Осенняя соната [Ингмар Бергман] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Ингмар Бергман Осенняя соната

Пролог

Виктор. Иногда я незаметно прихожу сюда и смотрю на мою жену. Она любит сидеть вон там, у углового окна, сейчас, кажется, она пишет письмо матери. В первый раз войдя в эту комнату, она сказала: «Хорошо! Здесь мне нравится». Мы знали друг друга всего несколько дней, в Тронхейме проходила тогда епископальная конференция, и она представляла на ней провинциальную церковную газету. Мы познакомились во время ленча, и я рассказал ей о пасторской усадьбе. Она так заинтересовалась, что я осмелился пригласить ее, и мы приехали сюда в тот день, когда конференция закончилась. По дороге я спросил ее, не выйдет ли она за меня замуж? Она не дала определенного ответа, но когда мы вошли в эту комнату, повернулась ко мне и сказала, что согласна, что здесь ей нравится. С тех пор мы ведем тихую и размеренную жизнь в нашей пасторской усадьбе. Ева, конечно, рассказала мне о своем прошлом. После гимназии она училась в университете, была помолвлена с врачом и прожила с ним несколько лет, написала две небольшие книжки, заболела туберкулезом, разорвала помолвку и переехала из Осло в провинциальный городок в южной Норвегии, где занялась журналистикой. (Листает небольшую книгу.) Вот первая из ее книг. Мне она очень нравится. Тут написано: «Нужно учиться жить, и я испытываю себя каждый день. Самое трудное – я не знаю, кто я, я ищу в потемках. Но если бы кто-нибудь смог полюбить меня такой, какая я есть, я бы наконец осмелилась взглянуть себе в глаза». (Пауза.) Мне давно, давно надо было хоть раз сказать ей, что она и так любима, без всяких оговорок, но из этого вряд ли что-нибудь вышло, она бы не поверила, мне не хватает нужных слов.

Сцена первая

1

Ева. Я написала письмо маме! Хочешь, прочитаю его или я тебе помешала?

Виктор. Нет-нет. Входи и садись! Сейчас зажгу лампу. Стало рано темнеть. Настоящая осень. Подожди, я еще выключу радио, передают вечерний концерт.

Ева. Может быть, ты дослушаешь его? Я зайду попозже.

Виктор. Почему же, мне очень интересно, что ты написала.

Ева (читает). «Я была вчера в городе и случайно встретила Агнес, она приехала с мужем и детьми навестить родителей. Она сказала мне, что умер Леонардо. Милая моя мамочка! Я понимаю, как страшно ты должна это переживать. Агнес еще сказала, что ты была в то время в Асконе в перерыве между концертными поездками. Я позвонила Полу и узнала адрес. (Пауза.) И вот я думаю, не захочется ли тебе приехать сюда, в Биндаль, на несколько дней или недель, ты, наверно, можешь себе это позволить? Чтобы ты особенно не пугалась и не отвечала сразу отказом, пишу, что дом у нас очень просторный. У тебя будет своя комната, совершенно отдельная, со всеми удобствами. Здесь уже наступила осень, по ночам бывают заморозки, березы стоят желтые и красные, мы собираем последнюю морошку на болоте. Осенние штормы запаздывают, и будет, наверно, еще несколько ясных теплых дней. У нас в доме есть хороший рояль, и ты сможешь играть сколько тебе угодно. Мама, неужели тебе не надоела твоя бродячая жизнь? Оставь свои гостиницы хотя бы на несколько недель! Дорогая мамочка, обещай, что приедешь! Мы будем тебя баловать и ублажать самым непозволительным образом.

Мы с тобой страшно давно не виделись.

В октябре будет вот уже семь лет!

Большой привет тебе от нас с Виктором. Твоя дочь Ева».

2

Шарлотта приезжает раньше, чем ее ожидали. Уже в одиннадцать утра ее машина останавливается у длинной желтой стены пасторского дома. Ева в это время – на лестнице между этажами. Ее не видно снаружи, но сама она видит через окно, как мать медленно выходит из машины и нерешительно останавливается у багажника. Мгновение обе женщины стоят неподвижно.

Ева (во дворе). Мамочка, милая, наконец-то! Как хорошо, что ты уже здесь, я просто не верю своим глазам! Ты останешься надолго, правда? Бог мой, какие тяжелые сумки! Ты, наверно, привезла с собой все свои ноты. Вот и хорошо, дашь мне несколько уроков, дашь обязательно! Мама, милая, я вижу, ты устала. Да, да, ты устала, ты так долго вела машину. Виктора сейчас нет дома, мы не думали, что ты приедешь так рано.

3

Шарлотта. Я была с Леонардо последние сутки. Его мучили сильные боли, хотя ему и делали укол каждые полчаса. Иногда он плакал, но не от страха, что умирает, а от боли. Это продолжалось весь день. За окном полным ходом шла какая-то стройка, там что-то визжало, лязгало, бухало, солнце пекло, а на окне палаты не было ни штор, ни жалюзи. Бедняга Леонардо, он так стыдился, что от него плохо пахнет. Мы пытались перевести его в другую палату, но в больнице шел ремонт, и места не было. Вечером шум на стройке затих, и, когда солнце зашло, я открыла окно. Духота стояла стеной, и не было ни ветерка. Пришел профессор, старый друг Леонардо. Он сел на стул у изголовья и сказал больному, что терпеть осталось недолго, через полчаса ему сделают укол, и он заснет, не испытывая боли. Профессор потрепал Леонардо по щеке и добавил, что он идет на концерт Брамса, но после концерта еще заглянет к нему. Леонардо спросил, что будут давать, и, когда профессор сообщил, что будут давать двойной концерт с участием Шнейдерхана и Старкера, попросил передать привет Яношу и сказать, что он дарит ему виолончель Кольтермана, он давно уже собирался это сделать. Потом профессор ушел, появилась сиделка и сделала Леонардо укол. Она посоветовала мне что-нибудь поесть, но мне ничего не хотелось, меня мутило от этого запаха. На несколько минут Леонардо заснул. Проснувшись, он попросил, чтобы я вышла из комнаты, и одновременно вызвал сиделку. Она тут же появилась со шприцем. Через несколько минут она вышла ко мне в коридор и сказала, что Леонардо умер. Я просидела возле него всю ночь. (Пауза.) Я сидела и думала: он был моим другом целых восемнадцать лет, тринадцать из которых мы прожили вместе. И за все это время мы не сказали друг другу ни одного дурного слова и ни разу друг на друга не накричали. Целых два года он знал, что умрет, что никакой надежды нет. Я часто навещала его на вилле неподалеку от Неаполя, приезжала сразу, как только освобождалась. Он был очень мил, внимателен и радовался моим успехам. Мы много болтали, шутили, играли вместе камерные вещи, он почти не касался в разговорах своей болезни, а я не спрашивала, знала, что ему это не понравится. Один раз он долгим взглядом посмотрел на меня, а потом засмеялся и сказал: «На следующий год в это время меня уже не будет, но я все равно буду рядом, я постоянно буду о тебе думать». Конечно, приятно было слышать это от Леонардо, хотя он и любил иногда театральные позы. (Пауза.) Не могу сказать, чтобы я все последнее время безутешно оплакивала его. Я ждала его смерти, он и сам ее хотел. Естественно, теперь, когда Леонардо нет, жизнь кажется пустой. Но не зарывать же из-за этого себя в землю? (Смеется.) Как ты считаешь, я сильно изменилась за эти семь лет, что мы с тобой не виделись? Да, да, теперь, конечно, я крашу волосы. Леонардо не хотел видеть меня седой, но в остальном-то я ведь та же самая, да? Этот брючный костюм я купила в Цюрихе, нужно же было одеться во что-то удобное для дальней поездки, я увидела его в витрине на Банхофштрассе, зашла в магазин, померила, и, представь, он отлично сидел и оказался на удивление дешевым. Он и правда хорош, а?

Ева. Да, мама, он и вправду хорош.

Шарлотта. Теперь надо разобраться с вещами. Ты поможешь отнести эту сумку, она свински тяжелая, а у меня после дороги ужасно болит спина. У вас здесь найдется широкая доска, чтобы положить под матрац? Я должна спать на жестком, ты знаешь. Ева. Под твоим матрацем уже лежит широкая доска. Мы положили ее вчера.

Шарлотта. Прекрасно! (Одергивает себя.) Что с тобой, Евочка? Ты плачешь? Ну-ка дай мне посмотреть! Ты расстроилась? Ты в самом деле расстроилась, моя крошка. Я сказала. какую-нибудь глупость, но ты ведь знаешь свою болтушку маму.

Ева. Я плачу от радости, что снова вижу тебя.

Шарлотта. Давай обнимемся крепко-крепко, как тогда, когда ты была совсем маленькая. Я все говорю и говорю о себе самой, но ты-то как? Дай я еще на тебя взгляну! Да, ты сильно похудела за эти семь лет, ну вот, теперь я вижу, ты совсем не рада, ты расстроилась и должна сказать мне из-за чего, идем сюда, сядем, ты не против, если я закурю? Как ты, собственно, живешь, Ева, милая?

Ева. Я живу хорошо. Очень хорошо!

Шарлотта. А не очень одиноко?

Ева. Скучать некогда. У меня много работы, я помогаю Виктору.

Шарлотта. Ну, это понятно.

Ева. Еще я играю в церкви. Месяц назад удалось организовать настоящий музыкальный вечер. Я играла и рассказывала, о чем играю. Получилось очень удачно.

Шарлотта. Не забудь, ты должна поиграть и мне! Если, конечно, у тебя возникнет такое желание.

Ева. У меня возникнет такое желание.

Шарлотта. А я дала пять концертов для школьников в Лос-Анджелесе в их концертном зале. На каждом сидело по три тысячи детей! Я тоже играла и объясняла. Ты представить не можешь, какой это был успех! Но потрудиться пришлось.

Ева. Мама, я должна сказать тебе…

Шарлотта. Да?

Ева. Здесь Елена. (Пауза.)

Шарлотта (со злостью). Ты должна была написать мне. Ты же ставишь меня перед фактом. Это несправедливо.

Ева. Если бы я написала, ты бы не приехала.

Шарлотта. Уверяю тебя, что приехала бы.

Ева. А я уверяю, что нет.

Шарлотта. Как будто мало одной смерти Леонардо. Неужели необходимо было тащить сюда бедняжку Лену?

Ева. Она уже два года с нами. Я писала тебе тогда, что мы с Виктором предложили ей жить у нас. Я писала!

Шарлотта. Я не получала письма.

Ева. Или не потрудилась прочитать его!

Шарлотта (сдерживаясь, спокойно). Ева, мне кажется, ты несправедлива.

Ева. Да, наверно.

Шарлотта. Я не могу ее видеть. В любом случае – не сегодня.

Ева. Мамочка, милая, Лена – прекрасный человек, у нее просто трудности с речью, но я научилась понимать, что она говорит. Я буду переводить. Она так ужасно тосковала по тебе.

Шарлотта. Бог мой, да разве плохо ей было в том пансионате для хронических больных?

Ева. Мне не хватало ее.

Шарлотта. А ты уверена, что здесь, у тебя, ей лучше?

Ева. Уверена. Здесь ей хорошо. И мне есть о ком заботиться.

