КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Судьба [Ибрагим Рахим] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ИБРАГИМ РАХИМ СУДЬБА РОМАН

ОТ АВТОРА

Три года назад я опубликовал роман о людях, добывающих газ под Бухарой.

Так пишут в кратких аннотациях, но на самом деле это, конечно, не так. Я писал и о любви, и о разных судьбах, ибо что бы ни делали люди — добывали газ или строили обыкновенные дома в кишлаках — они ищут и строят свою судьбу. И не только свою.

Вы встретитесь с героями, для которых работа в знойных Кызылкумах стала делом их жизни, полным испытаний и радостей. Встретитесь с девушкой, заново увидевшей мир, и со стариком, в поисках своего счастья исходившим дальние страны. И с ветрами пустыни. И с самой Бухарой.

Недавно я снова побывал в этих краях.

Время и раздумья многое подсказали мне, и для новой публикации я дополнил и переработал роман, предлагаемый сейчас русскому читателю.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Утренний луч дрожал на золоченой стрелке стенных часов, словно подгоняя ее. Часы торопились и тикали на всю квартиру. Стоит наступить воскресенью, как время бежит быстрее. Не успеешь оглянуться — день пройдет. И опять пыль, опять жара, опять пустыня…

Но в конце концов день еще только начинается.

Бардаш сонно потер глаза, зевнул и так повел плечами, что хрустнуло в лопатках. И тут он заметил, что мятая подушка рядом с ним пуста, и крикнул, повернувшись к полураскрытой двери соседней комнаты:

— Ягана!

— Соня! — ответил ему смешливый женский голос. — Какие сны показывают, пока жена бегает на базар? Мне ведь никогда не узнать этого.

— В следующее воскресенье на базар иду я! — ответил Бардаш так уверенно, что сам себе понравился, а Ягана рассмеялась.

Больше всего ему хотелось, чтобы она сейчас вошла в комнату. Ему хотелось увидеть ее глубокие черные глаза, которые казались бы пугающими, если бы в самой их глубине все время не играли светлячки. Черные скобки ее бровей. Водопад таких же черных, льющихся на плечи волос. Да, конечно, известно, что восточная красавица смугла. Это не поэты придумали. Восток действительно славен брюнетками — да простится мне совсем невосточное слово. Но у Яганы и глаза, и брови, и волосы так черны, что рядом с ней сама ночь может показаться бледной.

Люди называли Ягану то Каракаш, то Каракуз, то Карасач — Чернобровая, Черноглазая, Черноволосая. А Бардаш звал ее просто-напросто Угольком.

Конечно же, он любил ее не за черные глаза. Они сводили его с ума, но со временем ум стал — нет, нет, не спокойней, а проницательней, а сознание счастья прочнее, основательней, капитальней, что ли. В самом деле, у каждого человека есть два глаза, два уха, две руки и две ноги. Но природа не повторяется. Природа дала людям разные сердца, и тут уж не спутаешь человека с человеком, как ни приукрашивайся, ни хитри.

— Вставайте, Бардаш! Молоко прокиснет.

— Сейчас. Я уже давно сказал себе: «Подъем!» А лень спустить ноги с кровати.

На стене, против окна, все ярче, до рези в глазах, белел прямоугольник света, словно экран. На нем начали показывать теневое кино. Сначала на длинную ветку персика, протянутую от одного угла до середины экрана, села крошечная птаха. Скорее всего воробышек. Потом к ней подлетела и храбро присоединилась другая, такая же. И сразу обе зачирикали. Все усовершенствовалось в этом древнем мире. Теневое кино стало звуковым.

Ну, птицы, о чем вы разговариваете? Сплетничаете или объясняетесь в любви? Не увлекайтесь ни тем, ни другим. Это опасно. Вот по ветке крадется тень с хвостом. Шасть — кошка сорвалась вниз и жалобно замяукала, а птицы улетели.

Бардаш зажмурился. Затряс головой. Ослепительный блик ударил ему в глаза под смех Яганы. Это она распахнула дверь и направила ему в глаза солнце, повернув зеркальную створку шифоньера. Вспышка была оглушительной, как взрыв снаряда.

Бардаш вскочил и в одних трусах закружился по комнате. Это была своего рода физзарядка.

— Музыку, музыку! — кричал он. — Сегодня наш день! Сегодня мы идем куда глаза глядят и делаем что хочется!

— Умываться! — крикнула Ягана. — День такой короткий!

— Я уже подумал об этом, — согласился Бардаш и повнимательней посмотрел на жену.

Малиновый край зеркала кидал на одну ее щеку отсвет, и щека горела. Как будто ей было двадцать…

— Вы уже нарумянились? — пошутил Бардаш.

— Как не стыдно! — смутилась Ягана.

Он подошел, провел рукой по ее красивым волосам и спросил, как давным-давно, когда они еще не были мужем и женой:

— А волосы у вас собственные или вы носите хвост вороного коня?

— Да ну вас! — застенчиво отвернулась Ягана.

Она повесила на плечо мужу чистое полотенце, и он побежал умываться во двор, под кран, к которому присоединяли шланг для поливки деревьев. Кочевая жизнь отучила его от умывальной раковины. Он любил брызгаться, хлопать себя мокрыми ладонями по бокам, забрасывать воду на спину. И ужасно громко фыркал при этом.

Ягана начала застилать постель и вдруг присела на краешек и задумалась. По странному стечению обстоятельств она думала о Бардаше, как Бардаш несколько минут назад думал о ней. Ей никогда не было скучно думать о нем, и она радовалась этому. Когда брови его сходились над переносицей, она ждала неожиданностей. Вдруг он что-то придумывал веселое или серьезное, и никогда она не знала наперед, что это будет. И это было интересно.

В сущности, если подумать, она все время шла за ним, как овечка за вожаком, и не жаловалась. Что ж, раскрепощенная женщина тоже нуждается в заботе… Уж никак не меньше, чем раскрепощенный мужчина.

Как она скучала без него в пустыне!

Они оба были газовиками, точнее, бурили землю. Выберись за Бухару — и начинаются пески. Скоро все исчезает с глаз: городские дома, дувалы глинобитных окраин, шапки деревьев над ними, телеграфные столбы, кустики придорожных колючек и сама дорога… Остаются пески, пески… От горизонта до горизонта… Пески, да ветер, да солнце.

Пустота…

Но она обманчива — эта пустота.

Земля прикрыла песками свои клады — нефть и газ.

Неохотно отдает их природа. Вы не знаете, она бывает скрягой, точно бережет добро для самых мужественных и смелых, которые не ждут подарка, а сами ищут и берут.

Поди поищи. Ветер вздымает песок смерчами, смерчи затевают хоровод, как адские братья, и вот уже плотная стена песка занавешивает небо, и солнце становится черным пятном без лучей, зловеще висящим в беснующемся воздушном океане, и тень ложится вокруг, тоже от горизонта до горизонта.

Подолгу разделяют Ягану и Бардаша пески, ветры, ночи, душные, как дни, потому что пустыня не успевает остывать до утра, словно тандыр, в котором пекут лепешки, и дни, черные, как ночи, от черного солнца… Соскучишься!

Ягана щелкнула ручкой приемника — Закиров пел длинную и красивую арабскую песню. Когда-то они бегали в ташкентский городской сад слушать Закирова-старшего… И промокли под дождем. Как он лил, как хлестал, этот ташкентский дождь, а они хохотали, накрывшись одной газетой, и дождь играл на ней, как на барабане. В тот раз Бардаш и сказал:

— Знаете что? Меня направляют в Бухару.

Она прижалась к нему плечом, словно укрываясь от струй, летящих с газеты. На языке юной Яганы это означало то, о чем храбрая женщина сказала бы словами:

— А я? Я с тобой.

Сначала они искали и нашли нефть, а теперь — газ…

А нашли ли они свое счастье? Вот она сидит, и сердце ее окатывает волна тепла оттого, что она слышит голос мужа и целый день они будут вместе…

Вчера он заехал за ней на пыльном «газике» и сказал:

— Домой!

Ягане хочется задержаться дома подольше. «Это оттого, что сердце у меня маленькое, как воробышек», — так думает Ягана. Она еще не знает, какая это хитрая штука — человеческое сердце. Маленькое, как воробышек, вдруг вместит в себе целый мир. А большое, как вымя, оказывается выдоенным, пустым.

Ягана думает о том, что она счастлива. Это знают все друзья и соседи. Одного не хватает в доме — детского голоса, топота детских ног… Ох, как не хватает!

В первые годы семейной жизни им хотелось «погулять»… Но и погулять-то не пришлось! Сразу началась разведывательная работа, жизнь в пустыне… Ягана сказала себе, что стала инженером не для того, чтобы рожать детей, и от самого первого, о котором часто вспоминала теперь, отказалась… Вспоминала она о нем ночами… Вспоминала, когда выходила вот в такой свободный день во двор и причесывала девочек на скамеечке, заплетала мелкие косички… На вопросы подруг отвечала: «Дети будут, когда придет время!» Что делать! Погрустит-погрустит и опять за работу.

Ягана встает и поворачивает ручку приемника, чтобы песня и музыка зазвучали громче. Ей не хочется жаловаться на жизнь. Мудрые люди, которые больше нашего сносили рубашек и обуви, не зря сказали: «Что сладко? Жизнь сладка! Что горько? Жизнь горька!»

Бардаш вошел в комнату в белой рубахе, которую она успела нагладить ему.

— Значит, так! — скомандовал он, причесывая мокрые волосы. — Мы идем в кино — раз! Мы идем в театр — два! Мы…

Она прикрыла ему рот ладонью:

— В гости, — договорила она, зная, как он любит встречаться с друзьями, а их у него в Бухаре — чуть не вся Бухара.

— Вам не хочется? — спросил он.

— В вашем плане не очень много фантазии, милый Бардаш.

Он улыбнулся ей.

— Конечно, — сказал он, почесывая висок. — Кино, театр, гости…

— Мужчина любит праздновать среди людей.

— Мужчина любит показывать людям свою жену. Ведь они все страшные хвастуны — мужчины.

— Неужели?

— Разве вы этого не знали?

— Первый раз слышу.

— Есть идея! — сказал Бардаш, стукнув кулаком по ладони. — Для оригинальности проводим весь день дома. Не идем никуда.

Зазвонил телефон.

— Даже позавтракать не дадут! — рассердилась в шутку Ягана.

— Трубку не берем, — сказал Бардаш. — Нас нет.

Телефон звонил все настойчивей.

— А вдруг что-нибудь случилось в отряде? — спросила озабоченная Ягана.

И Бардаш неохотно взял трубку и отозвался.

— Здравствуй, здравствуй! — сказал он приветливо и, выслушав, повторил: — Хорошо, хорошо…

У него была такая привычка — повторять слова. Ягана не догадалась, кто звонил.

— Бобомирза зовет на охоту?

— Нет. Хазратов просит приехать. Сейчас же. Нас обоих.

— Что случилось?

— Не знаю. Вызывает секретарь обкома.

— Ведь сегодня воскресенье.

— Тем более надо ехать. Из-за пустяка в воскресенье не позвали бы.

— А потом пойдем в кино? — усмехнулась она.

— Конечно, конечно, — ответил он, кивая головой и глядя мимо жены.

День начался не так, как задумывался.

2

Вы не знаете Бухары?

Ну смотрите, вот она, разглядывайте, а то потом пожалеете.

За зеркальным стеклом витрин самые современные модели радиоприемников сверкают полированными боками, манекены, кокетливо отставив ладошки, предлагают короткие платьица и туфли на гвоздиках, узкие брюки и такие яркие галстуки, что, наверное, от некоторых зарябило бы в глазах у старых бухарских золотошвеев. Мелькают широкие окна новых домов, и балконы роняют сверху, на асфальт тротуаров, косые тены. А из-за крыш поднимаются минареты мечетей, как века выглядывают из-за обложек сказочных книг… Присмотритесь, спросите, послушайте, и башни оживут.

«Пу Хо», — говорили приезжавшие издалека древние китайцы. «Бут-оро», — поправляли их такие же древние самаркандские купцы-согдийцы. Бухара… Среди песков, по которым ползали змеи, шныряли тушканчики и шакалы, стоял город, торгующий и украшенный идолами… Бут-оро… Кому угрожали свирепо стиснутые рты, что таили слепые глаза и во что звали верить?

Верблюжья кавалерия арабов принесла сюда на своих копьях исламские знамена, и с вершин первых, не доживших до нас минаретов зазвучали первые голоса во славу аллаха. Видно, прочней минаретов народные легенды, потому что они рассказывают, как, не считаясь с величием ни аллаха, ни его пророков, непокоренные пустынники восстали и раскидали первые мечети, а потом, стиснутые захватчиками, обескровленные, развели костры и сами бросились в них, словно зная, что отблески их жизней время не сотрет так же быстро, как отблески пламени.

Бухара всегда умела сражаться.

Трещат мотоциклы на ее улицах, как пулеметы. Молодые люди парочками и в одиночку обгоняют «газик», в просторечье — «козел», на котором Бардаш и Ягана спешат в обком. Бардаш за рулем то и дело поглядывает в переулки, из которых под самым его носом выскакивают бесстрашные мотоциклисты и ныряют в щели между домами и машиной, уносясь вдоль узких улиц родного города.

Может быть, кто-то из этих юношей или девушек легко скажет вам, сколько раз то бухарские ремесленники, то рабочие и красноармейцы поливали своей кровью эту пыль и эти камни. Чтобы стать теми, кем они, наконец, стали — хозяевами…

Они дрались за свою землю с богом и его бесчисленными подручными. Дрались с песчаными бурями за каждый сантиметр зелени бульваров, за каждый росток, дрались с солнцем за каждую каплю воды. И даже не замечают, что мчатся не по городу, а по живому музею этой битвы, раскинутому под сверкающим, уже выгоревшим до белизны куполом майского неба.

Девочки со скрипками в футлярах бегут из-под мрачных сводов тяжелостенной мечети Дуван-беги — сейчас там дом народного творчества. Они приостанавливаются, пропуская машину, и минутку с завистью смотрят, как мальчишки бултыхаются в зеленой воде Ляби-хауза, прыгая туда с мокрых ступеней.

Над просторным прямоугольником Ляби-хауза, современней говоря, бассейна, склонились ветви тутовых деревьев. То ли от тесноты, то ли от старости, они клонятся низко-низко, к самой воде. Нет во всей Бухаре, наверное, деревьев старше этих тутовников… Кажется, что и вода Ляби-хауза покрыта желтой цвелью столетий… Но это не цвель, это ягоды тутовника толстым слоем легли на воду, ссыпаясь с ветвей от ветра и перезрелости… И мальчишки ныряют в воду, пробивая покров из ягод головами, и потом разгребают их руками, когда выбираются на каменный берег, чтобы нырять снова…

Когда-то Ляби-хауз поил весь город… Тонкая подземная нитка арыка Шахрут связывала яму с рекой Зарафшан, спасительницей здешних мест, и вокруг Ляби-хауза весь день толклись водоносы-машкобы… Это были самые нужные и самые нищие люди в Бухаре. Капли Ляби-хауза разносили они в своих бараньих мешках по богатым и бедным дворам Бухары… Где покупали мешок, а где и пиалу воды…

Теперь в Бухаре есть водопровод, и Ляби-хауз, не более чем для прохлады, заполняется зарафшанской водой. Да, конечно, для прохлады и красоты… И даже мальчишкам не разрешается в нем купаться, потому что есть и другие купальни… Но разве удержишь мальчишек, если вода под ногами в центре города?

Самый старый тутовник на берегу Ляби-хауза давно высох, но неохватный — шесть-семь человек, взявшись за руки, не смогут обнять его — ствол мертвого дерева еще стоит накренившейся колонной. Весь в обрубках ветвей, в наплывах коры, похожей на магму, словно это уже и не дерево, а извержение, он так же вечен, как и сама Бухара. Вершина тутовника спилена, и каменную, безжизненную колонну венчает высокое, метра в полтора, гнездо аиста. Старики в белых и черных чалмах, коротающие дни в тени соседних акаций, скажут вам, что еще деды их дедов видели аистов на этой голой верхушке…

Аисты никогда не возвращаются в свои гнезда, уступая родовую жилплощадь детям. А дети улетают, оставляя на дереве своих детей. Никто не обижает птиц, священных по преданию и чтимых по любви. Молодые аисты укрепляют для себя и потомства древнее гнездо свежими веточками и соломинками, вот оно и выросло, как небоскреб. Его отовсюду видно…

Дерево с гнездом называют, как бывшую мечеть, Дуван-беги.

Машет чернополосыми крыльями аист, несущий корм аистихе, щурятся на них старики, сидящие на скамейках под акациями, и сами поджимают под себя коричневые босые ноги, как птицы, а остроносые их кавуши лодочками стоят под скамейками, на жаркой земле.

Земля, как печь, а вода в Ляби-хаузе холодна от проточных струй, от тени, от камня, и мальчишки выскакивают, все в пупырышках, и прыгают за афишными щитами, выжимая трусы. Красные и зеленые буквы со щитов, аршинно разевая рты, приглашают в городской сад и клуб хлопкозавода на танцы «при участии джазоркестра», на спектакли музыкального театра и на гастрольные выступления заезжей каракалпакской эстрады.

Но молодежи в эти дни, кажется, не до танцев и не до песен. В глубине рощицы, среди акаций, обступивших Ляби-хауз вслед за тутовыми гигантами, на самых дальних и самых тихих, хоть и не столь затененных скамейках, сидят девушки и юноши, уткнувшись глазами в раскрытые на коленях книги. Читают толстую «Ботанику» или еще более толстую «Механику». Завтра сдавать… Студентов здесь много, больше, чем стариков и мальчишек, потому что музейные, крепостного вида стены бывших медресе прячут вовсе не музеи, а общежития строительного техникума или педагогического института.

Сколько смотрел на Бухару Бардаш, столько удивлялся.

Голубые самаркандские купола были больше сродни небу, чем земле. Они украшали город, как роскошные драгоценности далекой старины. И нигде старое и новое не мешалось так в самой гуще, как в Бухаре.

Во внутреннем дворе медресе, возле которой ненадолго остановил своего «козла» Бардаш, голые до пояса студенты-строители делали зарядку, а на балконах бывших келий — полутемных худжр — жарили на электрических плитках яичницу и играли в шашки — там, где их предшественники усердно изучали молитвы.

Не все жарили яичницу. Некоторые перебегали замкнутый глухим тяжелым камнем квадрат двора и прямо «со сковороды», прямо из печи покупали пирожки и лепешки, порывисто дуя на них и аппетитно перебрасывая в руках. Сюда, во двор общежития, выходил черный ход большой, занимавшей треть парка у Ляби-хауза, чайханы, и студенты пользовались привилегией, а возможно, и кредитом у доброго чайханщика, иногда дарившего девушкам розу в придачу к лепешке.

Бардаш знал этот ход, где можно было получить парочку горячих пирожков без очереди, и сейчас уговорил Ягану перехватить что-нибудь на ходу, потому что неизвестно, что ждет их впереди, а позавтракать не успели.

У чайханы на подмостках три огромных самовара разводили пары, как три парохода. А целая флотилия крутобоких чайников окружала их. Ягана спрыгнула с машины и любовалась самоварами и усатым их капитаном в бархатной тюбетейке, разносившим чайники жаждущим за столиками и на традиционных нарах, застланных коврами. Для нее, отшельницы, эта чайхана в областном городе выглядела парадно, как столичный ресторан. В стеклянной банке стояли розы, отражаясь в самоварах — во всех сразу, будто нарисованные на их сверкающих, надраенных боках.

Народу было полно…

Ах, ведь воскресенье!.. Нет лучшего отдыха, чем скинуть обувь, полуприлечь на ковре под зеленой сенью с чайничком чая и, потягивая пахучую влагу, дышать прохладой, долетающей с Ляби-хауза, от брызг, поднимаемых мальчишками, и смотреть, как вокруг тебя течет жизнь.

Вон уличный фотограф повесил черное полотно на ослепительно-солнечной стене. На его фоне ваша красота будет ярче. Рядом витрина непревзойденного мастера. Тут и девушки в бескозырках с надписью «Балтфлот» — возможно, она сохранилась у фотографа от службы, которую заменил артельный промысел, возможно, ее оставил заглянувший сюда моряк, чей-то сын, чей-то дружок, возможно, сшили для эффекта, но девушкам почему-то очень нравится сниматься в ней, и она им, правда, к лицу… Тут и ребята на паспортных карточках… Вероятно, и тот, и тот уже где-нибудь в Кызылкумах, ведь она, пустыня, в ста километрах… Ищут нефть, ищут газ, бурят, строят… А может быть, еще дальше… Им нужны расстояния, сто километров для них — не прыжок, умчались куда-нибудь на Камчатку, на Енисей, на Волгу…

Парикмахер вывесил на улице плакат: «Добро пожаловать!» В дорогу надо прихорошиться… На стекле написано: «Маникюр». Смешно… Давно она уже не делала маникюра…

Между «Парикмахерской» и «Фотографией» сидит за лотком аптекарь с таинственными глазами, как Авиценна. Торгует снадобьями от всех болезней, изредка повторяя: «Покупайте антибиотики!». В сорока километрах отсюда, в кишлаке Афшана, родился его великий предок, философ и медик Абу Али ибн-Сина, и за углом, на площади, камень оповещает, что скоро здесь соорудят памятник.

Может быть, Абу Али ибн-Сина, прозванный Авиценной в европейском мире, сидел на том камне, которым отмечено место его будущего памятника, или на том, что лежит сейчас под вислоносым бухарским аптекарем. Здесь повсюду — у домов и бульваров — камни заменяют скамейки, на которые никогда не хватало дерева, и у иных ворот увидишь в камнях глубоко просиженные ямки — безмолвный след поколений.

Ягана тоже любила Бухару за то, что века тут не соседствовали, а переплетались… Жизнь творилась без пауз, без передышки…

— Пожалуйста! — сказал кто-то за ее плечом.

Она оглянулась. Усатый чайханщик предлагал ей розу. Она поблагодарила и тут же услышала какой-то нарастающий гул. Все встали из-за столиков и с нар и смотрели на дорогу. И аптекарь встал со своего камня. И фотограф вылез из-под темного покрывала. И парикмахер выбежал поглазеть с ножницами в руках.

По улице шла непонятная техника: экскаваторы, бульдозеры, еще какие-то машины с короткими хоботками… Их было много.

Какой-то парень рядом с ней сказал:

— Трубоукладчики…

И тогда она догадалась: эти люди на машинах будут строить газопровод — от сердца Кызылкумов к Бухаре, а потом от Бухары к Ташкенту… Они будут рыть траншеи и класть трубы для газа, который еще нельзя добывать, потому что скважины не пробурены, да и не разведан он до конца.

Знали, что его много… Это знали давно и твердо… Но где, но сколько?

Улица гремела. Ягане пришлось переставить машину.

Бардаш протолкался к ней сквозь толпу, неся на бумажке несколько горячих, густо наперченных самсы. Он и Ягана переглянулись, молча поняли друг друга и стали смотреть, как все.

Потом Ягана принесла чаю.

Бухара не такой город, чтобы запросто обогнать колонну. Сразу за центральной площадью Ляби-хауза начинался лабиринт, клубок узких щелей, куда заезжали только велосипедисты.

О, здесь, в Бухаре, расшивали золотом тюбетейки, как не умели их расшивать нигде, здесь хранились рукописи Навои и Фирдоуси, воспевших свободу и любовь; Марко Поло называл Бухару просвещенным городом, но будущее ее богаче ее истории.

Это будущее таилось в ее недрах, где бродили нефть и газ. Газ… Голубое пламя… Голубое топливо… Оно уже просилось из подземных потемков наружу, в топки еще невыстроенных электростанций, в сталеплавильные печи далеких и близких заводов, в старые котельные, в новые квартиры…

— Сначала я подумал, где-нибудь авария… — сказал Бардаш жене. — На какой-нибудь буровой…

— Хазратов сказал бы сразу… Закричал бы…

— Ну да… А теперь… Видите? — допивая чай, он кивнул в сторону колонны.

Ягана согласно прикрыла глаза. Земля еще подрагивала… Запрудив улицы Бухары, газопроводчики шли в пустыню.

Было понятно, что их вызывали в связи с этой новостью.

3

В кабинете секретаря обкома Сарварова почти бесшумно вращался потолочный вентилятор. Он как бы летал, не улетая… Мужчины закурили, и вентилятор задул спичку в руке Бардаша, но это заметила только Ягана.

— Хотите чаю? — спросил ее Сарваров.

— Спасибо, Шермат Ашурович. Напились.

— Машины газопроводчиков задержали нас у самой чайханы, — сказал Бардаш.

Сарваров понимающе улыбнулся и извинился, что пришлось побеспокоить в выходной день. Узнали, что они в Бухаре… В другое время их дома не застанешь…

Кроме него в кабинете уже были Хазратов и Надиров. И то, что чайник стыл перед ними, а пепельница уже была полна и в кабинете крепко пахло табаком, и то, что управляющий трестом нет-нет да и потирал щеку, а Хазратов тихонько оглаживал свою голую и круглую, как шар уличного фонаря, голову, точно приглаживая несуществующие волосы, подсказывало, что тут уже произошла нервная беседа.

Но Сарваров сохранял удивительное спокойствие на лице, какую-то ясную невозмутимость, которая однажды испугала Ягану. Он приехал в ее отряд, на буровую. Сказал — добрый день. Выслушал кучу жалоб — и труб не хватало, и не всех одели в спецовки, и питание оставляло желать лучшего, а все это зависило — увы! — не от них, не от конторы, а от людей, сидевших в Бухаре, в пустыне же сколько руками ни маши, она и есть пустыня, и если тебя не хотят слушать — не докричишься. Он дал ей выговориться, а потом пожелал успеха и укатил.

А скоро подошли два тягача с трубами, и прислали новые брезентовые рукавицы взамен горевших, как на пожаре…

Про Сарварова она тогда подумала: «Никаких указаний не дал… Газа не знает… Осваивается…» Это было хорошо, очень хорошо хотя бы потому, что Бобир Надирович, не уставая, покрикивал на всех — от заведующего конторой до дизелиста, учил, как работать, и его указаний всему тресту хватало по горло…

И сейчас он заговорил первым, перестав, наконец, мять свою правую щеку, отмеченную глубоким шрамом.

— Сколько же мы будем ковыряться? — напролом спросил он Бардаша и, увидев, что у того сошлись толстые брови и смешинка проснулась в глазах, добавил: — Вот, Шермат Ашурович, противник глубокого бурения. А почему?

Он приготовился сам объяснить это, но Сарваров незаметным жестом перебил его.

— Я хотел бы послушать Дадашева, раз уж он пробился к нам через колонну газопроводчиков.

Все, конечно, было в этом… Пришли газопроводчики, а промысел еще не имел границ, он лежал в проектах, в спорах, и всему теперь наступал конец — спорам, раздорам, разговорам — близилась пора, когда требовалось сказать два коротких слова: «Берите газ!» Они знали, что этот день рано или поздно придет, однако никогда еще — за все эти годы их нелегкой жизни — не был он так близко. Из глубины планов, из еще более далеких глубин мечтаний он обрисовывался в конкретную цифру…

Надирова это ощущение наполняло дерзостью, силой, и он дал понять Бардашу, что больше ничего не уступит ему.

— Я еще раз говорю: хватит мне разведки! — Бобир Надирович пристукнул ладонью по столу.

— Но вы не командуете разведкой! — усмехнулся Бардаш.

— В том-то и беда! Ищут газ одни, добывать будут другие, а сдавать для транспортировки — третьи… Они уже подъезжают. — Он потыкал оттопыренным большим пальцем через плечо. — Если бы я командовал разведкой, я давно бы уже прикрыл ее.

— Почему? — спросил Бардаш со своей всегдашней усмешкой, затаенной в углах губ, которая, наверное, так задевала начальственное и властное сердце Надирова.

— А потому что они уже все сказали. Хватит сорить деньгами. Дали бы их лучше нам на одну промышленную скважину.

— У них свои деньги.

— Они пробурят еще десять, еще двадцать скважин за свои денежки, а потом забьют их цементом и скажут: «Вот вам границы залежей… Мы нашли, мы ушли… Бурите промышленные выходы за свои денежки…» А денежки, между прочим, одни, из одного кармана, и вы не забывайте этого сейчас, когда будете философствовать… Про карман!

— Хорошо, — сказал Бардаш.

Сарваров терпеливо ждал.

— Мне некогда, — сказал Надиров, распираемый изнутри беспокойством и злостью. — Не-ког-да! Газ спросят с меня! А разведчики не спешат!

— Зато про нас они говорят, что эксплуатационники торопятся, — поправил Бардаш.

— Да! Я тороплюсь! — как обычно, повысил голос Надиров. — И я сам буду разведывать.

Хазратов осторожно прикусил губу и еще осторожнее заметил:

— Они вам не простят, если вы откроете или хотя бы исследуете указанное ими месторождение раньше их.

— Вот! — Надиров потряс сжатым кулаком в воздухе. — Что руководит людьми? Грязь! Этот самый… приоритет! Кто открыл? Господин рабочий открыл. Инженер открыл. Для народа. И хватит! Мне не нужно косметических деталей! — Он брезгливо помахал ладонью перед своим разгоряченным лицом. — Я предлагаю немедленно начать глубокое бурение.

Разговор все еще никак не мог успокоиться, организоваться, как будто с разных сторон в костер подкидывали пучки травы и сучьев, они вспыхивали попеременно, и пламя металось, а Сарваров не мешал этому, зная, что иначе костры не разгораются.

И вот теперь осеклись на главном, Бардаш, побледнев, сказал:

— Если вы, Бобир Надирович, прикажете мне переходить на глубокое бурение без достаточных данных разведки, я ни за что не выполню приказ.

Сарваров ждал объяснений. Надирову хотелось бы послать Бардаша к черту, но это был не его кабинет. Хазратов на всякий случай поглядывал в окно, чтобы никто не мог уловить выражения его глаз. Ягана смотрела на мужа.

— Конечно, Шермат Ашурович, — сказал Бардаш, с виду спокойно раскатывая сигарету в темных пальцах, — все мы чувствуем, какая это беда, что лошадь у одного хозяина, арба у другого, а поедет третий… Разные комитеты, разное подчинение, сразу и не разберешься, и все сыпят деньги в одно и то же место…

— Как крупу сквозь гороховое сито, — буркнул Надиров. — А толку нет!

— Полный ералаш, — согласился с ним Дадашев. — Есть один выход: ставьте вопрос о том, чтобы дело объединили в одних руках…

— Поставим… — вздохнул Сарваров сквозь ухмылку, но глаза его выдавали озабоченность. — Пока решат вопрос, придет время давать газ…

— Тем более нельзя допускать, чтобы дело делалось вслепую, — обдуманно и тихо проговорил Бардаш. — Одна глубокая скважина дороже десятка тех, что необходимы для структурной разведки. То, что предлагает Надиров, — это авантюризм.

— Ты трус! — грубо сказал Надиров.

Это с ним случалось. Все знали, что он ничего не хотел лично для себя — ни ордена, у него их было уже немало, ни статьи в газете — из этого возраста он вышел, он хотел успеха для дела, в этом видел свое счастье, а поэтому частенько срывался на грубость, зная, что ему простят.

— Бобир Надирович, — сказал Сарваров. — Нам вместе работать…

И то, что он как бы объединил себя и Бардаша, сказал не «вам», а «нам», еще раз подкупило Ягану.

Почему Бардаш так сопротивлялся? Неужели он перестраховывался, прятался за спину разведчиков? Этого она не понимала…

Надиров бросил на нее взгляд искоса, уловил что-то, похрустел пальцами и спросил:

— Ягана Ярашевна! Что вы скажете? Могли бы мы рискнуть хотя бы на одну глубокую скважину без разведчиков?

И сама не зная, как, не зная, почему, может быть, для того, чтобы защитить мужа, она сказала:

— Могли.

Коричневый глаз Сарварова впился в нее. Хазратов посмотрел в ее сторону. Надиров не сдержал самодовольной усмешки. Она не хотела этого, но она и не хотела, чтобы ее мужа считали трусом.

— Это опасно, — повторила она, — но можно.

— Учитесь у жены, Дадашев, — с прежней откровенностью сказал Надиров. — Мужеству.

Он не знал, что и Бардашу не приходилось занимать откровенности, когда требовалось.

— А если ваша скважина окажется пустой? Для быстроты вы хотите идти вслепую. Странное понятие о быстроте.

— Я отвечаю.

— От вас ждут газ, а вы хотите пустить пыль в глаза.

— Нет, нет, Бардаш Дадашевич, — вмешался и уверенно возразил Сарваров.

— Ну вот и оскорбление! — прибавил Хазратов торопливо. — К чему?

— Я же не обиделся на «труса», — улыбнулся Бардаш.

— Все мы сейчас оберегаем друг друга от бумажных показателей, от пыли в глаза, — с некоторой досадой сказал Сарваров, — но это вовсе не значит, что у нас нет сроков, нет темпов. Надо только, чтобы они стали реальностью… Как эта колонна газопроводчиков… Время не дает нам больше, чем может дать… Нужно работать быстрее.

Он говорил и все время искал пепельницу, которая стояла рядом.

— Но быстрота — не горячка, — ответил Бардаш, пожав плечами. — А мне предлагают горячку. А я инженер. Я знаю, что горячка далека от науки…

Ягана вздрогнула: Бардаш наступил на больное место Надирова, которому не пришлось доучиться, или лучше сказать, приходилось учиться урывками. И если он сделал это, то значит, решил беспощадно, до конца стоять на своем. Он стал и Сарварову доказывать, что степень разведанности района неважная, что сам район сложен; неизведанная геология, прикрытая песками, давно родила шутку, что под песками нет геологии, он уходил в понятные всем подробности, — но — странное дело — чем больше он говорит, тем менее убедительной казалась его речь, а спокойствие раздражало. Первым это заметил Хазратов и спросил:

— Скажите проще, Дадашев, вы хотите вовремя пустить газ хотя бы в Бухару? Я уж не говорю о Ташкенте…

Бардаш не ответил ему, склонив голову так, что она почти вся ушла в плечи, и Ягана не знала, что скажет Сарваров. А Сарваров неожиданно налил всем чаю, извинившись, что чай остыл, и спросил:

— Скажите лучше о другом, Бардаш Дадашевич. Не хотели бы вы поработать в обкоме? Заведующий промотделом — не газовик, — он показал рукой на Хазратова, вежливо улыбнувшись ему. — Я сам, вы знаете, хлопкороб… Газ буквально ворвался в нашу экономику из подземных глубин… Нам нужен инструктор, понимающий все — и то, что бухарский газ действительно должен быть самым дешевым в стране, и то, как быстро надо дать его промышленности, людям… Говорят, что и воробья должен резать мясник. А тут не воробей! Если боитесь отвечать, скажите честно. Вы ведь честный человек…

— Я не боюсь, — сказал Бардаш.

Зачем, зачем это делалось? Ягана ничего не понимала. Может быть, Сарваров хотел прибрать к рукам строптивого инженера? Может быть, чтобы заставить Бардаша торопить других?

— Я боюсь другого, — сказал Бардаш. — Я не буду поддакивать Надирову.

— Поддакивать и не нужно. Если бы вы поддакивали, опять пришлось бы думать за всех кому-то одному. А дело сложное…

— Я не кабинетчик.

— И это хорошо. Кабинетчиков у нас хватает. Зачем нам еще кабинетчик по газу?

— А кто примет контору бурения?

— Ягана Ярашевна, — пробасил Надиров. — И тут же начнет глубокую разведку…

— Если все же разведку, то я не возражаю, — сказал Бардаш. — Своя разведка в дополнение к чужой не помешает…

— Да! Нашу скважину хотя бы не придется закупоривать. Уж если мы откроем выход газу, то оставим эту дырку в земле на веки вечные, чтобы эксплуатировать ее, пока есть газ, а его тут хватит! Конопатчики! — выругался он в сторону невидимых разведчиков.

А Ягана поняла одно: и ее судьба переменилась. Она станет вместо Бардаша заведовать конторой и по существу уже сейчас перейдет на бурение промышленных скважин. Хитрый ход Надирова был ей ясен.

— Я прошу вас только не спешить, — предупредил Бардаш. — Вы слышали про американский метод дикой кошки, Бобир Надирович? Они бурят сразу наудачу, по следам геофизических пророчеств…

— Ну и молодцы, если, конечно, геофизики — пророки, а не болтуны.

— Но ведь они рискуют деньгами не из того кармана, о котором говорили вы. А риск велик…

— Но и выигрыш велик! — бесстрашно сказал Надиров, приподняв над головой палец.

— Случайный выигрыш…

— Ладно, я не дикая кошка… — проворчал Надиров.

Сарваров начал прощаться. И только тут Ягана заметила, что она все время вертела в руках розу, которую ей подарил чайханщик.

4

— Он погубит себя! — сказал Ягане Хазратов, взяв ее в коридоре под руку и увлекая вперед. — Просто сует голову под паровоз… Кто он и кто Надиров? И самое главное — надо же давать газ!

Хазратова Ягана знала давно. Они с Бардашем были из одного зарафшанского кишлака Бахмал, неподалеку отсюда. И поэтому нередко встречались дома. Она знала, что муж недолюбливал кое-чего в Хазратове, но детство есть детство, воспоминания были воспоминаниями, и в таких случаях на многое закрываются глаза. Да вот и Хазратов очень серьезно предупреждал ее, и она ответила, невольно положив свою ладонь на его руку.

— Спасибо, Азиз Хазратович.

Бардаш догнал их уже в хазратовском кабинете. По лицу его бродила смущенная улыбка. Ягана знала эту особенность мужа — в споре помнить только о сути спора, а уж потом, чуть позже, осмысливать, чем же, собственно, для него самого кончилась баталия и чего ждать… А чем? Она не понимала, победил Бардаш или нет. «Он себя погубит», — звучали в ее ушах хазратовские слова.

Хазратов, наклонив блестевшую лысину, пожал руку Бардашу.

— Поздравляю. И вас, Ягана Ярашевна.

Теперь его лысина наклонилась к ней, и на самой макушке отразилась потолочная люстра и даже шнур. Никогда она не видела такой ухоженной лысины — без единого волоска, точно ее с утра натирали бархоткой до глянца. От загара лысина становилась медной…

Был он плотный, Хазратов, невысокий, крепкий. Казалось, с годами становился все крепче, полнел, но не дряб. Сколько помнила его Ягана, он ни на что не жаловался, один раз только сказал печально, что в аквариуме умерла его любимая рыба-красноперка, и ее паразило тогда, что у Хазратова есть что-то живое в душе, какой-то уголок, где любимая рыба шевелит плавниками… Он очень горевал, а у Джаннатхон, его жены, даже были заплаканные глаза. Скорее всего, ей досталось за то, что в воду попала какая-то отрава.

