Школа смелых [Емил Коралов] (fb2) читать онлайн

Емил Коралов Школа смелых

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. Калин

На голом холме над долиной Красна стоял парнишка в полинялой холщовой блузе и всматривался в даль.

Среди пыльного жнивья, меж бурых кустов ежевики вилась неровная дорога. Парнишка заслонил рукой глаза от солнца. Из города никто не шел. Только огромные возы соломы — некоторые с мальчуганом в одной рубашонке наверху, — качаясь на ухабах и печально поскрипывая, спускались в долину, где белели сельские хаты.

Калин сел на спаленную засухой траву. На межах желтели круглые, как шары, кроны молодых грушевых деревьев, густо осыпанные мелкими плодами, но мальчика эти плоды не манили. На еще не убранных кукурузных полях ветерок играл золотистым кудрявым шелком, обвившимся, словно кудель, вокруг тощих початков. За красным тутом^[1] мелькнули мальчишки — товарищи Калина, — босые, без шапок. И тутовые деревья и земляника на лугах — все было уже обобрано, но по кустам на межах еще попадались перезрелая ежевика и алые ягоды шиповника, от которых щипало язык.

Калин не пошел и к товарищам. Их веселые игры не увлекали его. Никто из них не знал, что он делает и что с ним будет ночью, если его вдруг схватят.

В этой горной долине, в ее рощицах и лощинках, на этих полянах и обожженных солнцем склонах прошло детство Калина.

Весной и летом он с братишкой и сестрами рвал в поле щавель, крапиву, ревень и собирал подосиновики для чорбы^[2]. Иногда дома было нечего есть. Осенью ребята разводили большие костры и до поздней ночи пекли на углях пузатые тыквы. Здесь, возле холма, росли два огромных тутовых дерева — одно с красными, другое с черными ягодами. В их тени ребята учили уроки, читали. Дальше, по седловине, на несколько километров тянулся густой, кудрявый орешник, полный дроздов и соловьев. Мальчишки делили его на владения, держали втайне друг от друга места, где вили гнезда дрозды, а когда птенцы подрастали, уносили их домой в своих островерхих бараньих шапках и сажали в клетки. Осенью набивали орехами пестрые домотканные торбы. Зимой в далеких буковых и дубовых лесах, за которыми вздымались высокие холмы Старой Планины^[3], на искрящемся гладком снегу резвились зайцы, мели снег пушистыми хвостами лисицы, выслеживая свою жертву. Весной с Балкан спускались пугливые серны щипать сочную луговую траву.

По этой вот самой дороге три года назад, в 1915 году, вместе с другими мужчинами и молодыми парнями ушел из села на войну отец Калина.

Кое-кто из солдат вернулся. Вот уже три недели, как они приходили в село то группами, то поодиночке, голодные, вшивые, оборванные, босые. Все они рассказывали о муках и ужасах, пережитых на фронте. А молодой рабочий с черепичной фабрики, Страхил, живший на нижнем конце села, собрал всех на майдане^[4].

— Разутые-раздетые остались мы, братцы. Мерли как мухи от болезней. Не хлеб получали — грязи комок. А попробуй поднять голову — военный суд. И как судят душегубы эти, царские офицеры! Чуть что — расстрел. Бунтовщики, мол! Мочи нашей не стало от такой жизни! Ну и поднялись солдаты: «Пошли по домам!» Возле Доброполе началось. Побросали мы окопы. Пускай богатеи воюют. Где он там, царь Фердинанд, которого нам немцы на шею посадили? Подавай его сюда вместе с министрами! Пускай скажут: люди мы или нет? Может, отцы-матери по нас не плачут? Начали хорошо. До Радомира добрались. Царя свалили: ступай, мол, откуда пришел! Республику объявили! И — на Софию. Да тут сплоховали. Не сумели, как в России, дело до конца довести. Эх, русские! Вот молодцы! А у нас на фронте хороших вожаков не было. Один сюда тянет, другой туда. Под Софией, в селе Владае, мироеды-предатели пулеметами нас встретили. И немецкие войска позвали, гады проклятые, чтобы шкуру свою спасти. Разбили под Владаем нас, братцы. Бойню такую нам устроили, будто не за них мы три года кровь свою проливали! А сколько народу в тюрьмы упрятали! Но этим не кончится… Будет и на нашей улице праздник. В России теперь Ленин. Рабочие и крестьяне управляют, мир объявили. И наш черед придет: и мы, как они…

Калин слушал со страхом. А что, если и его отец в тех боях? Что, если он в тюрьме или убит? И никогда не вернется…

Солнце вспыхнуло и потонуло за старыми дубами, раскинувшимися, словно шатры, на горизонте. Калин смотрел на багрово-красные облака над вершиной Ком, и сердце его сжимала тоска.

Уже смеркается, а ночью ему опять идти… Опять побежит он, крадучись и озираясь, вдоль глухих оград, по безлюдным, темным уличкам. А если его сегодня схватят?. Если старший опять увидит его и на этот раз начнет стрелять?

Из низины, где вдоль бочажков, оставшихся от пересохшей речки, белели сельские хаты, долетали собачий лай, скрип телег, равномерный стук мельничного колеса. На берегу речки женщины колотили коноплю. Из-за войны жители этого бедного балканского села совсем обносились, ходили оборванные и теперь спешили обработать весь снятый урожай конопли.

Детский гомон на селе затихал. Все ясней доносились позвякиванье упряжи, звон медных котлов: товарищи Калина, прервав игры, бежали принести матерям воды из колодца, напоить волов и буйволов, пригнать с пастбища коз.

Долго, до самой темноты, глядел Калин на дорогу в город, которая вилась вдоль березовой рощи, взбегала на двугорбый холм и спускалась в ложбину, к каменному мосту над пересохшей речкой.

Когда Калин, в страхе перед тем, что его ожидает ночью, с тяжелым сердцем подходил к своему домику на краю села, там в окошке уже мерцал дрожащий огонек.

Мать и сестра Мирка сидели на низких скамейках и вязали. У их ног играли младшая сестренка Зорка и брат Андрей. На ящике горел плавающий в банке с салом тонкий фитиль, коптя и кидая тусклый свет на озабоченное лицо матери. Ее толстые черные косы были сложены узлом на макушке. От этого худое лицо ее казалось еще более вытянутым, а глаза — впавшими. Не глядя на сына, она сказала:

— Иди поешь!

На столе лежал кусок хлеба, посыпанный красным перцем.

— Да скорей ложись и выспись как следует перед уходом.

Калин промолчал. Только искоса поглядел на мать и сестру. Ему хотелось крикнуть:

«Не хочу я больше идти туда, мама! Пускай нынче Мирка пойдет. Ведь она старше меня. Что из того, что девчонка!»

Но он ничего не сказал и лег. Долго беспокойно ворочался, пока сон не одолел его.

Только затрещал будильник, Калин вскочил с постели и, еще сонный, ощупью снял с гвоздя старое грубошерстное пальто отца, которое заранее повесил у изголовья, чтобы не искать в темноте. Оно было ему до пят. Мать принесла из кухни сумку.

— Ты что дрожишь?

— Холодно…

— Совсем не холодно. Шевелись и согреешься, — озабоченно засуетилась она вокруг сына.

— А если попадусь, мама?

Он и сам не знал, как вырвались у него эти слова.

Кровать заскрипела. Встала Мирка. Глаза ее заблестели в предрассветных сумерках, большие, черные.

— Может, и мне с ним пойти?

— Зачем? — остановила ее мать, но, поймав беспокойный, ожидающий взгляд сына, промолвила: — А то правда, ступай.

Калин смущенно смотрел, как сестра натягивает шерстяные чулки, надевает платье, кутает шею в материнскую шаль. Они вышли во двор. Еще не рассвело. Но теперь ему было не так страшно, как в прошлые ночи. Кругом казалось как-то светлей. Мать проводила их, как всегда провожала его одного, через сад, по узкой, усыпанной желтым листом тропинке до самого поля, начинавшегося сразу за каменной оградой. Холодная предутренняя тишина охватила ребят. Ветви деревьев, встречавшихся на пути, покрытые ржавой листвой, казались застывшими. Мирка шла впереди, всматриваясь в темноту. Может быть, ей тоже было страшно, но она все-таки пошла с братом, не оставила его одного. На полянах блестела утренняя роса. Калин чувствовал ее босыми ногами. Он дрожал от холода, но страха уже не испытывал. Полный признательности к сестре и чувствуя прилив отваги, он взял свою спутницу за руку и уверенно повел ее по знакомому пути. Как человек опытный, он сам начал ее успокаивать:

— Я так тебя поведу, что мы никого не встретим. Вон там, видишь? Это просто кусты, не бойся! А это осел. Мельник всегда тут к телеге его привязывает. Сначала я тоже пугался.

Голос Калина звучал все уверенней. Он называл сестре каждый смутно очерченный предмет, возникавший перед ними в этом еще не проснувшемся мире. Каждое движение, каждый шум, каждый запах были ему знакомы. Он понимал, что в случае опасности Мирка ничем не сможет ему помочь, но чувствовал ее плечо рядом, и это придавало ему храбрости.

Ребята миновали первые сельские хаты. Пошли по глухим, тихим уличкам.

— Вон там, напротив. Видишь? — наконец остановил он сестру.

В рассеивающемся сумраке она разглядела на голубой стене маленькой покосившейся хаты нарисованного углем большого черного человека с длинными, висящими, словно кудель, усами. Человек впился зубами в круглый, как тыква, каравай. Вокруг головы можно было с трудом разобрать полустертую надпись: «Пекарня».

— Ты постой здесь. В случае чего кинь камешек в ставню и беги.

Озираясь, он подошел к пекарне и три раза постучал в ставню. Вскоре дверь приоткрылась, и обнаженная мужская рука втащила его внутрь.

— Давай сумку!

Это был старый пекарь в расстегнутой на груди рубахе, с закатанными до плеч рукавами. На стриженой голове его ежом торчала седая щетина, брови были осыпаны мукой. Он вытащил из-под прилавка два каравая.

— На! Только тихо! Погоди, дай взгляну, все ли спокойно на нашем фронте.

— На улице сестра сторожит.

— Это хорошо! И помни, парень: коли вас поймают, обо мне ни слова. Просто украли, мол.

Калин выскользнул из двери и вместе с Миркой пустился бежать по глухим, мощенным камнями уличкам. На окнах хат уже дрожали отблески посветлевших облачков на востоке. С восторгом и наслаждением вдыхал Калин повеявший с гор ветерок. Мать ждала их во дворе. Он передал ей сумку с хлебом и юркнул с мокрыми от росы ногами под еще теплое домотканное одеяло. Счастливый тем, что все обошлось благополучно, он тут же погрузился в глубокий сон.

Однажды вечером, месяца три тому назад, мать вернулась домой в отчаянии. Красный ситцевый платок сполз у нее на плечи.

— Горстки муки нигде не найдешь! Что же нам теперь делать? — простонала она. И, окинув детей безумным взглядом, вдруг завопила: — Ступайте к кмету!^[5] Сейчас же! Сядьте у его двери и не уходите, пока хлеба не даст. Слышите? Что глаза вытаращили?

Калин, Мирка и маленькие Андрей с Зоркой остолбенели. Молчали, испуганно глядя на мать. Они забыли о голоде. Их охватил страх за нее. Им казалось, что она сделает сейчас что-нибудь ужасное.

За последнее время, с тех пор как у них кончилась мука, она была сама не своя: бродила в каком-то забытьи, часами не произнося ни слова, обходила всех знакомых на селе или подолгу стояла перед общинным продовольственным магазином вместе с другими обозленными женщинами, ругавшими кмета. А если удавалось достать немножко муки, сама замешивала тесто и не относила в пекарню, как обычно, а пекла дома на плите. Дети ели, а она стояла рядом, сжав губы, и не брала в рот ни крошки, пока они не наедятся досыта. Запавшие глаза ее были полны страдания…

— Чего вы ждете? Или не понятно? — продолжала кричать она.

— Но как же, мама? — попыталась возражать Мирка.

Ей было уже пятнадцать лет; как же могла она идти просить, словно нищая?

— Ступайте, а то изобью! — закричала мать так грозно, что маленький Андрей бросился вон из комнаты, а за ним и остальные.

Перепуганные дети сбились в кучу позади дома, в саду.

— Что теперь делать? — первый заговорил Андрей. Он был отчаянный озорник, но тут стоял, растерянно озираясь. — Пойдем к кмету — он поколотит, не пойдем — мама взбучку задаст.

Только через полчаса Калин осмелился заглянуть в хату. Мать стояла у окошка в оцепенении. Глаза у нее были заплаканы. Она посмотрела на него, но ни о чем не спросила, словно забыла о том, что куда-то посылала детей. Ему нередко приходилось видеть ее такой измученной, и каждый раз он думал, что на фронте, наверно, все-таки не так тяжело, как дома.

Остальные дети тоже вернулись в комнату.

При виде младших — Андрея и Зорки — мать вскочила, вся дрожа, готовая опять закричать. Но только схватила их за руки и яростно поволокла из дома. При этом она так сильно сжала им пальцы, что у ребят выступили слезы на глазах.

Андрейчо подумал, что она тащит их к кмету, но они очутились перед дверью реквизированной пекарни, где пекли хлеб только для расположенного в бараках за околицей лазарета.

Распахнув настежь дверь, мать втолкнула детей в пекарню.

— Забирай их! — крикнула она пекарю. — Дарю тебе! Отец государство защищает, а они тут с голоду дохнут! Дома еще двое. Вы люди? Болгары? Неужели для детей куска хлеба не найдете?

Старый пекарь был ошеломлен. Он не узнавал в этой обезумевшей женщине молчаливую, кроткую жену учителя Стаменова.

— Христина, я… Запрещено это. Ну да ладно, вот возьми.

— А завтра, завтра что? — не умолкала она. — Каждый день так? У кого есть, тот прячет! Кто ближе к власти, те сыты! Только для наших детей нету…

— Эх, Христина, у всех бедняков так! — растерянно пробормотал старик. — Что ж, постараюсь каждый день для тебя ковригу прятать. Только б не пронюхали. А то мне за контрабанду пулю в лоб… Время военное…

Мать притихла, спрятала хлеб под платок и, поспешно уводя детей, словно про себя тихо промолвила:

— Есть еще люди на свете!

* * *

С тех пор они уже не голодали. Первый месяц Калин ходил за хлебом по вечерам. Но потом ввели военное положение: жителям запретили выходить на улицу с наступлением темноты. И вот однажды, только Калин появился возле пекарни, из соседнего переулка вышел старший. Мальчик притаился у забора. Но было поздно — жандарм заметил его.

— Ты что здесь слоняешься? Высматриваешь что-нибудь?

Калин, не отвечая, пустился бежать со всех ног. Но надо было получить хлеб, и через полчаса он вернулся. Не успел подойти к пекарне, как из корчмы — опять старший!

— Ты что? Всю ночь здесь прошатаешься? — заревел он. — Чей ты? Чего тебе здесь надо? Стащить хочешь что-нибудь, да?

Калин остолбенел от ужаса.

— Марш отсюда! Убирайся, бродяга! Если еще раз тебя увижу, смотри!

И блюститель порядка изо всей силы ударил шашкой по каменной мостовой, так что искры посыпались. Они больше всего испугали парнишку. Он вернулся домой без хлеба, и на другой день вся семья сидела голодная.

После этого случая мать договорилась с пекарем, что будет посылать Калина за хлебом на рассвете: ночью старший на селе не показывался, и подчиненных его в это время на улице тоже редко можно было встретить. Но столкновение со старшим не выходило у Калина из головы: даже днем, завидев его, мальчик пускался наутек.

Глава вторая. Владелец черепичной фабрики

Как-то раз, возвращаясь ранним утром с хлебом домой, Калин услыхал позади грубый окрик:

— Стой! Что несешь?

Он обернулся. На другой стороне улицы мелькнул жандармский мундир. Мальчик нырнул в переулок и помчался как ветер. Ему удалось улизнуть. Жандарм не узнал его и не заметил, куда он побежал. Весь дрожа, задыхаясь, Калин сказал матери, уже работавшей во дворе:

— Мне страшно ходить туда, мама! Меня поймают!

Мать, в рваных мужниных башмаках, рыхлила цапкой пересохшие помидорные гряды. Бросив копать, она озабоченно спросила сына:

— Как же быть, Калин? Видно, придется мне самой…

— Нет, мама! Ты еще скорей попадешься, чем я.

— Что же остается? Наше село бедное; если у кого и осталось немного, так для себя бережет. Год неурожайный. Только у Антона Думанова амбары ломятся: ведь у него самая лучшая земля. Но…

— Попроси у него, мама! Он даст.

— Идти кланяться этому мироеду? Не пойду! Он… — Она запнулась и замолчала.

— Я сам схожу к нему, мама. Взаймы у него попрошу. Отец вернется — отдадим.

— Ох, не понравится отцу, что мы одалживаемся такому человеку. И расплачиваться чем? А если отец не вернется?

Сын не понял, на что намекает мать. Ужас перед новой встречей с жандармом был так велик, что он поспешил принять ее слова за согласие.

В тот же день после обеда Калин пошел искать Антона Думанова. Мальчик помнил, что только в присутствии его отца фабрикант не осыпал рабочих бранью. Только при встречах с его отцом снимал этот богач свою новую соломенную шляпу. Но Калин не знал, что Думанов только прикидывался любезным, на самом же деле фабрикант был злейшим врагом его отца.

Калин отправился на черепичную фабрику. Каждый вечер Думанов сам являлся туда — проверить, сколько сделано за день. Много недвижимости, много кустарных мастерских принадлежало сельскому чорбаджию^[6].

Он проникал всюду, куда можно было вложить капитал и увеличить его. Будучи ростовщиком, он сумел прибрать к рукам самые лучшие, плодородные поля вокруг села. На своем хуторе он держал десятки коров и волов. Подрядившись вместе с двумя другими сельскими богачами построить новую церковь и пользуясь дешевой рабочей силой, он и на этом, говорили крестьяне, нажил бешеные деньги. А перед самой войной начал строить за селом черепичную фабрику.

Когда возводили фабричную трубу, сельские ребятишки, сбившись в кучу, глазели на нее со страхом и восхищением. Никто из них никогда не видал такой высокой трубы и такой фабрики. На деревне обжигали только кирпич, да и то примитивным способом — глину месили руками и ногами, кирпич сушили на кострах.

Фабрика Думанова была совсем не похожа на это убогое, кустарное производство. Здесь черепицу изготовляли механическим способом — при помощи пресса. Бедняки на селе, конечно, не помышляли о том, чтобы крыть свои хатенки черепицей, хотя их соломенные крыши протекали. Но богатеи-мельники, крупные помещики придунайской равнины, военные поставщики, городские торговцы строили во время войны много новых, красивых домов, так что фабрика Думанова работала полным ходом.

Подходя к длинным постройкам, окружавшим широкий, заваленный готовой черепицей двор, Калин еще из-за проволочной изгороди заметил крупную фигуру фабриканта. Антон Думанов был дородный, краснощекий, чернобровый мужчина. Кончики его длинных холеных черных усов, закрученные кверху, были похожи на рога улитки; густые, коротко остриженные волосы, только надо лбом оставленные подлинней, торчали, как неровно сжатая стерня. Ворот его белой рубашки был расстегнут. На жилете поблескивала серебряная цепочка от часов. Он носил ботинки с тупыми, широкими носами, по праздникам надевал галстук. Думанов поглядывал на всех пронизывающе, подозрительно, точно был окружен врагами. Может быть, поэтому он не нравился Калину.

Мальчик остановился у ограды. Его обдало дыханьем раскаленной земли. Несколько рабочих в пропитанных красной пылью рубахах грузили черепицу на две телеги, чтобы везти ее в город. Среди грузчиков Калин увидел светловолосого крепыша — своего одноклассника Живко. Одна штанина его рваных грубошерстных брюк была короче другой, и заплаты так густо облепили их, что невозможно было понять, из какой они материи.

Живко был старше Калина, но поступил в школу позже, и поэтому оба учились в одном классе. Больной отец Живко вот уже месяц не вставал с постели, старший брат, Сокол, находился на фронте, и теперь Живко был единственным кормильцем семьи — сестренок, родителей и бабушки. Но как бы ни была тяжела работа, Калин никогда не видел на лице его следа уныния или отчаяния. Сейчас Живко тащил груду тяжелой черепицы, прижав ее к груди и пыхтя. Пот струился по его лбу, и все же, заметив Калина, Живко весело присвистнул. Сложив черепицу на задок телеги и наблюдая, как возчик принимает и раскладывает ее рядами между плетеными переборками, он помахал Калину красной от черепичной пыли рукой.

Вдруг возчик крикнул:

— Ты, брат, мне битую черепицу таскаешь!

— Я не видал. Верно, треснутая была.

Думанов, записывавший в блокнот, сколько погружено черепицы, обернулся на шум и, насупившись, спросил:

— В чем дело?

— Да вот бездельник битую черепицу мне носит, а потом с меня вычитать будете!

— Она уж была треснутая, — возразил Живко, щупая черепицу красными пальцами.

— Была треснутая? — заревел Думанов. — Так зачем же ты ее в руки взял и понес? Нет, это ты трясешься, как осел! Вот и испортил добро!

— Нет, я тихо нес.

— Не возражать! Я с тебя вычту за нее!

— Как же так? Вдруг вычитать с меня за битую черепицу, бай Антон? Разве я виноват? Черепица ведь, не железо.

— Молчать, негодяй! Много разговариваешь! Смотри, как бы я не вышвырнул тебя на улицу! Только даром хлеб мой жрешь!

— Больно я сыт твоим хлебом — того и гляди, объемся! — пробормотал Живко.

Он снял с телеги треснутую черепицу и стал грузить новую. А Думанов продолжал ругать его, вытирая большим белым платком потное красное лицо в багровых жилках.

Как ни скверно было у Живко на душе, он лукаво подмигнул Калину. «Вот это парень! Все ему нипочем! Ах, отчего я не такой!» — подумал тот.

Он не решился подойти к сердитому, злому хозяину.

Рабочие закончили погрузку. Телеги, скрипя, тронулись в путь по неровной дороге.

Калин, притаившись за изгородью, стал смотреть, что делают рабочие.

Интересен был весь процесс выделки черепицы. Но интересней всего паровой двигатель, приводящий в движение прессы с помощью огромного махового колеса. У этого двигателя — все как у паровоза: котел с водой, топка, похожий на будильник манометр для измерения силы пара, регулятор в виде гири, который, поднимаясь, выпускает пар при излишнем давлении. Калину эта машина казалась просто волшебной. По утрам, когда на фабрике не было хозяина, он прибегал к Живко, таскал солому, помогал разжигать топку…

Наконец один из рабочих полил хозяину воды из обливного узорчатого кувшина на руки. Сделав последние указания сторожу, Думанов раньше рабочих вышел из фабричных ворот и вразвалку, уверенным хозяйским шагом пошел домой. Живко подбежал к Калину:

— Пошли за орехами!

— Не хочется…

— Почему?

— Пойдем завтра. Сейчас некогда, дело есть.

Он любил Живко, но сегодня было не до него. Нужно догнать Думанова!

Живко скрылся за поворотом к селу, а Калин поспешил мимо кустарника за фабрикантом.

Дом Думановых стоял над седловиной, на чудесной поляне. Издалека были видны его высокие окна, зеленые веранды, островерхая, крытая железом башенка над черепичной крышей.

«И дом-то его на самом видном месте стоит, как жандарм за всеми смотрит!» — говорили крестьяне.

На селе было еще несколько богатеев — корчмарей, торговцев. Но даже владелец лесопилки в долине, промышлявший сплавом леса, не мог тягаться с Антоном Думановым. Не зря Думанов слыл первым чорбаджией. Все беспрекословно его слушались. В годы войны он заправлял здесь всем. И еще совсем недавно, пока радослависты^[7] не потеряли власть, был кметом.

Калин шел по проселку за чорбаджией, но не торопился догнать его. Он видел, что Думанов то и дело резким движением вытирает потный лоб: видно, гнев его еще не остыл. Да вообще лучше, пожалуй, попросить у него муки дома, при жене: скорей не откажет.

Солнце садилось. Зашумел орешник. Когда они подходили к воротам думановского дома, железная крыша башенки уже погасла, посинела. На широкий двор, окруженный каменной оградой с колючей проволокой наверху, упала тень. Двустворчатые ворота с навесом, за ними широкая дорожка, выложенная каменными плитками, ведет к дому.

Как только Думанов появился во дворе, жена и дочери забегали, засуетились, стали накрывать на стол. Летом Думанов любил засветло ужинать во дворе, возле колодца. Приятно отдохнуть в холодке, да и керосину меньше выйдет!

В колодец заранее, еще днем, опускались арбузы, а в начищенный до блеска медный котел погружалась для охлаждения оплетенная ивовыми прутьями бутыль с вином.

Женщины накрыли большой стол, расставили тарелки и глиняные миски, разложили ложки. Принесли кастрюлю с супом, потом глиняный противень с тушеным мясом и картофелем. Положили на стол два больших белых каравая в целую пядь толщиной. Калин так и впился в них глазами: солдатский хлеб, который ели у них дома, был черный, липкий, как глина. Жена Думанова, дородная, круглолицая, похожая на мужа, взяла большой нож, нарезала хлеб толстыми ломтями и положила каждому по куску. Хозяину дала пеструю домотканную салфетку.

Он грузно уселся, заправил салфетку за ворот рубахи и, засучив рукава, стал есть. Рядом с ним по одну сторону села жена, по другую — сын Симеон. Своего единственного сына, младшего в семье, он любил и баловал больше, чем обеих дочерей. Напротив села гостья из города — невестка Думанова — с дочкой. Невестка была рослая женщина, одетая по-городски, в яркое платье; держалась она важно и гордо. Ее мужа, чиновника, взяли в солдаты, и она на лето переселилась с дочерью к Думановым. Но тревожиться ей было не о чем: брат Думанова устроился интендантом в глубоком тылу. Калин раза два видел издали племянницу фабриканта. За столом девочка, подражая матери, старалась держаться гордо и жеманно. Но это давалось нелегко, и мать поминутно ее одергивала.

«Она добрей матери», — подумал Калин. Он по-прежнему смотрел через ограду, не осмеливаясь войти. Его смущало все: и уставленный кушаньями стол, и сидящие за этим столом люди, и опрятный двор.

Другого такого двора не было во всем селе. Дом окружали высокие кусты роз, осыпанные белыми и алыми цветами, еще мокрыми от поливки. В ящиках были высажены растения с темнозелеными листьями, большими и толстыми, как воловьи языки.

По забору и стенам дома вился американский виноград с уже порозовевшими крупными гроздьями.

Калин ждал до тех пор, пока на столе было все съедено и дошла очередь до арбуза. Мальчик помнил, что когда-то, еще до войны, у них в доме тоже студили арбузы; и каждый раз ребята, обступив отца, теснились к колодцу, с нетерпением ожидая, когда отец вытащит оттуда охлажденные плоды. Вот и перед Думановым поставили огромный арбуз в чуть заметных бледнозеленых полосах, покрытый каплями колодезной воды. Думанов воткнул в него большой блестящий нож. Послышался треск, и алый, как кровь, арбуз распался на две половины. Сахарная сердцевина его кудрявилась и щетинилась, будто покрытая инеем сосновая ветка. Калин смотрел, как куски ее исчезают во рту у Симеона и его сестер, и облизывал сухие губы. Корки бросили в ведро и унесли вглубь двора, где помещался свиной хлев. Сейчас хозяин встанет из-за стола. Пора…

Думанов чиркнул спичкой, и огонек сигареты осветил его усы.

Калии вошел в калитку и робко приблизился к столу. У него дрожали колени.

— Добрый вечер…

Фабрикант поднял голову.

— Ты кто? Чей это мальчик? — обратился он к жене.

— Разве ты не знаешь, Антон? Это сын учителя, Калин

Вон что! Ну, в чем дело? Чего тебе? — нахмурился Думанов.

— Мама просит: если можно, одолжите нам немножко муки. Как только приедет отец, мы отдадим…

Калин едва договорил. Думанов сердито сдвинул брови. Но жена его, видно, была добрей:

— Да, да, засуха, — вмешалась она. — И пшеница, и кукуруза сгорели на корню. У нас тоже не густо. Ну, да мы люди. Надо помогать друг другу… Поделимся…

— Пойди отсыпь ему два килограмма муки! — перебил муж, еще сильней насупился и, откинувшись на стуле, затянулся сигаретой. — Ну, как отец? Пишет? Нет, говоришь? — продолжал он, не дожидаясь ответа. — Кто его знает, отца твоего… Обнаглел народ, бунтует… Отец твой тоже из тех… Хорошо, если вернется…

От этих слов мальчику стало еще больней, чем от пережитого унижения. И он нисколько не обрадовался принесенному хозяйкой мешочку с мукой, который давал ему передышку на одну ночь. Даже поблагодарить забыл.

— На вот, возьми кусок нашего хлеба. Ты такого белого, наверно, не едал, — вдруг сжалилась женщина и, взяв со стола большой ломоть, сунула его в руку мальчику.

Калин взял, но не нашелся что ответить. Он видел только девочку в белом платье возле виноградной лозы, глядевшую на него большими красивыми глазами. Уходя, он услышал, как мамаша назидательным тоном говорила ей:

— Глупый, невоспитанный мальчик! Даже «спасибо» не умеет сказать!

Калин побежал по полю со своей ношей. Белый хлеб, недавно столь желанный, теперь камнем лежал у него в руке.

— Небось с кровью от сердца оторвали, — промолвила мать, взяв мешочек. — И всего-то на один день! — Потом, засунув туда руку, рассердилась еще больше. — Да разве это мука? Черная, пополам с отрубями! Погляди, и мышиного помета полно… Наскребли того, чем свиней кормят! Эх, придет ли день, когда мы своего хлебушка досыта наедимся?

Калин не притронулся к белому хлебу. Оставил малышам. Он никак не мог забыть, что сказал Думанов. А если в самом деле отец не вернется? Что с ними будет?

В эту ночь Калин не пошел за хлебом, но на другой день, еще не рассвело, он уже снова крался к пекарне.

Глава третья. Мирка

Воскресенье. Калин проснулся поздно, как всегда после своих ночных походов. На дворе Мирка стирала холщовые рубашки Андрея и Зорки, а мать варила на жаровне ревень и щавель, которые Мирка с вечера нарвала на лугу. Аппетитный запах приправленной луком чорбы разносился по двору.

На дороге из села появился Живко. Он то и дело приседал, прячась за кустами, потом вдруг выскакивал оттуда и швырял камень, стараясь подбить то ворону в поле, то лягушку в полувысохшем, затянутом тиной болоте у дороги.

Промахнувшись, он кричал:

— Эх, промазал! — и, тряхнув вихрастой головой, звонко смеялся.

Во двор он вошел улыбаясь, с задорным видом. Хотя праздничная рубаха его была вся в заплатах, он показался Калину красавцем.

— Ну как, пойдем за орехами? — спросил Живко, поглядывая на Мирку, которая, поднявшись на цыпочки, вешала белье.

— Пойдем, — ответил Калин. У него было легко на душе: ночной поход прошел благополучно.

— А ты как, Мирка?

Девочка очень любила гулять с Живко и Калином; она умоляюще, выжидательно посмотрела на мать:

— Не знаю… У меня работы много…

— Кончай скорей и можешь идти. Сегодня воскресенье, — согласилась мать.

В это время ветерок донес тихий, прерывистый звон колокольчиков. Он становился все слышнее. Приближалась какая-то пролетка. Колокольчики то рассыпались, будто лошади стряхивали их с шеи, то порывисто звенели, не умолкая: это лошади пускались рысью. Пролетка на селе была редким явлением. Старая почтовая таратайка, обычно приезжавшая из города в обеденную пору, колокольчиков не имела. Поэтому все насторожились. Кто бы это мог быть? Дети побежали к забору. На козлах сидела женщина. Пассажиров в пролетке не было. Вдруг звон умолк возле их дома. И сейчас же кто-то застучал в калитку. Мать пошла отворять. Перед ней предстала женщина в полушубке, в кепке, в солдатских сапогах, с кнутом в руке.

— Христина! Сестра! — закричала она.

— Откуда, Пена? — воскликнула мать, удивленная появлением своей бывшей квартирной хозяйки в Орешове, у которой когда-то, до переезда в Бистрицу, жила их семья. — Как ты залетела в наши края? И почему в таком виде, с кнутом в руке? Разве ты…

— Христина, милая, — заговорила гостья громовым сиплым голосом, причем красные, обветренные щеки ее сморщились и задрожали, — видишь, до чего я дошла! Господи, до чего мы все дожили! Что нам на голову свалилось! Тошко моего в солдаты взяли, сестрица. А кто будет кормить сыночков моих бедненьких, мал мала меньше? Ведь они носа себе утереть не умеют, а рты разинули вовсю, хлеба просят. Вот и пошла в извозчики, Христинка дорогая, людям на посмешище и потеху… Голод не тетка! А сейчас знаешь куда еду? В Софию! Тошко мой там в больнице, раненый. Домой отвезу. С вечера из Орешова выехала. Дня за два, за три авось доберусь. Да решила по дороге к вам заглянуть. Все думала: как-то вы там в Бистрице? Все ли живы, здоровы? А ведь было время, неплохо нам вместе жилось… Дом-то ваш люди мне показали… Славный вы себе домик построили, Христина. Сколько комнат-то? Три? Позавидовать можно: хоть маленький, да свой… А этот парнишка не Калинчо ли? Видишь, помню, как звать. Всех помню. Второй Андрейчо был. Ну-ка, подойди к тете, — повернулась она опять к Калину. — Забыл ты меня. Смотри, как вытянулся, хорошенький какой стал! Молодец, Христина, какого сына вырастила!

Она начала было гладить Калина по голове, но тот, почувствовав, что чужая тетя ласкает его просто так, от нечего делать, поспешил выскользнуть у нее из рук.

— А этот парнишка чей? — спросила она, показывая на Живко. — Уже вижу, не твой: светлобровый, не вашей масти. А девочка? Ах, это Мирка, племянница твоя, дочка сестренки, сиротка, которую вы приютили! Чтоб пусто было душегубу этому, Антону Думанову! Да и папаша ее тоже хорош!

Христина, вздрогнув, перебила гостью.

— Это Мирка, наша Мирка! — взволнованно заговорила она, делая ей знаки замолчать.

— Ваша, знаю, знаю. Слышала. Удочерили вы ее! — не унималась та. — Давно слышала… И хорошо сделали: теперь она тоже наследницей вашей будет. Хорошая женщина была сестра твоя, да злодей Думанов…

— Довольно! — прервала Христина, вся вспыхнув от негодования. — Нашла о чем говорить! Дети, идите играть!

Ни Калин, ни Мирка не тронулись с места. Да и Живко не хотел уходить. До Калина не сразу дошел смысл того, что он услышал. Мирка изумленно глядела то на мать, то на незнакомку: несмотря на приказание, она стояла как вкопанная, хотя слыла образцом послушания. Через мгновение она опомнилась и, видимо, хотела, что-то спросить, но только побледнела и отшатнулась как ошпаренная. Живко не спускал глаз с гостьи и с Мирки. Все шуточки насчет шумливой тети, которые он придумал, чтобы рассмешить товарищей, вдруг испарились у него из головы.

— Чего ты язык-то треплешь! — гневно воскликнула Христина и с раздражением бросилась снимать кипящую кастрюлю с жаровни. — Мы ведь от нее скрывали, что она нам не дочь, — зашептала она прямо в лицо нежданной гостье. — Горан не велел ей говорить. Не хотели мы с мужем, чтоб она себя чужой у нас считала. И на селе никто об этом не знает. А ты вдруг…

— Да что тут такого? Подумаешь! Ты же ее удочерила. Ведь все, что вы нажили, дети поровну поделят. И она свою долю получит. О чем же ей горевать?

— Замолчи! — оборвала Христина. — Лучше б не приезжала!

Тетка Пена обиженно поджала губы, повернулась и решительно зашагала к калитке, так что песок заскрипел у нее под сапогами. Взобравшись на забор, ребята видели, как она села на козлы, в сердцах хлестнула белого коня и крепко, по-мужски выругалась. Тут Мирка, стоявшая в сторонке, кинулась к ней и в один миг очутилась перед лошадьми. Тетка Пена еле успела остановить их. Девочка быстро взобралась на колесо, а оттуда — на козлы.

— Тетя… ты… что про меня сказала? Это правда, что я… — дрожащим голосом спрашивала она. — Чья я на самом деле?

Тетка Пена попробовала заставить ее слезть, но та вцепилась в рукав ее полушубка, стала настойчиво его теребить:

— Не слезу, пока не скажешь!

— Слезай, слезай! Я ничего не знаю… Ведь тетя не велит об этом говорить. Значит, и толковать не о чем. Кончено. Ты дочка сестры ее, но Христина тебя удочерила, так что теперь ты все равно как ее собственная. Твоя мать, царство ей небесное, тоже была видная такая, красивая. Да только отец твой не должен был ее бросать… И из-за кого? Из-за этого мерзавца Думанова… Что ж это я опять… Иди, иди домой. Что было, то быльем поросло. Лучше матери, чем Христина, тебе не найти…

Тут она столкнула Мирку с козел и, не успела та опомниться, что есть силы хлестнула коней.

— Дернула меня нелегкая к вам заезжать! Сама на свою голову беду накликала! — ворчала она.

Кони бешено понеслись по дороге, искры полетели из-под копыт, колокольчики залились дружно, как один.

Калин побежал было к сестре, но Мирка уже исчезла за оградой. Он остановился в растерянности. Над полянами и рощами палило солнце, где-то свистел дрозд, соседские курицы копались в пыли на дороге; все выглядело как обычно: и домик их и забор — совсем как раньше, до приезда тети Пены. И все-таки все вокруг как будто изменилось. Одна мысль сверлила его мозг: Мирка, их Мирка, сестра его — оказывается, вовсе ему не сестра, а дочь его тетки! Той женщины с высоким кружевным воротником, чей портрет уже много лет висит у них в гостиной. Вот кто мать Мирки. Как же это может быть? Однако это так. Пришла чужая женщина, грубо вмешалась в их жизнь, и все переменилось…

Он увидел Живко на дороге. Тот уже шел к себе, то и дело оглядываясь на их дом. «Теперь все село узнает!» — вдруг подумал Калин и бросился за товарищем:

— Живко, смотри никому ни слова про это!

— Выдумал! За кого ты меня принимаешь?

Калин вернулся домой и, сам того не замечая, направился прямо в гостиную: там висел портрет настоящей матери Мирки. Подошел к двери на цыпочках, чтоб никто не слышал, и чуть приоткрыл ее. Но тут же отпрянул: перед портретом стояла Мирка.

Почувствовав его присутствие, она встрепенулась и, даже не взглянув в его сторону, бросилась вон. Перебежала поле и скрылась где-то в орешнике. Что она чувствовала, глядя на портрет своей настоящей матери? Калин внимательно посмотрел на портрет. Как Мирка похожа на эту женщину! Такие же огромные черные глаза и упрямо сжатые губы…

Калин долго стоял не шевелясь. Так вот какая тайна у них в семье! А они, ребята, ничего не знали. Отчего же умерла Миркина мать? И где отец? О чем болтала тетка Пена? Калин вышел во двор. Мать сидела на стуле возле жаровни и вязала чулок. Ему показалось странным, что она может спокойно сидеть и вязать после всего, что сейчас произошло.

Мирка вернулась уже в сумерках, заплаканная. Она вошла, ни на кого не глядя, не стала ужинать и легла спать. Калин подумал, что на ее месте он, наверно, поступил бы так же… Как ей должно быть сейчас тяжело! Да и ему нелегко… Он хотел бы утешить ее, но не знал как.

— Что с тобой, Мирка? — спросила мать, наклонившись над ней. — Уж не заболела ли ты?

— Нет, — чуть слышно ответила девочка.

— Не расстраивайся из-за этой глупой бабьей болтовни, — тревожно продолжала мать. — Чего ее слушать! Ты моя девочка, и всё тут. — И, заботливо укутывая ее одеялом, добавила: — Я даже и забыла совсем, что ты сестрина дочка. Раз ее, так все равно что моя. Ты не знаешь, как мы с твоей матерью друг друга любили. Когда ты родилась, у меня тоже была девочка, но она умерла, и ты мне — вместо нее. Я тебя вырастила. Я вместе с отцом нашим. Так и знай: ты наша детка, такая же, как Калин, как маленькие. А теперь спи и, если любишь меня, перестань думать об этом. И без того хватит забот. Есть поважней дела. Только бы вот отец наш вернулся…

И мать принялась латать одежду ребят при тусклом, неверном свете сальной свечи.

* * *

Перед рассветом, опять собираясь в пекарню, Калин заметил, что Мирка не спит, но не решился ее окликнуть. Мать тоже не стала ее тревожить. Мальчик оделся и вышел. Сердце его замирало. Но вдруг он услышал за спиной быстрые шаги. Его догоняла Мирка. Как он был ей благодарен! Ему захотелось пожать ей руку, сказать, что она ему больше чем сестра, что она настоящий друг, но он постеснялся.

— Что же ты так быстро ушел? — спросила Мирка странным голосом. И пошла рядом с ним. Глаза ее горели.

Калин понял, что теперь Мирка совсем не боится, что она пошла бы за хлебом одна, и встреться ей по дороге старший, даже его не испугалась бы. Да и сам Калин уже не трусил.

«Да, — подумал он, — видно, бывают в жизни дела пострашней моих ночных прогулок».

Вернулись они быстро, без приключений. Мирка тут же принялась за работу, но Калин видел: она сама не своя, что-то ее мучит. А после обеда она исчезла из дома.

Что мог бы он для нее сделать? Ему хотелось расспросить мать обо всем, но он не смел. Она, пожалуй, только прикрикнет на него: не твое, мол, дело!

К вечеру пришел Живко. Он был тише и сдержанней, чем обычно, и смотрел на всех робко, исподлобья. В руках он держал полную корзинку малины, измазанную красным соком тутовых ягод и ежевики. Мирка перекапывала грядки. Он потоптался возле нее, наконец решился подойти:

— На!

— Ты что?

Она выпрямилась, не поднимая глаз: после посещения тетки Пены она стала сторониться людей, не смотрела им в глаза.

— Это тебе. Возьми.

Он сунул ей в руку корзинку и, смущенно дёрнув Калина за рукав, потащил его в поле.

Никогда еще Калин не видал своего товарища таким застенчивым: Живко всегда был озорник, задира. Но таким он казался милей.

Они пошли по полю. Ни тот, ни другой не заговорили о Мирке.

Для Стаменовых наступили еще более трудные дни. И мать, и Мирка, и Калин — все трое избегали разговаривать друг с другом, замкнувшись каждый в себе. Калин старался сделать Мирке приятное, отказывался от еды, чтобы ей больше досталось, но она ничего не замечала: все смотрела в одну точку. Теперь она стала совсем похожа на худую тетю с портрета, у которой был такой же упрямый рот и мрачный взгляд.

Глава четвертая. Возвращение фронтовиков

Радостный детский крик огласил улицу:

— Идут! Идут! И учитель с ними!

Калин выбежал из дому:

— Кто идет?

— Твой отец!

— Врешь!

— А посмотри сам. Вон, где народ собрался. Твой отец и Живкин брат, Сокол.

— Мама! Мама! Папа идет! — задыхаясь, крикнул Калин и пустился бежать по дороге. Мать и Мирка — за ним.

Калин сразу заметил в толпе женщин и детей двух солдат. Один из них постарше, у него борода с проседью. Это был его отец.

Милые черты знакомого лица поплыли перед глазами Калина в каком-то светлом тумане. Обернувшись к матери, которая немного отстала, он увидел, что Мирка идет за ней не спеша.

Калин понял, что происходит с сестрой. Он остановился, чтобы подождать ее, хотя от нетерпения у него отчаянно билось сердце. Пускай Мирка первая подойдет к отцу, тогда никому не придет в голову, что она не его дочь.

— Что рот разинул, дурачок? Разве не видишь отца? — крикнул кто-то.

Его вытолкнули вперед.

— Калинчо, сынок! — услыхал он и очутился в сильных отцовских руках. Его обдал тот же самый сильный, приятный запах табака и солдатской одежды, который остался у него в памяти с последней отцовской побывки. — Как вырос! Настоящий мужчина!

Не отпуская Калина, отец другой рукой обнял мать, которая тут же расплакалась. Они пошли втроем.

— А где Мирка, Андрей, Зорка? — спросил отец, ища глазамиостальных ребят.

Мирка стояла в стороне, прячась за спинами и не спуская глаз с человека, которого до сих пор считала отцом. Щеки ее пылали.

— Или Мирка уже в Берковице? В гимназию поступила?

— Я не хотела их разлучать, Горан. Вот она!

Отец увидел Мирку, но не заметил ее пристального, смущенного взгляда. Он возвращался с полей сражения, оставив позади братские могилы, где лежали сотни его товарищей; он прошел сквозь кровавые битвы; в ушах его стояли мятежные крики солдат Радомира, грохот орудий и треск картечи в боях с немецкими войсками и царскими юнкерами при Владае… Теперь в родном краю его радовало все, несмотря на нищету, которая лезла из каждой щели.

Он сжал дрожащие руки Мирки в своих руках, обнял ее, поцеловал ее гладкий выпуклый лоб, нежные пушистые завитки на висках:

— Девочка моя!

Из двери дома напротив пулей вылетел Андрей и мигом повис у отца на шее.

Зорка неловко, как утенок, ковыляла за братом; она шлепнулась в пыль, ободрала коленку, но не заревела, а с еще более важным видом зашагала к отцу, облизывая пыльные губы.

— Ах вы, мои герои! — говорил учитель, беря их в руки, словно подарки, одного за другим, и под запыленными в долгом пути нависшими бровями глаза его сияли. — Повезло вам, мои маленькие, а мне еще больше, чем вам! — смеялся он.

Андрей, ухватившись за поржавевший черенок отцовского ножа, уже не выпускал его. Для мальчика этот солдатский нож был самым замечательным во всей отцовской амуниции.

— А ружье, папа? Почему ты без ружья?

— Война кончилась, сынок! Отняли у нас винтовки. Те, кто нас туда посылал, побоялись оставить их в наших руках… А вы, братцы, как тут живете? — обратился он вдруг к односельчанам, шедшим за ним гурьбой. — Слыхали, что в России рабочие и крестьяне сделали? Это их надо благодарить, что война кончилась. Они первые бросили оружие: не будем, мол, больше воевать за кровопийц и притеснителей, за царя и чорбаджиев! И нам надо так же сделать. Словами не выразить, что мы пережили на фронте, братцы! А вам как здесь жилось? Кто кметом у вас? Кто приставом? Какие они?

— Порази их господь, учитель! Догола нас раздели!

— Конца-края мукам нашим не видать! — запричитали женщины.

— Будь они прокляты!

— Не сладко и здесь, учитель. Голодуха, горе одно, — промолвил старичок в расстегнутой рваной рубахе, держа свою потертую шапчонку в руках не потому, что было жарко, а просто так, от радости и из уважения к гостю.

— Да, да, бай^[8] Радко. И если эта война не откроет нам глаза, плохо нам придется!

— Уж открыла. Да еще как открыла-то! — вскидывая на плечо солдатский ранец, весело промолвил молодой, крепкий, как дуб, солдат.

Это был старший брат Живко — Сокол, вернувшийся вместе с учителем.

— И не только глаза, а и рты, — продолжал он. — Услышат буржуи, что мы им скажем, — как жабы, глаза вылупят! Вот так вот! — И он, выпучив глаза, состроил смешную рожу.

Андрей не понял, что хотел сказать солдат, но потешная гримаса заставила его расхохотаться и запрыгать от радости.

Окруженный близкими и детьми, счастливый Стаменов направился к своему дому, в котором не был больше года. Но его на каждом шагу останавливали. Сбегались женщины, девушки, старики, дети, расспрашивали о своих: не слыхал ли он что о них, не знает ли, когда они вернутся, и все ли живы? Стаменов рассказывал про все, что знал, что слышал и видел. Утешал собеседников: целым ротам сорок второго полка, где было много бистричан, удалось бежать из плена. Но о судьбе многих земляков он ничего не знал.

У самой двери дома его опять остановили. Некоторые женщины даже вошли в комнату. Одна старушка долго расспрашивала его о своих сыновьях. Уходила и опять возвращалась. И каждый раз обнимала учителя, плакала на его плече. Ей казалось, что, прижавшись к его солдатской шинели, она ближе к сыновьям, от которых давно не было весточки.

Наконец все ушли, и Стаменов остался со своими. Христина хлопотливо затопила печку в кухоньке на дворе, чтобы согреть воду. А дорогой гость присел отдохнуть. Но теперь им завладели дети. Один тянул туда, другой сюда: потащили его по двору — похвастать кто чем мог. Они понимали, что отец сейчас ни в чем не откажет. Он и прежде, до войны, целыми часами возился с ребятами, любил играть с ними. Зимой сам мастерил санки и катался вместе с ними с горки; и они смеялись до упаду, если он, перекувырнувшись, катился вниз. Весной, когда вербы наливались соком, ребята вместе с отцом мастерили себе свистульки, дудки, и во дворе поднимался такой свист, что мать, заткнув уши, кричала: «Уймись, Горан! Ты сам как ребенок».

Но и дома и на селе учителя уважали: слово его было законом. Он умел веселиться и дурачиться, как ребенок, но умел также встать, когда нужно, на защиту бедняков, смело разоблачая подлые дела сельских чорбаджиев, так что они его боялись. Слова его разили, как острые стрелы, когда он перед войной выступал на сельских сходках против войны и тех, кто вовлекал в нее Болгарию. За эти выступления его уволили из школы, а несколько позже, несмотря на его сорокачетырехлетний возраст, забрили в солдаты.

Сейчас он вместе с детьми обходил двор, пробуя еще незрелую айву. Закусив терпкий плод, он уморительно морщился:

— Ух, какая кислятина!

Дети весело смеялись, трогали его одежду, рассматривали каждую пуговицу на куртке.

— Осторожней, детишки! Подальше от меня! Берегитесь разбойника!

— Какого разбойника, папа? — с любопытством спросила Зорка.

— Не скажу.

— А я знаю! — догадался Андрей. — В школе такого разбойника у Петьо на воротнике поймали.

Отец стал расспрашивать их о школе. Калин и Андрей принялись рассказывать. Калин сдержанно и смущенно, Андрей — блестя глазами, хвастая, чирикая, как воробей. Калину очень хотелось поговорить с отцом еще кое о чем: о том, как он по ночам добывал хлеб для семьи. Но он не решался. Да и Андрей не давал слова вставить.

Когда они проходили мимо курятника, этот сорванец распахнул дверцу и, сунув голову внутрь, крикнул:

— Смотри, папа, пусто: всех кур поели. И петуха зимой зарезали. Он был старый-престарый… Мама его целый день варила, а он все как резина. Но мы его все-таки съели!

— Вот это я понимаю! Герои!

— А мы купим опять козочку, папа?

До войны у них была коза; ребята пасли и доили ее по очереди. Но в голодные годы и козу пришлось съесть.

— Купим.

— И козла, папа!

— А козел зачем?

— Я буду на нем кататься верхом, как на лошади!

— На козле? — рассмеялся отец.

— Ну да! У Петьо есть козел, и он на нем — и рысью и иноходью. Будто и галопом может. Да врет, я не верю! Говорит: кто на козле кататься умеет, тот и с лошадью справится. Купим козла? Правда, папа? — не унимался Андрей.

— Ладно. Козла так козла!

Обойдя двор, вышли в поле. На западе четко рисовались контуры лесистых вершин вокруг Кома, кудрявых, алеющих на закате. Тень от горы ложилась на Бистрицу. Она медленно ползла по холмам и окутывала рощи, как прежде. Счастливыми глазами всматривался отец в полевой простор. Прислушивался к голосам кузнечиков, начавших, словно впервые после четырехлетнего молчания, стрекотать в еще теплом сухом поле.

И, как будто дети могли понять, он промолвил:

— Мы опять заживем. Но если б вы знали, сколько отцов не вернется! Растите смелыми борцами, слышите? Нужно крепко дать по рукам тем, кто несет столько несчастий людям! — Но, увидев серьезные глаза Калина, чтоб не омрачать радость встречи, добавил: — А теперь будем радоваться! Ну-ка, кто первый достанет мне студеной воды?

Все бросились к колодцу. Столпились над ведром. Даже Зорка схватила конец веревки, извивавшейся, как змея, у ног мальчиков. Тяжелая, набухшая от воды веревка выскальзывала из ее ручонок. Зорка даже язык высунула от усердия.

Когда три пары рук вытащили с плеском на поверхность полное до краев ведро, Стаменов жадно припал к нему.

— Ух, папа, бороду утопил! — закричал Андрей. — Какая она у тебя длинная!

— Росла, росла, а тебя не догнала! — возразил отец, вытирая рукой посеребренную сединой бороду, и шутливо схватил озорника за шиворот.

Тот заверещал поросенком.

Только Мирка держалась в стороне. Сразу пошла с матерью топить плиту, принесла дров. Стаменов схватил ее за руку и повел было гулять вместе с остальными, но она скоро опять вернулась к плите и молча принялась раздувать огонь; от разгоревшихся сухих ветвей орешника по всему двору пошел едкий синеватый дым.

Иногда Мирка украдкой поглядывала на человека, которого всего несколько дней тому назад считала своим отцом, которого так любила. Разве она больше не любит его? Ей так мил его веселый голос! Но почему от нее скрывали правду? И в душе ее росла боль и необъяснимая неприязнь ко всем: и к нему, и к приемной матери, и даже к Калину. Мирка чувствовала, что все в доме относятся к ней по-прежнему, но боль и детская обида внушали ей, что близкие добры к ней только из жалости. В каждом взгляде она старалась уловить особое к себе отношение не такое, как к другим детям.

То, что для Стаменова и его жены было далеким, давно пережитым, Мирка ощущала, как свежую рану.

Христине, заметившей резкую перемену в Мирке, удалось только перед ужином шепнуть мужу:

— Девочка все знает. Пена из Орешова была у нас и проболталась.

Стаменов помрачнел:

— Ах, вот почему она такая! Ей, повидимому, очень тяжело…

— Ты ведь знаешь, какая она гордая, самолюбивая. Вылитая мать.

— Бедная девочка! Нам надо теперь быть вдвое внимательней к ней.

Ужинать решили на веранде. Мирка сама прибежала накрывать на стол и стала делать это с таким усердием, словно боялась, как бы ее не остановили и не заговорили с ней.

Мать замесила мамалыгу: крестьянки принесли в подарок гостю свежей кукурузной муки. Потом мать, заткнув за пояс нижний край пестрого домотканного передника, чтобы не споткнуться, поднялась на веранду с котелком, полным кипящей мамалыги в руках. Вылила густую белую кашу, от которой клубился пар, на большое круглое блюдо. Мамалыга растеклась по блюду большой лепешкой. Дав ей немного остыть, мать разрезала ее ниткой на большие, длинные ломти, принесла брынзу в миске, поджарила яичницу, и все жадно принялись за еду. Но у Калина кусок застревал в горле. Скоро ночь, а там, глядишь, и рассвет! Наконец он не выдержал и прерывающимся голосом спросил:

— А на завтра хватит мамалыги, мама, чтобы мне туда не идти?

— Куда не идти? — спросил отец.

Калин торопливо объяснил, как он каждую ночь ходит за хлебом. У него пересохли и дрожали губы. Он готов был взмолиться: «Папа, сделай так, чтобы мне больше никогда туда не ходить!», но не посмел признаться, как боится он этих походов. Однако глаза его, полные тревоги, были красноречивей слов. Отец посмотрел на него, улыбнулся, погладил его по голове:

— Герой мой! Завтра спи сколько хочешь. Больше ты гуда не пойдешь. Я достану вам хлеба.

Калин еле мог сдержать перехватившую дыханье безумную радость. Отцовские слова означали для него: конец войне. Он долго не мог заснуть. Обняв соломенную подушку, смотрел в окно на темные ветви черешни, на спокойное осеннее небо, на звезды и шептал: «Кончено! Завтра буду спать сколько хочу… Кончено!»

Глава пятая. Сокол

Толпа женщин, девушек, детей, шедших за двумя солдатами, перед домом учителя разделилась. Одни завернули к Стаменовым, другие вместе с парнями пошли за Соколом. Бистричане уважали учителя Стаменова за ученость и доброту, а Сокола любили — особенно молодежь — за силу и хороший характер. Это был один из самых статных, видных парней на селе. И не только удалец, но и весельчак.

Как-то раз свалилась в придорожную канаву телега Стамо, зеленщика; мешки и ящики с перцем и помидорами придавили хозяина. Сокол; усердней всех помогавший поднять телегу и вытащить из-под нее перепутанного торговца, успокаивал его:

— Не охай, бай Стамо! Помидоры нежней тебя, и то не жалуются.

Когда Стамо вытащили наконец из-под телеги, Сокол поставил его на ноги, ощупал со всех сторон, хлопнул по плечу:

— Цел-целехонек! Смотрю я, это ты мешки раздавил, а не они тебя.

Видимо ободренный этой шуткой, зеленщик сам рассмеялся:

— И то правда: всё на месте, цел остался. Дешево отделался. — И принялся ругать свою лошадь.

Кто не мог наладить телегу, звал Сокола; кому надо было перетащить что-нибудь тяжелое, посылал за Соколом. Огромную, тяжелую корзину, доверху набитую кукурузными початками, он вскидывал на плечо с такой легкостью, как если бы в ней был хлопок. К нему обращались за помощью и во время жатвы и при постройке хаты. Он был желанным гостем на всех свадьбах. Затянет песню — потолок дрожит; пойдет хоро^[9] плясать — вихрем носится.

— И умен… — говорили о нем. — Жаль, в гимназии учиться не пришлось, а то бы ни писарю, ни кметскому секретарю не угнаться. Эх, нищета окаянная!

До войны на селе хозяйничал один жандарм из радославистов, известный своей жестокостью. Во время выборов он особенно распоясался и со своими черносотенными шайками нападал на бедняков — «социлистов» и членов земледельческой партии. Однажды ночью кто-то схватил его у забора на краю села, завязал ему глаза, заткнул рот платком и здорово его отдубасил. В темноте жандарм не разглядел обидчика. Допросили всех мужчин, но смельчака так и не обнаружили. Однако никто в Бистрице не сомневался, что это дело рук Сокола.

И сейчас, почерневший от ветра и солнца, исхудалый, с ввалившимися щеками и еще упрямей выступающим вперед лбом, Сокол шагал по улице широким шагом, немного вразвалку, словно моряк, так весело глядя на мир задорными серыми глазами, будто и не воевал три года на фронте и не был ранен в ногу. Еще год назад, когда он в последний раз приезжал на побывку, на груди его красовался крест за храбрость, которым он очень гордился. Теперь креста не было, а верхний карман куртки, полуотодранный, болтался, как рваное ухо. Залатанная на локтях, полинявшая солдатская куртка его была похожа на старый мешок. Но он шел, выпятив грудь, высоко держа голову, и казался еще более, смелым, уверенным в себе, чем раньше.

Когда Сокол, спустившись к реке, уже подходил к дому родителей, какой-то парнишка промолвил:

— Кто за Живко сбегает?

А где Живко? — спросил Сокол, обратив к нему свое почерневшее от зноя и стужи лицо под шапкой темнорусых волос.

— На заводе. Глину месит.

— Смотри пожалуйста! Мастером стал, сопляк этакий! — даже присвистнул Сокол и повернул к огороженным колючей проволокой низким постройкам черепичной фабрики, красневшим в низине.

До фабричных ворот было далеко: нужно было обойти вокруг всей ограды. Но Сокол не пошел туда. Ухватившись за обмотанный колючей проволокой длинный кол, он пронзительно свистнул — словно пулю послал:

— Фьють!

— Прямо в точку! — крикнул один из мальчишек.

В самом деле, босоногий Живко, месивший в это время мотыгой желтую глину, так и подскочил на месте. Сразу узнав посвист брата, он поднял голову и впился глазами в группу парней, среди которых на две головы возвышался над всеми веселый молодой солдат с пробивавшейся русой бородой. Выпустив мотыгу, которая шлепнулась ручкой в жидкую грязь, Живко кинулся к ограде. Из окошка новой постройки, где помещалась хозяйская контора, Думанов увидел, как Живко, бросив мотыгу, куда-то побежал. Обозлившись, он выскочил вон и пустился вдогонку:

— Бездельник! Негодяй! Голову оторву!

Преследуя шустрого парнишку, Думанов в своем бешенстве не заметил солдата. Когда он уже почти схватил Живко за шиворот, чья-то рука протянулась из-за колючей проволоки и крепко вцепилась в его руку.

— Здравия желаю, бай Антон!

Сельский фабрикант еле овладел собой.

— Сокол? Это ты? Добро пожаловать! А я, — прибавил он нахмурившись, — смотрю, брат твой побежал… Подумал… — Отряхивая пыль с рукавов, он продолжал, будто ничего не случилось: — Как же это вы так, юнаки-богатыри? Проиграли войну, да и тягу?

Злой огонек заиграл в прищуренных глазах Сокола:

— Видно, силенки не хватило, бай Антон. Вот кабы ты вместе с нами воевал, тогда наверняка бы победили.

Думанов прикусил толстую губу и, глядя на рваную, без пуговиц куртку солдата, процедил:

— У тебя как будто крест за храбрость был. Неужто отобрали?

— Насчет креста интересуешься? — Сокол насмешливо поглядел на Думанова, словно забавляясь этой стычкой. — Нет, никто его у меня не отбирал, а не хочу я вешать его на эту вшивую куртку. Маленько ошиблись они, бай Антон: не мне, а гладкому какому-нибудь надо было дать его.

Разинув рот и выпучив глаза, слушали парни этот разговор. Они знали, что Сокол любит поддеть собеседника, подшутить над ним и не боится чорбаджиев. Но теперь он был дерзок, в шутках его чувствовалась злость, слова таили в себе что-то другое, чего они еще не могли понять.

Но всем было ясно, что Сокол здорово задел чорбаджию; от этого он стал им еще дороже.

— Вконец война вас испортила! Совсем распустились! — процедил фабрикант. — И рабочие мои разболтались!

— Ты так думаешь, бай Антон? Что ж, очень может быть. Ведь мы в окопах все больше полеживали. Твоя правда! Все бока отлежали. И в дождь и в снег. Голодные, под пулями, лежим себе как ни в чем не бывало…

Думанов сделал вид, будто не понял насмешки, и с достоинством, всем своим видом говоря: «Заболтался, мол, я с тобой!», оборвал разговор:

— Ладно, повидайтесь с Живко, и пусть он на место возвращается. Еще целый час впереди, пока стемнеет!

Потом сердито зашагал к конторе.

Сокол сдвинул брови и резким движением поправил на плече лямку рваного ранца, из которого торчали стоптанный солдатский сапог, рукав рубашки и деревянная ложка.

— Я хочу с тобой, бате^[10]. Только час остался… Завтра отработаю, — умоляюще промолвил Живко.

— Пошли!

Живко побежал было к воротам, но брат остановил его:

— Давай руку!

Схватив Живко подмышки, он перекинул его через ограду. Мальчик, поджав ноги, встал на землю прямо босыми пятками.

— Да ты как перышко!

— Хорошо перышко! — засмеялись парни. — Это ты, бате Сокол, такой здоровенный!

Дружная, веселая ватага двинулась к дому Сокола. Из окошка конторы, забрызганного грязью и известью, хмуро глядел ей вслед Думанов.

С порога отцовского дома, двухкомнатного, низкого и тесного, куда Сокол мог войти только согнувшись, он, еще не видя лежащего в полутьме отца, весело крикнул:

— Как жив-здоров, папаша?

— Сокол, сынок! — послышался хриплый голос, и нары заскрипели, словно старые отцовские кости.

— Что с тобой, отец? — продолжал сын, входя внутрь. — Ты лежишь?

— Ревматизм заел, сынок! Во всех суставах словно бурава сверлят… Милый ты мой! — зашептал старик растроганно, обнимая дрожащими руками богатыря-сына. — Слава богу, привелось-таки еще раз повидаться с тобой, перед тем как в могилу лечь! Просияло и для меня солнышко!

— Не только просияло, отец, а прямо сказать — засверкало! Увидали мы на фронте яркий свет, в самую нам душу проник.

— Какой такой свет? Ракету, что ли?

— Не ракету, отец, а красную комету! На востоке взошла, все небо пересекла и не пропала, как другие кометы, а осталась светить, днем и ночью нам путь указывая.

Старик слушал, разинув рот и не понимая, серьезно говорит сын или шутит. Сокол всегда такой был: любил пошутить да побалагурить.

— Русский народ ту комету зажег, отец!

— А-а! Так бы сразу и сказал! Мы тоже кое-что про это слыхали… Ох, дай-то господи!

— Заходите, заходите, ребята! Эх, до чего же хорошо в родном доме! — приглашал Сокол сопровождавших его ребят.

Отстегнув ранец, он швырнул его в угол, развалился на топчане и вытянул ноги:

— Ну-ка, кто сапоги с меня стащит? Хоть раз в жизни хочу в генералах побыть!

Дети гурьбой бросились стаскивать его пыльные, заскорузлые сапоги, издававшие острый, кислый запах кожи.

— Мама где?

— Коноплю на реке колотит. Обносились мы совсем. Государство о нас и не думает.

— Да с какой же стати ему думать о нас? Ведь оно не наше, а чорбаджийское.

— Что ни привезут, — продолжал старик, — соль, керосин или сальце, — все другим попадает. Тому, кто побогаче да к власти поближе. А мы что? Одно слово: беднота… Говорят, у Думанова, который у нас кметом был, подвалы набиты всяким добром, так и ломятся. А мы с каких пор пустую бобовую похлебку хлебаем.

Сокол вскочил с топчана, улыбнулся отцу и, сверкнув глазами, промолвил:

— И будем пустую похлебку хлебать, пока сами лучшей жизни не добьемся! Беда, ежели станем от чорбаджиев добра дожидаться!

Сокол быстро разделся до пояса, обнажив худощавую, но крепкую, мускулистую грудь, и пошел на задний дворик к колодцу, который еще до войны сам вместе с отцом выкопал и выложил камнем.

Ребята, толкаясь, помогли ему тащить воду. Он схватил черное, как деготь, мыло из шкварок — домашнего приготовления — и стал яростно намыливаться. Сначала с него текла мутная, черная вода, потом мыло запенилось, и только после третьего намыливания волосы его заблестели, смуглая кожа залоснилась. Он только покрикивал:

— Лейте, лейте, герои! Все ведро опрокидывайте! Смоем с себя войну! Соскребем царскую грязь! Много помоев вылили на нас правители наши. Надо отмыть получше. Лей еще! Вот так… Бр-р! А теперь давай закурим, отец, — сказал он, усаживаясь на порог и откидывая с лица мокрые, взъерошенные волосы. Вынул пачку табаку, клочок газеты и свернул цыгарку.

Вечерело. Высоко на холме красно-синими переливами горела башенка на крыше дома Думановых. Ребята, кто сидя на пороге, кто примостившись на корточках в ногах у солдата, с замиранием сердца слушали рассказы о фронте.

— Вот потому мы и взбунтовались, отец. Ты слыхал о Владае? — говорил Сокол. — Отчета от них потребовали. Только не научились мы еще бороться с царем и его холуями: опыта нет… Ну, не беда, теперь умней будем. Справимся. И вот так их!

Он изо всей силы ударил кулаком по полу, так что доски затрещали.

— Что ты, Сокол! Проломишь!

— Это мы их так по башке, отец!

В живом блеске его глаз ребята увидели лютую ненависть к еще незнакомому им врагу, который развязал войну и, наверно, является причиной всех несчастий в жизни.

На этот раз Сокол не шутил.

Глава шестая. Девочка в белом

На следующее утро Калин проснулся с таким чувством, будто и для него и для всех в доме началась новая жизнь. От радости он не знал, за что приняться. То входил к отцу, который еще не вставал, то бежал вон из дома и носился по полю без шапки, подставляя ветру вихрастую голову.

Спустился и к речке, пересохшей от зноя. Сквозь ветви пожелтевших вязов и верб блестели тихие воды затона. Калин сел на берегу. Вода была такая прозрачная, что он мог пересчитать самые мелкие камешки на дне. Он зачерпнул пригоршню студеной воды, умылся. И счастливыми глазами сквозь еще влажные ресницы долго глядел на дорогу, бежавшую от горной лесопилки вниз и дальше, вдоль реки; на рощицы, алеющие на горизонте; на далекие пастушьи шалаши. В это прозрачное свежее утро все вокруг казалось ему прекрасным.

Отец привез Калину из Софии подарок — перочинный ножик с белым костяным черенком. Мальчик нарезал этим ножом ивовых прутьев, выбирая самые гибкие, молодые. Потом сел на поляне — там, где травка зеленей: здесь легче было натыкать в рыхлую землю палок, чтобы сплести большую корзину.

Он хотел набрать в эту корзину грецких орехов. Отец очень их любил. Заострив палок десять покрепче, Калин воткнул их по кругу, чтобы получился остов корзины, и принялся оплетать их ветвями. Плел он ловко, проворно; работа радовала его. Он чувствовал, как солнце начинает греть его вытянутые по обе стороны корзины босые ноги, и ему приятно было сидеть на этой уединенной полянке.

Вдруг на противоположном холме, возле дома Думанова, показалась девочка одного возраста с Калином, в коротком белом платьице, белых чулках и красных сандалиях. Калин вздрогнул. Он сразу узнал ее: это была племянница Думанова, дочка его брата. Она часто гуляла одна в поле.

Повертевшись словно в нерешительности, она спустилась с холма прямо к Калину. Подошла и стала с любопытством смотреть, как он работает. Калин принялся плести вдвое быстрей, с трудом скрывая, что у него руки дрожат от волнения. Он не смел поднять глаза. Делал вид, будто не замечает ее, а сам чувствовал, что какое-то пугающее сияние нависло над ним.

— Что ты делаешь? — вдруг спросила она.

Голос ее звучал звонко и ласкал слух. Калину он показался таким же ослепительным, как ее белое платье.

— Корзину плету, — поспешно ответил он, как будто вопрос ее был приказом.

Потом поглядел на нее и совсем растерялся. Никогда еще не видел он ее так близко. Она была такая нарядная, держалась так важно, что ему стало стыдно своей залатанной форменной куртки и босых ног.

— Корзину? А я думала, что только бродячие цыгане плетут корзины. Разве ты не сын учителя?

Калин уловил в этих словах упрек и насмешку; у него опустились руки. Он не знал, что ответить, и только стал еще быстрей сплетать прутья. А она, чтобы получше разглядеть его работу, опустилась рядом с ним на колени. От такой близости он совсем оробел… Светлый туман застлал все перед ним; он почти не различал прутьев и продолжал плести ощупью.

— А на что тебе эта корзина?

— Грецкие орехи собирать.

— Орехи? Зачем?

— Зимой будем их с хлебом есть.

— Где же ты наберешь так много?

— В ореховом лесу.

— Разве это ваш лес?

Он опять смутился.

— Нет, лес общинный… Но сейчас орехи как раз из кожуры вылущиваются… и южный ветер их на землю сбивает. Сейчас собирать разрешено.

— Вот как! Значит, и мне можно? — весело закричала она. — Когда же ты за ними пойдешь?

— Не знаю. Там видно будет, — ответил он, тщательно следя за тем, чтобы правильно выговаривать слова, как подобает сыну учителя.

— Пойдем сейчас. Я тоже с тобой пойду!

Калин, растерянный, бросил работу, поднялся и стал застегивать куртку, собираясь уходить.

— Значит, идем! — радостно воскликнула она, решив, что он встал для того, чтобы вести ее в ореховый лес. — Я уже два месяца здесь, а еще ни разу там не была.

Калин не трогался с места. Он представить себе не мог, как это он пойдет рядом с нею, с племянницей Думановых.

— Ну, идем! Веди меня! — торопила она его, не понимая, почему он медлит. — Ах да, корзина! Ты не знаешь, как с ней быть?

— Да нет… Я потом ее…

— Ну, тогда пошли!

Смущенный, он зашагал рядом.

Она стала расспрашивать его, далеко ли идти, какой дорогой, почему по этой стороне, а не по той. Калин покорно отвечал. Наконец на них повеяло ароматом ореховой листвы.

— Пришли! — показал Калин своей спутнице на разросшийся ореховый лес с уже пожелтевшими, обожженными солнцем вершинами.

Они вошли в густую пахучую тень. Сразу стало тихо, глухо вокруг. Он выбрал две сухие палки подлинней; одну дал ей, а другою сам начал ворошить опавшую листву, раскидывая еще свежие светложелтые листья и черные, гнилые — прошлогодние. Он искал орехи, но не находил ничего. Слышал ее быстрые, такие чудесно легкие шаги и принимался искать еще усердней. Время от времени она останавливалась. Тогда шорох листвы прекращался, и в лесу становилось так тихо, что ему казалось — он слышит ее дыхание. Он все не решался взглянуть на нее, но чувствовал каждое ее движение, шелест белого платья.

— Где же орехи? — спросила девочка. — Сколько времени роемся, а ничего нет!

Калин покраснел, словно она уличила его во лжи.

— Южняк давно не дул, оттого и нету.

Он стал быстро ворошить листву и вдруг крикнул:

— Ага, есть один!

Он бросился на него, как кошка, и, содрав лопнувшую зеленую оболочку, поднес ей.

— Значит, один орех все-таки принесу домой.

Ей доставляло удовольствие, что он так смущается в ее присутствии; она гордилась своим превосходством, но ей было с ним приятно.

— Я могу и с дерева натрясти, — вдруг предложил он, словно желая загладить свою вину.

— Как! Ты влезешь на дерево?

— Могу влезть, а могу и так, палкой.

Калин отломил толстую сухую ветку, переломил ее пополам об коленку, сказал своей спутнице, чтоб она отошла в сторонку, и прицелился в пару спелых орехов, висевших на тонкой ветке, между гладкими листьями.

Палка просвистела возле самых орехов, с треском пролетела между ветвей и глухо стукнулась о землю.

Не успев опомниться от усилия и волненья, смущенный неудачей, он поспешно схватил другую палку. На этот раз удар был меток: ветка даже чуть не обломилась, и два ореха, выпав из треснувшей кожуры, шлепнулись у самых их ног. Девочка, обрадованная, тотчас схватила их.

— Если еще увидишь, покажи мне, — сказал он уже более уверенно. — Вон на той ветке целых три.

Ему не хотелось искать далеко заброшенные палки, и он стал кидать камнями. С первого удара сшиб сразу три ореха. Она звонко смеялась, радуясь и орехам и его ловкости, бегала вокруг, подбирая добычу. Чтоб она не испачкала карманчиков белого платья, Калин дал ей свою кепку.

Вдруг он остановился, прислушался. Лес молчал. Только стук последнего брошенного камня как будто еще не затих. Где-то далеко чирикнула птичка. Посмотрев на его возбужденное, разрумянившееся лицо и заметив испуг в его глазах, девочка спросила:

— Ты что?

— Ничего. Мне показалось…

Он не договорил. Мог ли он признаться, что боится лесника? Он снова набрал камней и продолжал обстрел.

Туп… туп… Только и слышно было, как по ту сторону дерева падают камни, скатываясь с обрыва.

— Стой! Попались! — загремел совсем рядом страшный и грубый голос.

И Калин, подскочив как ужаленный, бросился в кусты. Ветки хлестали его по лицу, но он улепетывал так быстро и проворно, что сам не заметил, как очутился далеко от того места, где он только что стоял. Он остановился, чтоб перевести дух, и тут в голове его искрой вспыхнула мысль: а она? Как мог он бросить ее одну! Жгучий стыд охватил его. Он почувствовал себя навеки опозоренным. Да, она видела, как он струсил. Хотел показать себя перед ней с лучшей стороны, стремился быть героем и вдруг самым позорным образом дал стрекача. Бледный, повернул он назад: хоть прямо в руки леснику, лишь бы разыскать ее!

Крадучись, прошел он шагов двадцать; на повороте тропинки мелькнуло белое платье. Она кинулась к нему:

— Кто это был? Кто кричал?

— Лесник, — пробормотал Калин, не смея взглянуть на нее.

Но девочка словно не заметила, что он убежал со страху, бросив ее одну в лесу; схватив его за руку, она, волнуясь, дружески попросила:

— Не спеши так, я не поспеваю за тобой… Не оставляй меня одну…

— Как могу я тебя оставить!

Он взял свою кепку. Орехов там уже не было: все высыпались.

Оба быстро зашагали по тропинке. Калин шел впереди, раздвигая ветки и расчищая ей путь. Но вскоре за спиной у них послышались быстрые тяжелые шаги, затрещали сучья и снова раздался грозный, грубый голос, только на этот раз еще более свирепый:

— Стой, стрелять буду!

В диком страхе Калин дернул спутницу за руку, и они понеслись без оглядки по лесу. Кровь стучала у них в ушах, а им казалось, что это позади раздаются выстрелы. Один он был бы уже далеко, но ради нее замедлял свой бег. Она крикнула что-то, а потом бежала молча, изо всех сил стараясь не отстать. В тишине слышался только топот их ног по твердой земле.

Сколько времени бежали они? Обогнув весь холм, они пересекли овраг и очутились на другом конце равнины, в орешнике, особенно густом в этом месте. Внизу перед ними блеснули быстрые воды реки.

Калин остановился, прислушался, потянул свою спутницу за руку, и оба они опустились на землю среди высоких рыжих папоротников, в тени пышного орехового куста. Со всех сторон на расстоянии двух шагов вокруг них плотной стеной стоял кустарник с зубчатой кружевной листвой, из которой выглядывали спелые лесные орехи в красноватых кудрявых чашечках. Высоко у них над головой сквозь ветки искрилось чистое, бездонное небо. Ребята, прижавшись друг к другу чуть не щека к щеке, стали вслушиваться в тишину.

— Здесь нас никто не найдет, — сказал Калин.

Эти слова успокоили девочку, и, не переставая тревожно оглядываться, она все же улыбнулась ему радостно, как соучастнику. Лицо ее было совсем рядом с его лицом. Он смотрел в ее чудесные, широко раскрытые, полные тревоги глаза с огромными черными зрачками. Щеки ее, румяные как яблоки, горели. Сквозь звон в ушах они уже различали еле уловимый шум леса. Тишина царила во вселенной. Они были одни среди этого леса, одни на всей земле, связанные общей судьбой, спасенные, счастливые. Он чувствовал ее такой близкой, будто сам спас ее от страшной опасности. У него во рту пересохло от восторга. И у нее страх прошел; и теперь она думала о том, что испытала настоящее приключение, похожее на те, о которых пишут в книгах.

Совсем успокоившись, она сказала:

— Да если б он даже нас поймал, так ничего не мог бы сделать: стоит мне пожаловаться дяде, и…

Упоминание о дяде сразу отдалило ее от Калина.

Хрустнула ветка, пролетел дрозд… Тень от крыла скользнула по ее лицу. Они помолчали. Она поднялась:

— Идем домой!

Солнце освещало верхушки орешника. Было тихо. Листья спали в густой полуденной тишине, чуть вздрагивая только там, где проходили ребята.

Выйдя в поле, они увидали на холме высокую женщину в желтом платье. Она смотрела во все стороны, крича:

— Боянка!

— Мама меня ищет, — засмеялась девочка в белом и быстро побежала вверх по холму к высокому дому.

Калин тоже побежал домой. Он уже опоздал к обеду.

Глава седьмая. Побег

В доме Стаменовых и на второй день еще не улеглось радостное волнение, вызванное возвращением отца. Калин, Андрей, Зорка не отходили от него ни на шаг. Только Мирка держалась как чужая, все придумывая себе какую-нибудь работу. С утра прибрала в доме, помогла матери на кухне, не забыла полить цветы и в горшках на веранде и во дворе под окнами. Но между делом, оставшись одна, она спешила украдкой в гостиную и останавливалась там перед портретом настоящей своей матери.

Чем скрытней делалась Мирка, тем внимательней старались быть к ней ее домашние. Но их предупредительность тяготила ее. Ей казалось, что все в доме хотят сделать ей приятное только потому, что она не родная. Мать принималась сама накрывать на стол. Прежде, когда Калину что-нибудь поручали, он говорил: «Пускай Мирка идет! Почему вы Мирку не посылаете?» А теперь он спешил сделать все сам, поглядывая на нее, как ей казалось, с жалостью. Все это не только не радовало, но терзало ее. Ей казалось, что она не такая, как остальные дети в семье. В юное сердце ее закралось непонятное ей самой враждебное чувство к этим добрым людям, которых она до недавних пор считала своими родителями. И она избегала обращаться к ним, чтобы не называть их «папа», «мама». Почему они до сих пор не говорили ей правды? Мирка считала, что, скрыв, кто ее мать, они отняли у нее самое дорогое. А кто был ее отец? Что с ним сталось? На что намекала тетя Пена? И почему нет его портрета рядом с портретом матери? Жив ли он? Где сейчас находится? Желание знать все подробности о родителях так ее мучило, что она не выдержала и, улучив удобную минуту, потащила Калина во двор, чтоб расспросить его. Но он тоже ничего не знал.

— Разузнай у них, где мой отец, жив ли он… — попросила Мирка, вся вспыхнув, и поспешно добавила: — Только поклянись: ты никому не скажешь, что это я тебя заставила… Как будто ты сам…

Калин обещал. Он робко вошел в дом. Мать, чинившая рубаху отца, услышав его вопрос, перестала вертеть машинку, положила руку на ее черный блестящий корпус и посмотрела на сына удивленно:

— Тебя что, Мирка послала?

— Да нет, я сам…

Он вспыхнул, будто совершил предательство. Мать все поняла. Как это он так выдал себя?

Подсунув отцовскую рубашку под никелированную лапку машинки, мать вздохнула:

— Что я могу ей сказать, коли мы сами не знаем, жив ее отец или нет. Уехал на заработки и не вернулся. Думанов выжил его отсюда. Как мы его уговаривали не покидать жену с ребенком… — Она снова принялась шить. — А Мирке не надо больше думать об этом. Все это прошлое. А прошлого не вернешь и не поправишь. Сейчас она наша дочка. Мы ее не покинем. Отец сказал — учиться пошлем. — И она склонила над машинкой омраченное невеселыми воспоминаниями лицо.