Шарлотта. Она стала хуже? Я хочу сказать… Она… Ей… Она – хуже?

Ева. Естественно, ей хуже. Болезнь прогрессирует.

Шарлотта. Что ж, идем! Идем к ней!

Ева. Ты в самом деле этого хочешь?

Шарлотта (улыбается). Не думаю, чтобы визит был очень приятным, но ты не оставила мне выбора.

Ева. Мама!

Шарлотта. Я всегда плохо ладила с людьми, не понимающими мотивов своих поступков.

Ева. Это ты обо мне?

Шарлотта. Не все ли равно. Идем!

4

Шарлотта. Лена, маленькая моя! Дай я тебя обниму! И поцелую! Вот так! Я беру твои руки, ну, ну, сюда, и кладу их на плечи. Я часто думала о тебе – каждый день.

Елена что-то говорит.

Ева. Елена говорит, что у нее болит горло и она боится заразить тебя.

Шарлотта (снова целует дочь). Фу-ты, я никогда не обращала внимания на все эти микробы. И вот уже двадцать лет у меня не было даже насморка. Какая у тебя, Лена, красивая комната! И вид из окна! Тот же, что и из моей комнаты.

Елена говорит.

Ева. Лена просит снять с нее очки, чтобы ты смогла лучше рассмотреть ее.

Шарлотта. Я и так хорошо вижу.

Елена говорит.

Ева. Она хочет, чтобы ты взяла ее голову обеими руками и посмотрела ей в лицо.

Шарлотта. Так, да?

Елена. Да.

Шарлотта. Я очень рада, что Ева заботится о тебе. Я не знала, что ты здесь, думала, ты по-прежнему в пансионате. Но я бы обязательно навестила тебя до отъезда. Хотя так, как получилось, даже лучше, да?

Елена. Да.

Шарлотта. Теперь мы будем вместе каждый день.

Елена (счастливо улыбается). Да.

Шарлотта. Тебе не больно?

Елена. Нет.

Шарлотта. Какая красивая у тебя прическа! Елена что-то говорит.

Ева. Это в честь твоего приезда, мама!

Шарлотта. Я читаю сейчас очень интересную книгу о французской революции. Если хочешь, будем читать ее вместе. Мы будем сидеть на веранде и читать ее вслух. Хочешь?

Елена. Да.

Шарлотта. И будем ездить на прогулки вдвоем в моей машине. Я никогда раньше тут не была.

Елена. Да.

Шарлотта. Я так часто вспоминала о тебе.

Елена что-то говорит и смеется.

Шарлотта. Что она говорит?

Ева. Лена говорит, что ты, должно быть, очень устала и не должна переутомлять себя. Она считает, что сегодня ты уже достаточно потрудилась.

Шарлотта. У Лены есть часы?

Ева. Конечно. Вон они, у кровати!

Шарлотта. Лена, хочешь мои, наручные? Мне подарил их один поклонник, чтобы я не опаздывала. Он считал, что я не в ладах со временем. Лена будет обедать с нами?

Ева. Нет, я кормлю ее в середине дня. И потом, она сейчас худеет. В больнице она ела слишком много.

Елена что-то говорит.

Ева. Лена говорит, что…

Шарлотта. Подожди, не надо! Я знаю, что она хочет сказать: вон там, в окошке, – бабочка! Я угадала?

5

Шарлотта (одна). Отчего меня лихорадит, словно у меня жар? Так хочется поплакать. Сущий идиотизм! Они хотят пристыдить меня. Балуют самым непозволительным образом! Для того и вызвали. Еще бы, у меня нечиста совесть! И почему это всегда, всегда именно у меня совесть нечиста?… А я еще так торопилась сюда, дура. Что я, собственно, себе внушила? Чего ждала, хотя сама не смела признаться себе в этом? Надо встать и принять душ. Потом засну хоть на час. Или просто полежу отдохну. К обеду обязательно надену что-нибудь поярче. Пусть дорогая Ева увидит, что ее старушка мать еще на что-то годится. Да не реви ты, не реви, дурочка, уже пятый час. Черт побери! Как она смотрела на меня своими глазами. Ее лицо в моих руках, это клокотание болезни в горле, спазмы, ее бедная шейка! И я, я не могла взять ее на руки, отнести в свою постель, приласкать, как когда-то, когда ей было три года. Неужели это разбитое рыхлое тело и есть моя Лена? Только не реветь! К черту! Уже четверть пятого. Приму душ, это отвлечет мысли. Надо сократить мой визит. Четыре дня – и хватит! Четыре дня я выдержу. А потом поеду в Африку, как собиралась раньше. Как все же больно! Мне больно, больно! Стоп! А не эта же боль – во второй части сонаты Бартока? (Напевает.) Точно! Я играла первые такты слишком быстро. Вступление – та, та, та, а затем тема боли – маленькой узкой змейкой. Темп медленный, но никаких слез! Слез нет, они давно выплаканы, их вообще никогда не было. Так! Если это действительно так, мой приезд сюда уже чего-то стоит. Я надену красное платье. Хотя бы для того, чтобы насолить Еве, она, конечно, считает, что сейчас, сразу после смерти Леонардо, мне следует носить что-нибудь менее вызывающее. С фигурой, во всяком случае, у меня все в порядке. Может, она уже и не такая чертовски элегантная, но все еще вполне сносная, приятная фигура. В Африке я, пожалуй… Или нет, может, лучше поехать на Крит? Свалюсь на голову Гарольду. (Смеется.) Мой дорогой Гарольд! Он, конечно, свиньей свинья, но так вкусно готовит и умеет пожить. Позвоню-ка я ему вечером. Пожалуй, в самом деле позвоню, надо же вознаградить себя за четырехчасовой сеанс святости. (Неожиданно.) Почему я такая злая? Почему злость все время душит меня? Ева и Виктор были, в сущности, очень добры, они так старались показать, что рады моему приезду. И Виктор вроде бы хороший мужик. Плаксе Еве с ним сильно повезло. Интересно, душ у них тоже не работает? Ах, работает! Слава богу!

6

Ева. Я не понимаю маму. Я не перестаю ей удивляться. Ты бы видел ее, когда я сказала, что Лена живет с нами. Ты бы видел ее улыбку. Да, да, она выдавила из себя улыбку, хотя была застигнута врасплох и, наверно, похолодела от ужаса. А потом, когда мы стояли перед дверью в комнату Лены… Это же была актриса перед выходом: вся дрожащая от страха, но собранная, собранная. Представление было высший класс! Ты теперь, наверно, будешь думать, что у меня совершенно бесчувственная мать. Зачем, собственно, она приехала? Чего можно ожидать от встречи через семь лет? Чего она хочет? Или, может, чего хочу я? Пока живешь, всегда надеешься. Так, что ли?

Виктор. Не думаю.

Ева. Мать и дочь, по-твоему, навсегда мама и дочка?

Виктор. Некоторые да.

Ева. Какая странная ситуация. Как будто открываешь дверь в детскую, и на тебя рушатся призраки прошлого, ты вспоминаешь, что эта обыкновенная дверь когда-то действительно вела в детскую. Я, наверно, так и не стала взрослой. Виктор. Что ты хочешь этим сказать? Ева. Не знаю.

Виктор. Быть взрослым, по-моему, это уметь владеть своими чувствами, стремлениями. И ничего больше не ждать.

Ева. Ты так думаешь?

Виктор. Ну, и еще, может быть, ничему не удивляться.

Ева. Какой ты рассудительный, когда сидишь вот так в кресле и куришь свою старую трубку. Вылитый взрослый человек!

Виктор. Какой же я взрослый, я не перестаю удивляться.

Ева. Чему?

Виктор. Тебе, например. Меня время от времени еще посещают совершенно несбыточные надежды. Я до сих пор жду. Ева. Чего? Виктор. Тебя!

Ева. Меня? Какие глубокомысленные красивые слова! Они же, в сущности, ничего не значат. Я ими сыта по горло. Например, любимым маминым словечком «боль». Она ведь никогда не бывает просто подавлена, разочарована, несчастна, ей, видите ли, всегда «больно». Ты тоже напичкан подобными словечками. Но у тебя это, можно сказать, болезнь профессиональная. И когда ты говоришь, что «ждешь меня», хотя вот я, стою перед тобой, я, естественно, ничему не верю.

Виктор. Ты знаешь, что я хочу сказать.

Ева. Нет, не знаю! Если бы я знала, к чему бы тебе тогда высказываться?

Виктор (улыбается). Это правда.

Ева…И прямо доказывает, что я не менее умная, чем ты, может, даже умнее, что само по себе не так уж престижно. А теперь мне пора на кухню, нужно как следует постараться приготовить телятину. Мама всегда считала, что я не умею готовить, она у нас изысканная гурманка, я один раз слышала, как она всю ночь проболтала с одним американским импресарио о том, как надо готовить соусы. Что ты, они были так воодушевлены…

Виктор. Я считаю, что ты готовишь…

Ева. Прекрасно! Спасибо, мой дорогой! Нужно еще не забыть сварить милой мамочке кофе без кофеина. Меня всегда удивляло, откуда у нее бессонница? Теперь, кажется, я понимаю. Если бы у этой женщины был нормальный сон, ее жизненные силы уничтожили все вокруг, бессонница – это своего рода предохранительный клапан природы, без нее мама была бы просто невыносима. (Выходит из комнаты, тут же возвращается.) Ты еще увидишь, как она вырядится к обеду. Обрати внимание на ее безупречный туалет: очень неброско он будет напоминать нам, что она, несмотря ни на что, все же одинокая скорбящая вдова.

7

Ева. Мамочка, какое красивое платье!

Шарлотта. Оно мне идет? Я всю жизнь считала, что красный цвет мне не к лицу, пока однажды не встретила старую подругу – Самуэля Паркенхорста, он сказал мне: «Шарлотточка, я только что от Диора, с его весеннего показа, там есть одно красное платье, оно просто создано для тебя!» Я приказала ему доставить платье, и вот – оно мне действительно идет! Я голодная как волк.

Ева. Я старалась тебе угодить и пожарила телятину. Ты любила ее.

Шарлотта. Великолепно! Наконец-то поесть домашнего!

Виктор. Теперь позвольте мне сказать тост. Дорогая Шарлотта, добро пожаловать в наш дом! Мы приветствуем тебя от чистого сердца! Жить тебе у нас хорошо и долго!