Ягана с тех пор, во всяком случае, внимательней присматривалась к Хазратову, не судила о нем только как о самоуверенном и удачливом служаке, пережившем нескольких начальников.

— Ну что ж, — сказал он, — надо обмыть ваше выдвижение, друзья. А Джаннатхон будет рада. Жду.

— Скажите, Азиз Хазратович, — спросила Ягана, — а как вы сами относитесь к делу? Что вы предлагаете?

Бардаш засмеялся, потрепав друга:

— У него трудное положение! Сарваров не дал никаких указаний! Странный секретарь обкома! А? Как жить, Азиз?

— Ты подскажешь, — отшутился Хазратов. — А я буду жить твоими молитвами…

— Слыхали? — улыбнулся Бардаш Ягане. — Как я вырос!

И опять дружески похлопал Хазратова по спине.

Если бы он знал, как ненавидел Азиз Хазратов это дружеское прикосновение, это насмешливое похлопывание, еще со студенческих времен, когда он исписывал толстые тетради в стенах ташкентского института, а Бардаш заглядывал в его конспекты, опираясь рукой о спину товарища, смеялся, что тот переписывает все учебники, хлопал вот так же по спине… Если бы знал Бардаш, какие приливы ярости, может быть, несправедливой, удушающе поднимались тогда к самому горлу Азиза, он был бы поосторожней… Но Хазратов только улыбался:

— Учти, ты вырос не без моего участия.

— Тогда я тебе хочу ответить, пока меня еще не назначили, — серьезно и как-то грустно сказал Бардаш и покачал чуть склоненной набок головой. — Ты спросил, думаю ли я вовремя дать газ Ташкенту? Хочу ли? Нет, не хочу…

— Ладно, ладно… Успокойся.

— Я вообще думаю, что весь газ надо использовать для производства газводы на месте.

— Без мальчишества! — Предупредил Хазратов, приподняв руку, словно показывая, что у него тоже есть терпение.

Бардаш приложил обе ладони к груди.

— А я прошу без демагогии… Если мы будем спрашивать друг друга, хотим ли мы выполнять государственные задания, за коммунизм мы, за советскую власть или нет, то нам лучше разойтись…

— Почему?

— Потому что я могу дружески дать тебе по морде. И готов получить то же самое за любой свой демагогический вопрос. Это мешает делу.

— Между прочим, — сказал Хазратов, — давай договоримся, Бардаш, — на работе называть друг друга на «вы».

— Пожалуйста, пожалуйста…

— И не сердись. Мои слова там, у Сарварова, в твой адрес были как выручалочки…

— Значит, ты заботился обо мне? — усмехнулся Бардаш. — А я действительно не понял, чего ты хочешь. Скажи.

— Я хочу, чтобы газ… — начал Хазратов, но остановился, вздернув брови и расплывшись в улыбке, отчего его тугие щеки залоснились. — Я хочу, чтобы ты и Ягана оправдали… — Он опять остановился.

«Он себя погубит», — снова подумала Ягана о муже.

Она чувствовала, что ответственность, которую взваливал на свои плечи Бардаш, куда больше воображаемой. Нет, они оба даже и представить себе не могли ее размеров…

— Будем работать, — просто закончил Хазратов.

— Ты вел себя глупо, — сказал Бардаш. — И выглядел глупо… По-дружески говорю. По случаю выходного дня…

— Я сейчас, у меня личный разговор с Надировым, — сказал Хазратов и вышел, громче обычного прикрыв за собой дверь.

— Поймает его за хвост… Надиров это Надиров. Азизу сейчас очень важно сообразить, за чей хвост держаться…

— Бардаш, — щелкнув замочком сумочки, сказала Ягана, — если даже вы запретите мне перейти на глубокое бурение, я все равно начну бурить.

— Помолчите, пожалуйста, — ласково попросил он и достал сигарету.

Неужели он не слышал, сколько небрежности было в его добром голосе?

— Вы уже не мой начальник.

— Но я муж, — сказал он, закуривая и качая спичкой в воздухе, чтобы сбить с нее пламя. — Это больше. Особенно, если учесть магометанский обычай…

Как всегда он говорил с ней усмешливо. И вдруг она подумала, что так было всю жизнь, о чем бы они ни говорили. Она для него оставалась ребенком, все еще ребенком. А он для нее? Он был на двенадцать лет старше и столько же они прожили вместе. Почти столько же, но первый раз она подумала о нем, как о человеке, у которого была своя жизнь… Отдельная от нее. Она бегала в школу, когда он взрывал мосты на войне. Он воевал в саперной роте, водил бойцов ставить мины, иногда в тыл врага, в его руках все время была взрывчатка… Когда ему бинтовали раненую голову, она заплетала косички и даже не знала, что он где-то живет на свете… Потом они впервые переглянулись на студенческом вечере самодеятельности, устроенном в честь фронтовиков. Все смотрели на сцену, а он на нее… Потом он первый раз после войны надел рубашку и галстук и пришел за ней в общежитие… Воротничок давил ему шею, галстук сползал, подруги смеялись…

Оттого, что она сейчас думала о нем отдельно от себя, он становился ей еще дороже. И что-то беспомощное в нем требовало ее участия, а он все относился к ней, как к ребенку, и это было несправедливо. Ну что ж, это можно стерпеть… Не обязательно было словами доказывать свою любовь. Слова — воздух, о них не обопрешься. А ей хотелось протянуть ему руку для опоры. А то, что он все еще считает ее ребенком, только говорило о его любви… Пусть! Значит, он не замечает, что она постарела на двенадцать лет.

Раньше он частенько ругал ее за вспыльчивость. По молодости… Это была не вспыльчивость, а пылкость… «Тише, Уголек, — усмирял он ее, — спокойней. Девчонка, девчонка…»

Она смотрела в окно. Ейбыло видно, как скакали воробьи в пустой чаше фонтана среди молодых и уже кривеньких акаций. Фонтан очнется к вечеру, сейчас бесполезно раскидывать жалкие брызги на жаре. Они высохнут на лету, как ничтожные капли на жаждущих губах, без пользы. Чтобы утолить жажду, нужно много воды. И много решимости, чтобы предотвратить беду. Пришла твоя пора, Ягана.

Надо что-то сделать, сейчас, немедленно…

От подъезда отошла потрепанная надировская «Волга» и, вильнув хвостом пыли, скрылась за акациями.

— Дайте мне ключи от машины, Бардаш.

Он поднял на нее свои большие, вопросительно глядящие глаза.

— Зачем?

— Я поеду к Надирову. Мы уточним отметку…

— Это можно сделать завтра утром.

— Завтра утром я начну работу, Бардаш.

— Тише, Уголек, — сказал он.

— Вы боитесь? — спросила она.

— Еще как! Обкомовский инструктор!

— Нет, я не о том… Я серьезно… Не шутите, пожалуйста.

— Но ведь я прав. Нельзя и ручей переходить наобум! Утонешь!

— Легко быть правым, когда ничем не рискуешь.

Он замял в пепельнице сигарету, потом положил ключи на край стола. И тут же прикрыл их ладонью.

— А кино?

Но то, что она сказала, против ее воли было сказано слишком серьезно. Шуткой этого не исправишь. Итак, она тоже считает, что он боится риска.

Она взяла ключи.

— Ягана!

Она пошла, но он загородил ей дорогу.

— В конце концов это мужское дело.

— Ну, так не будьте женщиной! — сказала она, понимая, что сейчас его надо задеть, обидеть, чтобы он никогда не позволил себе и тени страха в том деле, за которое брался, а дело требовало не только ума, размышлений, сомнений, знаний, оно требовало еще и надировской отваги. Всего этого она ему не сказала. Все равно он ее переспорит.

— Я понимаю… — сказал Бардаш шутя. — Вам давно нравится Надиров.

В обкоме было пусто, тихо, и стук ее каблуков донесся с лестницы. Удивленное лицо Хазратова смотрело на Бардаша из-за приоткрывшейся двери, как луна из-за облака. Увидев Бардаша одного, он понял, что они поругались.

— Ну, так у меня? В шесть, а?

Бардаш ему не ответил.

— Ягана! — крикнул он и толчком раскрыл окно.

Но она не услышала его из-за шума заведенного мотора. И он побежал за ней, прыгая через ступени:

— Ягана!

5

Возле его дома, на скамеечке, сидели три человека, разодетые, как на свадьбу. Они не были похожи на бухарцев. Бухарцы не носят среди бела дня ни темных пиджаков, ни вышитых сорочек. И чубов таких русых у них не бывает.

Отпустив такси, Бардаш присмотрелся к ним внимательней и развел руками:

— Бог мой! Ваня! Анисимов!

— Здравствуй, — сказал самый маленький из трех и пошел ему навстречу.

Они обнялись.

— Подожди, я что-то никак не соображу, — говорил Бардаш. — Откуда ты? Какими судьбами?

— Вот приехал подлить вам скипидарчику…

— Газопроводчик? — обрадованно догадался Бардаш, тряхнув нежданного гостя. — Уже подлили!

— Знакомься… Сергей Курашевич…

— Из Белоруссии? — спросил Бардаш.

— Давненько я оттуда.

— У меня в саперной роте был Курашевич…

— Не, мой батя артиллерист.

— А это Коля Мигунов, рентгенолог… Врач по трубам… Мои люди…

— А сам-то ты кто?

— Разберемся…

— Иван Андреевич — начальник колонны, — сказал «врач» Мигунов, долговязый парень с длинными руками, сильно вылезающими из рукавов парадного пиджака.

Парни разоделись в честь прибытия.

— Начальник колонны? — переспросил Бардаш. — Не разыгрывайте!

— Значит, уже подлили?

Анисимов знакомо улыбался быстрыми, восторженными глазами. В институте он всегда был заводилой — купаний, походов, танцев и первым получал от этого бездну удовольствия. И всегда всему удивлялся: смотри, как Жорка плавает, смотри, как Абрар танцует, смотри, как Зухра поет… И за всех радовался без зависти.

Ах, ташкентский политехнический! Сколько чудесных людей раскидал ты по свету. Хорошо, что они встречаются.

— Что же ты не зовешь домой?

— Как не зову? Идемте!

Курашевич — богатырь с плечами, на которых бревна носить, — застенчиво вынул из кармана бутылку, даже не вынул, а показал.

— Жена не заругает?

— Ее дома нет.

Дом лучился, как именинник, который ждал гостей и, наконец, дождался.

— Смотри, как Бардаш живет! Во, как живет! Видали?

— Садитесь, ребята.

— А где же Ягана?

— Там, — Бардаш неопределенно махнул рукой, — по делу…

— О, как живет! — гордился Анисимов за товарища.

— А ты-то где живешь? — спросил Бардаш.

— Иван Андреевич все в кочевьях, в кочевьях… Вел трубопровод на Кубани, в Ставрополье… А вот и в свою Азию вернулся и нас прихватил, — сказал Курашевич нараспев.

— Подумайте! Был Ваня Анисимов, стал Иван Андреевич… — Да ты что, правда, начальник колонны?

— Если здесь не снимут…

— Нет, Ваня, правда?

— Ты скажи, откуда я нитку начну?.. Говорят, у вас — куда ни ткни — зашипит… Просто море газа под песочком-то. А?

— Океан…

Бардаш назвал цифру предполагаемых запасов газа, и Анисимов опять воскликнул:

— Астрономия!

— Времени маловато для освоения, — сказал Бардаш. — Залегания сложные, на разных горизонтах, газ кочует, меняет давление, уходит, вдруг появляется там, где и не ждешь. Есть разломы… В общем, еще не разобрались…

— Ничего, — успокоил Анисимов, — пока мы ниточку до ташкентских Курантов доведем, годик с лишним отвалится… Глядишь, и вы обустроитесь.

— Обустраиваться-то надо с умом.

— А для чего же здесь такие парни, как ты? Для чего здесь наши парни, я спрашиваю! Бардаш! Вы смотрите, какой он кислый! Ну, за встречу, Бардаш!

— Стойте, подождите! — Бардаш кинулся на кухню и позвал с собой Колю Мигунова. Известно, что медики — способные кулинары. Если вам это не известно, то запомните… Медики, как правило, быстро соображают, что к чему. Может быть потому, что привыкли к рецептам? А ведь и тайны кулинарии именуются рецептами. Не даром же! Долговязый Коля хоть и был медиком по трубам, но все же… Он скинул пиджак, засучил рукава и пошел орудовать едва Бардаш вывалил перед ним весь набор утренних покупок Яганы.

Когда они расположили все это на тарелки, закуска вышла отменная.

— Жаль, Яганы нет! — подумал Анисимов. — Посмотрите еще, какая у моего друга жена!

— Выпьем, — солидно сказал Курашевич. — Чтоб не спотыкаться.

— За успех! — уточнил Анисимов.

Они чокнулись по-студенчески громко. И дружно принялись за еду.

— Я же говорил вам, что это хлебосольный дом! — шумел Анисимов. — А где же Ягана?

— Ешь, начальник колонны…

— Мы ее дождемся.

Курашевич открыл крышку пианино и неожиданно прошелся по блистающей клавиатуре грубыми пальцами.

— А ну-ка, ну-ка, Сережа, — подбодрил Анисимов, — изобрази что-нибудь своей мозолистой рукой.

— Давненько я уже не трогал… — сказал сдавленным голосом Курашевич. Он присел, покашлял, подержал руки на весу, потер их и заиграл…

Если бы у них была дочка, с мыслями о которой втайне Бардаш покупал и помогал ставить сюда это пианино, Ягана не посмела бы вот так уйти, уехать ни с того ни с сего… В самом деле, черт знает что! Где она сейчас пропадает? «Завтра я начну бурить!» Пожалуйста! Но почему надо уходить… И знайте, Ягана, что никаких прощений и поблажек вам не будет, если все это бурение кончится пшиком. Что вы улыбаетесь с фотографии своими темными глазами, в которых играют светляки?

Бардаш увлекся своими мыслями, а Курашевич играл…

— Чайковский! — восторженно прокричал Ваня Анисимов.

— Нет, — сказал, опустив руки, Курашевич, — это был Мендельсон. «Песня без слов»…

— Давай, Сережа, давай еще…

— Прокофьева, пожалуйста, — попросил Коля Мигунов и назвал вещь, которую хотелось ему послушать.

— Видал бы ты, какие песни они на трассе поют! — сказал Иван, положив руку на плечо Бардаша, и в его голосе, и в этом жесте послышалась почему-то грусть. — Нам, старичкам, вставят перо…

Да, эти молодые, выросшие после войны, умели больше, чем Жорка, который сгорел в воздухе над Сталинградом, чем Абрар, который остался лежать на берегу Одера, в братской могиле… далеко от дома… Но потому они успели больше, узнали больше, научились большему, что юный Жорка и юный Абрар не прожили даже своей юности.

— По совместительству этот Ван Клиберн сварщик и машинист трубоукладчика, — пошутил Анисимов, все еще не снимая руки с плеча Бардаша.

Курашевич застеснялся и перестал играть, почтительно прикрыв пианино, а Иван перехватил взгляд Бардаша и, кажется, начал догадываться о чем-то, но ничего не сказал.

— Посмотрим Бухару? — предложил Коля Мигунов. — А то день-другой, и прости-прощай! Больше не увидим… Были и не были, а все же город редкий… Как говорится, городов на земле много, а Бухара одна…

— Нет, нет, не уходите! — стал удерживать Бардаш.

Он не хотел оставаться наедине с мыслями о Ягане. Уехала и уехала! Хоть в пустыню. Все, он не станет больше терзать себя из-за этой глупой выходки жены и проведет веселый день с другом, с новыми друзьями.

Кажется, Анисимов понял его и сказал:

— Да ты иди с нами! Покажи город ребятам. Бухара это Бухара… Он-то знает! — кивнул он на Бардаша, обращаясь к Курашевичу и Мигунову. — И его тут каждая собака знает. Он тут и улицы подметал и воду таскал… Было дело…

— Правда? — спросил Курашевич.

— Побудьте нашим гидом, Бардаш Дадашевич, если можно.

— С одним условием, — согласился хозяин дома. — Называйте меня просто Бардаш…

— Хорошо, Бардаш Дадашевич.

Им это было трудно… Молодые… А он — Дадашевич… Нет, как подпирало время, как подпирало! Однако не сдаваться. Это хорошо, когда время и тебе подмазывает пятки — шагай быстрее. А ведь кажется, совсем недавно еще таскал мешки с водой из Ляби-хауза, поливал дорожки вокруг чайханы, прибивая пыль пригоршнями воды, чтобы потом получить из рук чайханщика заработанную горячую лепешку — первую еду за весь день, самую сладкую еду…

Ну что ж, гидом так гидом…

— Мы стоим у минарета мечети Калян, самой большой в Бухаре. Во дворе и под ее куполами, а их больше двухсот пятидесяти, молились сразу десять тысяч человек. Ну, а высота минарета, видите, какая… Около пятидесяти метров…

— Ого! — сказал Коля. — Двадцатиэтажный дом.

— Да, хорошая телемачта-а… — протянул Курашевич, задрав голову.

Башня минарета вонзалась в душную пустоту неба.

— Сколько же она стои́т? — спросил Коля, заслоняясь белой девичьей ладонью от солнца.

— Восемьсот лет с гаком…

— Ого! — опять вырвалось у Коли.

— Ты, Бардаш, гордишься, как будто сам ее строил! — засмеялся Анисимов. — Смотрите, смотрите.

— А что! — усмехнулся Бардаш. — Люди строили… Обыкновенные люди…

— Нет, не обыкновенные… — заспорил Анисимов. — Из одного кирпича, из одной жженки, смотрите, сложили такую красоту. А? Это были мастера!

Безвестные мастера действительно сложили чудо. Суживаясь, башня улетала ввысь, вся увитая орнаментальной вязью, с узкими, как бойницы, окошками для освещения внутренней лестницы и с большим фонарем, увешанным сталактитами из того же кирпича. Из окон «фонаря», венчающего столб башни раздавались гнусавые от невероятного напряжения голоса муэдзинов, призывавших правоверных на молитву. Зажав уши, они кричали во все стороны:

— Алла-ах акба-а-ар!

О великий аллах, все тут говорило о твоем могуществе и ничтожестве человека, но человек все реже вспоминает тебя и еще реже зовет на помощь, прозревая и утверждая вокруг свое собственное торжество над голой землею, которую он одевает садами, и над тобой… Не скажешь ли ты только, аллах, где сейчас моя жена? Не скажешь… И что ей вздумалось? Молчишь, великий…

— Тут, где мы стоим, может быть, стоял Чингизхан.

— Где?

— Вот тут.

— Когда?

— В тринадцатом веке.

— Он и тут побывал? Смотри? Ну и что же?

— То же, что и везде. Бухара лежала в развалинах. «Все, что сотворили здесь человеческие руки, снести!» — приказал Чингиз. А эту башню даже он пожалел. Посмотрел и сказал: «Этого человеческие руки сделать не могли». И она осталась стоять.

Бардаш не заметил, что их окружили какие-то другие люди, гости Бухары, а за ними уже толпились неизменные мальчишки — и все слушали. Да, башня осталась среди города, разоренного дотла… И лихорадку многих землетрясений она перенесла, не дрогнув, не покосившись, не дав трещины… Фонарь ее часто и взаправду становился фонарем, когда там разжигали костры, чтобы путники не заблудились в песчаных бурях или среди ночи. Башня служила маяком для дальних караванов, ходивших без компаса… А потом эмир бросал оттуда узников…

— Неужели? Какая жестокость!

— Противники уничтожались целыми родами…

Она была башней жизни и башней смерти. Бессмертный памятник…

— Действительно, аллах уберег ее! — пошутил кто-то из незнакомых.

— Не аллах, — возразил Бардаш. — Мастер, который заложил фундамент на глубину тринадцати метров, закончил работу и сбежал… на два года, чтобы дать затвердеть основе… Ведь его торопили…

— Начальство всегда торопит!

— А мастера знают свое дело.

— А ганч, по-нашему алебастр, что ли, замешивали на верблюжьем молоке…

— Дяденька! Расскажите еще что-нибудь! — попросил ушастый мальчишка, когда Бардаш замолчал.

— А больше я ничего не знаю! — улыбнулся Бардаш.

Ягана, конечно, уже дома. Может быть, сидит и плачет. А он даже не постарался оставить записки. Вот чучело!

У тяжелой и мрачноватой стены напротив с такими же тяжелыми и темными деревянными воротами висел зеленый флаг. Коля Мигунов пошел туда, прочитал табличку у ворот и крикнул, удивленный:

— Братцы! Тут духовное училище мусульман… Семинария!

— Действует? — спросил Курашевич.

— Как видите…

— И, значит, молодежь завлекается?

— Бывает.

— Чудеса!

Ворота приоткрылись и выпустили в узкую щель старика, белого с ног до головы, даже борода у него была такая же белая, как чалма и халат. Ну, снежный дед с умными проворными глазами. Щупленький, юркий, он, как все старички небольшой комплекции, быстро зашагал по площади, не зашагал, а молодцевато, вприпрыжечку, покатился, ни на кого не обращая внимания. Возле Бардаша он вдруг приостановился, приложил руку к сердцу, отвесил легкий поклон.

— Здравствуйте, Халим-ишан, — ответил Бардаш.

— Знакомый? — еще более удивленно спросил Коля Мигунов.

— Я же говорил, у него вся Бухара — знакомые! — засмеялся Анисимов.

— Это Халим-ишан… Профессор медресе…

— Дела-а! — пропел Курашевич вслед старичку.

— Слушай, Бардаш, покажи нам еще Арк, ту самую крепость, где жил эмир. У него там и гарем был и тюрьма. Я в Бухаре первый раз, но читал, у Айни, кажется, а? Во как жили! Все рядышком. Вверху — музыка, внизу — пытки…

— Дворцы всегда стояли над тюрьмами…

С высоты крепостного холма город открывался во все концы, очень пестрый, глинистый, каменный, голый и зеленый.

— А это что за минарет? — спросил Анисимов, показывая на дымящуюся трубу.

— Это электроцентраль… Вот подведем газ, и она перестанет дымить…

Впереди, перед легкими колоннами мечети Боло, в которую ходила только знать, громоздился каменный бак водонапорной вышки.

— Вполне грубо и зримо, — заметил Коля.

— И уродливо, — прибавил Курашевич.

— Некогда было думать об эстетике… — сказал в защиту родного города Бардаш. — Вода… Когда хочешь пить, из лужи напьешься… А Бухара не просто хотела пить… Она умирала от жажды.

Это был памятник практичности, наступившей на вдохновение и поэзию веков.

Незаметно подобрался вечер, и на углах улиц зашуршали, зашелестели фонтаны… Приподнятые на каменных подставках до высоты человеческого плеча, они разбрызгивали свои маленькие освежающие дожди. Газопроводчики намочили платки и вытерли лица.

— Раньше воду добывали легко… — сказал Бардаш. — Вызывали святого, он стукал посохом по земле, как Иов, и навстречу вырывался родник… А теперь святых нет, и приходится ставить водонапорные башни… А в пустыню поведут для газовиков водопровод из Аму-Дарьи…

— Нас уже не будет! — засмеялся Курашевич, проводя мокрым платком по лбу. — Всегда хорошо после нас…

У Ляби-хауза пахло акацией и еще чем-то зеленым. Слетевшие с деревьев соцветия лежали вокруг стволов тенями. По улице добрым драконом ползла поливальная машина, расправляя белые усы и окатывая водой цветы, скамейки, ноги прохожих… Никто не возражал… Все, кажется, даже были рады. Дети, глазастые, как лягушата, бежали за ней, чтобы искупаться в струе… Вода студила землю.

Ради воскресенья по чайхане бродил директор в белых штанах такой ширины, что нельзя было сомневаться в достоинствах его натуры. Наверно, она была не менее широкой.

— О, Бардаш Дадашевич! Дорогие гости! Проходите, садитесь, пожалуйста… — Глаза его забегали, отыскивая свободное место.

Бардаш сказал ему, что за люди пришли.

— Газ! — радостно воскликнул директор. — Давно ждем! Замучились с самоварами.

Ребята стянули туфли, запыленные и горячие, как автомобильные скаты.

— Хорошенький денек! — сказал довольный Коля Мигунов.

— Бардаш, — тихо спросил Анисимов, — что-то тебе неймется? Вы поссорились?

Бардаш смотрел на воду Ляби-хауза, засыпанную тутовником, и вспоминал утро. Теперь он перевел глаза на аистов…

— Что ты, что ты, Иван!

У самой чайханы остановилось такси с зеленым глазком.

— Я сейчас вернусь, — сказал Бардаш и побежал к машине.

Женщины — все же они невозможные созданья! Ну а что касается Яганы… Что касается Яганы, разве он не сам научил ее быть такой? Разве он не сердился, когда она обходилась без собственного мнения? «Что это за человек без собственного мнения!» — кричал он ей.

Такси подкатило к дому. Бардаш толкнул калитку, вбежал на порог, ударился плечом о дверь. Дверь была закрыта. Он долго не мог найти ключа в карманах. Нет, ее не было дома… На спинках стульев висели пиджаки Курашевича, Мигунова и Вани… На столе следы их дневного пиршества… А у двери, на полу, валялось кинутое в щель письмо. Бардаш быстро наклонился к конверту… Может быть, от нее? Еще новости — будем переписываться…

Нет, это было не от Яганы. Из Каркана, из дома ребенка. Обратный адрес заставил Бардаша открыть письмо… Ягане сообщали, что если она серьезно решила усыновить ребенка, то может приехать и посмотреть младенцев, и перечислялись нужные справки… Целая груда справок… Милая Ягана! Милая Ягана! Почему же вы не сказали об этом? Боялись меня обидеть, хотели сначала все узнать?..

Узбеки любят детей больше всего на свете. Они говорят: дом с детьми — цветник, а без детей — кладбище. В доме с детьми — весело, а без них — могильная тишина… Да… это было так. Вот о чем плакали по ночам глаза Яганы…

У них был тихий дом, но это был их дом, и она хотела сделать его веселым… Так и будет, дорогая, конечно, конечно.

Может быть, она поехала в Каркан, не дождавшись этого письма?

Шофер такси дремал за рулем. Бардаш назвал адрес Надирова. Из дома, за воротами которого густо лаяла собака, не сразу выползла старуха.

— Где Бобир Надирович?

— Уехали они. В Газабад!

— Уехали? С кем?

— С молодой начальницей… Дадашевой, — неожиданно бойко крикнула старуха.

— Спасибо.

Бардаш посмотрел на звезды. Где-то под ними катился сейчас «козел» Яганы, выщупывая фарами трудную и долгую дорогу в песках. Хорошо, если за рулем сидел Надир. «Волга» туда не проберется, и, конечно, он сам вел машину, старый пустынный волк… Он не доверял ничего делать другим, когда был рядом, тем более вести машину сквозь ночь, в пустыне…

В пустыне, где недавно отгорели маки… Ковры маков, накатываясь на пески, полыхали, словно знали, что отпущено им немного. И такие же, как маки, звезды опускались с неба и, словно порхая, мерцали на лету низко-низко…

Бардаш почувствовал, что теперь он как-то отрезан от всего этого. И сердце его вдруг сдавила нестерпимая тоска.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В этих песках бушевали не только ветры, по ним сновали банды басмачей, и текучие барханы заметали следы копыт, но все же над безжизненными и безводными далями, над верблюжьей колючкой, в погоне за басмачами, от колодца к колодцу шли полки красной конницы. Именно шли, вязли в песках… Нельзя было сказать — проносились… в седлах и без седел, отвоевывая будущее себе и детям, пересекали пустыню рабочие и батраки Бухары…

Над песками шумели революционные бури.

Тогда, в девятнадцатом году, в Арк эмира привели двенадцатилетнего мальчика с руками, связанными за спиной.

— Еще один сын Надира…

Эмир стоял перед мальчиком с нагайкой в кулаке. Эмир Алимхан сам вышел посмотреть на этого, еще одного.

Повелителю Бухары пришлось выслушать историю мальчика.

Его отец был вздернут на виселицу в Уртачуле за то, что рассказывал людям, будто «выдул пламя из воды». До ушей эмира и раньше долетали бредни о синем пламени, которое струилось из песчаных трещин где-то посреди пустыни. Кто-то порол вздор, что чабаны и путники иной раз кипятили чай в своих кумганах на этом огне. Эмир призвал к себе имамов, ученых мужей из лучших медресе Бухары, и они в один голос объявили, что под землей может быть только один огонь — адский, и всякий, кто увидел его и тем более прикоснулся к нему, достоин смерти. Храбрецы, смущающие умы правоверных, быстро исчезли…

А Надир из Уртачулы не испугался страшной судьбы. Он поехал в сторону Карши. Добрался до солончаков. В их оправе зеленели гнилые озерца, и в одном озерце, из которого нельзя было напиться, потому что его заполняла не вода, а вонючая жижа, Надир увидел пузыри… Они пугающе вздувались и лопались, из них шел пар… Надир прилег на берег, подполз поближе… Пузыри продолжали лопаться… Озеро точно закипало…

Он вошел до колена в грязь и огляделся… Со всех четырех сторон к нему тянулись пески и свет солнца… Ни души не было вокруг… Кулаки Надира сжимали камни… Он вздохнул, ударил раз и другой камнем о камень, искра упала как раз тогда, когда грязь чавкнула, как старуха дряблым ртом, и на месте только что лопнувшего пузыря задрожал прозрачный огонек. В страхе Надир подул на него, но огонек не исчез, а перескочил на соседний пузырь, а когда Надир что есть силы стал дуть, чтобы согнать с соленой и невыносимо вонючей жижи пламя, оно пошло прыгать и вспыхивать по всему озеру…

Он помертвел от ужаса, охватившего его, из последних сил выбрался на твердую землю и бежал, пока не свалился, забыв о своем ишаке. В жаркой пустыне его долго колотил озноб… Однако то ли Надир пожалел своего единственного ишака, то ли был чересчур любопытен, но он вернулся… Изумленный, долго смотрел он на дело своих рук… Да, он выдул пламя из воды… Оно горело, как керосин… Как солнце! Можно было обжечь руки… Он пялил глаза и торжествующе хохотал, сам не слыша себя.

А потом его повесили. Раз огонь ада явился за его душой, пока она находилась в живом теле, надо было, по воле аллаха, умертвить тело. Но это еще не все… Как яблоки недалеко падают от яблони, так и грешники плодятся от грешника… Старший сын Надира, старший брат этого мальчишки, застывшего перед священными очами Алимхана, показал дорогу в глубь песков, к пламени ада, дерзкому иноверцу, подлому гяуру, который явился в пустыню искать то, что якобы дала людям природа…

Люди эмира кинули проводника в зиндан, в тюремное подземелье, а потом скатилась по кровавой плахе и его голова… Два других брата бежали, вступили в Красную Армию и вернулись на родную землю в ее рядах. Одного из них, по слухам, проникшего в Бухару, и разыскивал эмир.

— Где твой брат? — спросил он мальчика.

Тот молчал.

— Ты слышишь?

— Я сам хотел бы его увидеть, — сказал мальчик, — но если вы, могучий эмир, не знаете, откуда мне знать?..

Эмир ударил его плеткой — этот удар и оставил белый шрам на правой щеке — мальчик зажал ладошкой кровавую рану.

— Как тебя зовут? — спросил эмир.

— Бо-бир, — ответил мальчик, облизнув окровавленные губы.

— Кто тебе дал имя великого святого и поэта?

— Вы, — с трудом сказал мальчик.

Эмир неожиданно засмеялся, поняв, что мальчик использовал игру слов… Бо-бир… Еще один… Еще один сын Надира должен был через мгновенье найти смерть по знаку его руки, но эмиру нужны были другие сыновья неграмотного еретика и бунтаря из Уртачулы, и, подумав, он отпустил Бобира, чтобы послать за ним своих псов, потому что Бобир, без сомнений, пойдет по следам братьев…

И он пошел.

Не так, как думал эмир. Всю дорогу своей жизни он Шагал и будет шагать по их следам, отмеченным кровью. Как всегда и всюду, великое и новое начиналось с крови…

Жаль, что эмир Алимхан покинул свет на чужбине, под афганскими звездами, не попрощавшись с Бобиром. Он узнал бы, что последний, единственный оставшийся в живых сын Надира в тот самый год, когда эмир отдал душу аллаху, повел в пустыню поисковую партию ученых и буровиков. Они искали бухарский газ…

И вот теперь немолодой человек, оставивший за плечами полвека, смотрел на пески с птичьей высоты, хотя он прочно стоял на ногах и даже не летел в самолете. А пески, покрытые расползающимися ежами серого янтака, открывались так далеко и так широко, что захватывало дух, как в полете, и земля, как в полете, казалась беспредельной. Там — река Зарафшан, там Аму-Дарья… Ни той, ни другой и в бинокль не увидишь, и прохладой не повеет оттуда, между ними — море песка…

Верхняя площадка буровой вышки чуть подрагивала, потому что шла выемка труб. Отсюда было видно, как ротор, крутясь, выхватывал из скважины двадцатиметровые «свечи», и толстые трубы, повисая между фермами вышки и покачиваясь, еще напряженно вибрировали, как хлысты. Скользили тросы подъемного устройства. Верховой на мостике, привязанный к нему поясом, как монтер к столбу, ловко подхватывал очередную «свечу» проволочной зацепкой, отстегивал от метрового крюка и, толкая, заводил под палец — кривой железный держатель, а люди внизу тем временем ставили «свечу» на опорную плиту или, попросту говоря, подсвечник.

— Майнай! — покрикивал верховой.

Стояла такая жара, какая в других широтах не случается и в самый душный полдень. Верховому же, поднятому еще ближе к солнцу, было жарче всех, и в паузы он стирал жестким рукавом брезентовой куртки пот со скуластого лица, цвета жженого кофе, хотя от этого ему не становилось легче… Быстрее бы кончить… Начальство ему мешало.

А Бобир Надирович любовался пустыней… Безбрежье… Вот что в ней самое манящее. В ночи легко отыщешь любую звезду, и все небо — точно тюбетейка на твоей голове. А сейчас его не охватишь взглядом — желтое, раскаленное… Чем еще можно измерить беспредельность пустыни? Только небом…

И он тут хозяин.

У каждого в молодости бывает какое-то увлечение, но не каждый хватает его, как строптивого коня за поводья. А он схватил. Спроси его — был ли он верховым на вышке? Был. Мыл ли трубы внизу? А как же! Стоял ли у дизеля, где барабанные перепонки в ушах разрываются от гула? Стоял. А потом впервые взялся за рычаг бурильщика… А теперь… Вот почему ему подчиняется пустыня. Здесь люди обжигают ноги на ходу, а птицы — крылья на лету… Все тут гордое, непокорное. Но он поставил в этих песках первый город — Газабад. Он! Пришел, посидел на взгорье, наметенном ветром, послушал, как шуршит у ног песок, посмотрел, как ящерными перебежками текут его быстрые струи, и сказал:

— Здесь!

Рядом с ним сидел самый главный разведчик Миша Шевелев, и он тоже сказал:

— Здесь.

Странное дело — они жили вместе, а командовали ими разные люди, и бумаги они писали в разные места, как будто работали на двух дядей… Почему? Зачем?

А Газабад все же рос… надировский Газабад.

Он поставил барак, одну половину которого заняла контора, а другую кухня, но виделся ему город… И сейчас туда уже вели амударьинскую воду… А когда газопроводчики протянут руки: «Давай!», он не встретит их слезами и отговорками, он ответит: «Берите!»

Газ был здесь… Газ — новая энергия, веди, куда хочешь, делай, что хочешь, топи, грей, крути, режь, вари, шей… Он его достанет из-под земли, и он его даст! Что ему какой-то Дадашев? Пусть скажет спасибо, что у него такая жена. Хрупкая, а прикрыла, как скала. Если бы не она, пришлось бы Сарварову услышать одну фразу: «Или он, или Надиров». И кто устоял бы. Смешно говорить…

— Майнай!

Ежи верблюжьей колючки расползались и никак не могли расползтись.

— У меня есть нюх, — говорил он, постукивая себя пальцем по груди, — и я ему верю. Он покрепче и поверней всех будущих данных этих структурных муравьев. Мы не будем ждать, пока они кончат копаться. Они роются в пыли, а я уже побывал под землей. Слышишь, Шахаб?

— Я знаю, что вы тут много бурили, товарищ управляющий, — отвечал Шахаб Мансуров, неповоротливый человек с головой, похожей на тыкву. На большую, крупную тыкву…

— Мало, — резко сказал Надиров. — Нам предстоит здесь столько пробурить, что, если мы будем ждать, пока дядя подскажет, где да как, поседеют волосы у следующего поколения.

Шахаб почесал в затылке.

«Ах, эти молодые, зеленые… Чего-то им не хватает, какой-то самозабвенности, любви, поэзии. Песни поют хорошие, а как дойдет черед до дела… Если твоя мечта не связана с практическим делом, она так и останется пустой мечтой, что там ни кричи, ни пой, а конь ускачет…»

Ночью, когда новый конь пустыни — крепкий «газик», похрустывая собственными костями и песком, пробирался сюда, он разговорился с Яганой Дадашевой. Он внушал ей простые мысли, казавшиеся ему самому такими понятными. Если бы во время Гражданской войны полководцы говорили, что сначала им нужно окончить академии, а потом уже сражаться с белыми, разве ехали бы они сейчас по этой пустыне? Нет, не ехали. А они едут, потому что появились Фрунзе, Чапаев, Щорс. Если бы летчики, которые первыми перечеркнули Северный полюс тенью советского самолета, говорили, что не полетят, пока у них не будет точного графика обледенений и надежных средств борьбы с внезапной тяжестью на крыльях, разве бы мы были первыми? В небе. В космосе! Нет, не были бы, но, к счастью, у нас родились Чкалов, Беляков, Байдуков.

А сейчас… Сейчас уж слишком много молодежи, умной, сверхумной, образованной, сверхобразованной мыслящей молодежи, которая перед каждым подвигом вынимает логарифмическую линейку и начинает измерять и высчитывать, взвешивать на аптекарских весах все «за» и «против», вставляя палки в колеса своей же телеги… Они хотят бескровного геройства? Так не бывает… Геология не открывает карт до конца, она требует подвига, в душе и на деле… Кому-то надо это знать.

Надиров похлопал Шахаба Мансурова по массивному плечу.

— Пойдешь вглубь первым.

— Крюк! — крикнул Шахаб, поглядывая на верхового. — Эй, Куддус!

