которое вывешено справа на стене. Налагаю на вас установленный штраф в размере пяти крон за загрязнение ведомственного помещения.

Машек так и подпрыгнул на месте:

— Это вы что, мне, староста?

— Да, вам. Если хотите, составлю акт.

Машек надувает губы, собираясь опять сплюнуть. Я показываю на «предупреждение» на стене. Тогда Машек вынимает носовой платок и отводит душу: «Тьфу!»

Я продолжаю:

— Надо еще разобрать вопрос о возмещении причиненного ущерба, параграф 17 закона гласит:

«Преступник, совершивший воровство в поле, независимо от понесенного наказания, обязан возместить причиненный ущерб».

— Согласно параграфу 38 оценить убыток наперед приглашается общинный сторож. Вот официальный чешский язык, Вавра. Запомните это, чтобы в следующий раз вы знали и не срамили бы себя, — ведь вы официальное лицо. Оценивать наперед — на официальном чешском языке означает «оценивать в первую очередь», а ни перед, ни зад, — как ваш, так и обвиняемых, — не имеет ничего общего с законом о воровстве в поле, — поучаю я Вавру строгим тоном.

Жена опять сверкает на меня глазами, но я замечаю, что у нее вздрагивают уголки рта. Она стискивает зубы, чтобы не прыснуть со смеху. Значит, я на верном пути. Дома гроза разразится не с такой силой.

Продолжаю:

— Так как полевой сторож не установил никакого ущерба, а, по его мнению, наоборот, осторожное выдергивание одуванчиков могло принести даже пользу, то претензия о возмещении убытка в этом случае отклоняется.

Учитывая, что причиненный убыток, по оценке полевого сторожа, не превышает суммы в пять золотых, староста не обязан приглашать присяжного оценщика для определения убытка. Согласно параграфу 38, это надо делать лишь в том случае, если «требует либо потерпевший, либо тот, кто обязан возместить убыток, — то есть ответчик».

— Поэтому я спрашиваю: требует ли истец либо обвиняемая приглашения присяжного оценщика для оценки убытков?

Но Машек и моя жена уже поднялись и стоят у дверей. У обоих разом вырывается:

— Чихали мы на это!

— Объявляю разбирательство дела оконченным, — говорю я.

— Вот так, товарищи, я и судил свою жену за воровство в поле, — кончает свой рассказ Саска.

— Невозможно описать, какую суматоху подняло это дело в общине, — говорит Клейн. — Машек не может носу показать из своей усадьбы: все над ним потешаются. А кулачье ругается, поговаривают о том, что, мол, не признают этого большевистского суда. Дескать, больше ни один человек в Жегровице не пойдет к этому большевику старосте с заявлением о воровстве на поле.

— Раз мы обязаны соблюдать старые австрийские законы, что же, будем их соблюдать, — усмехается Саска. — Помнишь, Тонда, ты, ведь, всегда говорил, что дело не в параграфах закона, а в том, как их применять, как ими вертеть. Я поворачиваю их именно так, как позволяет закон. Толстопузые уже жаловались в окружное управление, но там только плечами пожали: все делалось согласно закону 1875 года. А закон этот в силе, ничего не поделаешь.

— А скажи-ка, пожалуйста, Лойза, где это ты изучил всякие параграфы да формулировки? Как ты их так здорово запомнил, мошенник ты этакий? — спрашивает Ванек.

— Да как же мне их не запомнить, если без конца приходится рассказывать всю историю? В трактир ли зайду, на шахту, в кооператив или выйду на площадь, меня бабы так и ловят: «А-а, староста! Расскажите нам об этом воровстве на поле!» Ну, а если люди хотят, чтобы я рассказывал все как следует, пришлось мне выучить наизусть параграфы и формулы присяги. И жена присмирела. Теперь уж она не ставит меня в дурацкое положение: достаточно пригрозить, что я вызову ее в общинный суд и буду разбирать каждое ее воровство на поле. Надо бы, мол, разобрать и то лежание на меже. Но она только хлопнет меня по спине и скажет, что я, дескать, тоже там был, а все-таки очень рада, что не допрашиваю ее, — хохочет Лойза.

— А что у вас еще нового? Какая обстановка после выборов в парламент? — спрашивает Тонда.

— Да какая обстановка, Тоничек. Зажиточные крестьяне совсем притихли. После того, как их прокатили на общинных выборах, они все-таки еще надеялись на парламентские. У людей, мол, проходит это большевистское опьянение. Так утешали себя наши аграрии. Но для них получилось еще хуже, чем на общинных выборах. Однако теперь-то уж, Тонда, все же должна наступить какая-то перемена. Теперь уж наверняка наши министры в правительстве осадят аграриев и капиталистов. Что ты на это скажешь? — обращается к Тонде Лойза.

Тонда не успел еще ответить, как в разговор вмешался Клейн.

— Товарищи, вы и не представляете себе, как я рад, что наш товарищ доктор Соукуп опять выбран в сенат. Вот, ей-богу, где бы ни выступал Соукуп, я всегда лечу туда, не жалея времени. Ничего не могу с собой поделать. Уж он их разнесет — так разнесет. Никогда не забуду, как в 1913 году он у нас в Сланах баллотировался в депутаты. Это была настоящая победа, товарищи. Тогда еще сам покойный император не хотел, чтобы он попал в парламент. Соукуп, как участник многих делегаций, здорово поддевал весь императорский двор и его величество. Ну, и государь император заявил, что, дескать, таким людям, которые не уважают коронованного главу государства, не место в парламенте. Этого было достаточно. Австрийские правительственные учреждения сделали все, чтобы доктор Соукуп не прошел в парламент на выборах 1911 года. Но тогда Франта проиграл и в Праге — VII и в Пльзне. Мобилизовали весь государственный, земский и общинный аппарат, чтобы желание его величества императора и короля было исполнено. Каких только ни применяли избирательных мошеннических уловок! Все мертвецы были занесены в избирательные списки и «голосовали» для того, чтобы провалить доктора Соукупа. Потом, в 1913 году, состоялись дополнительные выборы в округе Сланы, потому что умер наш депутат, металлист Вилем Черный. Мы решили выставить кандидатуру доктора Соукупа. Партия этого не хотела, боялась, что потеряет верный мандат, но мы не уступили. Помнишь, Тонда, сколько труда стоило убедить товарищей в Праге? Мы выдвинули предвыборный лозунг: «Если Франц не хочет видеть в парламенте Франту, мы пошлем его туда». И мы послали, товарищи, не лгу вам. Целыми неделями мы были на ногах. Носились с листовками из поселка в поселок. Мы агитировали, ходили на собрания. Каждое предвыборное собрание, на котором выступал Соукуп, было настоящим массовым митингом. Из всех поселков приходили люди. Трактиры не могли всех вместить. Напрасно старались окружные власти, комиссары, полицейские и жандармы. Ты, наверное, помнишь, Тоничек, сколько голосов получил тогда Соукуп? — обращается Клейн к Тонде.

— Восемь тысяч триста пятьдесят два голоса, а его противник национальный социалист Лаубе — только девятьсот девяносто восемь. По желанию императорского двора ни аграрии, ни другие партии не выставили своих кандидатов. Все они хотели тогда разбить наши позиции в округах Сланы и Кладно. Не удалось им это. Зубы себе сломали, — с гордостью вспоминает Тонда.

— Помнишь, Тоничек, как доктор Соукуп, победив на выборах 2 апреля 1913 года, обнимал тебя в Рабочем доме? Как он благодарил нас и обещал, что до самой смерти не забудет этого кладненцам, что никогда не предаст красное знамя революции. Я верю доктору Соукупу, товарищи. Больно мне становится, когда я где-нибудь слышу что-либо против него или читаю в «Свободе» обидные для него намеки. Ты тоже иногда поддеваешь его, Тоничек. Это вам не надо бы делать. Тусар, Мейснер, Бехине — те совсем другое. Они не наши люди. Они никогда не сближались с рабочими. Всегда были ближе к буржуазии, чем к рабочим. Я знаю, что они оппортунисты. Но доктор Соукуп — совсем другое. Его не трогайте, товарищи. За ним идут все шахтеры. Он уже был наш, когда впервые в 1897 году, сам еще молодой парень, выступал в кладненском Доме соколов. В то время нас травила буржуазия в связи с декларацией о государственно-правовом вопросе в венском имперском совете. Нашим депутатом был покойный Пепик Стейнер. Буржуи и тогда грозили, что, мол, Стейнер не имеет права ехать в Кладно и не будет выступать в Доме соколов. Как теперь они травят большевиков, так в то время травили социал-демократов. Но Стейнер пришел в Дом соколов и выступил.

— Твой отец, старый Будечский и доктор Соукуп тоже выступали там. Доктор был еще молодым студентом. Уже тогда он мне нравился. Он наш и не изменит нам. Надо было вам видеть, как радовались на шахтах после выборов в сенат, когда был избран доктор Соукуп. Я верю ему так же, как верю в свою партию и социализм, — воспламеняется жегровицкий Клейн.

— Клейн прав, товарищи, — поддерживает его Лойза Саска. — На шахтах говорят, будто вы хотите расколоть партию. Хотите перестать быть социал-демократами и стать только коммунистами. Я бы вас предостерег от этого, товарищи. Вы знаете, что я тоже левый, я не согласен с коалиционной политикой. Но для меня священно единство партии, той партии, товарищи, которую мы строили десятилетиями.

— А кто говорит о расколе партии, Лойза? — спрашивает Тонда.

— Ну, вот был у нас в последний раз Карел Киндл, — отвечает Лойза.

— И Карел говорил у вас на собрании о расколе партии? — удивляется Тонда.

— Нет, — отвечает Лойза, — только после собрания, когда мы вместе сидели за столом, он говорил, что опасается, как бы дело не дошло до этого. Он говорил, что Муна и некоторые чешские большевики, прибывшие из России, хотели, чтобы все левые вышли из нашей партии и основали самостоятельную коммунистическую партию. Они и впредь, говорит, будут этого добиваться.

— Ну, вот видишь, каков твой Карел, а ты ему всегда веришь и не позволяешь на него нападать, — обращается Ванек к Тонде. — Я его знаю лучше, чем ты, у него нет настоящей воли. Вот послушайте-ка, товарищи, это смешно, вы даже не поверите: Карелом командует его теща. Дайте я расскажу. Сразу же, как Карел у нее поселился, она его себе подчинила, женила на своей дочери. Сами понимаете, что это за брак. На тебя, Тонда, старуха особенно зла за то, что ты хотел этому помешать. Никогда она тебе не простит, что ты послал тогда Карела редактором газеты «Походень» в Горжице.

— Знаю, я ведь из-за этого выдержал целый бой. Старая Соукупиха прослышала, что у Карела там серьезное знакомство. Тут же собралась, поехала в Горжице и моментально увезла Карела в Кладно. Мне за это попало от горжичан, и в партии тоже были неприятности. Старуха взяла к себе на воспитание внебрачного сынишку Карела, а его самого женила на своей дочери. Я до сих пор не понимаю, что за счастье она тут нашла, — рассуждает Тонда.

— Не понимаешь, что за счастье? — удивляется Ванек. — Разве ты не знаешь Соукупов, жену и мужа?

— Ну, Соукуп все-таки порядочный человек, — возражает Тонда. — Не пьет и в карты не играет, никогда не бегал за девчонками. Что заработает, всегда отдаст жене. Правда, он не понимает значения профсоюза, позволяет хозяевам ездить на себе.

— Ты говоришь, он порядочный? Может быть, и порядочный, да, как говорится, никчемный человек. Работает как вол, с утра до ночи, а в ночных сменах — с вечера до зари. Придет домой, бросится на постель и спит. Разумного слова ни с кем не промолвит. За всю свою жизнь с женой никуда не сходил. Знает только свой завод и домну. На заводе изнурительная работа, а дома спячка. Принесет домой получку, отдаст жене и опять ни о чем не думает. Ну, разве это жизнь? — рассердился Ванек. — Ведь жена Соукупа любила жизнь. Она не глупа, наоборот, баба хитрая и понятливая. Но что она видела в жизни, я тебя спрашиваю? Что она знала? Я тебе скажу это, Тонда. Здесь особенно ясно чувствуется, к чему приводит неравноправие женщин. Если мы, мужчины, рабы на шахтах и заводах, то женщина — рабыня вдвойне. Она рабыня и на своей работе и у себя дома. Если она недостаточно развита, она и не бунтует, может быть, даже не понимает этого. Несет свой тяжкий крест, как что-то само собой разумеющееся, что невозможно изменить. Но как только она немного вырастает, начинает думать и соображать, что к чему, то сразу восстает против всего этого. Восстают жены Мудры, Шадека, Соукупа и многие другие, каждая по-своему. Может быть, иногда они поступают неправильно. Буржуазные моралисты и педантичные нравоучители, может быть, скажут, что их надо осудить. Но это неважно. Факт остается фактом, они восстают. Вот так же восстает и жена Соукупа. У нее единственная дочь, на ней сосредоточен весь интерес ее жизни, вся сила протеста. Дочь должна жить иначе, чем жила я, — так она думает. Но чтобы по-другому жить, у нее должен быть другой муж. И она не видит иного пути к лучшей жизни для своей дочери. Поэтому она ищет для нее такого мужа, который создал бы ей другую жизнь, чем та, какую провела она сама со своим старым ворчуном Соукупом. И вот она нашла Карела. Добилась, что Карел женился на ее Руже. Чтобы добиться этого, она, наверно, перешагнула бы и через трупы, хотя в душе добрая и веселая женщина. А теперь у нее другая дума. Она уверена, что Карел должен стать паном, для того чтобы была счастлива ее дочь. Тут опять-таки важно, кто, по ее мнению, настоящий пан. Конечно, не тот, кто занят физическим трудом. Карел слабохарактерный человек. Он не может постоять за себя. Не умеет ни протестовать, ни следовать своим убеждениям. Если бы он был на это способен, небось, не женился бы по воле своей квартирохозяйки. И в политическом отношении с ним дело обстоит точно так же. У него пассивный характер. Вы, наверно, посмеетесь, но я вас уверяю, что и здесь им управляет теща. В Кладно — большинство левых. Старая Соукупиха это понимает. У нее врожденный инстинкт политического деятеля. Поэтому и Карел должен быть левым, все равно, хочет он этого или нет. Карел должен быть левым, чтобы мог стать паном. Не смейтесь, это политика старой Соукупихи, товарищи. Для нее дело не в деньгах, а в титуле. И нынче Карел имеет этот титул. Он стал городским старостой. Ну, признайся же, — обращается Ванек к Тонде. — Почему Карел после общинных выборов стал городским старостой? Разве этого хотели наши товарищи? Обрадовало их это или они разозлились? Разозлились, Тоничек. Разозлились на тебя.

— На меня? — удивляется Тонда.

— Да, на тебя, за то, что ты отказался от этой должности, — уверяет Ванек.

— Не мог я за это взяться, Ванек. Я ведь секретарь, у меня масса работы, — защищается Тонда.

— Не выдумывай. Разве сейчас, когда ты заместитель, у тебя меньше работы, чембыло бы, если б ты стал старостой? Мне ты это не рассказывай. Я тебя насквозь вижу. Не зря я тебя воспитал. Ты не принял должность старосты, чтобы помочь товарищу. Ты знал, что если бы Карела не выбрали старостой, его бы это задело, а особенно задело бы его тещу. А потом это, и правда, могло иметь нехорошие последствия. Не рассказывай мне, будто не знаешь Карела и его тещу. Ты прекрасно понимаешь, что ни на Карела, ни на нее нельзя положиться. Ты знаешь их слабости и делаешь все, чтобы удержать их с нами. Я тебя не упрекаю, Тоничек. Возможно, что в данный момент это правильно и хорошо с точки зрения тактики. Но если ты решил безгранично доверять Киндлу, то это ошибка. Когда возникнут трудности — на него не полагайся. Карел бороться не будет, да и теща ему этого не позволит, как только окажется, что это угрожает ее горделивой мечте видеть Карела паном. Ну, ладно, хватит об этом. Но ты вспомни когда-нибудь старого товарища Ванека, когда дело дойдет до трудностей.

— Ванек прав, ну их, Киндла и его тещу, — вмешивается Лойза Саска. — Поговорим лучше о партии. Правда ли, что хотят расколоть партию и создать новую? Скажи прямо, Тонда!

— Товарищи, да ведь не тайна, что мы обсуждали этот вопрос. И обсуждали не только те, кто возвратился из России. Многие наши тоже спрашивали, как бороться против оппортунистической политики, которую проводит руководство. Должны ли недовольные выйти из партии и основать новую, или должны остаться и бороться за то, чтобы нынешняя оппортунистическая политика была заменена рабочей, революционной. Ведь в некоторых местах дело дошло до организации самостоятельных коммунистических групп. Правда, большую часть их основывали бывшие последователи анархизма, но и некоторые наши товарищи в этом участвовали. Вот тогда и встал вопрос, должны ли мы расколоть партию или завоевать ее. После многих дискуссий мы решили завоевать большинство в партии. Мы будем убеждать членов партии, что коалиционная оппортунистическая политика пагубна и убийственна для рабочего класса. Мы будем требовать созыва съезда. Завоевать на съезде большинство, избрать новое руководство, покончить с коалицией с мелкой и крупной буржуазией. Сплотиться с рабочим классом. Вступить в III Интернационал. По примеру русского пролетариата и плечом к плечу с ним бороться за социальный переворот, за построение социализма. Поэтому мы шли на выборы, сохраняя единство, хотя и не были согласны с рядом кандидатур, которых выдвинула партия. Для нас был важен не тот или иной депутат. Для нас главное было — победа партии, победа рабочего класса, победа социализма. А сейчас, когда мы победили на выборах, необходимо требовать, чтобы руководство партии извлекло из этого урок. Товарищи обвиняли нас в том, будто своей революционной политикой Кладно ослабляет позиции партии. Выборы явились ответом на такое обвинение. В нашей области мы получили преобладающее большинство всех голосов. Мы — хозяева почти во всех областях. Нигде, ни в одной области, социал-демократические кандидатские списки не собрали столько голосов, как у нас: и в палату депутатов, и в сенат. Значит, подтвердилось, что революционная политика партии полезна, а оппортунистическая — вредит ей. Теперь необходимо созвать съезд. Совершить радикальный поворот. Добиться, чтобы не только в Кладно и оппозиционных областях и организациях проводилась революционная социалистическая политика, — надо чтобы такую политику проводило руководство партии и единодушно вся партия. Я думаю, товарищи, с этим вы будете согласны: и вы в Жегровице, и шахтеры на шахтах, и рабочие на металлургических заводах.

— С этим-то мы согласимся, — подтвердил Клейн. — И товарищ доктор Соукуп тоже, наверное, согласится, и Карел Киндл, и вся партия. Против этого никто ничего не скажет.

— Нет, возражения тут обязательно будут, товарищи, — замечает Ванек. — Если бы мы думали, что против этого никто не станет возражать, мы бы не представляли положения дел. Если бы не было возражений против подлинно социалистической политики в социал-демократической партии, то нынешняя ситуация выглядела бы иначе. Почему, товарищи, две недели назад в Кладно все бастовали? Мы требуем от правительства, республики, в котором есть и наши министры, чтобы оно немедленно завязало политические и экономические отношения с социалистической Советской Россией.

Ведь просто позор, что наша республика до сих пор этого не сделала, не признала Советской России. Стыдно, что рабочие должны бастовать, чтобы заставить правительство, главой которого является социал-демократ товарищ Тусар, признать Советскую Россию. Почему наше правительство не признает Советов? Потому, что их до сих пор не признали западные капиталистические державы. Наша республика, о которой нам то и дело твердят, что она будет социалистической, в вопросах международной политики руководствуется диктатом капиталистических государств. И при этом нас уверяют, что министр иностранных дел доктор Бенеш — социалист. Но что же это за социалист, если он не хочет установить отношения с социалистическим государством — нашим ближайшим соседом? Вместо этого он завязывает дипломатические отношения с любыми буржуазными странами, где бы они ни находились, и признает их.

— В самом деле, позор, что наша республика еще не признала Советской России. Все рабочие очень недовольны этим, — говорят Саска и Клейн.

— Поэтому я думаю, товарищи, что вы понимаете, как нам необходимо навести порядок и в республике и в нашей партии, — подытоживает старый Ванек.

— За порядок-то мы стоим, но не за раскол партии, — соглашается Саска и кивает головой.

— И не хотим, чтобы нас подстрекали против доктора Соукупа, — добавляет Клейн. — Мы желаем единства, совместного наступления против капиталистов. После победы, которой мы достигли, было бы просто грешно заводить споры и раскалывать партию.

— Никто не собирается ее раскалывать, товарищ Клейн! — протестует Тонда. — Ты говоришь «не заводить споры». Это значит — не возражать против неправильной политики руководства партии. Как же после этого ты хочешь добиться улучшения?

— Нет, я за исправление линии партии. Но я не согласен с тем, что партия делает в правительстве. И еще я не верю полностью Муне. Я не уверен, что он не хочет расколоть партию и навредить ей. Он здесь слишком мало времени, чтобы ему можно было верить. Кто знает, кем еще он окажется? А доктора Соукупа я знаю десятки лет, поэтому я ему верю. Если бы мне пришлось в нем разочароваться, тогда уж и не знаю, кому бы я стал верить, — говорит Клейн.

— Товарищи, тут дело не в отдельном лице, а во всей политике нашей партии, в политике вновь избранного парламента и наших депутатов в нем. Партия должна определить эту политику. Ее должны определить мы, рабочие, избравшие своих депутатов. А если так, то мы не можем оставаться в стороне, мы должны сказать свое слово. Особенно теперь, после победы на выборах. Послушай, Тонда, ты написал статью, о которой мы с тобой говорили? — спрашивает Ванек Тонду.

— Не только написал, товарищ Ванек. Как раз сегодня она вышла в «Свободе». Да газета у меня с собой, — прибавляет Тонда.

— А что говорил Карел?

— Ну, что говорил! Ты ведь знаешь его. Как всегда. Объективист. Жалко ему, что в партии споры. Но раз они есть, он считает своей обязанностью дать обеим сторонам возможность высказаться. Статью-то он опубликовал, но думает, что так резко писать не стоило.

— Ишь какой тихоня, — сердится Ванек. — Ты бы прочел эту статью, мои глаза видят все хуже. Придется опять очки менять. А ты знаешь, как неохотно теперь выписывают новые очки доктора из кассы взаимопомощи. Может быть, и вы, товарищи, тоже послушаете? Можем здесь же во дворе сесть, а то моя старуха будет ругаться, что мы, стоя тут, ямки продавили, — смеется Ванек и приглашает друзей сесть.

Компания рассаживается во дворе на колодах и ящиках, и Тонда читает:

Решайте!
Последние события поставили чехословацкий пролетариат перед решением важной проблемы.

Как решить вопрос о правительстве Чехословацкой республики?

Будет ли оно проводить социалистическую политику или капиталистическую?

Депутаты, посланные широкими слоями трудового народа в парламент и избранные во имя их социалистической программы, стоят перед решением вопроса, проводить ли в жизнь социалистическую программу — без выкупа экспроприировать собственность капиталистов, чем неизбежно вызвать резкое сопротивление капиталистов, а значит — опереться на народ и призвать массы пролетариата к решительным выступлениям, чтобы сломить сопротивление капиталистического класса?

Или же придется опереться на депутатов буржуазных партий как от города, так и от деревни, — создать новую парламентскую коалицию и искать средний путь половинчатых реформ, которые бы не уничтожали и не потрясали частнокапиталистический строй, которые оставили бы его в неприкосновенности и только старались бы сглаживать наиболее острые углы, причем так, чтобы это проходило для капиталистов безболезненно, заранее испрашивая на это их разрешение и не предпринимая ничего, что могло бы вызвать с их стороны сопротивление.

Утверждают, что выборы в Национальное собрание были большим торжеством социализма. Но заблуждается тот, кто считает, что борьба уже окончена и развитие по пути к социализму обеспечено.

Все замерло на мертвой точке.

Но все должно быть выяснено и разрешено.

Вопрос в том, хватит ли у наших депутатов в парламенте достаточно смелости для решения дел без компромиссов и уловок.

В этот исторический момент только сам пролетариат может определить свою судьбу. Пролетариат и весь трудовой народ должны определить направление нашей будущей политики.

Рабочие! Вам часто говорили, что парламент — это оружие, которое вы можете выгодно и успешно использовать в борьбе за социалистическое переустройство общества. Чтобы это положение было претворено в жизнь, необходимо, по меньшей мере, овладеть этим оружием и самим управлять им. Излишне и бесполезно то оружие, которым не умеет пользоваться его владелец.

Товарищи, если вы хотите, чтобы ваша победа действительно стала победой социализма, нельзя допустить, чтобы парламент правил вопреки интересам народа. Пролетариат должен сам управлять парламентом, сам определять его тактику, содержание и направление его работы.

Если пролетариат не сумеет решить эту задачу, если он не сумеет своей собственной мощью и своей собственной силой заставить парламент проводить социалистические мероприятия, тогда, товарищи, знайте, что ваша победа на выборах — звук пустой и что парламент, собирающийся продолжать работу на основе старого, капиталистического общественного строя, не имеет никакой цены для рабочего класса. Если вы предоставите парламент самому себе, то он примется за коалиционные комбинации, скомпрометирует вас и изменит вашим революционным целям, погрузится в болото и утонет в безрезультатной половинчатости. Продажная, бюрократическая система — главная опора частного капиталистического строя, — загнивая, по-прежнему будет отравлять все вокруг.

Размышляя об этих вещах, задайте себе, товарищи, вопрос: после парламентских выборов, окончившихся победой, после того, как доказано, что большинство трудового народа требует социализации и настаивает на ней, не пора ли после всего этого создать собственные пролетарские учреждения, которые независимо от капиталистических классов проводили бы в жизнь социалистическую программу.

Обдумайте проблему построения советов рабочих, избираемых лишь трудящимися и движимых стремлением осуществлять исключительно то, что отвечает интересам и идет на пользу лишь тем, кто трудится.

Кто не работает, да не управляет и не ест!

Пора, чтобы и у нас был проведен в жизнь этот бесспорный лозунг великой русской революции. Но парламент превратит этот лозунг в закон только в том случае, если у пролетариата будет достаточно сил и мощи, чтобы навязать свое решение и свою волю ему и всем противникам экономического равенства граждан.

Классовая точка зрения революционного пролетариата на будущую парламентскую тактику ясна.

Либо парламент немедленно претворит в жизнь предвыборные лозунги о социализации, либо никакого парламента!

Когда Тонда кончил, Ванек обратился к остальным слушателям:

— Ну, что скажете, товарищи, согласны вы, что именно так надо поступать?

— Я согласился бы, пожалуй, — говорит Саска. — Но есть один вопрос. Что ты хочешь, Тонда, сказать вот этим: «Никакого парламента». Считаешь, что мы не должны были участвовать на выборах в парламент?

— Нет, Лойза, этого никто не говорил. Мы участвовали в выборах и старались добиться наибольшего успеха. Речь идет о том, чтобы рабочие не думали, будто борьба кончилась и социализация обеспечена одним тем, что был избран парламент и мы достигли победы на выборах. Недостаточно только избирать. Необходимо позаботиться о том, чтобы парламент выполнял те задачи, для осуществления которых он был избран. Если рабочие не приложат к этому усилий и не примут мер для того, чтобы заставить парламент действовать в этом направлении, то победа на выборах окажется для них бесполезной. Это все равно, как если бы мы не имели никакого парламента. Ведь дело в том, что раз парламент существует и наша партия занимает в нем позиции, то надо эти позиции по-настоящему использовать, — поясняет Тонда.

— Ну, хорошо. А если буржуазные депутаты не уступят? И будут препятствовать социализации? Если они будут саботировать издание соответствующих законов? Например, начнут устраивать обструкции! Что тогда? Что смогут сделать против этого наши депутаты? Драться, что ли, с буржуями? Все-таки это было бы не по-демократически, не по-парламентски, — возражает Саска.

— Да, драться. Без настоящей драки с буржуазией социализации не осуществишь, — замечает Ванек.

— Но главное, товарищи, это чтобы депутаты и партия не ограничили себя только парламентом. Чтобы они не утратили связи с народом, чтобы при необходимости партия и наша парламентская фракция сумели мобилизовать рабочих на поддержку своих социалистических требований. А это как раз то, чего сегодня наша социал-демократическая партия не умеет и никогда не делает. Поэтому нам необходимо построить такую партию, которая бы это сумела и сделала, — разъясняет Тонда.

— С этим я вполне согласен, Тоник. Но мы не должны добиваться этого путем разрушения единства партии, — снова повторяет Саска.

— Не путем раскола, а путем укрепления революционного единства партии. Значит, путем подрыва позиций оппортунистических саботажников. Согласны? — спрашивает Тонда.

— С этим, Тоник, мы согласны. При условии сохранения партии и ее единства, — добавляют Саска и Клейн.

— Ну, уже пора собираться. Вечером у нас еще собрание. Вы ведь знаете, подготовка к Первому мая, — говорит Саска.

— А как вы готовитесь к Первому мая? Придете в Кладно? — спрашивает Тонда.

— Само собой, придем, — подтверждают жегровицкие. — Особенно наши женщины довольны, что придут на демонстрацию в Кладно в красных платках.

— Значит, до послезавтра, товарищи! — восклицают Тонда и Ванек, прощаясь с жегровицкими.

КЛАДНЕНЦЫ ПРИСЯГАЮТ НА ВЕРНОСТЬ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В ранний утренний час во всех поселках кладненской округи наступило оживление. В день Первого мая Кладно не может обойтись без ранней побудки. По поселкам с самого утра ходят горняцкие оркестры. Надо разбудить спящих: демонстрация начнется рано.

На улицах гремит музыка. Всполошившиеся жители покидают свои постели и появляются у окон. Окна отворяются. Из них высовываются фигуры людей, только что вскочивших с постели и не успевших привести себя в порядок. Только верхняя часть тела кое-как прикрыта одеждой, которую они успели схватить и накинуть на себя. Люди радостно машут из окон и приветствуют оркестры и их свиту. Есть много ранних пташек, которые Первого мая не пропустят случая пройтись вместе с оркестром.

В поселках царит радостное майское оживление и чувствуется какая-то приподнятость. Но есть некоторые семьи, где побудка не вызывает радости. Заспанный буржуй ворочается в постели: «Это еще что? Музыка? Ах да, у большевиков праздник. Разрази их гром! Хоть дождь пошел бы, что ли. Нет дождя? Правда, не идет?» Сквозь занавески в комнату пробиваются ликующие лучи весеннего солнца. Этого довольно, чтобы на весь день испортить настроение буржую, ненавидящему социалистов. И ко всему еще, слышишь? Бах-бах-бах! «Господи Иисусе, жена, кажется, стреляют? Погляди-ка, кто это стреляет? Большевики? Значит, все-таки правда то, что военная полиция заявила брату Клофачу. На Кладненщине у большевиков целые центнеры взрывчатых веществ. Почему у них это не конфисковали? На что же тогда военная полиция? Иисус-Мария, слышишь, старуха, вот сейчас пальнуло совсем близко. Ну, дождались мы. Переворот. Революция. Народные комиссары, Советы рабочих. Как это все может выдержать порядочный человек? Слышишь, опять — бах-бах! Началось. А? Это только ударили в большой барабан? Хулиганы! Как раз под нашим окном! Конечно, это они нарочно. Но все-таки, слушай, старуха, кажется, стреляют. Господи Иисусе, как гремит! Что ты скажешь? Думаешь, из мортиры? Ну? А ведь похоже! Но это просто хамство так пугать рано утром порядочного человека. Подождите, мерзавцы, мы вам этого не забудем. Припомним когда-нибудь. Долго вы тут распоряжаться не будете. Дайте нам только укрепить республику. Мы вас снова научим почитать начальство и слушаться господ. Но сегодня, пожалуй, лучше из дому носа не высовывать. Жена, спусти шторы. Пускай это проклятое солнце не светит сюда так вызывающе. Неужто там, в небесах, не могли придумать ничего лучшего? Первое мая, а дождя нет. Чорт бы все это побрал!» Заспанный буржуй поворачивается на другой бок и с головой укрывается периной. А солнышко светит и светит.

Весенний майский день, каких, правда, бывает немного. Все дороги, ведущие в Кладно, ожили. Бесчисленные колонны рабочих и работниц из всех поселков и деревень спешат на майский смотр. Красный Кладно демонстрирует свою силу. В Кладно приезжают делегации рабочих даже из отдаленных мест республики. Среди них делегация коммунистической молодежи Краловских Виноград. Здесь и члены Марксистского международного объединения в Праге[38]. Есть тут и брненцы и иные. Они хотят видеть Первое мая в Кладно. Первое мая в области, которая по всей республике объявлена «большевистской». Колонны направляются к Рабочему дому. Здесь, на площади и прилегающих улицах, люди выстраиваются в ряды. Тут все колонны из разных мест вливаются в единый главный поток. Красные знамена сверкают над толпой, точно вытканные золотом. Отдельные колонны, дойдя до площади, разделяются на группы. Женщины, горняки, металлурги, молодежь, легионеры и другие. Каждую новую колонну приветствуют ликующими возгласами и рукоплесканиями. Наконец общая колонна построилась и в половине десятого выступает с площади. Во главе демонстрации, с национальным флагом и красным знаменем в руках, шагают легионеры, вернувшиеся из России, Франции и Италии. Все поражены тем, что их так много. Ведь министр национальной обороны брат Клофач запретил легионерам и войскам принимать участие в майских демонстрациях. Но в Кладно, как видите, приказ нарушили. Легионеры участвуют в майской демонстрации и шагают бок о бок с остальными трудящимися. Поэтому их приветствуют по-особому — восторженно, радостно и любовно. И легионерская масса пробуждается. Она освобождается от дурмана и разрывает хитросплетения лжи, которой была опутана. Действительная жизнь и обстановка оказались не такими, какими представляли себе братишки! То, за что они боролись, к чему стремились и что им обещали, — не исполнилось. Не исполнилось потому, что при нынешнем положении дел это исполнить невозможно. Республика остается капиталистической. Капитализм не может всем обеспечить счастливую жизнь. Он не может ее обеспечить и той массе борцов, которые проливали свою кровь за республику. Капитализм помогает только немногим избранным. Легионеры все яснее чувствуют и понимают это. Чехословацкая армия не была перестроена на демократической основе. Не допускается, чтобы в ее офицерский корпус влилась свежая кровь. Кроме нескольких легионеров, выдающихся специалистов, на руководящие посты в армии приглашены только старые офицеры императорско-королевской австрийской армии. Рабочих и других трудящихся, даже если они в рядах легионеров боролись против Австрии, лишили возможности учиться в школах и на курсах, а без этого они не могут быть назначены на высшие командные посты в армии. Правительство и его руководящие деятели прилагают все усилия к тому, чтобы в республике все осталось по-старому. И чтобы в армии тоже все осталось по-старому. Об этом пекутся господин министр Клофач и военные начальники. Вот почему легионеры протестуют, вот почему, несмотря на запрещение министра национальной обороны брата Клофача, они сегодня шагают по Кладно в рядах первомайских демонстрантов. Они маршируют под красными знаменами. Маршируют вместе с большевиками. За легионерами во всю ширину улицы — море красных маков. Это кладненские женщины влились в ряды майской демонстрации. На головах у них по-бабьи повязаны красные платки. Тысячи красных платков, без конца и краю. Впервые в таком количестве они появляются на пролетарской демонстрации. Громко раздаются их выразительные голоса, провозглашающие лозунги. Женщина-работница пробуждается! Женщина больше не хочет быть рабыней! Она хочет быть и будет равноправным членом общества. И она станет им, потому что решила бороться за свое равноправие. Она понимает, что не сможет добиться лучшей жизни ни просьбами, ни мольбами. Ежеминутно раздаются ликующие возгласы. Узнаешь знакомые лица. Маржка, Ружа Веселая, Шадек, Ванек и Мудра. Идут и идут. Возбужденные, исполненные веры в лучшее будущее. Кроме женщин, сегодня в колоннах шагают и другие новые участники демонстрации, которых тоже раньше упускали из виду и недооценивали. Это массы батраков. Январская стачка их многому научила. Январская стачка их закалила. Она влила их в ряды профессиональной организации. Включила в могучий поток пролетариата, борющегося за свои права. Убедила и их, что без социализма нет счастливого будущего. Основное ядро, как всегда в Кладно, составляют горняки и металлурги. Тяжела их работа и трудна их жизнь. Жестки их руки и тверда их воля. Они не поддадутся. Темное подземелье шахт усиливает их отвагу. Жар домен их закаляет. Стократ побежденные и порабощенные, они снова смыкаются в строю и снова идут в атаку. Они верят, что призваны сами решать свою судьбу и судьбу всего общества. Они знают, что придет время — и они будут ее решать, что бы ни происходило сейчас. Решительный момент приближается, поэтому сегодня особенно тверда и решительна поступь горняков и металлургов. Это похоже на то, когда на заводской отвал выльешь раскаленный шлак и ощутишь его горячее дыхание, разрушающую и могучую силу, которую он излучает. Да, разрушающая мощь и огромная, нераспознанная творческая сила плавится в этой массе демонстрантов. Десятилетиями она зрела и закалялась. Десятки и сотни раз бывала отброшена назад и разбита. И опять наливалась отвагой и закалялась. Снова и снова созревала в труднейших условиях. Она готова к подвигам, полна решимости выполнить свою миссию. Несгибаемая и творческая. Решившая разрушать и созидать. Она ждет только крепкой руки вождя, который бы ее сплотил и правильно направил ее разрушительную и творческую энергию, вождя, который вырос бы из нее и с ней слился. Жил ее жизнью и ее желаниями. Понимал ее нужды и ясно выражал ее мысли. Рассеял колебания и вел к победе.

Но в этом вся трагедия. Вождя здесь нет. Он мог быть и ему следовало тут быть, но в решительный момент он подвел. Он испугался силы, которую сам создал. Испугался боевой решимости тех, которых целыми десятилетиями подымал из пыли, призывал и организовывал. Этим вождем должна была стать социал-демократическая партия. В течение долгих десятилетий она руководила упорными боями против капиталистической тирании и эксплуатации. Из маленьких всходов она выросла в опасную силу. Десятилетиями ждала она решительного дня, а когда этот день наступил, — оказалась неспособной выполнить революционную миссию, к которой готовила рабочий класс. В решающий революционный момент нет решительного революционного руководства. Рабочие массы во всей республике чем дальше, тем острее это чувствуют. Они чувствуют это после победы на выборах и особенно сегодня, в день Первого мая. А сильнее других это ощущают кладненцы. Поэтому они поднимают знамя борьбы не только против капитализма, против господства буржуазии и ее происков. Они поднимают знамя борьбы против бессилия своей собственной социал-демократической партии. Против ее оппортунистического руководства, пораженного маразмом.

Огромным потоком катятся кладненцы по Королевскому проспекту к главной площади. Они демонстрируют и протестуют. Сегодня, в день Первого мая, они хотят ясно выразить свое недовольство. Они недовольны положением в республике и в своей собственной партии. Обратите внимание хотя бы на лозунги на их стягах. Это не официальные лозунги коалиционной правительственной партии. Вот, читайте их:

«Да здравствует русская Октябрьская революция!»

«Да здравствует Коммунистический Интернационал!»

«Будущее принадлежит пролетариату!»

«Россия — наш образец!»

«Кто не работает, тот не ест!»

«Слава русской революции!»

«Долой капитализм!»

«Долой коалиционное торгашество!»

«Хотим социалистическую республику!» — и так далее.

Наконец вся десятитысячная масса собралась на площади и остановилась. Плечом к плечу. Стоит и ждет.

Ждет исторического момента. Открытия митинга. Сегодня это не только майский митинг. Это торжественная присяга — десятки тысяч новых бойцов встали здесь, чтобы пополнить поредевшие ряды. Чтобы гордо и бесстрашно развернуть знамена. Чтобы показать свою непоколебимую решимость идти вперед. Читайте, что пишет о митинге кладненская «Свобода»:

«Это не было официальным открытием митинга, какие устраивались по разным поводам до войны и к которым мы уже привыкли. Это был призыв: «К оружию!» Так движется история. То, что годилось вчера, сегодня неуместно. Прошли времена мирных и стереотипных вступительных слов при открытии собраний. Сегодня в словах тов. Антонина Запотоцкого ясно чувствовалась новая эпоха. «Нас приветствовал дух революционных событий». А его слова: «Пролетариат призван управлять историческим развитием мировых событий и определять его» — были встречены бурными аплодисментами и возгласами одобрения. Разве не были эти слова показателем нового направления и нового движения в рабочих массах, которые требуют от слов перейти к делу?..

Товарищ Антонин Запотоцкий в полной тишине приступил к чтению резолюции-присяги кладненского пролетариата. Присяги, захватывающей своим глубоким содержанием и абсолютной убедительностью:

РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПРИСЯГА КЛАДНЕНСКОГО ПРОЛЕТАРИАТА
Собравшись на городской площади в Кладно в день Первого мая, мы — рабочие шахт и металлургических заводов, промышленные и сельскохозяйственные пролетарии, мужчины и женщины — шлем свой радостный майский привет товарищам пролетариям всего мира, демонстрирующим сейчас, как и мы, во имя победы социализма.