Калин ушел от матери совсем растерянный, вернулся к Мирке и, стараясь не смотреть ей в глаза, сбивчиво передал все, что слышал:

— Отец твой уехал, и все это из-за Думанова…

Но Мирка почувствовала, что отец тоже в чем-то виноват, и стала еще молчаливей. Ночью, лежа в постели с открытыми глазами, она смотрела на далекое, усыпанное дрожащими огоньками небо и шептала в полузабытьи:

— Мама, мама, ты меня слышишь? Я знаю, знаю тебя. И люблю… Что сделал папа? Почему он уехал? Жив ли он? Нет, нет, этого не может быть! Как же он за столько лет ни разу не вспомнил обо мне? Наверно, умер, бедный.

Когда рассветало, она опять шла к портрету красивой смуглой женщины и смотрела на него до тех пор, пока глаза не наполнялись слезами и ей не начинало казаться, что портрет ожил и мать узнает ее… Тогда сердце девочки сжималось от боли: ей так хотелось материнской ласки! И она еще больше отдалялась от Горана и Христины, словно они похитили ее любовь, предназначавшуюся той любимой, несчастной женщине на портрете — ее настоящей матери. Сердце ее переполняла ненависть к Думанову; но и к Стаменовым она чувствовала неприязнь. Вся ее жизнь до сих пор была построена на лжи. Ей хотелось бежать из этого дома, где ее обманывают и держат из милости. Но куда? И как это сделать? Она слышала, что Гина, бедная девушка из их села, работает в городе ученицей у портнихи, сама себя содержит и платит за ученье. Может, и ей, Мирке, удастся так сделать? Устроиться на работу и поступить в гимназию. Только не быть никому в тягость.

И в душе девочки рождались суровые мысли и решения…

* * *

Однажды утром Горан Стаменов отправился в общинное управление по важному делу. Его пригласили школьные попечители: они хотели снова назначить его учителем на селе. В бистрицкой школе было свободное место.

Перед самой войной окружной инспектор, радославист, уволил Стаменова за социалистические идеи и «безбожную антигосударственную пропаганду», как гласил приказ. К моменту объявления войны Стаменов оказался безработным, и его сейчас же взяли в солдаты. Теперь радослависты уже не были у власти, и крестьяне потребовали от нового кмета и школьных попечителей, чтобы Горан Стаменов, лучший учитель на селе, снова начал учить ребят; местным властям пришлось вернуть его.

Христина целых два дня чинила, стирала, сушила, гладила — приводила в порядок гардероб мужа. Сам Горан мало заботился о своей внешности; поэтому, каждый раз, как он собирался выйти из дому, жена внимательно осматривала его: не порван ли где костюм, не испачкан ли.

— Крестьян надо приучать к чистоте, а ведь они с тебя пример берут! — твердила она.

Теперь Калин шел рядом с отцом, сияя от гордости и счастья. В вычищенном костюме, белом крахмальном воротничке, белой манишке и черном галстуке, с окладистой кудрявой бородой, как у Ботева^[11], отец казался ему самым умным, достойным уважения человеком на свете. Если б Боянка вдруг вышла сейчас и увидала, какой у него отец! В своем чисто выстиранном и выглаженном холщовом пиджаке он был до того великолепен, что великолепие это как бы распространялось на Калина; и, шагая рядом с отцом, мальчик воображал, будто не только отцовские ботинки, но и его собственные босые ноги важно поскрипывают по каменной мостовой. Ему уже не было стыдно, что он босиком.

Их останавливали на каждом шагу.

— Добрый день, бай Горан! Учитель! Господин Стаменов! — сыпались радостные возгласы со всех сторон.

Все наперебой звали их в гости. В деревне Горана Стаменова любили.

Он был сыном крестьянина-бедняка. Отец его, человек передовой, еще до Освобождения^[12] укрывал революционеров — борцов против турецкого ига, апостолов^[13] и учителей, проходивших через их село. И всю жизнь отец Горана рассказывал своим детям о храбрых русских воинах — освободителях болгарского народа. Так с малых лет привил он Горану любовь к свободе и книгам, и тот, пройдя через все лишения, получил образование и стал учителем. Попала в руки Горана первая социал-демократическая газета, издававшаяся Димитром Благоевым^[14] и его товарищами Гавриилом Геновым и Георгием Кирковым^[15]; потом он раздобыл книги русских социал-демократов и стал пропагандистом социализма.

Партия тесных социалистов^[16] была единственной партией в Болгарии, которая пошла против войны. Она послала на фронт к солдатам вождя рабочих Георгия Димитрова, чтоб он узнал все муки и чаяния солдат и указал им путь к освобождению. С фронта Стаменов вернулся еще более убежденным борцом за социализм. А крестьяне, увидев, что все, о чем учитель говорил им перед войной, сбылось, стали еще тесней сплачиваться вокруг него.

После встречи со школьными попечителями отец с Калином еще долго пробыл на селе. Их опять останавливали знакомые, зазывали к себе в покосившиеся хатенки, угощали кукурузой, еще дымящейся, прямо из котелков. Потом они зашли к сапожнику заказать Калину башмаки. Сапожник Милуш встретил их, радушно улыбаясь. Вытерев руку о лоснящийся, как клеенка, холщовый передник, он долго тряс руку Стаменова. Но Калин с огорчением узнал, что башмаков он ему сшить не может, так как не имеет ни лоскутка кожи, ни кусочка подметки.

— Не вешай носа, Калин! — сказал отец, взяв мальчика за подбородок, когда они вышли на улицу. — Не беда, что нет кожаных подметок. Я видел в Румынии башмаки на деревянных. Покажу Милушу, как их сделать, и у тебя будут славные башмаки, просто загляденье! Только бы отыскать дома старый кожаный верх.

Отец так расхвалил эти деревянные башмаки, что Калин ясно представил себе их и решил, что они даже красивей обычных, и горе его как рукой сняло.

К дому они подходили уже в обеденную пору. Со стороны Берковицы по дороге спускалась запыленная желтая почтовая таратайка. Почтальон, хромой парень, в рубашке с красной вышивкой на вороте, еще издали замахал им бичом — самым красивым во всем селе, с красной кисточкой на конце.

— Бай Горан! — закричал он. — Доехали благополучно! Мирка велела передать, чтоб вы не беспокоились, она там сама устроится.

Ни отец, ни сын ничего не поняли.

— О чем ты говоришь? — удивилсяСтаменов.

— У меня поручение к вам от Мирки. От вашей Мирки. Я ведь сегодня ее в Берковицу отвез! Она просила передать, что ей ничего не надо — она сама устроится, сама в гимназию поступит.

И он, уже готовый мчаться дальше, так сильно щелкнул гибким бичом, что тот взвился змеей в воздухе. Но Стаменов поспешно остановил его:

— Постой, когда же это Мирка уехала в Берковицу?

— Сегодня утром. Разве вы не знаете?

Отец сразу нашелся:

— А, это, наверно, Христина распорядилась. Я не знал. Куда же ты отвез Мирку?

— Она остановилась на бистрицком постоялом дворе.

Мирка сбежала! Калин испуганно поглядел на отца.

Не выдавая своего волнения, Стаменов провел рукой по опущенным книзу густым усам.

— Ты сегодня поедешь опять в Берковицу?

— Только послезавтра, бай Горан: лошадь ногу натерла, перековать нужно.

— Ладно!

Таратайка покатила дальше. Калин, подавленный, шел рядом с отцом, не смея проронить ни слова. Мирка одна уехала в Берковицу, никому не сказавшись! Мирка сбежала из дому! Сейчас только он вспомнил, что она ночью вставала, копалась в сундуке, долго не могла уснуть, а утром очень рано выходила во двор. Видимо, тогда она и вынесла из дома свой узелок с вещами. Потом ушла, сказав, что идет к зеленщику за помидорами, но до ухода Калина с отцом не вернулась. Учитель словно забыл о сыне. Он шел, широко шагая, нахмурившись, погруженный в свои мысли. Только раз пробормотал:

— Горячая, как отец, обидчивая… Надо было раньше правду ей сказать…

Придя домой, он отозвал жену в сторону. Услыхав о побеге Мирки, Христина в испуге всплеснула руками.

Отец тут же пошел к соседу, взял у него лошадь и, не пообедав, поскакал в Берковицу. Калин следил, как он, подымаясь по крутому склону, нетерпеливо пришпоривал лошадь, а она то мотала головой, то строптиво вскидывала ее и вдруг громко заржала, будто рассердилась на незнакомого седока. Наконец отец исчез за розовеющей березовой рощей у самой дороги.

Путь до Берковицы верхом занимал примерно два часа, но учитель проделал его в полтора. Он без устали погонял большого, грузного коня, так что когда доехал до берковицких казарм, у того вся морда была в пене.

Учитель накинул веревку, служившую поводьями, на толстый сук обрубленного тутового дерева перед постоялым двором и вошел внутрь.

Хозяин, приземистый усатый человечек с засученными рукавами, вытер мокрые руки передником и на вопрос Стаменова отрицательно покачал головой:

— Нету. Правда, заезжала какая-то девушка, спросила, где тут у нас живут гимназистки из Бистрицы, и ушла со своим узелком. Ищи их, бай Горан.

Обегав весь город, Стаменов нашел наконец Мирку у Гинки, гимназистки шестого класса, той, что работала ученицей у портнихи. Когда он вошел, Мирка уже сидела за работой: сметывала ситцевое платье. Увидев названого отца, она вздрогнула и выпустила работу из рук.

Другой на месте Стаменова накричал бы на девочку, разбранил бы ее за своенравие и непокорность, но учитель никогда никого не оскорблял и не обижал, особенно если человек попал в беду.

Он понимал состояние Мирки. Улыбаясь, словно не произошло ничего особенного, он вытер рукой пот со лба и весело, непринужденно обратился к Гинке с вопросом:

— Ну как, найдется у тебя местечко для нашей Мирки? Правда, комната у тебя маленькая.

Оглядевшись вокруг, он крепко, по-товарищески, пожал руку Мирке.

— Я думаю, вот здесь в уголке можно будет поставить еще кровать или маленький топчан.

— Можно, можно, — быстро ответила смущенная Гинка, которой Мирка уже успела все рассказать о себе.

— Ну что ж, пусть Мирка живет у тебя. Но ей незачем шить на чужих. Меня опять назначили учителем, и я могу ее содержать. К тому же она у нас из первых учениц, так что на нее не жалко потратиться. Перед смертью мать ее особенно наказывала нам, чтоб мы Мирку выучили… Ну и жара! Попить бы. Дайте водички.

Гинка поняла: сходила на кухню, принесла пестрый обливной кувшин с водой и оставила их одних.

Стаменов подсел к Мирке на топчан.

— Дитя мое, — заговорил он без всякого предисловия, — я давно хотел сказать тебе, что у тебя была другая, родная мать, но так уж вышло, что ни я, ни Христина вовремя этого не сделали. Теперь вижу, что поступили неправильно. После смерти матери ты осталась у нас еще совсем маленькая, и мы с Христиной решили, что скажем тебе все, когда ты вырастешь, чтобы ты напрасно не горевала и росла вместе с нашими ребятами, не думая ни о чем. Прошли годы, и мы просто забыли, что ты не наша дочь. А мать у тебя, Мирка, действительно была очень добрая, умная. И отец честный, хороший человек. Способный, дельный. Техническое училище окончил. Его чорбаджии погубили. Думанов уговорил вместе фабрику черепичную строить. Обещал его, как техника, руководителем работ на фабрике назначить. Отец твой и согласился. Очень хотелось ему в люди выйти, своим детям хорошую жизнь обеспечить. Думанов уговорил его взять ссуду в банке, чтобы участвовать в деле как компаньон. Твой отец подписал долговое обязательство, а так как у него никакого другого имущества не было, он отдал в залог ваш маленький домик. Постройка фабрики затянулась, ссуда во-время не была погашена, и дом ваш продали. В отчаянии отец твой уехал на чужбину — искать заработка. Он не мог вынести, что вы с матерью без крова остались. Очень хотелось ему вас обеспечить. Твоя мать согласна была в бедности жить, лишь бы отец оставался с вами, никуда не уезжал. Но он чувствовал себя виноватым перед ней и уехал. В Америку. Его обманули — сказали, будто на техников там большой спрос. Первое время он писал; два-три письма пришло. Жаловался на хваленую Америку, о тебе спрашивал, денег немного прислал. Но что с ним потом сталось, не знаем. Прошел слух, что он там заступился за кого-то, не дал полицейским с их жертвой расправиться, и его бросили в тюрьму. Твоя мать с горя заболела и померла. А потом война началась, и больше от него писем не было. До сих пор не знаем, жив он или нет. Он был трудолюбивый, честный человек, да погубили и его и маму твою чорбаджии. Вот как было дело, моя милая. Но послушай, что я тебе скажу. Ты не должна больше об этом кручиниться; все это прошлое, а теперь тебе нужно учиться; тогда ты поймешь, откуда идет зло и как надо бороться за то, чтобы изменить мир, чтоб не было угнетателей и рабов, богатых и бедных. Только тогда будут невозможны такие несчастья, какое произошло с вашей семьей… Не оглядывайся больше назад, в прошлое, дитя мое, — гляди вперед. Жизнь хороша, когда человек смел и никогда не приходит в отчаяние. — Помолчав, он взял ее за руку. — Значит, ты останешься здесь, но не как беглянка, а как наша дочь.

Мирка молчала.

Он обнял ее худенькие плечи. И вдруг эта ласка растопила всю скопившуюся в сердце девочки муку, и она тихо, сдавленно зарыдала в объятиях своего второго отца.

— Милое дитя мое… Ты можешь больше не называть меня отцом. Пусть я буду опять твоим дядей. Но в моем сердце ты всегда будешь занимать такое же место, как остальные наши дети. Я помогу тебе получить образование, и ты станешь нашей гордостью, какой мечтала видеть тебя твоя мать, чью память мы свято чтим. Ведь ты будешь умницей и не будешь тосковать? Будешь учиться и работать. Правда?

Она кивнула. Ее глаза, еще полные слез, смотрели на него уже доверчиво и спокойно.

— Мы пришлем тебе одежду, постель. А сейчас пойдем в гимназию, запишем тебя, — сказал он вставая. — Но как? Может быть, лучше на мою фамилию? Так будет проще. Я ведь тебя удочерил.

— На твою… — прошептала Мирка.

Стаменов взял ее за руку и повел в гимназию. Он до вечера пробыл с Миркой и ее новой подружкой. Водил их обедать в харчевню, помог им устроиться дома, развеселил их и только тогда сел на лошадь. И Мирка, совсем как в детстве, пошла по узенькой уличке рядом с лошадью, и ей было так же грустно расставаться с ним, как прежде. А он был счастлив. Поздно ночью, вернувшись домой, он сказал жене:

— Чудная девочка наша Мирка! — И, обращаясь к сыну, прибавил: — Люби ее, Калин, больше, чем родную сестру!

Глава восьмая. Старому не бывать

На другой день после своего возвращения с фронта Сокол засучив рукава принялся налаживать заброшенное больным отцом хозяйство — инструмент, мялку для конопли, станок, на котором мать ткала холст для рубах. Как-то утром даже выкатил во двор рассохшуюся кадку.

— Здорово ты ее затягиваешь, Сокол! — промолвила мать, стоя рядом в потертом сукмане^[17] — Только что же нам на зиму класть в нее? Сколько у нас в огороде перцу уродилось? Раз, два — и обчелся. Капуста вся тощая, распушилась, как наседка, а кочанов-то нет. Ох, уж эта засуха! Видно, придется у зеленщиков покупать…

— А деньги где? — простонал отец, лежавший на топчане. Его тяготило сознание, что он прикован к постели и не может помочь по хозяйству. — Живкова заработка нам на хлеб не хватает.

— Да что ты, отец? — засмеялся Сокол. — Или уж все узелки с червонцами порастряс?

— Все шутишь, сынок! Когда же это у нас были узелки с червонцами? Принесла твоя мать в приданое червонец один, да и тот давно к Думанову в карман попал.

— Куплю я тебе капусты, мать, и перцу, и моркови, — сказал Сокол. — Дрова на склад во Врацу или на базар отвезу. Ну-ка, где топор? Сейчас у меня по лесу стон пойдет!

Еще до войны многие бедняки Бистрицы и окрестных балканских сел кормились тем, что, работая поденно, спускали лес с горных лесосек для торговцев либо рубили общинный лес. Иногда им удавалось закинуть возик-другой дров на базар во Врацу. Так получали они возможность купить необходимые продукты у крестьян равнины.

Сокол позвал Страхила, жившего на другом конце села, да еще двух молодых солдат, у которых тоже за войну семьи вконец обнищали, и все четверо с колесарками^[18] отправились в горы. Они ездили туда целую неделю. Время от времени к огромным хозяйским возам с отборными дубовыми и буковыми бревнами они привязывали свои колесарки, полные кривых сучьев и хвороста.

Когда они под вечер показывались из-за холма, первый замечал их Андрейчо Стаменов.

— Ого, целый лес тащат! — кричал он, летя стрелой навстречу им.

Скрип телег смешивался с сухим трением буковых бревен и шелестом оставшейся на срубленных сучьях листвы. Необрубленные верхушки чертили дорогу, подпрыгивали на ухабах. Андрейчо подбегал сзади. Одним прыжком вскакивал он на свисающие сучья и устраивался, как на качелях. Сучья, пружиня, подкидывали его. Больше всего любил он примоститься на гладком березовом стволе с чистой белой корой. Привязанные к чекам топоры стучали, как мельничные колеса. Андрей затягивал песню, стараясь их перекричать.

Дровосеки возвращались все исцарапанные, а кто и с разодранной штаниной. Но Сокол бодро насвистывал: вот спущу, мол, с гор еще дров и отвезу на базар во Врацу…

Обычно телеги и колесарки останавливались у дома Стаменовых. Если Стаменов уже успел вернуться из школы, он предлагал дровосекам свою табакерку с нарезанным табаком и кусочками газеты, так как папиросной бумаги не было. Усталые парни крутили цыгарки и, закуривая, садились на скамейку перед крыльцом передохнуть, потолковать.

Стаменов, который выписывал «Работнически вестник», рассказывал им последние новости: о перемирии, о войне, о героической борьбе Красной гвардии против белогвардейцев и интервентов — англичан, американцев, французов, разбойнически напавших на молодую Советскую республику.

По вечерам во двор к Стаменовым вместе с Соколом и Страхилом вваливалась нередко целая толпа молодых парней, выросших за годы войны, — недавних учеников Стаменова. Они рассаживались на бревнах, на приготовленных для печки чурках и до поздней ночи вели беседу. Через некоторое время стали приходить и рабочие с черепичной фабрики. Сокол вернулся на прежнюю работу к Думанову. Вывоз дров из горных лесосек — работа сезонная, а по профессии Сокол был мастер-прессовщик. На черепичной фабрике без него было трудно обойтись, и хотя хозяин не любил его за острый язык, однако принял обратно. Если другие рабочие вырабатывали в среднем до трех тысяч черепиц в день, а которые послабее — тысячи две, то Сокол, работая без брака, давал почти вдвое больше: около четырех с половиной тысяч. Он прессовал черепицу с такой легкостью, так ловко и быстро сбрасывал ее на постамент, что, глядя на него, рабочие, таскавшие готовую черепицу в сушильню, просто диву давались.

— Легкая у тебя рука, Сокол!

— Зато кулак тяжелый! — отвечал он.

Раз к прессам на фабрику прокрался Калин:

— Бате Сокол, отец получил сегодня из Софии новые книги и газеты. Вечером зовет вас на посиделки.

Сокол обошел остальных.

Но перед тем как пробило шесть, когда они обычно кончали работу, во дворе появился Думанов.

— Ребята, — начал он медовым голосом, пряча свою хозяйскую спесь, — я получил срочный заказ. Сегодня вам придется остаться на ночь. Приготовьте черепицу для обжига, затопите печи. За дело! Выпивку ставлю!

Рабочие переглянулись. Поднялся ропот:

— Как же так! Ночью работать? Обжигать-то три ночи подряд надо…

— А ему какая забота?

— Целый день спину гни, да потом и ночь!

— А выпивка-то всего стаканчик! — послышалось громче.

Толпа зашумела.

— Нет, бай Антон, так не выйдет.

— У нас тоже семьи. Жены, ребятишки…

— Велика беда! Авось ночь без вас проживут! — попробовал возразить Думанов.

— Сегодня ночь, завтра ночь… Мы и так от зари до темна работаем… Только разговор один, что восьмичасовой рабочий день. Старая песня…

— Я не задаром вас работать заставляю… Разве вы не слышали? Угощенье будет.

Сокол, оставив пресс, исподлобья посматривал на фабриканта, готовый с ним сцепиться. Но Страхил дернул его за вымазанный в глине рукав:

— Молчи! Удерем, и крышка. Пускай себе приказывает.

Видя, что рабочие не соглашаются, и боясь скандала, Думанов решил удалиться.

— Значит, договорились? — кинул он на ходу.

— Не можем мы остаться, бай Антон! — крикнул ему вслед один рабочий.

Думанов круто повернулся к толпе:

— Кто не может, скатертью дорога! Мой хлеб едите, можете мне разок услужить! — И он быстро зашагал к себе домой.

Не успел Думанов уйти, как пробило шесть часов. Сокол остановил пресс.

— Товарищи, я ухожу! Кто хочет, пусть остается.

— Мы тоже уходим! Мы не рабы! Он сливки снимает, а нам кидает с барского стола крохи, да еще и ночью эту лямку тяни! Дети наши высохли от голода — кожа да кости!

Сокол стал мыться под краном.

— Кто идет со мной к учителю?

Почти все толпой пошли с ним и Страхилом.

До наступления темноты Стаменов успел прочесть им самые интересные газетные статьи и сообщения, но никто не хотел уходить. Только здесь чувствовали они себя людьми. Стали расспрашивать о войне, о русской революции, о Красной Армии. Даже дети, бросив играть, пробрались к взрослым под большую сливу.

— Почему победили большевики? — переспросил учитель. — Потому что у них есть сильная партия, есть Ленин. А мы еще неопытны. Это показало солдатское восстание. Если вы хотите, чтобы у нас народ стал хозяином, вы должны действовать, как большевики: сплотиться и крепко держаться друг за друга. Без организации, без крепкой партии, ребята, нам ничего не добиться. И здесь, в Бистрице, надо тоже организовать партийную группу. Раньше, до войны, чорбаджии клеветали на нас, изображали нас дьяволами. Дескать, тесные социалисты такие-сякие. И некоторые из вас верили. А теперь вы видите, откуда зло идет?

— Понятное дело!

— У нас глаза открылись! Когда русские рабочие за большевиками пошли, нам все стало ясно.

За низкой каменной оградой показался высокий хмурый мужчина в соломенной шляпе. Он окинул рабочих и учителя злым взглядом:

— Что тут у вас, учитель? Собрание, что ли?

— Да нет. Так, посиделки.

— Посиделки? Может, кукурузу лущите? — ехидно осведомился фабрикант.

Ему никто не ответил.

— Что ж это за посиделки, на которых все сложа руки сидят?

— Рабочие отдыхают. Такие посиделки тоже нужны.

— Отдыхают? А работа стоит!

— Как стоит? Ведь мы целый день работали!

— Вот что я тебе скажу, учитель, — облокотившись на каменную ограду, начал Думанов. — Ты человек умный, ученый, а в отношении меня неправильно себя ведешь. Рабочих моих с толку сбиваешь, натравливаешь на меня. Я им работу даю, мы с ними дружно должны жить.

— Но от этой дружбы одному тебе выгода, Антон, — ответил с улыбкой учитель.

— Почему? — нахмурился фабрикант. — Ведь они вон что делают! Мы с ними договорились, что они вечером печи затопят, надо черепицу обжигать. У меня заказы срочные, а они все до одного здесь!

— Мало мы работали сегодня? — крикнул Сокол.

— Теперь сезон. Работа не ждет.

— Ишь, что вздумал! И ночью работай! — проворчал другой.

— За здорово живешь спину гни!

— Я вам заплачу.

— Больно много ты платишь! Словно нищим каким…

— Ночной труд — добровольный, его не так оплачивать надо, — поднялся с места Стаменов. — Рабочие тоже люди и в отдыхе нуждаются.

— Ночью-то, на холодке, легче работается!

— Так и валяй сам! — вмешался Страхил, выходя из тени сливового дерева. — А к нам зачем пришел?

Чорбаджия от злости свалил камень с ограды. Тот глухо ударился о твердую, сухую землю.

— Ты мне ограду развалишь, Антон. Ее и так от земли еле видно, — насмешливо заметил Стаменов.

— Отпусти моих людей, учитель, а то…

— Я их не держу.

— Ну ладно! Хоть ночью работа не такая спорая, оплачу, как дневную. Кто идет?

— Ночной труд нужно вдвое выше оплачивать!

— Как это так? До сих пор…

— Мало ли что до сих пор… — перебил учитель. — До сих пор не было, верно. Но теперь у рабочих глаза открылись. Они не рабы. Старому не бывать, Антон!

Фабриканта взорвало. Мрачно оглядев враждебные лица рабочих, он стукнул палкой о камень и заорал:

— А, вон оно что-о! Рабочих развращать? Я тебе покажу! Учитель политические собрания устраивает? Запрещенными делами занимается?

— Нам все запрещено, а вам позволено распоряжаться людьми, как вздумаете, потом их богатеть! — нахмурившись, возразил Стаменов. — Нет, старое не вернется. Запомни, Думанов!

— Увидим! — злобно прошипел чорбаджия. — Кто не пойдет за мной, будет уволен.

И он, разъяренный, пошел прочь, отпихивая ногой камни и оббивая палкой кусты на пути.

— Ну, кто пойдет за ним? — спросил учитель.

Рабочие сидели неподвижно.

— Никто! — отрезал Сокол,

В самом деле, никто не пошел. Думанов бесился всю ночь, но утром никого не посмел выбросить: рабочие заявили ему, что если он уволит хоть одного, они все бросят работу.

Глава девятая. Наводнение

Над селом простерлась зловещая тень близкой бури. Подул ветер; листья двух придорожных осин стали иссиня-стальными, затрепетали, словно крылья вспугнутых пташек. Вскоре грянул гром и застучали крупные капли дождя. Калин, Андрей и Зорка, стоя на коленях на лавке у окна, смотрели на грозу, взвизгивая от восторга при каждой вспышке молнии, озарявшей их лица. Больше двух часов лужи и бурые потоки по краям дороги кипели под не стихающим вихрем водяных капель.

Наконец ветер утих, косые струи дождя выпрямились, оборвались, словно их кто перерезал, и только с крыш, деревьев да водосточных труб продолжали падать тяжелые, крупные капли. Огромное желтое облако, будто язык пламени, застлало весь запад, и пронизавшие его лучи заходящего солнца позолотили мокрую, усыпанную осенними листьями землю. В траве журчала вода. С большой яблони на дворе Стаменовых упало последнее красное яблоко, на которое давно уже зарился Андрей. Он выскочил во двор, схватил это мокрое яблоко и, куснув, помчался в поле.

По обеим сторонам дороги бежали мутные потоки; с полян, с холма — со всех сторон стекали мутные воды; всюду шумели пенистые ручьи.

Несмотря на запрет матери, Андрей пустился босиком по воде.

— Бате! — крикнул он Калину. — Какая теплая! — И, закатав штаны выше колен, принялся шлепать прямо по ручьям.

Мутная, желтая вода обдавала ему ноги; он прыгал, скакал, с визгом носился по примятой ливнем траве.

Хотя Калин считал себя взрослым, ему захотелось, по примеру братишки, пошлепать по воде: он тоже засучил штаны.

Дорога, поле, леса вокруг, озаренные огромным угасающим костром заката, блестели мокрые в желтом свете. Словно после дождя родился новый мир.

Мальчики пошли к реке. Андрей подбирал кремни, принесенные рекой; в траве попадались даже орехи и дикие яблоки.

С реки донеслись крики и тревожное мычанье.

— Эй, не туда! Через мост, через мост гони!

— Его снесло!

— Смотри, потонут!

— Э-э-э-эй! — крикнул Андрей, подбегая к берегу.

— Река разлилась!

Среди ив, опустивших мокрые ветви, толпились женщины, дети, мужчины. А на другом, низком берегу пастух в сырой, потемневшей бурке с капюшоном погонял палкой стадо волов и коров; они метались, обезумев от страха, теснились к реке, но ни за что не хотели войти в нее, чтобы перейти вброд бурлящие воды, и жалобно мычали, задирая голову.

— Не гони, оставь там! — кричал кто-то.

— Тоже, посоветовал! Ты что, не видишь? Вода прибывает! Коли сейчас не перейдут, так дождутся: из того рукава нахлынет — всех перетопит!

Пастух со стадом застрял, как в ловушке, на длинном острове, заросшем травой и кустарником, между двумя рукавами реки. Понимая всю опасность положения, он спешил перегнать скот через реку, пока вода не прибыла еще больше. В самом деле, каждую минуту прибывали все новые буйные, мутные воды.

Они вырывались из горных ущелий, пенясь и кипя, катились желтыми волнами с песчаных обрывов, унося вырванные с корнем деревья и огромные сучья, скользившие по быстрине и волчком вертевшиеся в водоворотах. Всю долину оглашал непрерывный грохот, смешанный с криками людей и мычаньем скотины, которую никак не удавалось загнать в воду.

Наконец несколько волов и коров вошли в реку. Вода заплескалась у них в ногах, дошла до брюха.

Пастух взобрался на огромного белого вола с витыми, как у барана, рогами и, размахивая длинным прутом, погнал стадо. Коровы покрепче, перебравшись через быстрину, одна за другой выходили на берег; с их мокрой, слипшейся шерсти стекала вода; они дрожали после пережитой борьбы со стихией. Переправился и пастух на воле. Но одну молодую стельную корову закрутило посреди реки и понесло. Она жалобно, хрипло замычала.

— Потонет! Потонет! — послышались тревожные возгласы.

Все в испуге заметались по берегу, крича ей, как будто она могла понять:

— Вниз, вниз! Не плыви против течения, дура!

Воды влекли ее, пенистые гребни волн перехлестывали через ее голову, а народ бежал рядом по берегу и кричал. Наконец ее вынесло на мелководье. Вода заклокотала, захлюпала у нее между ног. Она задрала мокрую голову. Замычала, вздрогнула всем телом и, сделав последнее усилие, выскочила на берег. Послышался стук копыт по камням.

— Выплыла! Выплыла! — раздались радостные крики.

Все были так довольны, как будто спаслась их собственная корова. А на острове все еще метались испуганные коровы и телята.

Калин подбежал к спасшейся корове. С ее мокрой шкуры стекали ручьи; она вся дрожала, жалобно глядя вокруг озаренными закатом желтыми, как стекло, глазами. Андрей, успевавший всюду сунуть свой нос, протолкался вперед и радостно похлопал ее по мокрому брюху.

Калин слушал, оглядываясь по сторонам, о чем говорят крестьяне; вдруг он вздрогнул: в нескольких шагах стояла Боянка.

Племянница Думанова смотрела на корову широко раскрытыми, полными пережитого волнения глазами. Калин хотел нырнуть в толпу, но Боянка увидела его и сейчас же подбежала. Она была в светлозеленом пальто; ее тирольскую шапочку украшало яркое птичье перо. Ну просто картинка! Ему стало стыдно своих босых ног.

— Ты видел, как она выплыла? — крикнула Боянка.

— Чуть не утонула, — ответил Калин, не слыша собственного голоса.

— Как страшно! — промолвила Боянка, глядя на реку блестящими глазами. Потом голосом, прозвучавшим словно песня, шепнула: — А если река зальет нас?

Еще несколько коров и волов пустились вплавь через реку. Все опять закричали, забегали. Боянка помчалась к берегу, Калин за ней.

— Ну и дерево выворотило! — услыхал он вдруг рядом голос Андрея.

— Я в горах, на Балканах, видал: еще не такие с круч стаскивало, — крикнул Живко, оказавшийся тут же.

Вырванная с корнем ветвистая ольха то погружалась, то снова выставляла из воды свои ветви, покрытые мелкими, как четки, черными шишечками.

— Теленок! Теленок! Утонет!

Теленок, белый как снег, с черным пятном на лбу, вошел в реку вместе с двумя коровами и волом. Сперва он подвигался вперед, следуя за ними, но посреди реки, уйдя в воду по шею, отстал; тут волны захлестнули его, и он жалобно замычал.

— Он потонет! Его унесет! — послышались крики.

Всех охватил ужас. Теленок отчаянно мычал и поворачивал морду к людям, как бы прося помощи. Но никто не мог ничего сделать. Крестьяне, пережившие четыре тяжелых года войны, закричали, забегали по берегу в таком волнении, будто им самим угрожала гибель.

— Уносит, уносит! — завизжали девчата.

Бурные, все прибывающие воды понесли теленка.

— Плывет! — крикнул Андрей.

Но в то же мгновение теленок скрылся под водой.

— А! Утонул!

Калин посмотрел на Боянку. Девочка стояла бледная, ни жива ни мертва.

— Неужели никто не спасет? — прошептала она дрожащими губами.

Тут белая голова теленка снова показалась над водой.

— Вон он!

Голова опять скрылась, потом опять показалась.

Вместе с другими Боянка и Калин побежали по берегу. Каждый раз, как теленок всплывал, Боянка судорожно сжимала Калину руку.

— Давайте веревку с петлей! Накинем ему на шею! — крикнул кто-то. — Скорей!

— Не выйдет — больно далеко!

Теленка опять закрутило, и он исчез. Калину показалось, что на глазах у Боянки слезы. Он готов был броситься в воду, чтобы спасти теленка. Ведь он умеет плавать! Но даже сильные, взрослые мужчины не решались войти в бурлящую пучину.

Бедное животное показалось вновь; но на этот раз над водой торчали его ноги. Все ахнули, решив, что он утонул. Вода подтащила его к большой ветвистой ольхе, застрявшей меж камней поперек течения. Ствола ее не было видно, но густые сучья торчали над водой. Они задержали теленка. Сначала появилась его голова, потом он вскарабкался на сучья и жалобно замычал.

— Жив, жив! — воскликнула Боянка.

Он стал биться в сучьях, но все же удержался. Новые волны, набежав, сняли дерево с камней и прибили его к берегу вместе с теленком. Через минуту он уже выпутался из ветвей, вылез, весь дрожа, на берег, испуганно посмотрел на толпу, на весь божий мир и, словно поняв, что спасен, кротко замычал… Все бросились к нему, некоторые стали обнимать его, а один парень скинул куртку и принялся усердно обтирать.

Боянка, радостная, счастливая, улыбалась Калину. Он знал: она радуется спасению животного. Но все-таки, как хорошо было встретить ее смеющийся взгляд!

Девушки и парни еще толпились вокруг теленка, когда появился в кожаной кепке, кожаном пальто и высоких сапогах Антон Думанов. Опираясь на суковатую палку, он сердито прокладывал себе путь в толпе, расталкивая крестьян. Они расступались, посматривая на его жирную шею и каракулевый воротник недобрыми глазами.

— Где мои коровы? Коровы мои где, я вас спрашиваю! — закричал Думанов, шлепая прямо по лужам, брызгая на собравшихся и грубо толкая их локтями.

Он окатил грязью двух девушек в белоснежных расшитых рубашках и коротких шерстяных безрукавках. Девушки заохали, стали вполголоса ругать его. Но, видимо, Думанову не было никакого дела до крестьян.

— Где мои коровы, я спрашиваю!

Заслонив глаза от солнца толстой волосатой рукой, он глядел на озаренный закатом противоположный берег, где метался застрявший на острове скот. Вода, все прибывая, уже залила остров, затопила кустарник, и коровы, по колено в воде, испуганно кидались из стороны в сторону.

— Вон моя Белянка! — вдруг крикнул Думанов. — Все мои коровы там! Негодяй! — яростно накинулся он на деда Пенчо, выжимавшего полы мокрой бурки. — Сам вылез, старый пес, а коров моих бросил! — И он замахнулся на пастуха своей палкой с железным наконечником.

— Что я мог поделать один, чорбаджия? — растерянно пробормотал тот, опустив на босую, заскорузлую ногу промокшую штанину, и выпрямился. — Я всех гнал. Которые посмелее, те вошли в воду. А с другими что было делать? Пугливые они…

— Это мои-то пугливые? — заорал чорбаджия и со всего размаху ударил старика по спине с такой силой, что суковатая палка оставила на бурке широкий след. — Паршивый баран! Трус! Чтоб мой скот сейчас же был здесь, слышишь? За что я тебе деньги плачу, скотина? Чтоб ты мне стадо в реке топил? Пошел! Слышишь?

— Да как же, чорбаджия? Как я реку-то перейду?

— Как ее перейти? Совсем из берегов вышла… — послышались голоса.

— Прошу меня не учить! Ваших коров перегнал, а моих не может? Так? Да? Сюда сумел перебраться, доберешься и туда! Слышишь? Если мои коровы пропадут, убью! Что стоишь? — И он опять замахнулся палкой.

— Иду! Иду! — испуганно вскрикнул пастух, которому чорбаджия казался, видимо, страшней разбушевавшейся стихии.

Ухватившись за шею вола, старик влез на него. Но животное шарахнулось в сторону и, как он ни хлестал и ни ругал его, ни за что не хотело снова войти в воду.

— Ну-ка, дай ему свою лошадь! — сообразил один парень, увидев босоногого мальчишку, прискакавшего на своем одре поглядеть на наводнение.

— Вот еще! Так я вам лошадь и отдал!

— Не дури! Она плавает, доберется!

— Что? Лошади не даешь? — накинулся на мальчика Думанов. — Ну, тогда не жди от меня работы! На глаза мне больше не показывайся!

С недовольным видом, ворча себе под нос, мальчик отдал лошадь. Старик снял с себя бурку, взял в руки веревку, служившую поводом, с помощью мальчика взобрался, кряхтя, на лошадь и принялся ее хлестать, а Думанов стал что есть силы колотить ее палкой. Наконец животное шагнуло в воду. Река ревела. На берегу все замерли. Лошадь пошла, высоко поднимая ноги и пошатываясь под напором воды. Все же некоторое время она продвигалась вперед, но с каждым шагом все глубже погружалась в воду. Вдруг, как раз на самой быстрине, вода ее подхватила. На берегу ахнуть не успели, как лошадь вместе с всадником опрокинулись и их залило мутной пеной. Послышался только всплеск воды от удара копыт да вопль. Женщины заголосили.

Все произошло так быстро, что сначала никто ничего не понял. Ждали, что вот-вот пастух вынырнет, но в пенистом водовороте появилась лишь его рука да мелькнула всклокоченная седая голова. Новая грозная масса воды хлынула через речной порог, и пена водоворота снова накрыла человека. Первой вынырнула лошадь. Она заработала ногами и, борясь с волнами, одна, без седока, вытянув шею и подняв голову, поплыла к противоположному берегу.

— А дед Пенчо? О господи!

— Потонул!

— Милые, тонет он! Помогите!

— Где, где?

— Унесло…

— Боже милостивый! Матушки родные! Пропал человек хороший!

Все в ужасе побежали вниз по берегу. Но пастух только еще раз показался в клокочущей воде. Он взмахнул руками, пытаясь удержаться на поверхности. Новые разъяренные волны, еще выше и мутнее прежних, нахлынув, скрыли его с глаз потрясенной толпы.

— Где он? Где?

— Унесло! Унесло его!

Крестьяне метались по берегу, звали утопающего, не в силах ничем помочь. Его больше не было видно. Стало ясно: пастух утонул. Лошадь, напрягая последние силы, скользя и обрываясь, вскарабкалась на противоположный берег и, с обвисшим мокрым хвостом, задрав голову, понеслась по залитому водой полю к ущелью.

Послышались негодующие крики крестьян по адресу Думанова. Со всех сторон к нему устремились гневные взгляды.

— Будь проклят, кто деда в реку послал! — кричала старуха в черном платке. — Душегуб окаянный!

— Коровы его, вишь, пропадут! А человека не жалко!

— Брюхо ненасытное!

— Сердца-то, видно, совсем нету!

— Какое сердце у кровопийцы! Всю войну душил нас да грабил!

— У него сердце в мошне!

Гнев крестьян приобретал такие угрожающие размеры, что в конце концов Думанов перестал думать о коровах и, пятясь задом, свирепо озираясь, выбрался из толпы.

— Сквозь землю провалиться бы тебе, проклятому!

Несколько парней из тех, что побывали на фронте, яростно грозили ему вслед кулаками.

Долго еще крестьяне не уходили с реки, толковали, как быть, что делать.

Боянка стояла рядом с Калином, бледная как полотно. Калин не сказал ей ни слова, но в глазах его она прочла: «Вот он какой, твой дядя!»

Девочка чувствовала, что общее негодование против дяди касается и ее. Она молча пошла за ним домой, испуганная, дрожащая.

Напрасно крестьяне до вечера бродили по берегу, среди ив. Вода пошла на убыль. Коровы Думанова вернулись домой, живые и невредимые, но бедный пастух пропал без следа. Только на другой день, когда река совсем вошла в берега, утопленника нашли в корнях старой ивы, далеко от того места, где он утонул. Калин вместе с другими ребятами бегал смотреть на него. Деда Пенчо трудно было узнать. Увидев его полные ужаса и мольбы полуоткрытые глаза, Калин понял, за что крестьяне так ненавидят Думанова.

Глава десятая. Бунт ограбленных

Каждую субботу гимназисты-бистричане приходили в свое село, чтобы взять продуктов и повидаться с родными, помочь им в работе.

Не прошло недели после отъезда Мирки из дому, а она так соскучилась по Бистрице, по дому, по Калину, по всем своим, что еле дождалась субботы.

В этот день, как только кончились уроки, она взяла свою сумку и отправилась в путь с тремя другими девочками-бистричанками. Вскоре после полудня они были уже дома. Увидев Мирку, Калин просиял и засыпал ее вопросами о гимназии. Он очень любил Мирку и тоже по ней соскучился. А Зорка и Андрей принялись ее тормошить, прыгая вокруг нее, как козлята.

Вдруг к ограде, запыхавшись, подбежала соседка.

— Керосин будут в магазине давать, постное масло и брынзу! — крикнула она. — Смотри не прозевай, Христина!

Христина сняла передник:

— Иду, иду!

— Лучше я! — промолвила Мирка, беря в руки сумку с бутылками и глиняной миской.

Сельские власти отвели под магазин, где выдавались скудные пайки, одну комнату в нижнем этаже двухэтажного здания общинного управления. Это здание находилось на площади.

Когда Мирка подошла к широкой двери с замазанными известью стеклами, перед магазином уже вытянулась длинная очередь женщин, стариков и ребят. Хвост начинался на каменных ступенях лестницы и тянулся до самой ограды, к которой лавочник выкатил немытые, провонявшие рассолом кадки.

Осеннее солнце припекало, как в самую жаркую летнюю пору, и почти все женщины были налегке, в платках, только черных: каждая потеряла либо мужа, либо сына, либо брата на фронте. И по одежде было видно, что они перенесли долгую, тяжелую войну. Длинные рубахи выцвели, вытерлись, были рваные, кружева на подолах, связанные когда-то с такой любовью собственными руками, пожелтели и обвисли, короткие присборенные юбки и передники, когда-то яркие, цветные, теперь выгорели, обносились, черные безрукавки вытерлись. Большинство женщин были босы или в царвулях^[19] на босу ногу. А одетые по городскому — главным образом девушки — и вовсе обносились. Их потертые платья из дешевого бархата или ситца просвечивали и пестрели заплатами на локтях и на спине. Мирка в своем черном сатиновом гимназическом халатике с белым воротничком выглядела среди них опрятной, хорошо одетой. Сначала она подозрительно поглядывала на женщин, стараясь догадаться, не знают ли они чего о ней, но никто не обращал на нее внимания. Все глаза были устремлены на двери и окна магазина.

— Известью замазали, чтоб не видно было, что внутри делается, как они воруют! — злобно прошептала женщина с большой родинкой на носу.

— В управлении все крадут, а начальники — больше всех!

Над очередью стоял гомон. Женщины жаловались друг дружке на свою горькую долю — муж с фронта не возвращается, писем нет, — ругали власть и засуху, сетовали, что конопля в этом году тощая, ребятишкам на рубахи и то не наткешь: сейчас-то они нагишом в пыли возятся, а вот как зима нагрянет! Две толковали о том, что кур кормить нечем, с голоду дохнут. Сушь стояла страшная.

Прошло полчаса, с тех пор как Мирка встала в очередь, прошел час, а дверь магазина оставалась запертой. По площади, изрезанной следами колес и лишь кое-где мощенной каменными плитами, тарахтели телеги и повозки, поднимая тучи пыли и заставляя женщин закрывать рот. А дверь магазина была по-прежнему на запоре.

— Как они бока себе не отлежат, чинуши окаянные! Эй, Коцо, отворяй! — крикнула одна из тех, что стояли у самой двери. — Погодите, вернутся наши мужья, они вам покажут!

— Хоть бы раз мы пришли — и вдруг дверь перед нами распахнулась! Дескать, пожалуйте! — отозвалась другая. — Нет, все жди да жди, когда тебе, как нищей, выбросят кусок!

— Что им за дело до нас, бедняков? — процедила Длинная Куна, мать семерых детей. — Они думают, нам дома делать нечего, мы, мол, бездельницы, софийские барыньки!

— Эх, Куна, ведь и в Софии народ голодает! И там хозяева не лучше наших!

— Чтоб им лопнуть, обжорам проклятым! — запричитала Куна.

— Открывай, Коцо! — крикнула высокая костлявая старуха и принялась колотить в дверь. — Будете вы отпускать или нет? Хоть скажите!

— Как это так — не будут отпускать? Ребятишкам нашим камни есть, что ли?

— Каждый день здесь торчим, и всё попусту!

Одно окошко приоткрылось и в нем показалась лохматая и усатая голова заспанного пожилого мужчины в расстегнутой рубахе:

— Чего галдите?

— Тебе что, ночи не хватает? Никак не выспишься, лентяй?

— А я что могу? Жду тоже. Кмет сказал: кое-чего привезут из Врацы. Да видите, ничего пока нету.

— Что же нам, целый день здесь стоять?

— Хоть и ночь. Воля ваша.

— Тебе-то легко: полеживай себе да лопай.

— Не больно много мне перепадает. Зря болтаете. Я закрою.

И он сердито захлопнул окошко.

И снова палящее солнце над головой, слепые замазанные окна, брань, злоба. Нетерпенье росло. Очередь прислушивалась к стуку каждой телеги, подъезжающей с нижнего конца по дороге из Врацы. Но всякий раз это была либо телега с навозом, либо двуколка с дровами. Общинный фургон все не показывался.

Вдруг на площадь вышел из дому новый кмет. Он принадлежал к стоявшей тогда у власти партии народняков^[20].

— Эй, кмет! — закричали которые посмелее. — До каких пор мы здесь киснуть будем? Что у нас, дома дела нет, что ли, и дети есть не просят?

Кмет пожал плечами:

— Что поделаешь! Я требовал товаров. Нету.

— Враца недалеко, телеграф на что?

— Управление запрашивало. Нету, говорят.

— И для вас тоже нету? — ехидно осведомилась Длинная Куна, рывком натянув на голову сползший черный платок.

Кмет побагровел, стукнул палкой о камень:

— Ну, вы не очень-то языки распускайте!

— Как же! Так и замолчали! Дожидайся! А с мужьями нашими что? Где мужья наши?

— В заложники взяты! — визгливо крикнула другая.

— Отдайте нам мужей!

— Дети с голоду помирают! Хлеба давай!

— Откуда я возьму?

— Значит, и для вас нет ничего? А как же у прежнего кмета подвалы ломятся?

— Это не мое дело. Думанова спросите, радославистов. Да кто может знать, что у кого в доме есть и откуда взялось?

— Никто не может? Вот как? — в изумлении всплеснула руками сухая смуглая женщина. — А вы нас спросите, его соседей! Мать родная, чего я там только не видела! И бочонки-то, и кадки-то, и мешки-то…

Кмет пожал плечами и скрылся в управлении. Послышался скрип деревянной лестницы под его ногами.

— Лопается от жиру! Поджечь его — сало потечет!

— Что он, что Думанов…

— Это у Думанова-то ничего нет, а?

Прошло еще четверть часа, полчаса — женщины не расходились. Вдруг в управлении хлопнула дверь и посыльный вызвал продавца. Все насторожились. Может, наконец нашлось что-нибудь, может кмет решил из запасов выдать?

Через пять минут лавочник открыл забеленное окошко, к которому были прикованы десятки голодных глаз:

— Женщины, расходись!

— Что-о-о?!

— Расходись, говорю! Из Врацы ответ: ничего не пришлют!

— Ничего! Опять ничего! Креста на них нету! До каких пор народ морочить будут? — наперебой закричали женщины.

Куна с остервенением забарабанила в дверь:

— Бессовестные! Мы здесь целый день торчим, а вы нас обманываете! Хотите, чтоб наши дети с голоду подохли? Мучицы хоть дайте!

Но окошко захлопнулось, и никто больше оттуда це показывался. Обезумевшие женщины начали ломиться в запертую дверь. Изнутри послышался сердитый голос:

— Будете бесноваться — отведаете жандармской нагайки!

— Вот-вот! Вы только это и умеете! — крикнул кто-то в ответ.

Со всех сторон посыпались гневные возгласы:

— Провались в преисподнюю! Чтоб вас всех разорвало! Господи боже, до каких пор они будут над нами измываться?

Мимо проходил вернувшийся с фронта молодой солдат в гимнастерке, но уже без погон.

— До каких пор? — крикнул он женщинам. — Да пока у Думановых и Хаджирадевых будут полны подвалы добра. Вот до каких пор! Глупый народ! Чего вы ждете? Ожиданьем да просьбами толку не добьетесь. Кабы мы кланялись да просили, так и теперь в окопах сидели бы. Пойдите и возьмите сами. Всему селу известно, что у Думанова в подвале целый склад. Что вы тут толчетесь? Туда идите, там все ваше!

— Здесь тоже склад, полный продуктов! Врут они, что нет ничего! — взорвало Длинную Куну.

Ее приводила в остервенение мысль о том, что дома ждут семь голодных ртов. Протянув руки над головами женщин — она была выше всех, — она вцепилась в оконную раму и стала яростно трясти ее: —Дайте муки, разбойники!

За дверью кто-то выругался.

— Слышите, женщины? Слышите поганца? Чего мы ждем? Чтоб эти клещи кровь у нас высосали? Мало им мужей наших! Они хотят, чтоб и дети наши перемерли! — И она еще яростней принялась колотить кулаком по раме.

— Пойдем в склад! Ломай двери! — крикнул молодой солдат и, протиснувшись сквозь толпу, с силой ударил в дверь подкованным сапогом.

Она затрещала, но не подалась.

— Эх, жаль винтовки нет! Прикладом бы!

— Винтовок нет. — колья и камни найдутся! — крикнула одна из женщин, и все кинулись по соседним дворам.

Притащив оттуда что под рукупопалось — кто палку, кто камень, — они стали дубасить в дверь, выбивать замок. Не успели оглянуться, как старый замок не выдержал, дверь распахнулась, и передние под напором толпы очутились в узком коридорчике.

— Вот эта в склад ведет! — кинулась к низкой широкой двери Однорукая Пена.

Ей оторвало кисть правой руки мельничным колесом: она хотела набрать мучицы для голодных ребят, сунула было руку, а колесо возьми да повернись!

Из конторы выскочил лавочник. Он стал пинать женщин сапогом, бить их кулаками в грудь, выталкивать.

— Вон! Вон отсюда! Сволочь! Гёрчо! Петр! — звал он жандармов.

— Сам сволочь! Заткнись, собака! — накинулись на него женщины, словно разъяренные наседки.

Куна так двинула его кулаком по уху, что он взревел. Остальные бросились к двери в склад. Она была отперта. Три каменные ступени вели в подвал, где хранился товар.

Толпа хлынула внутрь. Лавочник еле успел скрыться в контору и задвинуть засов.

Жандармы не пришли ему на выручку, хотя полицейский участок был тут же, рядом, во дворе кметства. Два жандарма, находившиеся тогда в участке, были местные жители, простые крестьяне, надевшие мундир для того, чтобы прокормить семью. Они сочувствовали бунтующим. А старшего, который держал сторону богатеев, прозванного на селе кровопийцей и хапугой, и еще двух других жандармов в это время в Бистрице не было.

Женщины, крича и ругаясь, принялись обыскивать общинный склад. Но на этот раз продавец не обманул их. Там действительно почти ничего не было. Напрасно рылись они в углах, отодвигали ящики, шарили в ларях. Всюду хоть шаром покати. Зазвенели пустые керосиновые бидоны, затрещали опрокидываемые кадки из-под брынзы, запахло пролитым керосином, с грохотом покатилась пустая бочка, полетели во все стороны мучные мешки и в темном подвале поднялась целая туча муки. Женщины в бешенстве ломали босыми ногами деревянные ящики, давили бидоны, срывали полки.

— Все как метлой подмели! Сожрали подчистую!

— Воры! Гады поганые!

— Всё по домам своим растащили!

— А у Думанова подвалы битком набиты!

— Туда, туда надо идти! Прав солдатик-то!

— Верно! Чего мы ждем? — кричали охваченные гневом, взбешенные пережитыми унижениями женщины, которым предстояло опять вернуться домой с пустыми руками.

— Наше добро разграбили!

— Нашим горбом добытое!

— Откуда все взялось-то?

— Мы тоже заплатим! Нам задаром не надо!

— Дура! Думаешь, он платил, когда брал?

Самая решительная и разъяренная, Пена с нижнего конца, крепкая, мускулистая крестьянка, тряхнув стоящей колоколом сборчатой юбкой, первая двинулась к дому Думанова. За ней — Куна и остальные женщины, девушки, даже несколько стариков. Все выбежали на дорогу. Пятьдесят-шестьдесят человек понеслись с пылающими гневом лицами прямо к дому чорбаджии.

Мирка, стараясь не отставать, бежала молча, стиснув зубы.

Вот перед ними встал на холме у дороги в Берковицу господский дом, новый, красивый.

— Ишь ты! В палатах живет! Каков домина, а? Бедняцким потом дворец построен! — зашумели женщины. — А занавески-то на окнах! Полсела одеть можно! А мы голые ходим!

— И ковры чипровские!^[21] На веревке проветриваются!

— Матушки, а платьев, платьев-то понавешано! Видать, дочкам-красавицам приданое. Вот на что харчи наши пошли!

Несколько женщин взбежали по широкой каменной лестнице на высокий двор.

— Ну и ступени! Гладкие, блестящие! Чтоб его такими плитами в могиле придавило!

— Не туда! В подвал пойдем! — закричали в задних рядах.

На галерею вышла дородная, с двойным подбородком жена Думанова. Ее обнаженные до локтя полные белые руки были облеплены тестом. Она снимала его пальцами.

— Что такое? Чего вам надо? — закричала она на них сверху.

Этот сердитый окрик остановил некоторых, более робких и забитых, не привыкших разговаривать с чорбаджийскими женами. Но Пена и Куна, подбоченясь, выступили вперед:

— Ишь, раскормленная какая! Никак, слоеный пирог печешь, Думаница?

— Что бы ни пекла, не ваше дело! Куда идете, я вас спрашиваю!

— В гости к тебе пришли, пирога отведать, который ты из нашей, у нас награбленной муки замесила!

Думанова вскипела:

— Держи язык за зубами, кляча. Откусишь!

— Лучше ты свой придержи, а то оторвем!

— Кто пустил вас во двор, мерзавки? У кого вы спрашивались?

Если б Думаница знала, сколько страданья и злобы накопилось в сердцах женщин за долгие годы войны и теперь кипело в них, она повела бы дело иначе: стала бы хитрить, притворилась бы мягкой, сдержанной и, быть может, сумела бы их утихомирить. Но, ослепленная своим богатством и положением, она никогда не задумывалась о том, как живут другие. Поэтому она принялась ругать голодных крестьянок и обозлила их еще больше. Переполнив чашу их терпения, она сама подписала свой приговор.

— Чего смотрите? Любуетесь на нее, что ли? Пошли в подвал! Посмотрим, что у них там есть. Увидим, воровали они или нет. Сразу пасть закроет!

— В подвал! В подвал! — раздались крики, и женщины, толкая друг друга, устремились к подвалу бывшего кмета.

— Как вы смеете, оборванки! Чума вас возьми! Прочь отсюда! — завопила Думаница, увидев, что они ломятся в подвал.

«Хорошо, хоть дверь заперта!» — подумала она и кинулась звать батраков. Но запертая дверь не остановила исступленных женщин.

— Сбивай замок! Они наших мужей перебили, вдовами нас сделали, а мы с ними цацкаться будем? — заорала солдатская вдова Пена, колотя ногой в дверь.

Остальные поднаперли. Дверь затрещала. Пена, подняв камень, с силой ударила им по висячему замку. Остальные принялись колотить чем попало по доскам. Тут Думаница поняла, что происходит. Она побледнела, заметалась, как сумасшедшая, по дому, завизжала.

— Господи! Трифон! Трифон! Куда ты провалился? — звала она батрака. — Беги зови хозяина, жандармов зови! Видишь, взбесились!

Верный слуга Трифон кинулся было на женщин с дубиной, но те сами с ревом обрушились на него. Потертая шапчонка его отлетела в сторону. Женщины выхватили у него дубину из рук, разорвали на нем кафтан.

— Ишь ты! На самом порты худые, словно дырявая кастрюля, а он хозяйское добро бережет, псом цепным сделался! Ты посмотри на рожу свою, дурень! Пристало ли тебе чорбаджийские пятки лизать?

Вырвавшись из рук разъяренных женщин, батрак помчался как сумасшедший к черепичной фабрике. В прорехе его разорванного кафтана белела голая спина. Но еще раньше туда побежал за отцом мертвенно бледный от страха сын Думанова, Симеон.

В это время женщины так нажали на дверь, что она сорвалась с петель. Толпа хлынула внутрь.

— Ой-ой! Задавили! — завопил кто-то.

— Свечу дайте! Ничего не видно!

— Окна, окна откройте!

Но открывать было некогда; замазанные золой стекла просто выбили. В подвал хлынул поток света. Поднялись вихри пыли. Женщины рассыпались по огромному подвалу, принялись щупать, нюхать, стучать крышками деревянных ларей и ящиков, двигать тяжелые бидоны.

— Матушки! Сколько мешков, бурдюков!

— А сколько кругов овечьего сыра! Господи боже, а мы-то дохнем с голоду! Постой! И мне дай!

— А это что? Соль! Целый мешок соли поваренной! А нашим коровам лизнуть нечего.

— И мед и керосин… Подвиньтесь-ка, не одним вам!

— Наливайте себе! Всё наше!

Женщины лихорадочно дрожащими руками развязывали мешки, рвали зубами и ногтями узлы бечевок, продырявливали гвоздем бидоны, разливали по бутылкам керосин и постное масло.

Некоторые искали воронок.

— Осторожней! Прольешь!

— Чего думановское добро беречь!

Одни торопливо сыпали себе в корзину рис и сахарный песок, не замечая, что они струйками бегут на землю. Другие спешили наполнить свои передники. Подвал ломился от продуктов.

— Здесь на целый магазин хватит!

— Не толкайся!

— Нешто Думанов мало в кметах ходил? Четыре года, шутка ли! Вот оно, кметство его! Весь склад к себе перетащил! Зверь, а не человек!

Смущенная, но взволнованная происходящим, Мирка бесстрашно вошла вместе с другими в подвал. Сперва она держалась в сторонке, только смотрела. Но лихорадка, охватившая женщин, заразила и ее; тоже решив, что это общее добро, она стала пихать что попало к себе в корзину и сумку. Ошеломленная невиданным изобилием, бродила она среди толпы: схватит одно, бросит — возьмется за другое. Более осторожные, прихватив что смогли, стали расходиться по домам, стараясь незаметно прошмыгнуть вдоль забора. Думаница, визжа, вопя и ругаясь, швыряла в них с галереи кирпичи и поленья.

Вдруг послышались свистки, и на дороге показались четыре жандарма — вся сельская полиция в полном составе, — запыхавшиеся, красные, со старшим и Думановым во главе. На бегу они вытаскивали длинные револьверы, а старший махал шашкой.

— Бунтовать вздумали? — заревел он.

Ворвавшись во двор, потом в подвал, еще полный женщин, жандармы начали избивать всех подряд резиновыми дубинками, рукоятками револьверов, шашками.

— Суки!

— Нет, это вы псы, звери проклятые!

— Не ты меня кормил, не тебе меня бить, разбойник!

Некоторые из женщин в испуге разбежались. Другие, более смелые, скоро опомнились и сами напустились на жандармов: на удары стали отвечать ударами и проклятьями. Накопившийся за столько лет гнев прорвался наружу, и теперь ничто не могло их остановить. Пена с такой силой толкнула колотившего ее по голове жандарма, что тот, перелетев через весь подвал, ударился о закопченную, затянутую густой паутиной стену.

— Бейте их, бабы, не бойтесь! Это чорбаджийские холуи! Мужей у нас отняли, а теперь над нами вздумали глумиться!

— Собаки бешеные!

— Звери!

Теперь женщины сами перешли в наступление: они кусали, царапали жандармов. Думанов убежал.

Жандармы увидели, что им не сдобровать. Они не сумели бы пробиться сквозь толпу, но женщины сами вытолкали их за дверь. Один из жандармов, перепуганный, взбешенный, вынул револьвер и выстрелил в воздух. Поднялся визг, плач; некоторые женщины побежали прочь. Жандарм заорал:

— В участок их! Все арестованы!

— Это наше добро. Он у нас награбил! — послышалось в ответ.

— Пошли в участок, там разберем! А не то всех перестреляю!

Большая часть женщин разбежалась, кто с полными передниками и корзинами, кто захватив с перепугу только какую-нибудь мелочь. Однако жандармам удалось окружить небольшую группу женщин. Их повели в участок. Арестованные метались в кольце, пытаясь вырваться, но жандармы связали самых буйных веревкой, которую один достал из кармана.

Среди пойманных была Мирка. Она не успела убежать. Ей все хотелось крикнуть в лицо Думанову, что она знает, кто погубил ее отца, но в сутолоке она не сумела пробраться к нему и сама не заметила, как очутилась в кольце жандармов.

Сейчас она вся дрожала от волнения. Впервые в жизни ее, как преступницу, вели жандармы. Но она не испытывала ни стыда, ни страха. Слушая, как женщины смело ругают жандармов, она сама начала огрызаться.

— Отпустите нас! — шумели арестованные. — Мало вам наших мужей!

— Их поубивали, теперь и до нас добираетесь?

— Погодите! Вернутся с фронта, кто в живых остался, и те, что в плену, тоже придут, — найдется на вас управа!

Изо всех дворов и домов выбегали любопытные. Арестованные кричали им, жаловались, рассказывали, что видели в подвале бывшего кмета. Думанов, бледный, с разорванным рукавом, сердито шагал позади.

— Вот он, глядите! Из-за него нас в участок тащат!

В фабриканта полетели камни. Жандарм опять выстрелил в воздух, и крестьяне с проклятьями кинулись врассыпную.

Жандармам все же удалось доставить нескольких женщин в участок. Между тем все село всполошилось. Во дворах стали собираться группами взрослые и дети. Когда стемнело и последние возы в тучах пыли вернулись с поля в село, никто из бистричан не пошел домой. Дворы, улицы, площадь перед участком наполнились народом.

Слух о происшедшем мгновенно облетел все село. Когда он дошел до учителя Стаменова, который в это время чинил у себя во дворе кадку для соленья, он стукнул теслом по обручу.

— Так! Пускай мироеды полюбуются, до чего они народ довели!

Сокол, принесший ему весть о бунте, засунул руки в карманы, выпятил грудь и весело присвистнул:

— Мне тоже это дело по душе, бай Горан! Молодцы наши женщины, нас за пояс заткнули! Мы на фронте сколько лет терпели, а они — смотри-ка… Надо их теперь выручать, бай Горан!

— А Мирка? Мирка наша где? — беспокоилась бледная Христина.

— Бедные матери! — продолжал учитель. — Сколько им пришлось вытерпеть, чтобы до этого дойти! Слушай, Сокол, — глаза его засверкали. — Созови лучших товарищей, ребят понадежней: пусть они все село соберут на площади перед общинным управлением! Митинг устроим. Я выступлю.

— Тебя только что назначили учителем, Горан, — вмешалась жена. — Смотри, как бы опять не уволили.

— Не молчать же из-за этого!

— И то правда.

Вместе с Соколом к Стаменовым пришел Живко. Он стоял угрюмый, сжав кулаки в карманах, и вместе с Калином, затаив дыхание, слушал разговор взрослых.

— И мы с тобой! — закричали оба, обращаясь к Соколу.

— Идите, идите все… Надо хорошенько проучить наше начальство! — промолвил Стаменов, провожая их до калитки.

Потом он вернулся и стал поспешно мыться у колодца.

Солнце уходило за холмы. У соседей на ограду взлетел пестрый петух. Его перья запылали огнем.

— Действуйте с оглядкой, без лишнего шума! — наставлял Сокол ребят.

Мальчики, стараясь не отставать от него, продолжали шептаться.

— Как-то там наша Мирка…

— Пусть только кто из жандармов посмеет ударить ее! Голову камнями размозжу! — пригрозил Живко.

— И я тоже! — поддержал Калин, хоть сердце его замирало от волнения.

Собрав товарищей, Сокол разделил их на несколько групп и разослал в разные концы села. Через каких-нибудь четверть часа взбудораженные, охваченные тревогой бистричане стали собираться на площади.

— За решетку посадили! Как им только не стыдно! Из-за мошенника, который столько лет кровь нашу пьет! Разбойник с большой дороги!

— Учитель говорить будет! Как бы они… Запаситесь дубинками: может, понадобятся.

Между тем от домов по площади протянулись длинные тени. А тень тополя, переломившись пополам, всползла по стене общинного управления до верхних окон.

На площади появились Сокол с учителем в сопровождении группы крестьян и крестьянок. Среди них были старики. Увидев учителя, все поспешили к нему. Зашумели, заговорили, перебивая друг друга. Стоявшие дальше от Стаменова вытянули шеи, прислушиваясь к разговору.

Загромыхала сушившаяся во дворе общинного управления огромная бочка; парни выкатили ее на площадь и поставили вверх дном, чтоб на нее мог встать учитель.

— Сперва надо делегацию послать.

— Много они в делегациях понимают!

— Лучше навалимся всем миром и выпустим их!

Увидев в окошко собравшуюся на площади толпу, новый кмет растерялся, в волнении забегал по кабинету и крикнул находившемуся тут же Думанову, который продолжал ругать крестьянок, грозить им:

— Хорошо тебе учить меня! А ты погляди! Ведь тут все село собралось! Нужно сейчас же освободить арестованных.

— Что-о? — вскочил как ужаленный Думанов. — Ведь это бунт! Они и у меня во время войны бунтовать пробовали, да я живо порядок навел! Вызови солдат из Берковицы!

— Много ли там солдат! Нет, Антон, я не хочу раздоров. Ты не пересаливай. Сам ведь знаешь, отчего женщины взбунтовались. Народ голодает. Им нелегко живется. Лучше помалкивай и давай выпустим их, а то как бы хуже не вышло. Поменьше воровал бы!

Думанов закричал, что отдаст всех под суд.

— Что ж, отдавай. Твое право, — ответил кмет.

Услыхав грохот бочки, он опять кинулся к окну. Сразу смекнув, чем это пахнет, он весь побелел и послал жандарма, стоявшего у дверей кабинета, сейчас же освободить арестованных.

— Не надо раздоров, не надо!

Шум за окном не стихал. Слышались угрозы. Учитель вскочил на бочку. Тогда кмет, весь дрожа, открыл окно. Одутловатое лицо его налилось кровью от напряжения.

— Я отпускаю их, освобождаю! — закричал он. — Это мятеж! Разойдитесь! А не то солдат вызову!

— Освобождают! Освобождают! — послышались голоса.

Толпа всколыхнулась и кинулась во двор к участку. В самом деле, оттуда, растрепанные, поправляя на ходу платки, юбки и платья, одна за другой уже выходили женщины.

— Вот Пена! И Куна!

— Вас били?

— Нас бить? Да мы… — забушевала Пена, приводя в порядок сбившиеся набок сборки юбки.

— Сунулись было, да отведали бабьих тумаков! — вставила Куна, приглаживая взлохмаченные волосы.

— Мерзавцы!

Ребятишки, увидав мать, с ревом бросились к ней.

— Разойдитесь! — кричал из окошка кмет.

Площадь гудела. Стаменов, стоя на бочке, с удовлетворением слушал женщин. Калин подбежал к толпе.

— Мирка! — позвал он сестру.

Девочка, еще не придя в себя от волнения, но счастливая, подбежала к нему, взяла его за руки.

— И отец здесь… Вот он… И мама… — говорил Калин, увлекая ее за собой.

Стаменов поднял руку и, оглядев толпу, громко заговорил. Серебристая прядь упала на его нахмуренный лоб, глаза метали искры. Он преобразился: добрый, веселый учитель превратился в гневного борца.

Все затихли.

— Братья крестьяне! — раздался его мощный голос. — Матери и жены болгарских солдат! Целых четыре года мы были оторваны от вас. Большинство мужей и сыновей еще не вернулись домой, а здесь власти, хозяева продолжают глумиться над вами. Мало им четырех лет ваших мук и лишений, мало того, что до сих пор нам нечем кормить своих детей. Вот до чего довело нас правительство царя Фердинанда, чорбаджиев и мироедов, друзей германского кайзера! Но теперь все мы — рабочие и крестьяне — говорим: довольно! Мы требуем прекращения войны, суда над ее виновниками, мира и хлеба. Верните мужей и сыновей, верните отцов!

Толпа заволновалась, женщины подняли крик. Некоторые, потерявшие близких, заплакали. Другие, сыпали проклятьями.

— Братья крестьяне, слезами горю не поможешь, — продолжал учитель. — На злого пса — крепкую дубину! Все вы, которые роетесь в земле, как кроты, чтоб кормить бездельников, должны показать свою силу, как сделали это сегодня. Только мы сами можем себе помочь. Когда ваши мужья вернутся с фронта, вы расскажете им, что вам пришлось вытерпеть. Вы здесь страдали не меньше, чем мы там, в окопах. И только мы дружно, все вместе, во главе с нашей партией, партией тесных социалистов, которая одна только выступила против войны, добьемся вечного мира на земле! Когда-то вы боялись красных… А теперь узнали, кого нужно бояться, кто ваш враг!

— Ведь это верно, Куна! Так и есть!

— У нас глаза открылись!

— Вы увидели сегодня, чем занимались здесь кметы и чорбаджии вроде Думанова, пока ваши мужья гнили в окопах. Дома их полны награбленного добра.

— Чтоб ему подавиться этим добром!

— Паразит, кровопийца!

— Вы своего потребовали, а вас за это — в участок! Правда, потом вас освободили. Ваши слова их проняли, но почему? Потому что вы были дружны, потому что не испугались шашки жандармской. Вот как нам следует поступать, когда нас пытаются раздавить. Мы — народ, мы — сила! Правда на нашей стороне! Довольно терпеть гнет чорбаджиев и царских министров! Давайте с сегодняшнего дня бороться за лучшую жизнь: чтоб не было больше войны, не было голода. А это станет возможным, только когда к власти придут социалисты, тесные социалисты! Вы видели, что делают царские партии. Они нас в крови потопили! Эту страшную войну нельзя забыть. Нам надо добиться, чтоб наши дети никогда не ходили в черных одеждах! Только объединившись все вместе, победим мы врагов народа, — продолжал Стаменов. — Какая партия была против войны? Только тесные социалисты голосовали в Народном собрании^[22] против военных кредитов! И во все время войны только наша партия боролась против войны, за мир! Вот почему Георгий Димитров сидит теперь в тюрьме. Он был у нас на фронте. Сказал нам: «Довольно терпеть!» И правители своими кровавыми руками бросили его в тюрьму. Но это их не спасет. Запомните: наша партия, партия Димитра Благоева, партия тесных социалистов, так же как партия русских большевиков, спасет наш народ, даст нам мир и поможет зажить по-человечески!

— Да здравствует Ленин! — раздался звонкий молодой голос.

Стаменов слез с бочки.

— Правильно говорил учитель! — зашумели в рядах.

Крестьяне, проклиная Думанова и чорбаджиев, расходились по темным уличкам. Отправились домой и Стаменовы с Миркой. Сокол и его товарищи пошли провожать учителя. По дороге они уговорились завтра же созвать собрание и снова организовать на селе группу тесных социалистов.

Долго еще толковали в Бистрице об этом женском бунте и о том, как бывший кмет — фабрикант Думанов — обворовывал народ.

Думанов грозил, что отдаст крестьян под суд, но не посмел это сделать: побоялся, что откроются другие мошеннические его проделки. Газета тесных социалистов «Работнически вестник» постоянно выступала против незаконно разбогатевших за годы войны, требуя суда над ними.

Калин и Живко с гордостью вспоминали и рассказывали о бунте женщин. Ведь они тоже в нем участвовали. А Мирка, после того как побывала в участке, осмелела и уже не боялась жандармов.

Через два дня после этого события в Бистрице была основана партийная группа из рабочих черепичной фабрики, крестьян и молодежи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая. В чужом городе

Еще не совсем рассвело, когда из Бистрицы выехала старая, облупленная почтовая таратайка, когда-то окрашенная в желтую краску. На сиденье, покрытом сплющенной соломенной подушкой, расположился улыбающийся плечистый бородатый мужчина в мягкой широкополой шляпе. Рядом с ним в радостно приподнятом настроении, сжав губы и блестя глазами, сидела юная девушка в черном халатике и гимназическом берете, придерживая большую сумку с провизией и одеждой. А на облучке, возле молодого кучера, примостился, весь дрожа от волнения, смуглый паренек. Калин нарочно выбрал это место, чтобы дорогой ему было сверху все хорошо видно. Он в первый раз ехал в город и был так возбужден, что не слышал ни слова из тех наставлений, которыми его проводила мать, и не обращал внимания на крики Андрея и Зорки, которые долго бежали за таратайкой, прося отца, чтобы тот привез им гостинцев из Берковицы.

Таратайка весело подпрыгивала в предутреннем сумраке по каменистой дороге. Блестящие, с прорезью посередине новенькие бубенчики, которыми молодой почтальон недавно украсил сбрую двух белых лошадей, звенели без умолку, как весенний дождь. И эта песня бубенчиков уносила Калина далеко-далеко вперед, обгоняя резвых коней. Ему все не верилось, что он едет. Мать долго готовила его и Мирку в дорогу: латала и гладила их одежду, стирала полосатые одеяла, холщовые простыни, пестрядинные покрывала. Получился целый тюк; обернутый в полосатое одеяло и привязанный сзади к таратайке толстой веревкой, он всю дорожную пыль принимал на себя.

Мирке были знакомы мелькавшие по обе стороны пейзажи: она уже второй раз ехала в Берковицу, в гимназию. Но для Калина все было ново, все казалось очаровательным.

Он весь извертелся, поминутно поворачиваясь то к отцу, то к Мирке, но совсем не слыша, о чем они говорят. Широко открытые глаза его не мигая пожирали все, что встречалось на пути. Калину шел уже пятнадцатый год, но он впервые покидал родное село: он ехал в город — поступать в четвертый класс берковицкой гимназии. До сих пор он не представлял себе, что такое город, стыдясь своего невежества перед товарищами, а особенно перед Боянкой и сыном Думанова, Симеоном, которые бывали даже в Софии. Сейчас он не мог наглядеться на желтеющие осенние рощицы, маленькие каменные мосты, телеграфные столбы. Столбы то спускались вереницей вниз, словно сбегали по склону, то взбирались на холмы, где-то прятались и опять выскакивали из-за какого-нибудь дуба.

Дорога из Бистрицы в Берковицу шла по лощинам и ущельям. Она то взбегала на лесистые холмы, извиваясь среди густых дубовых, ореховых и хвойных рощ, покрытых сетью солнечных пятен и прозрачных теней, то стремительно спускалась вниз, каменистая и до того изрытая дождевыми потоками, что таратайка начинала подпрыгивать и качаться из стороны в сторону, как качели, а бубенчики, сбившись с лада, бешено звенели. Когда дорога взбиралась на высокие холмы, путники вылезали из таратайки, чтобы облегчить лошадям подъем. Калин подбегал к кустам ежевики и принимался горстями запихивать в рот еще покрытые росой, прохладные от утренней свежести перезрелые ягоды. Их тут пропасть! Видно, собирать некому… Потом он кидался к дикой груше и набирал полную пазуху спелых мелких паданцев.

Наконец взошло солнце. Озарились медно-красные вершины дальних холмов. Вспыхнули рощи, в низинах заблестели, как стекло, зеленые болота, запорхали дрозды и сойки.

Гордые тени парящих в небе орлов заскользили по дороге.

Калин пристально вглядывался в даль, затянутую паутиной утреннего тумана. Где же город?

После двухчасовой езды выехали из рощи на крутой косогор. Отсюда дорога, еще не освещенная солнцем, спускалась в широкую тенистую долину. По ту сторону долины, на высоком плоскогорье, в беспорядке теснились, блестя в утренних лучах, яркокрасные черепичные крыши Берковицы.

— Это она, отец?

— Да.

Калии привстал, крепко ухватившись за железный подлокотник сиденья. Над крышами возвышалась башня, крытая ржавым железом, такая же острая, как башенка на думановском доме, но больше и выше ее.

— А это что такое, отец?

— Городские часы.

Городские часы! Какое чудо притаилось за двумя этими словами! Какая здесь замечательная жизнь!

— Минарет! — крикнул Калин, увидев старую мечеть с облупившимися стенами и ветхой башенкой.

Спустившись вниз, таратайка въехала в густую тень медно-красной рощи. Купола городской церкви, часы и минарет скрылись из глаз. Дорога шла теперь мимо сбившихся в кучки низких, обмазанных глиной, жалких лачуг.

— Что это за село? — спросил Калин.

— Это цыганский квартал, — ответила Мирка.

— Да, — сказал отец. — Те, кто у власти, строят себе дворцы, а вот как живет беднота. Оттого тут и гнездится столько болезней. Как раз во время войны здесь вспыхнула эпидемия сыпняка. Для чорбаджиев цыгане — не люди.

Видимо, цыганский квартал давно проснулся. Тут и там возле домишек горели костры, и в утреннем безветрии дым поднимался тонкими, прямыми столбиками. Цыганки в ярких цветных платках и шароварах хлопотали около костров, вокруг горшков и котлов с варевом. Мелькали озаренные огнем полуголые смуглые цыгане, ребятишки в дырявых рубашонках, грязные, немытые. Какая нищета! Молодой цыган вскочил на жалкую, заморенную рыжую лошадь и куда-то помчался. Старуха махнула всаднику рукой и крикнула что-то ему вслед на непонятном языке.

При виде оборванных цыган и их штопаных холщовых шатров у Калина сжалось сердце. В убогих лачугах всем не хватало места, и они раскинули рядом табор.

— А где они спят зимой?

— Где придется, там и спят, бедняги. Жмутся вокруг костров; случается, замерзают. Только при коммунизме они тоже заживут по-человечески.

Миновав длинные белые одноэтажные казармы, путники выехали наконец на главную улицу. Город просыпался. Крыши искрились на солнце. Таратайка свернула на широкую улицу с маленькими домиками по обе стороны, среди которых лишь кое-где попадались двухэтажные. Почти в каждом домике находилась лавчонка с деревянными ставнями. Это были торговые ряды. Как всякий ремесленный городок, Берковица вела оживленную торговлю. Калин с интересом смотрел то в одну, то в другую сторону; ему еще не приходилось видеть такое множество лавок, вытянутых в ряд. У одних двери и ставни были выкрашены в синий цвет, у других в зеленый; попадались и темнокрасные. Мало-помалу улица оживала. Вон там, в почерневшей от копоти мастерской, светится кузнечный горн, звенит наковальня. Какая большая кузница! Трое кузнецов в кожаных фартуках бьют молотами, шуруют огромными клещами в огне.

А вот швейная мастерская, торговля шапками, дубильня. Воздух пропитан вонью кож. Прямо на улице, на длинных шестах и досках, сохнут растянутые на гвоздях шкуры. Белые и черные высокие кудрявые бараньи шапки выставлены рядышком, словно маленькие башенки, перед лавкой на солнце. Из глубины какой-то мастерской несутся удары молотка; через приоткрытую дверь видно, как в полутьме пылает горн; там вспыхивает синий свет.

— Что это такое? Что там горит? — удивился Калин.

— Это сварка.

Перед одной лавочкой Калин увидел нанизанные на веревку красные бархатные чувячки с помпонами и остроносые габровские^[23] царвули. Он посмотрел на свои старые, не раз уже подшивавшиеся царвули и опять стал мечтать о башмаках, но не посмел сказать отцу: ведь придется теперь платить за квартиру, за стол; он подождет, чтобы только учиться в гимназии.

Мимо тянулись дома, лавки, тарахтели телеги, стоял несмолкаемый гомон.

— Еньо, бездельник, шевелись! — донеслось откуда-то.

Женщина вышла на каменное крыльцо с котлом черной, мутной воды и выплеснула ее прямо во двор. Трава посинела.

— Наверно, что-нибудь красила, — заметила до тех пор молчавшая Мирка.

По мере приближения к центру дома становились все красивей и выше. Стали чаще попадаться двухэтажные. Вот наконец площадь. Таратайка остановилась.

— Гимназия! — показала Мирка на длинное двухэтажное здание со множеством окон.

Калин, ошеломленный, вылез из таратайки, даже не заметив, что у него одна штанина задралась до колена.

Вид огромного белого здания, напоминающего казарму, испугал его. Да, это не старая бистрицкая школа, похожая на амбар! Но не было времени задерживать свое внимание на чем-нибудь одном. Вон там, за крышами, — опять башня с часами, островерхая, высокая, как колокольня.