И погрозил ему пальцем.

Считая, что начальство заговорилось, Куддус повесил на борт мостика свою проволочную зацепку и подтягивал трубы голыми руками.

— Саданет разок и вышибит зубы!

— Золотые вставлю! — крикнул Куддус. — У меня деньги есть! — засмеялся, но, после того как мастер потряс в воздухе увесистым кулаком, снова взял крючок.

«Ушли бы уж скорее, что ли! Этот толстяк-то забрался на вышку и не боится, не слезает. Голова седая, как в чалме, а не кружится. Чудак какой-то… Хлопнет его сейчас солнечный удар, и до свиданья».

Так думал Куддус, а Надиров думал иначе. Можно бы поговорить и в вагончике, колеса которого наполовину утонули в песке, вон он, серебристый вагончик буровиков, стоит возле вышки, и там тенисто, и нет вокруг горячего железа, как будто в другой стране, но здесь, наверху, наедине с мастером, Надиров хотел заразить его тем неуемным чувством всепоглощающего азарта, уверенности, силы, которое всегда овладевало им на высоте. Все земное казалось подвластным…

А в буровой мастер махал мальчишке кулачищем.

— Я вас слушаю, товарищ Надиров, — опомнился он.

— Все!

Они стали спускаться. Узкая, теснее карабельного трапа лестница круто сбегала к песчаной желтизне. Буровой мастер тяжело грохал над головой, приговаривая:

— Сита быстро изнашиваются, Бобир Надирович. Сами пробиваем жестянки, делаем взамен. Что за дефицит! Цемента не хватает, хоть караул кричи. А в глубокой скважине на все можно напороться. Но самое главное — трубы, трубы. Наше дело, как говорится, без трубы — труба!

— Это не рай, — подтвердил Надиров. — Я с тобой согласен.

Они остановились где-то на промежуточной высоте. Буровая привычно полязгивала и скрипела. Вышка — она всегда живая, если идет работа…

— Начнешь борьбу за звание бригады коммунистического труда! — крикнул Надиров.

— Хм!

— Что?

— С ребятами поговорить бы…

— А ты думаешь, кто-нибудь будет против?

— Нет… Но… Хорошо, если бы они сами зажглись…

— Сама и спичка не зажигается.

— Я не о том…

— Напиши плакат. Я материю привез.

Солнце еще не поднялось в зенит, и тень не пряталась под вагончик, а лежала сбоку от него, хотя подбиралась все ближе. Там, в тени, на собственном чемоданчике, кинутом в песок, сидел высоколобый парень с блестящей черной шевелюрой и курил, скучая. Он поднял ждущие тоскливые глаза на Надирова — вставать ему не хотелось.

— Да! — вспомнил о нем Надиров. — Вот тебе еще один герой. Между прочим… Между нами… — Он помедлил, не зная, стоит ли говорить это. — Племянник Хазратова, — добавил он тише, — ну, того, из обкома партии… Смотри… Дядя просил приобщить его к жизни. Я обещал.

Шахаб покосился на новенького и пожал плечами:

— Майли…

Это почти «ладно», но все же меньше, чем «ладно», капельку добродушней и капельку безразличней.

— Ягана Ярашевна! — крикнул в окошко вагона Надиров. — Я поехал.

Он твердо знал, что если начальство задержится на вышке больше положенного, то дело утонет в мелочах. А сейчас оно только и получало долгожданный размах.

2

Напрасно подумали начальники, что новичок скучал.

Все было интересно — и то, какое высокое сооружение буровая, недаром называется вышка, и то, что за ней стояли дизели, большие, как паровозы, и как у железнодорожной станции громоздились рядом баки с водой; он хотел напиться там, но долговязый казах в лисьей шапке крикнул: «Техническая!», а питьевая оказалась в бетонном с крышкой цилиндре, который, наверное, перевозили вместе с собой и зарывали в песок, и этот вагончик… Из него все время раздавались негромкие голоса Яганы Дадашевой и русского, тоже ехавшего с ними ночью из Бухары.

Все было интересно новенькому… Ночью русский благодушно спал в машине, а он слушал рассказы Надирова, И на душе его становилось тревожно и сладко, и даже казалось, что Надиров рассказывает с таким упоением о песках, о Чапаеве, о своем отце, об эмире, которого он видел живым, только для него, потому что и Дадашева плохо слушала, думала о чем-то своем.

Возле вагончика стояло два «газика», один присоединился к ним в Газабаде. Теперь он увез Надирова, а другой остался. Новенький хотел было попроситься на шоферскую работу, за руль, потому что он умел это, но Надиров уже уехал… Сидеть было неудобно, он бросил в песок окурок и поднялся.

— А ружья опять не привез! — сказал Шахаб, посмотрев туда, где пылил «газик».

— Зачем? — спросил новенький, чтобы не молчать.

— Волков гонять.

— Тут есть волки?

— А как же! Где есть овцы, там есть и волки… Ты овец видел?

— Мы ночью ехали…

— А, черт возьми! — непонятно почему выругался буровой мастер.

Он держал в руках тоненькую трубку красной материи.

— Лозунги писать умеешь?

— Нет.

Шахаб пошел к вагончику. Парень снова сел и, вытряхнув из разорванной пачки последнюю сигарету, сломал ее пополам. Шахаб вдруг остановился, спросил сердито:

— Надеюсь, ты сюда не курить пожаловал?

Парень бросил свою только что зажженную папиросу в песок, придавил ногой и опять поднялся.

— Возьми лом, отнеси вон тому, в лисьей шапке, он тебе покажет, что делать… Эй!

Шахаб не успел предупредить новенького, как тот уже схватил голыми руками лом, валявшийся в песке неподалеку, и тут же уронил его и, тиская руки в кулаки, зажал их между ногами и пошел раскачиваться и кусать губы. На лбу его тотчас выступили крупные виноградины пота.

— Дурак! — закричал Шахаб. — Кто же так хватает? Перчатки.

Рядом с ломом в песке валялись брезентовые перчатки, серо-желтые, без привычки не заметишь.

— Покажи!

Парень протянул руки, пытаясь согнать гримасу боли с лица. На красных ладонях вздулись белые волдыри.

— Рая! — крикнул в сторону вагончика Шахаб. — Пациент!

К вагончику вела довольно высокая лестница, и на ее верхней ступеньке появилась ладная девушка в выгоревших джинсах. Она держалась за косяки двери руками, а сама наклонилась вперед, выглядывая из вагончика. Без того узкие глаза сощурились в две полосочки: чего она видела?

— Заклей! — скомандовал Шахаб. — Наработался!

И пошел в вагончик.

Рая тоже исчезла там, а потом сбежала по лестнице в своих трепаных джинсах, мужской рубашке в крупную клетку с засученными до острых локтей рукавами и белой косыночке на голове. Ноги у нее были в мягких синих кедах и протопали по ступенькам бесшумно. Теперь новичок разглядел ее всю.

Он смущенно держал на весу перед ней свои обожженные руки, а она принялась нашлепывать на волдыри бактерицидную бумагу и бинтовать.

— Что же ты, чудилка, — сказала она как маленькому. — Это тебе не на дутаре играть.

— Откуда вы знаете, что я играю на дутаре?

— Руки-то…

— Между прочим, я на заводе работал, — обиделся парень.

— Не молотобойцем, — уверенно засмеялась Рая.

Да, конечно, он сидел в клетушке учетчика цеха, но у него были свои удары. А ну их всех. Удивительно легко люди смеются друг над другом…

— Как тебя зовут?

— Хиёл.

— А меня Рая.

— Слышал. Вы кто, санитарка?

— Нет. Ну, до свадьбы заживет… Хочешь есть?

— Вы — повар?

— Лаборантка.

— Где же ваша лаборатория?

— Успеешь, покажу.

Хиёл смотрел наверх. Там парень, пользуясь отсутствием начальства, свесился с мостика, как обезьяна, встав на нижний прут обрешетки, и орудовал руками, как фокусник. Он легко подводил к себе концы послушных труб и также легко отталкивал их от себя, горланя во все горло что-то бессмысленное, просто озорное:

— Ла-ля-ля!.. Ла-ля-ля!..

Хиёлу было знакомо это чувство. Один раз, в детстве, он мчался так на лошади верхом, настегивая нагайкой, он пронесся через весь Бахмал, оставил за собой дома, зажатые деревьями, перемахнул через арык, едва удержавшись за гриву, и опять пошел стегать и лететь… Разгоряченный молодой конь не мог остановиться. Им обоим нравилось мчаться… Воздух превращался в ветер, а ветер — в песню… Вперед, вперед! Не было края земли, не было скачки, не было скорости, был полет без предела и без остановки… Когда он, наконец, впился в поводья так, что резало руки, остановил скакуна, и ветер, и песню, изумленные люди стали стаскивать его и бранить, а он смеялся.

Вот так и парень пел там, на вышке…

— Куддуска! — завопила Рая. — Куддуска, шайтан!

Она схватилась за голову, зажала уши и повторяла без конца его имя, не слыша больше ни его «ла-ля-ля», ничего другого, словно так ей было легче кричать самой.

А Хиёл про себя подумал: так, понятно, это не случайно.

— Муж? — спросил он.

— Какой муж? — удивилась Рая. — Кому нужен такой обормот в мужья? Куддуска!

Может быть, парень упивался своей работой, может быть, выхвалялся перед ней, но он не обращал никакого внимания на ее крики, и Рая побежала к вышке. Хиёл невольно потянулся за ней, проваливаясь в песок по щиколотку.

На втором витке лестницы Хиёл внезапно остановился, и Рая заметила его замешательство.

— Что, боишься? — спросила она насмешливо. — Не надо бояться. Бояться нельзя.

Выше лестница дрожала сильнее. И вдруг Рая вспомнила:

— Тебе же держаться трудно… Руки!.. Слезай!

Хиёл отрицательно потряс головой.

— Куддуска! — крикнула Рая вверх и оглянулась на Хиёла. — Слезай, пижон! Один там, другой здесь!

Они лезли все выше.

— Ла-ля-ля! — уже било в самые уши.

— Живой? — спрашивала Рая то ли Куддуса, то ли Хиёла.

— Привет! — сказал небрежно Куддус.

— Пристегнись сейчас же! — велела ему Рая. — Встань на пол!

Пристяжной пояс Куддуса висел тут же, белые зубы сверкали на скуластом запыленном и загорелом лице. И глаза, как две черные пули.

— Раз, — сказала она, — два…

Хиёл увидел в ее руках милицейский свисток, но Куддус не дал ей сосчитать до трех!

— Тревога отменяется, — сказал он, спрыгивая с обрешетки на пол мостика. — Работа закончена… Куддуска целый, не надо плакать.

— Глупый! Вот глупый! — все еще распаленно крикнула Рая. — Кто о тебе будет плакать? Очень надо! Не жди…

— Зачем тогда так кричать? — спросил Куддус, растопырив руки, черные от мазута и глины.

— Расшибешься, тогда тебя пластырем не склеишь.

— Вай-вай! — сказал Куддус.

— Ну, ладно, — ответила Рая. — Ладно. Больше я с тобой не разговариваю.

— Тогда я уезжаю… — горько сказал Куддус. — Куплю мотоцикл, сяду и уеду… Деньги есть.

Рая молчала.

— Правда, на глубокое бурение встаем? — спросил Куддус.

Она опять не раскрыла рта.

— Интересно…

Хиёл смотрел, как отлетали от дизеля сизые облачка выхлопных газов. Вслед ветер гнал невесомую пыль… И оттого, что пыли тут было много и некуда ей было скрыться, вся пустыня дымилась…

Вдруг дизель стих и наступила необыкновенная тишина.

— Лучше уезжай, Куддус, — вздохнула в этой тишине Рая. — Все равно я доложу о тебе Ягане Ярашевне. Или самому главному инженеру…

Куддус приторачивал какой-то свой высотный инвентарь к стропилам вышки. В изогнутых крылышками губах его бродила усмешка. Кнопки жгучих глаз нацелились на Хиёла.

— Я уеду — другой будет, — сказал он.

— Сказала бы я тебе, Куддус, — покачала головой Рая, — да лучше не скажу…

Она стала спускаться, задев Хиёла плечом.

Куддус, свесившись, долго смотрел, как ее фигурка становится все меньше и меньше.

— Боевое крещение? — спросил он, показав глазами на руки Хиёла.

— Случайность…

— Здорово! — язвительно поцокал языком Куддус. — Быстро успел. Теперь мы будем работать, а ты — смотреть?

— Я и так смогу, — как бычок, наклонив голову, бросил ему Хиёл и попытался сжать перебинтованные ладони в кулаки.

— Так не сможешь, — сказал Куддус, покрутив головой, а рот его неожиданно расплылся до ушей.

— Увидим.

— Ты что, подвиги приехал совершать? — спросилКуддус.

Глаза его заинтересованно блестели.

— Ну, давай, давай!

3

Главный инженер Корабельников вышел из вагончика и пошел к Рае под козырек, устроенный на одном крыле вышки, возле вибрационных сит, договориться о качестве раствора. Шахаб остался наедине с Яганой, за чайничком остывшего чая. Пиалы стояли среди раскрытых вахтенных журналов и раскиданных по столу бумаг.

Уже все было перелистано, Ягана отложила карандаш, рассчитав или хотя бы прикинув возможную скорость проходки… Шахаб ждал, уперев ладони в круглые колени. Все в нем было крупно, основательно, от кепки на голове, большой, как таз, до солдатских ботинок. И молчание тоже.

— Как это понимать, Ягана? — спросил он наконец.

— Что, Шахаб?

— Глубокое бурение?

Ягана тоже ждала вопроса, но все же сказала не сразу.

— Это понимать надо так, что управляющий трестом Надиров не хочет больше ждать дополнительных сведений разведки и отдал приказ о бурении промышленных скважин.

— Цель?

— Сэкономить государственные средства. Дать газ не тогда, когда захотят разведчики, которые за это не отвечают, а тогда, когда потребуется…

— А вы?

— А я с ним согласна.

Шахаб слышал и крики Раи, и песню Куддуса, но то, что удерживало его здесь, было важнее.

— Так, — сказал он, — так…

Это значило, он думал.

— А вы? — спросила его Ягана.

— Не знаю…

Шахаб пожал плечами, как будто две скалы взгорбились и опустились.

Упершись в стол локтями, Ягана сплела пальцы рук и ткнулась в них лбом.

— Шахаб! — воскликнула она. Вы можете решиться хотя бы на то, чтобы сказать определенней?.. Или мужчины уже забыли о решимости?

— Будем стараться, — сказал Шахаб.

— Почему вы не сказали Надирову, если против?

— Вот то самое… — проворчал Шахаб. — Овечий характер.

— Возразить вы не можете?

— И Бардаш не смог?

— Бардаш смог. Но ведь возражений мало… Надо что-то утверждать… Надо решаться! А это… это не идет у вас дальше предостережений!

Шахаб по-новому вглядывался в жену товарища. Красивую женщину нашел себе в спутницы Бардаш. Ничего не скажешь. Но, оказывается, видеть в ней следовало больше, куда больше! У Яганы была своя жилка, своя крепкая косточка. Неужели они…

— Из-за этого мы впервые поссорились с Бардашем, — видно прочитав интерес в его глазах, то ли пожаловалась, то ли призналась Ягана.

По-медвежьи неловко Шахаб переминался, прочнее усаживался на табуретке, не зная, что сказать.

— Надеюсь, дело не дойдет до развода? — пошутил он.

— Нет… — улыбнулась Ягана, и сережки в ее ушах задрожали, касаясь щек. — Но боюсь, что это еще хуже.

— Пс, пс! — только и сказал Шахаб. — Производственное столкновение в семейном кругу. Кажется, это литературный пережиток каменного века?

— А вы не смейтесь, — еще грустнее и откровенней улыбнулась Ягана. — Я рассказываю вам как другу.

Шахаб потер кулаком под носом и глотнул холодного чая.

— Будь я только женой, — думала вслух Ягана, — мне и горя мало. Я ведь еще инженер. Директор конторы…

Шахаб стал серьезным.

— Какой тут к черту смех? Бурить глубокую скважину, не имея геологического разреза. Не до смеха.

— А вы бурите ее как разведчик, — успокоила Ягана с усмешкой, не лишенной тени сарказма. — Мы об этом договорились.

— А кадры? — спросил Шахаб. — Кадры, которые хватают лом голыми руками?

— Вы лучше о себе.

— Я не герой.

— Ряды негероев быстро растут! — откровенней усмехнулась Ягана. — Слишком много стало их… обходящих горы, Шахаб.

Ему захотелось взорваться, крикнуть, но все же перед ним сидела Ягана, и он стерпел. Как всегда в таких случаях, он предпочел шутку.

— Если все станут героями, то герои вообще исчезнут. На каком же фоне они смогут выделяться?

— Увы, — в его манере ответила Ягана, — фона сколько угодно.

Конечно, они могли бы поссориться или можно было бы попытаться уговорить ее, но Шахаб знал Надирова, а еще больше знал, что в таких случаях слова не являются аргументами. Только дело.

— Я жду ваших распоряжений, — сказал он как можно мягче.

— Вы будете разведчиком, Шахаб, — повторила Ягана. — Раз они за нами не успевают, нам ничего не остается, как самим нащупывать дорогу. Все основные показатели у нас есть. — Она встала. — Голодному сказали — там хлеб, а он еще и просит: принесите, пожалуйста.

Тут Шахаб не удержался от шутки:

— Слепому сказали — там море, он пошел и утонул по дороге в болоте… А еще может быть и так, что он свернет в другую сторону и вообще скажет: все враки, никакого моря там нет!

Но это уже были те самые аргументы, которых он боялся. Ягана стиснула побледневшие губы. Ее раздражала рассудительность этих мужчин и чем-то даже пугала. Конечно, можно убаюкать себя, утешить. Но она не хотела рассудительности, похожей на трусость.

— В Бухару прибыли газопроводчики.

— Я тоже говорю о газе… У нас нет права на неудачу.

— Вряд ли кто-нибудь желает Бардашу удачи больше меня, — сказала Ягана. — Но я желаю ему удачи в дерзаниях, а не в предосторожностях…

— Хоп! — сказал Шахаб, вставая. — Хорошо! Майли!..

Они вышли на улицу. Солнце калило, и ветер сдался ему, сник. Все остановилось. Пустыня лежала, как замурованная. Ягана посмотрела на затихшую вышку. Завтра ей предстояло перекочевать на новое место, которое они уже выбрали. Медленно Ягана пошла туда, где под фанерным козырьком замерщицы Раи собирались покурить ребята. Когда-то она командовала вот такой вышкой, да нет, этой самой вышкой, и кое-кто из них работал с ней. Шахаб шагал рядышком, чуть сзади, поглядывая на ее короткую тень. В спортивных сапожках, в узких брюках и легком жакете Ягана походила на жокея.

Возле вышки, опустив голову, стоял Куддус, Корабельников отчитывал его.

— Вы знаете, — говорил он, — полагается иметь заградительную стенку в полтора метра. А у вас? Семьдесят пять!

Он размахнул перед Куддусом складным метром.

— У меня рост маленький, — сказал Куддус, не поднимая головы.

— Рост ростом, а техника безопасности остается техникой безопасности… И вы прекратите, пожалуйста, свои выкрутасы. Можете приваривать повыше мостик.

— Скажите монтажникам.

— Все равно! — крикнула Рая из-под козырька. — Он на мостике подставки делает. Из деревяшек!

— Вот видите! — опять помахал сложенным метром Корабельников, точно собирался побить Куддуса по носу. — За вас никто отвечать не хочет. У нас хватает забот… Глина… Трубы… А тут еще! Рая! — позвал он. — Подойдите сюда.

Рая подошла.

— Хотя я знаю, как у вас много хлопот без этого акробата, — сказал Корабельников, — все же… я вам поручаю… Вы будете проверять установку мостика. Вот вам складной метр. В подарок.

— А мне зачем? — вскрикнула Рая, чтобы все слышали. — Да пусть он сорвется!

Но метр все же взяла.

4

Может быть, кто-то и приехал в Кызылкумы, чтобы прославить себя подвигами, но только не Куддус. Он забрался в этакую даль за велосипедом. И куда ни заведет человека страсть!

Мальчишкой Куддус не мог спокойно гулять по улицам Ферганы — его привораживали велосипедисты. По ночам ему снилось мелькание блестящих спиц… Он подолгу простаивал у стеклянной витрины универмага и у магазина спорттоваров, где были выставлены велосипеды. Кого-то еще надо было уговаривать их покупать! Велосипеды красовались и просили: возьмите нас! Куддуса соблазнять было не надо. Его мучила другая проблема: где взять деньги на покупку?

Рос он без отца и после школы покинул свой родной Катартал, самый зеленый кишлак на свете, поблизости от Ферганы, и пошел неизведанными дорогами… Вы спросите — куда? Вы не знаете, а он знал — за велосипедом.

Но тут выяснилась другая беда — на работу его не брали; потому что Куддус был несовершеннолетним. Как с этой бедой бороться, никто не мог подсказать Куддусу, никто не мог посоветовать ему другого средства, кроме ожидания. Но на ожидание требовалось время, а велосипед ему хотелось сейчас. Так Куддус впервые познакомился с тем, что жизнь полна противоречий.

Однако свет не без добрых людей, и если они к тому же изобретательны, то не дадут пропасть ни человеку, ни его мечте. И вот один человек сказал Куддусу, что надо податься на большую стройку, где не очень спрашивают, сколько тебе лет, и если накинешь парочку, не заметят. Ну, а дорогу на большую стройку в наши дни и слепой покажет. И вот Куддус очутился в большом кишлаке Кермине, который так же мечтал стать городом Навои, как его юный строитель мечтал о велосипеде.

В Кермине, то есть в Навои, должны были строить и химический комбинат, и электростанцию, которая собиралась превзойти мощностью старенький Днепрогэс в шесть или в восемь раз. У слухов рты велики… По всем дорогам, ведущим в Кермине, вместо деревьев росли плакаты, призывающие рабочую силу. Куддус почувствовал себя нужным человеком и вместе с тем уже на велосипеде, хотя и въехал в будущий город всего-навсего на попутном самосвале.

Но скоро сказка сказывается… Пока говорят — все легко, а начнешь делать — так трудно… Документы у него спросили и не то что два, а и одного года прибавить не позволили. И все же не прогнали! Ура! Куддус уже держался за велосипедный руль. Пока же он стал помощником водовоза… Что делать! Люди всегда немножечко приукрашивают действительность и свою судьбу как в рассказах, так и в снах… На Куддуса надели комбинезон, и он в него провалился.

— Э, парень! — засмеялись вокруг. — Придется тебе вырасти для этой одежды.

Но пришлось ушивать штаны.

Разрастался Кермине, и все больше становилось разговоров о газе… Газ должен был прийти сюда и для химического гиганта, и для электростанции. Газом бредил еще не родившийся город, что же говорить о населявших его строителях и юном Куддусе? Честно говоря, к тому времени Куддус уже отложил деньги на велосипед, но ведь он подрос и вместе с ним подросла его мечта. Молодые люди в Навои раскатывали на мотоциклах. На мотоциклах они подвозили своих прекрасных подруг к танцплощадке, на мотоциклах уносились в пыльные дали после работы.

Гордый треск мотоциклов раскалывал утреннюю тишину, дневной шум и вечерний покой молодого города. Перекроил он и план Куддуса. Еще не покатавшись на собственном велосипеде, наш дерзкий всадник перескочил на более могучего и громкого коня, с сердцем от семи до четырнадцати лошадиных сил, без коляски, по кличке «Ижевск» или «Ява». Этот конь унес его в Кызылкумы. Конь был в мечтах, а Кызылкумы наяву…

Да будет вам известно, что от Навои до Кызылкумов рукой подать. Навои стоит на пороге пустыни. Между ними лежит Бухара. И Куддус, не останавливаясь, миновал Бухару. Он прошел сквозь город не как паломники, искавшие утехи в этой цитадели ислама, а как целеустремленный, практический человек двадцатого века, верующий в свои собственные руки и успевший заметить, что под небом этого города имеются в продаже мотоциклы обеих марок и цена их… Но не будем говорить о цене, Куддуса она не смутила, а мы ведь не собираемся покупать мотоцикла.

Впрочем, уже и он не собирается. Он копит деньги на «москвича». Что ему мотоцикл, два колеса, девушка сзади, как багаж, когда он собственными глазами видел, как один щупленький ишан, отмирающее существо с реденькой и седенькой бороденкой, раскатывает на собственном «москвиче», а он, молодой человек, надежда будущего, комсомолец… Нет, это было решено твердо: четыре колеса, и девушка рядом.

О человеческая неудовлетворенность! Ты начал свои шаги по земле пешком, человек, а скоро тебе мало будет Вселенной. Ишан тоже был грешен, велосипед его даже не тревожил, мотоцикл ему не грезился, он начал сразу с того, на чем Куддус пока остановился. Так что времени предстояло решить вопрос: кто кого.

Как видим, биография Куддуса уже имела свою историю. Так всегда бывает, когда жизнь набита событиями, как кошелек монетами. Но монеты можно высыпать и растратить, а события — они остаются с тобой. Какие события, такая и жизнь… Богатство богатству рознь. Когда ты идешь навстречу жизни, и жизнь идет быстрее, быстрей образуется прошлое и заманчивей становится будущее. Время без событий — что год, что десять лет — один пустой день. Но Куддусу скучать не приходилось. Назревали новые события на вышке, где он был выше всех…

Ягана села под фанерным козырьком «лаборатории». Здесь обычно Рая колдовала над раствором, ревниво замеряя его вязкость и удельный вес, потому что глинистый раствор — это кровь буровой. Вместе с трубами он подается под землю, чтобы забить все щели и не дать вырваться ни газу, ни нефти, ни даже воде без команды человека и не по указанному им пути. Хочешь вырваться — вырывайся по трубам. Уходят в невидимую глубь недр трубы, циркулирует раствор из особых, издалека привозимых сортов глины, он то как клей, то как вода, то как резина, в зависимости от пластов, проходимых долотами, их твердости и температуры… Вот так… Рая и следит, чтобы раствор все время был таким, какой нужно… Это очень важно, иначе — авария!

Место замерщицы — это также и клуб. Тут можно обсудить все — от международного положения до поведения начальства, можно всласть покурить и попить чайку. Такое уж это место, особенно когда им заведует Рая.

Они обговорили предстоящую работу, поругали монтажников, после которых приходится заделывать «хвосты», но, как водится, настоящий разговор начался, когда уехало начальство.

Сбив на затылок лисью шапку, защищающую его от жары, и открыв свое угловатое лицо, казах Пулат, помощник бурильщика, восхищенно сказал:

— Это да!

— Что? — спросила Рая.

— Женщина! — сказал Пулат о Ягане. — Кино может сниматься. Детей может учить. Не хочет! Давай ей пустыня! Хо-хо!

— Она ученая, — с завистью обронила Рая.

Бурильщик Абдуллаев устало заметил:

— Если бы ты учился, Пулат, сидел бы дома, в своем колхозе, и уже был бы председателем. А ты ленивый, учиться не хочешь. Учись!

— Зачем учись? — засмеялся Пулат. — Учись не надо. Надо много водка пить. В Нашем колхозе председатель самый неграмотный.

— А где же грамотные? — спросил Абдуллаев.

— Грамотные все уехали.

— За что же его выбрали председателем?

— Друзья много, водка пьет. Все в порядке.

— Это не порядок, — возразил Абдуллаев.

— Не порядок, — согласился Пулат.

Все знали, что он скучал о колхозе, каждый раз, когда не клеилось дело или им были недовольны, грозился сбежать домой, он любил землю и как-то, отпросившись в больницу, привез из культурной зоны ящик земли и теперь выращивал зеленый лук к радости Раи, которая заправляла им еду.

Они заспорили о делах колхозных. Абдуллаев, рабочий человек, говорил, что там не хватает дисциплины, а машин много, и поэтому должен быть рабочий порядок, тогда и техника много даст, а Куддус в разговоре не участвовал, он только посматривал на Раю, и Рая чувствовала это, смущалась и все время поправляла косынку.

Шахаб же думал, что у него побывали два крупных начальника — один оставил складной метр, а другой — кусок красной материи, и, докурив, сказал:

— Абдуллаев прав, друзья. Техника может дать больше, чем дает, а это зависит от того, как ее использовать. Не только в колхозе. У нас тоже. Начнем борьбу за звание бригады комтруда?

— Начать давно пора, — сразу согласилась Рая. — Может, хоть ругаться перестанете. То люди как люди, а то запустят… хуже чем пещерные жители.

— Откуда ты знаешь, как ругались пещерные жители? — вдруг спросил Куддус.

— Ладно! — махнул на него Абдуллаев, человек серьезный, отец троих детей, читавший по вечерам при аккумуляторной лампочке техническую литературу. — Помолчи.

— Ты тоже слова пускаешь, «инженер»! — ехидничал Куддус.

— Так речь о всех и идет. — Абдуллаев оправил черные усы. — Как я понимаю, на вышке ругань бывает, потому что громкая техника. Тихо говоришь — не слышно.

— Ругаешься — не слышно, — возразил Пулат. — Тихо говоришь — всегда слышно. Ругаться очень легко. Не ругаться очень трудно. Ругаться все могут…

— Ладно, замолчи, философ, — опять перебил Абдуллаев. — Понято и принято.

— Значит, начали? — обрадовалась Рая.

— И легче будет за Куддуской смотреть, — подмигнул ей Пулат.

— Интересно, — с усмешкой сказал Куддус. — Чего это за мной надо смотреть?

— Все за одного, один за всех, — внушительно изрек Абдуллаев.

— Это как? — спросил Пулат, который не всегда понимал все сразу.

— А так! — смешливо сказал Куддус. — Один за всех будет ездить в кино по воскресеньям.

— Слыхали! — возмутилась Рая, а буровики засмеялись. — Пустомеля!

— Не смейтесь! — остановил их Куддус. — Я знаю, что мелю. С работой мы справимся, а как с культурой? Бобомирза сегодня молился…

— Я? — удивился самый старый из них, низкорослый, но очень крепкий человек с лицом так густо изрезанным морщинами, что казалось, оно все состояло из одних морщин и все время смеялось. Это был дизелист Бобомирза. Просто трудно было придумать из-за этих морщин лицо веселее, чем у него. И сейчас оно лучилось смехом. — Я молился? Что ты, Куддус! Я делал гимнастику!

— Пять раз в день — намаз, мировая гимнастика! — засмеялся Куддус.

— А ты не смейся, — Абдуллаев дал ему подзатыльник.

— Я о чем говорю? Развлечений у Бобомирзы никаких. Водки он не пьет.

— Узбеки раньше никогда не пили, — степенно сказал Бобомирза, морщинки его лукаво играли. — Коран запрещал. Даже и водки не было.

— Раз коран запрещал, значит, была, — заметил Шахаб. — А то зачем запрещать?

Пулат прыснул, а Бобомирза растерялся. Потом с силой стукнул по коленкам.

— Лживая книга! Еще одно подтверждение!

— Да-а, — раздумчиво протянул Куддус. — На одной гармошке далеко не уедешь. Одна гармошка и та — губная… Сыграй, Пулат!

— Радио будем слушать, — не сдавалась Рая. — Новенький на дутаре играет…

И тут все вспомнили про новенького. Где же он?

— Эй, Хиёл!

Он укрылся в вагончике и грустил. Далеко остались бухарская квартира дяди, бухарские девчата и бухарские вечера.

В вагоне были широкие деревянные лавки и табуреты с полумягкими, прорванными и продавленными сиденьями. Между двумя отсеками помещались кухонная плитка и умывальник. И еще были полки с книгами и журналами и грязные полотенца на гвоздях… Все это становилось и его жизнью.

— Слушай, Хиёл, — сказал ему Бобомирза. — Мы тут решаем, чтобы все вместе… И труд, и отдых…

— Бригада коммунистического труда? — спросил Хиёл, и теперь от них не утаилась его усмешка, совсем не такая, какими только что были полны их собственные речи.

— А что? — спросил Куддус.

— Я не гожусь.

— Почему?

— Я не комсомолец.

— Ну что же… Встанешь на вахту с завязанными руками, отличишься, мы тебя и в комсомол примем.

— Не примете, — мрачно сказал Хиёл.

— Скажи-ка! — удивилась Рая. — Что у тебя за причина? А ну!

Хиёл все ниже опускал голову, он молчал.

— Хиёл, — сказал ему Шахаб. — Тут пустыня. Тут прятаться некуда. Тут мы все друг про друга знаем. Теперь тебе с нами жить… Расскажи…

Но Хиёл поставил пиалу на сиденье, сооруженное из двух досок, поднялся и пошел с вышки, показывая им сгорбленную спину.

5

Ночью, когда все спали, а он сидел на ступеньках вышки и слушал, как возится ветер в пустыне, не в силах остудить ее, к нему приблизился огонек папироски. Это был Шахаб.

— А ну, парень, — сказал он, присаживаясь рядом. — Давай знакомиться… Без молчанки.

— Мне и рассказывать-то нечего, — ответил Хиёл. — Два слова.

…Хорошо жилось Хиёлу… до поры до времени. Умерла мать, которую в колхозе называли дипломированной кетменщицей — так она работала, и Хиёл переменил адрес. Он переехал в Бухару, к сестре отца, тетушке Джаннат. Вернее, его перевезли. Прощай, поле, прощай, раздолье, прощай и школа. Дядя отдал его в ФЗО при промкомбинате, где он сам был начальником цеха ширпотреба, там Хиёл и остался работать. Дядя же постарался, чтобы Хиёл скоро сел за учетную книгу.

А Хиёл заплатил за все черной неблагодарностью!

Его избрали в редколлегию молодежной стенгазеты, потому что он рисует немного, и он изобразил нового начальника цеха Мусулманкулова убегающим от молодежи, которая требовала и того и сего… Дядя к тому времени уже работал в обкоме. Вы же знаете его — Азиза Хазратова?

Ну вот… Вечером, после ужина, Азиз Хазратович прогнал детей и попросил жену уйти, чтобы наедине поговорить с Хиёлом.

— Нельзя плевать в пищу человека, который тебя кормит, — сказал дядя. — Мусулманкулов сделал тебе много добра…

— Он вор! — сказал Хиёл.

Рабочие поговаривали, что Мусулманкулов сплавляет бракованную посуду через магазины, зато искусные мастера делают по его заказу бесплатно для начальства и подносы, и тарелки. На этих подносах цветы, гранаты, виноград. А для колхозников — голова барана с надписью: «Увеличим поголовье скота».

Все это рассказывал Хиёл своему родственнику из обкома и вдруг увидел, что и у них дома на столе лежит новый расписной поднос с гранатами, нарисованными ярко горящей, пламенной краской. Так рисовал в их цехе уста Кудрат.

Говорил, говорил и замолчал…

А дядя стал кричать. Сопляки, мол, критикуют Мусулманкулова. Нападают на старшего товарища, вместо того чтобы у него учиться.

Еще сказали Хиёлу, что Мусулманкулов ходил к дяде в обком, жаловался на него.

А Хиёлу все уже казалось в доме не так. Привезли трубы, чтобы проложить в саду для поливки молодых абрикосов и роз, Хиёл стал думать — откуда? Дядя был связан с газовиками, а газ — это трубы… Где еще взять трубы в Бухаре?

Стало ему страшно за тетю, сказал ей, а она заплакала. Тетю понять можно. Она женщина. Трудно пережить женщине горе в своем доме.

— Как ты смеешь! — плакала тетя. — Он тебе заменил отца! Он приласкал тебя… Он мой муж, он отец моих детей…

Все, что говорят в таких случаях, она сказала.

— Помнишь свою сиротскую жизнь? Хочешь, чтобы и моим детям было так же? А я хочу, чтобы у меня дома был покой!

— Эх, тетушка, — ответил он, — что годится для дома, то не годится для улицы.

Но она вскипела:

— Еще ты будешь учить меня уму-разуму! Как-нибудь я достигла своих желаний. Посмотрю, как будешь ты жить!

— Хватит, тетушка, хватит, — уговаривал он ее. — Я вас послушаюсь…

Тетя-то ведь родная…

Но все же он не послушался. На собрании в цехе выступил против Мусулманкулова, и пришлось ему из дома уйти в общежитие. Тетушка опять плакала, а он ее успокаивал.

— У меня есть где жить. А вам будет спокойней…

Как-то она приехала его проведать. У нее были красные глаза, опухли веки, даже голос изменился. Видно, дома была большая перебранка. Разговор не клеился. Тетушка ждала раскаяний, а он молчал, боялся первого слова. Начать разговор легко, а кончить трудно. Не справишься с женщиной, которая сидит дома и придумывает выражения похлеще. Пусть уж она скажет, с чем пришла…

— Азиз Хазратович просил кланяться… — сказала она. — И дети тоже.

— Как они себя чувствуют? Как дядя?

Тетушка опять стала вытирать слезы платочком.

— Помирись с ним, вернись домой… Если ты один раз воспользовался гостеприимством человека, должен тысячу раз посылать ему приветы. Так говорят в народе…

— Я не устану посылать дяде Азизу миллион приветов!

Это прозвучало как угроза.

— А я-то думала, верну тебя домой, успокоюсь, помирю вас, — сказала тетушка.

Она ушла, оставив кашгарские серьги — единственный предмет, напоминавший Хиёлу о матери. Эти серьги подарил ей отец…

А скоро Хиёла принимали в комсомол — и не приняли. Один из подхалимов Мусулманкулова спросил:

— А где твой дед Сурханбай?

— Не знаю.

— Пусть расскажет о деде. У него дед за границей. А он даже не написал…

Вот и всё. Хиёл сидел, перекладывая из ладони в ладонь кашгарские серьги, вырезанные в виде полумесяца, на длинных крючках.

— Н-да, — с усмешкой сказал Шахаб, — хорошенький у тебя дядя! Однако ты молодец!

Шахаб не питал особого почтения к баям. Да и откуда? Детство его началось с того, что он гонял овец на пастбище Бахмала и донашивал одежду старшего брата. Старший брат — он погиб на войне — золотого сердца был, старался нарочно порвать или испачкать одежду, чтобы она скорее досталась Шахабу.

Овец они гоняли вместе с ровесником Бардашем. И вот однажды начали падать овцы.

Это было в ту пору, когда баи изо всех сил пытались вредить первым ширкатам, союзам бедноты. Они выпускали воду, открывали плотины, резали племенных «кучкаров», самых сильных баранов, они направляли отару на зимнее пастбище, туда, где росли ядовитые травы… Овцы их не ели и, обессиленные, падали на снег. Страшно вспомнить!..