Мы приветствуем главным образом русский пролетариат, который первый, не боясь лишений, после тяжкой борьбы, страданий, испытаний и неизмеримых жертв совершил победоносную революцию, всевозрождающую, не знающую отдыха, не боящуюся препятствий, который разбил оковы, поверг трон, растоптал частнокапиталистический строй, уничтожил классовое господство капиталистов и, признавая только одно величество — его величество Труд, — передал всю государственную власть в руки единственного полноправного хозяина — в руки трудового народа.

Мы видим сейчас вокруг себя мрачную, безутешную картину неуверенности, экономического упадка, продовольственного кризиса, дороговизны, спекуляции, продажности и все это ужасное болото, которое ширится как естественное последствие загнивающего, рушащегося и издыхающего капиталистического общества.

Мы слышим шум волн приближающейся мировой социальной бури, которая мощными ударами грома и ослепительными огненными заревами молний разорвет завесу туч, зажжет новый радостный свет и на болоте погибающего буржуазного общества взрастит новые цветы и возродит, оздоровит весь мир.

Понимая свою великую историческую задачу, все мы, вышедшие сегодня на первомайский смотр, под сенью красных знамен, под стягами с революционными лозунгами, сплоченные в крепкую, монолитную массу, все мы чувствуем свою растущую мощь и силу, отворачиваем свои лица от нужды, болота и праха, обращаем их к ясному, лучезарному майскому солнцу, и, поднимая для присяги правую руку, мы, мужчины и женщины, торжественно

КЛЯНЕМСЯ
памятью репрессированных, брошенных в тюрьмы, убитых и замученных борцов наших

идти вперед, через все препятствия и преграды, не взирая на насмешки, злобу и проклятия, идти вперед без компромиссов и уступок, по пути, озаренному великим маяком русской революции, за гордым красным знаменем незапятнанного, чистого пролетарского III Интернационала.

Когда отзвучали последние слова присяги, люди сняли шляпы и, стоя с обнаженными головами, с замирающим от волнения сердцем, с радостными лицами и решительными взглядами, подняли сразу несколько десятков тысяч мозолистых мускулистых рук, рук рабочих и работниц, а из уст невольно вырвались возгласы: «Клянемся!», «Да будет так!», «Во что бы то ни стало!»

Торжественным и незабываемым было Первое мая кладненского пролетариата. За вас, за всех рабочих и работниц Чехословацкой республики давали кладненцы клятву революции в день Первого мая!»

После митинга его участники разошлись по домам. Многие остались в Кладно на торжества, которые происходили после полудня. На майские торжества в Кожевом лесу.

Сколько воспоминаний связано с этими торжествами! Сколько знаменательных событий с ними связано! Торжества в Кожевом лесу в Кладно должны быть проведены в день Первого мая. Как невозможно отменить народный митинг Первого мая, так невозможно отменить и эти вечерние торжества. В нынешнем году кладненцы особенно к ним готовились. Поэтому хочется, чтобы они удались. Как будто и погода поняла это. Редко так хороша бывает погода в день Первого мая. Буржуазные пессимисты и впрямь должны завидовать большевикам. Что же, выходит, и там наверху все идет кувырком. Если всемогущий не может послать на этот большевистский сброд гром и молнии, то хотя бы, по крайней мере, наслал хороший дождь. Но нет, как назло, светит солнышко. Светит солнышко — и потому в лесу весело. Поскорее, торопитесь: в лесу сегодня масса аттракционов! Напрасно буржуазная печать проклинает кладненцев и призывает на их головы божью кару. Этот сброд дичает день ото дня. Право, их уже невозможно терпеть. Для них нет ничего святого. Они все превращают в шутку и пошлость. Как это только терпят подобные выходки? Ведь такого здесь раньше никогда не бывало. Посмотрите-ка! Процессия уже направилась от Рабочего дома к лесу. Что это там впереди? «Кавалерия»[39]! Опять бесчинствует Гонза Веселый. Видите, каков он? Этого Гонзу ничем не проймешь. Перед войной его выгнали с завода за то, что он организовал стачку. Годами он не мог найти работы. Почему? Да как вы можете спрашивать? Кого выгонят с завода за стачку, тот ни в Кладно, ни в окрестностях не найдет работы. Он навсегда отмечен. Вот поэтому не получил работы и Гонза Веселый. А сорванцов у него было, что маку в поле. Господа надеялись его сломить. Мол, станет ему невтерпеж и он запросит милости. Но Гонза — ни в какую. Он начал распространять «Свободу». Разъезжал по шахтерским поселкам на своем старом велосипеде, который когда-то вытащил со свалки и починил. Добрая, Доксы, Дружец, даже Жилина и так далее — это все его район. Стал играть на гармонии в трактирах, где собираются шахтеры. В конце концов Гонза научился играть один за целый оркестр. Гармонь, бубен, медные тарелки — все заставляет звучать и петь под своими руками и ногами. А вон, глядите, какие лошади! Как это здорово он умеет все устраивать. Мальчишки помешались на его кавалерии. Ну-ка, посмотрите! Посмотрите, какая удачная фигура. Правда? Вон тот генерал с выпученными глазами, который так шевелит усищами. А что это у него написано на красно-желтой ленте на груди? Анти-антимил-антимилитарист Клофач! Да нет, не может быть! Это все-таки чересчур. Публично издеваться над военным министром! Где же полиция? Полиция? Да вы смеетесь, разве она сегодня в Кладно что-нибудь значит? Сказали бы лучше «Совет рабочих», — дело другое. А кто это, вон там — маленький, с хитрецой, у которого кляча все время пятится назад? Кто это? Он тоже кого-то напоминает. Кто бы это мог быть? А-а, Й. С. Махар — писатель[40]. Он теперь генерал-инспектор армии. Ну, чорт с ним. Над ним-то пускай издеваются. Он заслужил. Это тот, кто сочинял похабные стихи про чешских патриотов. Он ругал доктора Крамаржа и сказал о сотрудниках газеты «Народни листы», что им-де надо на Вацлавской площади наплевать в лицо. В общем тертый калач. Как его только могли сделать инспектором армии? Впрочем, не удивляйтесь. Ведь он теперь тоже состоит в партии Крамаржа. Теперь-то уж, небось, не плюет в лицо сотрудникам газеты «Народни листы». Ведь он сейчас сам пишет в этой газете. Неужели? Не может быть? Все это натворила национальная революция. Вот это и есть переворот, дорогой мой! Нынче не время для старых раздоров. Сегодня все, кто любит нацию и родину, занимает солидное положение и кое-что имеет, — все должны держаться заодно, а то эти большевики в минуту их разделают под орех. Вы же видите, что они себе позволяют в Кладно. Слава богу, хоть образумился буржуазный патриотический фронт. Сегодня надо позабыть старые раздоры. Простим друг другу, что было, и вместе бросимся на большевиков.

— Вы правы. Смотрите, сколько их. Конца нет. Давайте лучше уйдем, а то только зря будем злиться на эту голь. — Вы правы. И это они позволяют себе здесь, в городе! На общественной улице. Что же будет там, в лесу? Тихий ужас! Мой мальчик рассказывал, что там все подготавливается. Будут распевать сатирические песенки и демонстрировать соответствующие картинки. Говорит, всех высмеивают. Даже про папашу Масарика там есть. — Бросьте! Разве это возможно? Впрочем, знаете, между нами, действительно не мешает слегка ущипнуть этих господ наверху. Ведь они, проклятые, тоже когда-то пили нашу кровь, как и он. Вы понимаете, кого я имею в виду? Помните, во время процесса Гильснера? Он заступался за евреев, а против нас, порядочных чешских патриотов, писал статьи. Тогда еще он хотел выступить в кладненском Доме соколов! Вот был скандал. Помешать ему не удалось. Его защитила эта шахтерская сволочь. Но когда он направился к трибуне, тут мы завопили: «Долой продавшегося евреям!» И швырнули несколько тухлых яиц. Вот видите, кто бы тогда сказал, что когда-нибудь он у нас станет таким хорошим? Не будь его ума, тяжело было бы нам одним справляться с этими большевистскими мятежниками. Наш доктор Крамарж — великий вождь, но что ж поделаешь, у него есть фабрики.

Все знают, как он наживается на рабочих. И хотя он, конечно, желает нации только добра, о нем говорят — капиталист. Да, да. Вот до чего мы докатились. Раньше, бывало, чем богаче человек, тем больше ему почета. Люди снимали перед ним шапку, руки целовали. А теперь? Теперь если человек имеет какой-нибудь доходный дом и у него хорошо идет торговля, то, по их мнению, он должен этого стыдиться. А уж, тем более, если он владелец фабрики. С фабрикой нынче трудно завоевать популярность в народе. Поэтому чем дальше, тем больше затирают нашего доктора Крамаржа. Да и стареет уже, бедняга. Не успевает быстро поворачиваться. Теперь-то ведь фабрикой на людей не подействуешь. Теперь к ним надо идти с проповедью гуманности и демократии. Но пусть так. Пожалуйста, получайте гуманность, демократию, равное право участвовать в выборах. Почему бы не доставить вам удовольствие, раз это мне ничего не стоит? Но вы уж не посягайте на мой доходный дом и магазин. Оставьте в покое мои гражданские доходы и прибыли. Понимаете, сосед? Нам тоже нужно уметь развиваться. Уж такое нынче время, что все движется вперед. Нынче, если вы хотите кое-что приобрести и сохранить, то должны быть прогрессистом, с реакцией далеко не уедешь. С реакцией плакали бы наши доходы. Нет, я решительно за прогресс. За мирную эволюцию. Я верю в нашего папашу президента. Хоть я тогда и кричал на него и швырял тухлые яйца. Да здравствуют гуманность и демократия! Лишь бы это не угрожало капиталистической прибыли и доходам.

Я верю, что под руководством папаши президента все пойдет хорошо и мы, наконец, покончим с этими большевиками. Вспомните, сколько хлопот наделали нам перед войной социал-демократы. А теперь? Теперь они тоже стали другими. Умный человек не может всю жизнь сходить с ума. Он должен когда-нибудь образумиться. И вот социал-демократы уже начинают понимать, что к чему. Взгляните-ка на этого Тусара. Разве можно на него жаловаться? Это только шахтеры, которых сбил с пути большевизм, думали: вот погодите, когда станет товарищ Тусар премьер-министром, посмотрите тогда, что будет. Будет революция. Он капиталистов в порошок сотрет. Успокойтесь, голубчики. Разве премьер-министры делают революцию? Так могут думать только глупые шахтеры. Но министры? У них столько дел в правительстве, что им вообще некогда заниматься подобной чепухой. Однако я слышал, что члены социал-демократической партии этим недовольны. Говорят, они возмущаются. Вот хотя бы в Кладно. Гм-гм. Подумаешь, возмущаются, негодуют! Вы ведь знаете, что не из каждой тучки идет дождь. Правда, нынче у господина Тусара неприятности в партии. Но будем надеяться, что вечно они продолжаться не будут. В случае необходимости мы ему поможем. Что? Мы, капиталисты, поможем социалисту? Никогда!

Ну, ну, сосед спокойнее. Помните: рука руку моет. Сегодня ты мне, завтра я тебе. Если мы хотим мирной эволюции, то не должны быть твердолобыми. Мы должны приспособляться.

Ну, хватит о политике. Подумаем о более приятных вещах. Давайте-ка зайдем выпьем по стаканчику.

— Не знаю, право, погода хорошая, я обещал жене…

— Полноте! Куда же вы сегодня можете пойти погулять? Ведь не пойдете же в Кожеву за большевиками?

— Что это вам пришло в голову? Я вовсе и не хочу. Это жена думала, что мы могли бы пойти к бойням и сделать вид, будто симпатизируем шахтерам. Знаете, ведь мы только еще начинаем обзаводиться. Торговлишка-то еще идет, а вот доходный дом пока не дает прибыли. Жена думает, что надо бы пойти, так сказать, ради клиентов. Ведь мы в Новом Кладно вынуждены иметь дело с шахтерами. Но мне не хочется идти. Ведь раздражает, когда слышишь их музыку. От одного этого удар может хватить.

— Ну, вот видите. И в самом деле, необходимо успокоиться. Надо перейти на другие темы. Забудьте о прогулке и пойдемте…

— А куда?

— К Ждярской. Не упускайте, там есть новый товар. А какие красотки! Поверьте мне… И потом, хотя я и за мирную эволюцию, но это стоит переворота. Идемте, идемте, сосед. Надо забыть о большевиках. Нельзя быть таким эгоистом. В демократической республике нужно быть гуманным. А тем девушкам тоже кое-что нужно: если хочешь быть красоткой, надо одеваться. А раз человек сам зарабатывает, то и ближнему своему должен это позволить. Но, признаюсь вам, меня на тряпки не поймаешь. Я люблю все в натуральном виде. Хе-хе! Понимаете? Ну, пойдемте. — Два жирных бездельника перестают обращать внимание на шествие и поворачиваются к нему спиной. Медленно, вразвалку они проходят мимо реального училища. Направляются к Ждярской.

Между тем последние ряды демонстрантов перешли на другую сторону и приближаются к бойням. «Кавалерия» Гонзы Веселого уже давно дошла к месту торжества в Кожеве.

— Мне хочется увидеть, что это за большой сюрприз, о котором все время говорили. Ты ничего не знаешь, Маржка? — обращается жена Мудры к жене Тонды, которая шагает среди демонстрантов, ведя за руку маленьких Маню и Иржину.

— Теперь уж я могу выдать вам этот секрет, товарищи. Все равно вы попробуете это через несколько минут. Но мужу об этом ни гу-гу! А то скажет, что я не умею хранить тайну, — решается Маржка.

— Ого, так, значит, это что-то съедобное? Говори скорее. Что это такое будет? — пристают любопытные женщины.

— Белые роглики[41], — выдает тайну Маржка.

— Да брось ты, откуда их возьмут? Ведь, роглики печь не разрешается. Как же их будут здесь продавать? — Так реагировала на маржкину новость толпа женщин.

Идет второй послевоенный год. Но продовольственные затруднения не прекращаются. Муки все время нехватает. Ее нехватает даже на скудный хлебный паек. Поэтому изделия из белой муки еще запрещены. Не разрешается их выпекать. Маленькая Иржина нетерпеливо тянет мать за юбку.

— Мама, что такое роглики? Какие они? А мне тоже Дадут?

Она, конечно, не помнит рогликов, ведь в начале войны ей было всего два года.

— Да, да, тебе тоже дадут, только ты должна хорошо себя вести, — уверяет дочурку мать. Потом отвечает на вопросы любопытных женщин.

— Знаете, рабочие с мельницы Фишла рассказали, что на паровой мельнице мелют на сторону. Совет рабочих провел ревизию. И действительно было конфисковано несколько мешков муки. Поэтому президиум Совета рабочих решил отпраздновать Первое мая мукой Фишла. Из белой муки напекли рогликов, которых в Кладно уже годами никто не видел. Вот посмотрите, какая там очередь собралась, — показывает Маржка подругам, направляясь вместе с ними к месту торжества.

— Ну, и хороша же ты! Не могла нам об этом раньше сказать, чтобы мы поторопились. Теперь-то нам ничего не достанется, — журят женщины Маржку.

— Хватит, не бойтесь. Об этом уж позаботились. Каждый может купить только две штуки, — уверяет Маржка.

— Ну да, вон сколько там столпилось ненасытных. Спрячут и будут становиться по нескольку раз, а остальным так ничего и не достанется. Как в такой суматохе разберешь, кто уже получил? Неужели лучше не сумели организовать? — возмущаются женщины.

— Не бойтесь, все организовано, как надо, — снова объясняет Маржка.

— Да как, расскажи, пожалуйста? — удивляются женщины.

— Каждыйдолжен предъявить входной билет, на нем сделают отметку, чтобы нельзя было получить еще раз, — объясняет Маржка подругам.

— А ведь он может купить второй билет, — возражает жена Мудры.

— Может, но это не беда. Тогда от праздника будет больше выручки.

— Ну, это мы знаем. Твой Тонда всегда только и заботится о том, чтобы профсоюз заработал как можно больше, — говорят женщины.

— Но ведь это тоже необходимо, товарищи. Кладно теперь не может думать только о себе. Оно обязано заботиться об агитации в тех областях, где руководят правые. Надо быть довольными, что мы выручаем деньги на праздниках. Выручка идет в пользу «Свободы». Нужно, чтобы «Свобода» стала ежедневной газетой, — вступает в беседу старая жена Ванека.

— Да ведь мы против этого ничего не имеем. Мы рады. Это мы только напоминаем Маржке, какие у ее Тонды бывают идеи. Он-то всегда и везде найдет какой-нибудь выход. Я бы не согласилась его стеречь, Маржка. Уж он бы наделал хлопот, — смеется жена Шадека.

— Взгляните-ка, женщины, что это там такое? Народу еще больше, чем у рогликов. Наверное, тоже продают что-нибудь вкусное, — говорит Мудра.

— Ну, где уж! Смотри, на дереве висит какая-то картина и гармонь играет. А вон кто-то указывает тростью на картину. Да ведь там бродячие певцы. Наверное, это какая-то веселая шутка. Мы должны посмотреть, — предлагает жена Шадека и бежит к группе около дерева.

— Посмотрите, женщины, на того рыжего с гармошкой. Ведь это молодой Голичек! А та девушка в платочке, которая изображает бродячую певицу, — это же Ружа Веселая! Тише, тише, уже начинается.

— Граждане и гражданки, товарищи! Слушайте:

Душещипательную песню для дамочек и барышень о том, как большевики в Кладно собрались убивать господ… — Доносится с той стороны, где висит плакат.

Поется на мотив: «Как маршировал я чрез границу…» — Ну, Ружа, начинай, — говорит гармонист, сжимая в руках гармонь.

Ружена поет:

В дни, когда республика возникла,
Очень много было шума, крика,
Музыка была, все ликовали
И на древках флаги развевались.
В каждой лавке лозунг был у входа:
«От Шумавы и до Татр — свобода!»
Уверял тогда изменник каждый,
Что Масарика он жаждал.
«Если не тревожить тех,
Кто с тугой мошной,
Значит, будет рай у нас,
Обретем покой».
Вдруг по всей республике тревога:
Возвращаются большевики, их много,
Из России; здесь они уже!
Должен быть народ настороже.
Так, сердца, друзья, объединим!
Мы республику разрушить не дадим:
Этим красным из России дан приказ
Революцию свершить у нас.
«Это правда, господа.
Так готовьтесь в бой.
Грянут красные сюда
Через день-другой».
Выгнать красных нелегко нам стало,
Чорт возьми! Ведь Кладно-то отпало.
Там за них шахтеры стали дружно.
В барабаны бейте. Все — к оружью!
Надлежит шахтеров наказать нам,
Ведь они идут к большевикам, как к братьям!
Кладненцам покажем нашу силу,
Копья мы возьмем, крюки и вилы.
Мы для храбрости пивка
Выпьем — «да и в бой!
Вздернем всех большевиков,
Обретем покой!»
Поднялись на красных божьи люди,
Выступают с выпяченной грудью.
С Соукупом Воска и Алица —
Славная такая коалиция.
Ей владельцы рудников и шахт
Вторят с удовольствием и в такт.
Все шахтеры быть должны рабами,
Не дружить с большевиками.
«Швегла, Тусар — мастаки
Управлять страной.
Рассчитаемся мы враз
С красной голытьбой».
И чего же надо этим красным?
Как в раю, в республике прекрасной!
Сброд орет, что дорого, однако
Нам дороговизна ведь на благо!
Вдоволь всякого добра с чужбины —
Воска рыбу ввозит и резину.
В корабле подарок дяди Сама:
Ведь Америка сегодня с нами!
Люди добрые! Зачем
Нам дружить с Москвой?
Сами не богаты там
Бедняки деньгой!
Спекулянты мечутся, ругают
И со злости чуть не подыхают.
Грязные писаки-журналисты
В Кладно брызгают слюной нечистой.
Но на вопли недругов заклятых
Дружным гулом отвечают шахты
И гудят заводы… Живоглоты!
Час настал, сведем мы счеты.
Люди добрые! Невмочь
Нам шахтерский край!
Удирай из Кладно прочь:
В Кладно Первомай![42]
Во время пения ежеминутно слышатся смех и одобрительные возгласы слушателей. Когда отзвучали последние звуки песни и гармонь пискнула в последний раз, раздались всеобщие аплодисменты.

— Граждане и гражданки! Душещипательная песня для дамочек и барышень — за гривенник, по гривеннику, — восклицает молодой Фейгл, и граждане покупают.

Сквозь толпу слушателей протискивается какой-то взволнованный гражданин. Он останавливается перед певцами, мерит их с ног до головы злым взглядом.

— Кто такие? Что вы тут делаете? — рычит он.

— Мы бродячие певцы, товарищ Дубец, поем новейшую ярмарочную песенку, — с усмешкой отвечает Голечек. — Может, тоже купишь, товарищ? За гривенник, по гривеннику! — предлагает Фейгл.

— Никаких песенок больше не петь. И продавать их тоже нельзя. Уберите все это, — горячится Дубец.

— То есть как? — защищается Голечек. — По какому праву ты нам запрещаешь, товарищ?

— Именем второго областного исполнительного комитета, — напыщенно произносит Дубец.

— Как так, именем исполнительного комитета? Ведь товарищ секретарь сам дал нам эту песенку, чтобы мы ее разучили, — протестует Ружа.

— Никто не имеет права нападать на республику. Никто не имеет права высмеивать заслуженных товарищей и функционеров. Сию минуту уберите эти позорные карикатуры или я их разорву, — приказывает разъяренный Дубец.

— Нет, нет! Пускай поют, мы хотим слушать! — раздаются голоса собравшихся.

— Кто это изображает здесь цензора? Окружной начальник Россыпал тут командовать не будет. Мы не потерпим никакой конфискации.

— Товарищи, — обращается к протестующим Дубец. — Будьте же благоразумны. Поймите, что нельзя так грубо оскорблять наших заслуженных деятелей, а тем более господина президента.

— А кто кого тут оскорбляет, товарищ? — доносятся голоса. — Насколько мы слышали, господина президента оскорбляют спекулянты, которые прикрываются его именем. Не глупи и оставь людей в покое, пусть себе поют.

— Нет, не оставлю, — стоит на своем Дубец. — Что ты на это скажешь, товарищ Киндл? — обращается он к редактору «Свободы», заметив его в толпе.

— Я всегда обо всем сужу объективно, — отвечает Киндл.

— Значит, ты соглашаешься с этими оскорбительными песенками?

— Нет, не соглашаюсь, — защищается Киндл.

— Ну, так запрещаешь им петь?

— Нет, не запрещаю. Я только объективно высказываю свое мнение. Пожалуй, товарищи, не следовало бы распевать такие песенки, — обращается Киндл к Голечеку и Руже.

— А почему не следовало бы? Мы развлекаемся, как хотим.

— Ну, раз народ хочет вас слушать, тогда пойте.

— А ты, Карел, если хочешь, тоже можешь что-нибудь спеть вместе с товарищем Дубецем, — слышится с разных сторон.

— Товарищи, будьте благоразумны. Это все же наш социал-демократический майский праздник, на котором нельзя каждому делать то, что ему вздумается. В особенности нельзя делать то, что направлено против партии и ее руководства. Мы не позволим оскорблять свою партию, — вновь негодующе говорит Дубец. — Каждый честный член партии будет со мною согласен.

— Правильно, товарищ! Я с тобой согласен. Это значило бы расколоть партию и повредить ей. А мы должны заботиться об ее единстве, — вмешивается в спор Саска из Жегровиц. — Мы, жегровицкие, не согласны на раскол партии. Верно, товарищ Клейн?

— Право, не знаю, товарищи, мне эта песенка в общем нравится. Почему из-за нее произойдет раскол партии? По мне, пускай молодежь поет. Только пусть товарища доктора Соукупа оставят в покое. Все-таки он наш сенатор. Это мы избрали его на последних выборах. Поэтому, я думаю, его лучше не трогать. А что касается докторши Алисы, капитана Воски и других, то мне все равно, я их не знаю, это не наши люди. Но на товарища доктора Соукупа нападать не позволю, — говорит Клейн.

— Чорт возьми, неужели мы будем с каждым разговаривать! И позволим помешать нашей торговле! — горячится Фейгл. — Запевайте. Я буду продавать! За гривенник! По гривеннику, граждане! Постойте, постойте. Вот идет Тонда. Пусть он рассудит.

— В чем дело? — спрашивает подошедший Тонда.

— Не хотят позволить нам петь эту душещипательную песенку, — поясняет Ружа.

— Кто это? Почему?

— Да вот, товарищ Дубец. Мы, дескать, разрушаем республику и обижаем ее заслуженных деятелей.

Тонда вопросительно смотрит на Дубеца.

— Да, товарищ. Это правда. Ведь это просто-таки скандал. Я буду жаловаться в исполнительный комитет области, что здесь, на нашем майском празднике, допускается оскорбление республики и попытка расколоть партию. Мы не дадим прививать нашей республике большевистские диктаторские манеры и вносить в нее анархию.

— Хорошо, товарищ. Ты против анархии и диктатуры. Ты ратуешь за демократию. Но ведь нет ничего легче, чем разрешить это дело тут же, на месте, демократическим путем. Кто за то, чтобы запретить песенку? — спрашивает Тонда.

Поднимается только одна рука. Это Дубец. Киндл, Саска и Клейн смотрят нерешительно, но рук не поднимают.

— Кто за то, чтобы продолжали петь? — снова звучит вопрос.

Лес рук взметнулся вверх.

— Думаю, что нет необходимости считать; явное большинство, бесспорное и демократическое большинство. Ты, ведь, не захочешь, товарищ Дубец, разводить анархию и применять диктатуру. Сам господин президент Масарик провозгласил, что в свободном обмене мнений и состоит наша демократия. Вот мы теперь и высказываемся за и против того, что наболтали о нас, кладненцах, в разных официальных местах. Мы заявляем о своем мнении песней и картинками. Пойте, Ружа и Голечек.

Толпа разражается смехом и одобрительными рукоплесканиями.

Дубец уходит, что-то ворча себе в усы.

Голичек и Ружа опять поют под смех и аплодисменты.

Песенка проникает в толпу и зажигает ее. У Фейгла наперебой разбирают листочки с песенкой.

— Давай одну душещипательную! — снова и снова раздается из рядов слушателей.

Раньше чем майский вечер спускается на Кладно, многие в лесу мурлычут:

«Как республику мы объявили…»

Группы участников, расходясь по домам, громко поют припев:

Люди добрые! Невмочь
Нам шахтерский край!
Удирай из Кладно прочь:
В Кладно Первомай!

ГОРНЯКИ И МЕТАЛЛУРГИ КЛАДНО ПОСЫЛАЮТ ДЕЛЕГАТА НА КОНГРЕСС III ИНТЕРНАЦИОНАЛА

Борьба за республику, борьба за направление политики Чехословацкой социал-демократической рабочей партии продолжается. Чем дальше, тем глубже раскол в партии на левых и правых.

Левые сочувствуют пролетарской революции в России. Правые проклинают большевиков.

В июне из России возвращается товарищ доктор Богумир Шмераль. Кладненцы ждут его возвращения. Что-то он скажет о Советах! О русской революции и о перспективах ее победы.

Товарищ доктор Шмераль приезжает в Кладно. Он говорит кладненцам:

«Я вернулся из Советской России. Во взгляде каждого, кого бы я ни встретил, я читаю серьезный вопрос: «Ну, как там? Что ты видел, что пережил?» Отвечу вам пока просто и коротко: я приехал из другого мира, приехал другим человеком. То, что происходит в России, — огромно, необыкновенно, честно, разумно, необходимо, неодолимо. Там рождается новый строй! Все, что в течение двух лет класс капиталистов с отчаянной изощренностью, применяя террор, с помощью своих наемников и всего аппарата своей власти, стремится внушить целому миру, — все это ложь, равной которой, быть может, не было в истории».

Это еще более укрепляет кладненцев в их твердой вере в справедливость Великой Октябрьской революции.

Они решают опубликовать в «Свободе» сообщение Шмераля. Для этого в четверг выпускается специальный номер, в котором напечатано сообщение доктора Шмераля о пребывании в Советской России. Кладненцы решают послать своего делегата на Второй конгресс Коммунистического Интернационала, который должен состояться в июле и августе в Москве.

Выбор падает на Тонду. Он готовится к отъезду в Россию.

— Поезжай и узнай все как следует. Дело не в том, что там люди едят, как они живут и одеваются. Главное, как управляют рабочие? Удалось ли им покончить с капиталистами? И как они это сделали? Умеют ли они руководить своей страной? Смогут ли на самом деле построить новую, лучшую жизнь?

Так наказывает Тонде старый Ванек, прощаясь с ним.

Вечером, стоя в кухне на коленях, Тонда и Маня укладывают вещи в рюкзак. Над ними стоят дети и с любопытством смотрят.

— Папа, ты опять поедешь на войну? — спрашивает маленькая Маня.

— Нет, доченька, на войну я не поеду, — отвечает отец.

— А почему ты собираешь мешок? Ты пойдешь за продуктами?

— И за продуктами не пойду, девочка, — отвечает Тонда.

— А что в той коробке, которую ты завертывал в рубашку и положил на самый низ? — спрашивает Ирка.

— Это фильмы, Иржинка. На них изображено Первое мая в Кладно. Помнишь? Ведь ты тоже видела эти фильмы в кино, — объясняет отец.

— А куда ты их повезешь? — раздается новый вопрос.

— В Россию, девочка!

— В Россию? Ведь это далеко?

— Да, довольно далеко, — подтверждает папа.

— А к кому ты едешь туда, папа?

— К товарищу Ленину.

— К Ленину? Нам в школе рассказывал о нем учитель. А правда, что Ленин страшно великий человек?

— Да, безусловно, он велик, — говорит отец.

— Папа, а какой он великий? Больше, чем ты? Он вошел бы в нашу дверь? А ты с ним знаком? — Сыпятся все новые и новые вопросы.

— Нет, девочка, я незнаком с товарищем Лениным. Но хотел бы познакомиться. Товарищ Ленин велик тем, что много знает и много умеет. В этом он в сто раз, в тысячу раз больше меня. Потому я и еду к нему, чтобы кое-чему научиться. Со всех концов мира едут к товарищу Ленину делегаты, чтобы поучиться у него.

— Значит, папа, ты еще будешь ходить в школу? — удивленно спрашивает Иржина.

— Нет, не в школу; но в Москве состоится большой съезд, и товарищ Ленин будет там докладывать, а я у него буду учиться, — поясняет папа.

— Но ведь ты, папа, уже умеешь докладывать. Когда ты долго не возвращаешься с собрания, мама всегда говорит, что папа опять делает доклад и никак не может закончить. Ты будешь еще позже приходить домой, когда еще больше научишься докладывать? — спрашивают дети.

— Нет, деточки, я буду учиться у товарища Ленина, как меньше говорить и больше делать.

— А ты долго пробудешь в Москве, папа? А что ты нам привезешь, когда вернешься?

— А чего бы вам хотелось?

Девочки минутку шепчутся, совещаясь, потом Манечка обращается к отцу.

— Знаешь, папа, нам хотелось бы таких белых рогликов, какие продавали на празднике в лесу. Папа, а почему мы не печем белых рогликов и почему у нас всегда такой черный и клейкий хлеб с кукурузой.

— Потому что была война, девочка, — объясняет отец.

— А почему же, папа, в войну нельзя печь роглики? — продолжают расспросы дочки.

— Да ведь в войну только стреляют и убивают. Люди не могут трудиться для себя, они должны трудиться для войны. А те, кто ведет войну, злые люди, они спекулируют мукой.

— Но ведь уже нет войны, почему теперь не пекут рогликов? Почему все еще спекулируют мукой? — звучат новые вопросы.

— К сожалению, это правда. Все еще спекулируют.

— Папа, а почему разрешают спекулировать? Я знаю. Во время войны, когда мы с мамой стояли в очередях, люди ругали спекулянтов. Говорили, что, когда кончится война и у нас будет республика, со спекулянтами покончат. Почему же до сих пор с ними не покончили?

— Потому что мы были глупы и не сумели этого сделать. А теперь отстаньте от меня. Я еще должен все приготовить в дорогу. Утром будет некогда. Мне придется рано встать, — заканчивает разговор отец.

— Ну погоди, папа, еще только один вопрос. В России тоже есть спекулянты? — спрашивает Манечка.

— Нет, дочка, в России уже нет спекулянтов. А если и есть, все равно, им не разрешают спекулировать.

— А кто им не разрешает?

— Товарищ Ленин.

— Как хорошо! Тогда ты, папа, поезжай туда, научись чему-нибудь.

— А чему бы ты хотела, чтобы я научился?

— Как покончить со спекулянтами, чтобы у всех людей были роглики и хороший хлеб.

— Ну, попали в самую точку, умницы вы мои, — смеется отец. — А теперь вы меня крепко поцелуйте и быстро в кровать. Уже поздно. Утром, перед уходом на вокзал, я вас не стану будить. Ведите себя как следует. Хорошо учитесь и не огорчайте маму.

— А ты, папа, передай привет дяде Ленину.

— Ладно, передам.

Рано утром с мешком за спиной Тонда спешил через лес к вокзалу на Выгибке. Его провожала жена.

На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево разлилось по всей округе.

— Ну, Маня, давай прощаться. Не нужно тебе тащиться до самого вокзала. Взгляни, как красиво разлилось вокруг нас красное зарево. Как чудесно, когда все Кладно становится красным.

Тонда и Маржка останавливаются на лесной тропинке. Целуются, прощаются.

— Тонда, ты все думаешь о Красном Кладно. Тебе хотелось бы, чтобы оно всегда было красным? Вечно? Да? — прильнув к мужу, спрашивает Маржка.

— Я думаю, что ты бы тоже этого хотела. Посмотри, разве это не было бы красиво? Я верю, что так будет, Маня. Непременно будет. И мы сами должны добиться этого. Ну, еще раз привет детям и знакомым. До свидания.

Спустя короткое время Тонда уже сидит в поезде и едет в Прагу. Наконец-то все устроено. Но это стоило большого труда. Понадобилось много усилий, чтобы заставить правительство и товарища Тусара выдать заграничный паспорт. А как морщился господин советник Россыпал, когда пришлось выдать паспорт!

— Что вы задумали? Паспорт в Советскую Россию? Для вас? И не думайте. Вы и так отравляете мне жизнь. Еще паспорт вам буду давать, чтобы к Ленину учиться ездили. Позволили бы только мне эти новые господа в Праге, уж я бы навел здесь порядок!

— Но вы должны мне выдать паспорт, господин окружной начальник. Я только что говорил с Прагой, и мне сообщили, что все улажено. Сказали, что мне надо к вам прийти, и я сразу же получу паспорт.

— Как же, сразу! Посмотрим! Вы, господа большевики, полагаете, что окружной начальник всегда к вашим услугам. Присутственное время кончилось. Да если бы и не кончилось, все равно, выдача паспорта — это вам не фунт изюму. Паспорт — официальный документ. А выдача официального документа — дело серьезное и продолжается несколько дней.

— Но я должен уехать завтра ровно в четыре часа утра. Я не могу ждать, и паспорт должен быть готов, — решительно заявляет Тонда.

— Хоть голову свою заложите, вы его не получите! Разговор окончен! — раскричался окружной начальник советник Россыпал.

В это время зазвонил телефон. Начальник берет трубку. И внезапно выпрямляется, как линейка.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин премьер-министр. Да, я к вашим услугам. Советник Россыпал лично у телефона. Извольте приказать. Пожалуйста, что вы сказали? Заграничный паспорт? Пожалуйста, пожалуйста, как прикажете. Да, мы приготовим. Положитесь на меня, пожалуйста. Через несколько дней будет готово. Простите, что?.. Что вы изволили сказать? Я не понял. Как? Мо-мен-тально? Извините, пожалуйста, ваше превосходительство, уже шесть часов вечера. В канцелярии никого нет. Пожалуйста, пожалуйста. Я только позволил себе покорнейше обратить ваше внимание… государственная необходимость… Понимаю, господин премьер-министр… Да… Господин редактор как раз у меня… Выдам, выдам, извольте положиться на меня. Низко кланяюсь.

Начальник Россыпал кланяется телефону и учтиво расшаркивается. Затем кладет трубку и поворачивается к Тонде. Они смотрят друг на друга, и взгляды их скрещиваются. Наступает минута тягостной тишины. Потом Россыпал говорит:

— Вы подождете здесь или вам сегодня же вечером прислать домой?

— Думаю, будет лучше, если я подожду. Так вернее, да и для вас меньше хлопот. Ведь все чиновники уже ушли, и вам пришлось бы кого-нибудь искать.

— Ладно, постараюсь все сделать, чтобы было готово как можно быстрее.

Россыпал развертывает перед собой бланк заграничного паспорта и заполняет его.

В Праге Тонда встречается со Славой и Милошем. Они едут в Москву как делегаты от левых социал-демократов. Тонда — делегат от кладненских рабочих. Ему еще нужно выхлопотать себе проездную визу германского посольства в Праге. Милош, которому паспорт выдают в Брно, не успел все устроить. Значит, уезжают Тонда и Слава. На дорогу товарищ доктор Шмераль дает им много добрых советов. Во-первых, в Берлине не ездить на извозчиках. Теперь, после войны, они страшно дороги. Не останавливаться в отеле — стоит дорого. Лучше пойти в пансион. Заботливый Шмераль дает и адрес пансиона «Спорт», Карлштрассе, № 5, третий этаж. Денег в кармане не носить. Положить их в мешочек, а его повесить на шею. В кармане держать как можно меньше денег, только на мелкие расходы. В дороге ни с кем много не разговаривать. Ничему не доверять. Остерегаться мошенников и сыщиков. Не отходить от вещей. Ночью в поезде положить их под голову, и так далее и так далее.

Сидя в поезде, оба товарища все время припоминают и повторяют советы Шмераля. Особенно Тонда. Ведь он впервые совершает путешествие за границу. Славе-то что! Он уже был в России, когда оказался в плену. Знает тамошние условия, знает русский язык, поэтому Тонда признает его руководителем и отдает себя под его покровительство.

Еще до приезда в Подмоклы Тонда узнает из разговора со Славой, что сглупил. По совету Шмераля он попросил приготовить себе на дорогу запас сухарей и достал около трех килограммов сахару. В России, да и вообще повсюду после войны, с сахаром плохо. В Подмоклах будет таможенный осмотр.

— Есть у тебя разрешение на вывоз? — спрашивает Слава.

— Какое разрешение? — удивляется Тонда.

— На вывоз сахара и сухарей, — объясняет Слава. — Знаешь, ведь запрещено вывозить из республики какое бы то ни было продовольствие. Необходимо получить разрешение. Я себе достал, — хвастается он.

— А у меня нет, — разочарованно признается Тонда. — Шмераль ничего не говорил о разрешении на вывоз.

— Чорт побери, вот ерунда получилась! Верно, на границе у тебя будут неприятности. Кто знает, может, и отнимут продукты, — сочувствует товарищ.

— А у меня еще и фильмы с собой, — признается Тонда.

— Что это тебе вздумалось? — волнуется Слава.

— Это меня Франта Петерка заставил. Мы заказали заснять Первое мая и как рабочие Кладно давали присягу верности русской революции, — объясняет Тонда.

— Да, хорошенькая история может получиться, — соображает Слава. — В Германии нас еще могут арестовать за большевистскую пропаганду. А скажи, пожалуйста, где они у тебя?

— На дне рюкзака, в коробке. Коробку я завернул в рубашку.

— Ну, дружище, это тебе вряд ли поможет. Наверняка найдут. Ты лучше сразу скажи, что везешь. Сразу признаться лучше, чем ждать, пока они сами найдут, — советует Слава.

Вот и Подмоклы. Товарищи выходят из вагона. Идут в таможенный зал. Начинается осмотр. Сначала осматривают чехи. Слава открывает чемодан, предъявляет разрешение на вывоз. Таможенные чиновники размышляют над ним. Зовут старшего. Снова размышления. Наконец решают: «Нужно взвесить». Слава берет чемодан и отходит к весам.

Наступает очередь Тонды.

— Где ваш багаж?

— Вот этот рюкзак, — отвечает Тонда.

— И больше ничего? — спрашивает таможенный чиновник.

— Ничего, — гласит ответ.

— Что у вас в рюкзаке?

— Белье, свитер, запасные брюки и немного еды на дорогу, — говорит Тонда.

— И все? — осведомляется таможенный чиновник.

— Все. Открыть? — спрашивает Тонда, собираясь открыть рюкзак.

Чиновник немного отступает назад. Критически оглядывает рюкзак. Несколько раз щупает рукою. Потом решается. Приклеивает бумажку и объявляет: «Готово. Забирайте». И таможенный осмотр для Тонды окончен.

Слава еще не вернулся. Чиновники взвесили его сахар и сухари и убедились, что вес соответствует разрешению. Наложили свою визу. Он должен уплатить несколько крон сбора. Таможенники заполняют разные официальные бумаги. Затем пассажира с соответствующими бумагами, квитанциями и чемоданом передают немецким таможенникам.