— А там что такое? Столько проволоки, чашек фарфоровых!

— Это почта.

Проволока густой паутиной опутала балкон двухэтажного здания. На столбах белели гроздья — по семь-восемь роликов зараз, а не по два, как на телеграфных столбах в деревне. Ласточки стайками перепрыгивали с провода на провод, легкие, как челночки. От широкой площади с неровной каменной мостовой во все стороны расходились лучами улицы.

Раздался далекий свисток паровоза.

— Неужели поезд?

— Ну да.

— А когда я его увижу?

— Успеешь.

Путники побыли на площади, пока почтальон сдавал письма и посылки, потом опять сели в таратайку, и он повез их по кривым уличкам, ведшим к высокому голому холму под названием Кале^[24].

Вдруг он остановился у дырявого дощатого забора. В глубине двора, прячась среди яблонь и груш, ютился маленький домик.

— Приехали! — сказала Мирка.

В той комнатке, где она прошлый год жила с подругой, они теперь устроятся с Калином.

Туда внесли тюк и сумки, таратайка отправилась на постоялый двор, где лошадей ждал отдых, а отец с детьми вошел в дом. Их встретила хозяйка, добродушная худая женщина в черном платке.

В тесной комнатке с низким бревенчатым потолком стояли столик, стул, топчан и старая, покривившаяся железная кровать. Калин задел столик, и тот весь зашатался.

— Нужно его покрепче сбить, — решил отец.

Он попросил тесло и вогнал несколько ржавых гвоздей в соединявшую ножки перекладину. Столик стал устойчивей. Хозяйка принесла табуретку и два старых соломенных тюфяка, покрытых заплатами; от них пахло сыростью. Один она положила на кровать, другой на топчан. Солома в них сбилась в комья.

— Уж сами разровняйте себе, — сказала хозяйка, взбивая слежавшуюся солому.

Стаменов вынул из жилетного кармана старые часы, посмотрел, который час, и с какой-то торжественностью захлопнул крышку. По тому, как он это сделал, Калин понял, что отец собирается в обратный путь. И действительно, Стаменов поднялся с места.

— Мирка, постели постели. Аккуратно расставьте книги. Калин, слушайся старшую сестру. Ну, до свиданья! — Он обнял их за плечи, улыбнулся: — Учитесь хорошенько! — Крепко прижав детей к себе, он пошел с ними к двери. — Запомни, что я тебе скажу, Калин. Восставай против неправды; я не люблю трусливых ребят. Будь упорен в ученье и терпелив в беде. Может быть, вы окажетесь счастливей меня: поживете в другом мире. А пока садитесь за книги!

Ребята проводили отца до площади. По дороге они зашли в лавку и купили Калину форменную синюю фуражку с кокардой. Мальчик поминутно надевал и снимал обновку. Наконец отец сел в таратайку. Еще минута — и он скрылся за углом пекарни, там, где воздух как будто дрожал от жара.

Калин вернулся с Миркой на свою новую квартиру. Когда он вошел в маленькую, неприветливую комнату, у него сжалось сердце. Окошко было узкое, крючки на нем ржавые. Калин хотел поглядеть наружу и увидел в надставленном неровном стекле отражение своего лица.

Теперь он будет жить здесь. Ему стало тоскливо до боли. Их домик в Бистрице тоже маленький, но как там светло, хорошо в чисто выбеленных комнатках!

Мирка принялась наводить порядок. Постелила холщовые домотканные в синюю полоску простыни, покрыла их новыми одеялами, убрала на столике, расстелила на нем чистую газету. Комнатка стала приветливей. Луч солнца осветил угол, где ютился простой дощатый шкафчик, с которого слезла краска.

Окошко выходило на задний двор. Низкое айвовое дерево царапало по стеклу ветвями и, стоило подуть ветерку, стучало в него, словно хотело что-то сообщить. Калин с грустью смотрел на покрытые пушком мелкие, недозрелые плоды. Какую крупную, гладкую, без единой царапинки янтарно-желтую айву раскладывала мать осенью на подоконниках! И как эта айва хорошо пахла!

Потом пошли в гимназию — записываться.

Гимназия! Со страхом глядел Калин на широко раскинувшееся белое здание с высокими, узкими окнами. Все здесь казалось ему непривычно большим. Даже люди выглядели иначе: строже, враждебней.

У входа толпились сотни учеников, большей частью крестьянских ребят в шапках, с мешком за плечами. Но были и в темносиней форме грубого сукна, в фуражках. Старшие важно и насмешливо посматривали на новичков. По крайней мере, так казалось Калину. У многих в руках были анкеты; некоторые уже заполняли их, используя в качестве стола забор или подоконник.

В дверях туда и обратно непрерывно сновали мальчики и девочки. Одни смеялись, кричали, другие уже успели затеять спор. Кто-то лихо насвистывал, кто-то кричал: звал через весь двор товарища на площадь — погулять. Городские девочки были в темно-синих юбках, белых блузках и беретах с черными лентами, на которых стояло: «Берковицкая гимназия». Концы лент развевались, как у матросов.

Калин робко вошел во двор. Ему казалось, что никто здесь не испытывает ни страха, ни грусти по родному краю, как он. Хорошо, что с ним Мирка. Она руководила им. Купила анкету, показала, где что писать. У него дрожала рука. Он так сильно сжимал ручку, что даже пальцы побелели. Потом пошли в канцелярию. Тут шум стоял невероятный. Коридоры гудели от ученических голосов, гулко разносившихся под каменными сводами, как в бане. Какие длинные коридоры! А комнаты, куда он успевал заглянуть через приоткрытые двери! Он вздрогнул при мысли о том, что завтра будет сидеть в одной из них уже гимназистом и его будут учить те строгие, хмурые учителя, что встречались ему в коридорах. У него сжалось сердце. Насколько лучше в Бистрице!

Наконец его зачислили.

Еще до обеда Калин и Мирка пошли в город — разыскивать Живко. Он уже несколько дней находился в Берковице: тоже приехал учиться. Брат устроил его в слесарную мастерскую; Живко должен был, работая в ней подмастерьем, бесплатно жить у хозяина.

Мастерскую они нашли на той улице, по которой ехали утром. Вошли и сразу увидели Живко: он придерживал огромными клещами круглый брус раскаленного железа, по которому мастер бил тяжелым молотом.

Мерцающие в горне угли отбрасывали на стены неверные, бледные отсветы. Пахло горелым. Слесарь плеснул воды на раскаленное железо из закопченного медного кувшина. Оно зашипело.

При виде друзей Живко просиял:

— Приехали? Подождите, я пойду с вами.

Встретив Живко, Калин сразу повеселел; ему стало легче, как будто в Берковице нашлась частица родного дома, родного села. Он схватил товарища за руку, и хотя они были уже гимназистами четвертого класса, однако пошли по улице, взявшись за руки, как маленькие.

— Будет вам за руки-то держаться! — кричала Мирка. — Вас на смех поднимут!

Но они ее не слышали. Не могли наговориться.

Глава вторая. В гимназии

Калин, Живко и сын Думанова Симеон оказались вместе в четвертом «В». У них в классе было человек десять девочек.

Классная комната была просторней, чем в Бистрице; высокие окна выходили на одну сторону; рамы, окрашенные в коричневый цвет, запирались новыми, блестящими шпингалетами, а не ржавыми крючками, как в сельской школе. Но парты, поставленные в три ряда, были, как и там, все изрезаны ножиком, исцарапаны, будто кто-то разукрасил их резьбой. Можно было разобрать отдельные буквы, выведенные чернилами или химическим карандашом; встречались и целые имена с затейливыми завитушками.

Калин и Живко сели за одну парту.

Калин растерянно озирался, оглушенный галдежом. Не только мальчики, но и девочки озорничали: устраивали давку у окон и дверей, прыгали по партам, рисовали каракули и рожицы на классной доске. Калин молчал, не решаясь двинуться с места. Зато Живко сразу сошелся с озорниками: носился во все стороны, рассматривал висевшие в коридоре карты, заглядывал в другие классы.

Раздался звон колокола. Он разнесся по длинному коридору, дребезжащий, сердитый; этот колокол не пел сладко, как сельский колокольчик в руках сторожа на дворе бистрицкой школы. Живко ворвался в класс в компании самых буйных учеников и только успел сесть на свое место, как вошла учительница болгарского языка. Начался первый урок. Калин поднялся вместе с остальными, хотя у него подкашивались ноги.

Учительница болгарского языка была молодая женщина, коротко остриженная, румяная, как яблоко, одетая в вязаную розовую блузку. Делая вид, что не замечает шума, она записала отсутствующих и, улыбаясь, стала расхаживать между партами с книгой в руке.

— Чего торчишь? — ласково хлопнула она одного ученика книгой по голове. — Садись!

Потом, остановившись возле взлохмаченного мальчугана, спросила:

— Как тебя зовут?

— Христо Стоянов, — смущенно ответил крестьянский паренек вставая.

— Так. Христо Стоянов три дня не мыл шею!

Ученик еще больше смутился, потрогал шею рукой. Весь класс прыснул.

— Я мыл. Честное слово, мыл утром! — выдавил он наконец.

— Мылом?

— Водой.

— То-то она у тебя такая чистая! Внимание, ребята! Слушайте, что я скажу: Христо Стоянов три дня не мыл шею.

— Безобразие! — заметила одна из девочек.

Все засмеялись. Громко засмеялась и учительница.

— Это безобразие, бесспорно! Но как вы назовете то, что я сказала: песней, стихотворением, рассказом? Кто из вас скажет?

Все молчали. Калин робко поднял руку.

— Только один? Ну, скажи!

— Вы сказали предложение.

— Так. Хорошо. Садись!

Похвала заставила Калина покраснеть до ушей. Он сразу почувствовал симпатию к учительнице.

Она весь урок шутила, а когда вышла из класса, поднялся крик:

— Ну, с этой учительницей не пропадешь!

Симеон Думанов, желая чем-нибудь выделиться перед остальными, стал ее передразнивать. Он ходил между партами, бил товарищей книгой по голове и кричал:

— Что это такое? Грязная шея или предложение?

На втором уроке была химия. Учитель был высокий, хмурый, неповоротливый. Усевшись на кафедре, он посмотрел прищуренными острыми глазами на тех, кто продолжал шуметь, и потряс рукой в воздухе:

— Вот это видите? Два килограмма весу! Кто хочет, может испробовать. Подумайте. — И он хлопнул тяжелой, как медвежья лапа, рукой по кафедре так, что та задрожала.

Класс затих. Калин вздрогнул: да, это тебе не учительница болгарского языка! Вдруг спутаешь какую-нибудь химическую формулу и этот медведь начнет бить?

— Я не позволю себя бить! — прошептал Живко.

Когда урок кончился и химик вышел, Симеон Думанов влез на кафедру, положив ногу на ногу; важно уселся на стуле и, подняв кулак, пробасил:

— Вы это видите? Два килограмма весу! Кто хочет испробовать?

Калин удивлялся, как это можно так смеяться над учителями. Но вокруг Симеона тотчас собралась целая группа учеников, — большею частью берковчане, сынки богачей, адвокатов, торговцев. Они ни одного учителя не оставляли в покое. Их выходкам стал подражать и Живко. Он тоже вертелся на парте, вдруг принимаясь шарить в ней, а когда на третьем уроке в класс вошла учительница арифметики, даже ущипнул Калина за бок.

— Какое куриное яйцо себе на голову нацепила! Ишь ты!

У преподавательницы арифметики, худой блондинки с бесцветными голубыми глазами, редкие прилизанные волосы были собраны на макушке в пучок, действительно напоминавший куриное яйцо. Но Калин остался серьезным. Он думал об уроках, старался все понять и хорошенько запомнить: ему очень хотелось и здесь, в гимназии, стать первым учеником, каким он был на селе.

Учительница арифметики прежде всего сделала перекличку. С некоторыми берковчанами она заговаривала, так как знала их родителей. Особенно любезно, даже улыбаясь, обратилась она к Симеону, когда узнала, чей он сын: его отцу, как крупному подрядчику, приходилось часто бывать в Берковице и его здесь знали все.

— Подлипала! — сразу решил Живко. — Расшибиться готова, чтобы ему угодить. Коза малахольная!

В самом деле, учительница была любезна только с сыновьями и дочерьми богатеев. На бедных, оборванных крестьянских детей она смотрела свысока, пренебрежительно, всем своим поведением подчеркивая, что ученики делятся на богатых и бедных.

Калин в душе согласился с Живко, но промолчал. Однако у него стало как-то тяжело на душе. До сих пор он думал, что все ученики равны, и вдруг оказывается — это не так!

На третьей перемене Калин, осмелев, вышел во двор— и вздрогнул от неожиданности: под ясенем среди других девочек вертелась Боянка. Калин обрадовался, увидев ее здесь: она ему говорила, что будет учиться во Враце.

Но она его не заметила, продолжая шушукаться с подругой. Обе были в новых халатиках из блестящего сатина. Потом девочки куда-то исчезли.

Калин поспешил обратно в класс. Онстарался выполнить обещание, данное отцу с матерью: быть хорошим, примерным учеником.

Перед началом четвертого урока шум в коридорах усилился. Ученики расшалились. Между ними нашлись художники, нарисовавшие на доске химика с огромной рукой и учительницу арифметики с яйцом на голове. И в этом деле коноводом был Симеон. Он кричал, скакал по партам, дрался с товарищами. Прозвенел колокол, а в классе все стоял невероятный шум. Не затих он и после того, как вошел учитель естественной истории Димов, высокий сухощавый человек с гладко зачесанными, тронутыми сединой волосами. Под его высоким, выпуклым лбом горели умные, проницательные глаза. На нем был темно-синий костюм. Полы куцего пиджака вскидывались, как подрезанные крылья; руки, торчавшие из коротких рукавов, казались особенно длинными и костлявыми. Ученики знали, что это их классный наставник. Остановившись в дверях, он сердито нахмурился. Проследив за его взглядом, ученики только тут заметили, что в падающих из окон широких полосах света вихрится пыль. Самые озорные, по большей части сынки богатых берковчан, начали пересмеиваться. Им нравилось, что учитель сердится, что ему устроили хорошую встречу: доска вся разрисована, в комнате от пыли стоит туман. Они были уверены, что учитель хоть лопнет от злости, а ничего не сможет им сделать. Живко тоже посмеивался, но беззлобно, просто так, потому что все происходящее в классе веселило его.

— Отворите окна! Шире! Шире! Настежь! — воскликнул Димов сдержанно, но сердито.

Несколько ребят из крайнего ряда кинулись исполнять приказание. Получилась свалка, вызвавшая общий смех.

Наконец окна были распахнуты. Все расселись по местам.

— Встать! — скомандовал учитель все так же сдержанно, но еще более решительно. Голос у него был ровный, глухой, но полный какой-то непонятной силы. — Живо!

Симеон Думанов медлил, делая вид, будто что-то ищет под партой, и в то же время искоса посматривая с усмешкой то на приятелей, то на девочек: вот, мол, каков я! Учитель подошел к нему с журналом в длинных, нервных руках.

— Ты слышал? — произнес он медленно, но глаза его сверкали.

Симеон чуть привстал, не разгибая колен и согнувшись.

— Ты что, горбатый? — спросил учитель.

Симеон чуть не заскрипел зубами от злости, но, увидев, что класс смеется, сейчас же разогнул спину и нарочно выпятил живот. Глаза учителя блеснули, как угольки. Брови его сомкнулись. Класс на мгновенье замер. Было слышно, как на площади протарахтела телега и кто-то крикнул: «Жди меня у кузницы!»

— Встань к стене! А остальные пусть стоят за партами.

— Что я сделал? — самоуверенно и нагло огрызнулся Симеон. — За что вы меня наказываете?

— Не понимаешь, за что? Я не потерплю в классе шутовства. Убирайся вон из класса!

Поняв, что зашел слишком далеко, Симеон, злобно озираясь, выскользнул за дверь. В комнате наступила тишина. Было видно, как от учащенного дыхания на свету танцуют пылинки. Учитель с журналом в руках отошел к крайнему окну и вдохнул свежего воздуха. И Калин только тут заметил, какая в комнате пыль.

Классный наставник не отходил от окна, стоя спиной к классу, но никто не шелохнулся.

Калин стоял неподвижно, как каменный. Нижняя доска парты больно давила ему колено, но он не смел пошевелиться. Он боялся этого строгого, сурового учителя и в то же время был доволен, что тот выгнал Симеона из класса. «Впрочем, — подумал он, — и этот учитель, когда узнает, кто такой Симеон Думанов, сейчас же изменит свое отношение к нему, залебезит перед ним, как учительница арифметики».

— Задается, — шепнул Живко на ухо Калину, будто угадав его мысли. — Еще не знает, кто такой Думанов!

Но все же в этот момент Калином сильней всего владело чувство страха. Как-то будет он учиться у такого строгого, а может, и злого учителя? Не оборачиваясь, учитель приказал:

— Кто-нибудь из сидящих на первой парте пусть встанет и вытрет мокрой губкой доску. Если я еще раз увижу такую грязную доску и столько пыли в классе, целый час стоять заставлю. Садитесь!

Зашаркали ноги, зашуршала одежда, но шум был приглушенный. Все вздохнули с облегчением.

Наконец учитель поднялся на кафедру и начал перекличку. Пристально вглядываясь в каждого, он спрашивал, откуда тот, где работает отец, в каких условиях живет семья, завтракал ли ученик утром.

— Ишь выдумывает! — кивнул Калину Живко. — Какие вопросы смешные!

Но Калину они не казались смешными. Когда учитель дошел до Симеона Думанова, кто-то заметил:

— Это тот, кого вы выставили!

— Чем занимается его отец?

— У него черепичная фабрика. И еще — подрядами, — объяснил Живко и шепнул Калину: — Сейчас размякнет и позовет его в класс.

Но учитель нахмурился:

— Сын фабриканта, значит. Видно, потому так хорошо воспитан!

Ученики переглянулись. Учитель уже кончал перекличку, когда дверь отворилась и на пороге с вызывающим видом стал Симеон Думанов:

— Можно войти?

— Извинись перед классом. Обещай, чго будешь вести себя прилично.

— А что я плохого сделал?

— До сих пор не понял? Тогда опять выйди вон! И не появляйся до конца урока.

Живко и Калин радостно переглянулись: классный наставник не испугался Думанова.

Когда Симеон скрылся за дверью, Димов, заложив руки за спину, начал медленно расхаживать по комнате. Лицо его приняло спокойное выражение, взгляд прояснился. Он устремил глаза в окно, на обагренные огнем осени верхушки тополей, и медленно, вдумчиво заговорил:

— Я буду преподавать вам естественную историю. Это одна из самых увлекательных наук. Она не терпит обмана и лжи. Естествознание — это не только наука о растениях и животных. Естествознание объяснит вам, как возникла жизнь, как устроен мир, поможет понять, почему теперь людям плохо живется. Эта наука уничтожает поповские басни о сотворении мира. Естествознание показывает нам, что хозяин природы — человек, что только люди могут и должны преобразовать жизнь, преображая природу. Силы человека неисчерпаемы. Но в настоящее время огромное большинство трудящихся не может радоваться жизни, красотам природы. Оно поглощено борьбой за существование, борьбой за хлеб. Но придет время, когда человек станет свободным и все заживут счастливо на земле… А природа… — Он помолчал. — Природа прекрасна! И люди сделают ее еще прекраснее. Мы с вами изучим некоторые ее тайны. Вы должны научиться любить природу, животных, растения; но прежде всего надо любить и уважать человека. Вы теперь растете. Учитесь прилежно. Наука — молот. В умелых руках молот может выковать из железа любой предмет. Так и наука. Овладев ею, люди смогут создать все, что им нужно. Многие из вас выросли в дурной среде. Взять хоть вашего товарища, который гуляет сейчас по коридору. Не советую вам следовать его примеру. Классная комната — это ваш дом. Вы должны содержать ее в чистоте. Это наш общий дом. я хочу, чтобы вы стали честными гражданами, умными людьми, которые умеют бороться против несправедливости, понимают, что в жизни хорошо и что плохо. — Он откашлялся. — А теперь приступим к уроку.

Страх Калина, да и его товарищей, начал рассеиваться. Все понемногу успокоились и стали внимательно слушать.

Когда урок кончился и Димов ушел, ученики, разбившись на группы, заговорили о своем классном наставнике.

— Он — как уголь в золе: сверху пепел, а сунь руку — обожжет!

— Дельный.

Вошел надутый Симеон. Его обступили:

— Ну как, Думан? Шутки плохи?

— Э-э! — пренебрежительно махнул рукой Симеон, потом угрожающе тряхнул головой: — Это ему боком выйдет!

Мальчуганы, дружившие с юным Думановым и желавшие ему угодить, стали с ним шушукаться:

— Скажи отцу! Как он смеет? Кто он такой?

Живко послушал, послушал их, и тихо сказал Калину:

— Не знаю, добрый наш классный наставник или злой, но мне он по душе: люблю таких, которые не гнут спину перед думановыми.

* * *

На другой день Калин с нетерпением ждал появления классного наставника. Уроки он приготовил, как говорится, назубок. Ему было боязно, и в то же время ему хотелось, чтоб Димов вызвал его к доске. Но учитель, войдя в класс, сказал:

— Ступайте все тихо во двор. Мы сегодня пойдем в лес.

Они зашагали по берегу Борзии. Вошли в густой ольшаник, вскарабкались на каменистый склон и очутились в густом каштановом лесу. Ученики стали прыгать через камни, через ямы. Глядя на них, учитель вдруг засмеялся и, разбежавшись, сам прыгнул через ров. Тут все увидали, что он тоже любит порезвиться, что он ловкий, проворный, хоть у него и серебрятся виски.

Потом принялись сбивать каштаны. Симеон, желавший и тут пофорсить перед товарищами, взобрался на старый каштан и стал ломать его пышные зеленые ветви и бросать их на землю. Учитель рассердился.

— Лес очищает воздух и дает нам влагу, — подойдя к дереву, сказал он. — Но если ты не хочешь беречь его ради этого, не забывай, что лес — строительный материал и твоему отцу без него нечем будет торговать.

— Так ему и надо! Здорово стукнул! — шепнул Живко на ухо Калину.

После этого случая Живко искренне полюбил Димова. Он не только сам сидел смирно, но и другим перед приходом Димова в класс не позволял скакать и поднимать пыль, так как заметил, что тот покашливает. А Живко был сильный, и ребята боялись его.

Полюбили Калин с Живко и учительницу болгарского языка Киркову. Она читала им стихи Ботева, «Эпопею забытых»^[25] Ивана Вазова, рассказывала о русских, о героях Освобождения. У нее был приветливый нрав.

Говорили, что директор хотел жениться на ней, но она не стала даже его слушать. И он теперь после уроков уходит с математичкой.

Директор, лысый, несмотря на свои тридцать пять лет, с водянистыми серыми глазами, шагал по коридорам всегда хмурый, заложив руки за спину. Считая себя красавцем, он аккуратно подстригал свои маленькие усики и приглаживал розовым маслом редкие волосы, которые стлались паутиной по лысине. Почему-то почти все бедные ученики ненавидели директора, боялись его, перешептывались, когда он проходил мимо:

— Будьте с ним осторожней, это народняцкий подпевала. Он только перекрасился в «земледельца»^[26].

Директор был назначен еще в то время, когда у власти стояли народняки вместе с «земледельцами». А когда Стамболийский сам взял власть в свои руки, директор сейчас же вступил в партию «земледельцев».

За какую-нибудь неделю Калин совсем обжился в гимназии. У него сложилось определенное отношение к каждому из учителей и учеников. Некоторых учителей он боялся, других любил, к третьим относился равнодушно.

А ученики сразу разделились на группы. К Симеону льнули сынки берковицких торговцев и богачей, а также те, кого Живко называл подлипалами. Вся эта компания задирала нос перед бедными учениками, смотрела на них свысока.

Вокруг Живко и Калина образовалась самая большая группа: в нее вошли все дети городской и сельской бедноты. Разделение учеников на группы очень волновало Калина. Он постоянно толковал об этом с Миркой. Она была гораздо спокойнее его, никого не боялась. Хорошо знала всех учителей, имела много подруг, знала как с кем держаться. Она тоже ненавидела директора и предупреждала Калина:

— Старайся не попадаться ему на глаза.

* * *

Однажды во время перемены Калин столкнулся на заднем дворе нос к носу с Боянкой. Колокол уже звонил, и он торопился в класс. Боянка, смеясь, бежала ему навстречу с большим сдобным рожком в руке. Калину страшно хотелось есть: у него с Миркой не было денег на завтраки.

Боянка остановилась, заговорила, будто они и не расставались:

— Ты в каком классе? Кто у вас классный наставник? У! А у нас такая смешная! Хочешь рожок? На, я уже наелась.

— Я завтракал, — вспыхнув, пробормотал Калин.

Она сунула недоеденный рожок к себе в карман.

— Надо бежать, а то я домашнее задание не сделала. На уроке напишу.

И она исчезла. Калин посмотрел ей вслед. Какая веселая, добрая! Как ему хотелось с ней подружиться, говорить о книгах, ходить за каштанами на Кале! Но он так редко ее видит…

На Кале он с Миркой бегал часто, чуть не каждый день. Склон холма, обращенный к городу, крутой и обрывистый, был гол; а противоположный, отлогий, в летнее время зеленел, как сад. Там, усевшись под каким-нибудь развесистым каштаном, Калин и Мирка готовили уроки. Сидели до вечера, когда из-за леса поднималась огромная белая луна. Кругом становилось тихо, таинственно. Пели соловьи.

Калин и Мирка засиживались допоздна. Мечтали о будущем.

Глава третья. Пешеходы

С каждым днем Калин все больше привыкал к гимназии. Сначала он сидел за партой робкий, подавленный, и только присутствие Живко ободряло его, потом понемногу начал чувствовать себя свободней. День ото дня становился уверенней, стал поднимать руку, принимать во всем участие. И с товарищами ближе познакомился. Каждый День он открывал в них что-нибудь новое. Были тут и страшные озорники и робкие увальни; были славные, добрые, умные ребята и наглые, спесивые сынки и дочки богатеев.

Среди сорока трех учеников четвертого класса большинство составляли бедные мальчики и девочки, с которыми Калин сходился все ближе и ближе. Он давал им читать свои книжки, они ему — свои. В гимназии была маленькая библиотека, и Калин регулярно посещал ее.

Но хотя ему нравилось в гимназии, он скучал по родному селу, по отцу с матерью, по озорному Андрейчо и баловнице Зорке. Братишка и сестренка стали ему теперь еще дороже. Он тосковал о рощицах, о полянках, о тополях, становившихся в октябре рыжими, как лисьи хвосты, обо всем, что осталось там, дома, связанное с его детством, с веселыми играми. И когда Мирке случалось куда-нибудь уйти, он, сидя один у окна, незаметно забывал о книге, которую читал, и уносился мыслями в родной край. Здесь, в Берковице, он чувствовал себя ото всего оторванным, словно запертым в клетку. В Бистрице он бывал в клубе, а тут редко решался пойти: им не раз читали циркуляры директора о том, что ученики, посещающие клуб коммунистов, будут исключены из гимназии…

Калин с нетерпением ждал субботы. Еще в начале недели они с Живко и Миркой сговорились пойти в субботу домой втроем. Ведь это рукой подать, всего три часа. И вот, как только кончился последний урок, они схватили свои пальтишки. Даже обедать не стали. Сунули в сумки остатки хлеба и брынзы и пошли по той самой дороге, по которой Калин ехал с таким волнением в то раннее утро.

Пройдя полпути, они вдруг услышали позади дребезжание пролетки. Отошли все трое к канаве. В пролетке сидели Симеон, Боянка и сын теперешнего кмета Виктор, гимназист пятого класса.

Увидев Калина, Боянка вскочила с места и весело замахала ему рукой:

— Вы тоже домой? Садитесь к нам, места хватит!

Извозчик придержал лошадей.

Калин покраснел до ушей, будто ему плеснули краской в лицо. Он уже готов был шагнуть к пролетке, но, заметив, что Симеон надменно с досадой тронул Боянку за локоть, остановился. Мирка пристально посмотрела на молодого Думанова. Обернувшись к Калину, она проговорила сквозь зубы:

— Я бы ни за что не села.

Боянка, не обращая внимания на Симеона, громко настаивала:

— Иди, Калин, иди! Место есть! Забирайся!

— Я и пешком дойду, — смущенно ответил Калин.

— Тогда давайте свои сумки. Ведь вам тяжело!

— Ничего. Они у нас как перышко! — отозвался на этот раз Живко.

— Ну, как хотите…

— Пошел! — сердито и высокомерно приказал Симеон извозчику.

Полный смущения и злясь на самого себя, Калин смотрел вслед думановской пролетке. Зачем он выдал свое желание сесть рядом с Боянкой? Где была его гордость?

Он чувствовал, что оскорблен Симеоном и виноват перед Миркой.

— Приглашают только так, для виду, — заявил Живко. — Чорбаджийская порода!

— Боянка звала нас от чистого сердца. Она добрая… — пробормотал Калин.

— Но неужто ты мог бы сесть рядом с Симеоном? — мрачно перебила Мирка. — Конечно, дело твое. Но я — никогда…

— Да нет, я тоже… — стал смущенно оправдываться Калин. — Я усталости не боюсь… Просто она пригласила, вот и все…

Больше они об этом не говорили. Но в душе Калина эта встреча оставила чувство унижения, обиду, боль. Он еще раз ощутил пропасть, разделявшую его и Боянку.

Только когда они дошли до села Спанчевцы, в пяти километрах от Бистрицы, он забыл о неприятной встрече. С высокого холма перед ребятами открылась синяя, зубчатая, как гребень, горная цепь родных Балкан. Родимый край!

Прямо впереди, среди лесистых склонов, подобно кострам, вздымались обрывистые скалы Красного камня. Справа — длинные веретена Тодориных башен. А далеко на севере — будто сделанная из стекла прозрачно-синяя Врачанская гора.

Трое путников, повеселев, стали спускаться по извилистой дороге к селу Спанчевцы. Еще издали они услыхали громкий птичий гомон. Стали удивленно оглядываться и увидели, что все телеграфные провода над селом черны от облепивших их гроздьями ласточек, которые, трепеща острыми, подвижными, как ножницы, хвостиками, щебетали во всю мочь.

— Как много!

— Собрались перед отлетом!

Все трое загляделись на птиц. Белые грудки, острые хвостики так и рассекали синий воздух.

Дети смотрели как зачарованные до тех пор, пока ласточки, собравшись в стайки, не понеслись на юг, наполняя воздух свистом крыльев. Долго еще слышался этот шум. Потом над лощиной настала тишина. Кусты казались теперь еще более обнаженными.

Осень пришла.

* * *

Андрей и Зорка, играя после обеда на лужайке возле дома, увидели, что по берковицкой дороге спускаются с холма три путника: девочка в гимназическом черном халатике, мальчик в гимназической куртке и босоногий крепыш в холщовой рубашке и засученных штанах.

— Сестра, старший братец и Живко! — в восторге завопили малыши и бросились встречать.

Облепив Калина, они не отрывались от него до самого дома, дергали его за пояс, разглядывали желтую пряжку, на которой змейками переплетались какие-то буквы, снимали с него фуражку, рассматривали кокарду. Андрей тут же нахлобучил эту фуражку себе на голову — голова ушла в нее до ушей — и в таком виде вошел с дорогими гостями в дом.

Мать, сияя, встретила их во дворе; из кухни до них доносился вкусный запах кипящей чорбы. Калин, очутившись в родном доме, не помнил себя от радости. Ему казалось, что он не был здесь годы. Он оглядывал нежным взглядом двор, колодец, ведро, ржавый ворот, увитую виноградом беседку, корыто, в которое цыплятам весной засыпают зерно, резные перила балкона, пылающие в лучах солнца яркоалым цветом связки красного перца, развешанные матерью на балконе. Все такое любимое!

В комнате за длинным столом, покрытым расшитой птицами и цветами серой скатертью, отец проверял ученические тетради. Он поднял голову, отложил ручку, погладил бороду и, улыбаясь, обнял бросившихся к нему Калина и Мирку:

— Умойтесь! Вы совсем белые от пыли. А потом приходите сюда: я сообщу вам радостную весть.

Мирка и Калин кинули одежду и сумки на топчан в кухне и побежали к колодцу. Оставшись один, Стаменов отложил тетради и в задумчивости откинулся на спинку стула. Вынул из ящика маленький конверт с иностранными марками и печатями, повертел его в руках, потом положил назад. Прислушался к шуму во дворе. Там весело, торопливо поскрипывал ворот колодца, слышался глухой шум падающей из переполненного ведра обратно в колодец воды, ее плеск по камням. Но громче всех этих звуков раздавались звонкие, веселые крики Андрея и Зорки, которые прыгали вокруг гостей, поливая им воду на руки. Наконец все ввалились в комнату. И трудно было разобрать, кто мокрей: Мирка и Калин или Андрей с Зоркой.

Вот что, — начал Стаменов, искоса поглядывая на Мирку: — пришло письмо из Америки. — Заметив, что Мирка вздрогнула, он поспешно продолжал: — Отец твой жив и здоров, Мирка. Оказывается, он много раз писал нам, спрашивал о тебе, но письма не доходили. — Он достал письмо. — Я вам прочту.

Калин, Андрей и Зорка так и повисли у него на плечах. Только Мирка не шелохнулась.

— «Дорогой бай Горан. С тех пор как началась война, я много раз писал вам, но вы, должно быть, не получали моих писем, так как ответа не было. Я жив и здоров, из тюрьмы меня выпустили. Чего я искал в Америке, того не нашел, а видел совсем другое. Страшно тоскую по Болгарии. Как только накоплю денег на дорогу, так вернусь. Но, может, придется задержаться; поэтому напиши, как вы все живы-здоровы. Как Мирка? Все мои мысли теперь о ней. Не знаю, переживу ли, если с ней что случилось. Простить себе не могу, что не послушался вас тогда. Я уверен, что ты заботишься о Мирке, как родной отец, бай Горан. Но может ли человек знать, что его ждет впереди?. Представляю себе, как вам тяжело живется после войны. Но и здесь рабочим нелегко. Приеду, обо всем потолкуем. Лишь бы посчастливилось увидеться. Твой Илия Лозанов».

Читая письмо, Стаменов краем глаза поглядывал на Мирку. Она то бледнела, то краснела. Тонкая смуглая рука ее, держась за спинку стула, чуть заметно вздрагивала.

— Вот видишь, моя девочка, — сказал Стаменов вставая, — твой отец жив и помнит о тебе. Да как бы мог он забыть! Ведь он у тебя хороший. Возьми.

Она взяла письмо дрожащей рукой. Дети столпились вокруг нее. Андрей потянул к себе конверт:

— Дай марки посмотреть! А как оно через море переехало, папа?

Мирка не глядела на марки. Она молча всматривалась в крупные кривые буквы, плохо разбираясь в своих чувствах. Неужели она не рада? Ее отец возвращается. Настоящий, родной отец, которого она не знает! Какой у него некрасивый почерк! И все-таки это отец, и она должна любить его.

Положив письмо на стол, она ушла и заперлась в другой комнате.

За ужином все опять собрались в кухне вокруг длинного, покрытого облупленной клеенкой стола. Андрей стал было расспрашивать, далеко ли до Америки, когда приедет дядя Илия. Но Стаменов, заметив, что Мирке тяжело, поспешно переменил разговор. И больше никто о письме не заговаривал.

Все же, уходя с Калином в Берковицу, Мирка взяла письмо. Там она, оставшись одна в комнате, несколько раз садилась писать отцу, но лист оставался почти совершенно чистым. Кто он, этот человек? О чем писать ему? Она его совсем не знает. Знает только, что он когда-то оставил их одних — ее с матерью. И мать от тоски по нем умерла. Но ведь он уехал, желая им добра, из любви к ним… И все-таки для него еще не было места в ее сердце. Оно сжималось от тоски, и она рвала написанное. В конце концов из глаз ее хлынули слезы бессилия, и она, разорвав последнее начатое письмо, уже больше писать не принималась.

Глава четвертая. Волк в овечьей шкуре

По требованию крестьян, бистрицкое общинное управление объявило торги^[27] на постройку новой школы. Старая стала слишком тесна, уже не вмещала всех учеников, да и стены ее готовы были обвалиться. А число ребят, поступавших в бистрицкую прогимназию из окрестных сел, росло.

Думанов приложил все усилия, чтобы получить подряд на постройку школы. Он уже подсчитывал будущие барыши, как вдруг узнал, что появился конкурент, предложивший более выгодные условия.

Думанов пришел в ярость. Его соперник был сын старого берковицкого корчмаря Клисурова, разбогатевшего во время войны и теперь имевшего лавку. К тому же молодой. Клисуров вступил в земледельческую партию: значит, мог взять верх. Думанов хорошо знал этого берковчанина. Боясь потерять выгодный подряд, он приказал оседлать лошадь и поехал в Берковицу.

Часа через два Думанов и молодой Клисуров, черноволосый мужчина с лукавыми глазами и черными усиками, уже сидели в берковицкой корчме. Лошадь Думанова стояла привязанная к старому тутовому дереву.

— Так вот, — говорил Думанов молодому человеку, — выпьем, закусим и обсудим все хорошенько. Такие дела, Клисуров, на скорую руку не делаются. Ты умный человек и, я вижу, добьешься в жизни успеха. Поэтому и хочу с тобой потолковать. Я тебе кое-что предложу, от чего нам обоим польза будет.

— Коли и мне польза, говори! — с улыбкой промолвил берковчанин.

— Вот какое дело, Клисуров! Узнал я, что ты предложил за постройку школы более низкую цену. Ладно. Думаешь, тебе достанется подряд? А знаешь ли ты, что после тебя я предложу еще ниже? И ежели мы будем и дальше бегать вперегонки, чем это кончится? Кто от этого выиграет? Нет, милый, так дело не пойдет. Ты в торговле и подрядах еще новичок. Послушай меня: я стреляный воробей. Такие дела по-приятельски, с толком делаются. Хочешь, чтобы мы впустую работали — давай конкурировать. А я тебе предлагаю сообща действовать.

— Как это — сообща?

— А вот как. В Бистрице школа строится, в Дудове — церковь. И в других местах тоже разные стройки начнутся. Вместо того чтобы стараться друг друга подсидеть, поделим эти стройки между собой. Ты возьмешь одну, я — другую. Не будем друг другу поперек дороги становиться, цены сбивать. Ты откажешься от постройки в Бистрице — она для меня выгодней, — а в Дудове я высокие цены предложу, ты пониже назначишь! Возьмешь подряд и прибыль хорошую получишь. А я тебе черепицу и кирпич с большой скидкой поставлю. Мы с тобой все точно рассчитаем, чтобы прибыль была одинаковая, никому не в обиду. Ну, что скажешь? — спросил он, самодовольно поглядывая на молодого человека, так как заметил, что тому план его пришелся по вкусу.

— Да что же сказать? Коли выгорит, ладно.

— Ну, а теперь выпьем и закусим. Спрыснем наш союз, а потом уточним подробности.

В октябре Думанов начал строить школу.

Но тут заговорили о приближающихся выборах в общинное управление; они были назначены на седьмое декабря. К тому времени Земледельческий союз стал хозяином положения. Старые буржуазные партии — народняки, социал-демократы, национал-либералы, радикалы — с каждым днем теряли влияние на народ. И в душу Думанова закралась тревога. Если коммунисты и «земледельцы» придут к власти на селе, если общинное управление окажется в их руках, что станется с его стройкой и его прибылями? До тех пор в общинном управлении у него было много своих, то-есть подкупленных, людей, которые помогали ему получать самые выгодные подряды. Он поставлял дорогую черепицу, строил церкви, получил тройной барыш на постройке общинного управления в Ягодове. А тут еще пошел слух, что коммунисты потребовали от Народного собрания отдачи под суд всех нажившихся на войне и конфискации у них награбленного богатства. Дома Думанов бесновался, скрежетал зубами, чуть не выл от злости, но на людях говорил:

— Что ж, пускай. Поделом тем, кто грабил. А я все, что имею, честным, законным путем добыл.

— В поте лица нажил! — пояснял Сокол, подмигивая товарищам.

Думанов прекрасно понимал, что после Стаменова самым большим влиянием на рабочих, крестьян и молодежь села пользуется Сокол. Сперва Думанов сердился на этого дерзкого на язык смутьяна, все собирался выгнать его с фабрики, но потом раздумал: на носу выборы, того и гляди закон об отдаче под суд нажившихся на войне пройдет, не лучше ли попробовать по-другому? Кто устоит против денег? Не выдержит Сокол. Только нужно обделать это дельце осторожно. И Думанов стал обращаться с ним ласковей. Как-то раз он сказал ему:

— Пришли своего Живко. Пусть выберет себе пару старых ботинок Симеона. Мы с тобой друзья и должны помогать друг другу.

Заглянув в хитрые глаза фабриканта, Сокол хлопнул ладонью по гладкой форме пресса:

— Когда это Живко в ботинках ходил? Когда солнце, босиком бегает, а по слякоти и в царвулях пошлепает, не беда.

Но хотя Сокол не оценил доброту Думанова, последний не отказался от своего намерения. Он ждал удобного случая, чтобы заманить парня в ловушку. Скоро такой случай представился: началась постройка школы.

Однажды утром Думанов позвал Сокола к себе в контору и, усадив, завел такой разговор:

— Послушай, Сокол, ты хоть и задира и, случается, злишь меня — бог тебе судья! — но я тебя люблю за то, что ты умен, сметлив и руки у тебя золотые. — Думанов хорошо обдумал свои слова. — Вот что я хочу тебе сказать, — продолжал он, облокотившись на стол. — Я взял подряд на постройку школы. Мне нужен человек с наметанным глазом в надзиратели. Свой человек, верный, честный и опытный. Что скажешь? Согласен ты взяться за такую работу? Поденных будешь получать вдвое больше против теперешних.

Положив большие руки на залатанные, мокрые, покрытые грязью колени, Сокол слушал с легкой усмешкой. Он ответил не сразу, а долго молчал, мигая.

— Ну, говори!

— Что ж, ладно. Не знаю только, гожусь ли для такого дела.

— Раз я тебя выбрал, значит годишься.

В глазах Сокола загорелся лукавый огонек:

— По правде говоря, бай Антон, удивляет меня твое предложение. Откуда вдруг, старый разбойник, у тебя ко мне такое доверие взялось?

Думанов нахмурился:

— Слушай, мы с тобой здесь одни, и я всякое лыко в строку ставить не буду. Но на людях выражайся осторожнее.

— Ладно, ладно!

— Откуда у меня к тебе доверие? Вы тут меня совсем захаяли. Думанов такой, Думанов сякой. А ведь я скольким помогал, сколько народу на селе благодаря моей фабрике кормится… Так говори. Нужно сегодня покончить с этим делом: завтра начнем известь, кирпич возить; все это надо записывать, всему учет вести.

— А может, до завтра подождешь? Я бы подумал, — сказал Сокол.

— Чего тут думать?

— Со стариком посоветоваться надо.

— Что ж, поговори. Твой отец не даст тебе дурного совета.

Но Сокол не стал говорить с отцом, а пошел прямо к учителю.

— И как же ты решил? — выслушав Сокола, поднял на него глаза Стаменов.

— Да думаю согласиться, — ответил тот, выпятив грудь и засунув руки в карманы, полные кирпичной пыли.

Не поняв шутки, Стаменов нахмурился и отложил книгу, которую читал. Откинулся на стуле и пристально посмотрел на парня:

— Думаешь согласиться? А не слишком ли дешево продаешься?

Сокол ответил не сразу, но глаза его смеялись. Он почесал переносицу: это означало, что он очень доволен своей шуткой.

— Как ты мог подумать, бай Горан, что я на это способен? Неужели не понимаешь, куда я мечу?

— Не понимаю.

— Бай Думанов решил меня оседлать, но забыл, злодей, что я лошадь необъезженная и на себя верхом садиться не позволю. Я его скину. Только сначала найду хорошую лужу, куда скинуть. Этой лужей будут выборы.

— Что-то непонятно.

— Он хочет играть мною, подкупить меня. На носу выборы. Значит, ему страшно. А мы на фабрике этим воспользуемся и прижмем его, чтобы он нам поденные увеличил. Ловко придумано?

На другое утро Сокол заявил Думанову:

— Не подхожу я, бай Антон, для такого дела. Но если ты поденные на фабрике нам увеличишь, мы не обидимся.

Думанов потемнел, как туча:

— Я не собираюсь всем поденные увеличивать. Тебе кое-что могу уделить, только при условии, чтобы ты держал это в тайне.

Глаза Сокола гневно сверкнули из-под косматых бровей:

— За кого ты меня принимаешь? Чтоб я тайком от товарищей пенки снимал! Этому не бывать!

— Погоди, чего ты хорохоришься? Я сам на этой фабрике еле концы с концами свожу.

— Ишь ты!

— Ну да. Ведь черепица — сезонное производство. Ты же знаешь: как похолодает, она больше не сохнет. Приходится закрывать фабрику до лета.

— Ты и за сезон успеваешь мошну себе набить. Давно пора увеличить нам поденные. Жизнь вздорожала в десять-пятнадцать раз, а мы что? Поденные против довоенного всего вдвое-втрое выросли.

В обед Сокол собрал рабочих. Он рассказал им о сделке, предложенной Думановым.

— Хитрец! Волк в овечьей шкуре! — заметил кто-то по адресу фабриканта.

Рабочие выбрали делегацию из трех человек и послали ее к Думанову. Тот сначала вскипел, но рабочие заявили, что если он их требования не выполнит, они бросят работу. Наконец он согласился увеличить поденные, но только на десять процентов, а не вдвое, как требовали они.

— Нечего сказать, расщедрился! — негодовали рабочие.

— Нашим потом живет, а весь от злости позеленел, грабитель, когда пришлось на прибавку согласиться!

В самом деле, Думанов рвал и метал из-за того, что Сокол не только не поддался на уговоры, а еще его же провел… Но делать нечего — сейчас, перед выборами, нужно помазать им по губам. И, сердито листая толстым пальцем свои конторские книги, Думанов мысленно грозил Соколу:

«Я ему покажу! Дай только выборы пройдут!»

Глава пятая. Дорогой гость

Было воскресенье. Солнечным октябрьским утром перед домом Стаменовых играла орава ребятишек. Они прыгали через высохшую канаву у дороги, резали тростник в соседнем болоте, мастерили трещотки, кричали, галдели на всю окрестность.

Воробьи привыкли к ребятам, не пугались их и стайками перепархивали по кустам терновника, осыпанным крупными, в белом пушке ягодами.

— Давайте сделаем терновицу! — крикнула Зорка и принялась набивать карман фартучка терном.

Остальные последовали ее примеру.

Насыпав терну в горшок и добавив немного меду, ребята оставляли все это на несколько дней бродить; получался кисловатый компот — терновица.

Пока они собирали терн, Стаменов, сидя без шапки на скамейке на солнышке, качал на коленях соседского малыша, беседуя в то же время со старшими детьми, среди которых были Мирка и Калин, вернувшиеся накануне вечером из Берковицы.

Калин очень любил эти воскресные осенние утра. Завтра опять гимназия, но сегодня можно досыта наслушаться о русской революции, наглядеться на отца с матерью, побыть в родном доме. Осень стояла дивная, прекрасная. Леса будто покрылись цветами, до того они зепестрели осенними красками. Ореховый лес у реки порыжел, березы и осины стали желтыми, как янтарь. На холме закраснели мелколистые дикие груши. А вдали по горным склонам огненными языками побежали вниз длинные полосы кустарника. Воздух был так прозрачен, что на фоне неба отчетливо вырисовывались самые тонкие ветки. Все вокруг сияло; только крестьяне, шагавшие за упряжками тощих волов, выглядели жалкими, оборванными, изможденными. Им трудно жилось. Калин глядел на них с сочувствием и любовью.

Увлеченные разговором, Стаменов и собравшиеся вокруг него ребята не обратили внимания на спускавшуюся по берковицкой дороге пролетку. Только малыши загляделись в сторону перевала. Почтовая таратайка прибывала из Берковицы обычно только в одиннадцать. Кто же это мог быть так рано?

Старая, потертая пролетка остановилась на перекрестке, шагах в пятистах от дома Стаменовых. Вокруг нее стал собираться народ; через минуту парнишка в красной рубашке отделился от толпы и помчался по прямой, как нитка, дороге к селу. Рубашка его раздулась парусом. Это Живко. Такую яркую красную рубашку носил он один. Ему только что ее сшили.

Юный скороход в одно мгновение домчался до Стаменовых. Задыхаясь, блестя глазами, охваченный волнением, даже как будто чем-то испуганный, он еще издали замахал рукой и крикнул прерывающимся голосом:

— Учитель! Беги скорей!

Стаменов удивленно посмотрел на него:

— Что случилось? Инспектор приехал?

— Какой инспектор! — нетерпеливо махнул рукой Живко. — Скорей, учитель, Карл Маркс приехал на извозчике!

— Карл Маркс?

Живко перевел дух и, еле стоя на месте от волнения, поправляя свой потертый ременный пояс, крикнул, указывая на перекресток:

— Там! Тебя спрашивает! Беги!

— Постой! Какой Карл Маркс?

— Говорю, Карл Маркс!

— Карл Маркс давно умер! — с улыбкой возразил Стаменов, глядя на перекресток.

Живко, нетерпеливо дергавший Стаменова за руку, вдруг остановился в растерянности.

«Так кто же там, в пролетке, сидит?» — как бы спрашивал он всем своим видом.

Глядя в недоумении на учителя, он хотел что-то сказать, но запнулся и вдруг, вспомнив, закричал:

— Да ведь это самый большой человек! Тот, кто о социализме написал… Это… — Живко ударил себя по коленке. — Хорош я! Это не Карл Маркс. Это дедушка Благоев приехал на извозчике! Слышу, говорят: «Самый большой человек», ну, я…

Он вспыхнул до ушей, услыхав дружный смех окружающих.

Но тут уж заволновался Стаменов. Сняв малыша с колен, он побежал к перекрестку, где быстро росла толпа крестьян. Ребята, потянувшись за ним, запрудили дорогу: некоторые, во главе с Живко и Калином, обогнав Стаменова, помчались к пролетке.

Калин и Живко уже слышали от отца о первом социалисте Болгарии — Димитре Благоеве, «Дедушке». По волнению отца Калин понял, что на селе происходит что-то необычайное. Он со всех ног кинулся к пролетке вместе с другими. Человек, портрет которого вот уже много лет украшает отцовскую библиотеку, приехал к ним в Бистрицу. Еще когда они были маленькие, отец, указывая на портрет, говорил им:

«Это Димитр Благоев. Мой учитель».

Калин, тогда еще ученик третьего класса прогимназии, спрашивал:

«А какому предмету он учил тебя, папа? Арифметике?»

Арифметика была для него самой трудной наукой.

«Нет, не арифметике, — отвечал отец. — Он учил меня жизни. Социализму. „Дедушка“ сделал меня человеком, показал мне и многим другим, как трудящиеся, бедняки должны бороться в жизни с неправдой, для того чтобы все люди на земле стали счастливыми. Он мой учитель и учитель всех социалистов Болгарии. Димитр Благоев — великий человек».

И вот этот великий человек, на чей портрет Калин вместе с другими детьми смотрел с восторгом, не смея даже мечтать, что когда-нибудь встретит его живого, приехал к ним в село и спрашивает отца. Чем ближе был Калин к пролетке, тем сильней билось его сердце — от бега и от волнения. Добежав, он остановился в тревоге и оглянулся, идет ли отец. Как без него подойти к великому человеку? Беспокойно, робко всматривался мальчик в толпу собравшихся. Но нигде не мог увидеть Димитра Благоева.

Калин представлял себе учителя отца, Димитра Благоева, каким-то необыкновенным человеком, высоким, выше всех, не похожим на остальных людей. Но тут такого не было. Среди крестьян и двух городских — портного и сапожника, которых Калин уже встречал в Берковице в клубе коммунистов, — он увидел только улыбающегося старика с мягкой белой бородой и зачесанными за уши длинными волосами с проседью. Чудным, живым, светлым взором оглядывал старик встретивших его, улыбаясь дружески и словно извиняясь за то, что так взбудоражил их своим появлением. Увидев отца Калина, он улыбнулся еще радостней и быстро протянул ему руку, которая казалась такой же доброй, как его глаза. На ней синели тонкие жилки.

Никогда еще Калин не видел своего отца, человека веселого и грубоватого, таким взволнованным и смущенным. Даже когда берковицкие жандармы ворвались однажды в бистрицкий клуб, чтобы разогнать собрание коммунистов, отец не растерялся: он так едко высмеял жандармов и так ловко окружил их плотным кольцом крестьян, что им пришлось умолкнуть и простоять все собрание навытяжку у дверей, как арестованным. А сейчас отец улыбался счастливо и смущенно, как улыбался сам Калин, когда отец хвалил его за что-нибудь.

Тихим, ласковым голосом, не выпуская руки Стаменова, Димитр Благоев заговорил:

— Я был в Берковице, товарищи, и решил заглянуть к вам в Бистрицу. Расскажите, как у вас тут дела. Как вы живете? Готовы ли к выборам? Я к вам приехал не для публичного выступления, а просто так, поговорить. Времени у меня мало, через два-три часа я должен ехать обратно.

— Наши товарищи на селе не простят мне, если я не созову их повидать тебя, — сказал Стаменов.

Кто-то предложил:

— Зачем нам забираться в клуб? Пойдемте лучше все в лес, на свежий воздух.

Димитр Благоев посмотрел на сияющие в солнечных лучах желтые кроны ореховых деревьев, и в зрачках его отразился мягкий свет осени.

— Согласен. Пошли в лес.

Стаменов разослал мальчишек за остальными членами сельской партийной группы. И все направились к ореховому лесу, который тянулся по всей долине, взбирался на холмы, становясь прозрачно-желтым, и сбегал по овражистым склонам к реке, мешаясь там с красными кустами боярышника. Опавшие листья шуршали под ногами. Все теснились, стараясь быть поближе к гостю. Каждому хотелось слышать, что он скажет, не пропустить ни слова, будто все знали, что другого такого случая в жизни не представится. Ребятишки вертелись под ногами у взрослых.

Димитр Благоев шел медленно, опираясь на палку, останавливался на крутых спусках и оглядывался по сторонам, радуясь, как ребенок, красоте осенних лесов и полей.

На одной озаренной солнцем поляне, где еще цвели осенние крокусы и желтели высокие папоротники, все остановились и уселись вокруг «Дедушки». Из села поминутно подходили новые рабочие и крестьяне — не только члены партии и сочувствующие, но и беспартийные. Группа все росла. Уже спелые грецкие орехи, висевшие двояшками и трояшками на ветвях, треснув в своей коричневой кожуре, падали при каждом дуновении ветра.

— Как у вас много орехов! — заметил «Дедушка».

Сокол вскочил, тряхнул несколько ветвей, очистил орехи от кожуры, расколол их в своих крепких, как клещи, руках и преподнес «Дедушке». Гость взял молочные ядра в рот, попробовал, похвалил. Ребята, услышав, что орехи ему понравились, кинулись все во главе с Живко и Калином в орешник. Теперь им был не страшен сторож. Они подбирали орехи с земли, сбивали их прутьями, лезли на деревья. Набирали полные шапки.

— Надо их наколоть! — крикнул кто-то.

Лес загремел, как кузница. Стучали камни, трещали молодые грецкие орехи. «Дедушка» засмеялся: ему стало весело, глядя на ребят, но орехов он взял себе совсем немного.

— Пусть дети едят. Ешьте, ребята, растите, будьте хорошими борцами! — говорил он, возвращая им шапки, фуражки и кепки с наколотыми орехами.

Вскоре вся поляна вокруг гостя загудела, как улей. Пришло больше сотни крестьян, учителей, рабочих черепичной фабрики.

— Пробуждается народ! — с удовлетворением промолвил «Дедушка», оглядывая толпу. — До войны тесных социалистов можно было по пальцам перечесть.

Наступила такая тишина, что слышен был шорох ветки, задетой птичьим крылом, шелест падающих листьев, ленивое журчанье воды меж старых, покрытых мхом камней. Димитр Благоев заговорил; Калин вдруг увидел: «Дедушка» стал совсем другим; во взгляде его появились до тех пор скрытые сила, воля, твердость. Он рассказывал крестьянам о социализме, о великой русской революции, о светлом будущем коммунизма. О многом говорил он, но Калину особенно запомнились такие слова:

— Социализм — это учение об освобождении рабочих от гнета капиталистов, это также учение об освобождении бедных трудящихся крестьян, всего народа. Земледельческаяпартия Стамболийского, Земледельческий союз^[28] создали кое-какие законы, выгодные для беднейшего и среднего крестьянства. Но Земледельческий союз ведет сословную борьбу только с крупной городской буржуазией. И некоторые правые руководители тащат его по неверному пути. Только союз рабочих и крестьян, союз всех трудящихся поможет нашему народу освободиться от экономического рабства и зажить счастливо. Такой союз способна создать одна лишь наша партия — партия коммунистов. Приближаются выборы в общинные управления, — продолжал он. — Вы должны разъяснить крестьянам, за что боремся мы, коммунисты. Составьте список кандидатов и выберите самых честных, самых лучших товарищей. Коммунист — член общинного совета должен знать, что он идет в общинный совет по воле партии, чтобы служить не себе, а народу. Конечно, пока центральная власть в руках буржуазии, чорбаджиев, общинные советы мало что могут сделать для народа. Но сколько бы они ни сделали, все это пойдет на пользу, послужит хорошим примером. Кроме того, в общинном совете коммунисты будут разоблачать буржуазные партии, которые обманывают и грабят народ. Итак, товарищи, смело вступайте в борьбу, боритесь всеми силами и не забывайте, что мы служим народу. А народ — это мы все, трудящиеся нашей страны.

После беседы в лесу на перекресток вышло провожать старого учителя чуть не все село. Даже жандармы с почтительным удивлением смотрели издали на вождя коммунистов. Старая пролетка, на которой приехал и теперь уезжал Димитр Благоев, была вся засыпана цветами. Из нее виднелась только убеленная сединой голова «Дедушки». Полные силы, прекрасные лучистые глаза глядели на всех с таким выражением, словно хотели еще раз напомнить о том, как светел и велик идеал, которому служит этот человек и которому он учит служить трудящихся.

Глава шестая. Молодежь на передовой

По субботам, вернувшись домой, Калин и Живко проводили время с товарищами — деревенскими ребятами, а иногда ходили в горы с дровосеками; они приносили оттуда целые корзины горной малины и ошеломляли Андрея с Зоркой рассказами об огромных водопадах, о сернах и оленях, о встречавшихся им чуть не на каждом шагу медведях. Поняв, что его обманывают, Андрей начинал хмуриться, но Зорка беззаветно верила всему.

Случалось, ездили Калин и Живко с арбой кого-нибудь из товарищей помогать ему на уборке кукурузы; возвращались они исцарапанные колючками, но всегда привозили подарки: мешок початков и пузатую тыкву.

В одно воскресное утро, когда Живко пришел за Калином, Стаменов задержал их.

— Вы куда, ребята?

— На бахчу, папа.

— Гм! Арбузы — штука соблазнительная. Пожалуй, мне вас не переманить. А я хотел взять вас в клуб.

— Зачем?

— Скамейки туда перенести, украсить его. Скоро выборы, надо для собраний помещение приготовить. Товарищи мне эти хлопоты поручили.

Калин и Живко переглянулись.

— Мы пойдем с тобой, — заявили они в один голос. — А на бахчу успеем после обеда.

— И я тоже! — встрепенулся Андрей.

— Ну конечно, без тебя дело не обойдется! — крикнула мать из кухни.

— Мирка, а ты как? — спросил Стаменов. — Ты у нас мастерица по части украшения.

Через четверть часа вся семья Стаменовых ушла в клуб; только мать осталась дома готовить обед.

Партийный комитет снимал под клуб старую лавку в середине села. Коммунисты сами оштукатурили ее, починили двери, перетащили из дома Стаменовых несколько старых стульев, скамейку, и народ стал туда похаживать. Только сидеть было не на чем; пришлось заказать новые скамейки.

У самого клуба Стаменов вдруг свернул в боковую уличку.

— Ты куда, папа?

— О-о! Папа забыл дорогу в клуб! — весело всплеснул руками Андрей.

Но Стаменов как ни в чем не бывало шагал дальше. Он остановился у домика с широкими синими ставнями, обитыми жестью. Здесь находилась столярная мастерская Петра Златкова, члена партийного комитета. Хозяин ждал их в праздничной белой рубахе, засунув за ухо карандаш и держа плотничий метр в руках. Посреди мастерской, засыпанной кудрявой стружкой и опилками, громоздились сложенные друг на друга еще совсем белые, новенькие скамейки. Стружка весело шуршала под ногами у ребят.

— Ах, какие красивые! Это для клуба? Ты их сделал, дядя Петр?

Ребята разобрали скамейки, поставили их в ряд, попробовали, удобно ли на них сидеть; неугомонный Андрейчо посидел на каждой по очереди.

— Крепко сколочены, дядя Петр! Как ни гни, хоть бы что!

— Только недоставало, чтоб под таким великаном гнулись! — пошутил отец.

Калин, Живко, Мирка и Андрей по двое начали перетаскивать скамейки в клуб.

По дороге за ними увязалась целая толпа ребятишек — помогать. В клубе опять испытали прочность скамеек. Между тем Стаменов и Мирка принялись развешивать новые портреты Карла Маркса, Энгельса и Димитра Благоева, присланные из Берковицы. Они еще выбирали, где лучше повесить, а клуб уже заполнила молодежь. Собрался весь партийный комитет: Стаменов, столяр Петр Златков, высокий, сутулый синеглазый крестьянин с русыми усами Добри Добрев, плотный, с темными обожженными пальцами заскорузлых рук слесарь Симо. Он принес с собой молоток, осмотрел как следует дверь, подвинтил шурупы замка… Пришел длинный, как жердь, в своей высокой шапке, вечно улыбающийся Медарский. Не заставил себя ждать и фотограф Георгий Янков, как всегда щеголеватый, в начищенных до блеска сапогах. Он недавно вернулся из плена, с греческих островов, и молодежь осаждала его бесконечными расспросами. Да он и сам любил поговорить. Умение сходиться с людьми выработалось у него еще до войны, когда он обходил села и ярмарки со своим аппаратом.

И теперь он кинулся помогать Мирке развешивать портреты. Следя за тем, как она, взобравшись на скамейку, передвигает портрет седовласого Маркса, Янков забегал то справа, то слева, пятился назад, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, прищуривал глаза и, протянув руку, щёлкал пальцем, будто нажимал кнопку фотоаппарата:

— Один момент! Чуть влево! Наклони голову. Вот так! Отлично! Спокойно! Готово! — И, забыв даже, что он не фотографирует, добавил: — Благодарю вас!

Когда портреты были наконец развешаны, все скамейки принесены и в клубе запахло свежей смолистой сосной, Стаменов окинул взглядом собравшихся:

— Раз все в сборе, откроем заседание комитета. Поговорим о том, как собрать деньги, чтобы расплатиться с Петром.

— За работу я не возьму ни гроша. Вы мне заплатите только за материал, — сказал Златков, с удовольствием оглядывая сколоченные на славу скамейки.

— Даже если так, все равно без средств нам не обойтись. Клубу необходима библиотека… А не устроить ли нам вечеринку? Можно будет использовать ее и для предвыборной агитации…

— Вечеринку! Вечеринку! — закричали парни и девушки.

Стаменов улыбнулся в бороду. Видно, у всех душа по веселью истосковалась, особенно у молодежи.

Все сразу заговорили, перебивая друг друга. Заспорили о том, как устроить сцену, какое арендовать помещение. Молодежь, окружив фотографа, мастера петь народные песни, решила создать хор.

В то же утро началась и подготовка к вечеринке. Все наперебой выдумывали номера, вносили предложения.

— Посмотрим, на что вы годны! — шутливо грозил Стаменов. — Молодежь — на передовую! Помните: тут не только веселая вечеринка, но и предвыборная борьба, и политическое наступление!

Через две недели все приготовления были закончены. Сняли самое большое помещение на селе — корчму постоялого двора, где еще до войны устраивались собрания и вечеринки; был назначен день: одна из ближайших суббот. Из Берковицы на вечеринку пришли все проживавшие там бистричане, среди них Мирка, Калин и Живко.

Узнав еще в Берковице, что Боянка тоже будет на вечеринке, Калин с сокрушением поглядывал на свои царвули. Отец так и не купил ему новых ботинок: не хватило денег, да и у сапожника Милуша не было кожи. В конце концов, придя домой, Калин взмолился отцу:

— Ты ведь хотел заказать для меня дяде Милушу деревянные башмаки! В чем же я пойду на вечеринку?

— Я сам тебе сделаю, — объявил Стаменов. — Лучше дяди Милуша смастерю, вот увидишь!

И повел Калина в подвал; за ним побежали малыши, Андрей и Зорка, без которых в доме ничего не делалось.

* * *

В подвале Стаменов отгородил себе уголок, самый светлый, и устроил там нечто вроде маленькой слесарной и столярной мастерской. На стене висели всевозможные инструменты: молотки, клещи, рубанки. На земляном полу валялись примусы, чайники, ржавые ножницы, колесики и катушки разных размеров, ящички с гвоздями и шурупами, даже деревянные колодки для обуви. В одном углу стояла маленькая наковальня. Все можно было найти в этой мастерской, и нередко крестьяне шли к учителю за гвоздями или шурупами, которых не могли достать в лавочке.

Здесь Стаменов часто работал в свободное время. А в погожие дни выносил инструменты на двор и там стучал молотком, сооружая или чиня стулья, ящики, столы. Он сколотил кровати для ребят. Сам сложил печку во дворе. Всклокоченный, с кудрявыми сосновыми стружками в бороде, Стаменов целыми часами стоял, согнувшись над длинным дубовым столом, чертил, обдумывал. Умел он и красить и приготовлять чернила из чернильного орешка. В его библиотеке, кроме марксистской, педагогической, медицинской литературы, романов и стихов, можно было найти книги по математике, физике, химии.

Все его дети перечитали по нескольку раз книгу «Мученики науки». Она так им нравилась, быть может, потому, что они связывали то, о чем в ней рассказывалось, с неустанной деятельностью отца и его уменьем делать разные полезные предметы.

В этой-то мастерской Стаменов и принялся мастерить Калину башмаки на деревянных подметках — необыкновенные, чудесные. Целых два часа он упорно работал. Оторвал от своих старых ботинок дырявые подметки и прибил к хорошо сохранившемуся кожаному верху деревянные; а для того, чтобы они сгибались, предварительно разрезал их поперек под самыми пальцами и соединил куски ремешком. За несколько часов до вечеринки башмаки были совсем готовы.

Сперва Калину казалось, что они выйдут очень красивыми; но после того как отец обил деревянный рант кожей, они стали какие-то грубые, странные на вид. Все же Калин надел их; к радости отца, оказалось, что они не жмут: Калин мог ходить в них свободно. Но Живко, увидев их на Калине, воскликнул:

— Ты в этих чурбашках на вечеринку собираешься? Уж лучше босиком, как я!

Стаменов метнул на него укоризненный взгляд. Живко спохватился и, видя огорчение Калина, стал их расхваливать: все-таки, мол, недурны! Но с этой минуты Калин уже не чувствовал себя в них так хорошо. Радость его улетучилась, и пока в доме шли сборы на вечеринку, он с досадой рассматривал свои ноги в обновке.

— Да их почти не видно из-под брюк, — утешала мать. — И они мне нравятся.

Калину было не по себе, так как он знал от продававших билеты, что Боянка с матерью тоже будет на вечеринке. Долго стоял он перед зеркалом охорашиваясь. В конце концов он успокоился. Действительно, из-под новых длинных грубошерстных брюк ботинки были не особенно видны. Да и мать сказала:

— Чем больше я на тебя смотрю в этих башмаках, тем больше они мне нравятся. Настоящий мастер твой отец!

Наконец все были готовы и вышли из дому. Ночь была темная, поэтому взяли фонарь с большой свечой. Дул ветерок, и дрожащее пламя фонаря то чуть не гасло, то снова озаряло радостно взволнованные лица Андрея, Калина и Мирки, шагавших с фонарем впереди. За ними шли отец с матерью, ведя за руку Зорку. У Андрея не было башмаков, но погода стояла сухая, и он шел на вечеринку в новых войлочных тапках, ступая гордо: на носках тапок были вышиты красные розы. Обшитые клеенкой подошвы поскрипывали.

В старой корчме, где на стенах темнели пятна и оконные рамы еле держались от ветхости, было светло и шумно. Стаменовых встретили, как первых людей на селе. Распорядители засуетились, усаживая их на отведенные места.

С первого взгляда Калину стало ясно: Боянки еще нет. Это его успокоило, но в то же время он пожалел, что она не видит, какое внимание оказывают его отцу и всей семье. Зато он мог, сидя на своем месте в одном из первых рядов, сейчас же увидеть, когда она войдет. Народ все шел. При каждом хлопанье двери начинали качаться две большие лампы с эмалированными абажурами, подвешенные к потолку, на котором местами осыпалась штукатурка и проглядывали балки. Зорка посматривала на эти качающиеся лампы не без страха. Для сцены было отведено узкое пространство, отделенное красным занавесом. Несколько столов, составленных вместе и связанных за ножки, чтобы не разъезжались, служили подмостками, достаточно высокими для того, чтобы артистов было видно отовсюду. Это было изобретение фотографа Янкова.

На пороге появилась высокая женщина в темносинем платье из блестящей материи, за ней — Боянка. Позади них — черноглазый мужчина в мягкой фетровой шляпе, с усами, завитыми, как бараньи рога: Боянкин отец.

Они сели с левой стороны, ближе к сцене на один ряд. Боянка еще прежде, чем села, заметила Калина; она улыбнулась и кивнула ему: но у нее был такой важный и гордый вид в новом голубом платье, что ему показалось, будто она вовсе не дорожит его дружбой. Он привстал, ответил на ее поклон, и когда сел, лицо его пылало. Хорошо, что отец с матерью, занятые разговором, не заметили того, что произошло.

Наконец прозвонил колокол, на сцене заскрипел самодельный блок, изготовленный столяром Златковым по указаниям Стаменова, и красный занавес начал подниматься, коробясь и неправильно свертываясь в трубку, так что вся публика с замиранием сердца ждала: вот-вот сорвется! Но в конце концов он благополучно поднялся. Хор молодых учителей, учительниц, парней и девушек, чьи ноги в начищенных до блеска башмаках и новых царвулях зрители имели полную возможность подробно рассмотреть, пока поднимался занавес, предстал перед публикой и запел:

Фотограф Янков в черном пиджаке с воодушевлением дирижировал обструганной кизиловой палочкой. Хор спел подряд три марша: за «Дружной песней» последовали «Знамя красное» и «Брезжит с востока сиянье зари». В публике подпевали.

Потом на сцену вышел чубатый юноша, ученик восьмого класса врачанской гимназии, и продекламировал стихотворение Димитра Полянова^[29] «Низвергнутые кумиры». Все удивились, как это он выучил наизусть такое длинное стихотворение. Он еще не кончил, как в открытые окна ворвался дикий гвалт: свист, хрюканье, кукареканье. Все повернулись в ту сторону. Декламатор стал читать громче, но и гвалт усилился.

Сокол и Страхил, которым была поручена роль контролеров, переглянувшись, бросились наружу.

— Это провокаторы! Закройте окна! — крикнул кто-то в публике.

— Не надо! — остановил другой. — Сокол туда пошел. Он им вправит мозги! Перестанут!

В самом деле, снаружи послышался топот бегущих ног. Крики утихли. В дверях опять появились Сокол и Страхил, раскрасневшиеся, веселые.

— Эх, попадись они нам в руки! — шепнул Сокол.

— Кто ж это был?

— Народняцкие сынки.

Декламатор кончил чтение под бурю рукоплесканий. Ему хлопали не только за удачное исполнение, но и за то, что он не растерялся во время обструкции.

После декламатора выступил лучший мастер рученицы^[30] парикмахер Здравко Плясун с юмористическим рассказом. Он придавал своему лицу то веселое, то печальное выражение, смеша своей мимикой больше, чем самим рассказом. Его много раз вызывали на бис. Он прочел еще несколько юморесок: о бегстве царя Фердинанда, о Радославове, о глупом немецком офицере… Публика развеселилась. Все шло как по маслу. Другой парикмахер и один учитель исполнили дуэт на мандолине и гитаре. Сельский кузнец продекламировал стихотворение Христо Смирненского^[31] «Москва». Одна из учительниц спела народную песню. Потом вышел кавальджия^[32].

В этот момент за дверью поднялся невероятный шум. Кто-то ломился внутрь, кого-то не пускали. Сидевшие в передних рядах повернули головы к выходу.

— Тише! Что там такое?

Но шум не прекращался. Дверь распахнулась. Мелькнули жандармские фуражки, мундиры, шашки.

— Полиция! — пронесся шепот по рядам.

Некоторые вскочили с мест. На многих лицах выразился страх. Даже кавальджия вдруг сфальшивил, пискнул и умолк. Послышались грубые оклики жандармов:

— Расступись! Дай дорогу! Собрания запрещены!

— Это не собрание! Это вечеринка, дядя! Ты же видишь! — крикнул Сокол, покрывая шум.

— О политике рассуждаете!

— Ты видишь: женщины, дети. Какая политика? У нас разрешение.

— Только не на собрание!

— Да говорят тебе, у нас не собрание!

— У нас вечеринка!

— Насчет выборов агитируете! Кончай вечеринку! Расходись по домам! — выступил вперед здоровенный старший с хлыстом в руке.

— Ишь расходился! Дома бабами командуй!

— Люди деньги платили!

— И то правда! Мы деньги платили! — раздались голоса.

— Разойдись, говорю! — гаркнул старший.

Остальные трое тоже заорали, схватившись с парнями.

— Они пьяные! — кричал кто-то. — Насосались винища!

— Как пиявки!

— Вон тот весь распух, как губка! Глаза, словно у жабы, на лоб вылезли!

— Осади, дай дорогу! — бесновался старший, пуская в ход кулаки против тех, кто преграждал ему путь.

— Убери лапы, бай Миндо! Мои побольше твоих! — оттолкнул его Страхил.

— Вон! Вон отсюда, говорю! Собрание закрыто! — бушевал старший.

Народ переполошился. Многие в самом деле испугались. Но парни, кинувшись на помощь Соколу, стали оттеснять жандармов к двери.

— Добром не уйдете — взашей вытолкаем!

— Как ты смеешь? Прочь с дороги!

— Эх, дядя! Не больно твоих нашивок испугались! Не такую похлебку на фронте хлебали! Ученые!

— Не сметь!

— Осади!

— Вон отсюда!

Началась рукопашная. Женщины подняли крик.

В волосатой руке старшего мелькнуло длинное черное дуло револьвера.

— Вон отсюда, стрелять буду!

Женщины завизжали, прижимая к себе детей. Какая-то девочка заплакала.

— Эй, чучело огородное, ты что, детей пришел сюда пугать? — крикнул Сокол, хватая старшего за руку.

На головы жандармов посыпались удары. Послышалась ругань. Тут к дерущимся протолкался учитель Стаменов.

— Стойте! Милко, что делаешь? — прикрикнул он на одного жандарма, который тоже вынул револьвер. — Ведь ты моим учеником был. Как тебе не стыдно? Слушайте, что я вам скажу.

В зале притихли. Плач девочки прекратился: мать закрыла ей рот рукой. Жандармы, красные, злые, еще выкрикивали что-то, но голос Стаменова перекрыл их голоса.

— Стыдитесь! — стал он их увещевать. — Ведь вы сельские ребята, а не тузы, не сынки чорбаджиев. Что же вы на людей, как бешеные, набрасываетесь? Не думайте, что мы вам тут позволим хозяйничать! У нас есть разрешение на вечеринку. А будете дальше буянить, мигом в подвал запрем. Но мы не хотим ссориться. Мы знаем, кто вас науськивает: это всё старые разбойники — радослависты и народняки… Вас прислали сюда те, которые под окнами хулиганили. А вы перестарались! Чем сидеть в подвале под замком, идите лучше к нам: мы вас, как порядочных людей, приглашаем к себе в гости. Садитесь и слушайте. А заметите что не так, скажите — мы изменим. Идите сюда! Ребята, дайте им стулья!

Старший стал упираться:

— Мне дан приказ разогнать вечеринку!

— Где приказ? Покажи!

— Устный, от кмета!

— Слушай, начальник, у нас больше нет времени. Либо милости просим к нам, будьте гостями и слушайте, либо, я уж вам сказал, мы вас в подвал запрем. Ничего не побоимся. Не те времена!

— Идите, убедитесь сами! Довольно ерепениться-то, — послышалось со всех сторон.

Жандармов пропустили вперед. Старший злобно озирался. Но он понимал, что податься некуда. Дюжие парни обступили его плотным кольцом. Гостей усадили. Старший спрятал револьвер, прошипев угрожающе:

— Что ж, посмотрим!

Он откашлялся и сел, держа одну руку на рукояти шашки, другую на кобуре. Остальные жандармы расположились возле него, видимо довольные тем, что все кончилось благополучно.

Учитель сел с ними.

Кавальджия опять заиграл песню о том, как Краль Марко освободил от проклятых басурманов-турок три вереницы невольников-болгар, скованных цепями.

— Ну, Миндо, как по-твоему, это политика?

— Это-то музыка. Я о другом…

Жандармы слушали с увлечением, разинув рот.

— Ну как, хорошо? — спросил Стаменов.

— Здорово! Так, подлец, пальцами и перебегает! Не уследишь! — ухмыльнулся один из жандармов.

Настала очередь Мирки. Она храбро вышла на сцену. Калин похолодел от страха: а вдруг жандармы рассердятся, начнут стрелять? Он смотрел то на Мирку, то на жандармов. Но Мирка пламенно, смело, не дрогнув, взволнованным голосом начала:

— Ага, о бунтовщиках заговорила! — проворчал старший.

— Это о тех, кто бунтовал против турецкого рабства, бай Миндо. Христо Ботева стихи. Дети в школе их учат. Пускай вот Милко тебе скажет.

— Верно, бай Миндо. Это в книге есть, что она читает. Мы учили.

— Гм! — промычал старший и умолк, надувшись и с еще большей важностью развалившись на стуле.

Тут опять на сцену вышел Здравко Плясун. Он шагнул вперед и слегка наклонил голову, как козел. Прежде чем он успел открыть рот, в зале уже засмеялись: знали, с чем он явился.

Насупившись, он провел рукой по своему бритому подбородку, прищурил один глаз, как бы меряя публику взглядом, и принялся высмеивать одного чорбаджию.

При первых же словах его все покатились со смеху. Засмеялись и жандармы. Только старший сохранял строгий вид, хотя его так и разбирало.

Здравко довел свой рассказ до конца.

Сухопарый жандарм с мышиной физиономией толкнул локтем товарища:

— Ловко это он! Молодец! Не в бровь, а прямо в глаз!

Старший так и не обнаружил ничего недозволенного. Только под конец насупился. Поставили сценку «Как радослависты проводят выборы». В темной комнате общинного управления происходит проверка опущенных в урну бюллетеней; в щелку подглядывает жандарм; обнаружив, что урна полна красных бюллетеней, радослависты подменяют ее другой, с фальшивыми бюллетенями.

— Вот хитрецы! Откуда им все известно? — шепнул один жандарм другому на ухо.

— Как есть! — промолвил Милко.

— Агитация! — рассердился старший.

— Да ведь это о радославистах! Дело прошлое!

Но кто-то громко крикнул из зала:

— Так было раньше, товарищи, но и теперь хотят сделать то же самое! Глядите в оба!

Старший метал злобные взгляды во все стороны: казалось, он готов разорвать тех, кто провел его за нос. Но ничего не поделаешь — концерт уже кончился.

Занавес опустился под дружные аплодисменты.

Все, повскакав с мест, отодвинули скамейки и стулья к стенам, чтобы очистить место для хоро. В одно мгновенье кларнет, скрипка и барабан наполнили зал гремучей, веселой музыкой. Все, взявшись за руки, закружились в пляске, радуясь, что жандармов удалось обуздать.

Калин увидел Боянку, сидевшую в углу, но не решился к ней подойти. Родители ее, важные, насупленные, сидели тут же, у стены. Когда начался свист под окнами и ворвались жандармы, брат Думанова поднялся было, чтобы идти домой, но жена дернула его за рукав и заставила снова сесть.

— Сиди! — сказала она ему. — Кто его знает, как обернется. Ты не смотри на Антона: с коммунистами тоже надо в дружбе жить. Посмотрел бы, как напали на его дом!

Исай Думанов остался до конца.

Но Боянка не думала о том, что беспокоило ее родителей. С счастливым видом она вертелась во все стороны. Возле нее стоял сын нового кмета Виктор, гимназист пятого класса, и она о чем-то с ним болтала. Виктор был глупый, распущенный мальчишка, известный всей гимназии лентяй, и Калину стало обидно, что Боянка разговаривает с ним, вся сияя.

Тут Живко потащил его танцевать. Калин опять вспомнил о своих деревянных башмаках. Он был рад, что в такой толпе и сутолоке их трудно заметить. Но только он начал плясать, произошло нечто неожиданное: башмаки так сильно застучали, что он в ужасе остановился как вкопанный.

Боянка танцевала как раз напротив и смотрела на него. Было ясно: она увидала, в каких он башмаках, поэтому так громко хихикнула.

Да-да, она слышит, как они отвратительно стучат, видит, какой он в них смешной… Калин готов был провалиться сквозь землю, но выйти из хоровода не смел: это значило бы публично признать свой позор. Бедный мальчик изо всех сил старался не стучать, и от этого только смешней подпрыгивал. А проклятые башмаки трещали и хлопали при каждом его движении, каждом шаге, потому что нельзя откалывать коленца гайдукской пляски, не притопывая.

Как только кончилось хоро, Калин вырвал руку из руки Живко и выбежал вон. Первый раз в жизни он мысленно упрекнул отца за то, что тот так его осрамил. Ему хотелось плакать от обиды.