Виноваты были баи, а били старшего пастуха Шахаба. И он бежал от горя и позора в Бухару, а с ним вместе, из чувства дружбы, бежал и Бардаш.

Вот так они распрощались с Бахмалом.

Бухара, Бухара… Многих она манила, да немногих жаловала… Откуда начинался путь к работе? С базара. На базарах Бухары толпилось много народу, жаждущего получить дело. Шахаб и Бардаш пополнили ряды этих поденщиков. Люд был разный… Одни держали в руках кетмени, серпы, кисти… Это были сельскохозяйственные работники, проще сказать, батраки и маляры… другие — молотки, пилы и теши.

— Ты видел когда-нибудь тешу? У нее острое лезвие насажено, как у кетменя, поперек рукоятки. Это были строители — бинокоры. А мы ничего не держали с Бардашем — мы продавали свои руки…

Прервав рассказ, Шахаб порылся в карманах.

— Куришь?

Хиёл еще не курил всерьез, но он взял из пачки Шахаба папироску и затянулся. А Шахаб, шумно выдохнув пахучий дым, продолжал…

Людей без инструмента называли презрительно «хоммол». Это, проще говоря, скот. Последняя профессия. Чаще всего они были носильщиками, тащишками, как тогда пренебрежительно говорили. «Эй, тащишка! Поднеси!» И они носили — ящики и мешки, багаж и покупки. Стоили они дешевле ишака.

И все же они были молодыми и весело смотрели вперед.

Они накопили денег на бурдюки из овечьей кожи и заделались машкобами — водоносами. Не так уж далеки те времена, когда по Бухаре шныряли водоносы, от Ляби-хауза во все концы. Было их превеликое множество, и поэтому все они бедствовали. Стало ясно, что бурдюки лучше продать. И продали…

А тут случилось чудо! Биржа набирала грузчиков на станцию Каган. Силы им было не занимать, и они сразу завербовались. Каганский вокзал, такой крошечный, показался им громадным. Через него в пустыню хлынул поток товаров: соль, сахар, рис, уголь, ткани… Все, чего не давала пустыня, привозили для нее на станцию Каган. И все это проходило через руки Шахаба и Бардаша, вернее, побывало на их плечах.

Ящики и мешки грузили из вагонов на спины верблюдов, связывая канатами и укладывая на войлочные подстилки с дырами для горбов.

Приобщились к рабочему классу два юнца и осмелели. Подались в Ташкент…

Ташкент — это не Бухара! Улицы широкие. Бухарские переулки показались тропинками для ишака. В Бухаре было так: две арбы на улице разъехаться не могли, и дорогу уступал тот, кто хуже одет, а если оба рваные, то младший по возрасту. Он слезал с лошади, брал ее под уздцы и осаживал назад до самого угла… А в Ташкенте! В Ташкенте трамваи ездили, и даже женщины на них катались. В Бухаре вечером темно, разве где-то горит-коптит огонек возле мечети. А в Ташкенте! В Ташкенте полыхали фонари на улицах… В Бухаре ничего не ломали, она казалась вечной. А в Ташкенте ломали старые лачуги, строили новые трехэтажные дома, которые казались небоскребами… В Бухаре стирали белье корнями травы ишкор, она давала пену, белую, как снег, а в Ташкенте было мыло…

Совсем другая жизнь!

Они работали на текстильном комбинате, они учились… Денег на лепешку всегда хватало, шурпу продавали на улицах, перехватишь миску по дороге в институт — и сыт весь день.

И вдруг — война.

Правда, его, Шахаба, война застала в армии. Он служил в городе Грозном, где добывают нефть. И после войны он туда вернулся, а кто захочет узнать — почему, так поймет, когда познакомится с его женой. Сейчас она живет в Бухаре, рвется в Газабад с дочкой и сыном.

В Грозном он работал на вышке и учился. Там бы ему и жить, если бы не письмо от Бардаша, что на родной бухарской земле нашли газ. Буровые мастера требовались. Вот он и приехал… Газ! Большое дело!

Ничто не располагает так людей друг к другу, как откровенная беседа ночью, да еще в пустыне, где они, кажется, на тысячи верст одни. Нет, не одни, а вдвоем.

— Вот мы и познакомились, — сказал Шахаб.

И мы тоже, читатель, познакомились с теми, чьи руки достанут бухарский газ из таинственных кладовых пустыни.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Всякий, кто бывал в Бухаре, слышал о газе и встречался с газодобытчиками. Это не так трудно. Зайди в гостиницу — ни одного свободного номера, а кто в ней живет? Газовики… Ими полон терем-теремок, накрывшийся дряхлой крышей бывшей медресе — одной из многих… Перейди через дорогу, наткнешься либо на штаб разведки, либо на их лабораторию, либо на табличку треста «Бухаранефтегаз», говорящую о том, что здесь заседает сам товарищ Надиров… Весьма вероятно, что когда-нибудь ее заменит мемориальная доска, потому что для треста уже строится новое здание… Бетон, стекло, цветы….

А всякий ли встречал в Бухаре Халима-ишана?

Мы с вами столкнулись с ним, когда газопроводчики Анисимова рассматривали минарет Калян. Видел и Куддус, как Халим-ишан, хлопнув дверцей, укатил куда-то на своем сверкающем «москвиче». Так что если присмотреться к жизни повнимательней, окажется, что Халим-ишан, профессор-муддарис и шейх, почти святой человек, фигура, мелькающая то тут, то там…

Опять Халим-ишан, спросят те, кто встречался с ним раньше, потому что я уже писал об этом проворном старичке. Но что поделать! Старец живучий… Карандаша на него мало. Он, как тень, скользит по солнечным улицам Бухары, и я спешу за ним, чтобы не потерять из виду…

Сев в «москвич», Халим-ишан не уехал в прошлое. Представьте себе, он помчался той же дорогой, которую проложили газовики, но мысли у него были в это ясное утро одна мрачнее другой. Мысли были сначала о прошлом…

Прежде чем маленький автомобиль растворился в песках, таких же серых, как он сам, слева и справа проплыли странные сухие овраги. Словно пустыни Кызылкумов и Карши столкнулись тут лбами и сдавили землю в страшные складки. Они расползались в разные стороны наподобие побегов виноградника, так же узловато ветвясь и извиваясь.

Весной они бывают пушистыми и зелеными, все в траве и цветах. Ветры, гуляющие по ним, клонят траву, качают цветы в оврагах. Иногда, заблудившись, ветры начинают спорить друг с другом, и тогда, ничего не щадя, учиняют такую драку, что трава с корнями летит по воздуху, камни поднимаются со дна оврагов и, сшибаясь, высекают искры, как молнии. Конец цветам…

Весна уходит отсюда быстро. Ее прогоняет солнце, которое всходит над оврагами, с рассвета дыша огнем. В старину люди говорили, что в самих этих оврагах и находится гнездо солнца. Тюльпаны горели под ним, не раскрывшись. Не было тут места ни для чего, кроме его клинков, косивших все живое вокруг.

Всем известно, что овраги рождает вода. Она их протачивает и углубляет, она их роет с неустанностью самого усердного землекопа, но здесь никогда не было воды. И не было долгой жизни. Даже зимние снега таяли тут, проваливаясь в преисподнюю и не оставляя лужицы на дне ущелий. Животноводы, которые пригоняли сюда отары с надеждой напоить их, теряли скот. Землепашцы не приближались к скупой и странной местности на десятки верст.

Она лежала, как скорлупа от выеденного ореха, эта земля. Она словно была побита черной оспой.

И только аллах мог ответить — почему. Не желающий ничего знать о тектонических сдвигах земной коры, аллах говорил: «Здесь двери ада. Мусульмане, не делающие преподношений мечетям, уйдут туда и будут жариться там, в котле солнца, весь свой загробный век».

Это говорила им религия устами многих таких святых прохвостов, как Халим-ишан…

Не было и нет на земле религии жестче ислама. Кто не верил Халиму-ишану и его двойникам, тех казнили по-всякому: ставили у стен и обрушивали на них эти стены, бросали с башен, сжигали в огне. Потом не у кого было спросить, верно ли, что дорога в ад ведет через знакомые овраги: грешники молчали. А Халим-ишан продолжал говорить и складывать в сундуки добро… Ибо не было религии более жадной, чем ислам. В дом ишана вели баранов, несли рис, изюм и деньги. А таких домов было много…

Счастливая Бухара лежала, как чистилище, на границе ада и рая, и грешники откупались у порога своих мучений, как могли. Счастливая Бухара! Для ишана счастливая…

Вот об этом-то он сейчас и думал, поглядывая на вышки буровиков. Вокруг оврагов тоже искали газ. Прошли счастливые времена…

Ишан включил радиоприемник в «москвиче». Если бы когда-нибудь записали на пленку стоны казненных по указующему персту этого ишана и других ишанов, то слушать бы ему пришлось всю дорогу и не один день… Но такой пленки не было. Из Ташкента передавали выступление ансамбля «Бахор», девушки пели веселые весенние песни, и Халим-ишан, теребя реденькую бородку, начал в лад музыке, не разжимая губ, издавать гортанные звуки, подпевая девушкам: ведь он тоже был человек.

Шофер его, немолодой и правоверный, обросший густой черной волосней, как индус, молчал, не меняя сосредоточенного выражения лица. Ишан мог сердиться, мог спать, мог петь — его дело было вести машину.

А ишан все скрипел, изредка тяжело вздыхая. Потому что вышек вокруг было уж очень много. И становилось все больше и больше… Эти вышки не давали ишану покоя.

Сказано было давно: адский огонь скрывается под раскаленными песками пустыни. И что же? Адский огонь придет теперь в дома горожан и — страшно подумать — в кишлачные кибитки, и на нем будут варить плов и греть воду. Ему будут радоваться, вместо того чтобы бояться!

На какое-то время ишану удалось убедить верующих, что приближается светопреставление. Рай и ад были рядом с Бухарой, но чем больше удалялись мусульмане от веры, от справедливости и совести, тем дальше указывался рай, ад же приближался. Вот-вот и его огонь ворвется в их дома. Что оставалось делать? Надо было задабривать аллаха и всех святых пророков через руки ишана, чтобы огонь, ворвавшись, все же не сжег ни домов, ни людей. Жизнь подстегивала ишана. Поскольку об адском происхождении газа люди знали давно и давно платили за это головами, требовалось объяснить им, что их спасет, когда огонь окажется на пороге.

И верующие опять несли ишану дары.

И он молился за них и вместе с ними.

Так газ, еще не пришедший в Бухару, уже работал на ишана. Это, я вам скажу, хитрейшая бестия! Может быть, потому он все же чувствовал, что и у него под ногами земля если еще не горела, то дымилась… Молодежь смеялась над словами стариков, что газ превратит их в шкварки. Молодежь верила себе. А молодежи, как известно, на земле всегда больше, чем стариков.

Халим-ишан смотрел вдаль.

Они ехали навстречу солнцу, но при его ярком свете вдали скоро засеребрился серп луны. Чем быстрее катилась машина, тем быстрее катилась к ней и луна. Дорога уже давно стала трудной, «москвич» шнырял по верблюжьей колючке, и серп то исчезал, то появлялся снова, а когда, наконец, остановились, то и он повис совсем неподалеку…

Он был выбит из жести и нацеплен на флаг, высоко поднятый над каменной оградой, окружившей могилу святого. Если правду сказать, то не весь святой, а только голова его покоилась здесь, и то по словам Халима-ишана…

Флаг поднимался на высоком и толстом шесте, обвязанном цветными тряпочками. Каждый, кто приходил сюда, оставлял свой знак. Тряпочек было много… Халим-ишан остался доволен, это значило, что его люди, день и ночь стерегущие здесь могилу святого, наполнили кувшины монетами…

За мазаром — кладбищем — виднелась кое-какая зелень. Нелегких трудов стоило развести ее. Три-четыре акации, изламываясь от натуги, все же тянулись вверх, чуть выше глиняного дувала. Закопченный дымоход тандыра темнел над крышей, а окон видно не было, как и полагается в мусульманском доме, все окна и двери которого выходят в глухие дворы.

У ишана были в Бухаре и дом, и сад, но преданность святым делам требовала, чтобы ему и здесь построили крышу. И верующие постарались. Ишан мог при нужде коротать здесь дни и ночи с женой и дочерью своей, Оджизой.

Святая обитель показалась ему надежной, как крепость. И состояние его духа несколько улучшилось. Он вылез из машины. Но тут же, увидев «газик» за углом забора, с досадой крякнул. Это еще кого сюда принесло?

Из-под «газика» торчали чьи-то ноги в желтых тупоносых ботинках, а сам «газик» был такой же серый, как и «москвич». Пустыня все красит в один цвет.

Халим-ишан приблизился и обомлел. Задранный капот «газика» опустился, и ему открылось лицо старого знакомого — Бардаша Дадашева, про которого Халим-ишан уже хорошо знал, что он переместился в Бухару. Ноги, принадлежавшие шоферу, остались неподвижными, а Бардаш, как обычно, улыбнулся ишану.

Халим-ишан церемонно прижал руку к сердцу и поклонился.

— Вы приехали на паломничество?

— У нас не паломничество, а поломка, — засмеялся Бардаш.

— Кто там? — крикнул из-под машины тонкий голос. — Шофер?

— Нет, ишан, — ответил ему Бардаш. — Может быть, он тебе поможет?

Чумазая голова парня, обсыпанная песком, вылезла наружу. На ишана он не обратил внимания, а шоферу, загонявшему «москвич» во двор, крикнул:

— Эй, дружок! Помоги!

Тот не ответил, отмахнувшись рукой.

— Как иностранцы, — зло сказал парень. — Даже не разговаривают.

Вся стена у мазара обросла шалашами, сооруженными на скорую руку и кое-как защищавшими людей от солнца. До приезда ишана паломники занимались кто чем. Одни жевали лепешки, другие спали, третьи ощипывали кур, готовясь к обеду. Сейчас они все выползли на свет, каждый старался коснуться хоть кончиками пальцев одежды ишана. Много было больных.

— А вы все обманываете несчастных? — спросил он ишана.

Тот оглянулся и с достоинством вздернул голову, борода его завернулась в рог.

— Я им помогаю.

— Вы их обираете.

Ишан стерпел.

Главным источником его доходов был колодец, тоже обнесенный камнями и накрытый тяжелой железной крышкой с замком. Больные ждали ишана, чтобы искупаться в колодце.

— Мирза! — крикнул ишан. — Подойди сюда!

Быстрый человек в рубище, один из подручных ишана, протиснулся сквозь толпу больных и оказался перед пшеном и Бардашем.

— Покажи свое тело.

Мирза мгновенно выполнил приказ, сдернув с себя рваный халат и уронив его на песок. По коже его ползли рубцы заживших язв. Вздох облегчения, изумления, почтения раздался вокруг.

— Я ходил ко всем врачам, мне давали все мази, ничего не помогало, — привычно сказал Мирза. — Только купание в святом колодце у могилы ходжи Убони спасло меня.

Он вертел корпусом, показываясь всем, как в демонстрационном зале.

— Во-первых, — сказал Бардаш, — никакой могилы святого ходжи Убони здесь нет. Во-вторых, он даже и не святой…

Толпа настороженно загудела.

— Больше тысячи лет назад ходжа Убони прибыл на нашу землю для распространения ислама… И утопил Бухару в крови. Как может быть святым такой головорез?

Его усмешка не очень понравилась людям.

— Ты не задевай ходжу Убони!

— Если вы так хотите, — сказал Бардаш, усмехаясь еще шире, — можете поклоняться палачам наших предков, но пусть Халим-ишан скажет, что могила ходжи Убони совсем в другом месте.

— Да, — подтвердил Халим-ишан, — разбойники отрубили голову ходжи Убони, и тело его похоронено в одном месте, голова здесь, а душа вознеслась на небо.

— Сынок, — сказал тихим голосом совсем тощий, едва живой старик, дотрагиваясь пальцами до спины Мирзы. — Но он вылечился!

— Да, дедушка, — согласился Бардаш. — Он вылечился.

И теперь гул вокруг него стал одобрительным. В конце концов, что им за дело до того, что творилось больше тысячи лет тому назад, когда рядом стояло живое подтверждение чуда.

— Он вылечился, — продолжал Бардаш, — потому что в этой воде есть примесь серы… Вы знаете, что в нашей пустыне нашли газ. А где газ — там сера… А серой лечат… Это минеральная вода. Киньте в колодец спичку — по ней пойдут гулять мотыльки огня.

Это все знали, поэтому и мазар назывался Огненным.

— А создал его самый гениальный творец. Природа, дедушка.

Старик согласно кивал трясущейся головой на такой тонкой шее, что она, казалось, вот-вот перервется, а потом сказал:

— Все на свете создал аллах. Природу тоже.

— Преданные душой да исцелятся! — подхватил Халим-ишан и удалился.

Вот ведь как вывернулся, черт! А кто не исцелится — тот, значит, душой не предан аллаху. А кто умрет — того аллах позвал прямо в рай. На все есть оправдание.

— Вот вам говорят, что газ — это огонь ада, — сказал Бардаш. — А я грешник, правда? Я не верю ни аллаху, ни Халиму-ишану, ни ходже Убони, никому. Алишер! Дайка мне баллон.

Алишер, отчаявшись как-либо починиться, вынул из «газика» металлический баллон и протянул Бардашу.

— Смотрите, — Бардаш зажег спичку, открыл краник на изогнутой трубке, и синий лепесток газового пламени послушно забился на ее кончике. — Эй, парень! Давай свою курицу!

Всем было интересно. Рослый парень поднес только что ощипанную курицу, и Бардаш ловко опалил ее в одну минуту.

— Ну? — засмеялся он. — Почему же я, грешный, не сгораю? Хочу — пущу больше, хочу — меньше. Несите все своих кур.

Он обсмолил с десяток кур, а потом еще вскипятил чай в кумгане.

— Я кудесник! А? Но это неправда. Никакого чуда нет. Это газ. Просто он горит очень жарко, с ним станет удобно жить.

Дед изумленно качал головой на ниточной шее.

Передавая пиалы друг другу, люди пробовали чай из кумгана, сваренный на адском огне.

— Ну, такой же он вкусный или хуже? — спрашивал Бардаш.

— Аллах уже покарал тебя, — сказал Мирза, натягивая халат. — У тебя сломалась машина.

— Да, — тяжко вздохнул Алишер. — Что правда, то правда. Что же будем делать, товарищ Дадашев? Передняя тяга отказала. И чиниться негде. Пустыня. Плохо дело.

Бардаш и сам это знал. Дальше дорога была все хуже и хуже. Фактически не было дороги. Никакой…

— Вернемся? — с надеждой спросил Алишер.

— Надо ехать вперед.

Алишер посмотрел на свои руки с изрезанными и разбитыми пальцами.

— В колодец опустить, что ли? — спросил он зло.

— Опусти.

— Плевал я на их колодец! Доберемся до Газабада, зайду в санчасть.

— Хочешь, ясяду за руль?

— Ваше дело, — сказал Алишер.

Верующие исступленно молились в отдалении.

Бардаш долго думал о них. Он знал с добрую дюжину мазаров святого Сулеймана и не меньше двадцати мазаров святого Али. Если бы собрать все мощи, объявленные святыми, их хватило бы на целую роту Сулейманов и Али. И всюду стояли шесты с медными полумесяцами и конскими хвостами, обозначающие божественность места. И всюду ишаны и муллы обманывали самых стойких верующих, которые еще кочевали от мазара к мазару.

Мекка была далеко, так далеко, что и во сне не снилось, а эти места близко. Раз верующие не шли в Мекку, святые наступали на верующих своими могилами.

Духовенство наловчилось фокусничать… Стоит вспомнить хотя бы святого Дукчи из Мархамата… Изобретательный ишан окружил себя слугами, которые имели свои тайные клички: овца, коза, курица, верблюд, деньги… Слуги встречали верующих во дворе, принимали у них приношения, а потом вводили в дом, к ишану, и, в зависимости от того, кто вводил, ишан говорил пришельцу:

— Спасибо за козу.

И пораженный его провидением набожный паломник падал на пол.

Дукчи имел огромное влияние на народ. Он поднял мусульман против царских солдат и повел их на Андижанскую крепость с одними палками в руках. «Палки будут стрелять!» — сказал чудотворец. Но палки не стреляли, восстание было подавлено солдатами…

Ишан Дукчи был хотя бы фанатиком, а вот Халим-ишан! Этот, конечно, сам не верил аллаху, а наживался как мог. Безбожно наживался…

Что же, может быть, газ подожжет ему пятки?

В пустыне, ровной, как скатерть, уже тянулись к небу «чинары»… В ее жарких объятьях они не задыхались. Это были буровые вышки, которым про себя Бардаш дал такое ласковое прозвище. «Чинары» росли и росли на глазах.

2

Алишер считал, что ему не повезло.

Когда он, сразу после автошколы поступил на работу в гараж обкома, никто не сомневался, что он будет ездить на черной «Волге» и вытирать тряпочкой ее зеркальное стекло, отражающее новостройки Бухары. А вместо этого ему попался какой-то инструктор и — пожалуйте в пустыню. На «газике».

Да и «газик»-то затасканный. Передняя тяга полетела! Машина только выглядела здоровой, а на самом деле уже была не для песков. Как видно, она сюда и не заглядывала… Никудышная машина! А езжай! Интересная жизнь!

— Вот так поедешь и увидишь страсти-мордасти, — сказал Бардаш. — Не перевелись еще темные люди.

— Думаете, в Бухаре этого мало? — спросил Алишер.

— Все же меньше, чем в кишлаках.

Алишер заухмылялся.

— У меня скоро братишка женится. Приходите на свадьбу. У них обязательно мулла будет.

— Родной братишка?

— Двоюродный.

— Верующий?

— Что вы! Родители требуют. Иначе не согласны. А он студент. Приходите. Будете почетным гостем. Может, и мулла сбежит, вот молодые обрадуются. А то невеста плачет, парень руки опустил, а родители не согласны без муллы и денег на свадьбу не дают.

— Беда!

— Всякие люди есть, — сказал Алишер глубокомысленно. — Придете?

— Если пригласят.

— Конечно! Спасибо вам.

Алишер правил и косил узким глазом на Бардаша — похоже, начальник у него ничего, вот только машина — барахло… Ну, попотеем и пересядем на «Волгу», не все сразу…

Дорога терялась в верблюжьей колючке. Красный песок скрипел под колесами, казалось, насквозь пронзая резиновые покрышки. Не хватает еще, чтобы спустил скат. Покукуешь. Мелкие камушки с треском бились о днище. Иногда попадалась равнина, вся изрытая гусеницами тракторов, словно ее мяли и кромсали гигантские чудовища. Глубокие колеи проваливались в землю, песчаные насыпи вставали рядом хребтами. Заскочи — и повиснешь на таком хребте. Попади в колею — провалишься и не вылезешь, хоть зарывай. Да и зарывать не надо — сам себя зароешь. Стоит тормознуть, как окутывает вихрями песка и пыли, летящими из-под колес. Начальнику что? Он к жене едет. У него тут где-то жена… А ему, Алишеру, за что такие страдания?

А Бардаш ехал и думал о том, что вот где-то здесь пророет Анисимов свои траншеи газопровода, сварит метровые трубы в бесконечную нить, по которой газ пролетит до Бухары, до Самарканда, до Ташкента и дальше, во все концы, возможно, очень далеко… На юг, на восток, на север… В пустыне появятся домики газообходчиков, как стоят, красуясь, у шоссейных магистралей домики дорожных мастеров. И шоссе, наверное, пролягут. Будут верблюды натыкаться на странные растения в пустыне — серебристые заглушки с манометрами. Это все, что останется от буровых вышек…

О многом думал Бардаш. И о Ягане. И об Алишере. Забавный паренек. Сердитый, чего-то дуется. А упрямый. Обмотал пораненные руки тряпками, а руль не отдает. Ну, пусть закаляется…

Вдруг машина ухнула вниз и взревела. Газуй, Алишер, газуй. Эх, передней тяги нет!

— Я же говорил! — злорадно проворчал Алишер.

— Давай лопату.

— Сейчас посмотрю, взял ли…

— Другой раз смотри до выезда.

— Я нанимался не в пустыне работать.

— Ты работаешь в обкоме, а у обкома никаких границ нет. Сегодня в городе, завтра в пустыне, послезавтра в кишлаке… Нашел лопату?

— Нашел.

— Давай.

— Я сам! Ваше дело ехать! — повторил Алишер.

— Давай сюда!

Но Алишер уже начал отрывать колеса, а Бардаш, разгребая ногами песок, пошел искать дощечку или палку, чтобы подложить под рубцы резины. Пустыня не была теперь такой голой. Люди обживали ее, а значит, потихоньку и захламляли. Там валялись железки, там доски от разбитого ящика, там остатки хвороста… Пока Алишер орудовал лопатой, он набрал кое-чего, а вернувшись к машине, увидел, что к ним идут люди от ближайшей буровой.

Их вел мастер, бывший подчиненный Бардаша. Увидел сверху. Ребята выталкивали «газик», а они присели поговорить.

— Ну, как? — спросил Бардаш.

— Ноль.

— Ягана Ярашевна давно была?

— Вчера.

— Много вышек поставили на глубокое бурение?

— Четыре, кажется.

Бардаш закурил, положив пачку рядом с собой на песок. Мастер закурил тоже. Спичку зажгли от песка, сидели на скинутых куртках.

— Цементу мало, — сказал мастер.

— Видишь, какие дороги. Цемент подвозят тележками, трубы тоже. Трактора… Три-четыре рейса, и — в ремонт, сам знаешь. А предпочтение все же оказывается разведке. И правильно.

— Правильно, считаете?

Бардаш промолчал. С одной стороны он не мог поощрять затеи Надирова, с другой — нельзя было расхолаживать людей.

— Что там разведка говорит?

— Они делают свое дело.

— Не спешат.

Он об этом на днях говорил с Михаилом Шевелевым, две недели толкался в штабе разведчиков, изучал данные, торопил, спорил, чтобы приехать в пустыню вооруженным. Но у Шевелева на все был необыкновенно резонный ответ:

— Поспешишь — людей насмешишь. Вы можете рисковать, пожалуйста. А с меня спрос особый. Семь раз примерь — один отрежь.

Он не хотел бросать слов на ветер. Не только из опасений. Такой уж это был человек.

— У меня на днях провал был, — рассказывал, докуривая, мастер, — восьмой горизонт жрет и жрет раствор, совсем без глины остался, цемент нужен мост ставить, а цемента нет даже зуб запломбировать. И в девятом горизонте растет давление.

— Значит, газ? — оживился Бардаш.

— Похоже, а газа нет… Кочует, похоже…

— Похоже, — согласился Бардаш.

Когда речь шла о подземных процессах, люди по привычке были осторожны. Земля не раскрывала своих секретов сразу…

— Ну, вытолкали вас!

Машина Алишера уже стояла на твердом месте, на горке, а сам он щедро раздавал ребятам сигареты.

— Возьми с собой все доски, — велел Бардаш.

— Э! — сказал Алишер лихо, но дощечки покидал в машину.

Однако их подстерегала другая беда. Через полчаса от напряжения запарил, забулькал радиатор.

— Стоп! — сказал Алишер и устало лег головой на руль.

Рано парень сдавался. Бардаш толкнул дверцу…

Вышка, маячившая впереди, оказалась буровой разведки. Едва Бардаш добрел до нее, как услышал сзади знакомый гул мотора. Устыдившись, Алишер догнал, дотянул за ним. Вода в радиаторе клокотала.

— А вот это уж ни к чему, — строго сказал Бардаш. — Запорешь машину. Это я запрещаю. Ясно?

— Майли, — сказал Алишер и пошел просить воды.

А Бардаш заговорил с разведчиком.

— Как дела?

Молодой башкир — тут, в разведке, было много башкиров и азербайджанцев, на земле которых буровые давно уже расселились как дома, — прежде чем рассказывать, вынул блокнот, открыл и, положив на коленку, нарисовал волнистую линию, уходящую по диагонали вверх, а под ней вторую такую же. Пространство между ними быстро заштриховал. Это был глинистый раздел. Он всползал по листу тремя-четырьмя горбами.

— Вот как ловушки-то располагаются, — сказал башкир. — Газ уходит в те коллекторы, что повыше… Это ведь газ!

— Я знаю, — похлопал ладонью по его коленке Бардаш.

Видимо, мастер привык, что многим начальникам дело приходилось объяснять с первой буквы, как азбуку.

— Региональные передвижения подземных вод, — договорил мастер, смутившись и надеясь, что теперь его поймут с полуслова.

Бардаш и раньше видел эту схему — ему показывали такой же рисунок у Шевелева. Вода создавала давление, и газ путешествовал из коллектора в коллектор, газ уходил. Возможно, он собирался под самым верхним куполом, а возможно, уходил и в разломы, если вода или землетрясения разрушали подземные газохранилища. Газ был, но где его основные запасы? Где он собрался? Куда его сбила вода? Где этот верхний купол?

— Значит, можно идти вглубь, а найти шиш? — спросил Бардаш.

— Факт, — сказал башкир.

Газ был. Искать, искать умно, последовательно, а не играть в жмурки… Бардаш поднялся.

Девушки в спортивных костюмах в обтяжечку, сидя под фанерным навесиком, заливали парафином керны — цилиндрики вынутой из глубины породы, готовили для отправки в лабораторию. Бардаш попрощался и с ними:

— Счастливо!

Он действительно желал им счастливой работы.

Девушки улыбнулись и помахали руками, очень бережно положив керны на стол. Порода должна была прийти в лабораторию в своей первозданной целостности, запечатанная в парафин, как мороженое эскимо в шоколад. Химикаты и щупальца умных приборов заставляли керны рассказывать о том, чего не видели люди с поверхности земли. Керны выдавали тайны потревоженных глубин.

— Проклятая работа! — сказал Алишер.

— Ты про них или про себя?

— Вообще.

— Поживем — привыкнешь.

Алишер испугался:

— Что значит — поживем, Бардаш Дадашевич? Когда мы вернемся?

— Не знаю, — ответил Бардаш. — Будем жить сколько надо. Тут дела складываются не лучшим образом, а товарищей в беде оставлять нельзя. Как ты считаешь, Алишер? В пустыне за сто верст идут на огонек — может быть, кому-то нужно помочь.

— Ну, дня три-четыре проживем? — добивался своего Алишер.

— Может быть, и три-четыре недели.

— Ого! — не сдержался Алишер. — На такое я не нанимался!

— А люди!

— А люди добавку получают. Пятьдесят процентов за пустыню, сорок пять полевых…

Пока башкир рисовал Бардашу разрез пластов, у Алишера была своя беседа с народом.

— Командировочные получишь.

— Я на свадьбу опоздаю! — возмутился Алишер.

Навстречу им, отчаянно ревя, перла цистерна с надписью: «Молоко». В таких возили сюда воду, и Бардаш вспомнил, как буровики шутили, что пока довезут воду, она становится дороже молока. Он махнул рукой, цистерна остановилась.

— Давай слезай, — серьезно сказал Бардаш Алишеру. — Я не знаю, когда вернусь. Может быть, и через два месяца. Он едет в Бухару, доберешься.

Алишер посмотрел на Бардаша красными, раздраженными от песка и противоречивых чувств глазами. Бардаш ждал. И шофер цистерны ждал.

— Ну, поехал, поехал! — высунувшись, крикнул ему Алишер.

— Пошел!

Он никак не хотел отдавать руль Бардашу.

Дальше они молчали. Дорога к Газабаду была более или менее наезженной.

«Ну и парень мне достался! — думал Бардаш. — Молодой, а ворчит, как старая баба! Странный какой-то…»

«Попал я в переделку, — думал Алишер. — Расскажешь ребятам, какая в обкоме работа, засмеют! Странный какой-то начальник…»

Над песками приподнялись крыши Газабада…

Их было уже немало. Облепляя тот, самый первый, надировский «особняк», они выстраивались в порядок, образуя улицы, вдоль которых когда-нибудь протянутся асфальтированные тротуары и площади, посередине которых забьют фонтаны в круглых бетонированных бассейнах. И будут дети перепрыгивать через бетонные стенки и плескаться в бассейнах, а сварливый голос строгой тетки кричать им:

— Кышь! А ну, уходите! Уходите все!

Детей почему-то всегда гонят от воды.

Подумав об этом, Бардаш захотел умыться. Лицо его было мокрым от пота и облепленным песчаной пылью. А сейчас он увидит Ягану… Не очень-то приятно предстать перед ней в таком виде. Это Алишеру впору демонстрировать свой героизм…

Кстати, Алишер набрал у разведчиков в запас полную канистру воды.

— Алишер! Умоемся, — коротко сказал Бардаш.

Когда час не разговариваешь, это звучит как примирение. Алишер с готовностью остановил «газик» у длинной постройки барачного типа и загремел канистрой.

— Все-таки добрались! — сказал он, довольный.

Да, добрались… А Газабад разрастался, как на дрожжах. Где тут первый барак? Сразу и не отыщешь… Почта, клуб… Шоферы построили из камней и железа эстакаду для машин.

— Смотри, Алишер! Есть где починиться.

— Хоп!

Возле бараков дерзко торчали прутики, которым предстояло когда-нибудь зазеленеть.

Бардаш сдернул рубаху и подставил ладони под горлышко канистры. Вода приятно холодила сухие пальцы. Он плеснул ее на лицо, потом на спину. Хорошо! Что за чудо — вода! Что за счастье, когда в этом пекле есть вода!

— Эй, эй! — остановил его наизлейший голос изо всех, какие он когда-нибудь слышал.

Из барака вышла толстая женщина в белом колпаке и фартуке повара. Бардаш ее не знал. И она не знала Бардаша. Две недели прошло, а как будто бы целый век. Газабад обрастал людьми еще быстрее, чем домами.

— Вы что это нарушаете закон поселка? — крикнула женщина. — Ах вы!

— В чем дело? — мирно спросил Бардаш. — Какой закон?

— Умываться разрешено только над саженцами. Конечно, без мыла! — грозно сказала женщина. — Сюда!

Она властно махнула рукой, и Бардаш и Алишер покорно перешли к прутику, торчащему из песка. Над ним и умылись.

— Вот так! — сказала женщина. — К кому приехали-то?

Подумать только, его уже встречали как чужого!

— К Дадашевой.

— Это вон туда.

Бардаш вытирался носовым платком, когда в уши ударил плотный и свирепый гудок. Женщина растерянно заморгала глазами. Алишер тоже не мог понять, в чем дело. Весь воздух заколыхался, стал одним нарастающим гуденьем. Гудело все громче и громче…

— Что это? — тревожно крикнул Алишер, опуская канистру к своим ногам.

Они не понимали, а Бардаш знал, что это. Это из какой-то скважины ударил газ. Он гудел, он ревел, как будто всему миру хотел заявить о себе. Постепенно его гуденье начало стихать, оставляя звон в ушах. Хорошо… Значит, газ управлялся. Стихия подчинялась руке человека. На вышке закрывали превенторы…

— Поехали! — крикнул Бардаш, кидаясь к машине.

Когда они подкатили к конторе, возле нее толпился народ и стоял радостный шум. С Бардашем начали здороваться — ведь это были все свои люди.

Он вошел в длинную комнату с письменным столом и графиками работ на стенах и увидел Ягану. Она еще держала телефонную трубку в руке. Ягана была сейчас самой счастливой женщиной на свете, глаза ее были полны счастья, и, как после самой долгой разлуки, взволнованно и обрадованно она крикнула:

— Бардаш!

Она не скрывала и того, как рада была видеть его сейчас.

— Где? — спросил он, остановившись в нескольких шагах от стола, от нее.

— У Шахаба!

— Это он звонил?

— Да!

Все ее слова были еще не словами, а восклицаниями, и в глазах сиял восторг. Газ, газ, газ пошел! С улицы долетало «ура».

— Судя по всему, очень высокое давление, — сказал он, садясь на табуретку.

Их разделял стол.

— Ну конечно! — воскликнула она. — Вы понимаете? Успех! Большой успех, Бардаш!

— Это еще хуже, — сказал он.

— Почему? — не поняла она.

— Теперь Надиров развернется вовсю… А как можно опираться на случайный успех? Я боюсь…

Ничего страшнее для нее он сказать не мог, глаза ее потухли, как тухнут прожекторы — они были большими, но безжизненными.

«Вы завидуете Надирову!» — хотела сказать она, но только бросила трубку на рычаг телефона и обронила:

— Ах, вот как!

Все же и она рисковала… Она старалась для него, а не для Надирова. Мог бы и поздравить.

3

Во всех газетах писали о газовом фонтане Шахаба. Печатались фотографии бригады, и даже Хиёл попал на одном из снимков в бухарские витрины «Союзпечати», к удивлению Хазратова и радости тетушки Джаннатхон. Надиров обещал дать газ родной Бухаре раньше срока и, смеясь, везде добавлял: «Если газопроводчики не подведут!» «Не подведем!» — отвечал ему Анисимов. Ягане он лично вручил золотые часы с надписью, которая будет напоминать ей о первой скважине в Кызылкумах всю жизнь. Он торжествовал.

Азиз Хазратов выступил по радио, всячески подчеркивая, как он поддержал смелую инициативу газодобытчиков. Бардашу он дважды посылал телеграммы, вызывая его для того, чтобы он занялся заботами газопроводчиков: оперативность!

А Бардаш не ехал… Видимо, боялся показаться на глаза. Более того, он прислал письмо прямо на имя Сарварова, в котором говорил, что вся эта шумиха преждевременна и не принесет ничего, кроме вреда… Он даже написал — постыдная шумиха. Это про событие, которое позволило мобилизовать все силы…

Хазратов вслух усомнился, может ли Дадашев работать в обкоме. Ему явно не хватало политического чутья…

Между тем, другие скважины не давали о себе знать, а в первой давление газа падало с каждым днем. Хазратов умолк. В коридорах треста тоже наступила тишина… Надиров вылетел в Газабад на вертолете, но не застал там никого. Все были на вышках…

Еще в дороге, точнее, в воздухе, он понял, что надо делать. Требовалось решительно расширить фронт работ. Если хочешь поймать зверя, нельзя только бежать, бежать за ним по следу, надо было окружать, охватывать большие площади… Нельзя позволить пошатнуться внезапно и ярко вспыхнувшей славе, потому что слава сама по себе ничего не стоила, она помогала делу… Так твердил себе Надиров, пролетая над знакомой стороной.