Немецкие таможенники берут бумаги. Просматривают содержимое чемодана, взвешивают вещи. Сравнивают удостоверения с только что полученными бумагами. Советуются. В недоумении качают головами. Зовут начальника. Тот требует документ о разрешении на ввоз сахара и сухарей в Германию. У Славы нет такого разрешения. Он доказывает, что оно не нужно ему потому, что он не останется в Германии. Он здесь только проездом, он едет в Россию. Новое совещание. Беготня, расспросы и, наконец, решение: «Чемодан будет запечатан. Пассажир получит справку. При выезде из Германии владелец предъявит эту справку. Таможенники на пограничной станции убедятся, что печати не были повреждены. Они снова взвесят чемодан, чтобы установить, что в Германии из него ничего не было вынуто. Потом снимут печати, и тогда владелец сможет свободно распоряжаться своим чемоданом и его содержимым».

А осмотр у Тонды? Он прошел так же, как и на чешской стороне. Рюкзак с бельем и продовольствием на дорогу. Проезд через Германию. Все в порядке. Открывать не надо — и «готово».

Друзья опять сидят в поезде и едут в Берлин.

— Так как же ты думаешь, Слава? Всегда лучше, чтобы все было гарантировано и официально подтверждено? Ведь тогда у человека в пути не будет никаких затруднений и неприятностей, правда? — подзуживает товарища Тонда.

Слава только хмурится.

— Вот я с удовольствием посмотрю, во что ты переоденешься, если нам придется надолго задержаться в Берлине в ожидании эстонской визы. Неприятно будет ходить в грязном белье, но зато у тебя прекрасная страховка. А это тоже чего-нибудь стоит. Казенные печати на чемодане! По крайней мере, ты ничего не можешь потерять, — продолжает допекать товарища Тонда.

Но товарищу не до разговоров. Поэтому и Тонда уткнулся в угол и задремал. Поезд ползет к Берлину. Едет в послевоенном темпе. Только к полночи он, наконец, дотащился в Берлин, на Ангальтский вокзал.

Товарищи стоят перед вокзалом. «А что теперь?» Они никогда не были в Берлине. Трамвай ночью не ходит. Не остается ничего другого, как, несмотря на все добрые советы товарища Шмераля, взять извозчика и ехать в пансион по адресу, который он им дал.

— Ну, один раз ничего. Мы это потом сэкономим, — решают товарищи, усаживаясь в дрожки. Они дают извозчику адрес пансиона. Тот смотрит на записку, хлещет коня и едет. Дрожки стучат по берлинским мостовым. Тонда и Слава разглядывают берлинские улицы, насколько позволяет ночной полумрак. Им кажется, что дрожки как-то странно поворачивают на перекрестках, словно они меняют направление и едут назад. После получасовой езды Тонда обращается к Славе:

— Здорово, однако, Шмераль определяет расстояния. Он говорил, что пансион всего в нескольких шагах от Ангальтского вокзала. Вот так несколько шагов! Какое мучение было бы тебе тащиться с этим запломбированным чемоданом. А почему, скажи пожалуйста, ты не оставил его на вокзале в камере хранения, раз все равно не можешь его открыть? Спроси хотя бы у извозчика, куда он нас везет. Может, он неправильно прочитал адрес?

Но извозчик уже остановился. Он слезает с козел и звонит у дверей пансиона. Отворяет старая седая дама в ночном чепце. Радушно приветствует гостей. Да, у нее есть свободные комнаты. Господа могут пройти наверх. Извозчик берет багаж и относит его в дом. Слава вынимает деньги и спрашивает счет.

— Сто двадцать марок, — заявляет извозчик.

У товарищей даже спирает дыхание. Слава выкладывает на стол сто двадцать марок. Извозчик берет их и прощается с приятной улыбкой и вежливым поклоном. Возвращается хозяйка.

— Откуда привез вас этот извозчик? — спрашивает она с участием.

— С Ангальтского вокзала, — отвечают друзья.

— С Ангальтского вокзала? И сколько вы ему заплатили? — осведомляется хозяйка.

— Сто двадцать марок, — говорит Слава. — Мы знаем, что в Берлине извозчики теперь дороги.

— Сто двадцать марок с Ангальтского вокзала?! Иисус-Мария! — всплескивает руками хозяйка и опускается на стул, но тут же приходит в себя, вскакивает и кричит: «Скорее, скорее, какой у него был номер? Надо скорее позвать полицию»!

Бесполезно. Ни Тонда, ни Слава не знают номера.

— Это много — сто двадцать марок? — спрашивает Слава.

— За несколько шагов от вокзала? Да тут и двенадцати марок было бы много, — наставляет их хозяйка.

— Как это — несколько шагов? Мы ехали сюда больше получаса, — защищаются приезжие.

— Ну, кто знает, куда он вас возил. Вы, наверное, еще никогда не были в Берлине, господа.

Нет, господа в самом деле еще не бывали в Берлине. Вот они и отдали дань своей глупости. Потом, в течение всего своего пребывания в Берлине, они избегают извозчиков, как чорт ладана. Чтобы экономить деньги, они не садятся ни в трамвай, ни в автобус. Ходят пешком. Приходится делать большие концы. С Карлштрассе до самой Гинденбургердамм, где находится эстонское консульство. Они ходят туда каждое утро. Дожидаются эстонской визы. Сначала надо телеграфировать в Эстонию и ждать, пока от эстонского правительства придет разрешение. Но вот чиновник в консульстве говорит им: «Господа, телеграмма из Ревеля получена».

Товарищи вздыхают с облегчением. Наконец-то! Запас денег, которыми их снабдили в дорогу, заметно уменьшился.

— Теперь мы получим визу? — спрашивают они.

— Да, но раньше вы должны клятвенно заверить, что признаете самостоятельность и независимость Эстонии, — отвечает чиновник.

— С радостью признаем, хоть десять раз, лишь бы кончилось это ожидание.

— Нет, еще не все, господа. Запаситесь терпением. Я должен прежде телеграфировать в Ревель о том, что господа готовы признать самостоятельность Эстонии. Из Ревеля придет разрешение, и тогда мы поставим визу.

— А, чтоб тебя чорт забрал, — думают Тонда и Слава. Но ничего не поделаешь. Надо оплатить телеграмму в Ревель и обратно. Снова повторяются ежедневные прогулки через весь Берлин.

Наконец процедура закончена. Телеграмма получена. Клятвенное заявление подписано. В заграничном паспорте проставлена виза, и они едут. Сначала поездом в Штеттин. Из Штеттина пароходом в Ревель.

Легко сказать «пароходом». Знаете, что такое морская болезнь? Если не знаете, послушайтесь советов. Против морской болезни есть много хороших средств.

Один вам скажет: «Перед тем как садиться на пароход, хорошенько поешьте».

Другой посоветует: «Прежде чем ступить на пароход, как следует поголодайте».

А третий говорит: «Купите лимон, и когда начнется качка, сосите его».

Как видите, в добрых советах нет недостатка. Все помогает, но лишь до тех пор, пока корабль не вышел в открытое море и берега не исчезли из виду. А как только исчезнут, тогда уже все пропало. Тут уж делайте, что угодно, морская болезнь все равно до вас доберется. Но она придет не сразу. Видите вон там барышню, видите, как она внезапно побледнела? Она стесняется, и поэтому идет к перилам медленно, оглядывается по сторонам. Ищет укромный уголок. Перегибается и, смотрите, уже кормит рыб. Проходит минута, и к перилам крадется другой пассажир. Все повторяется снова. Наконец, все перила заняты пассажирами. Уже никто не стесняется друг друга и не прячется. Все коллективно кормят рыб.

На этом корабле возвращаются из Германии русские пленные. Морская болезнь на них, кажется, не действует. Они все время в хорошем настроении. Играют на гармонии и поют. Когда приближается полдень, они внимательно вглядываются в горизонт. Они мечтают, чтобы налетел ветер и пароход «закачало». Чем сильнее будет качка, тем меньше людей пойдет в салон обедать. Пленные надеются, что если у поваров останется суп и еще что-нибудь от обеда, то, может быть, и им кое-что перепадет.

Когда кто-либо из пассажиров первого класса появляется у перил и кормит рыб, пленные смеются: «Опять пропало сорок пять марок».

Дело в том, что дневной рацион в первом классе стоит сорок пять марок. Вот почему пленные знают, какой убыток терпит пассажир, кормящий рыб.

После двухдневного плавания пароход входит в порт эстонского города Ревеля. Тонда и Слава стоят в порту. Оглядываются. Пассажиры садятся в извозчичьи пролетки и уезжают в город. От порта до города порядочное расстояние. Опять приходится нарушить принцип не ездить на извозчике.

— Слышишь, Слава, — говорит Тонда товарищу. — Здесь уже разговаривают по-русски. Ты же хорошо знаешь русский язык, найми извозчика, но раньше справься, сколько он возьмет, чтобы отвезти нас в город до гостиницы. И поторгуйся. Шмераль говорил, что с извозчиками надо торговаться.

Слава подходит к одному из оставшихся в порту извозчиков и торгуется с ним. Извозчик требует шестьдесят марок за то, чтобы отвезти их в город. После длинных переговоров, во время которых оба упрямятся, они, наконец, сходятся в цене. Сорок пять марок. Товарищи усаживаются и едут. Первая гостиница — занято. Вторая — опять занято. Третья — то же самое. «Что же делать?», — спрашивают они у извозчика. Тот пожимает плечами. Трудно посоветовать. В городе полно американцев. Они живут, как банкиры. У них доллары. А с долларами, господа, в Ревеле можно жить.

— Тогда поедем на вокзал, — решают товарищи.

Вот и вокзал. Слава собирается платить. Извозчик требует шестьдесят пять марок.

— Как это, шестьдесят пять? Договаривались о сорока пяти.

— Да, сорок пять, чтобы доехать до гостиницы, — объясняет извозчик. — Но господа побывали в трех гостиницах и еще на вокзал приехали. Шестьдесят пять марок.

— Нет, сорок пять, больше не дам, — защищается Слава.

— Ну ладно, шестьдесят, — уступает извозчик. — Шестьдесят — и ни пфеннига меньше.

Спор продолжается. Тонда нетерпеливо смотрит на них. Наконец он не выдерживает, достает из-за пазухи кошелек и вынимает банкноту в пятьдесят марок. Отстраняет Славу и подходит к извозчику.

— Вот пятьдесят марок, — говорит он и протягивает деньги. — Мы квиты.

Извозчик берет банкноту. Минуту вертит ее в руках. Делает отрицательный жест и возвращает банкноту Тонде.

Тонда горячится.

— Нет, нет, я же сказал — больше не дадим. Вот вам пятьдесят и уезжайте! — кричит он, всовывает извозчику банкноту в руку, снимает шляпу и машет ею в знак, что разговор окончен.

Извозчик мнет в руках бумажку. Словно не веря, разглядывает ее с минуту. Наконец все лицо его расплывается в радостной улыбке. Он сидя отвешивает глубокий поклон, прикладывает руку к картузу, хлещет свою белую лошадь и — гей, гей — уезжает.

Тон да победоносно смотрит на Славу:

— Видишь, товарищ, как нужно делать. Без долгих разговоров. Получай пятьдесят марок и езжай. А ты торговался бы с ним до завтра. Так не годится, дружище. Тебя он чуть не выругал, а меня поблагодарил. Согласись, что ты не умеешь обращаться с людьми. Ну, пошли на вокзал. — Они входят на вокзал. Направляются в ресторан. Подходят к буфету. Рассматривают расставленные блюда и цены на них.

— Смотри, Слава, это ужасно! — обращается к товарищу Тонда. — Стакан молока — пять марок, то есть двадцать крон. Булочка с ветчиной — десять марок, то есть сорок крон. Если нам придется ждать здесь несколько дней, мы умрем с голоду или у нас не останется денег на дорогу. Пойдем узнаем, когда отходит ближайший поезд на Ригу.

— Ближайший поезд отправляется завтра после полудня, — получают они справку.

— Значит, у нас впереди целая ночь. Придется провести ее без сна на вокзале. Нечего и думать о том, чтобы посмотреть город: ведь здесь все так дорого. Еще хорошо, что мы не сняли номера в гостинице. Кто знает, во что бы нам обошелся такой ночлег, — вместе соображают товарищи.

Но теперь надо решить, что купить поесть. Они здорово проголодались после парохода и особенно после морской болезни. Стакан молока и белая булочка. Это значит истратить двадцать марок. Тонда и Слава направляются к буфету. Каждый берет стакан молока, булочку и расплачивается. Собственно, они хотят расплатиться, но обнаруживают, что у них нет мелких денег. Дают банкноту в тысячу марок. Кассирша берет ее, осматривает и возвращает обратно.

— Не могу принять. Разменяйте.

— А где разменять? — спрашивают товарищи.

— Касса уже закрыта, но, может быть, господин старший официант вам разменяет, — советует кассирша.

Ладно, нужно поискать старшего официанта. Тот очень предупредителен. Вынимает из нагрудного кармана объемистый кошелек.

— Какие деньги господа желают получить? — спрашивает он.

— Ну, дайте какую-нибудь мелочь, а остальные по сто марок.

Старший официант подходит к столику, отодвигает стакан молока и считает деньги. Сначала по десять марок: десять, двадцать, тридцать и так далее — это будет сто. Потом идут бумажки по двадцать марок: двадцать, сорок, шестьдесят… еще сто. Наконец по пятьдесят: пятьдесят, сто, сто пятьдесят и так далее — до восьмисот.

На столе громоздится банкнота за банкнотой. Пухлый бумажник старшего официанта пустеет. Тонда и Слава смотрят так, словно свалились с неба. Они никак не могут понять, почему он считает перед ними всю свою выручку. Но тот еще не кончил. Он вынимает бумажки по сто марок, кладет их одна к другой и считает: «Пожалуйста, одна, две, три, четыре — десять. Тысяча. Одна, две, три, четыре — вторая тысяча». Бумажник стал совершенно плоским. Старший официант обращается к удивленным путешественникам:

— Больше у меня нет мелких. Господам придется удовлетвориться тысячемарковыми банкнотами. Пожалуйста, одна, две, три, четыре, пять — шесть тысяч. Прошу: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Итого, восемь тысяч марок. Будьте добры, господа, пересчитайте.

— Как вы нам меняете? — спрашивают удивленные путешественники.

— Пожалуйста, за одну германскую марку восемь эстонских, — говорит старший официант. — Официальный курс восемь пятьдесят.

— Так, так, значит за одну немецкую восемь эстонских, — шепчут Тонда и Слава, собирая деньги.

— Вот как надо делать! Дать пятьдесят марок и не разговаривать. А извозчик мне даже поклонится и возьмет под козырек. Ишь ты, какая умница. — Язвительно говорит Слава Тонде. И тут же продолжает: — Как же ему не поклониться и не взять под козырек? Знаешь, сколько ты ему дал? Вместо сорока пяти, о которых я с ним сторговался, ты дал ему четыре сотни. Тут уже действительно не нужно долго торговаться и уговаривать Так всякий сумеет… — не договаривает Слава то, что думает.

— Кто же мог знать, что марка марке рознь? Шмераль об этом нас не предупредил, — защищается Тонда и добавляет: — Сам дьявол не разберется во всех этих марках и валютах. Но это меняет наше положение. Теперь мы можем отправиться в город и, по крайней мере, хорошо поужинать. Пойдем. Здесь, как видно, можно дешево прожить.

В Ревеле действительно все было дешево для того, кто прибыл туда с иностранной валютой. Город кишел американскими и английскими офицерами, репортерами и шпионами.

Эстонские деньги были обесценены. В цене был доллар. За один американский доллар давали сотни эстонских марок. Как же было не важничать в Ревеле господам американцам! Они съедали скромные эстонские запасы. Пили вино. Заполняли бары. Угощали мужчин и особенно женщин.

На каждом шагу можно было наткнуться на пышные кутежи тщеславных и надменных американских офицеров. Американцы важничали и задирали нос. Здесь особенно необходимо показать американское богатство и неисчерпаемые возможности американцев. Ведь там, недалеко, за границей, — большевистская Россия. Отсталая, убогая и обнищавшая страна, там хотят управлять рабочие. Они хотят создать новый общественный строй. Неграмотные азиаты не желают признавать западной цивилизации.

Поэтому тут особенно важно наглядно показать различие двух систем. Показать населению пограничной Эстонии, что американцу все доступно. Как он может жить и что себе может позволить. Надо показать отсталым эстонцам, что такое западная цивилизация. Добро пожаловать, господа и дамы! Столы накрыты. Кошельки открыты. Желаете развлекаться, пить, есть, пользоваться благами западной цивилизации и культуры? Извольте держаться с нами, американцами, с господами, а не с большевиками.

Необходимо воздвигнуть барьер против большевистской заразы. Западная культура и цивилизация в опасности. Поэтому надо поддерживать создание буферных государств, больших и маленьких. И прежде всего в Прибалтике. Эстонская республика тоже может быть самостоятельной. Мы, богатые американцы, готовы все дать и все гарантировать. Но только при одном условии: Эстонская республика будет буржуазной. Мы, американцы, за мир и четырнадцать пунктов президента Вильсона. А прибалтийские государства нужны для организации карательной экспедиции капиталистической Европы против большевистской России. Война против большевиков — это не нарушение мира. Это необходимое распространение цивилизации и охрана капиталистической культуры. Поэтому, дамы и господа, поднимем бокалы! Да здравствует демократическая Америка! Да здравствует свободная Эстония! Долой большевиков!

Сидя за ужином в Ревеле и глядя на кутящих американцев, Тонда размышляет:

— Что нового, какие неожиданности сулят нам ближайшие дни? Что таится там, по другую сторону границы? Что мы сможем сказать кладненцам? Сможем ли мы еще больше укрепить их твердую веру в справедливость и победу Великой Октябрьской революции, или нет? Здесь не может быть никакого «или». У рабочих есть только одна дорога. Против капитализма и реакции. Против изменников и колеблющихся. За красным маяком Великой Октябрьской революции. К общей борьбе и победе.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

В СТРАНЕ СОВЕТОВ — У ЛЕНИНА

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Это первый привет Советской России. Поезд перешел литовскую границу и остановился. Входят красноармейцы. Паровоз запыхтел и опять двинулся вперед. Вот он уже проезжает арку с надписью.

— Наконец-то мы в России, — говорит себе Тонда. В стране, о которой столько говорят и пишут. Столько мнений существует о ней, столько делается прогнозов! И все-таки, несмотря на все написанное, о ней так мало известно. Тонда по опыту знает цену «объективной» информации. Если основывать свое мнение только на этой «объективной» информации, пропадешь окончательно. Раньше надо взвесить, кто ее дает и о чем. «Объективная» информация буржуазной печати о рабочем движении — это самая фальшивая и лживая вещь на свете. Как же может объективно судить о стремлениях рабочих, об их требованиях и борьбе даже самый прогрессивный буржуа? Если класс встал против класса — не может быть объективности. Если рабочий выиграет, буржуа должен проиграть. Лгут, нагло лгут те, кто говорит о мирном, эволюционном сглаживании классовых противоречий и различий.

Если ты хочешь объективно проанализировать классовую борьбу, все фазы этой борьбы и ее последствия, ты должен в нее верить. Ты должен признавать ее безусловную необходимость. Ты должен признавать право угнетенных бороться против угнетателей. Должен чувствовать заодно с пролетариатом. Быть плотью от его плоти.

Тонда вырос среди шахтеров. Они его воспитывали, учили и закаляли его классовое сознание. Он вспоминает слова старого Ванека. Ты едешь в Советскую Россию не для того, чтобы выяснить, как там живут люди. Кто сколько может там съесть и выпить. Кто сколько зарабатывает и какая у него квартира. Как одевается и обувается. У нас другие вопросы, перед нами другие проблемы, на которые кладненские горняки и металлурги требуют ясного ответа. Можно ли свергнуть капитализм? Можно ли уничтожить право одного человека эксплуатировать других? Можно ли при этом руководить производством и двигать его вперед? Можно ли создать трудовую мораль без капиталистического террора, без надсмотрщиков и без угрозы увольнения и голода? Сумеют ли рабочие сами, без кнута и плети, создавать новые ценности? Сумеет ли рабочий класс сам управлять страной и дисциплинированно подчиняться своему правительству в интересах всего народа, во имя общественных интересов? Сумеет ли рабочий класс после свержения капитализма создать новый, социалистический строй? Способен ли рабочий класс на жертвы ради этого строя? Сумеет ли не только выставлять требования, но и собственными силами преодолевать нужду, сметать со своего пути препятствия? Хватит ли у рабочего класса воли, чтобы работать после победы, и достаточно терпения, чтобы ждать, пока плоды его огромной работы созреют и дадут свои результаты? Не поддастся ли он панике и малодушию, когда новые обязанности повлекут за собой новые трудности и тяготы? Сумеет ли рабочий класс быть достаточно бдительным и зорким? Не овладеет ли им мания величия? Не изнежится и не почиет ли он на лаврах прежде, чем борьба будет доведена до конца? Прежде чем будут окончательно преодолены и уничтожены все пережитки и наследие старого общества? Прежде чем классовый враг будет полностью и окончательно уничтожен? Что нужно делать, как надо поступать? Чему можно научиться у русской социалистической революции?

Вот мысли, засевшие в голове. Вот проблемы, требующие разрешения. Вот вопросы, на которые надо обязательно ответить себе и кладненцам.

Поезд идет, и Тонда смотрит в окно. Он видит не особенно радостные картины. Всюду последствия войны и революции. Но как же им не быть! Ни война, ни революционный переворот не создают новых материальных ценностей, а уничтожают их. Уничтожены они и здесь, и нечего удивляться. Разрушенные вокзалы, кладбища железнодорожных вагонов и паровозов, разрушенные мосты, уничтоженные села, плохо возделанные поля, в лохмотья одетые люди, тощая скотина — короче, нужда, недостатки, опустошение.

А Москва? Что сказать о ней, как о ней судить? Утомленная и обветшавшая. Обшарпанные, облупившиеся фасады домов. Пыльные пустые витрины. Выбитые стекла. Окна грубо заколочены тесом. Вывороченная мостовая и разбитый асфальт. Молчаливые дома, остановившиеся фабрики. Запустение, кругом запустение.

Но, несмотря ни на что, Москва живет. Живет новой, бурной жизнью. В развалинах домов и фабрик копошатся люди. Они сражаются с нуждой, борются с жизнью и работают. И не просто работают. Работают, как лошади, страдают и борются. Учатся, митингуют, радуются и ликуют.

Тонда чувствует этот темп новой жизни, идя по улицам Москвы, участвуя в субботниках, в разрушенных и заваленных мусором фабричных цехах, слушая Ленина на конгрессе Коммунистического Интернационала в Кремле, смотря парад Красной Армии и мощную демонстрацию московского пролетариата на Красной площади. Он принимает этот темп жизни всем своим существом. Верит в него. Этот темп захватывает его и вдохновляет. Он верит в великое строительство, в историческую победу социализма.

Великой верой полны и письма, которые он отправляет домой кладненцам:

«Москва, июль 1920 г.

Никогда я не забуду того впечатления, которое на меня произвела послевоенная, послереволюционная Москва. Разбитая, выцветшая, запущенная, с забитыми витринами без стекол, без транспорта, а часто и без света и отопления.

Но эта трудовая Москва живет. Как незаметные и терпеливые муравьи, зарываются люди в груды мусора и сора, чтобы выудить оттуда кусок дерева для топлива или дощечку для полочки, старый гвоздик и т. п. В этом усердии чувствуется огромная жажда жизни. Жить опять после всех бед, катастроф и отчаяния, через которые прошли эти люди в военные и революционные годы!

Не могу объяснить почему, но я, спотыкаясь на разбитом асфальте московских улиц, верю, твердо верю, что они будут жить. И главное, они будут жить уже не по-старому, а по-новому, новой жизнью.

Эта крепкая вера в то, что они могут жить и должны жить, даже если бы настоящее было, не знаю как, плохо, — эта крепкая вера, я думаю, — основной камень, на который опирается все проектируемое здание социализма.

Я никогда не забуду своей первой встречи с товарищем Лениным. На ступеньках амфитеатра коронационного зала царского Кремля, где происходит конгресс, сидел скромный, не бросающийся в глаза человек и, держа бумагу на коленях, набрасывал какие-то заметки. Это товарищ Ленин. Простой человек. В нем нет ничего такого, что бросается в глаза. И все же этот простой человек определяет направление исторического развития. А подле него и за ним — целые ряды, легионы простых людей. Как могут «необыкновенные» люди на Западе поверить, что вот эти скромные люди в самом деле дали новое направление истории? Но история идет своим путем. Она ставит перед обыкновенными людьми необыкновенные задачи. «Необыкновенные» люди очень охотно и очень часто упускают из виду простые вещи. Они хотят возвыситься над массой простых людей и их простыми интересами. «Высокая культура» избранных не разрешает им пачкаться, копаясь в мусоре. А простые люди не гнушаются этим. Когда нужно, Ленин умеет поднять трудовую мораль и дисциплину: участвует в субботниках, вместе с добровольческими бригадами убирает мусор на московских заводах. И все мы, делегаты мирового конгресса, ходим вместе с ним».

А о своих впечатлениях, о военном параде на Красной площади Тонда рассказывает в следующем письме:

«Москва, 2 августа 1920 г.

Красная площадь у стен Кремля — это великолепное зрелище. В честь делегатов II конгресса III Интернационала московский пролетариат и Красная Армия провели демонстрацию и смотр своих рядов.

На Красной площади — мачты со знаменами и флагами. На домах громадные красные полотнища с портретами, надписями и лозунгами. У кремлевской стены трибуны. На них делегаты народов всего мира. На площади войско: пехота, моряки, кавалерия и т. д. В воздухе парят аэростаты и кружатся аэропланы. С крепостных стен Кремля прогремел артиллерийский салют. На площади стоят пять военных оркестров. Мелькают организаторы парада: пешие, на мотоциклах, верхом и в автомобилях.

Точно в половине двенадцатого начинается демонстрация пролетариата. Необозримым потоком движутся к Красной площади демонстранты из шести московских районов. Район за районом. Знамена, флаги, надписи, лозунги. Военные колонны в сомкнутом строю. У некоторых штыки украшены красными флажками. Лес штыков вздымается в воздух, красные флажки весело трепещут.

Проходит другая воинская часть, у этих на рукавах красные нашивки. За ними идут еще — с широкими красными лентами через грудь, на которых написано: «Да здравствует III Интернационал!» Части выступают четким, железным шагом. У одних винтовки через плечо. Другие держат винтовки наперевес, как при штыковой атаке. За воинскими частями шагают вооруженные московские рабочие. Они в штатской одежде, но с винтовками через плечо. И сразу за ними женщины-милиционеры в живописной форме. Затем движется нескончаемый поток женщин с фабрик и из учреждений. На головах красные косынки. Красный цвет пылает, словно на всей площади внезапно расцвело поле красного мака.

Проходят московские отряды всеобуча. Люди одеты в форменную одежду, спортивные костюмы, на многих только трусики, а на ногах плетеные туфли. Статные красивые фигуры, бронзовые от загара лица; полные сил, эти люди катятся как волны, они напоминают мощный прибой живого потока.

Грузовые автомобили, украшенные зеленью и красными полотнищами, наполнены смеющимися, ликующими детьми. Тут в общем потоке едут и ветераны, борцы революции. Их приветствуют восторженными овациями. Русский пролетариат демонстрирует перед зарубежными делегатами свою силу и завоевания своей великой революционной борьбы. Он не стыдится признать и не скрывает, что эта борьба не обошлась без жертв.

Теперь выступают отряды Красного Креста, за ними артиллерия. Орудия украшены карикатурами: там, как из пушки, летит ко всем чертям бывший царь, тут поп, капиталисты и т. д. За артиллерией следуют кавалеристы. Впереди них на конях оркестр. Затем бронированные автомобили, танки и т. д. Потом воинские отряды, за ними опять рабочие, женщины и дети. Тут все смешалось в знак того, что армия и народ — одно целое и что здесь их более не разделяют кастовые барьеры. Правильными рядами, в полном порядке, движутся огромные колонны. Оркестры, расположенные на площади, все время играют походные песни. Ряды демонстрантов катятся беспрерывно, без конца, все дальше и дальше вперед с ликующими возгласами: «Да здравствует III Интернационал!», «Да здравствуют товарищи делегаты!», «Да здравствует Красная Армия!», «Да здравствуют пролетарии всего мира!», «Да здравствует диктатура пролетариата!»

Вверху величественно парят аэростаты, украшенные красными полотнищами. Тысячи листовок трепещут в воздухе над Москвой. Это разбрасывают их воздухоплаватели и летчики. Они передают привет III Интернационалу и делегатам народов всего мира. Аэропланы кружатся в воздухе над кремлевскими башнями. Рой листовок снова и снова разлетается над городом, как стая бабочек.

Московский пролетариат демонстрирует свою силу и мощь. Около полумиллиона людей проходит по Красной площади в стройных колоннах. Иногда движется поток в три колонны по двенадцати и даже по восемнадцати человек в ряд. Нет конца этому потоку.

Мы стоим на трибуне в немом изумлении и восторге. Только теперь нам ясно, что буржуазия никогда добровольно не даст и не сможет дать рабочему классу то, что мы здесь видели. Рабочий класс сам должен завоевать это.

Целых пять часов по Красной площади проходили колонны. Целых пять часов шли колонны московского пролетариата и Красной Армии перед изумленными взорами делегатов всего мира.

Все зарубежные делегаты, стоявшие здесь и в восторге смотревшие на демонстрацию, наверно, в эти минуты чувствовали себя в известной мере неловко и краснели. Особенно мы, делегаты Чехословакии, чувствуем непреодолимое желание умоляюще сложить руки и крикнуть всем этим энтузиастам-борцам:

«Простите, простите, что некоторые чехи и словаки в своем ослеплении подняли на вас убийственное оружие в самый тяжелый для вас момент. Не имейте на них зла за то, что в неведении своем бок о бок с реакционной белой гвардией, по приказу капиталистических тварей всего света, они шли вас убивать и уничтожать. Сегодня мы верим, что этого больше не будет».

Ведь сегодня приспешники реакции у нас уже не могли бы хвастать дешевыми успехами. Сегодня они уже не смогли бы убивать безоружных необученных рабочих, пролетариев, чьим единственным оружием два года назад была твердая воля сокрушить буржуазию и навсегда покончить с капиталистическим обществом.

Сегодня они наткнулись бы на сильную, вооруженную и организованную Красную Армию, которая сумела бы отразить предательское нападение и отплатить им.

А тогда, в те дни, когда русский народ разрывал путы рабства и вокруг были хаос и разруха, — тогда им представился удобный случай сорвать дешевые успехи и победы, которыми так хвастались у нас главные зачинщики так называемого «славного чехословацкого сибирского похода».

Мне невольно вспоминается речь майора Шпачека, произнесенная в Кладно. Правда была не на вашей стороне, господин майор. И вы сознательно извращали факты и лгали.

Не большевики были убийцами из-за угла. Вы не подверглись нападению, вы сами напали. Не виноваты несчастные чешские добровольцы, которых обманула Антанта и одурачило их собственное командование. Виноваты те, кто, зная тайные нити дипломатии Антанты, инсценировавшей столкновение с большевиками, молчал, скрывая от армии истинное положение дел, и при помощи лживых доводов, под лживыми предлогами натравлял его против попавшего в беду русского народа.

Но ваша подлая работа принесла меньше плодов, чем ожидал западноевропейский капитализм. Вам не удалось одолеть русскую революцию и помочь победе всемирной реакции. Несмотря на всю свою искусную ложь и надменность, вы, наконец, дискредитировали себя перед всем миром, перед нацией и собственной армией, которая вам доверяла вначале. Масса легионерских добровольцев взбунтовалась, наконец, против реакционного командования. Не удалось выполнить задачу, которую поставили перед вами капиталисты. Наоборот, под влиянием вашего военного вторжения русский пролетариат понял, что ему нужно бороться не только с внутренней реакцией. Он понял, что ему предстоит борьба со всемирным империализмом. Понял, что рабочий класс не может защищаться голыми руками против всемирной реакции и ее кровавых замыслов.

Под напором вашего наступления в России выросла Красная Армия. Вооруженный пролетариат организовался. Сегодняшняя демонстрация убеждает нас, что теперь у него уже хватит сил, чтобы защитить себя и победить капиталистическую реакцию всего мира.

Да здравствует Красная Армия!»

В следующем письме к кладненцам Тонда пишет о своих соображениях по поводу диктатуры пролетариата:

«Многие пытались изобразить правительство диктатуры пролетариата в России как диктатуру определенных вооруженных групп над пролетариатом. Рабочих, дескать, насильно принуждают к труду. Их стерегут красноармейцы с примкнутыми штыками и, стоя над ними, заставляют работать. Это и подобное этому говорили и писали у нас. Мне хотелось бы, чтобы все эти болтуны увидели тысячи вооруженных рабочих со всех московских предприятий здесь, в рядах демонстрации. Тут болтуны могли бы составить себе правильное представление о том, как глупы и беспочвенны их измышления.

Здесь проходят батальоны заводских рабочих. Они идут в своей рабочей одежде с оружием на плечах, под сенью красных знамен и стягов с революционными лозунгами. На их гордо поднятых лицах твердое сознание своей мощи и силы. Каждый, кто не является прямым наемником международного капитала и откровенным изменником рабочему делу, в этот момент неизбежно поймет и почувствует: «Вот мощь и власть народа, вот диктатура пролетариата, при помощи которой рабочий устраивает свою собственную судьбу».

Товарищи Тусар, Бехине, Стивин! Все вы, лгущие, что при помощи парламента и коалиции с буржуазией народ добьется своего освобождения, — придите сюда, посмотрите и познайте свой грех. Вы поймете его, если у вас вообще есть желание понимать и признавать подлинную действительность.

Достаточно только взглянуть на эти вооруженные массы простых рабочих, демонстрирующих здесь, чтобы убедиться, что этого не даст, не может дать народу никакой парламент и никакая коалиция. Сюда пришло сообщение, что военным министром недавно назначен социал-демократ товарищ Маркович. Пусть товарищ Маркович попробует разработать и внести в парламент предложение о ликвидации буржуазного милитаризма и о введении всеобщего вооружения пролетариата. Пусть он внесет проект о вооружении рабочих всех заводов и фабрик…

Кто поверит, что какой бы то ни было современный парламент может постановить и принять нечто подобное? Нет, тысячу раз нет!

Только в результате переворота народ может взять власть в свои руки и создать свое правительство. Их может дать ему только его собственная революционная сила. А кто не хочет понимать эту очевидную истину, тот никогда не был марксистом, никогда не был революционным социал-демократом.

Чешские рабочие! Вы должны это обдумать и понять. Нельзя строить социалистическое общество, пока существуют капиталистические порядки. Новое здание общественного социального равноправия нельзя строить на капиталистической основе.

Перед вами — жестокая истина, и вы еще убедитесь в будущем, что она бесспорна.

Даже у русского пролетариата нет социалистического государства, не говоря уже о коммунистическом обществе. Но в его руках власть, сила и средства, которые дают ему возможность все это строить и создавать.

А то, что сегодня делается у нас, — это нельзя назвать ни строительством, ни подготовкой к строительству социалистического общества. Вся проводившаяся до сих пор коалиционная политика нашей социал-демократической партии является не чем иным, как попыткой совместно с буржуазией покрыть позолотой и замаскировать старые грехи капиталистического общества, чтобы сделать их менее заметными и, таким образом, более приемлемыми для рабочего класса.

Все обещанные нам половинчатые социальные законы, все трудовое законодательство, забота о детях, пособия по безработице и т. п., — все это лишь бессовестное капиталистическое мошенничество, равного которому не было в истории.

А вы, рабочие, оплачиваете своим рабством фальшивую позолоту этих побрякушек, которые ничего не меняют в структуре нынешнего капиталистического общества и являются лишь бесполезными пластырями на гнойных язвах нынешней эпохи. Это рабство не будет уничтожено до тех пор, пока вы также не оставите путь пустого оппортунистического политиканства, путь изменников социализма и не станете на сторону тех лозунгов, за которыми шел русский пролетариат в своей великой социальной революции.

Но русский пролетариат не просто нес на своих знаменах свои революционные лозунги. Он всеми силами старался осуществить их на практике и воплотить в жизнь. Однако это совсем не легкое дело — провести их в жизнь. Это требует труда, борьбы и самопожертвования.

Победа склоняется лишь на сторону тех, кто не отчаивается и не падает духом. И доказательством этому — русский народ. Доказательством этому — московский пролетариат, который на огромной стотысячной демонстрации гордо и победно нес на своих знаменах:

«Да здравствует Красная Армия!»

«Да здравствует диктатура пролетариата!»

«Долой оппортунистический интернационал буржуазных социалистов!»

«Слава коммунистическому III Интернационалу действия!»

«Да здравствует победоносная всемирная социальная революция!»

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

После посещения Сухаревки, Тонда пишет:

«Москва, 20 августа 1920 г.

Сухаревка — центр торговли из-под полы, она и сегодня все еще жива в Москве. Сухаревка — самое лучшее доказательство того, что Россия еще не стала социалистическим государством. Для того чтобы здесь полностью построить социализм и полностью осуществить его на практике, надо будет много поработать и дать много сражений.

В России до сих пор есть буржуазия. И хотя она лишена своей прежней силы и влияния, до сих пор приходится считаться с ее существованием. В коммунистическом обществе не будет классов, или, если хотите, будет только один класс, класс трудящихся: рабочих, земледельцев и интеллигенции.

Когда эта цель будет достигнута, не понадобится господства одного класса над другим. А пока есть классы, это господство существует. В капиталистическом обществе существует господство имущих над бедняками, господство буржуазии над пролетариатом.

Здесь, в России, где совершается переход от одного общественного строя к другому, высшему строю, существует господство трудящихся над тунеядцами, диктатура пролетариата над буржуазией. Классовое господство пролетариата не исчезнет до тех пор, пока сохраняются остатки буржуазии. Когда исчезнет буржуазия и ее пережитки, исчезнет сама собой и диктатура пролетариата.

Взгляните на Сухаревку! Вы здесь ясно видите остатки старого, буржуазного общества. Мир лавочников, спекулянтов, мошенников и иных, гнушающихся трудом. Они не могут проститься со старыми привычками, пороками и наклонностями. Не хотят включаться в работу. Предпочитают торговать. Обкрадывают друг друга. Это бессмысленный хоровод денег и цифр, поднимающийся до смешной, головокружительной высоты. Сухаревка — это место, которое используют против Российской Советской Республики. Описывают ужасную дороговизну, описывают нищету, в которую, дескать, ввергли русский народ социальная революция и большевистская власть. И скрывают, что Сухаревка с ее торговцами и лавочниками устроена совсем не советской властью. Это остатки старого, буржуазного общества, которое не хочет расстаться с желанием получать нетрудовые доходы. Сухаревка — это памятник капиталистической алчности.

Сухаревка представляет собой буржуазную ярмарку в самом прямом смысле слова. Здесь все можно достать. Здесь и покупает и продает буржуазия.

Вот где те огромные, поражающие цены, которыми буржуазные газеты пугают рабочих в западноевропейских странах. Но присмотритесь внимательнее, кто тут покупает и продает.

Глядите, вон столичная барышня в шелку, в шляпе, под вуалью. С первого взгляда вы узнаете дочь буржуа; она тут ходит, продает, предлагает золотые часики. Спросите цену — тридцать шесть тысяч рублей. В другом месте — старая матрона предлагает за шесть тысяч бритву, отделанную слоновой костью. Еще одна барынька продает театральный бинокль в перламутре за десять тысяч, серебряную кофейную ложечку, книги, картины, платья, ковры и т. д. Эти бешеные цены царят на Сухаревке. И это в то время, когда в советских магазинах, где товар отпускается по карточкам, фунт хлеба стоит полтора рубля, фунт сахару — шесть рублей, башмаки — около трехсот рублей и так далее.

Советская власть ведет с Сухаревкой борьбу по двум направлениям. Она старается, чтобы как можно больше людей работало. Чтобы повысился выпуск продукции и тем самым можно было больше выдавать по карточкам. С другой стороны, советская власть принимает все более беспощадные меры против паразитической касты — лавочников, торгашей и лодырей. Упорство и настойчивость этих торгашей и бездельников достойны удивления. Бессчетное количество раз правительственные органы конфисковывали на Сухаревке все, чем там промышляют. Наказывали лавочников, спекулянтов и лодырей. Но, несмотря на весь риск, Сухаревка всякий раз снова оживает. И это так и останется, пока люди сами не поймут бессмысленность своего поведения. Пока каждый человек по собственному желанию не включится в полезную работу, вместо того чтобы, занимаясь торговлей, обкрадывать других и получать нетрудовые доходы. Сейчас надо откровенно признаться, что эта пора еще не наступила. Западноевропейские государства стараются, чтобы эта пора наступила как можно позднее. Для этого они устраивают блокаду и организуют вооруженную интервенцию против Советской России.

