Лимб [Мерлин Маркелл] (fb2) читать онлайн

Мерлин Маркелл Лимб

От автора

Для начала я должен сказать следующее:

1. Даже если автор взялся писать от первого лица, слова и мысли героев — не всегда мнение автора. А иногда — мнение.

2. Набор жанров может показаться вам странным. И мистика, и фэнтези, и просто проза. Всё отчасти правда; плюс с тем же успехом я мог воткнуть триллер, ужасы или попаданцев. Вот и тег поставил на всякий. Признаюсь, что сам не знаю, к какому жанру отнести эту книгу.

3. Предупреждаю, что в книге есть:

— нецензурная брань и слэнг (мало)

— упоминания лгбт (мало)

— опечатки (мало)

— рассказы вместо показа, нытьё и потоки размышлений (много).

Да, последнего так много, что оно почти съело долю, обычно отводимую на описания, сюжет и динамику. Если же для вас это всё приемлемо, что же, переворачивайте страницу.

Глава 1

Как известно из древнеиндийского мифа, мир покоится на спинах слонов, а те гордо торчат на спине черепахи. Поскольку я сам для себя никогда не был чем-то меньшим, чем мироздание, я тоже решил оседлать черепаху, только миновав промежуточное слоновье звено.

Индийской черепахе полагалось, в свою очередь, лежать верхом на змее, но змеей этой для меня уже был причудливый мир вокруг. Так что черепаха моя не пялилась в космос с сонливой улыбкой счастливого Будды, а бежала по скользкому песку, как по спине гигантской кобры, причём со скоростью сорока километров в час. Она была, несомненно, самой быстрой черепахой во всех измерениях.

Итак, я ехал на черепахе, и, признаться честно — с крайним неудобством. Твёрдый шипастый панцирь и так мало походил на кресло в бизнес-классе, а на поворотах и вовсе становился худшим сидением в истории после ведьмина стула. Мне оставалось только отвлекать себя прекрасными видами на бескрайнее Нигде.

Нигде когда-то было городом — в другом времени, в другом измерении — или даже множеством городов. Теперь они сотканы в единое полотнище из осколков воспоминаний множества людей. С гордостью замечу, что к ним примешалась и моя собственная память. За свою жизнь я, к счастью, успел повидать много городов, и вот результат — Париж, Копенгаген, Лондон, Стокгольм вырастают на моем пути знакомыми театрами, кофейнями, памятниками и мостами. Всеми местами, в которых я успел побывать, пока не умер.

Черепаха затормозила, учуяв мою печаль, я отпустил поводья и спешился. Песок взмыл в воздух невесомым облачком, когда ботинки коснулись земли, и поплыл прочь. Странно, но у меня еще осталась способность удивляться. Я топнул по земле вновь и вновь, безуспешно надеясь на повторение чуда, и отправился дальше пешим шагом, чтобы размять ноги. Сзади зашуршало, зашелестело — это черепаха зарывалась в песок.

Я шёл по пустому городу, ничуть не страшась его зловещей тишины. Я был в нем не один, кроме меня, здесь находилось еще минимум полтысячи человек, но они были далеко отсюда. Строили районы на основе своих воспоминаний. Возможно, потому я отправился в путь — хотел тщеславно испачкать своими воспоминаниями как можно большую территорию. И отдохнуть от людей, пожалуй.

Обычно мне нравилось быть среди себе подобных, но народец в Нигде подобрался не в пример бестолковый. А как мне ещё их называть, как не идиотами? Пятьсот моих соотечественников совершили массовый суицид, чтобы перенестись в лучший мир. Так вышло, что я оказался в радиусе поражения, вот и проснулся миг спустя на том свете вместе с кучкой сектантов, с которыми у меня не было ничего общего. Я не люблю их, они не любят меня, так зачем друг друга нервировать? Вот и уехал один.

* * *

Витрина приземистого серого здания привлекла мое внимание. Я прислонился к стеклу ладонями и лбом, вспоминая, в каком городе я мог такое видеть: два десятка кукол в немыслимых позах, занятые немыслимым действом. Нет, там не было ничего пошлого, но то, что куклам надлежало изображать, я разобрать не мог. Одна кукла склонила голову, но подняла руки — которые от локтей до кистей висели безвольно, как ивовые ветви. Другая стояла на коленях, протягивая первой искусную, почти неотличимую от настоящей, вишню. Вместо головы у этой второй был рыбий хвост. Все остальные куклы тоже разыгрывали невнятные, бессмысленные сцены, и я почти слышал скрип своих извилин, безуспешно толковавших изображение.

Наконец, я признался самому себе: такой витрины я нигде не видывал, а раз так, она сотворена кем-то, кто побывал здесь до меня. И тогда я испытал укол ревности, будто бы обнаружил в углу собственной картины человечка, бездарно пририсованного вандалом.

Я решительно толкнул дверь и шагнул внутрь серого дома. Комната, невообразимо большая по сравнению с тем, каким здание казалось снаружи, оказалась совершенно пуста, если не считать винтовой лестницы в центре. Тут-то впервые за время путешествия меня посетил слабый страх. Здравый смысл, воспитанный на фильмах ужасов, говорил мне, чтобы я не смел подниматься на второй этаж. Природный авантюризм ввязался с ним в спор, доказывая, что раз уж я и так покойник, бояться мне нечего.

Авантюризм победил, и я поднялся на второй этаж. Одетый в белый докторский халат человек, ссутулившись, сидел ко мне спиной. Через секунду до меня дошло, сколь отвратительна была окружающая его обстановка. Шевелящиеся, словно дышащие, бледные кожаные мешки с красными прожилками — всюду, всюду! Они росли из пола, нагромождаясь друг на друга, и свисали с потолка гигантскими виноградными гроздьями. Я схватился рукой за лестничные перила, чуть не потеряв равновесие от охватившего меня отвращения. Меня замутило, хотя с момента смерти в моем рту не побывало и маковой росинки.

Человек обернулся. Я ожидал увидеть некую чудовищную рожу, но у него оказалось вполне обыкновенное лицо, если не считать полностью черных глаз без белков. На кончик маленького носа сползли очки в тонкой оправе, и незнакомец поправил их привычным жестом, оставив на носу красное пятнышко — его руки были в крови.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Меж нами повисло неловкое молчание.

— Доброе неутро, — сказал незнакомец бесцветным голосом. — А вы кто будете?

— Да так, праздношатающийся, — смог выдавить я. — Не буду вас отвлекать, пожалуй.

И я начал спускаться по лестнице спиной вперед.

— Нет-нет, постойте.

Я застыл, не в силах шевельнуться. Не знаю, имел ли его голос надо мной такую власть, или то было самовнушение. Видимо, первое предположение оказалось верным, потому что в следующее мгновение мое тело против моей воли поднялось обратно на верхнюю ступень, как при обратной перемотке.

— Переиграем, — сказал человек в халате. — Доброе неутро. Кто вы?

Я не мог выдавить из себя ни слова, задыхаясь от паники, и скосил глаза под потолок в безмолвном призыве помощи свыше. Над моей головой в опасной близости висел кожаный мешок. Когда я впервые поднялся сюда, то принял его за обычный куль с барахлом; теперь же видел сквозь тонкую мембрану, как внутри что-то шевелится. Я не мог отвести взгляд от этого движения. Мешок, кажется, ощутил мое внимание, потому раздулся, угрожая коснуться моего лица. Я подумал, что если это произойдет, я умру во второй раз. Мое сердце разорвется, а потом странный человек в белом халате расчленит дохлые останки и развесит в других мешках.

Будто в подтверждение моих догадок, к внутренней стенке мешка прижалась крошечная пятерня. Ладонь младенца.

— Господи! — вырвалось из моих уст.

— Слишком самоуверенно величать себя таким образом, — заметил незнакомец.

— Не думаю, что моя личность так важна… здесь и сейчас, — проговорил я. Ладонь снова исчезла в глубинах мешка. Способность двигаться вернулась ко мне, и я опасливо отошел в сторону.

— Назовите хоть какое-нибудь имя. Неужто так сложно? Неприлично являться в чужой дом, даже не удосужившись представиться.

— Данте, — брякнул я наобум, вспомнив из ужастиков, что имя может дать демону власть над человеком… Или наоборот?

— Данте? Ха! Пусть будет так.

— А вы?

— Доктор. Просто Доктор — для вас. Вы же не хотите назваться настоящим именем. Значит, не узнаете моё.

— Справедливо. Можно где-нибудь присесть? — спросил я, осмелев.

Доктор кивком указал мне на стул подле себя. Обычный стул с четырьмя металлическими ножками. Я аккуратно приземлил на него свое седалище, ожидая подвоха. Доктор вернулся к своему непонятному действу — кажется, он что-то шил. Перед ним лежало множество полупрозрачных пленок, одну из них он протыкал иглой по периметру.

— А что это? — прервал я затянувшееся молчание.

Доктор недоуменно воззрился на меня, и я повёл рукой вокруг.

— Мой дом, — ответил он. Непробиваемый малый.

Тогда я ткнул указующим перстом в один из кожаных мешков.

— А, это! Утробы для душ низшего порядка.

Я завис, переваривая услышанное.

— Вы, наверное, размышляете: «а к какому порядку принадлежит моя собственная душа»?

— Нет…

— А надо бы, — и он ткнул мою руку иглой. Я вскрикнул, прижимая конечность к груди, не столько от боли, сколько от страха перед неизвестным — мало ли что еще придет в голову этому экзекутору. — Ну, не нужно таких драм!

— Хорошо, хорошо! — выпалил я. — Какова моя собственная душа?

— О! Душа перерожденца. Не особо чистая, раз оказалась здесь. Это поправимо.

— А вы, стало быть, людей перерождаете?

— Я создаю ещё ни разу не рождавшихся.

На этих словах Доктор поднял с пола пустой мешок, взял мою пострадавшую руку и собрал немного крови краем мембраны.

— Вырастим вашего духовного близнеца.

— И что… все они из чьей-то крови?

— Конечно, нет! Как бы тогда я вырастил самую первую душу? Вон тот — из камня, вырастет стойкий, как скала. Этот — из дерева, будет деревяшка мозгами, вот как вы сейчас. Ну а та соткана из сострадания рассветного неба. Раритет.

Я обзавидовался душе, сделанной из неба, и не решался спросить, какой материал послужил основой мне самому. Но, Доктор и так понял суть моего невысказанного вопроса и слизнул каплю крови с иглы.

— Из несбывшейся надежды.

Какой унылый ингредиент. Неудивительно, что вся моя недолгая жизнь оказалась чередой разочарований. Сколько я ни жонглировал амбициями пред равнодушным лицом судьбы, все без толку.

— Поспешу развенчать ваши саможаления: это можно было исправить в течение любой из шести предыдущих жизней. Запас страданий иссяк еще на первой.

— Зачем вообще было делать душу из такого… грустного материала?

— Потому что он у меня был. Не люблю, когда в хозяйстве бесхозные вещи. Что до несбывшейся надежды… это моя собственная, если вас утешит, — сказал Доктор, помрачнев. — Ну вот, испортили настроение.

— Тогда я, пожалуй, могу быть свободен? — спросил я.

— Куда вы так торопитесь? Данте, очнитесь! Вам некуда идти. У вас больше нет ни дома, ни семьи, ни отечества.

— Расскажу о своем открытии случайным попутчикам. Тем, с которыми я сюда попал. В это измерение, в смысле.

— Что ж… Идите к ним. Всё равно вернётесь.

Видимо, не так уж сильно я портил ему настрой, раз Доктор не хотел со мной расставаться, хоть и старательно не показывал виду. Изголодался по общению, бедный, одичал. Чёрт, я его оправдываю.

Я выбежал из странного здания со скоростью мысли, тут же кликнул черепаху и, еле успев забраться на ее внезапно показавшуюся пухом спину, направился к точке старта.

* * *

Этой точкой для меня была площадь перед Эйфелевой башней, приметной издалека. Все окрестности покрыл тонкий слой праха, похожий на снег — такими я их застал, еще отправляясь в путь. Только вот сектантов на площади уже не было; не встретил я и следов, которые должны были остаться на поверхности праха. Моё сердце взволнованно забилось в груди. Да, они мне не нравились уже после того, как я перекинулся с ними десятком фраз, но хоть какие-никакие, а люди. В подавляющем большинстве даже мои соотечественники.

— Есть тут кто? — крикнул я. Голос потонул в тишине. — Хоть кто живой… или мёртвый!

Никого. Я бросился к ближайшему зданию, распахнул двери. Пустое фойе. Еще дверь, и еще одна. От страха перед грядущим одиночеством меня затрясло сильнее, чем от встречи с Доктором.

— Черепаха! — кликнул я, прикоснувшись к земле. Но и та сгинула. — Нет, нет, только не это! Только не это. Что угодно, только не…

Я уже не знал, которую дверь открываю. Сбился со счета. Я забрался под лестницу грязного, неприметного подъезда, сел, обхватив колени руками, и застыл, намереваясь не менять позу до скончания веков. Зачем мне быть, если я — единственный человек, единственное (не могу сказать «живое») существо?

Постойте, есть ещё Доктор. В крайнем случае, можно снова наведаться к нему в гости. «Все равно вернётесь», — прозвучали его слова в моей голове так ясно, будто Доктор стоял на расстоянии трех шагов. Я поднял голову. Конечно же, я один в этой мрачной каморке.

Но я не хочу опять пересекаться с этим маньяком! Или хочу?

Нет, не хочу. А, понял: хочу, но другого. Только удостовериться, что Доктор не исчез вместе с сектантами. Мне будет спокойнее. Когда-нибудь я, может, и поговорю с ним еще раз, если мне вдруг пожелается. Идея временно воодушевила меня, и я выбежал на улицу, в неприветливые объятия тишины.

Где же тот дурацкий дом?..

Вокруг был лабиринт проулков, которые я напетлял верхом на черепахе, стремясь заполнить внепространственный городишко осколками своей памяти. Будь черепаха здесь, она могла бы взять след… наверное. Я не мог даже примерно вспомнить, в какой стороне обитал Доктор. Чертов топографический кретинизм.

Я опустился на колени, ласково поглаживая землю, как домашнюю кошку, и принялся причитать:

— Черепашка! Черепашечка моя! Вернись! Я больше никогда не буду думать, что у тебя твёрдая спина! Эх. Ладно. Есть тут ручной слон?

Я уже припал к земле ухом, надеясь услышать хоть какие-то звуки сокрывшихся под земной твердью животных. Индусская мифология не шла у меня из головы: самый большой проект, над которым я работал при жизни, был связан с Индией. Других мифологий я подробно не знал. Кроме христианской, пожалуй, но она мало вдохновляла меня на трансцендентные фантазии.

А пусть появится передо мной четырехкрылый серафим и спасет меня!

Со стены напротив посыпалась штукатурка. Я подскочил на ноги и отпрянул назад, глядя, как из стены вырывается силуэт четырехрукой богини в два раза выше моего роста, оставляя в здании за своей спиной зияющий провал.

— Тут нет ангелов, глупец! — прозвучал трубный голос. — Тут только я! Пустота и разрушение!

Она сделала несколько шагов в моем направлении и рассыпалась ворохом кирпичных обломков, подняв облако рыжей пыли, смешанной с пеплом.

А я всё это время стоял, как истукан, не в силах шевельнуться. Боже мой, это не Чистилище, это самый настоящий Ад! И этот мир кучка придурков сочла идеальным! Хотя, они ни в чем не виноваты. Номинально, это идеальный мир их Мессии. Что за деструктивная сволочь! По его милости я здесь застрял!

Воспоминания переполнили меня яростью и придали сил, я подбежал к кирпичной куче и пнул ее ногой. Нервные окончания возопили от боли, и я вместе с ними, перемежая «А-а-а!» проклятиями в адрес моего недруга.

Выплеснув ненависть и отчаяние, я обессилел и повалился на битые кирпичи. Почему в моем сознании отвратительные, пугающие вещи всегда отпечатываются лучше светлых и приятных? Теперь я вынужден расплатиться за особенность моего ума, вызывая отвратительных богинь вместо ангелов. Несправедливо.

Мне вспомнилась мантра. «Джей маха Кали, джей маха Дурге». Эти слова снова и снова повторялись в моей памяти, и я не мог их изгнать. Я закрыл глаза и попал в тот день, когда слышал её…

* * *

Я перестал чувствовать кирпичное ложе, — моя спина теперь была на подушках, таких же рыжих. Стены, картины, покрывала — все в той комнате было кричаще ярким, словно воплощенная манифестация самой жизни и желания жить. Запах благовоний должен был радовать мое обоняние; мой друг говорил, что жжёт дорогие палочки с лотосовой пыльцой, и я не смог признаться, что не отличаю их от привычных сандаловых из магазинчика на углу.

Мы праздновали завершение того самого проекта.

— Кали, — сказал он, показывая мне картинку с синей женщиной. У той была лишняя пара конечностей, и я пожалел бы жертву мутации, если бы не меч в каждой руке и ожерелье из черепов на шее. Богине явно было неплохо и без моей жалости. В подтверждение Кали показала мне язык. Я поморщился — от дыма слезились глаза. Она показывала язык и раньше?

— Что с того?

— Мантра. Чтобы ты знал, о ком поется.

— Я думал, мантры только о приятных вещах вроде твоих лотосовых палочек. Падме-падме всякое.

— Так и есть. Тебе не нравится Кали? Она ж хорошая богиня. Когда танцует, мир стонет и трясётся под ее стопами.

— Вроде не такая уж толстая, чтоб раскалывать своим весом землю, — усмехнулся я.

— Земля содрогается от учиненного Кали разрушения. Она уничтожила последних демонов на планете, вот и танцует от счастья.

— Нет, это точно не мой кумир, — сказал я, отодвинув его руку вместе с листком, которым он тряс перед моим лицом.

— Почему?

— Во мне много демонов, и я предпочту существовать в мире вместе с ними, а не отдавать на растерзание сумасшедшей бабе, — отшутился я.

Этот ответ, к моей неожиданности, настолько не пришелся собеседнику по душе, что с того дня он начал отдаляться от меня, пока нашей дружбе не пришел конец. Я не придавал тому значения, полагая, что мои мысли — не золотые слитки, чтобы всем нравиться.

Пытаться удерживать тлеющую дружбу — всё равно что таскать с собой труп. Все видят, что труп уже начал гнить и пованивать, но ты упорно выгуливаешь его, взвалив на плечо, и сажаешь его с собой за стол. Все понимают, что происходящее абсурдно, но затыкают нос и улыбаются.

Но я знаю: одним приятелем меньше, одним больше — невелика беда.

* * *

Я приоткрыл глаза. Наверху больше не было потолочной мозаики — взгляд устремился в муть грузного неба.

— Ты был прав! — воскликнул я, будто тот человек мог услышать мой голос, звучащий в мертвом мире. — Я не дал Кали станцевать на трупах моих демонов, и они пожрали меня!

Я скатился на землю, не в силах больше терпеть кирпичи, впивающиеся углами в мою плоть, и вывалялся в рыжей пыли. Я хватал кирпичную крошку горстями и осыпал себя ею, я кричал — что-то бессвязное, бессмысленное, потому что тишина сводила меня с ума, а звук собственного голоса не давал мне окончательно потеряться в ирреальности. Кажется, я даже плакал, размазывая грязь по лицу.

У меня была истерика. Впервые с мгновения моей смерти я понял, что больше никогда не увижу ни одного знакомого лица; да что там — вообще никакого лица не увижу, я осознал себя запертым в бесконечном городе, моём персональном Аду, который я с радостью променял бы на самый жаркий котел в преисподней, лишь бы в компании таких же простых грешников, как я сам.

— Да ну его, не хочу связываться, — послышался женский голос. Не гул богини, заставляющий все нутро съёжиться, а обычный человеческий голос.

Я сел, оглядываясь. В проеме, оставленном после выхода Кали из стены, виднелись два силуэта.

— Эй! Вы настоящие?

Они не отвечали, и я, в страхе потерять спасительную ниточку, бросился к проему, споткнулся о кирпич, упал, но снова поднялся и побежал к людям.

— Пойдём, — нервно торопила женщина своего спутника. Тот не послушался, и я был готов расцеловать его, когда добрался до дыры в стене.

— Все-таки настоящие, — проговорил я.

— Угу.

Мужчина подал мне руку, помогая забраться в проем. Оказавшись внутри здания, я увидел чудную картину — около тридцати человек в большом зале, все заняты своими делами. Кто-то читает, кто-то мастерит из обломков. Собрание клуба прямых ручек.

— Так вы все время были здесь, в соседнем доме? И не отзывались, когда я сходил с ума от одиночества?! Только не говорите, что не слышали!

— Ещё как слышали, — сказала женщина. — Потому мы к тебе и вышли. Хотели попросить кричать в другом месте. Ты нам мешаешь. Сначала было терпимо. Зато когда стена рухнула… ты стал совсем громким.

Я смиренно склонил голову, мысленно послав их всех в определенном направлении. Несколько часов назад посыл был словесным.

— Простите, мадемуазель, я сейчас не в себе. Когда грубо распрощался — тоже. Обычно я совсем другой человек. Переход подействовал мне на мозг, и… В общем, буду рад оказаться полезным. Ещё раз прошу прощения.

— Тогда добро пожаловать, — ответила женщина таким тоном, будто желала мне сдохнуть снова, причем в муках. Мужчина с лёгким осуждением взглянул на нее, и затем обратился ко мне, подчёркнуто тепло и дружелюбно:

— Мы рады, что ты одумался. Я, кстати, Давид, а это Анна. Можешь рассчитывать на нас, как на семью.

Анна хмыкнула, демонстративно отвернулась и направилась к остальным, имитировать бурную деятельность.

Я и Давиду представился как Данте. Тот ничем не выказал удивление. То ли решил, что отец и вправду наделил меня такой фамилией, то ли многие здесь скрываются под кличками.

— Что это, бывшая кафешка? — спросил я, присмотревшись.

— Вроде того, гостиничный ресторан. Потому и выбрали это место — на других этажах есть койки. Удобно.

— Разве вам… нам нужно спать?

— Конечно. А ты как думал? И спать, и есть.

— Но…

Этот факт поломал мое стройное представление о посмертной жизни.

* * *

Устроившись в углу с книгой, чтобы не выделяться, я принялся тайно наблюдать за новыми соседями. Мне предстоит жить с ними, и неизвестно, долго ли. Может, удастся убедить себя, что они не так уж плохи? Давид оказался вполне мировым парнем. А Анна… ну, она не обязана принимать меня с раскрытыми объятиями. Для неё я чужак, еретик.

Надо же, с какой серьёзностью они суетятся. Те, что без книг. Будто реальные колонизаторы новой земли, или выжившие после апокалипсиса. Ближайший ко мне парень, рыжий и рябой, сортирует барахло по ящикам. Утварь налево, шмотки направо. Его соратник по сектантскому делу крутит в руках проволоку и резинку от трусов… делает рогатку, что ли? И на кого охотиться, на Доктора и монстров из подсознания? Или на воображаемых животных? Но не проще ли тогда сразу вообразить готовый обед?

Ага, вот почему половина здешних обитателей читают! Вон у той девицы в руках «Баклажаны: 100 простых рецептов», вдохновляется.

Так, надо и мне перелистнуть страницу для вида… Чёрт, всё это время я держал книгу вверх ногами! Вроде никто не заметил. Что я вообще читаю? Учебник по паразитологии. Фу, мерзость… червяк на следующей странице… Я отложил книгу и тут же обмер: на столе передо мной копошилась горсть розовых червей, мохнатых, мерзких, тошнотворных! Я вскочил и выбежал из-за стола, чуть не сбив парня-сортировщика с ног.

— Эй, осторожнее, — недовольно пробурчал тот.

— Ты только не оглядывайся, — проговорил я. Рыжий, конечно, сразу же обернулся. Сначала он явно не понимал, куда смотреть, чего бояться, но вот его брови поползли вверх, изрывая лоб глубокими морщинами.

— Ты б убрал за собой, — скривился сортировщик.

— Как?

— Как-как! Руками!

— Я не буду это трогать. Извините, — промямлил я и бочком продвинулся к лестнице, а потом мигом взлетел на второй этаж. Перед глазами стояла эта копошащаяся куча. Да как её развидеть?!

«Никак», — сказал мне мозг. Из паркетных щелей поползли новые черви. На этот раз белые, тонкие и длинные. Я вздрогнул и чуть не повалился вниз по ступеням, еле успев ухватиться за перила. Рука скользнула по полированной доске — ладошка моя мгновенно вспотела.

А черви продолжали лезть. Они уже покрыли пол коридора на втором этаже шевелящимся ковром, как миллион оживших нитей; но я-то знал, что это никакие не нити, а долбанные черви… о боже… они такие тонкие, надеюсь, они не могут пробиться под кожу… боже! не смей думать об этом! не смей! не смей! Ла-ла-ла! Бэйби, донт хёрт ми, донт хёрт ми, естедей май трабл син со фар эвей! А-а… Обезьяна, весёлая обезьяна, думай об обезьяне, обезьяны милые! Сраные черви! Обезьяна! Они не могут пролезть мне под кожу, даже если захотят!

— Так, успокойся, — раздался строгий голос за моей спиной. Анна. Она взяла меня за руку, вцепившуюся в перила; её касание было сухим и горячим. — Сейчас я всё исправлю.

Анна всё исправит… она всё исправит… она поможет…

Моя спасительница поднялась на этаж. Только теперь я заметил, что она несёт с собой большущую лопату. Анна мастерски сгребла червей — прочь от меня, и принялась орудовать дальше, сдвигая ковёр дальше вглубь коридора. Её лопата подчас бесцеремонно рубила червей, но те не терялись, я видел это — отполовиненные твари продолжали жить.

— Сколько будет восемнадцать умножить на восемнадцать? — жёстко и холодно спросила Анна.

— Я… я не… у меня плохо с математикой…

— Сколько будет восемнадцать на восемнадцать?! — повторила Анна, уже криком.

— Э… Сто восемьдесят… плюс… э… — судорожно зашевелил я извилинами, не понимая, зачем Анне вдруг понадобилось что-то посчитать, и почему бы ей не воспользоваться для этих целей калькулятором понадёжнее.

— Всё, — вдруг сказала она. Я открыл глаза (когда я успел зажмуриться?), коридор был чист. Только обрывки белых ниток, уже обездвиженные, напоминали о нашествии паразитов. — Что это было?

— Прочитал учебник про глистов, случайно…

— Его нужно сжечь, — констатировала Анна. Я кивнул. Раньше бы никогда не подумал, что так легко соглашусь сыграть в градусы по Фаренгейту. — И держи себя в руках!

— Не могу, я уже держу ими перила, — отозвался я, думая рассмешить Анну. Но она была равнодушна к моим стараниям, как статуя с острова Пасхи, и, кажется, немного зла, хоть и пыталась это скрыть. Наконец она разжала свои тонкие губы. Серьёзно, лучше б молчала!

— Я знала, что нам не стоит тебя впускать. Ты полон нечистоты, ты дышишь ненавистью, — вдруг выпалила она. — Таких грязноголовых ещё поискать, у тебя же вся аура, как чёрная воронка, и ты нас всех туда затянешь, рано или поздно. А знаешь что? Лучше вообще ни к кому не подходи. Можешь спать в своём углу, можешь брать нашу еду со стола, но не больше. Уясни себе, мы — отдельно, ты — отдельно, — на последних словах она тыкала острым пальцем мне в грудную клетку, и будь та чуть мягче, Анна проковыряла бы в ней своими тычками сквозную дыру.

— Я прошу лишь немного терпения и снисхождения, — мягко сказал я. — Мне всё это внове… Я научусь быть как вы, таким же разумным и… позитивным. Но без вашей помощи мне не справиться.

Да чтоб тебя Махакали перекинула через колено и разломала надвое, моралистка хренова!

— Прости, — смутилась Анна. Её губы дрогнули. — Мне не следовало говорить такие вещи… Но ты сам протащил в нашу общину ненависть.

Ага, вешай на бедного чужака все грехи, сама только что разбрызгала меня слюнями от злости.

— Я рад, что мы поняли друг друга, — улыбнулся я, протягивая ей руку для пожатия. — Мир?

Она нехотя пожала мою ладонь, всё ещё липкую от пота. Её спешное, неприязненное движение казалось красноречивей любых слов.

— А войны меж нами и не было, — отозвалась она, пытаясь незаметно от меня отереть руку о джинсы. — Тебе нужно чем-то себя занять. Проверь все номера на этаже. Сосчитай койки, сведи всё в таблицу…

— Зачем в таблицу?

— Чтоб был порядок, — Анна посмотрела на меня, как на непроходимого тупицу. — И всё остальное, что найдёшь, тоже посчитай. Зубные щётки, коврики для ног… Полная инвентаризация.

— А если… что-то случится? Вроде… ну, ты поняла, вроде чего…

— Тогда прыгай в окно, — усмехнулась собеседница, протягивая мне блокнот и карандашный огрызок. Она совсем забыла, что просила меня посчитать восемнадцатью восемнадцать.

* * *

— Привет, ты кто такой? — прогудел я.

— Я Карандаш из Икеи, — пропищал я.

— А я Стакан, просто Стакан. Какими судьбами в королевстве Отелия, Карандаш?

— Меня притащила сюда тупая сектантка Анна! Спёрла меня из ящичка в Икее, забрала у семьи. Я так скучаю по моим братьям-карандашикам, — я аж всхлипнул.

— Сочувствую, — отозвался я голосом Стакана. — Гляжу, она тебя ещё и погрызла?

— Прям до кости, — расплакался я. — Чуть душу мне не выгрызла своими зубищами рояльными!

Мне пришлось взять небольшую паузу, чтобы отдышаться, утереть слёзы и продолжить от имени Стакана.

— Но теперь-то ты в безопасности? — с надеждой спросил тот.

— Не-е-ет, — протянул я и опять не сдержался — слёзы покатились двумя грустнющими ручейками по низинам моих впалых щёк. — Она заставила меня на неё работать. Проводить инвентаризацию. А я творческий Карандаш, я был рождён, чтобы мной рисовали!

Сердце моё сжалось от боли за маленького Карандашика, и я долго не мог успокоиться, так что голос Стакана теперь тоже дрожал.

— Как же мне тебе помочь, дружище?

— Упади ей на голову, — зашептал я. — Она пойдёт под лестницей, а ты свались ей на макушку. Пусть потом шишку йодом мажет!

— Но я могу разбиться, — насторожился я вместе со Стаканом.

— И правда, — вздохнул я, — значит, выхода нет, — и разревелся пуще прежнего.

Так меня и нашли — свернувшимся клубком на кровати, рыдающего и прижимающего к груди карандаш и стакан с отбитой ручкой, — в первом же номере, который я пришёл инвентаризировать.

— Что случилось? — спросил кто-то незнакомый. — Ты в порядке?

— Тут такой убогий интерьер, такой убогий, — прорыдал я. — Я не могу жить, пока в мире существуют такие интерьеры.

— Комната как комната, — ответила незнакомка.

Она прошла мимо кровати к окну и распахнула шторы. Толку с того особо не вышло, ведь небо застилал плотный туман. В номере стало светлей на полтона. Девушка, размытая из-за моих слёз, провела рукой по псевдовикторианской раме зеркала на стене, потом по комоду, накрытому клетчатой скатертью. Она будто пробовала своими пальцами комнату на вкус и готовилась вынести свой гурманский вердикт.

— Не Лувр, но и не причина для депрессии, — констатировала она.

— Стены цвета детской неожиданности, — возразил я.

— Приятный для глаз оливковый.

— Ты не разбираешься в дизайне… так что лучше оставь меня одного.

— Ладно.

Судя по тону, она обиделась. Не было у меня настроения изображать дружелюбие и набиваться в друзья.

Я пролежал так час, может, два, изучая безвкусные цветы потолочной плитки — прежде чем отыскал в себе силы встать. Ну всё, хватит страдать. Не самая плохая комната, не самая плохая компания, не самый плохой посмертный мир. Есть же ещё Ад. Есть ведь, так?

Я потащился в ванную, попутно стягивая с себя грязную одежду, что совсем потеряла истинный цвет от уличного пепла и кирпичной пыли. Залез в корыто, покрутил железные барашки. Труба оглушительно застонала раненым буйволом, и я спешно крутанул барашки обратно.

Ну конечно, откуда здесь взяться воде? Некому гнать её в трубы… Почему этот отель до сих пор не автоматизировали? Каменный век.

Или как оно должно работать? Моё представление о водоснабжении было не шибко полным.

— Н-да, — сказал я, выбираясь на кафель.

Через минуту я уже вышел из номера — в одних туфлях, на тот случай, если из пола опять полезет всякая мерзопакость. На босу ногу они начали тереть мне пятку с первого же шага. Но ничего, мне только до лестницы и обратно.

— Господа воображуны! Ну и дамы тоже! — воскликнул я. — Не мог бы кто-нибудь из вас оказать мне любезность и вообразить, что из душа на втором этаже течёт вода? Я знаю, вы могёте.

Сектантики начали стыдливо отворачиваться, издавая какие-то странные фыркающие звуки, должно быть, выражавшие неодобрение.

— Не бойтесь ослепнуть от моей красоты, — продолжал я. — Что естественно, то прекрасно… Правда, чего вам смущаться? Мы все — живые мертвецы! Разве должны нас беспокоить такие вещи, как нагота?

Признаюсь, мне всего лишь хотелось доставить им жгучее неудобство. Побесить, говоря простым языком. Никто не торопился мне ответить.

— Что же вы молчите? Разве этому учил ваш Мессия? Молчать, если страждущий в пустыне просит воды?

— Потом разберёмся с водой, оденьтесь, пожалуйста, — наконец, решился кто-то из них. Может, это Давид, а может и нет. Я плохо запомнил его голос, он был серый и ничем не выделяющийся.

Я вернулся в свой оливковый номер и залез под одеяло. Ситцевая простыня слабо пахла сырым подвалом — такой был в доме моего детства. Небольшой такой, набитый хламом подвал.

Всякий раз после сильного дождя его топило, и мама спускалась вниз с ведрами и тряпкой, самоотверженно отдаваясь сизифовому труду. Одним ведром зачерпнуть, перелить в другое. Зачерпнуть, перелить. Зачерпнуть, перелить. Когда воды становилось слишком мало, чтобы черпать ведром, в ход шла тряпка. Я, конечно, и тогда не соображал во всякой механике, но догадывался, что можно взять какой-нибудь насос… Но когда я говорил об этом матери, та только отмахивалась от меня, и просила либо уйти и не мешать, либо присоединиться к работе. Может, потому у меня во взрослом возрасте так и не случилось нормальной работы, на которой я задержался бы больше, чем на полтора-два года? Ведь слово «работа» теперь ассоциировалось у меня с чем-то совершенно бессмысленным, бесполезным и неэффективным.

Почему не купить насос в дом, где десять раз в году топит подвал, благо деньги нам позволяли? А потому, что потом нельзя будет говорить, как много она работала, чтобы мне, неблагодарному, в этом доме жилось хорошо.

В комнате потемнело; я увидел это в щель меж подушкой и одеялом. Быть может, кто-то другой на моём месте тотчас выглянул бы наружу, но не я. Я знал, что в «домике», то есть под одеялом, стократ безопаснее. Ни одна тварь не посмеет тронуть человека в домике.

Тишину нарушали только мои дыхание с сердцебиением. Слышались ли отсюда раньше голоса людей, оставшихся внизу? Я не мог вспомнить. Если бы сейчас кто-то из них окликнул меня, даже отчитал за так и не начатую инвентаризацию, я был бы только счастлив.

Может, белесые тучи сменились чёрными, и скоро прольются дождём? Смогу наконец помыться…

Но нет, я позволю себе покинуть домик только заслышав капли дождя. Это может быть их уловкой. Кто такие «они», я до сих пор точно не знал, но имел ещё до смерти достаточно с ними дела, чтобы начать бояться. То ли галлюцинации, то ли настоящие монстры из других миров. Даже Кали, разломавшая стену, была не самой страшной из них. Всё-таки это была не настоящая богиня; а лишь то, как я эту богиню представлял.

Не хочу о них думать… Хочу о хорошем… Что-нибудь необычно-приятное, как пирожное из манго с маракуйей.

Почему, если заставить себя думать о хорошем и нужном, выходит какой-то бестолковый картон? Зато стоит случайно вспомнить какую-то гадость вроде червивого клубка, так появится сразу?

Бл&дь!

Я выскочил из постели, как ошпаренный, метнулся к двери — её не было. Сплошная стена с прибитыми полками, а на полках — хлам, как и всюду на полу… Гостиничный номер превратился в подвал из дома моего детства. О старой комнате напоминала только неуместная на подземном складе кровать, и на её обнажившейся простыне клубились они. Да.

Что ж у меня мозги-то такие червивые, господи?! Меня всего трясло; а тело бросало в жар и холод поочерёдно. Я бы прыгнул в окно по совету язвы-Анны, но оно уехало вслед за дверью в небытие. Я оказался узником в кирпичной коробке с полками, ящиками и кишащей гадами кроватью, по щиколотку в тёмной воде.

— За что… Ну почему я… — вырвался стон из моей груди.

Надо было схватить что-нибудь тяжёлое и начать давить червей. Или стряхнуть простыню в коробку, а потом накрыть её чем-то тяжёлым. Надо, надо, надо. Я знал, что надо. Но мог только стоять и смотреть на кровать, что волей моего дурной, необузданной памяти превратилась в отвратительнейшее ложе в мире. Ну, и ещё молиться, чтобы крошечная лампочка под потолком не погасла. Остаться наедине с этим кромешной тьме, что может быть ху… Не смей думать об этом! А-а-а!

Лампочка взорвалась с громким хлопком.

Я закричал, заколотил в стену, мгновенно сбив себе костяшки в кровь.

В воде тоже могут быть гады… Не думай!

Чёрт, ну это бесполезно. Мои мысли, стоит им зацепиться за что-то неприятное, начинают катиться по склону дурноумия как снежный ком, всё разрастаясь и разрастаясь.

Жар начал уходить, оставляя только знобящий холод. Вода, в которой я стоял, скручивала пальцы ног. Какой-то паралич, у меня часто так бывало от холода. Будто бы кто-то схватил невидимой рукой мои большие пальцы и резко тянул их вверх и в стороны, пытаясь наложить поверх указательных.

— Пожалуйста, выпустите, выпустите меня, ну чего вы от меня хотите, — запричитал я. Что-то трогало мои голени в воде, и я боялся даже подумать, было ли то очередное барахло или новые твари. Змеи, например.

— Ты там? — вдруг послышался голос за стеной.

— Да, да, — зашептал я. Я бы крикнул, но голос вдруг резко сел и перестал слушаться, так что я мог выдавить из себя только еле слышимый хрип.

— Данте!