8

Шарлотта (по-английски). Алло? Это ты, Пол? Да, помешал. Мы сидим за столом. Спасибо, но мы обедаем. Чистая правда! В этой стране обедают в пять вечера. Говори отчетливее! В трубке ужасно трещит. Ты откуда звонишь? Из Ниццы? Что ты забыл в Ницце? Веди себя хорошо, не проиграй моих денег! Что ты сказал? (Деловым тоном.) Да, я согласна, но пусть не думают, что это обойдется им так же дешево, как в прошлый раз. Соглашайся на тот же гонорар плюс твои комиссионные и стоимость билетов. Кроме того, они должны будут оплачивать мои расходы на месте, в прошлый раз дороговизна была свинская, меня ободрали как липку, и пусть назначат репетиции на удобное время. (Заглядывает в свой календарь.) Так, я приезжаю из Мюнхена, мы репетируем утром в субботу и в воскресенье, если Варвизо настаивает на двух репетициях. Они что, собираются загнать меня до смерти? Никогда не знаешь, когда доберешься, приходится сутками торчать в аэропортах. Подожди, нужно посмотреть, куда я, черт побери, подевала очки? Ева, посмотри, я не положила их на стол у окна? Спасибо, Евочка! Хорошо, посмотрим!… Старушка нацепила очки на нос. Нет, не пойдет! Я в это время свободна, отдыхаю. Что ты говоришь, Пол, разве это на меня похоже? У меня записано: свободна, свободна, свободна! Сколько платят, говоришь? Черт-те что! Ладно, пусть назначают свой дурацкий концерт на среду, и покончим на этом! Передай им еще, чтобы они на этот раз оборудовали нормальный туалет за эстрадой. Чтобы мне не пришлось орошать вазу с цветами. Да? Ну и что ж, что это дворец в стиле барокко! Боже милостивый, Пол! Тридцать три градуса! Береги себя, не утомляйся! Мы уже старички. Да, да, ты мой самый любимый! (Кладет трубку.) Это мой импресарио, прекрасный, милый человек. Последний мой друг на этом свете. Спасибо, не надо коньяку, лучше я пропущу рюмочку виски перед сном. Можно я помогу вам убрать со стола?

Виктор. Мы обещали баловать тебя.

Шарлотта (садится за рояль). Какой дивный старый инструмент! Прекрасный звук. И совсем недавно настроен. (Играет несколько тактов). Вот теперь у меня по-настоящему хорошее настроение. Я зря волновалась.

Ева. О чем ты?

Шарлотта (со слезами на глазах). Неужели не понимаешь? Я волновалась из-за этой встречи с тобой – через семь лет… Если уж хочешь знать, я ужасно боялась ее, не спала перед отъездом всю ночь, а под утро совсем было решила позвонить тебе и сказать, что не приеду.

Ева. Но, мама, почему?

Шарлотта. Я не железная, Ева. Спасибо, только два кусочка сахару. От этого кофе без кофеина мало радости, но что делать, если не спишь ночами. Ты, вижу, разучиваешь прелюдии Шопена? Поиграй мне!

Ева. Не сейчас.

Шарлотта. Ева, не будь ребенком! Я с удовольствием послушаю.

Виктор. Ты же сама только позавчера говорила, как хочешь, чтобы тебя послушала мама. Или уже забыла?

Ева. Ладно, вас не переспоришь. Но не считайте мою игру… Я хочу сказать, все это дилетантство, я не владею техникой. И не соблюдаю аппликатуру этого издания. Она показалась мне слишком трудной.

Шарлотта. Ты извинялась довольно, милая. Играй!

Ева играет прелюдию Шопена № 2 ля-минор.

Ах, Ева, Ева.

Ева. Это все, что ты можешь сказать?

Шарлотта. Нет-нет. Я просто тронута.

Ева (с радостью). Тебе понравилось?

Шарлотта. Мне понравилась ты.

Ева. Не понимаю.

Шарлотта. Сыграй что-нибудь еще. Мы так хорошо устроились.

Ева. Нет, я хочу знать, где сделала ошибку.

Шарлотта. Ты нигде не ошиблась.

Ева. Но я вижу, тебе не понравилось, как я играла эту прелюдию.

Шарлотта. Каждый волен трактовать ее по-своему.

Ева. Естественно. Ты абсолютно права. И поэтому я хочу знать, как бы трактовала ее ты.

Шарлотта. К чему это?

Ева (раздраженно). Да к тому, что я прошу тебя.

Шарлотта. Ты сердишься?

Ева. Мне обидно, что ты считаешь излишним посвящать меня в свои тайны.

Шарлотта. Ну что ж, раз ты сама хочешь. (Спокойно.) Оставим в стороне технику исполнения. Она не была, по-моему, такой уж неуклюжей, хотя ты могла бы постараться освоить аппликатуру Корто, это помогает правильней понять вещь. Но не будем, как договорились, касаться этого вопроса, поговорим о самой интерпретации.

Ева. Хорошо.

Шарлотта. Шопен не сентиментален, Ева. Он человек сильных чувств, но он не сентиментальный. Чувство и чувствительность – разные вещи, между ними целая пропасть. В прелюдии, которую ты играла, говорится о скрытой боли, а не о прекраснодушных мечтаниях. Исполнитель должен быть спокоен, ясен, даже суров. Страсть его лихорадочна, но выражение ее мужественно, сдержанно. Послушай первые такты! (Играет.) Тебе больно, но ты не показываешь этого. Потом короткое облегчение. Оно мимолетно, боль возвращается, та же боль – не сильнее и не слабее. И ты полностью владеешь собой – все время. Шопен был гордым, саркастичным, горячим, ранимым, неистовым и очень мужественным. Он не похож на сентиментальную старушонку. Эту Вторую прелюдию нужно играть почти грубо. Она не должна нам льстить. Она звучит как бы неправильно– трудно, выстраданно и победно. Вот так, так, слышишь? (Играет прелюдию.)

Ева. Теперь я понимаю.

Шарлотта (почти заискивающе). Пожалуйста, не сердись на меня!

Ева. За что? Наоборот.

Шарлотта. Сорок пять лет моей жизни я бьюсь над этими кошмарными прелюдиями. И все равно в них есть много тайн, которых я не понимаю. Но я не сдаюсь.

Ева. В детстве я безумно восхищалась тобой. Потом на несколько лет мне надоели и ты и твоя музыка. А сейчас я снова тобой восхищаюсь, хотя по-другому. Шарлотта (саркастически). Значит, остается все-таки какая-то надежда.

Ева (серьезно). Да, остается.

Виктор. А я вам скажу вот что. Твое исполнение, Шарлотта, завораживает, но в игре Евы больше личного чувства.

Шарлотта (радостно смеется). И за такие слова, Виктор, ты заслуживаешь поцелуя.

Виктор (смущенно). Я сказал только, что думал.

9

Ева. Я прихожу сюда, на могилу, каждую субботу. В хорошую, как сегодня вечером, погоду я сажусь на эту скамью и отдыхаю. Здесь мне не мешает ничто. (Пауза.) Эрик утонул накануне дня своего рождения, ему должно было исполниться четыре года. У нас во дворе усадьбы есть старый колодец с заколоченной крышкой, но он каким-то образом открыл крышку и упал вниз. Мы почти тут же вытащили его, но он уже умер. Виктор так и не смог оправиться от этого удара, его с Эриком связывали особые отношения. А я, я оплакивала Эрика сильно, но как-то поверхностно. В глубине души я уже тогда верила, что он продолжает жить, что мы живем близко друг от друга. Стоит мне немножко сосредоточиться, и он уже здесь, рядом со мной. Иногда, засыпая, я чувствую на лице его дыхание, потом он дотрагивается до меня рукой. Ты думаешь, это бредни, фантазия? Что ж, я вполне тебя понимаю. Но для меня это совершенно естественно. Просто он живет иной, чем мы, жизнью, но в любой момент мы можем встретиться, между нами нет непреодолимой стены, нет резкой границы. Временами я, конечно, спрашиваю себя: как в действительности выглядит то место, где живет и дышит мой мальчик? И естественно, я понимаю, что место это нельзя описать, оно – в мире освобожденных человеческих чувств. Виктору гораздо труднее. Он часто говорит, что не может больше верить в бога, который допускает, чтобы дети умирали, сгорали заживо, сходили с ума, подвергались истязаниям, голодали. В такие моменты я пытаюсь объяснить ему, что между детьми и взрослыми нет никакой разницы, что взрослые – это те же дети, только переодетые во взрослую одежду. Человек, по-моему, вообще фантастическое существо, он непостижим, как сама мысль, в нем есть все: от самого великого до подлого, как и в жизни, ведь человек – это воплощение бога, а бог соединяет в себе все, все огромные силы мира, порождающие и дьяволов, и святых, и пророков, и реакционеров, и художников, и бунтовщиков. Все это существует рядом, бок о бок, все взаимосвязано, переходит одно в другое. Мир, наверно, похож на огромный постоянно изменяющийся узор, ты понимаешь, о чем я говорю? И точно так же должно существовать неограниченное множество реальностей, не только та реальность, которую мы воспринимаем нашими косными чувствами, а целое столпотворение реальностей, которые совмещаются, взаимопроникают, громоздятся поверх и вокруг друг друга. И только наш страх и наш глупый здравый смысл заставляют нас считать, что они разделены непреодолимыми границами. На самом деле никаких границ нет. Ни для наших мыслей, ни для наших чувств. Мы просто боимся самих себя и сами возводим эти границы, мне кажется, ты должна это понимать. Ведь когда ты играешь, например, медленную часть Двадцать девятой сонаты Бетховена, должна же ты чувствовать, что попала в мир, где нет никаких ограничений, что тебя влечет огромный поток движения, который ты не можешь ни разгадать, ни рассчитать. Это то же, что с Иисусом. Он ниспроверг старые законы и ограничения, возвестив о появлении совершенно нового чувства, о котором люди не слыхали и о котором не говорили никогда раньше, – чувства любви. Понятно, как все испугались и разозлились, ведь люди всегда ужасаются и пытаются улизнуть, когда великое новое чувство овладевает ими, несмотря на всю их извращенную тоску по своим иссохшим и мертвым идолам.

10

Шарлотта. Я прихожу в ужас, когда слушаю ее рассуждения! Она становится странной, говорит совершенно безрассудные вещи! И ведь говорит как о чем-то самоочевидном. Она общается с вашим мальчиком, она разрешила тайну мира, у нее есть ответы на все вопросы!

Виктор (улыбается). Да, да.

Шарлотта. Ты не должен отпускать ее на эти прогулки.

Виктор. Почему, Шарлотта?

Шарлотта. Мне кажется, она глубоко несчастна, хотя не понимает этого. И когда однажды поймет, как плохи ее дела, может сделать что-нибудь непоправимое.

Виктор. Ты в самом деле так считаешь?

Шарлотта. Да!

Виктор. Где она сейчас? У Лены?

Шарлотта. Она укладывает ее на ночь.

Виктор. Присядь на минуту, Шарлотта, я хочу поговорить с тобой! Нужно, по-видимому, сказать тебе, что я думаю о моей жене.

Шарлотта. Хорошо, я сижу слушаю.

Виктор. Когда я спросил Еву, не выйдет ли она за меня замуж, она тут же ответила, что не любит меня. Тогда я спросил, не любит ли она кого-нибудь другого? Она ответила, что никогда никого не любила и не способна на любовь. (Пауза.) Мы с Евой прожили здесь несколько лет, жили дружно, много работали, ездили за границу в мой отпуск, потом родился Эрик. К тому времени мы уже отчаялись иметь ребенка и поговаривали о том, чтобы взять на воспитание чужого. (Пауза.) И вот случилось. Во время беременности характер Евы почти полностью переменился. Она стала веселее, мягче, жизнерадостней. У нее вдруг появилась лень, она перестала мне помогать, забросила свой рояль. Она часто сидела на этом стуле, положив ноги на другой, и могла целыми часами смотреть, как изменяется освещение гор и фьорда. Мы стали вдруг очень счастливы – извини, что я касаюсь этого, но мы были счастливы и в постели. Я ведь на двадцать лет старше Евы, и мне стало уже казаться, что я смотрю на окружающее сквозь какую-то серую пелену, ты понимаешь, о чем я говорю? Я уже считал, что могу оглянуться назад и сказать: ага, вот, значит, что такое жизнь, вот что ожидало меня в молодости. И вдруг неожиданно все переменилось. (Пауза.) Это было что-то неслыханное… (Пауза.) Извини меня, Шарлотта, но мне все еще трудно говорить… (Пауза.) Во всяком случае, те несколько лет были счастливыми. Ты бы видела тогда Еву! На нее действительно стоило посмотреть.