Именно западные империалисты, поддерживая контрреволюцию, оживляют в остатках русской буржуазии надежды на то, что, мол, все-таки когда-нибудь опять все изменится. В собственные силы московская буржуазия уже не верит. Но она все время сохраняет в душе надежду на возможность империалистической интервенции Америки и капиталистического Запада. Ждет и ждет. При каждом удобном случае готова поднять голову и предательски ударить с тыла. На Западной Украине начали наступление польские шляхтичи. На юге Антанта вооружает генерала Врангеля и его орды. А вдруг это удастся? Что если Красная Армия будет разбита и ненавистных большевиков повергнут в прах? Если будут устранены Ленин, Сталин и все другие народные комиссары, и в бескрайней России заживется попрежнему. И надменный генералитет, царское самодержавие, аристократия, купечество и корыстолюбивое дворянство вернут былую силу и славу? Вот наступило бы время! А поэтому нужно выжидать. Не надо преждевременно приниматься за работу. Надо продолжать саботаж. Продавать, что можно, мошенничать и торговать.

Так думает Сухаревка. Так думает выбитая из колеи реакция. Так думают кишащие на площади торгующие и спекулирующие буржуи.

В центре толпы на маленькой лохматой лошадке возвышается милиционер. Он мирно скручивает из газетной бумаги «козью ножку». Насыпает махорку и закуривает. Косматая лошадка шагом ступает по тротуару. Поворачивается боком и осторожно теснит толпу. Люди расступаются, уступая дорогу милиционеру на лошадке. Лошадка продвигается вперед. Толпа снова смыкается за нею и загромождает тротуар. Милиционер не обращает на это внимания. Не спеша, шагом едет дальше. Добравшись до конца тротуара, он на минуту останавливается в толпе, потом поворачивает и едет обратно. Так же спокойно и медленно, как и раньше.

Один конь и один человек над тысячеголовой массой. Удивляешься, что до недавних пор эти несколько тысяч лодырей держали в повиновении миллионы. Жирели на их поте и навязывали им свою волю. Почему? Как это было возможно? Они опирались на аппарат насилия капиталистического государства. Жандармы, полиция, войско, казаки, суды, чиновники — все состояло у них на службе. И вдруг под напором революции все эти старые подпорки капиталистического порядка рухнули. Распались, как карточные домики. А всемогущие правители? Царь, попы, генералы, купцы и чиновники? Потеряв надсмотрщиков и погонял, они утратили и наглость. У них нет мужества поднять голову. Встать лицом к лицу. Самое большее, на что они способны, — это выискивать, где бы предательски впиться зубами. Они умели владеть богатством и чинить насилие. Теперь будут торговать собой и проституировать. Они не умеют трудиться. Лучше измена, чем труд. Вот их кредо. Они готовы к измене в любую минуту. Только бы раскачались Америка и весь связанный с нею капиталистический мир. Такими надеждами тешат они себя, ежедневно заполняя Сухаревку. Но тщетно они тешат себя и надеются. Красная звезда не меркнет. Она стоит высоко и сияет все ярче. Никогда уже не погаснет ее революционный свет. Как маяк, она будет светить и указывать дорогу в темноте другим. Исчезнет Сухаревка и сгинет с ней толпа спекулянтов и торгашей. А социализм на одной шестой части света будет построен».

Тонда приглашен в Кремль на беседу к товарищу Ленину. Когда ему вручили приглашение, его сердце почти остановилось. О чем он будет говорить с Лениным? Он — незаметный функционер социал-демократической партии из шахтерского Кладно. И чем вообще может интересовать Ленина Чехословакия? Такая маленькая, незначительная страна. Что Тонда расскажет Ленину? Чем может он похвалиться перед Лениным? Ведь у нас даже и коммунистическая партия еще не основана. Как посмотрит на это товарищ Ленин? Будет ли он упрекать нас и критиковать? Конгресс подчеркнул необходимость создания коммунистических партий и остро поставил вопрос об освобождении из болота оппортунизма и реформизма. Дома об этом идут споры. Одни стоят за раскол и основание самостоятельной коммунистической партии, другие — против. А как ты? Что ты делал до сих пор? — испытывает свою совесть Тонда. — Ты против нынешней оппортунистической политики руководства партии. Ты не согласен с ней. Ты понимаешь, что такая политика — измена интересам рабочего класса. Но выйти из партии? Перестать быть социал-демократом, стать коммунистом? Этого требуют условия III Интернационала. Да, это так. Но ведь еще десятилетия назад социал-демократическую партию основывал твой отец. Ты сам в ней работал с детства. Как ты можешь предать отца? Предать отца?.. А что стал бы делать твой отец в такой ситуации? В чем здесь измена и кто собственно тут изменяет? Остаться в партии — значит идти с Тусаром, значит соглашаться, хотя бы и пассивно, с коалиционной политикой, убийственной для рабочего класса.

Но почему идти с Тусаром? Будет съезд партии. Он изберет новое руководство. Отвергнет проводившуюся до сих пор коалиционную политику. Партия останется единой. Единой? Что это за единая партия с Тусаром и его оппортунистическими компаньонами? Вместо левой оппозиции в партии будет правая оппозиция? Пльзенцы не подчинятся. Они будут для правых тем, чем сегодня кладненцы являются в партии для левых. Они будут тормозить действия партии. Подрывать авторитет нового, революционного руководства. Как их принудить к дисциплине, если нужно будет прощать их реакционные действия? Революционная партия требует дисциплины, и без нее нельзя обойтись. Как это говорил товарищ Ленин на конгрессе, полемизируя с итальянскими представителями?

«Если вы скажете: «Товарищи рабочие, мы настолько слабы, что не можем создать достаточно дисциплинированную партию, которая сумела бы заставить депутатов подчиниться партии», тогда рабочие покинут вас, так как они скажут себе: «Как мы построим диктатуру пролетариата с такими слабыми людьми?»

Вы очень наивны, если думаете, что в день победы пролетариата — интеллигенция, средний класс, мелкая буржуазия станут коммунистическими.

Если у вас нет этой иллюзии, вы должны уже теперь подготовлять пролетариат к тому, чтобы провести свою линию. Ни в одной области государственной работы вы не найдете исключения из этого правила. На другой день после революции вы повсюду увидите оппортунистических адвокатов, называющих себя коммунистами, мелких буржуа, не признающих ни дисциплины коммунистической партии, ни дисциплины пролетарского государства. Если вы не подготовите рабочих к созданию действительно дисциплинированной партии, которая заставит всех своих членов подчиняться ее дисциплине, то вы никогда не подготовите диктатуры пролетариата»[43].

Можно ли что-нибудь противопоставить этим словам? Если не все члены партии подчиняются партийной дисциплине, то невозможно бороться и невозможно победить. Однако наша аристократия вождей не подчинится революционной дисциплине, ты напрасно надеешься, — сам себе говорит Тонда. Аристократия вождей? Вот что говорил об этом на конгрессе товарищ Ленин:

«…борьба направлений должна существовать и существует: одно направление — революционные, вновь пришедшие к нам рабочие, противники рабочей аристократии; другое направление — рабочая аристократия, возглавляемая во всех цивилизованных странах старыми вождями»[44].

Так говорил Ленин, полемизируя с немецким независимым социал-демократом Криспином. Тонда продолжает размышлять: «Да, у нас тоже к рабочей аристократии принадлежат старые вожди. А почему? Это случайность? Нет, не случайность. Товарищ Ленин это объясняет, и правильно объясняет, когда говорит:

«…рабочая аристократия как раз и возникла, помогая «своей» буржуазии завоевывать империалистическим путем и душить целый мир, чтобы тем обеспечить себе лучший заработок»[45].

Да, наша буржуазия не может встать на путь империалистического завоевания мира, для этого слишком мала наша республика. Но буржуазия в любую минуту готова поддержать империалистические авантюры западных союзников. Разве не говорил господин доктор Крамарж о необходимости участия Чехословакии в империалистическом контрреволюционном походе против России? Разве не пыталось командование сибирских легионов поставить чехословацких добровольцев на службу империалистам, против большевиков и русского народа? Разве наша аристократия вождей не говорит сегодня, что необходимо поддерживать чехословацкую буржуазию, для того чтобы наша молодая республика стала сильной и могучей? Да, она так говорит. Чтобы выполнить требования рабочих, наша промышленность должна быть конкурентоспособной и прибыльной. Но ведь эта промышленность не наша! Она принадлежит капиталистам. Принадлежит Пражской металлургической компании, принадлежит Каменноугольной компании горнозаводчиков, а не рабочим.

Почему же рабочие должны заботиться о том, чтобы производство стало активным, а промышленность получала прибыли? Прежде всего нужно было бы бороться за то, чтобы вся промышленность, все предприятия были отняты у капиталистов, экспроприированы. Да, экспроприировать капиталистов. Но этого нельзя добиться без борьбы. А революционная борьба нанесла бы большой материальный ущерб. Она означала бы новое обнищание и новые жертвы. Так нам говорят и объясняют наши правые. А что говорит о таких людях товарищ Ленин?

«Рабочая аристократия, которая боится жертв, которая опасается «слишком большого» обеднения во время революционной борьбы, не может принадлежать к партии»[46].

«Поэтому мы должны сказать итальянским товарищам и всем партиям, имеющим правое крыло: эта реформистская тенденция не имеет ничего общего с коммунизмом»[47].

Вот оно как, дорогой мой! И у нас тоже так. А может быть, и еще хуже. Это не только реформизм. То, что сегодня вытворяют правые, — это явная измена интересам рабочего класса. А ты боишься раскола? Будешь защищать единство партии? Чего стоит единство, которое предает? Нет, нет, дорогой мой. Правильно говорит товарищ Ленин. Он каждого видит насквозь. Перед ним ничего не скроешь и не станешь финтить. Значит, надо говорить откровенно. Говорить рабочим правду, пусть даже самую горькую и самую неприятную. У нас этого не делалось. Мы этого не умеем. Придется нам постоянно и настойчиво учиться у русских товарищей. Учиться у товарища Ленина, Сталина и других русских большевиков и принимать их критику — это, парень, не позор, это честь. Для этого ты и идешь в Кремль к товарищу Ленину.

И Тонда идет. Идет к Ленину.

Оказывается, Ленин знает о Чехословакии больше, чем думал Тонда. Он знает Прагу. Он был там на нелегальной конференции российской партии большевиков в 1912 году. И как раз воспоминаниями о Праге товарищ Ленин начинает разговор.

— Что в Праге? Там все еще едят кнедлики?

Как видно, товарищ Ленин заметил пристрастие чехов к кнедликам, и это запомнилось ему.

— Ну, а что товарищ Модрачек? Помню его. Шмераль говорил мне, что он уже не в социал-демократической партии. Скатился еще больше вправо? Его уже не устраивает даже оппортунистическая политика нынешней социал-демократии? Впрочем, это неудивительно. Он был апологетом Бернштейна и его реформизма. Кто единожды ступил на наклонную плоскость реформизма, о том никогда нельзя знать, в какое болото он скатится.

А как доктор Шмераль? Пишет о своем посещении Советской России? Это хорошо. Умный человек. Было бы жаль его потерять. Как вы думаете? Выдержит? А что ваш съезд? Состоится в ближайшее время? Так, стало быть, уже в сентябре? А какие надежды у левицы? Получите большинство? Не знаю, не знаю, не ликуйте преждевременно. Вы еще не знаете, что сделают правые и на что только они способны. Абсолютное большинство с вами? Это прекрасно, но руководство партией в руках правых. Пока руководство у них, они могут еще многое предпринять. Могут отменить съезд. Думаете, это означало бы раскол? Вы полагаете, что ваши правые остановились бы перед расколом? Не будьте наивны! Не остановились в иных местах, не остановятся и у вас. Вы еще увидите, на что способны правые, когда речь идет о том, чтобы удержать силу и власть в партии. Мы пережили фракционную борьбу и имеем опыт.

В основном для чего я вас позвал? Хотел бы узнать об обстановке в Венгрии. Ведь вы от нее совсем близко. У нас здесь много товарищей из венгерской эмиграции. Но я хотел бы услышать ваше мнение. Я слишком хорошо знаю по собственному опыту, что эмигранты описывают обстановку в своей стране такой, какой им хотелось бы, чтобы она была, а не такой, какова она в действительности.

Во время беседы товарищ Ленин подходит к карте Европы, которая висит на стене. Он просит провести на карте синим карандашом границу между Чехословакией и Венгрией. Расспрашивает об обстановке в Словакии и Закарпатской Украине. Хочет знать, каково здесь численное соотношение между венгерским населением и славянскими народами. Хочет знать все подробности конфликта между Чехословакией и Венгерской Советской республикой. Подробности спора о переходе демаркационной линии. Он с живостью щелкает пальцами, когда узнает, что вопрос о переходе демаркационной линии у нас не был выяснен. Не было расследовано и установлено, кто ее перешел. Потом товарищ Ленин переходит к обстановке в Чехии. Интересуется массовыми организациями.

— Что «Сокол»? Это у вас большая спортивная организация? Каков ее состав? Кажется, в основном мелкобуржуазный. В этом таится большая опасность. Какие там позиции рабочих? Проводит ли работу партийная фракция? Не проводит! У партии есть свои собственные спортивные организации! А насколько они сильны? Не могут сравниться с «Соколом». Это ошибка. Массовые организации не нужно дробить. В них надо работать. А что легионеры? Как они теперь себя держат? Пойдут с реакцией или против нее? В их рядах брожение? Многие уже отрезвели от национальных иллюзий? Это хорошо. Им нужно уделять внимание. А как профсоюзы? Профсоюзы на Западе — большая сила. Ну, а у вас как? Едины? Нет! А какие профсоюзы самые сильные? Социал-демократические? А их руководство? В чьих оно руках? В основном у правых? Это большая ошибка в работе партии, ее слабость. Профсоюзы будут у вас играть большую роль. Не недооценивайте их! Без профсоюзного движения и его поддержки невозможно предпринять никаких революционных действий. Нужно работать в профсоюзах. Вам следовало бы выдвинуть лозунг «объединение профсоюзов».

У вас есть тенденции основать самостоятельные левые профсоюзы? Не делайте этого. Революционная политическая партия — это нечто иное. Тут необходимо оберегать чистоту партии и исключать оппортунистов. А в профсоюзах — иначе. Профсоюзы должны быть едиными. За проведение правильной революционной тактики необходимо бороться на их почве, но при этом сохранять единство, а не разбивать его.

Так говорит Ленин. Сам ставит вопросы и отвечает на них. Просто и понятно. Тонда чувствует, сколько истины и огромного практического опыта в каждой его фразе.

Лишь после того, как Тонда расстался с Лениным и очутился во дворе Кремля, он осознал величие этих минут, их историческое значение для всей его дальнейшей жизни. Тонда чувствует горячее пожатие ленинской руки и слышит его последние слова: «Желаю вам счастливого пути, желаю, чтобы вы на своем будущем съезде партии торжествовали победу над оппортунистическими изменниками».

И Тонда в душе решает и обещает: «Всегда идти с Лениным, идти с Советской Россией, идти с Коммунистическим Интернационалом во что бы то ни стало».

Внутренняя борьба и нерешительность преодолены. Тонда знает, что сказать кладненцам.

Теперь он думает только о возвращении домой и больше ни о чем. Необходимо как можно скорее быть дома. Надо подготавливать съезд. Использовать весь опыт, добытый в Советской России. Сделать все возможное, чтобы и в Чехословакии пролетариат мог торжествовать победу.

СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО РАСКАЛЫВАЕТСЯ НА ПРАВЫХ И ЛЕВЫХ

Еще до того, как Тонда возвратился из России, борьба между правыми и левыми в социал-демократической партии достигла высшего напряжения. У Тонды нет времени даже съездить в Кладно, чтобы выступить перед кладненцами. На 14 сентября в Праге созывается конференция представителей партии. Это решающее собрание перед съездом, который откроется в последних числах сентября. Делегаты на съезд избраны, и нет уже никаких сомнений относительно соотношения сил в партии. Большинство организаций и членов социал-демократии не согласно с оппортунистической политикой партии. Оно не согласно с изменнической деятельностью социал-демократических министров, которые в коалиционном правительстве идут на сговор с буржуазией. Рабочие требуют, чтобы правительство Тусара выполняло революционные обещания и обязательства, данные народу в дни переворота 14 и 28 октября.

Рабочие настаивают, чтобы были экспроприированы шахты и заводы. Требуют, чтобы Чехословацкая республика перестала укреплять и восстанавливать старый, капиталистический строй, чтобы она решительно вступила на путь социализма.

На съезде все это должно быть решено. Там будет покончено с политикой коалиции и изменой интересам рабочего класса. Вот почему Тонда не может сейчас ехать в Кладно. Он должен остаться в Праге на конференции представителей. Он пишет кладненцам письмо:

«Товарищам и всей рабочей общественности!
Возвратившись из России, куда я был послан нашими товарищами и организациями для участия во II конгрессе III Интернационала, я считаю своим долгом сообщить товарищам ряд наиболее важных вещей в письме раньше, чем получу возможность на собраниях подробно доложить о своих впечатлениях и приобретенном опыте.

Мне приятно, что я могу обратиться к товарищам со страниц нашей кладненской ежедневной газеты, которая в течение многих лет была предметом наших страстных желаний и стала издаваться в то время, пока я находился за границей. Ежедневная газета «Свобода» является для меня доказательством того, что товарищи здесь не сидели сложа руки, а работали. Хотя начало жизни ежедневной газеты было скромным, хотя издание наталкивалось на значительные трудности, — газета существует, и я верю, что благодаря преданности наших товарищей и их любви к нашему общему пролетарскому делу она будет крепнуть,набираться сил, расти, чтобы выполнить задачу, которая была поставлена перед ней при ее рождении.

А теперь, товарищи, прежде всего примите самый сердечный дружеский привет от русского пролетариата и от революционного пролетариата всего мира, чьи делегаты собрались на конгресс III Интернационала в Москве.

В России нам предоставили возможность выступать на бесчисленных собраниях и митингах рабочих, и везде о кладненском пролетариате знали, и он вызывал искренние симпатии. Русский пролетариат безгранично признателен кладненским рабочим за то, что в самый трудный момент они бесстрашно выступили против лживой буржуазной травли, в защиту доброго имени русской пролетарской революции и рабочей советской власти.

Сейчас, товарищи, нужно ответить на вопросы: что происходит в России, в каком положении дела советской власти и русского пролетариата, который с таким мужеством уничтожил частнокапиталистическую систему и взял власть в свои руки.

Будьте уверены, друзья, как уверены русские товарищи: они не пали духом. Дело пролетарской советской власти крепко, и крепка вера русских товарищей в то, что русский пролетариат сумеет отстоять ее существование от всех нападок, атак и козней капиталистов и империалистов всего мира.

Лживыми и фальшивыми являются сообщения буржуазной печати о том, что мощь Советской России якобы рухнула.

Советскую власть охраняют и берегут спаянная товарищеской дисциплиной сильная коммунистическая партия большевиков и героическая рабочая Красная Армия.

Что же касается войны с Польшей, то можно еще раз с уверенностью заявить: польская шляхта будет разбита. Русский трудовой народ прошел через горе, страдания и мучения, которые причинило ему нападение капиталистических наемников всего мира. Русский рабочий страдал, но не падал духом, терпел нужду, но не отчаивался. И сегодня русский рабочий больше, чем когда бы то ни было, верит, что после того, как отразит предательское нападение капиталистов, он для блага всего человечества создаст на здоровых основах свою социалистическую советскую республику и приведет ее к конечной цели, то есть к построению коммунистического общества.

И, наконец, о III Интернационале. Революционный социалистический III Интернационал, строящий международную рабочую организацию пролетариата, зовет в свою среду и пролетариат Чехословацкой республики. Вот почему нам надо прямо выступить против распространяемых у нас слухов, рассчитанных на то, чтобы устрашить людей, и откровенно заявить:

Собравшийся в Москве Интернационал никого не заманивает и ничего не диктует.

Интернационал, прямо и резко заявляя о своих условиях и принципах и закрепляя их, говорит:

«Вот какой, по нашему мнению, должна быть международная организация революционного пролетариата, если этот пролетариат хочет остаться победителем в борьбе с международным капиталом».

Каждый наш товарищ и любая рабочая партия, чувствующие, что их классовое самосознание и убеждения настолько определились, что они могут отвергнуть оппортунизм и социал-патриотизм, могут разорвать союз с буржуазией и заключить его с революционным пролетариатом, — пусть протянут нам товарищескую рабочую руку и вступят в наш пролетарский круг.

III Интернационал не требует от западноевропейского пролетариата организации преждевременных, опрометчивых революционных переворотов. Интернационал настойчиво советует:

Товарищи, будьте осмотрительны и не давайте себя спровоцировать! Жаль каждой капли рабочей крови, пролитой напрасно. Пролетариат не может победить и свергнуть капитализм преждевременным, опрометчивым революционным путчем. Пролетариат завоюет власть только широким наступлением рабочих масс, при поддержке хорошо организованной интернациональной и дисциплинированной армии пролетариев всего мира.

Русский пролетариат, который прошел через тяжелую революционную борьбу и вынужден был принести величайшие жертвы, предостерегает пролетариат других народов:

Товарищи, не поступайте опрометчиво, но и не сидите сложа руки; не позволяйте буржуазии провоцировать вас, но и не дайте опутать себя компромиссами и союзами с ней, не давайте одурачить себя во имя интересов капиталистического классового государства,

но никогда не упускайте из виду интересы трудящихся масс.
Имейте в виду, что наряду с международной солидарностью капиталистов существует также международная солидарность трудящихся.

Все эти вопросы будут обсуждать и решать делегаты наших организаций на предстоящем съезде партии. Я уверен, что их решение будет соответствовать интересам и убеждениям чехословацкого пролетариата и одновременно явится выполнением долга международной пролетарской солидарности».

«На предстоящем съезде рабочие делегаты обсудят и определят политику своей партии». Так думает Тонда и так думают сотни тысяч рабочих — членов социал-демократической партии Чехословакии.

Но иначе думает аристократия вождей, иначе думает социал-демократический премьер-министр товарищ Властимил Тусар.

Он выступает перед конференцией представителей партии и объявляет:

— Так как бо́льшая часть наших товарищей и членов нашей партии возражала против участия социал-демократов и их представителей в коалиционном правительстве, то я, как премьер-министр, объявил сегодня господину президенту республики об отставке моего правительства.

Участники конференции возбуждены. Что случилось?

— Почему вдруг правительство подает в отставку? — размышляет Тонда. — Подает в отставку за несколько дней до съезда партии, который должен решить вопрос об участии в правительстве социал-демократов и о дальнейших политических действиях? Значит ли это, что руководство партии боится отчитаться в своей деятельности перед съездом? Не осмеливается защищать проводящуюся до сих пор коалиционную политику сговора с буржуазией и измены социалистическим принципам? Значит ли это, что оппортунисты, сознавая свои грехи, очищают место и капитулируют еще до съезда?

Тусар ни у кого не оставляет сомнений в том, что, собственно, произошло. Тем, что социал-демократические министры выходят из правительства, снимается, по его мнению, основной спорный вопрос, ради которого был созван съезд.

— Поэтому нет смысла собирать съезд, его можно отложить. А до нового съезда нужно навести в партии порядок. Нельзя допустить, чтобы на съезде партии решали авантюристы, которые не имеют с ней ничего общего. Кто является сторонником большевистской революции, кто высказывается за III Интернационал, кто стоит за коммунизм, тот должен быть исключен из социал-демократической партии.

Так говорит Тусар, так говорит Бехине, так говорит пльзенский Пик, а за ними и все правые вожди-изменники.

Затем, после целого дня горячих дебатов, конференция, несмотря на протесты левых, приняла следующую резолюцию:

«Конференция представителей Чехословацкой социал-демократической рабочей партии после дебатов о последних событиях в партии постановляет:

Социал-демократическая партия, верная своей программе и предшествующей полувековой деятельности среди чешского пролетариата во имя дела социализма, не может отбросить ни свою старую программу, ни теперешнюю организационную структуру партии, построенную на основе широчайшей демократии; точно так же она не может изменить существующие методы своей работы и тактику в том духе, как этого требует Коммунистический Интернационал.

Между социал-демократией и коммунизмом, как сказали в Москве, такие глубокие противоречия, что конференция представителей партии вынуждена заявить: те, кто является последователем коммунистического направления, не могут больше оставаться в рядах социал-демократической партии, а главное, не могут участвовать в решении ее дальнейшей судьбы.

Представители партии взвесили тот факт, что коммунисты, используя недовольство рабочих коалицией, вели в партии борьбу за защиту на съезде своего требования прекратить наше участие в правительстве и тем самым обострили глубокие противоречия между социал-демократией и коммунизмом, особенно проявившиеся теперь, после того как были сообщены московские условия присоединения к III Интернационалу. Поэтому представители партии, принимая во внимание, что спорный вопрос об участии в правительстве перестал быть острым после выхода социал-демократических министров из правительства, и учитывая, что необходимо обсудить в низовых организациях условия III Интернационала, — постановляют отложить съезд партии на 25—26 декабря с. г. Исполнительному комитету партии предлагается принять все меры, необходимые для обеспечения существования партии с тем, чтобы чуждые элементы не могли ее разрушить и чтобы на будущем съезде вопрос о дальнейшей деятельности решали только социал-демократические делегаты. Партийная конференция считает, что лишь таким образом она может сохранить существование партии, столь дорогой чехословацкому пролетариату. Только так мы сохраним свободу и независимость в принятии своих решений, чему в минувшие десятилетия нашего движения в интересах чешского пролетариата мы справедливо уделяли столько внимания и придавали большое значение».

Этим постановлением оппортунистические вожди социал-демократии, сговорившись с чешской буржуазией, заявляют:

«Съезд партии не состоится. Делегатам рабочих не будут даны право и возможность осудить предательскую политику социалистических вождей и их безнравственное соглашательство с буржуазией против трудового народа».

Против этого выступает большинство революционно настроенных рабочих, членов социал-демократической партии. Они говорят: «Съезд, законно назначенный на 25—28 сентября, состоится».

Состоится съезд или нет? По этому вопросу теперь развертывается борьба во всей республике. Происходит идейное размежевание. Зерно отделяется от плевел. Не может быть иначе и в Кладно. Зал Рабочего дома до отказа переполнен уполномоченными.

Тонда докладывает. Он делает сообщение о последних событиях. О постановлении конференции представителей партии. О ее решении не созывать съезда. О многолюдных собраниях пражских рабочих и о выступлениях в других городах, где высказывались за созыв съезда. О заявлении руководства левицы, в котором говорится, что съезд партии состоится в назначенный срок. Кладненские рабочие тоже должны все обсудить и сказать свое решительное слово. В первые же дни после переворота Кладно сразу начало организовывать боевой фронт против капитализма и буржуазии. Оно объявило о своих симпатиях к русской Октябрьской революции и о солидарности с трудовым народом Советской социалистической России. Намерение отложить съезд партии — это прямое покушение на интересы чешского рабочего класса, это прямое нападение и на Великую Октябрьскую революцию. Правые социал-демократы в союзе с буржуазией, атакуя III Интернационал, атакуют и Советскую Россию. У нас много говорится о независимости Чехословакии. Хотят создать впечатление, будто мы должны быть благодарны за нашу независимость только капиталистическому Западу. Но как бы выглядела наша независимость, не будь русской революции? Если у нас в Чехии теперь республика, то мы благодарны за это исключительно русскому пролетариату и его победоносной борьбе против царского самодержавия. Социал-демократическим министрам следовало бы припомнить, что, не будь победоносной русской революции, они бы никогда не смогли стать министрами. Только благодаря русской Октябрьской революции развитие пошло быстрее. Социалистические стремления пролетариата всего мира нашли в ней великий пример и поддержку. Поэтому необходимо, чтобы Кладно удержалось на том пути, по которому оно идет: на пути верности русской революции и русскому трудовому народу. Надо, чтобы Кладно сохранило и верность обещанию, которое было дано 14 октября 1918 года: построить Чехословацкую социалистическую республику. Нужно сорвать махинации правых. Нужно послать своих делегатов на съезд партии. Преданно отстаивать дело создания революционного фронта трудового народа. Содействовать строительству революционной партии. Присоединиться к III Коммунистическому Интернационалу.

После Тонды берет слово Карел Киндл и говорит:

«Исходя из самых лучших моральных побуждений и опасаясь за будущность рабочего класса, я констатирую, что в социал-демократической партии в настоящее время существует такой же разброд, какой через неделю будет переживать товарищеская немецкая партия нашей республики на съезде в Карловых Варах. Вокруг всех нас скопляются ныне горе, болезнь, скорбь. Никто из нас не может воспрепятствовать тому психологическому процессу, который, захватив весь мир, происходит и в наших рядах. Последнее заседание представителей партии констатировало разброд. Речь идет о принципиальных спорах относительно политической линии. Мы в Кладно всегда стремились проводить антибуржуазную политику, но в последнее время борьба приняла другие формы, а именно формы, которые уже не соответствуют основным принципам социал-демократии. Теория прямых действий, отказ от парламентаризма, взрывы радикализма легко могли бы привести рабочий класс к анархизму, но не к социальной революции. Социал-демократическое движение за последнее время допустило много скверного и дурного, и не удивительно, если теперь ведется борьба за бескомпромиссную точку зрения классовой борьбы».

Затем Киндл переходит к разбору условий вступления в III Интернационал и объявляет их неприемлемыми с социал-демократической точки зрения.

— Всем очевидно, — говорит он, — что спор обнаружил наличие двух разных мировоззрений. Каждый обязан сказать свое «да» или «нет». Раскол налицо, наступает разброд в партии. Необходимо сохранить здравый рассудок. В эти трудные времена пусть каждый взвешивает свое слово и не пренебрегает экономическими интересами рабочих.

Уполномоченные сидят молча, они в смущении. Что это за речь? Что Карел хочет этим сказать? Поднимается старый Ванек.

— Товарищи, я скажу только несколько слов. Я хочу сохранять здравый рассудок и взвешивать каждое слово, как этого требует товарищ Киндл. Признаюсь вам, что мне это стоит большого труда. Как вы думаете, товарищи, что означала его речь? Предал он нас или не предал? Киндл говорит, что каждый обязан сказать свое «да» или «нет». Почему же тогда он сам не скажет? К чему эти ученые рассуждения и философствование? К чему эти разговоры о болезнях, горе, скорби и тому подобное? Нужно говорить прямо и мужественно. Взвесить свои слова и сказать: сегодня Киндл оставил наши революционные ряды. Он изменник и дезертир. Не будем хныкать. Хорошо, когда знаешь, что к чему. Это не первое и не последнее разочарование, которое мы переживаем. Но мы выдержим, товарищи. Мы не изменим и не продадимся. Мы пойдем вперед. Красное знамя взовьется!

Ванек кончил. В зале буря одобрения. Карел Киндл исчезает. За ним уходит несколько других дезертиров. Но их мало.

Масса уполномоченных, наполняющая зал, сомкнулась, еще теснее сплотила свои ряды.

Кладненцы принимают резолюцию:

«Мы с гордостью присоединяемся к международному революционному движению пролетариата и считаем для себя честью, что первыми выступили против оппортунизма и социал-патриотизма, в которые могло быть вовлечено рабочее движение в Чехии, первыми у себя выдвинули задачу бескомпромиссной классовой революционной рабочей политики. Мы признаем, что в борьбе за наши цели маяком, указывающим нам путь, служила русская социалистическая революция и бесстрашная борьба русского пролетариата, на которую мы всегда смотрели с уважением и восхищением.

Мы рады, что наши цели и принципы, которые мы сначала пропагандировали в одиночестве, так быстро получили поддержку и что на нашу сторону встало большинство пролетариата Чехословацкой республики.

Поэтому тем более мы чувствуем себя обязанными в такой решительный момент проявить твердость в начатой борьбе и довести эту борьбу до победоносного конца. Наши цели тождественны целям международного социалистического пролетариата, начертанным в «Коммунистическом манифесте» основоположником современного социализма Карлом Марксом.

В этой борьбе мы считаем необходимым использовать все теоретические принципы и положения, выдвинутые в «Коммунистическом манифесте» и других сочинениях основоположников социализма, использовать все практические знания и пути, которые проложила и проверила на практике победоносная русская социальная революция.

В единой классово-бескомпромиссной партии рабочих Чехословацкой республики видим мы самую надежную гарантию победоносной борьбы, а в международной солидарности рабочих всех стран — ее наилучшую опору.

Далее. Ввиду того, что в настоящее время единственным подлинным представителем классово-бескомпромиссной международной рабочей солидарности является III Интернационал, нашей решимости ничуть не поколеблет трескотня о неприемлемости условий III Интернационала, поднятая теми, кто не желает создания единого фронта пролетариата на революционной основе. Мы требуем, чтобы чехословацкая социал-демократическая рабочая партия на своем единственно правомочном съезде, в дни с 25 по 28 сентября 1920 года, в Праге обсудила вопрос о присоединении к III Интернационалу и старалась обеспечить все необходимое для этого присоединения.

Мы не хотим больше обращать внимания на ожесточенные нападки тех представителей партии, которые имеют целью отсрочить съезд и отнять у делегатов возможность определять будущее партии. Мы считаем, что эта задача разрешена, ибо, как это очевидно, попытки правых полностью разбились о твердую волю членов партии.

Мы призываем всех товарищей, всех непримиримых, целеустремленных социал-демократов к совместной работе по построению прочной, свободной от соглашательства организации, которая в тесном содружестве с пролетариатом других наций была бы способна вести борьбу за победу пролетариата, за свержение капитализма и строительство социалистического общества.

Да здравствует III Интернационал!

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Значит, в Кладно уже решено. Кладненцы не станут изменниками.

Съезд социал-демократической партии собрался. Пришли кладненцы, прибыли делегаты, избранные от других областей республики.

Аристократия вождей, изменившая социализму и революционной борьбе рабочего класса, оказалась штабом без армии.

Делегаты съезда единодушно осудили изменническую политику бывших вождей. Но борьба за построение настоящей, революционной рабочей партии не была закончена.

На съезде не изменили наименования партии. Вступление в Коммунистический Интернационал не было поставлено на голосование. Победили осторожные доводы адвокатов. Ведь дело идет об имуществе партии. О Народном доме и типографии. Если изменить наименование партии, это будет означать потерю юридического права на имущество.

Законные права рабочих в буржуазном, капиталистическом государстве? Кто этому поверит и станет на это надеяться? На основании своего большого опыта Тонда в это не верит и не надеется. Не верят и кладненцы.

Тем сильнее они после съезда организационно укрепляют свои ряды. Они выставляют требования на шахтах и заводах. Развертывают боевые действия. Они не верят в буржуазные законы и не подчиняются им. Четырнадцатого октября[48] они прекращают работу на шахтах и заводах и выходят на демонстрацию. Заполняют кладненские площади.

Кладненцы протестуют против буржуазного строя и порядков, которые укрепились в республике. Кладненцы подрывают эти порядки, трубят тревогу и призывают к борьбе против них. Они обращаются со своими мятежными призывами к трудовому народу всей Чехословацкой республики:

«Вспоминая памятное 14 октября 1918 года, день, когда мы обнародовали первые требования об освобождении от династических пут в надежде, что воцарится господство демократии и социального равенства, — вспоминая это, мы сегодня, через два года, чувствуем горькое разочарование в своих надеждах, возложенных на 14 октября 1918 года. Что осталось от всех этих надежд? Ничего! Рабочих эксплуатируют так же жестоко, как раньше. Наши богатые, благодатные земли забрала в свое пользование свора эксплуататоров и спекулянтов, между тем как народ, занятый производительным трудом, вымирает от недостатка питания, донашивает свои последние рваные платья и обувь и не имеет жилищ. Иллюзии относительно демократической республики рассеялись. Буржуазно-демократические республики ничего не могут дать рабочему классу, так же как и монархии. И те и другие обдирают его, потому что являются капиталистическими.

Борьба пролетариата против демократических республик должна вестись так же остро, как велась она против монархий.

Целью пролетариата может быть только социалистическая республика, где не будет ни аристократов, ни господ капиталистов и где будет управлять сам пролетариат.

Шаг к такой социалистической республике был сделан еще 14 октября 1918 года. Но попытка не удалась, потому что люди, решившие бороться за социализм, объединились с социал-патриотическими элементами, с элементами ненадежными, которые подорвали и испортили все дело.

Путь, который прошел пролетариат за время существования Чехословацкой республики, свидетельствует о том, что за эти два года пролетариат многому научился и накопил большой опыт. Сегодня уже нет причин оглядываться на социал-патриотов. Сегодня организация чехословацкого пролетариата чиста и нерушима, так как мелкобуржуазные и социал-патриотические элементы сами из нее вышли. Отныне борьба пойдет только на один фронт, и здесь нельзя не победить. Слишком велико наше численное, организационное и идеологическое превосходство над противником.

Сегодня чехословацкий пролетариат уже не охвачен иллюзиями о счастливом будущем в «демократической республике». Видно, этот опыт был хорош, видно, он был нужен. А теперь наступил момент, когда надо извлечь из него пользу. Теперь наступил момент, когда надо вернуться к идеалу 14 октября 1918 года. Наступила пора. К борьбе за старый социалистический идеал!

После победы национальной — за победу социальную! За социальную революцию! За социалистическую Чехословацкую республику!

Кладно, 14 октября 1920 г.»

Таковы взгляды кладненских рабочих, выраженные после двухлетнего существования буржуазно-демократической республики. Практический опыт их многому научил. Если буржуазии предоставить право эксплуатировать, то все останется попрежнему, ничего не изменится — будь то монархия или демократическая республика. Трудящиеся будут работать как каторжные и страдать. Но кладненцы работать как каторжные и страдать не желают. Поэтому они восставали во времена австрийского господства. Восстали 14 октября 1918 года. Восстают и теперь и готовы бороться до тех пор, пока не будет свергнуто капиталистическое господство. Шахты и заводы должны быть социализированы.


Ноябрь, время после обеда. Тонда направляется на Пругон к Ванеку. С ним идут его дочери, Маня и Иржина. Они упросили отца взять их с собой к Ванеку посмотреть кроликов.

— Хорошо, что ты иногда все-таки вспоминаешь о детях. Мы теперь видим тебя едва ли не меньше, чем когда ты был на войне, — ворчит Маржка, одевая детей.

— Но, мама, когда папа был на войне, мы с ним никогда не ходили смотреть кроликов. А теперь он с нами ходит даже на Скалку. На прошлой неделе мы были там около пруда. Ты ведь тоже с нами была. Помнишь, как ты себе намочила туфли, — протестуют дети, защищая отца.

— Ну, это мне знакомо. Папа с вами умеет ладить. Всегда вас подкупит. Идите уж! Когда уберусь и вымою посуду, я тоже туда приду. Не измажьтесь около этих кроликов! Следи за ними, папа! Нет, лучше скажи жене Ванека, чтоб посмотрела за детьми. Когда вы с Ванеком разговоритесь, то вообще не замечаете, что творится вокруг вас, — облегчила себе душу Маржка, с добродушной улыбкой глядя вслед уходящим.


— Бог помочь, товарищ. Мы пришли смотреть кроликов. Как они у тебя плодятся? — начинает Тонда разговор, входя во двор Ванека.

— Эх, говорить-то не о чем, не до этого, — угрюмо отвечает Ванек.

— А если бы не я и вовсе погибли бы. Заведет их, а ты потом возись с ними, — жалуется жена Ванека. — Пойдемте, девочки! Я вам покажу, как живут наши малютки, а мужчин тут оставим. Они опять будут разговаривать только о политике.

— Товарищ, Маржка просит тебя присмотреть, чтобы дети не измазали себе платья, — обращается к ней Тонда.

— Об этом можешь не напоминать. Маржка знает, что ты за ними не углядел бы, правда? Почему она не пришла?

— Да она убирается и моет посуду. Обещала, что тоже придет. А что же ты изменил кроликам? — спрашивает Тонда у Ванека.

— Разве теперь есть время о них думать? У меня голова полна другими заботами.

— Какие же у тебя заботы?

— Он еще спрашивает! Как будто мало забот! Много есть такого, что мне не нравится. Все идет не так, как должно. Скажи мне откровенно, почему на съезде не обсуждался вопрос о вступлении в III Интернационал? Почему это откладывается?

— Многие товарищи и руководство считают, что было бы преждевременным изменить наименование партии на коммунистическую, особенно если принять во внимание имущество, Народный дом и типографию.

— Имущество, вечно это несчастное имущество, как будто все дело и вправду заключается лишь в Народном доме, типографии и так далее. Вот посмотри, Тонда, я читаю и изучаю последнее воззвание наших левых:

«Левица социал-демократической партии ведет спор о Народном доме на Гибернской улице и о его предприятиях».

«Левица предъявляет претензии на Народный дом для размещения в нем Исполнительного комитета, избранного на съезде партии 25—28 сентября 1920 года».

«На стороне правицы суд; правица созывает съезд на 26 ноября».

«Этот съезд и вся правица в целом не могла и не имеет права претендовать на Народный дом. Огромное большинство партии идет с левицей, и ей принадлежат предприятия Народного дома».

«Правица не прекращает интриг, буржуазная реакция предлагает ей помощь для захвата Народного дома».

«Рабочие, которых представлял съезд 25—28 сентября, справедливо объявляют попытку правицы покушением на рабочее имущество, которое она собирается присвоить с помощью капиталистического государства и буржуазии».