— Я тут, — прохрипел я. Меня не услышат!

Колоссальным усилием воли я подчинил себе правую руку и смёл ею утварь с полки. Думал, она загремит, свалившись, но вещи лишь хлюпнулись в воду. И тогда я опять застучал.

— Сейчас мы тебя вытащим, отойди от стены!

Как же мне отойти-то, родименькие, там же змеи, там же червяки, я на них наступлю, упаду, захлебнусь, они залезут мне в рот и в нос, пусть я умер, но я боюсь, они всё равно измучают меня, они пролезут внутрь, они поселятся во мне, они…

Мощный удар обрушился о стену прямо рядом со мной. Ломают кирпичи. Согнувшись и дрожа, я мелкими шажками двинулся к противоположной стороне комнаты. Лишь бы не наткнуться на кровать в темноте, надо её обойти…

Я наступил на что-то скользкое, когда прогремел второй удар. Чуть не упал… господи…

…Как часто я начал поминать Бога. А его ведь точно нет, ведь как иначе объяснить всё это?

С третьим ударом мне в плечо прилетел осколок кирпича, но я испытал только облегчение: в комнатушку хлынул спасительный свет.

Глава 2

Я снова брёл по городу, воплощённому лабиринту моей памяти. Вон памятник, возле которого меня в том году облили пивом. Чуть дальше — лавка, на которой я в первый раз поцеловался — приметная, со спинкой из витых железных цветов. Стоит эта лавка напротив банка, в котором я брал кредит на машину. В реальном мире все эти места рассеяны по разным городам, здесь же собраны на одной улице имени Данте. Идеальное измерение для тех, кто любит ностальгировать — то есть, не для меня. Я всегда искал новые возможности — ступеньки для лестницы в будущее; и бесконечное копание в прошлом быстро мне надоело.

Но, мне бесконечно встречались здания, фонари, деревья, лавки и вывески, случайно врезавшиеся при жизни в память, и ничего, что намекало бы о том, как отсюда выбраться.

Простыни, в которые сектанты помогли мне завернуться — одежда ведь бесследно сгинула вместе с гостиничным номером — постоянно съезжали, норовя оголить то плечо, то бедро. Я был словно древний римлянин в тоге, и с удовольствием ловил своё отражение в витринах. В очередной из них вдруг угляделись знакомые марионетки. В прошлый раз я ведь наткнулся на этот дом в другом месте?

Любопытство пересилило отвращение.

— Я же говорил, вернётся, — буркнул тот вместо приветствия. Сегодня у него был, по всей видимости, выходной — Доктор сидел на раскладушке и смотрел в никуда. В прошлый раз этой лежанки здесь не было. Я решил растормошить своего нового знакомого.

— И вам доброго денёчка! Знаете, сколько нужно ваших клонов, чтобы вкрутить лампочку?

— Ну?

— Достаточно и одного. Он введет лампочку в депрессию, и та, в попытке свернуть себе шею в суицидальном порыве, вкрутится сама!

Доктор посмотрел на меня как на идиота.

— Где логика? Если бы я был лампочкой, желающей покончить с собой, я бы вертелся в обратную сторону, чтобы выпасть из патрона и разбиться.

Я ничуть не смутился, плюхнулся на перевёрнутое пластиковое ведро кислотно-жёлтого цвета (от него тянуло каким-то неприятным запахом, надеюсь, Док не в качестве ночного горшка его использует) и сказал:

— Не печальтесь, чувство юмора — это наживное. У нас впереди вечность.

— Жестокое заблуждение. Когда-нибудь мы оба закончимся, как песок в часах. Потом я исчезну, а вы родитесь снова еще несколько раз, и тоже испаритесь в ночное никуда.

— …

— С чем вы пришли? Я чувствую невысказанный вопрос.

— Как отсюда выбраться?

— А вам тут не нравится?

— Тут очень мило, правда. Это я вам говорю как бывший дизайнер. — Ответ прозвучал так искренне, что, повтори я свои слова на камеру, несомненно получил бы Оскар. — Но в гостях хорошо, а дома лучше. Я буду так благодарен, если вы просветите меня, как вернуться в мир простых смертных!

— Одной благодарности мало…

Я воодушевился.

— Значит, способ вам все-таки известен.

— Конечно. Как-то и они отправляются наверх, — сказал Доктор, похлопав один из живых кожаных мешков, растущих из пола. Поверхность мешка мягко пружинила, когда рука Доктора касалась ее. Внутри что-то зашевелилось, и я отвернулся.

— То есть, мне и самому придётся родиться заново?

— Взрослые тоже проходят через врата. Иногда.

— Чего же вы от меня хотите? Ну, в обмен на информацию, где найти эти врата.

— Да вот не знаю, что попросить, — Доктор вздохнул и опять поправил съехавшие очки. — У вас же ничего нет, кроме прошлого. Не самый дорогой товар, но что ж, им и расплатитесь.

— Я могу поработать тут у вас, — сказал я и тут же ужаснулся своему предложению. Одно дело — прийти сюда на короткое время, чтобы переговорить, и другое — регулярно возвращаться в мерзопакостный инкубатор. К счастью, Доктор не согласился.

— Мне не нужен помощник-неумёха. Я назвал свою цену и менять ее не собираюсь.

— И… как мне передать вам свое прошлое?

— Вы мне всё расскажете.

— Всего-то? Боюсь, моя жизнь не покажется вам блокбастером, — скромно ответил я.

— Нет сюжетов интереснее, чем истории простых людей. Они всегда скрывают в своих шкафах целые семейки скелетов.

Он встал с раскладушки и предложил мне лечь. Когда мы поменялись местами, Доктор с видом завзятого психоаналитика (может, он им и был когда-нибудь?) вытащил из кармана халата блокнот с карандашом и что-то черкнул на первом же листе.

Я закрыл глаза и расслабился, воображая, что нахожусь в нормальном кабинете с нормальным психологом.

— Есть что-нибудь, что вы не успели сделать при жизни, что заставляет вас жалеть, мысленно возвращаться назад — на годы и месяцы — и страдать еще больше? — спросил он. Точно, несбывшиеся надежды — это же его больная тема. Но я не дамему удовольствия выслушивать мои стенания о неправильно выбранном университете или чем-то в том же духе.

— Есть, — сказал я. — Я так и не успел разобраться, был ли я маньяком.

— Что?

Я с усмешкой взглянул на Доктора. Тот улыбался. Думал, я шучу.

— Примерно за полгода до того, как я оказался здесь, я сошёл с ума. Мне являлась галлюцинация-убийца.

— Что? Галлюцинация-убийца?..

— Как-то раз она предложила мне объяснение. Будто бы убийцей был я сам, только не мог с этим смириться и напредставлял себе, что все эти смерти — на чужих руках. Руках этой самой галлюцинации.

— А что из себя представляла… галлюцинация?

— Мужчина. Просто мужчина. Немного похожий на меня.

Доктор вернул блокнот с карандашом обратно в карман.

— А почему вы заговорили об этом? Вы хотели меня впечатлить? Мол, я не какой-то там обычный парень, я сумасшедший и, возможно, маньяк?

— О, нет-нет! Дело совсем не в том. Ведь если я и вправду убийца, мне же опасно возвращаться в мир смертных, не так ли? Меня там ищут и могут посадить в тюрьму.

— Резонно. Хотя… вас в любом случае признали мёртвым. Бояться нечего. Встанете спокойно со стола в морге, убежите через окно, сделаете документы…

— Это не всё. Ещё совесть мучает время от времени. Не очень определенно. Колет такой маленькой иголочкой в подреберье, вот здесь. Заставляет спрашивать: «А вдруг? Как я мог? Неужели я такой монстр?».

— Если вы такой совестливый, то шанс чужой крови на ваших руках ничтожно мал, — призадумался Доктор. Такой серьёзный, будто и в самом деле пытается разрешить мою дилемму.

— Ну, я импульсивный. Мог вспылить, сделать свое чёрное дело, а потом от приступа совести заставить себя все забыть.

— «Приступ совести»… Н-да. А я собирался рассуждать о ваших пассиях и мечтах стать великим.

Я понял, что настало время перехватить инициативу, приподнялся на кушетке и схватил живую матку, висевшую по правую руку от меня. Она была мягкой, скользкой и почему-то напомнила мне сокс — наполненный крупой мешочек, с каким я когда-то учился делать трюки… так и не смог. Только путался в собственных ногах, а сокс неизменно летел на землю. Вот в этом кожаном мешке что-то скрипело и пересыпалось, точно как в соксе.

Какой же он был отвратительный! Поэтому мне так и хотелось его тискать.

— Мазохист, — констатировал Доктор. — Верните на место. Так натянули пуповину, того и гляди, лопнет.

— Я рассказал немного о своём прошлом. Выполняйте свою часть сделки.

— Слишком мало слов уплачено.

— Тогда я заберу в оплату этот чудный мешок, — проронил я, сжав мембрану пальцами. Под моими подушечками проступила слизь.

— Аккуратней, — процедил Доктор. — Вы что, испили из источника наглости? Вчера вести с вами дела было куда приятней.

Я невинно хлопал глазами, продолжая сминать гадкую матку.

— О’кей, — согласился гостеприимный хозяин, махнув рукой. Я выпустил мешок, и тот втянулся по пуповине чуть ли не в толщу потолка, испуганный моими объятиями.

Доктор приложил сухую ладонь с длинными узловатыми пальцами мне ко лбу, и ум мой тут же отяжелел.

— Что… — только и успел вымолвить я перед тем, как мою голову залил расплавленный чугун, и она повалилась набок, хрустнув шейным позвонком.

* * *

Моё тело омывали прохладные воды, будто бы я и сам плавал сейчас в утробе. У этой жидкости был железный привкус; откуда-то я знал это, хотя не пробовал её на вкус. Вода касалась моих губ и пыталась просочиться в рот, я не поддавался и крепко сжимал их. Вскоре удалось разобрать ещё один сорт ощущений, белый и эмалированный.

Я в ванной!

Руки нащупали её борта, и я резко вынырнул, сделав шумный вдох.

Не ванна, а джакузи. И я тут не один. Напротив в розовой воде дремала девушка. Волосы водорослями облепили её мертвенное из-за блёклого освещения лицо.

Это всё ещё Чистилище, или… Жизнь?

Я боялся задать этот вопрос вслух и просто коснулся пальцами ног её пятки. Незнакомка не шелохнулась. Спит? Не вздрогнула же, когда я появился тут из ниоткуда.

Я привстал и подобрался ближе. Только сейчас до меня дошло, что девица сможет обвинить меня в незаконном проникновении в жильё или чём похуже, ведь я опять был наг. Оскорбительное поведение, попытка насилия — всё, на что хватит таланта её адвоката. Вот что кричал мне здравый смысл, когда я тянулся к девушке, чтобы положить руку ей на плечо.

— Не так я представляла себе ангелов, — прошептала та, усмехнувшись. Она, видимо, не спала, а наблюдала за мной сквозь полуприкрытые ресницы. — Ты знал, что кровь в воде разворачивается розами?

Вот почему вода казалась розовой! Меня будто прошибло током, и я потерял равновесие, больно хлопнувшись на дно ванной. Чуть не вывихнул запястье, вот зараза…

Голый и мокрый я выскочил из эмалированного гроба, схватил мобильник, лежавший на стиральной машине.

— Какой у тебя адрес? — выпалил я, пока аппарат нудел в моё ухо злорадными гудками.

— Седьмое небо, сорок второе облако справа, — отозвалась суицидница. Бестолковая!

Культистам я помешать не смог, но этой — попытаюсь. Я выбежал из ванной, тут же потерявшись в больших апартаментах. Некогда мне было их разглядывать; я искал только то, что помогло бы мне узнать адрес. Отбросил штору с огромного окна, размером во всю стену, но не узнал город, что уж говорить об улице. Скользя по паркету, я добрался до выходной двери. Дёрнул задвижку, повернул ключ, оставленный в замке.

В полном люксового лоска фойе стояла смуглая женщина в форме. Уборщица.

— Позвоните в скорую, прошу, там человек умирает! — взмолился я. Но встречную женщину притягивала только моя нагота — неужто Доктор залез в мои недавние воспоминания и усмотрел, как я троллил сектантов?

Я повторил свои слова более громко, даже истерично. Только теперь уборщица меня услышала. Почему, чтобы тебя начали слушать, приходится прибегать к крику?

На лице встречной отобразился неподдельный испуг, она потянулась за своим телефоном и… исчезла.

Как исчезло и фойе вместе со своими фикусами, зеркалами и отделкой под мрамор.

Рядом мерцал глазками Доктор в окружении возлюбленных личинок. Я вернулся в одежду из простыни, в которой и был до странного путешествия в джакузи, но оставался мокрым.

— Что видели?

— Глупость, — отозвался я.

Доктор зажмурился, пробуя услышанное на свой аудиальный вкус.

— Только глупость? Не отчаяние? Обычно самоубийцы полны именно его.

— Так вы знали, куда я отправляюсь?

— Конечно, — кивнул Доктор, только теперь удостоив меня взглядом глаза в глаза. Через секунду он резко вытянул ко мне руку. Испугавшись укола иглой, я отшатнулся, но Доктор всего лишь снял с меня рыжеватый волос.

— Глупость, значит, — сказал он.

— Первостатейная, — подтвердил я. — Мне, например, не хотелось умирать, но у меня забрали жизнь. Расстаться с ней по своей воле — какое-то безумие. С другой стороны, если та девица хотела уйти из жизни, кто я такой, чтобы ей мешать? Но я помешал… Опять глупость… Тем более, это была женщина… От женщин я вообще терпел всю жизнь… — с каждой фразой мой голос становился всё тише и неуверенней.

Собеседник тем временем опустил волос в колбу, тщательно её запечатал и что-то написал маркером на стекле. Я потянулся, чтобы разглядеть, и Доктор повернул бутыль надписью ко мне. «Безрассудство», — прочёл я.

— Почему не «глупость»?

— Потому что это слово кажется мне неподходящим, — откликнулся Док, заталкивая в горлышко пробку. Та никак не лезла.

— К чему вообще всё это было?

— Что — всё?

— Девушка умирающая… Тест, что ли? Смогу ли спасти?

Доктор рассмеялся.

— Будто бы нужно мне вас тестировать! Не ищите скрытых мотивов. Вы купили путешествие через врата, я вам его устроил. Такое же сумбурное и кратенькое, как рассказ, что я получил в уплату.

— И вы наказали меня зрелищем чужого суицида?

— Наказал? — удивился этот потусторонний тип. — Вы же сами любите суицидальные темы, вспомнить хоть тот вопрос про лампочку. Или что, не понравилось?

— Вы злопамятны.

— А вы поверхностны.

Мы сыграли в гляделки. По вялой мимике Доктора нельзя было понять, пытается ли он на меня давить или же шутит на ему одному понятный манер.

— Одно дело — шутка, другое — реальная смерть, — прервал я молчание.

— С чего вас беспокоят чужие смерти? Вы же сами серийный маньяк, терроризировавший всю страну!

— Я этого не говорил. Не надо переиначивать мои слова.

Опять хотелось уйти. Не из страха, как в прошлый раз, а из бессмыслия и злости. Здравый смысл начал требовать у ног объяснения, зачем они притащили всё тело в этот бедлам. Ноги стыдливо молчали.

— Зачем же вы кипятитесь, это тоже была шутка, — проронил Доктор. — Такая же невинная, как ваша.

Он привстал и схватил пинцетом воздух прямо перед моим носом. Я еле успел отшатнуться. Доктор же отпустил невидимую находку в очередную банку, накалякав на ней слово «Раздражение».

— Давайте забудем, — устало отозвался я.

— Только если вы отвлечёте меня достойным рассказом.

* * *

Был мрачный, пасмурный день…

Нет, не так.

Был понедельник… А хотя, на его месте могла оказаться и среда или пятница. Разве это важно?

Я никогда не знаю, с чего начать. Мысли путаются. Чудится, что упускаю что-то важное, и постоянно терзаюсь изнутри. В общем, я не рассказчик.

Был понедельник или среда. Короче, любой день, кроме вторника. Знаете, почему? Потому что вторники скучные. На мне лежит проклятье скучных вторников. Однажды — как раз во вторник — я стоял на остановке, глазел по сторонам, — ну, кто во что одет, и случайно подслушал чужой разговор.

— Опять скучный вторник… Пьер однажды сказал мне «скучный вторник», у него все вторники скучные. После этого они и у меня такие…

Вот так, случайно услышав чужие слова, я приобрёл в неделе абсолютно пустое, серое окно. Во вторники с тех пор никогда ничего не происходило. Не шли клиенты, меня не звали на вечеринки… Сущая скука. Но хотя бы я мог быть спокоен, что в этот день не случится ничего плохого. Теперь и с вами случится то же самое… если здесь есть дни недели…

Вот почему это не мог быть вторник. Проклятый звонок не мог раздаться в самый безопасный день.

* * *

— Послушайте, может хватит про вторники и среды? Я сомневаюсь, что это существенно для вашей истории.

* * *

Ладно. Был какой-то день. Пьяный день. Пьяными днями я разбавлял свою неделю и почти утонул. Я только что потерял друга и не знал, чем заполнить пустоту, кроме алкоголя. Я спивался со вкусом: в моём баре стояло только дорогое вино. На него тогда уходила треть моих доходов. Или четверть… не помню. Пиво если и пил, то пафосное вроде Спейс Барли, ну, то самое, для которого пшеницу в космосе растили. И никаких коньяков или виски. Виски на вкус — как бензин. Я, конечно, бензин никогда не пробовал, но если попробую, то оно окажется таким же на вкус, как виски — масляно-мерзкое. Не знаю, почему в этом уверен.

А… Всё равно это был только повод. Серьёзно, я вовсе не был так расстроен своей потерей. Это же была не смерть. А так, попрощались-разбежались. Без слов, без звонков и писем. Просто я знал, что все причины ему писать давно утекли сквозь пальцы в песок. Он любил какую-то индусню с йогой и богами, стал веганом и завязал с алкоголем. Может, напивался я только ему во зло? Зачем… Он ведь о том уже не знал. Был где-то далеко от меня, разбивал лоб о пороги ашрамов. Я в этом не разбираюсь, и не хочу разбираться.

У вас когда-нибудь было такое, что самый ближайший друг — ближе родного брата, если бы у меня такой был — вдруг возомнил себя лучше, выше, достойнее вас? Почему? Потому что вы можете только разрушать, а он… разрушает и созидает по надобности. Нашёл гармонию, так сказать.

Меня так раздражал этот снисходительный взгляд. Он будто записал меня в касту торгашей, пока сам был в касте брахманов. Так и хотелось ударить молотком промеж бровей, открыть ему этот чёртов третий глаз, над которым он постоянно медитировал, да так и недомедитировался.

— Опять пьёшь? — и смотрит так… мол, ты же из подстилочной касты, что с тебя взять?

* * *

— Насколько я знаю, вайшью-торговцы — не последняя каста в Индии, — вставил Доктор.

* * *

Для него всё равно этот уровень был низковат. Знаете, сначала он говорил это всё со снисхождением. Потом с осуждением. Потом с презрением — не ко мне, к моим слабостям… Но ведь они — часть меня.

И я начинал спрашивать себя: а что, если я и вправду какая-то подстилка, безвольная, потакающая своим прихотям? Если я и вправду недостоин быть другом этого человека? От моей самооценки ничего не осталось. Так что, когда всё закончилось, я уронил со своих плеч целый Эверест. Эверест же в Индии? А где? Ну… Тибет — это почти то же самое… Хватит смеяться!

Так вот, когда мой мобильник затренькал — стандартная мелодия, постоянно хотел её сменить, да так руки и не дошли — я лежал в куче голых тел. Чего морщитесь? Ну оргия и оргия, мы с вами взрослые люди. Я устроил вечеринку с тем условием, чтобы гости тащили своё бухло, потому что моя самотерапия к тому моменту опустошила комнатный бар… Вся вечеринка затевалась ради того, чтобы наполнить бар. Отвлечься — это было второстепенное желание.

О чём я только что говорил? Ах да, мобильник зазвонил, и мне пришлось ползти к нему по гостям. Суть сказанных слов помню только примерно… Зато хорошо запечатлелся голос, потерянный и тихий. Я ведь тоже на тот момент был потерянным парнем. Мне подумалось: мы сможем помочь друг другу. Этот точно не будет ездить на колеснице псевдосвятости по моему потолку.

Он хотел, чтобы я занялся его продвижением. В те годы я занимался музыкой; сам не играл, зато забивал для других групп залы под выступления, искал спонсоров (всегда безуспешно), давал рекламу в журналы и на радио. Только позвонивший не был музыкантом. Делал какие-то статуэтки… На тот момент я их ещё не видел… Мой внутренний голос говорил мне: «О, это же знак, ты должен заняться новым делом» и рисовал сладкие, пахнущие олифой картины, будто бы я занялся отделкой чужих жилищ и преуспел. Ремонт ассоциируется у меня с этим запахом…

Я уже стоял перед камерой, что снимала моё собственное шоу. Я делал из убогих, безвкусных гостиных храм для приёма гостей. Из забитых утварью кухонь — прованс-просторы для сотворения кулинарных шедевров. Привносил в скучные спальни, годные только на то, чтобы их хозяин свалился на кровать после работы и поскорей закрыл глаза — место для отдохновения души и тела, для любви, в конце концов… Нет, не для оргий! Я различаю секс и любовь, между прочим. Короче, я знаю толк в стиле, уж поверьте мне на слово.

Шоу вовсю набирало обороты — в моих фантазиях — а я ещё не нажал «отбой». Я спешно объяснил этому человеку, как до меня добраться, и побежал к ноутбуку. Запнулся о чужие ноги и руки раз сто. Надо было столько всего сделать! Найти художников, мебельщиков, спецов по тканям. Я свято верил в грядущий успех; ведь я ждал знак с небес, и он случился! Теперь-то я знаю, что то был никакой не знак. Просто звонок, из-за которого я разродился миллионом пустых амбиций, а в конце концов оказался здесь, с вами…

Вы, кстати, так и не объяснили, кто вы?

* * *

— Я — Доктор, если вы вдруг забыли.

— Ну так какой доктор? Терапевт, мозгоправ?

— Вы уверены, что хотите купить у меня именно эту информацию за свой рассказ?

Я фыркнул. Что за меркантильность. Купить, продать! Торгашня успела надоесть мне ещё до смерти, так почему я должен заниматься ею и после? Неужели весь мир — огромный рынок, а Бог — его заведующий?! Если он есть, опять же.

Лежать на кушетке вдруг стало страшно неудобно: что-то острое впилось мне в спину. Я подскочил и обнаружил на лежанке гипсовый бюст Карла Маркса, с кулак размером.

— Э…

— Утихомирьте уже свои мысли, — отозвался Доктор. — Кто знает, в каком месте этот бюст решит появиться в следующий раз, — и он захихикал. Беззлобно и как-то по-детски. Да и сама шутка была, конечно, достойна тринадцатилетнего подростка, а не мудрого существа из иного мира. Я «естественно» улыбнулся ему — знаю, что это выглядело именно так, ведь такую улыбку я когда-то тренировал перед зеркалом часами — хотя на деле мне не было ни капельки не смешно.

— Так я могу визуализировать что угодно?

— Не думайте, что вам удастся покорить себе эту силу, у вас для такого слишком буйный ум. Как вы сами говорите, червивый. Вечно блуждает, бросается на стены черепной коробки, пока не разобьёт своё несуществующее тело в кровь… и тогда сойдёт с ума… Ум сойдёт с ума, ха! Вы сойдёте, точнее. Хотя с вами это уже произошло, ведь так? Галлюцинации, неуверенность в собственной памяти. Вы так громко думаете, что я не слышу собственных мыслей. Постоянный ор, ор в голове, я до сих пор не могу понять, как вы вообще функционируете…

— На святом духе, — буркнул я. Зачем меня пилить? — Так вы всё-таки слышите мои мысли?

— Когда удаётся разобрать хоть что-то в их какофонии.

В спине опять кольнуло — я уж было подумал, что опять вытащу из-под себя какую-нибудь бестолковую вещь — но то оказался обычный прострел. Боже… или — Дьявол! Почему мне приходится торчать в обычном теле, с его болезнями, бурчанием в животе, желанием сходить по нужде? Я же мёртв, мёртв!

— Я вызвал черепаху силой мысли. А потом ездил на ней верхом. Так что, шах и мат, дорогой Доктор, — пробормотал я, ёрзая. Удобно лечь никак теперь не получалось. Как бы я не пытался примостить свои страдающие мощи на докторовой лежанке, мне всё было не в кайф: то спину давит, то ногам внезапно становится мало места, то шея затекает, то рука чешется.

— А вы уверены, что черепаха уже не поджидала вас на месте? Или что она реально существовала?

— Конечно, она не существовала! Этот мир, он же и так весь неживой, ненастоящий! Порождение бреда толпы суицидников с промытыми мозгами! У одного в голове Индия, у другого — бзики по Фрейду, у третьего — ещё хрен знает что! — выпалил я и вдруг умолк на полминуты, прокручивая себе в мозг диафильмы прошлых не-дней. — Да, я не хотел жить, потому что то была не жизнь, а кошмар. Но умирать я тоже не хотел. Хотел только прекратить кошмар… Но теперь мне кажется, что я застрял в нём на целую вечность.

— И вы хотите вернуться, — заключил Доктор.

— Как вы догадались? Вы, наверное, экстрасенс? — съязвил я. — И вправду, умеете мысли читать!

— Данте, я пытаюсь привести вас к мысли: вы уверены, что вам есть, куда возвращаться? Вы уверены, что вы мертвы, и находитесь в Чистилище?

Он близко наклонился ко мне, нарушая все мыслимые границы, и доверительно прошептал прямо в ухо:

— А что, если вы всё ещё там, на Земле, только сошли с ума окончательно? И никакие сектанты ни в чём не виноваты. Были ли они? Разве возможно, чтобы какие-то люди телепортировались в другое измерение, прости Вселенная, да ещё забрали туда постороннего человека?

Сердце ёкнуло. Мои мысли, которые по словам Доктора, пытались разбиться о череп изнутри, устроили форменную истерику. Они рыдали, словно малые дети, и звали «маму» — то есть меня самого в виде цельной личности.

— Ну уж нет, — напустил я на себя равнодушие. — Я про эту штуку слышал от своей знакомой, называется «газлайтинг». Вы пытаетесь убедить здорового человека в его безумии.

— Пытаюсь ввести в заблуждение? — Доктор поднялся и обошёл меня кругом, разминая члены. — Или всё-таки желаю искренне помочь, раскрыть глаза? Заметьте, я вас ни в чём не убеждаю. Я только спрашиваю, а вы сами себе внушаете, что я применяю этот… как его… газлайтинг.

— Вот, опять попытка манипуляции, — храбрился я, а сам думал: вдруг он прав? Вдруг я лежу сейчас где-то в психушке, привязанный к койке ремнями, и пускаю слюни изо рта? Скачу по палате на подушке, уверенный, что оседлал черепаху? Пытаюсь облапать такого же сумасшедшего товарища по несчастью, полагая, что держу в руках «живую матку»?

— Ваша черепаха мне всё не даёт покоя, — проронил Доктор, будто бы задумчиво. Он уже скрылся из вида, заслонённый гроздью кожаных мешков, и чем-то зашуршал. — Где вы видывали, что на черепахе можно ездить верхом? Как вам это в голову пришло? Вы что, правда сумасшедший?

— Далась вам эта черепаха! Завидуете, что у меня фантазия лучше, чем у вас!

Всё, он мне надоел. Я не дам над собой издеваться. Глупо было думать, что можно нормально общаться с существом родом из этого мира!

— Прощайте, — сказал я, тайно радуясь, что не вижу сейчас лица собеседника. Иначе мне вряд ли бы удалось удержаться от того, чтобы не стереть с него самодовольную ухмылку. Я уверен, он прятал за кожаными мешками именно её.

— До встречи, — откликнулся Доктор.

* * *

С тяжёлым сердцем я возвращался обратно в общину. С тяжёлым — потому что видеть мне там никого не хотелось. Они же считают меня помешанным, дефектным, неисправимым. Утверждают, что можно взять и перестать сосредотачиваться на зле. Как они сами-то это делают? Что за магия такая?

Когда меня вызволили из подвальной каморки, кто-то принёс мне одеяло, чтобы укутаться, и сунул в руки стакан с непонятным пряным варевом. У всех нас в голове засел штамп из американских фильмов: если кто-то попал в переделку, нужно завернуть его в плед и отпоить какао. Но у нас какао не было, а воображуны, видно, пока что были не настолько умелы, чтобы его создать.

Девушка, которая приходила ко мне в номер и назвала его не-Лувром, тогда ещё села рядом и попыталась меня приобнять. Я сбросил её руки, расплескав варево, но она не ушла.

— Послушай, Данте… к сожалению, я не знаю твоего настоящего имени… Мы понимаем, как тебе тяжело, — заговорила утешительница. — Мы все готовились к переходу месяцами, тренировали свой дух и разум… и мне жаль, что наш переход тебя зацепил. Ты, верно, думаешь, что мы все бестолковые фанатики, — тут я подумал: «Надо же, как точно подмечено!», — но мы понимаем, что пришли в недружелюбный, сложный мир. И ещё мы знаем, что в наших силах сделать его идеальным, нужно только много работы.

Я не раскрывал рта. Ведь я чувствовал, что стоит мне зашевелить языком, как не смогу удержаться и выдам всё, что думаю о их поганом переходе, их лидере и их самих.

Устав от молчания, девушка решила оставить меня. Но напоследок добавила:

— Лучше, если ты будешь почаще гулять, проветривать голову. Тебе явно вредны маленькие комнаты.

А я прочёл между строк вот что: «Лучше, если ты будешь держаться от нашей общины подальше. Ночевать, так и быть, приходи; ведь мы не можем собрать яйца и прогнать тебя. А теперь мы все пойдём на собрание, на котором будем опускать Давида, за то, что впустил тебя в наш круг святош».

Когда-то я был идеальным переговорщиком. Ну, я так думаю. То самое, что последний муж моей сестры называл silver-tongue. Будь я прежним, смог бы убедить всех этих клятых переселенцев возлюбить меня и водрузить на пьедестал, как близкого друга пропавшего их гуру. Но, я не был прежним, и мне пришлось повиноваться и уйти шататься по городу.

Несколько месяцев во Тьме, кажется, сделали меня аутистом. Почти разучился лгать и льстить, еле заставляю себя это делать, когда нужно. Сектанты бы сказали, что Тьма очистила меня от греха лицемерия. Но на то они и сектанты.

Да ещё эти постоянные преобразования, стоит мысли скакнуть куда-то не туда… Где уж отыскать самообладание?

На углу двух мощёных булыжником улиц (откуда они? Чехия? Австрия? где ж я их видел?..) цвела большущая яблоня. Ветви роняли белые лепестки, покрыв землю и мостовую хрупким ковром. Я сел под деревом, оперевшись о ствол. Славное чудо в конце безумного дня…

Кто знает, вдруг культисты и вправду смогут соорудить здесь идеальный городок? Здесь нельзя заболеть, умереть (почти нельзя?), их стараниями из жизни исчезнут гнев, зависть и всё такое… Они не такие уж плохие люди.

…Или я их оправдываю, чтобы хоть как-то себя утешить?

Ну а что я потерял там, на земле? Свою тьму с галлюцинациями? Перепалки и распри? Погоню за статусом? Грязь из новостей в двадцать один — ноль ноль?

Но если я смирюсь, не будет ли это означать, что мой бывший друг, а теперь враг, самозваный Мессия, был прав, протащив меня в это измерение, и тут мне и вправду лучше?

Я вдруг осознал, что сижу напротив витрины с марионетками. Что ж, если вы настаиваете…

* * *

— А ведь вы без меня скучаете, — сказал я Доктору. — Специально подбрасываете свою берлогу мне на пути.

— Презабавнейшее предположение, — отозвался тот с нарочитым равнодушием. — Оно вам льстит?

Я уселся на кушетку, сдвинув мусор в сторону. Доктор намеренно устроил здесь ещё больший бардак, пока меня не было. Инструменты, бумаги — всё было в полном хаосе, чтобы не дай бог, я не уличил его в гостеприимстве.

— Смотрите, что я вам принёс, Док, — я протянул ему несколько яблоневых лепестков на ладони.

— Что это? — за толстыми линзами мелькнул интерес.

— Надежда.

— Несбывшаяся?

— Она ещё не знает, сбудется или нет… Такой и должна быть настоящая надежда.

— Не самый интересный материал, но всё равно, благодарю.

Доктор сгрёб лепестки и спешно ссыпал их в мутную банку, тут же завинтив — будто боялся, что они тотчас упорхнут мотыльками.

— Вы мне задолжали. Получили часть моей личной истории, а где оплата?

Доктор взглянул на меня с таким изумлением, словно я нагадил ему на ковёр и теперь с гордостью демонстрирую ему кучу.

— Покажите мне ещё немного Земли напоследок, и больше я вас не побеспокою. Вы слишком раздражающий тип, чтобы ходить к вам на чай.

— Ложитесь, меркантильный вы негодяй, — ответил он наконец. Кто бы говорил! Но я повиновался, гадая, куда меня отправят на этот раз: в жерло вулкана или какой-нибудь корейский освенцим.

Глава 3

Вырываюсь на поверхность, отфыркиваясь — вода попала в нос. Прямо как в старые добрые годы, когда я ходил в бассейн. Три месяца исправно глотал хлор каждые среду и воскресенье, но плавать так и не научился. Тренер говорил, я безнадёжен…

Опять эта долбанная суицидница! Что-то лопочет про ангелов.

— День Сурка какой-то, — проговорил я. — Ты ж ненастоящая, да?

Я влепил ей пощёчину. Она даже не вздрогнула, продолжая глупо лыбиться. Что ж не улыбаться, ей ж мерещится скорый отход в лучший мир, или что она там себе придумала?

— Нет там лучшего мира, — сказал ей я. — Только огромная полупустая камера пыток, которая берёт то, чего ты больше всего боишься. И это даже ещё не Ад, а Чистилище. Но ты-то, самоубийца, не заслужила и Чистилища. Так что, счастливого пути в преисподнюю!

Я откинулся на противоположную стенку джакузи. На кафельном полу стояла бутылка и пустой бокал. Моя героиня приняла на грудь для храбрости перед величайшим действом в своей жизни?

Не тратя время на раздумья, я схватил бутылку и прихлебнул из горла. Красное сухое. Кто ж знает, через сколько чистилищных лет сектанты начнут гнать алкоголь? Если им вообще можно его пить, а то уж я этого не помню…

Не могу сказать, что вкус меня впечатлил.

— Что дешёвку-то такую купила? Квартиру обставила по классу люкс, а проводить себя в последний путь денег не хватило?

Девушка попыталась сфокусировать на мне взгляд. Она была не слишком красива… но смерть сама по себе мало кого красит. Если б я был художником, решившим запечатлеть её смерть (а почему бы и нет? нарисовали же смерть Марата?), я бы, несомненно, ничуть не колеблясь солгал своей кисточкой. Убрал бы круги под глазами, сами глаза сделал не такими красными и маленькими, удлинил бы нос, очертил скулы… А вот бежево-кремовые стены остались бы неизменны.

— Только вот ты не Марат и даже не босховский скупец, чтобы кто-то искал эстетику в твоём дохлом теле, — сказал я и толкнул под водой её ногу своей.

* * *

— Что видели? — опять полюбопытствовал Доктор.

— Цинизм, — отозвался я.

— М-м?

— Собственный, кстати. Смерть плохо на меня влияет. Ну и осознание лживости ваших декораций тоже. Кончилась фантазия? Или забыли, что уже крутили мне это кино?

— Боюсь, всё было по-настоящему, — сказал Доктор, ничуть не оскорбившись. — Скажите «а».

Я открыл рот, не успев подумать, что надо бы воспротивиться, и потусторонний собеседник повозил мне по языку ватной палочкой, которая тут же отправилась в следующую банку. Доктор написал на ней слово «Цинизм» и убрал в ящик стола.

— А теперь — точно прощайте.

Я поднялся с кушетки и направился к выходу, но Доктор подскочил ко мне, ретиво схватив за рукав простынной тоги.

— Ну что же вы? Обиделись? На обиженных воду возят.

— Дайте мне хотя бы одну причину остаться.

Доктор помешкал лишь мгновение.

— Слепим вместе душу, а? Вы же никогда ещё этого не делали!

Звучало заманчиво, так что я решил временно простить Доктору его издевательства и попытки уверить меня в безумии. В конце концов он сам, кажется, не понимает, что такого несёт. Для него это просто разговор. Этическая бездарность!

— Идите за мной, — Доктор потащил меня в угол пространной комнаты. Каждый шаг его дышал страхом того, что я взаправду решил прекратить благотворительность и не развлекать его своим присутствием.

Пол плавно становился из бетонного кожаным, из неживого живым. Из него даже росли светлые ворсистые волосы, длиной с мою ладонь. Из потолка тоже, только более длинные — они иногда касались моей головы, оставляя на причёске лохмотья пыли, и я еле успевал их стряхивать. Фонарик Доктора высвечивал то тут, то там сталактиты этих нитей, иногда нервно перескакивая на «пол». Может, раньше пол был таким же мохнатым, но Доктор истёр растительность постоянной ходьбой?

Тут я понял, что мы уже ни в каком не доме, а внутри гигантского организма, и он живёт, дышит… но знает ли, что по его сосуду или кишке, словно по коридору, бредут два паразита?

Становилось влажно и жарко. Теперь стало меньше волос, то тут и там на стенках появлялись большие сплюснутые пузыри.

— Где мы?

— Тс-с! — шикнул мой гид и тут же шёпотом добавил: — Пришли, выбирайте, какой нравится…

Я не понял, о чём это он, и тогда Доктор сунул мне фонарь, а сам достал из кармана ножик и принялся отрезать от стенки один из пузырей.

Тут мне на нос свалился ошмёток пыли. Я не сдержался и оглушительно чихнул. Доктор дёрнулся, нож сорвался и пропорол пузырь наискосок. Тот тут же вывалил на докторовы руки прозрачную слизь. Туннель дёрнулся в спазме, и я еле устоял на ногах.

— Тьфу, испортил, — пробормотал Док и принялся за другой пузырь.

Я не видел его лица, поскольку светил только на руки с пузырями, но знал, что он сейчас хмурится, да и вообще его мина выражает крайнее волнение. Даже не ездит мне по ушам за чих!

— Всё, готово. Уходим.

Доктор отобрал у меня фонарик и сунул в руки пузырь. Мы поспешили на выход.

Никогда не думал, что буду так рад вернуться в это сюрное жилище.

— Надо опять точить, — сказал его хозяин. — Больше всего ненавижу затупившиеся ножи… Кладите мешок на стол.