Шарлотта. Я помню годы, когда у вас был Эрик. Как раз тогда я записала все фортепианные концерты и все сонаты Моцарта. У меня не было ни одного свободного дня.

Виктор. Да, к сожалению, не оказалось. Мы приглашали тебя раз за разом, но ты так и не приехала. Шарлотта. Я не могла.

Виктор. Когда Эрик утонул, пелена, о которой я тебе говорил, стала еще более тусклой. Но для Евы все было по-другому.

Шарлотта. По-другому? Как это по-другому?

Виктор. Ее чувство осталось тем же чистым, незамутненным. По крайней мере, мне так кажется. Она похудела, сделалась более угловатой, неуравновешенной, у нее бывают теперь необъяснимые приступы гнева. Но я не считаю, что она стала эксцентричной или странной, она все та же. И если она чувствует, что наш мальчик живет где-то рядом, то это, по-своему, правда. Она не часто говорит об этом, наверно, боится сделать мне больно – мне ведь действительно больно. Но то, что она говорит, похоже на правду. Я верю ей.

Шарлотта. Ну конечно, ты же священник.

Виктор. Немногими остатками веры я обязан только ей.

Шарлотта. Прости, что я заставила тебя вспоминать.

Виктор. Ничего, Шарлотта. В отличие от вас с Евой, я пассивный, неуверенный в себе человек. И во всем привык винить только себя.

11

Шарлотта. Этой ночью я пирую. Приму несколько таблеток сильного снотворного. Как здесь тихо. Только дождь шелестит по крыше. Четырех таблеток мне обычно хватает.

Ева. У тебя есть все, что нужно?

Шарлотта. Абсолютно все! У меня здесь и отличное вкусное печенье, и минеральная вода, и магнитофон с двумя кассетами, два детектива, затычки для ушей, повязка для глаз, лишняя подушка и мой маленький дорожный плед. Хочешь попробовать этот отличный швейцарский шоколад? Только что из Цюриха. Угощайся, возьми две плитки!

Ева. Спасибо, мама, я не люблю шоколад.

Шарлотта. Странно. Помню, в детстве ты его любила.

Ева. Это Лена любит сласти, не я.

Шарлотта. Что ж, мне больше достанется.

Ева. Спокойной ночи, мамочка!

Шарлотта. Спокойной ночи, малышка! Спасибо за сегодняшний чудесный вечер! Виктор в самом деле прекрасный человек. Ты должна его беречь.

Ева. Этим я и занимаюсь.

Шарлотта. Вы счастливы вместе? Тебе с ним хорошо?

Ева (терпеливо). Мама, дорогая! Я говорила, Виктор мой лучший друг. Не знаю, как бы я жила без него.

Шарлотта. А он мне сказал, что ты не любила его.

Ева. Он сказал?

Шарлотта. Ну конечно, Ева. Что в том плохого?

Ева. Просто я удивлена.

Шарлотта. Разве это тайна?

Ева. Нет.

Шарлотта. Но тебе не понравилось, что он рассказал мне…

Ева. Виктор сдержанный человек.

Шарлотта. Мы говорили о тебе.

Ева. Если ты хочешь что-нибудь узнать, спрашивай у меня! Я постараюсь быть честной. Насколько могу. Шарлотта. Милочка, не делай, пожалуйста, из мухи слона! Вполне естественно, твоя старушка мать интересуется, как живет ее родная дочь. Мы говорили о тебе с большой теплотой, уверяю.

Ева. Господи, ну если бы я могла понять, почему ты никого не оставляешь в покое?

Шарлотта. Я оставила тебя слишком надолго.

Ева (улыбаясь). Тут ты, пожалуй, права.

Шарлотта. Давай не будем больше говорить на все эти серьезные темы. А то я опять не засну, даже со снотворным.

Ева. Хорошо, поговорим в другой раз.

Шарлотта. Вот-вот. Обними меня и скажи, что не обижаешься на старую маму!

Ева. Я не обижаюсь.

Шарлотта. Я ведь люблю тебя, понимаешь?

Ева (послушно). Я тоже люблю тебя.

Шарлотта. Не так-то весело быть постоянно одинокой. Я завидую вам с Виктором.

Ева. Да.

Шарлотта. Теперь, после смерти Леонардо, мне чертовски одиноко. Ты можешь это понять?

Ева. Да, кажется, я понимаю.

Шарлотта. Ну хватит, хватит, хватит. А то я опять расплачусь от жалости к самой себе, а мы решили, что сегодня вечером больше не будем устраивать чувствительных сцен. Вот этот детектив совсем неплох. Его написал Адам Кречинский. Новое имя. Не слыхала?

Ева. Нет.

Шарлотта. Я познакомилась с ним в Мадриде. Он вел себя как сумасшедший. Я едва могла защитить себя. То есть – я не защищалась вовсе. Доброй ночи, Евочка!

Ева. Спокойной ночи, мама!

Шарлотта. Он безумно восхищался мной и говорил, что я самая красивая женщина в его жизни. Ну что с таким поделаешь?

Ева. Дай мне знать утром, когда захочешь завтракать.

Шарлотта. Не утруждай себя, пожалуйста.

Ева. Я обещала тебя баловать.

Шарлотта. Только если ты настаиваешь.

Ева. Я подам тебе крепкий кофе, два ломтя черного

немецкого хлеба с сыром и обжаренный кусочек белого с медом, так?

Шарлотта. Так. И еще стакан апельсинового сока.

Ева. Надо же, я уже забыла.

Шарлотта. Но я могу прекрасно…

Ева. Ты получишь свой сок! Спокойной ночи, мама!

Шарлотта. Спокойной ночи, дорогая!

12

Шарлотта (одна). Гм… теперь надо бы взглянуть на состояние наших финансов. Посмотрим! (Вынимает красную записную книжку.) Нужно поручить Браммеру распорядиться деньгами Леонардо. Так, хорошо, вилла тоже стоит немало. Ты, Леонардо, никогда не обращал внимания на земные вещи вроде долгов и доходов, ты был выше их и поручал все Шарлотте. «Ты, Шарлотточка, так хорошо разбираешься в делах. Будь, пожалуйста, министром моих финансов!» А однажды, разозлившись на что-то, ты сказал, что я скупая. Я и в самом деле скупая. Трачу деньги осторожно. Здравый смысл еще никому не мешал. И мой дед был простой деревенский мужик. Три миллиона семьсот тридцать пять тысяч восемьсот шестьдесят шесть франков! Надо же, у тебя было так много денег, Леонардо. Кто бы мог подумать? И ты все завещал своей старушке Шарлотте. Она тоже заработала себе на корочку хлеба. Все вместе будет больше пяти миллионов. Что мне делать с такими деньгами? Куплю хорошую машину Виктору и Еве! Как только они ездят на этом старом драндулете, что стоит во дворе? На него и взглянуть-то страшно. Поедем в понедельник в город и выберем новую машину. Это их немного подбодрит. И меня тоже. (Зевает.) Ну вот, теперь я спокойна, хочется спать. Почитаю еще книжку Адама и погашу свет. Здесь в самом деле очень тихо. Дождь кончился. Понятно. (Читает.) «С немым достоинством она предложила ему красный цветок своей невинности, но он принял его без энтузиазма, хотя все утро тайком посматривал на ее маленькие крепкие груди и непокорные золотые волоски, преодолевшие преграду ее бикини». Бог мой, что за пошлятина! Ну и идиот все же этот Адам, хоть и чуть не лишился из-за меня жизни! (Улыбается.) А может, я куплю машину себе, а старый «мерседес» подарю Еве и Виктору? Тогда я полечу в Париж, куплю машину там и избавлюсь таким образом от нудной дороги обратно. (Зевает.) Завтра серьезно возьмусь за Равеля, боже, сколько я потеряла времени за эти недели! Совершенно непростительно! (Закрывает глаза.) Все-таки он скучный малый, этот Виктор, ужасно похож на моего Юсефа, хотя и помельче. Они вообще с Евой скучная парочка и, наверно, успели надоесть друг другу до смерти.

Дверь открывается. Шарлотта очень испугана. Неожиданно в комнату вбегает Елена, она бросается на мать. Елена тяжелая и сильная. После короткой борьбы Шарлотта просыпается.

13

Ева. Мама, что случилось? Я услышала твой крик, а когда вошла в комнату, тебя там не было.

Шарлотта. Прости, я разбудила тебя, но мне приснился ужасно неприятный сон. Мне приснилось, что…

Ева. Ну?

Шарлотта. Нет, я уже не помню, что это было. Ева. Я побуду с тобой, если хочешь.

Шарлотта. Не надо, спасибо, милая. Я посижу здесь, соберусь с мыслями, успокоюсь. Иди ложись и спи! Спасибо!

Ева. Ну хорошо.

Шарлотта. Ева?

Ева. Да, мама.

Шарлотта. Ты хорошо ко мне относишься?

Ева. Конечно. Ты – моя мать.

Шарлотта. Ты говоришь неправду.

Ева. Неправду? Тогда я спрошу тебя. Как ты относишься ко мне?

Шарлотта. Я люблю тебя.

Ева. Неправда. (Улыбается.)

Шарлотта. Ты считаешь, я не могу любить?

Ева не отвечает, смотрит на нее.

Какой вздор! Ты не можешь обвинять меня в этом.

Ева (смотрит на нее). Никто тебя не обвиняет.

Шарлотта. А себя ты не обвиняешь? Ты же не любишь Виктора.

Ева. Я прямо сказала ему об этом. А ты играешь любовь. Разница большая.

Шарлотта. А если я действительно верю?

Ева. Не понимаю.

Шарлотта. Если я в глубине души верю, что люблю тебя и Елену?

Ева. Это невозможно.

Шарлотта. Помнишь, как я решила отказаться от карьеры и осталась дома?

Ева. Не знаю, что было хуже: время, когда ты разъезжала по своим турне, или когда осталась дома и разыгрывала роль матери и хозяйки. И чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь: ты превратила нашу жизнь в сущий ад, и мою и папину.

Шарлотта. Ты ничего не можешь знать о моих отношениях с твоим отцом!

Ева. Папа покорился тебе и был такой же кроткий, как я и все остальные.

Шарлотта. Неправда! Мы были с ним счастливы. Юсеф был самый утонченный, добрый и нежный муж на свете. Он любил меня, и я готова была ради него на все.

Ева. Конечно. И изменяла ему.