Вот так идет бесконечно на нескольких страницах воззвания. В прошлое воскресенье в Прагу поехало несколько сот наших людей. Оттуда пришел вызов, чтобы товарищи приехали защищать Народный дом, так как правые хотят его забрать. Но разве можно держать в Народном доме постоянный гарнизон, который бы его охранял? Неужели товарищи из руководства левицы не понимают, что речь идет не только об имуществе партии. Речь идет о частнокапиталистическом имуществе вообще. Шахты, заводы, крупные капиталистические предприятия нужно экспроприировать. Вот с какой целью нужно было бы выпускать воззвание. Подымать рабочий класс на борьбу. Помни, Тоничек, если дело не дойдет до экспроприации крупных капиталистических предприятий, если не дойдет до социализации, то не удержит наша левица и Народного дома. По-моему, неправильно все время делать Народный дом центром борьбы рабочих всей республики. Народный дом — это узкое, местное требование. Под лозунгом борьбы за Народный дом невозможно мобилизовать всех трудящихся в республике на единые действия. Это мое мнение, и увидишь, что я окажусь прав. Вот почему меня мучают заботы. Вот почему не могу спать. Меня теперь и мои ангорские кролики не тешат. Сейчас не время думать о личных интересах. Сейчас на карту поставлены интересы нас всех — шахтеров, металлургов, кладненцев, всех трудящихся республики. Кто этого не понимает — тот не революционер. Ну, что ты на это скажешь?

— Я с тобою согласен, Гонза. Действительно, пройдет еще долгое время, пока мы не создадим революционную партию. Нам придется еще не раз пересматривать и чистить наши ряды. Все-таки немного жаль, когда приходится расходиться со старыми товарищами, у которых были заслуги перед рабочим движением. Но в чем же дело, почему нас предают даже люди из нашего рабочего лагеря? Скажи, Гонза!

— Почему предают? Они стали барами, Тонда. Да, они вышли из наших рабочих рядов. Боролись против атак капиталистов. И сами, на собственной шкуре, испытали преследования. Они сами чувствовали и учили, что необходимо бороться, чтобы капиталистическая тирания была свергнута и рабочие стали хозяевами. Поэтому мы признавали их заслуги, их старания и труд и ценили их способности. Мы сделали их функционерами и служащими аппарата партии и наших предприятий. Мы помогли им и оказали им полное доверие. Мы не замечали, что новые условия их меняют, что многие из них перестают жить нашей рабочей жизнью, отрываются от нее и приобщаются к жизни господ. Не знали мы, что новые условия изменяют и их убеждения. Они становятся нетерпеливы и не хотят без конца дожидаться того времени, когда рабочий класс станет господином. Им предоставляется вдруг возможность самим стать господами. Это быстрее, удобнее и безопаснее. Ты только погляди, кто от нас оторвался товарищ Ауст. Он был рабочим на обувной фабрике. Его преследовали, выгоняли с работы, сажали в тюрьму и вообще не оставляли в покое. Поэтому он был бунтарем. Но вот уже много лет, как он стал управляющим больничной кассой, депутатом, влиятельным деятелем в области продовольственного снабжения. Господа его признают и сближаются с ним. И он уже не хочет больше быть преследуемым революционером. Поэтому он правый. Дальше. Возьми товарища Вацлава Куну. Тоже был бунтарь, его выгнали с металлургического завода. А теперь он господин казначей больничной кассы. А товарищ Карел Чермак? Тоже преследуемый бунтарь. Но сейчас он господин бухгалтер больничной кассы. А Павел Геринк? Подсобный рабочий на строительстве. Скромненький, чуть ли не аскет. А сегодня он директор больничной кассы, господа хлопают его по плечу и говорят: «Если бы все социалисты были, как вы, тогда бы и мы, директора Пражской металлургической компании, стали социалистами». Или товарищ Гонза Коуделка. Ты его вытащил с завода в Двур-Кралове. Был поденщиком. А теперь вишь как зазнался; сблизился со спекулянтами и покупает земельные участки. А наш Карел Киндл? Про этого я тебе всегда твердил, что́ из него выйдет в один прекрасный день. Других еще тебе перечислить? Донда, Эмиль, Мичка, твой шурин Ульрих и так далее. Все они были когда-то рабочими. Но понюхали господского житья и оторвались. Сменили борьбу за интересы рабочего класса стремлением к удовлетворению своих собственных интересов. Они утратили связь с рабочей массой. Вступили на наклонную плоскость и соскользнули по ней. Теперь они по уши завязли в оппортунистическом болоте. Это не только их вина. Это и наша вина. Партия должна зорко следить за своими функционерами. Партия должна их и поддерживать и контролировать, чтобы они не оторвались. Чтобы остались самими собой и не забыли своего классового рабочего происхождения, на какое бы место их ни поставили. Это мой опыт, Тонда. Запомни его! Никогда при решении вопросов не позволяй себе руководствоваться своими личными интересами. Обо всем суди с точки зрения интересов коллектива! С точки зрения интересов и пользы всего рабочего класса. Тогда ты можешь быть уверен, что не потерпишь поражения и не сглупишь. Если поможешь всем, поможешь и себе. Никогда не выворачивай этого наизнанку. Ты не имеешь права думать, что если помогаешь себе, то помогаешь всем. Извини, что я читаю тебе нравоучения. Я ведь знал твоего отца. Я уважал его за то, что он всегда умел оставаться самим собой. Он вырос в рабочей среде и не позволял себе буржуазных прихотей. Я был бы рад, чтобы и ты это сумел. Не думай, что если я озабочен, то, значит, теряюсь или вешаю голову. Ничего подобного, Тоничек. Для нас полезна чистка, которую мы провели. Если будут новые чистки, — они тоже не повредят. Места ренегатов всегда заполняют другие. Погляди-ка на наших женщин, как они нынче растут! Везде, в Кладно и в окрестностях. Роза Гайника в Мотычине, Шароха в Брандыске, Соба в Винаржице, а у нас Анка Кодытек, Барушка Резлер, Раж, Горчик и другие. Погляди даже на жену Шадека. Вот увидишь, какой работник получится из нее. Мало только жалеть людей. Если хочешь их изменить, то должен в первую очередь изменить условия, в которых они живут. Дать им возможность развить свои хорошие качества, подавить слабости и как следует выявить свои способности. Вот посмотришь, Тонда, когда мы победим, когда действительно начнем строить социализм, вот увидишь тогда, какими прекрасными людьми станут наши рабочие, наши женщины. Все, кто не верил и думал, что женщине место лишь в хлеву, на кухне или в постели, только рты раскроют от удивления. Да, чорт возьми, я должен сказать тебе еще одну вещь. Был у меня Клейн из Жегровице. Приходил посмотреть, как растут и плодятся мои ангорские. Но это был лишь предлог, чтобы прийти. А главное в том, что он написал письмо доктору Соукупу. Он пришел со мной посоветоваться, следует ли его опубликовать в «Свободе». Вот оно, прочти.

Тонда читает:

«Господину доктору Франтишеку Соукупу!

Господин доктор Соукуп! Не могу не распрощаться с Вами хотя бы этими несколькими строчками. Вы меня, наверное, не знаете. Я один из тех тысяч неизвестных, которые вас знали и просто боготворили. Мне тоже всегда доставляло удовольствие бывать на собраниях, на которых выступали Вы, и я не колебался пожертвовать несколькими часами пути, лишь бы Вас послушать и снова почерпнуть в своей пролетарской мучительной жизни силы для того желанного момента, когда… «А после будем судить мы!» Этой строкой из нашей прямо-таки священной песни Вы обычно заканчивали свои выступления на собраниях или митингах.

Но пришло время, и оно научило меня другому, и поверьте, господин Соукуп, я Вас ненавижу теперь так же, как раньше любил. Ненавижу так же, как ненавидят Вас и остальные рабочие. Почему я это высказываю? Пришел момент, когда я и вместе со мной многие тысячи других пролетариев очутились на распутье. Перед нами были две дороги. Одна — каменистая, тернистая, полная мук и боли, но вдали светило солнце и пели птицы. Другая — красивая, мощеная, усаженная деревьями, но вдали раздавались рыдания и звон кандалов. Мы не знали, куда нам идти. Верные Вашему учению, мы пошли по тернистой дороге. Вступив на нее первыми, мы слышали угрожающий рев буржуазно-капиталистического общества, предупреждающий нас и угрожающий, что эта дорога опасная и что на ней мы заблудимся. Но, помня Ваши слова, мы шли по этой дороге, все быстрее шли, и все больше нас становилось. Мы верили, что по ней пойдут и наши вожди. Но теперь мы видим, что вы, господин доктор старый Соукуп, Немец, Бехине, Тусар и другие, идете по прекрасно вымощенной и прославленной буржуазно-капиталистическим обществом дороге. Вот как пришлось нам разойтись. Я думаю, господин доктор Соукуп, что мне не надо Вам объяснять смысл этих слов. Вы должны лучше видеть и знать, за что буржуазная печать превозносит Вас ныне и воздает Вам хвалу.

И поэтому я, простой шахтер, осуждаю Вас, доктор Соукуп, и говорю Вам:

Вы — предатель, предатель, предатель!

Йозеф Клейн, шахтер из Каменной Жегровице».
— Ну, что ты на это скажешь? — спрашивает Ванек, когда Тонда кончает читать письмо. — Мог ли ты ожидать что-нибудь подобное от старого Клейна? Ты ведь знаешь, как он защищал доктора Соукупа и не позволял на него нападать. А теперь? Нет, Тоничек, из этого ты видишь, что мы хоть и озабочены, но это не значит, что мы должны голову вешать. Многие могут обмануть, смалодушничать и предать. Но шахтеры, металлурги, весь рабочий класс в целом не может изменить самому себе. Рабочие найдут верную дорогу, как бы они ни блуждали. Поэтому прочь заботы! В конце концов мы победим, Тонда. Ну, пойдем посмотрим моих ангорских. — Ванек тащит Тонду за собой к кроличьим клеткам.

— Посмотри-ка, мы заговорились и даже не заметили, что твоя Маржка тоже уже здесь. Вон они сидят на скамейке с моей старухой и разговаривают. Слышишь, как твои девчонки кричат на задах двора? Что там такое случилось?

— Папа, смотри, что этот кролик натворил! — бежит навстречу отцу маленькая Маня, показывая на платье Иржины, измазанное кроличьим пометом.

— Что это вы здесь делали? — сердится отец.

— Тетя дала нам поиграть крольчонка. А я посадила его на колени Иржине, чтобы она его понянчила. А он-то… — жалуется Маня.

— Идите разбирайте это с мамой и с тетей, — решает папа. — Я за вами не смотрел.

ДЕКАБРЬСКАЯ БУРЯ И КЛАДНЕНСКИЕ НЕПРИМИРИМЫЕ

Вечер четверга 9 декабря 1920 года. Зал Рабочего дома в Кладно до последнего местечка переполнен уполномоченными. Время богато событиями. Борьба за республику усиливается. Классовые противоречия обостряются. Все еще не решен вопрос, кто кого. Буржуазия или рабочий класс. Капитал или социализм. Мирная эволюция не разрешает противоречий. Она прикрывает их. Чиновничье правительство, которое пришло к власти после отставки коалиционного правительства Тусара, еще не чувствует себя достаточно сильным, чтобы решительно выступить против революционного рабочего движения. Оно собирает силы. Укрепляет свои позиции. В первую очередь укрепляет полицейские силы и жандармерию. Оно опирается на старые полицейские кадры, унаследованные от австрийской монархии. Дополняет их новыми реакционными элементами и авантюристами наихудшего сорта. Легионеры в целом обманули надежды реакционной чешской буржуазии. Буржуазия рассчитывала на легионеров. Она хотела использовать их и бросить в открытую борьбу против чехословацкого пролетариата и социализма. В Сибири агентам капиталистической Антанты удалось при помощи грязного мошенничества натравить чешские легионы против русской революции. Поэтому буржуазия надеялась, что им удастся это и на родине. Легионеры должны были стать самой крепкой опорой чехословацкой реакции, опорой капитализма. Однако что же в действительности происходит сегодня, вопреки их надеждам? Слушайте, что заявляют легионеры, возвращающиеся в эшелонах из далекой Сибири:

«Всем в Чехословацкой республике!
Вступая на родную землю, мы, легионеры 20-го эшелона сибирских легионов, шлем привет всем, идущим в ногу со временем. Мы требуем неотложного исполнения следующей программы:

1. Социализация крупных промышленных предприятий и шахт.

2. Экспроприация без выкупа крупных поместий для того, чтобы использовать их так, как этого требует наша конечная цель — социализация.

3. Конфискация недвижимого имущества католической церкви.

4. Отделение церкви от государства и школы от церкви.

5. Подлинно социалистическая школьная реформа.

6. Реформа обороны государства.

Для осуществления этой минимальной программы мы обещаем работать, не щадя своих сил.

Каждый, кто явно или тайно воспрепятствует проведению в жизнь этой программы, будет нашим врагом».

Следуют две тысячи сто двадцать подписей.
Так же звучат и заявления других эшелонов, иногда они даже еще резче говорят о социализации. Среди них есть прямо коммунистические заявления. Вот документ:

«Горький опыт, полученный нами на горячей земле революционной России, ясно показал нам бесцельность компромиссной тактики правых социалистов.

Поэтому мы хотим строить действительно социалистическое государство. А принимая во внимание сопротивление имущих классов, этого можно достичь, только передав всю государственную власть в руки рабочего класса. Уверенные в этом, мы принимаем программу Коммунистического Интернационала и заявляем о своем желании начать целеустремленную работу вместе со всем сознательным рабочим классом во имя светлого будущего человечества. Легионеры-коммунисты».

Следует тысяча двести одна подпись.
Теперь, стало быть, на легионеров надежды мало. В их среду необходимо внести разложение. Согласно старому испытанному девизу: «Разделяй и властвуй». Это удавалось в Сибири. Почему же не удастся в Чехословацкой республике? Всегда найдутся изменники, которых можно подкупить. Не обязательно Союз легионеров, имеется еще и Дружина[49]. В ней сконцентрированы контрреволюционные элементы и авантюристы последнего сорта. Их миссию разъяснит вам следующее сообщение, которое в начале декабря опубликовала левая печать.

«Банда Черженского и легионеры
Почти с самого переворота по Праге бродит субъект по фамилии Черженский. Авантюрист с загадочным прошлым, который организует группу и называет ее «Дружиной чехословацких легионеров». Этот Черженский, разумеется, пользуется необычайным расположением буржуазной реакции, которая видит в нем своего человека, способного организовать белую гвардию — последнее прибежище всякой реакции. Когда после переворота началось быстрое пробуждение классового сознания пролетариата, буржуазия утешала себя тем, что вернувшиеся из России легионеры «водворят порядок». Она обманулась в своей надежде, так как оказалось, что огромное большинство этих парней охвачены горячими социалистическими чувствами и во второй раз не дадут вовлечь себя в бой против борющегося пролетариата. Тесный контакт с пролетарской Россией, отрезвление от тех лживых басен о борьбе за свободу, которыми опутали Сибирскую армию, и реакционный дух командования сделали свое дело — сибирские солдаты навсегда потеряны для планов буржуазной реакции. Наоборот, убеждения большинства этих солдат имеют ясно выраженный социалистический и революционный характер. Потому-то буржуазии неизбежно пришлось пустить в ход черженских. Теперь они вместе с «соколами» — единственная надежда капиталистов. Время от времени они пробуют почву, пытаясь устроить путч, и подбадривают патриотический сброд, подбивая его на антисоциалистические погромы. Интересно, что эти авантюристы пользуются не только горячей любовью буржуазии, ее газет и официальных поэтов, а также и явной поддержкой военных и гражданских учреждений. Черженский также заявил, что постарается, чтобы имущество социал-демократической партии опять попало в руки Тусара и его приятелей».

Как видите, чешская буржуазия вооружается,лихорадочно готовится к решающему нападению на рабочих. Но она не может сразу открыть свои карты. Она вынуждена продолжать маневрировать. Принуждена и дальше создавать впечатление, будто обдумывает и обсуждает вопрос о социализации. В парламент попрежнему поступают проекты насчет социализации. В начале ноября это делают чешские социалисты. В половине ноября являются правые социал-демократы и предлагают:

«Все предприятия по добыче угля, находящиеся на территории Чехословацкой республики, вместе со смежными предприятиями по переработке угля, как-то: коксогазовые, брикетирующие или заводы по получению побочных продуктов, — переходят в собственность государства, которое будет ими руководить при помощи специально учреждаемой согласно этому закону «Государственной горнозаводской компании».

В парламенте лежит и проект о социализации, поданный аграрной партией и подписанный самим ее председателем, помещиком Антониной Швеглой из Гостиварж.

Но при этом угольные бароны продолжают бесцеремонно эксплуатировать шахтеров и загребать огромные барыши. Они не стыдятся обкрадывать и государство, не выплачивая миллионы крон налогов.

Сейчас кладненская общественность возбуждена разоблаченными в последние дни мошенничествами Каменноугольного общества горнозаводчиков.

Кладненская «Свобода» пишет:

«Потрясающее мошенничество Кладненского каменноугольного общества горнозаводчиков
Утаено двадцать два с половиной миллиона крон прибыли. Республику обокрали на гербовых сборах. Свой человек в министерстве. Подкуп услужливых чиновников. Ни галера оборотного капитала — и миллионные прибыли. Виновные до сих пор на свободе, не принято никаких мер».

В чем суть дела? Во времена Австрии в Кладно существовало капиталистическое Общество государственной железной дороги. Кроме шахт, это общество владело также заводом стальных канатов, лесопильным заводом, лесами и так далее. Общество было немецким, и его резиденция находилась в Вене. После переворота в Праге, в 1919 году, образовалось новое общество под названием Кладненское каменноугольное общество горнозаводчиков. Членами общества были: Земельный банк; фабрикант Фр. Клейн, Варнсдорф; Бедржих Дейч, Двур-Кралове; Эмиль Штейн, Прага; Фишер и сын, Кралупы; затем — доктор прав Богумил Штейн, Винограды, и кандидат прав Брумлик, Прага.

Общество выпустило сто акций по пятьдесят крон. Следовательно, его капитал равнялся пяти тысячам крон. Но и этой суммы акционеры не вносили, так как капитал был уплачен из средств предприятия. Общество заключило с Обществом государственных железных дорог договор о долголетней аренде шахт, завода, изготовлявшего стальной трос, и др. Но в действительности это была не аренда. Шахты и заводы просто перешли в собственность Каменноугольного общества горнозаводчиков. Арендный договор был фиктивный и заключен для того, чтобы сэкономить на гербовых сборах. Венские капиталисты опасались социализации и поэтому за бесценок продали шахты и заводы.

В 1919 году чистая прибыль нового общества составляла 24 533 535,29 кроны. Но общество показало только 2 031 554,12 кроны прибыли. А 22 501 981,17 кроны разделили между собой семь акционеров. Все это было установлено официально ревизией в августе 1920 года. Министерство финансов умолчало о результатах ревизии. Решило дело вмешательство аграрной партии, которая участвует в операциях Земельного банка. Когда же члены кладненского Совета рабочих обратились в министерство труда, с тем чтобы оно приняло меры против компании горнозаводчиков, им ответили: «Контроль — излишен. Если мы пошлем туда для контроля чиновников, заводчики дадут им взятку. У них есть деньги, а у республики нет».

Вот каково положение горнозаводчиков. Только одно небольшое общество горнозаводчиков ежегодно присваивает двадцать два миллиона крон прибыли. А положение горняков?

Сегодня собранию уполномоченных должен быть дан отчет о результатах переговоров относительно требований горняков о новом коллективном договоре. Горнозаводчики отвергают требования шахтеров. Они могли бы выполнить их лишь в том случае, если бы цена одного центнера угля была повышена с двадцати семи крон до пятидесяти четырех крон франко-шахта. Дескать, при нынешних ценах на уголь, даже при существующей низкой шахтерской заработной плате, горное дело терпит убытки. Так утверждают горнозаводчики. Правительство использует эти утверждения угольных баронов для обоснования отсрочки социализации. «Взвесьте: если бы шахты были социализированы и перешли к государству, пришлось бы удовлетворить требования шахтеров. Но если б удовлетворили требования шахтеров, это значило бы, что уголь вздорожал на сто процентов. А это восстановило бы против шахтеров всю общественность. Если же не повышать цен на уголь, то государству придется давать дотацию на добычу. Поэтому лучше не спешить с социализацией. Пусть пока сами горнозаводчики с этим мучатся. В интересах социализации шахтеры должны умерить свои требования. И как только появится гарантия, что добыча рентабельна, можно будет социализировать».

Но как в действительности выглядит хозяйничанье угольных баронов и их мнимые убытки, об этом говорит пример с двадцатью двумя миллионами прибыли, утаенной Каменноугольным обществом горнозаводчиков за один только год. Семь разбогатевших во время войны акционеров-мошенников, не дав ни единого галера капиталовложений, разделили между собой двадцать два миллиона крон прибыли. А десятки тысяч трудящихся страдают. Но это еще не все. Есть безработные. И каждый день их число увеличивается. В середине ноября в Кладно состоялось собрание безработных. Послушайте их резолюцию:

«Несколько сот безработных Кладненщины, собравшись в субботу в Рабочем доме на митинге в Кладно, приняли следующую резолюцию:

В промышленном производстве, которое еще ранее по вине существующей частнокапиталистической системы переживало серьезные затруднения, в наступающие зимние месяцы начался крупный кризис. Жертвою его становимся мы, рабочие, уволенные в массовом порядке с работы. Другой работы мы не находим.

Страшный призрак голода подкрадывается к нашим холодным жилищам, наши дети раздеты и босы.

В этот критический момент мы собираемся здесь, чтобы выразить свой резкий протест против всякой социальной несправедливости и бесправия, против всех эксплуататоров.

Поэтому мы самым настойчивым образом требуем, чтобы авторитетные деятели, призванные к этому, позаботились об улучшении нашего положения и, применив необходимые меры, устранили безработицу.

Мы решительно и бесповоротно отказываемся от какой-либо денежной помощи, которой, безусловно, не может хватить на пропитание наших семей. Мы требуем работы! Сознавая, что это возможно, мы предупреждаем соответствующих деятелей о последствиях, которые могут произойти, если не прекратятся безмерные страдания трудового народа.

Конфискуйте полученные спекуляцией прибыли! Экспроприируйте промышленные предприятия и шахты! Экспроприируйте крупные поместья! Уничтожьте частную собственность».

Буржуазия и ее лидеры знают о недовольстве и протестах. Они понимают, что не могут осмелиться предпринять решительную атаку на трудящихся без помощи правых социалистов. Буржуазии необходимо полностью привлечь их на свою сторону и подкупить. Необходимо иметь уверенность, что правые социалисты будут молчать, и тогда, когда осуществится ее план, навсегда отвергнуть какую бы то ни было социализацию. Надолго укрепить в демократической республике капиталистический режим. У них должна быть гарантия, что и после этого социал-демократы будут держать рабочих в узде. Гарантия в том, что они до конца выполнят свою задачу предателей рабочего класса и социалистических идеалов, какие бы это ни повлекло за собой катастрофические последствия для пролетариата. Вместе со всей буржуазной коалицией правые социалисты будут нести полную ответственность за то, что останутся невыполненными обещания, данные трудящимся в революционные дни. А наградой за эту службу социал-демократическим вождям будет Народный дом, типография и пр. При помощи закона, чиновничьего правительства и полицейской силы имущество социал-демократической партии будет отобрано у полноправных владельцев — рабочих, членов партии, которые получили на съезде большинство и избрали собственное руководство, — и передано в руки аристократии вождей.

Этот план уже не является тайной. На этой платформе борьбы за Народный дом и имущество партии буржуазия и чиновничье правительство Черного с согласия высших инстанций[50] и социал-демократических лидеров подготовляют решительное столкновение.

Центральное руководство левицы принимает эту платформу борьбы с буржуазией, навязанную ему правыми. Оно колеблется и боится сделать решительный шаг. Верит в право и законность. Поэтому оно и не приняло на съезде условий Коммунистического Интернационала, не изменило названия партии:

«Если бы мы изменили наименование партии, закон не был бы на нашей стороне. Мы могли бы потерять юридические права на имущество. Если же партия и дальше останется социал-демократической, то никто не сможет оспаривать ее законных претензий на Народный дом, типографию, газету и т. д. Каждый судья должен будет решить в пользу полноправных владельцев».

Так доказывают левице адвокат доктор Калабис и другие. В конце концов начинает казаться, будто между политикой правых и левых социал-демократов был лишь один спорный вопрос: кто должен пользоваться имуществом партии.

Об имуществе ведется судебная тяжба. Независимые судьи, как видно, плюют на право и закон. У них есть предписание и указание правительства. Поэтому левице отказывают на суде во всех их легальных и законных претензиях. Левица выпускает воззвание за воззванием, где жалуется на пристрастие и несправедливость. Призывает рабочих защищать право и закон.

Вот что сегодня всколыхнуло общественную жизнь в Кладно. И сегодня обсуждает пленарное заседание кладненских уполномоченных.

Как бороться с безработицей? Какие шаги предпринять против хищничества и мошенничества капиталистических компаний? Как достичь повышения нищенской заработной платы горняков, так, чтобы при этом угольные бароны не могли наживаться на новом повышении цен на уголь? Как расстроить происки правых изменников? Как обезопасить и оберечь себя от террора реакционных боевых групп, дружинников Черженского и буржуазной части «Сокола»?

Собрание проходит шумно. Выступает делегат за делегатом. Ораторы критически оценивают положение, напоминают об единстве рабочих на шахтах, заводах и в поместьях. Дискуссия выявила единое мнение, что без социализации нет ни другого пути, ни надежды на устранение нынешней несправедливости, нужды и бесправия.

Поздно вечером приезжает из Праги группа товарищей и сообщает:

«Народный дом в Праге занят полицией, а типография запечатана. На собрание уполномоченных пражских рабочих напали полиция, жандармерия и реакционные боевые группы. Уполномоченных избили. Зал Народного дома разгромлен. Сотрудников «Руде право» полицейские силой вытащили из редакции. Правых лидеров, изменников доктора Соукупа, доктора Немеца, Стивина, доктора Мейснера и других полицейские поздно ночью привели в Народный дом, и они вступили во владение им. Пражские рабочие протестуют. На улицах Праги демонстрации».

Кладненскими уполномоченными овладевают справедливый гнев и волнение. Они разрабатывают необходимые меры. Завтра в четыре часа утра будет прекращена работа на шахтах и заводах. Рабочие останутся наготове на своих рабочих местах. Утром же в Рабочем доме состоится новое собрание уполномоченных. Смотря по ситуации, собрание решит, какие меры нужно будет еще принять. На шахты и заводы передадут указания по телефону. Согласно решению и указаниям руководства партии и уполномоченных, будут развертываться действия. Уполномоченные сельскохозяйственных рабочих со всех крупных имений Кладненского района тоже будут созваны на пятницу.

В имениях будут действовать солидарно, согласно решению промышленных рабочих.

Поздно ночью расходятся кладненские уполномоченные; они понимают, что настает решительный момент борьбы. Они полны твердой веры в справедливость своего дела и его победу. Кладно наверняка выдержит испытание. Все Кладно будет мобилизовано и единодушно вступит в бой. Но речь, однако, идет не только о Народном доме и типографии. Речь идет о всей будущности рабочего класса Чехословакии, о разрешении коренного вопроса: будет ли Чехословацкая республика буржуазной, капиталистической или социалистической?

На заводской отвал вылили шлак. Над городом и всеми окрестностями разгорелось красное зарево. Это верный предвестник боя. Будет ли оно и предвестником славной победы? Кладненцы твердо верят в свои силы. Кто мог бы в Кладно подвести? Шахты, заводы, Полдовка, рабочие имений? Незачем перебирать. Все до одного вступят в битву. В решительную минуту в Кладно не должно быть ни изменников, ни мародеров. Так кто же в Кладно может стать на пути мобилизованной армии рабочих? Полиция, жандармерия, солдаты, мелкая буржуазия или угольные бароны? Чепуха. Они будут рады, что остались целы. Самые наглые реакционные крикуны трусливо залезут в норы. Но как будет в других местах? Всюду ли так подготовлены и мобилизованы? Всюду ли такое единство, как в Кладно?

Вот вопросы, которые обдумывают и о которых говорят в группах уполномоченных, расходящихся по домам. На все эти вопросы даст ответ будущее. А сегодня нет смысла долго обсуждать и обдумывать. Надо действовать. Если ты не работаешь в утреннюю смену, зайди к товарищу. Ему нужно рассказать о решениях. Чтобы утром на шахте все знали, что делать. Как вести себя, как подготовиться.

Утром в Кладно не работают. Шахты и заводы стоят. В Рабочем доме оживление. Здесь опять собираются уполномоченные. Из Праги приходят призывы к демонстрациям протеста. Собрание уполномоченных дает указание шахтам и рудникам. На шахтах выстраиваются колонны и отправляются в Кладно. На площади митинг. Делается сообщение о вчерашних событиях в Праге. Решено объявить забастовку и твердо держаться. Решено выслать в Прагу делегацию. Требовать объявления всеобщей стачки по всей республике. Целый день заседает в Рабочем доме собрание уполномоченных. Из Праги сообщают о кровопролитии перед парламентом. В демократической республике стреляют в рабочих. Слышите? В рабочих опять стреляют. Падают мертвые и раненые. Реакционные боевые группы и полицейские бесчинствуют. На сцену выходят господин Черженский и свора реакционных авантюристов. Они предлагают свою помощь правительству и буржуазии:

«Мы требуем, чтобы наше правительство отдало приказ исполнительным органам, наблюдающим за порядком, в случае необходимости обращаться за помощью к членам Дружины чехословацких легионеров, для того чтобы обеспечить общественный порядок и безопасность.

Мы требуем от правительства, чтобы оно объявило всем предприятиям, промышленным, сельскохозяйственным и т. д., что члены Дружины чехословацких легионеров вместе с уполномоченными благоразумных рабочих будут сотрудничать в деле охраны рабочих и обеспечения нормальной работы на всех предприятиях. Но члены Дружины в основном направят свои усилия к тому, чтобы при участии, всего населения воспрепятствовать прекращению работ на предприятиях, служащих общественным целям.

За президиум Дружины чехословацких легионеров секретарь Е. Рыба, председатель В. Черженский».
Так пишет правительству авантюрист Черженский от имени своих черносотенцев. Правительство и его органы с радостью принимают помощь Черженского. Они вооружают черносотенцев. Вооружают отлынивающих от работы авантюристов. Вооружают мелкобуржуазные реакционные элементы из «Сокола». Капиталистическая основа республики под угрозой. Под угрозой и частнокапиталистическая эксплуатация. Под угрозой и капиталистическая прибыль. Есть опасность, что республика и в самом деле может стать социалистической. Этому необходимо воспрепятствовать. Трудящихся необходимо разъединить.

Газета «Чешске слово»[51] сразу же в пятницу утром печатает на первой странице дюймовыми буквами обращение и призывает:

«В интересах трудового народа и республики наши братья не примут участия ни в каких конфликтах и стачках. Эта борьба не имеет значения для рабочего дела. Наши братья отразят всякую попытку насильственно остановить работу на заводах или железных дорогах. Следует наглядно показать тем, кого в столь серьезное для социализма время больше интересовал Народный дом, чем борьба против капиталистов, что пролетариат не позволит использовать себя для сведения чьих-то личных счетов, отметет всякие попытки вовлечь его в эти дрязги. Но, разумеется, если кто-нибудь захочет ради этого вызвать действия, которые бы угрожали государству, то мы, конечно, не останемся равнодушными».

Старый Ванек раздраженно хлопнул «Чешским словом» о стол.

— Вот вам. Опять лишь предательство и штрейкбрехерство. Что вы скажете, братья? — обращается он к группе уполномоченных — членов партии национальных социалистов, которые вместе с другими сидят в Рабочем доме и совещаются о боевых мероприятиях. — Речь идет только о Народном доме или о борьбе против капитализма?

— Что ж ты, друг, сердишься, — отвечают те, к кому он обращается, — неужели ты ожидал чего-нибудь лучшего от наших руководителей? Мы давно чувствуем, что вся эта социалистическо-буржуазная коалиция ни черта не стоит.

— А что вы теперь будете делать? Как ответите на писанину «Чешского слова», — спрашивает Ванек.

— Что нам делать? Это уже решено. Мы ведь здесь и идем вместе с вами. Можешь на нас положиться. Мы не поддадимся влиянию писаний какого-то газетного пачкуна. Довольно нас водили за нос после переворота, — отвечают рабочие делегаты — члены национально-социалистической партии. Уполномоченные разговорились. Взвешивают и критикуют.

Ставят вопросы и отвечают.

— Послушайте, товарищи. Эту писанину газетных борзописцев действительно следовало бы прекратить. Поглядите: вот обращение нашего Объединения профсоюзов. Что говорит Объединение профсоюзов? Что говорит? Оно призывает всех членов профсоюзов к спокойствию. Да брось ты! Неужели это возможно? А почему невозможно? Да, это так, товарищи! Объединение профсоюзов берет на себя переговоры в споре о Народном доме. Оно готово стать посредником. Разрази их гром! Неужели там наверху все сошли с ума? Разве дело в Народном доме? Тут совсем другое. Речь идет о нашем существовании. О капиталистической эксплуатации и воровстве. Речь идет о Каменноугольном обществе горнозаводчиков. О спекуляции и дороговизне. О республике. О ее существовании и о ее будущем. Пусть никто не говорит, что республику нам завоевали капиталисты. Пусть никто не верит, что они будут ее для нас защищать и удержат ее. В решающий момент они ее предадут и продадут. Удержать и сохранить ее можем только мы. Рабочие. Поэтому необходимо сохранять единство и не уступать. Когда-нибудь мы покончим и с этой газетной травлей. Но теперь надо это всем вместе обмозговать. Нужно сказать, что делать и как делать. Но вот же есть воззвание руководства нашей партии. Воззвание центра нашей левицы. Вот оно. Читайте!

«Рабочие и работницы, прекратите работу во всей республике и включайтесь в борьбу! Правительство, которое нарушает принцип частной собственности, само дало повод к тому, чтобы рабочие действовали, исходя из этого принципа, со всеми вытекающими отсюда последствиями, полностью ему следуя».

— Подожди, подожди, как это? Сам чорт тут ничего не разберет. Правительство нарушает принцип частной собственности. Ну и пусть себе нарушает. Пусть экспроприирует шахты и поместья. Ведь мы хотим же этого. Или, может быть, мы должны защищать принцип частной собственности? Нет, в самом деле, это сам чорт не разберет. Читайте дальше, может, станет яснее!

«Наши требования таковы:

1. Немедленно прекратить всякие преследования.

2. Немедленно очистить Народный дом от полицейских и жандармов и возвратить его рабочему классу.

3. Освободить заключенных и выдать пособия рабочим, которые были тяжело ранены».

— Ну, это еще куда ни шло. Но зачем начинать с таких требований? В них нет ничего боевого. Это выглядит так, будто мы готовимся к тому, что проиграем битву, которая еще не началась. Нет, товарищи, я начинал бы не с этого. Ну, а дальше какие требования?

«4. Отставка правительства Черного, который показал, что его правительство всего лишь исполнительный орган стоящего за ним действительного правительства Тусара, Мейснера и Швеглы, не боящихся проливать кровь рабочих.

5. Прекратить конфискации и немедленно предоставить полную свободу печати, собраний и союзов.

6. Немедленно ввести рабочий контроль над нашим производством в крупных имениях и на больших заводах. Предоставить право представителям заводских советов или фабричных комитетов на каждом предприятии безотлагательно проверять баланс и бухгалтерские книги».

— Право проверять балансы и книги? Да что тебе это даст, чорт побери? Отправляйся в Каменноугольное общество горнозаводчиков и проверяй там книги. Найдешь там интересные вещи. Это верно. Установишь, что крадут и мошенничают оптом. Но какая тебе от этого польза, если ты не имеешь права тут же схватить этих воров и арестовать прямо на месте? Нет, нет, товарищи, это право проверять книги слабовато. Такое требование сегодня не мобилизует. Но погоди, дальше, может быть, будет что-нибудь посильнее.

«Там, где будет установлено, что у предприятия есть наличные средства, рабочие имеют право, учитывая дороговизну, заставить повысить заработную плату не менее чем на 30 процентов (прибавка за полмесяца должна быть выплачена немедленно)».

— Хватит, подожди! Как же это так? Там, где будет установлено, что предприятие, то есть капиталист, имеет наличные средства… Что это такое наличные средства?

— Ну, если у него в кассе есть деньги.

— Ага, так, значит, если у него в кассе есть деньги, то рабочие, принимая во внимание дороговизну, имеют право на повышение заработной платы на тридцать процентов. Ну, это хорошо, с этим я согласен. Погоди-ка, товарищ. А что если у капиталиста в кассе-то ничего нет? Вот как у нас, на Энгерте. Общество заработало двадцать четыре миллиона. Но в кассе никогда ничего нет. Об этом уж постараются доктор Дейч и его компаньоны, чтобы в кассе было пусто. Чтобы они могли жаловаться, будто терпят убытки и не могут прибавить. Значит, если в кассе нет денег, то у рабочих нет права на эту тридцатипроцентную прибавку? А если рабочие хотят повышения заработной платы, значит они должны раньше постараться, чтобы в кассе были деньги. Но зачем их потом оставлять капиталисту? Будешь работать как каторжный. Наполнять ему кассу, а он ее будет обкрадывать? Забери ее у него, у негодяя! Экспроприируй его! Только когда шахты будут социализированы, шахтеры будут заботиться о том, чтобы в кассе действительно были деньги. Трудиться на капиталиста и иметь право на повышение заработной платы, только когда у него есть деньги в кассе? Нет, товарищи, так требования ставить нельзя. Если бы я сказал это у нас на шахте, меня бы избили до смерти. Чорт побери! Читайте дальше.

«7. Снабжение повсюду взять под контроль рабочих.

8. Все пустующие квартиры и всякая лишняя площадь должны быть отданы тем, у кого нет жилья. Пусть рабочие обсудят это со всей серьезностью. Поскольку парламент и правительство полностью обманули рабочих в вопросе социализации как крупных поместий, так и крупнейших промышленных предприятий, рабочий класс обязан обдумать со всей серьезностью, какие меры следует ему предпринять, для того чтобы социализация была проведена на тех предприятиях, которые бесспорно созрели для этого и уже подвинуты до такого состояния, когда решение нельзя больше откладывать».

— Чтоб им провалиться! Почему все так округляют? Кто может отсюда что-нибудь извлечь для себя? Как мы у себя на Смечно можем знать, созрело ли поместье Клам-Мартиницев для социализма, — созрело или не созрело? Мы уже давно выгнали из Смечно господина графа.

— Значит, он у вас уже созрел. А у нас-то монахи бржевновские, бенедиктинцы. Созрели они уже или еще не созрели? Можем мы экспроприировать их владения?

— Подожди! Чего ты толкуешь об экспроприации? Разве ты не слышал? Ты не можешь его экспроприировать. Ты должен только подвинуть его до такого состояния, чтобы нельзя было больше его экспроприацию откладывать.

— Да оставь ты, кто же это будет подвигать поместье? Сразу видно, что ты железнодорожник. У нас нельзя толковать ни о каком подвигании поместий. У нас народ простой. Им слова нужно на лопате подавать. Либо забирай, либо не забирай. На бумаге-то можно написать. Как говорится, бумага стерпит. Но если хочешь, чтобы люди сделали что-нибудь толковое, ты должен им по-чешски сказать, как и что они должны делать. Подождите! Не перебивайте меня все время. Ну, какие там еще требования? Никаких? Чорт возьми, товарищи, этого мало для всеобщей стачки. Неужели, правда, в этом воззвании больше ничего нет?

— Тут еще есть заключение.

— Так читай его!

«Рабочие!

Положение, в которое нас вовлекли правительство и предатели социализма, входящие в него, серьезно потому, что масса рабочих была приведена в движение помимо своей воли. Все мы были поставлены вне закона. Мы используем это положение не только для защиты того, что было у рабочих отнято, но также и для наступления за великие требования рабочего класса.

Мы не позволим украсть у нас гражданские свободы. Мы не позволим с помощью правительственной политики красть у нас рабочее имущество! Вставайте на борьбу против дороговизны и за повышение заработной платы для всех рабочих! Вставайте на борьбу против спекулянтов, поднимайтесь на борьбу за контроль над всем промышленным и сельскохозяйственным производством, за советы рабочих на предприятиях!

Речь идет о великих требованиях эпохи, которые должны быть выставлены. Эти требования прежде всего состоят в проведении социализации и в подготовке к экспроприации крупнейших предприятий и поместий, эти требования всегда выдвигали и продолжают выдвигать широчайшие народные слои.

Дисциплинированно и в строгом порядке, но твердо вперед, рабочие!