Я повиновался. Доктор сделал на коже пузыря маленький аккуратный надрез и сцедил часть слизи в ведро, на котором я недавно сидел.

— Подайте мне черты, которые вам нравятся.

«Скальпель, сестра!»

Я открыл шкафчик письменного стола. Моему взору открылись два десятка подписанных банок и колб.

— Выбор негустой, — заметил я.

— Есть ещё на складе, — махнул рукой Доктор. — Но я вам его не покажу, а то будете выбирать до четвёртого пришествия.

— Четвёртого?..

— Ну да. Думаете, фигура речи такая?

— Вы хотите сказать, что Иисус приходил уже три раза?

Доктор кивнул.

— Сам не видел, коллеги рассказывали. Второе его пришествие осталось вовсе незамеченным, он затерялся среди тысяч других проповедников. Его сподвижники рассказывали о чудесах, но мало ли что приписывали в то время святым мученикам? В общем, он уже никого не удивил. Третье было совсем недавно, но закончилось лечебницей для тех самых, душевно-болезных. А он ведь и умереть от старости не может, бедняжка…

— На Земле сейчас в психбольнице сидит настоящий Иисус Христос? — повторил я, ошарашенный. Признаться, я раньше в него вообще не верил, но Доктор же не иеговист с брошюркой, а лицо компетентное в духовных делах. Ну, я почему-то был в этом уверен… пока он не сказал следующую фразу.

— Нет чтоб махнуть рукой и поразить громом неверующих санитаров, а потом пробить молнией стену и выйти на свободу! Так нет, он терпит и прощает, терпит и прощает… То ли дело Зевс. Чуть заметит красотку взаперти, сразу бац молнией, и потом бегают по чужому дворцу маленькие зевсятки…

— Да вы меня опять стебёте, — прервал я его восторженную байку. — Я-то сам хорош, сижу, расставил уши пошире, чтоб лапши больше влезло…

— Очень неприятно, что вы пытаетесь приписать мне ложь, — насупился Доктор. Только сейчас я заметил, что он натолкал в мешок кучу всякого барахла.

— Э нет, вытаскивайте обратно, я ж это всё не одобрил. Мы делаем эту душу вместе, забыли?

Доктор пододвинул мне пузырь, мол, вынимай сам. Я подцепил пинцетом какой-то тряпичный обрывок.

— Это что?

— Любовь к нытью. С носового платка одной многодетной матери. Рожала и плакалась, что не сладить с такой оравой, потом опять рожала и опять плакалась…

— Этого только не хватало, — я бросил платок в пустую банку. Доктор тут же подписал её. — А это? — на конце пинцета мерцал блётсками огрызок крашеного ногтя. Я сначала и не разобрал, что это именно ноготь.

— Самолюбование.

— Ладно, пускай будет. Гляжу, вы и волос глупости положили?

— Безрассудства, — поправил меня Доктор.

— Тоже сойдёт. Вата цинизма пусть тоже остаётся…

— Это другая вата, задумчивости.

— А где моя?..

Доктор подал банку.

Так я ковырялся в мешке ещё с четверть часа и, кажется, совсем простил Доктора. Я ж отходчивый.

Когда дело было сделано, я отдал ему мешок и, глядя, как тот ловко орудует ниткой с иголкой, вдруг ощутил груз снизошедшего осознания.

— И вот все люди… или хотя бы половина из них имеют такие души… Ну, которые выращены из чужих слюней и соплей — в пузыре из кишки какого-то гигантского существа? И я сам создан точно так же?

Это было так мерзко, что меня самого передёрнуло.

— Ага, — отозвался Доктор, вытирая руки о тряпку. — Думали, что вы — высшее существо, рождённое из света?

— Не так пафосно, но…

— Будь люди сотканы из света, счастья и добра, разве устроили бы они на своей планетке такой звиздец?

Жаргонное слово прозвучало из уст этого существа совершенно чуждо. Я схватился за голову.

— Пожалуйста, скажите мне, что это ещё одна ваша дурацкая шутка. Я не буду злиться, я уже понял, что у нас с вами совсем непересекающийся юмор…

— Строить такую лабораторию ради шутки над вами… — Доктор обвёл полное маточных гроздей помещение рукой. — А вы себя переоцениваете.

Мы все созданы из дерьма. Неудивительно, что мы его и устраиваем вокруг себя. Мой мир сжался до крошечной точки, и эту точку сейчас смыло в канализацию.

— Убейте меня, — простонал я.

— Я не могу, — отозвался тот как-то грустно. — Не убивайтесь вы так. Подумаешь, вышли из грязи! Вон, в вашей главной книжке написали почти честно: первый человек леплен из глины. Вас же это не обескураживало?

— Идите вы…

Доктор вздохнул. Сопереживает или играет со мной?

— Вы можете отправить меня на Землю в определённое место? — наконец сказал я, до сих пор не отнимая рук от лица.

— Куда вы хотите? — оживился собеседник.

— К тому самому парню в психушке, про которого вы говорите, что он настоящий Иисус.

— Это можно.

— Вот видите, всё-то вы можете, оказывается.

— …но только взамен вашей истории. Что было дальше?

И я радостно воспользовался возможностью отвлечься.

* * *

Разрушать себя — то была истинная поэзия жизни… И это разрушение не приводило к уничтожению. Стремишься к нулю, но никак не можешь его достичь, как та парабола… или гипербола? Она — единственное, что я вынес из курса математики, ведь мне было искренне её жалко! Она хотела нуля, но ей было не суждено до него дотянуться, бесконечно, бесконечно… Бедная гипербола обречена. Вот и я верил, что не приду к нулю, хотя меня это ничуть не печалило.

Никакой слащаво-розовой пелены на глазах, которую навязывало общество, состоящее из нас самих. (Я, кстати, был одним из главных навязывальщиков, одним из лучших игроков в «нормального»).

Моё утро начиналось в два-три часа после полудня, и под боком часто попадался кто-то, чьего имени я не помнил, а к вечеру забывал и лицо. К чему запоминать, что нарисовано на йогуртной этикетке? Особенно, если ты сам — такая же этикетка для других?

Проверял почту, делал три-пять звонков. Потом бросал телу на кровати ключи, говорил, что надо оставить их в цветочном горшке перед дверью, мгновенно собирался и исчезал… чтобы, не приведи небо, мне не пришлось осознавать, с кем я был. Вдруг это некто из самого презираемого мной сорта людей?

* * *

— Тоже «касты»?

* * *

Нет. Но я не хочу сейчас об этом.

Итак, я катался по городу. Одна встреча, вторая, третья… Последняя обычно переходила в посиделки ради «наладить контакт», плавно перемещалась в ресторан или клуб, я беспрестанно шутил, восхищался, умело слушал… и ближе к ночи меня затягивал туман. А завтрашнее утро начиналось точно так же, как и вчерашнее. Одинаковые лица, одинаковые ценности, одинаковые слова…

И если я видел в зеркале своё отражение, то непременно спрашивал себя:

— Неужто я такой же, как они?

И находил ответ: нет, я не такой, я нормальный, я просто мимикрировал.

Вы представьте это заляпанное зубной пастой и грязными отпечатками зеркало, которое я не оттирал лет шесть, к нему прилепились какие-то волосы, бр-р-р… и в нём отражаюсь я, считая себя «нормальным».

— А что, если все вокруг тоже «нормальные», и тоже пытаются мимикрировать? — спрашивал я и это, но гораздо реже. Ведь я смотрел людям в глаза, искал в них искру и всякий раз не находил.

Вы не подумайте, я любил людей. Как же я их любил… и ещё сильнее ненавидел — за то, что просрали свои искру, причём каждый. За то, что стали просто телами, куклами… как марионетки на вашей витрине.

* * *

— Я так и не понял, в чём та искра, которую вы, в отличие от всех прочих, сохранили.

* * *

Задать этот вопрос может только тот, у кого её нет! У вас вообще есть душа? Вы наделяете душами других, но кто создал вас? Доктор другого уровня? Я знаю, что души у вас нет. Вы же потусторонняя тварь, хоть и самая приятная из тех, кого я встречал.

Искра не равна душе… но чтобы она горела, душа нужна. Без души никак. Иначе вы машина, функция… Но без искры тоже… Я понятно объясняю?

Ну и ладно. Короче, я искал искру, чуть ли не с фонарём днём по улицам ходил, а её всё не было.

Столкнёшься с соседкой на лестнице — нет в ней искры!

Созвонишься с заказчиком — нет в нём искры!

Придёшь в бар с приятелями — нет в них искры!

Не горят, тлеют, зато улыбаются. И я улыбаюсь. «Как ваши дела, мадам Апле?!» А видел я её дела в… в…

* * *

— Глупец, — усмехнулся Доктор. — В каждом живом существе есть душа. Но вы придумали к ней в довесок какую-то искру и оттого не могли её найти — она ведь воображаемая.

* * *

А вот и нашёл. После тысяч пустых лиц, пустых глаз, пустых сердец — в которых ничего не горело — я встретился, наконец, с тем человеком, который мне позвонил. Он был грязен, как бездомный, худ, оборван, растерян, бит — если не людьми, так жизнью…

Но стоило мне на него взглянуть, как я понял: вот человек с искрой. И я привязался к нему в тот же момент. Мне захотелось сделать для него что угодно, хоть самого себя возложить на алтарь — лишь бы он был неподалёку. Тогда я видел бы, что я не сошёл с ума, что я не один.

«О Господи! Ты тот человек, которого я искал всю свою жизнь! Я вижу в тебе пламя… Мой собрат!» — подумал я, а вслух сказал:

— Привет, как дела?

Я ведь разучился говорить что-то другое.

Его взгляд блуждал по моим апельсинным паласам и модерновым аркам, по вылитым из латуни голым телам и россыпи рисованных глаз на стенах, — и ничего не выражал. Я устрашился: ему не по нраву моё жилище, вдруг повернёт назад? Ему что-то не нравится? Что именно? Скажи, что, и я тут же выброшу это в окно!

Его равнодушие было жарче любых чужих эмоций.

«Он в беде… надо ему помочь!» — вдруг осенило меня. Я схватил его за руку и потащил отмывать. Мой гость, до тех пор пассивный, на пороге ванной вдруг засопротивлялся, и я выпустил его руку.

Меня одолела паника — что, если мой новоявленный собрат так выглядит из идеологических соображений, а я его оскорбил? Тогда я побежал на кухню, сгрёб оставшиеся со вчерашнего подсохшие канапе и тарелку с горстью унылых креветок и принёс ему. Как дары богу.

Гость взял блюдо и начал механически жевать, поглядывая на меня сквозь спутанные, слипшиеся длинные волосы. Настороженный, как грязный кот, которого я подобрал на улице и пытаюсь приручить. А он думает: располосовать радушному хозяину лицо пятернёй или дать погладить себя по шерсти?

Точнее, это я думал, что приручаю его, а на самом деле всё было наоборот.

Пока же мне оставалось только гадать, что за кошмар такой свалился на бедного парня и наивно жалеть его. Я присмотрелся к одежде — та была дорогой, брэндовой, я разглядел ярлычки, — но теперь превратилась в рубище. Нет, не из-за идейности он решил забомжевать, подумал я. Даже в том, как он брал еду из тарелки, была некая грация — недостижимая для меня самого; такие как он, обычно едят серебряными вилками из золотых тарелок — с самого детства… моя обставленная по высшему дизайнерскому разряду кухня тут же показалась мне убогой и недостойной.

А гость всё смотрел то в тарелку, то на меня, будто взвешивая за и против. Меня вдруг осенило: ему не понравилось, как я панибратски схватил его и куда-то потащил.

* * *

— Он оскорбился тем, что его хотели «отмыть»?

* * *

Скорее, псевдосексуальным подтекстом того, что я делал. Ну, я почему-то так подумал. В моём щенячьем поклонении и правда могло привидеться что-то рабское-развязное. Я этого эффекта не желал.

Хотя… не уверен. Просто моё жилище пропахло сексом, и половина моих мыслей, пока я там находился, сводились к нему. Вот и опасения повернулись туда же. Не знаю…

Доев, гость сказал, что ему нужны материалы для работы. Мол, он скульптор, хотел организовать через меня выставку, но его статуи украли. Моё сердце облилось кровью при этих словах!

Ладно, Док, я не буду описывать дальше каждый наш чих, скажу только, что я купил тому парню всё, что он просил — все эти скребки и штихели, проволоку, мешки с гипсом; поселил у себя на складе — ведь ему негде было жить; обеспечил едой и свежей одеждой…

Я убеждалсебя в том, что инвестирую в него как в скульптора, как в проект, который окупится. Но на деле, я инвестировал в чувство собственного не-одиночества. А ему… ему было всё равно. Ему не нужен был друг. Он казался самодостаточным. Жил в своём мире, а в моём лице видел только кормушку.

Он действительно оказался драным кошаком с улицы, если вы понимаете, о чём я… Нет? Ну, для котов мы всего лишь слуги, которые приносят пожрать и обеспечивают кров. Вот и я для него был кошачьей обслугой. Паркетом, на котором можно твёрдо встать ногами среди болота опасной жизни и творить безраздельно. Его творчество… нет, оно никогда бы не окупилось. Это было творчество безумца. Не гения-безумца, а просто сумасшедшего. Шипы на злобных мордах, десятки клыкастых ртов на одном теле… Когда я увидел его первую статую, не знал, что и думать. Разве что «Лепил бы ты и вправду кошек…»

…А ещё, как и кот, он мог смотреть часами в стенку.

* * *

— Мне показалось, или вам не нравятся женщины?

* * *

Дурацкий вопрос. Мне вообще никакие люди не нравятся. Но от женщин мне досталось больше.

Иногда я спрашиваю себя: почему? С чего всё началось? И каждый раз возвращаюсь в один чёрный день. Всё бы отдал, если б у меня было это всё, чтобы тот день изменить. Я испытал за один вечер столько стыда, сколько потом не ощущал за всю жизнь.

Нет, капитально всё началось ещё раньше, с детства, с младенчества, с того самого дня, как мать довела отца и он сбежал от неё — а потом она принялась за меня… Но осознал опасность, исходящую от женского рода, я только в четырнадцать. В то лето матушка сочла нужным сослать меня в детский лагерь. Думала, это поможет ей наконец обустроить личную жизнь. Будто бы дело было во мне!

Лагерь оказался не простой, а языковой — чтоб я проводил время с пользой. Что ж, я взаправду не пинал балду, научившись материться на ещё трёх языках в дополнение к родному.

Весёлое было времечко. Море, фрукты, баскетбол. За всё лето я не попал по кольцу ни разу, но мне всё равно нравилось играть. Я по-настоящему отдыхал, больше душой, чем телом.

Итак, в тот чёрный вечер я ныкался с сигаретой за корпусом — ждал приятелей, таких же подростков, возомнивших себя никотиновыми наркоманами. Они пополняли мой кошелёк своими карманными деньгами, пока я воображал себя крутым воротилой.

Но вот послышался голос нашей тренерши, необычайно резкий. Может, мне эта резкость почудилась: женщина говорила по-немецки. Слов я разобрать не мог.

Голос всё приближался и приближался, и я уже верил, что мне сейчас будет полный хэндэ хох. «Кто ж меня сдал?» — думал я, судорожно втаптывая окурок в землю. Пачку, которой надлежало сегодня быть распроданной, я швырнул через забор — вдруг тренерша меня обыщет?

Как ни в чём не бывало, я вышел из-за угла, мурлыча песенку себе под нос. Ни дать ни взять, примерный ученик.

Тренерша была не одна, она вела за руку девчонку лет семи-восьми, её и отчитывая. Увидев меня, надзирательница наша спросила:

— Присмотришь за Мартой? Я сейчас вернусь.

В её вопросе было больше приказа, чем, в сущности, самого вопроса. Она пролаяла мелкой Марте какую-то фразу — видно, сказала, чтоб та меня слушалась, и скрылась в дверях.

Я вздохнул. Пока дождусь тётку — помру со скуки! И правда, прошла минута, две, пять, десять, а тренерши всё не было. Или для меня минута тянулась как пять, не знаю.

— Что ты умеешь? — спросил я Марту на ломаном немецком. Вообще, я хотел спросить, «Во что ты умеешь играть», чтобы скоротать с ней время за картами, но не смог сформулировать.

— Танцевать, — ответила та, и сделала «волну» руками.

Тут на дорожку вырулила компания моих братанов.

— Чё, нянькой подрабатываешь?

— Идиоты, не видите — стриптизу её учу, — весело отозвался я. Ну а что, она ж немка, не понимает, что я несу. — Платите — и будет вам личный сеанс.

Мы поржали, и приятели мои ушли за угол, а я остался на своём посту.

Буквально через полминуты на улицу выскочила целая делегация разъярённых училок и воспиталок. Господи, как же они на меня орали; каким матом только не крыли. Я ничего не мог разобрать, и только открыл рот, чтобы узнать, что происходит, как на меня посыпались уже тумаки.

Училки потащили меня в корпус, продолжая поносить малолетним извращенцем, сутенёром, грязным ублюдком и куда более худшими словами, которые сами запрещали нам произносить.

Марта разревелась от их ора, которого не понимала, и на меня обрушилось ещё больше ударов — будто бы это я довёл девчонку, а не они.

И тут я понял: они сидели в комнате на первом этаже, нажирали свои килограммы за «Скарлетт», когда я на расстоянии трёх метров озвучил свою дурацкую шутку про стриптиз!

— Постойте, это была всего лишь шутка, — проговорил я. Меня никто не слышал, не слушал, не хотел услышать. Ревущую Марту увели, а меня заперли в пыточной с десятком «плохих полицейских». Их гнева и презрения почти хватило, чтобы физически раздавить меня.

Тут и я не мог уже сдержать слёз; не от того, что на меня кричали, а от несправедливого этого обвинения, от невозможности сказать хоть слово в своё оправдание.

Через час, когда из меня выдавили и признание, и раскаяние, меня оставили одного, запертым в их комнате. Моя мать была уже в пути — ехала забирать из лагеря своего сына, «развязавшего международный скандал». И я знал: каток из училок скоро покажется мне ягодками.

Позор был так невыносим, что я уже готовился повязать петлю на люстре, когда окном показался ещё один наш учитель. Мы звали его Рыба — из-за внешности.

— Что случилось? — спросил Рыба, увидев моё опухшее от страданий лицо.

Прерываясь на всхлипы, я рассказал ему всю историю.

— И это всё? — он поднял одну бровь.

— Да…

— Дурачок ты, — спокойно сказал Рыба и пошёл дальше по своим делам.

Вот тогда я однозначно уяснил разницу между мужчинами и женщинами.

* * *

— Этого хватит — пока, — отозвался Доктор. Он сидел, скрестив ноги, и качал резиновый тапок на носке — того и гляди, свалится. Почему-то я подумал: «Кто же родится, если добавить в душу часть этого тапка?» Видимо, и сам начал сходить с ума. Хотя что же я, я ж и так давно поехавший. Моё тело лежит где-нибудь в психушке, а я пускаю слюни в рукав, воображая, что говорю с Доктором из Чистилища.

— Тогда, жду вашу часть сделки. Извольте отгрузить её мне в мозг, — усмехнулся я.

— Это ж не галлюцинация, право. Вы переноситесь душой через неявные врата, а не я транслирую вам мультики в голову.

— Тогда почему я был мокрым, когда вернулся?

— Потому что вы и есть душа?

— Это вопрос?

— Где?

— Перестаньте, — я схватился за голову, — просто отправьте меня туда, куда обещали.

Доктор коснулся моего лба.

* * *

Опять вода! Смело выныриваю. Передо мной — суицидница.

— Док, почините навигатор! — кричу я в потолок. — Вы издеваетесь?!

Или…

— Это ты? — обратился я к девушке в розовой воде, не веря своим глазам. — Ты — реинкарнация Христа… да?

Нет, не может этого быть. Тогда зачем я здесь, снова и снова? Доктор делает это намеренно? Или нет?

Я понял! Я должен что-то исправить, что-то поменять. Видимо, в прошлый раз скорая не успела приехать.

Опять выскакиваю из ванной, бегу на кухню, ищу аптечку. Взял бинты и йод. Н-да… Не очень хороший из меня реаниматор… реаниматолог… воскрешатель?

И я бегу с банкой йода в вытянутых руках, твёрдо намеренный мазать им резаные вены, бегу, пока не поскальзываюсь и не бьюсь головой о кафель.

* * *

— Да ничего я не видел, — опережаю вопрос Доктора, потирая лоб. Голова гудит от удара об угол. — Опять та же девка. И опять мне её не спасти. Что за день Сурка вы мне устроили?

Тот открывает рот, но я тут же перебиваю:

— Я куда просил меня отправить? Ко Христу! А вы что сделали? Специалист, называется! Веры вам больше нет.

И я опять засобирался на выход. Доктор пытался остановить меня, хватал за простыню в цветочек, увещевал, но я был непреклонен.

— Подумайте над своим поведением, — сказал я, хлопнув дверью.

* * *

— Ну что, как там дивный новый мир? Как стройка? Как генномодифицированные мысли? — зашептал я на ухо какой-то девушке из сектантов, приобняв её за плечи. Она дёрнулась от моего прикосновения и вся сжалась. Была б ежом — выпустила бы шипы, пронзила бы мою бесцеремонную плоть, уничтожила — и больше не касалась моих мерзких останков. Я подкрался к ней на улице недалеко от отеля.

— «Фу какой противный», — протянул я, опережая её слова. — Подходит, за плечи лапает? Кто ему на то разрешение дал? Отвратительно.

Не буду с ними церемониться. С одним в своей жизни поцеремонился — и вот чем закончилось.

— Вы откройте своё сердце, наполните его любовью и всепрощением, — опять заговорил я тихо-тихо. — Вас же учили в общине… разве нет? Любовь — это единственное, чем мы спаслись с грязной Земли, измерения глупых смертных… так любите своего ближнего, любите меня…

И я обнял её крепче.

— Нас спасла не любовь, а Намерение и его твёрдость, — сдавленно отозвалась девушка.

Ах да, я перепутал секты. Но отступать было поздно.

— Что есть Намерение, как не высшее проявление любви? — промурлыкал я.

— Отпусти меня, — девушка вырвалась. — И не подходи больше! Не то тресну!

Она была похожа на Мирей Матье в лучшие годы, только выше, тощей щеками, короче носом и рыжеватая. То есть, совсем не похожа на Матье. И, она определённо напоминала мне кого-то ещё, но кого?

— Я же ближайший сподвижник Мессии, он говорил мне больше, чем вам. Разве не хотите узнать, что именно?

— Не подходи ко мне! — выпалила она, убежав в гостиницу.

Единственное, чего мне на самом деле от неё хотелось, так это растерянности, может, злости. Я их получил. Теперь мне не одному плохо.

Пока меня не было, гостиничный холл пребразился. Стал уютным, как настоящий Дом с большой буквы. Камин, кресла, пледы, книжные полки… Какая-то книга корчится в огне — моя «Паразитология», скорее всего.

Одни тёплые тона, будто бы мы не в гостинице на почти-парижской улице, а в шале или домике «под Скандинавию».

— А вы молодцы. Всё выглядит… чудесненько, — сказал я Давиду. Тот отдыхал рядом, болтаясь в кресле-качалке туда сюда, как маятник. Его голова того и гляди, отвинтится и улетит… как тапок с ноги Доктора. Только тапок не улетел — волшебный был.

— Спасибо, — ответил вице-лидер всея секты. — Рад, что тебе нравится. А как твоё сознание? Удалось привести в порядок?

— Да так… забиваю всем подряд, чтобы червячку было не пролезть, не протиснуться…

— Зря. Ты бы наоборот, учился пустоте. Без мыслей. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю, да не смогу так сделать, — вздохнул я, усаживаясь в кресло напротив. — Я ж не просветлённый.

— А зачем девушку пугал? Там, на улице?

Откуда он знает? В окно смотрел!

— Пытался завести друзей, только и всего.

— Объятия и шептанье на ухо — средства для тех, кто остался на той стороне, — назидательно выдал Давид. Даром что палец вверх не поднял, как бородатый китаец с картинки. — Здесь собрался цвет человечества, люди с ярчайшим потенциалом. И у них наилучшие душевные качества. Не надо пытаться их соблазнить.

— Я и не пробовал. Она не так поняла. И вы тоже.

То была правда. Даже сам Давид мне был бы интересней в качестве мишени.

— Хорошо, — сказал он как-то грустно. Даже перестал раскачиваться в кресле. — Данте, вы поймите… мы вам пошли навстречу, дали кров, а вы вот как нам отплачиваете…

Теперь ему удалось меня устыдить. Неужто я сам превратился в ту неблагодарную кошку, которую ругал, сидя пред Доктором?

— Обещаю исправиться, — проговорил я. Мне даже удалось пустить два ручейка из глаз… и сам не знаю, были они искренними или нет.

— Славно, — Давид кивнул. Ну или дёрнулся — кто знает, вдруг тик у него?

Он ушёл в угол, откуда пахло глинтвейном — я уже по запаху понял, что безалкогольным, и разочаровался. Я же остался сидеть в кресле и задремал. А когда проснулся, увидел у себя на коленях плед, весь в кленовых листьях. Кто-то укрыл меня, пока я спал.

Не-Матье подошла ко мне с кружкой.

— На, возьми.

— Яд?

Она фыркнула.

— Всё-таки прислушалась к словам о любви? — я сообразил на лице фирменную улыбку.

— Да блин… я по-братски пришла. Чтоб ты знал, я не в обиде.

— Ах, ты не признаёшься себе, но ничего страшного в том нет, — проронил я, прихлёбывая, — я тебе подыграю.

Она не отвечала, но и не торопилась уходить.

— Ты что-то хотела? — прервал я молчание.

— Где Мессия? — прямо спросила не-Матье.

— Как тебя кстати, зовут?

— Хлоя.

— Прекрасное имя для такого прелестного цветка. Так вот, Хлоя, ты сама понимаешь, почему хочешь знать?

— Потому что чувствую себя брошенной, — ответила она, не раздумывая. — Он нас сюда привёл… но где он сам? Ты ж типа его друг, должен знать.

— Разве тебе тут плохо?

— Хорошо, но…

— Тогда к чему вопросы? Он выполнил перед вами свои обзательства.

— …и бросил нас.

— Он же не нянька.

— Ты сам не знаешь, где он, так? — Хлоя выбила кружку из моих рук. Та покатилась по полу, оставляя за собой кровавый след.

Да знаю я! Но не могу ж сказать всю правду. Она прозвучит безумнее любой лжи.

Мне оставалось только строить мудрый вид, качаться и разглядывать фонарики под потолком. Теперь моя очередь строить из себя бородатого китайца с картинки.

* * *

Я притворился, что пытаюсь стать одним из них. Конечно, мне так и не удалось обуздать свой ум… но я перевешивал картины, которые мои новые коллеги создавали своим умом, двигал стулья и всё такое. Когда они возмущались, я рубил их порывы на корню своим: «Я дизайнер! Мне лучше видно!».

Изображение бурной активности — что может быть лучше, чтобы влиться в коллектив?

По моим внутренним часам прошло два-три дня, прежде чем в стакане не отразился Доктор, сдвигая коричную крошку к периметру.

— Ну хватит дуться, — сказал он беззвучно. С тем же успехом он мог говорить мне «Пора б обуться» — я толковал движения его губ.

Вообще, я чуть не облился кипятком, когда он появился, так что как минимум одна новая причина дуться у меня была. Я взял чайную ложечку и разметал его лицо по поверхности чая… Не поворачивается у меня язык называть безалкогольный глинтвейн глинтвейном.

Вынул ложку — теперь Доктор отражался в её алюминии.

— Ай-я-яй, — сказал он. — А у вас уютно!

— Хотите в гости?

Я не боялся, что кто-то увидит, как я говорю с ложкой. Все и так думали, что я малость тронутый.

Док зашевелил губами, но я не понял, что он говорит на этот раз.

— А?

Шевеление.

— А?!

Злобное шевеление.

— Не понимаю!

— Гора к Магомету не ходит! — раздался ор в моей голове, такой громкий, что меня контузило. Ну, я так решил.

Так что следующий час я лежал на полу и думал о том, почему роза называется розой? Rose. Какое странное слово, такое странное — будто бы его мог придумать только я. А ведь раньше оно мне не казалось странным.

— С тобой всё в порядке? — Хлоя.

— Да, я просто устал. И я тебя не слышу, я контужен, — отозвался я.

— Он устал, — повторила Хлоя кому-то.

В стекле фонарика, которому не нашлось места под потолком — такому же лишнему как я — опять Доктор. Трясёт своим мерзким мешком и что-то хочет мне сказать.

— Не хочу никуда идти, там ураган, — захныкал я.

— Не преувеличивай, всего лишь ветер, — сказал кто-то мимопроходящий.

Пришлось собираться в путь.

* * *

Я протискивался сквозь лоно бушующей стихии. Она рвала целые деревья с корнем, она хлестала меня пощёчинами, осыпала ледяными иглами с каждым порывом. Буря выла, билась, бесновалась, желала моей смерти, а я — такой хрупкий и беззащитный, что я мог ей противопоставить — кроме тонкой простыни в цветочек, в которую был завёрнут? Когда Доктор найдёт мой заиндевевший во второй раз труп, он пожалеет, что отправил меня в эту адову дорогу…

— Нет никакого урагана, — сказал какой-то голос. — Хватит уже страдать. Просто ветер! Где ты увидел деревья, вырванные с корнем? Ты про тот листок на обочине?

Хм, голос похож на мой… Это же я сам с собой разговариваю!

— Привет. Как дела? — робко подумал я.

— Отвратительно!

— О, у меня тоже!

Мы радостно помолчали.

Очередной приступ ярости небесной сбил меня с ног, я покатился кубарем, безуспешно пытаясь спрятать лицо, тут же покрывшееся ссадинами, словно стигматами…

— Какая ярость небесная? Под ноги надо было смотреть, вот и не споткнулся бы о кирпич!

Я прогнал этого второго меня. С ним моё путешествие…

— «Путешествие»? Дорога на соседнюю улицу!

…становилось совсем неинтересным.

Сквозь смерч и смерть пробился я к жилищу Доктора, протянул руку к спасительной двери… Но вот ветер донёс до меня запах слежки. Я оглянулся.

Хлоя! Наблюдает за мной. Всё думает, я приведу её к Мессии.

Хочу ли я раскрыть ей личность Доктора? Я взвесил все «за», коих у меня было ноль штук, и все «против», которых было ровно столько же. Задачу мою это не решило, но я всё-таки вошёл в здание.

Глава 4

— За мной следила девушка. Так что теперь она знает, чью ручку мазать дерьмом, если я вдруг не вернусь, — сказал я, падая на знакомую кушетку. С моего прошлого визита ничего не изменилось, только на халате Доктора прибавилось пятен.

— Моя дверь не появится у неё на пути, если она вдруг пожелает прийти с… той целью, которую вы озвучили, — усмехнулся тот.

Раздался тихий, безуспешно скрываемый перестук каблуков. Она внутри!

— Хватит кофе на второго гостя? — спросил я как ни в чём не бывало.

— Кофе-то хватит, — ответил Док. — Но приглашал я вас, а не её. Она мне неинтересна.

— Почему?

— Потому что её Историю с большой буквы я уже случайно услышал, а оставшиеся истории с маленькой буквы мне не интересны.

И всё изменилось! Я только закрыл глаза на долю мгновения, чтобы моргнуть — да бабочка машет крыльями медленнее, чем я закрывал и открывал глаза — как комната превратилась в больничную палату! На кровати лежала пожилая женщина с торчащими во все стороны трубками. Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет.

Доктор стал выглядеть солиднее, будто превратился в настоящего врача — аккуратного, в белоснежном халате, в туфлях а не тапках. Да и я сам теперь оказался в халате, только руки мои почему-то были не мои, а женские, с крашеными в розовый цвет ногтями.

Хлоя поднялась прямо в центр палаты по винтовой лестнице. Её глаза округлились — она не понимала, где очутилась.

— Бабушка? — Хлоя бросилась к постели, наклонилась к лежащей женщине.

— А совсем плоха она стала, когда внучка сбежала, — сказал мне Док, будто продолжая разговор. Он что-то черкал в папке, которую держал на весу.

— Кома? — спросил я женским голосом. Ага, Доктор изменил мне внешность и голос, чтобы Хлоя не узнала меня.

— Именно.

— Бабушка! — продолжала увещевать Хлоя, бессильно сжимая в руках простыню и утыкаясь лбом в бок лежащей женщины. Ещё немного, и я пустил бы слезу от переизбытка жалости.

— Что с ней? — обратилась Хлоя уже к нам, но Доктор не подал вида, что услышал, и я взял с него пример. Подошёл к пищащим приборам и ткнул на зелёную кнопку. Не знаю, за что она отвечала — ничего не изменилось.

— Эй!

Но мы игнорировали нашу незваную гостью.

— Вы меня видите?

Нет, не видим. Вдруг Хлоя подскочила и пнула моё временное тело аккурат под коленную чашечку. Меня аж согнуло.

— Что-то ногу прострелило, — выдавил я.

— А я говорил, что с вашей стопой каблуки скоро приведут к костылям, — отозвался Доктор.

Хлоя сыграла в футбол со второй моей коленной чашечкой. Да почему именно меня?! У этого тела, в котором меня спрятал Док, мерзкая рожа, что ли?

— Ох, теперь и вторую, — вздохнул я, молясь, чтобы Хлоя не продолжила срывать на мне злость — или что там случилось мотивом её экзекуции. Но она снова прильнула к нашей коматозной пациентке.

Время шло, нам надо было себя куда-то девать. Я взглянул на Доктора. Тот всё так же строил занятой вид. Я сидел на стуле и охал, потирая колени.

— Возьмёте потом у меня мазь, от суставов помогает преотлично, — заговорил Док. — В том году аж рука не разгибалась, я ж всё пишу, пишу в одной позе…

Хлоя сорвалась с места и убежала вниз по лестнице. Следующий взмах ресницами — и мы снова в инкубаторе.

— Что это было? — спросил я. Запах лекарств всё ещё стоял в воздухе.

— Небольшая инсценировка. Вам понравилось?

— Я вовсе не мазохист, что бы вы там ни говорили. Кому понравятся пинки по коленкам!

— Не-ет, я про саму сцену.

Я замялся.

— А её бабка правда в коме?

— Откуда мне знать.

— Тогда это было жестоко. Вы её будто бы обвинили.

— Вина — самое сладкое блюдо. А вино — питьё! Вам ли не знать, — и он захихикал, давясь рукавом.

— Вот я и понял, что те мои путешествия в ванну к суициднице — тоже иллюзии. Инсценировки!

— Совсем не то, — возразил Доктор. — Когда я вас куда-то отправляю, вы видите реальных людей, они могут с вами взаимодействовать. А вся эта больница… я выудил её из страхов вашей приятельницы. Всё, и даже её бабушка — было декорациями. Всё, кроме нас.

— Ну да, ну да. А зачем было меня прятать в женскую личину?

— Чтоб главная наша актриса уж точно не догадалась… Знаете, что она сейчас сделает? — вдруг доверительно добавил он.

— Что?

— Побежит рассказывать своим, что нашла способ путешествовать на Землю и видеть своих близких.

— Их этим не соблазнишь, они сами покинули Землю.

— И большинство уж точно о том жалеют, даже если и тайно, — сказал Док, довольно откинувшись на спинку стула. — У них остались там родные, друзья. Жизнь на Земле — это ведь не только неоплаченные счета и судебное преследование — ну, как у вас… Кто-то сбежал от мелочи, а теперь смог взглянуть на неё под другим углом.

— И теперь они все вломятся к вам в дом.

— Не найдут, я открыл дорогу только вам. Так что старайтесь не тащить ко мне больше людей на хвосте.

— Зачем тогда было показывать Хлое больницу? Сделали бы пустую комнату, она потопталась и ушла.

— Ну это же было весело, — Доктор невинно улыбнулся. — А скоро в общине будет ещё веселее. Вы и сами ещё убедитесь, сколь мощное зерно Хаоса посеяли.

— Ничего я не сеял, это вы, — буркнул я.

— Но вы её сюда привели, а потом ещё мне подыграли. А могли сказать: «Хлоя, это всё ненастоящее!»

— Напомните, почему я к вам прихожу? — спросил я. — Всё время забываю причину.

— Вам нравится общаться с себе подобным.

— Но…

— Вот ваши профессии — дизайнер, агент-продажник — это ж всё наносное. А мечтали вы стать кем? Правильно, драматургом. Вот я исполнил вашу мечту, устроил театр, дал побыть актёром, что сам себе сценарист и режиссёр, а вы? Вы отплатили мне благодарностью?

— Тоже попытка надавить на чувство вины? Но я не Хлоя, мной не сыграть, — отозвался я, подавив порыв встрепенуться и начать защищаться.

— Вот видите, вы понимаете скрытый мотив, — продолжил Доктор уже без надрыва. — Знаете, в чём причина? Вам привычно не только находиться на сцене театра, но и в той комнате, где пишутся сценарии. Вы сами написали для своей жизни роль «всеобщего друга», рубахи-парня, который каждый день с кем-то знакомился или ехал заключать контракты — хотя вашу истинную суть оттого тошнило. Все остальные тоже играли роли — но написанные учителями, родителями, обществом…

— И что из этого следует? — насторожился я. Не нравилась мне эта попытка копаться у меня в мозгах.

— Конечно, из того не следовало, что вы кукловод. Вы могли ограничиться только собственными нитками. Но я видел, как вы приходили к своим новым соседям, то бишь сектантам, пытались их спровоцировать, а потом разыгрывали невинную овечку — не один раз.

— Вы что, следите за мной?

— …И я сделал вывод: да, это и вправду кукловод! Если не профи, то как минимум матёрый любитель. Ваш главный конфликт, кстати, в том, что вы сами оказались чужой куклой — того человека, о котором рассказывали. Потому вы его так ненавидите.

— И причём тут вы?

— При том, что вы видите во мне вершину, к которой можно стремиться — кукловода более высокого уровня. Но вместе с тем я сам будто бы даю собой сыграть, когда вы пафосно уходите и обещаете не возвращаться.

— Прекрасная теория, но неверная, — сказал я, еле успевая переваривать услышанное. — Если других у вас нет, то давайте вернёмся к Хлое. Мы её обманули. Мы — во множественном числе. Я готов разделить с вами ответственность, но не нести её один. Теперь давайте придумаем, как всё исправить.

— Зачем? — всплеснул руками Доктор. — Ради кого вы играете в хорошего мальчика? Тут все свои. Я знаю, что вам её судьба безразлична.

— Нет.

— Да.

— Нет.

Мы сыграли в гляделки. Мешки со зреющими душами были безмолвными судьями в нашем противостоянии.