Когда-то пески наступали на Бухару, на людей, теперь люди теснили их вспять. Под вертолетом тянулись то бледные борозды дорог, то паутины оросительных каналов, то взблескивало голубое пятно водохранилища, то задранными в небо ножками чернели циркули высоковольтной линии. Все это был след человека…

От кишлака к кишлаку перебегали деревья тутовника, и от кишлака к кишлаку, петляя по пескам, тянулась река жизни Зарафшан, пока не отстала… Где-то у нее не хватило сил бежать вдогонку, и она ушла из-под вертолета, оставив его сиротливую тень одиноко скользить по пескам…

Да, да… Больше вышек, больше скважин… С неба вышки, показавшиеся внизу, просто обижали взгляд своей малочисленностью, разбросанностью, редкой цепью они шли в атаку на сильного невидимого противника… Надиров летел над песками, как полководец. Больше вышек! Телеграммы в Ташкент, телеграммы в Москву, наращивать удачу, пока она не остыла! Он-то хорошо знал, что сейчас его будет сдерживать…

Не Бардаш, даже не Сарваров, даже не пустые пески…

Верно говорил этот медведь Шахаб Мансуров, что вышка — труба… Трубы уходили в землю на расстояние в пять и шесть раз больше того, которое отделяло сейчас вертолет от песков. Трубы подавали вглубь глинистый раствор. Когда скважина была готова, в нее опускали длинную колонну обсадных труб, которые оставались в теле планеты навсегда, на всю жизнь скважины, защищая ее бока от всяческих непредусмотренных бед и выводя на поверхность найденный и отвоеванный у природы подарок. Да что толковать! Даже столбы для электрических и телефонных линий нарезали из труб. Вгонишь такие стойки в песок, навесишь провода, и готово дело. Перекладинки для изоляторов и подножек, по которым забирались монтеры, приваривали тоже из кусочков труб малого диаметра.

Вышка — это труба, говоря образно и натурально. А где трубу раздобыть? Для широкого фронта работ нужны были тысячи километров разных труб. И еще глина. Ее возили из Кунграда, из Таджикистана.

Мозг Надирова лихорадочно работал в одном направлении. И как ни беспокоила его грандиозность задачи, он почувствовал себя увереннее. Он любил принимать решения и реализации их отдавал себя целиком. Хуже всего, когда не было решения. Все в нем тогда натягивалось, как тетива лука. Все искало, куда послать свои силы, как стрелу. Вот это было мучительно, как всякая неизвестность, а теперь он знал, в чем спасение.

Правда, еще не ясно было, где раздобыть такое неслыханное количество труб, так же нужных ему сейчас, как тяжелая артиллерия командующему войсками, нацеленными для главного удара, но он вез обещание… Личное, его, Надирова, обещание, которое должно было воодушевить дрогнувших людей.

Не застав никого в конторе, он подосадовал, что слова, приготовленные им в пути, не сказаны, и тут же распорядился созвать начальников участков, буровых мастеров, разыскать и немедленно доставить на вертолете директора конторы бурения Дадашеву, а заодно известить о предстоящем разговоре инструктора обкома Дадашева, раз уж он обитал где-то поблизости…

И то, что ему предстояло на глазах у всех скрестить шпаги с этим перестраховщиком, тоже вселяло в Бобира Надировича бодрость. Он не прятался от своих противников, наоборот, шел к ним с поднятым забралом. Всех сюда!

А пустыня распорядилась по-своему… Небо потемнело, и на горизонте точно бы встала серая стена. Она быстро росла. Люди Газабада в домах почувствовали приближение бури. Они выбежали на улицу, чтобы предупредить друг друга и помочь друг другу.

Шоферы подкладывали камни под колеса машин, сбившихся на окраине, как стадо испуганных животных. Где-то раскопали тросы с якорями и поставили вертолет на растяжки, как буровую вышку, не то его могло унести, словно козявку.

Ветер передвигал и поднимал пески… Ничто их не держало. Ни дерево, ни стена… Пески текут туда, куда их гонит ветер. Они текут, как вода, но быстрее воды, потому что они уже не текут, а летят. На земле и в небе — песок.

Дождей тут не бывает, но песчаные тучи проносятся над пустыней, осыпая ее градом камней.

Бардаша ураган застиг на вышке Шахаба.

Едва подъехав, он увидел, что люди носятся вокруг буровой, что-то подкрепляя, что-то подбирая, все, как на подбор, в красных выгоревших косынках, ни дать ни взять пираты или разбойники. Кое-кто из ребят пугливо сдернул косынки, когда Бардаш спрыгнул с машины и начал деловито помогать людям. Ураган всех равняет. В такую минуту нет начальников и подчиненных, а есть лишние руки. И Алишер, привыкший за это время к испытаниям, увел «газик» в затишье и начал крепить подпорками из труб. Сильный порыв ветра вдруг сдернул с него рябую кепочку, натянутую до ушей, поднял ее, как детского змея без нитки, высоко-высоко, и вмиг она растаяла, словно птица. Алишер некоторое время бежал по песку в надежде, что птица-кепка упадет в его руки, но ее и след простыл.

Куддус засмеялся с буровой и закричал, но что, услышать было нельзя.

Бардаш подумал: какие молодцы ребята, что сообразили работать в косынках, туго перехватывающих лбы и затянутых в узлы на затылках с двумя забавными хвостиками. И чего стесняются, сдергивают? Боятся походить на барышень?

По дороге к вагончику он понял, в чем дело, и расхохотался. На вагончике висел крепко прибитый планками плакат: «МЫБОРЕМСЯЗАЗВАНИЕБРИГАДЫКОМТРУДА». Слова на красном клочке материи были написаны экономно, без просвета. И Бардаш догадался, что половина сатинчика ушла на косынки.

Всю ночь секло по стенам вагончика, всю ночь гудело и выло в воздухе, а они курили и разговаривали. Они все время были настороже, ожидая любой беды, но, как водится среди людей, для которых опасность стала привычной, успевали еще и вспомнить о чем-то и пошутить.

— Ну, прекрасно, Шахаб! Из-за этого ветра просижу я у тебя на вышке до зимы! — радовался Бардаш.

Он в самом деле был рад, что видит друга.

— Зимой ветры еще похлеще, — отвечал Шахаб. — Живи хоть год. Не прогоним.

— Боюсь, и за год не наговоримся.

— А ты еще человек, если приехал в пустыню поговорить с другом.

— А кем же я, по-твоему, должен стать? Еще человек! — не без обиды передразнил Бардаш.

— Большим начальником.

Бардаш шутливо замахнулся на Шахаба.

— Ох, я тебе сейчас как!..

Но вместо того, чтобы тузить друг друга, они обнялись.

Что бы ни случилось в жизни, они оставались друзьями. Как бы высоко ни вознесла одного судьба, как бы вдруг — ведь все бывает нечаянно — ни уронила другого, они оставались друзьями. Далеко ли, близко ли — они оставались друзьями. И как это нужно людям… Быть может, нужнее всего.

— Ну, герой! Ты доволен своим успехом?

— Нет. Да и какой успех, — печально сказал Шахаб. — В газетах? А на деле-то пшик. Зачем он нужен, такой успех?

— Что же дальше?

— Останови Надирова. Ты же можешь теперь это сделать?

— Не знаю. Со мной могут не посчитаться.

— Почему?

— Я молодой. Новенький.

— Ложись на рельсы.

— Переедут. С твоей помощью. Надиров теперь всюду только и твердит: нашел же Шахаб Мансуров газ! Сразу!

— Не могу понять, — сказал Шахаб. — Нужен газ или нужен шум? Когда это кончится?!

— Ты почему молчишь о Ягане? — спросил Бардаш.

— А ты чего меня о ней спрашиваешь? Это я должен тебя спросить… Что у вас там стряслось? Неужели еще не помирились?

— Нет.

— Ого! Может быть, ты приехал, чтобы я вас помирил?

— Я приехал к другу.

— Удивляет меня Ягана. Ну, у Надирова привычка — вперед, вперед, усеем телами дорогу к победе!

— Ты не смейся. Он и сам готов умереть.

— Ну, насчет тел я преувеличиваю, а деньгами-то он Кызылкумы усеет так, что самый дешевый газ станет дороже угля. Нет, Бардаш, хочешь, я приеду с тобой в обком и скажу кому угодно, что втемную бурить нельзя. Это глупо.

— Ну, а Ягана? Она глупая? Скажи ей.

— Ягана дала себя обмануть.

— Нет, тут все сложней, Шахаб! Люди торопят будущее, смотрят далеко вперед.

— Может быть, оттого мы и не видим непорядков под носом, — грустно пошутил Шахаб.

Ветер засвистывал, подныривая под вагон, злился, пытаясь сдернуть его с места, а раз не удавалось, то норовил засыпать, окатывая волнами песка.

Бардаш думал о Ягане: а где она сейчас? Она пошла за ним в пустыню, и среди этого визга и грохота проходит ее жизнь, год за годом… А тут еще его назначение в обком! Он стал представлять себе, как она просыпается без него, как умывается над прутиком будущей чинары, как, прикрывая глаза руками, идет сейчас сквозь песчаный поток, тревожась обо всех разбросанных по пустыне буровиках и горюя, что не в силах остановить ветра… Ему стало боязно за нее.

Может быть, не только оттого Бардаш так долго вертелся тут, в пустыне, что дела не шли, но еще и потому, что не хотел, чтобы отчаяние охватило Ягану без него, когда его здесь не будет. Хотя они и не встречались, он все же был рядом…

И когда на рассвете он услышал шум мотора, он подумал, что это она, и не удивился, увидев ее с порога вагончика.

— Ягана!

— Бардаш!

Видно было, что и она не спала. Глаза ее опухли, воспалились. Соскочив на землю, он взял ее за руки и почувствовал, что даже пальцы ее похудели.

— Как же вы можете в такую погоду ездить без шофера? — сказал он.

— Ветер стихает.

Может быть, и правда, ветер стал потише, а может, просто к нему уже притерпелась. Он дул и дул — и это было не на один день. Но сейчас и ветер был кстати, он всех загнал в укрытия. Они были вдвоем в пустыне. Все же они обошли вагон. Привалившись спиной к стене вагона, Бардаш обнял Ягану, стараясь защитить ее, прижал к своей груди и стал целовать черные-пречерные глаза. Только у нее были такие.

Он терся о ее щеку своей щекой, стискивая тоненькую девичью талию жены, прижимался лбом ко лбу и глазами к глазам. У нее потекли слезы, он почувствовал это, и, когда приподнял руку, слезы упали на его пальцы. Тогда он стал целовать ее во влажные ресницы. Говорят, что слезы только солоны и не имеют другого вкуса, как дождь. Неправда, что и дождь не имеет вкуса. Он всегда несет свои запахи, и навстречу ему поднимаются запахи земли.

Слезы Яганы были сладки.

— Оставьте, я такая пыльная, — говорила Ягана, не отворачивая лица.

Он снимал пыль с ее лица своими губами.

— Разве можно съесть всю пыль Кызылкумов? — спросила Ягана и отстранилась, потому что увидела Шахаба.

Шахаб протягивал ей веточку нежного исырыка, тонкой травки, усеянной снежинками белых соцветий.

— Это мой утренний привет вам. Его принес ветер.

— Рахмат, — поблагодарила она и всунула веточку в волосы.

— Ягана Ярашевна! — раздалось по соседству.

За ее спиной стоял тощий Ахмад Рустамов, бригадир монтажников, молодой инженер, щеголь, с прилипшей к губе сигаретой. Ну бывают же такие смешные люди даже в пустыне! Совсем неплохой и храбрый парень, а отпустил волосы, как Меджнун, усы, похожие на хвост ящерицы, подбривал брови, носил цветные косыночки на шее, заправляя их концы под воротник рубашки, и ходил на прямых, словно деревянных, ногах, обтянутых узкими брючками. И, конечно, не вынимал изо рта сигареты, беспрестанно обкуривая собеседников и собеседниц.

— Здравствуйте, Ахмад.

— Будем перемещать вышку?

— Конечно, Ахмад.

— Разве вы не видите, какой ветер?!

— А что — ветер? Обычный ветер. Он был и до нас с вами, будет и после нас. Никогда он не спрашивал у нас разрешения. Будем работать. Иначе нельзя.

— Хорошо, если свалит вышку, вы будете отвечать?

— Буду, буду, Ахмад. А если вы не хотите работать, зачем же вы приехали?

— Меня привез Надиров.

— Где Надиров? — быстро спросил Бардаш.

— В вагончике, — сказал Шахаб и кивнул через плечо.

«Ну что же, — подумал он, — этой схватки все равно не избежать, так пусть она будет сейчас и здесь».

Надиров смотрел на карту района, разложив ее на столе в штабном отсеке. Глаза его пробежали по лицам вошедших и снова опустились на карту. Сунув всем руку, он по-хозяйски предложил садиться.

— Бобир Надирович! — без обиняков начал Бардаш. — Я думаю, вы должны прекратить глубокое бурение.

Красные, как у всех, белки надировских глаз выкатились на него.

— Потому что это пустая трата времени, силы, техники и материала… Это бессмысленно.

— Потерпите малость, Дадашев, — спокойно сказал Надиров. — Не делайте скоропалительных выводов. На скорых выводах легко голову сломать.

Эти угрожающие нотки в его голосе были знакомы людям и обычно быстро остужали их пыл.

— Голова, конечно, вещь дорогая, — с обычной усмешкой сказал Бардаш, — но и каждая скважина стоит миллионы. Вы надеетесь, что еще два-три фонтана покроют убытки. А если их не будет, этих фонтанов?

— Геология любит упорных.

Уж кому-кому, как не Надирову было известно это. Он искал нефть сперва в Ферганской долине, затем в окрестностях Термеза. Он совался чуть ли не во все норы грызунов, он шел по муравьиным следам, иногда бурили, бурили, а ничего не добывали, кроме камней, земли и желтых комков глины. Что же делать, такова судьба геолога…

— За цветком потянешься и то наткнешься на шипы. Боитесь трудностей? — спросил Надиров.

— Нет, — ответил Бардаш. — Не хочу все списывать на трудности.

— Вы мне развратите лучшего бурового мастера! — ушел от темы Бобир Надирович. — Как вы на него влияете?

— Это я на него влияю, — сказал Шахаб, положив тяжелые кулаки на край стола.

И теперь раздраженные надировские белки перекатились в его сторону и замерли в ожидании. Шахаб медленно закурил, и Ахмад Рустамов постучал окурком по жестянке, заменяющей пепельницу, и тут же сунул в рот другую сигарету Бардаш тоже протянул руку к его пачке. Назревал неприятный разговор.

— Все газеты сообщили, что мы проникли в газовый океан, — снова заговорил Шахаб, — но пока мы попали в прудик, просочившийся с других сторон… Давление падает…

— Значит, надо идти в другие стороны! — чуть ли не у самого его лица махнул кулаком Надиров. — Идти, а не останавливаться! Вот что! Я вам обещаю бесперебойное снабжение трубами, глиной, всем, чем надо. Ясно? Мы будем расширять фронт работ.

— На авось? — спросил Бардаш.

— Что вы молчите, Ягана Ярашевна? — Шахаб повернулся к Ягане.

— Молодой директор, — ответил за нее Надиров, — растерялась немного от первых промахов… Но учтите, Ягана Ярашевна, что промышленные скважины обещали обкому вы, а не Бардаш Дадашевич.

Ягане вдруг стало не по себе. Она поняла, что в любой момент в глазах всех людей и в глазах самого Надирова может стать виновницей всех бед, козлом отпущения, и у нее похолодело сердце. Но теперь она еще крепче сжала губы. Бардаш знал это ее упрямство. Она стыдилась просить у кого-либо помощи.

— Передвигайте вышки и продолжайте бурение, — сказал Надиров. — Это приказ. Бояться саранчи — не сеять хлеба. А если боитесь, Ягана Ярашевна, найдем и на ваше место более смелого человека.

Тут открыл рот и Ахмад Рустамов. Он впервые присутствовал при разговоре, когда возражали самому Надирову, и расхрабрился:

— Я отказываюсь производить монтаж в такую погоду.

— Ах, — сказал Надиров, — может быть, вам лучше поехать в Сочи? Тут еще волки водятся.

— А это, Бобир Надирович, скажите «Вышкомонтажу». Я ведь подчиняюсь другому тресту, — не моргнув глазом, ответил Ахмад.

— Вот! — трахнул кулаком по столу Надиров, адресуясь к Бардашу. — Вы бы позаботились о том, чтобы все, наконец, свести в одни руки… Я должен раболепствовать перед трестом «Вышкомонтаж», который расположился в Ташкенте. А я здесь! Но завтра я буду там, я лечу за трубами, и уж постараюсь, чтобы вас отправили в Сочи, молодой человек, без обратного билета! Можете купаться в Черном море сколько влезет!

Сейчас, когда все прояснилось и все осложнилось, его обуяла жажда деятельности.

— Зачем — в Сочи? — сказал Рустамов. — Мне здесь нравится. Пусть дадут телеграмму из одного слова: «Разрешаем». Я не хочу отвечать.

— Эх, сопли! — Надиров тяжело поднялся. — Кто боится, у того в глазах двоится.

Весь вагончик забило сизым туманом табачного дыма. За его пеленой в дверном проеме отсека маячили лица буровиков. Жизнь и работа всех зависела от того, что здесь так громко обсуждалось. Вошла Рая с чайником и стопкой пиал в руках.

— Бобир Надирович, а я чай принесла… Бобир Надирович, — повторила она, — вот вы сказали, трубы будут, а заварка будет?

— Какая заварка? — раздраженно спросил Надиров.

— Для чая.

— И об этом должен думать управляющий трестом? Нигде не записано, что вы должны снабжаться заваркой.

— Про газводу записано, — появляясь в дверях, сказал Куддус. — Давайте газводу. Хотя чай лучше.

Ягане стало стыдно.

— Этот вопрос мы сами решим.

— Этот вопрос решается просто, — сказал Надиров, грузной своей фигурой возвышаясь над столом. — Не надо крохоборничать…

Он сунул руку в карман, вынул десятку и положил на стол.

— Но это вовсе не решение, — сказал Бардаш. — Ведь в Кызылкумах не одна вышка и нет рядышком магазинов.

Рая вышла, не взяв десятку, и Надиров стыдливо скомкал ее и спрятал.

— Из-за таких мелочей времени терять не стоит.

— Между прочим, — заметил Бобомирза, — стрелки у часов ходят потому, что там вертятся разные маленькие колесики…

Он стоял в тюбетейке, надетой на носовой платок, прикрывающий его морщинистое лицо от песка. Все буровики потихоньку набились в вагончик. А когда разошлись по делам и Ягана и Бардаш остались вдвоем, он спросил:

— Милая, почему вы тогда в обкоме согласились с Надировым?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Ей так много хотелось сказать ему. Он даже не подозревал, как много. И чего! Вот уже вторую неделю она замирала иногда в дороге или в конторе от тяжких головокружений. Все отчетливей стучало в сердце сладкое предчувствие долгожданного, запоздалого материнства. Бардаш что-то заметил в ее лице.

— У вас болит голова?

— Нет. Я хотела… Я боялась, — сказала она, взяв его руку и разглаживая жесткие кустики волос на ней, — что они… что они сомнут вас.

Она стала говорить, объясняя все, что показалось ей таким важным, это говорила одна ее любовь, а он ответил:

— Но ведь это же предательство! Это предательство!

И она испуганно замолчала. Сузившись, глаза его смотрели вдаль. Он был сейчас так далеко, что Ягане стало страшно.

В обкоме Бардаш доложил Хазратову о результатах своей поездки.

— Между прочим, — сказал Хазратов почти ласково, — почему письмо оттуда вы прислали не мне, а прямо Сарварову? Солдат протянул руку генералу… Вы имеете непосредственного начальника.

Хотя они были вдвоем, он обращался к старому другу на «вы».

— Я и сейчас пойду к Сарварову, — ответил Бардаш, — потому что это дело чрезвычайной важности, а ты такой нерешительный, что волосы встают дыбом!

Упоминание про волосы особенно задело Хазратова. Он снял руку со своей лысины, которую оглаживал по привычке, когда думал, и сказал:

— Не надо мелочной опеки. Многим путь Надирова кажется новаторским, а ты его очерняешь. Пусть категорическое мнение вынесут специалисты. Мы же предупредили…

Бардашу стала понятна эта простая игра: если Надиров победит, Азиз окажется рядом с ним. Если Дадашев, Азиз скажет: «Мы предупредили…» Он всегда застрахован от ответственности, этот Азиз, и всегда делит успех, к которому не причастен.

— Но ведь я и есть специалист, — сказал Бардаш.

Кому-то надо было брать на себя ответственность.

— Впервые в жизни я жалуюсь на другого, — сказал он Сарварову. — Сам терпеть не могу такого, ненавижу жалующихся… Но — была не была… Пришел с жалобой ради дела. Люди подчиняются воле Надирова, он сильный человек, но газ может его желанием пренебречь…

Выслушав его, Сарваров долго думал, прикрыв глаза и потирая брови пальцами, которые сводил и разводил у переносицы. Наконец он спросил:

— Что же — Надиров? Устарел? Он — хороший управляющий трестом.

— Плов он хорошо готовит, — резко ответил Бардаш.

4

Плов Надиров готовил так… Сначала выжаривал в казане баранье сало до того, что на нем занимались огоньки. Он смеялся, что доводил казан до трех тысяч градусов. Это была не женская работа… В сало летел белый лук и тут же становился красным. Лук не давал салу выгорать. Вслед за луком подрумянивались кусочки мяса на косточках, а потом уж, разбухая на сале и воде, которая все время подливалась бдительным мастером, варился рис — зернышко к зернышку… Он впитывал в себя жаркие ароматы и желтел от моркови. Плов всегда удавался на славу.

Большое блюдо с остроконечной горой плова, усыпанной гранатовыми зернами, сам хозяин нес на вытянутых руках из кухни, лепившейся к углу двора, в сад, где отдыхали гости. В саду журчала вода, распыляясь из резиновой кишки, надетой на кран колонки, над кустами роз и декоративной зеленью. Солнце сверкало в каплях, подсушивая их на лету, но все же на листочках вокруг все время висели росинки…

Самым большим деревом в саду был абрикос, который, может быть, первым поселился в этой части Бухары, когда вокруг еще не было белых и розовых особняков. Абрикос поднимался выше уличных тополей, он бросал тень даже на крышу надировского дома, и все лето, ссыпаясь с густых и длинных ветвей, зрелые плоды усеивали крышу, дорожки сада и грядки с редиской, морковью и помидорами, как семечки. Собирать их было невозможно, и они засахаривались на земле, привлекая рои ос. Их старались поэтому быстрее подмести, но они падали снова.

Эти абрикосы были главной летней заботой жены и детей. Надиров хотел было спилить старое дерево, но тень от него, шапкой накрывавшая двор, стоила этой заботы, а еще, быть может, что-то значила привычка. Как-то страшно было представить себе свой двор без этого дерева, с растрескавшейся корой и железным костылем в стволе для бельевых веревок.

В тени абрикоса был сделан деревянный настил на ножках с тремя ступеньками, на нем стоял низкий столик, а вокруг, подоткнув подушки под бока, по восточному обычаю располагались гости. От града плодов настил защищали виноградные побеги, прочно и густо перевившиеся вверху, на стойках. Тут всегда было прохладно, а от брызг постоянно журчащей воды легко дышалось. И Надиров был счастлив, что гости могли отдохнуть у него.

Сейчас у ступенек настила стояли одни хазратовские ботинки, и сам Хазратов сидел у столика и попивал чай с фисташками в ожидании плова. Подошел хозяин, поставил тарелку с нарезанными и приправленными помидорами, передоверив наблюдение за пловом, видимо, на этом, уже менее ответственном этапе, жене.

— Надиров достал трубы, Надиров установил радиосвязь с Кунградом, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение глиной, а Надирову вставляют палки в колеса…

Азиз Хазратович отхлебнул из пиалы, поправил хозяина:

— Почему вставляют? Бардаш Дадашев вставляет… Один человек…

Надиров присел, плеснул в пиалу чаю, обмыл ее, стряхнув теплую зеленоватую жидкость за бортик настила, налил снова и стал потягивать не спеша. Лицо его у раскаленного казана разогрелось, побагровело, шрам от нагайки эмира выступал еще заметнее, резче. Он выпил пиалу чаю молча, налил еще, пил и думал. Молчал и Хазратов.

— А ты крепко не любишь этого Бардаша, Хазратов, — сказал, наконец, Надиров. — За что? Вы ведь из одного кишлака…

Хазратов знал, каким противоречивым бывает хозяин. Эти крутые повороты надировской натуры многих заставали врасплох, но только не его.

— Да, — сказал он, — я давно знаю его и если не люблю, то только за одно деловое или, лучше сказать, неделовое качество. Он всегда хочет казаться умнее всех… А лично у меня с ним отношения, можно сказать, даже дружеские.

Уж кому-кому, только не Хазратову было подсказывать, чем и как зацепить Надирова. Ведь Надиров боялся, как бы в рассказ о Бардаше не проникли интересы личного порядка, корыстные нотки. Не терпел этого Бобир Надиров. А если человек не щадит друга ради общего дела, с досадой и горечью удивляется его поведению, то Надиров первый союзник такого человека.

Но ведь и Надиров хитер.

— А не боишься ли ты,Азиз Хазратович, что Бардаш подожмет тебя, если он и правда умный?.. Сегодня ты заведующий, а завтра — он. Ум — завидное богатство. Хоть он и в голове, а не на груди, как орден, его за сто верст видать.

— Если Бардаш Дадашев станет заведующим отделом в обкоме, то Бобир Надиров может уходить на пенсию, — насмешливо, нет, пожалуй, шутливо, безобидным голосом сказал Хазратов. — У него найдется молодой ученый, с дипломом, на должность управляющего трестом. Он не верит практическому опыту Надирова. В этом вся суть дела. И не о Хазратове, а о Надирове говорил он секретарю обкома.

— Да, — поддакнул Надиров, — эти молодые сбрасывают нас, стариков, как объедки со стола… Куда они спешат, куда рвутся? Как будто мы не для них стараемся… Как будто нам что-то нужно!

Бобир Надиров и не заметил, что уже лежал на обеих лопатках, подчинившись течению хазратовских мыслей.

— Я два месяца зарплаты не плачу. Штата нет, бухгалтерии нет. Люди приезжают, как туристы, и заворачивают хвосты, — говорил он все злее. — Посидел бы этот Бардаш на моем месте! Я ему уступлю — пожалуйста! Да что из этого выйдет? Не для того мы устанавливали советскую власть в Бухаре, чтобы дать теперь мальчишкам умничать и портить то, что мы начали… Нет, кукиш! Слишком много сразу захотели. Поучитесь сначала, если вы умные. А мы проверим. Мы! Легко рассуждать, труднее делать. Пусть рассуждает, а дела я ему не отдам. Спасибо тебе, Хазратов.

— Что вы думаете предпринять? — осторожно осведомился Хазратов, отирая лысину носовым платком — видимо, давление в колонке усилилось, кишку повернуло, и капельки воды засверкали на лысине, как жемчужины. Он отодвинулся.

— Сейчас придет Корабельников. Он принесет план широкого наступления на Кызылкумы. Мой главный геолог не менее ученый человек, чем Бардаш. Но это мой главный геолог, и он сделает то, что я хочу, а не Бардаш!

— Правильно.

Надиров слез с настила, сунул крупные, расхоженные ступни в тапочки и пошел досматривать за пловом, запах которого просачивался сквозь брызги. А Хазратов подумал: если план Корабельникова удастся, то всякая дорога вперед Бардашу будет закрыта. А если не удастся, то ведь это план Корабельникова и Надирова, а не Хазратова… Можно будет еще и на Бардаша вину свалить, что он вовремя не разобрался в изъянах плана как специалист. Надиров вдруг обернулся, крикнул с садовой дорожки:

— А Сарваров поддержит нас?

— Его притормаживает Дадашев! Если бы не он…

— Может, Сарваров для того и взял Дадашева, чтобы он его притормаживал?.. Сарваров не хочет ошибиться!

— Все будет зависеть от Корабельникова. Насколько разумным окажется его план. И насколько послушным окажется сам Корабельников…

Усмешка скользнула по тонким губам Хазратова.

— За это не волнуйся! Корабельников — вот!

Бобир Надирович стиснул ладони, словно прихлопнул муху, и потряс ими в воздухе.

Не отдавая себе в этом ясного отчета, Надиров любил опальных людей. Ну, это, может быть, слишком громко сказано — опальных и любил, но он питал слабость к однажды пострадавшим специалистам. Почему? Он, собственно, над этим не задумывался. Лишь бы специалист был толковым, а остальное он относил за счет своего доброго сердца. А задумайся он, пришлось бы признаться в другом. Они были послушны — эта змея Хазратов нашел точное слово. Испуганные кем-то однажды и подобранные Надировым, даже обласканные им в трудную для них минуту, они становились преданными помощниками и подчинялись ему безоговорочно. А ему это нравилось. «От хорошей растопки, — говорил он, — и снег загорится».

Так он взял Корабельникова.

Белобрысый, светлоглазый — глаза у него были не то зеленоватые, не то голубые — сухощавый, застенчивый, скорее всего, именно этим последним качеством Алексей Павлович Корабельников и понравился Надирову. Да, и внешне невидный, и внутренне сдержанный, он был из тех, кто вызывал молчаливую симпатию Надирова; кто знает, не своей ли полной противоположностью его собственному облику?

Алексей Павлович занимался глинами в научно-исследовательском институте. Он готовил гриффит-цементы, сложные присадки к растворам, которые, в случае аварий, неожиданных затрубных выходов газа — грифонов, могли бы быстро закупорить распоясавшуюся скважину. Первые испытания, выехав на аварию, он проводил сам. Они прошли неудачно, ценой большого риска удалось спасти оборудование и людей. И хотя больше всех рисковал Корабельников и хотя были подозрения, что завод приготовил некачественный цемент, институт пошел самым безопасным путем — во всем обвинили испытателя. Его цементы не получили признания и одобрения, зато сам он получил строгий выговор и глубокую душевную травму. Тогда-то Надиров и протянул ему руку, пригласив работать в трест, которого еще не было. Трест только создавался… И Корабельников ответил робкой благодарностью на это рукопожатие…

Бобир Надирович посмотрел на часы, тугой браслет которых обжимал его загорелую кисть.

— Сейчас пожалует!

Между тем Корабельникова по дороге к надировскому дому задержал до смешного странный повод. Он стоял возле уличного фонтана и смотрел, как посреди бассейна кувыркались и купались мальчишки. Образуя арки, над прямоугольником бассейна сплетались изогнутые струи. А в самом спокойном его углу два пацанчика в мокрых трусах пускали бумажные корабли.

Очень может быть, что это полная чепуха, но говорят, будто фамилия накладывает отпечаток на ее владельца. Не все Козловы, но многие, похожи на козлов своими горбоносыми лицами и упрямым норовом, Петуховы бывают драчливы, как петухи, Сундуковы мрачны и скуповаты. Корабельников… В детстве он ничего не любил так азартно, как это бумажное кораблестроительства. Едва проносились дожди над родным Остаховом, как он наполнял лужи флотилиями, на которые уходили все тетради и даже листки с учительскими пятерками, за что особенно попадало от матери. Он умел сворачивать из бумажных клочков двухтрубные крейсеры и легкие парусники. Неудержимо скользили они через рябые уличные океаны.

Сейчас, купив газету в соседнем киоске, Алексей Павлович безуспешно пытался вспомнить, как это делается. Кораблики не получались. На одной газетной колонке, никак не желавшей свернуться в трубу, он прочел, что если каждые семнадцать дней бурения будут давать одну промышленную скважину, подобно шахабовской, то пока газопровод дойдет до Самарканда, к активной эксплуатации будет подготовлено более тридцати скважин. Еще одна надировская статья… Цифры так и сыпались, как из рога изобилия…

Статья надировская, а цифры его, корабельниковские…

Это шло параллельно: руки вертели кораблик из статьи, а мысли Корабельникова спорили с цифрами Корабельникова. Он осуждал себя за слабохарактерность, за то, что забыл, как делается обыкновенная лодка с треугольной трубой. И сердился. Лодка расползлась на воде по швам… Она размокла и затонула. Шоколадные пацаны обсмеяли взрослого неудачника и стали подгонять свой флот, дуя в корму надежных красавцев, навстречу еще одной тонущей развалине конкурента.

Вдруг Корабельников перешел дорогу, зашел на почту и послал жене телеграмму: «Маша, приезжай».

До сих пор он жил один в гостиничном номере, неуютно и неприбранно, устав от казенной заботы. А недавно Надиров вызвал его и дал ключ от квартиры в новом трехэтажном доме. В двух пустых комнатах стало еще неуютнее и тоскливей. Сейчас Корабельников решился: Маша, приезжай. Мосты были сожжены. Он отважился на плавание по океану пустыни… Вот только в каком корабле? Не в бумажном же…

— Ну, где вы пропадали? — встретил его Хазратов, сидевший под знакомым абрикосом. — Бобир-ака! Главный инженер явился!

— Как раз и плов! — крикнул Надиров, вынося блюдо на своих огромных руках.

— Здравствуйте, Бобир-ака!

Корабельников снял синий берет и поклонился.

— Разве это главный инженер? — засмеялся Надиров, поставив блюдо на столик и вытирая руки о бедра. — Это кинорежиссер!

«Дурацкий берет и сверхинтеллигентская учтивость», — подумал Корабельников. Даже здесь, в Азии, где поклоны были не в новость, они делали его немножко смешным и старомодным. Бобир Надирович хлопнул его рукой по плечу.

— Прошу!

Алексей Павлович разулся и в носках, стесняясь, стал устраиваться на настиле, рядом с Хазратовым.

— А где твой план? — вдруг спросил Надиров, когда, чокнувшись, они отправили «за воротник» первую рюмку пахучего узбекского коньяку. — Ты с пустыми руками? А мы хотели посоветоваться!

Он показал на Хазратова и налил по второй рюмке, начиная с Корабельникова.

Никогда Надиров не подчеркивал статуса своих гостей, не проявлял угодливости. Иногда самый маленький по должности был самым дорогим.

— Бобир Надирович! — начал Корабельников. — Я хочу дать один совет…

— Подожди, — остановил его Надиров, словно почуяв недоброе. — Сначала выпьем по второй…

Узбеки не пьют после плова. Говорят, от спирта рис разбухает в желудке.

— Еще одну!

Надиров словно бы наливал для храбрости.

А плов зазывно дразнил мясными, морковными, рисовыми парами…

— Так вот, Бобир Надирович, — Корабельников накрыл рюмку тонкой ладонью. — Глубокое бурение без структурной разведки не оправдывает себя. Оно грозит нам только потерями. Это факт. И я советую сдать назад, пока не поздно.

— А зачем я летал в Ташкент? Всех тормошил. Получил сотни тонн труб. Зачем?

— Они пригодятся.

— Слышишь? — повернулся Надиров к Хазратову.

В душе его закипала ослепляющая ярость, как сало в казане, то самое, которое он доводил до трех тысяч градусов.

— Вы неправы, Бобир-ака.

Только что Надирову было по душе это дружеское обращение как к старшему, он не только мирился, он радовался, когда подчиненные называли его «дядя Бобир», но сейчас ему послышалась фамильярность.

— Алексей Павлович! — сказал он простодушно и откровенно. — Спорить некогда. Если вы со мной не согласны — мы расстанемся.

— А меня отпустят? — спросил Корабельников, как бы прицениваясь к этому варианту.

— Я вас сюда пригласил, — напомнил Надиров, — я и отпущу.

— Успокойтесь, успокойтесь, друзья, — попытался утихомирить и уравновесить беседу Хазратов.

Он накладывал всем плов.

В другой стороне сада раздражающе ритмично и надоедливо звучали удары пластмассового шарика. Дети играли в пинг-понг.

— Перестаньте! Сейчас же перестаньте! — закричал им Надиров. — Джаным! Загони куда-нибудь этих бездельников!

Из кухни появилась жена, и дети, помахивая ракетками, на цыпочках, бесшумно пробежали через сад.

— Обедать, все обедать! — позвала жена остальных.

— Корабельников, вы поняли меня? — спросил Надиров в тишине.

— Я уже вызвал жену, — ответил Алексей Павлович, побледнев.

— Приедет — уедет. Это частное дело.

— Но газ не мое частное дело, Бобир Надирович, — сказал Корабельников. — И не ваше.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я не хочу уезжать.

Неизвестно, что ответил бы ему Надиров, если бы в это время тревожно и долго не забился звонок телефона на веранде. Тревожные звонки всегда отличаются от обычных. По первому звуку они вздрагивают сразу на высокой ноте.

Надиров босиком взбежал на веранду и крикнул в трубку:

— Я слушаю. Так. Где? Когда? Ясно, ясно. Как люди? Я понял. Говорю, я понял. Да.

На помосте встали Корабельников и Хазратов. Надиров сгорбился, и стало видно, что он седой и старый. Он смотрел на обоих со ступенек веранды.

— На вышке Шахаба Мансурова авария.

— Огонь? — спросил Корабельников.

— Да, пожар.

— Как люди? — повторил Корабельников вопрос самого Надирова.

— Жертв пока нет. Где его вышка?

— В районе Огненного мазара.

— Горит…

— Бобир Надирович! Я бегу в трест, мобилизую все возможные силы.

Надиров кивнул головой. Разговор сразу пошел по другому руслу. Комкая синий берет в руке, Корабельников скрылся, забыв завязать шнурки. Хазратов суетливо втискивал ноги в ботинки.

— Все несчастья случаются в выходной день!

— У буровиков нет выходного дня! — закричал Надиров. — Они все время как на вулкане! Каждый час! Каждый миг!

Хазратов подошел к Надирову вплотную, мягко положил руку на его плечо.

— Бобир-ака, — сказал он, прищурившись, — слушайте меня, Бобир-ака! Вот когда можно уничтожить его.

— Его? — Надиров соображал, о ком речь.

— Ну да! Ведь это он посоветовал жене передвинуть вышки к Огненному мазару. Он, Дадашев! Бардаш! И там — авария.

— Бардаш Дадашев? — наконец дошло до Надирова.

— Конечно! Он вмешался не в свое дело. Теперь ему конец.

Надиров весь напрягся, как на трамплине перед прыжком. Крепко стиснутые кулаки его прижались к груди. Только глаза помаргивали тяжелыми седыми ресницами.

— А ты подлец, Хазратов! — вдруг заорал он. — Подлец, сволочь! Слышишь? Убирайся отсюда!

— Бобир Надирович, Бобир Надирович! — повторял Хазратов, как бы упрашивая.

— Вон! Там люди в огне. Вон!

Когда хлопнула калитка, он опять взялся за телефон и вызвал квартиру Дадашева. Прежде всего он подумал, что там ведь, где сейчас бушевал неудержимый огонь, от которого трескалась земля вокруг, была жена Дадашева, Ягана. Он их поссорил, но теперь все это стало далекой и неважной мелочью. Квартира Дадашева молчала.