Шарлотта. Я ему не изменяла. Я увлеклась тогда Мартином и уехала с ним на несколько месяцев, но неужели ты думаешь, мой путь был усеян розами? Ева. Не знаю. Во всяком случае, это мне приходилось сидеть с папой по вечерам и утешать его, убеждать, что ты, несмотря ни на что, все-таки любишь его и вернешься домой. Это ведь я читала ему твои письма – твои длинные, нежные, веселые и забавные письма, в которых ты описывала избранные места своих увлекательных поездок. Мы сидели с папой как два тупоголовых идиота, перечитывали их по два, три, четыре раза и убеждались: удивительнее человека, чем ты, нет на этом свете!

Шарлотта (тихо и изумленно). Ева, да ты ненавидишь меня?

Ева. Не знаю. У меня все мысли спутались. Я тебя уже не ждала, и вот ты приезжаешь после семи лет отсутствия, и я радуюсь, что ты наконец приехала. Я не знаю, что себе внушила! Наверно, посчитала, что тебе сейчас плохо, что ты одинока. Не знаю. А может, я вообразила, что теперь, когда стала совсем взрослая, я спокойно могу судить и о тебе, и о себе, и о болезни Елены, и о моем детстве. Но нет, все смешалось, превратилось в какую-то ужасную неразбериху, хаос. (Пауза.) Спокойной ночи, мама! Незачем ворошить прошлое. Оно все еще способно причинять боль, и потом – это бессмысленно.

Шарлотта. Ты осыпаешь меня обвинениями, а сама уходишь?

Ева. Все равно сейчас уже слишком поздно.

Шарлотта. Что поздно?

Ева. Ничего не изменишь.

В тишине слышится жалобный протяжный стон, он резок и невыносим. Шарлотта в ужасе смотрит на дочь. Ева говорит: «Это проснулась Елена, пойду посмотрю, не нужно ли ей чего». Она спешит по темному дому уверенным шагом, ей не нужно зажигать свет, за окном неподвижное лунное сияние, все тихо, ни ветерка, ни шороха. Ева осторожно открывает дверь в комнату сестры. Жалобный стон тут же прекращается. Ева зажигает настольную лампу. Ее сестра сидит в кровати с невысокой оградой, ее горло и плечо спазматически дергаются, она кусает губы. Но глаза ее плотно закрыты, она спит. Ева осторожно будит сестру. Елена медленно открывает глаза, медленно ориентируется в своем мире, пытается что-то сказать, оставляет попытки. Ева спрашивает ее, не хочет ли она попить, Елена отказывается, закрывает глаза. Тут же засыпает. Спазмы прекращаются, лицо становится спокойным. Ева сидит рядом, глядит на нее. Гасит лампу. Снова глядит на нее.

14

Ева. Я была твоей куклой, с которой ты играла, когда у тебя выдавалась минута свободного времени. Когда я болела или капризничала, ты поручала меня заботам няньки или папы. А сама запиралась в своей комнате и работала, и никто не смел тебе мешать. Я стояла под дверью и слушала. Когда ты устраивала себе перерыв и пила кофе, я проскальзывала внутрь – проверить, существуешь ли ты на самом деле? Ты встречала меня приветливо, но очень рассеянно. И если я спрашивала о чем-нибудь, то могла не ждать ответа. Я сидела на полу и глядела на тебя: ты была такая большая и красивая, комната прохладная и полная воздуха, шторы раздвинуты, за окном играла под ветром пышная листва, она окутывала все в комнатетаинственными зеленоватыми отсветами. Иногда я вывозила тебя на лодке в залив, ты сидела в длинном белом платье с глубоким вырезом, открывавшим твои груди, они тоже были очень красивые, ты была босая, а твои волосы заплетены в большую толстую косу, тебе нравилось смотреть в воду – холодную и прозрачную, ты видела там, глубоко внизу, большие камни, растения и рыб, наклонялась лицом к самой воде, и твои волосы и руки становились мокрыми. А я глядела на тебя и завидовала. Я хотела быть такой же красивой. Я стала до педантизма аккуратно относиться к одежде, очень боялась, как бы ты не осудила мой внешний вид, я ведь считала себя очень неказистой – худой, угловатой, с большими коровьими глазами без бровей и ресниц, с большим ртом и слишком длинными руками и большими ногами, пальцы на которых были совсем плоские, – я считала себя просто уродиной! Но тебя, казалось, моя внешность не заботила вовсе, один раз ты даже сказала: «Тебе, наверно, лучше было бы родиться мальчиком», и ты тут же рассмеялась, чтобы я не расстроилась. Но я, конечно, все равно расстроилась. Я проплакала целую неделю, втихомолку, ты ведь презирала слезы – чужие слезы. А потом однажды я увидела твои чемоданы, они стояли внизу у лестницы, ты говорила в телефонную трубку на непонятном языке, я кинулась в детскую и стала молить бога, чтобы что-нибудь случилось и помешало твоему отъезду: чтобы умерла бабушка, или произошло землетрясение, или чтобы у всех самолетов отказали моторы, но ты всегда уезжала, двери в доме стояли открытые, по комнатам гуляли сквозняки, и все старались перекричать друг друга, ты подходила ко мне, обнимала и целовала, обнимала еще крепче и целовала снова, глядела на меня, улыбалась, от тебя так хорошо и незнакомо пахло, ты была какая-то чужая, ты была уже в пути, не видела меня, а я думала: сердце сейчас разорвется, я умру, мне так больно, мне никогда больше не знать радости, ведь прошло всего пять минут, как же я выдержу такую боль еще два месяца, я отчаянно плакала на коленях у папы, а он сидел совершенно неподвижно, положив мягкую ладонь мне на голову, он сидел так бесконечно долго и курил свою старую трубку, обволакивая нас дымом, иногда он говорил что-то вроде: «Пойдем сегодня вечером в кино» или «В обед неплохо бы полакомиться мороженым», но плевать мне было на кино и мороженое, ведь я умирала от тоски. Так шли дни и недели, мы с папой делили свое одиночество довольно стойко, нам с ним не о чем было особенно разговаривать, но от него исходило такое спокойствие, я никогда ему не мешала, изредка он хмурился, я не знала тогда, что он испытывает постоянные денежные затруднения, но всегда, услышав стук моих башмаков, когда я вбегала к нему в комнату, он оживал и мы приветливо беседовали друг с другом, или же он просто гладил меня по голове своей маленькой бледной ладонью, или, бывало, сидел с дядей Отто на кожаном диване, они пили коньяк и потихоньку переговаривались, интересно, слышали ли они сами, что говорили друг другу, иногда еще к нам приезжал дядя Харри, и они с папой играли в шахматы, в это время во всем доме воцарялась особая тишина и было слышно, как тикают настенные часы в наших трех комнатах. За несколько дней до твоего возвращения меня уже лихорадило от волнения, я даже испугалась, как бы не заболеть по-настоящему, я ведь знала, как ты боишься больных. А потом, когда ты приехала, я едва могла вынести свое счастье и совсем онемела, так что несколько раз ты нетерпеливо повторила: «Еву определенно не радует мое появление дома». А я заливалась пунцовым румянцем, меня прошибал пот, я ничего не могла выговорить, слов не было, словом в нашем доме владела только ты одна. И я обожала, боготворила тебя, но твоим словам не верила. Я инстинктивно чувствовала: ты почти никогда не думаешь того, что говоришь. У тебя такой красивый голос, мама, в детстве я ощущала его всем телом, а ты сердилась на меня из-за того, что я не слышу, что ты говоришь. Я и в самом деле ничего не слышала, потому что слушала твой голос и еще, может быть, потому, что не могла тебя понять. Ведь твои слова так резко расходились с выражением глаз, с интонацией. Но хуже всего – ты улыбалась. Ты ведь улыбалась, когда бывала рассержена. Когда ты злилась на папу, ты говорила ему «мой дорогой друг», а когда уставала от меня – «любимая моя девочка». Все не сходилось. Не прерывай меня, мама, я должна выговориться до конца, я знаю, что немного опьянела, но если бы я не выпила, то никогда бы не осмелилась сказать то, что говорю сейчас. Потом, когда мне изменит мужество и я замолчу, ты можешь сказать мне все что угодно, сможешь все объяснить, а я буду сидеть, слушать и соглашаться с тобой, как всегда слушала тебя и соглашалась. Несмотря ни на что, мне ведь было хорошо с тобой тогда, в раннем детстве. И я правильно делала, что любила тебя. Ты относилась ко мне вполне сносно, ты отдыхала от нас в своих поездках. Чего я до сих пор не могу понять, так это твоих отношений с папой, я много думала о вас последнее время, но ваша совместная жизнь остается для меня загадкой. Иногда мне кажется, ты полностью зависела от него, хотя как личность он был намного тебя слабее. Ты могла игнорировать меня и Елену, но к нему была всегда внимательна, откровенно баловала его, всегда говорила о нем так, словно он был создан из более высокой, чем все мы, материи. А ведь бедный папа был всего лишь милой, услужливой и добродушной посредственностью. Насколько я понимаю, ты несколько раз оплачивала его долги, это правда?

Шарлотта. Да.

Ева. У папы были, кажется, свои небольшие увлечения, во всяком случае, я помню, к нам приходили и сидели в гостиной по меньшей мере три незнакомые дамы. Одну, я помню, звали Марией фон Эйк, она была твоей ученицей?

Шарлотта. У него была связь с Марией. Вполне благопристойная и недолгая.

Ева. И тебя это совсем не задевало?

Шарлотта. Но я в самом деле не могла сердиться на Юсефа из-за пустяков. И потом, у него был хороший вкус. Вот ты считаешь отца посредственностью. А ведь это жестоко и несправедливо и только лишний раз доказывает, как мало ты его знала. В других обстоятельствах Юсеф мог бы стать одним из крупнейших архитекторов Европы. Он был только слишком совестлив и порядочен и во всем уступал первенство старшему брату, который и вполовину не был так одарен, как он. К несчастью, они вместе унаследовали фирму деда. Юсеф никогда не шел на скандал и не отстаивал своих мнений. Но у него были удивительные идеи. Он, например, спроектировал концертный зал для Копенгагена – или для Осло? – нет, это был Лион, и все сошлись во мнении, что это было бы одно из прекраснейших зданий, возведенных в Европе в тридцатые годы, но тут началась война и проект забросили. Бедному Юсефу не везло ни в одном из его начинаний. Но он был личностью, он был большим человеком и уж никак не посредственностью. Ты скептически улыбаешься, Ева? Ты мне не веришь?

Ева. Какое это имеет значение? Твои слова верны в твоем мире, мои – в моем. И если мы поменяемся ими, они потеряют всякий смысл.

15

Шарлотта. Вот ты говорила раньше, что я все время занимаюсь самообманом. По-моему, ты не права. Я никогда не лгала себе. Одно время положение мое было ужасно: меня мучили постоянные боли в спине, я не могла как следует готовиться, мои концерты не удавались, я потеряла несколько важных ангажементов. Жизнь уже стала казаться бессмысленной. Вдобавок меня мучили угрызения совести, я ведь бросила тебя и Юсефа. Я уже стала подумывать: какой идиотизм таскаться из города в город, всюду натыкаясь на позор и унижение, в то время как я могла бы быть с вами. Ты иронически улыбаешься? Я говорю правду, я говорю сейчас, что думала и чувствовала тогда, и мне абсолютно все равно, что ты подумаешь об этом теперь. Рано или поздно нужно выложить все, чтобы больше к этому не возвращаться.