— Если нет, то пойдите и расскажите ей, что вся эта сцена — лишь шутка, — сказал Доктор, не выдержав.

— Она мне не поверит.

— А вы перескажите ей разговор врачей про мазь да коленки. Поверит.

— То есть, идея была ваша, а расхлёбывать мне?

— С меня-то спрос маленький, я потусторонняя тварь, для меня нормально быть гадом. А вы Хомо Моралис.

Я толкнул ногой кресло, в котором он сидел. А ведь мог бы и под чашечку, как Хлоя!

— Уже прямо как у себя дома, — заметил Доктор. — Помните первый свой визит? Пришли, тряслись, чуть ли не заикались…

— Понял, с кем имею дело, вот и всё.

— Ну и с кем же?

— А не скажу!

— Сам прочитаю в ваших мыслях.

— Вот и читайте.

Увидев Доктора впервые, я решил, что это какое-то древнее божество вроде Кали. Но если даже Кали была отголоском моих воспоминаний, то статичный и независящий от моего воображения Доктор являлся кем-то попроще. Мелкая чистилищная сошка, которой невообразимо одиноко. Как это существо точно называлось в мировой культуре, я не знал. Демон, бес, какая разница? Ярлык не имеет значения.

— В вашем языке и правда нет такого слова, — отозвался Доктор со смешком. — Демоном меня не оскорбляйте. Если дословно, я «тот, кто создаёт плотное».

— Демиург? — ткнул я пальцем в небо, не совсем хорошо помня значение слова.

— Если бы! Мастер, ремесленник… и да, творец. Но творец плотного, а не бесплотного.

— Душа разве плотная?

— В этом измерении да.

— А кто вас создал?

— Расскажу в обмен на часть Истории, — хитро сощурился Доктор.

* * *

Вы, значит, коллега того человека. Он тоже был творец плотного, то бишь скульптор. А какой смысл в скульптурах, если их не видит публика? Они ж для людей делаются!

Я устроил выставку. Вход был платный и, барабанная дробь, никто не пришёл, кроме одной раздражающей девки.

Я понимал глубину фиаско ещё за неделю до нашего дебюта… Потому что я видел его уродливые статуи, от вида которых хотелось убежать к себе в комнату и спрятать голову под подушкой.

Одна из статуй была на флаере и на рекламке в Фэ Бэ. Я б сам на такую выставку не пошёл, что уж говорить о других. Вы знаете, раньше для меня это была как линейка, на которой он болтался меж двумя полюсами — гений и безумец. Теперь линейка превратилась в треугольник — иногда, будучи на третьей точке, я подумывал: а что, если он в принципе никакой не скульптор, и лепит как умеет?

Ведь если я сам, никогда не держа глину в руках, вдруг взялся творить, у меня вышло бы примерно то же самое… Но всё равно не такое мерзкое и дисгармоничное.

Я б не поставил статую на рекламную фотку, но не хотел обманывать народ. Пусть знают, куда идут. Не хотел, чтобы люди шли на мероприятие вслепую, а потом плевались.

Представьте полутёмный зал — десять на десять, наверное — и в нём только эти кривые силуэты, да мы с ним. Я позвонил — сколько билетов продано? Ни одного.

Я посмотрел на него, на человека, которым я дорожил, несмотря ни на что… Ему было без разницы, что о нём думают. Мой протеже мог позволить себе презрительную мину, и, как я думал, он никогда не «играл».

— Не расстраивайся, дорогой, — сказал я, испуская лучи радушия и пытаясь погладить его по голове — хотя он уворачивался, — скоро гости подтянутся.

Кажется, я ещё тогда глупо хихикнул. Вообще, когда дело касалось этого человека, я резко тупел.

Он равнодушно взглянул на меня и отошёл в другой конец комнаты. Я же выбежал в коридор и начал обзванивать всех подряд из телефонных контактов, суля бесплатный вход на выставку. Я боялся, что столкнувшись с безразличием, скульптор перестанет творить. Конечно, как я уже говорил, он был выше чужого мнения… но я решил перестраховаться.

Вскоре пришли мои «контакты», с загоревшей кожей и белоснежными улыбками. Всем им было не место среди этих статуй; но ни один из посетителей не подал виду. Они восхищённо цокали языком и нахваливали это, цитирую, «удивительное слияние примитивизма, сюрреализма и модерна». Под хвостом у которой из статуй они отыскали модерн, я не знаю.

А мне приходилось ужом виться среди тех, кто соизволил откликнуться на мой отчаянный зов — одного приобнять, другую чмокнуть в щёчку, третьей сделать комплимент насчёт туфель, хотя в темноте я даже не видел, какого они цвета… И с каждым словом я чувствовал, как вбиваю гвозди в крышку гроба так пока и не сложившейся с тем человеком дружбы. Он видел, как я лебежу перед такими же лицемерами, и разочаровывался во мне…

Хотя, кого я обманываю. Он не мог во мне разочароваться, ведь и до того обо мне был не лучшего мнения.

* * *

— Вы никогда не называете его по имени, — отметил Доктор, когда я призадумался, что же рассказать дальше. Какой же он был прекрасный слушатель!

— И не назову.

— Боитесь, что явится?

— Скорее, слишком его ненавижу.

— От любви до ненависти…

— Да какая любовь?! Помешательство с первого взгляда — на его личности. Я увидел в нём искру, которую искал, и всё, вспышка! взрыв! я больше не могу думать!

Я замахал руками, чтобы Доктор смог осилить умом масштаб взрыва, о котором я рассказывал.

— Причём дело-то не в самой искре, — продолжал я, — она все лишь послужила отправной точкой. Он чем-то цеплял людей… Посмотрите на толпу сектантов на соседней улице — вот величайшее доказательство! Хотя далеко не всех цеплял, надо сказать.

— Так это…

— Да, этот бедный и несчастный оборванец, эта змея, которую я пригрел на груди, этот криворукий лепильщик уродцев — и есть их лидер. Только он стал им через несколько лет, но это неважно. Уже тогда он знал, что использует меня для вот этого, я уверен! Но как я мог догадаться? Я упорно видел грустную заблудшую овечку, а не личинку, из которой скоро вырастет великий гуру всея шизиков…

Забурлила, закипела вода в мешке. Доктор подбежал к нему, спешно ощупал кончиками пальцев, проткнул кожу трубкой насоса и начал откачивать воду в запасное ведро.

— Слишком много эмоций, — пояснил он. — Они не привыкли такое слушать.

Потом Доктор наполнил мешок холодной водой из жёлтого ведра и аккуратно его зашил. Когда тот был пуст, я успел заметить, что внутри сформировалась какая-то рыбина эмбриона.

— Так кто вас создал? — напомнил я Доктору его обязательство.

— Мать с отцом, — отозвался тот, сдерживая ухмылку.

— А подробнее?

— Ответ достаточен. Меня создали двое — и больше мне ничего сказать.

— Я рассказывал историю несколько минут, а вы мне в награду — два слова? Торговать с вами невыгодно.

— Выгодно, когда больше не с кем.

Ну что поделать! Я опять взял в руки первую попавшуюся живую матку.

— Шантаж? — поинтересовался Доктор.

— Да.

— Повторяетесь.

— Ну и что? — я замахнулся на мешок, мол, сейчас проткну его пальцем. — Говорите, кто были ваши родители.

— Полотенце и телепатка, — ответил мне собеседник и рассмеялся.

— Что? Это какая-то игра слов? — опешил я. — Какое полотенце?

— Обычное, махровое.

Я пожалел, что потратил часть своей истории в обмен на этот бред. Нужно расходовать свои байки рациональнее; их запас ведь не бесконечен. Когда мои рассказы закончатся, найдёт ли Доктор себе нового балабола?

Я решил поторговаться.

— В прошлый раз я просил отправить меня к Иисусу, а вы не выполнили свою часть сделки! Так что извольте отработать.

Доктор развёл руками.

— Проблема на вашей стороне. Насколько я понимаю, вы будете всякий раз возвращаться к той девушке, пока… хм… Что-то должно произойти, чтобы ваш узел развязался.

— Да очевидно, я должен не дать ей умереть, — махнул я рукой. — Одно меня только волнует, почему у нас здесь проходят дни, а в той ванной время не двигается?

— Это у нас здесь время «не двигается». Мы ведь сами стоим на месте. А что есть время? Лишь измерение, как длина или температура.

— Раз всё так просто, значит, вы сможете отправить меня на несколько минут раньше, чтобы я не дал ей себя порезать? «Мы сами стоим на месте» — так почему б не сдвинуться?

— Нет, я же говорю — узел!

— Ясно. Звучит как вызов.

* * *

Так на чём я остановился? А, выставка. Пришло несколько моих знакомых и ещё какая-то девка — эталон серой мыши. То ли её притащил кто-то из этих, то ли сама пришла. Увидела нашего звездного творца и давай вокруг него виться, чуть слюнями не истекла.

Я хотел взять её за волосы и приложить лбом о самый острый шип на статуях! А когда творец вдруг отозвался на её сахарок, мои глаза залила красная пелена, и я совсем перестал соображать. Я столько для него сделал! Дал жильё, еду, одежду, инструменты, материалы — но не заслужил ничего, кроме равнодушно-высокомерного взгляда! А она? Чем прельстила его она?!

Хотя вы знаете ответ. И я его знал. Тому человеку нужна была женщина, хоть и бы и выползшая из пыльной норы, а не такой шикарный друг, как я.

* * *

— Какая высокая самооценка, — проронил Доктор.

* * *

Адекватная! Я всё оцениваю адекватно, особенно сейчас. В отличие от многих и многих.

Ещё я только недавно понял, что и серая мышка стала жертвой его до сверхъестественности убойного обаяния, которое действовало так избирательно. Как крысолов, играющий на дудочке, он увлекал нас за собой, чтобы потом на нас паразитировать.

Но это сейчас. А в то время для меня была только одна цель для ненависти, хуже Гитлера. Девка, в которой не было ни единого достоинства, кроме лишней дыры — ну, я тогда так её мысленно крестил у себя в уме. Это она была в моих глазах крысоловом, поймавшим на свою удочку «невинного ангца, не знающего жизни»… Тьфу!

Во всех, совершенно всех бедах мира виноваты женщины! С младенчества до детства в тебе ломают стержень женщины в семье. С детства до юности — женщины в школе. С юности и дальше — женщины в обществе целиком. Вообще, я всегда так думал, но только встреча с серой мышкой помогла мне сформулировать свою ненависть как постулат… Они поставили нам на головы каблуки и назвали это борьбой за равные права! Европа — цитадель равноправия? Как бы не так!

* * *

— Обиженный ребёнок, — усмехнулся Доктор.

— Не обиженный, а несправедливо угнетённый, — отозвался я. — Не надо обесценивать мои чувства, не получится. Мир всегда поворачивался ко мне одной стороной, и я реагировал на то, что видел. Разве можно меня за то судить? С тех пор, как я помер, женщины только и делают, что помогают мне, причём бескорыстно, вы представляете? Почему они не могли делать этого раньше? И почему Господь, если он есть, намеренно посылал мне навстречу только самых… ну, таких, из-за которых я реально имел причину возненавидеть весь евин род?

Я заметил, что весь разговор жамкал белый халат, и тот уже разошёлся по швам. Когда Доктор снял его? Сидит теперь в тёмном полосатом костюме.

— Прошу прощения, — смутился я, — я всё заштопаю. У вас есть иголка с ниткой?

— Сам зашью, — ответил собеседник. Какое счастье, что он не злится за халат! Но мне всё равно было неудобно перед Доктором.

— Спасибо.

— Знаете, что самое интересное? — заговорил Доктор, сцепив пальцы в замок и буравя меня жёстким взглядом. — Вы говорите о своих чувствах в прошедшем времени. «Ах, я был слеп». «Я ненавидел, но теперь-то у меня нет причины».

— И?

— На самом деле, все эти мысли прекрасно живут в вашем настоящем. Вы не считаете себя прозревшим слепцом. А все эти слова о прозрении нужны только для того, чтобы я вдруг не подумал о вас что-нибудь недоброе.

— Я вам вообще разрешал лезть к себе в голову? — зло спросил я. — На выход! И пол за собой вымойте!

— Как же не лезть, если вы то и дело приукрашиваете свой рассказ — то там, то сям.

— Вы хотите сказать, я лжец?

— Самую малость.

— Не смейте навешивать мне ложь! — выпалил я, хватая многострадальный кожаный мешок.

Доктор подскочил ко мне, но было поздно. Я уже бросил мешок на пол, и нога моя приземлилась сверху.

Почему-то я мог думать только о том, что эта бесцветная жидкость не порождает ни единого блика. На её поверхности плавали остатки хлама, из которого их создатель плёл души — полурастворившиеся нитки и размякшая бумага.

— Что ж, теперь вы определённо можете считать себя убийцей, — процедил Доктор. — Довольны?

— Ха, ещё попытайтесь опять выставить меня виноватым, — сказал я. — Вы меня несправедливо обвинили. Я жду извинений.

— Извинений, значит? — протянул он, явно не настроенный искать компромисса.

— Вы не оставляете мне выбора. Не хотите разговаривать по-хорошему — будем по-плохому, — и я оторвал от грозди и бросил на пол следующий мешок…

* * *

Мир резко потемнел.

* * *

В бытие ворвалась барабанная дробь — будто целая конная армия проскакала по нежным розам. Ах, мой деликатный ум… Я, привычно нащупал телефон на тумбе подле кровати и ткнул пальцем в экран.

Раз звон не прекратился, тычок прошёл мимо кнопки (по утрам я потрясающе логичен). Пришлось вставать и нажимать на кнопку уже не вслепую.

Так, постойте… это же мой старый телефон.

И комната тоже старая… Пузатый монитор на письменном столе, на стене — постеры. И куда-то делись татуировки на руках.

Настороженный, я подошёл к зеркалу. Рожа моя посвежела лет на десять: ни мешков под глазами, ни первых морщин, что обжились в уголках глаз. Зато целые месторождения прыщей на щеках. Ещё чёлка эта дебильная!

— Медвежона-а-а-ак! Ку-у-у-ушать!

От её голоса я чуть не поседел.

Так, так, надо понять, что происходит… Я был у Доктора, я его разозлил… Теперь я в прошлом. Почему именно этот день? Хрен его знает. Время ж для него — одно из измерений.

Неважно. Я ощупал себя — вроде настоящий. Хотя как было определить настоящесть?

— Медвежона-а-а-ак!

И пирсинга нет. А на календаре…

Грузные шаги, распахнувшаяся дверь. Матушка открыла её с такой силой, будто торопилась уличить меня в чём-то непотребном. Её голос тут же сменился с ласкового на командирский:

— Ты что, глухой? Почему не отвечаешь?

«Она тоже ещё жива», — сказал я себе самую очевидную вещь на свете.

— Чего смотришь, будто приведение увидел?.. Я стол накрыла!

Я смирно прошествовал за материнской спиной в столовую и через полминуты уже ковырялся в безвкусной овсянке. Почему-то на диете мы всегда сидели вдвоём.

— Гитару твою я выкинула. Трата времени. Вечно мальчишки тратят его на всякую дурость. Брал бы пример с сестры, что ли.

— О’кей, — отозвался я, отправляя в рот ложку.

Что тут случилось с моей ма! Её губы сжались и посинели, а румянец сбежал с щёк. Она ожидала бунта, но бунта не было. Это значило, что я что-то задумал, и хуже этого на свете ничего не было. Когда ребёнок много думает — он думает неправильное. Ведь о правильных вещах-то зачем раздумывать? Они и так очевидны!

Откуда ей было знать, что я уже целую вечность как смирился с утерянной безвозвратно гитарой? Моя рок-мечта угасла настолько, что я не пытался её и возродить.

— Что за американщина? Окейкает тут! Ты не можешь сказать «хорошо» или «ладно»? — сказала матушка, чтобы раззадорить с моей стороны хоть какую-то бурю. Но умудрённый жизнью Я не даст ей повода заламывать руки и кричать, какую неблагодарную свинью она воспитала.

— Как скажешь, — кивнул я. — Вкусная овсянка, кстати. Спасибо.

— Такая же, как и вчера! Ты мне дерзить удумал?

Разве я дерзил?

И всё-таки она раскричалась: что я издеваюсь над бедной женщиной, и еду её, с душой приготовленную, ругаю, а саму её не ставлю ни во что.

Лицо моей ма вернулось в привычный красный цвет, глаза увлажнились, голос дрожал. Я еле сдерживался, чтобы не подскочить и не закричать в ответ: «Хватит! Хватит! Я ничего этого не говорил!» — ведь тогда мне пришлось бы полчаса доказывать свою правоту бетонной стене.

Я заставлял себя думать о той чудесной и уютной комнате, которую смогли соорудить люди в Чистилище, вспоминал каждую мелочь от узора на пледе до царапины на дверном косяке, а когда мелочи кончились, принялся умножать двести двадцать два на сорок четыре по давнему совету Анны.

— Ну чего ты лыбишься? Чего лыбишься, а?!

— Думаю о том, как хорошо, что обо мне есть кому позаботиться, — сказал я. Ма хлестнула меня полотенцем по руке и молча ушла к себе.

Зачем Доктор отправил меня сюда? Думал устроить мини-пытку из злой родительницей? Не выйдет. Да, мы часто ругались; но какая семья может похвастать вечным штилем?

Из этой «пытки» я извлеку максимум пользы.

Пьеса. Рабочее называние:???

Действующие лица.

Сомний — одет как стереотипный сказочный принц, всегда говорит нараспев.

Регулюм — одет в белые, но местами испачканные одежды, которые в полумраке светятся от фосфора. Говорит сухо, холодно.

Сомний и Регулюм примерно одного возраста (в промежутке от двадцати до сорока лет).

Свита — пять-восемь человек разного возраста, сложения и пола, одеты как придворные 18–19 века, свои реплики произносят вразнобой и неритмично.

Декорации.

Двор замка. Слева — башня, на балконе которой вначале стоит Сомний. Справа — лес. Фоном вечернее лиловое небо.

Сомний (на балконе).

Свита.

Зачем перчатки, принц?

Сомний.

Свита.

Не бывает чудес, не бывает!

Сомний.

С неба за сцену падает звезда.

Свита.

Горела-сияла, да в небе дыру прожгла, нитки спалила!

Сомний (взволнованный).

Участники свиты убегают за сцену и возвращаются, ведя Регулюма под руки.

Сомний.

Регулюм.

Сомний.

Регулюм.

Хор.

Скромность, истинной звезды достойная!

Сомний (спускаясь с балкона).

Сомний спускается с лестницы со скатертью, кланяется Регулюму, расстилает скатерть. Члены свиты подают Сомнию хлеба и кувшин, тот раскладывает их на скатерти. Регулюм ест.

Сомний.

(Убегает за башню и быстро возвращается, в руках чан с водой).

Регулюм.

Сомний (сначала смущается, потом воспаряет духом).

Хор

Все засыпают стоя там же, где стоят. Пока остальные спят, Регулюм и прикасается к лицам и одеждам Сомния и членов свиты. Его руки покрыты сажей, и прикосновения оставляют ясно различимые пятна. Регулюм тоже «засыпает».

Занавес.

Когда занавес открывается, небо тёмное, тяжёлое.

Сомний.

(Регулюм открывает рот, и из динамиков проигрывается неестественный, неземной, пугающий звук. Сомний со свитой падают на землю. Звук прекращается, когда Регулюм закрывает рот).

Свита (поднимаясь, ещё больше испачканы сажей).

Что стряслось?

Сомний поднимается последний, так же испачкан.

Регулюм.

Се звук рождения вселенной.

Свита.

Как страшен он!

Регулюм.

Не больше, чем лицо судьбы.

Сомний.

Регулюм опять издаёт звук, остальные падают, пачкаются и поднимаются.

Свита.

Как мы черны! Как мы жутки! Зачем такими нас создали?

Члены свиты стонут, хватаются за лица и одежды друг друга, плачут.

Сомний.

Регулюм издаёт звук в третий раз, все падают, и подняться могут только на колени.

Сомний.

Члены свиты подползают к Регулюму и хватаются за него.

Свита.

Ты один стоишь, ты один сияешь, помоги!

Регулюм принимает задумчивую позу.

Сомний.

Свита.

Ты посланец небесный, ты знаешь дорогу в рай, отведи нас!

Регулюм.

Пока он говорит, члены свиты сбиваются в кучу, жмутся друг к другу. Сомний подползает и пытается их оттаскивать в стороны, но безуспешно.

Свита.

Как же так?! Как нам быть? Невыносимо нам на этой земле!

Сомний.

Теперь земля им виновата…

Регулюм.

Свита.

Веди!.

Регулюм поднимает руки и начинает раскачиваться. Члены свиты обступают его кругом, всё ещё на коленях, берутся за руки и раскачиваются в такт с Регулюмом. Сомний тяжело поднимается на ноги, уходит за башню и возвращается с мечом.

Сомний.

Регулюм злорадно хохочет в ответ, Сомний разбегается, но запинается и падает на людей, повалив Регулюма.

Занавес.

Когда занавес поднимается, небо бледное-серое. Нет башни и леса.

На полу лежат члены свиты, в центре — Сомний. Сомний поднимается со сломанным мечом — осталась только рукоять и половина лезвия, «обожженного» на конце.

Сомний (торжественно).

Члены свиты поднимаются.

Свита.

Где ж посланник благословенный, что указал нам дорогу?

Сомний.

Свита.

Какие, право, неумные слова. Как славно, что мы отныне не в вашем замке, и прислуживать глупцу нам более не надобно.

Каждый член свиты бросает в Сомния яйцо из-за пазухи. Тот пытается закрыться. Дворяне оставляют Сомния одного и уходят за сцену, восклицая: «Посланник! Посланник!»

Сомний воздевает руки к небу.

Занавес.

* * *

Я аж расчувствовался, пока писал: будто заново всё прожил. Какой я герой! Жаль, те люди, что будут проверять мою работу, не знают, что моя история — чистая правда. Кроме сказочных декораций, конечно. Ну и Мессия-Регулюм, по правде говоря, в итоге умер не от моей руки, а был низвержен внешней силой. Приукрашивание, разумеется, оправдано. С ним больше драмы и интереса.

Теперь надо отправить эту пьеску в приёмную комиссию. Сейчас как раз царило то самое лето, когда я ошибочно поступил учиться в цитадель зауми и уныния. Что ж, сегодняшняя дата позволяет мне забрать оттуда документы и передать их в другую цитадель — фантазии и счастья.

Ур-ра! Будь славен тот временной коллапс, что забросил меня в правильный день! Я превращу его в ежегодный праздник с отпадной вечеринкой и реками шампанского! Хотя… не стоит мне снова начинать пить. Поправка: с речушками шампанского.

А когда мне позвонит тот тип, будущий сектантский лидер, я сразу пошлю его на хер.

Я не встречусь с ним. Не стану ему помогать. Он не соберёт свою секту и не устроит нам перенос в долбанное Чистилище, где мы все застрянем.

Я буду счастлив на работе по призванию, я найду правильные слова для матери и других женщин, что мне встречались, я не стану убийцей… Я сам буду жив.

Внутри меня будто пошёл дождь, такой тихий и славный. То плакала моя душа — от того, что всё наконец-то будет хорошо.

Глава 5

Снова темнота. И смех — злорадный, мерзкий. Так смеются не вместе с кем-то, а над кем-то. Сваи, на которых возвышалось моё счастье, покрылись сетью глубоких трещин и рухнули, погребая меня под завалом.

* * *

— «Речушки шампанского»? Ха-ха-ха! Ну вы даёте!

Всё это было ложью, декорацией. Вот в чём была суть «пытки» — подарить мне крепкую надежду, а потом обобрать, оставить у разбитого корыта. Это было больнее любого домашнего скандала.

— За что? — только и мог сказать я. Бесцветно и слабо. У меня не нашлось сил подняться на ноги.

— Боль за боль.

Не нашлось сил его ненавидеть.

— Несоразмерное наказание.

— Выбили глаз — вырви врагу два, выбили зуб — сломай всю челюсть, — отозвался самодовольный Док.

Не нашлось сил даже возразить.

— Демон, — проговорил я.

— Ц!

Вскоре, устав смеяться, он ушёл. Не имея поводов подозревать его в тактичности, я предположил, что Доктор отправился в своим потусторонним друзьям рассказывать, как ловко он разыграл тупого смертного.

* * *

Сектантики обсуждали слова Хлои. Как и предсказывал Доктор, та поведала своим братьям и сёстрам по культу, что где-то поблизости есть проход на бренную Землю. Я качался в кресле и пассивно слушал.

— Наконец-то я поговорю с Ксавье!

— Хлоя ж сказала, с живыми никак не пообщаться!

— Но она смогла повлиять на докторицу! Найду и я способ!

— Ага, будешь книжки со стеллажа выкидывать в шифрованном порядке, как в том фильме?

— Свяжусь через доску с буквами. Так обычно с призраками и общаются.

— И как ты заставишь Ксавье взять доску?

— Я… ну…

— Будет стучать по всему дому, чтобы люди поняли — здесь полтергейст, — вмешался в тот разговор кто-то третий. — Кто-нибудь да сообразит насчёт доски.

— Вот именно! О… О! Теперь я поняла, откуда берётся полтергейст!

Они загалдели, радуясь, что нашли «подтверждение» для теории Хлои. А я даже и не знал, как сорвать с их глаз пелену. И, кажется, не так уж сильно того хотел. Эти трое так лучились — а тут ввалился бы я со своей мрачной правдой. Я не хотел причинять им боль, которую только что испытал сам. Пусть живут надеждой.

— Пойду поищу её, а то куда идти-то, в какой дом — непонятно, — сказала девушка, страдавшая по Ксавье, и ушла.

За окном разошёлся пеплопад. Лучше бы настоящий снег — я б тогда представил, что скоро Рождество… Праздник принёс бы мне хоть какое-то облегчение.

— Анна, — позвал я девушку, когда та проходила мимо.

— Да?

Я громко и тяжко вздохнул, чтобы она поняла — я дёргаю её не по пустяку. Взгляд её стал озабоченным, когда она хорошенько меня рассмотрела.

— Выглядишь как-то нездорово, — сказала она, и тут же спешно спрятала своё сочувствие. — Ну так чего звал?

— Давай устроим Рождество.

— До него ещё полгода.

— Какая разница? Анна, мы в Чистилище, тут вообще нет времени, можно хоть без перерыва праздновать бесконечное Рождество.

— Бред.

— Ну тогда какой-нибудь день бухгалтера или независимости Италии, — простонал я. — Хоть что-нибудь.

— У Италии нет дня независимости, — отозвалась Анна. Я тут умираю, а она цепляется к мелочам. — Есть день республики.

Тогда я, свято уверенный в спасительной силе праздников, прибегнул к последнему средству:

— Я умер за сутки до своего дня варенья. Представляешь, как обидно? А я уже заказал столько шариков… столько гостей пригласил…

Ложь, конечно. Я родился в октябре.

— Нас тут не одна сотня человек, каждый день — чьи-то именины. Повторяю — мы не будем гулять вечность.

Я всхлипнул.

— Но если тебе это так важно, — заколебалась она и тут же повернулась к остальным, объявляя: — Мы совсем забыли поздравить Данте, а у него ведь день рождения!

— С днем рождения, Данте! — отозвался нестройный хор. Прямо как на собрании анонимных алкоголиков.

— Ну вот, — удовлетворённо сказала Анна. — Поправляйся!

И она оставила меня вздыхать и стонать в одиночестве.

* * *

Не такая уж плохая жизнь после смерти — качаться в кресле в углу большого уютного зала, слушать разговоры, пить пряный чай… который, если честно, надоел уже хуже горькой редьки. Доктор больше не являлся в отражениях — спасибо, хватило совести.

Какой-то пенсионерский рай, но всяко не унылое Чистилище. Сектантики, кстати, решили именовать это место Лимбом, то есть окраиной; старое название казалось им слишком мрачным. Мне-то всё равно. Меня они вообще за глаза зовут не иначе, как Инвалидом (а я всё слышал! у меня тончайший слух!), потому что не могу творить вместе с остальными. Неполноценный я, на их вкус.

Я был бы счастлив закончить свою историю на этой сонно-довольной ноте, но…

Они ж искали путь на Землю — дорогу, которой на соседней улице не существовало. Только у Доктора были карта да компас, но и он не слишком сносно ими пользовался, а культистам свой лик и вовсе не являл. Время гордиться своей избранностью? Нет. А мог бы и погордиться — но я ж скромный.

В конце концов они решили, что Хлоя — лгунья.

Её, словно преступницу, вывели в центр зала Давид с другим незнакомым мне крупным мужиком. Все остальные безмолвно смотрели — и я в их числе, не вылезая из кресла.

— Сестра, если б ты соврала нам, что у тебя, например, докторская степень, чтобы придавать своим словам больше весу, мы б тебя простили. Но ты дала людям придуманную надежду, хотя нет лжи страшней, чем идейная. Твоё присутствие в общине отныне нежелательно. Уходи.

После они отпустили её. Хлоя, как ни странно, не возразила ни словом, ни жестом. Видно, устала уже доказывать свою правоту. На пороге она обернулась, показала Давиду и компании средний палец, и на том удалилась.

— А я верю ей, — прошептал один из общинников другому. Тут я и понял истинную причину изгнания Хлои — её слова посеяли зерно раскола. Ну а пока я размышлял, стоит рассказать про морок Доктора или нет, поезд ушёл настолько далеко, что не было слышно даже стука его колёс.

* * *

Чем дольше я размышлял о Хлое, тем глубже вдавливала меня пудовая гиря вины. В какой-то момент она наконец протолкнула меня вместе с креслом-качалкой сквозь толщу земли, я провалился и упал сверху на то же место, где сидел.

Хлоя меня раздражала (как и все остальные люди), но совесть нервировала куда сильней. «Надо её найти», — сказал я себе, отправляясь в путь. Я ещё не знал, что скажу изгнаннице, да и признаюсь ли вообще в своей вине. Пока что мне просто хотелось найти её, дать понять, что она не одинока.

За дверями отеля стоял тот парень, что помог Давиду выпроводить Хлою. Вытянулся, словно на карауле, на плече палка. Не удивлюсь, если в этом мире палки стреляют.

— Есть, от кого охранять? — спросил я новоявленного стража.

— Как только люди делятся на своих и чужих, всегда нужно…

Он не закончил мысль, но я и так её понял.

— Вы бы лучше охраняли нас от монстров, а не от бедной девчонки.

— Здесь нет монстров. Это безопасное пространство.

— Я видел одного. Он принял облик богини Кали.

— Это было твоё личное чудовище, — охранник смерил меня взглядом. Пепел перхотью лежал на его волосах и плечах. — Будь моя воля, посадил бы тебя под замок. Или выгнал. Ты хуже вруньи Хлои. Бесполезный и деструктивный.

— М-м-м, знаешь умные слова? А с виду и не скажешь, — проговорил я. Надоело мне перед ними всеми лебезить.

— Вали куда шёл, ломай там стены и призывай свои ужастики.

Я бы призвал дождь из тараканов ему на голову, если б смог сделать это намеренно. Но, не судьба.

— Ты не в курсе, в какую сторону она ушла?

— Сторона не имеет значения, — философски отозвался охранник. — Всё равно куда ни повернёшь, будешь ходить кругами.

Странно, я никогда того не замечал.

— А это — уже твой собственный ужастик, — заметил я. — Для тех, кто топтался всю жизнь на месте.

— Мозговой инвалид, — охранник словно плюнул эти слова мне в лицо.

Я сделал ему реверанс, помахал ручкой и утанцевал за угол.

* * *

Черепаха не вышла на мой зов, пришлось идти пешком. Долго блуждать не пришлось — я сразу приметил её жилище. Единственное окно, в котором горел свет.

Я поднялся на третий этаж по светлой, чистой лестнице и постучал. Мне понравилась дверь — тяжелая, добротная. В памяти сами собой всплыли слова «мореный дуб».

— Кто там? — раздался голос после минутной тишины.

— Данте из общины.

Дверь распахнулась.

— А я уж испугалась — кто может мне стучать? Уж не призраки ли какие, — сказала Хлоя. Она была в одном только махровом халате, что повис на её худых плечах как на вешалке.

— Ты сама призрак, — отозвался я, проходя в её скучноватую комнату, каких я на своём веку повидал миллион.

— Не-а. Я, кстати, даже не считаю нас мёртвыми. Будешь кофе?

— У тебя он есть? — подивился я.

— Всё есть, чего пожелаешь, — Хлоя тут же взяла в руки две пустых чашки и налила из одной в другую ароматный напиток.

— Блин, я ж теперь знаю, что он ненастоящий, мне его пить не в радость, — сказал я, принимая чашку.

— Глинтвейн этот проклятый ты ж пил вместе со всеми?

— Но я не смотрел на то, как он появляется из ниоткуда.

Хлоя отобрала у меня чашки, ушла в сторону кухни, погремела и вскоре вернулась.

— Этот кофе — совсем-совсем настоящий.

— Спасибо, — отозвался я с благодарностью. — Сто лет его не пил.

— Кстати. Помнишь, ты ходил в такой большой дом с витриной?

Я напрягся.

— Ну?

— Там же был проход в наш старый мир, да?

Технически, «прохода» там не было, поэтому я спокойно ответил:

— Нет.

— А зачем ты туда ходил?

— Ты правда хочешь это услышать? — я ей подмигнул.

Хлоя замялась, прикидывая, что я имею в виду.

— Пожалуй, нет, — сказала она, нахмурившись. Не знаю, что она там себе только что придумала.

— Не суровься, морщины будут, — проронил я. На том и кофе кончилось.

— Так вот, я не думаю, что мы — мёртвые. Да, мы перешли в другое измерение, но перешли вместе с нашими телами, и у нас бьются сердца.

— Это тебе так кажется, что у тебя есть тело и сердце.

— Доктора, которых я видела, говорили о моей бабушке: «Её внучка сбежала». Не умерла, а сбежала! Пропала, то есть! Вместе с телом!

Я не знал, что на это ответить, чтобы себя не раскрыть. Поэтому я промолчал.

— Я рада, что ты здесь. Ты мне даже был не друг, но пришёл, — заговорила Хлоя. — А остальные… где они? Поют песни и радуются, что смутьянки среди них нет?

Мне стало совсем паршиво.

— Хлоя, я должен тебе кое-что сказать.

— Да? — она подалась вперёд.

— Мы здесь не одни. В городе живёт одно существо… Он называет себя Доктор. И, он может погружать нас в галлюцинации. Когда я с ним пересёкся, он сделал так, что я поверил, будто я жив, я на Земле — и ещё подросток. И я будто бы исправил свою жизнь, сделал всё по уму. А потом, когда я был готов расплакаться от счастья, всё исчезло. Был только Доктор, и он хохотал мне в лицо… Думаю, ты такая же его жертва, как и я.

Хлоя понуро опустила голову, но вдруг встрепенулась, чуть не расплескав остатки кофе:

— Но ты жил будто бы по-настоящему, а я была как полтергейст, меня никто не видел, и… я уверена, что меня нельзя так легко одурачить. Я ж не ты, я устойчивая.

— Да он может показать тебе что угодно и как угодно! — вскричал я, не выдержав. Меня выбесили эти слова: «я ж не ты». Ну да, ну да!

— Ты не знаешь наверняка, — твёрдо сказала она, хлопнув чашку о стол с такой силой, что та чуть не треснула.

— Я знаю!

— Ничего не можешь знать, ты не был с нашей общиной с самого начала, у тебя не тренированный ум…

— Я знаю, потому что я там был! — выпалил я, сжав кулаки. — Я был в роли женщины-докторши, ты пнула меня под колено, а второй — и есть тот Доктор, он ещё советовал мне мазь! Теперь веришь?!

Хлоя была ошарашена.

— Так ты играл со мной? — дрожащим голосом сказала она. — А потом молчал, когда я всех обманывала, сама о том не зная, и когда меня выгоняли… И теперь ты пришёл пить со мной кофе?

— Пожалуйста, успокойся, ты всё не так поняла, — затараторил я, вжимаясь в кресло.

— Да чтоб ты сдох из-за своего лживого языка! — крикнула Хлоя, и у меня во рту сразу же стало тесно. Я хотел что-то сказать, но язык не повиновался мне — он распухал так быстро, что вскоре мне пришлось раскрыть рот.

Язык всё рос и рос, и уже вывалился изо рта, я с ужасом наблюдал за ним, хватал руками, пытался запихнуть обратно… боже… почему он такой длинный…

Уже метровый, он извернулся змеёй, опоясал мою шею… что-то резко дёрнуло меня вверх, ноги оторвались от пола…

…я вишу в петле из собственного языка… я задыхаюсь… мир вокруг исчезает, и последнее, что я вижу — перекошенное ненавистью лицо Хлои, нет, это лицо Доктора, изображающего Хлою… я умираю, я умираю во второй раз…

— Ты такой отвратительный, не хочу на тебя смотреть. Буду смотреть на себя, — говорит она, хватая себя за уши и сминая собственное лицо так, что оба её глаза оказываются друг напротив друга. Я бы закричал, если бы мог…

Наконец — тьма. Я уже умер? Или всё-таки нет?

* * *

Пустота.

* * *

Пустота.

* * *

Пустота.

* * *

Шаги.

Точнее, я думаю, что услышал тогда шаги. Ну, когда вспоминаю произошедшее спустя часы. Я плохо помню, что было дальше. Я же был в шоке.

* * *

— Вот скажите мне, Данте, какой смысл в смене имён и названий? Люди решили наречь Чистилище Лимбом, потому что так красивее. Это улучшило само Чистилище? Нет. А вы — у вас было имя. Хорошее, венценосное. Теперь вы назвались по-другому. И что изменилось?

— Я уже говорил, что не хочу вспоминать имена людей, которые мне неприятны, — мой голос хрипл и чужд.

— Настолько не любите прошлого себя?

Я промолчал.

— Так зачем вам искать способ вернуться? — продолжал допытываться Доктор.

— Не уверен, что хочу возвращаться, — выдавил я. — Но если вдруг решусь… Лучше сразу знать, где дверь.

— Вы про дверь в мир живых или дверь в Ничто?

— Пока не знаю.

— И никогда не узнаете. Вы же как маятник. Сегодня — туда, завтра — сюда. Сегодня — грубый, завтра — вежливый. Сегодня — по мальчикам, завтра — по девочкам. Сегодня — бездарность, завтра — гений… Кстати, насчёт последнего: вы всё-таки бездарность. Как дизайнер, в смысле. Я посмотрел портфолио в вашей же памяти. Апогей дурновкусия.

Заткнись, заткнись, заткнись!

— Вы хотите, чтобы я замолчал? Так громко этого хотите, что пол трясётся. Вы чувствуете? Не чувствуете. У вас же нет чувства пространства.