Тогда, тяжело вздохнув и стиснув зубы до боли, он позвонил секретарю обкома, Сарварову. И Сарваров ему ответил:

— Я все знаю, Бобир Надирович. Дадашев у меня. Сейчас он приедет к вам в трест, действуйте вместе. Спасайте технику и берегите людей. Ну, да вы сами знаете…

Спокойный голос секретаря обкома вернул ему самообладание. Он подошел к настилу, увидел на ковре тюбетейку Хазратова, смял ее и швырнул через забор. А потом сорвал кишку с крана и сунул голову под рокочущую струю…

Да, хорошенький плов, хорошенькие друзья, хорошенький выходной день!

Когда Бардаш десять минут назад вошел в квартиру Сарварова, он увидел на столе в гостиной глиняные игрушки. Лопоухие собаки, чересчур горбатые верблюдики, львенок, оседланный мальчиком… Бардаш еще ничего не сказал Сарварову, только попросил разрешения по телефону немедленно приехать по важному делу… Сарваров был в белой рубашке и галстуке, может быть, собирался с женой в театр. Пока же он переставлял игрушки, любуясь ими.

— Нравится? — спросил он, выдвинув вперед ишачка с толстыми перекидными мешками-хурджунами до земли. Ишачок был меньше мешков. — Забавный ишачок!

— Да, Шермат Ашурович, — бездумно сказал Бардаш.

— А это разве львенок? Это же собака, только с большой гривой! Их лепит бабушка Хамро из моего родного Бобкента.

— Смешные… Забавные… — проговорил Бардаш.

— А сейчас у меня был один ташкентский критик, сказал — формализм. Ну, откуда у Хамро формализм? Черт знает что!

— Шермат Ашурович, — сказал Бардаш. — У нас авария.

Шермат Ашурович отодвинул игрушки в сторону, они сгрудились на краю стола у телефона. Некогда было ими заниматься. Бардашу вдруг показалось, что только сейчас он понял свою вину. У него не хватило настойчивости! Только сейчас он почувствовал, как много спрашивается с настоящего партийного работника. Он должен был стать поперек надировского анархизма, и не было бы сейчас беды. А он не сумел, он подвел людей, подвел Сарварова, который поверил ему…

Коричневые глаза Сарварова тяжело и даже как-то люто смотрели на Бардаша. Тысячи дел, больших и маленьких… Вода едва ползла по песчаным каналам, не проходя и километра в день. Хлопок задыхался в коробочках без воды, и они обугливались и сохли… На стройках не хватало то того, то другого. И все шли к Сарварову, к Сарварову…

— Огненный мазар! — повернувшись к окну, словно мог отсюда что-то увидеть, сказал Сарваров. — Святые отцы возликуют. Скажут: аллах послал на них свою кару.

— Скажут.

— Есть людские жертвы?

— Пока нет.

— Почему это случилось?

— Я еще не знаю технической причины, ее пока не знает никто. Может быть, перемена давления, может быть, раствор… Может быть, подземный толчок… Но есть причина, которая целиком лежит на нашей совести. Спешка… Если состав идет с нормальной скоростью, можно устранить обнаруженную впереди неисправность пути. Но если он гонит вовсю, то в спешке не замечают самой неисправности, и вот уж из-за чепухи вагоны налетают друг на друга, и — катастрофа!

— Что вы думаете предпринять?

— Надиров, конечно, все захочет сделать сам, своими силами. Но это неразумно. Надо вызвать из Баку спасательную команду. Там есть такие огнетушители — тигры! Они прилетят через пять часов.

— Вызывайте.

— Разрешите мне связаться с Надировым и отправиться на место пожара?

— Держите меня все время в курсе дела.

— Одно ясно, — сказал Бардаш, уходя, — что мы обнаружили настоящий газ.

Затрещал окруженный игрушками телефон: звонил Надиров.

5

Отдыха на буровой действительно не бывает. Бур уходит в землю, туда поступает раствор, чтобы предупредить и смирить стихию, и в этой борьбе, в этом движении остановка невозможна, губительна. Меняются вахты, наращиваются трубы… Ни выходных, ни праздников…

Настали самые жаркие дни лета. Казалось, жарче уж некуда, но с каждым днем солнце палило все неистовей. В Кызылкумах господствовало одно солнце, и оно не щадило ничего вокруг. Стоило наступить на куст бурьяна, и он рассыпался под ногою в прах.

Еще недавно, бывало, от раздавленной травы веяло запахами опаленной жизни. Теперь солнце выжгло все запахи. Высушенная и вылизанная ветрами земля блестела, как паркет.

В такой день Ягана ехала по древнему караванному пути и вдруг увидела то, чему трудно было сначала поверить. Далеко впереди вырвался столб пламени и сам себя окутал желтым песком. Заскрежетали тормоза, вихрь пыли, выброшенный из-под колес, спер дыхание. Ягана невольно закрыла глаза, то ли от пыли, то ли в надежде, что видение огня сейчас исчезнет, но когда снова посмотрела туда, увидела, что огонь забирается выше и сквозь пламя и песок рвутся в небо черные космы.

— Вперед! — закричала она шоферу.

Тот медленно тронул машину.

— Вперед!

А она-то радовалась признакам газа в пластах под Огненным мазаром и торопила буровиков. Она-то надеялась, что покроются потери от скважин, пробуренных впустую… И вот!

…Хиёл стоял на вышке, когда это началось. Рая послала его отнести Куддусу бутерброд. Куддус наращивал трубы. Все было так обычно, как бывает в самые скучные минуты жизни… Далеко, если присмотреться из-под ладони, в пустыне зеленела капелька другого мира, два-три дерева над одинокой крышей. Это, как рассказывали, было жилье Халима-ишана, самозванного шейха мазара. Какие-то дураки топтали песок, бросали свои жилища, чтобы добраться до святого места и отдать ишану накопленные гроши. И все же эта зеленая капелька среди пустынного безбрежья радовала глаз…

Вдруг Хиёлу почудилось, что он качается. Как пьяный. Не вышка, не земля, а именно он. Хиёл схватился за поручни. Напрягшись всем каркасом, вышка содрогнулась. Дрожь передалась Хиёлу.

— Тревога! — крикнул он, но его никто не услышал. Он только прошептал это страшное слово.

Над вышкой поплыл рельсовый звон. Это Куддус стучал железом о железо. Выпрыгнув из вагончика, к вышке тяжелым и широким шагом побежал Шахаб. Рая смотрела вверх. На буровой Абдуллаев, у которого усы от многодневной жары и несмываемой пыли стали белыми, остановил ротор и рванулся вниз, к превенторам. Вместе с Шахабом они закрыли заглушки. Но вышка продолжала трястись, как дерево, застигнутое бурей. И болезненный скрежет ее суставов становился все громче. Волнами задвигались пески.

— Раствор! — закричал Шахаб.

Куддус уже спустился к Рае и помогал ей утяжелять раствор. Может быть, он был еще в состоянии придавить поток газа, лезущего из глубин к свету, в раскаленный полдень невиданного июля. Ревели дизели, нагнетая раствор под землю. И Хиёла удивляло, с каким спокойствием все делали свое дело, все стояли на своих местах, как будто под ними не трескалась, не рушилась почва, как во время землетрясения. Но ведь при землетрясениях люди бегут куда глаза глядят, подальше от беды, а тут даже старый Бобо-мирза торчал у своих дизелей, точно его припаяли к ним.

Хиёл боком, цепляясь за кучи песка, падая и вставая, отходил от вышки. Что можно сделать с землетрясением? А люди работали…

Если бы Хиёл был рядом с ними, он услышал бы, как Рая сказала:

— Куддуска! Что это?

— Газ!

— Лучше бы ты уехал!

— Дураков нету! — Он засыпал присадки, оставленные Корабельниковым, у которого с Раей были какие-то свои технические шуры-муры. — Я от тебя не уеду!

— Куддуска!

— Я тебя люблю.

— Что же будет?

— Свадьба! — кричал Куддус. — Свадьба!

— Какая свадьба?

Он тыкал жестким пальцем то в свою, то в ее грудь.

— Твоя и моя!

— Куддуска! — повторяла она.

— У меня в вагончике шампанское спрятано!

— Какое шампанское?

— Я купил…

Бобомирза про себя молился. Когда-то Халим-ишан говорил ему: «Не шути с огнем, под землей — ад…» А он, старый, все хотел сам посмотреть, так ли это. Кажется, проклятье настигло его. Ну что же, значит, он боролся сейчас с самим аллахом!

Шахаб звонил на соседнюю вышку, где бригада Ахмада Рустамова заканчивала монтаж. Он вызвал все тягачи. Оттуда уже видели черные грифоны, дикие фонтаны, встающие над трещинами земли, и теперь спешили навстречу. Шахабу казалось, что тягачи ползли медленно, а ему надо было спасать оборудование, спасать технику, и он послал навстречу им Пулата, показав, откуда заходить, а сам принялся освобождать стальные тросы с крюками якорей.

— Я здесь! — с мольбой в раскосых глазах крикнул Пулат. — Здесь!

Он не хотел отходить от товарищей.

— Мусаев! — крикнул в ответ Шахаб и так посмотрел на него, что больше ничего не надо было прибавлять: Пулат, спотыкаясь, бросился навстречу тягачам.

Первый тягач вел сам Ахмад Рустамов. На узеньких усах его висели капли пота, на губах, искаженно застывших, пузырилась слюна. Глаза лезли из орбит.

— Скоро! — закричал Пулат, вспрыгнув на подножку трактора. — Скоро!

Ахмад остановился. Тогда Пулат ударил его по шее и спихнул с сиденья. Никто не знал до сих пор, что он водил тракторы по колхозным полям. Он тронул рукоятку скорости и рванул с места так, что песок выбросило из-под гусениц точно бы взрывом. Ахмад лежал, вжимаясь в песок. Тракторы, набирая скорость, громыхали мимо. Сейчас слушались не самых главных, а самых смелых.

Что это было? Пыль летела как дым, или дым стлался пылью над землей, вздрагивающей, как от бомбардировки? Смерчи песка вспрыгивали то тут то там. Вслед за песком из трещин летела грязь с водой…

Вышку сдернули с места и поволокли в сторону, когда опять колыхнулась земная твердь и случилось самое страшное. Смяв и разможжив все замки, газ отбросил их и с артиллерийским громом выбил в небо град камней. Камни ударялись друг о друга, высекая искры, и, словно кто поднес спичку, воздух вспыхнул.

Ягана приближалась к пожару с одной мыслью: «Какое счастье, что она оказалась рядом. Хоть в этом ей повезло!» Шофер делал все, что мог, выгребаясь из песка, и вдруг опять тормознул с ходу, безотчетно бранясь, и опять их обдало и на некоторое время с головой закрыло метелью пыли. Точно они нырнули внутрь пустыни…

— В чем дело?

— Человек.

Когда пыль не спеша осела, Ягана увидела человека, встающего с земли. Он подтягивал фуфайку, перекинутую через плечо, точно прикрывая свое лицо. Следы его вели от пламени. Это был Хиёл. Волосы взлохматились, губы шептали что-то невнятное…

— Вернись, сейчас же вернись! В машину!

Хиёл попятился.

— Трус! — закричала Ягана одно слово. — Трус! Трус!

Может быть, Хиёл ничего не слышал — в ушах его звенело. А может, не понимал. Глаза его смотрели на Ягану застывшим взглядом, как стеклянные.

— Прочь с моих глаз!

Он скорее по жесту догадался, что его гнали, и побежал, а машина рванулась к пламени, и только оглянувшись на нее, Хиёл увидел, что там творилось. Даже сквозь завесу пыли было видно, как языки пламени лизали небо… Потрясенный, он стоял и смотрел, не понимая, почему все стремились туда, не оттуда. Он казался себе ничтожным.

Ягана отправила радиограмму в трест, позвонила в контору и попросила сообщить о пожаре мужу; кое-где столбы с телефонными проводами покосились, а то и вовсе валялись на боку, но связь работала. Из транспортного цеха она затребовала все, что могло двигаться. Ее терзало одно: ограничится ли пожар охваченным районом или ему будет тут тесно? Пламя теперь ревело и хлестало… А Ягана думала: пусть, пусть… Проложивший себе выход, освобожденный газ бешено дышал в небо.

Вышку оттянули, дизели тоже, и земля под ними успокаивалась. Газ бил неудержимо, подземная бомбардировка больше была ему не нужна и стихала, вот только сердце колотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди.

Но сердцу не дал выскочить Бардаш.

— Яганахон!

Он увидел ее обгорелые брови и ресницы, бледное лицо и, стиснув за локти, загородил собой от огня.

Прибывали пожарные машины из Газабада, из Бухары, из Самарканда, и Надиров командовал ими. Машины окружали пламя. Воду подвозили из святого колодца…

Но когда горит газ, воде не потушить его, она может только остудить землю, и людей, и их стальных коней, не дать беде разрастись.

Небо разрывалось на огненные клочья. В глазах мелькали вода и пламя, вода и пламя… Шла борьба воды и огня… Временами пламя закрывало небо без остатка, и тогда казалось, что горела даже вода. А вокруг гудело: «Гу-гу-гу-у-у-гув-чув!» Это с новой силой выталкивался на поверхность ликующий, неистощимый газ. Он пел свою песню…

Корабельников склонился в вагончике над схемой скважины: жизнь подбросила ему еще одну неожиданную проверку и характера, и цементов. Требовалось закрыть бушующий кратер. Но как к нему подобраться, чем закрыть? Под пламенем уже образовалось отверстие больше Ляби-хауза.

— Только боковое бурение! — сказал рядом Бардаш.

— Да!

Надо было подвести бур сбоку, снайперски попасть в горло скважины и залить его крепкой цементной пробкой.

— А как цементы, Алексей Павлович?

— Будем надеяться.

— Вы даете свою марку?

— Да.

Бардаш медленно и поощрительно кивнул головой. Ему нравилось скромное мужество этого человека, и сейчас Корабельников нуждался в поддержке. Дело было не шуточное, человек знал, что идет на риск, и верил в себя. Куда проще было отказаться! Но ведь постановлением института не заткнешь ревущую глотку скважины…

Бардаш вышел из вагончика — мимо несли носилки, с них свешивалась рука Шахаба. Он узнал друга по руке. Столько раз она выручала его в жизни.

— Шахаб!

Богатырским движением Шахаб приподнял голову.

— Что с тобой?

— Видишь, голова целая… Штаны сгорели…

Лицо его было в копоти, а мокрые ботинки дымились, остывая. Бардаш пошел рядом с носилками.

— Слушай!.. Все азимуты записаны… Там… Возьми!

— Ладно, ладно, Шахаб.

Он стиснул висящую руку Шахаба. В такой спешке — азимуты. Их и в нормальных-то условиях замеряли не все, а для бдительных контролеров записывали на глазок. Были азимуты, и скважина была в руках — не в потемках. Шахаб — это Шахаб! И вот его увозят в санитарной машине…

— Отойдите, товарищ, не мешайте!

Под вечер прилетели бакинские асы — истребители огня. Надиров провел совещание как всегда в донельзя прокуренном вагончике. Мало было легким обжигающего пламени фонтана — люди жадно затягивались дымом, вытряхивая на стол сигареты для всех. И без конца пили воду.

Света ночью не потребовалось. В сторону клокочущего огня невозможно было глянуть, и далеко летели по пустыне его блики, разгоняя змей, мышей и тушканчиков. Искры, щелкая о мокрый металл, гасли и дымились на одежде. Тракторы и люди вставали под душ из брандспойтов и опять уходили. Предусмотрительный Корабельников захватил из Бухары ящик зеленых защитных очков, и в них люди смелее шли на пламя, как на приступ, как будто очки защищали не только глаза.

Разведчики прислали машину противопожарных костюмов со склада геологического управления. Теперь не надо было ни радировать, ни звонить о происшествии — вероятно, хвост факела был виден из Бухары.

Под надзором бакинцев строили узкоколейку, подталкивая ее к жерлу факела, и монтировали вышку для наклонного бурения. Жарко было. Жарче, чем днем! Водяная радуга летела из брандспойтов, создавая заслон между огнем и людьми, и через каждые полчаса менялись люди. По лицам катился черный пот, но работали расторопно и без суеты.

На узкоколейку поставили тележку, груженную взрывчаткой, и толкнули ее в огонь. Это было уже перед рассветом, и солнце, высунув из-за песков краешек красного глаза, увидело, как рвануло под пламенем и швырнуло его в небо, точно все это разветвившееся огненное дерево подсекли под корень. И оно рухнуло — пламя отлетело и растаяло.

Из сияющей земной дыры било стонущее синее, голубеющее в вышине сверканье газа. Вышина остывала, и там газ трепетал и струился сквозящим на солнце клочком веселого неба. А на землю садилась копоть. Шевелился утренний ветер, относя желтоватые клубы песка и дыма, они все дальше отползали от жуткого места, как бы спасаясь бегством. И стало видно, как потрескалась вокруг земля и как она оплавилась, словно в ровно расчерченных квадратиках отлили и обожгли кирпичи…

Шесть дней и ночей гудел газ, шесть дней и ночей люди стояли на вахте, готовые к новой вспышке, а бур уходил по косой линии в землю, подбираясь, как пика, к живому голосу газа. На седьмой день его зуб раскусил скважину. Хитрые бакинцы не промахнулись: они знали свое дело. И вот остановилось время — по невидимому наклонному пути, как с горы, пустили раствор, чтобы забить дыхание скважины. Стояло время, и молчали люди, только глина и цемент ползли вниз, вниз, вниз, и людям предстояло увидеть, напрасна была их работа или нет, кто окажется сильнее — напор еще неукрощенной подземной силы или цемент Корабельникова. А когда упало голубое сиянье газового столба, когда оно померкло и недавно ревущая глотка разодранной пустыни стала просто ямой с зеленовато-черной водой, кто-то закричал «ура», а кто-то сел на землю и заплакал. Целовались и поздравляли друг друга — это уже потом…

Успокаиваясь, вода плескалась о берега ямы.

Ягана и Бардаш и не заметили, как оказались вместе.

— Ну вот и живые, — сказал он. — Могло быть хуже… А ресницы вырастут.

Она приникла к нему, уронив на песок стальную каску. Ей вспомнился парень, убегающий по песку.

— Живые? — переспросила она. — Я даже и не подумала об этом!

Только теперь она осознавала опасность с тем запоздалым страхом, который и через годы леденит душу, а Бардаш говорил ей:

— Я забыл вам сказать тогда про письмо, милая… Про письмо из Каркана… Мы возьмем маленькую девочку, похожую на вас, или шустрого и резвого, как барашек, мальчишку, посообразительней меня. Что бы ни было, мы будем жить и работать и растить ребенка.

— Мы никого не возьмем, Бардаш, — отвечала она. — Не надо.

— Почему?

— Я тоже не смела вам сказать тогда… У нас будет свой… Свой маленький… Лучше нас…

— Ягана! Моя Ягана! Дорогая…

Он погладил ее грязные и нежные, как шелк, волосы. Он не знал, что сказать.

— Эта весть заслуживает самого большого суюнчи! Но у меня ничего нет… никакого подарка… Разве только вот это солнце…

Рыжее, мохнатое солнце по-хозяйски вставало над пустыней. Небо золотилось.

— Или подождите, ночью будет луна…

— Ничего не надо, кроме вас, смешной…

Ягана ласково провела пальцами по его губам, и он поцеловал их все… Слезы подступали к горлу.

Он еще счастливо и простодушно улыбался, когда подошел Надиров, усталый и сгорбленный.

— Сядем криво, — сказал он, опускаясь на доску, положенную с тракторной гусеницы в песок, — говорить будем прямо.

Бардаш сдвинул толстые брови, ожидая вопроса.

— Что скажешь? Кто, по-твоему, виноват?

— Вы.

— Так, — он потер занемевшие бока до бедер.

— Если бы разведка бурила — они бы проходили метр за метром внимательней…

— Я знаю. Я говорю о технических причинах…

— Мы попали в океан, это совершенно ясно. Просто наступили в него ногой и чуть не утонули… Но ни одной скважины без предварительной разведки больше бурить нельзя. Пока структурщики не доложат о породах, пока сейсмографы не выявят купола, пока не оконтурят месторождение…

— А хорошо мы все-таки всадили ей кляп! — перебил его Надиров. — Ну, ну!

— Вы могли бы не вписывать в свою биографию этого вынужденного героизма. Кстати, за него и плата высока.

Ягана подумала: сейчас Надиров скажет: «Защищаешь жену».

Но Надиров сказал, потерев свербящие от бессонницы глаза тыльной стороной ладони:

— Не мог я послушаться тебя, Дадашев… Виноватого прокурор найдет.

— Что бы ни решил прокурор, для меня виноваты вы.

— Время мне было дорого.

— Вы не сэкономили денег. Времени тоже. Бежите без очков и ноги ломаете. Лучше экономить на глубоких скважинах в пользу структурного бурения. Ведь когда знаешь дорогу, идешь один раз, наверняка. А у вас наоборот, все наоборт!

Надиров посмотрел на него недобро, но виновато, снизу вверх:

— Понимаю, за что тебя ненавидит этот лысый… Хазратов!

— Хазратов? За что?

— Разумный человек для дурака все равно, что зверь для безоружного.

— Я не собираюсь на него нападать.

— Напрасно.

— Вы хотите сказать…

— Пить я хочу.

Он как-то неуклюже заковылял к вагончику.

Когда Бобир Надирович поднялся внутрь, то увидел над скамейкой брючки, обтягивающие выпуклую, круглую попку, и слегка шлепнул по ней.

— Ты что это?

Рая стояла на коленях на полу и ткнувшись в скамейку, плакала, обнимая бутылку шампанского. Она повернула к Надирову лицо, по которому из синих щелок ее глаз прямыми и ручьями быстро-быстро катились слезы, как из родников.

— Его увезли!

— Кого?

— Куддуса.

— Это который наверху всегда стоял?

— Да.

— Сильно обжегся?

Рая только всхлипывала. Надиров поднял ее, и она заплакала у него на плече, как ребенок.

— Сколько ему лет?

— Двадцать.

— Ничего. Видишь? Это меня эмир огрел. Нагайкой. Мне было всего двенадцать, и зажило. И он молодой. Все заживет. И будет как новый. Я его в больнице навещу. Вместе поедем… Пить у тебя найдется?

То ли она не поняла, то ли выхлестали уже всю воду до дна, но она протянула бутылку шампанского.

— Эй, все сюда! — крикнул Надиров, сойдя на песок и широким жестом приглашая и Ягану с Бардашем, и Корабельникова, и шагавшего к вагончику командира бакинцев, низенького и кривоногого, как завзятый наездник.

Бобир Надирович раскрутил проволоку на пробке, вышиб ее ударом об коленку и все благородно шипящее вино вылил в стянутую с головы каску. Протянул Ягане.

— Пейте! Есть за что!

И все, правые и виноватые, они пригубили теплого и кисловатого напитка победы, заблаговременно приготовленного Куддусом.

— Людей пересчитали? — спросил Надиров у Яганы.

— Один сбежал.

— Кто?

— Хазратовский племянник. Хиёл.

— Ай-яй-яй! Кто это видел?

— Я сама видела.

— И я видел, — сказал Пулат, забинтованными руками передавая каску с последними каплями Рае. — Бежал, как заяц.

— А старательный вроде был паренек! — усмехнулся Абдуллаев, пожалев Хиёла и принюхиваясь к усам: от них все еще пахло паленым. — Хотел стать буровиком. Ну, чудак!

И кто-то добавил:

— Видно, не судьба!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Судьба… Говорят, она у каждого написана на лбу от рождения. Это старики говорят, а ведь они знающие люди. Они слышали про письмена судьбы от других стариков, а те от других, имена которых забыты, потому что не судьба им была сохранить свои имена потомкам, кроме одного имени: народ.

Народ часто говорил:

— Не судьба!

И утешал себя этим в горькой доле. Знать, на роду не написано счастья… Чему быть, того не миновать… Забыл аллах…

Народ состоял из забытых, из безвестных.

Да оно и понятно! Ведь народ велик, безвестных очень много, а аллах один. На всех судьбы не напасешься. Придумай-ка всем по судьбе, каждому свою — голову сломаешь! Вот и ходили люди без судьбы, пока не вспомнили, что они — люди.

Если у аллаха не хватает головы на всех, то ведь есть голова у человека. У каждого своя голова, полная надежд и планов.

И однажды люди объединились и решили делать свою судьбу сами. Одни положили жизни за это под пулями, другие взяли в руки лопаты, кетмени, тачки, а потом сели на машины и пошли за своей судьбой по следам павших храбрецов.

И я пошел вместе с ними.

Я тоже ищу свою судьбу, потому что нет мне ее без товарищей, которые воюют, когда на них нападают, и строят, любят и ненавидят, мечтают и спорят, живут, засучив рукава, и творят жизнь, потеряв покой… Кто ищет судьбу, тому нет покоя никогда… Они в пути…

Вот так и я попал в Кызылкумы.

В пути бывает всяко — и ночевки под дождями, и дни без еды, кто идет, тот и спотыкается, кто спорит с самим аллахом, тому и достается — не только успех, и все же нет ничего прекрасней дороги, в конце которой всегда — цель, ведь дороги не прокладываются зря, надо только пройти их до конца и помнить народную мудрость: дорогу осилит идущий…

Доставалось и мне. От критиков, от читателей, порой кричавших: «Не так, не так!» Что ж, и на том спасибо, они учили меня, а чувство товарищества, крепнувшее в пути, вело меня все дальше и придавало отваги…

Ох, я знаю, и в этой книге не все так, как бы хотелось и даже как было. Я знаю, что первый газ в Бухару пришел не из-под песчаных волн Кызылкумов, а ближе, из Джаркака, а потом из Южного Мубарака почти невесомое топливо побежало через Самарканд к узбекской столице, к зеленому Ташкенту, и тогда уж, позже, подключился к этим рекам голубой океан Газли, нашего замечательного, нашего героического Газли, возникшего посреди песков, под старым, одиноким, таинственным карагачем, где нашли безвестного мертвого геолога, сжимавшего в руке кусочек серы, как говорит легенда… Кстати, легенда о Газли, а не о Газабаде, в котором поселились мои герои.

Все это я хорошо знаю, но ведь я иду не за газом, как бы он ни был бесценен, а за судьбой, пути же судьбы более прихотливы, чем прямые нити газопроводов. Догоняют свою судьбу мои знакомые, а я кружу за ними…

Чьи это следы на песке?

Это прошагал Хиёл.

А здесь он ночевал, вот след от его тела. И здесь. А вот и сам он сидит на фуфайке, за дальним барханом, совсем другой, с заросшими, впалыми щеками и губами, на которых запеклись глубокие трещины.

Он проснулся от того, что хотел есть. Жажда мучила его еще больше. Пламя вдали, за спиной, исчезло, но ему стыдно было возвращаться.

Он решил уйти оттуда навсегда.

Вокруг было безлюдно. Опрокинутый котел неба блистал над ним. Здесь не летали даже вороны. Пробегали жуки, толкая задними лапками шарики навоза, в которые они положили свои личинки. Шарики были больше жуков, и толкать их передними лапками у них не хватало силы, они наваливались всем телом… Раз жуки, раз навоз, значит, где-то прошла отара овец. Их гнали чабаны, а у тех есть и вода, и хлеб, и мясо… Но где овцы, где чабаны? Надо идти по их следам…

Хиёл поднялся… Что-то зашевелилось у него под ногами. Он обрадовался, что поймает какую-то живность и съест. По ноге скользнул слепушонок. Хиёл огляделся с отвращением… Грызуны, как муравьи, закопошились вокруг, словно чужак хотел захватить их норы. От тоски, одиночества и страха Хиёл закричал. Но его голос вернулся к нему еще более долгим и громким криком…

Эхо в пустыне — не обычное эхо. Ваш голос летит все дальше и дальше, без границ. Он летит, распространяясь во все стороны неудержимо, натыкаясь только на ветер, проваливаясь в безвоздушные ямы, и все звучит и звучит, и кто знает, из какой дали донесется ответ… В старину голосами меряли расстояния. Два крика, пять криков… Услышь! Никого не слышно…

Иди во все четыре стороны за собственным голосом, со всех четырех сторон — кыбла. Так говорили тоже в старину. Кыбла — это запад, на западе — Мекка, священный город, мечта мусульман. Если побывал в Мекке — тебя везде ждет удача, но до Мекки не дойдешь, а удача редка, и насмешливый народный ум стал заменять кыблой понятие горя. Куда ни кинь — везде клин… Со всех четырех сторон — кыбла…

Кто это говорил? Может быть, мама в тяжкие минуты… Мама, от которой остались только сережки… Может быть, дедушка, которого Хиёл совсем не помнил… Нет, чего ему так говорить, деду Сурханбаю? Он ведь был сытым, кулаком, мироедом… Из-за деда пали все несчастья на голову семьи…

Среди дня вспыхнул ветер. Хиёл пытался укрыться между низкими кочками. Песок пролетал с визгом. Хиёл молил спасти его и маленькую кочку, и мелкую ямку. В такие минуты, когда песок над головой, песок на спине, песок засыпает руки по локти, а ноги по колени и колет глаза, тебе кажется, что ты погибаешь. А еще не было ничего, кроме далекого детства со сказочным конем и раннего труда. Не было любви. Не было ласки…

А уже кончается жизнь, которая так сладка… Некуда бежать. И нечем прикрыться. Вжимайся, вжимайся в землю! Бурьян, присыпанный песком, кажется горой, а мышиная нора — пещерой. Лежи и молись бессвязно и неумело — больше нечего делать.

Невозможно было открыть глаза. Вдруг все затихло… Жив! Жив! Он и раньше все время шевелился из последних сил, чтобы его не погребло живым, а теперь приподнялся на коленях. С шелестом и шуршаньем песок посыпался с его головы, плеч и одежды. То ли тишина, то ли этот шелест, которого он до сих пор не слышал, еще больше встревожили Хиёла. А скорее всего — темнота. Она обступала его…

Но ведь только что был день! Только что! Конец света!

Небо снижалось, темное небо готово было придавить его…

Это оседал песок. Он поднялся высоко, он стал тучами, и ему требовалось время, чтобы улечься, пока ветер потревожит его снова. И то, что казалось Хиёлу концом света, было только его началом.

В помутневшем взоре внезапно сверкнула молния: отыскалось солнце. Оно начало вылезать словно бы из дыры в потолке черного дома. Лучи его падали на усталые от перемещения пески, разлетаясь по ним все дальше. И скоро все вокруг засияло. Солнце наводило в мире блеск и порядок.

А голова Хиёла слегка кружилась от счастья и удивления: мир заметно изменился. Небольшие кочки, среди которых он прятался, и правда превратились в высокие холмы. Их устилали вырванные с корнями кустики верблюжьей колючки. Среди них, выгребаясь наружу, зашевелились жуки. В небевызванивал жаворонок. Он все забыл, будто ничего и не произошло. Пустыня начинала жить своей жизнью. Да все это и была ее жизнь.

Солнце открывалось, и жаворонок пел громче.

Только сердце Хиёла тяжелело. И он чувствовал эту тяжесть, словно вместо сердца подвесили камень. Он по-прежнему одинок и несчастен, сирота. Может быть, в жизни не бывает мгновений труднее тех, когда осознаешь это.

Хиёл стоял, уставившись на солнце. Как вкопанный. Глаза его припухли от песка и ветра, песчаные нашлепки лежали на лице и шее, как наросты на коре дерева, руки бессильно висели. Чем громче пел жаворонок, тем сиротливей становилось Хиёлу. Что-то спирало дыхание, но слез не было.

И он вспомнил: «Душа плакала, а глаза были сухими». Что это? Кто это сказал? Кажется, Навои. Как же мало ты знаешь, Хиёл! Но никогда ему не казалось, что это сказано о нем. Лишь сейчас он понял, что поэты говорят о себе, как о других людях, и для людей.

Что же мне делать, в огне разлуки сгораю я,
Если я плачу, не осуждайте меня, друзья,
Некому даже слова сказать о беде моей,
И нет беды тяжелей, чем жить в беде без людей…
Солнце подкатывалось все ближе.

Сил не было, и Хиёл опустился на корточки, как в клетке, потому что не знал, куда идти. Где Бухара? Где Газабад? Где старые друзья? Где новые?

Поблизости послышался шорох. Муравьи, протоптав дорогу, беспрестанно бегали взад-вперед двумя колеями, как по рельсам. Никто не сходил с пути, словно боясь потерпеть крушение. А он сошел…

Забегали мыши и суслики. Короткий буран увеличил их хлопоты, разрушил норы, где копилось зерно, запасы растаскивали муравьи. Да, у них было много забот, но не больше, чем у Хиёла.

«Некому даже слова сказать о беде моей…»

Хиёл побрел куда глаза глядят. Голова его была опущена. Ноги застревали в песке, цепляясь об открывшиеся корни янтака. Ему казалось, что так он шагал давно, но, оглянувшись, он обнаружил, что недалеко ушел от холма. А может быть, он, как лошадь маслобойщика, вертелся вокруг да около? А мысли его все бегали, как суслики и муравьи…

«И нет беды тяжелей, чем жить в беде без людей…»

Нет, кто-то же должен прийти ему на помощь! Хиёл невольно сел, сам не зная зачем… Неужели весь мир вокруг него пуст? Он с тоской посмотрел на небо…

Здесь его и нашел чабан, крикнувший:

— Вах!

Когда Хиёл открыл глаза, он увидел, как мимо него текла овечья река.

2

Старый чабан, с бородой, как у козла, дал ему воды и мяса. И показал, где Газабад. Теперь у него было продовольствия на день пути, и он думал, что сумеет обойти Газабад стороной. Чабан посоветовал двигаться ночью. Во-первых, не так жарко, во-вторых — не собьешься. Ночью будут видны огни Газабада.

Пока они беседовали на кошме, овцы стояли, сбившись в кучу по древней привычке, чтобы не растеряться. Овцы вообще очень дружные животные. И казалось, что на холмах выросли неподвижные черные и белые растения из овечьей шерсти. Иногда отару обегали большие казахские овчарки, на всякий случай, как бы кто не напал на беззащитных овец, как бы какая дурашка не отлучилась, пока чабан занят.

Удивительные крылья у слухов!

Чабан рассказал Хиёлу, как загорелся газ и какие бесстрашные люди его потушили, катастрофа в его рассказе становилась подвигом. Побыл бы он там! Но он сам только издалека видел высокое пламя… А Хиёл сказал ему, что оставил поломавшуюся машину с товарищем и должен сегодня же дойти до Газабада за помощью.

Машины чабан не видел, но две лепешки, воды и мяса дал.

— А у товарища есть мясо?

— Да, я все оставил ему.

Уж если начнешь врать — не выпутаешься.

— Ну, желаю тебе быть таким же храбрым, как те, кто тушил пожар!

И чабан погнал овец дальше.

Хиёл сидел, сжав ладонями виски, ждал ночи, ждал огней Газабада.

Черный чачван ночи быстро покрывал землю. И так же быстро зажглись земные звезды Газабада. Он смотрел и смотрел на них.

— Газабад, Газабад! — шептали его губы.

Теперь не ноги волокли его, а сам он управлял ногами. Он шел быстро, и все же звезды мерцали так же далеко, словно Газабад убегал от него.

Неожиданно две зеленые искры возникли перед ним, рядом, словно это звездочки упали с неба. Хиёл шагнул прямо на них, искры метнулись в сторону, и тут же по его спине прошла судорога. Он догадался: волк! Ну что же, значит, пустыня решила по-своему рассчитаться с ним за его трусость.

«Трус? — спросил себя Хиёл. — Трус и лжец, — сказал он себе. — Обманул старого чабана… Так тебе и надо!»

Теперь он не мог не бороться. Он нащупал на поясе длинный нож, который ему купила тетя Джаннатхон, когда он поехал в пустыню. Этим ножом на вышке открывали консервы; никто не знал, для чего он пригодится…

Хиёл невольно вздохнул, а волчьи глаза перед ним стали меркнуть. Он тихонечко, не дыша присел, но они появились с другой стороны. И стали приближаться. Тогда он, чтобы придать себе смелости, шагнул навстречу, и волчьи глаза опять отпрянули от него. Он пошел за ними, а они, то мерцая, то совсем угасая, вели его в глубь пустыни…

Вероятно, это была волчица, мать, она уводила человека от логова.


В начале июля над песками промелькнуло несколько волчьих дней. Вокруг солнца собрались облачка, оно отшвыривало их гневными лучами, словно стреляло по облакам из лука, но облака настойчиво накидывали на плечи светила каракулевый мех. Ближайшие курчавины таяли, словно на огне. Лучи, пронзая каракуль, испепеляли его, а самые дальние края чеканили, как серебро. Облака сдались. Они уронили на пески несколько капель и стали рассыпаться.

Тогда Пулат, поглядывая вдаль хищными глазами, сказал:

— Волчица родила!

— Как это волчица, какая волчица? — спросила Рая.

Пришлось рассказать Пулату о том, что знал с детства, прошедшего в пустыне в юрте.

Четыре капли в ясный день для человека — ни зерно, ни солома. А волчица ждет их не дождется. Она не хочет, чтобы ее волчата горели на солнце или мерзли на холоде. Вот она и приноравливается к этим дням… Бюро погоды не обманывает ее своими прогнозами, как людей. Она сама себе астроном и звездочет, самый остроглазый… Волк боится и света, ненавидит солнце, поэтому он живет только ночью, и дай ему волю, запечатал бы тучами все небо.

— Вот придут волчьи дни, отыщем логово, — пообещал Пулат. — Принесем волчат.

— Волк тебя скорее учует, — испугалась Рая. — Он слышит запах человека за три километра.

— А я слышу запах волка за пять километров. Посмотри, какие у меня широкие ноздри! — засмеялся Пулат. — Пойдешь со мной, Куддус? Мы натремся полынью…

— Пойду.

Они сейчас далеко — и Пулат, и Куддус там, на вышке, над поверженным фонтаном, а он, Хиёл, здесь, наедине с волком. Если бы ему удалось убить волка и принести туда, они бы его простили. Они бы увидели, что он не трус… А может, это совсем не волк?

Хиёл порылся в карманах. Сигареты были давно выкурены, но спички остались. Он наклонился, пошарил по земле, надергал несколько колючек янтака, и когда искры звериных глаз приблизились к нему, превратившись в фары, он поджег сухой янтак и бросил вперед. И сейчас же повисла в воздухе длинная и сильная тень, отлетев в сторону. Да, это была волчица. Или волк.