Ева. Я слушаю и пытаюсь тебя понять.

Шарлотта. Это было в Гамбурге, я играла тогда Первый концерт Бетховена, он не особенно труден, и все сошло хорошо. После концерта мы со стариком Шмиссом – ты знаешь, это дирижер, он уже умер – пошли в ресторан поужинать, как это было у нас заведено. Мы сидели долго, хорошо поели и выпили, боль у меня в спине почти прошла, я расслабилась и была уже вполне довольна собой и всем на свете, как вдруг Шмисс сказал: «Что бы тебе не сидеть дома с мужем и детьми и не жить нормальной жизнью, вместо того чтобы подвергаться постоянным унижениям?» Я уставилась на него и рассмеялась. «Ты, видно, считаешь, что я уже настолько плоха?» – «Нет, – сказал он и усмехнулся. – Но я все вспоминаю тот концерт восемнадцатого августа в тридцать четвертом, ты помнишь? Тебе было тогда двадцать лет, и мы вместе играли Первый Бетховена в Линце, стояла тридцатипятиградусная жара, зал был битком набит, мы играли как боги, оркестр горел от вдохновения, после концерта публика встала, люди кричали, топали ногами, и оркестр сыграл туш. А ты стояла в красном простеньком платьице, с длинными волосами до пояса, веселая и невозмутимая, и готова была сыграть концерт еще хоть раз пять или шесть подряд, тебе было бы так же хорошо». – «Как можешь ты помнить все это?» – спросила я. «А у меня отмечено в партитуре. Я обычно записываю наиболее яркие впечатления». Потом, уже в гостинице, я долго не могла заснуть. В три утра я позвонила домой Юсефу и сообщила, что приняла решение: я покончу с поездками и останусь дома с ним и с тобой, у нас будет настоящая семья. Юсеф был ужасно рад. Мы немного поплакали от переизбытка чувств, и он и я, и говорили еще почти два часа. Вот так! Ни о каком самообмане здесь, во всяком случае, речи идти не могло. Скорее, может, о ребячески вздорном предположении, что жизнь может смилостивиться даже над Шарлоттой Андергаст. Как глупо! Через месяц я поняла, что только обременяю вас с отцом, что меня тянет из дому. Но прошло несколько лет, и я успокоилась, стала давать уроки, занялась твоим воспитанием, делила заботы мужа. Летом мы жили в маленьком домике на острове в шхерах… помнишь? (Ева кивает, улыбается уголками рта.) По-моему, мы были очень счастливы. Или не были? Ты была тогда счастлива?

Ева (отрицательно качает головой). Нет, не была.

Шарлотта (со вздохом). Но ты же говорила мне, что никогда еще тебе не было так хорошо.

Ева. Я не хотела тебя огорчать.

Шарлотта. Ах вот как! (Смеется.) В чем же здесь-то я сделала ошибку?

Ева. А ты и не сделала ошибки. Ты, как всегда, была великолепна! Но для меня это было ужасно. Ведь за неимением лучшего ты обратила всю свою энергию на меня, тогда четырнадцатилетнюю девчонку. Ты ужасно корила себя за то, что забросила мое воспитание, и теперь наверстывала упущенное. Я, конечно, сопротивлялась, как могла, но у меня не было ни малейшего шанса. Я ведь любила тебя, верила, что ты всегда права, а я всегда виновата. Знаешь, что ты делала? Ты никогда не ругала меня открыто, ты действовала окольными путями. Но не было ни одного часа на дню, чтобы ты не улыбалась мне, не отпускала своих шуточек, не играла нотками нежной внимательности или легкой озабоченности в своем голосе. И не было ни одной, даже самой пустяковой, мелочи, которая бы прошла мимо тебя и не стала объектом твоей неуемной любящей энергии. Я сутулилась, потому что росла слишком быстро, – и ты тут же придумала мне гимнастику, естественно, под предлогом твоей больной спины мы делали ее вместе. У меня выступили прыщи, я ведь была девочка-подросток, – и ты сразу же нашла врача-кожника, доброго друга нашей семьи, он прописал мне мази и притирания, от которых меня тошнило, а кожа воспалялась еще больше. Однажды ты почему-то решила, что мне мешают длинные волосы, что я за ними плохо ухаживаю, – и ты остригла меня почти наголо; вид у меня стал просто ужасный. Но что было хуже всего, тебе вдруг показалось, что у меня криво растут зубы, – и ты добилась своего: мне поставили пластинку – я стала выглядеть совсем как ненормальная. Потом ты объяснила мне, что я уже большая девочка и вместо брюк и кофточек должна носить платья, которые, конечно же, ты заказывала или шила сама, не спрашивая, нравятся они мне или нет, я ведь не протестовала, чтобы тебя не расстраивать. Еще ты давала мне книги, которые мне тоже не нравились, они были для меня еще слишком сложными, но я читала и перечитывала их – ведь потом мы должны были обсуждать их вместе. Конечно, ты мне все объясняла и очень многое рассказывала, но я ровным счетом ничего из этого не понимала и пропускала все мимо ушей, только сидела и изнывала от страха, как бы в один прекрасный день ты не разоблачила и меня, и мою непроходимую глупость. Я стала совсем беспомощной, растерянной, но одно усвоила твердо и отчетливо: во мне нет ни грамма моего собственного «я», того, что другие могли бы полюбить или принимать как должное. Но ты в своей одержимости не замечала ничего, а я становилась все сдержаннее и боязливее, превращаясь в полное ничтожество. Я уже не знала, что представляю собой на самом деле, была послушной марионеткой в твоих руках: говорила то, чего хотела ты, двигалась и жестикулировала так, чтобы это нравилось тебе, я уже ни на минуту не осмеливалась быть собой, даже когда была одна, потому что презирала все мое собственное. Это был кошмар, мама, меня до сих пор кидает в дрожь, когда я вспоминаю то время. Это был кошмар, но меня ожидало еще худшее. Я ведь не могла тогда понимать, что уже ненавижу тебя, была абсолютно убеждена: мы любим друг друга, ты хочешь мне только хорошего. Поэтому я не могла ненавидеть тебя, и моя подспудная ненависть превратилась в страх, мне стали сниться страшные сны, я кусала ногти, вырывала с корнем пряди волос, пыталась плакать и не могла – не могла издать ни звука, пыталась кричать – но получалось только полузадушенное хрюканье, пугавшее меня еще больше. Однажды ты обняла меня, села рядом на диван, немного поплакала, а потом сказала, что мое развитие внушает тебе опасения и что нам надо бы поговорить с хорошим доктором. Я догадалась, что ты хотела сказать, – что я понемногу становлюсь психически ненормальной, и тут даже почувствовала что-то вроде меланхолического удовлетворения. Так я предстала перед психиатром – старым усталым дяденькой в белом халате, который все время, пока мы разговаривали, водил ножом для разрезания страниц по своему большому животу. Он стал задавать мне вопросы о моей половой жизни, а я не знала, о чем он говорит – у меня ведь не было даже первой менструации, – и пустилась выдумывать вовсю. Кажется, он очень удивился столь странным в моем возрасте вкусам. А может, наоборот, он видел меня насквозь и просто не хотел обижать. Он был очень мил, доброжелателен, говорил, что мне больше нужно думать о маме, о том, как она меня любит и желает мне только всего хорошего, но все это я знала и без него.

Шарлотта. А потом я уехала от вас с Мартином. Этого ты так и не поняла.

Ева. Какие неподходящие слова.

Шарлотта. Ты считала, я предала вас?

Ева. Да.

Шарлотта. А тебе никогда не приходило в голову…

Сдерживается. Обе женщины молчат. Долгая пауза.

Ева. Ты помнишь Стефана?

Шарлотта. Еще бы мне не помнить Стефана. Вы не могли иметь ребенка!

Ева. Мама! Мне было тогда восемнадцать. Стефан был уже взрослый человек, мы любили, мы могли…

Шарлотта. Нет, вы не смогли бы.

Ева. Мы бы смогли, мы хотели иметь ребенка, но ты, ты разрушила все!

Шарлотта. Неправда! Это, черт меня побери, неправда! Наоборот, я говорила отцу, нужно быть осторожными, нужно обождать! Как ты не поняла тогда, что твой Стефан – просто шалопай, ничтожество с преступными наклонностями, он же все время тебя обманывал.

Ева (со злостью). Ты возненавидела его сразу, с первого взгляда, ты видела, что я люблю его, что я отдаляюсь от тебя, и тогда ты сделала все, что было в твоих силах, чтобы разрушить нашу связь. Как же, ты играла такую понимающую, внимательную мать!

Шарлотта. Но ребенок?

Ева. Стефан сразу изменился, когда узнал, что я жду его.

Шарлотта. Твой Стефан напился в стельку, угнал мой автомобиль, свалился на нем в кювет и получил судимость за вождение машины в нетрезвом виде, вот какова была его реакция на твою беременность.

Ева (в ярости). И ты думаешь, что знаешь все? Ты была при моих со Стефаном разговорах? Или, может, ты лежала под кроватью, когда мы были вместе? Да знаешь ли ты, о чем мы говорили? Да и вообще, разве ты когда-нибудь обращала внимание на мысли и чувства других людей? Нет, тебя не интересует ни одно живое существо на свете, кроме тебя самой!

Шарлотта. Ты повторяешься. Я уже слышала эти обвинения.

Ева. Стефан не был как другие, он был гораздо лучше, гораздо честнее!

Шарлотта. И конечно, поэтому украл нашу маленькую гравюру Рембрандта, заложил ее, лгал тебе о своем детстве, воспитании и прочих трагических семейных обстоятельствах. И уж конечно, именно поэтому забрался к нам на дачу со своими дружками, пьянствовал там и нагадил.

Ева. Все это случилось после. Ты уже забыла? Ты, естественно, забыла, как упрятала меня в психиатрическую клинику сразу после аборта и заявила на Стефана в полицию, когда он силой прорвался к нам в дом, чтобы поговорить с тобой.

Шарлотта. Если бы ты действительно хотела ребенка, мне бы не удалось заставить тебя сделать аборт.

Ева. Но как я могла сопротивляться тебе? Ты промывала мне мозги с раннего детства, я привыкла слушаться тебя, я боялась тогда, терялась, мне так нужны были помощь и поддержка.

Шарлотта (с горечью). Но я же верила, что помогаю тебе, я была убеждена, аборт – это единственный выход. Я до сих пор, до этой самой минуты была убеждена в этом. Как ужасно, что ты носишь в себе эту ненависть все эти годы! Почему ты никогда ничего не говорила мне?