Он остановился за длинной темной стеной постоялого двора и беспомощно огляделся вокруг. Потом побежал к реке — подальше от того места, где ему пришлось испытать это неслыханное унижение. Сел на берегу, в ста шагах от постоялого двора, и поспешно разулся. Но разве можно вернуться босиком на вечеринку? Лучше пойти домой. Все кончено. Она смеялась над ним и больше не захочет дружить с таким опозоренным. Может, разговаривает теперь с сыном кмета и они смеются над ним вдвоем. Никогда в жизни не чувствовал он себя таким несчастным.

Вода в реке светилась синими отблесками и в темноте казалась неподвижной. Только шум говорил о том, что она течет. Калин почувствовал себя всеми покинутым, как в те дни, когда отец еще не вернулся с фронта и приходилось ходить каждую ночь за хлебом.

А пока он сидит здесь такой несчастный, в зале веселятся, танцуют, смеются. Охваченный отчаянием, Калин начал мечтать о будущем. Пусть веселятся, пусть смеются над ним. Он тоже знать не хочет Боянку, никогда больше не взглянет на нее, не заговорит с ней. Будет жить в стороне от всех, будет трудиться, и придет день, когда имя его прозвучит на весь мир. Тогда она поймет, кого потеряла. Он прославится, люди будут показывать на него друг другу, и она сама спросит: «Не тот ли это Калин Стаменов, над которым я когда-то смеялась?» И, устыдившись, сама подойдет к нему.

Устав от этих сладких и мучительных мечтаний, Калин подошел к заднему окошку постоялого двора и заглянул в зал. Там все веселились, словно ничего не произошло. Вскоре послышались голоса, и он поспешно спрятался в тень. Боянка вышла с отцом и матерью, спустилась по каменным ступенькам. Калин слышал, как она о чем-то недовольно говорила матери, видно, хотела еще побыть с сыном кмета. Калин долго смотрел им вслед чуть не плача, так хотелось ему дружить с этой девочкой…

Когда Стаменовы вернулись домой, Калин скинул деревянные башмаки и объявил, что больше никогда их не наденет.

— Что, они жмут тебе?

— Нет.

— В чем же дело? — удивился отец.

Калин ничего не ответил.

Сбор с вечеринки оказался больше, чем ожидали. Златкову был заказан шкаф для библиотеки; купили книг.

— Ничего не скажешь, молодежь в грязь лицом не ударила, — заявил Стаменов. — Удачно получилось.

Только Калин был иного мнения.

Глава седьмая. Встреча в клубе

Через несколько недель после поступления Калин окончательно свыкся с гимназией и учителями. Учителя химии с «тяжелой рукой» он совсем перестал бояться. Да и остальные гимназисты скоро поняли, что химик не так уж страшен. Часто он приходил на уроки хмурый, но когда кто-нибудь отвечал хорошо, под его подстриженными щеткой, пожелтевшими от табака русыми усами появлялась чуть заметная улыбка. Как-то раз он даже не удержался и похвалил девочку, без запинки ответившую урок:

— Умница! Отлично!

Точно такой же похвалой наградил он и Калина, когда в первый раз вызвал его к доске. После этого Калин сразу почувствовал к нему симпатию. И когда учитель объяснял новое, Калин первый вызывался повторить. Зато он стал еще больше бояться математички Кунчевой. Ее часто видели уходящей из гимназии после уроков вместе с директором; с теми, кто хуже и беднее одет, она держалась гордо, пренебрежительно; стоило кому-нибудь из таких учеников, решая задачу, запутаться, она тотчас же на него набрасывалась:

— Тупица! Зачем ты сюда явился? Ступай лучше скотину пасти! Сам видишь, что только в пастухи годишься!

То же самое произошло и с Живко, когда он сбился, выйдя в первый раз к доске решать задачу.

— Тупица, баранья башка! Зачем ты сюда пришел?

— Учиться, — не растерявшись, бойко ответил Живко. — Если бы мы всё знали, тогда и школы были бы не нужны.

Математичка злобно, иронически усмехнулась:

— Да, но ты же ничего не понимаешь!

— Коли лучше объяснишь, пойму! — с притворной наивностью ответил Живко.

— Что? Я плохо объясняю? Как ты смеешь! — Она вскочила, длинная, худая, и хлопнула дневником по кафедре. Меловая пыль прыснула из-под переплета. Математичка побагровела от гнева; голубоватые глаза ее стали серыми, как пепел. — Марш на место! Я тебя проучу!

— Чем же я виноват? Ты сама сказала: учите от сих до сих.

— Замолчи! Не тебе мне указывать!

Живко сел на место. А она в ярости зашагала между партами, задрав нос и бросая на учеников уничтожающие взгляды. Голова ее тряслась от гнева, и пучок смешно прыгал на макушке.

— Ну и змея! — шепнул Живко Калину. — Так расхорохорилась, что даже яйцо на голове заплясало.

— Вс-стань! Что ты ему сказал? Ну, ты! — ткнула она пальцем в Калина. — Повтори, что он сказал тебе.

Калин залился краской. Нет, он не выдаст товарища. Надо соврать.

— Я не расслышал.

— Не расслышал? Тогда говори ты сам! — с грозным видом остановилась она перед Живко. — Ну!

— Я сказал, что к следующему разу лучше приготовлю урок.

Кунчева что-то прошипела и пошла к кафедре. С этого дня она на каждом уроке вызывала Живко к доске. И как только он сбивался, кричала на него:

— Пастух! Ничего не понимаешь!

Но Живко не сдавался. Как следует принявшись за арифметику, он скоро стал одним из первых в классе. И каждый раз, наблюдая, как он, постукивая мелом по черной доске, бойко выводит цифры, математичка зеленела от злости. Скоро она совсем перестала его вызывать.

Каждый раз Калин и Живко с радостью ждали урока болгарского языка. Веселая, всегда улыбающаяся учительница в розовой вязаной кофточке часто читала им рассказы и стихи, и мальчики были от нее в восторге. Полюбили они также учителя истории и учителя рисования, а особенно Димова. Но с ним происходило что-то смущавшее их и сбивавшее с толку, так что они не знали, что о нем и думать.

С некоторого времени Димов стал приходить в класс словно чем-то недовольный, сердитый. Лицо его как будто еще больше помрачнело; он стал чаще покашливать. Во время урока, молчаливо шагая между партами, он постепенно оживлялся, но вдруг прерывал объяснение, подходил к окну и долго смотрел на пожелтевшие метлы тополей перед гимназией. На них стаями садились вороны, их черные крылья отливали на солнце синевой.

После долгого молчания он продолжал прерванный урок.

Однажды гимназистов охватило страшное волнение. Приближались выборы, и в город приехал бывший радославистский министр. Во всех классах вспыхнули горячие политические споры, доходившие до драки.

Чем ближе подходили выборы, тем больше и старшие и младшие горячились и увлекались предвыборной борьбой. Спорили о том, кто победит, нападали друг на друга, ссорились, ругались. Большинство были на стороне своих отцов, но многие определили свои позиции самостоятельно.

Влияние коммунистической партии было огромно; развернув неутомимую просветительную деятельность, коммунисты привлекли на свою сторону много бедняцкой молодежи, чьи отцы, по неведению, слепо шли за буржуазными партиями радославистов, народняков и другими. Живко, видевший и слышавший Димитра Благоева, твердил всем и каждому:

— Если бы вы только его видели! Какой это справедливый человек! Только его партия — народная!

Живко спорил со всеми, агитировал за коммунистов во всем классе.

На переменах каждый спешил, опередив других, написать на классной доске свой лозунг. У доски происходили драки: одни писали, а противники их стирали написанное. Ни один лозунг не оставался на доске дольше минуты. Видя это, Живко решил схитрить. Классную доску можно было переворачивать, она держалась в раме на двух винтах. За несколько минут до урока Живко, поручив Калину отвлечь внимание Симеона Думанова и его товарищей, незаметно успел что-то написать на оборотной стороне доски и проследил за тем, чтобы до урока никто ее не перевернул. Вот перемена кончилась. Дежурный, стоя в дверях, крикнул:

— Идет!

Все кинулись к партам. Перед тем как сесть на свое место, Живко быстро и незаметно перевернул доску. Перед всем классом возник написанный крупными печатными буквами лозунг:

ЗАСТАВЬТЕ СВОИХ ОТЦОВ ГОЛОСОВАТЬ ЗА КОММУНИСТИЧЕСКУЮ ПАРТИЮ!

ОНА СПАСЕТ НАС!

Только усевшись на место, Симеон Думанов прочел лозунг. Он побагровел от злости. Даже выскочил было из-за парты, чтобы стереть ненавистную надпись, но тут в дверях появился классный наставник Димов, и ему пришлось вернуться на свое место. Гневно потерев свои жирные щеки, он огляделся, как пойманный зверь. Но ничего не мог поделать: лозунг остался на доске.

— Вот увидишь, Димов не сотрет. Он сам… — шепнул Симеон на ухо товарищу и добавил угрожающе: — Посмотрим, оставит или нет! Выведем его на чистую воду…

Классный наставник, войдя с журналом в руке, прошел мимо доски, сел на кафедру и велел дежурному перечислить отсутствующих. Тот громко назвал фамилии.

В это время Калину и Живко, да и Симеону с товарищем, зорко следившими за учителем, показалось, что тот взглянул на доску. Прочел или нет? «Прочел!» — решил Живко.

— Не может быть, чтоб не прочел! И ничего не сказал! Он наш! — шепнул Живко Калину.

«Прочел или нет? — ломал голову и Симеон. — Если видел, значит… Сейчас все выяснится… Нужно только…» — Он обдумывал, как лучше поступить.

Димов встал перед первыми партами, спиной к доске, и начал спрашивать заданное, мало-помалу расширяя круг вопросов и наводя учеников на то, что было им известно помимо учебника.

А между тем ненавистная Симеону надпись продолжала победоносно кричать, крупная, белая на черной доске. И все ученики украдкой поглядывали на нее, а иные посмеивались. Симеон с нетерпением ждал, когда учитель обернется и увидит надпись. Что он сделает? Но учитель, будто назло не оборачиваясь, расхаживал перед партами, боком к доске.

«Наверно, видел и нарочно не оборачивается!» — думали Калин и Живко ликуя.

Симеон, потеряв терпение, поднял руку и встал:

— Посмотрите, что написано на доске, господин учитель!

— Что там такое? — чуть заметно нахмурившись, спросил Димов.

— Посмотрите сами! — кинул с вызовом Симеон Думанов.

Учитель совершенно спокойно повернулся. Брови его сдвинулись. Бросив косой взгляд на Симеона, он громко и сердито спросил:

— Кто посмел написать лозунг на доске?

Класс замер. Симеон продолжал стоять, злобно оглядывая всех. Потом уставился на Живко и Калина. Никто не шевелился.

— Разве вы не знаете, что в гимназии агитировать запрещено? Чтоб этого больше не было! — строго отрезал Димов, словно желая положить конец неприятному инциденту.

Но Симеон Думанов этим не удовлетворился:

— Надо узнать, кто написал!

Димов еще больше нахмурился.

— Кто это написал? — сухо спросил он.

Молчание.

— Кто-нибудь знает, кто это написал? — проговорил он, глядя на учеников пронизывающим взглядом.

Никто не ответил. Только Симеон отозвался:

— Кто же, как не вот этот? — и показал на Живко.

— Я? — вскочил Живко, стиснув зубы, готовый к обороне. — Ты видел?

— Такие лозунги ты пишешь!

— Я тебя спрашиваю: ты меня видел?

— Ты что-то царапал на доске!

— Отвечай: видел ты, как я писал? — настаивал Живко. — И если видел, почему не стер, а оставил?

— Тише! — остановил их Димов. — Раз ты не видел, как он писал, то не можешь обвинять его. Но я удивляюсь, — еще более сердито продолжал он, — как вы не понимаете, что в гимназии приказом запрещено вести открытую политическую агитацию и ученик, изобличенный как участник политической кампании, будет строго наказан, а может быть, даже исключен. Чтоб я больше никогда не видел таких надписей на классной доске! Сейчас же поди и сотри, — приказал он одному из учеников. — Садитесь. Продолжаем урок.

Живко сидел не слушая. У него голова ходила кругом. Он не мог поверить тому, что случилось. «Так вот какой этот Димов! Не только не заступился, а еще отругал за лозунг… Нет, этого учителя надо остерегаться! Скажи пожалуйста: „Чтоб я больше никогда не видел таких надписей“! А мы-то думали!»

Симеон Думанов был, видимо, доволен своей победой. И когда урок естествознания кончился и Димов вышел, он крикнул компании Живко и Калина:

— Что, сели в калошу? Своим считали его, а он вам нос утер! Слопали?

Живко, Калин и их товарищи молчали.

— Сообщи директору! — подстрекали Симеона товарищи.

Но он медлил. Ведь на самом деле он не видел, кто написал лозунг.

— Сознайся, — крикнул он Живко, — и на этот раз я тебе прощу, не скажу директору!

— Ишь ты, умник какой нашелся! Меня на эту удочку не поймаешь! Донеси попробуй! За клевету тоже по головке не погладят. Когда ты меня видел? Ты был с Калином в коридоре. Пускай дежурный скажет. Да и весь класс подтвердит.

Симеон только пригрозил: к директору он не пошел. Он удовлетворился тем, что по его настоянию Димов приказал стереть лозунг.

В этот день Калин и Живко вышли из школы мрачные.

По дороге говорили о Димове.

— А он мне так нравился! — с досадой сказал Калин. — Я думал…

— Обманщик! — отрубил Живко. — Наушник директорский!

* * *

Через несколько дней после этого происшествия в комнатку Калина и Мирки вбежал Живко, весело блестя глазами. Вместо гимназической фуражки он нахлобучил себе на голову свою деревенскую грубошерстную кепку.

— Сегодня вечером в клубе предвыборное собрание. Пошли!

— Как же мы пойдем? Если нас увидят — исключат, — нерешительно промолвил Калин. — Везде полиция рыщет…

— Если нас узнают, будет скверно, — отозвалась Мирка. — А так хочется пойти! Надо подумать, как бы это…

— А кто нас узнает? — тряхнул головой Живко. — Калин наденет кепку, ты повяжешься платком. Вот так. — Живко еще глубже нахлобучил свою кепку, так что глаз не стало видно из-под козырька.

Мирка встала, сверкнув глазами:

— Ладно! Уроки мы приготовили. Дома прямо не сидится! — И она торопливо повязала платок. — Можно меня узнать?

— Никак!

Стоило Мирке прийти к какому-нибудь решению, Калин тоже переставал колебаться. И на этот раз он вскочил и стал искать в сундуке свою кепку.

Они говорили шепотом, боясь, как бы не услыхала хозяйка. И чтобы она не увидела их переодетыми, они проскользнули по одному через темную переднюю. На улице Калин испуганно оглядывался. Не впервой было ему прятаться от школьного начальства, но сейчас было опаснее, чем когда-либо раньше. Они пошли по улице, которая вела к вокзалу. Вправо от вокзала, за деревянным мостом через реку, в маленьком переулке, находилось длинное, низкое здание клуба. Подойдя к двери клуба, Калин стал оглядываться еще беспокойнее. Здесь толпились рабочие, ремесленники, молодежь; все шумели, громко разговаривали. Берковица была бедным ремесленным городом. Жители его, еще более обедневшие за войну, быстро разобрались, где для них спасение, и теперь клуб тесных социалистов, на последнем съезде партии переименованных в коммунистов, был полон народа. Трое гимназистов протискались в зал и скрылись в толпе. Зал был переполнен, и многие стояли у дверей. Калин поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть и слышать оратора.

Городская партийная организация вела усиленную агитацию не только против буржуазных партий, которые в испуге объединились и действовали сообща, но и против Земледельческого союза. «Земледельцы», вместо того чтобы искать союза с рабочими, решили, что сумеют одни справиться с буржуазными партиями: обманутые своими правыми вожаками, они боролись также против коммунистов и, вместо того чтобы объединиться с ними, преследовали и арестовывали их агитаторов. Борьба с каждым днем разгоралась. А в Берковице самой сильной партией была коммунистическая.

Мирка, Калин и Живко пробирались вдоль стены все глубже и глубже в зал. Оратор уже начал говорить.

— Смотрите, ведь это портной! — толкнул Живко товарищей.

Калин увидал маленького, худого человека лет сорока пяти и с удивлением стал слушать. Это действительно был портной из мастерской, помещавшейся против той слесарной, где работал Живко. Портной, а как говорит!

— Это Камен Тошев, — шепнула Мирка. — Знаешь? Он депутат Народного собрания от коммунистов Берковицы.

Камен Тошев был щупленький, маленький человечек с серовато-синими глазками, испитым лицом и слегка выдающимися скулами. Рабочие слушали его затаив дыхание. Было видно, что они его любят, видят в нем своего человека, такого же рабочего, как они сами.

Он говорил о войне, о выборах, разоблачал буржуазные партии и особенно широких социалистов, которые водят рабочих за нос. Критиковал также Земледельческий союз.

— Перед войной, — сказал Камен Тошев, — наша партия получила сорок семь тысяч голосов, а теперь, на августовских выборах, больше ста двадцати тысяч! Наш народ все лучше и лучше понимает, с кем ему надо идти. А Берковице нужно быть впереди. На выборах седьмого декабря мы должны победить и победим!

Он воодушевился, глаза его метали молнии. Теперь все поняли, какой необычайной энергией обладает этот человек.

Слушатели часто прерывали оратора бурными аплодисментами. Рабочий с всклокоченными волосами при каждом упоминании о буржуазных партиях поднимал кулак. А когда портной заговорил о Советской России, об Октябрьской революции, о борьбе русских рабочих и крестьян против английских и французских интервентов и против белогвардейцев, собрание забурлило. Юноши и девушкив красных блузах кричали во все горло: «Да здравствует Ленин!» Какой-то худощавый парень в синем комбинезоне, повидимому техник, громко крикнул: «Привет русским рабочим! Скоро мы последуем их примеру!»

Вдруг Калин, вздрогнув, сжал локоть товарища:

— Мы пропали! Гляди… вон там…

— Что, что такое?

— Димов… наш классный наставник…

Живко, вытянув шею и став на цыпочки, осторожно посмотрел.

Калин присел, чтоб остаться незамеченным. Мирка спряталась за чьей-то спиной. Учитель глядел в их сторону. Видит он их или нет? Нет, вот он уже опять смотрит на оратора.

— Наверно, заметил нас. Что теперь будет? Небось нарочно сюда пришел — учеников высматривать… Давайте выбираться потихоньку… — прошептал Калин.

Но уйти было невозможно: классный наставник стоял у самых дверей. Ребята протиснулись еще дальше в зал и нырнули в гущу слушателей, откуда его уже не было видно. Там отдышались: теперь не доберется!

Оратор говорил все горячее, все пламенней. Речь его увлекла ребят, и они, чувствуя себя в безопасности, хлопали, даже позабыв о том, что в дверях стоит учитель.

Ни Калину, ни Мирке, ни Живко еще ни разу не приходилось бывать на таком многолюдном собрании. Мирка стояла бледная от волнения, Живко кричал вместе с другими, Калин чувствовал, что какая-то волна подняла его и несет высоко-высоко. Ему уже не был страшен ни Димов, ни директор гимназии; он настолько осмелел, что даже взглянул туда, где стоял учитель. Димова там больше не было. Наверно, ушел домой. Калин так обрадовался, что стал хлопать еще сильней.

Вдруг кто-то схватил за плечо сразу Калина и Живко. Они обернулись и так и обмерли. Классный наставник! Калин побледнел, а Живко вырвался: речь оратора так зажгла его, что он теперь никого не боялся. Но учитель, наклонившись к ним, сказал так тихо, чтоб только они слышали:

— В другой раз снимайте форму. Надевайте что-нибудь другое, будьте осторожней. И ни слова о том, что я видел вас здесь.

Сказав это, он протолкался вперед и стал у окна.

Калин и Живко изумленно переглянулись. В их широко раскрытых, горящих радостью глазах можно было прочесть одну и ту же мысль, которую они готовы были выразить возгласом восторга: «Он наш! Наш!»

Они украдкой пожали друг другу руки и снова заслушались оратора. Но теперь они часто переглядывались и со счастливой улыбкой, как завороженные, оборачивались туда, где стоял их классный наставник.

После собрания они долго не могли прийти в себя.

— Никому ни слова! Мы должны его беречь! — решили они. — Вот он какой! Насчет лозунга на классной доске это он нарочно… Ну и дураки же мы были! Ведь ему тоже нужно таиться!

* * *

Но предвыборная агитация в гимназии не исчерпывалась одними лозунгами на классных досках. С приближением выборов борьба становилась все ожесточеннее. Симеон и его товарищи ругались, угрожали, даже завели дружбу с «земледельцами» и вместе с ними агитировали против коммунистов. Но Живко и Калин не оставались в долгу. Встреча в клубе с классным наставником придала им силы и смелости.

Накануне выборов Живко заметил, что Симеон Думанов и его приятели распространяют бюллетени, суют их в карманы ученикам, чтобы те отнесли отцам. Живко распетушился.

— Ишь, разбойник! — кивнул он в сторону Симеона. — На классной доске лозунги писать запрещено, а самому разносить бюллетени можно? Подстроим ему штучку!

— Обязательно! — согласился Калин.

— Я его сейчас поймаю…

С невинным видом Живко стал вертеться вокруг Симеона и, как только тот вытащил из кармана пачку бюллетеней, ударил его по руке:

— Стой! В гимназии агитация запрещена!

Несколько бюллетеней выпало из рук Думанова.

— Не лезь! — сердито отшатнулся Симеон, высоко подняв кулак с бюллетенями.

Но напрасно. Живко схватил его за руку и стиснул ее словно клещами. Симеон разжал пальцы, и бюллетени посыпались на пол перед классной доской, как осенние листья. Ученики повскакали с мест и бросились их ловить, а некоторые принялись топтать и рвать их со смехом.

— Вор! Негодяй! Я тебе покажу! — закричал, побагровев, озверевший Симеон, беспомощно мечась во все стороны в надежде подобрать бюллетени. — Акула!

— А ты морж! Ведь в гимназии агитация запрещена! Лицемер! Только нас, брат, не проведешь.

И Живко под крики и смех топтал бюллетени, как будто плясал рученицу, выкрикивая при этом:

— Товарищи, голосуйте все за Симеона Думанова!

Симеон озирался вокруг, словно загнанный зверь. Почти все бюллетени были теперь грязные, рваные. Те, кому он успел сунуть бюллетени, тоже их побросали. Симеон в бессильной ярости кинулся на Живко с кулаками. Вместе с ним на «механика», как прозвали Живко в гимназии, бросились еще четверо и повалили его на пол.

Калин никогда не участвовал в драках. Он всегда был скромен и вежлив. Но тут у него на глазах напали на его лучшего друга. Он сам не знал, как это случилось. Увидев, что в спину Живко, как шакалы, вцепились враги, он кинулся на них… И произошло то, чего никто не ожидал. Скромный Калин сгреб в охапку Симеона Думанова, стащил его со спины Живко и, как будто это был не здоровый толстяк, а легкое перышко, отшвырнул его так, что тот ударился об стену под окном. Потом принялся за его приятеля… Другие бросились помогать. Остальных врагов Живко сбросил сам, потом вскочил на ноги и дал одному по зубам, а у другого оторвал воротник куртки.

В комнате поднялся невообразимый шум. Можно было подумать, что это не класс, а ринг для вольной борьбы. Летали шапки, топали ноги, трещали по швам разорванные куртки, воротники… Один из Симеоновых подпевал с ревом выскочил вон из класса. Не выдержали и остальные его приятели. Под градом кулаков они тоже начали отступать к двери, угрожая местью. Симеон свирепо кричал:

— Я скажу директору! Полицию вызову! Покажу вам, собаки!

— Это ты кусаешься, как собака! — возразил рыжий Янко Петушок, потирая укушенную руку.

Девочки, вскочив на парты, визжали и кричали больше дерущихся. Маленькая русая гимназистка, стоя на парте, топала ногами:

— Молодец, Калин! Молодец! Так, Живко, поддай им! В дверях еще отбивались убегающие симеоновцы.

— Вы у меня узнаете!

— Пошел вон! Убирайся! — крикнул Живко, отирая кровь с расцарапанной щеки.

— Что здесь происходит? — донесся из-за двери строгий голос, и на пороге появился классный наставник.

Колокол давно возвестил начало урока, но никто его не слышал.

— Хулиганы! Я сообщу директору! — вопил Симеон Думанов.

— Все в класс! — строго приказал Димов.

В густом облаке пыли ученики побежали к своим партам.

— По местам! Быстро!

Симеон и его товарищи, все в синяках, с окровавленными носами, топтались у двери.

— Что такое? — строго посмотрел на них Димов.

— Предвыборная борьба! — пропищала русая Анка, только что кричавшая Калину «браво».

Димов еле скрыл улыбку.

— Калин выбил мне зубы, господин учитель!

— Неправда! Симеон Думанов первый начал! — прощебетала Анка.

— Врешь! — запротестовал еще не отдышавшийся Симеон Думанов. На толстых губах его выступила пена. — Вот этот бросился на меня первый, — показал он на Живко.

— Но почему?

— Думанов в классе политикой занимался, господин учитель: бюллетени раздавал. А это запрещено!

— Какие бюллетени?

— Ихние: радославистские, народняцкие!

— Он кинулся на меня с кулаками. Какое он имеет право бить меня?

— Я его не бил, я только бюллетени отнял… Он ведь сам говорил, что в гимназии запрещено… Это он со своей шайкой бросился на меня.

— Правда! Живко правду говорит! — закричали со всех сторон.

Большинство учеников были на стороне Живко и Калина.

Почуяв, чья возьмет, Симеон злобно процедил сквозь зубы:

— Я пойду к директору! Буду жаловаться! Калин Стаменов меня об стену ударил! Вон какая дуля вскочила!

— Кушай на здоровье! — фыркнула Анка.

Калин стоял бледный, напряженный, готовый снова кинуться в бой.

— Это правда? — спросил Димов, удивленно глядя на своего скромного ученика.

— Думанов первый налетел на Живко. Они вчетвером на него навалились. Ну, я…

— Он правду говорит, — снова пискнула неугомонная Анка. — Калин молодец! Он товарищу помог. Он не виноват!

Симеон Думанов пошел к двери.

— Куда? — остановил его Димов.

— К директору!

— Это не твое дело! Сейчас вы все остаетесь здесь: у нас урок. А потом пойдешь, если у тебя есть на что жаловаться. Но ты первый нарушил гимназические правила. Зачем ты приносишь сюда бюллетени? Разве я не говорил вам, что это запрещено?

— Конечно! — крикнул Живко и многие в один голос с ним.

— Садитесь. Начнем урок. Откройте окно. Во что вы превратили класс! Все заслуживают наказания! А особенно — кто принес бюллетени. Если дойдет до директора, он всем снизит балл за поведение! Скажите спасибо, что я первый узнал… Чтоб этого никогда больше не было!

Димов говорил сердито, но Калину и Живко показалось, что он доволен и в глазах у него — веселый огонек.

Глава восьмая. Возвращение

Выборы прошли. По всей стране коммунистическая партия одержала большую победу. Во многих городах и селах в общинные советы было избрано больше половины коммунистов. Одержали победу коммунисты и в Берковице и в селах ее околии^[33]: Лопушне, Соточине…

В Бистрице коммунисты тоже собрали больше голосов, чем остальные партии. Им помогла и молодежь: Калин, Мирка и Живко, вернувшись в субботу из Берковицы, принялись расклеивать плакаты, разносить бюллетени. Они продолжали это делать и в ночь с субботы на воскресенье и в воскресенье утром.

Вечером, узнав результаты голосования, Живко подбросил в воздух фуражку и во все горло закричал: «Ура!» А в гимназии, в Берковице, перед всем классом важно поклонился Симеону Думанову со словами:

— Поздравляем тебя с коммуной! Желаем счастья!

* * *

И после выборов споры в гимназии не утихли. Мирка, Калин и Живко теперь все чаще ходили в клуб. А по субботам и воскресеньям посещали собрания в Бистрице.

Перелески и полянки вдоль дороги из Берковицы в Бистрицу совсем обнажились. Ноги ребят тонули в слоях сорванной осенними вихрями желтой листвы. Калин ходил уже в старом отцовском пальто, у которого укоротили рукава. А Живко напяливал старую фуфайку своего брата Сокола с подшитой на спине овчиной.

Несмотря на то что стало холодно, все трое — Мирка, Калин и Живко, особенно оба мальчика, — по-прежнему каждую субботу ходили пешком домой. Чудные были минуты, когда, разрумянившиеся, озябшие на ноябрьском ветру, они садились у огня и прислушивались к кипенью чайника. Крышка его подпрыгивала, как шапка на голове у плясуна; валежник трещал в печи. Было отрадно, тепло…

Роща возле их села обнажилась. Опустела и равнина за холмом. Но до поздней осени там попадались грибы, можно было набрать ягод шиповника и терновника. Было так весело бегать с товарищами по парам и жнивью, испещренным следами птичьих лап, кишащим целыми стаями куропаток, по рощам, где постукивали дятлы, возле болот, над которыми с хриплым кряканьем проносились дикие утки!

В конце ноября выпал снег. Он быстро растаял, но потом опять повалил, устилая землю. Оголенная равнина стала казаться еще более широкой и необъятной, будто раздвинулась. Там, где когда-то краснели кусты ежевики и шиповника, теперь возвышались белые гладкие холмики. Леса отяжелели под искрящимся замерзшим снегом. К вечеру начинали дуть морозные ветры. В природу зима внесла одиночество и запустение, но в доме у Стаменовых стало как будто еще уютней и теплей. Калин редко видел Боянку. Она больше не приезжала по воскресеньям в село. Но зато было так хорошо думать о ней, прижавшись лбом к покрытому морозными узорами холодному пеклу и глядя на белую равнину!

Иногда к Стаменовым приходили гости: учителя, сельская молодежь, рабочие. Тогда в доме становилось еще радостней. В печках весело гудело, гости беседовали до полуночи, дети играли в разные игры, прятались в темных комнатах, шушукались, а в полночь вместе со взрослыми выходили на улицу проводить гостей. Они бежали по снежному насту, выискивая, где ледяная корка тверже и крепче, чтоб не провалиться. Звонкие голоса звенели в белом полумраке, дети толкались, обсыпали друг друга снегом и возвращались домой румяные, пышащие здоровьем и молодостью.

В лунные ночи Мирка, Калин и Андрей ходили с отцом охотиться за зайцами. Стаменов еще днем смазывал салом свои высокие клеенчатые сапоги, которые сам смастерил, и все в теплых пальто, закутавшись потеплее, шли в поле, на лесную опушку.

Притаившись за каким-нибудь кустом в такой глубокой тишине, что было слышно, как снег падает с колеблемых ветерком сучьев, они ждали, когда на освещенное луной поле выйдут играть зайцы. Отец стрелял редко. Он ходил не столько для охоты, сколько ради красоты этих светлых зимних ночей, ради холодной тишины необозримых полей и покрытых инеем лесов, ради великого молчания земли. И когда они возвращались в теплые комнаты, Калин долго еще слышал звонкий стук встревоженных ветром обледенелых ветвей в лесу, видел одевшихся в белое зайцев, которые неожиданно выскакивали из кустов. Они останавливались на мгновение, но, почуяв запах человека, стремглав кидались во все стороны, и снег летел у них из-под ног тучей искр. И так радостно было дышать чистым ледяным воздухом, в молчании обмениваясь счастливыми взглядами, которые, казалось, говорили: «Вот сейчас еще один!»

Рано поутру над селом пролетали запоздалые журавли и дикие утки; от их протяжного, хриплого крика и свистящих над равниной холодных ветров веяло зимним запустением.

Днем и ночью мимо дома тянулись телеги и сани, груженные длинными, прямыми стволами буков, покрытыми стеклянной коркой льда. Их везли на базар во Врацу. По ночам Калин вслушивался в вечный однообразный скрип и скрежет колес и полозьев, смотрел на укрытия из домотканных одеял и думал о тяжелой жизни кутающихся в бурки обозников.

* * *

В начале декабря выпал глубокий снег, но Калин, Мирка и Живко нашли протоптанную стежку и все же добрались до села. Дул морозный ветер. Он обмел небо, и оно заблестело полированной синевой, словно вычищенное снегом.

Утром Мирка, как всегда, встала вместе с матерью, взяла метлу и пошла подметать двор: за ночь опять навалило снегу. Расчистила дорожку. При каждом взмахе метлы в воздух подымалась мелкая пыль, как из квашни, осыпая ей лицо влажными искрами. Ей стало весело. Ветви сливы, обледеневшие на морозе, блестели словно глазированные.

На кухонном пороге плясали дрожащие отблески: Христина растапливала плиту. Слышно было, как трещит мокрый от снега валежник.

С дороги послышался хруст затянувшего лужицы льда под чьими-то тяжелыми шагами. Мирка подняла голову. По протоптанной тропинке шел высокий человек в засаленной кепке: лицо у него было испитое, скуластое, глаза беспокойно глядели из-под нависших бровей. Одет он был не по-болгарски: короткое кожаное пальто и светлые клетчатые брюки в масляных пятнах, похожие на арестантские; ботинки огромные, с толстыми носами, облепленные заплатами. В руке — потрепанный чемоданчик, похожий на аккордеон. При виде незнакомца Мирка обомлела: мозг ее пронизала внезапная мысль.

— Это дом Стаменова? — спросил незнакомец глухим голосом, как-то странно, словно пережевывая слова.

Мирка вздрогнула, побледнела, выронила метлу из рук.

— Слышишь, девочка? Я тебя спрашиваю.

— Здесь… А вы… кто? — еле собравшись с духом, спросила Мирка.

— Мне нужно учителя Стаменова…

— Илия! — послышался из дома испуганный женский крик.

На пороге кухни появилась ошеломленная Христина. Мирка не отрываясь смотрела широко раскрытыми главами на незнакомца. Это отец! На небритом, бледном лице пришельца мелькнула смущенная улыбка.

— Добрый день, Христина! — прошептал он, нерешительно шагнув вперед и не сводя глаз с девочки.

— Мирка, это твой отец! — не выдержала Христина и кинулась к гостю.

Но он будто не видел ее: не протянув ей руки, все смотрел на Мирку. Мирка еще больше побледнела, потом вспыхнула, словно отец мог сразу догадаться про все, что она думала о нем. Она растерянно опустила голову. Отец подошел к ней, схватил ее за руки. Мирка почувствовала, что он смущен. Руки его, горячие и красные, дрожали.

— Это ты… — сбивчиво заговорил он. — Мирка… Вот так жизнь… Родной дочери не узнаешь! Мирка… я… — И, не находя слов, он неловко обнял ее худенькие плечи, покрытые красным шерстяным платком.

Он не осмеливался прижать ее к себе крепко, по-отцовски, как ему хотелось, словно боялся, что эта большая, незнакомая девочка отвернется от него. Но она не отшатнулась, а стояла покорно, и тогда он все так же неловко прижал ее к своему пахнущему маслом и бензином кожаному пальто и стал робко гладить ее запорошенные снежком косы.

— Прости своего отца, деточка… — проговорил он так тихо, что она еле расслышала.

В его темных глазах, до тех пор казавшихся хмурыми, заблестели слезы.

— Ну с какой стати ей сердиться на отца? — весело возразила Христина. — Входи, входи, Илия! Пойдем в тепло. Смотри, и Мирка вся посинела! Ты зачем выходишь раздетая?

— Я в платке, — пробормотала Мирка; она чувствовала, что нужно что-то сказать, но не знала что.

Они вошли на кухню. В плите пылал огонь. Сырые дрова шипели. С оттаявших поленьев, сложенных в углу, натекли лужицы. Прибежали Андрей и Зорка и удивленно уставились на незнакомца. Тот все не сводил глаз с Мирки.

— Как во сне… — глухо повторял он.

Мирка готова была сквозь землю провалиться от стыда и страха. Она испытывала почти такое же чувство, как в тот момент, когда узнала, что Стаменовы — не ее родители. Вот он, ее отец, но нет у нее ни капли дочерней любви к нему. Что же теперь будет? Сперва он показался ей грубым, неприятным, а после того как попросил у нее прощенья, стал казаться слабым, беспомощным. И если сначала она испугалась его, то теперь жалела. Она стояла перед ним в смущенье.

— Полить тебе? Дать умыться? — спросила она и запнулась — не могла выговорить слова «отец».

— Раздевайся, Илия, тут тепло. Боже мой, из-за океана приехал! Чуть не с того света!

— Из-за океана! — взвизгнули в восторге Андрей и Зорка. — Ты приехал на пароходе, дядя?

Они кинулись к нему, вскарабкались на колени, защебетали, и всем сразу стало легче.

Двигаясь по комнате, Мирка могла лучше разглядеть отца. Теперь он казался ей добрее. Болтая с малышами, он смотрел на нее.

— Вылитая мать! Как живую ее вижу! — промолвил он, и глаза его увлажнились.

Дом Стаменовых состоял из трех маленьких комнат и кухни.

Отец Мирки хотел было пойти подыскать комнату на селе и перебраться туда с дочерью, но Стаменов отвел его в сторону:

— Я думаю, тебе лучше остаться у нас. Правда, тесновато, но как-нибудь устроимся. Нельзя сразу оторвать Мирку от нашей семьи и поселить вдвоем с тобой. Надо, чтоб она привыкла к тебе, понимаешь?

Лозанов поглядел на учителя благодарным взглядом:

— Родной брат не сделал бы для меня столько!

Он остался у Стаменовых. В доме ничего не изменилось. Мирка спала в той же детской, — вместе с Калином, Андреем и Зоркой. Стаменов хорошо сделал, что отсоветовал Лозанову сразу взять ее из семьи. В ней боролись противоречивые чувства. Она хотела любить этого человека, своего отца, но что-то теснило ей грудь. Ведь он был ей совсем чужой. И до чего молчалив! Иногда только она ловила его глубокий взгляд, устремленный на нее, полный боли и нежности. Тогда этот человек становился ей дорог, хотя он был грубее ее приемного отца и не так образован, как тот.

Стаменов понимал это; он старался поддерживать хорошее настроение в доме, все время шутил, по вечерам собирал у себя других учителей и рабочих. И с лукавой улыбкой просил гостя:

— Ну, Илия, расскажи нам про Америку. Больно там жизнь хороша!

Илия Лозанов хмурился, взгляд его темнел:

— О чем рассказывать?

Как-то раз Стаменов попросил:

— Расскажи о Нью-Йорке, о небоскребах.

— Небоскребы там есть, — медленно начал Илия, — и в них расположились миллионеры, собственники трестов. У них дворцы, машины — все. Но народ — рабочие… негры…

— А все-таки, наверно, и они живут лучше нашего! — поддразнил один из учителей. — Ведь Америка — страна цивилизованная!

— Лучше? Благодарите бога, что вам этого житья не пришлось отведать! — вдруг оживился Илия, и в глазах его вспыхнул мрачный огонь. — Мы, рабочие, хорошо знаем, как там живется. Работаешь так, что с ног валишься, а сколько получаешь? Где я только не был, где не работал! И на плантациях и в шахтах — везде. У нас беднякам тоже нелегко, но тут у тебя хоть близкие есть: они о тебе подумают, кусок хлеба тебе дадут; у нас народ сердечнее, в нужде не оставит; другой сам бедняк, а тебе куском хлеба поможет. А там мы всем чужие. Или, скажем, негры. Богатые американцы презирают их, обращаются с ними как с какими-нибудь выродками, всячески их оскорбляют, а ведь какие среди них есть честные, умные люди! Я от негров только хорошее видел, а от американского капиталиста никогда добра не видал! — сказал Лозанов и опустил голову под тяжестью воспоминаний. — Если б я мог вернуть то время, которое там потерял! Зачем я только покинул родину! В люди выйти хотел, хорошую жизнь своей жене и ребенку создать, а что из этого получилось? Никогда себе не прощу!

— Брось, Илия! Все знают, что ты не виноват…

Вначале Илия говорил сбивчиво, нетвердо, с трудом подбирая слова и запинаясь, и Мирке было стыдно, что отец не умеет говорить складно, как присутствующие учителя. Но скоро сиплый, грубый голос его зазвучал увереннее. Лозанов стал говорить ясней, отчетливей, гневно. И она вдруг увидела, что отец ее — умный, хороший человек, хоть лицо у него загрубелое, а на шее белеет шрам.

— Откуда у тебя шрам? — спросил Илию один из учителей.

— Гангстеры набросились на негра за то, что тот вошел в ресторан для белых. Я не выдержал, вмешался и получил от свободолюбивых американцев вот это, — показал он на свой шрам. — И меня же еще отдали под суд за драку и посадили в тюрьму! А негр до сих пор за решеткой. Вот она, хваленая Америка!

Мирка слушала затаив дыхание. Ее отец заступился за бедного негра! Теперь он ей стал дороже…

А Илия продолжал свой рассказ. Америка — счастливая страна, но только для богатых. Миллионы бедных работают круглые сутки, кормят капиталистов — тех, что живут в довольстве.

— Да, там у власти самая алчная и тупая буржуазия! — подтвердил Стаменов. — Не лучше кайзеровских баронов да графов или английских и французских капиталистов.

После этого вечера Мирка почувствовала, что отец стал ей ближе. Да, он честный, добрый человек. Зачем он только сделал эту ошибку — уехал в Америку, оставив их одних!

Когда на другой день Мирка вместе с Калином ехала в почтовых санях в Берковицу, она чувствовала себя взрослой, много в жизни испытавшей.

* * *

И в Берковице она долго не могла прийти в себя. Как хорошо, что она не осталась дома с отцом! Она еще стеснялась его, не знала, о чем с ним говорить, не решалась глядеть ему в глаза. Но странно! В Берковице ей уже на второй день стало не хватать этого немного нескладного человека. Захотелось снова услышать его грубоватую речь, увидеть его полный ненависти, мрачный взгляд, когда он говорил об американских капиталистах. Образ отца не выходил у нее из головы. Он неотступно стоял перед ней и в классе, когда она слушала учителей, и у нее в комнате, когда она учила уроки. С большим волнением ждала она субботы.

Когда Калин и Мирка, усталые, в обледеневших царвулях, пришли к себе в Бистрицу, Илии не было дома.

— Он поступил на работу в слесарную мастерскую, — объяснила Христина.

Лозанов вернулся домой только вечером, когда уже стемнело, весь черный от копоти. Искоса поглядев на Мирку, он пошел к колодцу умываться; потом, согревшись у печки, вышел колоть дрова. Мирка заметила, что он торопится помочь всем в доме, словно чувствуя за собой какую-то вину. И все боится быть в тягость окружающим. Он стал ей еще милее. Да, он получил от жизни тяжелый урок!

С Миркой он почти не разговаривал. Только раз спросил ее, как у нее идут дела в гимназии. Но когда она в понедельник утром, встав еще затемно, стала собираться с Калином в Берковицу, он остановил ее в коридорчике и что-то сунул ей в руку. Она почувствовала: деньги.

— Возьми… Нет, это не из поденных. Жалованье я все в дом отдаю. А это я отдельно заработал, для тебя, чтобы ты себе чего-нибудь купила, моя девочка, — глухо добавил он.

— Зачем? Не надо… папа… — впервые произнесла она это слово.

Он снова положил руку на ее худенькое плечо, вот-вот обнимет ее… Но нет, опять не решился, опустил руку.

— Оставь себе, папа, — произнесла она. — На сигареты.

— Нет, нет, моя девочка, это тебе.

И он вышел с ней на улицу.

— Продрогнут они в санях, Христина! Положим им по горячему кирпичу в ноги.

Побежал, сам принес два горячих кирпича, которые постоянно калились на плите, и, обернув их тряпками, сунул в сено, под ноги Калину и Мирке.

Сани потонули в утреннем сумраке, бледно озаренном лишь белизной снега. Илия стоял и смотрел вслед отъезжающим, пока сани совсем не исчезли в снежной пыли.

Как-то раз Стаменов вернулся домой веселый.

— Я нашел тебе хорошую работу, Илия. Ведь ты учился в почтово-телеграфной школе?

— Учился когда-то.

— Наш телеграфист переводится во Врацу. На его место возьмут тебя. Я уже говорил с начальником почтового отделения.

Через несколько дней Илия поступил телеграфистом на сельскую почту. Жалованье было небольшое, но все же давало ему возможность учить Мирку в гимназии.

Глава девятая. В дни стачки

В гимназии были уроки и после обеда. В этот день Мирка пошла на занятия раньше Калина. Калин остался чистить свои новые башмаки из толстой юфтевой кожи. Когда он пришел в гимназию, весь раскрасневшийся от мороза, гимназисты и гимназистки еще сновали по коридорам, выглядывали из дверей классов, шумели внутри. Было ясно, что учителей еще нет. Калин подошел к своей парте, но не успел положить в нее книги, как Живко шепнул ему на ухо:

— Слыхал?

— Что такое?

— Веселые дела начинаются! Железнодорожники и почтовики взбунтовались. Не хотят работать. Требуют, чтоб больше платили. И другие чиновники с ними. Да и учителя как будто… До сих пор их нет…

И он потер свои прокопченные возле мехов и наковальни, черные, потрескавшиеся руки.

— Историка нету! Урока не будет! — протяжно выкрикнул длинный, как жердь, Пешо Сойка, прозванный так за пронзительный голос.

Класс зашумел еще сильней. Прошло пять минут после колокола, а учителя истории все не было. Четвероклассники пробирались по коридору вдоль стены, заглядывая в соседний класс. Там ученики тоже сновали между парт, кричали, шалили, выбегали в коридор и собирались все большими группами. В класс вбежал, запыхавшись, остроносый гимназистик, которого окрестили Подводником за то, что он всегда умел вынырнуть там, где его меньше всего ожидали.

— Эй, Подводник, рассказывай, что там такое!

— А вот что, — хитро прищурившись, начал Кынчо Подводник — учителя объявили стачку против директора. Только он сам, математичка да еще двое явились в учительскую. Директор бесится.

— Много чести — «против директора»! Стачка всеобщая, по всей стране. А директор злится, что учителей нет, — вмешался рыжеволосый Янко Петушок.

— Не учи. Сам знаю. Я пошутил.

Шум, крик в классе с каждой минутой росли. Теперь гимназисты уже целыми толпами ходили по коридорам, заходили в чужие классы, весело перешучиваясь и друг другу подмигивая.

— Сегодня не учимся! Ура!

Вот вверх по лестнице широкими шагами взбежал семиклассник без фуражки и быстро прошел к себе в класс. Хотя он казался спокойным, однако нахмуренные густые брови и сверкающие глаза говорили о том, что он не случайно бегал куда-то. По крайней мере, так подумали Живко и Калин; они его знали: не раз видели в клубе и слышали о нем.

Это был Енчо Марков, организатор коммунистической молодежи в старших классах.

Не успел Енчо войти к себе в класс, как коридоры опустели: гимназисты разбежались и, толпясь в дверях, стали наполнять классы.

— Директор, директор… — послышался всюду тревожный шепот.

В ту же минуту по коридорам пронесся грозный окрик:

— Марш в классы! Все по местам! Где вы находитесь? Негодяи!

Почуяв приближение директора, класс за классом мгновенно умолкали. Директор заходил к одним, к другим. Всюду наступала мертвая тишина. Потом шаги его затихли, удаляясь. Совсем ушел или нет? Самые смелые снова приоткрыли дверь, оглядели коридор. И быстро отпрянули:

— Тише! Он там, в коридоре! Топорщится, как петух! Шпоры наготове! Берегись, ребята!

В самом деле, директор некоторое время расхаживал взад и вперед по коридорам, расположенным в виде буквы «П», останавливаясь, прислушиваясь, поглядывал через окна на площадь, видимо кого-то ожидая. Учителя так и не пришли. Только трое, во главе с математичкой Кунчевой, вышли с журналами подмышкой из канцелярии и направились в свои классы. Наконец директор ушел.

Ученики стали подходить к дверям. Сначала молча, осторожно, на цыпочках, потом всё смелее. Из дверей начали высовываться стриженые головы, любопытные, вопрошающие физиономии.

Потом ученики и ученицы маленькими группками снова появились в коридоре. Одни прохаживались, другие опять подняли возню, третьи тихо зашептались у дверей.

К Калину и Живко заглянула одна из Миркиных подруг; вслед за ней явился один шестиклассник. Девочка заговорила с ученицами, а шестиклассник, будто невзначай, шепнул Калину и Живко:

— По всей стране объявлена демонстрация протеста, однодневная всеобщая стачка в поддержку почтовикам и железнодорожникам. Скажите всем ребятам — пусть уходят из гимназии. Скорей сматывайтесь.

И пошел дальше.

Калин и Живко переглянулись. Потом кинулись было сообщать своим. Но Живко дернул Калина:

— Он в спешке не сказал, где собираться…

— Верно. Надо спросить у Мирки. Скажи всем нашим, чтоб были готовы!

С бьющимся сердцем Калин шмыгнул в коридор, по которому еще сновали ученики, и побежал в класс к Мирке. Он столкнулся с ней в дверях. Она разговаривала с черноглазым семиклассником Енчо Марковым.

— Мирка, ты куда?

— В клуб. И ты приходи. Это мой брат, — представила она Калина семикласснику.

— Да? Хорошо.

И Енчо так сердечно и крепко сжал Калину локоть, что тот так и присел от боли. Пронизывающий взгляд горящих черных глаз семиклассника выражал силу, волю, упорство.

— Сейчас же передай всем нашим: пусть выходят на улицу! Мы присоединимся к демонстрации. Все классы. Вы ходите по одному; группами не собирайтесь: надо выбраться незаметно. Держите в руках книги. Постарайтесь привести за собой как можно больше народу. Действуйте умно!

Ободряюще улыбнувшись и еще раз сжав локоть Калину, он пошел предупредить других.

Мирка взволнованно оглядела свой класс, кого-то ища глазами. В классе опять поднялись шум, крик, возня, и никто не обращал на нее внимания.

— Ступай. Выводите своих! — подтолкнула она брата, вся сияя. — И я тоже…

Калин больше ни о чем не спрашивал. Через несколько минут группами, по двое, по трое, подняв воротники шинелей и пальто, из четвертого класса вышло больше пятнадцати учеников. Последним шел Живко, наблюдая, чтобы никто не отстал. Он нагнал остальных уже на улице.

Со всех сторон гимназисты торопливо пробирались к клубу. В переулке, у реки, перед клубом, толпились сотни демонстрантов. Среди них было много железнодорожников. Их черные фуражки и шинели четко выделялись на фоне снега, покрывавшего тонким слоем тротуары и крыши. Морозило. Ветви тополей вздрагивали на пронизывающем ветру. Сквозь тонкий зимний туман проглядывало, не грея, тусклое солнце. Взобравшись на длинный стол, рабочий держал речь. Калину и Живко не было слышно, что он говорит. Гомон усиливался. Толпа в переулке росла: подходили рабочие и ремесленники — портные, столяры, сапожники, слесари; подходили женщины; подходила молодежь; было много гимназистов. Боязливые сунули фуражки в карманы, кто постарше и посмелей — оставили на голове.

— Наш классный! — вздрогнув, толкнул Живко Калина.

— Смотри, смотри, историк тоже здесь! — отозвался другой.

— Он ведь широкий социалист. Чего ему здесь надо?

— Стачка всеобщая!

— Не стачка, а демонстрация! — поправил кто-то.

— Тогда нам ничего не будет.

Гимназисты никак не могли угомониться, толкались, шушукались. Наконец успокоились и стали слушать оратора.

На самодельную трибуну поднялся железнодорожник, изможденный лобастый лысый человек. Он рассказывал о тяжелой жизни железнодорожников, о низкой зарплате, о правительстве, которое старалось расположить к себе народ перед выборами, а на самом деле относится совершенно безразлично к нуждам трудящихся.

Потом выступил еще один железнодорожник — высокий, костлявый, со спущенным на лоб длинным чубом, который он поминутно отбрасывал рукой назад, каждый раз показывая при этом круглую заплату на локте. Он говорил горячо, страстно.

— Почему мы объявили однодневную стачку? Потому что только в борьбе можем завоевать лучшую жизнь. Семьи наши голодают. А правительство земледельческой партии подпало под влияние чорбаджиев и народняков: ему нет дела до нас!

Вновь откинув энергичным жестом назад волосы, он продолжал:

— Если правительство не примет наших требований, мы покажем ему, что умеем бороться. Кто каждый день голодает, того голодом не испугаешь. Нам бы давно надо было начать эту борьбу. Но широкие социалисты, которые стояли у власти, мешали нам. Теперь посмотрим, поумнели они или нет. (В толпе послышался хохот.) Из этих перелетных птиц (новый взрыв смеха) многих сегодня нет, но которые здесь, должны понять, что наше спасение — только в борьбе, в дружной борьбе. И пусть они не думают, что борьба будет легкой. Нас ожидают большие испытания. Но рано или поздно, не сегодня, так завтра, мы победим!

Бурные рукоплескания покрыли речь оратора.

После него говорили еще двое представителей других организаций.

Через два часа демонстрация кончилась. Но участники разошлись не сразу. Некоторое время они еще толпились в переулке, а вокруг них вертелись гимназисты.

На другое утро железнодорожники и остальные государственные служащие вернулись на работу.

Как обычно, явились в гимназию и ученики. Они ждали, что их вызовет директор и, может быть, последуют даже наказания. Но ничего плохого не произошло. Директор прошел по коридору хмурый, как туча. Он предпочел молчать, так как еще сам не знал, что творится вокруг. Утром все учителя были на своих местах. Демонстрация кончилась.

— Эх, жаль. Как быстро! — сказал Живко.

— Значит, так надо, — заметил кто-то.

Но уже через два дня по всей гимназии разнеслась весть о том, что в стране объявлена, всеобщая железнодорожная стачка. В Софии правительство уволило всех принимавших участие в однодневной демонстрации протеста. Секретарь профсоюза транспортников был арестован. Тогда железнодорожники узла Горна Оряховица объявили всеобщую стачку, и железнодорожники всей страны последовали их примеру.

Гимназисты, озираясь, взволнованно толковали:

— А мы будем участвовать?

— Нет, бастуют только железнодорожники и почтовики.

— Хорошо бы и нам!

— Не терпится?

— Заниматься лень, что ли?

— Да нет, не поэтому!

Разгоряченный событиями последних дней, Живко ораторствовал на квартире у Калина:

— Представь себе, Калин, что в один прекрасный день все рабочие так вот подымутся и объявят: требуем революции, коммунизма. Кто остановит их? Скажи, кто?

— А полиция и войска?

— Подумаешь! Сколько их всего-то? И потом, войска за нас будут. Как в России!

— Кто его знает, — задумчиво покачала головой Мирка. — Это не так-то просто. Еще не время. Увидим…

Прошел слух, что участников стачки правительство выбросило из квартир при железнодорожном узле. Было много арестов.

В клубе непрерывно заседал стачечный комитет. Ни один состав не курсировал. Всюду собирали средства в помощь бастующим.

— Я принесу фасоли из села! — объявил Живко. — Как только нас отпустят. Послезавтра.

Глава десятая. Отец Мирки тоже бастует

В то утро Христина еще не успела приготовить обед, как в кухню медленно, тяжелыми шагами вошел Илия. Молча сел к огню, положил кепку на колено и, нахмурившись, стал греть озябшие пальцы.

— Сегодня ты что-то рано с работы! — удивилась Христина. — Еще двенадцати нет.

— Рано… Я…

— Ты, может, голоден? Я тебя накормлю. Все без завтрака уходишь. Сейчас погляжу: фасоль, наверно, уже сварилась.

Она помешала в кастрюле большой деревянной ложкой, сдула в сторону густой пар, достала одно зерно, попробовала пальцем, готово ли. Оно было мягкое.

— Готово. Сейчас мяткой заправлю, вкусней будет.

— Я не голоден. Я… запутался…

Христина положила ложку на крышку кастрюли и посмотрела на него с удивлением. В это время из двери потянуло холодом — в кухню вошел Стаменов. Он вернулся из школы.

— Что у вас тут?

— Бай Горан! — вскочил с места Илия. — Скажи, если у человека есть дочь, если он по уши задолжал тем, кто ее вырастил, и если он всего несколько дней, как устроился на работу, имеет он право бросить эту работу и бастовать?

— Ты это что? О себе? — обернулся к нему Стаменов, вешая пальто на маленькую вешалку у дверей.

— О себе, — мрачно ответил Илия, опустив глаза. — Сегодня утром телеграфист со станции Берковица изругал меня за то, что я еще работаю. В Берковице все с утра бросили.

Илия говорил правду. Ему действительно здорово попало от телеграфиста берковицкой станции.

Рано утром, только он приступил к работе, телеграфный аппарат стал выстукивать:

«Эй, товарищи, что вы там делаете? Никак, работаете?»

«Что же нам еще делать? Конечно, работаем!» — ответил Илия.

«Разве ты не знаешь, что такое товарищеская солидарность? Тебе неизвестно, что по всей стране объявлена всеобщая забастовка железнодорожников и почтово-телеграфных служащих? Все требуют увеличения заработной платы! Бросайте работу и уходите!»

Илия обозлился:

«Во-первых, кто ты такой, чтобы мне приказывать? Во-вторых, я всего несколько дней как поступил на работу. Как же мне бастовать, когда я еще и зарплаты-то никакой не получал!»

«Что ж из того, что несколько дней! Рассчитываешь большую зарплату получить? Как же, держи карман шире! Дети наши высохли, как хворостинки. Бросай работу!»— резко застучал аппарат.

«Надо подумать… посоветоваться…»

«Чего там еще советоваться! Ты уж не из широких ли социалистов? Это они перед буржуазией шапку ломают, боятся ей настроение испортить», — настаивала узкая телеграфная лента.

Прочтя черточки и точки, Лозанов ответил:

«Я не широкий социалист, только ты больно проворный».

«К какой партии принадлежишь?» — снова застучал аппарат.

«Ни к какой. Я беспартийный. И не кусаюсь, как ты!»

«А, ни к какой? То-то ты такой хороший товарищ. Говори прямо: бросишь работу или станешь, предателем?»

«Предателем не бывал. Но раз ты командуешь, не уйду!» — рассердился Илия.

«Иди к чертям! Ты не беспартийный, а просто сволочь!»

Аппарат умолк.

Илия вскочил в бешенстве, — забегал по комнате, так что половицы громко заскрипели. Однако он быстро подавил злость и опять подошел к аппарату спросить, объявлена ли стачка по всей Болгарии и что надо делать. Но никто ему не ответил. И в то утро ни Илия, ни начальник почты не могли больше связаться с Берковицей.

— Видно, они все ушли, — сказал начальник. — Давай мы тоже уйдем пораньше. Как раз и обедать пора. А там видно будет… Да, дело дрянь. Некуда податься. Начнем бастовать — уволить могут, а будем работать — товарищи объявят нас штрейкбрехерами. Скверно!

Потому-то Илия и вернулся домой раньше обычного. Но он не мог забыть того, что сказал берковчанин.

— Что же мне теперь делать? — обратился он к Стаменову. — Как я буду Мирку содержать?

— Что тебе делать? — Подняв крышку кастрюли, Стаменов вдохнул запах фасолевой похлебки. — Бастовать, конечно. Разве ты не с рабочими?

— Я с ними, но… я ведь только что начал зарабатывать.

— Это сейчас не важно. Но почему ты не спросил у Берковицы, всеобщая ли это стачка и будут ли бастовать учителя? Нам, учителям, это нужно знать. Начнется большая борьба, и в ней должны участвовать все силы. А газет мы еще не скоро дождемся.

После обеда Стаменов с Лозановым пошли на почту и попробовали связаться с Берковицей по телеграфу, но оттуда никто не ответил.

— Там не шутят! — с удовлетворением промолвил Стаменов. — Бастуют по-настоящему! Но все-таки нужно же узнать, что нам делать.

Он собрал членов местного комитета партии. Было решено послать в Берковицу связного.

— Вот тебе случай не сидеть здесь сложа руки, Илия. Хочешь пойти в Берковицу? Мы дадим тебе письмо, ты узнаешь, каково положение и как нам действовать.

Илия заколебался:

— Эта работа мне не по вкусу, но ради тебя я пойду, бай Горан. Только как бы…

— Что такое?

— Не хочется мне опять иметь дело с полицией.

— Ты боишься?

— Боюсь? — Илия обиженно поджал губы. — Меня могут посадить в тюрьму, а я не хочу опять оставлять Мирку без отца.

Стаменов в первый раз посмотрел на него строго, даже сурово.

— Без отца она будет только в том случае, если ты спрячешься в свою скорлупу и начнешь ползать, как слизняк, перед сильными. Мирке нужен отец, который будет для нее в жизни примером. Это ее лучшие годы, сейчас зреют ее ум и сердце. В Америке ты узнал, конечно, многое, видел нищету бедняков и роскошь богачей, но не понял самого главного: того, что необходимо бороться, так как без борьбы жизнь останется прежней.

Лозанов довольно долго молчал. Потом глухо промолвил:

— Это-то я понял. Но если что-нибудь случится и я ее потеряю…

— Ты потеряешь ее только в том случае, если не сумеешь завоевать ее любовь, ее уважение. Нет, Илия, она не нуждается в таком отце, который дрожит от страха перед завтрашним днем. Ей нужен отец, который руководил бы ею в жизни, за которым она могла бы следовать с гордостью.

Илия не дал ему договорить. Он поднялся, нахлобучил кепку:

— Я иду! Что надо делать?

Через полчаса он мерил широкими шагами обледенелую горную дорогу в Берковицу. Он пришел туда, когда уже стемнело.День был короткий, а дорога тяжелая, скользкая. Клуб оказался закрытым. По городу патрулировала конная и пешая полиция. Прохожие попадались редко. Илия пошел прямо на дом к секретарю городской партийной организации.

Секретарь, здоровый, крепкий рабочий, увидев письмо и узнав, от кого оно, посмотрел на Илию проницательными серыми глазами, пригласил его в дом и стал расспрашивать насчет Бистрицы.

— Так. Значит, ты телеграфист. Бастуешь? — спросил он. — Мы слышали, телеграфист бистрицкий что-то заартачился. Не ты ли?

— Я, — смущенно промолвил Лозанов. — Я тогда еще не знал, в чем дело… И этот ваш больно уж раскомандовался…

Секретарь усмехнулся:

— Уж он у нас такой. Хорошо, что ты пришел. Передай Горану, что учителя в стачке не участвуют, но пусть позаботятся насчет сбора в помощь бастующим. Потом есть еще одно дело. Полиция, — тут он внимательно посмотрел в лицо Илии, словно изучая его и взвешивая, заслуживает ли он доверия, — полиция здесь распоясалась. Некоторым товарищам необходимо скрыться. Вы у себя в Бистрице могли бы кое-кого припрятать?

Только мгновение с уст Илии готово было слететь: «Не знаю, это меня не касается», — но он тотчас вспомнил слова Стаменова и нахмурился. В глазах его вспыхнул огонек решимости:

— Если нужно, я сам проведу их в Бистрицу!

— Было бы неплохо. Есть тут у нас один товарищ, который ни в коем случае не должен попасть в руки полиции. Ты где будешь ночевать? На постоялом?

— Нет, к дочери пойду. Она здесь в гимназии учится.

— Очень хорошо! А ты не мог бы взять этого товарища с собой?

— Почему же нет?

— Да потому что, коли попадетесь полиции, тебе тоже не поздоровится, — ответил секретарь, глядя на Лозанова тем же испытующим взглядом.

Ему показалось, что посланец Стаменова смутился. Но он скоро понял, что это не от страха.

— Я хотел бы только быть уверен в одном, — промолвил Илия: — если меня посадят, моя дочь должна знать, что я попал в тюрьму за правое дело…

Секретарь встал, подошел к нему, дружески положил ему руку на плечо.

— Горан сделал правильный выбор, — промолвил он. — А тот, кого надо укрыть, находится здесь, у меня. Боюсь, что полиция нагрянет сегодня ночью с обыском. Вижу, что могу доверить его тебе.

Они вышли во двор. Навстречу им из дровяного сарайчика шел высокий, немного сутулый человек в широком пальто явно с чужого плеча. При бледном свете, падающем из окна, взгляд его показался Илие особенно проницательным. Он горячо пожал руку Илие, и они, провожаемые секретарем, вышли через заднюю калитку на узкую уличку. Потом зашагали по направлению к Кале, где жили Мирка и Калин.

В этот вечер Мирка и Калин легли рано, но долго не засылали. Они ложились рано уже несколько дней, так как у них кончились дрова, а купить было не на что.

— И без дров обойдемся, — ободряла Мирка брата. — Утром будем греться у хозяйки, а вечером бери себе пестрое одеяло. С меня одного довольно, мне не холодно: у меня есть фуфайка.

Так и сделали: по утрам Калин отогревался у хозяйки или бегал в слесарную, где работал Живко, и грелся там возле горна, пока щеки не начинали гореть. Мерз он больше по вечерам. Но Мирка отдавала ему оба одеяла, и он читал, закутавшись в них. Ему даже нравилось проводить так вечера. Иногда, потушив маленькую керосиновую лампу, Мирка и Калин без конца говорили о событиях дня, о прочитанных книгах. Читали они очень много. Особенно любили читать по вечерам роман о вожде рабов Спартаке, «Овод» и книги про революцию в России.

— Чего только не было на свете! А мы-то думали, что одни мы боремся… — как-то раз задумчиво промолвила Мирка.

Они становились с каждым днем бодрей, веселей, уверенней в себе.

И в этот вечер они хоть и намерзлись в нетопленой комнатке, все же были счастливы. За день им удалось собрать по домам несколько мешков провизии для бастующих. А завтра их распустят на рождественские каникулы. Закутавшись в одеяла, они уже приготовились начать чтение при свете лампы, горевшей на столике, к которому они придвинули кровать и топчан, как вдруг послышался легкий стук в окно. Калин вздрогнул:

— Кто это?

— Кому быть? Наверно, Живко прибежал, балуется, — ответила Мирка, высунув голову из-под одеяла и прислушиваясь.

Стук повторился. Калин встал, решив, что ему, как мужчине, следует первому пойти посмотреть, кто это. Но Мирка, как старшая, тоже вскочила с постели, так что оба они одновременно прилипли к подернутому легкими морозными узорами окну.

— Твой отец! — удивленно и радостно воскликнул Калин.

Они откинули обледеневший крючок, приоткрыли окошко. Оттуда хлынул морозный, туман. Отец Мирки просунул голову в комнату:

— Тихо, не шумите!

Ребята испугались.

— Что случилось, папа? Когда ты пришел?

— Я не один. Со мной товарищ. Можно нам у вас переночевать? Только потише: как бы хозяйка не услыхала.

— Она хорошая женщина, папа.

— Все равно.

— Войдите через заднюю дверь.

Калин быстро оделся, Мирка закуталась в шаль. Вслед за Илией в комнату вошел высокий худой человек в кепке и широком пальто, из-под которого виднелась форма железнодорожника.

— Садитесь, садитесь, — принялся усаживать гостей взволнованный и счастливый Калин.

Он сразу понял, какому человеку дадут они приют в эту ночь.

Илия Лозанов огляделся, прислушался.

— Этот товарищ — забастовщик. Его ищет полиция. Вы не боитесь, ребята?

Калин с Миркой уставились на незнакомца. Тот улыбнулся.

— Чего бояться?

Они постелили на пол соломенный тюфяк, и Илия с незнакомцем легли не раздеваясь.

Лампу потушили, но продолжали разговаривать в темноте. Ребята расспрашивали насчет Бистрицы, а сами рассказывали о забастовке в гимназии.

— А ты, папа? — тихо спросила Мирка. — Разве ты не бастуешь?

— Ты хотела бы, чтоб я бастовал?

— Да, хотела бы, — твердо ответила она.

— Я тоже бастую!

— Я совсем забыла: вы, наверно, голодны, папа? — вдруг спохватилась Мирка. — У нас есть хлеб и осталась жареная картошка.

Гости сели на тюфяке. Мирка, из предосторожности не зажигая света, стала накрывать прямо на полу. Закутанная в шаль, радостно бегала она по холодной комнате то к шкафчику, то к столу.

Да, в этот вечер она была необычайно внимательна к отцу, внимательней даже, чем к незнакомцу. Илия заметил эту перемену, и у него стало тепло на сердце.

Утром гости поднялись еще до света и потихоньку выскользнули из комнаты.

— А вы поезжайте на почтовых санях, — сказал Илия детям перед уходом. — Мы придем раньше и будем ждать вас в Бистрице. Но помните: о нас никому ни слова.

Он заметил, что дочь по-прежнему особенно внимательна к нему: подержала ему пальто, подала кепку. Да, Горан был прав: начав что-то делать, помогать забастовщикам, он стал ей дороже, достойнее любви. Милая девочка! Как ему хотелось обнять ее!

Калин, Мирка, Живко и еще двое ребят из Бистрицы приехали в село рано утром на почтовых санях. Перед выездом почтальон укутал их в мешки и одеяла.

— Вовремя меня разыскали: я в последний раз еду. С сегодняшнего дня тоже бастую! Да если бы и не бастовал, почты больше никакой нет, возить нечего… — без умолку болтал он. — Эх, и погреюсь же теперь у огонька! Подольше бы стачка длилась. Надоело мне и в мороз и в слякоть мотаться!

Калин и Мирка приехали домой румяные, веселые, с мешками за плечами. Сразу стали рассказывать домашним о ночных гостях. Все удивились, почему Илии с товарищем еще нет. Ведь они вышли затемно! Уж не схватили ли их? Прошел час, два, их все не было.

Наконец перед обедом в дверь постучали. Калин подбежал к окну:

— Это он! Вчерашний!

Мирка открыла.

— А где папа?

— Разве он еще не пришел? — удивился незнакомец. Лицо его потемнело.

Мирка вздрогнула. Неужели с отцом что-нибудь случилось?

— Славный товарищ! Смелый! — заговорил незнакомец, стряхнув с себя снег и войдя в теплую кухню. — Только вышли из Берковицы, сразу нарвались на полицейский пост. Жандармы прямо на меня. Он их отогнал, как накинется с револьвером! Хорошо, что револьвер догадался захватить.

— Он его всегда носит с собой, — вставил всеведущий Андрейчо.

— Мне велел бежать, а сам под огнем их держит. Я несколько раз сбивался с дороги, но наконец вот пришел. Но почему же его до сих пор нет? Неужели попался?

Мирка слушала незнакомца белая как известка. Она гордилась отцом, восторгалась им, дрожала за него. О, как любила она его в эту минуту! Только бы с ним не случилось чего! Так вот он какой, ее отец! А она-то…

— Я всегда говорил, что Илия преданный товарищ и бесстрашный человек, — сказал Стаменов, словно отвечая на мысли Мирки, которой очень хотелось знать, что он думает о ее отце. Но в то же время в голосе Стаменова прозвучала тревога: не стряслось ли с ним какой беды?

«Надо мне было самому пойти!» — корил он себя.

Но через каких-нибудь полчаса к ним прибежал красный, запыхавшийся Живко:

— Мирка, твой отец у нас! Он ранен!

— Ранен?

— Куда? — тревожно спросила Христина.

— Да не волнуйтесь! Ерунда, в ногу. Он говорит, что даже не чувствует. А сюда не пришел, чтоб не выследили. Мы его перевязали. Брат сказал, что всех жандармов перестреляет, а к дому не подпустит.

— Сокол на это способен. Очень даже. Но так нельзя, — озабоченно размышлял вслух Стаменов. — Значит, эти жандармские собаки стреляли в него, когда он отходил, вот в чем дело. И ему не надо там оставаться, и тебе, товарищ, — обратился Стаменов к незнакомцу, — нельзя задерживаться у нас. Мы вас спрячем у надежного человека: у дяди Манола в шалаше. Живко проводит вас. Сначала тебя, а потом и Илию, когда у него нога заживет.

Мирка все же не выдержала: пошла к Живко — повидаться с отцом. Войдя в маленькую комнатку и увидев отца, лежащего с перевязанной ногой на кровати, она подсела к нему, несмотря на присутствие Сокола, и впервые сама доверчиво вложила свою руку в его большие грубые ладони. Илия с трудом удержал готовые брызнуть из глаз радостные слезы.

Глава одиннадцатая. Это только начало

Живко прильнул к заиндевевшему окошку и стал всматриваться в темноту. Собака еще раз тявкнула, потом кротко завизжала: видно, кто-то ее приласкал. Заскрипел снег под чьими-то шагами. Дверь открылась, ледяной ветер ворвался в кухню, пламя заколыхалось в очаге. Вошли Стаменов и Сокол. Учитель снял свое грубошерстное пальто, ударил кепкой о колено, как делают крестьяне — фетровую шляпу он носил только летом, — и с улыбкой подошел к очагу. На кухне еще не зажигали лампы, но было светло. Отец Сокола, дед Пейо, только что ввалил в очаг целый ворох валежника, а при виде учителя подкинул еще. Пламя, шипя, стало пробиваться сквозь придавившие его сучья, лизать их и наконец, прорвавшись сквозь дым, взметнулось в черное горло очага. Учитель подсел к старику, на низкий трехногий стул:

— Как дела, бай Пейо?

— Ноги больше не держат, учитель, — ответил тот и потеснился, уступая Стаменову почетное место у огня.

— Я тебе порошков от ревматизма принес, — сказал учитель, шаря у себя в жилетном кармане. — Просто чудо… А ты у огня посиживай: он зимой лучше всякого лекарства действует. На, держи. Весной, как пастушонок, бегать будешь.

— Эх, кабы так!

Пристально посмотрев на белые пакетики, старик принял их в свои изборожденные узловатыми синими жилами дрожащие руки.

Всюду, куда приходил Стаменов, всем становилось как-то веселей, жизнь казалась легче. Бывший его ученик, а впоследствии фронтовой товарищ Сокол своим веселым нравом в значительной степени был обязан ему.

— А ты все порхаешь, как молоденькая, бабушка Пейовица! Мы с тобой, видно, никогда не состаримся! Сказал вам Сокол, что мы у вас нынче посиделки устраиваем? Ты, Живко, наблюдай за двором.

— А Калин придет?

— Придет, вместе с Миркой… Как вы? Кукурузу для гостей приготовили?

— Варится в комнате на печке.

— Тащи ее сюда, старуха! — приказал дед Пейо. — Огонь разгорелся. И дух хороший пойдет.

Вслед за учителем пришел рослый, как горный бук, крестьянин в грубошерстных белых штанах, стянутых у щиколотки, и длинном белом кафтане до колен, с красным поясом. За пояс был заткнут желтый плотничий метр, который он забыл вынуть, так что всякий мог догадаться, что это мастер Петр Златков, сделавший скамейки для клуба. Он всегда приносил с собой свежий запах сосны, бука, леса. Все высокие стулья на селе были изделием его рук. Он первый после учителя Стаменова заменил софру — низкий круглый стол, за которым ели, сидя на приземистых трехногих стульчиках, а то и прямо на полу, — высоким обеденным столом, сделал к нему настоящие стулья и выкрасил их в зеленую краску. За ним и другие стали заменять низкие столы высокими. Когда на селе не было работы, Златков ходил работать на соседнюю лесопильню или в столярную мастерскую во Врацу. Из пожилых крестьян он один носил кепку, как учитель и деревенские парни.

Скоро комната наполнилась пожилыми мужчинами и молодыми парнями. Запахло овчиной. Кепки, черные и белые бараньи шапки, сваленные в кучу на лавке, заблестели от растаявшего снега. Посиделки, которые устроил у Сокола учитель, выглядели совсем необычно. Если б кто из соседей заглянул сюда, он был бы очень удивлен. У огня сидели пятидесятилетние мужчины, рядом с ними — юноши, товарищи Сокола, а позади всех вытягивали шею Живко, Калин и Мирка, стараясь не проронить ни слова из того, что говорили учитель и другие члены сельского партийного комитета.

Пейовица, подоткнув передник, взяла щипцы и выложила из котла вареную кукурузу на медный поднос. Кухня наполнилась сладким белым паром. Все пододвинулись к подносу с початками.

— Ну, давайте продолжать! — снова начал Стаменов.

— А ты, бай Горан, так и не попробовал? Ждешь, пока другие?

— Он всегда такой…

— Мы собрались здесь под видом посиделок, так как есть основание опасаться, что жандармы и шайки провокаторов нападут на клуб. Наш партийный комитет уже заседал два раза. Тут мы на самом деле как на посиделках. Только пусть Живко и Калин не забывают своей обязанности: следят за двором. Мы собрались сегодня вместе с руководством комсомола, чтобы обсудить, как лучше помочь забастовщикам. В нашем селе только трое бастующих — на почте; но в Берковицкой и Врачанской околиях бастуют сотни железнодорожников и почтовых служащих. А полиция свирепствует. Во Враце арестовывают наших товарищей, бросают в лагеря, за колючую проволоку, словно каких-то преступников. Сейчас самая важная наша задача — помочь бастующим продовольствием, чтоб им выдержать борьбу до конца. Кое-что мы уже собрали и послали им, но этого недостаточно. Я предлагаю установить трехдневный срок, с тем чтобы за это время отправить по два воза продуктов для Берковицы и для Врацы — от нашего села и окрестных сел. Если вы согласны, давайте сегодня же организуем группы и пошлем их по селам и околоткам. А гимназисты пускай запишут, кого куда мы направим, — обратился он к Мирке. — Давайте составлять группы, товарищи. Говорите, кого куда лучше послать.

Собравшиеся зашумели, стали выдвигать кандидатуры. Мирка, Калин и Живко, сидя плечом к плечу, насупив брови, сосредоточенно, будто делая самое важное дело в жизни, принялись составлять списки. Договорились и о том, у кого в доме складывать собранные продукты. Столяр, вытащив из-за пояса желтый метр, прикинул, сколько может вместить стоящий у двери ларь.

— Он у тебя пустой, бай Пейо? — спросил он хозяина. — Используем. Ведер двадцать зерна войдет?

— Сначала давайте запишем, что мы сами даем! Другим пример покажем, — сказал Сокол.

— От меня три ведра пиши, — объявил небольшого роста горбатый крестьянин, который все никак не мог раскурить трубку: выхватит из очага горящий уголек, затянется, потом заслушается, разинув рот, а трубка-то погаснет, и приходится снова доставать огня. Глядя, как он перебрасывает уголек в своих шершавых руках, Калин думал: «Как только не обожжется? Я до горящего угля дотронуться не могу, а он им, как мячиком, играет!»

— От меня две меры фасоли да три тыквы!

— От меня два мешка муки.

— У меня муки нету, даю два мешка картофеля.

— А от меня запишите деньгами за пять ведер зерна, — объявил фотограф и прищурился, как будто собрался щелкнуть аппаратом.

Родители Сокола давно ушли в свою темную комнатку спать. Но дверь оставили приоткрытой. Все думали, что они уже заснули: оттуда не доносилось ни звука. Но когда на кухне заговорили о том, кто сколько даст, там зашептались. Потом шепот затих, и послышался сиплый голос старика:

— А мы со старухой так порешили: муки у нас нету. Ну, кукуруза в этом году уродилась. Две меры дадим. А Сокол особо, как хочет…

— Ай да бай Пейо! — закричали крестьяне. — Вот это свой человек, народный!

— Твоя помощь дороже ста ведер, бай Пейо, — сказал учитель. — У самого нет ничего, а даешь от души.

Когда списки были составлены и сборщики распределены, Стаменов собрался было уходить. Но его усадили. Никому не хотелось домой; всем хотелось посидеть у огонька, потолковать с учителем. У деда Пейо тоже пропал сон: он вышел на кухню, подсел к очагу. Все опять стали расспрашивать о России, о Ленине, о большевиках, о земле. Правда ли, что Ленин отдал всю землю бедным крестьянам? Учитель объяснял, а дед, довольный, кивал головой:

— Ишь как! А может, и у нас такое времечко настанет, учитель? Заживем? Даже махонькая пчелка далеко летает, а такому хорошему делу и горы не помеха.

* * *

На другой день рано утром Стаменов, у которого тоже были каникулы, сам разбудил Мирку и Калина. Все трое надели теплые шерстяные чулки, толстые юфтевые башмаки и, вооружившись палками, чтобы отбиваться от пастушьих собак, отправились в село Сырнево. Вскоре их догнал Живко. У всех было по мешку.

— С этими мешками мы похожи на странствующих монахов, — пошутила Мирка.

— Это неверно, — стукнув палкой о землю, с улыбкой Возразил Стаменов. — Те собирают для сытых монастырских дармоедов, а мы для рабочих-борцов.

День выдался ясный, морозный. Наледь покрывала поля, блестя как сахарная. Чем выше взбирались они на холмы, тем глубже тонули их ноги в снегу. Ребята раскраснелись; у Мирки щеки алели, как мальва. Все запыхались, изо рта у них валил пар. Но они смеялись, трунили друг над другом, довольные, счастливые. Кое-где в рощах и на холмах, где были разбросаны овечьи и козьи загоны и хижины пастухов, в тихом зимнем воздухе поднимались прямые столбы дыма. Какой-нибудь злой волкодав с влажной мордой и увешанной ледяными сосульками шерстью, похожей на шаль с бахромой, встречал их яростным лаем, но, услыхав окрик хозяина, поджимал хвост и, ворча, ложился у его ног.

Учителя всюду знали, всюду приглашали его с ребятами погреться у очага, угощали их завтраком, разливали в расписные глиняные плошки кислое молоко, ставили на стол жирную овечью брынзу, отламывали ломти свежего просяного хлеба, а то потчевали и погачей^[34]. Расспрашивали учителя о войне, о событиях в России, ахали от изумления и от всего сердца жертвовали что могли в пользу забастовщиков. Ниоткуда Стаменов и его спутники не уходили с пустыми руками. Повидались они с Миркиным отцом и берковицким забастовщиком, которые продолжали скрываться, так как их разыскивала полиция.

К обеду Стаменов и ребята вернулись нагруженные, а после обеда пошли опять.

На другой день, только они собрались снова двинуться в путь, кто-то постучался. Андрей соскочил с постели и пошел открывать. На пороге появился с поднятым воротником, в нахлобученной кепке Енчо Марков.

— Енчо! — крикнула Мирка Калину, кинулась к юноше, схватила его за рукав и ввела в комнату. — Как ты нас разыскал?