Колоссальным усилием воли я заставил себя подняться и спросить:

— Сколько ещё вы будете надо мной издеваться?

— Вы так говорите, будто бы я вам палач. Но я хочу лишь стать вам другом.

Ну как же!

— Разве друзья так поступают? Как вы со мной…

Он, всё ещё криволицый, отмахнулся от моего вопроса.

— Жду продолжения. Рассказывайте.

— Не имею ни малейшего желания с вами говорить.

Пока мы говорили, комната вокруг постепенно растворялась. Высунулись из-за кресел кожаные мешки, лампа сбросила рыжий абажур, как клён осенние листья, стены раздвинулись и потерялись в тумане.

Я ощупал горло. Всё в норме. Хотя, и так это было понятно — я же могу говорить.

— Вы как невоспитанная кошка, Данте. Нагадили мне в ботинки, я вас наказал. Но вы не смогли уяснить причину, запомнили только наказание, обиделись и опять пристраиваетесь на ботинках.

— Дважды, — сказал я.

— Что — дважды?

— Два наказания за один проступок — многовато.

Доктор наконец выправил себе морду, став прежним.

— За порванный мешок я отправил вас в прошлое. А за то, что вы не сообразили всю справедливость моих дел и начали было меня обвинять — я провернул эту маленькую шутку, притворившись девчонкой… Теперь ясно?

— Ясно. Поставили на место глупую кошку, значит?

Лицо Доктора ничего не выражало. Может, забыл вылепить себе мимику после того, как переодел физиономию. А может, я серьёзно заблуждался на его счёт… ну, когда считал его проще, чем он есть.

— У меня не осталось историй. Вы меня освободите?

— О чём вы? Я не лишал вас свободы. Выбор есть всегда.

Как я возненавидел его в этот момент! Мне хотелось разбить его дурное лицо, выцарапать глаза и затолкать ему в глотку.

— Отличная идея, — проронил Доктор. — Я её запомню.

Сволочь! Ну сколько ещё ты будешь издеваться?

Зачем я решил испытывать его на прочность, а? Зачем я вообще зашёл в этот дом с марионетками…

— Разве вы не заслужили страдания? — вновь заговорил он. — Вы страшный грешник, но попали после смерти всего лишь в Чистилище. Вам самое место в Аду, и вы это знаете. Вот почему вы заставляете меня вас наказывать. Вы искупляете…

— Нет! — перебил его я. — Опять навязываете то, чего у меня и в мыслях-то не было! Хватит! Я не мазохист, я это уже говорил!

Я бы давно встал и ушёл, но это же было бесполезно. Доктор опять меня найдёт — где угодно, когда угодно.

— Вам нужен пряник, — сказал он. — Ради разнообразия меж кнутом и кнутом.

* * *

Я «проснулся» в джакузи, вынырнул — уже в который раз. Передо мной — суицидница.

— Привет, — поздоровался я. Потянулся, схватил за волосы-водоросли и дёрнул вниз, под воду. Девушка слабо задёргалась, попыталась вырваться. Зачем? Я же только помогаю ей закончить начатое.

Поверхность пошла пузырями и пеной, жертва моя забила по воде руками — бледными, с абсолютно гладкой, без порезов кожей.

Я тут же выпустил её волосы, но было поздно — девушка обмякла, застыла безжизненной куклой. Я вытащил её на кафельный пол, растерянно стукнул по груди…

Как делать искусственное дыхание?

Я разжал ей губы, наклонился, преодолевая брезгливость, и дунул в глотку. Потом втянул воздух в себя. Навалился ей на грудь всем своим весом.

Конечно, не помогло. Как говорят в фильмах, время смерти: хрен знает сколько часов и столько же минут.

Под раковиной лежала причина того, отчего вода казалась мне то красной, то розовой. Упаковка от розовой бомбочки для ванной. А вода была железной на вкус… значит, просто ржавая.

Я идиот. Эта девка не хотела покончить с собой, она напилась, может, накурилась — оттого и стала вялой и несла чушь. Полезла в ванную и бросила клубничную эту штуку. А потом пришёл я, гений, который сложил два да два и получил пять.

* * *

Ванная комната поплыла, закачалась; джакузи превратилось в бескрайнее море с растушеванной на горизонте кромкой. Нежные мазки облаков появились на потолке. Волны окатили мои ноги, укутали пальцы песком.

Только вот что мне с моря и неба, если они — галлюцинация? Моё тело валяется всё там же, и рядом Доктор машет тряпкой, чтобы мне было проще ощутить бриз на своём лице?

Я оборачиваюсь; теперь передо мной навес из бамбука и пальмовых листьев, в тени — маленький стол с коктейлями в половинках кокосов. Даже зонтики торчат из каждой «чашки», как на рекламном плакате.

— Что толку? — говорю я. — Я знаю, что это ненастоящее. Я буду пить коктейль, а вы — покатываться со смеху оттого, что в реальности я слизываю грязь с ваших ботинок?

Доктор не откликался. Тогда я сел под навесом, прислонился спиной к бамбуковому столбу. Конструкция тут же начала крениться, и я испуганно отшатнулся. Пришлось лечь на песок.

Хотел бы я сказать: «мне было хорошо», но хорошо мне не было. Пляж, тень, приятный ветерок — всё по боку. Каждая клеточка моего тела ожидала подвоха, полная напряжения. В любую минуту передо мной могла выскочить страшная рожа, балки под крышей — обернуться змеями, а коктейль в кокосовой чашке зашипеть кислотой.

Доктор пытается поманить меня пряником — раем. Но я знаю, что рая не существует. В религии, что проповедовал мой протеже, его не было. А раз он не ошибся в том, что смерть всех этих людей перенесёт их в одно измерение… это так по-дурацки это не звучало для меня раньше… раз он не ошибся в одном, таком абсурдном факте, ему стоит доверять и в другом.

Почему я, собственно, на него так разозлился? Потому ли, что он собрал вокруг себя несколько сотен человек, и подписал их на смерть? Или потому, что он использовал меня, жил на мои деньги, прикидываясь лепщиком скульптур, а сам обустраивал культ имени себя любимого?

Если я узнаю истину, я пойму, альтруист я или эгоист… И это даст мне ответ, был ли я убийцей на самом деле, или откровение о моей порочной жестокости — лишь ложь, одна из многих лжей потусторонней братии.

Странная логика. Если бы кто-то мог меня слышать, пусть тот же Доктор — он подумал бы: «И что? Здоровый эгоизм не равен способности к убийству». Но у меня нет других улик против себя, и нет адвоката, который мог бы меня оправдать. Мне остаётся уповать к собственному Я… сколь абсурдны бы ни были мои умозаключения.

Пересыпаю песок сквозь пальцы. Моя жизнь утекла точно так же, бесследно, бесполезно. Даже не успел получить удовольствие…

Вот моё последнее воспоминание. Я сидел на крыше с винтовкой… хотел убить его, моего не-друга (больше-чем-друга?). Хотел застрелить, пока он вёл людей на смерть. Я даже не помню, утро это было или день; какая стояла погода и… и… да ничего кроме появившейся твари, время от времени досаждавшей мне уже хрен знает сколько месяцев, превратившей мою жизнь в Ад — настолько невыносимый, что это сраное Чистилище поначалу казалось мне Раем.

Хорошо сложенное тело, мертвенно бледное с прожилками вен — призрак казался вытесанным из мрамора. И, как статуя, он обычно молчал; но не в тот день.

— Ты убийца, — сказал мне глюк, и поведал дальше список людей, которых я якобы умертвил.

Я не поверил ему.

— Ты сам вызываешь у себя провалы в памяти. Поэтому тебе кажется, что я неразговорчив, хотя я частенько раскрываю тебе глаза на собственные грехи. А ты каждый раз стираешь нашу беседу из воспоминаний, чтобы потом приписать убийство мне, твари извне.

Обелил он себя, в общем. И пока я искал доводы против… всё закончилось и для меня.

Я умер. Был убит или перенесён в это измерение силой культа. Не суть… Важно только то, что надо было не трепаться, а нажимать на курок. И если я и вправду был серийником, которым меня выставлял призрак, моё последнее убийство оказалось бы единственным полезным для мира делом.

Да, потому я и забрался на крышу с винтовкой. Я хотел сделать что-то по-настоящему полезное! Я хотел спасти этих глупых людей, которых вели на убой!

* * *

Песок задрожал, заколебался и превратился в бетонный пол.

— Ну как? Бэд трип ор гуд трип? — спросил меня Доктор.

— Зачем спрашивать, если вы умеете читать мысли?

Он сидел, закинув ногу на ногу, и смотрел на меня, щурясь поверх очков — смотрел, как на крысу в лаборатории. Наконец он сказал:

— Гуд для Доктора вполне может оказаться бэд для Данте, и наоборот. Надеюсь, я вам помог.

— Я не нежился на вашем пляже и не пил коктейлей, — отрезал я. — Засуньте свои подачки…

— Я дал вам комнату для размышлений. Заметьте — декорации не привлекли вашего внимания. Вы не пошли изучать джунгли, видневшиеся вдалеке, потому что я их не прорисовывал в вашем мозгу. Я создал пространство для самоосознания, и оно выполнило свою задачу. Вы смогли поставить перед собой правильный вопрос, а хороший вопрос — половина ответа.

Видно, он ожидал, что я паду ниц после этих разглагольствований («вы гений! самый лучший доктор душ человеческих!»). Чтобы выказать глубину моего равнодушия, помноженного на презрение, я заставил себя зевнуть — так широко, что хрустнула челюсть.

— Вы спрашивали себя: «Способен ли я на убийство?», — продолжал Док. — Но уже знаете, что способны. В одной из декораций вы убили девушку…

— Потому что ты устроил мне день Сурка, грёбаный псих, — не выдержал я. — И я знал, что она опять возродится, так что её смерть не считается. Какого чёрта вы вызвались меня «лечить»? Я ничего не подписывал, никаких дьявольских контрактов!

— Вам не по нраву моя помощь? — спросил Доктор невинно. А то ты сам не догадываешься!

— «По нраву»? Да в гробу я её видал, и вы давно в курсе. Ангца из себя не стройте!

— Неблагодарный пациент, — трагично проронил он. — Вот так всегда. Сначала они целуют тебе руки, умоляют помочь, а потом…

— Не целовал я ничьих рук!

— Вы были больны и просили…

— Неправда! — вскричал я, перебивая. — Господи! Ради всех святых! Какими именами вас заклинать, чтобы вы меня уже отпустили?

— Так вы сами всегда приходите, — удивлённо отозвался Доктор. — Вы мне не пленник.

— Отлично.

Я решительно направился к выходу. Дёрнул ручку и…

За дверью была точно такая же комната, душная, полная кожаных мешков. Доктор сидел за столом и задумчиво вертел очки в руках.

— Привет, — сказал дубликат.

Я оглянулся. Первый Доктор оставался на месте.

— Ну? Что ж вы не уходите? Вас никто не держит, — проговорил он. В его голосе всё ещё звучали оскорблённо-уязвлённые нотки.

— Срань господня, — процедил я, входя в комнату ко второму.

— Чем займёмся сегодня? — спросил клон Дока. — Можно слепить ещё одну душу, если вы в настроении. Я уже подготовил вместилище.

— Я тут проездом, — сказал я невозмутимо. — Покажите, где выход. Прошу.

— Проездом? — переспросил клон, усмехнувшись. — Выход за вашей спиной… Где ж ещё. Тут только одна дверь.

Я вернулся назад. Ну или опять в ту же самую комнату, Кали его разберёт. Частенько я начал её вспоминать…

Теперь у Доктора были длинные, ниже плеч, волосы.

— Вам не идёт, — сказал я.

— О чём вы?

Я не ответил и опять прошёл через дверь.

Вместо Доктора в комнате стояло огромное насекомое, то ли муха, то ли кузнечик, буроватое, с огромными, как шары с вечеринки восьмидесятых, глазищами. Я аж вздрогнул, когда увидел.

— Э…

— Всё-таки вернулись? — спросила муха голосом Доктора.

Меня это уже больше забавляло, чем напрягало. Рано или поздно кто-то из нас устанет. Даже бессмертным может наскучить затянувшаяся шутка. А я вот в своё время устал бояться. Во что он превратится в следующий раз? В пакет с дерьмом? Весьма точно отразит его суть!

Ещё один переход. В кресле —…

Я не сразу узнал самого себя. Давно не смотрелся в зеркала. В кресле — моя собственная копия.

— Похож, — сказал я обыденно. Будто бы Док слепил мою фигуру из глины.

— Что это за шутка? — нахмурился другой Данте. — Зачем вы нацепили моё лицо?

— Это вы надели моё, — поправил его я.

— Что за ересь! — вспылил собеседник. — Хватит меня уже мучить! Я хочу домой, к бесячим сектантам!

Он сжал кулаки и еле заметно вздрагивал. Лицо его было бледным — кровь отхлынула с лица. Прямо как у меня. Обычно люди краснеют в минуты злости, я же всегда белел. Надо же, как натурально у него получается.

— Ну чего вы от меня хотите? — не унимался второй Данте. — Я уже рассказал вам всю историю. Возьмите другую подопытную крысу.

Я решил подыграть ему.

— Так я вас тут взаперти не держу. Вы свободны.

— Вот и прекрасно, — буркнул мой близнец, оттолкнул меня от двери и вышел…

Чтобы вернуться через пять секунд. Даже я успел увидеть в проёме ещё одну комнату-дубликат.

— Выпустите меня отсюда, — начал «умолять» я. — Я уже рассказал вам всю историю. Возьмите другую… крыску для опытов.

— Что?.. — брови второго Данте поползли вверх. — Рано или поздно вам всё равно надоест, я уверен.

Он исчез за дверью и больше не вернулся.

Я развалился в кресле Доктора. Открыл шкафчик письменного стола. Сколько же в нём мусора! Закрыл обратно. Походил вокруг, потыкал пальцем живые матки, поразглядывал безжизненные морды младенцев.

Теперь я понимаю, отчего Док издевается над людьми. В его келье помрёшь со скуки.

Хм, где-то рядом же был вход в… а нет, не хочу в тот мерзкий туннель.

А ещё тут есть окно!

Я высунулся на улицу. Второй этаж — не покалечусь. Хотя… я давно не в форме… но…

Меньше думай, больше делай!

Бац! Моя тушка распласталась на земле животом кверху. Тело взвыло, раскололось болью. Я бы вскрикнул, но невидимая тяжесть навалилась мне на грудь.

…И тут я впервые увидел просвет в густом небе Лимба, сегодня необычайно низком: две светлые перевёрнутые дуги, как приоткрывающиеся глаза, раздвинули облака.

Солнце било в них, как прожектор, и я зажмурился. Отвернул бы и голову, если бы мог шевельнуться. Никогда не думал, что можно оглушить человека слишком ярким лучом…

— Зрачки реагируют на свет! — просочился голос свыше. Будто через вату, через толстенную пелену его отзвуки доносились до меня.

Снова темнота — я понял это даже с закрытыми глазами. Дуги сомкнулись.

Что это было?

Глава 6

Мои члены — части разбитой и наспех склеенной куклы — всё ещё болят.

Да, я кукла, которой по очереди играли все, кому не лень. Живые и мёртвые. Я тоже кем-то играл, хотя я не сценарист и не актёр — я такая же кукла.

Мир полон говорящих вещей: у марионеток нет души.

Я не мог найти искру, потому что её ни в ком изначально не было. А когда я её «увидел» — то была ложь, иллюзия.

И глупо верить, что из волос и носовых платков можно создать святую частицу. Это не душа, это фикция. Моя «душа» — из грязи, она была возложена в тело, зачатое в грязи и в грязи взращённое… Можно ли судить меня за то, что и жил я грязно, и грязно любил, и грязно работал?

Бедные мои сектантики. Что-то строят, ремонтируют. Пока меня не было, разбили маленький сад: я не знаю, что это за деревья, не разбираюсь… Просто деревья. Обычные такие.

— Я пришёл попрощаться, — сказал я Давиду.

— Ты уходишь? Жаль, — сказал он, но глаза его лучились облегчением. Проблема в лице меня разрешилась сама собой.

— Передавай привет Анне и остальным.

— Постой!

Он скрылся в доме, и вскоре вернулся с бутылкой в руках.

— Вот… от нас всех, — смущённо проговорил он.

— Не надо. Я знаю, что не «от всех». Эти «все» меня не так уж любили.

— Данте, вы — один из избранных, а значит, ценны.

Я оставил его наедине с этим прекрасным заблуждением.

* * *

— А где сейчас Хлоя, кстати? — спросил я у одного из её бывших соратников. — Вы от неё отреклись?

— Нет, конечно, — испуганно ответил мне такой же рыжеволосый, как она, мужичок. — Я с ней вообще больше всех общаюсь.

Он подробно проинструктировал меня, как найти их вдохновительницу. Мол, напротив того дома, где проход в другой мир. Ну да, ну да, «проход»…

— Рядом со входом — дуб, увидишь — не ошибёшься, — добавил рыжий, когда я уже повернулся к нему спиной. — Только он иногда исчезает.

Не было там сегодня никакого дуба. Я осмотрелся — а безжизненные глазницы домов наблюдали за мной в ответ, и это чувство мгновенно растревожило меня, подняло из глубин сердца животный страх и желание броситься прочь… хотя я уже умирал, а может, даже дважды, я всё никак не мог избавиться от страха. Крепко же его вшили в наши души.

— Цыц! — сказал я окнам. — Чёртовы вуайеристы! Хватит смотреть!

Но они всё насмешливо глазели на меня. И тогда я поднял с земли камень поувесистее и запулил его в ближайшее око, стрельчатое и самоуверенное.

Россыпь осколков и ликование.

— Который ещё глаз тебе выбить? — вопросил я вникуда, даже не зная, с кем говорю — Доктором или кем-то ещё. Раз, два — прощайте, окна!

В доме напротив не осталось ни единого целого окна, и я принялся за следующий. Вандал во мне праздновал своё рождение и уже возносил бокал с тостом, когда я вдруг понял — окна опустели. Оно существовало в каждой молекуле. Бессмысленно было бить стекло его глаз, если оттого его глаза только приумножались количеством осколков.

Теперь на меня смотрело всё — хилые кустики на газоне, фонари, небо, земля, даже моё собственное тело вдруг оказалось инструментом слежки.

— А-а-а-а-ар-р-ра! — закричал я, разодрав на себе простынное одеяние. Разодрал бы и грудь, если б мог — всё равно заживёт, всё равно вечна… как и моя пытка. — Уйди! Уйди!

— Эй, Данте! Что за червяки на этот раз? — спросила Хлоя. В ней нет ни капли заботы, только насмешка надо мной.

— Пошла вон, проклятая баба, — прорычал я.

— Как скажешь, — сказала она, скрываясь в опустевшей глазнице невысокого дома, возле которого не было никакого дуба. То окно тут же затянулось стеклом, словно рана свежей кожей. Это меня отрезвило.

Я поднялся к Хлое. Комната — один в один та, что совсем недавно воссоздал Доктор. Но я почему-то знал: эта Хлоя точно настоящая. Она казалась тёплой — не температурой, я ведь её не трогал, а… не знаю. Тёплая, и всё.

— Я к тебе с предложением.

— Ну? — она скрестила руки на груди, будто защищаясь. — Чего надо от проклятой бабы?

— Да брось, я ж любя. Не хочешь уйти отсюда?

— Переехать? Сам себе этот дом присмотрел? Ни за что! Ищи другое место!

— Нет, — перебил её я. — Уйти очень далеко. Неужели тебе неинтересно, что там, за городом? И есть ли у города конец? Я давно над этим задумывался, и сегодня таки решился… Подумал, что ты — единственный человек, кого я был бы рад взять с собой в компанию. Мыоба — персоны нон-грата, изгои. У нас много общего.

Полная ложь. Она нужна была мне только для того, чтобы спасти от приступа безумия, если тот снова накатит и начнёт материализовывать мои кошмары. Да и создатель горячих обедов бы под рукой не помешал.

— А мне что с того?

— Может, по пути найдём твоего возлюбленного Мессию. Ну или пространственную дырку, чтоб проскочить в другой мир. Глянь-ка — одни плюсы.

— Звучит здраво, — проронила она, подумав. — Но жалко всё это бросать…

— Что жалко? Или кого? Толпу клеветников? Горсть тех, кто не посмел за тебя заступиться?

Хлоя вздохнула.

— Я должна всё обдумать.

— Нет времени. Я ухожу сегодня. Уже прямо сейчас.

Для пущей убедительности я схватил со стола чайник, как самое нужное в дороге.

— Но если что-то случится… мы будем там одни, кто о нас позаботится?

— Как кто? Тефаль, — я тряхнул чайником. — «Тефаль думает о нас».

Хлоя наклонила голову, разглядывая меня и будто прикидывая, с кем имеет дело — с шутником или безумцем. Я живо нарисовал на себе улыбочку, и весы качнулись в сторону шутника.

— Ну пошли, — сказала она. Мол, была не была. Всё равно второй раз не помирать.

Хотя я знал — что ещё как можно помирать.

— Зачем разбил окна? — это она спросила, уже когда мы выбрались на улицу — я, Хлоя и чайник.

— Просто выместил злость. Это улица разочарований. Разве ты не согласна?

Хлоя угукнула. Злость простому смертному куда более ясна, чем паранойя. А она уж точно простушка. Ну, я так подумал, глядя на её ничем не примечательный вид. Таких, как она — тысячи, даже миллионы. Неужели она ничем не хотела выделиться? Набила бы татуировку.

То ли дело я. Прекрасен сам по себе.

— Ты что, ни одной витрины не можешь пропустить, чтобы не взглянуть на себя любимого?

— Да я гляжу на нас обоих. Как смотримся.

— Если ты на меня запал, то давай лучше сразу разойдёмся в разные стороны. Тебе ничего не светит.

Не очень-то и надо. И я так говорю не потому, что виноград зелен, а потому, что и вправду не надо; а если надо — то не с ней.

— Ходит тут, впалой грудью щеголяет, — продолжила Хлоя.

— Раньше я был в форме, — заметил я, укутываясь в драную простыню. — Потом от вашей потусторонщины похудел. Потерял девять кэгэ за полгода. Кошмары мне всякие являлись, самые железные нервы б сдали… Не хочу об этом.

— Это были не кошмары, а истинное лицо мира, — Хлоя посерьёзнела. О нет, это же Его проповеди. — Ты прозрел, как и мы.

— Зачем ж тогда хотела вернуться, а?

— Я не насовсем. Я хотела дать знать своим близким, что я здесь… я в другом мире — и тут лучше, чем на Земле.

Мы пошли дальше — всё знакомые места… Когда-то я так любил свой город. Стоит только заслышать слова «культурная столица мира», как уже распирает патриотическая гордость, даром что грудь не взрывает. Выйдешь на авеню, слева — изысканные балконы в красных цветочках, справа… а, не помню, что там было справа. Тоже что-то восхитительное. Конечно, стоило уйти с главных улиц, как я рисковал потерять из виду весь лоск и наткнуться на обшарпанные стены, но то было меньшее из зол.

Время шло, и я понимал: что-то не так. Аллеи с переулками наводнили грубые и крикливые люди. Они превратили предмет моей гордости в обычный городишко с раздувшейся непомерно радиобашней. Они не уважали наших традиций, но требовали, чтобы мы чтили их привычки и обычаи. Они были как гниль на боку у яблока, но о том нельзя было говорить вслух — иначе прослывёшь бескультурным, нетолерантным. Можно подумать, я слышал много культуры в свой адрес, когда проходил мимо их компаний.

Так что, могу сказать наверняка, кое-что в Лимбе мне точно пришлось по нраву: мало народу, много кислороду. Сегодня он и вовсе был уютным — стены пастельных тонов, полные зелени дворики.

— Твои воспоминания? — спросил я, указывая на чудные домики, словно сошедшие со страниц сказки. Про «Пряничный домик», например. В этой сказке любопытных пацана с девчонкой таки сожрали, или нет? Запамятовал.

— Я тут выросла, — сказала моя спутница. — В похожем городе, то есть…

Опять она стала «тёплой», почти «горячей». Надо же — любит своё детство… Я своё ненавижу, как и дом, в котором рос. В нём люди умели разговаривать только упрёками.

— Медвежоно-о-ок, — прогудел пряничный домик. Он аж затрясся, и я вместе с ним, испуганно схватив Хлою за руку.

— Что это?!

— Это уже моё, — сказал я. — Не останавливайся, пожалуйста.

Я потянул её дальше по дороге, но Хлоя словно вросла в землю.

— Я хочу посмотреть, — заявила она.

Пришлось бросить её вместе с чайником. Я побежал по дороге, быстрей, чем лучший спринтер. Уж лучше встретиться с богиней Кали, чем увидеть, как Лимб превратил мою ма в монстра. Не хотел видеть, чем она могла стать в этом фантасмагорическом мире…

А что, если там — настоящая мать? Она ведь тоже мертва. Куда-то она должна была попасть после смерти?

Вскоре уколы в боку стали нестерпимы, и я повалился на кованую лавку. Хлоя нагнала меня. Она даже не запыхалась! Только раскраснелась, как после утренней пробежки.

— Со своими страхами надо бороться, — заметила она. — А не убегать от них. Иначе они будут преследовать тебя вечно.

— Ещё одна цитатка великого гуру? — отозвался я, не в силах перевести дыхание и хватаясь за живот.

— Это общеизвестная истина.

— Говорить легко. Я тебе таких истин накидаю с целый вагон. «Со страхами надо бороться». «Следуй за своей мечтой, и Вселенная поможет». «Любовь — самое главное в жизни». «Трава зелёная». А толку с них? Где-то растёт красная трава, а где-то и от страхов лучше убегать.

Хлоя закатила глаза и вздохнула.

— А ты будто ничего не боишься? — спросил я.

— Ничего.

— Вот сейчас мы и проверим. Иди за мной.

Я привёл её к трёхэтажному особняку. Шикарный дом… для живых. Что нам с трёх ванных и пяти спален, если не перед кем ими хвастать?

Мы миновали камины и колонны, украшенные марокканской мозаикой. Я точно видел их в журнале «Интерьер». Значит, Лимб нарисовал этот дом на основе моих собственных воспоминаний. Но, мы пришли сюда не для того, чтобы ковырять мозаичную плитку или любоваться картинами. Я привёл Хлою на последний этаж, затем отыскал выход на чердак, и уже оттуда выбрался на крышу.

Моя спутница забралась следом — куда шустрее, чем я.

— Что, будешь проверять, боюсь ли высоты? — насмешливо спросила она.

— Не. Подожди минуту.

С плоской крыши открывался вид на спокойный пригород, чудесный, словно с рекламной картинки того же журнала. Мне предстоит его испортить. Я закрыл глаза и вспомнил…

…как впервые услышал, что «у меня рожа аккурат как у моего дебильного отца».

…как отказался отдать карманные деньги хулигану и был избит.

…как меня незаслуженно обвинили в истории с маленькой немкой.

…как мимолётный отчим учил меня плавать и чуть не утопил.

…как каждый день в нашем доме начинался и заканчивался скандалом.

…как я написал письмо с признанием в любви, а его прочли всему классу.

…как из-за моего болтливого языка пострадал невинный человек.

…как глотал таблетки, чтобы всё закончить, а потом меня рвало.

…как опять был бит, но уже за то… за то что я такой, какой есть.

…как меня встретили дома после того, как вышел приказ об отчислении.

…как понял, что жизнь — это коктейль из равнодушия и лицемерия.

…как понял, что сам стал одним из тех, кого презирал.

…как понял, что останусь один до конца своих дней.

…как проснулся и понял, что меня ограбили.

…как меня чуть не отправили под суд за то, что в дизайнерском порыве я избавился от несущей стены.

…как меня шантажировали личными снимками.

…как я впервые увидел галлюцинацию.

…как люди вокруг меня умирали (и я всё метался, не зная, был ли сам тому виной).

…как я безуспешно скитался по всей Европе в поисках выхода.

…как принял решение убить человека, которым раньше восхищался.

…как я очнулся в Лимбе.

…как Доктор издевался надо мной.

* * *

— Ничего себе, — проронила Хлоя. Её слова утонули в мутном и густом воздухе, мелкие чёрные частицы повисли в нём взвесью. Пригород залил громадный студень.

— Ты будто прозрачный.

— А ты нет.

— Не боишься исчезнуть?

Я покачал головой и снова зажмурился.

— О чём ты таком думаешь? О холокосте, что ли? Да уж, бытие определяется сознанием… — бормотала Хлоя.

А я вспоминал уже учебник по паразитологии, непрошенно впечатавшийся в мою память. Всё своё отчаяние, всю боль я освободил — чтобы аккумулировать в образе из простой книжицы.

Студень начал оседать, стекать с крыши. Я подошёл к краю — внизу шевелилось белесое море из миллиарда мелких, скользких, отвратительных существ. Ровно то, что я задумывал.

— Сможешь нырнуть? — спросил я. — Или боишься?

— Бояться и испытывать отвращение — разные вещи, — отозвалась Хлоя, опасливо разглядывая массу, что заполонила улицу. Её лицо аж посерело — и это доставило мне изощрённое удовольствие.

— Какие-то детские отговорочки.

— Слушай… Ты создал всё это… вот этот вот червивый океан… Чтобы доказать мне, что я не бесстрашна?

— Чтобы ты не доставала меня «прописными истинами».

— А я прыгну.

— Прыгай. Только задержи дыхание, не то мои маленькие друзья набьются тебе в нос и рот, — усмехнулся я.

— Правда прыгну!

— Ну давай, давай.

И тут Хлоя вдруг схватила меня за руки.

— Прыгну, но вместе с тобой.

— Так мы не договаривались, — возмутился я. — Я-то признаю, что труслив, брезглив и вообще грешен до седьмого круга. А ты прыгай и доказывай…

Но она, кажется, уже забыла про то, что это я бросил ей вызов.

— Тебе надо преодолеть страх, — её глаза загорелись опасным, фанатичным пламенем. — В этом весь смысл…

Хлоя потянула нас к краю, я же — в обратную сторону. К счастью, я оказался сильнее.

— Я всё думала, почему «Чистилище», ведь все мы чисты, — говорила она, всё не выпуская меня из своей хватки — ни дать ни взять, самка богомола. — Но ты единственный, кто нечист, это тебя надо очистить от страхов!

— Ты забыла, зачем мы сюда забирались…

— Я переосмыслила!

Всё же мне удалось добраться до середины крыши, такой безопасной и притягательной, и ничьи тощие ручки не смогли мне в том помешать. Хлоя отпустила меня. Смирилась?

— Зря ты, — сказала она, приседая на одно колено и касаясь плитки руками.

Поверхность накренилась, и я тут же потерял равновесие, неуклюже упал, покатился вниз, цепляясь за стыки плиток, — а мысли мои почему-то были о том, что такое покрытие для крыши не очень хорошее, можно случайно поскользнуться и упасть, если стоять близко к краю… плоские крыши ведь для того и делают, чтобы по ним гулять, ведь так? Устраивать на них вечеринки… А на вечеринках люди пьяны и падают в пять целых восемь десятых раза чаще, чем трезвые. Это число я только что придумал.

Я повис на краю, как герой дурацкого фильма. Но поскольку я был не в фильме, за мной не прилетит орёл или бэтмобиль.

Хлоя аккуратно подползла ко мне и начала отгибать пальцы.

— Это ж для твоего блага, — сказала она. — Один пальчик — за маму, второй — за папу… Ты потом сам будешь меня благодарить.

Боялся ли я? Скорее, только злился на рыжую дуру и, ещё больше — на себя, за то, что забыл, с кем имею дело. С одной из тех, кто способен перекраивать этот мир своей фантазией.

…Но если я не боялся, значит ли это, что Хлоя в чём-то права?

Нет. У меня просто уже сломалась та часть мозга, которая отвечает за страх, перегорела, сдохла. Я думал о том, как оттаскаю дьяволицу за космы, когда выберусь из своего мерзкого океана.

И тут она прыгнула — в полёте ухватив меня за ноги. Пальцы разжались, и мы полетели вниз.

* * *

— Твою мать, Арман! — услышал я. — Человека везёшь, а не мешок с карто-о-о… — голос растворился.

* * *

Мы упали на что-то плотное, гладкое, пружинящее. Короче говоря, на матрас размером с улицу. Матрас этот был красивый, белый, совсем новый — если к вещам из ниоткуда применимо понятие новизны.

Когда способность соображать ко мне вернулась, я спросил:

— Откуда здесь эта штука? — и похлопал по тканевой поверхности.

— Ты разбил мне губу, — отозвалась Хлоя. Она сидела ко мне спиной.

— Я не специально. И здесь всё быстро заживает. Ну так откуда?

— Не знаю. Видимо, ты преодолел страх. Поздравляю, — буркнула она, продолжая ощупывать лицо. Но я правда не специально! Она сама так упала, мордой мне под колено.

— Кровь есть?

— Есть.

— Покажи.

Так и знал, что ничего страшного. Но теперь мы должны будем оплакивать её царапинку, вместо того, чтобы праздновать мою победу над страхом… если это была моя победа, конечно же.

Она обиженно пыхтела минуты три, пока я ползал вокруг и нюхал матрас, щупал его и прикладывал ухо; пытаясь охватить умом его сущность.

— Ты был прав, уже затягивается, — сказала Хлоя, ощупывая ггубу. — Так значит, тут можно вообще за собой не следить? Если тело так быстро восстанавливается..

— Угу. Думал, все давно заметили.

— Всё-таки, о чём ты тогда думал? Она задумчиво вытягивала из матраса нитку за ниткой. Ногти — разных оттенков зелёного цвета; были такими и до смерти, или накрасила их уже в Лимбе?

— Да про всякое ужасное. Про домашние тёрки, про суд… про разные дурацкие ситуации, в которые попадал.

— И это всё? — сказала она столь удивлённо-презрительно, что мне захотелось её стукнуть.

— Меня несправедливо обвиняли и высмеивали. Разве этого мало?

И она рассмеялась. Нет — расхохоталась. Хохотала и не могла остановиться. По щекам её текли слёзы, а я в упор не понимал, что сказал такого смешного.

До сих пор я не знал, что может быть безумнее пустого пригорода, где улицы выстланы матрасом. Так вот, нужно было, чтобы на тех безжизненных улицах прозвучал сумасшедший смех. Наконец, Хлоя успокоилась.

— Какой ты ребёнок. Раздул триста слонов из одной мухи.

— На этих слонах зиждется мое бытие, — холодно отозвался я. — То самое, определенное сознанием. Если оно тебе не нравится — проваливай с моей планеты.

Она поднялась — с трудом, потому что матрас качнулся — и сказала:

— Я тоже тебе кое-что покажу… Чтобы ты понял: не надо впадать в прострацию из-за всяких мелочей.

Поскольку я был зол на Хлою, то ничуть не мешал ей, когда та отошла на газон, взяла канистру у обочины (откуда она там взялась?), и облила себя с ног до головы. Но когда эта сумасшедшая достала из кармана коробок со спичками, я понял — она это серьёзно.

— Верю, верю, — произнёс я как можно небрежней. — Ты готова сгореть и не устрашиться, а я такой трус — боялся домашней ссоры. Убедила.

Хлоя открыла коробок. Я физически ощутил её решительность.

— Тебе не обязательно этого делать, — проговорил я, уже совсем неуверенно.

Она достала из коробка спичку.

— Хочешь, на колени встану? — и я правда встал.

Её губы скривились в насмешке над полным страха человечком, что пал перед ней ниц. Скрип спички о коробок и вспышка — моя приятельница превратилась в костёр, не издав ни звука. Я видел сквозь пламя, как она стиснула зубы.

— Я понял! — вдруг обрадовался я. — Это же фокус! Огонь не настоящий, он — фантазия! А я повёлся, как дурак!

И тут она закричала, закричала безостановочно. Нечеловеческий вопль выворачивал меня наизнанку; я же продолжал смотреть на живой факел. Да, я оцепенел и не помог ей, но что я мог поделать?

Когда запах шашлыка сменился щиплющей нос гарью и обуглившееся тело Хлои осело на земле, я наклонился над ним, коснулся рукой. На пальцах осталось что-то чёрно-серое. Я сбросил с себя простыню и запеленал в неё останки. Девушка была ещё жива, я знал это. Она ведь не могла умереть второй раз.

Я отнёс Хлою обратно в особняк, чья бессмысленная роскошь раздражала меня. Мне хотелось раскрошить довольные лица нимф, рельефами выпиравших из колонн, разорвать каждое покрывало на диванах — зачем, зачем делать такие огромные диваны, на каждом хватит места, чтобы усадить семерых моих клонов в два ряда. Крест с распятым Христом на стене, золочёный, конечно. Как «уместно» — сорвать бы его.

Раньше я был человеком, который планировал, рисовал, воплощал интерьеры — наивным человеком. И никогда не был счастлив, созидая. Зато в то мгновение, когда я бил окна…

Я рассматривал каждую вазу, каждую жалкую фарфоровую фигурку на полках как затаившийся хищник своих жертв. Как сладко полетят осколки, когда я снесу их с постаментов стабильной и сытой жизни!

Хлоя захрипела. Восстанавливаются связки. Я мельком глянул на неё и тут же отвёл взгляд. Слишком она напоминала мне живых мертвецов из кино.

Я подошёл к зеркалу. Отражённый я оказался чуть краше сгоревшей тётки — достижение. Но что это? Распятие в отражении было перевёрнуто… Я обернулся — нет, висит как обычно. А в зеркале — перевёрнутый. И как очки не слетают с его носа?

— Ей было нестрашно гореть, — сказал Доктор на кресте. Я решил не спрашивать, — Она уже один раз сгорела. Не буквально, конечно.

— А?

— Хочешь посмотреть? Загляни ей в правый глаз.

Я пересилил неприязнь и вперился в мутное желе, плавающее в правой глазнице моей спутницы…

* * *

Моё тело шевелило ногами, перебирало руками, не слушалось меня. Мои глаза видели стильную, но грязную кухню, полную немытых тарелок и мусора, заглядывали в пустой холодильник, что-то искали. Потом они уловили зелёный лак на моих ногтях, и я понял — то не мои глаза, а Хлои.

Я смотрел скучный фильм из её жизни. Героиня сожрала сухие мюсли — у неё не нашлось ни молока, ни сока, чтобы их залить. Выпила воду, сунув голову прямо под кран и замочив свои рыжие волосы. Её это не особо заботило.

Её взгляд остановился на циферблате часов в форме домика. Девять часов двадцать три минуты. За окном темно, значит, сейчас вечер.

Затренькал телефон.

— Йо, как дела?

И тут Хлое нет чтобы ответить «Хорошо, а у тебя», как сделал бы на её месте любой нормальный человек, так нет — из неё полился поток жалоб, из которого я не вычленил ничего стоящего. Я смутно понял, что она слишком поздно вернулась с прошлой тусовки, завалилась спать и проспала свой день рождения, до конца которого остаётся меньше трёх часов.