Ева. Потому, что ты не захотела бы слушать! Потому, что ты – та самая пресловутая эскапистка, о которых пишут в романах! Потому, что твои чувства – уродливы и ты питаешь ко мне и Елене только отвращение! Ты ведь наглухо заперта для нормальных человеческих чувств и во всем видишь только себя! Да, я ненавижу тебя за то, что ты выносила меня в своем холодном лоне и выбросила на свет с омерзением! Я ведь всегда любила тебя, а ты считала меня безобразной, убогой и бездарной! Что ж, тебе удалось изуродовать меня на всю жизнь и сделать такой же калекой, как ты сама, ты ведь кидаешься на все живое и нежное, душишь все, до чего только можешь добраться. Ты говоришь о моей ненависти. Твоя ненависть не меньше. Твоя ненависть не меньше. Я была маленькая, податливая, полная любви. Но ты связала меня по рукам и ногам, тебе нужна была моя любовь, тебе ведь нужна власть надо всеми на свете! А я досталась тебе беззащитной. Все ведь происходило под предлогом любви, ты постоянно твердила, как любишь меня, папу, Елену. А как ты владела интонацией, жестом этого чувства! Такие люди, как ты, – вы смертельно опасны, вас следует запирать в сумасшедший дом и обезвреживать! Мать и дочь – какая ужасная комбинация страстей, заблуждений, тяги к самоуничтожению! Здесь возможно все, здесь и происходит все – под предлогом любви и материнской заботы. Душевные травмы матери наследует дочь, просчеты матери оплачивает она же, несчастье матери – несчастье дочери, словно пуповина между ними никогда не перерезалась. Вот и получается: несчастье дочери да будет триумфом ее матери, горе дочки – тайным наслаждением мамы.

Елена разбужена голосом Евы. Испуганная его громкостью и тоном, она с большим трудом выбирается из постели, перевешивается через ограду кровати и соскальзывает на пол, потом ползком добирается до двери, падает на бок, лежит задыхаясь и дрожа.

Мы жили на условиях, которые отмеряла ты, жили только твоей милостью. Мы и не представляли себе никакой иной жизни: ребенок ведь беззащитен, он ничего не понимает, он беспомощен, ничего не может понять, не знает, никто ничего не говорит ему, отсюда – зависимость, потом дистанция, непреодолимая стена, ребенок зовет, но никто не откликается, никто не приходит на помощь, ты понимаешь?

Шарлотта. Ты составила мой портрет из ненависти, но похож ли он? Неужели ты сама веришь, что это и есть вся правда?

Ева прячет лицо в ладонях, качает головой.

Ты помнишь бабушку? Нет, конечно, ты ее не помнишь, тебе, когда она умерла, было семь лет. Деда ты помнишь лучше, мне даже кажется, вы с ним неплохо ладили.

Ева. Я боялась бабушку. Она казалась такой большой и властной. А дедушка был добрый.

Шарлотта. Да, для тебя.

Ева. Но не для тебя?

Шарлотта. Не берусь этого определенно утверждать. Мои родители были видные математики, они очень любили друг друга и фанатично верили в науку. Это были властные, но легкомысленные и добродушные люди. К нам, детям, они относились со смешанным чувством удивления и доброжелательности, в которых, в общем-то, мало было подлинного интереса или тепла. Не помню, чтобы кто-нибудь из них возился со мной или братьями, лаская нас или наказывая. Так я и росла, не имея совершенно никакого понятия о любви, нежности, близости, человеческом тепле. Проявлять свои чувства я научилась только в музыке. Временами, когда меня мучает по ночам бессонница, я спрашиваю себя: а жила ли я на самом деле? Какая у вас, должно быть, интересная жизнь, фру Андергаст, говорят мне, желая сказать приятное. Как прекрасно приносить людям счастье! А я думаю: я не живу, я не родилась, меня выдавили из тела матери, оно тут же закрылось и повернулось к отцу, я не существую. Иной раз я задаю себе вопрос: может, так живут все? Или некоторые наделены большим даром жизни, чем другие? А может, есть и такие, кто вовсе не живет, а только существует?

Ева. И давно у тебя появились эти мысли?

Шарлотта. Три года назад я заболела, ты, скорее всего, об этом не знала, у меня было заражение крови, и я пролежала два месяца в Париже в одной клинике. Леонардо отменил все свои концерты и не отходил от меня. Я уже стала отчаиваться… да, да, я чуть не умерла. Потом понадобилось много времени… на меня нашло что-то вроде глубокой депрессии, не знаю уж как это называется.

Ева. Но, мама, надо было дать знать! Я понятия не имела…

Шарлотта. Беспокоить тебя не было причины. Ну так вот, как бы там ни было, но мы с Леонардо вели тогда долгие разговоры, у нас вдруг появилось столько времени. Хотя говорил, в общем-то, один Леонардо. А я слушала его и старалась понять. Не скажу, чтобы это давалось легко. Ты знаешь, я могу быть задушевной, когда нужно (с коротким смешком), но о душе никогда не задумывалась. И вот я словно попала в первый класс, а ученица из меня никудышная. Мне все казалось, что Леонардо болтает чепуху, но нравилось, что он тут, рядом со мной, сидит на моей кровати. (Улыбается.) О, он был бесконечно терпелив. Правда, иногда и он срывался и говорил, что я – здоровенная глупая баба и он никак не возьмет в толк, как это мне удается в то же время быть довольно сносным музыкантом. (Пауза.) В конце концов у меня составилось кое-какое представление о себе самой, я поняла: я так и не стала взрослой, мое лицо и тело старятся, я накапливаю впечатления и опыт, но все это внешнее, осязаемое, внутренне я как бы еще не родилась. (Пауза.) Ты знаешь, я совсем не запоминаю лиц, не помню даже, как выглядит мое собственное лицо. Иногда я пытаюсь представить себе лицо матери, и, конечно же, мне помнится: она была крупная, темноволосая, голубоглазая, с большим носом, полными губами и широким лбом, но я не могу связать эти черты вместе, я ее не вижу. Точно так же я не помню твоего лица, лица

Елены или Леонардо. Естественно, я помню, что родила тебя и твою сестру, но не помню сами роды – мне было больно, но самой боли, чувства ее, я не представляю. (Пауза.) Леонардо сказал один раз, не помню уже когда: «Чувство реальности – это дар. Большинство людей лишено его, но это, наверно, даже к лучшему».

Ты это понимаешь?

Ева. Кажется, да.

Шарлотта. Странно… (Умолкает.)

Ева (выдержав паузу). Что странно?

Шарлотта. Мне вдруг пришло в голову…

Ева. Что?

Шарлотта. Что я всегда боялась тебя. (Удивлена тем, что сказала.)

Ева. Не понимаю.

Шарлотта (негромко, с тем же удивлением). Мне все время хотелось, чтобы ты была ко мне внимательнее, чтобы ты обнимала меня, утешала.

Ева. Но ведь я была ребенок.

Шарлотта. Разве это так важно?

Ева. Нет.

Шарлотта. Я видела, ты любишь меня, и мне так хотелось отвечать тебе тем же, но я не могла, я боялась, что ты потребуешь от меня слишком многого.

Ева. Я ничего не требовала.

Шарлотта. Но я была уверена, ты потребуешь от меня того, чего я не могла тебе дать. Я чувствовала себя в роли матери неуклюжей и растерянной. Мне так хотелось, чтобы и ты знала: я такая же беспомощная, как ты, может быть, даже еще беднее, неувереннее.

Ева. Это правда?

Шарлотта. Я слушаю сейчас себя как бы со стороны и понимаю, такого я не говорила еще никогда. Может, я лгу, может, играю, может, говорю правду, не знаю, Ева. Я ничего не знаю. Наверно, так действует на меня смерть Леонардо. А может, болезнь Елены: Может быть, и эта твоя ужасная ненависть. (С горечью.) Ева, ты должна пожалеть меня. Мне очень больно!

Ева. Тебе должно быть больно.

Шарлотта. Почему ты так на меня смотришь?

Ева. Скоро узнаешь.

Елена с большим трудом открывает дверь и выбирается на лестничную площадку, подползает к лестнице, лежит навзничь в темноте, прислушиваясь к разговору.

Шарлотта. О чем ты сейчас думаешь?

Ева. О Елене и Леонардо.

Шарлотта. Не понимаю.

Ева. Не понимаешь?

Шарлотта. Они были едва знакомы.

Ева. Мама!

Шарлотта. Да, конечно, мы праздновали вместе пасху. На Борнхольме.

Ева. И ты сбежала от нас через три дня.

Шарлотта. Я вспоминаю, тогда шел дождь. А может, тогда шел снег?

Ева. Мама!

Шарлотта. Я готовила Первый концерт Бартока, мы давали его с Ансерме в Женеве. (Пауза.) Нужно было приехать туда заранее. Мне хотелось еще немного поработать над концертом в спокойной обстановке вместе со старым маэстро. Так что, может, я и уехала раньше. И погода была ужасная. Леонардо был не в духе. Да и ты тоже.

Ева. Мама!

Шарлотта. Не понимаю, зачем ты заставляешь меня вспоминать ту идиотскую пасху? Я по тону твоему вижу, ты опять хочешь меня в чем-то обвинить. Извини, конечно, но мне нечего…

Ева. Вы с Леонардо приехали в четверг, мы провели вместе чудесный вечер: немного музицировали, пели, пили вино, смеялись, играли в какую-то старинную настольную игру, которую нашли в шкафу. Елена была вместе с нами, тогда еще она не болела, она развеселилась, раскраснелась, была очень радостна. Леонардо передалось ее настроение, он много болтал с ней, шутил, она тут же в него влюбилась, они засиделись вдвоем за полночь. Утром Елена под страшным секретом рассказала мне, что Леонардо поцеловал ее. Днем они вместе совершили прогулку на машине, то была страстная пятница, погода стояла теплая и тихая – настоящий весенний день, как ты могла забыть, мама? Когда оба они, веселые и загорелые, вернулись с прогулки, ты сидела у телефона, ты звонила по телефону все утро. Они вошли в вестибюль, Леонардо подал Елене стул, а ты оторвалась от трубки и сказала: «Леночка, теперь ты должна как следует поблагодарить Леонардо, он уделил тебе так много внимания». Елена засмеялась и сказала: «Мама разговаривает со мной как с маленькой, словно мне восемь лет. Это просто трогательно». Тогда ты сказала уже другим тоном: «Хорошо, что тебя не покидает чувство юмора» – и как ни в чем не бывало продолжала говорить по телефону. После полудня Леонардо вынул из своей сумки книгу. Это была биография Моцарта, он читал ее вслух Елене, и они вместе разглядывали иллюстрации. А ты несколько часов подряд репетировала Бартока. В четыре ты зашла ко мне на кухню, чтобы приготовить чай. Ты сказала: «Видела Елену? Как это трогательно». К обеду пришли гости. Леонардо быстро опьянел и сыграл все сольные сюиты Баха, он был сам на себя не похож – тяжелый, очень мягкий и ужасно пьяный, играл он плохо, но очень красиво. Елена сидела в темном углу, но вся светилась, я никогда еще не видела ее такой. Гости разошлись по домам усталые и немножко грустные. Мы с тобой вышли на вечернюю прогулку, ты без умолку говорила о каком-то своем совершенно фантастическом путешествии по Кении, я не помню что именно, я не слушала, думала о тех двоих. Когда мы вернулись домой, они сидели там же, где мы их оставили, каждый в своем углу комнаты, огонь в камине и свечи почти догорели. Я заметила на лице Леонардо следы слез, он и не делал никаких попыток скрыть свою взволнованность. Елена притворялась лучше, она разговаривала с нами на общие темы спокойно, почти безразличным тоном. Потом ты пошла спать, а мне пришлось поддерживать Леонардо, когда он взбирался вверх по лестнице. Мы остановились перед дверью в вашу общую спальню, он повернулся ко мне лицом, посмотрел на меня, потом сказал: «Представь, там, внизу, – бабочка, она бьется об окно». Когда я сошла к Елене, она сидела на стуле прямо и очень спокойно, на ее лице не было и тени будущей болезни. Я никогда не забуду ее лица, мама, я никогда не забуду ее лица. На следующий день ты уехала в Женеву, на четыре дня раньше, чем мы договаривались. Погода испортилась, мела метель, вылет самолета отменили, но тебе удалось взять билет на паром. Я отвезла тебя в порт. Перед тем как взойти на корабль, ты очень небрежно бросила: «Я попросила Леонардо остаться у нас, кажется, он хорошо влияет на Елену». Ты улыбнулась, и мы обняли друг друга. А Леонардо стал беспокойным и несчастным. Он вел себя рассеянно и невнимательно, все время уединялся у себя в комнате на чердаке и работал. Наутро пасхального дня он был пьян и упал с лестницы, но это привело его в лучшее расположение духа, он долго гулял в одиночестве под дождем и вернулся домой совершенно трезвый. Он подошел к Елене и сообщил, что через несколько часов уезжает, что они еще встретятся и что он хочет подарить ей на память биографию Моцарта. Потом он позвонил в Женеву и полчаса говорил с тобой. В тот же вечер он улетел с последним рейсом. Ночью я проснулась от ужасных звуков. Это плакала Елена. Я зашла к ней. Она жаловалась на страшные боли в правом бедре и ноге, говорила, что не вытерпит до утра. Тогда я собрала все, что у нас было из болеутоляющих средств, но ничто не помогало. В пять утра я вызвала «скорую помощь».