Хиёл стал срывать кустики полыни под ногами и натирать ими лицо и руки. Потом он поджег янтак, бросая в костер все новые и новые охапки, благо ветер натаскал их отовсюду достаточно. Янтак трещал, и блики огня прыгали по барханам.

То ли волчица испугалась, то ли она считала, что далеко увела человека от логова, но она исчезла. Хиёл осматривался, прикрыв глаза пучком полыни: он помнил слова Пулата, что глаза выдают человека, как и зверя. Так он и пошел…

Он шагал до тех пор, пока чуть не провалился в трещину и услышал под боком какое-то повизгивание и возню, словно рядом были щенята. Логово! Конечно, логово, в такой трещине только и селиться хищникам, боящимся солнца. Он зажег спичку и обнаружил, что стоит возле отверстия, напоминавшего по размеру самую большую газовую трубу. Возня притихла. Хиёл зажег еще одну спичку, осмотрелся, прислушался. Ни шороха. Темно. Желание принести волчат и доказать, что он не трус, а просто случилось с ним на вышке среди огненного буйства стихии что-то такое, с чем он не справился сразу, это желание победило в нем осторожность. И он полез в логово.

Ход был извилист, поворачивал коленами. Да, солнечный луч сюда не проберется. Кроме колен были еще ступени, все выше и выше, это чтобы не попала вода. Хмурое жилище…

Хиёл чиркнул спичкой, одна сломалась, другая загорелась. Нора расширилась. У стены сбилось в кучу пятеро слепых волчат. Хоть и слепые, они повернулись мордами к противнику, навострив уши. Но они еще были слишком малы, чтобы защищаться. Побросав их в фуфайку, Хиёл крепко перетянул рукава и поволок добычу. Он полз — в одной руке узел, в другой — нож. Хотя он приближался к выходу, к воздуху ночи, дышалось почему-то все тяжелее…

Выбравшись, он быстро встал на ноги и тут же увидел наверху, над трещиной, черную точку. В одно мгновение точка превратилась в восклицательный знак, и по обеим сторонам, как концы чалмы, зашевелились уши. Чуя беду, волчица все же приближалась… осторожно.

Хиёл швырнул подальше фуфайку с волчатами и выхватил коробок спичек. Тут, в трещине, была голая земля, ни травинки, и он поджег весь коробок сразу и этот вспыхнувший клочок света бросил в морду зверя, как гранату. Волчица взметнулась. Сейчас же раздались два выстрела, и она улеглась на краю трещины, теперь уже недвижно. Возле нее зарычали овчарки.

— Кто там? — крикнул старческий голос.

— Ота! Ота! — ответил Хиёл и стал карабкаться наверх.

Старый чабан подал ему руку.

— Э, да это ты? — удивился он. — Как ты сюда попал?

— Там… — сказал Хиёл. — Сейчас…

Пришлось ему еще раз спуститься в трещину и вытащить волчат.

— Ты нашел их?

— Да.

— Молодец… А она догнала мою отару. Пришлось мне возвращаться за ней… Только поставил юрту на ночлег — волчица! Мои помощники стерегут отару, а я пошел. У меня старый глаз, а верный — видишь…

— Спасибо вам!

— Тебе спасибо от колхоза. Разорил логово. За пять волчат премия полагается. Как тебя зовут?

— Не надо! Вы второй раз спасли мне жизнь.

— Э! — сказал чабан. — Человек живет с человеком. Одинокого волк съест… А ты храбрый, как те огнеробы! — еще сказал чабан. — Пойдешь? Ты иди, иди, а я постерегу — может быть, вернется сам хозяин, волк, если жив.

— Я с вами…

— Иди… Ведь тебя товарищ ждет. Да у тебя и оружия нет, а мое ружье… Посмотри…

Он дал Хиёлу потрогать приклад, исцарапанный когтями не одного волка.

Невезучий он человек, Хиёл! Хотел оправдаться, а не подвернись старый чабан, лежал бы сейчас под волчицей… А может, везучий, ведь ему жизнь спасли, которой он рисковал так беспечно! Но если не удалось отделаться от обиды на себя, человеку всегда кажется, что ему не везет…

Ночи не было конца. От островка газабадских огней уползали в сторону слепящие пятна, катились по земле. Это машины бежали в Бухару.

Наконец Хиёл вышел на дорогу. Он так устал, что сел у первого столба, обнял его и уснул, не заботясь, кто его найдет и что о нем подумают. Про волка все равно никто не поверит… Да и рассказывать не хотелось… К чему? Ему стало все равно. Он поднял голову на сигнал «москвича», когда уже светало. Кто-то махал ему рукой из машины, манил. Упершись спиной о столб, Хиёл поднялся. В голове шумело. Мир кружился.

— Ах, как тебя потрепало, — сказал чей-то голос. — Садись… Помогите ему…

На мягком сиденье «москвича» Хиёл тут же снова уснул, упав на бок, и спал крепко, и даже видел какой-то сон про маму, надевающую сережки, хотя в висках стучало. Один раз он вскинулся, увидел за окном вышку, потом в глаза полезла зелень акации над глиняным забором — та, что он видел со своей вышки, издалека, и Хиёл спросил седобородого старикашку, сидевшего впереди:

— Куда вы меня везете? Я не хочу туда!

— Спи, Хиёл, — ответил тот. — Я твой друг.

«Может быть, это кишлачный врач? — подумал Хиёл. — Объезжает свои кишлаки… Но какие тут кишлаки? Почему у него белая чалма?.. Откуда он знает, как меня зовут?»

Но он ни о чем не спрашивал. Важно, что он снова был с людьми.

3

Добрый человек, подобравший Хиёла, как вы уже догадались, был Халимом-ишаном. Так всегда бывает: одни теряют — другие находят…

«Это счастливый случай! — ликовал Халим-ишан, белобородый искуситель малодушных. — Как будто сам аллах послал мне его! — Халим-ишан спохватился. — Почему как будто? Конечно же, сам аллах! Молодого человека можно сделать смотрителем Огненного мазара… Нам, старикам, не верят, а если будет возле колодца сидеть молодой… О! Только осторожней… Его можно приручить… Можно испугать… Можно прельстить деньгами…»

Понял и Хиёл, куда он попал, когда они остановились у Огненного мазара, но голова его пылала, в лопатках нарастала ломота, и хотелось только лежать и лежать с закрытыми глазами. Стояли они недолго… Халим-ишан куда-то удалился, потрогав лоб Хиёла и убедившись, что парень в жару… Шофер доливал воду, ворча, что пожарники почти опустошили колодец. Нет на них прорвы! Раньше доставали воду ведром, а теперь на длинной-длинной веревке… Покушаются на святое хозяйство! А заплатят?

Хилые люди у забора ели плов, набирая его горстями из тарелки. Хиёл стал смотреть на них, как ни резало глаза распалившееся солнце. Мясо он потерял возле волчьего логова, и снова сосало в желудке, а особенно хотелось пить. Плов был еще горячий, желтый, с большим количеством моркови. От него шел пар. Люди ели, обсасывая пятерни. Кончив есть, они принялись за чай.

Смирив гордость, Хиёл потребовал:

— Чаю!

Шофер молча кивнул одному у забора и показал глазами на Хиёла. Тот приблизился с пиалой, спросил:

— Кто это? Сумасшедший или вор? Хорошенький у него видик! — Он потрогал ослабевшей рукой бороду. Не борода, а бородища… Куда ты такой денешься? Лежи! Хлопнула дверца. Хиёл опять впал в дремоту, в забытье. Очнулся он уже в Бухаре, на другой день… Вернее, была ночь, и он не сразу вспомнил, у кого нашел приют… Ему померещился вагончик, но шарканье стариковских ног вернуло его в реальный мир. В вагончике никто так не шаркал, даже Бобомирза. А реальный мир, увы, был домом ишана.

— Слава аллаху, слава аллаху! — пробормотал ишан. — Ты выздоравливаешь, сын мой.

— Я совсем не ваш сын, — грубо ответил Хиёл.

— Вот выпей еще… И встанешь на ноги…

Ишан пошуршал бумажкой, вкладывая ее в пальцы Хиёла. Другой рукой он подал пиалу с теплой водой.

И вчера он весь день приставал с тем, чтобы Хиёл макал бумажки в пиалу и пил затем эту теплую выжимку… Вода в пиале пахла лекарством. Но что было в бумажке? Вчера ишан сам полоскал листки в воде, а сегодня доверил это Хиёлу. Он пошелестел клочком и сунул его под подушку. А воду выпил. Она опять пахла лекарством.

К утру у него накопилось уже два сухих бумажных клочка. Повертев их перед глазами, Хиёл увидел чернильную вязь арабских строк. Что это? И вот эти штуки он выполаскивал и пил после них «целебную» жидкость? Смех! Однако же он чувствовал себя лучше.

Он лежал на толстых и мягких одеялах под окном, о которое терлась листва урюка. Длинная полоса света из двери перерезала комнату наискось. В ней возникла яркая тень. Хиёл повернул голову и встретился с усмешкой Халима-ишана. Ишан стоял на пороге, нашаривая ногами шлепанцы, потому что ни один узбек не войдет в комнату в уличной обуви, а ведь ишан был узбеком. Он нюхал большую белую розу и улыбался.

— Салям алейкум, сын мой!

На этот раз Хиёл стерпел «сына», забыл огрызнуться.

— Что здесь написано? — спросил он.

— Молитвы из Корана, сын мой. Они вернули тебе силы.

— Что за чушь! — сказал Хиёл. — Вода пахла лекарствами, вы растворяли их, вот и все. Небольшой секрет.

— Такова благодарность грамотного юноши? — усмехнулся ишан.

— Нет, — смутился Хиёл, — зачем же… Большое спасибо вам за то, что вы подобрали меня… помогли мне… Я сейчас встану и уйду… Спасибо…

— Ты еще слаб… Сейчас жена подаст тебе еду, от которой ты пропотеешь, как заяц, убегающий от собаки… Есть хочется?

«Заяц» напомнил Хиёлу его бегство с вышки, всю его беду и вернул к еще одной реальности, за которой стояла неизвестность завтрашнего дня. Может быть, ишан нарочно сделал это? А может, Хиёл был чересчур подозрительным?

— Хочешь есть?

Хиёл промолчал.

— Ну вот…

Женская тень выросла на пороге, ишан принял из ее рук миску и поднес Хиёлу. Это была горячая мастава — похлебка из риса и репы, заправленная кислым молоком. Как удержаться? Мастава пахла молодым барашком и была красной от перца. Пока Хиёл, незаметно для себя, все быстрее расправлялся с ней, ишан шутил:

— Значит, ты не признаешь стихов из Корана? А напрасно! Ведь Коран перевели на русский язык. В Коране много мудрости. Посмотри, многое из того, чему учат вас в комсомоле, давно написано в Коране.

— Я не комсомолец, — сказал Хиёл.

— О! — воскликнул ишан. — Прости, Хиёл. Я не знал.

И тут Хиёл вдруг сообразил, что никогда не знакомился с этим старцем.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Я увидел сон… Аллах подсказал мне, что юноша бродит по пустыне и нуждается в помощи… И я поехал, не забыв спросить у аллаха твое имя. Иначе ведь я мог подобрать другого юношу.

Хиёл подумал: может быть, по радио объявили его розыски, говорили о подвиге бригады Шахаба Мансурова и позорном бегстве одного из ее членов… Во всяком случае он сказал ишану:

— Не рассказывайте, пожалуйста, сказки, ишан. Я не маленький. И я в это не верю, хотя вы и появились передо мной, как Хызр-спаситель.

— Хорошо, — сказал ишан, — хорошо… Не волнуйся… Никто не знает, что ты у меня, и я могу об этом молчать, сколько хочешь. Ведь тебя не ищут… Ты для них дезертир… Ты не должен был бояться огня, а ты испугался! Должен — не должен! — повторил он презрительно. — Я тебя не сужу, Хиёл, как они. Живой человек иногда сам не знает, что он сделает. Испугался, и все, как ты говоришь… Они тебя не простят, а я даже не виню, потому что знаю людские слабости… Поправишься, можешь уходить без благодарности. Я сделаю то, что велит мне аллах. Я добрый человек.

А может быть, старик был прав? Может быть, он творил людям добро независимо от аллаха? Хиёл присмотрелся к нему: белая кисейная бородка, невинные глаза… Сказочник! И Хиёл ему улыбнулся.

— У тебя было мало ласки в жизни, — говорил ишан. — Ты вырос сиротой…

— Откуда вы все это знаете?

— Я сказал — ты не веришь…

— Я верю, что вы добрый человек, и всё.

— Аллах меня надоумил так жить, Хиёл… Люди живут рядом, а по-разному… Чудная вещь — природа. На одной грядке растут перец и клубника. Перец накапливает горечь, а клубника — сладость. И люди так же, дитя мое. Не только в разных людях, в одном человеке соседствуют добро и зло. Я служу добру. А что ты думаешь делать?

— Пойду искать работу.

— Если бы ты захотел, я помог бы тебе и в этом… Можно работать у меня на мазаре… Деньги небольшие, но больше, чем на вышке… Ты пока не отвечай, ты подумай… Дай я подоткну тебе одеяло…

Хиёл лежал, укутавшись. Изо всех пор его тела, как вода из губки, выступал пот. Перец делал свое дело…

— Белье твое выстирано. Рубашку я купил тебе новую… Встанешь, побреешься, вот тут все приготовлено, а тогда уж будешь решать про свое житье-бытье…

Халим-ишан смутил Хиёла. Он даже пожалел, что поначалу был так груб со стариком. Откуда-ниоткуда, а старик разузнал о нем вещи, которым сочувствует только заботливый человек. Уж не бредил ли Хиёл во сне?

Ишан ушел по своим священным делам, а Хиёл все думал и думал… Потом он встал, побрился. К нему вернулись силы и уже просились наружу. Это было самое радостное…

В лад его настроению зазвучала где-то тихая мелодия дутара. Дутар — две струны. Две струны на деревянном пузыре величиною с дыню, и длинный, во всю руку, гриф. Нет ничего проще дутара и нет ничего нежнее. На дутаре не сыграешь громко, зато сыграешь сердечно. А разве это не важнее?

Как звонкий шмель, верещал дутар, проникая в самое сердце, и пел девичий голос:

О мир! Как ты неверен! Ты заставляешь плакать…
Я пошла бы, смеясь, по свету!
Почему невозможно это?
О мир! Как ты неверен! Ты заставляешь плакать…
Хиёл оглядел комнату — радио в ней не было. А голос лился ровно, как при радиопередаче, и тонко и непрерывно звучал дутар. Непрерывно, грустно, протяжно…

Он быстро вышел во двор.

Дом ишана, как множество старых домов старой Бухары, состоял из двух половин. Ташкари — для гостей, ичкари — для семьи. Эта стена разделяла и двор. И по сути было здесь не два двора и не две половины дома, а два мира.

В ичкари не мог зайти чужой мужчина. Когда туда заходил глава семейства, женщины вставали, и жена снимала с него халат и сапоги, подавала воду умыться и угощала чаем. Десять раз в день мог входить господин мужчина, десять раз она вставала, отрываясь от работы, и повторяла ритуал встречи, как заученный урок.

Хиёл вспомнил, что и у тети Джаннат было то же… Двор может быть и не разгорожен глухим глиняным дувалом, как здесь, а невидимая перегородка, барьер покорности и преклонения — они существовали…

Но сейчас его интересовала песня.

Она летела из-за глиняного дувала, из ичкари.

Пробираясь между персиками и розами, Хиёл подкрался к забору, стоял и слушал.

На другой лишь сережки-диво,
Я сама родилась красивой,
А плачу, и плачу, и плачу…
«Бедняжка! — иронически подумал Хиёл. — Чего она так жалуется на судьбу? Кто бы это мог быть?»

Он сорвал розу с ближайшего куста, взял ее в зубы и осторожно вскарабкался на забор. Девушка сидела к нему спиной. Узкое тело ее обнимало платье из цветастой, фиолетово-зелено-черной материи, по которой краски разметались крупными пятнами. Толстая коса — такой толстой Хиёл никогда не видел! — сползала на спину из-под расшитой золотом тюбетейки. Такие тюбетейки прославили Бухару на всем Востоке, больше их нигде не делают. А так ли хороша она лицом, как поет? Хоть бы оглянулась…

Он слушал песню. Девушка словно бы трогала не струны, а сердце его. Бывают же такие чудеса! И откуда у него храбрость взялась — он спрыгнул в запретную зону и шагнул к певунье.

И тогда она оглянулась, а он замер. Он увидел точеный носик и три родинки левее его, на щеке. И длинные ресницы пучками. И чуть выпяченные вперед губы. Она была, пожалуй, прекраснее, чем он думал.

Он протянул ей розу, но лицо ее осталось неподвижным, хотя было обращено в его сторону. Мутные раскрытые глаза ее не видели Хиёла. Слепая! Нет, не может быть… Слепая!

— Кто вы? — спросила она.

Он стоял, не дыша, с протянутой в руке розой.

— Кто вы? — повторила она.

— Я принес вам розу, — тихо, мучительно тихо сказал он.

Ноздри ее маленького носа пошевелились: она слышала запах розы.

— Уходите быстрей! — попросила она тут же. — Я крикну папу.

— Ваш папа Халим-ишан?

— Да.

— Он ушел.

— Я маму позову.

— Но ее тоже нет дома.

Она отодвинулась и прижалась к стене.

— Не бойтесь меня. Я не принес вам никакой беды. Ничего, кроме цветка.

Голос его не угрожал ей, и она уже не так пугливо жалась к стене. Почему он принес ей розу? Вот что теперь можно было прочесть на ее лице, чистом, белом.

— Как вы сюда попали? — прошептала она.

— Ваша песня позвала меня. Возьмите…

Она взяла розу с той застенчивостью, которая связывает девушку, чувствующую, что она нравится кому-то.

— Спойте еще.

— Я не могу… Я просто так… Ой, как мне стыдно, что вы слышали мое пение, — сказала она, прикрывая лицо рукой.

— Я уже давно у вас живу, — сказал он, чтобы унять ее смущение. — Меня зовут Хиёл. А вас?

— Оджиза, — ответила она и, нащупав рукой косяк двери, скользнула внутрь дома.

Он вернулся так же, как и попал сюда, через забор, но это был уже другой Хиёл. Что бы он ни делал — просто лежал, закинув руки за голову, сидел в саду или соображал, как быть дальше, он думал об этой девушке. Слепая… Вот почему она так тоскует… Вот откуда рвется ее песня… из этой боли. Она не видит мира, в котором живет… Оджиза…

На другой день он подарил ей три розы.

Хиёл не уходил из дома Халима-ишана, а старик не торопил его. Наконец он спросил:

— Ну, дитя мое, не пора ли тебе сказать, куда смотрят твои глаза?

Хиёл замер, весь затаился внутренне: о чем это ишан? Уж не читает ли он его мыслей о дочери?

— Что вы хотите от меня, ишан?

— Я хочу знать, будешь ли ты моим помощником на Огненном мазаре? — спросил ишан неожиданно требовательно и резко.

— Не знаю.

— А тут и знать нечего, Хиёл, — тем же тоном договорил ишан, пропуская между пальцами седую редеющую бороденку. — У тебя нет другой дороги… Хорошие дети свято хранят все, что связано с именем отцов. В этом одна из главных заповедей ислама, оплотом которого является наша священная Бухара. Еще является, слава аллаху! Сын идет по стопам отца, а внук — по стопам деда… Мой дед был муллой, и отец был муллой. Посмотри на меня! Я берегу дом отца и его честное имя. А теперь дома родителей не только продают, но и пропивают… Выбирай себе путь, Хиёл, достойный или недостойный…

— Я не понимаю… При чем тут я?

Ишан помолчал, сверля Хиёла проворными глазами.

— Разве ты не знаешь, кто твой дед Сурханбай?

При упоминании о деде Хиёл становился глухонемым.

— Не знаешь, что он жив? — продолжал Халим-ишан, пощипывая бородку и продолжая изучать Хиёла въедливыми глазами.

Хиёл отрицательно потряс головой.

— Он святой человек, ходжа, припавший губами к земле самой Мекки! Оттуда он шлет нам свое благословение!

«Бежать! — первое, что пронеслось в уме Хиёла. — Бежать!»

— Дед твой в Мекке… Его видели там, — сказал ишан проще.

— Откуда вы знаете?

— Я все знаю.

Они сидели друг против друга на коврике. Халим-ишан похлопал в ладоши, как в старых сказках. Оджиза внесла поднос с миндалем и изюмом и чайник ароматного чая с двумя пиалами. И даже дед, оживший в Мекке, не мог оторвать насупленных глаз Хиёла от ее лица. А когда она неслышно ушла, улыбаясь ему затаенной улыбкой, самой робкой из всех виденных им улыбок, он ответил ишану:

— Я ненавижу деда.

4

В тот предалекий год, когда в кишлаке Бахмал раскулачивали баев, живших чужим трудом и ростовщичеством, Сурханбай задумал обхитрить всех на свете. Он отказался от земли и воды, поскольку они требовали много хлопот, а попросил оставить ему только небольшое стадо каракулевых овец, которых он сам обещал пасти и холить, чтобы зарабатывать себе на пропитание.

Что такое овцы? Это золото на ногах. Куда их ни перегони, ты с золотом.

А перегнать их Сурханбай нацелился далеко — за границу. Любимую доченьку Джаннатхон он выдал замуж за бедного подпаска Азиза, сына Хазраткула, который когда-то гонял его верблюдов по караванным тропам на дальние базары, а сына Зейнала приняли в колхоз как безземельного, безлошадного и безовечного.

И, надев старый халат молодого зятя, хитрый Сурханбай погнал своих овец в приграничные Тамдынские степи. Стадо служило ему лучшим пропуском. Возле границы тоже растет трава, а пока траву можно щипать, овцы идут по ней… Овцы шли и щипали кочки под ногами, будто прощались с родной землей, с каждой травинкой на ней.

Сурханбай гнал отару, минуя водопои, чтобы не встречать лишних людей, и овцы дышали тяжело и часто, как собаки. Зато одной ночью благополучно достигли роковой черты… Тут клонились под ветром камыши. Ударяясь друг о друга, выпрямляясь и снова клонясь, они создавали непрерывный монотонный шорох, как будто тебя окружали приближающиеся часовые. И в самом деле, едва Сурханбай погнал овец напролом, через камыши, мимо полосатого столба, как откуда-то властно закричали:

— Стой!

Куда там! Это подхлестнуло его еще больше. Овцы блеяли. Сурханбай ругался и шпынял их палкой. Раздались выстрелы. Одна овца упала ему под ноги, он нагнулся и почувствовал на руках кровь, другая терлась о него, ковыляя, хромая, и Сурханбай попытался приподнять ее и понести на руках, но не смог. Лучше бы уж прикончили бедное животное! Стреляли на шум, а шуму было много.

— Не стреляйте! — заорал он. — Не стреляйте! Это овцы! Мы заблудились! Я пастух!

На какую-то долю времени стрельба стихла, Сурханбай заработал палкой живее, подгоняя овец вперед. Еще раз загремели выстрелы, а когда стихли совсем, он понял, что дело сделано. Вместе с большей частью своей отары Сурханбай был на другой стороне.

— Сурханбай! — сказал он себе голосом, полным счастья. — Сурханбай!

Да, теперь никто его не заставит стыдиться своего имени и имущества. Никто не обзовет бранным словом «бай». Никто не захочет ликвидировать как класс! Свобода и воля! И овцы его с ним! Теперь у него длинные руки. Теперь он купит себе дом, сад… Может быть, когда-нибудь вызволит и своих детей… Из ста овец народится тысяча, из тысячи десять тысяч, он станет ездить по свету и возить свои серебристые смушки на международные ярмарки…

О благословенная земля! Мусульманабад, где вера нерушима и порядок жизни, заведенный ею, тоже… В Мусульманабаде надо быть мусульманином… Разостлав кушак, Сурханбай намотал на голову чалму, взял в руки четки и принялся молиться…

Но счастье его было недолгим. Набежавшие афганские пограничники прежде всего отгородили его от овец. Сурханбай подумал, что они хотят постеречь их, пока он молится, и стал бить поклоны вдвое усердней, чтобы показать, какого верного сына получила эта богобоязненная страна. Он то изгибался, как лук, то стоял, как кол, и все шептал забытые слова — дома ему так молиться не приходилось. Когда же он кончил, его обыскали и отняли серебряный целковый, золотые кольца и украшенные драгоценными камнями серьги вместе с поясным ножом.

На заставе его зарегистрировали как беженца из страны кяфиров и дали в руки бумажный клочок. Напялив очки на мясистый нос, Сурханбай убедился, что это была путевка в лагерь для политических беженцев.

— Иди! — велел ему конвоир.

— А овцы? — спросил Сурханбай. — А кольца? А серьги? А мои целковые?

— Иди! Иди!

Два дня его самого гнали по каменистым тропам, как овцу. По обеим сторонам троп такие колючки, которых не встретишь в Тамдынских степях. Ноги скоро покрылись волдырями. Он со слезами на глазах объяснял это конвоиру, но тот оказался недогадливым. Только и знал, что штыком указывал ему дорогу. Сурханбай смекнул, что его надо подкупить, но тут же спохватился, что нечем.

— Я тебе дам три овцы, — сказал он, показав три пальца. — Пять! Десять!

— Каких это овец ты мне дашь?

— Моих.

Мусульманин нагло засмеялся.

— Тебе приснились овцы, что ли?

— Мои овцы! — закричал Сурханбай, как будто ему воткнули нож в сердце.

— Не было у него никаких овец! — сказал конвоир начальнику лагерной стражи.

— А серьги? А кольца? А деньги? — цеплялся за него Сурханбай.

— Ничего не было. Все врет. Жулик!

Он оказался в незнакомом месте, среди незнакомых людей, нищий, как последний бухарский водонос. У него без конца брали отпечатки пальцев и клятву на Коране, что он прибыл сюда без злого умысла. Но Сурханбай еще верил, что в Мусульманабаде все права верующих охраняются не только штыками стражи, а и шариатом. И он накарябал большую жалобу начальнику, в которой просил, чтобы ему вернули отобранных овец и деньги, и все остальное. После этого его перевели в загон для «подозрительных лиц».

Спали они на свежем воздухе, над ними было голое небо, а вокруг горы да камни. Кричи и плачь, сколько влезет, никому до тебя нет дела, а соседям и вовсе. Каждый был занят тем, как бы прожить день. Молодые уходили на поденную работу к местным земледельцам, зарабатывая на полуголодное существование, а старики ждали подаяния, как беспомощные скитальцы.

— Вот так рай!

Тогда Сурханбай сказал себе: аллах велик, но ведь и ты чего-то стоишь. Сумел же обхитрить всех в Бахмале, не сплошаешь и здесь.

Он подрядился носить землю на горное поле одного хозяина, но уже на третьем витке тропы бросил корзину и бежал куда глаза глядят. Одежда на нем давно превратилась в рубище, ему не надо было даже притворяться странствующим нищим, дервишем. Суму он сшил еще в лагере, но что-то она не тяжелела от подаяний. Видно, здесь не в почете был святой Бахауддин, покровитель нищих, и напрасно Сурханбай слезливо повторял у кишлачных домов причитания каландаров, таких же бродяг, как он.

Религия единая, язык похожий, а кровь разная, совершенно чужая… Незнакомая, нелюдимая страна.

А была она красива…

С высоких гор рушились ручьи и перебегали дорогу, звеня в чистых камнях. Вода была в них холодной, как лед, она еще несла в себе былое дыхание снегов, навек укрывших вершины… Там, возле владения аллаха, кружили орлы, а внизу лепились к горам селенья, и еще ниже лежали зеленые поля…

Проезжали всадники в каракулевых шапочках, напоминая Сурханбаю его овец. Прогоняли своих верблюдов чернобородые и рыжебородые кочевники, не отвечавшие на поклоны. Они смотрели вперед, будто мир их не касался. С миром они общались, когда сами хотели этого. Приходили люди, похожие на самого Сурханбая, и многим мешковина заменяла халат…

Глядя вокруг, Сурханбай впервые начал разбираться в том, что к чему. Голод учит… Но на донышке сердца Сурханбай еще нес надежду… Долго нес. Недаром говорят: надейся! С надеждой вошел он, наконец, в Кабул. Не так, как входят победители. Не вошел, а приплелся…

Никогда он не видел таких пестрых, таких многоцветных городов. Лавки с фруктами теснились на улицах, и фрукты играли всеми красками. Полосатые халаты делали нарядной толпу. Из-за жары многие носили их внакидку, так что болтались рукава. Женщины закрывали лица яркими косынками… Старики обвивали головы белоснежными тюрбанами с длинными концами, свисающими до живота. Время от времени они подбирали эти концы и вытирали бронзовые лица, как полотенцами.

А крику! А шуму!

Ослики, верблюды, арбы, машины…

Толпа завертела Сурханбая, но он буравил ее, настойчиво пробираясь к своей цели. И, шевеля губами, все читал молитвы, которых узнал и вспомнил по дороге превеликое множество.

Так он перешел через мост, висевший над почти безводной рекой, и попал в еще более тесное окружение маленьких бакалейных, галантерейных и ремесленных лавок и лавчонок. Шелка свисали по стенам лавок, стопами лежали ковры, но у Сурханбая не было денег даже на пуговицы, и штаны его поддерживались веревкой. Царственные старики торговали финиками и куртом — соленым сыром, но Сурханбай мог разве что украсть… Портные сидели в своих кельях, как ювелиры, склонив глаза к самым иголкам, но Сурханбаю нечего было заказать им. А ювелиры чеканили и гранили что-то в таинственной полутьме, скребли напильниками и колдовали, как алхимики, но это было уже по ту сторону мира, как и женщины, проходившие все в белом с головы до пят.

Единственным местом, где застрял Сурханбай, был базар каракулевых смушек. Эти смушки в жемчужно-черных колечках ослепили его. Он не мог оторвать глаз и все вертелся среди высокомерных торговцев, прицениваясь и пересчитывая, сколько он потерял. По сердцу его скребли немилосердные кошки…

— У меня тоже были овцы! — крикнул он в лицо одному торговцу, который замахнулся на него тяжелой тростью. — Я пришел, чтобы вернуть их!

С этой просьбой оказался он под стенами дворца падишаха.

Дворец стоял неприступный, как крепость. Стены, сложенные из бледно-желтого азиатского кирпича, словно выкаленного солнцем, поднимались высоко, но еще выше поднимались сторожевые башни. И толстые стены не пропустили голоса Сурханбая. Единственное, что он услышал из уст красавца-стражника:

— Прогоните этого сумасшедшего!

И его прогнали камнями даже не сами стражники, а мальчишки.

Вот когда он почувствовал себя сиротой на земле.

Несколько монет, собранных за дорогу ценой голода, он отдал судье. На каждую монету пришлось по вопросу:

— Есть ли у вас документы, что овцы отобраны, и сколько их было?

— Нет, казий.

— Как зовут пограничников, которые отобрали ваших овец?

— Я не знаю.

— Не думаете ли вы, что сам падишах отобрал ваших овец?

Сурханбай промолчал. А судья подытожил:

— Истец налицо, но нет ответчика.

Так Сурханбай простился с надеждой, которая грела его, и стал жить без надежды, совсем одинокий.

На улицах ему все время говорили «отойди», и никто не говорил «подойди». Один раз Сурханбай попытался наняться муэдзином в окраинную мечеть, но над ним посмеялись… Голос его не долетал с минарета до земли. А там состязались молодцы, у которых голоса хватало на три-четыре квартала. Пробовал он заниматься лечением людей, читая Коран. Подвела недостаточная грамотность. Люди стали замечать, что, переворачивая страницы, он читает одно и то же…

И попал Сурханбай в самое жалкое племя тех, кто не знал, чем будет жить завтра, в племя изгоев. Если удавалось поднести кому-нибудь покупку с базара, зарабатывал на лепешку, но иногда и того не было. Брали носильщиков помоложе… Поступил — в свои-то годы! — учеником сапожника. Но пальцы не сгибались, не слушались, и добро колол бы он только свои ладони, а то и кожу, там, где не надо, и сапожник прогнал его. Встретился ему земляк, самаркандец, державший шашлычную. Но самое большее, что он смог, — угостить шашлыком, а разносили шашлык посетителям быстроногие мальчишки…

Уже некуда было опускаться, но он опустился на еще одну ступень: стал водоносом.

Как он презирал когда-то бухарских водоносов! Кто из них имел приличную одежду, кто ел досыта? Но в Кабуле эта работа была еще презренней, чем работа осла, которого только подгоняют палкой, забывая кормить. К середине лета река пересыхала, обрастая рыжим болотным бакатуном. Из-за ведра воды дрались сотни водоносов. Этой водой можно было только поливать улицы, прибивая пыль, и Сурханбай утешал себя тем, что делает доброе дело, а ему платили крохи.

Для питья воду брали из источников. Их владелец забирал все деньги и рассчитывался с водоносами сам раз в неделю, в базарный день. Тогда Сурханбай наедался и снова оставался без копейки. Разве что пил он больше других… Потом хозяин вместо денег стал давать болтушку. А потом и вовсе источник оказался на замке — высох. К другим же было не подступиться — свои же, водоносы, били до полусмерти. Конкуренты! И никакого профсоюза!

Так Сурханкул остался без работы. Да, давно уже он переменил имя — стал не Сурханбаем, а Сурхан-рабом.

И задумал он опять пуститься в дорожные странствия с сумой, бежал из Кабула. Но куда было бежать от своих мыслей?

Ночами, под сводами кишлачных мечетей, дававших приют бродягам, он не спал, он лежал с открытыми глазами и думал. Он был виноват перед Советской властью, но какой грех совершил он перед аллахом? Мир был велик, в нем умещались и богатые и бедные, счастливые и несчастные, почему же для одних он просторен, как небо, а для других тесен, как петля на шее? Не потому ли, что одни обманывали других, как его обманули на границе? Небо далеко, а земля жестка… И Сурханбай ожесточился. В его маленьком, как грецкий орех, желчном пузыре желчи накопилось на весь мир. Он стал плохо думать об аллахе, хотя и считал, что все происходит по воле божьей… Но, может быть, потому он и корил исподтишка аллаха? Он страдал. Как он страдал! За что?

И стали ему сниться полосатые столбы. Он вспоминал детей и знакомых. Подадут ли ему хоть каплю воды перед смертью здесь, на чужбине? Часто он валялся больным, но никто не спрашивал его, что у него болит. Здешние знахари, табибы, не склонялись над человеком, если он не приводил им барана. Снилась ему Бухара, за которую сейчас он отдал бы все! Но кто простит его? Нет пути домой… Заблудившийся человек!

Во дворах мечетей стелили драные циновки для нищих. Иногда ставили чашки с постной похлебкой из пшеничной сечки. А нет похлебки — так лижи циновку.

Сурханбай привык к тому, что просыпался среди голых людей. Это были трупы, безымянные, с подвязанными челюстями. Кто-то уже, как мог, позаботился о них, таких же странниках, как он… Кафангодо — люди без средств на похоронный саван… Служка мечети закрывал их лица тряпками и ставил в головах чашку. И трупы лежали, пока в чашке не набиралось столько, чтобы можно было обмыть тело, купить кафан, обернуть и похоронить по-мусульмански. Одним кидали больше, другим — меньше, ведь никто не заглядывал в чашки, и мертвые делились между собой. Мертвые поступали щедрее живых. Теперь у них была одна судьба.

Тянулись годы — Сурханбай не считал их. Зачем? Он только прикидывал в уме, что если Зейнал женился, то у него уже выросли дети, не зная, что Зейнал давно погиб из-за отцовских овец, а у детей Джаннатхон, наверно, уже есть свои дети, так что он — прадед… Однажды, размышляя так, он сидел в пыли, возле чайханы, допивая с разрешения чайханщика чей-то чай. Его окликнули:

— Эй, покорми наших ослов!

Он увидел ослов, привязанных к столбу, и накидал им люцерны. А потом еще и почистил их… А потом просто стоял и гладил их шерсть и длинные уши… Усердие всегда заметно. Эти люди шли в Мекку, и они взяли Сурханбая погонщиком каравана.

Перевернулась еще одна страница судьбы, предначертанной ему на земле. Но не последняя.

В Мекку, как известно, идут пешком, иначе что же это за святое паломничество? На ослах везут только поклажу. Горы, степи, мертвые, желтые, как повсюду, пустыни остались за спиной, и они достигли священного города. Чье даже измученное мусульманское сердце не возрадуется такому? Кто побывал в Мекке, кто пришел сюда на окровавленных ногах, совершив подвиг преодоления пути, тому уготовано место в раю.

Земля была создана в Мекке.

А сама Мекка возникла из охапки морской пены. Не потому ли она такая белая? Белые стены, белые купола мечетей…

Адам появился там, где самый высокий купол, — так слышал Сурханбай, — и вот он видит все это.

Вот на этом камне Адам встретился с Евой.

В Мекке Байтула — пуп Земли и Арафат — сад мира!

Ах, если бы он мог рассказать об этом в Бахмале! Нет, видно, все было не зря… Неисповедимы пути господни, но в конце концов проясняются.

Пока его хозяева посещали святые места, Сурханбай ухаживал за ослами и готовил или приносил пищу. В Мекке ежедневно кипели большие котлы: паломники побогаче из дальних стран покупали и дарили баранов паломникам победнее. Первые считали, что за это им отпустятся все грехи и можно будет снова грешить, когда вернешься домой, а вторые ели до отвала, убеждаясь в том,что Мекка и впрямь самый счастливый город. На каждом углу сидели нищие и восхваляли Мекку песнопением, в каждом доме жили чудотворцы, принимавшие дары. Сурханбай слушал, как поют шейхи, запоминал — ему тоже хотелось когда-нибудь где-нибудь прославить Мекку.

Хозяева закончили паломничество, получили звания святых — ходжи — и, наполнив свои сумки священными финиками, а баклаги святой водой зем-зем, улетели домой на самолете. Грешники должны были тащиться пешком, а святые уже могли летать. За комнату больше никто не платил, и Сурханбай снова очутился на улице. Ну что ж… Он решил славить Мекку и сел на одном углу, чтобы петь песни. Не тут-то было! Как куры клюют чужую курицу, другие песенники налетели на него. У каждого был свой угол.

Какой-то одноглазый шейх сразу сказал ему:

— Убирайся домой, откуда пришел, и там можешь обирать народ сколько хочешь!

Ведь ходже за рассказ о Мекке всюду давали дань.

— У меня нет дома, — ответил Сурханбай. — Мой дом в Бухаре.

— В Бухаре? — закричал одноглазый и потащил его за собой.