— Это плохо, сис, давай, подъезжай, спасём твою днюху. У меня есть кое-что, что тебе понравится.

Естественно, она тут же подскочила, как ужаленная, и побежала натягивать дурацкие чёрно-розовые наряды, года так из две тысячи восьмого или девятого родом, потом менять их (она переоделась раза три), краситься…

Когда Хлоя вышла навстречу летнему вечеру и открыла дверь машины, мне было так скучно, что я готовился сойти с ума с минуты на минуту. Стоило ей нажать на газ, я приказал себе прекратить смотреть этот артхаус. Хватит!

В ушах моих загудело — словно я стоял в шаге от реактивного двигателя. Картинка потемнела, и я провалился в лабиринт из множества широких труб, полетел по известному одному Хаосу маршруту. Мне почудился другой человек, наряженный в чудной костюм, похожий на средневековый; я знал, что он так же, как и я, смотрит кино чужими глазами. Он не видел меня; а я мог наблюдать его лишь одно мгновение, и этого хватило, чтобы ощутить глубину исходящего от него зла. Нет, не так — Зла с большой буквы. Меня охватил панический ужас, ровно такой, как когда Доктор «повесил» меня. Если бы у меня в тот момент было тело из плоти и крови, его сердце, пожалуй, тотчас отказало бы.

Когда меня выбросило обратно в Лимб, я был покрыт ледяным потом и весь дрожал. Тот человек… вряд ли это вообще человек… я не должен был его увидеть.

Доктор недовольно хмурился. И я понял — эти двое принадлежали к одному виду. Или, как минимум, Доктор был ближе к тому воплощению зла, чем ко мне. А я ведь даже не мог объяснить, что вызывало во мне такой страх! С виду человек, как человек…

— Чего это вы не стали досматривать? Неинтересно?

— Пусть у меня впереди вечность, я не собираюсь тратить её на зрелище, как кто-то жрёт и гадит.

Мучитель на кресте вздохнул.

— Это ж надо было всё так испортить. Её история в чём-то интересней вашей.

— Тем более не хочу смотреть, — сказал я. — А то вдруг от зависти позеленею.

— Тот праздник закончился для неё групповым изнасилованием, — вкрадчиво произнёс Доктор.

— Ну и что?

— Как что?! Вам всё равно?

— Да вообще плевать. Сомневаюсь, что когда её пустили по кругу, ей было больнее, чем когда она превратилась в головёшку.

— Психическая боль и физическая — вещи несравнимые, вам ли не знать?

— Я слыхал, что «психическая боль» — оправдание для нытиков.

— Какая потрясающая поверхностность.

Я отцепил зеркало и отвернул его к стене. Когда я, полный торжества, обернул к распятию на стене, его уже не было. Теперь голос Доктора зазвучал прямиком мне в мозг.

— …так вот, когда на ней надругались — обратите внимание, в её собственный день рождения, наша Хлоя запомнила лицо каждого насильника.

Я невольно взглянул на её собственное лицо — оно уже была покрыта розовой кожей. Один огромный шрам от лба до кромки волос, б-р-р.

— Зачем она вообще туда поехала? Подорвалась, как на пожаре.

— Наркотики? — отозвался Доктор, скорее вопросительно, чем утвердительно. — Поэтому она не стала обращаться за помощью к отцу. Вы видели тот дом и обстановку, должны были догадаться, что она не сама заработала на такое жильё… Но она самостоятельная девочка, мне нравится. Взяла месть в свои руки. Итак, вы хотите знать, что было дальше?

— Нет.

— Она познакомилась с ВИЧ-положительным парнем на форуме. Убедила его, что любит, что готова разделить с ним жизнь и смерть. Они начали встречаться, и это продолжалось до тех пор, пока Хлоя сама не получила положительный анализ.

— Дайте угадаю, потом она переспала с каждым насильником, чтобы заразить?

— Так. Вы просто мастер портить хорошие истории. Я хотел показать вам целый фильм из чужой жизни, а вы скомкали весь сюжет.

— Потому что мне не нужен этот чужой сюжет. Мне разобраться бы со своим.

— Вас даже не впечатлила изощрённость её мести?

— Меньше, чем вы могли надеяться. У меня, кстати, был знакомый, любитель быстрого перепихона в туалете, ну, через дырку между кабинками. Он так боялся заразиться СПИДом, что тоже нашёл, как себя заразить, и сделал это. Затем его жизнь стала сладкой и спокойной. Хотел бы добавить, что короткой — но моя оказалась ещё короче, не так ли?

— Какой вы прожжённый тип. Ничем вас не удивишь.

— Могу я поинтересоваться, когда вы покинете мою голову?

— Я уж и сам собирался уходить. С вами стало нестерпимо скучно.

— Взаимно. Показали б опять какой-нибудь ужастик.

Он рассмеялся.

— Это не так делается, Данте. Кстати, пора б вам придумать новое имя.

— Чем вам не нравится «Данте»?

— Вы пытаетесь скрасить свою сущность громким именем, в то время, как это ваша сущность должна красить ваше имя и сделать его громким. Неправильный подход. Когда в одном из миров умер герой — одно из его имён стало именем солнца; ведь солнце родилось из его души. Вы знаете эту историю?

— Да… нет… забыл, — я лихорадочно перебирал в уме все знакомые мифы. Опять Индию какую приплели? Или Грецию? Кто там бог солнца-то…

— Конечно, вы можете мне возразить, что поскольку змей кусает себя за хвост, то в некотором роде он не имеет ни головы, ни хвоста, а значит, порядок причины и следствия не имеют значения. Кто знает, вдруг герой смог стать солнцем потому, что его имя было благозвучно? Допустим, он был бы наречён именем Ыгэхфатус… И как быть поэтам? Как им писать: «Взошёл над горизонтом славный Ыгэхфатус»…

— Люди бы привыкли к этому слову. Оно не казалось бы им чем-то странным, — возразил я. — Тем более, есть разные языки. Где-то и ыгыхы-как-там-его будет благозвучным…

И тут я задал себе вопрос: на каком языке говорим мы с Доктором? Ответ поскользнулся и подвернул ногу, так и не дойдя до крайней точки в моём мозгу, которая отвечает за право воскликнуть «Эврика!». Это был полный абсурд. Дело даже не в том, что мы говорили на чужом, непонятном мне языке; я не мог вникнуть в слова, которые произносил сам. Я только что сказал «люди», и это не было «gens», «people», «Leute»… Мне не определить даже первой буквы произнесённого слова и его длины. Ещё страннее было то, что я понял это только сейчас.

Резкая боль пронзила мне голову, чуть глаза не вылезли из орбит… Я наступил на запретную территорию, и меня, как подопытную крысу, ударили током.

— Я тут не при чём, — вмешался Доктор. — Вы сами не можете объять задачу умом. Она для вас как шестимерный куб. Я вас не виню — я и сам не могу развернуть в уме шестимерный куб. Четырёх- и пятимерный могу, а шесть — нет.

Я даже не знал, что такое эти кубы, но мне было не до уточнений. Голова всё ещё гудела.

— …Поразмыслите над всем этим на досуге.

— Знаете, если уж говорить о том, что мне не подходит имя Данте, то что насчёт того, что вы не тянете на доктора? — запоздало спросил я. Это существо уже исчезло.

Глава 7

Я завалился в ванную. Из крана бежала розовая вода — точно такая, как в доме той девушки, что я принял за самоубийцу. Мне нужно было только вообразить нормальную, прозрачную жидкость, но я боялся даже закрыть глаза и пустить фантазию в полёт. И без всяких опытов знаем, чем это кончится.

Так что я отмокал в розовом море, как принцесса, и разглядывал цветочки потолочной плитки, такие тонкие, тоже розовые, под прованс. Винца бы для полного счастья. Хорошо, что взял с собой Хлою; придёт в норму — попрошу наколдовать мне бутылку.

…А зачем я двинулся в путь-дорогу? Сколь я ни напрягал извилины, вспомнить никак не мог. Как и во всяком сне — ты можешь вспомнить середину и конец, но никак не начало.

Сбежать от Доктора я вряд ли пытался — тот ведь найдёт меня где угодно. Сбежать из Лимба тоже. Конечно, меня подбешивает безумие этой земли, но наша бренная реальность была ещё хуже. Да и помер я там, пытаясь застрелить своего друга, что не сделает мне чести при возвращении.

Если я вернусь — то когда? За миг до собственной смерти, отменив её? Или проснусь в полуистлевшем теле, что лежит на глубине под землёй? Как здесь идёт время?

Розоватые блики на белом кафеле — красиво… Надо же, я ещё не утратил способность радоваться таким простым вещам.

А если я опущу сейчас голову и наглотаюсь воды, то воскресну сразу? Моё тело ж цело, восстанавливаться нечему. Итак, я восстановлюсь — но снова вдохну воду. Я буду умирать и возрождаться вечно?

Не хотелось бы проверять. И думать об этом лучше тоже перестать, Доктор может подслушивать мои мысли… Он слышал даже всё, о чём думала Хлоя, раз знал её прошлое. А все мои рассказы — зачем надо, чтобы я озвучивал свою историю, если он и так мог её прочитать в моём уме?

Всем вопросам суждено остаться без ответа…

— Мне нужно было настроиться на вашу волну — Данте FM. Байки о жизни мне в том несказанно помогли, — вмешался непроявленный Доктор. — Но признаюсь, даже когда я нащупал эту волну, я не мог лишить себя удовольствия наблюдать, как вы постоянно приукрашиваете и выгораживаете себя.

— А Хлоя? Вы ведь и с ней, получается, тоже общались, раз всё о ней знали?

Да уж, странно было ожидать, что он раскроет все карты. Он отвечает только когда хочет.

— Вы заметили, что всё самое важное происходит в ванных комнатах? — спросил он, стоило мне увериться, что этот эксгибиционист оставил меня наедине с собой.

— Что, нравится подглядывать за людьми, пока они моются?

— Они не всегда моются. Иногда решают свои и чужие судьбы. Чуть реже — прозревают. Ещё реже — убивают.

Мой мозг снова отяжелел — словно чужое измерение попыталось вломиться в него. Бывает такое чувство, как когда забывается совершенно обычное слово, вертится злорадно на языке, а ты силишься и не можешь вспомнить, — сейчас со мной случилось нечто подобное. Я будто бы помнил с десяток историй, когда в ванных и купальнях случалось нечто из ряда вон выходящее — и в то же время не помнил ни одной. Они «вертелись на языке» моего ума.

— Сегодня вам необязательно вспоминать их все. Достаточно одной, — его голос доносился до меня гулко, как если бы Доктор говорил в банку. А комната таяла: плавился кафель, восковыми подтёками стекая на пол, теряло форму само чугунное корыто, тлели на глазах занавески. Только я оставался неизменным, корчащийся — не то чтобы от боли, скорее от невыносимо неприятного чувства, хуже, чем сотня ножниц, скрипнувших по зеркалу.

— Не надо, — проговорил я. — Зачем? Я не хочу вспоминать… всё равно половина этих историй… они не со мной…

— Крапретите просовлятиться, — донеслось до меня. — Тайде уже кротыть шева знасоние.

Это уже был скрип не только ножниц, но и мела по доске, и вопль тысячи детей, который я услышал, пока меня заставляли есть ненавистный студень, а ещё этот запах — он же хуже сероводорода, ну что за ад, я ведь не настолько грешник, чтобы отправиться в ад, я был простым средним парнем и заслужил себе чистилище, так оставьте меня в окопе… опеке… покое!

— Кокай утёрпый, — раздражался Доктор.

* * *

* * *

Я пришёл в себя в пустом корыте, хотя затычка была на месте. Скорее всего, Доктор подсобил. Смутно помнится, я пытался утопиться. Хлоя убилась огнём, я — водой. Каждому своя стихия.

Хорошо, что в жизни после жизни я мог не беспокоиться о соседях снизу — пол был залит розовой жидкостью. В коридоре послышалось хлюпанье.

— Что за потоп? — спросила Хлоя, завёрнутая в штору. — Кораблики решил попускать?

Она застыла на пороге, будто призрака увидела, но быстро пришла в себя и поспешила пояснить:

— Напомнило день, когда я умерла. Я купалась в воде точно такого же цвета… Уснула и утонула. Ну, была под кайфом, так что сама виновата. Ко мне даже приходил ангел смерти. Можешь не верить, но я чётко его видела — такой возвышенный, лёгкий, золотоволосый…

Я машинально коснулся своих мокрых волос, и Хлоя усмехнулась:

— Не льсти своим патлам.

— Так ты не была в день Икс на площади с толпой суицидников?

— Я слишком любила кайф, чтобы так просто от него отказаться. А для этого надо было продолжать жить. Так что я осталась дома. Но… Мессия, видимо, был против; отправил за мной ангела, чтобы я могла уйти с остальными.

«Мессия отправил ангела». Рассказать бы, кто этот ангел. Это ведь я её убил — в последнем из дней сурка! Но я же не знал, что девушка настоящая, на мне нет вины!

И почему я так долго не мог её узнать?! Я же столько раз на неё смотрел… Смотрел, но не видел.

— Знаешь, этот ваш Мессия… — нерешительно начал я.

— …непохож ни на одного проповедника, которых я видела раньше, — неправильно закончила мою мысль Хлоя. — Он никогда не корил меня за грехи. Он понимал тьму этого мира и не отрицал её, не пытался заливать мне в уши мёд, что можно надеть сияющие одежды и пойти на дьявола с пылающим мечом. Нет, он был не такой. Он сказал: я знаю, что ты во тьме, Хлоя, мы все во тьме… По-другому и нельзя, это не мы плохие, это атмосфера, обстоятельства делают нас такими… грешниками. Он не кормил нас сказками о рае, он был честен — для нас есть только Ад и Чистилище.

Я хотел перебить её, воскликнуть, что я знаю всю эту лапшу, которую он умело вешал на уши всем, оказавшимся в радиусе трёх метров; но не решился. В её голосе был такой надрыв, будто «Мессия» и правда принёс в её жизнь частичку света.

— И он предложил альтернативу нашей жизни. Уйти в Чистилище. А я подвела его, и не явилась, — продолжала она. — В самый, самый ответственный момент не явилась… Но он всё равно спас. И я даже не могу сказать ему спасибо, потому что он привёл нас сюда, в этот серый мир — пусть серый, но зато и не чёрный… и исчез.

Она отвернулась. Плачет, что ли? Точно плачет. И теперь я не могу рассказать ей, как всё было на самом деле. Что «Мессия» беспокоился лишь о себе, и у него был свой особый кайф — собирать толпу слушателей и нести что угодно, лишь бы его слушали. Что это был самый злобный, самый эгоистичный, самый «чёрный» человек из всех, кого я знал… Что за всё, что он сотворил, после смерти его казнили… насколько можно казнить уже мёртвого — без возможности восстановиться, как та же сгоревшая Хлоя.

Я не могу убить её бога — не имею права. То, что я был «ангелом» — рассказывать тоже нельзя. Запишем это в список моих лжей и недоговорок по отношению к Хлое. Их становится так много, что я перестал стыдиться своей неискренности.

Я положил руку ей на голое плечо, хотел только погладить, но она отдёрнулась, как от чего-то омерзительного, и ушла. И чего приходила тогда, спрашивается…

* * *

Как же черно, как же плохо; схватился бы за голову, и кричал бы, кричал, за волосы себя тянул, упал бы в молельную позу, отбивая колени.

— А-а-а-А-А-а-А-а-А-А-А-А-а-а! — вот так кричал бы живой Я, выпью болотной.

А охрип бы когда, сорвал голос, то шептал бы, свернувшись и упав лицом в грязь, не в силах даже держать хоть какую-то вертикаль:

— За что, Господи? Почему мне так больно и плохо? У меня всё есть: деньги, друзья, развлечения, свобода… Зачем ты мне сделал эту прореху в груди, нелатаемую, незатыкаемую? За что?! Вот смотрю я на одного, ему денег не хватает, на другого смотрю — занимается скучным нелюбимым делом, третьего пилят жена с начальником… Я б обменялся с ними, ни о чём не думая и не жалея. Нет боли хуже, чем та, про которую не знаешь, отчего она! И любил я, но что толку с той любви? И отмолиться пытался, но ты не дал мне успокоения! Кто прожёг во мне эту прореху? Ты, Боже? Или Дьявол? Или родители? Или общество? Или я сам? Кого мне мне винить? А если никого не винить, и вышел я такой, какой есть, просто потому, что возможно вот такое, быть глубоко несчастным безо всякой причины… какой в этом смысл? Что за шутка такая дурацкая?!

Я уже это шепчу, — точнее, шептал, каждую минуту своего существования. И никому не объяснишь, отчего твоя душа такое бормочет, отчего она страдает… Скажут, пойди напейся, да пойду и напьюсь, и оттого только отупею, выпить больше — сильней опечалюсь, сижу угрюмый, пока остальные пляшут, в чём радость такого пития? А пил и пил, всё искал чего-то на дне. Может, смысл жизни. Может, отражение рыла своего освинячевшегося, которое уже через два часа будет своё нутро изрыгать на чужую одежду. Постыдиться бы, а всем весело. Подумаешь, блеванул — пьянка же, а для пьянки это нормально!

И сидел средь таких же пьяных рож и думал: уж не пришить бы кого из них, вдруг полегчает? А потом сидел среди трезвых и думал то же самое. Убить; смотреть, как уходит жизнь из их гаснущих глаз — не уйдёт ли она в моё естество, не заполнит ли пустоту?

Но мысли — это только мысли. Я неспособен на действие, только на мысли, мысли, мысли, мысли, МЫСЛИ!!! Потому что я не знаю, каким должно быть моё действие, чтобы испытать от него искреннюю радость. И я перепробовал всё от чтения книжек до прыжков с небоскрёба на «резинке», так что не могу упрекнуть себя в несчастьи от лени.

Один раз я всё-таки перешёл от мыслей к попытке убийства, не буквальному, правда, а профессиональному. Её звали Аврора, и я её ненавидел… потому что я всех ненавидел. В ней не было какой-то особой причины для моей нелюбви, кроме той, что она фактически была моей конкуренткой, с которой мы бились за большой проект. Я пригласил её к себе на вечеринку, сначала — просто чтобы «наладить связи». Но она быстро напилась, и ближе к ночи уже лежала среди бутылок с какой-то желтоватой грязью на лице и задранной юбкой. Я спешно сфотографировал её и разослал нужным людям с фейк-аккаунта. Закат «рассвету» — Аврора ведь означает «рассвет» — я этим не устроил, но дорогу в конкретный проект перекрыл. Заказчик был слишком серьёзный человек.

И мне не было совестно, даже когда я намеренно заставлял себя вспоминать об Авроре и стыдиться. В беспроглядной черноте атрофировался любой стыд, равно как и всё остальное — радость, смущение, способность удивляться… Остались только боль, которую и не выместить толком, и злость.

И я пошёл к психотерапевту, взял у него рецепт, пил антидепрессант, и уже через две недели стал человеком, а не куском беспричинной боли. Пил его месяц, два, три, и это были самые счастливые три месяца моей жизни, потому что эндорфины в моей башке наконец поняли, где их место.

А потом я подумал, что впадаю в лекарственную зависимость, словно наркоман (ещё одна невыносимая категория людей), и выбросил рецепт в мусорку. В чём отличие между мной на антидепрессантах и наркоманкой Хлоей? В том, что мои таблетки одобрены минздравом и процесс контролирует врач? Можно ли её оправдать, сравнить с больным мной? У меня нет ответа.

* * *

— Смотри, что я нашла!

Голос явно радостный. Я тут же воодушевился и полетел к Хлое, трижды поскользнувшись по пути. Она стояла рядом с зеркалом в пол, что было на передней панели огромного, во всю стену, шкафа.

В зеркале были Адам и Ева, то есть мы. Ева в одежде, уже совращённая змеем, а Адам ещё нет. Я оставил тряпьё в ванной, увидев, что Хлоя ничуть не тревожится моей наготой.

— И что? — спросил я.

— Гляди.

Она коснулась зеркала руками, что-то пробормотала. Наши отражения пропали, будто Адам и Ева превратились в вампиров.

Появилась пушистая плоскомордая кошка, вяло катающая мячик лапой туда-сюда по паласу.

— Это — мир живых, — объяснила Хлоя. — И, нам его видно, а нас оттуда — нет. Иначе б кошка шуганулась. БУ! — вдруг крикнула она. — Кошка не реагирует. А здесь слышно, как она шуршит.

Я постучал по зеркалу, будто зазывал рыбок в аквариуме на обед. Кошка даже ухом не повела.

— Закройся, абракадабра, — снова шепнула Хлоя. Кошка растворилась, появились мы. Комната неуловимо изменилась.

— Откуда ты узнала, какие слова говорить?

— Ниоткуда. Я их придумала, и это сработало!

— Впечатляет.

— Я слишком сильно хотела вернуться на Землю, — почему-то смутилась она.

— Откройся, абракадабра, — сказал я зеркалу и вновь потерял своё отражение. — Закройся, абракадабра. Надо же, и у меня получается.

— Потому что я так манифестировала.

Хлоя плюхнулась на диван, что стоял напротив зеркала. Я присоединился к ней.

— Тогда, может, заманифестируешь, чтобы кошка нас увидела? Или чтоб мы могли пройти насквозь?

— Пыталась, пока не выходит. Оно и к лучшему — вдруг зайдёт какой мужик, а я одета непонятно во что.

— То есть, меня ты не стесняешься? — подивился я.

— Тебя можно не стесняться, ты ж гей. Считай что подружка.

Моё отражение вспыхнуло до кончиков ушей.

— С чего ты взяла?

— Да можешь не скрывать. Я ж вижу, как ты делаешь вот так, — она элегантно взмахнула рукой, — и как произносишь это твоё «о».

— Чтоб ты знала, я бывший дизайнер. И я не виноват, что дизайнеру, который говорит вот такое «о» и машет руками, клиенты почему-то доверяют больше, чем дизайнеру с нормальным «о» и жестами терминатора.

— Ну так мы не на показе мод, а ты всё ещё о-каешь и машешь.

— Вошло в привычку. И я не обязан перед тобой оправдываться.

— Зачем оправдываться? Будто бы что-то плохое.

Я сорвал с окна оставшуюся штору и спешно завернулся. Сегодня мы в бордовом цвете.

— Я ж вижу, ты не рассматриваешь меня как секс-объект, — добавила Хлоя. — А любой мужчина, если он не импотент, не будет смотреть на полураздетую женщину, как на стул. Или абажур. Или колонну.

— Вот тебе доказательство в лице меня, — сказал я. — Не все мужчины бросаются на голых женщин с хреном наготове.

— Это так, — подтвердила она со всей серьёзностью. — Потому что сколько-то там процентов — геи.

— Не хочу с тобой спорить. Думай, что хочешь.

Я изобразил снисходительную улыбку и остался доволен отражением. Хлоя, в свою очередь, усмехнулась и взяла с тумбы каталог. Вау, водонагревательное оборудование «Валентайн», так интересно.

— Я, кстати, считаю гомосексуальность — большим извращением, — подал я голос.

— Да ну? — Хлоя всё ещё пряталась за журнальными страницами.

— …как и гетеросексуальность, — добавил я. — Это всё — тяга к гениталиям. Любишь-то не гениталии, а искру в сердце. Искра не зависит от пола. Нормальный человек не будет циклиться на чужих трусах, поэтому для него и пол не важен. А вот зацикленность на трусах — как раз извращение.

— Норма — это привычное для большинства, — сказала Хлоя. — И если для большинства нормально думать о содержимом чужих трусов, а для тебя нет — ты как раз ненормальный. Но, можешь не волноваться, я тоже ненормальная. В своём особом роде.

Она послюнявила кончики пальцев и перелистнула страницу. Тут же в комнату вошёл Доктор — но видно его было только в зеркале. Я сразу напрягся.

«Те оргии, которые вы устраивали каждую ночь — они тоже были для имиджа?» — спросил он. — «Вы считали, сколько разных человек хоть раз оказывались на этих вечеринках без трусов? Маленький лжец».

Моё изображение стыдливо закрыло лицо, хотя сам я остался недвижим.

«Тяжело разобраться», — продолжал мой мучитель. — «Придётся вскрыть, чтобы рассмотреть получше».

Отражённый Я наклонился, и тогда Доктор вынул из-за полы халата маленькую пилу, взял второго меня за волосы и принялся пилить его черепную коробку. По лбу жертвы потекли струйки крови; и тогда я вскочил, схватил лампу с тумбы и швырнул её в зеркало. Снова сладкое разрушение — всегда помогает.

— Эй! — Хлоя отложила каталог. — Это же был портал!

— Сделаешь новый.

Она наклонилась к осколкам, зашептала свою абракадабру.

— Всё, семь лет счастья не будет, — меланхолично отметил я.

— У меня его и раньше не водилось.

— А я часто выпивал. Почти каждый день, — вдруг сказал я.

— Это ты к чему?

— Ты же призналась, что любила кайф. Вот и мне надо было в чём-то признаться. Установить доверительное отношение, так сказать.

— И? Мне должно полегчать? Или что? — она взяла следующий осколок, самый большой, провела по нему рукой.

— Всё, забудь.

— Ты хочешь сказать, что предал бы свою веру ради кружки пива?

— Забудь, Хлоя!

— Ты разбил бы лицо своему другу ради бокала вина?

Я схватился за голову.

— Да я даже выбраться отсюда хочу не потому, что мне надо увидеть родных или кому-то что-то доказать! — она перешла на крик. — А потому, что меня ломает! И Давид меня выгнал как раз поэтому, типа чтобы решала свои проблемы вдалеке от общины, и вернулась, как приду в себя!

Вот это новость. Значит, Давид ещё и позволил Хлое выглядеть святошей в глазах остальных сектантиков, лишь бы не вскрывать её секрет. Мировой мужик.

Пока я размышлял о Давиде, пропустил половину тирады. А Хлоя продолжала кричать, размахивая осколком — нучисто ведьма: волосы всклокочены, глаза злобно горят, руки дрожат.

— …это такая тяга, что тебе, блин, и не снилось, а ты «выпивал»! Ты никогда не сможешь понять! Ты не представляешь, каково это, когда у тебя в мозгах перегорели те извилины, которые отвечают за счастье, и тебе приходится делать это всё чаще и чаще… А знаешь, почему я себя сожгла? Чтобы хоть что-то почувствовать! Чтобы заглушить боль, а потом почувствовать радость от того, как я восстановлюсь из пепла!

— Ой блядь, так это я виноват, что ты кололась? — не выдержал я.

— Виноваты вот такие, как ты, которые не понимают, и даже не хотят понять, когда им душу выворачиваешь!

— Не сравнивай хер с пальцем. Что ты от меня хочешь?

— Чтоб ты понял, блин, и не нёс фигню про выпивку!

— Я буду говорить что хочу, и когда хочу, и не тебе мне указывать.

— Нет, признай, что был неправ!

— Ничего я не признаю. Я не буду подстилаться под наркошу.

Она застыла. Даже дрожь в руках пропала. В комнате резко потемнело — тёмно-серая туча сменила светло-серую за окном.

— Возьми. Свои. Слова. Обратно, — процедила Хлоя.

— Я таких как ты всегда презирал. Если б я знал, что ты сраная наркоша, я бы никогда не взял тебя с собой, — произнёс я с величайшим наслаждением.

Последнее, что я увидел, это мгновенный, а-ля кобра, бросок Хлои с осколком в руке. Последнее, что услышал — её тяжёлое дыхание. Последнее, что почувствовал — жар и холод одновременно, в районе шеи. Мерзенькое ощущение.

* * *

Первое, что я почувствовал — тепло, приятную шероховатую мягкость. Первое, что услышал — шёпот «Абракадабра». Первое, что увидел — Хлоя, склонившаяся над одним из десятка зеркал разных форм, обрамлённых деревом, железом и пластиком.

— Мы найдём отсюда выход, — твёрдо сказала она, приметив, что я очнулся. — Обо мне можешь не думать. Главное, что тебя я отсюда выведу.

Чувствует вину?

Комната, что раньше казалась образцовым интерьером с журнальной страницы, теперь обуглилась от нашего гнева, растрескалась от обиды — всё здесь было чёрным и в трещинах — пол, стены, даже шкаф с диваном. Цивильно выглядели здесь только эти зеркала, принесённые из других комнат, и гора разноцветных полотенец, в которые завернула меня Хлоя.

— Слушай, если ты вовсе не святоша, — отозвался я, — то почему тебя раньше не одолевали всякие ужасы?

— Раньше я в себя верила.

— А сейчас?

— Сейчас в меня саму никто не верит.

— Не всё ли равно, что о тебе думают?

— Только не в мире, построенном на сознании других людей.

Поэтому она меня не бросила — чтобы я поверил.

А здорово ей в Лимбе. Захотела дружить — укутала в махровые полотенца. Не захотела — заткнула ножичком по шее.

Сегодня я, говоря начистоту, был скорее «против» реальности, чем «за». Что нам может предложить тот мир, кроме скуки-бытовухи? Точно так же, как и мы не могли ему ничего предложить при жизни, вот он нас и выплюнул. Он ничуть не пострадал ни от хлоиной, ни от моей смерти. Она только потребляла, я — создавал мусор. Сначала продвигал гаражный говнорок, потом развешивал на чужих стенах бездарные картинки, называя это дизайном, стилем и «о боже, какой стал характер у этой комнаты, она же теперь не что иное, как продолжение вас лично…»

Мы сидим в мире идей, мы можем создать нечто прекрасное усилием мысли… но мы этого не делаем.

— Переберёмся в другое место, не настолько похожее на бомжатник? — предложил я.

— А смысл? Мы и его превратим в бомжатник. Абракадабра, абра… Да что я делаю не так? В прошлый раз получилось почти сразу.

— Нужно взять большое зеркало.

— Уже пробовала внизу, в гостиной. Чушь какая-то… Ты единственное рабочее зеркало разбил, что ли?

— Да, давай валить всё на меня, — я выбрался из своего полотеничного домика (как пряничного — только полотеничного) и размял конечности. — Сейчас я что-нибудь придумаю.

Но ничего не придумывалось. Я почти уверился, что комната раньше была какой-то особой, но «испортилась» после нашей склоки.

Чудно смотрелось светлое круглое пятно на стене над диваном, чистые обои с огрызком орнамента — и ни пятнышка копоти. Хлоя проследила за моим взглядом.

— Там тоже висело зеркало, — пояснила она. — Вот это.

— То есть, одно зеркало напротив другого, большого?

— Поняла намёк. — Она взяла два других зеркала, каждое в половину её роста, поставила их у противоположных стен, затем коснулась одного и прошептала своё волшебное слово. Чёрное отражение осквернённых руганью стен тут же посветлело. Я аж хлопнул в ладоши от радости.

— Ну что ж, теперь у нас снова есть телевизор с самым скучным каналом в мире, — проронила Хлоя. — Но лучше такой, чем вообще ничего. А если кто-нибудь на той стороне помянет новости, даже узнаем, что в мире творится… Или пожалуется на слякоть — будет как прогноз погоды.

— Новости мы уж точно не услышим.

— Почему это?

— Ну ты посмотри, что в нём отражается, — я ткнул пальцем в изображение сушилки на кафельной белой стене. Это ж туалет.

— А где ещё обсуждать политоту, как не в сортире? — развеселилась Хлоя.

— На кухне.

Моё настроение тоже приподнялось. Был бы я садом, во мне б запели птички, порхая с ветки на ветку. Но я — склад с полусгнившими воспоминаниями, и во мне танцуют только частицы пыли на фоне солнечного луча — он пробился сквозь эту шутку. Дожил — веселюсь при слове «сортир». Скоро начну смеяться, когда покажут пальчик.

Мы сидели битый час, но этой уборной так никто и не воспользоваля.

— Может, сейчас на земле ночь. Или воскресенье, и это заведение закрыто, — сказала Хлоя.

— Ты ж взяла зеркало здесь, в доме? Так почему оно показывает «заведение»?

— Думаю, это отголоски зеркал из реального мира. Кто-то из нас, ты или я, в него уже смотрелся. В прошлой жизни-то.

Мы погипнотизировали сушилку ещё несколько минут.

— Обрати внимание — Лимб состоит не из всех наших воспоминаний, а только из кусков разных городов. Я вот на фьордах был в Норвегии; так почему бы за углом не появиться фьорду? — посетовал я.

— Никогда б не подумала, то ты ценитель такой… природы.

— А я и не ценитель. Но мне надоели эти дома, дома, дома, пустые дома. Это ж ненормально, что дома пустые. Вот когда на природе ни души, это ещё куда ни шло, это привычно. Хотя на том фьорде, куда я ездил, была целая толпа народу. Там ещё куча сувениров с троллями, куклы, фигурки, магниты… я ни один не купил — не люблю их, страшненькие.

Хлоя тоже не прониклась троллями, как и моим рассказом о них. Она соорудила ещё два абракадабровых коридора, на том целые зеркала кончились. В конце одного мы наблюдали смутные, неясные очертания в темноте, и так не разобрали, на что смотрим. Зато другой нас порадовал: в полутёмном зале виднелась деревянная стойка с флаерами, за ней — вешалки. Мимо стойки прошёл парень лет двадцати или меньше с мусорным мешком в руках — у меня аж пульс застучал в висках.

— Это гардероб какого-то клуба или театра, — сказала Хлоя. — Ты тут был?

— Может. Я засветился в сотне клубов по всей Европе, не могу же я упомнить их все?

— Как и я.

— Тоже по работе?

Она хмыкнула. Ах да, я вспомнил, в каких домах её видел; особенно ту роскошную ванную со дня сурка. Вряд ли Хлоя проработала хоть день в своей жизни. У, чёртова сибаритка. Мне б такие условия при рождении, да я б как сыр в масле купался. Я б статуе Девы Марии руки целовал, и вообще рос бы примерным мальчиком.

Я покосился на Хлою. Она прильнула к зеркалу, чуть не плюща о него нос — пыталась разобрать, что написано на флаерах. Чего ей в жизни не хватало, а?

— Хлоя, — произнёс я, — можешь ответить на один вопрос? Только обещай меня не убивать.

— Смотря что за вопрос, — ответила она, сжав кулаки.

— Зачем — наркотики? Не от несчастной же жизни? Насколько я понял, ты из богатой семьи…

— Да нет разницы — богатая, не богатая. Ты думаешь, деньги решают?

— Ну так что?

— Я заполняла пустоту. Чёрную дыру внутри себя. Лакшери — эт хорошо, я не спорю, но им пустоту не заткнуть. Как оказалось, путешествиями, друзьями, даже хобби — тоже.

Она будто озвучила мои собственные мысли; по коже поползли мурашки. Но тут Хлоя всё испортила.

— Ты не думай, я начала с лёгкого, — продолжила она. — На тяжёлый стафф я перешла после того, как в моей жизни кое-что случилось… И никакими деньгами из себя это было не вычеркнуть.

— Понимаю, — поддакнул я. Надо же было что-то сказать.

— Нет. Этого ты никогда не сможешь понять. Потому я даже не буду вдаваться в подробности.

Парень в зеркале пробежал обратно, уже без мешка.

— Ты про изнасилование? — спросил я.

Хлоя вздрогнула.

— Откуда ты…? Это он тебе рассказал? Мессия?

— Ты сама, когда была в беспамятстве, — ложь сорвалась с моих уст до того, как я успел её обдумать.

— Мало ли, что я несла в бреду.

— Ну, по твоей реакции понятно, что зерно истины в том бреду было, не так ли?

Она скрестила руки, словно защищаясь от меня, сжалась, взгляд её рассеялся.

— Я всё равно не вижу веской причины, — добавил я.

— Ты серьёзно не понимаешь, что в этом такого? — спросила она еле слышно.

Понимаю, но смерть меня очерствила. Теперь я — чёрная дыра с нулевым эмоциональным КПД. А ещё мне хотелось причинить ей боль; как-никак, она меня убила, а я не успел отомстить.

— Ага. Проблема в том, что вы все воспринимаете секс как нечто особенное и из ряда вон. А это просто телесное действие на уровне еды. «Меня насильно заставили сожрать три пирожка, когда я не хотела! И я так расстроилась, что перешла на герыч!»

— Всё, доигрался, — Хлоя опять схватила с пола осколок.

— Ты обещала! — я отпрянул к двери.

— Нет!

Я побежал прочь, к счастью — ни разу на этот раз не поскользнувшись. Выскочил из дома на всё ещё матрасную дорожку и, пружиня с каждым шагом-прыжком, двинулся вниз по бесконечной сумеречной улице.

Несколько тысяч шагов, одышка, боль в боку. Я оглянулся — Хлоя осталась далеко позади.

— Возвращайся, — крикнула она. — Не держу зла!

Я приблизился. Хлоя отбросила осколок на тряпичную землю, и тогда я решился подойти ещё ближе.

— Ты ведь специально меня провоцируешь, да? — спросила она. — Быть не может, чтобы ты совсем меня не понимал.

— Да я просто глупый, — сказал я легковесно. — Не знаю, что несу.

— Окей. Обнимемся в знак мира?

— Ага.

Когда я уже протянул к ней руки, она сомкнула свои у меня на шее. Совсем не так, как это делают при объятиях. Я отбрыкнулся, пнул Хлою по колену, и мы повалились на матрас. И пусть я дрался как лев, но свет, и без того тусклый, опять для меня померк.

Глава 8

В темноте был Доктор. Огромным осьминогом он развалился на площади, раскинул щупальца, большие и малые. Одно из этих малых он воткнул мне в ухо — ещё до того, как я очнулся.

Я схватил щупальце руками, дёрнул, но сил не хватило. Осьминог открыл миллиард глазок на голове и щупальцах — все глазки в форме окон, даже веки у него открывались, как створки — и вперился в меня узкими зрачками.

Серьёзно, я уже устал удивляться, бояться, дёргаться. Кучеглазый моллюск? Ну и что?

Щупальце живо обвилось вокруг моего пояса, оторвало меня от земли, подняло выше домов. Границы города растворялись в тумане, — он накрывал всю столицу Лимба, как купол.

Никогда не понимал, что такого люди находят в панорамах. Крыши и крыши. Эйфелева башня в середине, куда без неё. Слишком сильный образ для каждого из нас.

Осьминог тряхнул меня из стороны в сторону, как марионетку. Я уж было поверил, что сейчас мои жалкие позвонки переломятся, и голова улетит за горизонт.

Осьминог начал трясти меня всё сильнее и сильнее. Я — коктейль, а он — бармен. Шейк-шейк-шейк.

* * *

— Я ничего не делала, честно! Он сам начал задыхаться, и…

* * *

Это Хлоя меня трясла.