— Странный вопрос! Не найти учителя Стаменова!

— Это Енчо Марков из Берковицы, — представила его Мирка. — Наш…

Она не докончила.

— Садись, обогрейся, — сказал Стаменов, указывая гостю место возле печки. — Рассказывай, что делается в городе.

— У вас в Бистрице скрывается один товарищ, железнодорожник. Как вы его, в надежном месте устроили?

— Раз до сих пор не нашли, значит в надежном.

Енчо оббил ледок с ботинок и засмеялся:

— Одного маловато. Коли так, мы вам еще двоих товарищей приведем. А то полиция не прочь и их приголубить.

— Что ж, приводите! От таких гостей не отказываемся! Когда пришлете?

— Да, можно сказать, уже…

— Ишь какой! — засмеялся Стаменов. — Что ж ты их на морозе держишь?

— Да они мороза не боятся, мороз для здоровья полезен, — пошутил Енчо.

Все поняли, почему он не садится.

— Они там, в роще. Как, прямо оттуда пойдем?

— Нет, веди сначала сюда. Пусть погреются!

Калин пошел с Енчо. Один из вновь пришедших был железнодорожник, сухощавый старик с измученным лицом, другой — почтовый служащий, молодой, энергичный, с веселыми лучистыми глазами.

Пока они грелись у печки и пили чай, Стаменов расспрашивал их о стачке.

— Застряло. Ну ни в какую! — проворчал старик. — Правительство не идет на уступки.

Но молодой бодро хлопнул его по колену:

— Что ж из этого? Ну, сейчас проиграем, но будущее-то наше! Ведь это только начало. Рано или поздно мы победим. Разве вы не видите, что весь народ с нами, сочувствует нам?

— Да, это самое важное: завоевать народные сердца! — промолвил Стаменов.

Они повели гостей через рощу — в пастушью хижину, соседнюю с той, в которой прятались Илия с товарищем. Пастухи были свои люди, хорошие, надежные, и приняли их радушно.

— Ну, товарищи, как вы тут?

— Да не жалуемся, сено греет не хуже печи. И леса вдоволь. На нас смотрит.

До вечера ребята собрали не один мешок продуктов. Енчо Марков остался ночевать у Стаменовых. Этот вечер был один из самых счастливых в их доме. Даже Андрей и Зорка полночи не спали, не могли наслушаться. Сон одолевал, веки слипались, но оба, вытаращив глаза, сидели на топчане, закутанные по пояс в одеяло, и, разинув рот, слушали беседу взрослых. В конце концов Зорка слушала-слушала, да и клюнула носом в расшитую по краям розами, набитую лоскутом подушку. Она до того уморилась, что заснула, даже не сняв руку со спинки стула.

— Соня! Несмышленыш! — с презрением воскликнул Андрей, увидев, что большие над ней смеются, и подтянулся.

Но не надолго. Через несколько минут бедняга, сам того не заметив, повалился как подкошенный.

На другой день двое саней, до отказа набитых провизией, выехали в Берковицу. Кроме возниц, на санях ехали Енчо и Мирка. Неожиданный отъезд Мирки поразил Калина. Утром, перед тем как тронуться в путь, Енчо вдруг объявил:

— Мирке тоже придется поехать со мной в Берковицу.

Калин удивленно поглядел на него. Как он смеет так говорить: «Мирке придется»! Да отец не пустит ее.

— Зачем? Разве это так необходимо? — спросил Стаменов.

— Да, — коротко ответил Енчо и отвел его в сторону.

«Нам нужны сестры милосердия — ухаживать за ранеными товарищами, — расслышал Калин. — А она… Значит, она мобилизована…»

И Стаменов отпустил Мирку. Это еще больше удивило Калина. Кто ж это ее мобилизовал?

Мирка вернулась через четыре дня. Но сколько ни расспрашивал ее Калин, что она делала в Берковице, она ничего ему не сказала.

* * *

Забастовщики продержались еще несколько недель, но ничего не добились. Через два месяца упорной борьбы стачка окончилась безрезультатно. Правительство преследовало, арестовывало, расстреливало забастовщиков. Широкие социалисты и «земледельцы» из профсоюза изменили. Но борьба не прошла даром. Она закалила сотни новых борцов, и не случайно «Работнически вестник» писал об этой стачке, что она все же принесла большую пользу: научила рабочих бороться.

Вскоре после этого партийная группа в Бистрице единодушно приняла в партию Илию Лозанова. С почты его уволили, и ему пришлось вернуться в слесарную мастерскую. Но он был счастлив. Эта стачка дала ему очень много. Он связал свою жизнь с самой славной партией — коммунистической, вызвал восхищение своей дочери и окончательно завоевал ее сердце.

Глава двенадцатая. Растет число пешеходов

Наступила весна. Гимназисты опять стали ходить в село пешком.

Обычно по субботам, после уроков, они собирались на площади перед почтой и вместе трогались в путь. В этот день с Миркой, Калином и Живко должна была пойти подруга Мирки Гинка, все еще работавшая в ученицах у портнихи и редко ходившая в село, да еще один ученик. Пока ребята дожидались своих спутников на площади, подкатил извозчик, на котором обычно ездили домой Симеон, Виктор и Боянка. Теперь в пролетке сидели только Симеон и Виктор. Боянки не было. Извозчик остановился у дороги на Бистрицу.

«Верно, Боянку ждут», — подумал Калин, не сводя глаз с пролётки. Он видел Боянку на переменах, но ему редко удавалось поговорить с ней. Она дружила с богатыми берковицкими девочками, с Симеоном и Виктором, а товарищами Калина были гимназисты из среды городской и сельской бедноты.

Наконец на улице, которая вела к вокзалу, показалась Боянка. Она несла в руке туго набитый ранец, на ногах у нее были коричневые спортивные ботинки. Но, к удивлению Калина, она направилась не к извозчику. Виктор, увидев ее, соскочил с сиденья и побежал ей навстречу:

— Садись, Боянка! Мы тебя заждались.

— Ведь я сказала, что не поеду с вами! Поезжайте одни, — сухо ответила она, не останавливаясь.

Только тут Калин заметил, что Боянка сердитая, невеселая и не хочет смотреть на Симеона Думанова.

— Чего ты? Ну, отцы поругались, так это их дело, сами разберутся. Тебе-то что? Поедем, я заплачу за извозчика.

— Мне не надо, чтоб за меня платили! — с раздражением ответила она. — Напрасно меня ждали.

И она так решительно повернулась к нему спиной, что Виктор только буркнул что-то себе под нос и пошел к пролетке. Калин слышал, как Симеон кинул пренебрежительно:

— Оставь ее. Я ведь тебе говорил, что она не поедет. Надулась, как индюшка… Трогай! — приказал он извозчику.

Раздался цокот копыт по каменной мостовой, и пролетка покатила по бистрицкой дороге.

Калин, изумленный, смущенный, обрадованный, не сводил глаз с Боянки. Она подошла к Мирке. Гордо подняла голову.

— Можно мне с вами? Я не знаю дороги.

— Конечно, — ответила Мирка, — но разве ты хочешь пешком?

— Пешком.

— А почему не с…

— Просто так! Вы скоро пойдете?

— Гинку дожидаемся. Да вот и она.

Гимназисты, шумно, весело разговаривая, затянули ремешки на царвулях, зашнуровали потуже ботинки и, приладив поудобней сумки за плечами, все шестеро, вместе с Боянкой, зашагали по дороге. Ликуя при мысли о том, что сегодня он так долго будет с Боянкой, Калин шел последним, не осмеливаясь с ней заговорить. Но она сама, поболтав с Миркой и ее подругой, подошла к нему.

— Раз вы можете ходить пешком, я тоже могу, — начала она. — Ты очень устаешь?

— Совсем не устаю! Дорога не тяжелая, да мы еще отдыхаем. И теперь весна.

— Сколько километров?

— Восемнадцать. Но мы прямиком, так что пятнадцати не будет.

Ему хотелось спросить, почему она не поехала на извозчике, но он не решался. Она сама нашла нужным объяснить ему свой поступок и, когда они немного отстали, сказала:

— Дядя Антон бессердечный, жадный. Своего родного брата, папу моего, ограбил.

— Ограбил? Как же это? — с удивлением спросил Калин.

— Папа вложил деньги в черепичную фабрику; кроме того, у них с дядей были два поля общие и лесосека. И вот теперь дядя отказывается признать папины права. Они поругались, и дядя все забрал себе. А у папы нет документов. Мы не будем больше у них жить. Мама мне написала, чтоб я не ездила с Симеоном. Мы сняли себе дом.

— Не будете больше жить у них? Отчего? — пробормотал Калин; он пытался выразить сожаление, но голос его дрожал от радости.

— Так. Держится с нами, как хозяин. Не надо нам его милостей! Папа без его помощи обойдется. Он в университете учился. Может чиновником в банк поступить.

Радуясь от души, Калин в то же время почувствовал: ей тяжело, что они теперь не будут жить так богато, как прежде. И он поспешил предложить ей свою помощь:

— Ходи всегда с нами. Если б ты знала, как хорошо ходить пешком весной! Лес полон птиц… А я тебе книги буду давать читать и все, что понадобится…

Он запнулся, так как сам не знал, чем еще мог бы помочь ей, покраснел и замолчал. Но она как будто не слушала его. Тяжело дыша на крутом подъеме возле цыганского квартала, она промолвила прерывающимся голосом:

— Папа в суд на него подаст, он еще увидит! У нас свидетели есть.

В ее глазах, прищуренных от солнца и ставших строгими, была угроза. Теперь Боянка казалась Калину совсем чужой. Он любил ее другой, веселой.

— Может, тебе тяжело ранец нести? Дай мне.

— Нет, мне не тяжело.

— Наверно, тяжело! Давай! — И он вырвал ранец из ее нежной белой руки. — Знаешь, сколько я могу поднять?

— Ладно, только в гору.

Но когда они, миновав подъем, остановились перевести дух, она уже забыла о своем ранце, так что Калин понес его и дальше. Через полчаса путешественники сделали привал — отдохнуть и пообедать.

— Я не хочу есть, — отказалась Боянка, кинув брезгливый взгляд на пожелтевшие куски брынзы, лук и хлеб, которые Мирка с Гинкой разложили на измятом холщовом платке.

Но через час, когда они снова сделали привал у покрытого сухими дубовыми листьями источника, Боянка почувствовала такой голод, что взяла у них и хлеба, и брынзы, и сливового повидла из коробки, и все это показалось ей до того вкусным, что она с сожалением посмотрела на пустую коробку и оставшиеся в платке крошки. Она даже повеселела. По дороге им попадались крестьянки из окрестных сел с цедилками^[35] на спине, телеги с шагающими рядом крестьянами, цыгане и цыганки с мешками, полными деревянных ложек, изготовленных на продажу. Боянка то и дело расспрашивала про места, мимо которых вела дорога: ей казалось, будто она видит их впервые. Она внимательно заглядывала Калину в глаза, смотрела на его разрумянившиеся от ходьбы щеки. И оттого ли, что в самом деле видела в нем хорошего, милого товарища, вдруг в первый раз за все время каким-то новым, нежным голосом — по крайней мере так ему показалось — спросила его:

— Ты, когда кончишь гимназию, пойдешь в университет?

— Думаю учиться дальше, — смущенно ответил он.

— Тебе надо учиться! Ты первый ученик и можешь стать врачом, адвокатом — кем хочешь. Тебе обязательно надо учиться!

Он услышал в этих словах желание, которое ему обязательно надо было исполнить, и скромно ответил:

— Я тоже думаю, что смогу…

За всю дорогу Калин ни разу не почувствовал усталости, словно у него выросли крылья. Мысли его уносились в будущее, а зелень рощи, поляны — все вокруг пьянило его.

* * *

Скоро на селе пошли толки о ссоре Антона Думанова с братом. Исай Думанов с женой и дочерью в самом деле уехал. Он снял один из лучших домов в Бистрице, часто ездил в Софию, и скоро стало известно, что его назначили чиновником бистрицкого отделения Земледельческого банка. А на брата Антона он подал в суд.

Боянка все больше сближалась с Калином и Миркой. Она стала дружить с ними в гимназии и по субботам вместе с ними возвращалась домой. И в Берковицу по понедельникам ездила вместе с ними в почтовой таратайке: этот способ обходился гораздо дешевле, так что Калин и Мирка прибегали к нему, когда приходилось брать с собой полные сумки с провизией и бельем на неделю. В Берковице Боянка ходила к ним, и они бывали у нее, обменивались с ней книгами.

— Знаешь, — как-то раз сказала она Калину, который перелистывал «Коммунистический манифест», — папа тоже говорит, что коммунизм — это не так уж плохо: он только кое с чем не согласен.

Калин стал горячо, страстно рассказывать о социализме, о том, насколько справедливей при нем будет жизнь. Боянка внимательно слушала, даже взяла читать «Овод», «Путь нигилиста», «Что делать?».

— Хорошие книги, — сказала она, прочитав их. — И какие герои! Я люблю героев…

Калин стал мечтать о том, как он обязательно совершит в жизни что-нибудь героическое, докажет ей, что тоже может быть героем.

Однажды, весь красный от смущения, он спросил отца:

— Боянка уже читает наши книги, папа. Может она, из такой семьи, сделаться коммунисткой, стать нашей?

Отец посмотрел на него, улыбнулся:

— Конечно, может. Но кто знает, насколько отец ее порвал со своей родней, со старым!

— Он порвал, совсем порвал. Брат ограбил его. Только они еще не совсем бедные.

Отец засмеялся:

— Можно быть богаче его и все же быть социалистом. Есть такие ученые, врачи, адвокаты. Видя страдания народа, они искренне становятся на его сторону. В партии есть люди состоятельные. Но не они — самые надежные. Человек должен быть очень просвещенным, чтобы забыть о своем происхождении. Поэтому такие люди — редкость, и не на них надеется партия, а на рабочих, крестьян. Самые твердые коммунисты — рабочие, неимущие.

Но Калин не слушал его до конца. Из его слов он запомнил только то, что ему было нужно: Боянка может стать своей!

Глава тринадцатая. Кружки

Еще во время стачки железнодорожников Калин заметил, что Енчо Марков доверяет Мирке больше, чем ему и Живко. Кроме того, Мирка не только прочла по нескольку раз «Коммунистический манифест», «Что такое социализм» и другие книги, но принялась заучивать целые отрывки из них наизусть.

— Ты долбишь их, как уроки, — как-то раз поддел ее Калин, приводя в порядок свою книжную полку.

— Социализм так и надо изучать. Это самая великая наука. Ее надо изучать внимательней, чем все другие.

— Да, но ты зубришь, как будто тебя будут экзаменовать.

— А может, и будут, — с лукавым видом возразила она.

— Кто ж это? Уж не директор ли?

— Разве только учителя могут экзаменовать? Мы, ученики, сами друг друга экзаменуем.

— Какие ученики? А, понял, понял: это когда ты к подругам ходишь заниматься. — Он повертел в руках толстую книгу в красном переплете. — Смотри, как Живко захватал «Овод»! Сколько раз я говорил ему, чтобы он мыл руки перед тем, как садиться читать! А почему ты меня никогда с собой не позовешь?

— Ты еще мал. Мы в старших классах.

— Подумаешь, в старших! Это твой-то пятый — старший?

— Мне семнадцатый год.

Калин с досадой поджал губы:

— Я бы кое с кем из твоих старших потолковал.

— Ну что ж, попробуй. Но я не могу сама позвать тебя. Спрошу товарищей.

— И сейчас ты на такой «экзамен» идешь?

— На такой.

— Где же вы собираетесь?

— В разных местах, у разных учеников. А теперь, когда тепло стало, и в лесу.

— Ну, так спроси насчет меня… Да, еще Боянка просит «Железную пяту». Как там подруга твоя, скоро вернет?

— Обещала завтра. Иди и ты в лес читать. Чего дома торчишь? Посмотри, как хорошо ца дворе!

* * *

Калин угадал: Мирка уже целый год участвовала в одном из нелегальных гимназических просветительных кружков, которым руководил Енчо Марков, представитель комсомола в гимназии. Именно как члена кружка Енчо мобилизовал ее во время забастовки, а Стаменов отпустил ее тогда.

Мирка переговорила с Енчо о желании Калина и других четвероклассников, и тот поставил вопрос об этом в комитете комсомола. Комитет решил организовать в четвертых классах кружок из ребят постарше и понадежнее.

— Руководить кружком будешь ты, — сказал он, глядя на Мирку своим острым взглядом, словно старался внушить ей смелость.

— Я? Боюсь, не справлюсь.

— Справишься.

— Нет, Енчо!

Юноша нахмурился. Он уже выдвинул ее кандидатуру перед руководством комсомола. А товарищи предупреждали его:

— Мы ее знаем: девушка хорошая, но робкая. Не справится.

Енчо настаивал, твердо надеясь на ее ум и энергию.

— Товарищи, мы должны готовить кадры и из девушек. Она только выглядит робкой, а на самом деле — огонь.

— А если провалит дело?

— Я отвечаю!

И вдруг, вместо того чтобы обрадоваться и горячо взяться за дело, Мирка отказывалась, сама объявляя себя неспособной. Неужели он в ней ошибся?

Они разговаривали у Енчо на заднем дворе. Мать его развешивала только что выстиранные пестрядинные простыни, которые так и плясали на весеннем ветру, а по проволоке, протянутой между высокой грушей и забором, бежали блестящие капли воды. Притянув к себе красноватую веточку черешни с яркими, как искры, набухшими почками, Енчо так пристально всматривался в них, словно ждал, что они вот-вот лопнут и распустятся.

— Подумай до утра. Я поручился за тебя перед товарищами. Пока не говори ребятам, кто будет ими руководить, но оповести, чтоб они собрались. Завтра скажешь мне, как решила. Если сомневаешься в своих силах, пошлем другого. Но дело, понятно, проваливать нельзя, — мрачно добавил он.

* * *

Вечером Мирка пришла домой расстроенная. Старалась не смотреть на Калина. Но он принялся нетерпеливо тормошить ее:

— Ну, говорила с товарищами?

— Говорила. Разрешено вам, более сознательным ребятам из четвертого класса, организовать отдельную просветительную группу. Ты, Живко, Кынчо Подводник, Петушок, Анка, — пересчитала она по пальцам. — Можете привлечь и из параллельного. Только выбирайте ребят победней да потолковей.

— Как же мы, одни учиться будем? А если чего не поймем?

— Мы пришлем кого-нибудь из наших, кто будет помогать и руководить. Но ты ничего не говори ни о нас, ни обо мне даже Живко. Когда соберетесь пять-шесть человек, предложи, будто от своего имени, позвать кого-нибудь в руководители. А я вам подыщу.

Калин посмотрел на нее испытующим взглядом.

— Ты что-то от меня скрываешь. Вы, видно, уже давно… Много у вас таких групп?

— Почему ты решил, что много?

— Скажи, ну! Неужто от меня скрывать вздумала?

— Нехорошо выпытывать. Делай, как я тебе говорю.

Калин хотел было рассердиться, но подумал и сдержался. Прежде всего он переговорил с Живко. «Механик», как прозвали Живко, сразу воодушевился, и два друга тотчас сели составлять список. Кроме себя, они наметили еще трех мальчиков и двух девочек. Всех — из своего класса. Они осторожно заводили речь с каждым в отдельности и, как бы невзначай, высказывали мысль о том, что неплохо, мол, было бы организовать просветительный кружок. Трое ребят и русоволосая Анка с радостью согласились. Только другая девочка заколебалась:

— А если об этом узнают?

— Да что же плохого мы собираемся делать?

Калин передал список Мирке. И уже на следующий день она сообщила ему:

— Трусиху эту вычеркнем. Скажешь ей, что, обдумав все, решил: кружок на самом деле могут обнаружить и вы только зря пострадаете. Дескать, пусть каждый читает сам. Понял?

— Понимаю. А мы как соберемся? Где?

— Погоди. Больно прыток. Завтра скажу. Дай мне список утвержденных.

Она вложила список в книгу. На другой день Калин с нетерпением ждал ее возвращения из гимназии.

— Ну?

Она засмеялась:

— Хорошо, что ты об этом думаешь. Сообщи своим: пусть приходят завтра в три часа дня в каштановую рощу, что за мельницей у Серновой поляны. Ты знаешь, где: вас туда Димов водил. Идите порознь. И пусть каждый возьмет какой-нибудь учебник, будто собираетесь уроки учить.

В эту ночь Калин почти не смыкал глаз от волнения. Он все расспрашивал сестру, кто будет их руководитель, что они будут изучать. Но Мирка только пожимала плечами: сама, мол, не знаю.

На другой день Калин и Живко в первую же перемену сообщили всем членам нового кружка о месте и времени сбора.

Мирка и Калин обедали в маленькой дешевой харчевне. На этот раз у Калина не хватило терпения дождаться сестры: наспех проглотив свой обед, он побежал скорей домой. Вытащил было из сундука кепку и нахлобучил ее, потом подумал, что такая перемена может вызвать подозрения, и снова надел фуражку. Свернув в трубку потными от волнения руками учебник географии, чтоб было похоже, будто он идет заниматься, он выскользнул из дому. Впопыхах забыл запереть дверь, побежал обратно, повернул торчавший в замке большой ржавый ключ, сунул его в условленное место под порогом, выскочил на мощенную булыжником узкую уличку и тут же столкнулся нос к носу с Миркой.

— Куда несешься?

— Иду, иду…

— Рано собрался. Двух часов еще нет, — поглядела на него Мирка, загадочно улыбаясь, будто что-то скрывая.

— Лучше пораньше! Погуляю немного.

Он выбрался из города по самым глухим переулкам. Было в самом деле еще очень рано. Он убавил шаг, посмотрел по сторонам. Какая весна! Сливовые и грушевые деревья были покрыты густыми гроздьями цветов. Стоило подуть ветерку, как белые лепестки, будто птичьи перышки, рассыпались по дороге вдоль оград и по замшелым черепичным крышам низких домишек. Во дворах алели кроваво-красные розы, пионы, герань, желтым пламенем горели тюльпаны. И не только на клумбах. Не было двора без полянки, пестреющей цветами. Трава всюду словно обрызгана лютиками. Покачивались на ветру синие шарики кошачьих лапок, золотые метелки подмаренника. Из-за забора глядели кисти сирени. Она только начала цвести: здесь стыдливо полуоткрыла лиловые бутоны, там, буйно распустившись, наполняла воздух упоительным густым ароматом. Словно весь городок расцвел. Все было покрыто весенним цветом — крыши под навесом белых ветвей, заборы в цветах и зелени. Во дворах между каменными плитами буйно пробивалась гладкая, как воск, блестящая трава. Даже старый мох на покрытых тенью древних, заплесневелых каменных оградах обновился, покрылся свежими зелеными пятнами.

Калину казалось, что он идет в облаках цветов. Он коротал оставшееся время, любуясь садами. Поворачивал во все стороны разгоряченную солнцем голову, глядел на цветы, вдыхал сладкий аромат. «Как прекрасна земля, весна, жизнь! — думал Калин. — Отец вернулся с фронта, в Советском Союзе побеждают большевики, учитель Димов с нами, лучшие учителя нам сочувствуют. Боянка тоже скоро будет наша…»

В белизне и блеске цветов ему мерещились и ее сияющее лицо, и ласковый взгляд матери, и веселые глаза отца. В этот дивный день весеннего цветения все дорогие Калину лица были с ним.

Он вошел в рощу у реки Борзой. Цветы уступили здесь место сочной, густой зелени. Меж ветвей глухо рокотала вода, голубой полумрак веял прохладой, редкие солнечные лучи пробивались сквозь листву. Калин спустился к берегу. Молочно-белая пена разбивалась и, смешанная со щепками, кружилась вокруг больших мокрых камней, покрытых мхом. Ветвь ивы трепетала в быстрине серебристой листвой, как крыло. Вода безуспешно старалась ее унести.

Калин обошел вокруг мельницы, посмотрел на покрытую солнечными пятнами крышу, заглянул в окошко,затянутое толстым слоем пыли пополам с мукой, спустился по крутой тропинке к мостику. На том берегу стояли покрытые крупными белыми цветами каштаны. Мальчик перешел через речку по зеленым скользким деревянным доскам, под которыми стремительно неслись весенние воды. И их поверхность была гладкой, как натянутое на станок полотно.

Перейдя реку, Калин стал на колени на замшелом камне и припал губами к воде. Вода, ледяная и прозрачная как слеза, обожгла ему горло. Он облизал губы и невольно скрипнул зубами.

Подойдя к месту, где был назначен сбор, Калин стал осматриваться. Но, очевидно, было еще слишком рано — пока никого. Он пробрался меж каштанов и вышел на высокую поляну. В траве желтели крупные капли лютиков. Калин кинул на траву смятую в трубку географию, которая медленно, лениво развернулась, и прислушался.

Шумела река, щебетали птицы:

«Ци-ци-ци-ци… Пи-пи-пи-о…»

Сокол взвился и стал описывать круги в высоте, блестя на солнце крыльями. Калин с завистью следил за ним взглядом. В это время на видневшемся сквозь ветки мостике появился Живко. Ему тоже не сиделось дома, и он поспешил явиться к месту сбора. Калин побежал навстречу.

— А другие?

— Пока никого нет.

Они уселись под кустом.

— Ты что взял?

— Историю. А ты?

— Я — географию.

— Кто же все-таки будет нами руководить?

— Не знаю.

Они долго шушукались, смотрели по сторонам, но никто не шел.

Живко наскучило ждать. Он вынул перочинный ножик, срезал вербный прут и стал мастерить свистульку. Он ловко строгал и весело балагурил, посматривая по сторонам. На уже загорелых босых ногах его дрожали солнечные блики.

Третьим пришел высокий остроносый паренек — Кынчо Подводник. Слава о том, что он может вдруг вынырнуть совершенно неожиданно, росла с каждым днем: в клуб он входил, как к себе домой. Кроме того, по одному движению рук учителя он в любой момент мог определить, какую тот ставит отметку; ничто не ускользало от его острых и хитрых глаз. Сам же он был молчалив и вид имел кроткий, смирный. И теперь он появился неожиданно, бесшумно.

Затем на мосту показалась гимназистка — маленькая, толстенькая русая Анка. Ступив на мостик, она в испуге растопырила руки коромыслом, чтобы сохранить равновесие. Потом по-мальчишески побежала к товарищам и чирикнула, как птичка.

— Неужели опоздала?

Остальные двое пришли со стороны холма. Они перешли реку гораздо выше, вброд, и спустились каштановым лесом.

Теперь все шестеро были налицо. Стали ждать руководителя, который все не появлялся.

— Может, ты спутал, Калин? Тут ли назначен сбор?

— Тут.

— Пошлем кого-нибудь на разведку. Или лучше пойдем все в разные стороны.

— Нет надобности! — послышался веселый девичий голос из-за кустов. — Экие растяпы! Меня не заметили!

На полянку вышла Мирка.

— Ты? — воскликнул Живко, сдвинув на затылок свою фуражку. — Ведь ты не из нашего класса!

— Я с вами.

— А кто будет руководить?

— Он придет позже. Послал меня предупредить об этом.

Мирка уселась, натянула свой черный халатик на ноги в бумажных чулках и оглядела всех по очереди:

— Все явились?

— Все!

— А знаете, что вы будете изучать? Чтоб не осрамиться!

— Откуда нам знать?

— Слыхали о «Коммунистическом манифесте» Маркса и Энгельса?

— Ни гу-гу. Во-о-о! — чистосердечно признался Живко, щелкнув пальцем по зубам.

— Плохо. А знаете что-нибудь о первобытном обществе, о каменном веке, о том времени, когда люди еще не делились на классы?

— Про это знаем.

— Мы на уроках истории про это учили, — заметил рыжий хохлатый Янко, недаром прозванный Петушком.

— В учебниках не сказано самого главного: о первобытных коммунах. Знаете, что такое первобытный коммунизм?

— Я знаю. Тогда женщины распоряжались, и это называлось матриархатом, — важно ответила Анка и провела рукой по зачесанным волосам.

— Сказала тоже — «распоряжались»! — воскликнул Петушок. — Они работали, а не командовали.

Поднялся спор.

— Послушайте, — вмешалась Мирка, — давайте расскажем друг другу кто что знает, займемся немножко, чтобы, когда руководитель придет, не опростоволоситься.

И она стала задавать им вопросы, объяснять то, чего они не знали, рассказывать о первобытных людях, о зарождении классов.

Без всякого смущения участники нового кружка спрашивали о том, что их интересовало, дополняли друг друга, спорили. Каждый рассказывал что знал. Мирка слушала их, вертя в пальцах цветок лютика и вставляя свои замечания, когда было нужно. Потом сама подробно рассказывала им о первобытных людях.

— Вот каково было первобытное коммунистическое общество, — сказала она в заключение. — Тогда еще не было классов. Никто не был собственником земли и орудий производства, с помощью которых добывают хлеб, одежду, все необходимое для жизни. А когда группы и отдельные люди захватили землю и орудия труда, постепенно появилось классовое общество, которое вы будете изучать в своем кружке.

— А разве мы не будем изучать будущее коммунистическое общество? — спросил Живко. — Чем оно отличается от коммунизма дикарей?

— Коммунистическое общество будет совсем не похоже на первобытное. Тогда исчезнут классы, человек овладеет техникой и станет полным хозяином природы. Не будет богатых и бедных, и каждый сможет достигнуть того, о чем мечтает, если будет трудиться.

— Я хочу стать енженером! — воскликнул Живко.

— Не енженером, а инженером! — поправила Анка.

— Не все ли равно? Тем, кто строит. Снесу лачуги и для всех построю дворцы.

— А я буду летчиком! Облечу весь мир! — звонко крикнул Петушок.

Он всегда с завистью смотрел на фотографа Янкова, который вихрем носился на велосипеде в Берковицу и обратно. А если он, Янко Петушок, на самолете полетит?!

— Придет время — будем выбирать профессии. А сейчас посмотрим, кто что усвоил сегодня.

И Мирка стала спрашивать ребят.

Она вызывала их одного за другим.

— Отвечайте, как будто вы перед руководителем.

Ребята увлеклись: проверка продолжалась больше часа. Они перебивали друг друга, спорили. Мирка еле успевала слово вставить. Вдруг Петушок спохватился:

— А где руководитель? Что ж он не идет? Верно, с дороги сбился.

— В самом деле! — переглянулись остальные.

Мирка оглядела ребят улыбаясь.

Живко заметил лукавую усмешку в ее глазах.

— Где же он?

— Не идет почему-то, — развела она руками и добавила — А вы не хотели бы заниматься, например, со мной? Чтобы я вам помогала?

Все на нее уставились. Калин и Живко сразу смекнули, в чем дело. Калину показалось обидным, что вместо солидного руководителя им дали Мирку. Живко засмеялся.

— Вот оно какое дело, товарищи! Мирка нас разыграла! Она и есть наш руководитель!

— Правда, Мирка?

— Конечно, если хотите…

— Почему же не хотеть? Только, только… — засмеялся Живко. — Мы думали, что придет кто-нибудь поглавней…

— И того, кто поглавней, увидите. Он будет вас экзаменовать.

Мирка пошла домой вместе с Анкой. А ребята разделились на две группы. Калин тоже развеселился, и они с Живко стали смеяться над тем, как здорово провела их Мирка.

— Ну и Мирка! Ловкая какая! Видно, с пеленок хитрить научилась! — кричал Живко, очень довольный тем, что они будут заниматься с Миркой.

* * *

В тот вечер, после захода солнца, в маленькой лощинке за Кале, среди густого орешника, собрался кружок, в котором занималась Мирка; им руководил Енчо Марков. Енчо приходил обычно первым; внимательно осмотрев местность, он наблюдал, как собираются остальные. На этот раз он задержался. Пять членов кружка — три гимназиста и две гимназистки — уже сидели на молодой траве. Пока другие толковали об уроках, учителях, Мирка нетерпеливо оглядывалась. Наконец она увидела высокого смуглого юношу. Енчо хоть и опоздал, однако шел не спеша. Ей не терпелось поскорее рассказать ему, как у нее прошло занятие с четвероклассниками. Ведь это он научил ее, как вести себя. Но, увидев Енчо таким сдержанным и спокойным, она решила последовать его примеру и немножко его помучить. Нахмурившись, будто после неудачи, она стала ждать.

Первый взгляд, которым Енчо окинул собравшихся — строгий, испытующий, — предназначался ей. Видимо, решив по ее лицу, что у нее ничего не вышло, он тоже нахмурился, но и виду не показал другим. Сел, вынул газету «Работнически вестник», прочел вслух новые сообщения о победах Красной Армии над белогвардейцами и только после этого начал занятие по историческому материализму, который изучался в кружке. Мирка внутренне ликовала. Ну и упрямец! Хоть бы что-нибудь спросил… Он как ни в чем не бывало задавал вопросы, объяснял непонятное. Но и она не сдавалась: сидела все такая же угрюмая.

Занятие кончилось, кружковцы мало-помалу разошлись. Мирка пошла с подругой. Только тут Енчо догнал ее:

— Мирка, на минутку. — И, отведя ее в сторону, под ветвистое ореховое дерево, спросил: — Ну как?

Она взглянула в его сердитые глаза, еле сдерживая смех, и с тем же пасмурным видом отломила ветку.

— Ничего не вышло!

— Врешь! По глазам вижу!

Она не выдержала и рассмеялась:

— Ну да. Очень хорошо прошло. Я сделала, как ты советовал.

— Нет, нет, расскажи подробно.

Выслушав ее внимательно, он сорвал ореховый лист, растер его между ладонями, глубоко вдохнул острый запах и слегка сдвинул фуражку на затылок. Заходящее солнце осветило его смуглый лоб, а глаза у него стали совсем золотые.

— Что я тебе говорил? Так и действуй. Держись твердо, — сказал он и сжал ей руку выше локтя так сильно, что Мирка даже присела. — Ну, вы с Ноной ступайте, а я — виноградниками!

Мирка сама не заметила, как взобрались на Кале. Она летела как на крыльях, счастливая от похвалы, которую прочла в его глазах.

* * *

Так был организован первый нелегальный просветительный кружок в четвертом классе. И никто из участников этого кружка не подозревал, что почти во всех старших классах такие кружки давно уже созданы и что главный их руководитель — семиклассник с орлиным взглядом, Енчо Марков, который зимой во время стачки вывел их всех на демонстрацию.

Кружок, руководимый Миркой, где занимался Калин, приступил энергично к работе. В плохую погоду ребята собирались у кого-нибудь на квартире; для отвода глаз они приносили с собой учебники и тетради, а в солнечные дни уходили заниматься в лес или в ложбину за Кале.

Всем участникам нравилась тайна, которой был окутан кружок. Они принялись усердно изучать историю классовой борьбы. На занятиях происходил обмен мнений о порядках в гимназии, давалась оценка учителям, обсуждался вопрос о привлечении новых участников. И с каждым днем члены кружка чувствовали себя все более уверенными в себе. Им доверяли, их выделили среди многих, и даже Петушок нет-нет да налетал теперь на Симеона Думанова.

— Этот-то когда успел крылышки отрастить? — удивлялся Симеон.

Петушок хорошо знал, откуда у него взялась смелость. Он уже не был одинок, не был бедным, незаметным мальчишкой: вместе со своими верными друзьями он представлял теперь силу.

С особенным рвением занимался в кружке Живко. Он старался не отставать от Калина, по многу раз повторял пройденное, спорил с Миркой, и хотя она держалась с ним как с младшим, однако как-то раз сказала:

— Я вижу, вы здорово шагнули вперед!

— Знай наших! — ответил Живко, задрав нос и так задорно тряхнув чубом, что фуражка свалилась у него с головы.

Еще когда только организовывали просветительный кружок, Калин задумал кое-что, чего до поры до времени никому не хотел сообщать: он решил во что бы то ни стало привлечь в кружок Боянку. «Только находясь среди нас, — думал он, — сумеет она понять великую идею социализма и переродится». Но Калин предчувствовал, что ни Мирка, ни Живко не одобрят, если он в этом деле будет действовать слишком поспешно. Поэтому он медлил, дожидаясь, чтобы Боянка теснее сблизилась с ними.

Прошел март, прошла половина апреля. Калин и Мирка часто встречались с Боянкой, а по субботам вместе с ней ходили в село. Калин начал издалека заводить с ней речь о самообразовании, о том, как хорошо было бы вместе заниматься, и что неплохо, мол, организовать кружок для чтения и обсуждения книг.

— Каких книг? — спросила она. — Романов или научных?

— Романы каждый может сам читать. Конечно, научных и о социализме.

— Хорошо бы, — ответила она и, видимо заинтересованная, спросила: — А много у нас в гимназии таких, которые интересуются коммунизмом?

— Очень много! — выпалил Калин просияв. — Если б ты только знала, как много!

И вдруг замолчал. Он почувствовал, что увлекся, что еще слишком рано говорить так откровенно с Боянкой об этом. Но нужно же было показать ей, как они сильны, чтобы привлечь ее.

— Все лучшие с нами! — сказал он.

— А тот, из седьмого, у которого круглые шестерки^[36], Енчо Марков? Он тоже с вами?

— Ну да! Он один из главных! — Сказав это, Калин вдруг спохватился и поспешил поправить свою ошибку — Я, конечно, ничего о нем не знаю, но думаю, что он, наверно, много читает и помогает другим. А если б мы организовали такой кружок, ты стала бы заниматься в нем?

— Почему же нет? Только я скажу об этом папе.

— Сказать папе? Ни в коем случае не делай этого, Боянка. О таких вещах никому не рассказывают. Это наши школьные дела! Что понимают в них родители? Еще бог знает что подумают.

— Может быть, ты прав, — сказала она. — Хорошо. Если вы организуете кружок, скажи мне.

Калин стал ждать удобного случая, чтобы поговорить с Миркой и Живко о вовлечении Боянки в кружок, но все не решался: как бы они не подумали, что он влюблен.

Приближалось Первое мая. Он понимал, что кружковцы так или иначе будут участвовать в праздновании. И решил: сначала пусть Боянка тоже примет в этом участие, а когда Живко и другие увидят, что она на их стороне, он предложит принять ее в кружок.

Глава четырнадцатая. Красные розы

О праздновании Первого мая в клубе заговорили еще в начале апреля. Чем ближе подходил этот день, тем чаще в газете «Работнически вестник» появлялись статьи о значении Первого мая как международного праздника труда, описания его празднования до войны за границей и особенно о первомайских торжествах в Советской России, единственной стране, где народ освободился от эксплуататоров и теперь свободно празднует свои праздники. За два дня до Первого мая клуб начали украшать лозунгами, портретами, гирляндами цветов и зеленью. Сшили новое алое знамя, вышили на нем огромными буквами: «Да здравствует Первое мая!» Нарисовали плакаты, на которых изображалось, как капиталист давит и душит рабочего, а тот сбрасывает его со своих плеч.

— Я себе лицо углем вымажу, как трубочист, а пойду на демонстрацию! — решительно заявил Живко.

— Я тоже! — взволнованно воскликнул Калин.

— А ты, Мирка, оденься по-деревенски, повяжись платком — никто тебя не узнает! — посоветовал Живко.

Но накануне первого мая служитель пронес по классам книгу приказов и распоряжений. Директор приказывал всем ученикам первого мая утром явиться с цветами в гимназию, откуда они парами пойдут на прогулку за город: правительство объявило первое мая праздником цветов.

— Ишь, что выдумали! — гневно топнул ногой под партой Живко.

«Ученики, не явившиеся первого мая в гимназию, будут строжайше наказаны», — гласил приказ.

Во всех классах он был выслушан в глубоком молчании. Дети рабочих и крестьян сразу поняли, что он означает, и переглянулись. В классе Калина после чтения приказа все стали перешептываться, так что учительнице болгарского языка, огласившей его, стоило немалых усилий водворить спокойствие и продолжать занятия.

В перемены более сознательные ученики стали собираться группами во дворе. Они возмущались приказом директора, гневно посматривали на окна его кабинета, советовались, как им быть. Калин и Живко подошли к самой большой группе, окружавшей черноглазого Енчо Маркова.

— Не будем торопиться с решением, товарищи. До вечера еще обдумаем, как действовать. Я считаю, что лучше всего завтра всем нам явиться в гимназию на перекличку. А потом по одному незаметно удрать и присоединиться к коммунистической демонстрации. Но завтра еще уточним.

Он говорил спокойно, уверенно, веско. Глаза его сверкали. Глядя на него, Калин думал: «Почему я не могу быть таким?» А Живко говорил себе: «Вот это юнак!»

Утром, тщательно умывшись и почистившись, в белоснежных воротничках, Калин и Мирка отправились в гимназию. Дворы были усыпаны белыми лепестками слив и розовым цветом айвы. Кудрявая свежая зелень застилала окна домов. Залитые солнцем улички наполнял аромат буйно цветущей сирени.

Гимназический двор гудел. Сотни ребячьих голосов, звонких, крикливых, прорезали воздух. Ветра не было, и казалось — тонкие молодые верхушки высоких тополей дрожат от криков и гама. Калин стал искать глазами Боянку. Отыскал и больше не терял из виду.

Многие пришли с цветами: держали в руках букеты, веточки сирени, чуть распустившиеся розы, пионы…

Наконец на крыльце появился директор, без шляпы. У него, как всегда, был сердитый вид: он считал, что так он внушает больше уважения ученикам. Лысина его блестела на солнце. Дав сигнал свистком, он крикнул:

— Стройтесь по классам!

Поднялась страшная суматоха, толкотня, продолжавшаяся до тех пор, пока ученики не разобрались, кому куда встать.

— Сюда, сюда! — звали классные наставники.

Особенно долго метались младшие, тыкаясь во все стороны, как ягнята, ищущие матерей. Наконец построились. Но галдеж не затихал. Классные наставники с трудом поддерживали порядок.

— Вы почему без цветов? — спросил учитель деревенских ребят из пятого класса.

— А где нам взять?

— У хозяев!

— Нешто у них есть?

Ученик другого класса крикнул:

— А у моих есть, да не дают!

Одни учителя выговаривали ученикам, сердились, другие делали вид, будто не замечают, что некоторые пришли без цветов. Ребята думали, что этим все кончится и они легко отделались. Но директор стоял на крыльце, заложив руки за спину, поворачивая голову то влево, то вправо и сверля учеников острым взглядом. Серые глаза его грозно осматривали всех по очереди. Наконец, продолжая держать руки за спиной и вытянув шею, будто вынюхивая, он пошел по рядам.

— Ты. И ты. Почему без цветов? — закричал он. — И ты тоже! Выйти из строя! Через пять минут быть здесь с цветами!

Он продолжал обход шеренг, вырывая все новых и новых учеников. Дошел до четвертого класса.

— А вы? — обратился он к Калину и Живко.

— Мы тоже из села; нам негде взять.

— У хозяев!

— Не дают, господин директор!

— Как это так — не дают? К чужим людям ступайте, попросите, но чтоб были цветы. Марш!

Живко каждый день ходил в гимназию и возвращался домой мимо особняка директора. В то утро он опять видел на директорском дворе большие кроваво-красные розы, каких во всем городе не найти. Они пылали огнем. И теперь у него чуть не вырвалось: «А вы, господин директор, не разрешите у вас в саду?»

Но он промолчал. Озорная мысль мелькнула у него в голове…

Марш за цветами! — повторил директор. — Пока построимся и пойдем, чтоб быть здесь!

Живко, Калин и другие мальчики и девочки пустились бегом за ворота гимназии.

Увидев, что Боянку тоже удалили из строя за то, что она без цветов, Калин схватил ее за руку:

— Пойдем с нами!

— Куда?

— Увидишь!

На улице они догнали целую группу, с Миркой и Енчо Марковым во главе. Енчо, видимо, поджидал их обоих. Вокруг него собралась большая часть учеников. Он оглядывал свое войско соколиным взглядом.

— Товарищи, нам повезло! Пусть никто не возвращается в гимназию! Потом скажем, что искали цветы и опоздали! А сейчас — все в клуб! Фуражки и береты — в карманы.

— В клуб? — тихо спросила Боянка.

— Пойдем, пойдем! — взял ее за руку Калин.

Мальчишки, не долго думая, стали запихивать форменные фуражки в карманы, безжалостно ломая при этом козырьки — те самые, которые они до сих пор так старательно берегли, заботливо наводя на них глянец, дыша на них, натирая их рукавом.

— А в клуб мы разве пойдем без цветов? — растерянно спросила Мирка.

— Стойте! — воскликнул Живко. — Если б вы знали, какие розы я видел сегодня!.

Енчо Марков бросил на него быстрый взгляд, сразу догадавшись, о каких розах идет речь; глаза его заискрились веселым смехом, и он решительно махнул рукой:

— Все за мной! Чудесную гирлянду сплетем!

И пошел впереди. Живко сразу догадался, куда ведет их Енчо.

В группе было больше пятнадцати мальчиков и девочек. Они шагали возбужденные, полные отваги. С главной улицы ребята свернули влево, к Кале. Вскоре они очутились перед красивым новеньким особняком с каменной лестницей, железной оградой и крепко запертой дверью. Здесь жил директор вдвоем с матерью. Видимо, дома никого не было. Старуха-мать, верно, ушла к кому-нибудь из соседей.

Сквозь железную ограду были видны клумбы во дворе, одни изогнутые подковой, другие в форме сердца. На клумбах желтели крокусы, алели мальвы, пылали высокими огненными язычками тюльпаны. Но из всех цветов в саду особенное внимание ребят привлекли аккуратно подвязанные к колышкам высокие красные розы. Директор выписал их из какого-то садоводства и очень гордился ими перед всем городом. Мать его не дала ни одной берковчанке ни черенка: не хотела, чтоб у других были такие же розы. Она была такая же скупая, нелюдимая, спесивая, как сын.

— Лезем сзади через ограду! — скомандовал Енчо Марков.

Гимназисты обошли кругом, быстро перелезли через ограду, кинулись к клумбам. Некоторые вытащили перочинные ножи и стали срезать цветы, другие рвали руками. Через две-три минуты на кустах не осталось ни одной розы, ни одного крупного бутона.

— Всё, всё забирайте! Ведь это для Первого мая!

Боянка тоже сорвала несколько роз. Этот налет на директорский сад ей очень понравился. Она раскраснелась, глаза ее заблестели.

— Калин! — воскликнула она. — Помнишь, как мы орехи воровали? Директор теперь лопнет от злости!

Красные, тяжело дыша и озираясь по сторонам, ученики с букетами роз в руках полезли обратно.

— В гимназию понесем, что ли? — спросил кто-то, когда все были опять на улице.

— Было бы здорово: принести ему его же розы! — засмеялся Енчо. — Нет, идем в клуб! — скомандовал он.

Все направились к клубу.

Солнце весело светило сквозь зеленые ветки, припекая непокрытые головы ребят. С алыми розами в руках гимназисты подошли к клубу. Там, в переулке и на мосту, народу собралось видимо-невидимо: больше двух тысяч человек; все — рабочие: мужчины и женщины, молодые парни и девушки. Все одеты по праздничному: рабочие — в начищенных до блеска грубых башмаках, а некоторые старые пенсионеры и сельские учителя в белых крахмальных воротничках и галстуках; женщины — в новых, ярких платьях; комсомольцы, юноши и девушки, — в вишнево-красных блузах с поясом или черным шнуром. Они стояли перед клубом стройной колонной. Из клуба вышли два рослых парня с большими новыми красными знаменами. Они застыли на месте, высоко подняв знамена, концы которых заметались, как пламя на ветру. За знаменосцами встали юноши и девушки с портретами Маркса, Энгельса, Ленина и дедушки Благоева, а во втором ряду — с портретами Георгия Киркова, Георгия Димитрова и Василя Коларова.

— Карл Маркс на извозчике едет! — поддразнил Калин своего друга, вспомнив приезд дедушки Благоева в Бистрицу.

— Что тут смешного? — огрызнулся Живко. — Дедушка наш — тоже великий человек!

— Смотри, Боянка: весь город уже с нами! — взволнованно прошептал Калин. — Все, кто хочет мира, кто ищет правды, должны быть с нами.

Она промолчала, но поняла, что эти слова относятся к ее отцу и к ней.

Вслед за портретами поплыли вперед плакаты: «Да здравствует Первое мая!», «Привет Красной Армии!». А за плакатами быстро, шумно двинулись первые ряды демонстрантов, во главе с портным Каменом Тошевым. У всех в петлицах были красные ленточки, концы которых трепетали, как крылышки.

Гимназисты с восторгом смотрели на демонстрантов. Собрав все розы, они сплели из них гирлянды и украсили этими гирляндами портреты Маркса, Энгельса, Ленина, дедушки Благоева.

Потом сами втиснулись в стройные ряды демонстрантов. Калин увлек и Боянку, хотя та смущенно упиралась. Колонна растянулась по всей улице. В первых рядах запели, а остальные дружно подхватили:

Заплескались знамена, разнесся топот тысяч ног, весь городок огласился песней. Захлопали двери, окна. Все, от мала до велика, вышли на улицу.

Головная часть демонстрации уже вышла на главную улицу, а хвост еще был у клуба. Никогда берковчане не видели такого первомайского праздника. Все больше женщин, детей, стариков выбегало за ворота. Песня неслась над Берковицей, долетала до Кале и, повторенная эхом, еще более мощно гремела над городом. Ребятишки ватагами бежали за демонстрантами, крича как оглашенные.

Живко печатал шаг в ногу с другими. Глядя на него, Калин тоже стал маршировать; эта мужественная поступь наполнила его силой и бесстрашием, и он гордо улыбнулся Боянке, растерянно шагавшей рядом с ним.

Они вышли на площадь, но у самого поворота на главную улицу, которая вела к казармам, им навстречу показались шеренги гимназистов. Произошло то, чего директор больше всего боялся: гимназисты встретились с демонстрантами.

— Стой! Стой! — красный, весь в испарине, завопил он, подбегая к ученикам.

Как ему было не бесноваться: ведь он хотел увести гимназистов за город, чтобы они ничего этого не видели, а они, замешкавшись, нарвались прямо на демонстрацию.

— Назад! Назад! — кричал он не своим голосом.

Но гимназические ряды расстроились; все сгрудились на узком тротуаре возле околийского полицейского управления. Из ворот управления стали высовываться жандармы; пристав в новом кителе, сопя от натуги, заметался, не решаясь отдать приказ о разгоне демонстрации. Как пойдешь против тысяч?

Директор продолжал вопить, но мощные голоса демонстрантов, запевших новую песню, заглушали его крики; никто его не слушал, и он, беспомощно потирая лоб, метался во все стороны, красный как рак.

Но на этом его мучения не кончились. Скоро он заметил, что учителя подталкивают друг друга, глядя с каким-то особенным вниманием на портреты в первом ряду. Директор уставился на эти портреты и вдруг — его точно ножом по сердцу полоснули! Роскошные гирлянды крупных алых роз увенчивали портреты коммунистических вождей, обрамляя с двух сторон их седые головы. Розы, алые как кровь… Во всей Берковице такие цвели только в одном саду!

В первое мгновенье директор остановился как громом пораженный, не веря своим глазам.

— Это… это… — Изо рта его вырвался какой-то хрип.

— Как эти прекрасные розы похожи на ваши, господин директор, — насмешливо заметила учительница болгарского языка.

— Кто посмел? Я… Полицию! Где полиция? — сдавленно прошипел он и кинулся было к полицейскому управлению.

Но топот марширующих и громкое пение заглушили его крик.

Он бросился к портретам, но его оттолкнули. А ведь похитители, наверно, находились там, среди демонстрантов. И, конечно, это были гимназисты.

Он грозно всматривался в ряды. Но ученики, находившиеся в колонне демонстрантов, завидя его, сразу поняли, в чем дело, и спрятались за спинами товарищей. Напрасно старался он обнаружить знакомые лица.

— Я им покажу! Они у меня узнают! — злобно пробормотал он себе под нос и побежал домой.

Еще с улицы, через железную ограду, он увидел страшное опустошение, произведенное в его саду, и схватился за голову. Вбежал во двор, кинулся к розовым кустам, стал ощупывать их.

— Всё срезали, оборвали! Всё! — вскричал он. — Вандалы! Варвары!

Он бросился назад. Демонстрация ушла к казармам. Только песня еще долетала до площади да светлое облако пыли стелилось по улице, залитой майским солнцем.

Директор дал команду к маршу. Ученики снова построились. Не помня себя от злости, он повел их верхней частью города к реке. По дороге гневно приказал учителям:

— Сделайте опять перекличку по классам и запишите фамилии всех отсутствующих! Я их проучу! Покажу им, негодяям!

Весь день он не мог успокоиться; его поминутно бросало в жар; он мрачно расхаживал по полянам, злобно шипя. Его не могла успокоить даже математичка, сочувственно потчевавшая его разными закусками. Это еще больше веселило остальных учителей, которые не любили их обоих и потихоньку смеялись над ними. Директор с раздражением глотал закуски. Свирепо смотрел он, как гимназические служители, молодые учителя и кое-кто из учеников жарили на вертеле ягнят. Прекрасный праздник цветов, на который он рассчитывал, был чудовищно, безобразно испорчен. Его собственные розы украсили портреты коммунистических вождей! Он не видел ни цветов мая, ни легких облаков, тени которых ползли по полянам, не чувствовал вкуса прозрачной родниковой воды… Он ждал только завтрашнего дня, предвкушая расправу.

Глава пятнадцатая. Конец бури

Когда ученики, собравшиеся во дворе гимназии задолго до начала уроков, увидели директора, они поняли: сегодня что-то будет. Уже не раз случалось, что он проходил мимо учеников, толпившихся во дворе и у ворот, не отвечая на их приветствия, однако всегда делал при этом какие-нибудь замечания. «Не вытирай стену спиной!» Или: «Что ты уроки здесь учишь?» Или: «Ты в таких грязных башмаках в школу являешься?»

Но теперь он прошел мимо туча тучей, заложив руки за спину и наклонившись вперед, словно готовясь к нападению. Глаза его угрожающе рыскали из-под надвинутой на лоб мягкой серой шляпы.

Даже колокол прозвонил сегодня иначе — как-то хрипло, зловеще.

Ученики, собравшись маленькими группами во дворе и в коридорах, обсуждали события вчерашнего дня и подробно рассказывали историю с розами тем, кто еще не знал…

— Веселую штуку с ним сыграли! Молодцы!

— Кто же там был? Кто?

— Кто его знает? Коммуняги, конечно!

— Ясно, они. Но кто именно?

Большинство учеников втайне восхищались нападением на директорский сад.

— Ловко придумали! Поделом ему!

Но как только начался первый урок, наступила тревога. Гимназические служители побежали по классам, прерывая занятия:

— Директор требует сейчас же представить список отсутствовавших первого мая!

В классе Калина шел урок естествознания.

Димов спокойно выслушал посланного.

— Я забыл список дома. Отдам потом.

«Не хочет нас выдавать», — подумал Калин.

Посланный ушел. Но через несколько минут дверь отворилась, и в класс, не постучавшись, вошел сам директор. Все вскочили. Директор, не приглашая учеников сесть, с плохо скрываемой злобой обратился к классному наставнику:

— Все преподаватели должны представить мне сегодня же фамилии учеников, не явившихся на первомайскую прогулку.

— Из моего класса отсутствовали очень немногие, — спокойно ответил Димов. — Некоторые были больны.

— А были и такие, что сбежали! — крикнул с места Симеон Думанов, злобно поглядев на Живко и Калина.

— Те, кто не выполнил вчера моего распоряжения, останьтесь стоять. Остальные сядьте! — произнес директор голосом, хриплым от еле сдерживаемого гнева.

Весь класс сел. Наступила тишина.

— Я спрашиваю: кто первого мая не явился на прогулку?

— Давай встанем, Живко, — шепнул Калин, толкая товарища. — А то хуже будет. И для классного.

— Я, господин директор! — поднялся Калин.

— Ты? И больше никого?

— И я! — вскочил вслед за ним Живко, будто подброшенный пружиной.

— Так!

Глядя на них, поднялись еще двое из кружковцев: Петушок и Кынчо Подводник. Они не принимали участия в набеге на директорский сад: Петушок был болен, а Кынчо Подводник ходил к себе на село.

— Только эти? — обратился директор к Димову.

— Да. Думаю, что только эти, — кивнул тот.

— Та-ак! — протянул еще раз директор и, заложив руки за спину, шагнул к ребятам.

— А где вы были?

— Я болел, — прокукарекал Петушок.

— Правильно, — подтвердил Димов.

— А вы? — заорал директор на остальных трех. — Это вы оборвали розы у меня в саду?

Калин почувствовал, что бледнеет и у него подкашиваются ноги. Если б не парта, он, наверно, покачнулся бы. «Что мне делать? Я выдам себя», — в отчаянии подумал он. У него затряслись руки, и он ухватился за парту, чтобы не упасть. Но директор ничего не заметил. Его отвлек Живко.

— Так это правда, господин директор, что у вас все розы оборвали? — спросил он, глядя прямо в глаза директору таким невинным взглядом, как будто только сейчас понял, что это действительно так. — А я думал, ребята разыгрывают…

— Отвечай на вопрос! — крикнул взбешенный директор.

— Да… вы…

— Отвечай! Да или нет?

— Провалиться мне на этом месте, коли я знаю, кто так созорничал! Будь он неладен: такие красивые цветы погубил!

Если бы Калин не чувствовал себя как на скамье подсудимых и положение не было так серьезно, он, наверно, не выдержал бы, прыснул со смеху: до того комично было полное негодования лицо притворщика. Но Калину было не до смеха. Он только мысленно благодарил товарища за то, что тот не молчит, что у него хватает сил так вывертываться, в то время как сам Калин не в состоянии произнести ни слова. Он не умел лгать даже в интересах дела. А вот Живко… Насколько он смелей, находчивей!

— Я думаю, это кто-нибудь из старших. А может, и совсем не гимназисты, — заметил классный наставник.

— Из старших! — прошипел директор. — Чтобы нахально оборвать чужие розы, не нужно много силы! А почему вас не было на прогулке? — снова накинулся он на Живко и Калина.

— Мы ведь явились, — опять бойко ответил за всех Живко, — а вы нас прогнали цветы искать. Мы цветов не нашли. Как же нам было возвращаться с пустыми руками? Побоялись…

— Та-ак! Все побоялись? И ты тоже?

— И я! — прошептал пересохшими губами Калин.

— Они послушные мальчики и хорошие ученики, господин директор. Я уверен, что они не имеют никакого отношения ко всей этой истории! — снова вмешался классный наставник.

— Это мы еще посмотрим! Посмотрим! Все, кто отсутствовал на прогулке, получат по заслугам. Значит, из вашего класса трое? После сообщите мне фамилии!

И, резко повернувшись, директор сердито хлопнул дверью.

— Садитесь! — кивнул классный наставник Калину и Живко. — И в другой раз точно выполняйте приказания.

Живко весело толкнул Калина ногой под партой: пронесло!

Но уже в первую перемену ребята узнали, что директор созвал комиссию из трех учителей, среди которых была математичка, и начал допрашивать всех, кто не был на празднике цветов. Им сообщила об этом руководительница кружка Мирка. Она расспросила Калина о том, что произошло у них в классе, одобрила ответы Живко и велела передать всем отсутствовавшим на празднике, чтоб они говорили, как он: не нашли, мол, цветов и побоялись вернуться в гимназию с пустыми руками.

Вызываемые на допрос входили один за другим в кабинет директора. Директор грозил, кричал, запугивал, однако по всему было видно, что пока он не напал на след. Но ребята дрожали: а вдруг кто-нибудь не выдержит и выдаст остальных!

На второй перемене шестиклассник Стоян из кружка Мирки, проходя по коридору, кинул Калину и Живко:

— Держитесь, не робейте! Енчо сказал: если будем твердо держаться, с нами ничего не сделают.

На третьей перемене к директору вызвали Боянку. Калин разговаривал с ней в коридоре.

— Отрицай все! — только успел он ей сказать, и служитель увел ее.

Охваченный тревогой, еле скрывая волнение, Калин побрел в класс Мирки и шепнул ей:

— Девочек вызывают. Предупреди всех…

Слегка побледнев, Мирка твердо ответила:

— Иди к себе в класс. Я сделаю все, что нужно.

Она быстро пошла по коридорам, полным учащихся. Одни возились, другие громко смеялись, третьи зубрили недоученные накануне уроки, четвертые жевали сдобную булку, а кто победней — сухой просяной хлеб. Мирка обошла всех принимавших участие в походе за розами. Дойдя до коричневой двери с белой табличкой «Директор», стала, будто от нечего делать, бродить возле нее: то подойдет с безразличным видом и прислушается, то отойдет, ничего не расслышав. Она ждала, когда выйдет Боянка. Во что бы то ни стало необходимо узнать, о чем спрашивали Боянку и что она отвечала. Вдруг Мирка услышала сердитый голос директора. Что, если он сейчас выйдет и увидит ее? Как быть тогда? Может, лучше сейчас же уйти? Вот и колокол возвещает о начале урока. Нет, надо еще подождать.

Мирка остановилась у большого окна в конце коридора. Штукатурка здесь облупилась. В волнении, не отдавая себе отчета, Мирка принялась колупать ее дальше, напряженно глядя в окно. Вон напротив ворон опустился на тополь и качнул ветку. Просто ворон, а какой красивый! Крылья его на солнце отливают синим и стальным цветом. Белеют стволы тополей. По двору бегут тени быстрых весенних облаков, подгоняемых теплым ветерком. Женщина в мокром переднике идет по площади, несет медный котел с водой. Солнце пляшет в котле, блестя при каждом шаге женщины, при каждом движении воды. С Кале по белым косогорам сбегают ручейки. Зеленеют каштаны. Каменная мостовая площади словно омыта свежим блеском лазури.

Что же Боянка так долго? Вот уже учителя пошли в классы.

Наконец дверь директорского кабинета отворилась. Мирка отскочила. Вышла Боянка. Мирка потащила ее дальше по коридору:

— Ну как? О чем спрашивали?

— О розах, о демонстрации. Кто был! Хотели всё из меня выудить, но я их ловко провела.

— Что ты им сказала?

— Что ты и Калин были со мной, что мы вместе ходили искать цветы, но не нашли и потому не вернулись.

— Хорошо! Очень хорошо! — радостно сжала ей руку Мирка и побежала к себе в класс.

Допрос продолжался все утро. Вызывали и Калина и Мирку; они подтвердили то, что говорил Живко. И другие ученики, участвовавшие в демонстрации, держались твердо. На переменах все спешили встретиться, незаметно сообщить друг другу, о чем их спрашивали. Все радовались, думая, что одержали победу.

Последним, к концу пятого урока, в комиссию вызвали Енчо Маркова. Когда занятия кончились, он еще не выходил. Мирка, Калин и еще двое из старших классов остались ждать его за гимназией, у ограды, в узком маленьком переулке. Живко должен был привести его туда.

Енчо появился только через четверть часа. Он шел улыбаясь, и ребята подумали, что все в порядке. На лице его не было и тени тревоги, но, подойдя ближе, он сказал:

— Видно, нас кто-то предал.

— Предал? Не может быть!

— Не всех. Только меня и Стояна.

— С чего ты взял?

— Директор заявил мне, что ему все известно: именно я увел ребят на демонстрацию. Дескать, это уже установлено и меня исключат. Только если я признаюсь и назову других участников, мне смягчат наказание.

— А ты? — наивно спросил Живко.

Енчо засунул руку ему в волосы и взъерошил их:

— Признался, конечно!

Все захохотали.

— Все-таки это победа. Кто-то видел нас, но опознал только меня и Стояна. О других они не знают. Спокойствие, товарищи! Завтра все выяснится. А вы держитесь прежней линии!

На следующее утро, еще на первом уроке, в четвертый класс принесли книгу распоряжений и взысканий. Математичка Кунчева с особенным злорадством уткнулась носом в большую продолговатую тетрадь. Приказ гласил, что первого мая, вопреки распоряжению гимназического начальства, некоторые ученики не явились на праздник цветов и совершили безобразные поступки, роняющие престиж гимназии. Поэтому совет решил снизить на один балл оценку за поведение всем ученикам, не явившимся в гимназию первого мая. Другая группа учеников оборвала розы в саду директора и передала их коммунистической демонстрации. Такое позорное преступление заслуживает самого сурового наказания, но учительский совет, учитывая ряд обстоятельств, решил проявить особую снисходительность, исключив из гимназии только двоих: во-первых, главного руководителя, ученика седьмого класса Енчо Маркова, который исключается из берковицкой гимназии навсегда. За подобный поступок его следовало бы лишить права учения во всех гимназиях страны; но, принимая во внимание его отличные успехи, он исключается лишь из берковицкой гимназии с правом продолжать образование в другом городе. Во-вторых, Стоян Златков, один из главных участников, исключается из берковицкой гимназии на год, с правом, явиться на экзамены в конце года. Если другие ученики, участвовавшие в этом позорном деянии, провинятся еще раз, они также будут немедленно исключены. Класс выслушал решение учительского совета в трепетном молчании. Когда Кунчева прочла о снижении оценок за поведение, Симеон Думанов крикнул с места:

— Мало!

А Живко толкнул Калина ногой под партой:

— Дешево отделались!

Услышав об Енчо Маркове и Стояне Златкове, Калин и Живко переглянулись. Какие же доказательства имел учительский совет, куда входят и хорошие учителя, чтоб исключить Енчо и Стояна? Неужели кто-то действительно предал их двоих? Почему же он умолчал об остальных? Верно, какой-нибудь берковчанин, живущий по соседству с директором, узнал их. Но кто же именно?

Через час Калин и Живко вышли во двор. Среди учеников царило страшное возбуждение.

Решение учительского совета было уже зачитано во всех классах. Ученики, стоя группами, взволнованно разговаривали, когда во дворе появился Енчо Марков, бодрый, улыбающийся, с потертым кожаным портфелем в руке. Рядом шел немного приунывший, но тоже улыбающийся Стоян Златков. Увидев товарищей, Енчо Марков стал на лежавшие у стены камни и взмахнул рукой.

— Товарищи, здравствуйте и прощайте! Приговор вступил в силу. Директорский суд изгнал нас из гимназии и оторвал от вас, но мыслями и сердцем мы всегда будем здесь, с вами! Смело идите своей дорогой и не позволяйте угасить в вас любовь к нашему славному народу — народу Раковского и Левского, Бенковского^[37] и Ботева!

На втором этаже задребезжало окно; в лучах солнца блеснула директорская лысина.

— Это еще что? Политическое собрание устраиваешь?

— Вовсе нет, господин директор, — вскинул голову Енчо Марков. — Я прощаюсь с товарищами.

— Хочешь, чтоб я полицию вызвал? — закричал ди ректор.

— Зовите, еслисчитаете, что нельзя рекомендовать ученикам следовать примеру Левского и Ботева! Я хотел бы сообщить об этом вашем запрете в министерство.

— Вон отсюда! Ты больше не гимназист! — крикнул директор и захлопнул окно.

— Допек его! — тихо сказал кто-то.

— До свиданья, товарищи! Прощайте! — замахал фуражкой Енчо Марков.

— Прощай! Ура! — крикнул Живко.

И привет этот повторили десятки голосов. Двор гимназии огласился криками:

— Да здравствуют Енчо и Стоян!

За оконным стеклом опять появилось зеленое от злости лицо директора. Но, должно быть, из боязни быть снова высмеянным, он молчал. Только шарил взглядом по толпе: кто кричит?

Так были оторваны от своих товарищей Енчо Марков и Стоян Златков.

Бодрое прощанье с исключенными подняло дух всех кружковцев. Но большинство только диву давались: что же все-таки произошло? «Кто их предал?» — спрашивали они друг у друга. Не могли же исключить их товарищей по одному подозрению!

В тот же день под вечер на квартиру к Калину и Мирке зашла Боянка, необычайно веселая и оживленная.

— Ну, Калин, — заговорила она, остановившись у столика и небрежно перелистывая книги, — доволен ты наказанием?

— Мы дешево отделались, но Енчо и Стоян сильно пострадали…

— Не могло же всем сойти легко. Один, двое — это не дорогая цена, если спаслось столько народу.

— Как! Разве они ради нас… — воскликнул Калин и не договорил: неожиданная мысль промелькнула в его мозгу.

Он поглядел сперва на Боянку, потом на Мирку. Та отложила в сторону учебник, по которому готовила урок, и стала прислушиваться к разговору.

— Почему ты думаешь, что они пострадали ради других? — в свою очередь, спросила она Боянку.

— Ну да. Ради тебя, меня, Калина, Живко, Анки — всех, всех! А то и нас исключили бы. Директор грозился, что так сделает.

— Откуда ты знаешь?

— Да от него самого. Он очень насчет вас сомневался. Знает, что ваш отец — первый коммунист в Бистрице. И, можно сказать, я вас спасла, — подняв голову, промолвила Боянка с гордой улыбкой.

— Ты? Как спасла?

— Я им сказала, честное слово им дала, хоть и нехорошо лгать, что вы были со мной, что мы не делали ничего плохого, и я только видела издали нескольких гимназистов у ограды его сада… Надула его…

— Видела нескольких гимназистов! А он не спросил тебя, кого именно ты видела? — вскочила с места Мирка.

— Спросил, но я… Я сказала ему, что не узнала их. У-у! Как он меня запугивал! Но я только намекнула на некоторых, что, может, это были они, и то потому, что он сам про них знал…

— Ты сказала ему? — прошептал Калин, пораженный.

В черных глазах Мирки сверкнули огоньки. Вспыхнув от гнева, она подошла к гостье:

— Ты донесла на Енчо!

— Как? Как донесла? Я же говорю: директор сам знал…

— Знал!

— Вот ты как? — рассердилась Боянка. — Вместо того чтобы спасибо мне сказать… К вам идет Енчо! — отпрянула она от окошка. — По-моему, при нем не надо ни слова…

Между двумя маленькими кустами сирени — белой, как снег, и розовой, ветки которых касались друг друга, будто стремясь перемешать свои цветы, пробирался Енчо Марков.

Он шел к Мирке и Калину.

Но Мирка не унималась. Она схватила Боянку за тонкую белую руку:

— Говори: это ты назвала его директору?

Боянка, не на шутку рассерженная, вырвала руку:

— Ты что, ничего не понимаешь? Вместо того чтобы спасибо сказать, что я вас спасла…

— Назвала?

— А если и назвала? Неужели вы не понимаете, что директор сам знал, сам спросил меня о нем. Может, соседи директора узнали его, — запнулась она и в сердцах бросила: — Значит, вот мне какая благодарность? Ну, тогда прощайте!

Она чуть не столкнулась в дверях с Енчо Марковым и, еще сильней разозлившись, пулей вылетела во двор. Калин стоял ошеломленный. Ему хотелось вскочить, остановить ее, убедиться в том, что все, что она сказала, неправда…

— Что у вас тут такое? — спросил Енчо, входя в комнату и неторопливо снимая кепку, на которую он уже сменил гимназическую фуражку.

Калин молчал, растерянный, потрясенный. Неужели Боянка могла совершить такую подлость?

— Вот эта вас предала! Тебя и Стояна! — сказала Мирка еще дрожащим от возмущения голосом.

— Эта? Откуда ты знаешь? Кто она такая?

— Племянница Антона Думанова, фабриканта.

— Чего же ей тогда нужно от нас? Может, она и в кружке участвует?

— Нет, в кружке нет! — с виноватым видом поспешно вмешался Калин. — Но она тоже рвала розы… Я никогда…

— «Она тоже»! Кто же такую позвал?

— Я ее привел, — выдавил из себя Калин, низко опустив голову, и принялся ковырять ногтем край стола.

— Ты? Откуда у тебя такое доверие к ней?

Калин покраснел. У него даже уши вспыхнули.

— Я хотел ее привлечь… она… отец ее поругался со своим братом.

— И ты решил, что этого достаточно?

Калин молчал. Он готов был сквозь землю провалиться. Мирка смотрела на него с негодованием.

С прошлого года, после того как она узнала, что Калин ей не родной брат, Мирка стала обращаться с ним особенно ласково, заботливо, старалась во всем ему уступать, как и он ей. Теперь он впервые прочел в ее глазах гнев, презрение.

— Поступил, как мальчишка! — процедила она сквозь зубы, повертываясь к нему спиной. — И все из-за ее черных глаз! Неужели тебе не стыдно?

По лицу Енчо пробежала тень, но тотчас орлиные очи его опять посветлели, и он даже засмеялся:

— Ах, значит, тут была еще причина?

Но эта шутка была для Калина обидней всякой брани. Он стоял не двигаясь, бледный, повесив голову.

У него был такой несчастный вид, что Енчо стало жаль его. Он дернул за рукав Мирку, которая продолжала отчитывать брата:

— Ты уж очень крута. Каждый может ошибиться. Все-таки вас она не выдала.

— Да, решила, что достаточно вас двоих! — ядовито сказала Мирка.

— Я, конечно, не думал, что Калин такой доверчивый, — заговорил Енчо, сев наконец и вертя в руках кепку, — но не беда. Это хороший урок для всех нас.

Калин не верил своим ушам. Енчо Марков, исключенный по вине его, Калина, не кричит на него, не упрекает его ни в чем, даже защищает перед Миркой! Комок подкатил у него к горлу.

— Мирка права… это из-за меня… все… — глухо, сдавленно произнес он.

— Ладно, не беда! Не вешай носа, — вдруг обнял Енчо Калина за плечи. — Лучше сядьте, поговорим, а то у меня мало времени: завтра утром уезжаю во Врацу.

Он пришел проститься.

— И еще я хотел сказать вам кое-что. Кстати и с Калином поговорю. Садись, Калин! Право, я не сержусь на тебя. Но этот случай — тебе наука. Да, нелегко отличить верного товарища от ненадежного, от врага!

И он рассказал о том, как однажды сам чуть не доверился одному ненадежному человеку. Потом посмотрел на часы, встал и крепко пожал Калину руку:

— Прощай, действуй смелей и будь бдительным. И предупредите товарищей — пусть остерегаются этой девушки. Она не то что ненадежная, а прямо чуждый элемент. Не увлекайся такими. Больше прислушивайся к советам Мирки. У тебя славная сестрица!

Он крепко сжал обеими руками тонкую смуглую руку Мирки и в первый раз долгим взглядом поглядел ей в глаза.

— А все-таки жаль, что мы больше не будем работать вместе. Как было хорошо! — Он помолчал, потом бодро тряхнул головой. — Ну, может еще приведется! Прощайте!

Мирка не могла вымолвить ни слова. Не отнимая руки, дошла с ним до двери. Щеки ее пылали. Она и не знала, что прощанье с товарищем может так взволновать. Да и он раньше никогда не держался с ней так…

— Енчо, — промолвила она, остановившись возле кустов сирени, — сообщи нам свой адрес.

— Напишу непременно. — Он оторвал ветку. — Возьми на память. Ты знаешь, с кем тебе нужно связаться. И по всем вопросам обращайтесь к комсомолу, понятно?

Мирка проводила его до калитки. В комнату вошла молча. Калин думал, что она опять накинется на него, раскричится. Но Мирка молчала. Он украдкой поглядывал на нее. Она как-то притихла, ушла в свои мысли. Как будто не видела ничего вокруг, даже его не замечала. Потом села за стол и долго сидела неподвижно, глядя в открытый учебник. Но Калин заметил, что она не читает. Наконец встала и вышла из дому. Через некоторое время он увидел, как она одна медленно поднимается по склону Кале. Что с ней такое? Он понял. И все же как она счастлива! Хоть и рассталась с Енчо, но может гордиться им! А Калин… Как мог он так обмануться в Боянке! Несчастная! Теперь он видел ее другими глазами. Как она жалка, ничтожна… Предательница…

Когда Калин с Миркой в субботу пришли в село, отец спросил их:

— Что это вы воды в рот набрали, друг с другом не разговариваете? В чем дело? Из-за чего поссорились?

— Калин доверился Боянке, а она выдала двух наших товарищей, — сердито ответила Мирка.

— Что? — насупился отец. — Это любопытно! Расскажите-ка поподробней!

Потом, выслушав Мирку, так же хмуро сказал:

— Понимаю. Енчо Марков правильно ему сказал. — И, поглядев на сына исподлобья, уже мягче добавил: — Пусть это будет тебе уроком, Калин! Как ты мог подумать, что девушка из такой среды способна сразу переродиться? Ведь она из другого мира, сынок. Нас разделяет с ней пропасть. Она по меньшей мере легкомысленна. А ты что? Ну ладно, не терзай себя из-за нее. Но больше не дружи с такими. Ты встретишь в жизни много хороших девушек, получше ее. Вот увидишь!

И он почему-то ласково погладил сына по голове.

Калин убежал в поле. Никогда еще не чувствовал он себя таким опозоренным и несчастным. Он бродил по весеннему зеленому лесу до самых сумерек. О, если б ему попалась теперь Боянка! Он бы… Теперь он ненавидел, презирал ее. Так обмануться! Домой он вернулся унылый, поникший. С этого дня он как-то сразу переменился: стал более сдержанным, молчаливым, замкнутым.

Учебный год кончился. От радости, что удалось исправить двойку по геометрии и избежать переэкзаменовки, Живко вскинул свою форменную фуражку так высоко, что та упала на крышу кузницы. Долго карабкался проказник, прежде чем ему удалось дотянуться до фуражки длинным прутом и снять ее с крыши.

Калин тоже повеселел. Он, как и Мирка, перешел в следующий класс с отличными отметками. У него было даже больше шестерок.

Но его все-таки что-то грызло, мучило. Он больше не смотрел на Боянку. После того случая ни разу с ней не заговорил. Но во дворе, на переменах, поневоле слышал ее голос. Она часто пробегала мимо него, смеялась. Глаза ее казались такими светлыми, ясными! Какая обманчивая внешность! Особенно его раздражала беспечность Боянки, словно ее вовсе не касалось то, что она сделала. Как-то раз она даже подбежала к нему и, как будто между ними ничего не произошло, весело заговорила:

— Калин, я потеряла учебник истории. Завтра у вас нет истории, ты дашь мне свой?

Он много раз собирался со всей резкостью высказать ей в глаза всю правду о ее недостойном поступке. Но тут не посмел даже поднять на нее глаз. Только свел брови и от злости стал ковырять засохшую смолу на стволе черешни.

— Там, в парте у меня лежит. Пойди возьми.

— А-а! — протянула она, огорошенная таким сухим ответом, и резко повернулась на каблуках.

Он посмотрел на ее ноги. Она была в белых чулках, в новых желтых полуботинках с широкими шелковыми шнурками, завязанными бабочкой, как и лента в волосах. Носки полуботинок блестели на солнце, как зеркало. А он был почти босой. Но теперь он не застыдился своих латаных сандалий.

Она хотела еще что-то сказать, но только зажмурилась от солнца и пробормотала:

— Ух, как жарко! До чего не хочется учиться!

Вернувшись после перемены в класс и заглянув в парту, Калин обнаружил, что учебник истории на месте. Хотя Боянка возмущала его и он был убежден, что ненавидит ее, однако ему было бы приятно, если б она взяла его книгу.

Он нахмурился и ничего не ответил Живко, который воодушевленно рассказывал о новых победах Красной Армии над белогвардейскими бандами, воевавшими против молодой советской республики при поддержке Англии, Америки и Франции.

В одну из суббот, после занятий, Калин и Боянка чуть не столкнулись в дверях.

— Калин, вы пойдете домой? — весело, как ни в чем не бывало заговорила Боянка, размахивая красивым кожаным портфелем с блестящим на солнце никелированным замком. Она шаловливо вертела головой, и ее подстриженные до плеч густые волосы раскидывались веером. — Я тоже хочу с вами.

— Мы не пойдем… — ответил он, уставившись в землю.

Он представил себе, что получилось бы, если б она пошла с ними — Миркой, Живко и другими товарищами. При мысли о том, что он солгал, густой румянец вспыхнул на его щеках, разлился по шее, заставил уши гореть огнем.

— Ты не пойдешь? Ну, тогда мне надо торопиться.

И она побежала через площадь к утопающему в зелени самшита и винограда дому, где жила.

Через полчаса, спускаясь с товарищами по отлогой дороге на перевале, Калин услыхал за спиной колокольчик почтовой таратайки.

В ней сидели Боянка и Виктор.

— Ты ведь не собирался домой? — крикнула Боянка Калину и насмешливо надула губки.

— Так вышло…

Она повернулась к нему спиной, не желая слушать объяснения.

Таратайка обогнала ребят. Калин смущенно шагал рядом с товарищами. Мирка только пристально поглядела на него и ничего не сказала. Но Живко, который всегда «резал правду-матку», спросил:

— Ты что, опять с ней переговоры вел?

— Она мне не нужна. Сама спросила. А я ее обманул: сказал, что не пойду домой.

— И чего понадобилось от нас этой трясогузке?

Боянка больше не заговаривала с Калином. За все лето он встретил ее раза два-три. Но каждый раз делал вид, что не замечает. А вскоре узнал, что ее семья переселилась во Врацу. Отец получил Место в банке, и Боянку перевели во врачанскую гимназию.

Калин гнал прочь мысли о ней. Как можно думать о такой девочке!

Летом он целиком отдался работе по укреплению молодежной коммунистической организации в Бистрице. Он привлекал ребят на собрания, проводил подписку на газету «Молодежь», собирал членские взносы, а в жаркие летние дни, уйдя с деревенскими ребятами в густую лесную тень, учил их тому, что сам усвоил в кружке. Ему исполнилось уже шестнадцать лет, и он считал себя взрослым.

Осенью кружки в берковицкой гимназии возобновили свою работу. Комсомол поручил Калину руководить одним из кружков пятого класса.

За год Калин вырос, возмужал. Он стал смелым, как Живко, ловко проникал в клуб коммунистов, больше не боялся директора и математички и все делал так умело, что Мирка дивилась столь быстрой перемене.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая. Комсомольцы

Из-за войны Мирка поступила в четвертый класс гимназии с опозданием. Но, окончив шестой класс и подготовившись за лето, она осенью сдала экстерном экзамены за седьмой и поступила в восьмой класс, а весной 1923 года, девятнадцати лет, кончила гимназию.

В соседнем с Бистрицей селе Спанчевцы не было учителя. Освобожденная от экзаменов на аттестат зрелости как первая ученица, Мирка подала заявление и получила место учительницы в этом селе.