Шарлотта. И это я, значит, виновата, что Елена заболела.

Ева. Думаю, да.

Шарлотта. Но не хочешь же ты сказать, что болезнь Елены?…

Ева. Да, да.

Шарлотта. Ты говоришь серьезно?…

Ева молчит. Шарлотта теряет дар речи.

Ева. Когда ей был всего только год, ты бросила ее. Потом ты бросала ее и меня постоянно. А когда Елена тяжело заболела, ты отослала ее в тот пансионат для хронических больных.

Шарлотта. Но не может быть, чтобы ты?…

Ева (спокойно). Чего это не может быть? Если у тебя есть доводы в защиту, приведи их! Посмотри на меня, мама! Посмотри на Елену! У тебя нет никаких отговорок. Есть только одна правда и одна ложь. И оправдания нет!

Шарлотта. Сознательно я никогда…

Ева. Не об этом речь.

Шарлотта. Но тогда ты не можешь меня ни в чем винить.

Ева. Как ты всегда стремишься найти извиняющие тебя обстоятельства! Ты торгуешься с жизнью, требуя для себя невероятных скидок, но когда-то же ты должна понять, что все они – временно. Ты должна понять, что и на тебе лежит вина, как на всех других. Шарлотта. Какая вина?

Ева. Не знаю. Вина!

Шарлотта. Неискупимая?

Ева не отвечает.

Шарлотта. Неужели мы с тобой чужие? Ты не можешь обнять меня. Ева, мне страшно. Неужели ты не сможешь простить мне все, в чем я была не права? Я постараюсь, сделаю попытку измениться. Ты научишь меня, мы с тобой будем говорить долго-долго, долго и много. Но помоги мне! Я не могу выносить этого дольше, твоя ненависть так ужасна. Я ничего не понимала, была эгоистична, наивна, всего боялась. Ну хоть дотронься до меня! Ударь, если хочешь! Миленькая, помоги мне!

В этот момент тишину дома прорезает крик. Это Елена зовет свою мать. Обе женщины бросаются из комнаты в вестибюль, бегут наверх по темной лестнице. Первой прибегает Ева, но сестра отталкивает ее и тянется к матери, которая прячет голову в коленях больной женщины.

16

Шарлотта (в телефонную трубку). Это ты, Пол? Извини, что я звоню так рано. Я говорю тихо, чтобы меня не услышали. Слушай, Пол, окажи мне одну услугу. Когда придешь в контору, отправь мне телеграмму с вызовом в Париж или еще куда-нибудь – все равно куда. Я не вынесу здесь больше ни дня, но не могу просто взять и уехать, нужна причина. Придумай что-нибудь, Пол, дорогой, ты так хорошо сочиняешь сказки! Ну, все, я заканчиваю, а то будет слишком дорого. До свиданья, мой друг, спасибо тебе заранее! (Шарлотта осторожно проскальзывает в свою комнату и закрывает за собой дверь. Она не заметила слышавшей весь разговор Евы.)

17

Шарлотта (в поезде). Как я благодарна тебе, Пол, что ты согласился поехать со мной в Бретань. Я бы не вынесла сейчас одиночества. Не знаю, но, право же, там, в Биндале, я испытала что-то вроде шока. Там оказалась моя дочь Елена, совершенно неожиданно для меня, ей еще хуже, почему она не может умереть спокойно? Ты, наверно, думаешь, говорить так – жестоко? Но ты ведь хорошо знаешь меня. Я ни разу тебя не подвела, не отменила ни одного концерта. На меня можно положиться, правда?

Ева (одна). Утешение нужно искать самой, нельзя рассчитывать, что рядом окажутся люди, готовые разделить твое горе. Скорее наоборот, нужно плакать молча, чтобы никто не услышал.

Шарлотта (в поезде). Пол, послушай меня! Да не спи же ты! Критики в один голос пишут о моей щедрости. Никто не играет фортепианных концертов Шумана с большим чувством, чем я. Или Большую сонату Брамса. Я ведь щедро отдаю себя людям, я не скупая, правда? Пол, почему ты со всем соглашаешься? Тебе, наверно, лень возражать?

Ева (одна). Бедная мама, как она кинулась из дому в дорогу, она так испугалась, постарела на глазах, ее лицо стало вдруг таким маленьким и усталым, а нос покраснел от слез. Больше я ее никогда не увижу, я отпугнула ее навсегда.

Шарлотта (в поезде). Пол! Смотри, видишь, там деревня, в домах светло, люди заняты своими вечерними делами, хозяйки готовят ужин, дети учат уроки. А я, я чужая для всех, мне так хочется домой, но когда я возвращаюсь домой, понимаю, мне хотелось чего-то совсем другого.

Ева (одна). Уже темнеет, становится холодно, нужно идти домой готовить ужин Виктору и Елене. Я не могу умереть сейчас. Я боюсь самоубийства, может, бог еще прибережет меня на что-то. После он освободит меня из моей тюрьмы. Я готова.

Шарлотта (в поезде). Ты знаешь, Пол, у моей дочери Елены такие красивые глаза – совершенно ясные, чистые, у нее глаза Юсефа, если поддерживать ей голову, она может сосредоточить взгляд. Как она может жить, так мучаясь? Моя-то жизнь, можно сказать, великолепна, но вот е е? Конечно, и на меня находит иногда меланхолия, не отрицаю, но мне и тогда все-таки хорошо, я не копаюсь у себя в душе, просто живу.

Ева (вздрагивает). Ты провел пальцем по моей щеке? Ты что-то шепчешь мне на ухо? Ты со мной? Мы с тобой никогда не расстанемся, правда?

Шарлотта (улыбается). Ты очень добрый, Пол. Что бы я без тебя делала? И что бы ты делал без меня? Я ведь знаю, как тебе скучно с твоими скрипачами, как они вечно брюзжат. Чего только стоит один этот визг, когда они репетируют.

Ева. В комнате Елены горит свет. Там сейчас Виктор, он сидит и разговаривает с ней, это хорошо, он очень добрый, он объясняет ей сейчас, что мама уехала.

Сцена последняя

Виктор. Елена, я должен сказать тебе… Сегодня утром Шарлотта уехала. Мы не хотели тебя будить, ты спала очень крепко после снотворного, вчерашняя ночь, ты сама знаешь, была беспокойной. Поэтому мы решили не будить тебя.

Елена что-то говорит.

Виктор. Твоя мать передает тебе привет. Она была очень огорчена, расстроена, даже плакала.

Елена что-то говорит.

Виктор. Ева вышла из дому, она гуляет сейчас в сумерках. Она очень спокойна, чуть ли не весела, мне кажется, она рада отъезду Шарлотты.

Елена что-то говорит.

Виктор. Не знаю, Елена, дорогая. Еве так хотелось этой встречи. Она надеялась на слишком многое, а у меня не хватило сердца предостеречь ее. Потому так все и обернулось.

Елена с большим трудом говорит что-то.

Виктор. Я не понимаю, что ты говоришь.

Елена дрожит, повторяет вопрос.

Виктор. Ты говоришь, что хочешь… Что ты хочешь? Елена взволнованно повторяет то же самое.

Виктор. Попытайся сказать это спокойно, Лена, иначе, боюсь, я не пойму.

Елена начинает кричать. Ее тело сотрясают все более сильные судороги, между криками слышны обрывки речи. Она сильно кусает губы, они кровоточат, в ее глазах мольба.

Виктор. Ева! Скорее сюда! У Елены припадок! Скорее!

Елена кричит все пронзительнее, ее крик становится нечеловеческим, она яростно бьется на стуле, тот падает вместе с ней на пол. Тело Елены судорожно складывается, руки выворачиваются назад, на ее губах пена и кровь. Виктор и Ева безуспешно пытаются успокоить ее, дают лекарство, разжав сильно стиснутые зубы.

Эпилог

Виктор. Иногда я незаметно прихожу сюда и смотрю на жену. Она мучается, последние ночи были ужасными, она совсем не могла спать. Она все время твердит, что никогда не простит себе, что выгнала из дому родную мать. Если бы я мог поговорить с ней по-настоящему. Но я никак не могу избавиться от всех этих моих затертых слов, избитых фраз. Я вижу, как она мучается, и ничем не могу помочь.

Ева. Ты уходишь?

Виктор. Иду на почту, нужно получить бандероль с книгами.

Ева. Захвати, пожалуйста, это письмо!

Виктор. Хорошо. Оно – Шарлотте?

Ева. Да. Можешь прочитать его, а я загляну на минуту к Елене.

Виктор (читает). «Я поняла, я виновата перед тобой. Ты ожидала от меня нежности, а встретила одни требования. Я мучила тебя своей старой прокисшей ненавистью, которая давным-давно уже ничего не значит. Я была не права все время и прошу тебя простить мне. Елена поняла все намного глубже. Я требовала, а она давала. Она любила, а я уходила от тебя все дальше. Я понимаю теперь, что должна заботиться о тебе, что все старое ушло, что я никогда больше не отпущу и не оставлю тебя одну. Не знаю, дойдет ли это письмо, не знаю даже, прочитаешь ли ты его, может быть, уже слишком поздно. Но, несмотря ни на что, я буду надеяться: то, что я открыла для себя, – не напрасно. Ведь есть все же какая-то высшая милость. Я говорю о неслыханной возможности – заботиться друг о друге, помогать друг другу, оказывать друг другу простые знаки внимания. Ты должна понять, что я никогда больше не отпущу тебя и никогда не позволю тебе исчезнуть из моей жизни, я буду очень упрямой! И я не сдамся, даже если уже слишком поздно. Я не верю, что уже слишком поздно. Не должно быть поздно».

Форе, среда 27 июля 1977