— Отлично, а теперь — пойдём дальше, — сказала она, как только я очнулся. — И не смей обижаться. Подумаешь — задушили. Я себя вообще сожгла.

— Так ты ж дура психованная, что нас сравнивать? — прохрипел я. — Наколдуй выпить.

— Да мы уже пробовали сделать мартини, по вкусу почти один в один, но не пьянит, — отозвалась она, никак не отреагировав на «дуру». Подаёт мне пример легкосердечия и всепрощения.

— Тогда просто попить.

Глотнув обычной воды, которую услужливо подала мне Хлоя, я опять начал гнуть возмущённую линию.

— Ты можешь держать себя в руках? Мне очень неприятно, что ты позволяешь себе меня убивать.

— А мне неприятно, что ты хамишь, — ответила та. — И где «спасибо» за воду?

Я скрутил фигу. Хлоя вскипела, и ругань уже почти сорвалась с её языка, но кто-то нас окликнул:

— Хей! Привет!

— Эдгар? — Хлоя узнала этого человека, что стоял в маленьком саду меж двух домов. — Ты как здесь оказался?

— Э-э… просто гулял.

— Так далеко от базы?

— В смысле — далеко? Отель на той улице, — Эдгар указал себе за спину.

— Блин, — тихо сказала Хлоя уже мне. — Мы сделали круг.

— Мы же шли по прямой?

— Я тоже так думала… А хорошо, что мы оказались совсем рядом. Пойдём подкинем ложку дерьма в их бочку с мёдом.

Она вскочила на ноги и помогла подняться мне. Я покряхтел и заслужил полный снисходительности взгляд.

— За что ты им ложку-то?

— А нефиг было делать из нас изгоев.

— Но я сам ушёл, а тебя попросили уйти по вполне уважительной причине…

— Уважительной? — снисходительность мгновенно сменилась гневом. — Не беси меня!

Я решил, что пусть лучше её злость будет направлена на кого-то другого. Я устал умирать. Это слишком утомительное занятие.

Мы прошли в сад, излучая полное дружелюбие. Эдгар настороженно поглядывал на нас, теребя в руках букет из простеньких лиловых цветов. Какой романтик! Я его вспомнил — такой нос, как у него, не забывается.

— Классные цветы. Для Даниэль? — спросила моя спутница.

— Да, — отозвался Эдгар.

— Молодец какой, — восхитилась Хлоя и, когда тот остался позади, добавила: — Ты бы мне тоже цветочки подарил.

— Целый букет, только вместо бутонов — кукиши, — сказал я. — А то ты прошлую фигу плохо рассмотрела.

Я ожидал очередной взрыв, но Хлоя только улыбнулась. Она сорвала ветку с крупными круглыми листьями (не знаю, как называется это дерево), и обмахиваясь ей, проговорила:

— Я же девушка. Девушкам приятно получать цветы.

— Ага, слыхал, — равнодушно ответил я.

Судя по пыхтению Хлои в последующие полминуты, она придумывала колкий ответ. Гравий похрустывал у нас под ногами, за пышными, ухоженными деревьями виднелся пруд, весь в кувшинках. Но я знал, что не существует садовника, который подрезал кусты и придал им форму, вырвал сорняки и удобрил цветы. В каждой травинке был холод, искуственность, как в кукле с человеческим лицом. Сколь тщательно не вылепливай на лице куклы поры и морщинки, всё равно ясно — силикон.

А мы — настоящие? Если иллюзорны наши тоги из штор, шрамы от огня и порезов, даже наши руки и ноги, сердца, желудки, почки и прочая требуха? Я боюсь включить в этот список мозги, потому что тогда мне придётся признать и свой разум ненастоящим.

Поначалу я думал, что мы перенеслись в другое измерение, странное и волшебное, но волшебства не бывает; как не существует и кожи, за несколько часов зарастающей от ожога крайней степени.

Лучи пробились сквозь ветви деревьев, склонившихся над дорожкой. Проснувшийся ветер принёс химически-лекарственный запах, похожий на спирт и хлорку одновременно. И тут же сияние пропало вместе с запахом.

Я остановился.

— Я и забыла, что ты не из тех, кто дарит цветы, а из тех, кто получает! — наконец воскликнула Хлоя.

— Ты ничего не заметила?

— Если ты про свою тупость, то да, заметила.

— Какой-то химией резко по носу ударило.

Хлоя принюхалась.

— Нет, ничем не пахнет.

— Сейчас да. Пахло, когда появилось солнце.

— Какое солнце?

— Лучи! Ты ж не могла их не видеть, ну!

— Какие лу… всё, я поняла. Это какая-то дурацкая шутка, которой я не понимаю.

Тогда я сказал слово, которое уже стало символом нашего с Хлоей общения:

— Забей.

* * *

Эдгар сказал правду: как только мы вышли из сада, нашему взору открылся старый добрый отель. Охранника на посту больше не было; в окнах мелькало какое-то движение.

Хлоя наклонилась и оторвала от полы своей шторной тоги несколько кусков ткани. Два она сунула мне, затем подала зажигалку — где она её прятала?

— Слушай свою задачу. Подходишь к вон тому окну, второму слева, поджигаешь тряпку, бросаешь внутрь. Заходишь за угол, поджигаешь вторую…

— Стоп, — перебил её я. — Ничего я жечь не буду.

— А как же наша месть? Смотри, я даже дала тебе меньшую часть работы. Ты закинешь всего две тряпки, а я три.

— Я в этом не участвую.

— Но мы же должны им отомстить.

— За что? Мне они ничего не сделали, только помогали. Тебе тоже.

— Из-за их долбанного ритуала я перенеслась в Лимб!

С каких это пор переход в Лимб стал «долбанным ритуалом», а не долгожданным спасением от Мессии?

— Всё равно, они этого не заслужили.

— Я не собираюсь их убить. Они ж возродятся, если сгорят. Но я хочу похерить их работу, — она указала на отель. На конце её пальца вспыхнул огонёк. Сам, без всяких зажигалок.

Хлоя тряхнула пальцем, но пламя не исчезало. Я быстро обхватил её руку тряпкой, перекрывая кислород — тряпка вспыхнула целиком, и я отшатнулся.

— Падай на землю, катайся! — крикнул я.

Хлоя взвыла, ударила рукой по стене, будто бы это могло сбить пламя. Я сбил её с ног, почему-то мне казалось, что стоит ей коснуться влажной земли, как огонь погаснет… не помогало. Тогда я бросился к пруду, сорвал с себя штору, окунул её в воду. Но когда я вытащил штору, она была совершенно сухой. Я опять погрузил её в пруд — и вновь вытащил сухую ткань. Что за страшный сон…

Когда я вернулся, Хлоя уже полностью сгорела. Неужели никто в отеле не слышал наших криков, не видел огня? Тот же Эдгар, он в минуте ходьбы отсюда, почему он не пришёл на помощь?

Я сложил останки Хлои в мешок, взвалил его на плечо и отнёс в ближайший дом — многоквартирный, как и остальные на этой улице.

Сегодня Хлоя проснётся на диване с индийскими покрывалами. Это та самая комната, которую я вспоминал в самом начале моей жизни в Лимбе. Я даже нашёл открытку с Кали.

Я положил картинку Хлое на грудь, присел на корточки — чтобы ей было лучше меня слышно, если она вообще может сейчас слышать — и сказал:

— Ты прямо как Кали; она тоже знает толк в разрушении. Но она разрушает старое, чтобы можно было создать новое. То есть, это вроде как полезное разрушение. Это я к чему… Если уж так вышло, что кто-то разрушил старую Хлою, неважно кто — общество, преступники или она сама… То надо построить новую Хлою! Зачем утопать в разрушении?

Я бы погладил её по голове, если бы мне не было противно касаться обожжённой плоти.

Дожил — толкаю речи про индийских богов. Хотя… Неважно, чьи боги. Главное, какой смысл вкладывается в их образы; особенно в образы разрушения и создания. Этого не хватает христианству: я рос в среде, где было только два полюса, положительное-созидательное и негодное-разрушительное. Хлоя, по всей видимости, тоже. И, поскольку мы оба не тянули на образцы высокой морали, нам осталось только прибиться к противоположному полюсу, добровольно искупать себя в дёгте, вываляться в перьях до того, как с нами это сделало общество. Общество наведёт на нас палец и крикнет: «Свиньи!», а мы ответим: «Нет, мы не свиньи, мы ещё хуже!»

В многомерном обществе с нами этого бы не произошло. Но наш мир не многомерен, поэтому Хлоя не станет Кали, женщиной-воином. У её уме нет такой опции, такого архетипа. Есть только опция жалкой, никому не нужной грешницы.

Я правильно сделал, что лишил её жизни — избавил от чумы двадцать первого века, не дал ей сесть за заражение в тюрьму, ведь её месть могла раскрыться. Не зря я отобрал и угасающее тело наркоманки, заменив его вечным телом Лимба.

— Мне нравится ваш прогресс, — сказало отражение Доктора в чёрном экране телевизора.

— А что вы теперь являетесь только в отражениях? Пешком не прийти, ножки болят?

— Смешной маленький Данте.

Некогда было искать пульт, я подошёл к телевизору и ткнул на «Power». Доктор утонул в прыгающих помехах и белом шуме.

— Глупый маленький Данте.

Я оглянулся — смутный образ Доктора теперь был в оконном стекле. Я задёрнул шторы.

— Наивный маленький Данте, — хор трёх тихих голосов.

Голос доносился сверху, из-под люстры. Доктор влез в каждую из трёх лампочек. Я даже не мог разглядеть эти крошечные отражения, но был уверен — Доктор именно там, в лампочках.

Минута — и лампочки лежат в шкафу, выкрученные и закутанные в подвернувшуюся под руку тряпку.

Раздался смешок, словно идущий изнутри моей головы. Да где он теперь?

Мои глаза. Они ведь тоже отражают.

Я зажмурился. Теперь в комнате не осталось ничего, похожего на зеркало. Не буду двигаться, даже мысли в голове не допущу, ему будет не за что зацепиться…

Апельсиновый цвет приятный. Когда в последний раз видел что-то ярко-оранжевое? У сектантов в отеле что-то такое было…

Никаких мыслей, я сказал!

Скоро ли проснётся Хлоя? Подчас и мне охота расчленить её на части, а потом закопать это всё в разных частях Лимба. Но я должен быть терпелив… впрочем, почему должен? Я никому ничего не должен.

Никаких мыслей!

Это бесполезно. Я открыл глаза, выключил рябящий телик, отдёрнул шторы.

— Пусть Доктор приходит и крутит своё кино, если ему так хочется. Всё равно оно будет не про настоящего меня, — сказал я резной шкатулке с благовониями.

— Ты такой смелый! — ответила шкатулка моим голосом.

— Не надо мне льстить.

— Отчего ж я льщу? Я не льщу.

— Ты меня нахваливаешь, чтобы я не расстраивался. Но по правде-то во мне храбрости ни на грамм.

— Ты себя недооцениваешь, — утешила шкатулка.

— Наверное, так, — я вздохнул.

Доктор наблюдал за мной с оконного стекла.

— Вы бы ещё чесноком шею намазали, как крестьянин средневековый, — сказал он.

— Всё что угодно, лишь бы осложнить вам жизнь. Чего хотели?

И он ушёл. Молча ушёл за границу стекла. Я воздел руки к небу в безмолвном жесте, но ни один из богов не ответил на мой зов — потому что боги — это просто символы.

* * *

Тогда, в поисках занятия, я завис над Хлоей и заглянул ей в левый глаз, намеренный получше узнать мою приятельницу. Через пять или шесть секунд её зрачок расширился, растянулся, стал больше самого глаза, затем больше головы, больше всей комнаты.

Я стоял в узком длинном коридоре с чёрными бесплотными стенами. Они колыхались в воздухе, и мне не составило бы труда пройти сквозь них, но я не был настолько любопытен. Поодаль на полу, залитом чёрной жижей, спиной ко мне сидела Хлоя. Почему я не попал внутрь её ума, как в прошлый раз? Кажется, я ошибся и посмотрел в неправильный зрачок.

— Хлоя! — позвал я её. Девушка обернулась, и она была куда более похожа на ту тощую наркоманку со стеклянным взглядом, всклокоченными волосами и мятым лицом — которую я раньше видел в джакузи. Да, теперь я понимал, что это один и тот же человек. Перенесясь в Лимб, она стала выглядеть ухоженной здоровой девчонкой, и перемена была столь разительной, что я даже не смог узнать Хлою.

— Где мы?

Она сказала что-то еле слышно, и я понял слова только по движению губ — «не знаю».

— Пойдём отсюда, — я помог ей подняться. Она была одета в ту же самую одежду, что и в день, когда я наблюдал за миром из её головы. Ноги и зад её чернели от липкой жижи.

— Здесь нет выхода, — прошептала Хлоя. — Это лабиринт.

Я приобнял её и повёл вперёд по туннелю. Здесь не было ни единого источника света, но я отчётливо видел свои руки, Хлою и шевелящиеся стены, что то расширялись, то сужались, почти касаясь нас завихрениями дыма. И всюду эта чёрно-серая взвесь, как пепел, она оседала на наших волосах и одежде.

— Я тебя выведу, — сказал я, вспомнив, что недавно сам слышал от Хлои те же слова.

Мы блуждали по лабиринту, и на каждой развилке я поворачивал направо, пытаясь придать смысл бессмыслию. Будто правый — синоним правильного. Через несколько таких поворотов я подумал, что поворачивать всё время в одну и ту же сторону — это ходить по кругу, и свернул влево.

— Здесь нет разницы, куда поворачивать, — заметила Хлоя. — Тут везде одна Тьма, потому что я её заслужила.

— Ты заслужила ремнём по заднице, — ответил я, и тут же спешно добавил: — В воспитательном смысле, а не БДСМ-ном. Немножко терпения, и мы выйдем на свет. Будет так глаза резать, что потом сама начнёшь жаловаться и проситься обратно.

— Я не верю в свет. А если бы и верила — я его всё равно не заслужила. Я даже не старалась быть хорошей.

— «Свет» и «тьма» — только философские словечки. А в реальности всё зависит от того, как смотреть. Вот смотри, есть идеальные с виду люди — но только с виду. Совершенных людей быть не может. Их, этих иллюзорно-идеальных, вырастили родители, падкие до достижений. Ребёнок должен говорить на двух-трех языках. Ребёнок должен постоянно участвовать в конкурсах — и побеждать (потому что если он не выиграет, его ждет тщательная головомойка на тему никчёмности). Ребёнок должен носить одежду без складочки и единого пятнышка. Ребёнок должен говорить по взмаху флажка — и только одобренные слова. Ребёнок должен символизировать собой ходячую добродетель — по мерке родителя. Родитель должен только денег банку, а его ребенок должен-должен-должен на каждом углу, хотя он никогда и в долг-то не брал.

Здесь у ребенка два пути. Первый — мой. Сразу заявить себя бездарем. Вы хотите реализоваться через мои успехи? Бесполезно. Их не будет. Я побегу кросс спиной, лишь бы не прийти к финишу первым.

Второй — поверить, что родителю виднее, и что идеал достижим.

Знавал я повзрослевшую версию варианта два, воплощенную безупречность. Я таких искренне жалею. Понимаешь: каждую минуту его чувства как в концлагере, среди полчища надсмотрщиков — и большинство из них, видимо, приходятся друг другу родственниками, ведь у них одинаковые фамилии: герр Должен, фрау Должен…

Так вот, этот человек, о котором идет речь, не притворялся идеальным — он достиг невозможного — стал идеальным. Почти. Ни единого недостаточка. Здоровый образ жизни, только полезная еда и «правильная» музыка вроде классики и легкого джаза. Правильные слова: я не могу представить его, произносящим даже слово «нафиг». Чинные прогулки с родителями по воскресеньям (я удивлен, что не в церковь).

Он получал в университете только высшие оценки, никогда не ходил на наши студенческие тусовки. Мы были для него слишком неправильные. Ну а поскольку его профессия была недостаточно высокодуховной, он ещё и волонтёрствовал по выходным. Собирал всякие штуки для беженцев, торчал в доме престарелых.

Но, я сказал, что он был только почти идеальным. Для меня его недостаток и близко не изъян, для нашей страны, к счастью, тоже; но не для семьи, где дрессировали этого героя социальной войны.

Я ходил в группу поддержки для ЛГБТ. Ну, номинально она скорее была только для второй буквы, хотя я к ней не особо. Так вот, как-то вечером я увидел в группе этого парня. Он никогда ничего не говорил, только слушал. Слушал и краснел, потому что мы говорили «неправильные», пошлые вещи. Но, факт его присутствия уже сам по себе был признанием.

В нашей группе царило правило: то, что в ней происходит, за её пределы и не выходит. То есть, рот на замок, а ключик в реку. А я… Трезвый я бы никогда не проболтался, личная тайна для меня святое. Но на следующий же день на вечеринке, когда за столом повисла пауза — я ненавижу паузы — моему пьяному мозгу показалось, что чужой секрет окажется прекрасным средством поддержать разговор.

Новость разлетелась по городу, как страшная фотка Бьонсе по интернету.

Знаешь, что было дальше?

Он умер. Сердечный приступ в двадцать один год. Ты можешь сказать, что я приложил руку к его смерти. Но я так не считаю. Конечно, я виноват с том, что сорвал завесу; но не в убийстве. Только не в том случае. Это страх неидеальности его убил, не я. Страх позора еще, быть может. Парень должен быть счастлив, что умер, ведь иначе ему пришлось бы сделать харакири, дабы обелить свою честь. Конечно, было бы что обелять…

Теперь посмотри на ситуацию с другой стороны. Я же оказал ему услугу, посветил фонарём в темноте! Он мог с того момента сказать себе: «да, я не совершенство с точки зрения таких-то и таких-то, но я собой доволен, и это главное». Он бы освободился от вечного рабства вот тех вот надсмотрщиков в своей голове, стал бы счастлив! Только он не сумел извлечь пользу, и мой свет оказался для него фарами вылетевшего на встречку авто. Бум и авария. Потому что он смотрел на жизнь однобоко.

— Хреновый какой-то пример, — грустно улыбнулась Хлоя. — Ты мораль сам придумал, чтобы не мучиться совестью? Пожалуйста, не заставляй меня искать что-то хорошее ещё и в Гитлере с фашистами.

Я вздохнул. Не вышло из меня гуру. Проповедь зашла в тупик, как и мы с Хлоей осле очередного поворота.

В тупике стояла двухместная кровать, окружённая с трёх сторон вполне человеческими стенами. На одной из них висел постер, распечатка какой-то классической картины — три викторианских дамы на поляне в осеннем лесу. Только лицо героини на переднем плане было не спокойным, как на оригинале, а злобно-насмешливым.

Хлоя вся сжалась при виде этой комнаты, задрожала. Противоположную стену растянул проём, из которого вышло шестеро человек. Они застыли с другой стороны кровати в ожидании, и проём за их спинами затянулся вновь.

— Что происходит? — спросил я вполголоса.

— Лабиринт всегда сюда приводит, рано или поздно. Поэтому я предпочитаю сидеть на одном месте… Мне надо повторить одну сцену из своей жизни, иначе не выбраться.

Я обернулся — туманные стены сомкнулись, отрезав нам путь к отступлению. Хлоя шагнула к кровати. Неужели это приходит к ней с каждым сном? Я шагнул назад, в чёрный туман…

* * *

…и оказался в оранжевой «индийской» комнате. Моя приятельница всё ещё лежала без сознания, изредка вздрагивая со стоном испорченного инструмента.

Чтобы скоротать время до выздоровления Хлои, я принялся шарить по шкафам. Здесь был телик, был DVD, значит, где-то отыщутся и диски. Они и впрямь вскоре нашлись — стопка пыльных коробков за диваном, а вместе с ними и пульт.

Но вот что странно: ни на одном коробке не было аннотации, все они оказались без единой буквы. Не было и названий на самих дисках.

Я взял первый диск и воткнул в DVD. Привод загудел, и я застыл в томительном ожидании. Обрадуюсь даже рождественской комедии про семейные ценности, честное слово.

На экране появилась рука, она сжимала бумажную куклу с грубо намалёванным лицом. Рука двигала куклу туда-сюда перед камерой; потом камера двинулась — оператор пошёл по весенней грязной улице, а рука всё так же водила куклой.

Я развёл внутренний спор сам с собой — смотрю ли я бред сумасшедшего или артхаус, который ещё меня удивит, когда камера резко повернулась к земле. Кукла упала в грязь.

Рука подняла бумажного человечка, и голос за кадром сказал:

— Кукла грязная. Её не отстирать. Нет-нет, не отстирать.

Камера двинулась к мусорным бакам.

— Дети, мусору место на свалке! Не надо копить мусор!

Перед камерой появился тетрадный листок с корявыми, будто написанными ребёнком буквами «К О Н Е Ц».

— Да уж, — сказал я. — Намёк понят. Но хрен вам! Мы — не мусор.

— Вы думаете, это о вас? Зачем вы всё проецируете на себя? — спросил Доктор. — Слишком высокого о себе мнения?

— А что, вы хотите сказать, я хуже мусора?

— Я этого не говорил.

— Какой вы демагог.

— Это скорее про вашу спутницу. Она ваш балласт. Признаюсь, закопать её части в разных концах города — не такая уж плохая идея.

— Да молчи, демон подъездный, — отозвался я. Почему я сказал именно «подъездный»? — Одна агитирует дом поджечь, другой — девку расчленить…

— Я лишь повторяю вашу идею. Или она не ваша?

— Кто знает, может, это вы мне её внушили. Я ж положительный тип. Ну, не без греха, но не маньяк же.

— То есть, всех тех людей при жизни убили не вы?

— Нет. Я бы не смог. Я даже Хлое мщу и то максимум словами.

Доктор молча зааплодировал.

— Люблю, когда люди трезво оценивают свои возможности.

Я аж подскочил.

— Так это правда? У меня не было никаких провалов в памяти и… я никого не убил?

— Не знаю, — пожал плечами Доктор.

Я махнул на него рукой и воткнул второй диск. Посмотрим, что за фильмы ещё сняла «Шиза Пикчерз».

В пустой комнате на стуле сидел парень в одних трусах, верхняя часть его лица была закрыта картонной маской. Подле него стоял шипящий чайник. Вот раздался щелчок — вода вскипела.

Актёр взял чайник, занёс его над головой и наклонил. Струя кипятка полилась ему макушку. Парень вздрогнул, растянул губы в неестественной улыбке и проскандировал:

— Я! Буду! Улыбаться!

Так он поливал себя дальше с лыбой на устах, время от времени вскрикивая «Я! Буду! Улыбаться!!!» Кожа на его лице, плечах и груди покраснела там, где текла вода, но он продолжал вопить свои речёвки.

Я выключил фильм. Этот точно про меня; я же «улыбался» всю жизнь — в лицемерном смысле. Ну, пока не сошёл с ума. А поскольку я с того времени бросил «улыбаться», то фильм запоздал.

— Жаль, что запоздал, — проронил Доктор.

— Лучше актёрскую игру пожалейте, — небрежно откликнулся я. — Такой бездарной я ещё не видел.

— В таком случае, следующий фильм вам понравится. Там самые искренние чувства.

Я воткнул третий диск, мысленно спрашивая, зачем надо было записывать такие короткие ролики на отдельные диски, когда все они без проблем поместились бы на одном.

Теперь передо мной появилась до боли знакомая комната. У меня аж сердце сжалось.

На разобранной софе сидели мать и сын. В молчании последнего — больше эмоции, чем у самого лучшего актёра де-ля-Виль.

— И чтобы я больше её рядом с тобой не видела! — выговаривала мать. — И не вздумай скрывать, я всё равно узнаю… на меня смотри, когда я с тобой разговариваю! Если я увижу, что между вами меньше десяти метров, если мне хоть кто-то скажет, что видел вас вместе, или я узнаю, что вы перезваниваетесь-переписываетесь…

Она поднялась с софы, одёрнула свой махровый халат, подошла к шкафу и похлопала по его дверце. Я знал, что там. Сейф с ружьём. Отец этой женщины давно не охотился, а ружьё так и хранилось у дочери дома.

— …то я дождусь, пока эта шлюха пойдёт мимо наших окон, а ведь она тут часто ходит… И застрелю её. Рука не дрогнет!

— Прости, пожалуйста, — проговорил сын.

— Чего мне с твоих «прости»? Ты вогнал меня в гроб! Собственную мать — в гроб! Мне с сердцем плохо от мысли, что ты связался с какой-то шалавой…

«Шалавой» была девчонка с того же курса, на котором учился сын. И если бы у неё можно было замерить уровень развязности, градусник бы показал число в разы ниже, чем среднее по городу.

— Я даже ждать никого не буду. И так ясно, что ты завтра выйдешь из дома — и тут же с ней путаться. Я ж тебя знаю, — мать открыла шкаф и загремела связкой ключей — искала нужный от сейфа. — А ещё я знаю, где она живёт. А мне за это даже ничего не будет — я старая больная женщина…

Ключ заскрипел в замке.

Сын не выдержал, и разрыдался как дитя, даром что ему было девятнадцать.

— Ну пожалуйста, прости меня! Я не хотел! Я не знал, что тебе будет так плохо!

— Всё ты знал, ты же специально ищешь, как меня в гроб вогнать, а потом шлюх домой водить, — мать обернулась с ружьём в руках, спокойная-спокойная, будто только что отругала кошку, разбившую дешёвую вазу. Она прошла в прихожую (камера повернулась ей вслед), надела туфли и накинула плащ поверх халата.

Сын встал перед ней на колени, повторяя:

— Пожалуйста! Пожалуйста, прости меня!

Мать смилостивилась и сняла плащ.

— У тебя в жизни должна быть только одна женщина — мама! Как этого можно не понимать? — она погладила сына по волосам. — Ведь мама на тебя всю жизнь положила, она точно знает, что для тебя лучше…

Я так сильно не желал того, чтобы эта запись и дальше продолжала мерцать передо мной, что телевизор щёлкнул и задымился. Экран посинел, и я смог вздохнуть с облегчением. Конец фильма.

Я отупело смотрел на синий квадрат.

— Ты поэтому перешёл в нетрадиционную лигу? — прохрипела, как расстроенный патефон, Хлоя со своего ложа. — Потому что в тебе застрял этот запрет?

— Потому что все бабы — как она, глупые, властные манипуляторши, воображают себя царицами всея планеты, вокруг которых ты должен плясать и кланяться! И ноги им облизывать! И сколько баб ни встречаю, каждый раз убеждаюсь всё больше и больше! — мой голос прозвучал неестественно тонким, настолько истеричным, что я устыдился его звучания. — Можно ли представить, что мужчина, например, мой отец — бы сказал мне то же самое? Нет. Мы уважаем других людей, а вы..

— Я, например, не такая.

— Ага! Чуть что не по-твоему — чик ножом по шее! Воображаете, что можете наказывать мужчину по праву пи$ды.

— Будь ты бабой, я обращалась бы с тобой точно так же. Кстати, ты ведь в курсе, что со мной сделали мужчины. До сих пор не возьму в толк, откуда, но…

Она совсем не помнит нашего путешествия по лабиринту.

— Знаю, и что?

— Но я же не прокляла весь мужской род. Я столкнулась с десятком моральных уродов, да… И блин, я уже теперь не смогу заниматься сексом по любви. Но я же не говорю, что ты такой же, как они. Или Давид, будь он неладен. Он даже слишком правильный, до тошноты. Мессия тоже мужчина, а я уважаю его больше, чем всё остальное человечество вместе взятое.

— А потом ты, такая добрая и понимающая, снаркоманилась и сдохла. И после смерти твоё главное развлечение — поджигать саму себя. Жилой дом хотела ещё поджечь.

— Блин, Данте, мои тараканы — это только мои тараканы, мы сейчас про другое.

— Тогда почему мне нельзя иметь своих тараканов?

— Потому что они изначально неправильные, мол, все бабы — суки и так далее.

— А твои тараканы — правильные?

— Забей.

От синего экрана начало рябить в глазах, и я выключил телевизор, вернув приятный полумрак. Зачем — такие фильмы? Ладно первые два — насмешка над глупцом, решившим посмотреть телевизор в безумном мире. Но третий… ради чего мне его показали? Какие выводы я должен сделать?

Я зря ищу смысл в бессмыслии, а Лимб сыплет соль на кровь просто потому, что может.

— Те слова, что не важны пол и тело, важна только душа — они, получается, были для красоты момента сказаны? — подала голос Хлоя.

— Нет. Я правда так думаю.

— Но ты противоречишь сам себе.

— Я сам уже как Лимб — без тени логики.

Томительная тишина.

— Ты права, — сказал я. — Насчёт того, что одна женщина — не все женщины мира. Но это старые обиды, понимаешь? Они наслаиваются друг на друга, и ничем их уже не выкорчевать. Пытаешься себя убедить, что на самом деле всё не так плохо, и что ты загоняешь неповинных людей в стереотип, что «не все мигранты и ракаи — плохие», но потом тебя грабят и те, и другие за одну неделю, и ты опять косо смотришь на мигрантов с ракаями. Вот с женщинами так же, только ещё хуже.

Представь, что каждый день ты выслушиваешь, какое ты дерьмо, потому что ты пацан. Говоришь слишком громко? Что за мужицкая привычка. Не моешь голову каждый день? Грязнуля, как и все мужики. Не принёс высший балл по литературе? Это потому что тупой мужлан, как папаша. А то, что сестрёнка в двадцать лет ни одного слова не пишет без ошибки — так всё равно, девочка-умничка.

И «девочки-умнички» становятся твоим врагом номер один, ведь что бы ты ни делал, как бы ни лез из кожи вон, они всё равно будут лучше тебя. И ты ненавидишь их, завидуешь, пытаешься им подражать — лишь бы встать на ту же ступеньку… но всё бесполезно.

И тогда ты говоришь: всё, мне покласть на любой авторитет. Вообще. Отныне я отбиваюсь от рук, хожу на вечеринки, пью и говорю всё, что думаю, лучше матом. (Всё это под искреннюю радость матери: «Я ж говорила, мужики невоспитуемы!»). Потом огребаешь по башке и возвращаешься к старой рабочей схеме, которая давала хоть какую-то стабильность. «Пожалейте меня, я ведь как девочка. Я говорю и двигаюсь, как они, я такой же опасливый и эмоциональный. Я тоже достоин высокой оценки». И ненавидишь уже себя, потому что превратился в… вот это.

Ты везде лишний. Даже в ту же группу поддержки придёшь, к тем же гомикам — нафига им твоя философия? А, я отвлёкся… о чём я говорил-то…

И вот на всём этом фоне ты пытаешься себя убедить, что женщины, в целом, не плохие и не хорошие. Чем заканчивается? Правильно. Стоит только тётке на улице скорчить высокомерную мину, как все твои аффирмации и установочки проворачиваются обратно. Как Отче Наш, прочитанный задом наперёд, оборачивается дьявольским заклинанием. А, хер с ним. Нас всех одинаково имеют. И мы тоже… Почему всё обязательно должно быть именно так, а?

Моя слушательница грустно улыбалась, её лицо почти восстановилось. А комната расцвела, заоранжевела — как в жизни. Мне послышалось даже чириканье птиц.

На небесах только и говорят, что о море? Может быть. Мы же говорим о том, сколько мрака повидали и сотворили, но мы и не на небесах.

— Боже… Хлоя, спасибо тебе. Ты первая, кто дал мне излить душу и ни разу не вклинился с возражениями.

— Рада помочь, — сказала она. — Иногда для Рая в сердце нужно лишь, чтобы тебя выслушали.

— Хочешь, я тоже тебя послушаю?

— Я бы предпочла, чтобы ты меня пока оставил. А я полежу, помечтаю…

— О чём?

— О «ком». Ангел не выходит у меня из головы. Тот, что пришёл ко мне перед смертью. Я фантазирую, будто я с ним знакома. Вот он, сто процентов, самый адекватный мужчина в мире, хоть и не человек.

— Ангелы не имеют пола, — сказал я, становясь перед ней на колени. — Прости, Хлоя.

— За что?

Тяжёлая фигурка индийской богини опустилась ей на голову. Струйка крови потекла по лбу — не рассчитал силы.

— За это.

Левый глаз, зрачок которого так и норовит закатиться, смотри на меня!

* * *

Мы снова проходим тёмный, душный коридор до конца. В тумане закручиваются щупальца, поблёскивают миллионы глаз, которыми нас изучает Доктор, вечный экспериментатор. Но сегодня я здесь не про его честь, я здесь — ради Хлои.

Всё-таки я не эгоист.

И, как и в прошлый раз, коридор заканчивается кроватью. Хлоя делает шаг вперёд.

— Подожди. Дай я.

— Ты собираешься… ради меня? — она проговорила это с благоговейным ужасом. — Ты хоть понимаешь, что они сделают с тем, кто подойдёт ближе?

— Да.

Видимо, я смотрел на неё точно так же, когда Хлоя собиралась себя сжечь.

— У каждого из нас свои страхи и табу, так? На то нас тут и двое, чтобы мы по очереди вытаскивали друг друга.

Я лёг на кровать,раскинув руки в стороны и глядя на шестерых мучителей снизу вверх. Их лица расплылись ассиметричными масками: многолетний хлоин страх исказил их. То были уже не лица, а рыла, пропущенные через фильтр кривого зеркала.

Это ненастоящие люди. Я сам — ненастоящий. Так какая разница?

Настоящая здесь только боль, которую можно испытать… которую можно исцелить.

Я не эгоист!

Туманный потолок рассеялся, обнажив лазурное небо с облаками. Я инстинктивно заслонил лицо от яркого света.

Вверх, вверх…

* * *

* * *

Почему, чтобы стать чище, нужно сначала хорошенько искупаться в грязи?

Мусорное искупление для человека, сотканного из мусора.

* * *

Хлоя всё ещё оставалась без сознания, но её дыхание стало мерным и умиротворённым. Надеюсь, я и вправду принёс свет в её лабиринт, а не скитался по стране собственных иллюзий. Такой подвиг — и не расскажешь ведь никому.

Если Доктор сейчас взял бы из меня материал для своих мешков, что бы это было? Чистая, как слеза, капля росы? Или другая, мутная капля? «О, вы извращенец», — сказал бы Доктор. — «Ни один нормальный человек на вашем месте не пошёл бы на такое. Вы сами этого хотели. Вы это не для Хлои, а для себя — решили так откупиться о тсвоих грехов».

Нет. Для Хлои. Сколько можно утомлять себя своими мыслями…

Со скуки я начал собирать по дому зеркала и относить их в одну комнату. Пока руки работают — голова отвлекается.

Я установил друг напротив друга два больших зеркала, шепнул абракадабру над одним и увидел пустую прихожую. Эта мне не понравилась — совсем блёклая и безвкусная. Обшарпанные шкафы, крашеные болотной краской стены, завал газет на тумбе со старым телефоном. На календаре большие красные цифры «2009» и мультяшный бычок — не такой уж красивый, чтобы ради него столько лет не менять календарь на новый.

Любопытно: Хлоя догадалась использовать зеркала как проекторы мира живых… или первая создала такой проектор? Как ещё можно использовать Лимб? Но мой ум не был изобретательным и позорно отмолчался.

На стороне живых показался бородатый дядька в растянутой майке и спортивных штанах, такой грузный, что весил он, наверное, как три с половиной меня. Он сонно протопал по коридору и хлопнул дверью. Вскоре я услышал шум спускаемой воды. Ну, отлично.

Дядька пошёл в обратную сторону, позёвывая… и застыл. Медленно он повернулся в мою сторону, и судя по его ошалевшим глазам, видел он в зеркале вовсе не своё отражение.

— Привет? — сказал я.

— Привет, — отозвался дядька с грубоватым акцентом. — Гость ко мне с добром или со злом?

Странный он. Я бы на его месте уже бежал на улицу и вопил.

— С добром.

— Что гость желает мне сказать?

Ой, божечки, я же могу передать послание с того света, а я совсем к такому не готов!

Я будто вышел на сцену и забыл сценарий. А по сценарию полагается что-то мудрое и пафосное.

— Всех нас мучает пустота, — заговорил я. — Чёрная ужасная дыра в груди. Её ничем не заполнить. Хотя женщины нас и в этом обскакали — они заполняют пустоту ребёнком, но я мужчина, и ничем не могу её заполнить.

— Мужчина ничем не может заполнить пустоту, — повторил дядька, словно запоминая, и тут же забормотал что-то на чужом языке. Переводит для себя, догадался я.

Он отошёл от зеркала и исчез за дверью напротив, всё так же бормоча себе под нос. Что за грубость? Или он перестал меня видеть? Пожалуй, так и было. Взгляд его расфокусировался, когда он начал переводить мои слова.

Срань, что я нёс? Неужели нельзя было сказать: «Я застрял в чёртовом Чистилище, спасите-помогите»?

Но всё же вернулся я к Хлое в приподнятом настроении, подпрыгивая при каждом шаге. Опасливо взглянул на неё — помнит ли удар по голове? Нет, не помнит. И жертву мою тоже не помнит. А я… я не скажу.

— Угадай, что сейчас было? Я поговорил с живым человеком на той стороне зеркала!

— Как?! — встрепенулась та.

Я пересказал ей произошедшее.

— Это был контактёр, девяносто девять процентов, — предположила Хлоя. — Ну есть такие, которые говорят с призраками.

— Что-то он плохой контактёр. Видел меня меньше минуты.

— Да это как раз нормально. Ты сам сказал, он был сонный. Когда человек сонный, то считай что в трансе, а транс — всё равно что маленькая смерть ума. Потом он начал переводить слова на свой язык, тут его ум проснулся, и мужик вышел из транса.

— Звучит логично. Как я сам не догадался…

— Потому что в нашей суперкоманде я умная, а ты красивый.

— Ой, да ты тоже ничего, когда не обгорелая, — польщённо отозвался я. — Постой, это был комплимент или оскорбление?

— Конечно, комплимент, — уверила меня Хлоя.

— Тогда ладно.

Моя лучшая подруга, самая разумная из всех женщин в мирах мёртвых и живых поднялась с дивана и потопала в комнату с зеркалами.

— В котором из них твой дядька?

— В этом.

Но зеркало показывало только черноту — его занавесили с другой стороны. Хлоя приложила к нему ухо.

— Цык-цык-цык, будто бьёт по клавиатуре изо всех сил, — сказала она. — Про контакт свой рассказывает на форуме, ставлю руку на отсечение.

Я тоже прислонился к нашему потустороннему девайсу. Похоже на то — печатает, причём с упоением.

— Только одно не пойму. Зачем он закрыл зеркало? — спросил я.

— Чтоб мы не подглядывали. Сообразительный мужик. Но думаю, рано или поздно любопытство опять взыграет.

— Не взыграет, если он опытный контактёр, или как ты там его назвала. Он, наверное, с духами треплется каждый день, как по скайпу.