Исполнительный комитет Чехословацкой социал-демократической рабочей партии (левицы)».
— Как ты читал там, вначале? «Помимо своей воли рабочие массы были приведены в движение!» Как это? Значит, партия этого не хотела? А если не хотела, то зачем призывает к всеобщей стачке? Руководство должно знать, подходящее это время для решительного боя или нет. Зачем позволять, чтобы нас вовлекали в движение против собственной воли? Нет, товарищи, нам все время чего-то недостает. Сдается, что и эта наша нынешняя партия не является той революционной партией, которая нам нужна. Все время что-то не так. Это не само собой вышло, что мы не приняли на съезде условий Коммунистического Интернационала. Мы боялись назваться настоящим именем. Мы думали, что если и дальше будем называться социал-демократами, то нам это поможет. Нам оставят Народный дом и типографию. Закон будет на нашей стороне. Чорта с два — на нашей! Для чего хвастаться, что я остался социал-демократом, когда меня в деревне никто не называет иначе, как коммунист и большевик? Ты прав. Дело-то тут даже не в названии. Дело в том, чтобы не бояться выполнить условия. У нас в теперешней левице тоже есть еще много людей, которые разыгрывают из себя революционеров. Когда им приходится выполнять условия, они почесываются и находят массу отговорок. «Широчайшие народные слои ставят требования». Как может говорить так руководство партии в решительный момент, когда надо мобилизовать массы на борьбу? Почему не сказать прямо: «Мы, руководство партии, выставляем эти требования. Мы выставляем их потому, что они являются требованиями широчайших слоев народа. Мы организуем борьбу за эти требования и становимся во главе этой борьбы». Вот это был бы ясный, революционный разговор. Вот как должно было бы говорить руководство нашей левицы, если б мы были уже революционной партией. Но мы не являемся ею, товарищи. Придется нам еще много учиться. Поэтому обдумаем вместе, товарищи. Нужно хоть в Кладно ясно сказать, чего мы хотим и как себе это представляем. Что должны делать люди на заводах, на шахтах, в имениях и в поселках.

Уполномоченные заседают. Создают комиссию. Вместе обсуждают вопрос и сообща вырабатывают требования и указания:

1. Повсеместно прекратить работу и предъявить соответствующие требования.

2. Подчинить заводы, шахты и поместья своему рабочему управлению.

3. Учредить революционный центральный комитет и комитеты на предприятиях и в населенных пунктах.

4. Повсюду организовать регулярный стачечный контроль.

5. Поставить вооруженные патрули.

6. Организовать команды, которые нужны на шахтах для обслуживания насосов, предотвращения пожаров и т. п.

7. Организовать команды на металлургических заводах для поддержания хода домен.

8. В крупных имениях организовать команды для кормления скота и других неотложных работ.

9. Прекратить вход на предприятия без пропуска революционного комитета.

10. Не пускать без пропуска даже владельцев, директоров, управляющих и служащих.

11. Обеспечить полную безопасность выступлений рабочих.

12. Разоружить все реакционные элементы, со стороны которых могла бы грозить опасность.

13. Приказать полицейским и жандармам, чтобы они не покидали своих помещений без разрешения революционного комитета.

14. Не разрешать полиции и жандармерии вмешиваться в действия рабочих.

15. Послать делегатов в Брно, Остраву, Мост и во все крупные промышленные центры.

16. Информировать их о действиях, которые предпринимают кладненцы, и потребовать, чтобы и они присоединились к всеобщей стачке.

17. Провести все подготовительные мероприятия, для того чтобы в соответствующий момент всеобщая стачка переросла в решительный бой рабочего класса за власть, за свержение господства буржуазии и установление социалистической республики.

Так гласят указания. В субботу состоялся снова десятитысячный митинг на городской площади в Кладно.

На митинге выступают уполномоченные заводов и шахт. Выступает и Тонда:

— Сегодня много говорить не нужно, сегодня нужно действовать. Должны быть воплощены в жизнь лозунги, которые до сих пор только провозглашались. Мы объявили всеобщую стачку. Мы начали борьбу против капиталистического строя и преследований. В этой борьбе нет места нейтралитету. Все, кто сознает, что принадлежит к рабочему классу и трудовым слоям, должны встать в ряды борцов. Нельзя расчетливо выжидать и стоять в стороне. Сражающаяся армия должна быть дисциплинированной армией. Должна иметь надлежащее руководство, ответственное за все действия, которые будут предприняты. Вчера после обеда в Рабочем доме собрались представители всех рабочих организаций и объединений, а именно: областной исполнительный комитет социал-демократической партии, горняцкий комитет горного округа, профсоюзная комиссия, окружной комитет металлистов, центральный Совет рабочих, представители рабочих физкультурных объединений, легионеры, уполномоченные заводов и шахт, а среди них и уполномоченные от чешских социалистов, — и избрали единый революционный комитет. Этот комитет принимает на себя ответственность за организацию всеобщей стачки и всех действий, которые будут с ней связаны.

Сегодня же следует приступить к избранию революционных комитетов в количестве от трех до пяти членов в каждом населенном пункте, на каждом предприятии и в поместье. Это главная задача. Вечером в Рабочий дом в Кладно прибудут делегаты революционных комитетов со всех предприятий, поместий и населенных пунктов. Им будут даны инструкции, как поступать и как действовать. Мы, разумеется, не можем на открытом митинге развернуть весь план действий. Мы не будем заранее давать его классовому врагу.

Наша борьба направлена против крупного капитала. Это мы публично и торжественно здесь провозглашаем. Кто не встанет на защиту интересов крупных капиталистов, тому нечего опасаться. А если бы кто-нибудь захотел им помогать и встал бы на их сторону, даже если он не принадлежит к капиталистическому лагерю, — пусть учтет, что будет считаться нашим врагом. Мы с радостью отмечаем, что члены другого социалистического лагеря, чешские социалисты, работающие на шахтах и заводах, объявили о своей солидарности со всеобщей стачкой. Мы предупреждаем тех немногих перерожденцев, боровшихся раньше в одних рядах с нами, что они действуют неправильно. У них еще есть время исправить свою ошибку. А иначе мы будем относиться к ним, как к изменникам рабочему делу. Мы не потерпим, чтобы кто-нибудь коварно нападал на нас с тыла в борьбе, которую мы ведем против капиталистов. Не потерпим штрейкбрехеров и подлых провокаторов. На заводах, шахтах и в крупных поместьях работать воспрещается. Для производства работ, прекращение которых привело бы к аварии, будут поставлены требующиеся там рабочие. В каждом отдельном случае революционный комитет будет выдавать им особые удостоверения. Это постановление распространяется и на рабочих и на служащих. В каждом отдельном случае нужно руководствоваться указаниями центрального революционного комитета. Сельскохозяйственные рабочие постановили на своей конференции конфисковать все крупные поместья. Даны точные указания, как действовать при конфискации. Нужно, чтобы шахтеры, металлурги и все остальные рабочие повсеместно поддерживали начинания крестьян. Революционный комитет обращается к солдатам, полицейским и жандармам с тем, чтобы они не вмешивались в действия рабочих, чтобы не становились на пути всеобщей стачки и не поддерживали бы капиталистов.

Кладненские рабочие будут в борьбе стойкими. Центральный революционный комитет работает непрерывно. Обо всех важных делах и событиях уполномоченные обязаны сразу же сообщать в Кладно — лично или через посыльных. Требовать указаний и ими руководствоваться.

В борьбе, начатой рабочим классом, нам нечего терять, кроме своих цепей, но приобрести мы можем все.

Митинг окончен, массы расходятся, чтобы выполнить свой революционный долг. Вооруженных частей не видно. Только рабочие патрули охраняют заводские объекты и поместья. В кладненском Рабочем доме заседает революционный комитет. Здесь, как в улье. Уполномоченные приходят и уходят. На площади ежеминутно звенят бубенчики. Выпало много снегу. Уполномоченные и курьеры из усадеб и отдаленных поселков приезжают на господских санях. Они привозят сообщения.

Вот приехали из Смечно. Рассказывают:

— Вчера Совет сельскохозяйственных рабочих постановил забрать в свое управление смечненское поместье Клам-Мартиница. Это постановление объявили рабочим и с их согласия провели в жизнь. Были конфискованы усадьба, замок, пивоварня, овчарня, лесное управление и всё принадлежащее поместью. Служащих призвали подчиниться Совету сельскохозяйственных рабочих и остаться на своих местах. Служащие подчинились. Все необходимые работы ведутся под контролем рабочего управления. Обеспечены регулярные поставки молока. В поместье расставлены вооруженные рабочие патрули. После обеда в Смечно прибыл отряд во главе с поручиком. Он предъявил распоряжение охранять замок. По призыву рабочих солдаты сложили оружие. Офицер не хотел уходить с разоруженными солдатами. Было достигнуто соглашение. Солдаты могут остаться в Смечно. Но они не будут здесь нести караул. Охрану и всю ответственность за порядок берут на себя вооруженные рабочие.

Так же, как в Смечно, обстоят дела во всех крупных поместьях Кладненщины. Все подчиняются распоряжениям революционного комитета. Господин окружной начальник Россыпал ходатайствует о разрешении уехать в Прагу, чтобы подать рапорт. Революционный комитет отказал. Несмотря на это, господин начальник все-таки едет. Но уезжает недалеко. В Буштеграде дорогу преграждают шлагбаумы. У шлагбаумов стоит рабочая охрана. Господин окружной начальник сердится. Требует, чтобы его пропустили. Напрасно. Охрана неумолима. Господин окружной начальник возвращается в Кладно.

Еще в субботу поступили вести об организации революционных советов в пятидесяти семи населенных пунктах Кладненщины.

На вокзале патруль конфискует весь тираж всех буржуазных газет и журналов, поступающих в Кладно.

Это вызывает страшную панику. Синдикат журналистов по команде своих хозяев протестует.

«Этот поступок является неслыханной угрозой свободе печати», — заявляют журналисты.

Они не протестуют против того, что у социал-демократической левицы была насильно отобрана типография, у пражских рабочих отнята возможность издавать «Руде право», что на вокзале Масарика полицией была конфискована «Свобода», привезенная из Кладно взамен «Руде право». Тут синдикат ничуть не возражает. Да и почему бы ему возражать? С помощью цензуры, конфискаций и захвата типографии в капиталистическом государстве можно предотвращать издание антикапиталистических, рабочих газет. Это не угрожает ни свободе печати, ни самим журналистам. Но никто не имеет права угрожать свободе капиталистов, не мешает обливать грязью рабочих.

«Это дикое насилие, совершенное над «подлинной» свободой печати. Это прямая узурпация свободы слова, не говоря уже о материальном ущербе».

«Если произойдет еще один такой случай, когда насилие части населения будет угрожать свободе печати, мы прибегнем к репрессиям».

Так грозит рабочим синдикат журналистов. Но кладненцы не обращают на это внимания. В воскресенье они опять конфисковали буржуазные газеты и журналы на кладненском вокзале.

«Свобода» ищет дорогу в Прагу. Если нельзя прямым путем, найдет окольный. А кладненские женщины на что? Мудра, Шадек, Ружа Веселая, Анка Кодытек и другие. Они складывают «Свободу» в корзины, несут их в Стршебиховице. Из Стршебиховице по местной железнодорожной ветке едут в Кралупы. Из Кралуп — в Подбабы. А уже из Подбаб, с помощью тамошних рабочих, «Свобода» найдет дорогу в Прагу.

Кладненщину охватила всеобщая забастовка. Нигде не работают. Все безоговорочно присоединились к стачке. Все подчиняются революционной рабочей власти. Не вмешиваются даже войска. Рабочие патрули стоят на вокзалах, на заводах, в имениях. Проходят по поселкам.

А в Праге совещаются. Совещаются правительство и руководство левицы. Что делать?

Буржуазия видит, что не может собственными силами сломить революционное рабочее движение. Хотя и не во всей республике дело обстоит так, как в Кладно. Повсюду вспыхивает опасное пламя. Государственная власть и вооруженные силы часто подводят. Ославанские шахтеры разоружили воинский отряд, высланный для того, чтобы занять электростанцию. В Годонине работницы табачной фабрики заставили драгунов, которые были посланы против демонстрантов, сдать винтовки и вернуться в казармы. Забастовочное движение вспыхивает повсюду — на горняцком севере, в сельскохозяйственном Мельнике. Забастовка стала всеобщей и в Чешских Будейовицах, Тршебиче, в Иглаве.

Бывший премьер-министр Тусар уезжает из Праги. Он, дескать, едет лечиться в тихий уголок, прежде чем занять должность посла в Берлине. Пражский Град занят войсками. К Кладно стягиваются надежные воинские части, жандармерия и полиция. Кладно вызывает панический страх. Здесь бездействует вся официальная и государственная власть. Здесь управляют рабочие и их революционные комитеты. Их все признают, и им все подчиняются.

Признают это и в Праге, в правительстве и в коалиции. Кладно становится опасным для капиталистической республики. Этот город должен быть покорен. Солидарность кладненцев должна быть разбита, а они — наказаны. Это должно стать предостережением всем тем, кто когда-либо в будущем посмел бы подумать о подлинной социализации в республике. Чиновничье правительство бюрократа Черного собирает антирабочие силы. Составляет контрреволюционные планы.

В первую очередь правые социал-демократы. Генеральный штаб без войска. Мы им дали Народный дом, который им не принадлежал. Дали типографию, построенную на средства рабочих. Дали им газету. Без нас они бы ничего не имели. Обанкротившиеся вожди ничего не смогли бы сделать против рабочих. За это они должны нам отплатить. Армии, правда, у них нет, но все-таки они пользуются влиянием. Их люди сидят в профсоюзном центре. Сидят в руководстве профессиональных союзов. Они могут дезориентировать рабочих. Они могут разбивать единство. Могут сеять сомнения. Они могут предавать и нападать из-за угла.

Социал-демократическое руководство выполняет свою роль. Объединение профсоюзов не только отказывается дать указание об объявлении забастовки и повышении заработной платы и выставить другие экономические требования, на выполнении которых вот уже долгие месяцы настаивают рабочие всех отраслей, — Объединение профессиональных союзов поспешно сводит на нет все проходящие в этот момент стачки и отказывается от борьбы за повышение заработной платы. Оно призывает к порядку и к возвращению на работу. Грозит репрессиями всем членам, которые не подчинятся.

Революционный фронт содрогается, дает трещины. Рабочие на некоторых предприятиях колеблются и приступают к работе. Но Кладно держится твердо.

И несмотря на то, что Объединение профсоюзов подвело, а Чешская рабочая община[52] и другие профессиональные центры дезорганизуют рабочих, — все равно еще есть большая надежда на профессиональный союз железнодорожников. Им руководят левые. Во главе железнодорожников стоит депутат Бродецкий. Он объявил себя сторонником левицы. Он осуждает коалиционную политику правых. Обещает, что Уния железнодорожников выдвинет требования и призовет железнодорожников присоединиться к всеобщей забастовке.

В воскресенье в Кладно совещаются уполномоченные. Сообщают, какова обстановка. В Кладно и окрестностях обстановка превосходная. Забастовка всеобщая,солидарность полная. Симпатии большинства населения на стороне бастующих. Войска и полиция полностью нейтрализованы. Правительственные власти наблюдают за движением пассивно и беспомощно. Вызывает беспокойство только то, что вокруг Кладненщины стягиваются воинские части. Поступают сообщения о прибытии все новых и новых вооруженных подкреплений. Против Кладно собраны самые благонадежные и самые реакционные части армии, полиции и жандармерии. Это окружение становится опасным. Нужно было бы его прорвать.

Но как прорвать и обезвредить это контрреволюционное кольцо, грозящее сомкнуться вокруг Кладно. Вот этот вопрос и обсуждают уполномоченные. У них рождается идея. Поход на Прагу! Заманчивый лозунг. Уже сколько раз по самым различным — и важным — поводам шли кладненцы на Прагу. Еще в 1905 году, во времена первой русской революции, когда развернулась борьба за всеобщее избирательное право.

— Помнишь, Тонда? Помнишь, как вся Прага радостно встречала нас? Как мы подняли боевое настроение? Ты тогда тоже приветствовал нас вместе с жижковцами. А в прошлом году, в годовщину первого социал-демократического съезда в Бржевнове? И тогда нам все грозили. А мы, вопреки всем угрозам и предостережениям, дошли до самого Града. Мы демонстрировали под окнами правительства и президента. Ни одна рука не поднялась на нас. Почему бы не повторить это сегодня? Увидите, как снова поднимется настроение на пражских заводах, когда там услышат, что идут кладненцы. Решайтесь, дайте команду, пойдемте! — Вот что раздается из рядов уполномоченных.

Центральный революционный комитет обдумывает. Что делать? До сих пор в Кладно проходит только всеобщая забастовка. И хотя выставлены вооруженные посты, но это всего лишь забастовочные пикеты. Но идти на Прагу! Сегодня это будет не просто демонстрация. Перед Прагой, на Белой горе, за Дейвице и на Длоугемиле стоит артиллерия. Выступить сегодня на Прагу — означает перейти от всеобщей забастовки к вооруженному восстанию. У кладненцев есть винтовки. Есть и несколько пулеметов. Но у них нет орудий. У кладненского гарнизона нет артиллерии. А у Праги есть артиллерия, и она сосредоточивает ее против Кладно.

Тонда стискивает виски. Взвешивает и обдумывает.

— Как ты думаешь, Ванек? Должны ли мы это сделать? Так ли уж мы подготовлены? Как говорит о революции товарищ Ленин? Надо иметь решающее большинство на решающих участках. Сегодня в Кладно у нас есть решающее большинство. Это бесспорно. Вопрос в том, можем ли мы считать Кладно решающим участком в республике?

— Ну, я думаю, что таким участком остается Прага, Тоничек. Поэтому необходимо добиться решающего влияния в Праге. И правильно было бы сейчас двинуться туда и завоевать это влияние, — кивает головой старый Ванек.

— Значит, ты думаешь, что нам следовало бы попытаться?

— Нет, погоди. Я этого еще не сказал. Я думаю, что и революционная стратегия должна учитывать все обстоятельства и условия. Оружие у нас найдется. Солдаты готовы дать его нам. Но они с нами не пойдут. Они еще не созрели для того, чтобы самим примкнуть к революции. Не знаю, как другие гарнизоны, а кладненский гарнизон не будет стрелять в рабочих. Настолько-то уж он нейтрализован. Но все-таки дело еще не дошло до того, чтобы он стал бороться с нами в одном строю. А тем более, чтобы пошел в атаку на Прагу.

— Это верно. Но не это главное. Мы наберем людей для этих нескольких сотен винтовок. Они будут надежнее, чем нейтрализованные солдаты. Без винтовок нам люди ни к чему. Поход на Прагу — это не демонстрация, это уже бой. Не пойдем же мы против пушек с голыми руками, ведь нескольких сотен винтовок мало.

— Знаешь, Тоничек, меня даже не очень беспокоит оружие. Меня больше беспокоит руководство.

— Какое руководство, кого ты имеешь в виду?

— Кого ж, как не Микулаша.

— Я не знаю о нем ничего плохого. Никто на него не жаловался. До сих пор он хорошо организовывает наши вооруженные патрули.

— Да, никто не жаловался. Это правда, что мы не знаем о нем ничего плохого. Но мы и вообще о нем очень мало знаем, вот это-то мне и не нравится. Ты вот с ним знаком, а ты о нем что-нибудь знаешь? — спрашивает Ванек у Тонды.

— Ну, если уж быть откровенным, то я знаю о нем лишь то, что он сам о себе рассказывал. Он родом с Ганы. Из крестьянской семьи. В молодости поступил в кадетское училище. Дядя его был советником по делам церкви при императорском дворе в Вене. По его протекции Микулаш попал в Терезианскую академию. Там воспитывались для военной службы сыновья австрийской знати. Потом он служил в тирольских егерях. В двадцать три года был уже обер-лейтенантом. Для австрийской армии это была быстрая карьера. В 1909 году грозила война с Сербией. В Швейцарии сербы вербовали добровольцев. Микулаш сбежал в Швейцарию. Он хотел вступить в сербскую армию. Но до войны дело не дошло, и Сербия прекратила вербовку добровольцев. Микулаш остался у разбитого корыта. Он очутился без денег и без работы. Наконец, стал подсобным рабочим на строительстве. Между тем в Австрии военный суд приговорил его как дезертира к смертной казни. Семья хлопотала за него. Заступился дядя, и государь император помиловал его при условии, что Микулаш возвратится и вступит в армию. Тогда он вернулся, был разжалован и зачислен в армию простым солдатом. Когда в 1914 году вспыхнула война, он уже опять был командиром взвода. Ему возвратили офицерский чин и послали в Галицию против русских. При первом удобном случае он перебежал к ним со своим взводом. Попав в плен, он очутился на Украине. Перешел в православие. Принял имя Микулаш. Другое его имя — Франтишек. Потом в 1915 году вступил в Чешскую дружину, которая формировалась в Киеве. На съезде Дружины в 1916 году Микулаш был в оппозиции. Он был исключен из Дружины. По приказу президиума его арестовали, отвезли в киевскую крепость и передали русским царским властям. В крепости Микулаш познакомился с сербскими пленными. Заявил о желании вступить в сербские легионы, формировавшиеся в России. Его приняли. Он дослужился там до чина майора. В 1917 году началось разложение сербских легионов. Микулаш уехал в Одессу. Там он женился на дочери богатого одесского купца. Это и есть его Акулинка. Ты ведь ее знаешь, он привез жену с собой в Чехию. В июле 1917 года Микулаш вступил в русскую армию. Он был принят в чине капитана и причислен к штабу XI армии, где по собственному желанию был прикомандирован к штабу I Чешской добровольческой дивизии. А там, как он сам говорит, его не взлюбили. По совету самого профессора Масарика он выпросил отпуск и снова уехал в Одессу. Здесь его и застала Октябрьская революция. В январе 1918 года он вступил в части Красной Армии, действовавшие на юге России. Когда немцы оккупировали Украину, Микулаш вместе с остатками армии отступал из Одессы к Крыму, потом к Ростову, через Донскую область на Волгу и по Волге до самого Царицына и Пензы. В Пензе он опять сблизился с чехословаками. Но долго тут не задержался. Уехал в Москву. Между тем в Пензе дело дошло до известного конфликта между чешскими легионерами и большевиками. Микулаш был членом делегации, которой руководил профессор Макса. Эта делегация 1 июля 1918 года была послана через Пензу под Самару, чтобы на месте вести переговоры о ликвидации конфликта. Но здесь 20 июля Микулаш был арестован русскими властями и под конвоем препровожден в Москву. Он говорит, что его арестовали на основании фальшивых сведений и доноса со стороны руководства чехословацких легионов. В Москве в конце августа, после расследования, он был выпущен на свободу. И опять уехал в Одессу. Потом в январе 1919 года Микулаш возвратился из Одессы в Чехословакию. Ему присвоили чин подполковника и сделали заместителем военного коменданта Праги. Находясь в этой должности, он разработал проект организации чехословацкой армии, взяв за образец Красную Армию. Микулаш бывал в социал-демократическом Народном доме. Там я с ним и познакомился.

Кто-то ему посоветовал, чтобы он обратился со своим проектом прямо к премьер-министру товарищу Тусару. Микулаш Млчох так и сделал. Тусар его выслушал. Просил представить проект в письменном виде. Потом взял этот проект и пошел с ним в Совет министров — и вот результат: постановлением правительства Микулаш был немедленно отстранен от командования. Одновременно он был разжалован и уволен из армии без права на пенсию. Сразу же его выселили из квартиры, предоставленной ему во дворце Печека как заместителю пражского коменданта. Он очутился с семьей в полной нищете и приехал к нам в Кладно. Вот и все, что он сам рассказал о себе и что вообще о нем известно. Теперь, во время забастовки, он организует нашу вооруженную милицию. Он тоже с самого начала одержим идеей, чтобы мы выступили вооруженным походом против Праги.

— Видишь ли, Тоничек, я ничего не могу с собой поделать. Я все время вижу в нем только авантюриста. И то, что ты сейчас рассказал, еще больше убеждает меня, что это авантюрист. Я не вверил бы таким людям судьбу нашего движения и судьбу борьбы за социализм.

— Но Млчох пользуется популярностью. Его любят. Он умеет обращаться с людьми по-товарищески. Он отличный докладчик. Его доклады о России люди слушают, затаив дыхание. Чуть на руках его не носят.

— Это все я знаю, Тоничек. Авантюрист всегда в первую очередь старается быть популярным. Популярность для авантюриста — всегда самый лучший путь к карьере. У кого намерения честные, тот не гонится за популярностью. Тот должен иметь мужество говорить людям и неприятное, делать и непопулярные дела. Но хватит пока о Млчохе, обсудим наше положение. Поход на Прагу… Это действительно прекрасно. Народ просто одержим этой идеей. Но кто ее больше всех пропагандирует? Подумай-ка. Микулаш Млчох. О нем мы уже говорили. И еще Карел Вразек. К сожалению, он уполномоченный в Кюбецке. Он тоже гонится за популярностью. Только и знает, что ездит с ходатайствами в Прагу. Из-за каждой чепухи ведет делегацию в министерство. А зачем? Чтобы выбраться из шахты и покутить в пражских кабаках. Потом Лойза Муна — подожди, не кричи, не перебивай меня. Конечно, у него большие заслуги, так как, вопреки всей буржуазной клевете и травле, он показал, что действительно происходит в России. Но он влюблен в самого себя. Муна думает, что он один вызвал в Кладно нынешнее революционное движение. Думает, что если бы не он, не было бы красного Кладно. Чепуха, Тоничек. Движение здесь было. Это результат работы не одного человека. Это результат работы десятков и сотен зачинателей. Именно потому, что здесь было революционное движение, Лойза мог выступить по возвращении из России. Это шахтеры держали в узде бросавшуюся на него буржуазию, натравленных легионеров и мелкобуржуазную часть «соколов». Нет, нет. Запомни, что Кладно создало Муну, а не Муна — Кладно. Если Лойза не поймет этого как следует и во-время, то он потерпит крушение. Это верно, Тонда, так же, как то, что меня зовут Ванек.

— Ну, хорошо, товарищ. Я знаю, что во многом ты прав. Но это спешное дело, и мы должны как-нибудь его решить. Что ты советуешь?

— Что я советую! Продумать стратегию и оценить положение. Поход на Прагу — это, Тонда, уже не только политический вопрос, это вопрос военный. Скажем, ты пробьешься к Праге по Длоугемиле. Не испугаешься артиллерии. Вдохновишь людей, и они пойдут. Бросятся, как львы, когда будет нужно. А в самую критическую минуту неприятель вдруг окажется в твоем тылу. Откуда? Стянул подкрепления по железной дороге от германской границы, от Карловых Вар. Ты ведь прекрасно знаешь, что от Хеба уже подбрасывают подкрепления.

— Значит, ты считаешь, что ничего нельзя сделать?

— Вовсе нет, Тоничек. Сделать можно. Но только в том случае, если железнодорожники выполнят, что обещают. Если они завтра объявят всеобщую забастовку. Из-за бездействия железнодорожного транспорта неприятель в первые минуты не сможет использовать против Кладно свое превосходство. А когда потом в результате кладненского вооруженного восстания разгорится бой и в других областях, тогда уже превосходство будет на нашей стороне.

— Чорт возьми, Гонза! Тебе надо было родиться генералом, — смеется Тонда. — Значит, если завтра железнодорожники объявят забастовку, как обещает Бродецкий, то мы пойдем на это. Мы превратим всеобщую забастовку в вооруженное восстание. Ну, до завтра. Только бы Бродецкий и железнодорожники не подвели.

Старые товарищи пожимают друг другу руки и расходятся.


Декабрьское утро. Понедельник. Кладно кутается во мглу тумана. Шлак на отвал не выливают. Красное зарево погасло. Рано утром Тонда уходит в Рабочий дом. Он знает, что сегодня решающий день. Он ждет ответа на вопрос: «Пойдут поезда или нет?»

Поезда идут. Левое руководство, железнодорожников не призвало к всеобщей забастовке. Несмотря на свое радикальничанье и на все свои обещания, которые он давал публично и открыто, Бродецкий обманул. Поезда идут. Но есть известия и похуже. Железное кольцо все сильнее сжимается вокруг Кладно.

В Рабочем доме Тонду ждет посыльный из Лужны.

Он приехал рано утром поездом. Товарищи сообщают: ночью из Карловых Вар прибыли в Лужну новые воинские эшелоны. Эшелоны были поставлены в тупик. Войска ждут дальнейших приказов. Ждут приказа двигаться на Кладно.

В таком положении необходимо быстрое решение.

Собираются уполномоченные. Дальше откладывать невозможно. Кладненцы должны решить вопрос. И они решают: превращать всеобщую забастовку в вооруженное восстание преждевременно.

— Раз не пойдем на Прагу, значит мы все проиграли, — говорит Вразек из Кюбецка, надевая свой пиджак и фуражку.

— Куда ты так спешишь, Карел? — удивляются товарищи.

— На шахту, конечно. Думаете, Кюбецк будет ждать, чтобы приступить последним?

— К чему ты хочешь приступить? — говорит Ванек.

— Да к работе же, товарищи, раз мы не идем на Прагу. Для чего же тогда бастовать? Бог помочь!

— Никуда ты не пойдешь, трус вонючий! — кричит Ванек. — Забастовка не кончена. Забастовка продолжается. Значит, так и надо действовать. Тонда скажет нам, что и как. Говори коротко и быстро. Чтобы каждый мог скорее выполнить то, что ему поручат. Нельзя допускать паники. Ты, трактирный герой! — Ванек сверлит Вразека грозным взглядом и бичует словами.

Вразек исчезает в задних рядах и усаживается сгорбившись. Его маленькая фигурка теряется в толпе уполномоченных. Тонда дает указания:

— Товарищи, наша всеобщая забастовка — правильное и законное дело. На каждом предприятии рабочие предъявили требования. Глупо было бы кончать забастовку, когда она так разрослась и проходит с такой солидарностью. Правда, верно и то, что мы готовились к вооруженному восстанию. Но у революции тоже есть своя стратегия. Чтобы революция победила, ее нельзя совершать обособленно. В одном только месте. Мы бы допустили тактическую ошибку, если б позволили подавить и уничтожить движение в Кладно, где оно лучше всего организовано. Враги использовали бы это для уничтожения коммунистов во всей республике. Кладно и дальше должно нести вперед красное знамя. Мы снова убеждаемся, как правильны слова товарища Ленина, что без дисциплинированной коммунистической партии невозможна победоносная социальная революция.

Мы не отказываемся от победоносной социальной революции. Поэтому мы и должны укреплять кладненское революционное движение, чтобы оно и в дальнейшем способствовало созданию коммунистической партии. Мы прекращаем подготовку вооруженного восстания. Мы усиливаем всеобщую забастовку. Нужно повсюду превратить вооруженные патрули в забастовочные пикеты. К работе не приступать вообще! И в Кюбецке тоже. Слышишь, Вразек? Руководство партии не отменяло забастовки. Что скажут нам товарищи в других областях, где по призыву посланных нами делегатов только еще разрастается забастовочное движение, если бы Кладно вдруг капитулировало? В забастовке надо выстоять. А если придется ее кончать, кончим организованно и последними. Запомните это. Еще сегодня надо везде сделать все, что необходимо. Надо организовать резервное руководство. Возможно, дело дойдет до арестов. Первыми на очереди будут члены революционных комитетов. Но это никого не должно испугать. Их место займет новое руководство. Новые забастовочные пикеты.

— Примите женщин, товарищи! Мы будем дежурить в пикетах! — кричат Мудра, Шадек и другие присутствующие здесь женщины.

— Примем, товарищи. Кладно не даст победить себя и разбить. Докажем, что на место выбывших встанут новые бойцы. В конце концов наше дело победит. Россия и дальше будет для нас маяком и образцом.

— Будет. Клянемся! — гремит зал.

— Еще одно важное дело. Указание для тех, кого, паче чаяния, арестуют. Не надо говорить о наших замыслах, о том, что и как мы подготовляли. Мы начали забастовку как протест против преследований. Мы боремся за свои рабочие требования на предприятиях. За социализацию шахт и крупных имений. Мы создали все условия для забастовки. Все мероприятия были направлены на то, чтобы обеспечить мирное течение забастовки и ее победу. Обо всем этом сказано в постановлении, которое мы размножили. Оно датировано минувшей пятницей. Не нужно говорить, что его издали только сегодня. Вы получили его еще в начале забастовки, в пятницу и в субботу. Поступайте согласно этому постановлению и им руководствуйтесь. Постарайтесь, чтобы и все остальные держали язык за зубами. Мы достигнем этого только в том случае, если все увидят, что мы не сдаемся, не хнычем и не капитулируем. Мы еще повоюем, товарищи.

Уполномоченные расходятся. Они идут выполнять указания, изложенные в постановлении.

События быстро развиваются. Так же быстро со всех сторон подступают к Кладно военные отряды. Приходит сообщение об аресте забастовочных пикетов. По направлению от Праги к Унгошти, Енче. По направлению от Раковника к Лужне, Рженчове — и на других направлениях.

У Тонды конфликт с окружным начальником советником Россыпалом. Арестованных пикетчиков бьют и истязают. Тонда по телефону обращает на это внимание окружного начальника и возлагает на него всю ответственность. До сих пор забастовка протекала мирно. Нигде не доходило до насилий. На шахтах, заводах и в имениях делается все, что необходимо и обеспечивает безопасность работы; сделано все для того, чтобы не было аварий и после окончания забастовки работа могла быть возобновлена без помех.

— Тогда заканчивайте забастовку, — говорит окружной начальник.

— Нет, господин начальник, мы ее еще усилим.

— Как? Что вы собираетесь сделать? — спрашивает советник Россыпал.

— Мы не будем препятствовать, если рабочие, озлобленные насилиями жандармов, отзовут охранные команды с шахт и от домен.

Господин советник выронил телефонную трубку.

Ночью полностью сомкнулось вооруженное кольцо вокруг Кладно. Сомкнулось и вокруг Рабочего дома. Жандармы, войско, вооруженные «соколы», черносотенцы Черженского в русских папахах со всех сторон окружают Рабочий дом. Под сапогами скрипит снег. В ночи блестят штыки. В стороне, за кордоном, охраняемый штыками жандармов, стоит дрожащий советник Россыпал.

Наконец-то! Из Рабочего дома жандармы выводят связанного Тонду и несколько уполномоченных. Господин советник Россыпал облегченно вздыхает.

В час ночи он сообщает по телефону в Прагу:

— Все члены революционного комитета арестованы и отправлены на автомашинах в Прагу.

КЛАДНЕНЦЫ В ТЮРЬМЕ И ОСНОВАНИЕ КПЧ

Преследования стали еще более жестокими. Все новые и новые аресты в Кладно и на Кладненщине. Опять беснуются и ругаются жандармы. Знакомые шеренги связанных рабочих шествуют на Выгибку. Но, несмотря на аресты, все Кладно продолжает бастовать. Руководство левицы объявило о прекращении забастовки. Но кладненцы не возобновляют работу. Вместо арестованных встают новые бойцы. Кладно не сдается и не капитулирует.

Пражская тюрьма Панкрац и тюрьма краевого суда на Карловой площади переполнены. Только на одной Кладненщине в декабрьские дни было арестовано около полутора тысяч рабочих. Жандармы отправляют в Прагу эшелон за эшелоном. Арестованные прибывают в тюрьму несломленные, с гордо поднятыми головами. Управление тюрьмы Панкрац не знает, что делать. Камеры переполнены. Нехватает соломенных тюфяков. Нехватает даже самих камер. Арестанты бунтуют. В тюрьме царит хаос. Старыми австрийскими бюрократами и надзирателями овладевает паника. Они еще не верят ни в силу новой республики, ни в силу буржуазного правительства. Они не знают, кто же, наконец, выиграет. Их дезориентировало бесславное падение Австро-Венгерской монархии. Поэтому они отступают и ведут с арестантами переговоры. А результат? Летят все правила тюремного порядка. Тюремное начальство разрешает арестованным создать свое самоуправление. Арестованные выбирают своих уполномоченных. Организуют в тюрьме новый порядок. Двери камер открыты. Запираются лишь немногие отделения. Совет арестантов организует посещение узников с воли. Организует прогулки по тюремному двору. Распределяет подарки, посылки и почту. Наконец, заключенные в Панкраце решают издавать свой собственный журнал. Его название — «Панкрацкий шершень». В заглавии девиз:

«Можете уничтожить тело, но дух сломить вам не удастся!»

В передовице сказано:

«Нам запретили газеты и журналы. Нам запретили получать в тюрьме что бы то ни было. Но мы привыкли к самопомощи. Мы издаем «Шершень», и это доставляет нам радость. Мы не ослабели. Наоборот, мы сильны. Мы готовы к новым боям и борьбе. Наши революционные песни, которые звучат из тысячи уст, несутся из окон тюрьмы, они обращены к республике, к миру, к рабочим; строфы «Красного знамени»[53] выполнят свою миссию.

Мы победим, будущее за нами. И даже если бы мы все пали, встанут новые бойцы, красное знамя взовьется».

Как видно, кладненцы не покоряются. Ни дома, ни в тюрьме. Это омрачает буржуазии и правым радость победы. В первые же дни ареста «Народни листы» врали:

«Жены кладненских рабочих проклинают тех, кто совратил их мужей, и с озлоблением осуждают подстрекателей, из-за которых в предрождественские дни их семьи очутились в нужде и, больше того, из-за которых мужья многих уже арестованы и пойдут под суд еще многие другие. Коммунистическая лихорадка быстро прошла, настает неприятное отрезвление».

У лжи короткие ноги. Сразу же после рождественских праздников орган аграриев «Вечер» сам уличает «Народни листы» во лжи:

«Кладненцы на Рождестве в Панкраце
В рождественские дни по дороге к тюрьме Панкрац можно было увидеть вереницы кладненских женщин, которые пришли навестить своих арестованных мужей и братьев. С тех пор как стоит тюрьма Панкрац, в ее мрачных стенах не было столько посетителей, как в нынешнем году. Все рождественские подарки, полученные в Кладно, отнесены в Панкрац. Если говорить правду, то надо подчеркнуть, что настроение кладненских женщин, возвращавшихся из тюрьмы Панкрац, вовсе не было печальным. Еще у Нусельской ратуши они радостно махали платками. И им в ответ тоже махали платками из окон верхних этажей тюрьмы, где расположены камеры подследственных. Ходят слухи, что на этой неделе из тюрьмы освободят много заключенных коммунистов».

Нет, кладненские женщины не печальны. Они не забывают о своих милых, находящихся в тюрьме. Они приносят им не только подарки, приносят улыбки и веселое настроение. Они уходят ободренными и передают хорошее настроение из тюрьмы в Кладно. Только не плакать! Вот общий лозунг кладненцев в Панкраце и дома, в Кладно. Плакать! — нет, эту радость мы не доставим врагам.

— Надо ли нынче в Кладно устраивать общий рабочий бал, или нет? — спрашивают женщины.

— Почему же нет? Ну, все-таки раз мужья арестованы, жены не будут танцевать! А почему бы вам не танцевать? А что скажут о нас люди? Какие люди? Наши люди будут с вами. На общем рабочем балу. А те, кого там не будет? Те, кого там не будет, очевидно, не из нашей среды. Что нам до их пересудов и разговоров. Нет, нет, Маржка — Резина — Анча — Ружа и т. д. Вешать голову никак не годится. Пусть и в нынешнем году люди танцуют в Рабочем доме на общем рабочем балу. Назло всем буржуям и пессимистам. Пусть шепчутся о нас в лавочках, в корчмах, в Веркс-отеле и в Сокольском доме. Не обращайте внимания на их шушуканье! Они только и умеют, что клеветать на рабочее движение. Они нашептывали друг другу всякие ужасы и страхи о наших отцах, когда те начали бунтовать и организовываться против господ. Шепчутся и о нас, непримиримых большевиках, когда нас посадили за решетку. Это шушуканье — единственное, чем они будут когда-нибудь утешаться после своего поражения. От этих своих шушуканий и шепотков они в конце концов околеют. В доказательство нашей веры в их поражение танцуйте, девушки! А когда мы придем домой, то станцуем вместе с вами. Когда мы победим, а мы победим наверняка, мы покажем всему миру, что такое подлинная радость и счастье. Вот тогда-то мы будем радостно смеяться, петь и танцевать.

Такие разговоры ведутся в приемной тюрьмы Панкрац во время посещения политических заключенных. Как же после этого кладненским женщинам не выходить с проясненными лицами из Панкрацкой тюрьмы? Как же не махать им вплоть до самой Нусельской ратуши платками и не посылать улыбки и поцелуи в окна за решетками? Как же буржуазии и прислуживающим ей газетным писакам не удивляться арестованным кладненским шахтерам и их женам? Они не понимают их. Никогда они не разумели горя рабочих. Не понимают рабочей солидарности. И никогда не поймут они той сильной воли и радости, источник которой — непоколебимая вера в конечную победу.

В Кладно, в Рабочем доме, общий рабочий бал. В Рабочем доме танцуют. Танцуют Маржка — жена Тонды, Анча Мудра, Резка Шадек, Ружа Голечек и все панкрацкие «вдовы». Модной является как раз новая песенка с припевом:

Не мелем, не мелем, не мелем, не мелем,
Снесла вода мельницу…
На излюбленный мотив кладненцы подобрали свои слова. Вновь и вновь раздается в зале…

Не мелем, не мелем, не мелем, не мелем,
Нашей «Свободы» как не было!
Гром по правительству Ту́сара
Грянь, чтоб правительство струсило!
Не мелем, не мелем, не мелем, не мелем.
Шеи намылим всем шельмам!
После бала кладненские женщины опять приходят на свидание в Панкрац. Приносят с собой улыбки и радостное настроение. Они рассказывают об удачно прошедшем вечере и напевают новую песенку, которая родилась на балу. Заключенные слушают, награждают их улыбками, пожатием руки. Они обмениваются со своими женами взглядами, полными веры. «Ты ведь веришь?» — «Верю, отец. Дело пойдет». Наша вера и наша песенка не лгут. Когда-нибудь мы за все отплатим этим шельмам, и с процентами. То, чего не сделаем мы, сделают наши дети. Да, сделают. Эта твердая вера крепнет с каждым посещением. Она передается с Панкраца в Кладно, из Кладно в Панкрац. И не только свидания передают ее. Ее передают и письма. Вы только почитайте, что пишут за решетку своим милым кладненские женщины. «Панкрацкий шершень» опубликовал несколько писем.