Спанчевская школа помещалась в старом, пришедшем в ветхость доме с облупленными стенами и узкими окнами, из которых многие были забиты досками. Парты в классах и те шатались. Ребятишки приходили туда в налымах^[38] на босу ногу либо в войлочных тапках; учителя дожидались, пока они согреют окоченевшие пальцы у железной печурки, и только после этого начинали занятия. Но Мирка явилась туда весной, и все показалось ей прекрасным. Прежде всего нужно было представиться кмету. Она нашла его в корчме; он сидел в шапке, сдвинутой на жирный, красный от пьянства затылок; ей пришлось самой позвать глашатая, так как кмет не пожелал расставаться с ракийкой^[39] и прерывать задушевный разговор с корчмарем и сельским чорбаджией. Глашатай возвестил о прибытии учительницы барабанным боем. На другое утро у ворот школы стали собираться дети, в большинстве истощенные, оборванные. Мальчики, взобравшись на полуразрушенную каменную ограду, рвали мелкие, незрелые сливы-скороспелки. Напрасно старый школьный сторож упорно звонил в колокольчик: они не шли в класс.

— Да что вы, оглохли? — сердито подгонял их старик. — Чертенята! Бездельники! Так-то вы учитесь читать-писать?

Мирка сама вышла во двор:

— Вы хотите, чтоб я вас учила, ребята?

Они обступили ее, продолжая молча жевать сливы. «Совсем одичали, бедные!» — подумала она.

— Пойдем в класс, я расскажу вам сказку!

Она собрала всех в одну комнату. Большинству по возрасту следовало быть уже в третьем или четвертом классе, а они только в первый раз пришли в школу. Другие уже ходили год или два, но еле-еле читали по складам. Были совсем малыши, которые испуганно смотрели на нее.

Первый час она рассказывала им народные сказки: о Золушке, о богаче и нищем, ходила между парт, подсаживалась к ребятам и приветливо с ними разговаривала, гладила маленьких девочек по волосам, расспрашивала их, так что дети стали всё доверчивей жаться к ней.

В первый же день она после уроков вышла вместе с ними из школы, проводила самых маленьких домой, познакомилась с их матерями.

Большинство ребят завтракали в классе, покрывая пол и парты желтыми крошками рассыпчатого просяного хлеба. Более голодные и на уроках запускали руки к себе в сумку. Мирка не останавливала их. Она решила приучать ребятишек к порядку постепенно. По утрам тех, кто пришел неумытый, посылала умыться у чешмы^[40] во дворе. Девочкам помогала причесаться, заплести косички. А одну крошку, которая явилась в школу вся в грязи, сама вымыла под желобом, тщательно вычистив ее рубашонку и сарафанчик. Если у ребенка не было карандаша, она давала ему свой, а самым бедным из первой же зарплаты купила по тетрадке.

Дети сразу полюбили ее, как старшую сестру. Быстро освоились и стали петь с ней песни, да так громко, что вся школа звенела. Мирка водила их гулять, читала им книжки. Они вместе вскопали клумбы на школьном дворе и посадили цветы.

Но как ни было ей хорошо с детьми, она всегда с особенной радостью ждала субботы, когда можно будет пойти в Бистрицу. Обычно по субботам в два-три часа дня через Спанчевцы проходили Калин, Живко и Андрей, учившийся уже в четвертом классе гимназии. Мирка еще издали слышала их голоса, веселые крики Андрея. Он обнаружил, что у нависших над селом скал и окружающих гор удивительное эхо, и всегда, подходя к селу, старался разбудить его.

Мирка жила в маленьком домике, на втором этаже. Ее комнатка с покосившимся балкончиком, обнесенным деревянной решеткой, выступала над главной улицей села. Здесь, на балкончике, она читала. Когда смеркалось, она как завороженная, уронив книгу на колени и не сводя глаз с голубых теней Балканского хребта и с высоких густых буков, мечтала, слушала доносившиеся с дороги детские голоса, смотрела на бредущую домой в облаках пыли тощую сельскую скотину, думала о доме, о Берковице.

Работа в школе ей очень нравилась. Но она скучала по клубу, по кружкам.

В эту субботу Мирка не услышала голосов «берковчан», как она называла троих ребят. Она торопливо собиралась в путь, чтобы быть готовой к их приходу, когда на лестнице послышались шаги. Первым в комнату влетел Андрей:

— Ты готова?

— Посидите немножко!

Комнатка была такая тесная, что, кроме топчана, расшатанного столика и единственного деревянного стула, там могло поместиться не больше двух человек. Калин и Живко скинули свои сумки за дверью и сели на топчан, чтобы не мешать Миркиным сборам, а Андрей занял позицию на балкончике, вынул рогатку и стал целиться в галок, рассевшихся на вязах против дома.

— Что нового в Берковице? Как работают кружки? Сколько прошли по «Государству и революции»? — забросала их Мирка вопросами.

— Заканчиваем, — стал объяснять Калин, который говорил теперь медленно, серьезно, как настоящий мужчина. — И не так уж трудно было. Как замечательно пишет Ленин! О таких серьезных вещах говорит, а все просто, ясно…

— А тебе привет от одного товарища! — весело воскликнул Живко. — Мы его вчера вечером в клубе встретили!

— От кого?

— Отгадай! Ребята, не говорите!

В одно мгновение перед ней мелькнула фигура юноши, которого она давно не видала. Неужели он? Нет, не может быть.

— Не знаю.

— Тебе просил передать привет Енчо Марков! — смущенно промолвил Калин. Перед ним вдруг ожило прошлое.

Смуглые, бледные от недоедания щеки девушки порозовели.

— Енчо Марков? — скрывая волнение, проговорила она. — Когда же он вернулся в Берковицу?

— Уже месяц тому назад, но мы его раньше не видели.

— Я его даже не узнал, — сказал Живко. — Он здоровый стал, как наш Сокол. И какой техник! Я вчера смотрел, как он велосипед чинил… Из ничего вещь сделал.

Мирка стала жадно слушать рассказ Живко и Калина об Енчо Маркове. В школьные годы, которые прошли для нее так быстро, Енчо был ее лучшим товарищем. После того как его исключили и он уехал во Врацу, он прислал два письма: одно ей, другое кружку. Но и во Враце он не долго удержался в гимназии. В годовщину гибели Ботева он выступил от имени учеников с пламенной речью на площади, и его исключили из врачанской гимназии. После этого он ненадолго приезжал в Берковицу, и ребята встречались с ним там раза два; а потом уехал учиться в техническом училище. Через год они снова встретили его, потом он опять исчез. И только теперь вернулся.

Наконец Мирка собралась, и они вчетвером отправились в Бистрицу.

По дороге ребята оживленно рассказывали о кружках, о гимназии, об учителях, и поэтому часто заходила речь о Енчо Маркове.

— Его выбрали секретарем околийского комитета комсомола, — сообщил Живко, — и он сказал, что зайдет в Бистрицу посмотреть, как идут дела у нас на селе.

В Бистрице ребята оставались все воскресенье. Здесь им свободней дышалось, чем в Берковице. В клуб они ходили без всяких опасений, не снимая форменных фуражек и курток. Парни и девушки из сельской комсомольской организации сейчас же окружали их, расспрашивали о городе, просили напеть новые песни, звали участвовать в спевках молодежного хора, которые проводились каждое воскресенье.

По воскресеньям в клубе было так оживленно и весело, что и взрослые члены партии, даже когда их не звала туда партийная работа, любили проводить там часы досуга. До обеда они ждали, когда привезут газеты из Берковицы, потом читали их, спорили. Стаменов пользовался случаем расспросить молодых коммунистов о том, кто что читал, чего не понял. Он очень требовательно относился к самообразованию членов партии, не делая поблажек и старшим.

Петра Златкова, столяра, он частенько поддевал:

— Ну как, Петр, прочел книжку?

— Нет еще. Времени не было.

— Эх, Петр! Рубанок у тебя всегда блестит, а мозги скоро заржавеют.

— Сегодня вечером начну.

— Посмотрим.

По воскресеньям «берковчане» присутствовали иногда на чтении рефератов. Обычно читал Стаменов или еще кто-нибудь из учителей. Тогда все трое ребят чувствовали себя обязанными выступить. А если они молчали, Стаменов сам подталкивал их:

— Теперь посмотрим, что скажут наши ученые.

И они выступали. Первая — Мирка, краснея от смущения, но не робея, сверкая глазами, выразительным грудным голосом добавляла всегда что-нибудь важное. За ней Калин, медлительный, серьезный, начинал разъяснять то, что считал недостаточно понятным. Он уже два года руководил кружком и привык, выступая, объяснять все подробно. Слушая его, крестьяне подталкивали друг друга:

— В отца: не любит тумана. Все как на ладони выложит!

— При полном освещении! — вставлял фотограф.

Иногда Живко нарочно не торопился взять слово. Лукаво посматривал на брата и молчал.

— А ты что? — не выдерживал Сокол, молодцевато затягивая пояс. — Выходит, я зря на тебя деньги трачу?

— Смотри не разорись! — смеялся Живко и тоже поднимался.

И о самых трудных вопросах говорил воодушевленно, будто весело рассказывал товарищам какую-нибудь забавную историю. Сокол слушал его нахмурившись, но глаза его из-под насупленных бровей сияли гордостью и радостью. А чтоб Живко не очень задавался, он бросал словно невзначай:

— Несерьезно! Все шуточки…

Когда в понедельник утром они приближались к Спанчевцам, Мирке страшно хотелось идти с ребятами до самой Берковицы. С завистью провожала она их дальше по дороге.

Догадываясь, о чем она думает, Калин как-то раз сказал:

— В Берковице теперь кино есть. Приходи в город, вместе сходим. Скоро «Отверженных» будут показывать.

— «Отверженных»? — в восторге закричал Андрей. — Знаю: о Гавроше и Козетте! Настоящих покажут, да?

— Настоящих! — засмеялся Калин.

— Приду как-нибудь. Обязательно, — сказала Мирка.

Но Мирка увидела своего старого товарища еще прежде, чем попала в Берковицу.

В открытые окна маленькой классной комнаты светило солнце; в саду покачивались зеленые ветви ореховых деревьев, чирикали птички. На телеграфных проводах, нанизанные длинными рядами, как четки, щебетали ласточки, как в тот день, когда Мирка впервые шла по этой дороге.

Вдруг дверь приоткрылась, и в нее просунулась седая голова школьного сторожа дяди Тошо с закрученными усами.

— Учительница, вас какой-то господин спрашивает!

Для Тошо все мужчины, одетые по-городски, были «господа».

Ребята вытаращили глаза, зашушукались. Они слышали, что в школы приезжают инспектора, и, так же как и учительница, решили, что к ним заехал инспектор. Мирка поспешно поправила блузку, накинула на худенькие плечи красный шерстяной платок и вышла. Класс наполнился детским щебетом.

На крыльце, держась смуглой рукой за изрезанный именами учеников деревянный столб, стоял, улыбаясь, Енчо Марков. К столбу был прислонен его велосипед. Мирка залилась густым румянцем:

— Енчо!

Он крепко, горячо пожал ей руку.

— Вот и ты народ просвещаешь! — посмотрел он в ее смущенные и радостно сияющие черные глаза.

— Хочешь, посиди у меня в классе до конца урока, — предложила она.

— Нет, я спешу — объезжаю села. Завтра вечером на обратном пути заеду. Ну, как ты тут? Организовала молодежную ячейку?

Она смутилась:

— Нет еще… Не знаю, как подойти к сельской молодежи…

— Не знаешь как? Славное дело! Мирка не знает, как подойти!

Она совсем растерялась.

— Я ведь здесь совсем недавно… И потом, они какие-то чудные: сторонятся меня. Дикие, не то что бистрицкие…

— Если к тебе гора не идет, разве ты не можешь к ней сама подойти? — засмеялся Енчо, словно ему стало совестно, что он отчитал ее. И он весело потряс ее руку: — Найди способ связаться с ними. А я, когда вернусь, помогу тебе. Можно будет собрать молодежь, я выступлю. Такое бедное село — благодарная почва. Ты с крестьянами познакомилась?

— Нет еще. Я больше в школе…

— Тебе надо сблизиться с ними. Сколько недель ты здесь?

Она покраснела: ей стало стыдно, что она еще ничего не сделала и так неопытна.

— Ничего! Привыкнешь! Конечно, с ребятами тоже работы немало.

Он еще раз крепко пожал ей руку, вскочил на велосипед и уехал. На пыльной просёлочной дороге остался лишь тонкий, кружевной след. Мирка смотрела на этот след из окна класса, пока его не стерли колеса телег. Да, она давно должна была… Что из того, что она девушка? Давно пора было сблизиться со спанчевской молодежью.

На следующий вечер Енчо не приехал. Мирка нарочно задержалась с детьми во дворе школы. Пололи клумбы, перекапывали герань. По улице проезжали телеги, возвращались с полевых работ крестьяне; крестьянки с котомками на спине тащили за руку босых ребятишек в грязных рубашонках.

Прошел сельский сторож, прошел чабан с отарой. Только Енчо не появлялся. Мирка оставила ему печеной тыквы, которую специально для него приготовила. Посыпала ее сахаром. Может, еще придет. Могли задержать по делу. Но село затихло; у колодца перестали звенеть котлы; только изредка где-нибудь скрипнет калитка. Умолк и собачий лай. Искрящиеся весенние звезды все ярче блестели на ночном небе над ее окошком, у которого она сидела до поздней ночи. Енчо не приехал.

Не было его и на следующий день. Случилось с ним что или он поехал по другой дороге?

Он появился, когда она его совсем не ждала. Сидя под вечер, как обычно, у своего окошка, она вдруг увидела в конце улицы жандармскую красную шапку и синюю куртку. Блестящая шашка путалась в ногах неуклюжего блюстителя закона, отражая лучи заходящего солнца. Рядом с жандармом шел, нахлобучив кепку, высокий, статный юноша в косоворотке. Мирка до такой степени не ожидала увидеть рядом с жандармом Енчо, что сначала даже не всматривалась в лицо юноши. Одной рукой он вел велосипед. Шел, оглядываясь по сторонам: искал ее.

Она выбежала на балкон:

— Енчо!

Он остановился, улыбнулся:

— Спускайся вниз, потому что я, так сказать, арестован.

Она сейчас же выбежала к нему.

— Ну, дядя, присядем, что ли? — обратился Енчо к жандарму.

Коренастый прыщавый страж нахмурился и опасливо огляделся.

— Ты что, боишься? Разве нам не полагается отдыхать? Сядем вот здесь, на камнях. Попьем водички: учительница нам принесет.

— У меня печеная тыква есть! — воскликнула Мирка, чтоб скорей склонить жандарма к согласию.

— У-у, какое угощениё! Ну, идет, что ли, бай Стоян?

Жандарм молчал. Мирка сбегала в комнату, принесла оттуда глиняное блюдо с печеной тыквой, пристроила его на каменной ограде и опять побежала было за тарелками.

— Да ладно. Мы так, прямо с блюда, — остановил ее Енчо. — Я не считаю бая Стояна врагом, хоть он и стережет меня, как зеницу ока, — весело похлопал он жандарма по плечу. — Скажу прямо: если б я решил бежать, так убежал бы; да не хочу подводить бая Стояна.

Жандарм старался казаться строгим, но невольно поглядывал на тыкву: видно, проголодался. Взял предложенный Миркой кусок и быстро съел его вместе с поджаристой корочкой. Мирка принесла большую кружку воды и села рядом с ними.

— За что тебя? — спросила она, покосившись на жандарма.

— Да вот, оказался бельмом у них на глазу: слишком много друзей у меня среди молодежи. Собирались мы, понятно… Сложа руки не сидели… Ну, и возвращают по этапу в Берковицу.

— Разговаривать воспрещается! — вмешался жандарм, взглянув исподлобья на учительницу. Потом добавил тише. — Боюсь, как бы мне не нагорело…

Енчо засмеялся:

— Да кто же нас слышит? Мирка своя. Да, разные на земле люди живут. В участке старший зверем на меня накинулся, словно я его ограбил. А бай Стоян — хороший человек, честный, из земледельческой партии. Жандармом стал, чтоб на хлеб ребятишкам заработать. Ему ли не знать, какая партия лучше интересы бедняков защищает.

Жандарм что-то пробормотал себе под нос.

— Послушай, бай Стоян, твои хозяева не видят дальше своего носа. Им очки нужны. Не для того, чтобы нас с тобой лучше разглядеть, а чтоб в политике разобраться. Бараньи у них головы… Как они не видят, что на них волки зубы точат? Черный блок^[41] старых, буржуазных партий только ждет случая, чтоб накинуться и на клочки нас с вами разорвать, а мы знай друг друга колотим. То-есть, я хочу сказать, что вы, «земледельцы», зря нас, коммунистов, преследуете. Запомни хорошенько, что я тебе говорю: два брата ссорятся — чорбаджия мед собирает… Черный блок зубы точит. Неужели не видите?

Жандарм, сдвинув фуражку на затылок, почесал загорелый морщинистый лоб:

— Да я… что мне прикажут, то и делаю. А ты не больно язык распускай: это запрещено. И меня подведешь.

— Ладно, помолчу. Скажи мне только: с какой стати ты в жандармы пошел? Смотри, времечко какое! Леса зеленые стоят, земля посева просит. Чего ты свою землю не обрабатываешь? Говорят, у тебя сто декаров^[42] пахотной.

— У кого? У меня-то? — обозлился жандарм. — Врут всё! У меня только пять декаров тощей землицы…

— Только пять декаров? Да как это может быть, чтоб у тебя только пять декаров было, когда твоя «народная» партия — земледельческая — управляет! И что же ты меня преследуешь, а не тех, у кого по пятьсот да по пять тысяч декаров?

Жандарм молчал. Потом промолвил, опять оглядевшись по сторонам:

— Ты меня не агитируй. Сказано: воспрещается!

Енчо засмеялся от всего сердца и обнял его за плечи:

— Слушай: лучше беги от меня подальше, а то как бы я, прежде чем мы до Берковицы дойдем, коммуниста из тебя не сделал. Мы с тобой, брат, одним миром мазаны. Одна неволя душила отцов и матерей наших, в одной зыбке нас качали.

Жандарм нахмурился, но Мирка поняла, что он не сердится. Ему нравился Енчо, и он, видимо, проклинал судьбу за то, что именно ему приходится доставлять этого парня по этапу в Берковицу.

Мимо проходили парни, девушки. Некоторые останавливались, посматривали на них. Первым остановился один парень, который учился в берковицкой гимназии и знал Енчо. Он спросил глазами: в чем дело, почему жандарм?

— Да вот провожатого мне дали, а то как бы меня дикие звери не съели!

— Вставай, пойдем! — поднялся жандарм.

Мирка пошла их провожать. Потянулась за ними и молодежь.

— Товарищи, до свиданья! Я верю, что мы скоро опять увидимся, — махнул Енчо ребятам рукой на прощанье. — Я вернусь. А вы, которые с народом, держитесь ближе к учительнице. — Он крепко пожал Мирке руку на прощанье. — И давайте организуем здесь молодежную ячейку! Как это в таком бедном селе нет молодежной коммунистической группы?

Он пошел было, но вдруг опять повернулся к ребятам:

— Да, чуть не забыл. Послезавтра праздник. В Берковице будет замечательный матч между комсомольцами и солдатами! В первый раз. Обязательно приходите!

— А если тебя еще не отпустят? — тихо спросила Мирка.

— В окно выпрыгну, а на матче буду! — весело засмеялся Енчо. — Слышите, товарищи? Приходите. Обязательно приходите, — обратился он к ребятам, которые всё шли за ним. — Чудесный будет матч! Солдаты с комсомольцами. Редкая встреча. Военные — большие демагоги, да только у них не выгорит. А вы потолкуйте друг с другом! — кивнул он Мирке, показывая глазами на молодежь.

И, бодрый и улыбающийся, ушел с жандармом.

Мирка поняла. Как ни была она взволнована этой встречей, однако взяла себя в руки и обратилась к ребятам:

— Ну, будем знакомы! Я новая учительница. С Енчо мы знаем друг друга еще по Берковице. Если кто из вас хочет читать, приходите: дам книг.

Она рассказала спанчевским парням и девушкам о Енчо Маркове: кто он, за что арестован. Они слушали молча. Ее бодрый дух и то, что она не боялась жандарма, внушали им уважение.

— А в воскресенье приходите, с Пенчо. Если хотите, пойдем вместе на матч. Вход бесплатный.

Весь вечер Мирка думала о Енчо. С нетерпением ждала она, когда пройдут два дня. Что с ним? Может, его мучат в полиции, до сих пор не выпускают?

Глава вторая. Матч

Наконец праздник наступил. Мирка хотела пойти одна в Берковицу. Ей не верилось, что Енчо выпустят. И еще состоится ли матч? Но Пенчо сам зашел за ней со всеми своими приятелями.

— Ну как, учительница, пойдем?

Все были одеты по-праздничному: в носках и царвулях, в фуфайках или залатанных, но чистых рубахах с вышитым воротом.

По дороге к ним присоединились еще ребята; всего собралось больше пятнадцати парней и несколько девушек. Все вместе, оживленно беседуя, пришли в Берковицу.

Они уже выходили на городскую площадь, когда где-то за домами грянула буйная песня. Со стороны клуба появилась большая группа юношей и девушек; они шли стройными рядами, как на демонстрацию.

Спанчевские остановились. Демонстранты несли красное знамя с надписью: «Молодежный коммунистический союз. Берковица». Знамя на длинном древке гордо реяло над головами демонстрантов. Впереди шли ребята в белых трусах и красных майках: футбольная команда. Красные майки были и на многих других юношах и девушках.

Чем ближе подходили колонны к площади, тем плотней и гуще становилась толпа ребятишек и молодежи вокруг нее.

Сначала Мирка не заметила среди демонстрантов Енчо, но скоро просияла, стала махать рукой.

Он шел в ряду, шагавшем сейчас же позади спортсменов, улыбаясь, скромный и уверенный в себе, как всегда. Черные глаза его горели. Схватив Мирку за руку, он вовлек ее вместе со всей группой спанчевских ребят в колонну.

— Здорово, ребята! Идем, идем с нами!

Спанчевцы влились в ряды демонстрантов. Мирка не знала, чью руку скорей пожать, кому раньше отвечать. Здесь были и Калин, и Живко, и много других знакомых. Калин стал ей что-то рассказывать, Андрей поминутно дергал ее за рукав, недавние однокашники не давали ей покоя своими расспросами. Только футболисты и молодежный хор продолжали шагать в строю; остальные шли теперь беспорядочной толпой, которая все росла.

Такой большой матч устраивался в городе впервые. Да еще с какими участниками! Молодые солдаты, представители казарм, — против молодежной коммунистической организации Берковицы!

Батальонный командир, член земледельческой партии, дал согласие на устройство этого необычайного матча, желая показать, что армия — вместе с народом. У всех так разгорелось любопытство, что к утоптанному футбольному полю с торчащими белыми штангами ворот шла не только молодежь, но и пожилые мужчины и женщины; туда тащились даже старики, опираясь на палки.

С каждой минутой пестрая толпа все больше заполняла поле. Мужчины солидно спорили о политике, женщины судачили, передавая друг дружке последние городские сплетни. Дети резвились, визжа и бегая взапуски. Парни заигрывали с девушками. Пирожники торговали вразнос сдобными булками, слоеными пирогами. Продавцы бузы перебегали от группы к группе, таща на коромыслах обтянутые жестяными обручами белые деревянные жбаны. За ними спешили продавцы халвы, конфет и разноцветных леденцов, наваленных на черный лоток, висевший у каждого на ремне. Всюду горы красных петушков, яблок в сахаре на палочках и всяких, всяких сластей.

— Кому ли-мо-на-ду? — зазывал разносчик в белом фартуке.

Все поле гудело, как ярмарка.

Члены местного партийного комитета, придя вслед за молодежью, собрались возле игроков. Секретарь, высокий скуластый рабочий, приветливо глядя на ребят, пошутил:

— Все хорошо, Енчо. Народу много. Но коли проиграете, нас засмеют.

— Хоть и проиграем, а польза будет, — возразил Енчо. — Важно то, что ради нас народ собрался. Когда на нашем футбольном поле было столько людей?

Больше всего зрителей толпилось у футбольных ворот, но любопытные совали свой нос всюду. Ну разве это настоящее футбольное поле? Ни одной скамейки! Зрителям придется стоять. Принесли несколько железных стульев для офицеров и две скамьи для музыкантов. Ждали военного оркестра. Некоторые зрители взяли с собой из дому трехногие стульчики, другие притащили из рощи поваленные стволы деревьев и камни. Но большинство усаживались прямо на землю, подстелив пальто.

Наконец в облаке пыли, предшествуемая военным оркестром, появилась солдатская футбольная команда. Тяжкая поступь ее была слышна издалека; казалось, поле, того и гляди, провалится. Солдаты шли, печатая шаг. Командовал ими сержант с лихо закрученными усиками. Игроки военной команды были в белых майках, коротких летних зеленых штанах и сапогах. Это были крепкие, жилистые ребята с загорелыми шеями, но еще белыми спинами. Рядом с командой и оркестром шли офицеры: важный, грудь колесом, приземистый майор, два краснощеких, улыбающихся капитана и подпоручик, который все сутулился, видимо стесняясь того, что он на целую голову выше майора. Рядом с ним маленький майор с выпяченной грудью выглядел еще смешней: видно было, что он из кожи лезет вон, чтобы казаться выше своего роста. Сейчас же вслед за ними появилась группа берковицкой знати: торговцев, общинных советников из Земледельческого союза и Черного блока, два адвоката — офицеры запаса, судья, околийский начальник полиции, директор банка. Прибыл и взвод солдат. Последних привели не только в качестве зрителей, но и для обслуживания офицеров. По знаку одного из капитанов, они сейчас же засуетились, услужливо подставляя стулья офицерам и их гостям — представителям городской знати.

Все столпились у ворот. По залитому солнцем полю легким туманом стлалась мелкая пыль. Обе команды, особенно комсомольская, привлекали взоры сотен зрителей. Замечания и шуточки так и сыпались со всех сторон. Майор откашлялся и что-то сказал. Судья, высокий голенастый парень с откинутыми назад длинными волосами, выбежал на середину поля и дал свисток. Первой к нему направилась строем солдатская команда. Капельмейстер военного оркестра, старый фельдфебель с желтыми и красными нашивками на рукаве, взмахнул руками. Загремел марш.

Запели кларнеты, заблестели на солнце завитые улиткой валторны, загремели медные тромбоны, словно еще шире раскрыв свои воронки. Солдатская команда прошла церемониальным маршем на середину поля. Как только она остановилась, музыка смолкла. Играть марш для коммунистов незачем! Но капитан комсомольской команды, нисколько этим не огорченный, подал знак, и красные майки легким шагом двинулись вперед. Сам он чуть-чуть подскакивал на бегу; он видел — так выходят на стадион софийские команды. Огромная толпа закричала «ура» и зааплодировала.

— Гляди, как майора перекосило! — весело дернул Калина за рукав Живко. — А что будет, если армию побьют?

— Ты думаешь, мы их побьем? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Держи карман шире! — отозвался проходивший у них за спиной Симеон Думанов.

Пройдя мимо, он пристроился вместе с несколькими приятелями поближе к офицерам и берковицким тузам.

Солдатская футбольная команда пользовалась в городе большой популярностью. Не так давно она, по выражению заядлых болельщиков, «всыпала» команде молодежной организации Черного блока со счетом 3:1. Теперь члены побитой организации с нетерпением ожидали, что «коммунягам» достанется еще больше. Сам председатель берковицкой организации народняков, местный адвокат, просил майора передать солдатам, что если они побьют красных, он поставит победителям десять литров вина. А если вкатят «коммунягам» больше голов, чем блокистам, то получат впридачу жареного барашка. И теперь солдаты посматривали на адвоката, самоуверенно усмехаясь, словно говоря: «Вино наше; да и ягненка не упустим». Один игрок солдатской команды, кудрявый парень, знакомый Енчо, шепнул товарищу:

— Такая игра мне по вкусу. Чем бы ни кончилось, мы выиграем!

— Как так?

— Мы их побьем — вино и ягненка получим. А они нас побьют — коммуна выиграла. Тоже хорошо!

Команды вытянули жребий, судья дал резкий свисток, ифутболисты, словно брошенные рукой сеятеля зёрна, рассыпавшись по полю, стали по местам. Зрители замолкли и, разделившись на группы, растянулись по обе стороны поля.

Мяч, взлетев высоко в воздух, устремился к воротам красных. Тень его скользнула по белому от пыли футбольному полю. Солдат дал хороший удар.

В одно мгновенье игроки, находившиеся ближе к мячу, бросились на него, как ястреба на цыпленка. Красные и белые майки перемешались, так что зрители не сразу могли разобрать, кому достался мяч. Но скоро они увидели, что он летит к армейским воротам. Андрей, Живко и сотни ребят подняли радостный крик, девушки захлопали в ладоши. Один из красных принял мяч и передал его товарищу. Армейский защитник попробовал отнять. Красный завертелся волчком вокруг мяча, выбил его из-под ног солдата и послал к воротам противника. Но армейский вратарь бросился и лег на мяч так смело, будто кидался не на твердую землю, а в глубокую воду. Правда, он ободрал себе нос, зато спас ворота, и все нашли, что именно так он и должен был поступить. В группе офицеров раздались аплодисменты.

Мяч полетел к воротам красных. Он носился вправо, влево, возвращался обратно; но солдаты, завладев им, снова посылали его вперед. Он так быстро летал то между ног игроков, то у них над головой, что зрители поминутно теряли его из виду, успевая поймать взглядом только его след в воздухе. Началась быстрая, лихорадочная игра. Обе стороны напрягали все силы, чтобы овладеть инициативой. Наконец мяч полетел прямо к воротам солдат. Комсомольцы понеслись вперед; двое нападающих, ловко пасуя его друг другу, стремительно приближались к воротам.

— Так, так! Гони! Не упускай! Еще, еще! Наддай хорошенько! — слышалось со всех сторон.

Самые ленивые, расположившиеся на земле, и те вскочили на ноги. Все лица пылали, глаза горели и, казалось, метали искры.

Молодые зрители воспринимали каждый неудачный удар, как пощечину.

— Держи его! У-у, чурбан! — посыпалось со всех сторон, когда один из красных упустил мяч.

Мяч вернули, но скоро он опять полетел к воротам солдат, и молодежь вокруг Живко опять весело закричала. И он сам, и Андрей, и все их товарищи так суетились, словно не судье, а им было поручено следить за ходом игры. Иногда слышались улюлюканья. Симеон и его приятели тоже радостно кричали, когда солдатская команда брала верх. В такие мгновенья Живко бросал на них уничтожающий взгляд и вдвое настойчивей ободрял своих.

Мяч вертелся больше у ворот солдат. Перевес был на стороне красных. Но вдруг после одного сильного удара мяч взлетел и стремительно понесся к воротам красных. И Живко с Андреем не успели опомниться, как правый нападающий противника, высокий подвижной солдат, завладел мячом и послал его прямо в ворота комсомольцев.

Толпа онемела. Мгновенье длилась тишина, потом раздались победные клики Симеона с товарищами и аплодисменты берковицкой знати и офицеров. Среди них наступило оживление, они задвигались на стульях, некоторые поднялись с мест.

— Мазилы! — прежде всех крикнул Живко игрокам красной команды, но тут же погрозил кулаком Симеону и его группе: — Погодите радоваться!

Игра стала еще более напряженной. Казалось, игроки уже не бегают, а катаются кубарем по полю. В толпе замелькали белые платки: зрители вытирали красные лица. Мяч уже не летал по прямой или зигзагами, а кидался, как ошалелый, во все стороны, словно не понимая, чего от него хотят, куда посылают его эти осатаневшие парни. Он метался между ногами игроков, и вместе с ним метались сами игроки.

Разгоряченный, гневно сверкая глазами, хищно ждал его центральный нападающий красных, мускулистый юноша с длинной шеей. Наконец мяч попал к нему. Тотчас, как самый ловкий акробат, юноша прыгнул на него, слегка раздвинув ноги, и так зажал его между ступнями, что вряд ли кто сумел бы выбить его оттуда, потом вместе с мячом отскочил в сторону, мгновенно поддел его носком правой ноги, будто черпаком, помчался вперед, обвел противника, напрасно подбежавшего, чтобы остановить его, полетел к воротам и бешено — кажется, не только ногой, но и руками и грудью, — послал мяч прямо в них.

Вратарь слышал только свист мяча у самых ушей.

— А-а! — вскрикнул он как ошпаренный.

— Го-о-ол! — в один голос грянуло все поле, будто пушка выстрелила.

Сотни глоток взревели, словно одна гигантская глотка, так дружно, как не научились бы, репетируя целую неделю:

— Ура! Ура-а-а-а!

В воздух полетели шапки, платки. Кричали все. Сама себя не помня, кричала и Мирка. Она только что с болью в сердце видела, как солдаты забили первый гол. А теперь свои, красные, сторонники Енчо, одержали победу.

Крик стоял такой, что даже игра приостановилась. Живко показал Симеону кулак, Симеон ответил тем же. Счет один — один.

Снова взлетел мяч. Теперь и солдаты разъярились, но центральный нападающий красных впал в какое-то неистовство. В ожидании мяча он подскакивал на месте, а дождавшись — сам отнял его у противника, по дороге нечаянно сбил с ног другого и, не слушая свистка судьи, послал мяч в ворота.

Все поле содрогнулось, небу стало жарко от поднявшейся бури… Вопль «ура» заглушил протесты тех, кто не хотел признать гол правильным. Не признал и судья. Он подал сигнал к штрафному удару в ворота красных.

Наклонив голову и нахмурив брови, готовый, кажется, тотчас броситься на врага, Живко топтался на месте, размахивая кулаками.

Штрафной удар оказался безрезультатным.

Обозлившись на то, что их гол не признан, комсомольцы скоро отобрали мяч у противника. Солдаты как будто стали сдавать: на них, видимо, повлияло недовольство зрителей. И, прежде чем Симеон Думанов заметил, как это произошло, центральный нападающий красных опять вогнал мяч в ворота солдат.

Ряды зрителей смешались. Молодежь, сбившись в кучки, прыгала, обнималась, кричала.

Живко опять показал кулак Думанову. Сначала правый, а потом и левый. Полюбуйся, мол: два гола! На этот раз Симеон притворился, что не видит.

Офицеры и берковицкие тузы сидели хмурые. А солдаты не смели поднять глаза на начальство.

Красные продолжали атаковать. Но и белые не хотели сдаваться. Они повели более организованное нападение, и красные еле избежали второго гола. Первая половина игры закончилась победой комсомольцев.

Игроки нуждались в отдыхе. Но что это был за отдых! К тем и к другим бросилась молодежь — парни, девушки. Да и пожилые. Но вокруг комсомольцев было в пять раз больше народу. Все жали красным руки, поздравляли их, с гордостью, одобрительно похлопывали по вспотевшей спине. Красные майки взмокли и стали черными.

— Смотрите держитесь, ребята! Не то… — вмешался довольный ходом матча секретарь партийной организации.

А Енчо Марков заметил:

— Их не надо подгонять: сами понимают!

Калин с упоением слушал эти разговоры. А Мирка не отходила от Енчо, как будто не от игроков, а от него зависела победа и только его бодрость и уверенность должны были решить исход борьбы.

Вокруг солдат слышались другие возгласы.

— Что ж вы нас так осрамили? — сердился один из капитанов.

Майор ругался, уже не думая о том, чтобы сохранить свою осанку; подпоручик вертелся и подпрыгивал, как петух после неудачного боя с противником. Но особенно раздражены были члены молодежной организации Черного блока.

— Тут что-то не так. Дело нечисто. Нас они побили три — один, а какие-то сапожники да рабрчие их бьют!

Солдаты, потные, растерянные, молчали, и только кудрявый парень, втайне симпатизировавший коммунистам, усмехался.

Свисток судьи с трудом водворил тишину. Началась вторая половина игры. Теперь красные показали класс игры. Сильными ударами они посылали мяч к воротам противника. Но военные такими же ловкими ударами возвращали его обратно. Зрители только успевали поворачивать голову то вправо, то влево, словно по команде какого-нибудь сердитого фельдфебеля.

Солдаты, подтянувшись, перешли в атаку. Она не удалась. Но они не ослабили натиска. Видя недовольную физиономию майора, слыша голос капитана, что-то кричавшего и махавшего им рукой, они вдруг налетели на красных с такой стремительностью, что те даже не заметили, как мяч пронесся между штангами их ворот.

— Ура! — закричал Симеон. — Два — два!

— Наши спят! — просопел Живко.

— Ну-ка, еще один! — крикнул Симеон.

— Дожидайся! — погрозил ему кулаком Андрей.

Но впервые у Живко, Андрея и Мирки мелькнула мысль, что комсомольцев могут побить. А солдаты, воспрянув духом, стали наседать еще ожесточенней. И Живко, хорошо разбиравшийся в игре, испугался. Ему; вдруг показалось, что солдаты ловчее, быстрей комсомольцев и победят их.

Мяч вертелся все время у ворот красных. Наконец правый защитник сильным ударом послал его за центр поля. И мяч стал снова путаться в ногах у игроков. Но солдаты опять завладели им, и красные еле смогли отра зить нападение. С трудом удалось им перенести игру к воротам солдат. Они попытались было снова показать класс игры; один, а за ним другой ударили мяч головой; но головам повезло не больше, чем ногам: мяч был упущен. Впрочем, он скоро опять перешел к красным, попав в ноги их центральному нападающему, парню с длинной шеей. Тот будто руками вцепился в мяч и понес его вперед, ведя игру на свой страх и риск, никому не отдавая мяча, даже как будто не видя товарища напротив. Только раз сделал перепасовку, чтобы сбить с толку преследователя, но тотчас опять повел сам. Перед ним были только чистый простор, ясное синее небо, зеленое поле и цель — рамка ворот, к которым он мчался, как вихрь. Сам уподобясь мячу, он перескочил вместе с ним через ноги последнего противника и под самым носом у вратаря послал мяч в ворота.

Снова раздался вопль толпы.

Некоторые ребята не удержались и кинулись к герою, несмотря на запрещение вступать на поле. Один успел даже обнять его, но жандармы сейчас же отогнали нарушителя прочь: только полы распахнутого пальтишка взметнулись, как крылья. Шапки продолжали лететь в воздух, гремели крики, аплодисменты.

Красные перешли в наступление. Солдаты потеряли уверенность в себе. И вот, к ужасу Симеона и Виктора, к великой, безудержной радости Живко и совершенно неожиданно для зрителей, красные после небольшой комбинации забили еще один, четвертый по счету, гол против двух, пропущенных ими в свои ворота. Теперь солдаты окончательно потеряли веру в себя, совсем растерялись, стали бегать без всякого толку, словно в перепуге, то и дело оголяя свою половину поля. А как свободно и целеустремленно летали красные! Теперь Мирка особенно глубоко почувствовала всю красоту этих рвущихся к победе, сметающих все преграды игроков. И уже через несколько минут свисток судьи возвестил о новом, пятом голе!

Снова восторженный рев. Живко схватил Калина за плечи и стал прыгать возле него, словно танцуя рученицу. Андрей без умолку вопил:

— Симеон, поздравляю, поздравляю!

Майор, торговцы и адвокаты уже не глядели на поле. За пять минут до конца игры стало ясно, что солдатам не выравнять счет. Бросив презрительный взгляд на солдат, майор встал с места; за ним поднялись и остальные гости. Все пошли к городу. Поплелся и Симеон, поджав губы, но оборачиваясь назад.

Стулья гостей опустели. Живко крикнул:

— Давайте посидим, ребята! Теперь нам полагается.

Возмущенные «безобразной», по их выражению, игрой солдат, городские тузы сердито шагали к городу. Но через минуту им пришлось пережить новый позор. Поле снова огласилось победным криком: красные забили шестой гол в ворота окончательно растерявшихся солдат.

Шесть голов! Просто неслыханно! Судья засвистел. Игра окончена…

Парни и девушки ринулись на поле, бросились к победителям, стали их обнимать, потом подняли и понесли на руках. А еще крепче обнимали друг друга сами игроки молодежной команды.

Солдаты делали вид, будто отряхивают пыль с колен, хотя ее вовсе не было. Таким способом, не поднимая головы, они старались незаметно удалиться; а сержант, который привел их, бежал за ними, злобно ругаясь.

Но на этом неприятные сюрпризы для майора и берковицких сторонников Черного блока в тот день не кончились. Сейчас же после окончания игры и победы красных кто-то крикнул:

— Музыку! Эй, оркестр! Марш победителям!

Было непонятно: не то фельдфебель-капельмейстер подал знак, не то музыканты сами решили, только медные трубы поднялись кверху. Но не успели они начать, как другой голос скомандовал:

— «Интернационал»! Играйте «Интернационал»! По победителям и музыка!

И над подернутым легким облаком пыли, озаренным розовыми отблесками заходящего солнца полем грянул «Интернационал».

Майор и его спутники остановились в изумлении, не веря своим ушам.

— Что такое?

— Кто посмел? — рявкнул майор.

Над полем полилась гордая, торжественная мелодия:

С Интернационалом воспрянет род людской…

Ее подхватила вся толпа. Окружив игроков красной команды и музыкантов плотной массой, сотни юношей, мужчин, девушек направились бурной демонстрацией к городу, маршируя под аккомпанемент оркестра. За ними стлалась пыль, краснели в лучах заката леса…

Стройной колонной, с военным оркестром во главе, вошли они в город. Какой-то солдат, задыхающийся, бледный, с трудом протискался к музыкантам:

— Вы очумели? Майор прикажет вас выпороть! Что вы играете?

Оркестр умолк. Но праздник уже кончился. Целую неделю в городе только и было разговоров, что о матче. Авторитет комсомола поднялся в глазах у всех.

Через несколько дней Енчо, Калин и Живко пришли в Спанчевцы, к Мирке. Собрали молодежь и создали молодежную коммунистическую ячейку. Первыми вступили в спанчевскую комсомольскую группу те, кто был на матче. В нее записались все спанчевские ребята, видевшие победу берковицких комсомольцев.

Глава третья. Переворот

В это июньское утро Калин проснулся рано. Вскочив с кровати, настежь открыл окошко. Со двора пахнуло отцветающей сиренью. Тюльпаны горели на клумбах огненными язычками. Сквозь плотную, густую листву орехового дерева, будто сквозь зеленую бумагу, просвечивало солнце.

— Андрей, вставай!

Андрей, как всегда, сделал наоборот: что-то пробормотал и спрятался с головой под одеяло. Что может быть слаще утреннего сна! Но Калин сдернул с брата одеяло и стал размахивать им в воздухе, как захваченным неприятельским знаменем. Андрей задрыгал босыми ногами и опять свернулся калачиком. Но и это не помогло. Калин взял карандаш и стал что-то писать у него на пятках.

— У-у, директор! — крикнул Андрей и вскочил с постели. Для него во всем мире не было человека ненавистней директора гимназии. Зажмурившись от солнца, Андрей уселся на своем топчане. Как ему хотелось еще поваляться!

Вдруг у соседей послышались голоса, какой-то странный шум, женский плач.

— Что он вам сделал? Куда вы его ведете? Отпустите его!

— Молчать!

— Кто вы такие?

— Узнаешь! — ответил один голос.

— Мы спасители Болгарии! — присоединился другой, более грубый и злобный голос. Спасаем родину от оранжевой^[43] чумы!

— Какие вы спасители, коли мужа у меня отнимаете!

— Замолчи, змея!

Ни крики Калина, ни щекотанье, ни дерганье за ноги не могли поднять Андрея с топчана, но вопли женщины, доносившиеся с соседнего двора, мгновенно прогнали его сон. Он как был, в одной рубашке, тоже кинулся к окошку:

— Что там такое?

С галереи соседнего дома спускались двое в офицерских френчах, сапогах и кепках, затянутые в ремни и с пистолетами в руках. Третьим шел между ними, подгоняемый пинками, бледный и растерянный муж соседки, общинный советник от городской организации Земледельческого союза. Шествие замыкал солдат с винтовкой. Арестованный даже не успел как следует одеться, только накинул на плечи грубошерстный пиджак. Одна штанина на ноге у него собралась гармошкой, и ребята заметили, что носки он надел наизнанку.

— Вы не имеете права… Я буду жаловаться! — бормотал он упираясь.

Но приставленное к спине дуло пистолета заставило его умолкнуть и шагать быстрей.

— Ой, мама, мамочка! Люди добрые, помогите! Злодеи в дом вломились! — кричала женщина.

— Замолчи, а то зубы выбью! Нешто не знаешь, что теперь новая власть? «Земледельцам», Стамболийскому крышка!

Калин и Андрей переглянулись.

— Это не наши? — в изумлении прошептал Андрей.

— Какие наши! — ответил бледный Калин. — Разве ты не видишь, кто? Сын Шумкова, торговца, радославистский мироед да адвокат Пенчев, народняк. Оба офицеры запаса.

— Что же случилось?

Ребята выскочили из дому, шмыгнули к забору и притаились за калиткой. Они долго смотрели вслед вооруженным агентам Черного блока, уводившим члена Земледельческого союза. Жена арестованного еще раз попробовала остановить их, но сын Шумкова грубо толкнул ее в плечо, и она, вскрикнув, побежала домой.

Мальчики наскоро умылись и оделись. Первой мыслью Калина было побежать в клуб или к Енчо Маркову и узнать, что происходит. Братья схватили книжки и поспешили в гимназию. До площади им не встретилось ни души. Зато на самой площади, перед околийским управлением, царило необычайное оживление. В дверях толклись незнакомые люди, большею частью в офицерских френчах. У одних в руках были винтовки, у других револьверы. Какие-то трое привели еще одного члена земледельческой партии и с ожесточением втолкнули его внутрь. Во дворе управления двое, о которых Калин знал, что они осуждены за драку и пьянство, примеряли жандармскую форму. Нигде не было видно ни «земледельческого» пристава, ни прежних жандармов.

Братья переглянулись.

По зловещим, наглым лицам распоряжавшихся в околийском управлении они поняли, что новые хозяева города — представители Черного блока и Военной лиги^[44].

Новая группа военных привела еще одного арестованкого — тщедушного человека со связанными за спиной руками. Эти связанные руки больше всего потрясли ребят. Андрей, бледный, кивнул брату в сторону арестованного. Калин двинулся было к клубу, но старший одного из конвоев остановил его:

— Куда? Куда прешь? Назад!

Калин повернул обратно. Он пошел с Андреем в гимназию. Среди учеников во дворе и в коридорах только и было речи, что о последних событиях. Со всех сторон слышалось:

— Скинули «земледельцев»! Туда им и дорога!

— Не больно они сильными оказались!

— А ты что, радуешься? Дурак!

Несколько человек окружили одного семиклассника, пользовавшегося большим почетом в гимназии, так как отец его был член Земледельческого союза. Теперь они осыпали его злыми шутками и насмешками.

— «Долой блок»! «Долой блок»! Вот тебе и долой! Общипали вам перышки!

— Вот тебе и Стамболийский и оранжевая гвардия! Где теперь ваши герои?

Парень, красный, растерянный, слабо огрызался. Некоторые, пользуясь случаем, толкали его в спину, поддавали ему кулаком под ребра. Среди нападавших Калин заметил двух кружковцев. Он сердито оттащил их в сторону:

— Что вы делаете?

— Да ведь теперь новая власть! Свалили разбойников!

— А вам что, новые по сердцу пришлись?

— Разве ты не рад, что «земледельцам» шею свернули?

— Не знаю, что тут хорошего. Видишь, как новые ощерились?

Зазвонил колокол. Все побежали в классы и торопливо расселись по партам. Но разговоры и горячие споры не прекращались. Некоторые подбегали к окнам и рассказывали о том, что делается перед околийским управлением.

— Еще одну птичку поймали!

— Вот и пристава привели. Смотрите, как его изваляли. Весь в грязи. Только вчера шашкой размахивал, а сегодня под арест! В какой только мышиной дыре прятался?

Калин тоже был рад, что пристав, который науськивал свои шайки на собрания коммунистов и пыжился в своей новой форме, арестован. Но, увидев, кто его ведет, перестал радоваться. Ведь свалил «земледельцев» Черный блок.

«Нет, тут хорошего мало! Как наши теперь?» — спрашивал он себя. Этот же вопрос задавали себе и его товарищи.

Все кинулись по местам. Вошла учительница болгарского языка Киркова, преподававшая им с четвертого класса. Она была попрежнему не замужем. За последние три года она осунулась, взгляд ее стал более глубоким; она как будто похорошела, но в то же время казалась не такой веселой, как прежде. Весной она подружилась с новым молодым учителем болгарского языка, коммунистом, жизнерадостным, как она сама. Но в середине учебного года этого учителя уволили, арестовали и куда-то увезли. Прошел слух, что его посадили в тюрьму. С тех пор ученики не видели Киркову веселой.

Теперь она в волнении поминутно подходила к окну и смотрела в сторону околийского управления.

На прошлом уроке она предупредила, что сегодня будет спрашивать, но вместо этого велела одному ученику читать отрывок из хрестоматии. Никто его не слушал, все смотрели в окно. Да и сама она, видимо, тоже не слушала, во всяком случае почти не поправляла читавшего.

В конце урока дверь открылась; вошел Симеон Думанов и, не говоря ни слова, не спрашивая разрешения, направился к парте. Он вошел шумно, окинул класс надменным, победоносным взглядом и уселся на свое место, как человек, совершивший важное дело. На лице его было написано торжество.

Учительница посмотрела на него, словно хотела спросить, почему он сел без разрешения, но ничего не сказала и, продолжая шагать по комнате, вызвала читать еще одного ученика. Соседи Думапова стали дергать его за рукав, но он не обращал внимания, сидел, как истукан, и важно смотрел прямо перед собой.

— Нахал! — шепнул Живко на ухо Калину. — Надулся так, что, того и гляди, лопнет!

Прозвонил колокол, ученье кончилось. Учительница схватила журнал и, не дожидаясь конца фразы, выбежала из класса.

Тотчас вокруг Симеона Думанова и сына торговца сгрудились их подхалимы и некоторые любопытные. Задние опирались на плечи передних.

— Рассказывай, Монка, чем кончилось? — приставали они к Симеону.

— Чем кончилось? Мы взяли власть! Захватчик сверг нут! Не удалось Ивайлу^[45] царем стать!

— И по всей Болгарии так?

— Конечно, по всей. Уже манифест издан.

— А кто новые министры? Кто премьер?

Симеон начал перечислять имена профессоров и генералов, совершенно неизвестные народу.

— Вся армия на нашей стороне! С Земледельческим союзом покончено!

Он злобно, торжествующе взглянул на Калина и Живко. Наконец, вдоволь набахвалившись, надел фуражку и пошел к двери.

— Ты куда? — удивились ребята.

— Дела есть. На сегодня хватит ученья! Ну, кто со мной?

Было ясно, что он пришел только для того, чтобы похвастаться и увести с собой приятелей.

Кое-кто пошел с ним. Взял свою фуражку и Сами Натан, светлоголовый еврейский мальчик с веснушчатым, точно обрызганным коричневой краской лбом.

— Смотри: и этот! — указал Живко Калину.

— Да он уж давно в молодежной организации Черного блока.

— Но до сих пор виду не показывал. Два года назад все около нас вертелся. Старался с нами ладить. Как-то раз сказал мне: «Что ж мне делать? Отца уволят, коли я с блокистами водиться не буду». А теперь дело ясное: вот чем он дышит! Это он только говорил, что из-за отца. А дошло до дела, показал когти. Предатель!

— Жалкое существо! — махнул рукой Калин. — Отец у него курьер, мать стирать ходит по чужим домам, а он за тузами потянулся.

— Ничтожество! Ему давно нужно было свое место указать.

— Плюнь на него, подхалима!

Но Живко не плюнул. В конце последней перемены, как только Сами Натан вернулся в класс, Живко при всех налетел на него:

— Ну, говори, скольких арестовал? Винтовку тебе дали? Подлец! До чего дошел!

Все обернулись к Сами, глядя на него с презрением и гневом. Сами Натан ничего не ответил. Он вообще был очень молчалив. И теперь только сжался, побледнел и молча сел за парту.

— Гад ползучий! — продолжал Живко.

Сами еще больше побледнел, но и на этот раз промолчал. Губы его искривила странная, печальная улыбка. Капельки пота выступили на лбу. Он вытер лоб рукавом и опустил голову.

Живко собирался еще его отчитывать, излить на него весь свой гнев, но Анка, которая стояла у окна, крикнула:

— Глядите, папаша-то Симеонов — прямо Наполеон!

Ученики опять столпились у окон.

К околийскому управлению шел, выпятив грудь, толстый, грузный человек, опоясанный ремнем. Он вел группу берковицких блокистов, отдавая на ходу какие-то распоряжения.

— Вот теперь он у нас на селе распояшется-то! — заметил Живко. — Эх, Калин, плохо будет, коли наши позволят им хозяйничать. Нам бы сейчас вмешаться, «земледельцев» с блокистами стравить… Знаешь: двое дерутся— третьему наруку. Взять бы самим власть! Как по-твоему?

— Кто его знает… Это не так легко…

— Вот увидишь: мы сила…

На четвертом уроке было естествознание. Димов за три года не изменился. Только волосы его немножко больше посеребрились. Он вошел в класс, как будто ничего не произошло, но Калин и Живко сразу поняли, что он недоволен, взволнован; во взгляде его была озабоченность. Однако он спокойно стал объяснять новый раздел.

Как только занятия кончились, Калин и Живко, вместо того чтобы идти домой, поспешили в клуб. Но еще издали увидели у дверей клуба часового со штыком: новые правители опечатали клуб.

— Как наши это терпят! — пробормотал Живко.

— Разве ты не видишь, что армия с ними? Это всё офицеры запаса устроили.

Ребята пошли искать Енчо Маркова, но не застали его дома. Они никак не могли понять, что же, в конце концов, происходит. А днем на всех улицах был расклеен огромный манифест, подписанный незнакомыми профессорскими и генеральскими именами. Он гласил, что Стамболийский свергнут и что подписавшие взяли власть в свои руки.

— Мягко стелют: о народной свободе говорят! Но не нравятся мне эти волки в овечьей шкуре. Знаем мы думановские повадки! — отрезал Живко.

— Слушай, пойдем к Димову, — предложил Калин. — Может быть, он знает, где Енчо. Ведь Димов руководит теперь кружками гимназистов, и они друг с другом связаны. Енчо как-то раз посылал меня к нему с поручением.

— А разве Енчо не предупредил тебя, чтоб ты не ходил к Димову на дом, если он тебя сам не вызовет?

— Ну да, это на всякий случай. Но сейчас…

Ребята направились к домику позади гимназии, в котором жил Димов.

Они шли очень осторожно. Выбрав момент, когда в переулке никого не было, шмыгнули во двор.

На маленьком стуле под виноградной лозой сидела жена Димова, молчаливая худая женщина в большом черном платке, и вязала чулок. Она всегда ходила в черном: их сын, восемнадцатилетний юноша, погиб на фронте в последних боях, вскоре после того, как его призвали. Увидев гимназистов, она кивнула им на дверь, чтоб они входили.

Калин и Живко очутились в коридоре. Дверь в комнату учителя была приоткрыта. Они остановились. Из-за двери слышались голоса. Димов говорил кому-то:

— Совершенно ясно, что приближаются важные события. Мы будем недостойны называться внуками Левского и Ботева, если в такое время останемся в стороне. Не понимаю, откуда у тебя такое отчаяние. Ты еще так молода. Ведь тебе немного больше двадцати. Через год, а может, и раньше обстановка изменится, Бойко выйдет из тюрьмы, и вы будете вместе. Но уверяю тебя, он будет очень недоволен, узнав, что все это время ты только горевала да плакала. Он борец, и ты должна быть его достойной подругой. — Учитель помолчал. — И потом, ты мало работаешь над своим развитием. Нельзя читать одни романы. Побольше марксистской литературы: Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова!

— Я читаю, — послышался грустный голос, и ребята сразу узнали учительницу литературы Киркову. — Прочла Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Очень хорошо. Но тебе нужно прочесть еще много таких книг. И почему ты не поможешь нашей молодежи? Можно подобрать пять-шесть учеников из какого-нибудь класса, самых лучших: ты прочтешь какую-нибудь из этих книг вместе с ними, объяснишь непонятное. Не заметишь, как время пролетит, и полезное дело сделаешь. Хочешь? Конечно, об этом никто не должен знать. Я сам подберу тебе ребят. Нужно помочь молодежи.

Калин и Живко переглянулись.

— А много у нас таких, которые интересуются? — тихо спросила учительница.

— Конечно; большинство самых бедных и способных.

— Я поработаю с ними… — сказала Киркова.

Калин решил, что пора дать знать о себе, и кашлянул.

— Кто там? — спросил Димов.

Ребята заглянули в дверь.

— А-а! Входите, входите, — позвал учитель. — Вот тоже два моих соколика! Сегодня занятий не будет. Видите, что делается?

Киркова обрадовалась Калину и Живко. Она любила их, и ей было приятно, что они в числе тех, о ком говорил Димов.

Из разговора, который они повели вчетвером, выяснилось, что Димов сам не знает еще ничего определенного о том, что происходит в стране. Для него эти события тоже явились неожиданностью. И он искал возможности связаться с партийной группой.

Потом ребята пошли разыскивать Енчо по городу. Им не сиделось на месте.

В сапожной мастерской одного коммуниста они застали целую группу молодежи. Шел спор. Одни радовались, что «земледельцы» больше не у власти, другие доказывали, что коммунистическая партия должна немедленно вмешаться, став на сторону «земледельцев» и начав борьбу с фашистами. Больше всех кипятился один юноша. Он никак не мог взять в толк, зачем помогать «земледельцам», которые только вчера преследовали, арестовывали, избивали коммунистов.

— Это верно, — вскочил Живко. — Но ведь новые еще злей! Это настоящие кровопийцы. Наши их разгромят, вот увидишь!

Наконец в мастерской появился Енчо, возбужденный, веселый:

— Сейчас же возьмем город. Ждем только приказа. А вы будьте готовы, как только получите пароль.

Все воспрянули духом.

Но на следующий день пришел «Работнически вестник». Там было сказано, что партия останется нейтральной.

Живко все же сказал по адресу Симеона Думанова угрожающе:

— Пускай пофорсит. Не долго придется!

Симеон Думанов на самом деле держался в гимназии хозяином. Смотрел на всех сверху вниз, угрожал «земледельцам», ликовал по поводу гибели Стамболийского.

Пошли слухи о том, что во многих местах народ оказывает сопротивление фашистской власти. Действительно, во многих городах и селах рабочие и крестьяне восстали с оружием в руках. В Плевене коммунисты повели уличные бои и овладели городом. Поднялись и села.

Однако неправильная установка партии — не принимать участия в свержении военно-фашистской власти — остановила рабочих.

— Нам надо было вмешаться! Ударить по фашистам! — раздавались голоса.

Но были также согласные с решением партии: как можно помогать «земледельцам», которые только вчера, вместо того чтоб ударить по военно-фашистскому блоку, преследовали коммунистов?

Хотя Стамболийский стремился быть народным вождем и провести кое-какие прогрессивные законы, однако он не пошел на сотрудничество с коммунистической партией, а обрушился на нее. Одержав на последних выборах победу над буржуазными партиями, он решил, что с ними покончено, и начал поход против коммунистов. Так эти две разъединенные, друг против друга озлобленные партии не сумели объединиться против фашистов. И переворот стал фактом.

Вскоре в «Работническом вестнике» появились сообщения о массовых арестах как «земледельцев», так и коммунистов. Об этом писали и другие газеты. По дорогам повели избитых крестьян.

Когда в ближайшую субботу ребята пришли в Бистрицу, там был уже новый кмет — ставленник Думанова. Фабрикант снова расхаживал по улицам Бистрицы, как хозяин; он и в полицию посадил своих людей; опять зажал все село в кулак.

Наступили каникулы. Гимназисты разъехались, и бистричане вернулись домой. Только тут услыхали они разговоры о том, что 9 июня коммунистическая партия совершила ошибку, не взяв в свои руки руководство борьбой против военно-фашистской власти. Но «Работнически вестник» этой ошибки еще не признавал.

Из Советского Союза вернулся генеральный секретарь Коммунистического Интернационала Василь Коларов; полиция арестовала его еще в Варне, на пути в Софию. Был арестован и Георгий Димитров. Но вследствие бурных протестов рабочих и крестьян всей страны, фашистам пришлось их обоих освободить.

— Василь Коларов не зря приехал! — толковали в народе. — Что-то готовится.

Начало пробуждаться сознание и рядовых членов земледельческой партии. Наконец до них дошло, что, только дружно борясь вместе с коммунистами, крестьяне смогут сбросить со своей шеи мироедов. И в народе стал создаваться общий, единый фронт рабочих и крестьян. В августе появились статьи Георгия Димитрова. Он призывал к созданию единого народного фронта. Коммунисты должны действовать заодно с «земледельцами». Стаменов, который после переворота ходил тревожный, задумчивый, как-то раз сказал ребятам:

— Будем действовать, применяя новую тактику. Ту, которую указывает Георгий Димитров. Нужно учиться у большевиков. Мы ошиблись. Без ошибок, правда, дело не обходится. Но важно извлечь из них хороший урок. И я думаю, мы уже извлекли.

Через несколько недель после этого в Бистрице появились один партийный товарищ из Берковицы и Енчо Марков. Они долго совещались со Стаменовым и бистрицким партийным комитетом. Ребята поняли: нужно готовиться к решительным действиям.

6 августа Центральный комитет коммунистической партии Болгарии принял решение о подготовке всеобщего вооруженного восстания.

Глава четвертая. Яблочко от яблони недалеко падает

Каждое лето Живко либо нанимался месяца на два батраком, либо поступал на черепичную фабрику. На заработанные деньги он покупал осенью учебники и школьные принадлежности, а если оставалось, то и фуражку или что-нибудь из одежды. На этот раз в июле Думанов получил много новых заказов для строек в Берковице и окрестных селах, дело разрасталось, и ему понадобились рабочие и подручные.

— Пойдем наниматься, Калин! Будем глину месить, черепицу таскать. Работа не особенно тяжелая, — уговаривал Живко товарища.

И Калин тоже поступил на фабрику. Отец не возражал. Он хотел, чтоб дети его привыкали к любому труду. Калин надел старую, рваную блузу, ветхие холщовые штаны и отправился на работу. Он таскал еще теплую черепицу, прямо из-под обжига. За какой-нибудь час и блуза, и штаны, и босые ноги его — все покраснело. В волосы набилась густая черепичная пыль; даже брови от нее закурчавились и словно покрылись ржавчиной. Он работал усердно, не потому, что хотел выслужиться перед хозяином, а потому, что привык всегда во всякой работе быть первым. Думанов, в высоких сапогах и сдвинутой на затылок соломенной шляпе, обходил новых рабочих. Взглянув исподлобья на сына учителя, он сразу заметил, что тот хорошо работает. Против своего обыкновения, он не обругал его, как других, а молча отошел насупившись.

Дня через три после поступления Калина во дворе фабрики появилась высокая гимназистка в берете с белой надписью «Врачанская женская гимназия», в пестрой летней юбке и белой блузке, как барышня. Живко в этот момент принимал черепицу у присевшего на корточки Калина и складывал ее пирамидой. Заметив гимназистку, он коснулся плеча товарища:

— Гляди, кто идет.

Уловив в голосе друга какой-то намек, Калин поглядел вокруг.

— Не узнал? Красотка эта, Боянка.

— Где?

— Вон она, возле конторы.

Гостья повертелась перед закопченной, обитой крест-накрест железными полосами дверью и с надменным видом вошла внутрь.

— Когда она успела помириться с дядей? — пробормотал Калин, стараясь скрыть свое смущение.

— Уже давно. Разве ты не знаешь? Они теперь всей семьей на лето гостить к нему приехали.

— Они ведь судились…

— С этим уже покончено. Зачем им судиться да ссориться, когда они могут вместе сливки снимать и народные деньги хапать? Отец ее стал помощником директора банка, а Думанову такой человек нужен — и дело в шляпе?

Калин молчал. Он только мрачно поглядывал на дверь конторы.

Боянка опять вышла во двор. Калин не понял, заметила ли она их и нарочно пошла к ним или же это вышло случайно, только она направилась прямо в их сторону, горделиво семеня ножками и вертя в руках полураспустившийся желтый тюльпан. Непринужденно глядя по сторонам, она притворялась, будто не видит их. Подойдя вплотную, вдруг остановилась, словно удивленная встречей:

— Это вы? Я вас не узнала!

— И не узнала б, так не заплакали бы… — проворчал себе под нос Живко.

Калин густо покраснел — уже не от черепичной пыли.

— Какие вы пыльные! У-у! Как же вы отмоетесь? — жеманно воскликнула она.

— Не твоя забота. Река-то рядом. Бултых — и готово! — ответил Живко. — А ты стань подальше.

И он нарочно хлопнул ладонью по черепицам, будто для того, чтобы выровнять ряд. Над кладкой поднялась сухая черепичная пыль. Боянка замахала руками и отскочила испуганно в сторону, с досадой отряхиваясь и недовольно поджав губки.

Калин заметил возле прессов ее дядю, поспешно нагнулся и стал подавать Живко черепицу. Но Думанов не подошел к ним. Он удостоил их только долгим сердитым взглядом.

— С каких это пор вы кирпичниками заделались? — с пренебрежением кинула Боянка.

— Это не кирпичи, а черепица, — оборвал Живко.

— Ты больше не учишься, Калин?

— Почему? Мы учимся, — снова ответил Живко вместо Калина. — Только летом помогаем твоему дяде кассу его набивать.

— Ты, Калин, в какой класс перешел? — спросила Боянка, делая вид, будто не слышит ядовитых замечаний Живко.

— В восьмой.

— А с какими отметками?

— Общую вывели пять и шесть десятых, — произнес Калин потрескавшимися от жары и пыли губами.

Он злился на себя за свое смущенье, но не мог держаться, как хотел и как держался Живко.

— А я кончила почти на полную шестерку, — хвастливо промолвила она. — Только по литературе у меня четверка. Да какой интерес в литературе!

Она сняла берет и тряхнула своими густыми темно-каштановыми подстриженными кудрями.

— На шестерку? — воскликнул Живко. — С каких это пор ты стала такой хорошей ученицей? В Берковице одни тройки хватала.

— «Одни тройки»! — презрительно протянула она, надувшись и вертя на пальце берет.

— А кому они шестерки ставили: тебе или отцу? — продолжал язвить Живко.

— Что ты хочешь этим сказать?

Живко усмехнулся и побежал к другому концу пирамиды укладывать черепицу, только что принесенную двумя другими ребятами. Калин пошел за ним. Боянка немного постояла, потом с досадой огляделась, видимо собираясь уходить, но вдруг опять подошла к ним.

— Удивляюсь, как вы здесь живете в деревне? Есть тут какие-нибудь развлечения?

— Какие развлечения?

— Кино, танцы… В Берковице тоже ничего этого не было. А вот во Враце… Я трех недель здесь не выдержу.

— Таскай черепицу, вот тебе и развлечение! — предложил Живко.

— А книг ты уж больше не читаешь? — преодолев наконец смущение, сердито спросил Калин.

— Читаю. Но здесь и книг хороших нет. Я люблю только французские романы.

— У меня есть «Огонь» Барбюса и о французской революции… Не мешало бы прочесть. Полезно!

— Ух! О французской революции, о гильотине… Какие ужасы! — Ее передернуло. — Нет, я таких книг не люблю. Мне нравятся любовные романы… и такие…

Вдруг от реки, с огородов, расположенных по ту сторону дороги, где в тени орешника синели длинные гряды помидоров и фасоли, донесся душераздирающий женский крик:

— Пусти, зверь!

— Вон отсюда, попрошайка!

— Отдай сумку! Моим детям есть нечего!

Послышалась ругань, и среди бела дня всю долину огласил женский плач. Рабочие возле ям, в сушильне, у прессов подняли головы. Некоторые бросились к ограде. За лугом и кустарником, там, где на длинных грядках кудрявились подвязанные к колышкам пышные помидоры и по длинным прутьям вились побеги фасоли, белела женская рубаха.

Лесник в зеленой форме, с ружьем на плече ожесточенно вырывал из рук женщины туго набитую пеструю сумку. Высокий мужчина в штатском угрожающе размахивал над ее головой тростью; широкий медный набалдашник сверкал на солнце. Оба осыпали женщину бранью, но плач ее покрывал их крики.

— Хоть фасоль-то оставьте, окаянные! Чего вы на меня взъелись?

— Моя жена! — крикнул невысокого роста рабочий в распахнутой рваной рубахе, с руками по локоть в глине.

Он попробовал стряхнуть глину, налипшую комками на пальцах, но она не отставала. Тогда он присел на корточки, вытер руки о траву, одним прыжком перемахнул через полуоборванную проволоку ограды и помчался к огородам.

— Это жена Минчо кричит… Минчовица… — зашумели рабочие. — А те кто такие?

— Не видишь, что ли? Лесник и хаджи^[46] Радков. Ростовщик проклятый! Минчо ему должен, видно… Ну, он запрет и наложил…

— Не дает им с ихнего огородишка фасоль собирать. Мироед! Да еще лесника привел! Кабы могли, они бы нас с лохмотьями нашими сожрали!

Рабочий бежал прямиком; то тут, то там меж кустов мелькала его рубаха. Одна штанина у него осталась засученной до колена, другая спустилась к пятке.

Сокол тоже перепрыгнул через ограду:

— Ну-ка, ребята, посмотрим, что там такое!

Остальные побежали за ним.

— Куда? Куда? — загремел Думанов.

Он выскочил из конторы без шапки, без пиджака, с заткнутым за ухо карандашом. В расстегнутой коричневой жилетке и коричневых штанах, этот тучный человек был похож на краба.

— Кто же оставляет работу? Сокол, что это такое? — взял он тоном ниже, увидев, что именно Сокол уводит рабочих.

Ненавидя Сокола больше, чем кого-либо другого из рабочих, Думанов относился к его своеволию все же снисходительней: ведь на фабрике не было более ловкого и опытного рабочего, а самое главное — остальные шли за ним.

— Потом наверстаем! — полуобернувшись, кинул Сокол и перепрыгнул через придорожную канаву.

За ним — кто перемахнув через ограду, кто выйдя в задние ворота — высыпали на луг рабочие, все до одного. Напрасно Думанов кричал, грозил. Некоторые останавливались, но, увидев, что Сокол и другие ушли далеко вперед, спешили воспользоваться представившейся возможностью отдохнуть и шли дальше, уже не обращая внимания на хозяйский окрик. Думанов побежал за коноводом.

— Назад! Назад, говорят вам! Всех уволю!

На фабрике остался только старик-сторож. Да и тот все выглядывал из ворот. Боянка последовала за дядей, забыв свою важность: ее разбирало любопытство.

Живко и Калин были уже в поле. Они первые помчались вслед за Соколом. Минчовица попрежнему отбивалась и кричала. Лесник бил ее кулаками, но онавцепилась в мешок и не выпускала его. Подбежав к жене, Минчо вырвал мешок из рук лесника и хаджи:

— Какое вы имеете право бить мою жену? Коли вы хозяева, так уж и стыда нету?

— Огород взят в залог! Чтоб не смела трогать! Пока не заплатишь долга с процентами, ничего оттуда не брать! — закричал хаджи Радков. — Это закон!

— Я заплачу. Для того и на фабрику работать пошел!

— Когда заплатишь?

— Да ведь ты сказал…

— Ничего я не говорил! Огород в залог взят… Ты не имеешь права ничего брать оттуда!

— А дети наши голодные сидеть будут? — продолжала вопить женщина, потирая ушибленное лесником плечо.

— Замолчи, подлая!

— Не имеете права мою жену бить! Я заплачу долг! Я болен был, ты знаешь.

— Отдавай! — снова рванул мешок лесник, подстрекаемый хаджой.

— Отдавай! — заревели они оба.

— Руки прочь!

Рабочий сцепился с лесником. Хаджи Радков принялся колотить Минчо палкой по голове. Тут налетел Сокол. Одним ударом выбил он у хаджи Радкова палку из рук и закинул ее в болото. Раздался плеск. Взметнулась зеленая пелена воды.

В бессильном бешенстве лесник вскинул ружье и навел его на Сокола. Минчовица завизжала. Но Сокол, не дрогнув, ухватился за дуло и, прежде чем лесник успел выстрелить, вырвал у него из рук оружие.

— Хозяйский пес! Меня не запугаешь!

— Как ты посмел отнять ружье? Это сопротивление власти! — закричал хаджи. — Разбойник! Коммунист! Я тебе покажу!

Подстрекаемый хаджи Радковым, лесник, озверев, кинулся на Сокола с кулаками. Тот схватил его за руки и скрутил их. Минчо помогал. Все столпились вокруг.

— Ты у меня будешь знать! Полиция! — заревел хаджи. — Где полиция?

Весь красный, еле переводя дух, на рабочих накинулся подоспевший Думанов.

— Сейчас же пошли на фабрику! — закричал он. — Вам здесь нечего делать!

Но только немногие отошли в сторону.

— Пошли обратно, говорю вам! Чего вы здесь не видали? А тебя, Сокол, уволю, так и знай! Кто здесь хозяин?

— Вы хозяева, известно! — раздался голос из толпы. — А только наших жен бить не имеете права!

— Антон! — злобно накинулся на Думанова Радков. — Это твой народ. Ты, что ли, таких бунтовщиков из них сделал? Берут деньги в долг и не возвращают! Против власти идут! Забыли, что теперь… мы у власти… Я им покажу! Посылай за полицией! Полицию сюда! Пускай с ней поговорят! Бегом! — крикнул он леснику.

Но того крепко держали Сокол и Минчо.

— Вы что, оглохли? Кто-нибудь, сбегайте за полицией! — замахал руками и Думанов.

Потом он стал сердито шарить по карманам жилетки, словно чего-то ища. Им овладел такой гнев, что даже толстые пальцы его дрожали. Ему была невыносима мысль, что сейчас, когда власть у них — блокистов и военных, рабочие смеют сопротивляться.

— Иди ты за полицией! — толкнул он одного старого, смирного рабочего.

— Пошли кого помоложе, — пробормотал в ответ старик.

— Ну ты, Петко! — тряхнул Думанов за плечо худенького парнишку.

Петко почесал затылок и нехотя сделал два-три шага; но кто-то схватил его за локоть, и он спрятался в толпе.

Думанов совсем взбесился. Он вертелся во все стороны, орал на всех. Посылал за полицией то одного, то другого, но никто не шел.

— Где Симеон, мой сын?

Симеона поблизости не было.

— Девушка, сходи ты! — подбежал хаджи Радков к Боянке.

Бледная, испуганная единодушием рабочих, Боянка стояла в растерянности. Она не понимала, чего от нее требуют. Думанов схватил ее за руку:

— Боянка, сбегай!

— Я не знаю…

— Беги, зови их! Пусть все придут! Здесь бунт! Скорей!

— Но, дядя, куда же?

— В участок! Скажи, чтобы шли сейчас же! Все до одного. Ты видишь: мятеж! Мы им покажем, разбойникам! — перебивая друг друга, твердили Думанов и хаджи Радков.

Боянка пустилась бежать в село.

— Беги домой! — шепнул Сокол Минчовице, всовывая ей в руки мешок с фасолью и зеленым перцем. — Или лучше у кого-нибудь спрячься!

Женщина убежала. Когда она была уже далеко, Сокол отпустил лесника.

— А теперь пошли работать, товарищи!

Рабочие толпой поспешили к фабрике. В поле остались только два чорбаджия да лесник. Они ругались, грозили, но в конце концов тоже пошли в село.

Через полчаса во двор фабрики ворвались восемь жандармов во главе со старшим. Они арестовали Сокола, Минчо и увели их. Но остальные тотчас же бросили работу, заявив Думанову, что ноги их не будет на фабрике, пока не выпустят товарищей.

На следующее утро рабочие собрались у ограды фабрики. К работе никто не приступал. Думанов опять кричал, запугивал, но у него стояли срочные заказы, и в конце концов арестованных пришлось выпустить. Только поденные Минчо были удержаны в счет долга.

— Они у меня попляшут! — заявил Думанов хаджи Радкову. — Скоро поймут, кто теперь управляет страной!

Сокол вернулся на работу веселый. Довольны были и другие рабочие. Только у Калина радость была смешана с острой болью и отвращением. До чего дошла Боянка! Одна-единственная пошла звать полицию!

Словно угадав его муку, Живко злобно бросил:

— Плюнь на нее. Не стоит она того, чтобы думать о ней. Яблочко от яблони недалеко падает, брат!

Глава пятая. Вооружение

Тихая летняя ночь опустилась над Бистрицей.

Село затихало. Последние запоздавшие телеги и повозки возвращались с поля. Их скрип и стук замирал во дворах. Только на черепичной фабрике вспыхивали огни и по озаренным пламенем стенам скользили тени людей.

Калин и Живко тоже были в поле и теперь шли домой. На фабрике для них уже не было работы, но они все-таки часто заглядывали туда.

— Бате Сокол сегодня ночью дежурит на обжиге. Пошли к нему! — предложил Живко.

Выйдя из орешника, они спустились к проволочной ограде фабрики.

В глубине заднего двора виднелось вросшее в землю сооружение на кирпичных столбах. Под его навесом светились печи для обжига. Из отверстий по каналам взлетали высоко вверх языки пламени и клубы дыма, охватывая сложенную над ними громаду черепиц. При таком способе обжиг длился трое суток. Потом отверстия замазывались, и на пятый день снималась готовая черепица.

Два восьмиклассника, каковыми они уже себя считали, хотя до начала нового учебного года было еще далеко, подошли к ограде:

— Бате Сокол!

Тени возле огней выпрямились. Сокол обернулся на голос и стал всматриваться в темноту.

— Это вы, разбойники? — весело крикнул он. — Идите сюда!

— Как бы не припер чорбаджия… Не любит он здесь посиделок.

— Не беда. В случае чего улизнете через заднюю калитку!

У печей Калин и Живко застали троих рабочих — Сокола, его помощника Страхила, дежуривших в этот вечер, и Ангела — синеглазого парнишку с мягкой кудрявой порослью на подбородке, еще не тронутом бритвой. На фабрику Ангел поступил совсем недавно, но успел так привязаться к Соколу, что почти не отходил от него и, сменившись, всегда оставался потолковать с ним.

Дрова в печах потрескивали, огненные языки вырывались из отверстий, искры и дым таяли в темном звездном небе.

— Садитесь вот здесь, на кирпичи.

— Мы лучше на сено. На мягкое.

Лежавшее возле печи сено зашуршало. Здесь было светло, как во время пожара. Калин засмотрелся на огонь. Красное пламя шумело, гудело, и в свисте его было что-то могучее, мятежное.

— Принесли кукурузу?

— А то как же! — ответил Живко и вытащил из-за пазухи три початка.

Опорожнил свои туго набитые карманы и Калин.

Ребята очистили початки от листьев, и Ангел пошел к печам. Скоро вместе с дымом поднялся вкусный запах печеной кукурузы.

Вынув готовые початки, Ангел завернул их в листья и солому.

— Горячие. Смотрите не обожгитесь!

Все уселись в кружок и принялись грызть кукурузу; на лицах играли отсветы огня. Началась оживленная беседа. Потолковать было о чем. После переворота 9 июня произошло немало событий. Фашистская власть все откровенней показывала свой звериный нрав. Во многих городах начались судебные процессы. Судили крестьян-бедняков и рабочих, «земледельцев» и коммунистов, пытавшихся противостоять перевороту. Они сами угадали правильный путь и 9 июня во многих местах дружно поднялись против военно-фашистской власти. Тысячи рабочих и крестьян оказались в тюрьмах. В Софии Центральный комитет Болгарской коммунистической партии, с Георгием Димитровым и Василем Коларовым во главе, взял новый, большевистский курс борьбы.

Началась лихорадочная подготовка к восстанию. Все чувствовали, что наступают решающие дни.

Фашистская власть арестовывала, избивала в полицейских участках и преследовала всех, кто ей сопротивлялся. Коммунистическая партия, при поддержке коммунистического союза молодежи, подтягивала свои ряды.

— Надо вооружаться, — заявил Сокол. — Вы знаете, что путчисты готовятся ударить и по нам. Нам нужно достать оружие — револьверы, винтовки. Ты нашел патроны для своей берданки, Страхил?

— Нашел, только мало. Всего двадцать штук.

— Да, немного. А у тебя как, Ангел?

— Есть у нас одно охотничье… — покраснев, ответил юноша.

— Двустволка? Плохо! Нам не зайцев бить. Может, революцию придется делать, восстание подымать!

Страхил и Ангел, лучшие товарищи Сокола, принадлежали к числу руководящих работников молодежной коммунистической организации в Бистрице.

— Послушайте, ребята, — начал Сокол, — здесь собралось, можно сказать, все руководство. Нет только Ивана Белова. Он батрачит где-то по селам в долине. Видно, не скоро вернется. Его заменят Живко и Калин. Давайте переберем всех наших людей — у кого какое оружие.

Они стали подсчитывать. Из тридцати шести комсомольцев успели купить себе и припрятать боевые винтовки только двое. Человек десять раздобыли револьверы самых разнообразных систем и старые ружья. У остальных — только ножи да финки.

— Плохо, плохо! — покачивал головой Сокол. — Конечно, надо будет, так, и с этим справимся. Но маловато… Не годится.

— Чего ты горюешь, бате Сокол? Оружие для нас готовое лежит: прикажут — нападем на участок, вот тебе и оружие… — заметил Живко.

— Так-то оно так, но нельзя на это рассчитывать. Коммунисты строят свою политику на прочной основе. Враги гораздо лучше нас вооружены.

— Стойте! — воскликнул Ангел. Он огляделся по сторонам, поднялся на колени и, блестя глазами, промолвил: — Я знаю, где есть ружья! И револьверы! Позавчера, в воскресенье, я работал в усадьбе у хаджи Радкова. Вошел к нему за поденными и в открытую дверь гостиной просто чудеса увидел! На стене, на ярком ковре, не меньше десятка револьверов и ружей висит.