Хлоя хитро посмотрела на меня, затем взвыла загробным голосом:

— Конец света грядёт, смертный! Мы, духи, избрали тебя и пришли с того света, чтобы предупредить!

— Ты должен построить ковчег, смертный! — присоединился к ней я. — Одну его сторону сделай из крышек от микроволновок, а вторую обей плакатами поп-звёзд!

— Спусти его в реку и тащи на борт столько прохожих, сколько сможешь! На тебе великая миссия по спасению горожан!

— И городских крыс. Крысы — благословенные существа, на то Господь даровал им сверх-живучесть!

— Ты должен всем рассказывать об этом! Люди травят крыс по незнанию, а ведь они святы, святей икон и мощей.

— Храни господь крыс! Храни господь нового пророка! Да здравствует ковчег!

Грузные шаги на той стороне. Мы затаились, ожидая нового контакта, но мужик-контактёр не торопился снимать покрывало. Он зашептал на незнакомом языке; затем послышался плеск воды.

Что-то резко обожгло мне щёку, я вскрикнул и отпрянул от зеркала — одновременно с Хлоей.

— Освящённой водой брызгает, что ли? — усмехнулась та. — А мы, оказывается, нечисть.

Я продолжал держаться за саднящую щёку.

— Может, хрен с ним, с контактёром?

— Ага. Давай с другим побалуемся. Абракадабра… О, я знаю это место. Моя школа.

Сияние белых стен и зелень в дизайнерских горшках. Два охранника стоят, как солдаты на плацу. Больше похоже на посольство, чем на школьное фойе. Элитная гимназия какая-то.

— Тут точно будет, на что посмотреть, — радовалась она. — А дом дядьки-контактёра был взят из своей памяти?

— Точно нет. И почему-то сомневаюсь, что из твоей тоже.

— Значит, неподалёку есть кто-то, кто видел ту комнату. Может, даже с толстым дядькой знаком.

Прозвенел звонок, но никакого топота, как в моей родной школе, не последовало. Ученики чинно вплыли в экран, все в отглаженной тёмно-синей форме. Фу, да и только.

— У тебя тоже была такая форма?

— Да, а что?

— Просто думаю, как ты из вот этого, — я указал на школьников, — дошла до… ну, не самой лучшей жизни.

— Ха! Да из вот них, пресыщенных детишек, — она тоже ткнула в зеркало, — такие как я, получаются намного чаще. Я тоже была… пресыщенной детишкой. Вот посмотри на эту девку, — перед зеркалом прихорашивалась тёмненькая ученица, такая же приличная девушка, как и все остальные — если не считать татуировки, видневшейся за воротником. — У неё глаза скучные, я прям не могу.

— Ты хотела сказать «скучающие»?

— И это тоже. Вот теперь представь, что ты в семнадцать лет уже повидал Ниагарский водопад, пирамиды, Пизу, оперу сиднейскую, на Бродвее фантиками мусорил… Попробовал сладости от лучшего шоколатье Парижа, ну и другую жрачку — от лучшего шефа. Нюхал лучшие духи. Перемерил все шмотки, какие тебе только хотелось, а когда не находил то, что тебе нравилось — тебе наняли личного кутюрье, вот он на тебя был похож, кстати.

— А как же творчество?

— И на творчество тебе тоже покласть. В чём ценность картин, если с детства каждый день смотрел на подлинник Ван Гога у себя в гостиной? В Лувре, кстати, и то копия. Это я тебе по секрету говорю.

— Я про своё творчество. Ты не пробовала рисовать? Играть на пианино?

— Да мне это всё неинтересно было. Там ж годами тренироваться надо.

К девушке подошёл парень, такой же школьник. Она тут же недовольно скривила губы, и что-то ему сказала — я не расслышал, что. Он ответил, судя по виду, такой же колкостью.

Из зеркала за нашими спинами послышался шорох — наш контактёр снимал покрывало.

И тут всё исчезло. Пол, стены, вся комната — провалилось в черноту. Были только мы с Хлоей, испуганно схватившиеся друг за друга, и два ярких квадрата по обеим сторонам — в одном виднелось пузо контактёра, что встал на стул перед зеркалом и чем-то шуршал над ним, в другом — два грызущихся подростка. Их голоса зазвучали громко и отчётливо, но немного гулко и с эхом.

— Ты ж знаешь, со мной не стоит связываться-ться-ся, — говорил парень. Я взглянул ему в глаза и… они потащили меня вперёд. Меня словно затянуло пылесосом, так быстро, что я не успел бы крикнуть «Хлоя, помоги!»

Глава 9

— Поздравляю, Данте, мы свалили из Лимба, — сказала мне татуированная девушка. Она подхватила меня за плечо и потащила к лавке у стены. Ноги были как ватные и еле слушались.

Девушка закопалась в своей сумке, будто впервые видела её содержимое — вытаскивала и открывала тетради, выворачивала потайные карманы.

— Итак, меня зовут Мишель Ру, я курю, у меня отвратный почерк, и, судя по презервативам и противозачаточным одновременно, боюсь забеременеть. А ещё у меня в кои-то веки не плоская задница. Шикарно, всегда завидовала негритяночкам.

— Хлоя? — проговорил я заплетающимся языком.

— Теперь я Мишель! — шикнула та на меня. — Ты б свой рюкзак обыскал.

Я повиновался, хотя чужие руки плохо слушались меня. В рюкзаке нашлись кеды и спортивная форма. И одна смятая тетрадка.

— А я, по ходу, Андрэ, — сказал я, прочитав имя на внутренней стороне обложки.

— Скорее, это имя ботана, у которого ты отобрал эту тетрадку. Судя по твоей новой морде, ты вряд ли вообще умеешь писать.

Я отложил рюкзак, потёр виски. Происходящее не укладывалось у меня в голове.

— Хло…Мишель, что это вообще?

— Видимо, два заабракадабренных зеркала превращаются в портал. Раньше ж мы абракадабрили только одно зеркало из пары. А потом… не знаю, я посмотрела девчонке в глаза, и всё.

— Ясно. Я тоже посмотрел своему в глаза. Хорошо, что дядька-контактёр гляделся в зеркало пузом, а не лицом. Не хотел бы я оказаться в его теле.

— Что он делал?

— Да без понятия. Может, листами из Библии стену обклеивал или прибивал иисусика.

— Да это и неважно, — Хлоя улыбнулась во все тридцать два. — Важно только то, что мы выбрались!

— И заполучили юные здоровые тела, не испорченные алкоголем и наркотой, — подытожил я. — Как думаешь, это надолго?

— Навсегда. Я останусь в этом теле, пока оно не состарится.

— А настоящая Мишель Ру? Где она?

— В Лимбе? В углу своего мозга? В нигде? — Хлоя продолжала улыбаться. — Меня это не колышет.

— Это нечестно по отношению к ней. Представь, что это у тебя забрали тело. Тебе бы понравилось?

— Если бы да кабы, а во рту б росли грибы! Жизнь подарила мне шанс, я возвращать подарки не принято. Всё, пошли.

— Куда? — я поплёлся следом.

— В банк, надо снять деньжат с её счёта. А то я ж не знаю пин-код от карточки. Пусть выдадут по паспорту.

— А это уже ограбление, — заметил я.

— Разве? Мишель идёт снимать деньги Мишель.

Как же хорошо на улице, как «настояще»… Никакого ощущения, что тебя обманывают, подсовывая под нос картонную декорацию. Было сыро и холодно, но я впитывал этот холод и эту сырость каждым сантиметром моей кожи, уже покрывшейся гусиными лапками… Мы так и вышли из школы в форме, пока все остальные шастали в куртках.

Совесть поутихла, когда я вкусил реальности. Даже тело стало слушаться меня лучше.

— Хорошо, но что ты собралась делать с деньгами?

— Купим билеты и уедем.

— Куда?

— Не знаю. Блин… далеко. Куда попадётся билет. Я не хочу ходить в школу под видом Мишель, болтать с её подружками и развлекать её предков. Все подумают, что она убежала со своим парнем.

Мы перебежали улицу на красный, водила в последний момент еле успел дать по газам.

— Эти двое не были парой, я уверен.

— Тем лучше. Все решат, что они встречались скрытно.

— Или, что парень увёз Мишель в лес, убил, закопал, а сам ударился в бега.

— Ха! Тоже может быть.

Перед следующим перекрёстком я схватил Хлою за руку.

— Что ты так несёшься? Не можешь подождать пять секунд до светофора?

— Тебе не понять, у меня душа летит, — пропела Хлоя. — Я наконец куплю себе стафф после трезвой вечности.

— Нет, — я сжал её руку и дёрнул к себе. — Разве ты сама только что не говорила, что жизнь подарила тебе новый шанс? Неужели ты собралась и его просрать?

— А на что мне тратить этот шанс, дорогой мой? На пустоту? — она дёрнулась изо всех сил, но я был крепок, как скала. — Пусти меня, урод! Угораздило ж вселиться в амбала!

Рядом с нами тормознул чёрный пикап с изрисованным под граффити боком.

— Девушка, нужна помощь? — крикнул водитель.

Я выпустил Хлою.

— Да, — сказала она, прыгая на пассажирское сиденье. — Спасибо!

Водитель проводил меня косым взглядом, трогаясь, а Хлоя показала средний палец.

А я думал, мы друзья.

* * *

На что потрачу свой шанс я? Всё-таки начну писать драмы? Поступлю в институт дизайна? Или свалю в деревню разводить гусей, шокировав родных и друзей бедного парня, в теле которого я оказался?

* * *

Я приеду домой и познакомлюсь с семьёй этого парнишки. Зайду в его аккаунты, изучу интересы. Начну готовить почву к их смене. Если наш мальчик вчера грезил одним баскетболом, а сегодня станет разбираться в арт-нуво, это будет подозрительно.

Одно хорошо: в учебе он вряд ли Эйнштейн, так что судорожно грызть ночной интеграл мне не придется.

Я напишу пьесу о том, что со мной произошло, найду режиссёра и мы поставим её для узкого круга зрителей, окружим атмосферой немейнстрима и окрестим искусством не для всех. Моя пьеса вызовет ажиотаж. Родители вчерашнего спортсмена прознают об этом и начнут его (то есть меня) отговаривать.

— Подвальные пьесы — это для маргиналов, — скажет мне суровый отец. — Я ждал, что ты пойдёшь по моим стопам и станешь дипломатом.

Но я не оправдаю его ожиданий и продолжу стоять на своем.

— Я лишу тебя наследства и всяческой поддержки! — пригрозит отец после второй моей постановки.

И тут я не склонюсь, ведь я уже привык жить, полагаясь только на себя, только дипломату о том неизвестно.

Мать моя, кстати, хоть и тоже не будет в восторге, отговорит мужа от столь сурового наказания и объяснит ему, что если меня проспонсировать и вывести мои творения с уровня подвальных постановок на уровень элитарного искусства, мной всё ещё можно будет хвастаться в его дипломатском кругу.

Тогда он предложит мне, словно нехотя, свои инвестиции. Я приму его предложение тоже будто бы нехотя.

Уже через год-полтора моя мечта исполнится. Я уже сам буду режиссером своих пьес, и страницы журналов запестрят моими именем и лицом. Моя улыбка, снисходительно-очаровательная, покорит сердца и умы обоих полов.

Я буду приходить на светские рауты как к себе домой, делиться мыслями с сильными города сего, пить с ними на брудершафт.

…Я опять стану отвратительным улыбающимся лицемером. Я заложу первый кирпич с того самого момента, как сыграю чужого сына. Это произойдёт уже через несколько часов.

Отвратительно. Нет, этому не бывать.

* * *

Я буду вести себя так, как требуют того мои чувства. Что не нравится — в топку. Я ведь учился играть на гитаре, так почему бы не сделать в новой жизни упор на музыку. Для рок-музыканта вечный бунт всегда в плюс. Сколько я подростком читал статей и интервью, где мои кумиры срывали в отелях двери с петель и блевали в цветочные горшки? Вот и я хочу срывать двери, буквально и фигурально, хватит с меня их чинить.

Я куплю отличную гитару в форме стрелы, буду репетировать каждый вечер… каждый второй… каждый третий вечер.

Через год-полтора начну собирать группу. Не таких безответственных ротозеев, за какими я следил в прежней жизни, отлавливая их по кабакам перед выступлением.

Хотя постойте, здесь противоречие. Я же сам собрался быть безответственным ротозеем. За другими участниками пусть следит специально нанятый человек, вот.

Итак, я стану участником группы. Попутно научусь петь, может быть. Или не научусь — бытность нумером два за спиной вокалиста меня не слишком уж расстраивает.

Мы дадим тур по стране. Но поскольку в этом варианте жизни я не воспользуюсь бездонным карманом своего папочки, у группы не окажется денег на рекламу, и мы соберём залы, наполненные только на треть, а то и четверть. На дорогу, еду и проживание уйдёт больше денег, чем мы заработаем. И тогда один из участников, самый ненадёжный, соберёт ночью всю «казну» и смоется, оставив только бумажку с мелкими строчками. «Я заработал эти деньги и имею полное право их взять», — поведает нам записка, и мы возмутимся: а разве каждый из нас не имеет ровно такое же право на заработанное?

Мы поймем, что оказались в чужом городе без цента в кармане, и я предложу пойти музицировать на улицах; кто-нибудь да подаст творческому люду на хлеб.

Поиграв свои песни и собрав три евро на четверых за несколько часов, мы перейдём на старые-добрые хиты и наскребём на билеты до дома. И уже в поезде, открыв фейсбучную страницу нашей группы, я наткнусь на видео. Кто-то заснял, как я пытливо пересчитываю мелочь в шапке и приписал: «а что, есть какие-то лохи, которые реально отдали тридцатник за вход на их концерт? на улице им никто ничего не подал за полчаса. jeez, как они убоги».

Я удалю это видео, но его тут же перешлёт нашему басисту кто-то из общих знакомых. Мол, «это правда, вы играете на улице?» Я буду доказывать группе, что в том нет ничего зазорного. Собратья по музыке мне ответят, что в самой игре и правда нет, зато общие знакомые теперь воспринимают их не как рок-звёзд, а как лохов.

Группа распадётся. Я засяду в баре, с горя заливая себя вином и рассказывая налево и направо, как поувольнял из группы всяких бездарей.

Я буду пить, пить, пить… ведь питие — мой единственный способ борьбы с трудностями.

Какое-то безрадостное развитие событий.

Переиграем.

* * *

Я аккуратно распрощаюсь как со глупым бунтом, недостойным взрослого человека, так и со всеобщим подлизыванием. Поклонюсь миру на все четыре стороны света, соберу котомку и уйду из дома, куда глаза глядят, радуясь восходу солнца, пению птиц и бликам на поверхности луж.

Я буду идти вперёд, подгоняемый ветром, или сидеть под мостом, слушая шорох дождя. К осени я уже привыкну к постоянной диарее (ведь мне придётся питаться тем, что найду на помойках). К зиме смирюсь с коченеющими пальцами. Но однажды, нежданно-негаданно, когда я уже сделаю круг по стране, поднимется сильная метель. Я привычно забьюсь под мост, дрожа от холода, и исповедуюсь льду и снегу, ведь помирать без исповеди — как-то нехорошо.

Меня найдёт полицейский и признает во мне «пропавшего Андрэ». На следующий день я очнусь в больнице, где меня начнут выхаживать, и затянется это на целых две недели. Не раз мои родители придут, пытаясь вывести меня на чистую воду. Почему, почему их сын бросил всё и ушёл скитаться? Он попал в секту? Залез в долги и попытался сбежать от кредиторов? Он обезумел?

Вариант того, что человек в здравом уме и по собственному волеизъявлению может отказаться от всего, что имеет, никто даже и не рассмотрит. Родители сойдутся на сумасшествии и закинут меня в психушку.

Далее мне придётся либо опять встать на путь лжи и сыграть чудесное выздоровление, чтобы «исцелиться», либо продолжать радоваться — но уже свету ламп и их отсветам в больничном чае. Вскоре я заподозрю, что мой сосед по палате такой же дееспособный парень, как и я. Я расскажу ему, что меня здесь заперли из-за неумелого дауншифтерства, он же поведает, что является непризнанным людьми посланцем небесным.

Тут я оцепенею от катарсиса и воскликну:

— Скажи, Господи, как мне жить, как вознестися?

А он ответит:

— Ты и так уже просветлён, сын мой, ты и без меня достиг истины.

И мы заплачем от радости, два психа в смирительных рубашках, спрятавшиеся в дурдоме от холодного мира.

* * *

Клише, клише, клише.

А чего хочешь ты, Андрэ, боязливо жмущийся в дальнем углу? Кидать мяч и водить девчонок на свиданки оставшиеся полгода школьной жизни? А потом делать то же самое, пока степень бакалавра юриспруденции получает сама себя? И, наконец, протирать стул у папы на работе, выбираясь по выходным уже на игру в гольф?

Кто я такой, чтобы тебя судить — если ты будешь счастлив, а я — нет. Если ты счастлив, значит ли это, что ты познал нечто такое… мне неведомое… Ты совершеннее меня, Андрэ?

Ты совершеннее меня. По твоей груди не гуляет сквозняк.

* * *

Я не умею жить. Почему в школах преподают какую угодно бессмыслицу, но только не жизни — по-настоящему? Почему общество не учит нас счастливому пути, а только соглашательству, бесконечной борьбе или бегству?

Каждый, если хочет обрести счастье, должен учиться ему сам, без оглядки на семью, школу и общество. Но я не смог научиться счастью и не знаю, существует ли оно в реальности. Я окрестил его источник Искрой и искал в других людях. Не нашёл. Вот почему я сомневаюсь.

А важно ли то, что существует… Меня физически уже нет, но я самосознаюсь благодаря Лимбу. Лимба тоже нет; он существует, пока о нём думают люди и существа вроде Доктора. И людей нет; по мнению одного из бывших приятелей, они, как и всё остальное, снятся Кришне. И Кришны (уже по моему мнению) нет, он — плод воображения кого-то ещё, самого-самого главного Бога из другого измерения… и его придумал несуществующий Я. Кольцо без источника.

В иллюзии существует иллюзорный бог, который предаётся иллюзии и порождает иллюзорного человека, в свою очередь фонтанирующего ещё большими иллюзиями, как поиск Искры, поиск счастья…

Я уже завидую не то что Андрэ, а сумасшедшим, застрявшим в вечной радости.

Я завидую даже наркоманке Хлое, отыскавшей кайф на час.

Ха-ха. Обычный человек завидует безумцам и маргиналам. Театр абсурда!

Театр, театр… Я одет в костюм принца Сомния — полосатый камзол с пышными рукавами, смешные обтягивающие штаны и длинноносые туфли; люди на улицах преобразились в придворных. Пронёсся по мостовой гонец со свитком руках, пролетел над головой дракон, покрылось небо яркими звёздами, которые, того и гляди, упадут на землю от тяжести.

Подле меня остановилась карета, запряжённая пепельным и безгривым тощим конём. Оттуда вышел Регулюм, держа собственную голову под мышкой.

— Прости меня, — сказал я.

— За что? — подивилась голова.

— Я винил тебя во всех своих бедах, и это совсем несправедливо. Я бы и без тебя всё похерил. Знаю миллион способов, как испортить себе жизнь, и ни одного, как стать счастливым. Дурак, да?

— Не кори себя. Иначе и быть не могло, мир ведь создан Тьмой.

— Это Тьма создана нами.

— Как ты сам недавно осознал, первоначальный источник определить невозможно. Его нет. Любые рассуждения — демагогия. Я говорю о «Тьме», чёрном боге, потому что так мне самому проще… Низвожу понятие высшего порядка на уровень сознания.

— Бла-бла… Чёртов сектант, — я улыбнулся и протянул ему руку.

Регулюм помешкал, но всё же ответил рукопожатием.

— Иди с миром, — сказал я голове.

— И тебе мира на пути, — отозвалась та.

Наваждение рассеялось. Исчезли кареты и дворяне, появились машины с людьми. Можно сбежать из Лимба, но не вытравить Лимб из себя. Всё же, иллюзии незаметно для меня самого спрогрессировали от богинь-разрушительниц, изломанных лиц и червяков к безобидной сказке… Хоть в чём-то я добился успеха.

Повлажневшая от пота рубашка неприятно прилипла к спине. Светофор уже устал сменяться передо мной с опасного красного на заботливый зелёный.

Подожди, Андрэ, перестань царапаться в двери, как запертая кошка… Мне надо сделать кое-что очень важное, реальное.

Я взял телефон и ввёл в поисковике «массовое самоубийство париж», глянул на дату… Прошло всего три дня? Да ладно? Мне казалось, я в Лимбе целую вечность.

Сегодня «похороны членов тоталитарной секты», если верить сайту с новостями. Их развезут по четырём разным кладбищам, на одном не вместить такую прорву народу; даже с учётом того, что половину кремировали. Списка жертв в публикациях я не нашёл.

Я ввёл в поисковик своё настоящее имя. К несчастью, оно столь распространённое, что гугл не выдал мне ничего внятного. Зашёл на свою страничку в фейсбуке — на стене нет рыданий от фрэндов и уверений в том, какой я был прекрасный человек.

Тогда я написал своей сестре, от имени Андрэ, конечно же. Мол, мне нужно срочно связаться с вашим братом, но он давно не онлайн, и как я могу его найти. Я ожидал, что мне придёт ответ вроде «Извините, Андрэ, мой брат больше с вами связаться не может, поскольку сегодня хоронят на таком-то кладбище», но та ответила, что вообще не представляет, где искать брата, и если что, то вот его номер.

«Спасибо», сестрёнка. Я и так его знаю. Хотя…

Я набрал свой бывший номер, ни на что не надеясь. Гудки, гудки.

— Здравствуйте, — ответил чужой голос.

— Э-э… а что с хозяином этого телефона? — выдавил я.

— Он в больнице. Вы знакомы?

— Я его брат.

Так я узнал, что моё тело вполне живёт, хоть и не здравствует.

* * *

Было так жутко видеть себя спящего — точнее, застрявшего в коме. Меня чуть приступ не схватил. Медсестра поддержала меня за руку.

— А вы с братом совсем не похожи, — заметила она.

— Отцы разные.

— Вот как… надеюсь, ваш голос поможет ему очнуться. Он часто бывает в пограничном состоянии. Кажется, вот-вот и очнётся, но потом проваливается опять. Вы поговорите с ним. У нас недавно мужчина очнулся, когда его друг крикнул «гол!», пациент был ярый фанат… У вашего брата есть подобные триггеры? Чем он увлекался? Он часто задыхается, мы подозреваем аллергию и несколько раз меняли препараты. У него была аллергия, вы не в курсе?

Она так тараторила. Ей бы в журналистки, а не медсёстры. И ведь никак ей не объяснишь, что никакие триггеры тут не помогут; просыпаться нечему — в этой оболочке сейчас нет сознания.

Медсестра оставила нас наедине: меня в новом теле и меня с торчащими отовсюду трубочками. Я не знал, что делать, и сел на стул рядом с самим собой. Взял даже «брата» за руку для вида.

Вообще, это многое объясняло. Голоса, которые я время от времени слышал откуда-то сверху, свет, больничные запахи. Всё это было реальным, оно происходило здесь, в палате. Возможно, каждый раз, когда я умирал в Лимбе (и всякий раз это было связано с горлом, с удушением), моё тело задыхалось в реальности. Когда мы с Доком шли по живому волосатому тоннелю, мне пихали в нос какую-то трубку. Ну или что-то такое, я не разбираюсь. Этот разговор: «Он в коме», когда Доктор подшучивал над Хлоей — я мог услышать часть фразы своими материальными ушами.

Боже, а что тогда было первично? Я задыхался, потому что меня душили в Лимбе, или я думал, что меня душат в Лимбе, потому что мозгу надо было интерпретировать настоящее удушье? Я падал, потому что меня уронили в реальности, или наоборот? Повторяющиеся эпизоды, бессмысленные разговоры, бесконечные комнаты — апогей любого страшного сна… это всё мог придумать только спящий мозг. Но как тогда я смог вселиться в Андрэ?

Разве что я всё ещё сплю.

Палата поплыла перед глазами. Я ущипнул себя трижды.

Больно.

Но ведь в Лимбе я тоже мог испытывать боль.

Я сойду с ума, я точно сойду с ума. Сумасшествие внутри сумасшествия. Безумие второго уровня.

Я могу узнать правду, только отключив тело от аппарата. Если ничего не произойдёт — я сплю.

В противном случае… я исчезну?

Нет, не исчезну. Ведь сектанты, которые в реальности умерли совершенно однозначно, продолжают жить в Лимбе.

В том и другом случае я ничего не узнаю.

Это принесло мне облегчение — я не хотел решать, отключать «брата» или оставлять его подсоединённым к этой пикалке. И я всё ещё не знал, что делать.

Поэтому, когда я открыл коматозному телу веки и заглянул ему в оба глаза, это было скорее интуитивно, чем обдуманно. Растерянный Андрэ вернулся за свой пульт управления — я услышал, как упало его тело, потеряв равновесие. А меня в свои объятия принял картонный полумрак Лимба.

* * *

— Как дела, Хлоя?

— Хреново.

— Что, расхотела бегать в костюме негритяночки?

Она села и схватилась за голову, жмурясь, будто мучаясь от сильной боли.

— По ходу, когда душа моя была под кайфом, она забыла, что надо цепляться за то тело, — сказала она. — И улетела обратно в долбанный Лимб. А ты?

— А я нашёл своё тело. И оно не мертво, оно в коме.

— Да ладно? — Хлоя округлила глаза. — А как ты тогда… я не понимаю… Блин! Я тоже в коме?

— Не знаю. Но остальные точно мертвы.

В окно было видно, что сектанты вышли на улицу и делали толпой зарядку. Какая милота. Когда я в последний раз разминался?

— Значит, и я мертва, — сказала она уверенно. Будто от этого что-то меняется. — То-то ты какой-то другой…

— Я другой?

— Да.

— В чём это выражается?

Она махнула руками и пощупала что-то в воздухе, потом очертила овал.

— Это словами не сказать, — заключила она.

— Это потому, что во мне есть искра, — обрадовался я.

— Нифига. Это из-за комы. Надо тебя разбудить!

Она схватила меня за руки, и мы закружились, как дети. Только вот я не разделял её энтузиазма.

— Не надо будить. Когда я очнусь, меня сразу посадят, — проговорил я, переводя дыхание.

— С чего это?

— Я же отключился с пушкой в руках. Или рядом с ней, не помню. Но там точно есть мои отпечатки.

— Пф-ф-ф, что там у тебя было, пневматика? Без лицензии?

— Снайперская винтовка, — упавшим голосом откликнулся я.

— Отличная шутка. Ну так? — она уставилась на меня. — Нет, только не говори, что это не шутка.

— Я серьёзно. Я сидел на крыше со снайперской винтовкой, когда меня самого сняли, или оглушили… короче, я не был среди остальных, но отключился одновременно с ними. Так же как ты.

— Блин, ну не похож ты на киллера. С виду такой тюфячок… и кого ты собирался стрелять?

Я промолчал.

И тут до неё дошло. Не знаю как, но дошло. Может, как говорит Доктор, я думал слишком громко.

— Ты хотел убить Мессию, да?

Я мог соврать. Мог повернуть всё в шутку. Но я сказал одно слово: «Да».

— Я убью тебя, а потом буду убивать снова и снова, я посвящу свою вечность твоей бесконечной смерти, тварь, — прорычала Хлоя. — И ты всё это время ходил рядом со мной, улыбался, ещё обижался на что-то…

Она схватила со стола увесистую фигурку-слона и замахнулась.

— Твоё последнее слово, тварь! Хотя нет, ты не заслуживаешь последнего слова. Ты мне только ответь: почему? Он и так шёл умирать!

— Он вёл их всех на убой, — я кивнул в сторону окна, — как скот на мясокомбинат. Вы все были для него мясо, и я это знал. А то, что другое измерение и правда существует, не знал. Я хотел их всех спасти. Разве можно меня за это винить?

— Можно, — ответила Хлоя, покачивая слоном, — потому что ты врёшь. Я тебя хорошо узнала, ты бы в жизь ни за кого не заступился, тем более за тех, кого ты презираешь — а я по глазам вижу, что презираешь. Правду, тварь!

От неё в разные стороны полетели искры, одна упала на ковёр и прожгла в нём дыру, как от касания сигареты, другая приземлилась на шторе. Ткань медленно начала разгораться.

— Я хотел хотя бы раз в жизни сделать что-то хорошее, — сказал я, поднимая руки, мол, сдаюсь, я беззащитный, а ты устыдись своего гнева. — Первую правильную вещь в своей жизни — я, который до этого творил только несусветную, бесполезную хрень вроде развешивания картин с глазастыми квадратами и треугольниками в чужих домах.

— Нашёлся мне Христос! Не верю!

— Когда ты хотела завладеть телом Мишель, разве я за неё не заступился? Хотя она мне никто.

Как же она кипит! И ведь ещё не знает, что это я по случайности помог ей расстаться с жизнью. Не знает и то, как я принёс себя в жертву в чёрном лабиринте — лишь бы только показать Хлое клочок синего неба… Раньше я бы обиделся такому стечению обстоятельств, но теперь только печалюсь. Я ведь могу рассказать ей, кто был «ангелом» в ванной, уколоть напоследок… Но я не буду.

— Одно дело — «мямямя» над ухом, другое — купить, блин, снайперскую винтовку, которая стоит дохрена, занять позицию, прицелиться и нажать на курок! Всё, последнее предупреждение! Если признаешься — я буду просто тебя убивать, без пыток, если нет…

— Я его ненавидел, — наконец признался я. — Лично его. Посвятил ему несколько лет, устраивал выставки, интервью. Я сделал его знаменитым; без меня он был никто! Развлекал его, как личный клоун, когда он впадал в депрессию! Он жил за мой счёт, ел мою еду, носил мою одежду! И ради чего? Ради того, чтобы услышать, что он теперь гуру великой общины, а от меня ему нужны услуги по организации, потому что я больше ни на что не годен? Он же никогда не видел во мне человека, только инструмент, а я убил на него столько сил, физических и душевных, столько денег я на него потратил… Это меня в конце концов свело с ума, мне уже глюки начали являться и нести всякую чушь!

Хлоя расхохоталась, и я умолк. Что смешного? Она смеялась и смеялась, чуть не прихрюкивая и присвистывая. А штора за её спиной пылала уже полностью, как огненный ореол вокруг Хлои.

— Блин, ты один в один как твоя мамка-наседка, — прорвались слова сквозь её смех. — «Я на сыночку всю жизнь положила, а сыночка мне не отвечает взаимностью, буду я сыночку ревновать, а когда всё пойдёт совсем не по-моему, возьмусь за ремень».

— Мне всё равно, что ты о том думаешь. Думаешь ты правильно, но запоздало. Я всё отпустил. Вообще всё, — отозвался я и сказал тихо, так, что она не услышала: — Прости меня за все те глупости, о которых ты знаешь и не знаешь.

В комнате уже бушевал настоящий пожар. Хлоя выпрямилась, отсмеявшись.

— Всё, помолился? Что ж, спасибо за правду, но умирать ты всё равно будешь много, много раз.

Она сделала шаг вперёд… и посерела в самом буквальном смысле этого слова.

— Что…

Слон выпал у неё из рук. Ещё шаг, и Хлоя вдруг рассыпалась — от неё осталась куча пепла. А я обратился потоком воды, впитал её, скользнул по пламени, успокаивая его, и вынурнул из окна на улицу.

* * *

Сектанты на улице тоже исчезали один за другим — кто-то просто растворялся и будто бы улетал вверх, кто-то врастал в землю, погружаясь в неё с каждой минутой — пока даже макушка не скрывалась под травой, кто-то превращался в пепел, как Хлоя. Люди кричали, хватали друг друга. Метался меж ними приметный Давид, пытался успокаивать — пока не улетел сам.

Мне стало страшно. Я-то думал, что уже утратил способность бояться, но…

Кто-то положил руку мне на плечо. Это оказался Доктор, теперь в виде летающего шара с щупальцами, но в неизменных очках.

— Что, чёрт возьми, творится? — спросил я.

— Их хоронят, — ответил тот, поправляя очки щупальцем. — Кого-то закапывают, кого-то, как твою подружку — кремируют.

— Поэтому она всё время горела? Готовилась к кремации, что ли?

— Может быть. Хотя я полагаю, что она просто взрывоопасная.

— А я думал, что вы всё знаете.

— Я не могу «всё» знать, я же не бог и даже не дьявол, — скорбно проронил Док.

— Ага, ага… А кто вы, всё-таки?

— Объяснить это вам невозможно. Я облечён в форму парня в очках, который может испытывать человеческие эмоции вроде гнева или насмешки только потому, что вы сами облекаете меня в эту форму. К тому же, поскольку ваше сознание бессильно осмыслить существо иного порядка, что не состоит из плоти и в то же время является много большим, чем набор мыслей, чувств и идей, наше взаимодействие происходит через призму всего, что лежит вне вашего сознания. Эта связь поднимает вал страхов из бессознательного и понукания из над-сознательного. Поэтому я для вас — словно существо из кошмаров и одновременно непрошеный злобный учитель. Любое сверх-Я заинтересовано в том, чтобы заставить хозяина прыгнуть выше собственной головы. К сожалению, это возможно только через насилие над «Я». Ваша психика интерпретирует это как умеет — будто бы я вас реально пытаю, издеваюсь над бедным своим гостем. Но поскольку я ещё и ваше «Оно», обитель страхов и всего того, что вам хотелось бы вытеснить и забыть, вы воспринимаете меня как что-то чёрное, ужасное, как воплощение зла — но я не зло. Я — это вы, посокольку львиная доля меня, даже эти слова — ваша интерпретация. И в то же время я — не вы.

Я мало что понял из этой лекции, растерявшись ещё на середине. На улице к тому времени уже не осталось ни одного сектанта. Только я и Доктор в огромном пустом городе, на который опускался туман. Белая мгла вплотную подступила к соседним домам, а небо уже висело чуть ли не в паре метров над моей головой. Иногда его вспышками прорезали редкие лучи. Послышался гул голосов, а на языке появился лекарственный привкус.

— Значит, вы не творец душ? И это неправда, что вы делаете души из мусора?

— Это была маленькая забава, опять же помноженная на вашу личную интерпретацию; на этот раз — своей души как «мусорной». Разве можно сделать душу из мусора? Что за глупость. Душа свята. А вам нужно оправдание: «я жил, как грязь, потому что из неё соткан».

Я верил Доктору и не верил одновременно.

— А Лимб… всё исчезло…

— Если бы вы хорошенько подумали, то поняли бы, что это место — не Чистилище и не Лимб, это одно из бесчисленных измерений, что могут быть созданы. Вы — последнее сознание, оставшееся в этом варианте мира, но вы отказались от источника. Раз не от чего отталкиваться, нет и формы для облечения. Нет рук, нет города, нет зла. Сам я и мне подобные продолжаем творить форму, но вы её не видите, так как неоткуда взять её критерии. Я хотел вас «расширить», но все попытки приводили только к вашему разрушению, и я их бросил. Но вы, неожиданно для меня, коснулись ключа сами, своим путём: успокоились, всех простили.

— Почему вы рассказываете мне это всё? Вы же молчали раньше, как партизан, играли со мной… Чем я заслужил правду?

— Да ничем, — он улыбнулся. — Просто мы с вами больше не увидимся. А негоже отпускать вас таким же дурачком, каким пришли. Вы ведь уходите, так?

— А можно остаться?

— Конечно. Позвольте себе вернуться к форме, да хотя бы подумайте о зелёной обезьяне, и останетесь. Вы сможете с чистого листа создать город своей мечты, где дворы тихи, а дома уютны; населить его добросердечными, искренними людьми, они точно оценят ваши пьесы и музыку — да-да, вы воплотите все сокровенные мечты. Один шаг навстречу, шаг творения, и мы с вами встанем на одной ступени.

Туман уже подступил к нам вплотную. Я больше ничего не видел, кроме своих рук и лица Доктора.

Я не думал о зелёной обезьяне. Вообще ни о чём не думал, даже о собственных словах. Страх тюрьмы, депрессии или собственных глюков — всё это стало незначимо в сравнении с будущим одиночеством среди марионеток.

— Прощайте, «Доктор», — отозвался я, и тот пропал в тумане.

Зато появились голоса.

* * *

— Ну, доктор, это нобелевка, однозначно! — произнёс восхищённый женский голос.

— Жалко, конечно, что такой препарат — и потратили на преступника, — отозвался другой, мужской.

— Так и так надо на ком-то проводить испытания. А эксперимент — всегда риск, — ответил третий голос, тоже мужской. — Лучше рискнуть с преступником, не так ли?

— Его ж ещё не осудили, — заметила женщина.

— Да теперь точно осудят, — второй мужчина хохотнул.

* * *

Через несколько недель я и вправду предстал перед судом — благодаря усилиям светил французской медицины, открывших, как вывести человека из коматозного состояния. Ну, это по версии СМИ. Я-то знаю, что никакие лекарства тут не при чём.

Мне дали пять лет за «владение». Прокурор хотел накинуть ещё и за «использование» оружия в преступных целях, но адвокат сотворил чудо и убедил судью, что снайперская винтовка нужна мне была исключительно для понта. Ещё адвокат хотел апеллировать к моей невменяемости на момент совершения, но её доказать не удалось: галлюцинации мои больше не появлялись. И, я уже скучаю по Хлое. Напоследок мне удалось впитать её пепел, так что, в некотором роде, она теперь всегда со мной.

Ну, не без хорошего — у меня есть неиллюзорный шанс выйти условно-досрочно; впрочем, я не сильно расстроюсь, если мне откажут в прошении. Всё-таки после Лимба любая тюрьма как санаторий…

…или я так говорю, потому что ещё не видел тюрем изнутри?

Посмотрим.

Самое худшее, что со мной может произойти — это смерть, а к ней я уже привык и готов к новой. Я дал Кали оттанцевать на останках моих страстей и полностью чист.

0000

Плейлист

1. Françoise Hardy/Faultline/Brian Molko — Requiem For A Jerk.

2. Sopor Aeternus & The Ensemble Of Shadows — Alone II (by Edgar Allan Poe).

3. Bertrand Cantat — Le choeur des oiseaux.

4. Глеб Самойлов & The Matrixx — Хороший человек.

5. Jefferson Airplane — White Rabbit.

6. Dope Stars Inc. — Get Young.

7. Orties — Plus pute que toutes les putes (Lecter remix).

8. Dissection — Where Dead Angels Lie.

9. Yann Tiersen — Dust Lane.

И мантра, которую Данте упоминает в начале:

Nina Hagen — Jai Mata Kali Jai Mata Durga.

Оглавление

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Плейлист