Парень милый из Панкраца,
Не могу тебя дождаться.
И за то люблю, ты знаешь,
Что законы презираешь,
Что боролся за свободу,
Подавал пример народу.
Не горюй, что в казематы
Бросил враг тебя проклятый,
Угрожает казнью злою —
Но дрожит перед тобою.
Пусть закон любой применит:
У врагов дрожат колени.
Верю, друг мой, смело в лица
Ты глядишь своим убийцам.
Нет таких тюремных сводов,
Чтоб замуровать свободу.
Пишешь ты: «Заря лучами
Светит нам». И с палачами
Смелостью в бою поспоришь
И домой вернешься скоро.
Знаю я, что тяжко будет,
Но тебе помогут люди.
Потерпи еще немного:
Ведь победа у порога!
Пройдут месяцы, недели,
«Патриоты» поседеют.
А как минут дни ненастья,
Ярко засияет счастье.
Сердцем уношусь я к другу,
Верная твоя подруга.
Мать-горнячка передает отцу колыбельную песенку, которую она поет своему сынишке:

Баю-бай, жучок мой милый,
      Папа твой в темнице.
Нас не сломят вражьи силы,
      Хоть кричат спесивцы.
Баю-бай, красавец парень,
      Не гляди в оконце.
Слез не лей: и в нашем стане
      Засияет солнце.
Баю-бай, смутьян мой малый,
      Я храню покой твой.
Напишу письмо я папе,
      Что ты спишь спокойно.
Напишу: «Не падай духом,
      Будь самим собой —
Даже если не вернешься,
      Сын твой вступит в бой!»
Поэтому заключенные тюрьмы Панкрац не вешают голову. И хотя при чтении письма нередко на глазах появляются слезы, это не слезы печали. Это слезы любви, радостных воспоминаний и надежд. Нет, мы не будем малодушны. Мы должны верить. Мы покажем этой капиталистической банде и ее подручным. Так давайте же споем, товарищи. И панкрацские поют.

Они сочинили свой собственный гимн. Его помещает «Шершень»:

«Гимн панкрацских шершней»
Где дом родной, где дом родной!
Славный дом — решетки в рамах.
Блохи кровь сосут ночами,
Нары голы, мокры стены…
Большевик ты и изменник!
Вот в прекрасном этом зданьи,
В Панкраце, мой дом родной!
Где дом родной, где дом родной!
Грабят здесь в согласье ладном
Черный с желтым Немцем жадным.
И расстрелы, беззаконье
Ту́сар властно узаконил.
Вот в республике-то новой
В Панкраце мой дом родной!
Шершни острят и над следователями и увековечивают это в своем журнале.

* * *
Следователь:

«В ваших газетах пишут, что я — буржуй. Посмотрите, какие у меня ветхие брюки».

Подследственный «изменник»:

«Если вы стыдитесь этого, так почему же вы в декабре не пошли вместе с нами?»

* * *
Следователь:

«Что вам известно об этих большевистских деньгах из России? Вы что-нибудь слышали о них?»

Подследственный:

«Кое-что я слышал».

Следователь горячо:

«Ну, так расскажите же все. Это будет для вас смягчающим обстоятельством».

Подследственный:

«У нас дома говорили, что с Нового года в России хотят аннулировать деньги и…»

Следователь недовольно:

«Оставьте это при себе».

* * *
Следователь:

«Вы все-таки не отрицаете, что у вас в Кладно кричали: «Долой республику, долой Масарика!»

Подследственный:

«Этого не отрицаю…»

Следователь нетерпеливо:

«Кто это кричал и когда?»

Подследственный:

«Это всегда кричит начальник нашего жандармского участка вахмистр Штрамак в трактире, когда напьется».

* * *
Если письма, которые приходят в тюрьму, полны надежд и веры, то и те письма, что посылают из тюрьмы в Кладно, всегда оптимистичны и бодры.

В них нет и намека на то, что заключенные государственные изменники раскаиваются, что они сожалеют о своих поступках и хотят исправиться.

Тонда пишет жене:

В каменной башне сижу, моя милая,
Над головою холодные своды.
Окна — стальные решетки унылые —
Давят на сердце, грущу о свободе.
Но вспоминаю друзей, и мне хочется
Думать о радости и о любимых,
И окрыляют меня в одиночестве
Мысли, взлетая на крыльях орлиных.
Благо «уют» господа предоставили.
Вот почему и ночами и днями
Перед глазами борьба справедливая.
Шел я на битву бок о бок с друзьями.
Вышли мы дружно, отвагой объятые,
Рушить бесправия черные стены.
Крепкие дали обеты и клятвы мы:
Наших сердец не коснется измена!
Воспоминанья!.. Тоскливо и горестно
Сердцу без вас, как без теплого слова,
Если оконце решеткой затянуто
И у стены слышен шаг часового.
Плотной стеною конвойные двинулись
И повели нас, штыками сверкая.
Сколько заботы о нас, непокаянных,
Матушка-власть проявила родная!
Первый снежок под ногами поскрипывал,
Месяц играл на штыках у конвоя.
«Знаешь, солдат есть солдат», — и служивому
Некогда думой терзаться, тоскою.
А как вели меня ночью по городу,
Мне улыбнулась фортуна коварно,
Случай привел меня к дому знакомому,
Жил в этом доме товарищ мой давний.
Этой картины не вырвать из памяти:
Там на углу, где ворота резные,
Тоже штыки, и у окон приятеля
Стройной шеренгой стоят часовые.
Ярко штыки там сверкают красивые,
Грустно гляжу и глазам я не верю:
Тащат меня за решетку железную,
Друга покой берегут в то же время.
Долгое время он был мне товарищем,
Звал я его революционером.
Что же такое случилось, о милая?
Может быть, глупо, но другу я верил.
Битву трусливо покинули многие,
Предали флаг революции красный
По образцу Бехине Руды
И по примеру Тусара Власты.
Трус для измены предлог всегда выищет,
Много уж было предателей «бравых».
Раз столько красных уже побелело,
Может и Киндл вылинять, право?!
Вместе с кладненцами приходят на свидание и их дети. Заключенные добились этого от тюремного управления. О детях нельзя забывать. Из них когда-нибудь вырастут новые бойцы. Они заполнят пробелы, укрепят ряды, еще выше поднимут красное знамя и понесут его к конечной победе: Вот почему о них нужно думать. Нужно обрадовать и подкрепить их письмецом.

В тюрьме папа вспоминает и пишет:

Дочурка милая моя,
Как без тебя тоскую я,
Родное предо мной лицо,
Вложу всю душу в письмецо.
Пострел родной, чуть не до слез
Тебя все волновал вопрос,
Как приходила в прошлый раз,
Тесна ли камера у нас?
Шагов шесть будет в ширину,
Чуть-чуть поболее в длину,
Семь тюфяков да табурет,
Один лишь стол, кроватей нет.
Три голых нары под стеной
Да умывальник жестяной,
С водою затхлой грязный жбан —
Вот нашей камеры весь план.
Квартирка, видишь, хороша,
Зато не стоит ни гроша.
Без ручки дверь, а в вышине
Решетки крепкие в окне.
Зачем решеточки у нас,
Поймешь ты позже, а сейчас,
Пострел мой миленький, прощай,
Себе головку не ломай.
Во двор гляжу я из окна,
Лежит там елочка одна,
Так одиноко в стороне
Прижавшись к каменной стене.
Петух там бегает один.
Четыре курочки за ним.
Вот это все, что вижу я,
Маринка милая моя.
Стена кончается; изба,
На крыше черная труба,
По проводам проходит ток.
Да неба синего клочок.
По небу облачко бежит,
И звездочка в окно глядит.
Я поцелуй горячий с ней
Шлю милой доченьке моей.
Ты в Кладно, поцелуй, лети
И комнатку ту освети,
Где смотрит Манечка в окно,
Ждет папу своего давно.
Ты ей скажи, что папа вас,
Целует сотни, сотни раз.
И со звездою ласки те
Он, Манька, отдает тебе.
Несмотря на то, что кладненцы сидят в тюрьме, они все-таки участвуют в политической жизни. Им ничто не может помешать и из тюрьмы пропагандировать свои коммунистические идеи.

Тысячи коммунистов арестованы, но это не остановило борьбы за коммунизм. Наоборот, она усилилась и разрослась.

На воле среди рабочих и членов социал-демократической левицы ведется острая дискуссия о том, следует ли основать коммунистическую партию. Следует ли принять условия Коммунистического Интернационала. Надо ли сохранить за революционным движением старое наименование социал-демократической партии. Здесь есть правое и левое крыло. Но есть тут и центр. Тут много людей, которые всегда соглашаются со всеми.

Они не говорят ни да, ни нет, а ждут, что их слова сбудутся. И теперь у левицы тоже обнаружилось такое болото. Оно ищет золотой середины. Взвешивает: правые социал-демократы скомпрометированы. Но левица с трудом решается открыто выступить за коммунизм. Вот удобная почва для центристов. Ни коммунизм, ни правые. Так создадим «независимую революционную рабочую партию»! Вот как начинают маневрировать разные левые а ля Бродецкий, Кржиж, Клейн и им подобные.

Панкрацские волнуются:

«Так мы этого не оставим. Может быть, эти двурушники думают, что раз мы в тюрьме, то они снова будут марать нашу левицу оппортунистической грязью? Не за это мы боролись в декабре. Не для этого поднялись на битву. Зачем нам сидеть в тюрьме, если в партии и в рабочем движении все останется по-старому? Нет, тысячу раз нет! Что вы скажете, товарищи? Надо протестовать. Мы должны обратить на это внимание товарищей, находящихся на воле. Опять ведь берутся за старые свои махинации и козни. Бродецкому и его центристской двурушнической группе мало, что они предали нас в декабре? Вместо того, чтобы понять свою ошибку и стараться загладить свою вину, они думают продолжать свою центристскую политику, которая, как говорится, ни то ни се — ни рыба ни мясо. Подождите, жулики! Вам не удастся нас провести! Панкрацская тюрьма — хорошая политическая школа. Мы все обсудили и как следует взвесили. Мы разглядели ваши планы и поняли вас. Когда целый день надрываешься в шахте, нет ни времени, ни возможности обдумать политические вопросы. А теперь нам дали для этого и время и возможность. Мы разгадали ваши новые планы и политические махинации. А раз мы сумели разгадать их, то должны суметь их сорвать. Тонда, пиши».

По приказу товарищей Тонда садится и пишет. Уходя со свидания, Маржка выносит большой сверток.

В начале марта кладненская «Свобода» публикует статью Тонды из тюрьмы:

«Рабочие, не позволяйте себя обманывать!
Мне в руки попался журнал «Чехословацкая республика» от 2-го числа этого месяца. В ней ссылаются на разговор депутата Кржижа с редактором «Трибуны»[54] относительно намерений основать новую радикальную, независимую или революционную социал-демократическую партию.

Независимое, нейтральное и тому подобное общество — это хорошая торговая фирма, которая не играет «ва-банк». Она соблюдает принцип: и волки сыты и овцы целы. Она умеет произносить революционные фразы и голосовать так, как угодно правительству.

Посмотрите только, рабочие, как хорошо выразил эти мысли депутат Кржиж редактору «Трибуны»:

«Нам грозит опасность, что в случае, если весной Россия будет втянута в войну, наши рабочие, которые примут условия III Интернационала, поставят себя вне закона. Мы должны создать сейчас новую партию».

Можно ли ожидать лучшего признания со стороны «социалиста»?

«Рабочий класс идет навстречу тяжелым испытаниям, и мы как разумные и осторожные вожди признаем удобным спрятаться в кусты. Мы никого не предаем. Мы только выжидаем, чем это кончится», — искренне говорит Кржиж.

«Мы решительно придерживаемся программы, принятой у Забранских в Карлине, — продолжает он. — Мы не согласны лишь с последним пунктом, в котором идет речь о методах и политике III Интернационала».

Иными словами, здесь сказано: «Мы признаем все цели и требования III Интернационала, но ничего не будем делать ради их осуществления, так как это связано с риском. Рисковать — для этого мы слишком разумны и осторожны».

Как видите, новая фирма спекулирует с виртуозностью, достойной удивления.

Рабочие, зорко наблюдайте за ними! Организаторы новой фирмы так оценивают положение:

У правых есть ряд вождей, которые чувствуют себя неловко после декабрьских событий. Они боятся за свои мандаты и синекуры. Фирма знает, на какую приманку лучше всего ловятся правые, и поэтому в уже цитированной нами беседе объявляет:

На следующих выборах отдается от тридцати до тридцати пяти депутатских мандатов…

Чорт побери, неужели Биновец, Ульрих, Иоганис и многие другие правые не ухватятся за это!

Центристская фирма продолжает спекулировать:

У левицы есть трусы, напуганные декабрьским наступлением реакции и бесчеловечными преследованиями. Поэтому Кржиж вывешивает второй плакат: «Буржуазное правительство арестовало три тысячи уполномоченных, кто знает, что будет весной. Независимая, революционная и т. д. тайно и незаметно предлагает господам и дамам гарантированную защиту от всяческих преследований».

О вождях, стало быть, позаботились. Эти пойдут. Теперь нужна публика. Ее должны поставить рабочие. А рабочих невозможно поймать ни на синекуры, ни на водянистый, трусливый социализм. Поэтому вытаскиваются радикальные и революционные лозунги.

Режиссеры знают, что делать. Кржиж наклеивает новый плакат: «Да здравствует III Интернационал!» (А под этим мелко: без принятия двадцати одного условия.)

Слава русской революции! (И мелким шрифтом: только в том случае, если она сама устоит против объединенной капиталистической реакции.) И наконец: «Большой портрет Карла Маркса», — мертвые ведь не могут защитить себя от спекуляции их именем. Назаретянин-реформатор Иисус не мог помешать тому, чтобы его, распятого, не использовала католическая иерархия в качестве вывески для своих клерикальных махинаций. Таборитские мятежники Жижка и Прокоп Голый не могли помешать тому, чтобы ура-патриотическая буржуазия не рисовала их на крышках пивных кружек. Коммунист Карл Маркс не может воспрепятствовать использованию его имени в качестве щита лжесоциалистических мошенников.

Вся режиссура хорошо подготовлена, и ансамбль обещает работать слаженно.Остается лишь вопрос: «Рабочие! Неужели после стольких печальных опытов вы опять позволите использовать вас статистами в этой бессовестной комедии?»

Опять позволите поместить себя на рекламные плакаты новых оппортунистов?

Классово сознательные чешские рабочие стоят сегодня перед важным решением. Должны ли они стать частью международной рабочей организации, присоединиться к III Интернационалу?

Ответ должен быть определенным, никаких уверток, отсрочек и вилянья: «да» или «нет»!

Если «да», то надо принять все условия и выполнять все решения. Никакой золотой середины не существует для классово сознательного рабочего. Путь золотой середины ведет в объятия оппортунизма и реакции.

Рабочие! Не поддавайтесь обману! Не позволяйте снова себя провести и не отдаляйте своего решения! Голосуйте за присоединение к III Интернационалу и принятие двадцати одного условия!»

Перед судом кладненцы ведут себя так же, как в тюрьме. Они не просят милости. На открытии процесса главных подсудимых, членов Центрального революционного комитета, Тонда делает заявление:

«Мы отказываемся отвечать на вопросы, которые касаются нашего социалистического мировоззрения, и будем отвечать только на вопросы, непосредственно относящиеся к нашим поступкам».

Перед вынесением приговора он говорит:

«Так как буржуазная журналистика хочет истолковать наши заявления как бегство от коммунизма, то сегодня, в конце процесса, я считаю нужным заявить: мы — коммунисты — присоединяемся к III Интернационалу и мы уверены, что наступит социальная революция.

Никакой приговор суда не в силах поколебать нашу уверенность.

Наоборот, мы верим, что единственное спасение — лишь в немедленном, быстром и до конца последовательном перевороте, в замене нынешнего обреченного частнокапиталистического строя строем социалистическим».

Суд выносит приговор. Подсудимые признаны виновными и осуждены. Кладненцы подают апелляцию. Ждут ответа на нее и продолжают сидеть в тюрьме. Здесь тоже можно многому научиться. Нужно только смотреть и наблюдать. Взять хотя бы господина Франтишека Ветра из Либушина.

Он тоже сидит в Панкраце. Он, конечно, совершенно невинен. С ним полезно поговорить. Он поделится с вами своими общественными взглядами.

— Что вас, господа, посадили — это я понимаю, это в порядке вещей. Вы устраивали бунты. Не хотели признавать нынешний строй. Но я! Я его признавал. Я не выступал против него. Я был готов его поддерживать. И поэтому совершенно несправедливо, что меня арестовали. Ведь на нас, честных купцов, республика должна опираться. Торговля, милостивые государи, — объясняет Ветр, — это не только прибыль. Это и риск. Да, риск. Вы только подумайте, как во время войны люди ругали спекулянтов. И напрасно, господа, уверяю вас, что напрасно. Я тоже торговал, и, может быть, кто-нибудь скажет, что я спекулировал. Чепуха!

Если человек хотел торговать, действительно помочь своим ближним и что-нибудь для них достать, то ему приходилось идти на черный рынок. А если ты покупаешь на черном рынке, то должен иметь на это деньги. Массу денег. Из-под полы в долг не продают. На черном рынке все передается из рук в руки.

Вот тебе деньги, а ты давай товар. Ударили по рукам — и держи слово. Ты ни гу-гу, и я ни гу-гу. Никому нет дела, кто сколько зарабатывает. Это — торговое искусство и торговая тайна. Я тоже торговал. Когда я только начинал, у меня не было денег. Для оборота надо было достать капитал. Это тоже вопрос коммерческого таланта. Важно уметь найти кредит. Есть, скажем, люди с деньгами. Денег масса, а лежат они балластом. Как в священном писании. Получит талант и закопает его. А порядочный купец должен уметь отыскать этот зарытый в землю клад и откопать его. Я откопал. В Сланах жила одна вдова. Ее фамилии я вам не назову. Соблюдение тайны — это первая добродетель торговца.

Я с ней познакомился. Необходимо было завоевать ее доверие. Поэтому я ходил к ней несколько недель подряд. Днем и ночью. Не смейтесь, господа; когда речь идет о доверии, честный торговец не должен бояться приносить в жертву и ночи. Я уговаривал ее и давал обещания. Я убедил ее, что если она вложит свои деньги в торговлю, эти деньги будут считаться общими. И то, что я заработаю, тоже будет общим. А в конце концов я на ней женюсь.

— Но ведь вы женаты, господин Ветр?

— Женат, верно, — подтверждает Ветр.

— Как же вы могли обещать, что женитесь на ней? Это — обман.

— Да какой же тут обман, господа? — удивляется Ветр. — Запомните раз и навсегда: в торговле нет никаких обманов. Самое большее — торговый трюк. Не будьте наивны, господа. Мог ли чего-нибудь достичь частный торговец, если бы он не знал торговых трюков и ничего не обещал? А если обещает — его добрая воля исполнить это обещание. Но раз человек при всем своем желании не может выполнить свое слово — это не обман. Это, как говорится, форс-мажор.

Но вдова не понимала торговых трюков. Она донесла — и меня арестовали. Дело передали в суд. Ну, что же, говорю себе, пускай суд. Что делали бы адвокаты, если б не было судов? Вот зашел я, значит, к одному. Перво-наперво, он взял тысячу крон задатка. Ну, хорошо, говорю себе, для этого ты адвокат. Понимаешь свое ремесло. Не хочешь рисковать. Кто попал в беду — пусть платит. Только на несчастье одних могут разбогатеть другие. В этом отношении вы, большевики, не вздумайте переделывать общество. Можно отнять у других — если у тебя есть подходящий случай и, главное, сила, — это пожалуйста, это я, господа, признаю правильным, тут я заодно с вами. Но желать уничтожить в мире нищету, бедность и несчастье — это глупость, господа, это вы бросьте. Если бы не было бедняков и нужды, так на ком бы зарабатывал честный купец? С чего бы он богател? Чем бы он мог насладиться на свои честно заработанные деньги? А я наслаждался, господа. Если бы вам рассказать, вы бы глаза вытаращили. Не будь этой страшной нищеты в войну, думаете, можно было бы так наслаждаться жизнью? Меня всюду знали, и куда бы я ни попадал, там всегда было весело. А вот сейчас я сижу здесь, в Панкраце. И без всякой вины. Никто не задумывается, какой это убыток для национальной экономики республики. Сколько бы я мог заработать и сколько бы мог дать заработать другим. Но без нищеты ничего бы не вышло. Поэтому, господа, не посягайте на нищету!

— А как, собственно, было дело с вашим судом, Ветр? — спрашивает кто-то.

— С моим судом? Ну, зачитали исковое заявление. В общем ничего особенного там не было. Просто дела, которые случаются со всяким порядочным и старательным торговцем, который хочет и умеет зарабатывать. Взял деньги взаймы и не вернул. В иске сказано — выманил мошенническим путем. Выманил? Да разве это преступление? Без приманки вы и голубя не поймаете в решето. Раз хочешь поймать птичку, надо ее одурачить. Это не мошенничество. Это хитрость. Раз я хотел поймать вдову, я должен был с нею жить и даже обещать жениться на ней. Иначе бы она не клюнула. Ну, скажите, господа, можно ли арестовывать людей только потому, что они что-то обещали и не выполнили? Нам тогда нехватило бы тюрем. Кого бы только тут не было? Пожалуй, все наше коалиционное правительство. Сколько вам, кладненцам, наобещали на всяких этих конференциях и во время переговоров? Тут опять, господа, я соглашаюсь с нашим правительством. Не сердитесь на меня. Когда вы на них наскакивали и господа были в затруднении, они давали обещания. Но они перехитрили вас: вы захотели во что бы то ни стало заставить их выполнить обещания, вас арестовали. Все в порядке. Но почему, чорт возьми, сижу здесь я, Франта Ветр, честный торговец из Либушина? Если я делал то же самое, что делали и наши господа коалиционные министры? Я обещал и не мог выполнить. За это меня не следовало сажать в тюрьму. Но пришла беда — отворяй ворота. Я напал на глупого адвоката. Тянуть с меня деньги он умел. Но ничего не смыслил в параграфах и в адвокатских фокусах. Да и судья на меня насел. Приписал мне какие-то «преднамеренные действия». Слышали вы когда-нибудь такое, господа? Способен ли я на подобные бесчинства? Ладно, деньги я выманил, обещал вдове жениться, купил в рассрочку вещи и за наличные продал. В этом я признаюсь. Этого я не стыжусь. Но позволять себе преднамеренные действия? Нет, я не пал так низко. Только я это услышал, просто подскочил на месте и хочу протестовать. Но адвокат мне кивнул: садитесь, мол, Ветр, спокойно, спокойно. Потом он мне говорит: «Не высказывайтесь, положитесь на меня, все устроится. Вы любите много говорить, а это раздражает господ судей. Чтобы быстрее кончилось, надо поменьше говорить — и все будет хорошо».

Ну, ладно, — думаю себе. — Ты адвокат. Ты из меня тысячи вытянул. Заставил заплатить себе, как следует. Делай, что знаешь. Твое дело вытащить меня из этой каши. Ну, значит, я молчу. Говорит адвокат. Чорт знает, что он говорил, господа. Мне было просто стыдно. Он осрамил меня. Говорил о слабом развитии. Я — и слабое развитие! Ведь торговцы все-таки принадлежат к интеллигенции. Разве не так? И к тому же я едва не кончил школу. Целых три года посещал старшие классы и только потом уже бросил. Интеллигентность! Попробуйте-ка без интеллигентности выманить у такой тертой вдовы шестьдесят тысяч. Эх, не стоит расстраиваться. Адвокат болтал чорт знает что. Я весь кипел, но молчал. Суд вернулся с совещания и вынес приговор. Ну, что бы вы сказали? Эти «преднамеренные действия» были в приговоре! Я за них получил три года. Торчать тут три года, не зная за что, — просто зло берет. Вот что называется невезенье. Почему именно я должен был напасть на такого глупого адвоката? А посмотрите, господа, чем кончилось дело мельника из Роушмиды на Качаке. Сколько людей он обобрал! Шахтера Голечека застрелил. Другого тяжело ранил. Сколько женщин у него на совести! Да не только женщин, а и молодых девчат. Этот не обещал жениться. Лез, как дьявол. Ты пришла на мельницу, а здесь хозяин я. Ну, и видите? Нанял хитрого адвоката — и тот его выручил. Мельника освободили. Правда, адвокат выставил его полоумным. Но уж это другой вопрос. Если умеешь, сделай из меня хоть потомственного идиота, только выручи. Что мне толку от «слабого развития», раз из-за этих «преднамеренных действий» я должен проторчать тут три года?

Слушая подобные разговоры, кладненцы смеются. Видишь, каковы убеждения и мораль так называемого буржуазного мира. Вот мораль спекулянтов. Наживаться и снова наживаться. Пренебрегать другими, заботиться только о себе. Господин Франта Ветр и в Панкраце не делает ничего иного, только повсюду шмыгает и все разнюхивает. Честное слово! Он не в состоянии понять, что человек должен думать не только о собственном преуспеянии и обогащении, но и о чем-нибудь другом! Растоптать бы надо, как червей, этот паразитический сброд. Не трогайте нищету! Без нищеты, видите ли, нельзя было бы спекулировать и наживаться. Если б даже он утопал в золоте, то и тогда ты бы не получил с него добровольно и гроша в пользу нуждающихся.

А возьмем наше Кладно. В Панкраце сейчас полторы тысячи рабочих. Как жили бы наши семьи, если б в Кладно были одни только Ветры, которые гонятся лишь за прибылью и наживой? Если бы в Кладно не было рабочих, товарищей. Товарищей в труде и в горе. Знаете, что они сделали? Постановили, что все горняки на шахте, без разбора, каждую неделю будут отдавать заработок одной смены в пользу семейств заключенных товарищей. И не только постановили. Уже несколько месяцев они это выполняют, отдают свои деньги. Вы не найдете на кладненской шахте горняка, который не отделил бы от своей получки деньги за целую смену в пользу семей арестованных товарищей. Ему было бы стыдно перед другими не делать этого. И то же самое на металлургических заводах. Там тоже собирают деньги и не думают о том, что они сами могли бы на них купить. Это называется рабочая солидарность. Вот такие люди должны были бы строить новую республику. Лишь освобожденный труд и свободные трудящиеся могут быть ее фундаментом, для того чтобы в ней всем людям жилось хорошо. Поэтому мы правильно сделали, что забастовали. Правильно было наше желание изменить в республике условия жизни. Нельзя вешать голову. Нужно и дальше бороться за то, чтобы эти условия изменились. Вот почему не унывают заключенные товарищи.

Канун Первого мая. Кладненцы в тюрьме отдаются воспоминаниям. Вспоминает и Тонда. Как не вспоминать! Будут ли в этом году праздновать Первое мая в Кладно? Разумеется, будут. Тут у Тонды и его товарищей нет ни малейших сомнений. Кладненцы не чувствуют себя побежденными. Поэтому Первое мая будет праздноваться.

В нынешний Первомай Кладно будет отмечать знаменательный юбилей. Тридцатилетие газеты «Свобода». Да, вот уже тридцать лет, как начала издаваться «Свобода». В 1890 году впервые праздновали в Кладно Первое мая. Уже тогда Тонда ходил вместе с отцом из Заколан на кладненский праздник Первого мая. Уже тогда он был свидетелем боя за красное знамя между австрийскими жандармами и кладненскими шахтерами. Этот бой за красное знамя — символический бой. Он проходит красной нитью через историю кладненского рабочего движения. Черная и красная. Кто кого! Угольные бароны или шахтеры. Реакция или социализм. Эй, ребята, на палубу — наше знамя не утонет. Никогда! Невольно мысли Тонды переносятся еще на двадцать лет назад. Это было в 1870 году и в следующие годы. Тогда вышли на борьбу за красное знамя первые застрельщики социалистического движения. В их рядах был и отец Тонды. Его тоже посадили в тюрьму. Но какая разница между тем, что было тогда и что сейчас! Тогда Кладно еще не был сегодняшним Кладно. До 1860 года здесь были одни деревни. И хотя добыча угля уже начала развиваться, это не намного изменило деревенский облик Кладно. Только после строительства металлургических заводов наступили перемены. Кладно и его окрестности из деревенского гнезда превращаются в промышленный центр. Со всех сторон сюда стекаются рабочие. Кладно и ближайшие к нему поселки растут. Население с десятков человек увеличивается до сотен, тысяч, десятков тысяч.

На Кладненщине есть масса возможностей получить работу. Строительство металлургических заводов и пуск новых шахт требуют новых рабочих рук. Рабочих ищут. Повсюду можно найти работу и заработок. Поэтому в первые годы промышленного строительства даже капиталистический рабский труд не так тяготит. Рабочие, пришедшие из деревни, внезапно попав из глухих углов в промышленную среду, видят перед собой возможность как-то облегчить свою жизнь. Вот почему они не вполне осознают всю тяжесть капиталистического экономического гнета и эксплуатации. Возможность заработка открывает возможности новых удовольствий. Картежная игра, пьянство и девушки. Это всегда сопутствует быстро растущему капиталистическому производству и индустриализации ранее отсталого деревенского края. И в Кладно тоже было так в начале этого лихорадочного роста и строительства капиталистических предприятий. В тени заводских труб, домен и шахтных копров множатся корчмы, кабаки и бордели. Простые деревенские парни, внезапно попавшие в эту среду, не могут устоять перед соблазнами. Они изнуряют себя работой, зарабатывают деньги, кутят и играют в карты. Их эксплуатируют, грабят, и они тоже, не задумываясь, обирают друг друга в картежной игре. Однако это состояние продолжается не вечно. Рабочие сближаются и узнают друг друга. Они начинают обдумывать настоящее и размышлять о будущем. Они уже понимают ничтожность сомнительных удовольствий, которые предлагает им капиталистическое общество. До сих пор не известное им сознание классовой солидарности начинает пробуждаться. Это сознание сплачивает их. Формирует их в массу. В рабочую, пролетарскую массу, и ставит ее против господ. Против классового врага. Против капитализма. На Кладненщине это развитие быстро шло вперед. Этому благоприятствовала близость Праги и удобное сообщение с ней. Вскоре Кладно стало прочной опорой рабочего движения, школой социализма. Здесь, среди шахтеров и металлургов, провел Тонда свое детство. Эта атмосфера, которую он впитал еще в детстве, опять привлекла его в Кладно после 1905 года. В этой атмосфере непрерывной, упорной борьбы между капиталом и трудом, между эксплуатируемыми и эксплуататорами он снова учился.

Сегодня, вспоминая обо всем, он и пишет из тюрьмы в кладненскую «Свободу» статью к Первому мая:

«Рабочее движение на Кладненщине в минувшем тридцатилетии проходило через разные ступени развития. Менялись организационные формы, менялись средства борьбы, и весьма часто менялись лица, стоявшие во главе движения. Единственное, что не изменилось, что везде и всегда, в каждом случае оставалось прочным, — это острое классовое чутье рабочих масс Кладненщины.

Эта истина подтверждается целым рядом доказательств. Многие из тех, кому принадлежат бесспорные заслуги в организации рабочего движения на Кладненщине, не сумели там удержаться, когда захотели свернуть движение на неправильную дорогу или сами, своим поведением и образом жизни, изменили рабочим и их классовому, пролетарскому чутью. Они были отброшены в сторону.

Доверие рабочего класса — это огромное богатство; но тот, кому оно было оказано, не имеет права никогда злоупотреблять им или вести себя недостойно. Если те, кому было оказано беспредельное доверие рабочего класса, обманут его, то, как по мановению руки, это доверие превратится в презрение и ненависть.

У кладненских рабочих в целом здоровый организм и тонкий инстинкт.

Здоровый пролетарский инстинкт кладненских рабочих подвергся тяжелым испытаниям, особенно в последнее время, после создания самостоятельной республики. И именно когда рабочие почти всех областей Чехословацкой республики временно поддались легковесным патриотическим и оппортунистическим, лжесоциалистическим лозунгам, именно тогда рабочий класс на Кладненщине с честью выдержал это испытание на классовую зрелость. Тем самым он не только уберег от оппортунистического болота себя и свои организации, но достиг того, что вскоре пролетариат и в других областях Чехословацкой республики отвернулся от лжесоциалистов и вступил на правильную дорогу классовой, непримиримой рабочей политики. Это замечательный успех.

За все это — что на Кладненщине не являлось делом и заслугой каких-либо отдельных лиц, но было простым и естественным следствием здорового, неиспорченного пролетарского чутья рабочих масс, — за все это Кладно заслужило славу и ненависть.

Добрую славу и благодарность пролетариата на родине и за границей, ненависть буржуазно-капиталистического класса и их прислужников вплоть до лжесоциалистов.

Концентрированная ненависть всего коалиционного общества против кладненцев проявилась во время декабрьских событий.

Целью этих строчек не является описание истории декабрьского движения. Но факт, что всеобщая забастовка протеста нигде не протекала так спокойно и организованно, как на Кладненщине. Именно благодаря этой организованности, спокойствию и пониманию своей цели Кладненщина была самым твердым орешком. Она вызывала наибольшую ярость реакционного правительства и сдружившихся с ним лжесоциалистических союзников. Именно поэтому Кладненщина подверглась особенно беспощадным преследованиям.

А так как капиталистические реакционеры имели хороших советчиков среди людей, знающих рабочее движение на Кладненщине, то были организованы преследования в самых широких масштабах.

Реакционеры приняли во внимание, что мало обезглавить движение недовольных, — нужно сломить сопротивление рабочих массовыми репрессиями.

Поэтому было арестовано более полутора тысяч наших товарищей. Поэтому в обширном крае не осталось ни одной деревни, в которой бы кого-нибудь не арестовали, не заключили в тюрьму или не подвергли преследованиям; все организации и общества рабочих, все рабочие типографии и пресса, рабочие всех предприятий и отраслей подверглись репрессиям.

Сеть репрессий была раскинута как можно шире, и все присяжные и добровольные загонщики и ловцы радовались богатому улову. Но ловцы слишком широко разинули рты и поэтому проглотили больше, чем могли переварить. Последствия этого должны были сказаться, и они сказались.

Повсюду началась сильная рвота. В правительстве и у правых социалистов.

Жертвы декабрьских преследований будут долго давить на желудки тех деятелей, которые спровоцировали и подготовили эти события.

Классовое сознание кладненского рабочего класса не ослабело, наоборот, оно стало сильнее и закалилось. Заточение в тюрьму полутора тысяч участников движения на Кладненщине не означало его крушение. Наоборот, движение стало еще более монолитным.

Мы сумеем отбыть срок своего заключения и верим, что вернемся. Мы знаем и убеждены, что рабочее движение не остановилось и не погибло от того, что мы выбыли из его рядов.

То, что делали мы, делают и должны делать сегодня другие. Пролетарское движение, движение рабочего класса везде найдет себе нужных, необходимых тружеников и борцов. Они были в прошлом, есть и сегодня.

А поэтому, товарищи, сегодня во время майского смотра мы провозглашаем из-за тюремных стен, сквозь оконные решетки, вопреки всем врагам:

Да здравствует непримиримое рабочее движение!

Да здравствует III Коммунистический Интернационал!

Да здравствует всемирная победоносная социальная революция!»

В день Первого мая в кладненскую «Свободу» из тюрьмы пишут и другие товарищи. Никто из них не чувствует себя побежденным. У всех та же вера и убежденность: мы вернемся.

Тюрьма нас не изменит и не сломит. Борьба не окончена. Армия не разгромлена. Она ждет и формируется снова.

Доказательством этому Первое мая. На кладненской площади так же, как год назад, стоят десятки тысяч людей. Десятки тысяч тех, кто в прошлом году присягал на верность Великой Октябрьской революции. Десятки тысяч тех, кто и в нынешнем году, — после декабрьской забастовки, за которую полторы тысячи поплатились тюрьмой, — готов сохранить верность клятве.

Среди других на митинге выступает и Маржка, жена Тонды. Мужья в тюрьме. Необходимо публично заявить, как жены смотрят на арест своих мужей. И как на них подействовали преследования.

От имени кладненских женщин Маржка заявляет:

«Я беру слово на сегодняшнем митинге для того, чтобы от имени организованных женщин подчеркнуть, что нас не сломили гонения, что мы гордимся всеми нашими товарищами, которых после декабрьских событий бросили в тюрьмы республики.

Рабочий класс отвечает на преследования и заключение в тюрьмы тем, что еще теснее смыкается в организованные ряды. Лжесоциалисты хотели выжечь на лбах пропагандистов коммунизма клеймо позора и проклятия; на это мы отвечаем единодушно и гордо:

Да, мы коммунисты!

Товарищи! Ровно год назад на этом самом месте пятьдесят тысяч мужчин и женщин Кладненщины приносили торжественную присягу. Вот ее заключительные слова: «Идти вперед через все препятствия и проклятия по пути, освещенному маяком русской пролетарской революции, идти за красным, не оскверненным знаменем Коммунистического Интернационала; в этом мы, мужчины и женщины, сегодня клянемся».

Эта клятва кладненского пролетариата, произнесенная здесь год назад, не была пустой и лживой.

Мы окончательно расходимся с социал-демократическими изменниками социализма, окончательно расходимся с теми, кто в союзе с реакционным правительством не постыдился пролить рабочую кровь в Праге, в Мосте, в Кромпахах и других местах. Мы расходимся с предателями рабочего класса, с которыми нас уже не будет объединять даже название; но мы уносим свое красное пролетарское знамя и нефальсифицированные принципы коммунистической программы Маркса, мы становимся в единые ряды Коммунистического Интернационала, подаем руку братьям-пролетариям всех наций, чтобы плечом к плечу с ними участвовать в великой революционной борьбе за социалистическое общество.

Мы гордо и смело смотрим навстречу будущим боям и в день Первого мая, на смотре своих боевых рядов, восклицаем: «Будущее принадлежит нам, мир будет наш!»

«Да, мы коммунисты!» — торжественно провозглашают десятки тысяч людей на кладненской площади. Это та рабочая масса, которую после декабрьских выступлений пытались сломить, устрашить, отвратить от коммунизма и сохранить для социал-демократии. Гордо развеваются красные знамена на кладненской площади. Снова красным цветом пылают платки на головах кладненских женщин. Вопреки черной измене, вопреки темной злобе и грозным преследованиям опять стоят здесь рабочие массы. Сильные и непоколебимые. Лица рабочих смуглы от огня доменных печей и тьмы черных шахт. Они горят упорством и крепкой радостной верой. Мы победим! Красная заря могучей и неколебимой веры, пронизывающей многотысячную массу, разлилась над Кладно во всю ширь, от края и до края. Незримая нить связывает кладненских демонстрантов с узниками Панкраца. На первомайской демонстрации красная заря объединяет рабочий класс всего мира в единое целое, она призывает: «Это есть наш последний и решительный бой…»

А старая социал-демократия? Правые вожди, которые пользовались доверием десятков тысяч кладненцев и обманули их?

В маленьком зале «У Ягеров» теснятся, собираясь на майскую демонстрацию социал-демократической партии, ровно сто шестьдесят человек, по точному подсчету. Из десятков тысяч осталось сто шестьдесят.

Да, доверие рабочих масс — великое дело. Но тот, кому оно было оказано, не имеет права злоупотреблять им и изменять ему.

После Первого мая социал-демократическая левица готовит съезд партии. Он созван на 15 и 16 мая 1921 года в Праге. Съезд должен решить: принять или отклонить условия Коммунистического Интернационала. Съезд должен решить, следует ли чехословацкому пролетариату остаться в социал-демократической партии, или надо основать новую, революционную, коммунистическую партию. Снова и снова дискутируется этот жгучий вопрос. Левица не избавилась от людей колеблющихся, склонных к оппортунизму. Сейчас перед съездом они усиливают свою подрывную деятельность. Саботажникам хотелось бы сорвать вступление в Коммунистический Интернационал и создание коммунистической партии. Группа Бродецкого, Кржижа и Клейна уже открыто оторвалась от левицы. В левице появляются новые колеблющиеся. Генеральный секретарь левицы Шкатула, казначей Теска и подобные им трусы. Они устраивают совещания, пишут статьи и предостерегают от опрометчивых действий.