— Это всё охотничьи! Хаджи Радков любитель. До недавних пор на охоту ходил.

— Ну что ж, что охотничьи? И они пригодятся! — заметил Калин.

— Да там не одни охотничьи, — с горячностью продолжал Ангел. — Я видел за дверью две боевые винтовки.

— Боевые? Ты не ошибся? — строго посмотрел ему в глаза Сокол.

— Честное слово, боевые!

— Это другое дело! — радостно отозвался Страхил, кидая через плечо обглоданный початок.

— Значит, разбойники начали вооружаться? — серьезно сказал Сокол, подтягивая ремень. — Я так и думал. Они своим винтовки раздали. Разве вы не видите, как Думанов за нами следит? Держит нас, конечно, потому, что другого выхода нет! Знает, что вся беднота с нами.

— Кабы его власть, он бы нас на куски разорвал! Как на прошлой неделе хаджи Радков на Минчовицу накинулся…

— Разбойник!

Калин зашептал с жаром:

— Сегодня хаджи Радков дома не ночует. Он рано утром в пролетке Думанова в Берковицу уехал.

— Да ну?

— А батрак его Трифон?

— Пес хозяйский! — процедил сквозь зубы Ангел.

— Поехал с ним! — ответил Калин.

— Значит, в доме теперь только женщины да старик-сторож! — поднялся с места Страхил, оглядывая всех решительным взглядом и готовый сейчас же совершить то, о чем все подумали.

— Старик не помеха, — объявил Живко.

— Только вот собака у них… — промолвил Калин, вспомнив, что недавно, когда он проходил мимо усадьбы Радковых, на него остервенело лаял огромный черный хозяйский волкодав.

— Собаку я беру на себя, она меня знает, — поднялся и Ангел. — Ну как, товарищи?

— Спокойно! — удержал их за руки Сокол. — Давайте хорошенько обдумаем. По-моему, это дело у нас выгорит. Случай подходящий. Ты, Ангел, приманишь собаку, дашь ей хлеба, брынзы. У меня дома мясцо есть. А мы в это время с другой стороны… Тебе придется сейчас же домой сбегать, Живко.

Четверо комсомольцев начали шептаться, разрабатывая план нападения. А Живко побежал домой — за револьвером Сокола и приманкой для собаки. Не успели ребята оглянуться, как он уже примчался обратно.

Все было готово, и они стали ждать полуночи, когда все живое погрузится в сон.

Ангел зашел в контору фабрики — проверить, как там. Сторож, полагаясь на ночных дежурных по фабрике, крепко спал на топчане в своей хибарке.

— Надо выбраться отсюда совершенно незаметно, — распоряжался Сокол. — Это самое важное.

Они подбросили дров в печь и один за другим потихоньку выбрались наружу. Сторож не проснулся.

С гор дул свежий ветерок. Над черными зубцами гор горели крупные звезды. К вершине Тодориной башни стягивались облака. Их тень расстилалась над долиной и рекой. Во всем селе не светилось ни одно окошко. Только за окутанными непроглядной тьмой огородами дрожали отсветы красного пламени в дверях пекарни. Там работали и ночью.

Пятеро комсомольцев сошлись в ореховом лесу за усадьбой.

Первым к ее ограде подошел Ангел. Усадьба состояла из большого белого дома и нескольких более мелких пристроек — конюшни, коровника, птичника. Каменная ограда высотой в человеческий рост окружала ее. Местами она была опутана колючей проволокой, натянутой на колья, а местами покрыта обыкновенным, уже обломанным терновником. Ангел подошел к воротам. Раздался свирепый лай, послышался звон цепи, и пес заметался, шурша листвой, застилавшей двор. Потом что-то шлепнулось на землю: это Ангел бросил ломоть хлеба с куском мяса. Собака тявкнула, схватила приманку и довольно заурчала. Ангел тихо, ласково сказал ей что-то и бросил за ограду еще кусок. Собака умолкла. Просторный одноэтажный белый дом в форме буквы «П», в котором жил хаджи Радков, стоял далеко от ворот, в глубине участка. Все четверо осторожно один за другим перелезли через ограду. Оружие находилось в большой гостиной, в левом крыле дома. Страхил указал окно; Сокол, став на цыпочки, заглянул в темную комнату. При слабом свете звезд на стене чуть обозначались длинные тени ружей и револьверов. Металлические части поблескивали.

— Здесь!

Старая деревянная оконная рама была заперта на крючок. Сокол нажал на нее ладонью; она подалась, но все же не сразу открылась, хотя от долгого употребления крючок расшатался. Тогда Сокол, просунув нож, приподнял раму снизу и опять нажал на нее ладонью. Створки, тихо поскрипывая, открылись внутрь. Сокол схватил за плечо Живко, который стоял тут же, позади. Это означало: тихо, не шевелись!

Они прислушались. Глубокая тишина царила во всем доме. Только у ворот глухо ворчала собака, но это было далеко, и Ангел, видимо, продолжал подбрасывать ей лакомые куски. На низкой веранде белел подвешенный к перекладине луженый медный котел. С висевшего над ним мешка что-то капало. Отчетливо слышался равномерный звук падающих капель: тук, тук… Должно быть, сцеживалась сыворотка с брынзы. Справа во дворе желтела похожая на башлык копна сена, подпертая со всех сторон жердями. Сокол подозвал к окну Живко, и они оба влезли в комнату. Калин со Страхилом остались во дворе.

Сокол подошел на цыпочках к двери, за которой, по словам Ангела, находились боевые винтовки.

— Держи! — скоро послышался его замирающий от радости голос, и он сунул в руки Живко винтовки.

— Принимайте! — передал их тот Калину и Страхилу.

Калин взялся дрожащей рукой за холодную сталь. Вот револьверы, вот охотничьи ружья. Через окно он видел, как на освещенной стене двигалась тень Сокола: тот осторожно снимал со стены одно за другим повешенные крест-накрест ружья. А Калин крепко прижимал их к своей груди, словно обнимая. Когда на стене ничего не осталось, Сокол принялся было шарить в комнате. Но тут собака зарычала громче, потом разразилась лаем, и где-то на другом конце дома хлопнула дверь.

— Услыхали! — испуганно прошептал Калин.

— Скорей, бате! — крикнул Живко и выпрыгнул в окно.

Где-то в передней части дома женский голос громко произнес:

— Кто там? Это ты приехал, Маринчо?

Вслед за Живко вылез в окно и Сокол, ругаясь себе под нос.

Калин побежал с оружием к ограде. Живко и Сокол догнали его, взяли у него из рук несколько ружей и револьверов. Он понял, что они помогли и Страхилу. Запихивая револьверы в карманы, Сокол командовал:

— В ивняк, в ивняк скорей подавайтесь! Ах ты черт!

Калин не понял, почему Сокол ругается: он решил, что им угрожает опасность, и поспешил к ивняку. Прибежал туда первый. Потом один за другим подбежали Живко и Страхил. Последним явился Сокол. Там они, как было условлено, дождались Ангела.

— Женщины проснулись! — сообщил он. — Всё захватить успели?

Пятеро друзей пошли по берегу реки в дубовый лес, начинающийся за селом, где находился овечий загон одного из членов местной партийной организации. Там они решили спрятать оружие. Через час, промочив ноги во время ходьбы по топкому речному берегу, запыхавшиеся, возбужденные, но счастливые, они собрались в загоне.

— Эх, жаль, патроны не успел разыскать! — сообщил наконец Сокол.

Тут Калин понял, почему он тогда выругался.

— А боевые все с патронами! Красота! — обрадовался Калин, проверив боевые винтовки.

Завернув оружие в рогожу и солому, они засунули его пока под балки овечьего загона. После этого Калин и Живко пошли к себе домой, а остальные — на черепичную фабрику.

Сторож на фабрике еще спал. Не успел Сокол и его товарищи, подбросив топлива в печи, снова приняться за работу, как издали, с другого конца села, от усадьбы хаджи Радкова донеслись женские голоса. В ночной тишине было ясно слышно каждое слово:

— Нас ограбили! Помогите! Ограбили!

— Ну-ну, мы ведь не очень: денежки ваши целы! — смеялся Сокол, весело похлопывая товарищей по плечу.

Утром они не разговаривали между собой, сторонились друг друга. Думанов появился поздно, мрачный как туча. Во дворе к нему подошел один из старых рабочих:

— У меня ребенок заболел, бай Антон. Ты мне помочь обещал, да и жалованья прибавить.

— Жалованья прибавить? — вскипел Думанов. — Жалованья? Кончено! Чтоб я когда-нибудь еще прибавку дал? Вам, разбойникам, которые на наше добро зарятся? Ночью хаджи Радкова ограбили! По-твоему, это чьих рук дело? Таких вот, как вы!

— Ну! — удивленно покачал головой Сокол. — Да что ж у него там такого есть, чтобы его обворовывать?

Думанов метнул на него исподлобья мрачный взгляд. В эту минуту он готов был уволить Сокола, избавиться от него: он хорошо знал, что представляет собой Сокол. Но, подумав, решил повременить. Если уволить, как бы хуже не обернулось. Кто знает, что этот парень может выдумать. Да и где найти другого такого мастера? А теперь он все время на глазах, и при случае можно будет…

Во взгляде хозяина вспыхнула угроза.

А Сокол, оставшись наедине с рабочими, сказал:

— Хороша новая власть, братцы! Вы слышали? Чтоб мы ни о какой прибавке к поденным и не думали! Кончено, дескать. Они взяли власть — и нате, мол! Но готовьтесь, ребята, засучивайте рукава! Я считаю, мы тоже должны когти показать. Как по-вашему?

Все чувствовали, что вот-вот грянет буря. На горизонте нависли грозовые тучи. Жизнь становилась все тяжелей. Фашисты бесновались по селам и городам.

Глава шестая. Фашисты действуют

В это сентябрьское утро учитель Стаменов вышел из своего домика, весело оглянулся и осторожно двинулся к винограднику. Там он остановился под яблоней. Белые, величиной с детский кулак зимние яблоки уже начали золотиться. В густой листве виноградных лоз, увешанных крупными желтыми гроздьями, вдруг задвигалась детская рука.

— Кто там: человек или лисица? Стрелять или нет? — с хитрой улыбкой крикнул Стаменов.

— Человек, человек! — послышался испуганный детский голос.

Из виноградного куста, неловко пряча за спиной большую, желтую, как янтарь, гроздь, вылезла семилетняя девочка в пестром платьице, с узорчатым мешочком через плечо, — Зорка. Она виновато опустила голову перед отцом, продолжая прятать руки за спиной.

— Смотрите пожалуйста! Ты еще не в школе? Пошли вместе!

Живые глазки девчушки заблестели, как у пойманного мышонка.

— Я сейчас туда побегу, папа. А ты лучше наколи дров. Мама просила. Она хочет тыквенник приготовить.

Стаменов засмеялся.

— Ладно, наколю. Беги.

Стаменов любил эту утреннюю гимнастику с топором в руках. В школу было на самом деле рано. Он снял пальто, повесил его на ветку груши, взял в руки топор, взмахнул им, и сухие щепки еще в прошлом году заготовленных дров полетели по всему двору. Окончив колку, Стаменов вытер высокий лоб, оделся, надел кепку, поправил накрахмаленный воротничок, галстук, взял палку и пошел в школу.

Занятия еще не вполне наладились, и он решил повести третьеклассников в лес: сентябрьский день был так чист и ясен.

По дороге в школу Стаменов здоровался со знакомыми крестьянами и крестьянками, с некоторыми останавливался поговорить. Несмотря на свирепый военно-фашистский террор, Стаменов держал голову высоко, всегда улыбался, всем своим видом говоря крестьянам: «Не падайте духом. Будет и на нашей улице праздник. Народ непобедим!»

Ученики начальной школы и прогимназии занимались еще в старой школе — плохоньком двухэтажном строении с кое-как выбеленными щербатыми стенами и обвалившейся верандой. Фасад был оштукатурен известью с цементом, а задняя стена ради экономии вымазана глиной с соломой. После войны фасад опять побелили, но задняя стена совсем облупилась и была похожа на рубище. Новая школа, на постройке которой Думанов в качестве подрядчика уже успел порядочно хапнуть, до сих пор не была готова. Общинных денег не хватало. Они растекались по карманам членов общинного управления да подрядчиков.

Прогимназия занимала нижний этаж. Стаменов уже шагал по выложенной каменными плитами дорожке, когда школьный служитель, долговязый седобородый старик в коротком мальчишеском пиджачке, прозванный учениками Трясогузкой, ударил в колокол. Звон металла весело разнесся по двору. Опаздывающие пробежали мимо Стаменова и кинулись в классы, раскрасневшиеся, довольные, что все-таки успели.

Стаменов весело поздоровался с другими учителями, отметился в журнале и пошел в класс.

Ученики дружно встали. Они глядели ему прямо в глаза. Заметив в них веселые огоньки, они поняли, что сегодня предстоит что-то особенно приятное.

— Ну, как по-вашему, погода хорошая? — лукаво спросил Стаменов.

— Очень хорошая! Прекрасная погода, господин учитель! — ответили повеселевшие ученики.

— А как вы думаете, хорошо сегодня в лесу?

— Еще бы!

— Вы нас в лес поведете, господин учитель?

Стаменов засмеялся:

— Только тише. Не будем мешать другим. Сегодня мы проведем урок естествознания в лесу. Учебники оставьте здесь.

В классе начались лихорадочные сборы. Между тем по каменным плитам двора застучали подкованные сапоги. Но никто не обратил на это внимания. Разве могли подумать ученики и учитель, занимавшиеся всегда так дружно, так счастливо, что в этот прекрасный солнечный день им грозит беда?

Сидевшие на первых партах уже начали строиться парами, когда дверь распахнулась от грубого пинка сапогом и на пороге встал старший с двумя жандармами.

— Мы за тобой, — обратился он к учителю. — Ты арестован. Идем.

Чуть уловимая дрожь пробежала по красивому загорелому лицу учителя, но он сразу овладел собой и нахмурился:

— Здесь, в присутствии учеников? Выйдите вон!

— Молчать! — яростно налетел на него старший, загремев шашкой. — Ты арестован. Шагай!

Стаменов поднял голову еще выше и, увидев растерянные лица ребят, чтобы ободрить их, резко спросил:

— Могу я узнать, на каком основании вы меня арестовываете? Так хватают только преступников!

— Есть приказ арестовать всех коммунистов! — прошипел старший и снова ухватился за шашку для внушительности.

— Оставь шашку и успокойся. Я пойду, — твердо проговорил Стаменов. — Только стыдно, что болгарские власти ведут себя так дико. Ведь у нас как будто не турецкое иго… Вот чему вы учите детей!

— Иди! Довольно болтать.

— Иду. Смотрите, дети, — обратился он к испуганным мальчикам и девочкам, — смотрите, как новая власть расправляется с мирными людьми! Эти люди, — показал он на жандармов, — не главные виновники. Они только выполняют приказ своих начальников, тех, что свергли правительство Стамболийского и зверски убили его самого. Вы еще маленькие, но глядите и запоминайте, как угнетают народ. А когда вырастете…

— Политические речи запрещены! — стукнул шашкой об пол старший и грубо дернул Стаменова за рукав.

Он был не из местных жителей. Бистрицкие жандармы постыдились бы так обращаться с учителем: все село уважало Стаменова. Они и теперь держались в стороне, как бы говоря: «Мы не виноваты — служба…»

Стаменов, не дрогнув, оттолкнул руку старшего и, высоко подняв голову, пошел к выходу.

Ученики зашумели, столпились у двери. Во дворе старший приказал наряду жандармов подождать. Ученики тоже высыпали во двор. Остановившись группами в нескольких шагах от арестованного учителя, они глядели на него с тревогой и участием. Обычно бистрицкие школьники, как вообще ребята, радовались, когда занятия почему-либо отменялись. Но теперь все лица выражали не радость, а страх, тревогу, ненависть к старшему.

Старший вынул какой-то листок.

— И других хотите арестовывать? — громко воскликнул учитель. — Вот какова ваша демократия!

Голос его прогремел по всему двору. Из окна нижнего этажа, где учились первоклассники, выглянул товарищ Стаменова, молодой учитель Петров.

Старший оставил одного жандарма возле Стаменова и вернулся с другим в помещение. Но тут Петров совершенно неожиданно для учеников отбросил книгу, которую держал в руках, подбежал к окошку, выходившему на задний двор, и сделал то, за что всегда ругал своих учеников: выпрыгнул в окно, как мальчишка. Оторопевшие ученики увидели, как он, пробежав мимо молодых дубков и слив, стрелой полетел к реке.

Взбудораженные ученики повскакали с мест, и когда старший вошел в класс, он не сразу мог понять, где же учитель. А пока оглядывал комнату, тот исчез где-то у реки. За ним послали погоню, но напрасно.

Стаменова отвели в участок, помещавшийся в нижнем этаже общинного управления, окнами во двор. Встречные по дороге крестьяне и крестьянки в удивлении останавливались. Весть об аресте Стаменова быстро разнеслась по селу. Был арестован также Петр Златков, один из видных бистрицких коммунистов.

— Эти звери опять что-то задумали, — толковали встревоженные крестьяне. — Когда же конец нашим мучениям?

По дороге Стаменов увидел Ангела. Юноша нес в слесарную мастерскую сломанную мотыгу. Стаменов незаметно сделал ему знак. Ангел прекрасно понял. Он, как ни в чем не бывало, сейчас же повернул назад. Пошел разыскивать члена комитета Петра Златкова. Узнав, что тот тоже арестован, поспешил на черепичную фабрику. Там отозвал в сторонку Сокола:

— Учителя арестовали!

— В чем дело?

— Не знаю. И Петра Златкова взяли. Кажется, других тоже кое-кого…

— Ясно. Нашим надо скрыться. Предупреди Страхила. Вон он. — Сокол взял свою куртку. — Вечером принеси мне хлеба в Волчий дол, — шепнул он Ангелу и пошел мимо дверей конторы к воротам.

В конторе Думанов разговаривал с двумя в штатском. Сокол их раньше не видел. По выражению их физиономий он догадался, что это жандармские агенты. Не из Берковицы ли?

Заметив Сокола, Думанов мигнул им глазом. Они бросились к двери. Один, вынув револьвер, прицелился в Сокола. Но молодой рабочий ударом своего железного кулака выбил у него револьвер из руки. А второго повалил на землю пинком ноги в живот. Потом, схватив отлетевший в сторону револьвер, одним прыжком перемахнул через ограду.

Второй агент вскочил на ноги. Резкий звук выстрела прорезал воздух: агент выстрелил в беглеца. Но Сокол, укрывшись за придорожным камнем, стал отстреливаться. Агенты с криками отступили в контору.

— Дал им жару! — радостно зашептали встревоженные перестрелкой рабочие, прекратив работу.

Страхил убежал в лес через ограду позади фабрики. Ангел, взбудораженный стрельбой, видя, что происходит, решил, что ему здесь тоже нельзя оставаться, и кинулся вслед за товарищами.

Это было 12 сентября 1923 года.

Глава седьмая. В лесу

В то утро Живко, находясь в Берковице, разводил огонь в слесарной мастерской хозяина, у которого работал подмастерьем за стол и квартиру. Он раскалил докрасна ручку котелка и начал ее припаивать. Ему хотелось поскорей окончить работу, чтобы успеть попасть в гимназию. Накаляя котелок второй раз, чтобы выровнять место спайки, он рассеянно посмотрел в дверь на улицу. И сейчас же выпустил из рук веревку мехов. Подошел, крадучись, к двери. Из портняжной мастерской напротив двое жандармов и агент в штатском вывели портного и куда-то его повели. Что он такое сделал? Почему его арестовали?

Живко вышел на улицу и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Жандармы и агент не ругали портного, не толкали его, как обычно поступали с арестованными во время выборов. Всего за несколько минут перед тем Живко через открытую дверь видел, как портной, склонив голову со свисающими на глаза светлыми прядями волос, наметывал чей-то пиджак. А сейчас он покорно шел между жандармами и только рыскал глазами по сторонам, словно прикидывая, как бы удрать. Его повели к околийскому полицейскому управлению.

«Надо сообщить об этом кому-нибудь из наших», — решил Живко и, скинув прокопченный, засаленный до блеска, жесткий, как клеенка, фартук, побежал в клуб. Но, увидев еще издали, что перед клубом стоит часовой, остановился. Дверь клуба была опечатана. «Гм! Тут что-то неладно», — подумал Живко.

Он вспомнил, что не запер мастерскую, и поспешил обратно. У двери ему встретился сам хозяин, пожилой человек, знакомый Сокола, сочувствовавший коммунистической партии. Войдя в мастерскую, хозяин надел свой клеенчатый фартук и покачал головой.

— Что случилось, бай Мирон?

— Плохо дело. Ночью арестовали много наших. Клуб опечатан.

Живко слушал, и страх охватывал его все сильней. То, о чем давно шла речь — что Черный блок, военнофашистская власть, после «земледельцев» обрушится также на коммунистов, — совершалось воочию.

«Но наши ведь не „земледельцы“, не дадутся!» — подумал Живко. В глазах его загорелась отвага, он нахлобучил кепку.

— Я пойду пройдусь, бай Мирон.

— Куда? — встревожился хозяин.

— Просто так… Разузнать. Я уже запаял котелок.

И, не слушая наставлений слесаря о том, чтобы поберечься, он выпорхнул на улицу и побежал к Калину. Калин жил на старой квартире, вместе со своим младшим братом Андреем, который учился теперь уже в пятом классе.

Братья приехали только накануне и еще не устроились как следует. В дверь были видны неразвязанные мешки с вещами. Андрей только что вымылся и, намочив волосы, аккуратно расчесывал их на пробор; они блеетели. Ему хотелось поскорей побежать на улицу к товарищам.

Нетерпеливый и непоседливый, он рвался на волю, но Калин, выкладывавший книги из сундучка на стол, строго остановил его:

— Без меня никуда ни шагу. Помнишь, что сказал отец? А то отлуплю!

— А ты иди умывайся. Чего копаешься?

— Слышали? — спросил Живко еще с порога.

— Что?

— Черный блок теперь на наших накинулся. Хватают кого ни попало. Сейчас портного арестовали. Кажется, это…

Калин слегка побледнел и перестал возиться с книгами.

— Кто тебе сказал?

— Все говорят. А дядю Камена на моих глазах увели.

— Неужели и в Бистрице?

— Наверно, там…

— До сёл, может, еще не дошло… — промолвил Калин.

— Чудак! Как же ты не понимаешь? Мы ведь давно этого ждали.

— Как наши там?

— Да вряд ли сидят сложа руки.

Глаза Калина блеснули тревогой, и он взволнованно сказал:

— Значит, может быть… сейчас…

— Я тоже думаю, — схватил его за руку Живко. — Теперь наверняка!

— А мы как? Тогда… Неужели здесь оставаться? — спросил Калин, которому страшно захотелось попасть в село, к своим, к отцу?

Он не допускал и мысли, что в Бистрице решатся арестовать его отца.

— Говорю вам: надо выбираться отсюда, пока не поздно, — решительно сказал Живко.

Андрей, до сих пор слушавший разинув рот, подскочил к нему:

— Как? А гимназия?

— Какая там гимназия! Только этой еще заботы сейчас не хватало! — махнул рукой Живко. — Собирайте пожитки, едем домой. Как знать, может — уже завтра… Может, в Софии уже началось, — вдруг вырвалось у него. — Вы не смотрите на Берковицу. Мы здесь что? А там, в больших городах, может, уже…

Калин быстро оделся и стал снова завязывать мешок, который еще не успел разобрать.

— С ума сошли! — закричал Андрей. — Куда вы пойдете?

— В Бистрицу.

— Вчера только оттуда, а сегодня уже обратно?

— Дурачина!

— Я пришел учиться, а вы…

— Неужели ты не понимаешь? — начал объяснять Живко.

Андрей притих. Только теперь в глазах его появилась тревога. Он с грустью подумал о гимназии, где еще не успел побывать, о товарищах, с которыми ему не удалось повидаться. А как было бы приятно похвастаться перед ними новой губной гармоникой, купленной во Враце на ярмарке летом! Но Калин и Живко так разволновались, что до Андрея наконец дошло: да, происходит что-то необычайное, что-то гораздо более важное, чем его ученье в гимназии.

Дрожащими руками он тоже начал завязывать свой мешок. Ребята договорились выбраться незаметно, по одиночке, из города и встретиться на горе за цыганским кварталом.

Живко ушел первый. Калин ничего не сказал хозяйке. Братья вышли потихоньку, забрав свои пожитки. Оставили только книги.

В Спанчевцах они зашли к Мирке. Та еще ничего не знала. Было решено, что она пока никуда не двинется.

Подойдя к Бистрице, они заглянули на черепичную фабрику: думали сначала показаться Соколу. Калин и Андрей спрятались со своими мешками в кустах, а Живко, будто невзначай, подошел к проволочной ограде. Он еще издали заметил, что брата у прессов нет. На его месте стоял другой рабочий, широколицый, в конусообразной бараньей шапке, и неумело принимал форму с черепицами.

Повертевшись у печей, Живко крикнул покрытому красной пылью худощавому рабочему, который укладывал черепицу.

— Позови бате Сокола, Христо!

Рабочий поднял голову, осмотрелся вокруг: не видит ли кто, потом, не выпуская черепицы из рук, подошел к ограде и стал торопливо рассказывать:

— Твой брат в горы подался. За ним агенты приходили. Страхил и Ангел тоже там. Теперь за ними, наверно, погоню пошлют. И другие туда же ушли… Тебе не надо домой показываться… Я сам вот-вот… Как только… А может, еще раньше…

Живко немного подумал, огляделся по сторонам, затянул потуже пояс и, как взрослый, промолвил:

— Смотри никому не говори, что видел меня.

С фабрики ребята отправились на верхний конец села, к Стаменовым. Когда они входили в тихий двор, у Калина впервые зародилось сомнение: а может, отец тоже арестован? Раз они ищут Сокола!

Мать была на кухне с Зоркой. При виде их она встревожилась, но обрадовалась.

— Хорошо, что домой пришли!

И принялась обо всем рассказывать.

Она привыкла к обыскам и всяким волнениям, но теперь чувствовала, что на этот раз одними арестами дело не обойдется.

— Вы, ребята постарше, тоже не лезьте им на глаза, пока не выяснится…

Калин потянул Живко за руку:

— Лучше нам не торчать дома. Андрей пускай останется, а мы попробуем связаться с твоим братом, с нашими.

— И я хотел это сказать! — подхватил Живко. — Наше место в горах.

Мать сама не знала, что им посоветовать. Останутся дома — могут арестовать. В лесу — тоже опасно.

— Разыщите дядю Илию, спросите его, как быть. Мне свиданий с отцом не разрешают. Я уж три раза ходила…

Калин и Живко набили мешки хлебом, брынзой, красным перцем и двинулись к лесистым склонам Балкан. Они перешли поле по межам, держась кустарников. Солнце уже заходило за голубовато-зеленые кудрявые гребни далеких гор. Продолговатое белое облако, похожее на чудовище с раскрытой пастью, казалось, хотело проглотить его лучи, но они пронзали чудовище огромным блестящим ножом, рассекая и горы и долину.

— Смотри, смотри! Будто знамение! — воскликнул Живко.

— Я предсказаниям и знамениям не верю.

— А все-таки на этот раз имей в виду: начинается революция!

Когда они вошли в лес, их поглотила густая тень, глухая тишина. И лес показался им изменившимся. Ветви деревьев, одетые слегка пожелтевшими листьями, застыли неподвижно, словно чего-то ожидая. То тут, то там свет усыпанного звездами неба падал на прошлогоднюю листву, покрытые мхом камни, трутовые грибы, торчащие, как уши, у корней деревьев и на пнях. Чем глубже ребята забирались в чащу, тем ясней им становилось, что разыскать Сокола и его товарищей среди этих ложбин, холмов, ущелий будет нелегко.

— Давай переночуем здесь где-нибудь, а завтра попробуем связаться с ними через наших в селе, — предложил Живко.

Они заползли в густой орешник. Тонкие ветки свисали под тяжестью спелых лесных орехов. Мелкие смуглые плоды блестели в кудрявых чашечках. Ребята потихоньку нарвали полную кепку, выцарапали из земли камней и, осторожно разбивая скорлупки, стали с аппетитом есть ядрышки, закусывая хлебом. Они сильно проголодались во время долгой ходьбы.

Калин часто вставал во весь рост, чтобы осмотреться вокруг. Далеко на востоке скалы Красного камня, похожие на большие ворота, зарумянились, потом стали пурпурно-кровавыми, потом фиолетовыми, темными… Где-то в чаще прошумел ветерок, но скоро затих, как будто лес тоже готовился ко сну.

Ребята расстелили коврик, который Живко сунул к себе в мешок, и улеглись. Нет, здесь их никто не обнаружит.

Они долго не могли заснуть. Ветви образовали у них над головами круглое окошко в затейливой рамке. Они смотрели сквозь это окошко в глубокое небо. Крупные осенние звезды дрожали, то вспыхивая, то угасая в мягкой синеве, словно в пепле угольки, раздуваемые ветром.

Ребята говорили о надвигающихся событиях, об отце Калина, о Соколе, о дяде Илии, о восстании, о звездах.

— Если я погибну, — промолвил Калин, — жалко будет только, что не удалось повидать другие страны, Советский Союз… Мне так хотелось объехать весь свет!

— Почему же это ты погибнешь? — засмеялся Живко. — Тебе всё трагедии мерещатся. Шекспир какой нашелся… А я хочу, чтоб мы их хорошенько отколошматили… Знаю: они трусы и мы их побьем!

— Мы победим их, но… Я о других мечтах говорю…

— Знаешь что? Я придумал наказание для Антона Думанова. Не будем его бить, как колотили наших его друзья в участках, а пускай он месяц черепицу потаскает под моей командой. Чтоб с него жирок согнать. Чтоб узнал, что такое труд..

— Я всегда удивлялся, — продолжал размышлять вслух Калин, — как могут эти люди жить и думать только о наживе, о богатстве, о грабежах. Словно у них нет ни души, ни сердца. Как животные!

— Так оно и есть. В скотину превратились от жадности.

— И дети их такими же становятся, как они…

— Верно: что Симеон, что его отец… Одного поля ягода.

Но Калин в эту минуту думал не о Симеоне. Он вспомнил девочку с ясными, лучистыми глазами. Она была красива, как цветок, но сердце у нее было, как у всех у них: злое, холодное…

— Все дурное от корня идет. Его надо выдернуть, — сказал Живко.

Ветки шевельнулись под тихим дуновением полуночного ветра. Ребята прижались друг к другу. Слова уже с трудом слетали у них с губ, глаза слипались. Они заснули на полуслове…

Утром они пошли в овечий загон к дедушке Страхила. Там был и младший брат Страхила. Паренек каждый вечер носил брату еду в Волчий дол. Когда стемнело, ребята отправились с ним.

В лесу они нашли не только Страхила: там были Сокол и другие. Сокол стоял на большом мшистом камне, возвышаясь над остальными. Увидев братишку и Калина, он бросился им навстречу и крепко их обнял:

— Ну-ка, герои, дайте я на вас посмотрю!

Его сила и бодрость успокоили смятенное сердце Калина. Здесь собралось много бистричан. Они окружили ребят и стали расспрашивать их.

— Возвращаться нельзя! — решили все. — Оставайтесь здесь, с нами! Уж теперь мы поднимемся! Восстания не миновать…

Ночевать в этом лесу они не стали: до них дошли слухи о погоне, и они все время передвигались. Да и Сокол, вырвавшись из рук жандармов, знал, что его не оставят в покое.

Своим геройством он завоевал всеобщее уважение, и хотя был моложе многих, все крестьяне, не сговариваясь, признали его своим командиром.

Глава восьмая. Решение принято

Целая неделя прошла в скитаниях по лесам. К бежавшим в горы текли новые пополнения. Отряд Сокола направил в Берковицу в качестве связных Страхила и Ангела. На обратном пути они наткнулись на преследователей. Парни не испугались, а залегли, открыли огонь, и жандармы, вообразив, что на них напал целый отряд, кинулись врассыпную.

— Храбрые вояки, ничего не скажешь! — весело смеялся Сокол, слушая рассказ Ангела.

— Они за чужое дело дерутся, а мы — за себя и за весь народ.

После этого столкновения отряд стал еще более подвижным: то и дело переходил с места на место.

Повстанцы каждый день посылали кого-нибудь в Волчий дол. Ждали связного из Берковицы.

В ожидании прошло еще несколько дней. Живко нетерпеливо спрашивал брата:

— А что, если и на этот раз ничего не будет, бате?

— Не может не быть! Центральный комитет еще летом решил, чтоб мы готовились. Василь Коларов не ради твоих прекрасных глаз вернулся из Советского Союза. А Георгий Димитров почему скрывается от полиции, как ты думаешь?

От сухого, горячего осеннего ветра рощи еще больше желтели, травы вяли, родники пересыхали. Отряд кочевал, ко всему прислушиваясь, ожидая событий. Бойцы чистили винтовки и револьверы, чтобы быть готовыми в любую минуту. Но приказа выступать все не было.

— Эх, когда же! — нетерпеливо твердили все. — Мы бородами обросли, а наши всё медлят!

Приказ о восстании пришел неожиданно. Вдруг прибежал, запыхавшись, Страхил и крикнул:

— Сокол, я привел связного из Берковицы! Он что-то посмеивается. Видно, новости есть. С ним бай Илия!

Через несколько минут из рощи вышел Илия Лозанов. Он сильно похудел, загорел, но выглядел бодрым. Рядом с ним шел плечистый юноша в спортивных буцах, расстегнутой блузе и тиковом плаще. Из-под кепки сверкали живые, веселые глаза.

— Енчо! — бросился к нему Сокол. — Есть?

— Есть!

Сокол сгреб его в охапку и сжал с такой силой, что тот засмеялся.

— Погоди. Выходит, драться будем, — засмеялся Енчо.

— Спасибо, брат! Ура! — в восторге крикнул Сокол.

Енчо вдруг стал серьезным, оглядел всех внимательным, острым взглядом:

— Товарищи, могу вам сообщить, что пароль уже дан. Но о дне и часе будет знать пока только руководство. В связи с арестом вашего партийного секретаря, учителя Горана Стаменова, в комитет войдет товарищ Илия Лозанов. Он младший офицер запаса, имеет опыт. Вы согласны?

— Согласны! — ответили все в один голос.

Бойцы отряда, стоя в стороне, пожирали глазами пятерых членов партийного комитета, которым Енчо передавал распоряжения центра.

— Что вы всё от нас скрываете? — не выдержал Живко. — Здесь только свои, Енчо. Говори громко!

Все опять столпились вокруг Енчо и членов комитета. Посыпались вопросы о Берковице, об арестованных, о бежавших в леса, о плане восстания.

Весть, принесенная Енчо, окрылила Сокола. Он поднял голову, затянул пояс потуже; глаза его сияли, будто он собирался на свадебный пир. Сокол внимательно слушал распоряжения околийского партийного комитета, передаваемые Енчо Марковым, и поминутно кивал головой:

— Так. Ясно. Вы хотите, чтоб мы заняли Бистрицу и послали подкрепление во Врацу? Будет сделано!

— Постарайтесь поднять как можно больше крестьян. И не забывайте: нужно действовать заодно с «земледельцами».

— А мы готовы, — отозвался сухощавый крестьянин в шубейке, подпоясанный веревкой и с кизиловой палкой в руке.

— Очень хорошо. Дружно, смело, умно. Умно! — повторил Енчо свое любимое слово, весело блестя глазами.

— Правда, что Георгий Димитров и Василь Коларов в Берковице? — дернул его Живко за рукав. — Какая досада, что я не там.

Енчо Марков задумчиво посмотрел вдаль:

— Еще нет, но ждем их.

— А они обязательно через Берковицу поедут?

— Обязательно. Есть сообщение, что направляются в наши края.

— Енчо! — крикнул Живко. — Ты мне не друг, если не возьмешь меня с собой. Только бы разочек на них взглянуть!

— А в столице они в надежном месте? — спросил пожилой рабочий. — Таких людей нам нужно, как зеницу ока, беречь.

Енчо Марков засмеялся и сжал Калину локоть:

— А тебе, Калин, хочется их увидеть?

— Что за вопрос! — вспыхнул тот.

Енчо обнял его за плечи. Он хорошо знал Калина. Жадно стремясь к чему-нибудь, Калин стыдился открыто выражать свои чувства.

— Ну, тогда, если комитет вам разрешит, собирайтесь: идем со мной! Мы вчера ждали их — не приехали… Сегодня ночью, думаю, наверняка… Айда к развилке.

— К какой развилке?

— Туда, где расходятся дороги на Берковицу и Клисуру. Скорей!

Глава девятая. Незабываемая встреча

— Тише! — сдерживал Енчо своих спутников. — Как бы не нарваться на какую-нибудь банду.

Живко и Калин некоторое время шли осторожнее, но потом опять, забывшись, обгоняли товарища. Хорошо зная дорогу в Берковицу, они вели Енчо самыми глухими козьими тропами. К развилке, где ответвлялась дорога на Клисуру, они подошли уже с наступлением темноты.

— Балканы! — крикнул Енчо пароль.

Из зарослей, в двадцати шагах от развилки, вышли один за другим четверо.

— Их еще нет?

— Ждем.

Подошедшие залегли вместе с остальными, и все, всматриваясь в зеленую тьму леса, стали ждать. Живко прополз дальше и спустился в канавку у дороги на Петрохан. Ему очень хотелось первому увидеть, дождаться. Он то нетерпеливо выползал вперед, то возвращался.

Время шло. Щербатый месяц вонзил свой острый серп в желтую листву леса. Издали чуть слышался глухой шум горной реки. Возле канавки чернел большой, развесистый дуб, простерший ветви над дорогой. Месяц обливал его серебром, и с освещенной стороны был виден каждый лист. Ржаво-коричневые листья вздрагивали под дуновениями ветерка. Живко то и дело припадал ухом к сухой, еще теплой от дневного зноя траве.

Вдруг он рванулся вперед, что-то крикнул товарищам. Но тут же опять припал к земле и стал вслушиваться. Кепка свалилась у него с головы. Нет, он не ошибся: это рокот мотора.

— Едут!

Все поднялись, потом, с винтовками в руках, опустились на колени за кустами и тоже прислушались. Да, это ехал автомобиль. И, должно быть, на большой скорости. Рокот приближался. Потом немного затих, видимо на повороте.

— А как мы их остановим? — воскликнул Живко.

— Очень просто: запоем «Интернационал»!

— А если это жандармы?

— Неужто дадимся им в руки? Всем приготовиться к бою! — скомандовал Енчо Марков. — Как подъедут, запевайте!

Урчанье и стук мотора усилились. По кустам скользнул свет фар. Потом пополз вверх по дубу, на мгновенье вырвал из мрака красную листву дикой груши на холме и опять спустился вниз на дорогу. Наконец из-за поворота вылетел автомобиль, казавшийся черным во тьме.

грянуло из зарослей кустарника. Приглушенные и взволнованные нестройные голоса странно звучали в пустынной ночной тишине. Пение подействовало. Автомобиль уменьшил ход, хоть и не остановился: может быть едущие боялись засады.

— Тсс… — остановил Енчо поющих и побежал к автомобилю.

— Товарищи… А, бай Гавриил!

— Это ты, Енчо? — послышалось в ответ, и автомобиль остановился.

Все бросились к дороге, обступили машину. Живко, дрожа от волнения, протолкался поближе. Калин глядел через плечо Енчо, который разговаривал с путниками. Ему хотелось взглянуть на них, увидеть хоть одним глазком этих удивительных людей: вождей, едущих руководить восстанием. Автомобиль был слабо освещен. В нем сидели четверо. Из них двое — в клеенчатых плащах, в темных очках, без бород, были особенно видные, представительные. Улыбаясь, они пожали руку сперва Енчо, потом всем встречающим по очереди. Вслед за Живко Калин тоже протянул руку, и сильная, горячая ладонь крепко сжала ее. От этого полного ласки рукопожатия он почувствовал в груди необычайный прилив сил. Он не слышал того, что говорили сидящие в автомобиле, он слышал только их голоса — любимые, сильные. Понял, что они поедут дальше, не останавливаясь в Берковице.

— Где вы будете ночевать? — спросил их Енчо.

— В лесу. Нет, нет, в село Мы ночью въезжать не будем.

Потом Калин узнал, что сопровождавший их темно-русый был главный организатор восстания в северо-западной Болгарии Гавриил Генов.

— Будьте осторожны. Всюду рыскают полицейские патрули!

— А вы тут как? — спросил самый высокий, с горящими черными глазами.

— Мы готовы! — ответил за всех Енчо.

Калин понял, что вот этот и есть Георгий Димитров.

— Действуйте смело. Не давайте врагу опомниться. И сейчас же организуйте отряды для Врацы.

Снова застрекотал мотор. Автомобиль двинулся, сначала медленно, потом все быстрее понесся по дороге и скрылся за деревьями. Живко восторженно кричал ему вслед.

А Калин все стоял с кепкой в руках и смотрел на дорогу молча, как зачарованный. Это правда: они приехали, они здесь. Он видел их лица, их смелые, огненные взоры, слышал их голоса. Они казались ему легендарными героями. Да они и в самом деле герои. Он знал, что два года назад они на простой лодке пустились по бурному Черному морю к берегам Советской России, на конгресс Коммунистического Интернационала. А теперь сумели пробраться по таким трудным дорогам сюда, к ним! Нет, его больше ничто не остановит. Он будет достоин их…

В ту же ночь Калин и Живко вернулись к себе в отряд. Они не могли уснуть до утра. Десятки раз перебирали подробности, вспоминая о том, как подъехал автомобиль, как он остановился, что говорили вожди, как они пожали всем руки. Это был самый счастливый день в жизни обоих.

Глава десятая. Первая ночь

В тот день отряд был охвачен особенным волнением. Стало известно: ночью по всей стране начнется восстание. Сокол сделался вдвое сообразительнее, проворнее, предусмотрительнее — настоящий командир! Он еще днем разослал людей с поручением: вывести из Бистрицы оставшихся там сочувствующих коммунистической партии и всех бедных крестьян, готовых бороться против фашистских угнетателей. Осмотрел у всех оружие. Повстанцы лихорадочно чистили винтовки, револьверы. А к вечеру, когда разросшийся отряд собрался в одной ложбинке, далеко от села, развели костер. Живко и Калин подтаскивали хворост. Напекли в золе картошки, кукурузы, приготовили ужин, как перед большим праздником.

Разговоры не умолкали.

— А я, — рассказывал один из присоединившихся днем, — видел Антона Думанова: надулся, как индюк. А глаза мутные, бешеные. «Ваши что-то готовят», — говорит мне. «Кто это наши?» — спрашиваю, будто ягненок невинный. «Не прикидывайся простачком! Имей в виду, кровь прольется. Одумайтесь, пока не поздно!» Чует, гад!

Особенно возбужден был Живко. Он весело суетился вокруг костра, раздувал огонь, разгребал палкой жар, пихал в золу сырую картошку, вытаскивал оттуда печеную и, перебрасывая ее с ладони на ладонь, покрикивал:

— Кто не ел? Говорите. Только, чур, не врать! — и оделял подряд всех, кто протягивал руку. — Держи, Калин. Ешь. Нынче ночью нам силы понадобятся!

Его волнение выливалось в безудержное веселье.

Калин больше молчал. Он думал о матери, об Андрее, о Зорке, о Мирке, об отце. Эх, кабы отец был на свободе! Не мучают ли его там? При одной мысли об этом юноша сжимал кулаки и силы его удваивались.

Как только наступили сумерки, еще прежде чем взошел месяц, повстанцы начали готовиться к нападению. Они разделились на две группы: одна, под командой Сокола, должна была захватить общинное управление и полицейский участок, другая, под командой Илии Лозанова, — почту. Выделили также группы, которым предстояло обезоружить и арестовать самых опасных врагов. Живко и Калина назначили в группу Илии. Калину хотелось к Соколу: ведь в полицейском участке сидел его отец. Поскорей бы узнать, жив ли он! Но завладеть почтой было легче, поэтому ребят включили в отряд Илии. Живко рассердился:

— За кого вы нас принимаете, бате? Вы думаете: раз мы гимназисты, значит молокососы? Какое же это восстание, коли не придется с жандармами драться? Последнее дело…

Но все было напрасно, и он дал себе слово показать всем, на что способен.

Наконец последний запоздалый посланец привел из села еще пятерых крестьян, принадлежащих к левому крылу земледельческой партии. Но у них не было оружия. Только один принес топор.

Часы имелись лишь у двоих во всем отряде: у молодого учителя Начо Петрова, бежавшего в лес тотчас вслед за арестом Горана Стаменова, да у Илии Лозанова: у Илии — американские, а у Петрова — турецкие, круглые, как луковица, и с крышкой. Тот и другой вынули их из карманов.

— Вот так история! На целых полчаса расходятся! По каким же начинать? — воскликнул Здравко Плясун, веселый сельский цырюльник. — Знал бы я, что у вас такие солонки, ходики свои из цырюльни прихватил бы. Уж они бы не подвели!

— К черту Америку с Турцией! Обойдемся без часов! — объявил Сокол, хлопнув Здравко по плечу. — Я и так узнаю время.

— Будем ждать, когда костер разведут, — отозвался старый рабочий в кепке, кооптированный в комитет вместо арестованного столяра Петра Златкова.

— А где его разведут?

— Где-то на вершине Кома.

— Разведут либо нет, неизвестно, а только село мы возьмем!

Илия Лозанов окинул взглядом долину. Месяц взошел. Два холма подобрали свои тени, и они поднялись вверх, словно крылья огромной птицы. Дорога заблестела в траве белой змеей. Деревья засеребрились.

— Слушай, Сокол: ты брать участок двадцать человек ведешь, а мне для почты двадцать пять дал. Почту взять легко. В полицейском участке — вот где вся ихняя сила. Возьми с собой побольше.

— Дело не в том, сколько людей, а в том, чтоб ударить как следует.

Защелкали затворы: бойцы в последний раз проверили оружие.

— Построиться! Смирно! — громко скомандовал Сокол и, еще туже затянув пояс, проверил свой револьвер.

Сокол был теперь в сапогах и чувствовал себя в них настоящим полководцем.

Все повскакали с мест. Калин почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Долина поплыла перед ним, как в тумане. Но эта слабость длилась недолго. Он нащупал в кармане отцовский револьвер. Нет, он не посрамит отца! Приняв такое решение, паренек вырос в собственных глазах. Продолжая думать об отце, он сказал товарищам:

— В участок стрелять будете — смотрите не попадите в арестантскую: там наши…

У него чуть не вырвалось: там мой отец!

Фотограф Янков, тоже бежавший в леса, хлопнул Калина по плечу:

— Не бойся. Знаем. Там бай Горан… Пусть только кто из жандармов попробует сопротивляться, я с него такой снимок сделаю! — И он погладил приклад своей винтовки.

Выслав вперед разведку, отряд вышел из своего лесного гнезда и стал спускаться в долину. Повстанцы приглушенно переговаривались, в напряженном ожидании дальнейшего. После многодневных скитаний в горах они возвращались наконец в родное село. Калину все казалось, что они слишком шумят: бурелом трещит под ногами, голоса гулко отдаются в ночной тишине.

— Тише. Нас услышат! — обратился он к шедшим рядом с ним. Но голос его пресекся от волнения, и он еле услышал сам себя.

Отряд вступил в ореховый лес возле села. В тот самый лес, где Калин когда-то тайком сбивал с ветвей грецкие орехи.

Сокол, твердо шагавший впереди с поднятой головой, вдруг остановился:

— Тут мы разделимся. Вы перейдете реку и пойдете по тому берегу, бай Илия, а мы спустимся налево по переулку, за домом Иончевых. Часы сверены. Значит, ровно через четверть часа. Желаю успеха!

Как просто он говорил! Калин удивлялся его сметливости и бодрости. Он радовался, что Живко рядом. Живко тоже норовил пробраться вперед, поближе к Илии.

— За мной, ребята! — скомандовал Илия и повел свой отряд по берегу реки. — У нас задача простая: может, наткнемся на врага, а может, и нет!

Калин и Живко со своим отрядом вошли в переулок. Ветви сливовых деревьев, свисавшие из-за каменных оград, бросали тень на дорогу, и отряд продвигался незаметно вдоль стены.

По знаку командира, остановились за углом. Отсюда было видно серое двухэтажное здание почты. Окно телеграфа светилось. Там общинный курьер, который был и ночным сторожем, вооруженный винтовкой, разговаривал с начальником почты. Керосиновая лампа бросала со стены тусклый свет на лысеющую голову начальника. Вдруг курьер снял шапку и почесал затылок.

— Видно, допёк! — прошептал один из повстанцев.

«А если нас заметят? — подумал Калин, не отрывая глаз от винтовки курьера. — Есть там еще кто с винтовками или нет? Как будто нет».

И вдруг страх его совсем пропал. Ведь их, повстанцев, гораздо больше! Да и этот общинный курьер — добряк.

Живко не выдержал, стал просить у командира разрешения подползти к почте и разузнать, не прячется ли там еще какая-нибудь вооруженная охрана, нет ли жандармов.

Илия сначала не пускал его, но потом решил: может, будет польза.

— Только смотри не попадись!

Живко перелез через каменную ограду и скользнул по траве мимо серебристого клена. «Насколько он смелей меня!» — подумал Калин, загораясь желанием самому проявить отвагу. Живко еще раз мелькнул за стеной и исчез.

— Чего он там застрял? — чуть слышно промолвил Илия.

В тот же миг резкий залп со стороны общинного управления разорвал ночную тишину. Послышался свист пуль.

— Поспешили! — сердито махнул рукой Илия, стараясь рассмотреть при свете месяца стрелки своих часов. Это ему не удалось, и он, сунув часы обратно в карман, прошептал: — Пошли и мы!

— Жандармов нет! — еле переводя дух, объявил вернувшийся Живко.

Они ворвались на почту. Еще подбегая, Калин в открытую дверь увидел поднятые вверх руки сторожа.

— Берите, берите ее, проклятую! — кричал сторож. — На что мне винтовка! Меня силой заставили сторожить. Не думайте: я за вас!

Начальник почты встретил их, дружелюбно улыбаясь, хотя бледный от страха. Повстанцы знали, что он честный.

— Сегодня ночью во всей Болгарии объявлена народная власть! — заявил Илия Лозанов. — Вы с нами?

— С вами!

Илия крепко пожал ему руку, потом кинулся к аппарату и стал вызывать Берковицу. Живко, не в силах стоять спокойно на месте, дернул Калина за рукав:

— Здесь кончили. Идем туда.

Калин вздрогнул. Скорее! Там, в участке, его отец. Он ловко выскользнул вслед за Живко, не сказавшись дяде Илии, который кричал в трубку:

— Что? Что? Кто у телефона?

Окрыленный быстрой победой на почте, Живко полетел к общинному управлению, не скрываясь. Калин еле поспевал за ним. Но затихшая было перестрелка вдруг возобновилась с новой силой. Ребята прижались к стене маленького дома. Над их головами в виде щита низко спускался навес из тонких каменных плит.

— Сопротивляются, собаки! — стиснув зубы, промолвил взволнованный Живко.

А Калин почувствовал, что его опять пробирает холодная дрожь. Он крепче сжал в руке револьвер.

Они пытались определить по свисту пуль, с какой стороны общинного управления идет перестрелка.

— Наши оттуда вон бьют, с нижнего конца! — показал Живко и кинулся в обход общинного управления. — На участок напали!

Калин следовал за товарищем, еле переводя дух, согнувшись в три погибели. Догнал его. Как же мог он отстать от Живко! При сильных залпах оба на миг останавливались, прижавшись друг к другу, чтобы тут же снова броситься вперед. Выбежали к высокой каменной стене, покрытой черепицей, выступающей узким навесом. Не обращая внимания на ожесточенно лаявшую во дворе собаку и на переполох женщин, кого-то проклинавших, Живко перелез через стену. Перебежал двор. Калин за ним. У ворот они на мгновенье остановились. В другое время Калин пустился бы наутек от этого злого пса, а тут даже лая не слышал: пулеметная пальба поглощала все его внимание.

Здесь, у фасада здания, забор был ниже. Ребята взобрались на кучу валежника. Сучья затрещали. Живко глянул через стену. Калин стал рядом с ним и, вытянув шею, рассматривал облитое лунным сиянием серое двухэтажное здание общинного управления. Окна были темные; на два верхних падала тень от большой липы; из нижних вылетали длинные огненные полоски и при этом становились видны торчащие дула винтовок, направленные через двор в сторону задней ограды. Ребята сразу поняли, что там, за скрытой низкими грушевыми деревьями оградой, залегли Сокол с товарищами: в листве тоже вспыхивали быстрые огоньки. Пули стукали в стены управления, в карнизы. Сыпалась штукатурка. Зазвенело разбитое стекло, и Калин на мгновенье съежился за оградой, испугавшись этого звука больше, чем пуль. Но ему стало стыдно, и он опять поспешно навел свой револьвер. Помимо треска выстрелов и свиста пуль, слышался стук кусочков свинца о камни. Шальная пуля просвистела над самыми головами ребят — видимо, залетела сюда рикошетом. Живко вертел головой, как зверек. Он соображал, что лучше сделать: броситься на помощь отряду Сокола или…

— Давай откроем огонь отсюда, собьем их с толку! — предложил Калин.

— Правильно. Надо отсюда ударить, — согласился Живко. — Обманем их. Только подползем поближе. Вон туда…

Они долго целились, потом дали каждый по выстрелу, но так и не поняли, попали или нет.

В это мгновенье, перекрывая грохот, послышался хриплый от напряжения голос Сокола:

— Сдавайтесь, чорбаджийские псы! За кого деретесь? Ответом был новый залп со стороны общины.

— Не сдадитесь — всех перебьем! Гранаты бросать будем! — еще громче и грознее крикнул Сокол.

За окнами управления что-то зашевелилось.

— Постой! Не бросай! — впервые послышался оттуда злой, пропитой голос.

Живко и Калин узнали его. Это кричал врачанский полицейский пристав, занявший после 9 июня пост начальника бистрицкого участка.

— Погоди! — схватил Калин товарища за руку. — Они сейчас сдадутся!

Пальба прекратилась. И вот в широком окне, по которому перед тем вели огонь восставшие, показалась сперва полицейская фуражка, потом круглая красная физиономия пристава. Но он появился в окне не один, а выставив вперед двух арестованных. В одном повстанцы узнали учителя Стаменова, в другом — столяра Петра Златкова.

— Теперь милости просим, бросайте! — злорадно крикнул пристав.

— Гад! — кинул кто-то из восставших.

— Подлец! — послышался гневный голос Сокола со стороны ограды. — Пес! Подождите, товарищи! Не стреляйте! Там наших поставили! Арестованных!

Оцепенев, ни жив, ни мертв, смотрел Калин на высокую фигуру отца в освещенном луной окне. Злодей вывел их прямо из подвала. Учитель был без шапки, с всклокоченными волосами и бородой. Он не шевелился: видимо, кто-то сзади приставил ему к спине дуло заряженного револьвера. Наступила глубокая тишина. Но ненадолго. Из окна послышался твердый, решительный голос, голос отца Калина:

— Товарищи, не жалейте нас! Стреляйте! Кидайте гранаты! Этих гадов надо уничтожить!

Калин обмер… Неужели Сокол с товарищами?

Кто-то изо всех сил ударил учителя сзади по спине, но тот еще более гневно и грозно крикнул:

— Стреляйте, товарищи!

Однако разрыва гранаты не последовало. Вместо этого посыпались камни с ограды общинного управления, затрещали сучья грушевых деревьев: повстанцы во главе с Соколом вихрем устремились к полицейскому участку.

Калин вскочил и впился глазами в окно, где мелькала фигура отца. Видя, что товарищи перешли в наступление, Стаменов бросился на пристава, который стрелял в перебегающих двор повстанцев. Все смешалось; послышались пальба, крики. Из другого окна грянуло еще несколько выстрелов. Жандармы окружили арестованных. Что-то грохнуло, все опять смешалось…

На этот раз впереди был Калин, и Живко не мог догнать его. Калин полетел пулей; молниеносно перескочив через ограду, он ворвался в управление вместе с отрядом.

Выстрелы умолкли. Слышались только глухие удары, крики… Звон стекол, треск выламываемых дверей… Потом сдавленный рев… И бодрый голос Сокола:

— Получай, гад!

Очутившись в просторной комнате, где шел бой, Калин, потрясенный, задыхающийся от волнения, увидел отца. У отца лицо было в крови, но он улыбался и, махая рукой, отдавал распоряжения.

— Этого свяжите! — указал он на старшего. — А с тем уже покончено.

Пристав лежал ничком на полу. В стороне валялась фуражка. Рядом поблескивала шашка, похожая на уже неспособную жалить, раздавленную змею. Кто-то старался зажечь лампу. Огонек то разгорался, то погасал. Наконец коптящий язычок пламени осветил комнату. Четверо жандармов стояли неподвижно, сбившись в кучу и подняв руки. Один из них стонал умоляюще:

— Учитель, я не по своей воле. Ведь мы с тобой земляки. Нам было приказано. Пристав… Это он все… Да еще старший.

Старшего связали и отвели в подвал, где перед тем целых две недели пролежали на мокрой соломе учитель Стаменов, столяр Петр Златков и еще один арестованный.

— Жандармов не вяжите, а только под замок, — распорядился Стаменов.

Их увели. Мертвого пристава вынесли. У повстанцев был только один легко раненный. Более тяжелую рану получил столяр Петр Златков. Два товарища перевязали его своими платками.

— Пустяки, обойдется! — говорил он улыбаясь, счастливый своим избавлением и победой повстанцев.

Стаменов вытер лицо. Осталась только резкая темная полоса над бровью от неглубокой раны, которую нанес ему саблей пристав. Калин не сводил глаз с отца, но в суматохе все никак не мог подойти к нему. Он никогда еще не видел его таким. В Стаменове было что-то героическое, восторженное; глаза его сверкали, как молнии. Он торопливо отдавал приказания. Сразу разослал по селу наряды арестовывать представителей Черного блока.

— Кто сдастся добровольно, тех не трогайте. Мы не мстим, не проливаем напрасно крови. Но с теми, кто будет сопротивляться, расправляйтесь беспощадно.

Как-то само собой получилось, что он стал командиром восставших в Бистрице. Сокол тоже обращался к нему за указаниями.

— Сейчас же ударьте в колокол. Соберите все село перед общинным управлением. Объявим новую, рабоче-крестьянскую власть!

Учитель направился к выходу. Только тут Калин подошел к нему:

— Папа…

— Ты что здесь делаешь?

— Мы тоже… — вмешался Живко. — Ох, как страшно было, дядя Горан, когда граната бахнула! А мы хотели сбоку ударить…

Стаменов, глядя на ребят сияющими радостью и нежностью глазами, обнял их обоих за плечи и так, вместе с ними, вышел на крыльцо общинного управления. Опять на свободе после стольких дней ареста!

Бистрицу уже наводнили восставшие. Село было залито лунным светом. Сокол и комсомольцы выполняли распоряжения учителя и других членов партийного комитета. Раздался первый неуверенный удар медного колокола, за ним другие, все более сильные, могучие, торжественные, поплыли в ясной осенней ночи, возвещая победу. На площади было уже черно от народа. Пришли крестьяне, многие просто в рубахах и без шапок, крестьянки, на ходу повязывавшие платки, старики, дети. Еще при первых выстрелах проснулось все село и многие выбежали за ворота. Сначала все топтались возле своих дворов, шушукаясь и растерянно озираясь по сторонам, но когда стало ясно, что село в руках повстанцев, кинулись к общинному управлению. Озаренная луной площадь вся светилась: казалось, искрится каждый камешек, каждый листок на ветвях лип, ореховых и тутовых деревьев. Во многих домах зажглись лампы. Некоторые крестьяне пришли с фонарями, хотя на улице было светло. Все тянулись к учителю, жали ему руки, поздравляли с победой. Один старик со слезами на глазах обнял его:

— Вы нас от бешеных волков спасли, — говорил он, смахивая слезу шапкой. — Дай бог тебе счастья, сынок!

Другие крестьяне тоже стали обнимать Стаменова. Женщины охали, девушки смеялись от радости. Калин увидел в толпе мать; впереди нее бежал Андрей и кричал «ура». Зорка держалась за ее юбку и тоже что-то кричала.

— Поздравляю тебя, Христина, — приветствовал Стаменов жену и ласково прижал ее голову к своей груди.

Потом он поцеловал Андрея и Зорку, удивленно смотревшую на отца. Что с ним случилось в эту ночь? Он был так нежен и торжественен…

Послышался цокот копыт. Это прискакал Сокол со своим маленьким отрядом: он ездил искать Думанова. При первых же выстрелах фабрикант и председатель общинной комиссии скрылись.

— Смылся, собака! — с досадой воскликнул Сокол. — Да не уйдет, поймаем! За мной, товарищи!

Привели кое-кого из арестованных бистрицких богатеев.

Женщина в накинутом на плечи кожухе, с полушубком мужа в руках, плача, бежала за арестованными. Увидев Стаменова, она бросилась к нему:

— Учитель, смилуйтесь… Что мы вам сделали?

Стаменов сперва нахмурился, потом усмехнулся:

— Не бойся. Ни у кого волос с головы не упадет, хоть кое-кто и заслуживает… Мы их только на время задержали, пока новую рабоче-крестьянскую власть укрепим. А о том, какое они зло принесли, народ лучше знает.

Замолкший было колокол вновь огласил село торжественным медным звоном. И в ответ на этот праздничный звон из других деревень полился через леса и ущелья радостный благовест об освобождении народа.

Из общинного управления вынесли длинный стол и поставили его на площади. За него сели Стаменов, столяр Петр Златков, фотограф, Илия Лозанов, несколько крестьян из коммунистов и «земледельцев»; позже к ним присоединился Сокол. Это был рабоче-крестьянский революционный комитет — орган новой власти. Страхил и Живко принесли красное знамя, хранившееся у них в подвале после арестов 12 сентября. Вскарабкавшись на балкончик общинного управления, они прибили его там. Оно весело заплескалось на ночном ветру.

— Организуйте выпечку хлеба для повстанцев и бедняков. Сельские пекарни реквизируются. Соберите все оружие и сложите его в порядке. Сделайте обыск на дому у Думанова, хаджи Радкова, Пехливанова. Ты, Сокол, приступай к организации отряда в помощь Враце.

— А Берковица еще не взята! — заметил Илия Лозанов. — Я говорил по телефону.

— Который час? Еще рано. Погоди, возьмут! Мы там сила!

Распоряжения следовали одно за другим. Толпа на площади все росла. Калин увидал высокую крестьянку. Это была вдова Пена, та, что в памятный 1918 год возглавила голодный бунт женщин против Думанова. Она подошла к Стаменову:

С сегодняшнего дня ты нам и учитель, и кмет, и отец…

— С праздником, с праздником! — поздравляли все друг друга. — Сегодня для нас — светлое Христово воскресенье!

Площадь гудела от криков, приветствий, радостных возгласов. С конца улицы донеслось пение:

— Господи, как весело, хорошо! Будто на гулянье! Неужто правда, что для нас, бедняков, началась новая жизнь? Просто не верится, сестра! — кричала Длинная Куна.

Охваченный восторгом, радостный Калин, так же как и Живко, бегал всюду, куда его ни посылали, выполнял все поручения. А над ним, над площадью, над домами и, кажется, надо всей землей сияла светлая лунная ночь — самая прекрасная ночь в жизни бистричан, полная буйного пения колоколов, праздничного, радостного восторга победы.

Глава одиннадцатая. Связные

На смену голубоватому свету луны пришло яркое солнечное утро. Шум на площади и на улицах усиливался. Никто из крестьян не вышел в поле, хотя кукуруза была еще не убрана. Все, от мала до велика, толпились перед общинным управлением. С интересом смотрели на молодежные команды красноблузников, которые входили в управление и выходили оттуда. Боевые, радостные песни гремели над площадью. «Время дружной песне грянуть!» — неслось с одной стороны. «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…» — отзывалось с другой.

Члены партийного комитета всю ночь не расходились по домам. Жены и дети принесли им еду в узелках, мисках, корзинках, но было не до еды. Работа по установлению новой власти кипела.

Илия Лозанов, в тиковой рабочей блузе нараспашку, подпоясанный ремнем, с револьвером в руке, сновал между почтой и комитетом.

— Никак не пойму, что в Берковице? По телефону враги отвечают, — говорил он Стаменову. — Из Врацы тоже.

— Из Врацы — это понятно: там гарнизон. Одним нашим своими силами трудно взять город. Мы должны им помочь. Но Берковица, Берковица… Это же наша коммуна. Что там такое? Попробуй еще раз связаться. Постарайся выяснить, поднялись они или нет.

Илия опять бежал на почту, где стояли на карауле два парня, вооруженные старыми винтовками, и снова звонил по телефону, садился за телеграфный аппарат. Но берковицкая почта отвечала все тем же: оттуда кто-то ругался, грозил. Илия ругался в ответ и вешал трубку.

— Нужно послать связных, узнать… — решил Стаменов. — Может, им нужна помощь. Может, они отложили на сутки. Кто пойдет в разведку?

— Мы с Калином! — крикнул Живко, только что вернувшийся с группой молодежи.

— Не детское это дело, — возразил Илия.

— Обижаешь, дядя Илия. Мы с Калином тамошние гимназисты. Никто не заподозрит.

— Справимся! — поддержал его Калин, который уже ничего не боялся и готов был выполнить любое, самое трудное поручение.

— Ну ладно, идите. Только, входя в город, не нарвитесь на посты, — напутствовал их Стаменов.

Сокол сообщил им пароль для связи с Енчо Марковым и фамилии берковчан, которых надо разыскать.

— Если не удастся связаться с нашими в Берковице, ступайте в Кизиловую рощу. Там должен быть наш отряд. Разузнайте все как следует. Если им нужна помощь, сейчас же возвращайтесь!

Сокол выбрал им двух хороших, сильных коней: рыжего с белой звездой на лбу и каракового с золотистой гривой. Живко играючи вскочил в старое, потертое седло и схватил поводья. Калин тоже ловко сел верхом на лошадь, серьезный, решительно сдвинув брови.

Привяжите коней где-нибудь в чаще и тогда входите в город! — крикнул им вслед Сокол. — Смотрите не засыпьтесь!

Но ребята уже не слышали. Они пустились галопом вперед. Им очень хотелось заехать в Спанчевцы, повидаться с Миркой, но времени не было — ждало важное задание, и они поскакали напрямик через поля. Двух часов не прошло, как они уже были в Берковице. Привязав усталых коней в густом лесу на холме, они нарвали им травы и стали потихоньку пробираться к городу. Издали в нем не было заметно никакого движения. Вокруг казарм, над полями, по всей окрестности — тишина. На Кале, голом холме с оползнями мелких камней и купой каштанов на гребне, пусто. Только во дворе казарм видны солдаты в серых мундирах.

— Видно, спят здесь наши! — сердито проворчал Живко. — В казармах солдаты разгуливают как ни в чем не бывало. И штатские. Должно быть, добровольцы из Черного блока и белогвардейцы.

— Не может быть! Здесь такие смелые товарищи… И Енчо…

— Но многие арестованы.

— А сколько скрылось?

— Посмотрим, в чем дело. Сначала надо войти в город. Как будто в гимназию идем.

Они свернули с большака направо и вошли в город по узкому переулку. Патрулей не попадалось. Заглянули к дяде Мирону, у которого работал Живко. Жена слесаря встретила их сердито. Стряхнув хлопья мыльной пены с рук в корыто, она посмотрела на них исподлобья.

— Почем я знаю, где он? Очумели все! Унесло его куда-то, до сих пор нету.

— Прошлой ночью в городе ничего не было?

— А чему быть?

— Ну… может, восстание…

— Как бы не так. Здесь мироеды с ружьями разгуливают!

— Гм! И ты не знаешь, где дядя Мирон?

— Сказано, не знаю. А вы что, учиться будете?

— Да.

Ребята ушли, так ничего и не узнав.

— Пойдем к Димову, — потянул Калин товарища за рукав.

Но учителя тоже не было дома. И жена его не знала, где он. Видимо, в лесу.

— Пошли к учительнице болгарского! — решил Живко.

— К Кирковой?

— Ну да. Когда мы прощались с Енчо, он сказал мне: «Понадоблюсь — ищите меня через Димова или через Киркову». — «Как так?» — спрашиваю. «Она, — говорит, — наша. Димов ее сагитировал. Это она нам в лес еду посылает, а то и сама носит».

Они отправились к учительнице. Киркова была дома. Она затащила ребят в комнату и заперла дверь, чтобы хозяева не слышали разговора. Глаза ее возбужденно горели, щеки пылали, как в тот раз, когда она впервые пришла к ним на урок. Она стала расспрашивать ребят о Бистрице, о восстании в других местах, жала им руки так горячо, по-товарищески, что они, кажется, полюбили ее еще больше.

— И здесь наши пытались подняться, да не вышло… — взволнованно говорила она. — Но они еще успеют, вот увидите. Город Фердинанд взят нашими, я точно знаю.

— Нам нужен Енчо. Как разыскать его? Мы пришлем помощь из Бистрицы! — перебивая друг друга, говорили ребята.

— Идите скорей к Сами Натану. Вы знаете, где он живет?

— К Сами Натану? — воскликнули Калин и Живко в один голос. — Но ведь он… он с блокистами… с Симеоном Думановым… Изменник…

— Да нет же. Идите, идите! Енчо дал мне его адрес. Через него я держу связь с Димовым. Посылала еду…

Ребята в изумлении переглянулись; они вспомнили, как безжалостно травили Сами 9 июня, и что-то кольнуло их в сердце. Неужели он? Сами? А они так относились к нему! И они опрометью бросились к дому этого загадочного мальчика.

Во дворе дома, где жил Сами, стлался дым и приятно пахло виноградным соком. Рыжая женщина в пестром фартуке варила повидло в большом медном тазу на треножнике.

— Сами дома?

— В комнате… Сами, — крикнула она, — к тебе товарищи пришли!

На крылечке появился худенький белокурый подросток с веснушчатым лбом.

Только тут Калин и Живко заметили, какие у Сами хорошие, умные глаза. Он испытующе посмотрел на них и стал спускаться по каменным ступеням. Живко смущенно подошел к нему:

— Здравствуй…

— Здравствуй! — тихо, приветливо ответил Сами, словно Живко никогда не нападал на него так безжалостно.

— Мы к тебе по поручению Енчо и учительницы болгарского, — тихо продолжал Живко. — Пароль — «Борзия».

Сами чуть вздрогнул, но тотчас улыбнулся тонкими губами и дрожащей рукой провел по своим светлым льняным волосам.

— В чем дело? — спросил он просто.

— Лучше войти в дом, — сказал Живко.

Они вошли в комнату, бедную, но чисто прибранную. Живко объяснил, откуда они явились и какое у них поручение. Сами внимательно выслушал.

— Да, с Енчо я держу связь. Можете сообщить ему, что тут власти сегодня ночью тоже ждут нападения. Енчо сейчас либо в Кизиловой роще, либо у Черешневого родничка. Отыщите его и скажите еще, что те, кто сегодня вернулся в город, арестованы. Охрана усилена. На дороге к Кизиловой роще в трех местах выставлены посты по пять-шесть человек, хорошо вооруженные. Да вон и тут, перед околийским управлением, снуют патрули, — показал он в окно на площадь.

Ребята выглянули наружу. Какие-то штатские, вооруженные револьверами и винтовками, вели нескольких рабочих к околийскому управлению.

— Это дядя Мирон! Значит, и его…

— Пусть никто больше не возвращается в город, — продолжал Сами. — Если будет решено напасть на город сегодня ночью, здешние группы готовы и ждут: они сейчас же присоединятся.

Отсюда были видны и задние окна гимназии. В одном из них прильнул к стеклу изможденным лицом какой-то пожилой бородатый человек. Гимназия была полна арестованных.

Когда Калин и Живко собрались уходить, Сами тихо предупредил их:

— Вы, конечно, понимаете: никому ни слова о том, что были у меня…

— Ясное дело! — крепко, горячо пожал ему руку Живко. Он пошел было к двери, но остановился. — Ты, Сами, прости меня. Я тогда так… ругал тебя… Я ведь не знал, что ты… А ты… ты, оказывается, наш…

Сами улыбнулся ласковой, дружеской улыбкой, в которой не было ни гордости, ни чванства; так сердечно мог улыбнуться только настоящий товарищ.

— Ты… ты славный парень! — вырвалось у Живко.

— Каждый служит, как может, общему делу…

Ребята еще раз крепко пожали ему руку.

На углу переулка, под ветвями орехового дерева, связные остановились. С сияющими глазами, в которых еще не погас восторг перед Сами, Калин сказал:

— Как хорошо! Мы думали, враг, а он…

— Герой! Если его разоблачат, то убьют, а он и бровью не ведет!

— Ну как, вместе пойдем? — спросил Калин оглядываясь.

— Нет. К Енчо пойдешь ты, а я помчусь в Бистрицу, приведу наших. Сообщи Енчо, что мы придем на помощь. Будем ждать в той роще, где оставили лошадей, и как только наши выступят, тоже ворвемся в город.

Калин догадался, почему Живко отсылает его к Енчо: бистрицкий отряд должен напасть на казарму, за нее будет жестокий бой.

— Себе потрудней выбираешь?

— Валяй, валяй! — нежно обнял его за плечи Живко. — Еще неизвестно, что труднее!

Калин не стал спорить. Живко покорял его тем, что был не только на год старше, но и опытнее в «боевых делах». Ребята разошлись в разные стороны: Калин пошел по берегу реки к Зарянице и Кизиловой роще, а Живко — обратно в Бистрицу. Но до Кизиловой рощи Калину доходить не понадобилось. В сумерки, когда после долгого блуждания по склонам Кале он пересекал дорогу на город Фердинанд, ему встретились Енчо, учитель Димов и еще один парень верхами.

Учитель спешился и обнял Калина.

— А, как раз во-время! — воскликнул Енчо, тоже слезая с лошади. — Младен, вот тебе попутчик! Отправляйся с Калином в Фердинанд. Скажите там, что в Берковице противник хорошо вооружен, а мы действуем плохо. Теперь мы справимся с врагом, только если нам пришлют захваченное прошлой ночью орудие. Наш человек поехал за ним, да что-то ни слуху ни духу. Этак мы и нынче ночью ничего не сделаем. Плохие мы коммунисты оказались! Неорганизованные! — с горечью прибавил он. — Торопитесь, времени в обрез… А мы попробуем проникнуть в город и связаться там с нашими.

— Осторожней, ребята, — напутствовал их Димов.

Берковицкий район или, как его называли, «Берковицкий революционный полк» был разделен на три отряда: Лопушанский, Берковицкий и Выршецкий. Берковицу должен был взять берковицкий отряд местными силами при поддержке повстанцев из окрестных сел. В городе по домам скрывалось несколько групп. Они ждали подкреплений, чтобы напасть на почту, околийское полицейское управление, казарму и дома местных офицеров запаса, принадлежащих к Черному блоку: предполагалось, что именно там сосредоточены крупные силы противника.

Еще в пятницу руководители сельских групп отправились в села, чтобы установить связь с уже подготовленными к выступлению местными революционными комитетами. Но в ночь с субботы на воскресенье, когда восстал весь Врачанский округ и большая часть Видинского, берковчанам не удалось завладеть городом. Сигнальный огонь не был зажжен. Некоторые села выступили с опозданием. Отдельные группы восставших действовали несогласованно и после перестрелки с постами противника на окраинах города отступили.

У Димова и Енчо было основание тревожиться, как бы и в эту ночь их опять не постигла неудача, если они не получат захваченного в Фердинанде орудия: ведь за это время враг успел еще лучше организоваться. А по распоряжению комитета новое нападение на город нужно было произвести обязательно в эту ночь. Между тем вести приходили неутешительные. Многие повстанцы после неудачного наступления вернулись в город, и большинство их — человек пятьдесят-шестьдесят, как сказал ребятам Сами, были арестованы; в результате силы восставших оказались раздробленными, ослабленными. В то же время фашисты в городе лихорадочно готовились к отпору. Были сведения, что они мобилизовали (более трехсот человек своих людей и наемников, раздали им новые боевые винтовки. Весь вечер разбросанные в окрестностях города повстанцы старались установить друг с другом связь, как следует сорганизоваться, но безуспешно. Так что когда стемнело, Димов и Енчо со своей группой напрасно ждали, чтобы вспыхнул сигнальный костер. Молодой рабочий Асен Брусев тоже организовал большую группу и послал связного в город, в центральную ячейку,чтобы через нее связаться с другими отрядами, особенно с главным отрядом Замфира Попова, наступавшим от сел Черешово и Котеновцы. Связь установить не удалось. И все стали ждать орудия из Фердинанда.

Глава двенадцатая. Битва за Берковицу

Отряд, организованный Стаменовым и Соколом в помощь Берковице, задержался. Бойцы его бродили по окрестностям. Две группы находились в окрестных селах. Живко носился всюду, торопил:

— Скорей!

Отряд Сокола сумел выступить только ночью. Бойцы шли пешком и приблизились к Берковице на рассвете. Над долиной стлался тонкий светлый туман. Восток алел. Но город казался мертвым. Только раз им послышалась где-то за Кале ружейная стрельба. Но, может быть, это только показалось. Стали ждать. Сокол послал разведчиков. А Живко пробрался на холм, откуда было видно казарму. Он вернулся запыхавшись:

— Там что-то зашевелились. И у вокзала стреляли.

Снова стали ждать. Солнце позолотило голую вершину Кале. Вдруг с другого конца города, от дороги на Фердинанд, донеслись тяжкий гул, треск, взрыв. Это был орудийный выстрел.

— Что такое?

— Не войска ли? — испуганно прошептал один из парней.

— Какие войска? Откуда?

— Из Фердинанда…

— Весь Фердинанд в наших руках!

— Кто его знает…

Поля за вокзалом содрогнулись от нового залпа. В воздухе поплыл дымок. С сухой земли поднялся столб пыли. У вокзала началась ружейная пальба. В казармах забегали, засуетились штатские, военные. Офицеры что-то кричали. И снова утренний простор сотрясся от орудийного выстрела. Теперь треск винтовок донесся и с Кале.

— Наши! Наши стреляют! — закричал Живко. — По вокзалу бьют! У нас есть пушка! Теперь мы им покажем!

— Это сила!

Гром орудия поднял дух всех восставших. В разных пунктах города послышалась частая стрельба: это вступили в бой гнезда повстанцев. Битва разгоралась.

— Наши! Там тоже наши! — кричал Живко.

Действительно, вспыхнувшую в нескольких местах стрельбу открыли отдельные группы восставших. В корчме на дороге к вокзалу укрылось тридцать-сорок юношей, ожидая сигнала. Димов с одной из групп занял позицию за казармами, а Енчо Марков остался с теми, кто был в корчме. Очень важно было нанести удар изнутри города. Услышав орудие, все поняли, что оно бьет по вокзалу: там засел враг. И Енчо вывел своих. Напав на соседний пост, они после короткой перестрелки взяли в плен семерых блокистов. Их заперли в корчме. Но вдруг показалось целое отделение добровольцев.

— Не пропускать их к вокзалу! — крикнул Енчо. — Там наступает Замфир Попов. Катите сюда бочонки из корчмы! И вон ту большую бочку! Тащите ящики!

Ребята бросились выполнять приказание, и за несколько минут улицу перегородила высокая баррикада из ящиков и бочонков, — единственная во всем этом восстании. Повстанцы залегли.

— Огонь! — скомандовал Енчо.

Добровольцы-блокисты, дав всего несколько выстрелов, кинулись врассыпную. А повстанцы, ободренные появлением орудия, устремились со всех концов города вперед. К вокзалу смело продвигался отряд Замфира Попова, одного из самых отважных коммунистов берковицкого края. Там был главный опорный пункт врага. Фашисты оборонялись с помощью двух пулеметов: металлический лай разносился по всему городу. Одновременно бистричане увидали группу повстанцев на Кале. Красное знамя на длинном древке развевалось над скалами.

Полились звуки песни. Начался обстрел казарм.

— Пора! — закричали бистричане.

— За мной! — воскликнул Сокол и повел их на казармы.

То тут, то там вспыхивала перестрелка. Теперь она передвигалась все ближе к центру города, к почте, к околийскому управлению.

Отряд Сокола все стремительней несся к казармам. Потом залег и открыл частый огонь.

Из казармы выбежало несколько солдат. Промелькнув возле ивняка, они побежали дальше. Среди деревьев во дворе казармы заблестели огни выстрелов. Из казарм ответили. Палили сначала редко, беспорядочно. Потом огонь стал сильней. Высокий, худой офицер бросился вперед, крича команду. Солдаты немного продвинулись вперед, но тотчас прижались к стенам казарм. Взбешенный офицер напрасно размахивал руками, грозил револьвером: солдаты не пошли за ним.

— Вперед! — Сокол вскочил и закричал во всю глотку: —Товарищи солдаты-и-и! Сдавайте-есь! Зачем деретесь за чорбаджиев?

Стрельба со стороны казарм утихла. Возле кустов за оградой промелькнули солдатские куртки. Солдаты не решились сдаться, но дали стрекача. Однако в эту минуту из города по дороге на Выршец налетел новый отряд жандармов и блокистов в штатском. Они спешили на выручку к частям, находящимся в казармах. Наступая, стреляли. Их винтовки поблескивали в красной листве. Засевшие в казармах ободрились.

— Вот еще нелегкая принесла! — выругался Сокол. — Нам пора бы уже в казармах быть. Немножко бы поторопиться.

Надо было преградить блокистам дорогу, не дать им прорваться в казармы. Но если бы даже бистричане летели, как вихрь, они и тогда не смогли бы опередить врага.

— Огонь по блокистам! — скомандовал Сокол.

Но было поздно. Те уже подошли к казармам. И Сокол с товарищами поняли: теперь бой за казарму будет тяжелым.

Но вот с левого фланга, из придорожной канавы, раздались выстрелы. Кто же это спрятался там?