Это известно в рядах социал-демократической правой и в рядах буржуазии. Поэтому создаются новые тайные планы и заговоры. Если не удалось сломить революционное рабочее движение преследованиями в декабре, то, может быть, удастся достичь этого при помощи внутреннего раскола. Необходимо опять обмануть рабочих и провести их. Правые социал-демократы выпускают на арену известного политического фигляра депутата Рудольфа Бехине. Он мастер на самые умопомрачительные политические сальто-мортале. Товарищ Руда Бехине действует. Неожиданно на столбцах «Право лиду» он открывает кампанию против чиновничьего правительства Черного. Против того правительства, которое было учреждено в сентябре 1920 года силой и волей социал-демократической правой. «Право лиду» публикует ряд статей под заглавием «Черное министерство». Социал-демократическая правая болтливым радикальничаньем хочет опять прикрыть свои новые предательские, социал-патриотические маневры. Статьи Бехине доходят и до тюремных камер. Читая эти статьи, кладненцы решают бороться против них и в тюрьме. «Посмотрите-ка на этих мошенников. Сначала они посадили нам на шею чиновничье правительство Черного. Позволили ему стрелять в рабочих в Праге, Мосте и в словацких Кромпахах. И за это они в парламенте вотировали доверие реакционному правительству. За иудино предательство они получили из рук этого правительства награду в виде Народного дома и типографии.

А теперь вдруг они начинают нападать на правительство и ругать его. Что они замышляют? Какое мошенничество хотят прикрыть этим маневром? Пиши, Тоничек, пиши! Разоблачи перед рабочими Руду Бехине и его политическое фиглярство! Выведи на чистую воду эту белокурую бестию. Ведь именно он рекомендовал самые строгие кары против большевиков. Он кричал, что в борьбе с коммунистами следовало бы использовать и виселицы. Нарисуй как следует политический портрет этого фигляра, изменника и комедианта!»

После беседы с товарищами Тонда пишет новую статью. Он описывает историю измены социал-демократических вождей, отставку правительства Тусара и приход чиновничьего правительства.

В конце он ставит вопрос:

«Что вызвало сегодняшний внезапный поворот и какая причина неожиданно превратила во вражду недавнюю тесную дружбу между правыми социал-демократами и правительством Черного?

За объяснением недалеко ходить. Обе стороны хотели заработать как можно больший капитал на декабрьском наступлении на революционный рабочий класс. Но они обманулись в своих расчетах и предположениях. Отсюда эта взаимная враждебность.

Правительство Черного навсегда осрамилось перед целым миром своей «кампанией против государственных изменников». А правые социал-демократы, в свою очередь, утратили последние остатки доверия рабочих. Теперь обе стороны обвиняют друг друга, и каждая возлагает ответственность за неудачный исход антикоммунистического боя на своего союзника. Совместная жизнь любовников становится невозможной. Надо подумать о том, чтобы разойтись. Поэтому Бехине, словно любовница, выходит к колодцу и от имени социал-демократической правой фракции рассказывает всем соседкам, готовым послушать, какой негодяй этот ее хахаль. Но она скрывает, что они все еще разделяют одно ложе и обнимают друг друга.

У Бехине есть задание обращаться и к своим, чтобы доказать им необходимость разлуки. Социал-демократическая партия, которая не раз проституировала с буржуазными элементами, «не может жить в одиночестве». Бехине считает своим долгом доказать, почему дальше невозможно держаться с «черным правительством» старых австрийских бюрократов. Но вместе с тем он доказывает, что нельзя отрываться от буржуазии. Поэтому лучше создать хоть какую-нибудь «зелено-черно-красную коалицию». Чем состоять в тайном сожительстве с коалицией, лучше пойти на открытое супружество с ней.

Теперь мы можем ждать, что после эпистолий и заупокойных, которые Бехине публично прочитал прежнему любовнику, появится извещение о том, что чехословацкая социал-демократия намерена сочетаться браком с «республиканской партией чешской деревни» и с другими буржуазными компаньонами. Свадьба состоится в самое ближайшее время по оглашении помолвки. Сдается, что невеста втайне от прежнего любовника уже забеременела от будущего жениха. Оглашение брака будет лишь естественным довершением нынешних тайных оргий славной коалиционной пятерки[55]».

Даже тюремные стены не могут заглушить борьбу за революционный социализм, против буржуазной реакции и против правых социал-демократов. Кладненцы и в тюрьме остаются верными торжественной майской клятве 1920 года идти вперед под незапятнанным стягом Коммунистического Интернационала. Они продолжают разоблачать создающиеся где бы то ни было интриги и козни, срывать маску с буржуазии, правых изменников и центристов, разлагающих ряды левицы.

Приближается съезд. Приближается решение. В тюрьме живо обсуждают предстоящий съезд. В тюрьму приходят разные вести. Доносятся голоса сомневающихся. За вступление в Коммунистический Интернационал съезд, дескать, не проголосует. Левица не изменит наименования и не станет коммунистической партией. Товарищ доктор Шмераль тоже, мол, против. Возможно ли, чтобы товарищи на воле заколебались? Чтобы мошеннические маневры правых и центристов сбили их с пути непримиримой борьбы? Возможно ли, что и доктор Шмераль отступил? Кладненцы верят Шмералю. Он все-таки был в Советской России. Был у Ленина. Он вернулся восхищенный и уверенный в конечной победе социализма в России. Напрасные разговоры, товарищи. Мы не можем молчать. Мы должны сказать свое слово. Должны из тюрьмы послать съезду свой привет. Должны снова напомнить товарищам о нашей торжественной присяге на верность Великой Октябрьской революции. Должны решительно отвергнуть всякие выжидания и колебания. Кто не с нами, тот против нас. Коммунистическая партия должна быть создана. Съезд должен принять условия Коммунистического Интернационала.

Кладненцы шлют съезду приветствие, в котором говорят:

«Из тюрьмы Панкрац мы говорим съезду свое определенное ДА. Мы безоговорочно принимаем все условия вступления в Коммунистический Интернационал».

По предложению товарищей Тонда пишет последнее перед съездом публичное воззвание в «Свободу»:

«В эти дни представители классово сознательного пролетариата собираются на знаменательный и столь важный в истории рабочего движения Чехии съезд. На этом съезде будет решен вопрос а создании коммунистической партии Чехословакии и об органическом слиянии с международным организованным пролетариатом других стран в одно целое — в едином Коммунистическом Интернационале.

Необходимо понять, что я никому не оказываю никакой услуги, объявляя себя коммунистом; я только выполняю свой классовый рабочий долг. Я не подчиняюсь никакому диктату — только своей рабочей совести.

Я не приношу никакой жертвы ради чьих-то чужих интересов, если я и приношу ее, то только ради интересов своих собственных, интересов своего класса, частью и членом которого являюсь.

Следуя этому убеждению, я никогда в жизни не ошибусь.

Великая идея освобождения рабочего от наемного рабства, которую нельзя осуществить иначе, как путем разрушения капиталистического строя и построения социалистического общества, эта идея, родившаяся вместе с самим рабочим классом, не может обмануть и не может изменить.

Неясно очерченная, она существовала с давних пор, скорее как предчувствие, надежда на спасение человечества. Но уже десятилетия она существует, воплотившись в четко отточенные и теоретически обоснованные принципы научного социализма Маркса.

Коммунистическая партия должна быть авангардом рабочей армии. Должна препятствовать тому, чтобы рабочий класс был совращен на ложный путь. Обязанность коммунистической партии как самого сознательного и решительного авангарда рабочего класса — везде и при всех обстоятельствах, сквозь дебри препятствий и туманы фальшивых лозунгов, вопреки проклятиям лжесоциалистических вождей и неистовству буржуазии указывать рабочему классу самую прямую и самую короткую дорогу вперед.

Как коммунисты, вы боретесь за себя и за весь рабочий класс. И тот, кто, одураченный фальшивыми лозунгами, блуждает сегодня по неверным тропам, когда-нибудь пойдет вместе с нами.

И если бы против нас вскипела вся злоба и ненависть господствующего ныне общества, если бы нам пришлось шагать улицей позора и оскорблений под проклятия своих классовых врагов и их прислужников, если бы мы шли осмеянные теми из рабочих рядов, кто еще не понял наших идей, и покинутые теми, кто дал себя напугать, — даже это нас, коммунистов, не может, товарищи, сломить и сделать малодушными. Если на кого-либо из нас, товарищи, с особенной жестокостью падет злоба и ярость этого общества, пойми:

«Сегодня могут меня травить, завтра арестовать, обвинить, осудить и повесить, но если вынесут даже тысячу приговоров и поставят тысячи виселиц — все равно идея освобождения рабочего класса, идея коммунизма существует, и эта идея победит!»

С сознанием этого идите, товарищи, на съезд. С сознанием этого голосуйте за создание коммунистической партии Чехословакии!»

Съезд скоро должен открыться. Тонда с нетерпением ждет. Вместе с ним нетерпеливо ждут и другие узники Панкраца. Как окончатся на съезде прения? Каковы будут результаты голосования? Будет ли создана КПЧ, или нет?

Ждут не только узники Панкраца. Нетерпеливо ждет весь рабочий класс Чехословакии. В организациях социал-демократической левицы развернулась оживленная деятельность. Идут последние приготовления. Сегодня пятница. Завтра открывается съезд. Делегаты готовятся к отъезду. Делегаты из отдаленных краев находятся уже в дороге.

Из тюрьмы возвращается в Кладно Шадек. Жена встречает его на вокзале. Они идут вместе лесной дорогой от кладненской Выгибки к Брезону.

Шадек пробыл в Панкраце ровно пять месяцев. Он стал жертвой своей страсти заключать пари.

Во вторник, 14 декабря, жандармерия неистовствовала в Новом Кладно и под Пругоном. Арестовывала, жестоко избивала, переворачивала все вверх дном в жилищах шахтеров и металлургов, устраивала облавы и обыски. Молва об этих бесчинствах жандармов разнеслась по всему Кладно. Знали об этом и в брезонских домах. В послеобеденные часы обыски и аресты в Новом Кладно кончились. Взвод жандармов вступил на дорогу от Кладно к Брезону. Брезонцы еще издали видели, как они стоят перед закрытым шлагбаумом, у переезда через железную дорогу. В Брезоне начался переполох. Будут обыски, будут аресты. Шадек сидел на крыльце и курил трубку.

— Давайте на пари! Они удерут, не будут обыскивать.

— Не болтайте, дедушка!

— Ну, с кем поспорим? На пачку табаку, что удерут.

— Ну, если правда убегут, так это стоит пачки. Идет, дед. Ударили по рукам, — говорит сосед Иха и принимает пари.

Во двор колонии входят жандармы. Шадек стоит над мусорной ямой, куда жильцы какой-то квартиры как раз утром высыпали старую солому из тюфяка. Набивая погасшую трубку, Шадек утаптывает солому, не обращая внимания на жандармов. Жандармы осматривают двор. Спрашивают Фейгла, которого пришли арестовать. Фейгла нет дома.

— А вы что тут делаете? — вспылив спрашивает Шадека жандармский вахмистр.

— Ничего, господин вахмистр, ничего. Вот утаптываю.

— Зачем?

— Чтобы ветер не развеял мусор по двору. Такие вещи надо убирать как следует. А то опасно, — говорит Шадек словно про себя и зажигает свою трубку. Спичка падает в солому. Сухая солома воспламеняется. Шадек испуганно вскрикивает: — Динамит!..

Жандармы не ждут, что он скажет дальше. Сломя голову, убегают со двора. В тесной калитке начинается паника. Ефрейтор с винтовкой в руке падает. При падении острый штык втыкается в мягкую заднюю часть вахмистра. Вспыхнул только верхний слой взбитой соломы. Сейчас уже только тлеют свалявшиеся комья. Шадек спокойно затаптывает огонь. Жандармы ухаживают за вахмистром, у которого сквозь штанину просачивается кровь. Остальные осторожно возвращаются к калитке. Но во двор не входят.

— Что вы там делаете? — обрушиваются они на Ша-дека.

— Затаптываю огонь, чтобы эта дрянь погасла.

— А что в яме?

— Ну, что: сор и грязь, как изволите видеть, господа.

— А почему вы кричали о динамите?

— О динамите? Понятия не имею, господа, — удивляется Шадек.

— Не запирайтесь, — орут жандармы. — Вы кричали, что там динамит.

— Это вы, господа, ошиблись. Когда вспыхнуло, мне пришло в голову, будь там динамит — вот бы фукнуло, — невинным тоном объясняет Шадек, затаптывая последние искорки.

— Подите сюда! — вопят разъяренные жандармы.

Шадек плетется к калитке. Он не понимает, почему жандармы одевают ему кандалы и арестовывают именем закона. Во двор жандармы больше не входят. Обысков уже не делают. Истекающего кровью вахмистра скорая помощь отвозит в Кладно. А Шадека везут в Прагу. Он выиграл пари, но за подстрекательство и покушение на жизнь должностных лиц получил в Праге пять месяцев. Сегодня он возвращается домой.

— Где Иха? — вот его первый вопрос.

— Не знаю, — отвечает жена. — Почему ты спрашиваешь?

— Он мне должен пачку табаку, ведь пари-то я выиграл. Жандармы со двора удрали. Вот теперь ясно, у кого лучше варит котелок, — хвастливо говорит Шадек, входя в комнату. Останавливается на пороге. — Где кушетка? — удивленно спрашивает он жену.

— Нет ее, вот и все, — отвечает Резка.

Шадек смотрит непонимающе.

— Ну, что глазеешь, продала я ее, — докладывает жена.

— Продала? Почему? Ведь тебе же выплачивали пособие. Все жены заключенных получали.

— Да, получали, но я не хотела.

— Почему ты не хотела? — удивляется Шадек.

— Отец, да неужели я брала бы пособие, я — такая молодая и здоровая женщина, когда здесь было столько семей с детьми.

— Ну, еще бы. Ты всегда должна делать что-то особенное. Не захотела пособия, чтобы могла задирать нос перед другими. Значит, я о тебе услышу хорошие речи, — ворчит Шадек. — Но другой кушетки я уж не куплю, это ты запомни.

— И не покупай, — защищается жена Шадека. — Именно потому, что я не хочу задирать нос перед другими. Это была глупость. И никто мне этого не разъяснил. Знаешь, я нашла себе работу.

— Ты? Какую же? Надеюсь, не в каком-нибудь кабаке? — угрожающе говорит Шадек.

— Нет, я работаю в «Свободе» — в типографии.

— Ну, теперь, раз я вернулся, бросишь.

— А зачем мне бросать? — удивляется Резка. — Я там останусь.

— А кто же будет заботиться обо мне и о квартире?

— Как кто будет заботиться? А разве тут не прибрано? Погляди-ка.

Шадек осматривается.

— Ну, прибрано, что правда, то правда. Стол накрыт, на нем кекс — и прекрасно выпечен, золотистый. Что это за праздник у тебя? — с любопытством спрашивает он у Резки.

— Тебя встречаю. В Кладно все устраивают встречу товарищей, возвращающихся из тюрьмы. И я тебе встречу устраиваю. Маменька приходила из Стохова. Принесла немного муки, масла, несколько яиц. Так я испекла тебе кекс. Садись. Кофе сейчас будет готово.

Шадек снимает фуражку и садится за стол. Резка за ним ухаживает. Шадек оглядывает комнату. Вместо кушетки этажерка. На ней аккуратно рядком стоят книжки. Шадек наклоняется и берет одну из них. «Ленин. Государство и революция», — читает он.

— Господи, боже мой, Резка, как это сюда к тебе попало? Кто это тут спрятал? Наверняка запрещенная книга?

— С чего ты это взял? Я купила эту книжку у Ширла. Он их распространяет, — объясняет Резка.

— И ты это читаешь?

— Как же не читать, ведь я уполномоченная. Значит, должна читать.

— Ты? Уполномоченная? Как так?

— Ну как? Выбрали меня.

Шадек попивает кофе и откусывает кекс.

Чорт возьми, молодец. Испечь кекс — это Резка умеет. Но уполномоченная? Почему она уполномоченная? Ну да, она была одна. Пришлось чем-нибудь заняться, чтобы быть среди людей. Но теперь она это прекратит. Я должен уделить ейвнимание.

— Слышишь, Резка? — обращается Шадек к жене. — Что идет в кино? Завтра суббота, я еще не пойду на работу. Пошли бы вместе после обеда. Не идет ли что-нибудь с участием Псиландра?

— Отстань от меня с этим Псиландром. Разве теперь у меня есть для него время? Быть уполномоченной, мой милый, — это работа и обязанность. Мне нужно учиться. Разве ты не знаешь, что в Рабочем доме наше кино закрыли? Не пойду же я к «соколам» или к «Яграм», где правые. Как бы на меня посмотрели подруги? Слышишь, я кое-что тебе должна сказать по секрету. Завтра и в воскресенье тебе, старичок, придется обойтись без меня.

— Что? Ты собираешься пойти к маме в Стохов? Ну, тогда я пойду с тобой, — решает Шадек.

— Нет, мамочка была здесь на этой неделе. Я еду в Прагу.

— В Прагу! Что ты будешь делать в Праге? Неужели отправляешься на ярмарку в честь святого Яна? Но ведь она будет только 16 мая. Зачем же тебе уезжать в субботу?

— Нет, мой милый. Я не на ярмарку еду, я еду на съезд.

— Ты… едешь… на… съезд, — заикается захваченный врасплох Шадек.

— Да, еду на съезд. Я избрана делегаткой от нашей организации.

— Но ты не можешь это сделать теперь, раз я только что возвратился. Нет, ты останешься дома, пусть за тебя поедет кто-нибудь другой, — решает Шадек.

— Это не пойдет, мой милый. А если бы даже можно было, так я не хочу. Что бы подумали обо мне женщины? Тондина Маржка тоже едет. Мы едем вместе. Ты знаешь, что на съезде будут голосовать за создание коммунистической партии? Неужели я пропущу такой торжественный момент? Подумай только, муж. Знаешь, какая это честь — голосовать за то, чтобы мы избавились наконец от названия, которое постоянно толкает нас в одну кучу с правыми, голосовать за то, чтобы мы стали настоящими коммунистами? Нет, я не пропущу такой случай, — решительно объявляет Резка.

Шадека обуревает давняя страсть, от которой даже тюрьма его не излечила.

— Давай поспорим, что не поедешь, — говорит он Резке.

— Нет уж, старичок. Не держи пари! А то проиграешь. Насчет этих дел у тебя котелок еще не варит. Не знаю, может быть, смогу тебя перевоспитать. Но ты не беспокойся. Тебе все приготовлено. Я наварила на целых три дня. Будешь себе подогревать. А на съезд я еду. Нужно.

Шадек смотрит на жену. Он не осмеливается повторить вызов на пари. Чувствует, что декабрь изменил и его Резку. Он проиграл бы это пари.

Резка Шадек едет. Едут делегаты не только из Кладно, едут со всех концов республики. Пятьсот шестьдесят девять делегатов от рабочих участвуют в работе съезда. Они слушают сообщения и доклады. Обсуждают, спорят. Напряжение достигает высшей точки.

Воскресенье, 15 мая, время после полудня. Товарищ доктор Шмераль закончил свой доклад. Проанализировав политическую обстановку и высказавшись за вступление в Коммунистический Интернационал, он кончает словами:

— Мы больше, чем политическая партия. Мы — авангард новой жизни. Создавая новые отношения, мы хотим воспитать и новых людей.

Напряжение в зале усиливается. Решительный момент близок. Все формальности окончены. Председательствующий поднимается и ставит вопрос на голосование:

— Кто за принятие двадцати одного условия Коммунистического Интернационала и замену до сих пор существующего наименования «Социал-демократическая левая» на «Коммунистическая партия Чехословакии»?

Делегаты затаили дыхание. Напряжение достигает предела. Поднимаются руки. Лес красных мандатов взметается вверх. Наконец председатель оглашает результат: пятьсот шестьдесят два голоса «за», семь голосов «против».

Коммунистическая партия Чехословакии основана.

В зале раздается гром аплодисментов. Делегаты встают со своих мест. Аплодисменты сменяются песней. В зале раздаются строфы «Интернационала», песня бушует и гремит.

Она гремит не только в этом зале. Гремит по всей Праге. Гремит в Кладно, в Моравской Остраве, в Годонине, в Словакии, во всей Чехословацкой республике, а также в Панкраце. Повсюду, как только куда-нибудь долетает весть о решении съезда.

Коммунистическая партия Чехословакии основана! «Это есть наш последний и решительный бой!»


В понедельник шахтеры идут на утреннюю смену на Энгерт. Идут старые знакомые: Ванек, Фейгл, Мудра, Шадек и другие.

— Ну, что скажешь, Гонза, наконец-то ты добился, чего хотел. Коммунистическая партия основана. Теперь еще нужен только этот последний решительный переворот, и все заботы позади, — говорят шахтеры Ванеку.

— И позади все заботы? Не тут-то было, товарищи. Настоящие заботы только еще начинаются, — отвечает Ванек.

— Как так? У нас есть революционная партия. Выберем революционного вождя — и все пойдет как надо. Теперь мы всё завоюем.

— А откуда это так сразу возьмется революционный вождь? — сомневается Ванек.

— Неужели же среди полумиллионной массы членов партии не подберешь? — удивляется Фейгл.

— Ну и что ж, — объясняет Ванек. — Хоть и говорится, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл, а из скольких солдат вырастут настоящие маршалы? Конечно, и каждый член партии может быть вождем. А кто станет настоящим вождем?

— Вождем будет тот, кого мы подберем и изберем, — отвечает Фейгл.

— Ты думаешь, что все дело в выборах? Сколько уж мы их выбирали, а они не оправдывали наших надежд, — возражает Ванек.

— А почему не оправдывали? Потому что были оппортунистами. У нас была реформистская партия, но теперь, теперь, когда мы имеем революционную партию, у нас будет и революционный вождь. Разве ты в это не веришь, Гонза? — горячится Фейгл.

— Что ж, я верю. Но именно потому, что верю, я знаю, что это будет не так легко. Недостаточно только избрать вождя. Ты его должен воспитать. Для того чтобы в партии выросли настоящие вожди, ты должен воспитывать всю партию, каждого члена в отдельности — и прежде всего самого себя. Нет, товарищи, не так легко быть коммунистом. Мы партию основали, но это еще не значит, что все мы стали настоящими коммунистами, — объясняет Ванек.

— Подожди-ка. Ты сомневаешься в том, что мы коммунисты? Разве в декабре у нас не было дисциплины? Разве мы в забастовке не проявили солидарности и единства? — спорит Фейгл.

— Это правда, — подтверждает Ванек. — Пока все верили, что выиграем, было единство и была дисциплина. Когда же дело стало принимать плохой оборот, у нас тоже появились единицы, которые подвели нас.

— Ты имеешь в виду Киндла и господ-товарищей из больничной кассы? Они перестали быть рабочими. Поэтому они изменили, — возражает Фейгл.

— Не только эти. Некоторые из нашей шахтерской среды тоже не выдержали и предали. Да незачем далеко ходить. Посмотри рядом, на Кюбецк. Возьми Карела Вразека! Какой это был революционер! Он всюду хотел быть первым и брался за все должности. Он был даже членом Центрального революционного комитета. А когда пришлось туго, от всего отрекся. В революционный комитет Тонда, дескать, включил его без его ведома. Он ни в чем не участвовал, и так далее, и так далее. Когда мы побеждали, для него все было недостаточно революционно. А перед судом у него душа ушла в пятки, и он от всего отрекся. Трус вонючий! — Ванек сплевывает.

— Ну, ладно. В Кюбецке Карела Вразека уже увидели насквозь. Сегодня он не играет там никакой роли. С этим трусом все кончено. Избежал тюрьмы, но потерял доверие шахтеров.

— Да, от Вразека мы избавились. И избавимся от всякого, кто обманет и предаст. Но именно поэтому строительство новой партии потребует очень много труда и забот. В революционной партии должна быть дисциплина. Без крепкой партийной дисциплины партия не может быть революционной партией. Так сказал товарищ Ленин Тонде, и я этому верю. Поэтому повторяю, основной труд и заботы только теперь начинаются. У нас есть коммунистическая партия. Но теперь мы должны крепить партийную дисциплину и воспитывать членов партии так, чтобы вырастить революционного вождя. Я верю, что мы это сумеем, верю, что мы победим. Давайте пообещаем себе это, товарищи.

Шахтеры останавливаются и дают обещание:

— Будем строить свою коммунистическую партию. Будем воспитывать себя так, чтобы партия нашла и вырастила настоящего вождя. Социализм победит и у нас.

Красным станет тогда Кладно и красной станет вся республика!

Товарищи пожимают друг другу руки. Выпрямляются. Поднимают головы и твердым шагом идут вперед.


На заводской отвал вылили шлак.

Красное зарево разлилось по всему краю.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Книга «Красное зарево над Кладно» — результат выполнения социалистического обязательства. К тридцатой годовщине основания партии я считал своим долгом написать эту книгу, излагающую историю боев и борьбы рабочего класса. Я выполнил свой долг. То, что читатели получают эту книгу в знаменательную годовщину, — не только моя заслуга. Это также заслуга и результат коллективного труда и выполнения своих обязательств со стороны работников издательства, типографии, переплетного цеха и всех товарищей, кто помог мне своевременно выпустить книгу.

В книге я попытался описать еще один важный период, важную фазу в истории рабочего движения Чехословакии. Это было время первой мировой войны. К этому периоду относится ряд выдающихся событий, о которых можно сказать, что они круто повернули ход истории. В первую очередь — Великая Октябрьская революция в России. Основание социалистического государства на одной шестой части света. Применение на практике научного социализма Маркса — Энгельса Владимиром Ильичем Лениным, его ближайшим соратником Иосифом Виссарионовичем Сталиным и многими другими русскими товарищами революционерами, объединившимися в славной Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).

Великая Октябрьская резолюция окончательно разделалась с деспотическим господством царя-батюшки. Она также уничтожила только что возникшую власть русской буржуазии.

Она потрясла весь мир. Ускорила конец первой мировой войны. Стала причиной падения захватнического империализма германского кайзера Вильгельма. Она привела к распаду Австро-Венгерской монархии. И тем самым создала возможность возникновения самостоятельного государства чехов и словаков. Только благодаря Великой Октябрьской революции и ее влиянию у нас стало возможным думать о создании самостоятельного чехословацкого государства как республики.

Только в результате Великой Октябрьской революции перед чехословацким народом встал решающий вопрос:

Строить капиталистическую или социалистическую республику?

Этот вопрос подействовал, как царская водка[56]. Он разделил чешский и словацкий народы на два классовых лагеря: на лагерь буржуазии и лагерь пролетариата. Он разделил и самую сильную рабочую партию, социал-демократическую, на два противоположных крыла. На одной стороне стояла аристократия вождей, которая предала революционную борьбу за построение социализма и объединилась с буржуазией. На другой — рабочие массы.

О том периоде битв и борьбы за создание подлинно революционной рабочей партии и действительно социалистической республики и рассказывает эта книга. Ее целью не является полностью охватить историю этой борьбы. Книга ограничивается событиями в одном районе. Это Кладно с его шахтерами, металлургами и сельскохозяйственными рабочими. Борьбу за республику и борьбу за построение революционной рабочей партии я считаю самым значительным периодом в истории кладненского рабочего движения.

В это время кладненцы стояли в первых рядах, на передовой позиции революционного фронта. В то время к ним было обращено внимание всего рабочего класса — так же, как на них была направлена злоба и ненависть всей чехословацкой буржуазии. В то время, богатое революционными событиями, Кладно заслужило имя «Красного Кладно». Кладненские шахтеры, металлурги и батраки были первыми, кто присягал на верность Великой Октябрьской революции. С самого начала, не веря клевете, они разорвали гнусную сеть буржуазных вымыслов о Советах. Они сопротивлялись концентрированной атаке всех врагов и не поддавались им.

И когда в декабре 1920 года борьба за республику кончилась победой буржуазии и капиталистов, кладненцы не поверили, что эта победа будет прочной. Именно декабрьские события и последовавшие за ними небывалые репрессии вызвали у кладненцев протест и закалили их. Это поражение дало возможность критически взвесить свои ошибки, вскрыть их причину, показать все предательства аристократии вождей и огромную опасность, которая грозила рабочему классу, если бы он позволил увлечь себя по наклонной плоскости оппортунизма. Это поражение способствовало самокритике, и, кроме того, мы поняли, что даже социал-демократическая левица и ее руководство не смогли бы разрешить принципиальные и тактические вопросы, перед которыми был поставлен чешский и словацкий пролетариат после первой мировой войны.

В левице тоже было много колебаний и неясностей. В ней были люди, склонные к старому политиканству и добивавшиеся личной популярности. Давал себя знать эгоизм отдельных лиц, которые из-за отсутствия подлинной преданности своему классу не были способны подчинить собственные интересы интересам коллектива. Но понимание всех этих слабостей и недостатков не привело к упадку. Наоборот, это ускорило развитие, усилило призывы за создание настоящего орудия революционной борьбы против капитализма — дисциплинированной коммунистической партии.

Вот почему кладненцы смогли с таким мужеством выдержать последствия декабрьского поражения. Не испугались тюрьмы и полторы тысячи функционеров и уполномоченных — участников революционного движения. Проявляя высокую классовую солидарность, кладненцы позаботились о семьях арестованных. Поэтому и в тюрьме заключенные продолжали вести и направлять политическую борьбу.

Пересылка из тюрьмы политических статей, выпуск «Шершня», передача в течение длительного времени из недельного жалованья однодневного заработка в пользу семей заключенных товарищей — не выдумка. Это действительность, подтвержденная фактами.

Эта действительность отравляла буржуазии и социал-патриотам радость победы. Она ясно обнаруживала слабость правящего класса и неумолимо писала свое «мене, текел» на крепости его классового господства и эфемерной гегемонии. Эта действительность и сегодня доказывает силу идей, силу социализма, который через все преграды, поражения, ошибки и предательство отдельных лиц неуклонно идет к своей победоносной цели.

В качестве примера того, как могут изменяться отдельные личности, как много вреда способны они причинить, как могут обманывать и предавать и как даже самая черная измена все-таки не в силах помешать прогрессу, — в качестве примера этому я дорисую здесь, в послесловии, портрет одного персонажа романа — Микулаша Млчоха. Он участвовал в кладненском декабрьском движении. Вместе с кладненцами его судили и приговорили. На суде он объявляет себя коммунистом. Вместе с другими подписывает письмо из Панкраца к партийному съезду. Безоговорочно высказывается за создание КПЧ. А в конце концов? В оккупации он организует движение зеленых свастик. Сотрудничает с гитлеровскими фашистами. Доносит на чехов и выдает наших товарищей гестапо. После войны его судят и приговаривают к смертной казни. За несколько дней до смерти он шлет мне письмо, в котором ссылается на нашу прежнюю дружбу. Вот что он буквально пишет:

«…верь, что, с точки зрения нашего чешского народа и с точки зрения социализма, мои намерения были совершенно чистыми, даже святыми…»

Это было написано в марте 1946 года.

Перечитывая исторический материал, который я положил в основу своего романа, я нашел в архиве министерства национальной обороны письмо того же Микулаша Млчоха, написанное его собственной рукой 15 января 1939 года:

«Я убежденный антимарксист… Я верю, что история уничтожит и «марксизм» и так называемую демократию. У нас тоже воцарится новый общественный порядок, тот самый, который в Италии мы называем «фашизмом», а в Германии — «национал-социализмом».

Вот и дописан портрет беспринципного авантюриста. О чем это говорит и что доказывает? Беспринципные люди могут на минуту втереться в доверие, могут лгать и обманывать. Но нельзя обманывать вечно. Даже самые ловкие мошенники и самые осторожные и хитрые предатели в конце концов будут разоблачены.

Главным деятелем был, есть и останется рабочий класс, руководимый подлинно революционной партией.

Он стал главным деятелем и у нас.

Рабочий класс в Чехословакии основал свою коммунистическую партию. В тяжелых боях и борьбе он выпестовал и закалил ее. Сохранил в годы суровых преследований и временного господства жесточайшего, основанного на насилии гитлеровского фашизма.

Партия осталась верна учению своих великих социалистических учителей Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Она вырастила свое революционное руководство. И, наконец, привела рабочий класс Чехословакии к славной победе.

В. этом году мы празднуем тридцатую годовщину основания КПЧ. Памяти этой годовщины я посвящаю свою книгу как скромный вклад в славную историю нашей партии.


Антонин Запотоцкий.

Прага, февраль 1951 года.

Примечания

1

Члены аграрной партии. У руководства партии, низовые организации которой в основном состояли из крестьян, находились крупные помещики и кулаки, наживавшиеся во время первой мировой войны на спекуляции продовольствием. — Прим. ред.

(обратно)

2

«Право лиду» («Право народа») — центральный орган чешских социал-демократов, издававшийся в Праге; «Свобода» — социал-демократическая газета, выходившая в Кладно. — Прим. ред.

(обратно)

3

«Венков» («Деревня») — центральная газета аграрной партии. — Прим. ред.

(обратно)

4

Чешский союз — объединение депутатов чешских политических партий, созданное на националистической основе зимой 1916 года. — Прим. ред.

(обратно)

5

«Розвой» («Развитие») — литературно-художественный журнал. — Прим. ред.

(обратно)

6

Гильберт Ярослав (1871—1929) — чешский реакционный писатель. — Прим. ред.

(обратно)

7

Социалистический совет создан в сентябре 1918 года социал-демократической и национально-социалистической партиями в целях координации действий. — Прим. ред.

(обратно)

8

Болеты — ордера на уголь, который выдавали натурой. — Прим. авт.

(обратно)

9

Домаки — куски угля, которые шахтеры тайно проносили из шахты домой. — Прим. авт.

(обратно)

10

Комитет действия создан 2 октября 1918 года для подготовки всеобщей политической стачки 14 октября. — Прим. ред.

(обратно)

11

Имеется в виду Ладислав Запотоцкий — один из зачинателей социалистического движения в Чехии. — Прим. ред.

(обратно)

12

Что такое? Какое несчастье? (нем.).

(обратно)

13

Тотчас же (нем.).

(обратно)

14

Да, да, несчастье! Господин… Чтобы это было опять тотчас в порядке… До свидания! (нем.).

(обратно)

15

Мальчики, поворачивающие вагонетки с углем на стрелках. — Прим. авт.

(обратно)

16

Жени Портен — известная киноактриса. — Прим. ред.

(обратно)

17

Национальный комитет создан чешской буржуазией в июле 1918 года в целях овладения массовым национально-освободительным движением. — Прим. ред.

(обратно)

18

То есть национализированы. — Прим. ред.

(обратно)

19

Как в старой России о пошехонцах, так в Чехии рассказывали разные небылицы о жителях Пршелоуча, приписывая им всякие смешные и противоречащие здравому смыслу поступки. — Прим. ред.

(обратно)

20

Пражский Град — кремль, резиденция президента Чехословацкой республики. — Прим. ред.

(обратно)

21

Hofrat — надворный советник (нем.).

(обратно)

22

Государственный флаг Австро-Венгрии. — Прим. ред.

(обратно)

23

Функционер — название активных работников политических и профсоюзных организаций на Западе. — Прим. ред.

(обратно)

24

«Народни политика» — газета национально-демократической партии. — Прим. ред.

(обратно)

25

Мулатшек — немецкая транскрипция; Мулачек — чешская. — Прим. ред.

(обратно)

26

То есть ярым приверженцем Габсбурской монархии. — Прим. ред.

(обратно)

27

В подлиннике игра слов: «грабать» — значит рыть, копать и грабить. — Прим. ред.

(обратно)

28

«Народни листы» — центральная газета национально-демократической партии. — Прим. ред.

(обратно)

29

Э. Воска — агент американской разведки, один из ближайших советников Масарика в годы первой мировой войны, после войны организовал в Чехословакии центр американской шпионской службы в странах Центральной Европы. — Прим. ред.

(обратно)

30

Под давлением рабочих парламентские фракции буржуазных и социал-соглашательских партий правительственной коалиции в январе 1919 года были принуждены заявить о согласии с требованиями национализации шахт и крупной промышленности. Это требование было включено в программу правительства, возглавляемого реакционером Крамаржем, представителем крупного монополистического капитала. Однако буржуазное правительство не собиралось проводить национализацию и ограничилось принятием постановления о сборе сведений (так называемой анкеты) для определения возможных размеров национализации. — Прим. ред.

(обратно)

31

Участники демонстрации против дороговизны несли макеты виселиц как символ заслуженной кары спекулянтам. — Прим. ред.

(обратно)

32

Совет рабочих — массовые революционные органы, создававшиеся чехословацкими рабочими в 1917—1920 гг. по примеру Советов рабочих депутатов в России. — Прим. ред.

(обратно)

33

Лидова партия («Чешская народная партия») — клерикальная партия, объединявшая мелкую и среднюю чешскую буржуазию. — Прим. ред.

(обратно)

34

Бржевнов — предместье в Праге, где в 1878 году была основана социал-демократическая партия. — Прим. ред.

(обратно)

35

Имеются в виду лидеры социал-демократической партии, вошедшие в состав правительства, в том числе Тусар. — Прим. ред.

(обратно)

36

То есть президент. — Прим. ред.

(обратно)

37

Объединение профсоюзов — социал-демократический профцентр. — Прим. ред.

(обратно)

38

Марксистское международное объединение в Праге — организация левых социалистов, существовавшая в Чехословакии с 1919 года; сыграла большую роль в создании КПЧ. — Прим. ред.

(обратно)

39

Ряженые или чучела на конях. — Прим. ред.

(обратно)

40

Махар, Йозеф Сватоплук (1864—1942) — чешский буржуазный писатель. После первой мировой войны непродолжительное время был инспектором Чехословацкой армии. Во время оккупации стал на сторону чешских фашистов. — Прим. ред.

(обратно)

41

Булочки в виде рожков. — Прим. ред.

(обратно)

42

Здесь и далее стихи даны в переводе Л. Нестеренко.

(обратно)

43

В. И. Ленин, Соч., т. 31, стр. 231.

(обратно)

44

В. И. Ленин, Соч., т. 31, стр. 222.

(обратно)

45

Там же, стр. 223.

(обратно)

46

В. И. Ленин, Соч., т. 31, стр. 223.

(обратно)

47

Там же, стр. 227.

(обратно)

48

14 октября 1918 г. — день всеобщей политической стачки. — Прим. ред.

(обратно)

49

Дружина («Дружина чехословацких легионеров») — первая чехословацкая воинская часть, созданная в 1916 году в России из бывших военнопленных австрийской армии. Впоследствии в буржуазной Чехословакии этим именем была названа банда, организованная реакцией. — Прим. ред.

(обратно)

50

Имеется в виду президент республики. — Прим. ред.

(обратно)

51

«Чешске слово» — центральный орган чешской национально-социалистической партии. — Прим. ред.

(обратно)

52

Чешская рабочая община — профсоюзный центр, руководимый чешской национально-социалистической партией. — Прим. ред.

(обратно)

53

Революционная песня чешских рабочих. — Прим. ред.

(обратно)

54

«Чехословацкая республика» и «Трибуна» — органы буржуазной печати. — Прим. ред.

(обратно)

55

Пятерка — закулисный кабинет, созданный в нарушение конституции политическими партиями правительственной коалиции и сосредоточивший в своих руках подлинную власть в республике. — Прим. ред.

(обратно)

56

Смесь азотной и соляной кислот. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • КЛАДНО НА ЧЕТВЕРТОМ ГОДУ ВОЙНЫ. ПЕРВЫЕ ВЕСТИ О ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
  • ГОЛОДНЫЙ БУНТ И РАЗГРАБЛЕНИЕ МЕЛЬНИЦ НА КАЧАКЕ
  • ВЕЛИКИЙ ПЕРЕВОРОТ — 14 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА
  • ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ РЕСПУБЛИКИ
  • ВОЙНА ПОШЛА НА УБЫЛЬ — СОЛДАТЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
  • У СТАРОГО ВАНЕКА ИМЕЮТСЯ СВОИ ВЗГЛЯДЫ НА ПОЛИТИКУ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ПАРТИИ
  • ПРИЗРАК БОЛЬШЕВИЗМА НЕ ДАЕТ СПАТЬ И ЧЕШСКОЙ БУРЖУАЗИИ
  • БОРЬБА ЗА РЕСПУБЛИКУ МЕЖДУ РАБОЧИМИ, БУРЖУАЗИЕЙ И СОЦИАЛ-ПАТРИОТАМИ
  • СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ РАБОЧИЕ НАЧИНАЮТ ПЕРВУЮ ВСЕОБЩУЮ ЗАБАСТОВКУ
  • НА КЛАДНЕНЩИНЕ ГОТОВЯТСЯ К ПЕРВОМУ МАЯ
  • КЛАДНЕНЦЫ ПРИСЯГАЮТ НА ВЕРНОСТЬ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
  • ГОРНЯКИ И МЕТАЛЛУРГИ КЛАДНО ПОСЫЛАЮТ ДЕЛЕГАТА НА КОНГРЕСС III ИНТЕРНАЦИОНАЛА
  • В СТРАНЕ СОВЕТОВ — У ЛЕНИНА
  • СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО РАСКАЛЫВАЕТСЯ НА ПРАВЫХ И ЛЕВЫХ
  • ДЕКАБРЬСКАЯ БУРЯ И КЛАДНЕНСКИЕ НЕПРИМИРИМЫЕ
  • КЛАДНЕНЦЫ В ТЮРЬМЕ И ОСНОВАНИЕ КПЧ
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ
  • *** Примечания ***