И сейчас же оттуда выскочил высокий, сухопарый мужчина в штатском и в кепке. Рванувшись вперед, он с размаху метнул гранату прямо в наступающий отряд блокистов. На них посыпались камни, пыль. Кто-то заревел от боли; остальные побежали. Потом залегли, стали стрелять, но высокий, худой мужчина кинул вторую гранату, и к нему подскочили его товарищи. Он повел их вперед… Блокисты обратились в беспорядочное бегство…

— Учитель Димов! Это учитель Димов! — в восторге закричал Живко.

Узнав своего наставника, подросток сломя голову первый бросился на дорогу и помчался к казармам. Сокол еле поспевал за ним. С другой стороны вел своих Димов. Военные оказались между двух огней. Офицеры в казармах растерялись. Забегали, как одержимые, крича на солдат. Но солдаты, перескочив через ограду, уже бежали по полю. Теперь никто не мог их остановить. За ними кинулись добровольцы в штатском, офицеры… Град пуль посыпался на бегущих. Некоторые солдаты бросали винтовки, другие спешили к повстанцам — сдаваться.

— Не стреляйте! — просили они.

— Правильно, братцы! Давно бы так! — отвечали им те, кидаясь навстречу.

Из казарм перестали стрелять. Живко не заметил, как очутился рядом с Димовым.

— Учитель! Учитель!

— А, Живко! Здравствуй, удалец! Ты разве умеешь стрелять из боевой винтовки?

— Я ее в Бистрице, в участке, взял! — гордо потряс Живко своей добычей.

— Пойдем со мной, — позвал его Димов к себе в отряд.

Живко смотрел на испачканное, осунувшееся лицо своего учителя, на полные отваги и радости горящие глаза его и, мчась рядом с ним, бессознательно издавал хриплые, восторженные крики…

Они ворвались в казармы. Высокий офицер, только что распоряжавшийся и грозивший солдатам перебить их всех до одного, сам бросился бежать по полю, сгорбившись и втянув голову в плечи, будто его колотили дубиной по спине. Повстанцы бросились за ним, но он бежал так прытко, что никому не удалось догнать его.

— Герой! — смеялись вслед ему бистричане.

— Такого голенастого разве догонишь!

— Да он ног от страха под собой не чует.

— Ура, братцы! Ваше место здесь, с нами! — приветствовали они солдат.

Через несколько минут оба отряда слились. Радостные крики огласили поле вокруг казарм. Бистричане и берковчане братались с солдатами. Казармы были взяты. Повстанческие отряды вступили в них. Живко летел впереди всех и, завидев оружие, кричал:

— Здесь, здесь! Скорей сюда! Учитель, смотри; пулемет!

Со стороны города подошла молодежь в красных блузах, со знаменами.

— Вокзал тоже взят! Отряд Замфира Попова его занял. Берковица наша!

— Да здравствует коммуна!

разнеслось вокруг, пробудив эхо на Кале, где гордо развевалось красное знамя.

— Что это за орудие стреляло? Откуда оно у вас? — спрашивали бистричане.

— Из Фердинанда. Георгий Димитров прислал!

Когда бистричане дошли до площади, арестованные, сидевшие в гимназии и околийском полицейском управлении, уже обнимались со своими женами и детьми. В Берковице наступил праздник.

* * *

Посланные Енчо Марковым в Фердинанд Младен и Калин приехали туда на рассвете. Смущенный берковицкими неудачами, здесь Калин вновь почувствовал себя окрыленным. В Фердинанде восстание кипело с неудержимой силой. Ведь в этом городе находились вожди восстания Георгий Димитров, Василь Коларов и Гавриил Генов. Улицы гудели, полные народа. В придорожных канавах догорали костры, на которых повстанцы ночью готовили себе пищу. Ветерок перекатывал черные угли в ногах у прохожих. Крестьяне окрестных сел с мешками, рабочие, юноши, девушки, комсомольцы-красноблузники с винтовками сновали во все стороны по городу.

Еще ночью здесь шли крупные бои. Фашисты прислали сюда целые воинские эшелоны с фашистским командным составом. Имея орудия и пулеметы, войска сумели временно занять город. Повстанцы отступили. Но в тот же день на помощь к ним явился большой отряд из Лопушно во главе с Георгием Дамяновым^[47]. Славные лопушанские коммунары помогли фердинандцам, дружно штурмовали город и снова заняли его, захватив пулеметы, орудие. Это-то орудие они и послали в помощь Берковице.

В Фердинанде Калин и Младен узнали, что орудие под командованием известного фердинандского коммуниста Христо Михайлова уже отправлено в Берковицу. Надо было ехать обратно. Но ни тому, ни другому не хотелось расставаться с этим городом. Такого зрелища они еще никогда в жизни не видели. С песнями и знаменами, с винтовкой на плече повстанцы шагали по улицам. Пролетали конники, маршировали отряды; все стремились за город, к железнодорожным узлам, где сосредоточивался враг. Весь город шумел, волновался. Раздавались возгласы:

— Да здравствует рабоче-крестьянское правительство!

— Да здравствуют Георгий Димитров и Василь Коларов!

В толпе Калин увидал священника в камилавке, с саблей на боку. Он энергично размахивал руками, останавливался, что-то возбужденно говорил повстанцам.

— Это знаменитый отец Андрей из Медковца!^[48] Славный бунтарь! — говорили в толпе, останавливаясь послушать.

Калин и его товарищ уже собирались уходить, как вдруг народ кинулся на площадь, к двухэтажному желтому зданию.

— Георгий Димитров и Василь Коларов! пронесся восторженный шепот из уст в уста. — Они здесь говорить будут!

Тысячи повстанцев ждали на площади перед зданием, где заседал окружной революционный комитет. Вся площадь гудела от радостных возгласов. На балконе появились два высоких человека — те самые, которых Калин видел за несколько дней перед тем, когда они приехали в автомобиле из Софии. Тысячная толпа всколыхнулась.

Площадь загремела от приветствий и радостных криков. Шапки полетели в воздух, лес рук поднялся вверх. Дети вставали на цыпочки. Все хотели видеть народных вождей Димитрова и Коларова.

Один из них — Калин сразу узнал в нем Димитрова — поднял руку и заговорил. Толпа затихла. Калин стоял далеко и не слышал всего, но понял, что Димитров поздравляет восставших с победой и призывает их быть такими же отважными и решительными в борьбе, которая впереди.

После Димитрова выступил Коларов. Он с улыбкой сообщил:

— Прибыл связной. Берковица в наших руках!

Калин чуть не подпрыгнул от радости: наконец!

Радостные, уверенные в победе, Калин с товарищем вскочили на коней и пустились обратно в Берковицу, поднимая светлые облака пыли над головами толпы. Восстание разгоралось, крепло.

«Теперь только Врацу взять — и мы победили во всей Болгарии! — думал Калин, пришпорив коня. — Скорей бы домой, в Бистрицу…»

Прискакали в Берковицу. На площади, почерневшей от народа, встретили много знакомых. Живко уже ушел с отрядом в Бистрицу. Зато Калин опять увидел своего классного наставника. С винтовкой в руке, улыбаясь, как юноша, Димов проходил с каким-то отрядом. Калин подбежал к нему:

— Учитель!

Димов горячо обнял его:

— С победой, Калин! Тебе привет от Живко. Мы с ним вместе дрались.

Калин, волнуясь, начал рассказывать Димову о том, что видел в Фердинанде, о Димитрове и Коларове.

— А теперь куда? — спросил Димов.

— Теперь домой, в Бистрицу!

— Передай всем привет. Держитесь крепко!

Калин приехал в Бистрицу вместе с Миркой, за которой заехал в Спанчевцы.

Глава тринадцатая. Неравная борьба

С восторгом встретила народную власть бистрицкая беднота: крестьяне и рабочие, молодые и старые. Вся Бистрица поднялась на ноги. За какие-нибудь два дня село преобразилось. Оживление царило в самых нищих хатенках. Теперь могли свободно вздохнуть и поднять голову люди труда и земли, которых годами мучили, унижали, грабили сатрапы царя Фердинанда и его сына Бориса, кметы и сборщики податей, фабриканты и генералы, ростовщики и чорбаджии вроде Антона Думанова. Люди смотрели вокруг сияющими глазами, еще не веря своему счастью. Неужели это правда? Неужели завтра, когда новая власть укрепится, земля перейдет к ним и кончатся голод, нищета, невыносимо тяжелая, рабская жизнь? Да, это правда! Но борьба еще не кончилась…

Первые два дня со всех концов страны приходили радостные вести о победившем восстании. Вся Фердинандская околия, откуда Георгий Димитров и Василь Коларов руководили борьбой, была в руках восставших. Они захватили также всю Берковицкую околию. Одержали победу и в Кнеже, и в Ореховской, и в Белослатинсксй околиях. Поднялись все села Ломской околии. В самом Ломе сопротивлялся только укрепившийся в казармах кавалерийский полк, подстрекаемый фашистским офицерством. Восстание охватило много сел в Видинском округе, захлестнуло Старую Загору, Новую Загору, Чирпан, Казанлыкскую околию, Брацигово, Пазарджикскую, Разложскую, Ихтиманскую, Долыюбанскую околии…

Но крупные центры — София, Пловдив, Русе, Бургас, Варна, фабричный город Сливен, Ямбол, Габрово, Плевен — не поднялись.

В ночь на 12 сентября во многих городах военнофашистская власть напала на клубы коммунистов и арестовала партийные комитеты. Центральный комитет партии успел предупредить организации, что против партии и народа готовится удар. Но некоторые окружные комитеты — например, в Пловдиве — не обратили внимания на это предупреждение. Они не верили, что фашистское правительство осмелится напасть на сильную коммунистическую партию. Члены партийных комитетов не ушли в подполье, и в ночь на 12 сентября во многих городах народ лишился своих руководителей. В других местах восстание было слабо подготовлено, в частности не были привлечены на сторону повстанцев воинские части. А главное, не был упрочен союз между рабочими и крестьянами. Кроме того, один из членов Центрального комитета разослал некоторым организациям контрприказ не поднимать восстания, так как, мол, еще не время. И в ряде городов эта директива была выполнена. Вот причины, по которым восстание не охватило всю страну. Сильней всего оно разгорелось в северо-западной Болгарии — во Врачанском и Видинском округах, где им руководили Георгий Димитров, Василь Коларов и Гавриил Генов.

Но враг использовал бездействие и слабость коммунистов в крупных центрах и сосредоточил все свои силы против восставших околий. Сперва в героических боях при Фердинанде и Криводоле, в славном Бойчиновском бою и других сражениях повстанцы отразили нападения фашистов, но те двинули новые войска, оснащенные пулеметами, артиллерией. Борьба становилась все более ожесточенной и кровавой…

В Бистрице новые воинские части еще не появлялись. Местные чорбаджии и их прислужники жандармы были выловлены и заперты в школе. После взятия Берковицы из окружного революционного комитета в Фердинанда пришел приказ бистрицкому отряду идти во Врацу. Туда уже выступили фердинандский и лопушанский отряды. Взятие Врацы являлось важной задачей: оно должно было обеспечить победу восстания.

Вернувшись из Берковицы, отряд Сокола пополнился новыми бойцами из окрестных сел, так что во Врацу двинулось больше сотни хорошо вооруженных повстанцев. Бистричане провожали их с веселыми песнями, уверенные в победе.

Но не прошло и нескольких часов после ухода отряда, как в село вернулся запыхавшийся Ангел. Он отстранил рукой любопытных, ни с кем не стал разговаривать и побежал прямо в общинное управление. Пулей влетел он в комнату, где за длинным пустым столом заседал местный революционный комитет.

— Бай Горан, Сокол послал меня… — Голос его дрогнул. — При Мытнице мы встретили воинские части… И приняли бой. Он еще идет. Сокол сказал: «Будем держаться до последнего… Но лучше бы их окружить». Они здорово вооружены. Он послал меня за патронами и за помощью. Попросить бы у Берковицы, да далеко… И нам сообщили, что Замфир Попов выступил со своим отрядом к Петрохану — оборонять перевал. Так что лучше в селах людей набрать. Эх, кабы нам пулемет! Изрешетили бы их, гадов проклятых! Солдатам приказывают — те поневоле дерутся… — сбивчиво рассказывал Ангел, то застегивая, то расстегивая пуговицу своей холщовой рубахи и вытирая рукавом покрытое пылью и грязью потное лицо. Его грубошерстные штаны были в репьях, к коленям прилипли сучки, песок. Учитель молча выслушал запыхавшегося, взволнованного парня. Крестьяне из комитета беспокойно зашевелились. Почти всех это известие заставило вздрогнуть. Некоторые побледнели. Один забыл даже раскурить свою трубку, над которой только что высекал огонь. Только Горан Стаменов не растерялся. Он сдвинул брови, поднял голову, расправил плечи, словно почувствовав, что силы его удвоились. Глядя на него, и остальные члены комитета подавили свою тревогу.

— Так. Значит, сами к нам оружие тащат, — промолвил Стаменов и, собрав разбросанные по столу списки, которые они рассматривали, обратился к товарищам: — Что ж, будем драться. Вы думали, что без борьбы и без жертв можно добиться победы? Нет, братья, нас ожидает лютая борьба. И что бы ни случилось, помните: нет в мире большей силы, чем народ. Он непобедим! Мы непобедимы! Если сегодня нас разобьют, завтра мы все равно сотрем их с лица земли!

Он повел плечами, надел пояс с револьвером, висевший на спинке выкрашенного в зеленый цвет железного стула, поглядел в окно и пошел к двери:

— Идем.

В этот момент сообщили, что обнаружен и арестован Антон Думанов, но никто не обратил на это внимания. Только Стаменов коротко распорядился:

— Под замок!

Все вышли на площадь.

Перед общинным управлением стояли на посту человек десять повстанцев с винтовками и револьверами: гвардия, как называл их Стаменов.

— Красногвардейцы! — крикнул он им. — Через десять минут соберите со всего села всех способных владеть оружием. Появилась банда. Надо ее уничтожить. Здесь останутся только члены комитета да двое из охраны. Скорей! Я поведу вас!

Новость быстро разнеслась по селу. Трусливые стали прятаться, твердые и смелые поспешили к общинному управлению. Одними из первых прибежали рвавшиеся в бой Живко и Калин, которые всюду помогали старшим: и в общинном управлении, и на почте, где распоряжался дядя Илия, и в пекарне.

— Куда идти?

На площади собралось больше сорока человек. Отряд еще не тронулся в путь, еще Стаменов проверял оружие, как прибежал, еле переводя дух, взлохмаченный молодой парень с берданкой. Рубаха на спине у него была черна от пота и грязи. Волосы лезли ему в глаза. Шапку он потерял по дороге.

— Бай Горан! С Тодориных башен и с Петрохана войска идут! Замфир Попов и Енчо Марков с ними бьются.

На этот раз Стаменов нахмурился.

— Нас маловато, — окинул он взглядом свой отряд, — а нужно разделиться… Илия, — обратился он к отцу Мирки — ты примешь командование над одним отрядом, а я над другим. Возьми вот этих десятерых. — Он указал на левую часть отряда. — Захватите еще человек тридцать-сорок в Старой-реке. Они готовы, ждут приказа. Ну, пошли! Прощайте и помните, что на нас глядит весь народ!

Калин с горечью проводил отца глазами. Они с Живко опять попали в отряд дяди Илии. Делать нечего, он поплелся вслед за Живко. Отряд Стаменова прошел мимо новой школы. Там Мирка помогала сельскому фельдшеру оказывать бесплатную медицинскую помощь населению. Увидев отряд в окно, она выбежала на улицу:

— Куда вы, дядя? И я с вами. Я умею стрелять. Возьмите меня! Тут больше делать нечего.

— Хорошо, пойдем. У нас нет сестры милосердия. Может, понадобишься.

— Подождите минутку. Я возьму полотна для перевязки.

И она побежала в школу.

— Прихвати бутылку ракии! — крикнул один из парней.

— Для храбрости, что ли?

— Нет, раны промывать!

Учитель засмеялся:

— Для всего пригодится. Веди напрямик! — приказал он Ангелу, который вел их к месту сражения.

Уже издали они услыхали глухой треск прерывистой ружейной стрельбы.

— Еще держатся! — вслушавшись, определил Ангел. — Надо им скорей боевых припасов подбросить!

Два повстанца, таща каждый по сумке с патронами, побежали вперед.

Сокол и Страхил с товарищами заняли удобную позицию. Между покрытыми кустарником громадами красноватых скал виднелись кепки, всклокоченные головы. Эта высота у дороги господствовала над всеми остальными.

«Надо было и снизу дорогу прикрыть, — подумал Стаменов. — А то окружить могут».

Из кустов вынырнула голова Сокола с копной волос. Обрадовавшись подкреплению, он замахал руками, побежал навстречу, не пригибаясь, хотя кругом свистели пули. Подбежав к ребятам с патронами, схватил у них сумки:

— Это нам как хлеб и вода!

— Оставь. Мирка раздаст! — крикнул ему Стаменов. — Пойдем осмотрим позиции.

Они прошли вдвоем у подножия скал. Вражеские пули жужжали у них над головой, стучали по камням, крошили скалы. Повстанцы отстреливались. Сокол указал главные гнезда противника и слабые точки в своей обороне, где враг мог прорваться.

Стаменов осматривал все острым взглядом:

— Надо было и ту точку удерживать.

— Мало нас. Боялся я отряд дробить. Теперь выбьем их оттуда!

— Да, и только ты один сумеешь это сделать. Возьми с собой лучших, обойди этот обрыв и ударь им в тыл. А я с остальными поведу огонь отсюда.

— Как бы сюда не прорвались, бай Горан! Тебе трудно придется.

— Не прорвутся.

— А где раненые? Раненые есть? — спросила бледная Мирка, подбегая к повстанцам, залегшим в кустах под скалами.

— Двое вон там, в ложбинке.

Она кинулась туда — перевязывать. Послышался треск разрываемого на длинные полосы полотна.

— Ты что? Ракией, поливать меня будешь, Мирка? — спросил один из раненых. — Лучше, девушка, дай пригубить!

Но она была тверда:

— Не трогай бутылку.

Раненый засмеялся:

— Ну и жадоба! Молодец девка!

Сокол повел свою дружину по узкому оврагу. Стаменов и с ним еще семеро остались у скал. С того места, где они залегли, было хорошо видно расположение противника. Точно определить, сколько у него солдат, не представлялось возможным, но, видимо, не больше двух рот. Дорога пересекала как раз посередине заросший красным кустарником холм. Слева над ней вздымались самые высокие из здешних скал; там засел Стаменов с товарищами. Направо от дороги холм постепенно понижался, спускался к речушке в ивняке и сливался с голым полем. Сверху можно было следить за всеми движениями противника и обстреливать его. Опасна была только левая сторона холма, где фашистские офицеры и солдаты могли незаметно приблизиться по узкой полосе зарослей боярышника. Именно туда и послал учитель отряд Сокола. Только бы они успели пробраться и ударить противнику в тыл!

Стаменов сквозь красные ветви следил глазами за продвижением своих. Он видел, как бойцы, пригнувшись, крались под прикрытием кустов. Вот добрались до голого обрыва. Кремнистая тропинка блестела на солнце. Только бы перейти эту полоску — и они в зарослях!

— Огонь! Стреляйте все! Отвлечем внимание противника! — скомандовал Стаменов товарищам и сам, быстро заряжая добытую в Берковице винтовку и ловко прицеливаясь, стал посылать обойму за обоймой во врага.

— Прорвались! — радостно прошептал кто-то. Повстанцы приподнялись посмотреть.

— Держитесь! А теперь вперед!

Сначала заросли боярышника безмолвствовали.

Потом вдруг затрещали сучья, загремели выстрелы. И повстанцы на скалах заметили, что в лагере солдат и добровольцев наступило замешательство. Часть солдат бросилась врассыпную. Их серые мундиры замелькали в кустах: этим людям, видно, не хотелось драться с повстанцами.

Послышался стук и рокот мотора. В листве заблестели каски. Это один из грузовиков отходил по дороге, отступая. Солдаты лезли в кузов на ходу. Тщетно какой-то доброволец, видимо офицер запаса, свирепо орал на них.

— Ура! — разнесся по холмам дружный победный клич.

Мирке показалось, что она узнает голос Сокола.

— Ура! Солдаты, сдавайтесь! Вы наши братья!

Грузовик ушел. На дороге, очищенной от врага, появился Сокол со своим отрядом. Повстанцы бежали, крича и стреляя. Они нашли несколько брошенных винтовок. Остановились. Было ясно, что силы их недостаточны, чтобы преследовать отступающих.

— Это хорошо, но оборонительный бой редко кончается победой, — озабоченно покачал головой Стаменов, участвовавший в двух войнах: балканской и первой мировой. — Надо бы преследовать их по пятам и уничтожить. А нас мало…

— Будем охранять дорогу, пока не узнаем, что делается в других местах, — вмешался один из старых повстанцев. — Так охранять, чтобы птичке не пролететь!

— Правильно.

Бойцы Сокола заняли позицию на дороге. Затишье длилось несколько часов. Повстанцы развязали мешки, закусили. Некоторые сбегали к реке напиться. Но очень скоро произошло то, чего больше всего боялся Стаменов: разведчик сообщил, что по дороге из Врацы наступают новые большие колонны моторизованных частей. Сокол отправился к Стаменову — совещаться.

— У них, наверно, и пулеметы есть. Продвигаются медленно, с оглядкой, — сообщил разведчик.

— Этого я и боялся, — нахмурился Стаменов. — Они хотят пройти через Бистрицу и ударить на Берковицу с тыла. Но мы их не пропустим. Нельзя пропускать их, товарищи!

— Будем их молотить до последней капли крови, — заявил Сокол.

Расставили людей. Стаменов с пятью-шестью товарищами опять остался на скалах. Они должны были держать под обстрелом дорогу и окрестность. Основные силы, разделившись на две группы по шестьдесят-семьдесят человек, расположились на склонах холма вдоль дороги, оставив, кроме того, две маленькие группы для прикрытия.

— Стрелять по моему сигналу. Нам надо застать их врасплох, а если сможем — окружить и взять в плен! И постараться привлечь на нашу сторону солдат, — отдавал распоряжения Стаменов.

— Эх, солдаты… Надо было больше работать среди них! — вставил Сокол. — Ведь все они ребята из народа, а эти звери используют их.

И он, махнув рукой, повел своих бойцов — самую большую группу повстанцев, которой предстояло, неожиданно вырвавшись из укрытий, напасть на грузовики.

Со Стаменовым осталась маленькая группка. Все притихли. Даже Мирка, которая, не присаживаясь, хлопотала возле раненых, следя за состоянием повязок, угомонилась, прилегла возле скалы и стала всматриваться в белеющую внизу, меж кустов, и покрытую посередине щебнем, а по краям золой дорогу.

Все сильнее слышался гул грузовиков. В этом гуле было что-то угрожающее. У Мирки сжалось сердце, но она не тронулась с места.

Вот рев грузовиков послышался совсем близко; казалось, они — в двухстах-трехстах шагах, не больше. А бойцы Сокола всё не нападали.

— Что они делают? Чего медлят? — воскликнул один повстанец, стоявший рядом со Стаменовым, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Не успел он это сказать, как окрестности огласились сильным залпом и взрывом гранаты. Послышались крики, стоны…

— Есть! — приподнявшись, воскликнули засевшие на скалах. — Юнак Сокол! Гранату кинул!

Рев мотора прекратился, но стрельба продолжалась, — слышался топот, доносились глухие крики… Только через несколько Минут бой затих.

— Отступили, — сказал кто-то.

— Так легко они не откажутся, — сказал, вставая, Стаменов.

В самом деле, минут через десять из ивняка понеслось резкое, свирепое стрекотанье.

— Пулемет, — испуганно прошептал кто-то.

— Еще один, — заметил другой.

Слева от дороги тоже застрочил пулемет.

— Ложись! — скомандовал Стаменов. — По пулеметному гнезду направо огонь!

Ниже их по камням зачиркали пули. Скала затрещала, кусты зашипели, засвистели. Как будто пошел град. Один из повстанцев со стоном стал сползать вниз по круче, на которой лежал. Мирка спустилась за ним. С шеи его текла алая кровь. Он был мертв. Мирка впилась в него безумным взглядом. Она еще ни разу не видала убитых. Совсем недавно он шутил… Но ужас ее длился лишь мгновение.

— Прощай, товарищ! Мирка, принеси его винтовку! — услыхала она голос Стаменова.

Она схватила винтовку за еще теплый ствол, вынула из сумки убитого патроны и отползла к остальным бойцам. Там залегла.

— Тоже будешь стрелять?

— Могу, могу!

— Стреляй, милая!

Не зря Живко и Калин все лето учили Мирку стрелять из винтовки, взятой на хуторе хаджи Радкова. Мирка стреляла теперь хорошо. Она тщательно прицелилась, чуть нажала спуск, чтобы приладиться хорошенько, и… Плечо ее заныло от отдачи. Первую обойму она вложила с трудом. У нее дрожали руки. Но Стаменов крикнул:

— Переверни, переверни ее. Вверх ногами держишь.

Как ободрил ее этот голос! Перевернув обойму, она сразу почувствовала, что гроздь свинцовых желудей легко входит в магазинную коробку. И сейчас же стала стрелять с еще большим упорством.

Солдаты показались у придорожной канавы. Их вел долговязый фельдфебель со злыми глазами. Но скоро они побежали обратно. Один держался за подмышку.

— Жарко стало!

— Да им только дай повод удрать!

Снова пальба, перебежки. Пулеметы строчат, не позволяя повстанцам на скалах двинуться с места. Сколько времени длился бой, Мирка не могла сказать. Она слышала, как дядя Горан подавал команду, видела, как он пробирался от скалы к скале, руководил огнем и сам стрелял. Слышала его голос. И этот бой среди солнечного сверканья, пулеметного воя, разлетающихся во все стороны комьев земли и камней казался ей каким-то страшным сном. Только голос прежнего отца ее, дяди Горана, звучал все время бодро, смело, непоколебимо… Ей казалось, что пока она слышит этот родной голос, пулеметы не могут причинить ей вреда.

Прибежал запыхавшийся парень:

— Сокол велел сказать — отступайте! Нас с той стороны окружают. Вон по обрыву карабкаются! Их целые сотни! Не удержим…

Стаменов подполз к крайней скале.

— Отступайте! А мы будем вас прикрывать! По обрыву, по противнику огонь! — скомандовал он.

По каменистому обрыву, извиваясь, поднимались серые фигуры солдат и добровольцев. Один из них упал. Другой пошатнулся, вскрикнул, отбежал в сторону.

— Стреляйте, товарищи! Остановим их! — кричал Стаменов.

Прибежал связной с правого фланга:

— Отступайте! Нам не сдержать.

— Отступайте вы! Мы вас прикрывать будем, — повторил и ему Стаменов. — Выносите раненых!

Теперь повстанцам стало ясно, что солдаты глубоким обходом окружают холм. Сокол не отходил. Он еще держался. Стаменов послал к нему Мирку:

— Пускай немедленно отступает со всеми своими. И раненых заберет. Ты тоже уходи вместе с Соколом. Мы пойдем следом за вами…

Мирка посмотрела на дядю, словно сомневаясь, что правильно поняла, потом побежала под скалами в ту сторону, куда он указал.

Пулемет передвинулся ближе. Пули крошили скалу прямо у нее под ногами.

«Успела!» — подумал Стаменов, видя, что Мирка прошмыгнула между кустами и добралась до высоты, на которой находился Сокол.

Вскоре оттуда послышался голос Сокола:

— Бай Горан! Отступайте и вы!

— Не теряйте времени! Вас окружают! Выводи всех! — крикнул в ответ Стаменов.

— А ты как?

— Мы вас прикрывать будем!

— Тогда и мы остаемся!

— Я тебе приказываю: выводи отряд! Не забывай, что ты еще понадобишься! В горы! В горы!

Теперь целые вереницы солдат наступали по дороге.

Стаменов и пятеро его товарищей вели непрерывный огонь со скал, задерживая нападающих. Учитель переносил огонь то вправо, то влево.

— Товарищи, — обратился он к своим, — вы свободны! Кто хочет, отступай по одиночке!

— Как же без тебя, учитель?

Ни один из пятерых не двинулся.

Солдаты подползали все ближе, с офицерами и жандармами во главе. Вот перебегают справа, слева. Позади все глуше слышится стрельба, отступающих бойцов Сокола, который собрал и вывел из окружения всех своих.

— Выбрались! — с облегчением вздохнул Стаменов. — Ну, теперь и мы… Двинулись!

Стали понемногу отползать. Двоим удалось выбраться. Но к скалам со всех сторон бежали враги. Скала трещала, будто под ударами отбойных молотков. На кустах не осталось ни одной цельной ветки. Выбрался и третий: скатился по косогору и побежал в рощицу. За ним последовали двое остальных. Теперь Стаменов один продолжал стрелять, задерживая врага. Наконец, прекратив стрельбу, последним пополз и он. Но было поздно. На него, как звери, накинулись люди в касках. Это были не солдаты, а добровольцы-блокисты в военной форме. Они ругались, неистовствовали. По их искаженным злобой лицам Стаменов понял, кто это. Он встал, высоко поднял голову, весь черный от пыли и пороха, молчаливый, величавый. Его схватили и повели.

Глава четырнадцатая. Бессмертные

Группе повстанцев, которую Илия Лозанов повел к Петроханскому перевалу, удалось собрать по дороге еще около сорока человек. Но вновь созданный отряд не дошел до Петрохана. Оттуда уже отступал после двухдневной героической борьбы отряд Замфира Попова. Военно-фашистская власть слала через Петроханский перевал из Софии целые вереницы грузовиков с солдатами, шпицкомандами (то-есть командами фашистов, прозванными так 9 июня за их остроносую обувь^[49]), офицерами запаса — членами Черного блока, и македонскими фашистами — предателями македонского народа. Повстанцы трижды разбивали врага, но силы были неравные. Фашисты катились лавиной, и повстанцы, расколотые на отдельные группы, были вынуждены отступать.

Отряд Илии Лозанова встретил по дороге одну из этих групп. Ее составлял десяток рабочих и крестьян из окрестных сел. Они шли грязные, оборванные; лица и руки у них были исцарапаны. Один, с забинтованной головой, тихонько стонал; платок у него на лбу потемнел от крови. Два других несли раненого, завернув его в полотнище палатки. Все собрались на маленькой поляне среди дубравы. Напротив под крутым берегом поблескивал меж корней родник, засыпанный прошлогодней листвой. Усталые, истомленные жаждой повстанцы один за другим опускались на колени, сдували листву с воды, затянутой тиной по краям, и жадно пили. Только тут Калин с Живко увидели лицо раненого и остолбенели.

— Это вы, учитель?

Димов улыбнулся бледными, бескровными губами. Пошевелил рукой, видимо желая что-то сказать, но обессиленно полузакрыл глаза. Ребята опустились перед ним на траву. Под пиджаком его виднелась покрасневшая от крови повязка: кто-то разорвал свою рубаху, чтобы перевязать его. Ребята сразу поняли: их любимый учитель ранен тяжело. Он чуть дышал, губы его были сухи.

— Воды… — прошептал он.

Калин сбегал к роднику. Учитель хлебнул из оббитой эмалированной синей кружки, которую один повстанец всегда носил с собой, и оживился. С большим усилием он пошевелил рукой, сморщившись от боли, но все же пожал им обоим руку.

— Калин… Живко… что вы? — прошептал он, вглядевшись в их тревожные, страдающие лица. — Каждому человеку приходит конец. А умереть в святой борьбе — это легкая смерть. «Кто в грозной битве пал за свободу, тот не погибнет»^[50]. — Потом, устремив ясный взгляд на медную листву нависших дубов и грабов, прибавил: — Народ бессмертен… Придут новые люди… Новые борцы… Вы докончите начатое дело… Наступит день нашей победы…

Слушая его, Калин и Живко чувствовали: он дает им священный завет. От повстанцев они еще раньше слышали, что Димов боролся геройски. И умирал он как герой. Они понимали, что ему осталось недолго жить.

Повстанцы собрались вокруг Илии Лозанова на совещание. Все считали, что пора бежать через горы в Сербию. Не следует оставаться в руках врага, который уже взял верх по всей стране.

— А с учителем как? — спросил кто-то. — Кабы он легко ранен был, а то…

— Понесем его!

Димов, лежавший с закрытыми глазами, услышал. Он махнул рукой:

— Оставьте меня, товарищи! Не теряйте времени. Вам пора идти… а я… Прощайте…

И он опять закрыл глаза.

Калин и Живко с двумя другими повстанцами взялись за полотнище и подняли раненого. Ученики хотели сами нести своего учителя.

Но Димов вдруг глухо застонал, лицо его покрылось восковой бледностью, лоб словно стал выше и застыл в каком-то прозрачном, бледном свете, а глаза угасли…

Он умер. Ребята осторожно опустили на траву полотнище. Все в глубоком молчании обнажили головы. Его похоронили под большим, развесистым дубом.

— Запомните этот дуб, — глухо промолвил Илия. — Тут спит один из наших бессмертных героев…

Но отряду не удалось отступить через горы к Сербии в полном порядке. Не успели повстанцы отойти от свежей могилы на двести-триста шагов, как возле них вдруг затрещали винтовочные выстрелы. На них напала спустившаяся с гор военизированная группа фашистов. При первых выстрелах Калин залег; он слышал какую-то команду, но не мог стрелять. Возле него затрещали кусты, послышалась ругань; он вскочил и кинулся бежать без оглядки. За спиной у него свистели пули, обламывались ветви, осыпались листья; он вихрем мчался по лесу. С необыкновенной ловкостью пробирался меж сплетенных ветвей, спускался по обрывам, перелетал через расщелины. Наконец, задыхающийся, остановился передохнуть. Огляделся по сторонам. Он был уже далеко от того места, где на них напали. Не слышалось никакого шума. Лес безмолвствовал. На опаленных вершинах деревьев гасли последние лучи заходящего солнца. Он встал и еще долго шел, прислушиваясь и оглядываясь, но никого из своих не встретил. В лесу стало темно. Нужно было скорей вернуться в Бистрицу, к отцу. И он начал спускаться в долину.

Над селом еще пылал закат, когда он подошел к своему домику. В комнате он застал только мать, Андрея и Зорку.

— Где отец? Где Мирка?

— Ох, Калин, что-то будет? Они еще не вернулись. Говорят, недалеко от села наши с войсками дерутся.

Калин вышел на маленькую веранду, прислушался и уловил далекие выстрелы. По дороге, красной от заката, пробежал соседский парнишка, крича благим матом:

— Войска идут! Уже близко… Мама-а-а! Какие ружья! А на головах железные шапки…

— Калин, беги! — воскликнула мать. Схватив сумку, она наполнила ее хлебом, сыром и Сунула ему в руки. — Беги в лес! Спрячься в какой-нибудь кошаре^[51].

— Нужно в Сербию бежать… Но я не знаю, где наши…

— Куда? В Сербию? Спрячься в лесу пока… Еду я тебе присылать буду… Ступай в старый заповедник, в кошару дяди Стояна…

Через несколько минут после ухода Калина в село с тяжким грохотом вкатились грузовики, полные солдат, шпицкоманд, вооруженных до зубов фашистов. В алом свете зари зловеще блестели каски.

Грузовики остановились перед общинным управлением, запрудив весь перекресток… Команды расползлись по улицам и переулкам. Их возглавляли офицеры в касках, с зловещими, жестокими лицами палачей.

Вечером забежала соседка, рассказала:

—‘Чтоб им живьем сгореть, окаянным! Опять на свободу этих злодеев выпустили — Думанова, хаджи Радкова. А крестьян хватают… Плохие дела, соседка… Твоего-то нету?

Христина осторожно обошла все село, но ничего не узнала ни о муже, ни о Мирке. Говорили, что прибывшие из Софии фашисты набили общинное управление арестованными крестьянами, но кто именно арестован, было неизвестно.

В корчмах уже слышались пьяные голоса. То и дело раздавались выстрелы, наводящее ужас стрекотанье пулемета. Наступила долгая, тревожная ночь.

Мать затемно разбудила сына:

— Андрейчо, твоему брату теперь подойти к селу близко нельзя. Сбегай скорей, сынок, пока еще не рассвело, отнеси ему еще мешок хлеба. Потом трудно будет туда пробраться.

Весь дрожа от утреннего холода и от страха, Андрей с мешком на спине, крадучись, добрался до холма и потонул во мраке рощи.

Еще не рассвело, когда в селе резко, зловеще забил барабан. Вновь восстановленная фашистская власть оповещала: «Всем мужчинам выйти на площадь. Кто не явится, будет расстрелян!»

Скоро площадь перед общинным управлением наполнилась крестьянами, в большинстве стариками. Мужчин средних лет и молодых парней было очень мало. Из калиток выглядывали испуганные женщины и дети. Капитан в каске и защитном френче хлестал хлыстом всех, кого ни попало, заставляя крестьян строиться. Вокруг у домов и плетней собиралось все больше старух, женщин, девушек. Притаившись, они полными ужаса глазами смотрели на происходящее. На площади появились Думанов и другие местные чорбаджии. Впереди шел затянутый широким блестящим поясом толстый полковник, а позади — чорбаджийские дочери и сыновья.

Полковник тихо отдал капитану какое-то приказание.

— Все, кто принимал участие в мятеже, — шаг вперед! — зычным голосом проревел капитан.

Никто из крестьян не двинулся.

— В чем дело? Никто из вас не бунтовал, паршивые псы? — гаркнул он.

— Как никто? — побагровев от злобы, замахал руками Думанов. — Вот этот, и вон тот, и тот… Они были перед общинным управлением, когда меня арестовали. Главари сбежали, но эти были с ними. А вот отец самого главного мятежника. У него оба сына разбойники… Где Сокол? — накинулся Думанов на седого, сгорбленного старика в латаном кожухе.

Тот пожал плечами:

— Почем я знаю? Насилу с постели встал… Ревматизм одолел совсем. Поясницу не могу разогнуть…

— Марш туда! — накинулся на него капитан. — И ты! И ты! — принялся он отделять тех, на кого указывал Думанов.

— Теперь посмотрим, кто посмеет поднятьсяпротив меня, против царя! — кричал Думанов. — Значит, вы не бунтовали? А кто слушал красного учителя? Кому же знать, как не ему? Позовите его. Послушаем, что он скажет.

— Приведите главного! — крикнул капитан.

Вскоре со стороны участка показались двое в офицерской форме и сапогах, с револьверами в руках. Они вели Горана Стаменова. Толпа замерла. Все глаза впились в учителя.

Он шагал медленно. На скуле у него темнело большое синее пятно. Рукав пиджака висел клочьями, воротник был разодран.

— Они его били, звери! — прошептала одна из крестьянок.

Лицо Стаменова почернело, словно высохло за одну ночь, но он глядел смело, держал голову высоко и даже улыбался.

Фашисты подвели его к группе крестьян.

— Это ты превратил всех этих болванов в мятежников и бунтовщиков, предателей царя и отечества? — крикнул капитан, угрожающе похлопывая себя хлыстом по сапогу.

Стаменов молчал.

— Отвечай! — хлестнул его офицер по рукам.

— Они не предатели, а честные, трудолюбивые крестьяне, — хриплым, но решительным голосом громко ответил Стаменов. — Предатели народа, убийцы и палачи — вы!

Толпа замерла.

Капитан набросился на него как бешеный и стал его хлестать. Но Стаменов не пошевелился. Даже руки не поднял, чтобы заслониться. Он стоял непоколебимо, как скала. Крестьяне и крестьянки смотрели на него в изумлении. Они только теперь поняли, какая сила таилась в их веселом, ласковом учителе.

— Говори, кто был с тобой? — ревел капитан. — Укажи их!

— С нами весь народ! — громко, внятно ответил Стаменов. — И придет день, когда вы поплатитесь за все свои зверства!

Капитан опять набросился на него. Женщины завопили… Из ворот полицейского участка выехал покрытый грязью грузовик. Рев мотора заглох в ропоте толпы. Жандармы, агенты, военные набросились на выделенную группу крестьян и принялись избивать их прикладами, револьверами, хлыстами.

— Полезай в машину! И ты! И ты!

— Мамонька родимая, что вы с ними делать хотите? — завыла какая-то женщина.

Некоторые крестьяне сопротивлялись, старики просили пощады, но палачи загнали в грузовик всех до одного. Машину окружили солдаты с примкнутыми штыками. Солнце блестело на остриях. Бросили в грузовик и отца Сокола, стонавшего от боли. Женщины опять завыли, дети заплакали. Матери и жены кинулись к грузовику. Но жандармы грубо отталкивали их прикладами, пинали ногами, осыпали бранью. Грузовик тронулся.

— К реке! — рявкнул капитан и сел вместе с несколькими другими офицерами в легковую машину.

Некоторые из арестованных ехали в грузовике стоя, другие сели на корточки. Одни — бледные от ужаса, другие— мрачные, безмолвные, третьи — самые смелые — что-то гневно кричали. Посередине, возвышаясь над всеми, с развевающимися волосами и бородой стоял статный, стройный Горан Стаменов. Когда грузовик тронулся он взмахнул рукой и, обращаясь к народу, крикнул:

— Прощайте, братья! Жены и матери, не плачьте! Рано или поздно правда восторжествует! Да здравствует свобода, за здравствует коммунизм!

Жандармы в грузовике стали бить его прикладами, но он не замолчал.

— Знайте, палачи, народ непобедим! — гремел он, покрывая ругань жандармов, плач и вопли женщин.

Узнав о происходящем на площади, Христина, рыдая, выбежала на дорогу, но грузовик с обреченными на смерть уже умчался к реке.

Долину Бистрицы огласили зловещие залпы.

Целый день бесчинствовали на селе фашистские банды, грабя, арестовывая, избивая всех, кто попадется. Выгоняли женщин и детей на улицу и жгли дома.

— Дом Стаменова, красного учителя, подпалите! — натравливал Думанов. — Это он занес к нам коммунистическую заразу. Его дом первым сжечь надо. Дотла, чтоб следов не осталось!

Команда оголтелых палачей бросилась к дому Стаменова.

Село замерло от ужаса… Женщины, дети попрятались по домам…

В селе хозяйничали фашистские злодеи.

Глава пятнадцатая. Пожары

Андрей не скоро нашел брата и передал ему хлеб. Домой он возвращался уже после полудня. Нужно было красться по рощам и перелескам. Дойдя до долины Красна, он раздвинул желтую листву и посмотрел на село. Ему бросился в глаза стелющийся над крышами густой черный дым. В первую минуту Андрей не понял, что происходит. Но взгляд его невольно остановился на том месте, где стоял их дом, и он задрожал. Дом… их дом горел! Значит, его подожгли те, в касках, шпицкоманды из Софии. Их дом и другие дома. Местами огонь рвался вверх, дома пылали, обвитые густым дымом, к небу летели языки пламени, искры. В одних местах пожар утихал, в других разгорался с новой силой. Листья горящих деревьев во дворах носились высоко в воздухе, сверкая, как медь. С замирающим сердцем, полными ужаса глазами смотрел Андрей на село. Где мать, где Зорка? Неужели они остались? Что с ними? Он побежал через рощу, потом по поляне к горящему дому. Чем дальше он бежал, тем гуще становились косматые клубы дыма, тем трудней становилось дышать. Когда он подбежал к ивняку, их дома больше не было. Дымились только черные стены, догорали обвалившиеся балки. Крыша рухнула. На черешнях и яблонях висели покоробившиеся черные листья. У него кровь застыла в жилах. Вместе с их домиком рухнула, сгорела, кончилась вся их прежняя жизнь. Страшные, безжалостные люди сожгли их дом. Погубили его… А где мать? Отец? Зорка? Живы они или нет?

Андрей, весь дрожа, кинулся было вперед, но остановился, не решаясь подойти ближе. На дороге стояла соседка, высокая, худая женщина в длинном шерстяном сарафане. Сунув руки под передник, бледная, смотрела она на жуткое зрелище. Промелькнул солдатский мундир: она испуганно скрылась к себе во двор. К ней прижимались двое ее сынишек. Андрей хотел подойти к ним, но опять нырнул в кусты: где-то у реки застрекотал пулемет. Пули одна за другой словно впивались ему в грудь. Потом наступила опять тишина, в которой было слышно только шипенье огня и далекий протяжный женский плач. Потом коротко, отрывисто пролаял пулемет. Потом раздался ружейный залп. И все замерло. С перекрестка, где сходились дороги из Берковицы и Врацы, донесся топот сапог, лязг оружия. На дороге появилась группа солдат и штатских. Впереди шагал офицер. Зловеще поблескивали каски. Андрей с ужасом смотрел на озаренные пламенем пожара красные лица. Команда прошла мимо. Тогда Андрей, рискнув наконец выйти из своего убежища, перебежал во двор к соседке.

— Тетя Стефана…

— Андрейчо! — крикнул младший из ее ребятишек, Минчо. — Смотри, мама, Андрейчо!

— Ох, родной мой! — заплакала соседка и, схватив Андрея за руку, прижала его к груди так горячо, как не обнимала своих собственных детей.

И в этом объятии Андрей почувствовал не только сердечное сочувствие бедной женщины, не только ее ненависть к убийцам, совершившим столько злодеяний у них на селе, но и ужас обрушившегося на него, на всю их семью несчастья.

— Где отец, мать, Зорька? Где Мирка?

— Ох, пропал отец твой! Звери! А остальные… живы, только прогнали их…

— Куда?

— На грузовике повезли во Врацу. Выселили вас, родненький… Ох, злодеи! И рождаются же такие на свет, прости господи!

— На грузовике, — невольно задрожав, запекшимися губами повторил мальчик. — Почему?

— Ох, почему… почему… — простонала соседка.

Зловещие красные языки вырвались из дома. С треском рухнула обогревшая балка. Пепел, искры взметнулись столбом; угли посыпались во все стороны, как пули.

— Когда увезли?

— Да недавно. Только поджигать стали. Ну, вынесли твои-то что под руку попало. К нам кое-что сложили. Мама твоя еле успела одежду захватить. Хорошо, мы все дома были, ей помогли… Ох, и страшно же было! Я света божьего не взвидела. Ничего нельзя было больше вытащить: похватали что могли. Все вам сберегу, сынок, только б эти звери не пронюхали…

Андрей, без сил, слушал ее, впившись глазами в огонь. Его охватил ужас. И страх за мать, желание быть с нею, найти ее.

— Значит, нам здесь больше не жить… — промолвил он, как во сне. — Надо идти к ним. А как пройти? Пустят меня?

— Куда ты пойдешь?

— К ним…

— Ох, брось! Где ты будешь их искать?

— Да ведь они во Враце…

— Их туда повезли, но надо подождать, пока все успокоится. А сейчас разве найдешь? Ведь их выслали…

— Значит, и меня… Я тоже… Тут могут…

Он не договорил; в глазах его застыл ужас.

— Нет, сынок, оставайся здесь… Будешь с нами жить. Оставайся!

Мальчик с трудом сдерживал дрожь в коленях. На глазах у него догорал родной дом. В ушах еще раздавался треск пулемета. Он видел грузовик — и на этом грузовике жмутся друг к другу крестьяне, крестьянки, его мать, сестра…

Родное гнездо его превратилось в пепел… Нет, ему нельзя здесь оставаться. Калин уже бежал и будет скрываться в горах. Зачем и он, Андрей, не остался с ним, с остальными? Он посмотрел на желтые горные хребты. Нет, поздно. Там теперь тоже рыщут шайки злодеев и… Но разве можно оставаться здесь? Нет, нет, кто-нибудь из Думановых обязательно выдаст его фашистам, и… как отца…

— Я пойду, тетя…

— Куда же ты пойдешь, Андрейчо?

— Пойду их искать… Здесь мне оставаться… нельзя.

— Погоди.

Он замолчал, но глаза его не отрывались от голубой Врачанской горы. Надо идти туда, а сил нету.

— Войди в дом, отдохни. Насмотрелся уж… Черное дело! Это не люди, а дикие звери.

Она увела его к себе в дом. Он покорно пошел за ней.

— Небось проголодался?

Он молча сел на трехногий стул. Весь дрожа, не сводил глаз с открытой двери — с того места, где догорал угол дома и тонкие языки пламени медленно ползли по стволу опаленной черешни.

Соседка больше ни о чем не спрашивала. Налила ему в миску молока, подала деревянную ложку, отломила горбушку просяного хлеба.

Он смотрел на еду, не притрагиваясь.

— Возьми поешь. Силушки-то у нас не осталось. Господи!

Андрей машинально взял ложку, хлебнул молока, отщипнул кусок хлеба. Время шло. Снова послышался далекий вой грузовика. Он вскочил. Ему не сиделось. Нет, он не сможет дождаться здесь ночи.

— Я пойду!

— Куда, сынок? Или рехнулся? Говорю, мать велела тебе остаться. Не хотела она ехать, звала тебя, но ее увезли насильно. Она наказала мне приютить тебя, позаботиться о тебе. Оставайся, родной.

Но мальчик уже не слушал ее.

— Пойду! — потрескавшимися губами твердил он словно про себя.

Соседка поняла, что он ни за что не останется: его тянуло к матери.

— Где ж ты их найдешь во Враце-то?

— Буду спрашивать и найду.

Он шагнул за порог низкой закопченной двери сельского домика.

— Не ходи по дороге, Андрейчо. Лесом ступай. Прячься, милый. Они ребят словно бы не трогают, да кто их знает, зверей этих… Ох, до чего мы дожили, до чего дожили!

Она спохватилась, что мальчик раздет, побежала в комнату, схватила гимназическую шинель Калина, положила в сумку хлеба, брынзы и, догнав Андрея в ивняке, сунула то и другое ему в руки.

— Коли встретят, говори, что ты гимназист, учиться идешь.

Прячась в березняке, Андрей дошел до перелеска, и тут соседка потеряла его из виду.

Пробираясь сквозь кусты, он прислушивался к каждому шороху. Выйдя за околицу, пошел рощами вдоль дороги. Уже в сумерках подошел к одному селу недалеко от Врацы. Нет, ночью в город входить нельзя. Вдруг он вспомнил об одном товарище, родом из этого села, который учился в бистрицкой прогимназии в прошлом году. Андрей был у него здесь на пасху в гостях… Он свернул в переулок.

Сельцо маленькое, все хатенки сплошь крыты соломой. Солдат здесь не было видно. Только ближе к площади как будто промелькнуло подразделение добровольцев и жандармов. Но хатка товарища стояла у самой околицы, и Андрей шмыгнул во двор. Там — никого. Он спрятался в овчарне, забился в угол, накрылся сеном и решил пролежать так, не двигаясь, всю ночь. Только тут он почувствовал голод, ощупал сумку и вынул хлеб. Принялся жадно жевать, а из глаз его покатились слезы, обливая и соля его хлеб.

И на другой день ему пришлось долго бродить и прятаться; он подошел к Враце только в полдень. Ему все казалось, что он вот-вот нарвется на убийц в касках и офицерских погонах. Он шел в стороне от дороги, скрываясь в неубранной кукурузе или перебегая по жнивью и голым, общипанным под самый корень лугам. Иногда поднимался на какой-нибудь холмик и тревожно оглядывал запорошенными пылью глазами окрестности: не видно ли где вооруженных? И опять в кусты.

Да будет ли конец этому путешествию? Когда же он доберется до цели? И найдет ли своих во Враце? Он не решился войти в город по дороге, шедшей мимо казарм.

Еще издали он увидел длинный ряд высоких, прямых тополей. В прошлом году, когда он был здесь на ярмарке, эти тополи казались ему дивно прекрасными, а дорога вела словно в какой-то сказочный, очарованный мир. Теперь они напоминали ему о казармах. А все, что было связано с офицером, солдатом или жандармом, приводило его в ужас. Он сделал еще раз большой крюк, чтобы войти в город со стороны Скакля, пересыхающего водопада, близ места гибели Христо Ботева — вершины Вол.

В одуряющем зное все ясней рисовались крутые серые скалы Скакля. Движение маленького водопада казалось издали простым колебанием раскаленного воздуха. Город был уже близко.

Вот сквозь желтую листву мелькнули дома предместья. В то же мгновенье равнину потряс страшный грохот, Андрей стал как вкопанный. Огляделся вокруг. Небо ясное: это не гроза. Но что же? Может быть, орудие? Наступила тишина. Нигде не видно живой души. Он пошел дальше. Но над городом вдруг снова раздались взрывы, такие сильные, что земля и воздух задрожали.

Что там такое? Неужели и во Враце идет бой? А говорили, что Враца не поднялась, что восставшие всюду разбиты, что им не удалось войти в город…

Опять загремели частые взрывы, раздался гул. Андрею показалось, что он видит, как взлетает пламя над далекими крышами. Он повернул было назад, но мысль о матери остановила его. Что делать? Страшно идти вперед, а нужно, нужно во что бы то ни стало! Он прошел еще немного, уже по самой дороге, так как в поле кусты мешали ему смотреть вдаль. Но оглушительный взрыв опять приковал его к месту.

Как же теперь быть? Что там творится? Мысли его путались, ноги подкашивались. Он останавливался, прислушивался, затаив дыхание. Когда наступала полная тишина, ему начинало казаться, что все это сон, что никаких взрывов и выстрелов никогда не было. Но снова над равниной раздавалось: трах-тах та-а-ах!

Прошло четверть часа, с тех пор как он услыхал первый взрыв, а вокруг было все так же пусто, дико, безлюдно. Но там, в городе, что-то происходило. До Андрея донеслись далекие крики.

Он взбежал на холм, чтоб взглянуть сверху, что происходит. Навстречу ему из-за поворота пулей вылетел велосипедист — с такою стремительностью, что возьми он на два-три шага правее, Андрей был бы сбит. Незнакомец казался испуганным. Он держал в руке револьвер. Андрей понял: этот человек — из Черного блока; наверно, связной и мчится за помощью в Мездру.

Из одного домика вышла женщина в пестром фартуке и устремила взгляд к центру города. Андрей подбежал к ней:

— Тетенька, что тут делается?

— Не знаю, сынок.

— Там что? Бой идет?

— Не знаю. Может, коммунисты…

— Склады горят! — тяжело дыша, крикнула какая-то бегущая из центра города гимназистка.

— Склады? — машинально повторил Андрей, поняв по ее голосу, что случилось что-то необычайное.

На мгновенье в душе его возникла смутная надежда: а может, это к добру? Что, если в город вошли коммунисты? Тогда они освободят его мать…

Еще трогаясь в путь, Андрей решил, что во Враце он зайдет к учителю Христову, знакомому отца. Христов бывал у них в доме. А прошлой осенью, попав с экскурсией во Врацу, Андрей ночевал у Христовых. Домик их недалеко, рядом с больницей. Только Христов может ему помочь. Андрей поспешил к нему. По ту сторону, в районе казарм и дороги на Выршец, взрывы все усиливались.

Вот и их дом. Наконец-то!

Андрей осторожно вошел.

В передней никого не было. За дверью слышались детские голоса. Он открыл дверь. Несколько ребят играли в кости. Они не обратили никакого внимания на вошедшего. Андрей стал посреди комнаты. В одном из ребят он узнал сына Христова. Остальные, наверно, были гости.

Взрывы не прекращались, но стали как будто реже. Дети, уже привыкшие за последние дни к ужасам, происходящим вокруг, как ни в чем не бывало играли, спорили, смеялись. Андрей шагнул было к ним.

Вдруг комнату потряс страшный грохот, заглушивший все.

Оконное стекло со звоном рассыпалось. Андрею показалось, будто пол провалился. Он упал, даже не заметив, что его сбили с ног заметавшиеся в испуге ребята. Что-то ударило его в лицо; он вскрикнул. Вскочив, увидел, что ребята, толкая друг друга, выбегают в дверь. Один из них крикнул:

— Есть кто раненый?

Никто не ответил. Андрей побежал за ними, на ходу ощупывая лицо. Крови не было. Что произошло дальше, он сам не помнил. Вместе с ребятами он бежал по коридору, чуть было не растянувшись на мокром полу, потом скатился по каменной лестнице на задний двор, где желтели тыквы, и, продолжая бежать за ребятами, очутился у высокого плетня. Он видел, как они все сразу бросились к плетню, полезли на него и вместе с ним кучей повалились на землю. Андрею перелезать уже не пришлось. Только в поле, за домом, ребята остановились.

— Снаряд!

— Прямо в окно ударил!

— Дурак! Не ударил… Окно разбилось от взрыва!

— А я вам говорю: это была граната!

— Какая граната? Адская машина!

Не успел Андрей догнать ребят, как новый оглушительный взрыв потряс равнину, и сбившиеся в кучу ребятишки рассыпались по полю, как цыплята. Он побежал за ними и сам не заметил, как очутился на дороге в Мездру.

Пока он бежал, новый взрыв, сильнее всех прежних, чуть не повалил его на землю. Над крышами города поднялся густой огненно-коричневый дым. Быстро расползаясь во все стороны, он через несколько минут затянул все небо, покрыл дома, деревья, дорогу. Страшная багровая тьма опустилась над землей.

— Бегите! Дома валятся! Город взлетел на воздух! услышал Андрей чей-то крик.

Потом дети исчезли. В двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Только всюду грязные клубы дыма, от которого становилось трудно дышать. Какая-то коричневая мгла опустилась прямо ему на голову, проникла в ноздри, в глаза. Ослепленный, Андрей хотел закричать и не мог. Ноги его подкосились, он чуть не упал; но, коснувшись рукой земли, тут же выпрямился и побежал дальше. Нельзя, нельзя падать… Упадешь — погибнешь, как погибли остальные… А мать? А Зорка? О-о-о! Наткнувшись на какое-то дерево, он почувствовал, что вокруг такая неподвижная, плотная тишина, словно мрак навсегда поглотил все: город, землю, жизнь…

Он упал на траву, закрыл лицо руками и долго лежал так. Может быть, ждал смерти…

Вдруг он почувствовал, что в лицо ему повеяло легкое, отрадное дуновение. Вскочил на ноги. Мгла расползлась, рассеялась, и где-то далеко, как воспоминание о другой жизни, он увидел солнце, крыши, скалы. Но солнце было не прежнее, а другое, без лучей; оно проглядывало сквозь мглу, словно кроваво-красная луна.

Андрей пустился по дороге на Мездру. Вскоре он догнал женщину с двумя девочками. Они бежали из города. Женщина тащила большой пестрый узел, старшая девочка несла на плече сковородку, закопченное дно которой испачкало ей всю щеку, а младшая, плача, бежала сзади.

— Тетенька… — сдавленным голосом окликнул женщину Андрей.

— Беги! — зашептала женщина, беря маленькую девочку за руку. — Склады взорваны. Город рушится. Беги. Все бегут. Там живой души нет. Горят склады, которые с войны остались. Снаряды по воздуху летают, дома, как коробки, рассыпаются. Беги!

Он пошел за женщиной.

— Пойдем с нами. В Костелеве переночуем, — предложила она.

Они зашагали по полю. Солнце опять заволокла густая пелена дыма, поднимавшегося при каждом взрыве над северо-западной частью города. Над полем дрожало красноватое дымное зарево.

В этой стороне было мало беженцев. Говорили, что большинство устремились к Врачанскому перевалу.

Время от времени вместе с грохотом в воздухе слышался какой-то свист: видимо, летели осколки снарядов. Нужно было бежать скорей подальше отсюда, и они торопились пересечь поле. Девочки, испуганные, о чем-то толковали между собой. Старшая шмыгала носом. Младшая жаловалась, что уколола босую ногу. Мать, не слушая, тащила ее за собой. Андрей перегнал их.

Он молча поднялся на холм, за которым находилось село, куда спешили все беженцы на ночлег. Когда они добрались до вершины, уже смеркалось. Над городом стояло медное зарево. Там кое-где еще взметывалось дымное пламя.

— С Врацей покончено. Завтра от нее останется одно пепелище, — глухо промолвил кто-то.

А мать? А Зорка? Но Андрей не плакал. Он столько перенес за последние несколько часов, что его уже ничто не могло поразить. Он видел своими глазами смерть и теперь испытывал только усталость. В эту страшную огненную ночь он чувствовал себя беспомощным ребенком, покинутым на произвол непостижимой судьбы, которая вершила теперь все. Беглецы сели отдохнуть, и он тоже сел на траву. Но скоро все вскочили. Их поднял на ноги громкий гул. Из самого сердца города, словно из огромной трубы, вырвался столб огня и раскаленных головней, собравшийся затем в огромный шар, который, с оглушительным, несмотря на расстояние, грохотом рассыпался, залив весь город потоком искр и огня.

Этот взрыв был, пожалуй, самым сильным из всех. И опять на всю равнину лег густой красноватый! туман.

— Теперь последние остатки начисто смело, — сказал кто-то.

На другой стороне холма, словно призраки на фоне ночного неба, светлого над селом, огненно-красного над городом, выступили человеческие фигуры. Андрей поспешил дальше вслед за остальными.

По улицам потонувшего во мраке Костелева уже сновали группы беженцев в поисках ночлега. Андрей вместе с женщиной и девочками зашел в одну из хат. Их встретили, как обычно встречают пострадавших от страшного бедствия. Посадили ужинать. Андрей стал жадно хлебать деревянной ложкой кислое молоко; у него целый день ни крошки во рту не было. Потом всех четверых отвели в комнатку, где был топчан, а хозяева с детьми устроились в соседней.

— Ну, спите спокойно, — сказала женщина девочкам.

Андрей лежал с открытыми глазами, глядя в темноту. Спать? Невозможно после всего пережитого! Перед глазами его стояли столбы огня, плясали языки пламени, рушились дома, гибли люди… Мать, Зорка… И отец погиб… Вдруг царившую над селом мертвую тишину нарушили быстрые, тяжелые удары, наполнив и маленькую комнатку:

— А… та… та… та… та-а-а…

Потом сиплый крестьянский голос надрывно прокричал под самым окном:

— Эй, крестьяне, крестьяне… Слушайте! Каждый сам своему дому хозяин… Кмет не отвеча-а-а-ет… Каждый сам своему дому хозяи-и-ин…

Андрей вздрогнул. Только этот крик глашатая заставил его по-настоящему почувствовать весь ужас происходящего.

От усталости он сам не заметил, как заснул. И только утром, проснувшись и вспомнив все, в первый раз заплакал. Молча плакал он обо всем, что утратил и что еще ожидало его впереди.

Он умылся у колодца. во дворе. Тонкая, как хворостинка, босая девочка полила ему из кувшина. Женщина утешала его, говорила, что город не весь разрушен, что взрывы прекратились, но это его не радовало.

Они пошли обратно в город, расспрашивая всех встречных. Один врачанин, вышедший оттуда утром, рассказал:

— Возле базара и вокзала ни одного дома целого. Страсть такая! Ужас просто!

— А у памятника?

— Там все в порядке. Как водится, одной бедноте досталось.

— А околийское управление, дяденька? И тюрьма? — с дрожью в голосе спросил Андрей.

Прохожий не ответил.

Они подошли к вокзалу. По обе стороны полотна — всюду железные обломки, осколки разорвавшихся снарядов и множество продолговатых, как дыни, цельных, неразорвавщихся. Видно было, что они здесь сыпались дождем. С замиранием сердца пробегал Андрей мимо них. Как во сне видел он разбитые окна вокзала, обвалившуюся стену. Тревога его росла.

На городских улицах ему то и дело преграждали путь рухнувшие стены, горы кирпичей, балки. Белые от известки и пыли люди рылись в развалинах. Кое-где в утреннем сумраке еще дымились почерневшие стены. В воздухе стоял запах гари, пороха, извести. Он торопливо шагал, дрожа от ужаса. Окружающее казалось ему каким-то кошмаром. Как могло произойти все это в городе, который до вчерашнего дня жил так мирно и тихо? И кто же погиб, кто остался в живых? Город выглядел таким чужим, незнакомым, словно Андрейчо впервые видел его. Встречные были так заняты, озабочены, никто не обращал на мальчика никакого внимания, не останавливал его. Но Андрейчо казалось, что все на него смотрят, следят за ним. Он подошел к околийскому управлению. Ни грузовика, ни арестованных. Одни жандармы да агенты с револьверами. Андрей в испуге спрятался за углом гимназии.

Он впился взглядом в околийское управление. Вход — со двора, выложенного каменными плитами. Гладкие плиты сверкают на солнце. Стены белеют. Из управления выходят жандармы, солдаты, агенты в штатском. Андрей знает: это убийцы. Они приводят и уводят арестованных, но матери нет. У двери стоит солдат с винтовкой. Спросить его? Нет, страшно. Ему показалось, что солдат глядит на него угрожающе. Он совсем съежился за оградой, прижался к нагретому солнцем камню. На улице много прохожих, некоторые входят в околийское управление. Это тоже такие, которых надо остерегаться. Чего он тут медлит? Но куда идти? Солнце светит ему прямо в глаза. В окнах гимназии мрачно. Время от времени в том или в другом из этих окон покажется чья-нибудь голова— испитое лицо мужчины, небритое, замученное: в гимназии сидят арестованные коммунисты и «земледельцы». Может, там и его родные?

Он всматривается во все окна, но никого из родных не видно. А время идет.

Солнце жарит, улица в глазах у него становится огненно-желтой. Он смотрит, ослепленный ужасом: ему кажется, что этим страшным часам, этому дню его жизни не будет конца.

Андрей не выдержал. Нет, здесь ничего не узнаешь. Он пошел опять к учителю. С удивлением увидел, что дом учителя цел. Хозяин был дома.

Откуда нашел Андрей силы рассказать ему все, что случилось с ним, с его семьей?

Учитель слушал его нахмурившись.

— Палачи! — шептал он. — Палачи! Сами склады оружия подожгли, а свалили на коммунистов, чтобы легче было убивать, злодействовать. Оставайся здесь. Я постараюсь что-нибудь узнать. У меня там знакомый есть. А мне им на глаза показываться не следует.

Он ушел и долго не возвращался. Наконец вернулся с посветлевшим взглядом и нежно пожал Андрею руку:

— Они живы. Их еще до пожара выслали в село Габырче. Мы устроим, чтобы ты к ним попал… Что ты пережил, мой мальчик!

Потом снова сдвинул брови и, гневно сверкнув глазами, промолвил:

— О, они заплатят! Придет день — заплатят за все! Народ им не простит!

Глава шестнадцатая. По новому пути

Андрей нашел мать и Зорку. В маленьком бедном селе добрые люди приняли их к себе в дом. Мать, повязавшись черным платком, целыми часами сидела в каком-то оцепенении. Глаза ее покраснели от слез. Андрей никогда не видел ее такой измученной, даже в самые тяжелые годы войны. Днем и ночью тревожно прислушивалась она к тишине. Андрей знал: она ждет хоть каких-нибудь известий о Калине, о Мирке…

Калин неожиданно пришел через две недели. Он весь высох, щеки у него ввалились. Он долго прятался по овечьим загонам и пастушьим шалашам, питаясь ягодами боярышника да дикими грушами и яблоками. Но глаза его горели еще более непокорным и решительным огнем, чем когда бы то ни было.

— Не плачь, мама, — говорил он, обняв мать за плечи. — Мы потеряли отца, но он живет в памяти наших односельчан, в памяти всего народа, как тысячи других героев. Мы опять поднимемся на борьбу… Но теперь уже будем знать, как бороться. В России большевики тоже потерпели поражение в 1905 году. А теперь Советский Союз — самая счастливая страна в мире. Мы пойдем по их пути…

Зарядили дожди. Деревья обнажились. Сельские улички покрылись грязными желтыми листьями.

Начали выходить нелегальные коммунистические газеты. Народ снова организовывался для борьбы. Калин и Андрей жадно читали эти газеты.

Потом пошел снег. Началась зима, тяжёлая, беспросветная. Братьям пришлось батрачить, чтобы прокормиться. Но, помня заветы отца и учителя Димова, они не отчаивались.

Как-то раз на селе появился неизвестный молодой человек в латаном пальто с поднятым воротником. Проницательные глаза его смотрели ласково. Он прошел к ним в комнату, сел, вынул из кармана конверт и подал его Христине:

— Товарищ, вот небольшие деньги от комитета помощи жертвам белого террора. Мы никогда не забудем доблестных борцов, павших за свободу народа…

Через две недели тот же молодой человек появился снова. Вызвал Калина и повел его в одну из овечьих кошар. Там в пастушьем шалаше, с винтовками на коленях сидели у огня…

— Енчо! Живко! — воскликнул Калин, просияв от радости.

Долго обнимались трое товарищей.

— А я думал, вы в Сербии…

— Мы там и были.

— И давно вернулись?

— Несколько дней тому назад. Перебрались через границу. Партия начала борьбу по-большевистски.

— О Мирке что-нибудь знаете? — тихо спросил Калин.

— Ничего не слыхали.

— А где Сокол? И остальные?

— Все живы-здоровы! Сокол тоже перешел границу. Он со своим отрядом выполняет другое задание. Мы тебе принесли номер подпольного издания газеты «Работнически вестник». Там напечатано открытое письмо Георгия Димитрова и Василя Коларова.

Енчо вынул из кармана маленькую смятую газету.

Калин стал жадно читать:

«Дорогие товарищи! Вместе боремся мы за великое народное дело, — так заканчивалось открытое письмо к рабочим и крестьянам Болгарии. — Сегодня мы разбиты. Но борьба не кончена, и полная победа ближе, чем думают наши враги.

Болгарский трудящийся народ никогда не примирится с белогвардейской властью ничтожного хищнического и эксплуататорского меньшинства, какими бы громкими фразами она ни прикрывалась, какими бы „демократическими“ свободами ни щеголяла. Из своего поражения мы почерпнем урок и завтра будем сильнее, чем были вчера, а наши враги все больше теряют почву под ногами.

Исполненные глубокой веры в свое дело, которое является святым народным делом, мы, все трудящиеся, героически перенесем боль и страдания поражения и с еще большей энергией и большим воодушевлением снова отдадимся служению народному делу, не зная отдыха, пока не победим.

Снова соберем и сплотим наши расстроенные и поредевшие ряды.

Без промедления приступим к залечиванию нанесенных нам ран.

Общими усилиями и пожертвованиями поможем оставшимся вдовам и сиротам, бедствующим семьям и товарищам, изгнанным на чужбину.

Мы не станем распылять свои силы в отдельных террористических актах, твердо помня, что сможем победить только путем организованной борьбы трудового народа и что самой жестокой местью палачам народа явится свержение белогвардейского правительства и окончательная победа рабоче-крестьянской власти.

Особенно будем мы беречь и укреплять союз всех трудящихся городов и сел, освященный в сентябрьской борьбе совместно пролитой кровью тысяч борцов, павших за общее народное дело.

Никакого уныния, никакого отчаяния, никакого малодушия!

Выше голову, славные борцы!

Да здравствует рабоче-крестьянская власть!

Да здравствует трудящаяся Болгария!»

— Вот, — Енчо достал еще несколько экземпляров той же газеты. — Распространи их среди бедных крестьян. Только осторожно! У вас здесь есть читальня?

— Есть.

— Бывай там почаще и свяжись с молодежью победнее. Я к вам скоро опять приду. И помни: чем хитрей и незаметней, тем лучше. Партия перешла на нелегальное положение. Теперь покажем, на что мы способны.

— А в Берковице и Бистрице как дела? — спросил Калин, аккуратно складывая газеты.

— Мы как раз идем туда. Соберем наших, новых… Партия вырастет, станет еще более сильной, могучей… А ты действуй смело. И выше голову!

— Держись, Калин! — еще раз обнял его Живко.

Калин после этой встречи вернулся домой радостный, полный сил.

— Если бы ты знала, кого я видел, мама! А вот тут пишут о папе… «Геройски погиб товарищ Горан Стаменов…» — взволнованно прочел он.

Дальше шли еще десятки имен…

Калин несколько раз перечитал газету. С этого дня он стал чаще ходить в читальню и быстро подружился с несколькими ребятами.

Они знали, кто он, и все-таки не боялись, сами шли к нему.

* * *

Однажды вечером, в самый разгар зимы, за дверью маленького домика, где жили Калин, Андрей и Зорка с матерью, послышались тяжелые шаги. Дверь отворилась, и вместе с морозом в теплую комнату вошел Илия Лозанов.

Он отряхнул снег с сапог, с воротника и промолвил улыбаясь:

— Добрый вечер!

— Илия! — кинулась к нему Христина. — А Мирка?

— Жива и здорова. В Софии. Я работаю на фабрике. Она тоже работает и поступила в университет. А мы вас долго искали, никак не могли найти. Ну, собирайте вещи!

— Зачем?

— Я повезу вас в Софию.

— Что мы будем там делать?

— Калину надо кончать восьмой класс. Андрей тоже будет учиться. А ты отдохнешь. Жить будете у нас…

— Что ты, Илия! Как же ты всех нас прокормишь?

— А как вы с Гораном вырастили мою Мирку и помогали мне столько времени? Собирайтесь, собирайтесь, Христина. Теперь я немножко позабочусь о вас.

Он отвел Калина в сторону:

— Меня послал Енчо. Он в Софии. Здесь есть наши?

— Есть.

— Свяжи меня с кем понадежней.

— И ребята есть чудесные!

— С ними отдельно. Организуем пятерки и тройки. Ты будешь держать связь с Софией. Сперва сделаем это дело, потом уедем. Так-то, Калин, мой мальчик! Восстание всех нас многому научило. Мы теперь лучше знаем, как…

Глаза его горели. Он пригладил волосы и сказал, обращаясь уже ко всем:

— Может, завтра же после обеда тронемся. Собирайтесь!

Мать и дети засуетились, стали укладываться дрожащими от радости руками. Собирая пожитки, мать грустно качала головой:

— Ничего-то не осталось… Одна рвань…

Калин не мог уснуть до утра. Прижав лоб к обледенелому стеклу, он глядел в зимнюю ночь. И сквозь эту ночь, сквозь время словно видел будущее.

Вот и в этом селе тоже начнут. Он долго обдумывал, с кем бы ему связать дядю Илию. Все хорошие, смелые… Потом он стал думать об Енчо, о Живко… Какие славные!

Перед ним встал образ отца, и он дал отцу обещание быть достойным его преемником. Быть до конца верным народу и партии, как верны им Сокол, Енчо, Живко, Мирка… Все они прошли школу жизни, школу партии и вместе с ней закалились для той великой борьбы, которая им предстояла.

Примечания

1

Тутовое, или шелковичное, дерево, сладкие ягоды которого бывают либо пунцово-красные, либо фиолетово-черные.

(обратно)

2

Чорба — густая мясная или овощная похлебка.

(обратно)

3

Старая Планина, или Балканы, — горная цепь, пересекающая Болгарию с запада на восток.

(обратно)

4

Майдан — сельская площадь.

(обратно)

5

Кмет — сельский староста.

(обратно)

6

Чорбаджия — хозяин, богатей, кулак.

(обратно)

7

Радослависты — буржуазная партия, представлявшая Крупный финансовый капитал, названная по имени ее лидера Радославова; проводила прогерманскую политику царя Фердинанда, вовлекшею Болгарию в первую империалистическую войну.

(обратно)

8

Бай — дядя (чаще всего употребляется при обращении к старшим).

(обратно)

9

Xоро — национальная болгарская пляска, хоровод.

(обратно)

10

Бате — старший брат или старший товарищ.

(обратно)

11

Христо Ботев (1848–1876) — великий поэт-революционер, погибший в борьбе за освобождение Болгарии от турецкого рабства.

(обратно)

12

Речь идет об освобождении Болгарии русскими войсками от власти турок в 1877–1878 году.

(обратно)

13

Апостолами болгары называли пропагандистов и организаторов борьбы за освобождение Болгарии от турецкого рабства в XIX веке.

(обратно)

14

Димитр Благоев (1855–1924) — пропагандист марксизма и организатор рабочего социалистического движения в Болгарии. В 1903 году под его руководством оформилась партия тесных социалистов.

(обратно)

15

Георгий Кирков (1867–1919) — известный деятель рабочего социалистического движения в Болгарии, редактор газеты «Работнически вестник», органа партии тесных социалистов.

(обратно)

16

Тесные социалисты (тесняки) — революционная марксистская партия, назвавшая себя так при отмежевании в 1903 году от широких социалистов, то есть социал-демократов-реформистов. В 1919 году она присоединилась к III Интернационалу и была переименована в коммунистическую партию.

(обратно)

17

Сукман — род обшитого позументом сарафана.

(обратно)

18

Колесарка — двуколка, применяемая в упряжке, вручную, а также в виде прицепа к телеге.

(обратно)

19

Царвули — остроносые самодельные чуни из сыромятной кожи, привязанные к ноге длинными узкими ремешками.

(обратно)

20

Народняки — старая буржуазная партия, так называемая «народная». Она была ликвидирована в 20-х годах, и ее члены вошли в наиболее реакционные партии того времени.

(обратно)

21

Чипровские ковры — сделанные в селе Чипровцы, известном с давних времен производством ковров.

(обратно)

22

Народное собрание — высший выборный законодательный орган Болгарии.

(обратно)

23

Габровские — сделанные в городе Габрово, расположенном на северных склонах средних Балкан.

(обратно)

24

Кале (турецк.) — крепость.

(обратно)

25

Цикл стихотворений, в которых И. Вазов воспевает апостолов — борцов за национальное освобождение от турецкого ига.

(обратно)

26

«Земледелец» — член болгарского Земледельческого союза.

(обратно)

27

Торги. — В капиталистических странах общественные здания строят частные подрядчики, причем государство заключает сделку с теми из них, которые берутся дешевле выполнить заказ.

(обратно)

28

Болгарский Земледельческий союз — мелкобуржуазная партия, объединявшая значительные массы крестьянства, но находившаяся под руководством кулаков. Отрицая классовое расслоение внутри крестьянства, Земледельческий союз провозглашал лозунг «самостоятельной крестьянской власти», фактически враждебной рабочему классу и коммунистической партии.

(обратно)

29

Димитр Полянов (1876–1953) — основоположник пролетарской болгарской поэзии.

(обратно)

30

Рученица — болгарская народная пляска, исполняемая в одиночку или парами. Отличается темпераментностью и быстрым темпом.

(обратно)

31

Христо Смирненский (1898–1923) — один из лучших болгарских поэтов, выразивший мысли и чаяния своего народа. Коммунист, пламенный певец Октябрьской революции и дружбы болгарского и советского народов. Георгий Димитров назвал его болгарским Маяковским.

(обратно)

32

Кавальджия — игрок на кавале, народном инструменте вроде флейты.

(обратно)

33

Околия — округ.

(обратно)

34

Погача — хлеб из пресного теста в виде лепешки.

(обратно)

35

Цедилка — большой мешок из редкого холста для сцеживания сыворотки из-под творога и брынзы, употребляемый и в качестве вещевого. Иногда крестьянки носят в нем на спине маленьких ребят.

(обратно)

36

Шестерка до 1951/52 учебного года была высшим баллом в болгарской школе.

(обратно)

37

Раковский, Левский, Бенковский — болгарские революционеры, борцы за национальное освобождение от турецкого ига во второй половине прошлого века.

(обратно)

38

Налымы — обувь, состоящая из толстых деревянных подметок с лямкой для продевания пальцев.

(обратно)

39

Ракия — сливовая или виноградная водка.

(обратно)

40

Чешма — родник с желобом и маленьким бассейном.

(обратно)

41

Черный блок — объединенные буржуазные, фашистские партии, голосовавшие против наказания виновников войны. Черным блоком их назвал народ.

(обратно)

42

Декар — десятая часть гектара.

(обратно)

43

Оранжевая гвардия. — Болгарский Земледельческий союз имел, как и все другие партии Болгарии, свой цвет — члены его носили оранжевые ленты в петлицах.

(обратно)

44

Военная лига — военная монархическая организация; участвовала в фашистском перевороте 9 июня 1923 года.

(обратно)

45

Ивайло — пастух, вставший во главе крестьянского восстания, захвативший болгарскую столицу Тырново и занявший болгарский престол. Во время своего короткого царствования (1277–1281) сделал много для защиты страны от внешних врагов. Был предательски убит.

(обратно)

46

Хаджи (болгарск.) — паломник, богомолец, странствующий по так называемым святым местам.

(обратно)

47

Георгий Дамянов (род. 1892) один из руководителей сентябрьского антифашистского восстания 1923 года.

(обратно)

48

При подавлении восстания этот священник был пойман фашистами и повешен на телеграфном столбе у дороги в Лом.

(обратно)

49

«Шпице» — по-немецки «острие».

(обратно)

50

Из стихотворения Христо Ботева «Хаджи Димитр».

(обратно)

51

Кошара — овечий загон, обычно крытый.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава первая. Калин

  Глава вторая. Владелец черепичной фабрики

  Глава третья. Мирка

  Глава четвертая. Возвращение фронтовиков

  Глава пятая. Сокол

  Глава шестая. Девочка в белом

  Глава седьмая. Побег

  Глава восьмая. Старому не бывать

  Глава девятая. Наводнение

  Глава десятая. Бунт ограбленных

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава первая. В чужом городе

  Глава вторая. В гимназии

  Глава третья. Пешеходы

  Глава четвертая. Волк в овечьей шкуре

  Глава пятая. Дорогой гость

  Глава шестая. Молодежь на передовой

  Глава седьмая. Встреча в клубе

  Глава восьмая. Возвращение

  Глава девятая. В дни стачки

  Глава десятая. Отец Мирки тоже бастует

  Глава одиннадцатая. Это только начало

  Глава двенадцатая. Растет число пешеходов

  Глава тринадцатая. Кружки

  Глава четырнадцатая. Красные розы

  Глава пятнадцатая. Конец бури

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава первая. Комсомольцы

  Глава вторая. Матч

  Глава третья. Переворот

  Глава четвертая. Яблочко от яблони недалеко падает

  Глава пятая. Вооружение

  Глава шестая. Фашисты действуют

  Глава седьмая. В лесу

  Глава восьмая. Решение принято

  Глава девятая. Незабываемая встреча

  Глава десятая. Первая ночь

  Глава одиннадцатая. Связные

  Глава двенадцатая. Битва за Берковицу

  Глава тринадцатая. Неравная борьба

  Глава четырнадцатая. Бессмертные

  Глава пятнадцатая. Пожары

  Глава шестнадцатая. По новому пути

*** Примечания ***