Сурханбай слышал, что по земле прокатилась большая война, что его Родина истекала кровью, но победила, и совсем не знал, какая теперь Бухара и что в ней делается. Но его заставили говорить так, как будто он вчера из Бухары, и рассказывать, что там разрушают мечети и преследуют верующих по пятам… Ему дали золоченый халат, он стал Сурханбаем-ходжи, изгнанником из благородной Бухары, его таскали из мечети в мечеть, с кладбища на кладбище, буквально на руках, и везде он повторял, как плохо приходится сынам ислама в Бухаре, а ему жертвовали деньги на восстановление попранной веры и защиту ее отцов. Ведь он выступал как защитник мусульман из страны кяфиров…

Чем больше он сочинял, тем больше давали. Ложь и приношения возрастали в пропорции десять к одному. Но из этих сумм святой Сурханбай не мог брать себе ни копейки. Он даже и не держал их в руках, все загребали его помощники, а ему доставалась маленькая доля.

Чтобы поддержать себя, он написал отсюда письмо Халиму-ишану, но не получил ответа.

Халим-ишан не любил заграничной переписки…

И снова душа Сурханбая заметалась, как больная лихорадкой.

Как-то он признался бедному паломнику, что давно не видел Бухары, ничего про нее не слышал и никогда не был муллой. Плохой слушок пополз после этого по улицам Мекки…

— Убегай отсюда, да поскорей, — посоветовал ему одноглазый, носивший уже парчовый халат. — Шейхи зароют тебя живым в землю…

Сурханбай и сам давно подумывал об этом. Ему опротивели эти люди. Страшно стало среди них. Захотелось остаться наедине с собой, оказаться там, куда не ступала нога человека. И ночью он ушел из Мекки в сторону пусныни Барса-Кельмес, которую не зря зовут «Пойдешь — не вернешься». Он и не хотел возвращения…

Но, видно, в наше время нет непроходимых пустынь.

Через несколько недель он оказался на границе Арабской республики, и там его, безразличного ко всему, задержали. От него потребовали документов. Сурханбай засмеялся. Какие могли быть документы, когда у него не было места на земле? И вдруг он вспомнил… В рукаве изодранного халата у него была зашита справка, которую он хранил всю жизнь. Это была справка о раскулачивании с большой круглой печатью. Чернильные буквы на ней давно выцвели и стерлись, но печать осталась. И пограничники, увидев изображение серпа и молота, заулыбались и воскликнули:

— Вы из советской страны, уважаемый?

— Да, — вздохнул Сурханбай.

— Что же вы молчали?

Они стали оберегать его, как сокровище. Каждому новому начальнику показывали его справку с печатью, где были серп и молот, его умыли, переодели и опять показывали всем:

— Советский мусульманин!

Сурханбай сначала так испугался, что молчал и молчал. Но добрые улыбки людей потихоньку развязали ему язык, и он стал говорить, что хотел бы скорее вернуться домой.

— Мы отправим вас на самолете в Каир! — сказал один начальник, бережно возвращая Сурханбаю его справку.

Люди рассказывали попутно, что советская страна помогает им привести жизнь в пустыню, строит плотину на Ниле, и благодарили. Сурханбай понимал, что это не его привечали, а покинутую им, преданную им страну, но все равно слезы наворачивались на глаза, и странно — сердце наполнялось гордостью!

— Я готов за все отвечать, сынок! — сказал он советскому консулу в Каире, когда его привезли в белокаменное здание с красным флагом у входа. — Лучше быть нищим дома, чем падишахом на чужбине!

Тем более, что он никогда и не был падишахом.

Не договорив, Сурханбай упал к ногам консула. А тот поднял его и напоил чаем…

В те дни, когда Халим-ишан пугал Хиёла призраком деда, Сурханбай, оформляя документы для возвращения в Бухару, ходил по Москве, катался в метро и пил газированную воду из красного автомата…

Как видите, жизнь иногда такое выкинет, что нарочно не придумаешь. Попробуй-ка заранее предсказать судьбу!

5

Между тем Хиёл все больше влюблялся в слепую дочку ишана и не торопился уйти из его дома.

Когда он работал на заводе, там было много хороших девушек, милых и веселых, лукавых и добродушных. Они нравились ему все вообще и ни одна — в частности. Он вспоминал, что в родном Бахмале у девчат были красные щеки от работы на свежем воздухе, но не мог припомнить всерьез ни одного лица. В Газабаде, под запыленными ресницами, мелькали озорные глаза. Лучше всех были глаза у Раи, синие, и Хиёл завидовал Куддусу, а с другими девушками он познакомиться не успел. Рая же была теперь далеко, как на другой планете.

Кроме фуфайки да материнских серег, не было ничего за душой у Хиёла. И никого на примете. Поэтому он рассуждал так: «Я свободен, как ветер». Людям, пожившим в этом мире и поменявшим уже на своем веку пар двадцать ботинок, известно, что нет ничего опасней этой мысли. Она враз занесет человека куда не надо, как буря вырванную с корнем травинку. И может случиться, что человек, как та травинка, уже никогда не встанет на ноги.

Но молодости эта истина, как и многое другое, кажется чепухой. Молодость путает свободу с безответственностью.

И Хиёл думал: я люблю Оджизу, и черт с ним, с этим Газабадом, пусть хоть весь сгорит и провалится. Я люблю! Зачем мне вышки, пустыня и все остальное? Да, да, пусть их видит мой затылок, а глаза будут смотреть в лицо Оджизы, одной-единственной, которая мне нужна.

И он сидел и смотрел в ее незрячие глаза.

В те короткие часы, когда они оставались одни, когда взрослые уходили по делам, Хиёл перепрыгивал через забор с охапкой роз, а Оджиза угощала его чаем, заваренным особенно ароматно. Она рвала урюк и персики и приносила их на тарелке. Все дорожки в этом саду и все деревья были ее друзьями. Оджиза знала их руками, свободно двигалась среди них, и они вели себя осторожно с нею, не задевая веточкой.

Он пил чай, а Оджиза пела. Осмелев, она без прежней застенчивости брала в руки свой дутар, своего неизменного друга, и песни ее были теперь веселее. Лишь иногда ею вдруг овладевала грусть, и пальцы ее дрожали. Он видел это. Пальцы ее дрожали, а из-под них лилась непрерывная воркующая мелодия. Это пело само существо ее. Голос ее души. Оджиза кружила пальцами на месте, и мелодия, как на прялке, связывалась в долгую нить. Она разговаривала со струнами или струны с нею?

А Хиёл хвалил ее. Ее голос, ее игру и ее волосы.

— Когда вас нет рядом со мной, я тоже вижу вас, — говорил он ей. — Я слышу ваш голос, когда вы не поете.

Как будто ее дутар был в его сердце.

Как-то он тихонько взял в руку ее тяжелую косу, перекинутую через плечо, но она услышала и освободила косу из его руки. Точно и коса была живая, с обнаженным нервом.

Она освободила косу, а из глаз ее потекли слезы.

— Оджиза! — сказал тогда Хиёл. — Вы будете видеть!

Кончики ее выпуклых губ дрогнули в улыбке.

— Нет такого кладбища, куда бы меня не возил отец на исцеление. Все напрасно.

— А врачи! Он показывал вас врачам?

— Аллах лишил меня зрения, чтобы я не видела ненужного.

— Так говорит ваш отец?

— Да.

И она рассказала о себе.

Ей хотелось быть похожей на других девочек, она очень плакала, и отец, скрепя сердце, отдал ее в школу для слепых. Там она научилась золототканому мастерству — вот эту тюбетейку она сама вышила — и еще игре на дутаре. А теперь она только убирает дом и играет на дутаре. Отец не разрешает ей брать работу из артели…

— А вы что будете делать? — спросила она бесхитростно, как ребенок.

— Еще не знаю, — неопределенно ответил Хиёл.

Ему казалось, что ведь и работа на мазаре — это, в конце концов, работа.

— Даже муравей и тот тащит куда-то свою соломинку, — сказала Оджиза.

Хиёлу послышался упрек за то, что он ест хлеб в чужом доме. Он слышал немало таких упреков, когда жил у дяди, и был к ним восприимчив.

— Откуда вы знаете про муравья? — спросил он.

— Нам учительница рассказывала в школе…

— Разные есть люди.

Она тихонько коснулась его руки кончиками пальцев, будто бы погладила ее, и сердце Хиёла задохнулось от ласки в ответ на эту ласку, ненаигранную и искреннюю.

— Вам пришлось тяжело, Хиёл.

— Вы не скажете, Оджиза, — приблизясь к ней, спросил Хиёл срывающимся голосом, — откуда в вашем доме все про меня известно?

— Вы не выдадите меня?

— Нет, скорее умру! — воскликнул Хиёл.

— Ваша тетушка Джаннатхон была в нашем доме. Когда вы… когда вы… — Она запнулась и не сразу договорила. — Когда случилась катастрофа на вышке, ваша тетушка Джаннатхон прибегала к папе, чтобы он помолился за вас. Она все ему рассказала. Но только просила, чтобы папа не выдавал ее, вот почему и я вас прошу. Ведь ваш дядя работает в обкоме, и ваша тетушка Джаннатхон боится его. Это может ему повредить, да? Она очень волновалась за вас, не зная, где вы… И сейчас она передает сюда деньги, я знаю об этом от мамы… Отец запретил нам говорить про Джаннатхон. Он меня убьет!

Испугавшись, Оджиза замолчала. А Хиёл сжимал ее руку.

Ничего больнее не могло ударить его, чем эти слова о тетушке, прибегавшей сюда с просьбой помолиться за племянника.

А ишан-то!.. «Я увидел про тебя сон, дитя мое!» Вот так Хызр-спаситель! Длинный язык тетушки принес ему полезную весть, как сорока на хвосте. Остальное было делом случая… Ну, Хиёл, ну, учит тебя жизнь, молодого дурака!

Теперь он понял, что, предлагая ему самому решить свою судьбу, ишан просто отпускал веревку на всю длину. А он, Хиёл, был уже у него на крючке.

Ну что же… Он по-своему рассчитается с ишаном. Он уйдет сам и уведет отсюда эту девушку, свою Оджизу.

«Хоть убей меня, — подумал Хиёл, — я возьму ее!»

Напрасно они считали, что их встречи оставались незамеченными. Хитрый старик давно видел, что любимые кусты его роз пустеют, а в комнате Оджизы появлялись букеты из сада. Ишан самодовольно ухмылялся, опуская острый нос в эти букеты. Если такова воля аллаха, он и вовсе не против… Зачем противиться аллаху? Он получит не только помощника, но и зятя. Зятя, который не с улицы пришел, не без роду, без племени, а внук самого Сурханбая-ходжи, обитающего сейчас в Мекке! Это сильно поправит пошатнувшиеся дела ишана… Вознаграждалось его терпенье. Он потирал руки и даже велел жене почаще уходить из дома. И подольше не возвращаться.

Вот и сейчас ее не было.

А Хиёл думал об одном: за последние годы лишь один человек попытался ласковой ладонью прикрыть раны его сердца — это была слепая Оджиза. Уйдет ли она с ним? Ведь и ее единственным спутником до сих пор была только мечта… Ах, какие мечты одолевают молодые умы! А все ли сбывается? За это надо драться! Если она откажется, он на руках унесет ее из этой лживой обители, из этой темницы.

— Оджиза! — сказал он. — Уйдемте со мной из этого дома. Уйдемте! Я никогда не обижу вас, никогда! Без вас я не найду покоя, а вместе мы будем счастливы.

Он еще что-то говорил и говорил сбивчиво и решительно, а она молчала. В ней боролись страх и любовь. Страх ей внушал отец, а любовь противоречила законам религии. Даже она! Отец навсегда проклянет ее и выбросит из своей памяти… Один аллах знает, что творилось в душе Оджизы. Послушание, богобоязненность — все, что было, как твердили ей, белым, казалось ей черным, а греховное, запретное, как учили ее, вольнодумное чувство Хиёла казалось чистым, как капля солнца, которая проникала даже в ее слепые глаза.

Страх и любовь… Сколько стоит свет, столько борются они. И слава аллаху, что и на этот раз любовь победила!

— Куда бы вы ни повели, — сказала Оджиза, — я пойду.

Теперь представьте себе выражение лица и ярость ишана, который, вернувшись из мечети, застал дома одну плачущую жену.

— Что случилось? — спросил он, не желая верить тому, о чем догадывался.

— Опозорили! — причитала она. — Сбежали!

— Хулиган! — закричал ишан, подняв сухонькие кулаки. — Хулиган! Разбойник! А где ты была? — в сердцах он пнул жену ногой.

— Вы же сами велели мне уходить и подольше не возвращаться!

Халим-ишан, словно намереваясь схватить беглецов, побежал к калитке, но куда там! И след простыл. Схватившись за голову, он вернулся в дом. Вышел во внутренний дворик, сел на деревянную кровать, где всегда играла его дочь — маленькая с тряпичными куклами, а большая — на дутаре. Он сидел и молчал.

Жена свалилась к ногам ишана, клянясь, что ничего не знала о замышлявшемся побеге, и оправдываясь. Всю жизнь она, как курица, провозилась в этом доме и даже сейчас не слышала доброго слова, когда и ее сердце разрывалось. Муж дергал бородку.

— Кто теперь поверит ишану, который не мог удержать в руках свою собственную дочь?

Жена все выла, а он сучил четки, и, гремя, они вращались быстро-быстро.

— Нет, — сказал он. — Этого не может быть… Она опомнится… Я всю жизнь внушал ей почтение к аллаху и родителям…

Они подождали до ночи, не сходя с мест, но Оджиза не появилась.

— А дутар? — закричал ишан. — Где дутар?

— И дутар взяли с собой.

— Он вор! — закричал ишан. — Он украл!

— Они взяли только дутар.

— А что же они нам оставили, жена? — печально спросил ишан.

Теперь душа его хоть и не успокоилась, но уже и не кипела, как вода в кумгане, и жена протянула ему записку. Ишан прочел в ней одну строчку, написанную рукою Хиёла: «Мы поступили по желанию души».

Ночь дрожала далекими звездами, где-то ворчали и взлаивали собаки. Ишан долго сидел молча, потом сказал:

— Они еще пожалеют! Они не знают Халима-ишана.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Новая служба невольно разорвала семейную жизнь Бардаша на странные, непривычные клочки: долгие мысли о Ягане, короткие свидания в пустыне, сон в пути, еда в тихой и строгой обкомовской столовой, словно и сюда проникал некий дух иерархии… Но хуже всего была горечь одиночества… Эта горечь усиливалась еще одним, ранее неотчетливым чувством. Как-то он всю ночь пролежал с открытыми глазами, даже не стараясь заснуть. Он думал о том, почему у них нет ребенка.

И ни долгая, затянувшаяся из-за войны, учеба, ни трудные годы скитании с поисковыми партиями не приносили оправдания. Эти воспоминания звучали сейчас жалкими отговорками. Они не могли утешить. А в душу глубже проникало незнакомое сожаление, и оно тоже было горьким.

Все худшее, что есть в жизни — скупость, черствость, низость, неверность, — узбеки приписывают бесплодности. Люди, живущие не для детей, — не люди. И Бардаш корил себя, потому что не мог и не хотел корить Ягану, и мучительно тосковал в пустоте безлюдной и безголосой квартиры.

Надо было делать пеленки из газет в ту благословенную студенческую пору, надо было возить детей в вагончиках буровиков, вывешивая под солнце распашонки и рубашонки, как многие счастливцы — вовсе не беспечные, не беззаботные, а живые, полные естественной радости люди. И учить малышей в кишлачных школах.

Может быть, кочевое детство богаче оседлого!

Он хотел ребенка.

Незадолго до пожара у него вдруг выпали свободные полдня, и он схватил такси и помчался в Каркан, откуда пришло письмо Ягане. Пролетали под быстрый шелест колес дома, деревья, поля, дороги, набегали новые деревья, одни будто падали за спиной, другие взлетали впереди под самое небо, и Бардаш думал, что если он не подарил этому миру существа с любопытными глазами и дерзкими мыслями, то подарит кому-то этот мир, взяв на себя заботу о воспитании и защите нового, пока еще беззащитного, землежителя.

Каркан изменился, разросся… Как в большинстве узбекских городов, за исключением тех, что родились после революции на голом месте, и в Каркане время проложило границу, делившую город на старый и новый. Но в самые последние годы, а то и месяцы Каркан приподнял этажи совсем молодых зданий, в том числе и Дома ребенка, так что пока Бардаш искал его, он узнал, что теперь Каркан делился иначе — на «старый» город, старый «новый» город и новый «новый» город. Старый город машина прошла, петляя по глиняным улицам, как рыба. Дома стояли, как комоды, вышедшие из моды. Затем старый «новый» город блеснул черепицей на закате. А затем потянулись кварталы с асфальтом и цветами…

Ему показали младенцев, маленьких в своих тугих пеленках, с носиками не больше наперстка… Но они уже двигались, уже жили, и носики то расширялись, то сужались, свидетельствуя и о настроении и о темпераменте.

— Спят? — спросил Бардаш.

— Да, пьяные от молока.

Он ухмыльнулся.

Он всматривался. Ну, какого же? Вот этого курносенького? Или вот эту с лицом, крепким, как кулачок?

Он ничего не мог решить без Яганы и приехал сюда только для успокоения души.

— Кто не думает о детях, тот не думает о будущем, — сказала заведующая, похвалив его.

И эта простая истина не показалась Бардашу ни чересчур рассудительной, ни наивной. В эти ночи она наполнилась живым биением чувства, неиспытанной сладостью и жгучей горечью.

Он хотел рассказать Ягане о своей поездке, и вдруг эта новость! Да правда ли? Теперь и врачи сказали: правда. Пусть простят их те носики — они немолодые люди, но молодые родители, и со всем сразу им не управиться, а это факт — под сердцем Яганы застучала новая жизнь, которой скоро несовершенный мир скажет: здравствуй!

К приезду Яганы в Бухару Бардаш купил много вещей — детскую кроватку, мяч и даже детскую пижаму. Ягана смеялась над ним и ласкала вещи.

Ее вызвали на бюро обкома в связи с аварией, и они оба знали, что дни будут нелегкие, но раз знали, то и не говорили об этом много.

— Были у прокурора?

— Была.

— Хорошо.

Он берег в ней будущую жизнь, которая уже началась. Ягана тоже держалась мужественно. Что ж, она работала, как могла, в полную силу. Если ее не будет в Кызылкумах, вышки останутся. Буровые стоят на газе. О бегстве Хиёла она рассказала все, как было. В ту минуту иной раз невиноватому, замешкавшемуся человеку кричали: трус! А с трусом было не до учтивости, хотя она теперь и жалела, что погорячилась, и беспокоилась о парне. Больше, чем о себе.

Шоферы-водовозы и трубовозы не видели его на дороге. Дома, у Джаннатхон, Хиёла тоже не было. Бардаш успокаивал:

— Найдется. Смелый мог бы пойти через пустыню и погибнуть. Трус везде спасет себя… Забился где-нибудь в щель и дрожит, как осиновый лист, дурак.

Только что Ягана позвонила Джаннатхон — та ответила слезами, кинула трубку. Ягана нахмурилась, присев у телефонного столика и подперев щеку рукой. Бардаш улыбнулся:

— Не надо оплакивать живого!

— Она не хочет со мной разговаривать.

— Вот увидите, она сама позвонит вам и скажет, что он явился.

Бардаш успокаивал, отвлекая, хотя сам волновался, и без Яганы, из обкома, не раз звонил в милицию, искавшую Хиёла Зейналова по дорогам и отделам кадров новостроек.

А жизнь шла своей всесильной поступью, торила дорогу к новым ожиданиям и надеждам, и в этой жизни, между прочим, если вы не забыли, настал черед и для свадьбы, на которую давно позвал Бардаша его друг и шофер Алишер.

Было решено идти туда вдвоем с Яганой.

Ягана одевалась, Бардаш ждал ее на скамеечке во дворе, а к его коленям жалось трое-четверо мальчишек в поношенных тюбетейках. Уличные мальчишки лепятся к тем, за кем приезжает машина, да еще такой «козел» пустыни, как у Бардаша.

— А у вас есть большой-большой автомобиль? — спросил один.

— Есть.

— Сколько в нем лошадиных сил? — спросил другой.

— Тысяча! — ответил Бардаш, считая, что для детской фантазии этого хватит с лихвой.

— Подумаешь! — сказал третий. — У Гагарина было десять тысяч.

А вот и Ягана.

Эта ли женщина в закопченной одежде боролась с пожаром в песчаных наносах, разметанных струей газа?

Смоляные волосы ее сзади были уложены в пучок, круглый, как шапочка. Туго притянутые к голове пряди сходились в этом пучке, прижимая маленькие уши, в мочках которых поблескивали розовые капельки серег, скромных, почти незаметных.

В лице ее было приятное равновесие. От в меру тонкого и прямого носа до этого пучка на затылке, от чуть подкрашенных губ до четких бровей. Ничего она не выпячивала и не прятала, просто у нее талант быть самой собой, как у других бывает, увы, талант терять свою красоту. Ничего не требовалось ей для совершенства.

Глядя на нее, Бардаш вдруг вспомнил, как однажды, в институте, около дверей библиотеки двое сказали друг другу:

— Смотри, какая красавица!

— Ой-ей!

Навстречу шла Ягана.

Он взял у нее сверток с подарками жениху и невесте и попрощался с мальчишками, кричавшими вслед:

— А где ваша машина?

— Спит, — сказал он. — А мы на автобусе, а потом пешком. Гагарин и то пешком ходит!

Пешком они шли по старой Бухаре.

Здесь еще множество глинобитных хижин лепилось друг к другу, образуя такие запутанные улицы, что можно бы блуждать до утра, если бы не самый простой адрес: свадьба. Про нее знали все. Хотя жизнь тут прячется во внутренние дворы, за высокие и глухие стены, свадьба все равно была и осталась самым заметным событием всего района. Свадьба выходит на улицу.

Вокруг не было ни одного зеленого пятнышка, здесь росли столбы, и на них, как плоды, висели электрические лампочки.

— У нас спорят, — сказал с усмешкой Бардаш, — давать ли сюда газ.

— А вы как считаете?

— Конечно, давать! Здесь живут такие же люди, как и все, только благоустроены они хуже других. Почему же их еще обделять? У них есть свет, есть радио, будет и газ. Пока, к сожалению, еще стоят эти старые дома, надо всячески облегчать жизнь в них, а не забывать.

Он говорил так, точно еще спорил.

— Но ведь тут не выроешь траншеи, чтобы не сломать стены. Как сюда подвести трубы?

— По воздуху.

— Как? — удивилась Ягана.

— Я предложил по воздуху, — повторил Бардаш, улыбаясь. — На железных стойках, над заборами, над крышами, ничего не разрушая, мы проведем трубы, и они будут питать дешевым топливом очаги. Исчезнут тележки с корягами саксаула, исчезнет дым, который ест людям глаза.

— Ну, и что вам сказали? — Ягана от нетерпенья схватила его за руку.

— Хазратов хохотал. Говорил, что сюда надо посылать на газовиков, а бульдозеры, а Сарваров, кажется, согласился со мной. Мне нравится Сарваров. Он не фразер.

Ягана не расслышала.

— Что?

— Не болтун!

Бардаш огляделся.

— А бульдозеры сюда посылать, конечно, надо… Когда дома будут пустыми.

— А? — спросила Ягана.

Разговаривать стало трудно из-за музыки. Играли за углом — сурнаи и какие-то многочисленные струнные. Они приближались к свадьбе. К музыке примешивался гул детских голосов, как будто шумел пчелиный рой. Бардашу всегда нравилось, что с узбекских свадеб не прогоняют детей и дети бывают горды и веселы и встречают гостей цветами.

Как ни бедна цветами Бухара, на свадьбу их собрали, может быть, отовсюду, и Бардашу и Ягане тоже досталось по розе.

Свадьба!

Если уж ей суждено быть, то пусть она будет памятной и красивой, пусть это будет людный праздник, потому что рождается новая семья, которая даст миру новых жителей. Свадьба как порог в молодой жизни. Уже чего-то достигли, и видно, куда идти. Как порог и как испытание, на которое люди хотят благословить молодых добрым словом, желая им счастья. Свадьба — ступенька в судьбе!

Две судьбы, как две реки, сливаются в одну, и она потечет дальше полноводней и шире. Разве можно провести такой день без веселья?

Как и полагается по обычаю, свадьба началась в доме невесты еще вчера. Там угощали соседей, и невеста прощалась с тем уголком мира, который увидела впервые, где выросла, прощалась с подругами своих детских игр, а женщины, приехавшие из дома жениха, обещали всем, что в новом доме, в новой жизни девушку не дадут в обиду.

Следом в дом невесты являлся жених, окруженный друзьями. Друзья подбирались молодец к молодцу, потому что вся окрестность встречала жениха отнюдь не дружелюбно. Еще бы! Он увозил из их квартала лучшую красавицу!

Так уж или не так было на самом деле, но невеста всегда считалась лучшей. И жених должен был доказать, что любит ее. В старину джигиты хватали под уздцы коней, устраивали препятствия и баррикады, проверяя ловкость жениха и его свиты. Если он прорывался, дело обходилось без выкупа. Тюфяку приходилось трясти карманом.

Сейчас едут на такси, и заграды не устроишь — это ушло в прошлое, но остались игры и музыка. Жених приезжает, выходит из машины под сурнаи, все видят, каков он, а молодежь то перекроет его дорогу натянутой веревкой, то предложит побороться с местным чемпионом, а дети вьются в ногах, мешая идти, и получают конфеты. Веселого, ловкого, щедрого и сейчас легко отличить от скучного.

А еще музыканты! Возле дома невесты они затевают такое состязание — заслушаешься. Это всем доставляет много радости.

А еще танцы! И сам жених и друзья его показывают свое уменье, споря с танцорами обиженного квартала. Ведь в танце, согласитесь, тоже можно показать и удаль и душевную красоту, как и в любом деле, которое делается перед народом. Кто из нас не робел, выходя на круг?

Люди смотрят на жениха, окружив его, смотрят изо всех щелей и оценивают…

Музыка гремела, потому что уже привезли невесту.

Ее привезли в разукрашенной цветами «Волге» с шашечками, и было неизвестно, как она сюда попала, эта машина, и как выберется. Вероятно, постарался какой-нибудь дружок Алишера. А может быть, ее перенесли через заборы на руках? На свадьбе все может быть…

Вся улица подпевала подругам невесты, затянувшим свадебную песню «ёр-ёр», желая молодым счастья, мира и детей побольше. Хотя электрического света было немало, жених разжег костер у ворот, в знак своей любви. Девушка, укрытая белым кисейным покрывалом, сидела робко и смущенно, пока жених не взял ее и не понес на руках, как несут хрустальную вазу, боясь оступиться и разбить.

Ее подруги стали мешать ему, шутя. Они старались отобрать невесту, но какой молодец не унесет любимую, если она к тому же этого сама хочет!

Старики зазывали во двор гостей и незнакомых.

Во дворе все было приготовлено для пира. Сияли гирлянды лампочек, разукрашенных, как цветы, и столы выстроились двумя рядами — особняком для мужчин и женщин. Это можно было заметить по бутылкам: на мужских столах стояла водка, на женских — только вино. Раньше свадьбы сопровождались немалой горечью религиозных изуверств — вплоть до свидетелей первой брачной ночи, — но бутылок не было. На удачной свадьбе душа и так веселилась. А сейчас добавляют и спиртное, чтобы душа веселилась сильнее.

Двор был большой, все соседи отдали свои столы и посуду.

Старики ушли куда-то внутрь, в недра дома, пить чай и беседовать о жизни, а молодых посреди двора встретил, весь в белом, Халим-ишан. Был он что-то угрюм не к случаю… Молодые понуро остановились перед ним.

Халим-ишан торжественно произнес их имена и спросил, по своей ли воле соединяются они для жизни. Три раза переспросил он, и лишь на третий раз, из скромности или от смущения, невеста сказала:

— Да.

— Да, — подтвердил жених.

Молодежь смотрела на церемонию с каким-то музейным интересом, как в кино.

Три раза ишан переспросил и свидетелей:

— Слышали?

— Слышали! — отвечали они.

Эта клятва при людях была как роспись на незримом листе. Ишан только приготовился освятить союз молодых, как осторожно выступил вперед Бардаш и спросил:

— Простите, а разве вы не зарегистрировались в загсе?

Отец жениха подбежал к Бардашу и Ягане со словами привета. Его ноги едва касались земли. Он проворно бежал готовить место почетным гостям, а Бардаш ждал ответа. И жених, почувствовав в нем друга, громко сказал:

— Конечно, мы зарегистрировались!

— Ишан! — обратился к старцу, пытавшемуся унять дрожь в руках, Бардаш. — Как же вы совершаете второй обряд? Это же противоречит шариату!

Подошел родитель и слушал, разинув рот.

— Вероятно, вы не объяснили верующему человеку, — учтиво показал ладонью в его сторону Бардаш, — что шариат запрещает два раза совершать обряд бракосочетания. Или вы не считаете регистрацию в загсе убедительной?

Ишан как поперхнулся при виде Бардаша, так и не мог опомниться. Молодежь хихикала.

— Отчего же, — стоя, как на угольях, сказал ишан. — В государственной бумаге есть росписи и печать. Это хорошая гарантия.

— А если нет свидетельства о браке, вы совершаете свой обряд?

— Нет, никогда!

— Значит, вы все время нарушаете закон шариата, ишан! Это же нехорошо!

Какие-то девчата за спиной ишана не удержались и прыснули.

— Население просит, — сказал Халим-ишан жалким голосом.

— А вы ему объясните, что это неправильно. Либо регистрация, либо мулла.

— Все хотят регистрироваться, — пробормотал ишан. — Как быть?

Теперь Бардаш расхохотался.

— Ну, тут уж я ничем помочь вам не могу. Не ввергайте людей в грехи, ишан, хотя это, кажется, грозит вам уменьшением доходов, а?

Родитель моргал большими бычьими глазами, спрашивая ишана, что же будет.

— Второй раз женить незаконно, — сказал ишан, и родитель повел его к воротам.

А жених так тряс руку Бардаша, точно тот выручил его из самой большой беды. Жених был студентом медицинского техникума, и каково ему было объяснять всем и каждому, что он сделал уступку религиозным старикам. А теперь выяснилось, что и религия стариков тут не виновата, просто хитрый ишан морочил им темные головы. Вот так да!

— Танцуйте! — крикнул возникший как из-под земли Алишер.

Гиджак застонал, взвизгнул най, под общий шум Бардаш первым пошел по кругу, прищелкивая пальцами… Ягана тоже сдвинулась с места, и лицо ее мелькало перед ним, куда бы он ни повернулся. Она танцевала, не спуская счастливых глаз с мужа. Вернулся отец жениха, неожиданно сказал Бардашу:

— Спасибо, что выручили! Проклятый ишан! Чуть не вверг меня в грех! Он же всем вокруг твердит, чтобы без него не женили детей. Судьбы не будет.

И выпил рюмочку.

Алишер сказал ему:

— Мы с Бардашем Дадашевичем все Кызылкумы проехали. Нас голыми руками не возьмешь!

Бардаш погрозил ему пальцем, напоминая о чем-то, только им известном. Но Алишер не заметил или сделал вид, что не понял.

— Это вам не по городу кататься. Там асфальта нет. Там песочек! Помните, Бардаш Дадашевич, как выталкивали?

Молодежь слушала. Это были дороги, ждущие ее. Они покроются асфальтом, но за ними лягут другие, нехоженные. Еще много и пустынь, и гор, и рек, и болот, и морей, и лесов для пытливого взора, для первого шага…

Ягана танцевала. И танцевали девушки. И парни в белых рубахах.

Не танцевала только невеста. И дело было не в робости и не в неумении — на других свадьбах она плясала вовсю. Это была застенчивость, приличествующая моменту. Одна полоса жизни оставалась за плечами, другая начиналась, можно было посидеть, подумать в почтительности перед новой дорогой, а не топать ногами, как будто это вечеринка, а не свадьба. Свадь-ба!

Танцуйте, друзья!

Бардаш думал: народ живет не только в новостройках, но и в этом танце.

Прошлое народа было как поле, по которому проходил умный хозяин. Как на всяком поле, на нем были сорняки и злаки. Сорняки надо было выпалывать, а злаками кормиться. Большие свадьбы разоряли родителей, на них копили годами, но сейчас все чаще друзья объединялись, чтобы справить свадьбу товарища и подруги, и свадьба должна быть яркой, праздничной, заметной. Свадьба должна быть большим праздником.

Вот и на эту свадьбу шли с узелками, несли кто плов, кто пирожки, кто помидоры, столы все гуще уставлялись закусками. Товарищи жениха взяли на себя роль добровольных официантов, ставили, убирали, ухаживали, следили, чтобы у гостей не пустовали тарелки.

А теперь Бардаш сказал:

— Давайте-ка сдвинем столы!

Парни весело подхватили столы, сдвинули, и теперь равноправие мужчин и женщин было окончательно восстановлено. К Бардашу и Ягане все время подбегал хозяин, спрашивая:

— Все ли у вас есть?

— Не беспокойтесь, ата.

— Я совсем растерялся.

— Это потому, что у вас первая свадьба, это от радости.

Глаза старика наполнились слезами, он вытер их пальцами и опять убежал куда-то.

На освободившейся площадке двора, после того как сдвинули столы, началось выступление самодеятельных артистов, украшающих всякую хорошую свадьбу. Пели куплеты, читали стихи. Свадьба на время превратилась в концерт.

2

Никак нельзя было сказать, чтобы Азиз Хазратов тоже веселился в эти дни. Неизвестно, чем ему грозил провал надировского метода, а тут еще Джаннатхон со своим племянником! Правда, исчезновение Хиёла можно было в любую минуту использовать против Яганы и Бардаша, если потребуется, но пока Хазратов рассчитывал приобрести в них союзников, раз Надиров сдуру отказался от него. И так грубо!

Хазратов даже словно бы росточком стал меньше. Круглая голова его вдавилась в плечи. Больше всего он хотел бы сейчас остаться незаметным, чтобы буря пронеслась над его незащищенной головой.

Днями он составлял и пересоставлял объяснительные записки в обкоме, готовясь к бюро, а вечерами выслушивал стенания Джаннатхон. Жизнь просто-напросто превратилась в кошмар! Вот и сейчас кто-то ей позвонил по телефону, вероятно, Ягана, справился о Хиёле, и она зашлась, ткнувшись лицом в подушку.

— Перестаньте реветь! — крикнул он, вбежав в комнату. — Что, у вас муж умер, что ли?

— Ведь Хиёл сирота, — прошептала Джаннатхон, — у него никого нет, кроме меня… Кроме нас, — поправилась она.

Давно уж Джаннатхон свыклась с мыслью, что она — только жена, отдававшаяся домашним заботам, и жизнь ее целиком зависит от прихотей и настроения мужа. Она терпела и помыкания, и крики, но иногда ее прорывало.

— Даже дети не заходят в вашу комнату! Слезы, слезы! — кричал Хазратов.

— Если бы вы не прогнали его, он сейчас был бы с нами и я бы не плакала!

— Ах, вот что! Я должен был кормить этого грубияна?

— Вы не любите меня.

— Замолчите!

— Есть ли у вас хоть одно доброе словечко для жены? — выдавила сквозь слезы Джаннатхон.

Непривычно, неласково Азиз похлопал ее.

— Ах, жена, — сказал он, присаживаясь возле нее на край мягкой кровати, — на ком же мне срывать свой гнев, свою злость? Кругом одни неудачи… Кто у меня есть, кроме тебя?

И Джаннатхон притихла, с сочувствием посмотрела в его стареющее лицо. Он вздохнул.

— Сарваров моложе меня, а уже секретарь обкома. Бардаш косится на мое место… А я ни вниз, ни вверх… Повис посредине…

— Вас же назначили заведующим промышленным отделом!

Он махнул рукой.

— Не в том радость! Какой-то туман в глазах… Ушла перспектива… Вчера назначили, а сегодня могу загреметь…

— Почему?

— Сам не знаю.

— Ведь вы учились?

«Глупая женщина! — подумал он. — Учился-то я учился, а чего-то не понимаю… А мне Бардаш еще в студенческие годы говорил — не тот ученый, кто учился, а тот, кто понял…»

А уж как он учился, это Джаннатхон помнила хорошо. Это помнили ее руки. Пока он был в Ташкенте, она дневала и ночевала на хлопковом поле в Бахмале. Пока он листал страницы книг и писал конспекты, она перебирала листы тутовника для шелковичных червей. Тогда муж благодарил за каждый денежный перевод: «Рахмат, рахмат…»

Кроха ласки и сейчас согрела ее, хотя она и понимала, что муж жалел не ее, а себя и искал, как всегда, у нее утешения. Но ведь она только и умела жить, поглядывая на брови мужа: как они шевельнутся, так вздрогнет и ее сердечко. И пословица говорит, что хорошая жена — это пристанище мужских утех. Надо быть довольной и благодарной. День прошел, и ладно…

Правда, подруги посмеивались над ней, та же Ягана спрашивала:

— С каких это пор в семье такой порядок?

— Со времен Адама и Евы, — печально шутила Джаннатхон.

Стала она располневшей красавицей. Милые когда-то ямочки на ее щеках заплыли, два подбородка наползали друг на друга, руки распирали рукава платья и там, где рукава кончались, казались перетянутыми шпагатом. Улетели годы, птичка Джаннатхон! И ряд золотых зубов говорил о не первой свежести, и щеки подрагивали в такт шагу. А радостей не вспомнишь! Как горные потоки, они быстро приходили и так же быстро уходили.

Забыв о муже, Джаннатхон смотрела в потолок. Долго-долго… «Почему не на мужа, не в окно, не на стену, увешанную фотографиями детей, а в потолок? — подумала она. — Это духи родителей ищут меня! Я совсем их забыла!»

Она сказала об этом мужу. Сказала каким-то не своим, чужим от страха голосом.

— Что ты, с ума сошла? — спросил он.

— Я недалека от этого. Разрешите мне поехать в Бахмал, помянуть мать и зажечь свечу на ее могиле. Прах отца где-то на чужбине, я не знаю, где, а могилу матери я забыла. От этого на нас все несчастья! Может, и Хиёл там, в Бахмале!

— Поезжай, пожалуйста, кто тебя держит! — сказал Хазратов, обрадовавшись, что дома будет немножко потише, а старшая дочь вполне сама могла присмотреть за ним. — Только никаких свечей! Зачем сюда впутывать предрассудки? Еще не хватает, чтобы в Бахмале это увидели!

Рано утром он посадил жену на такси.

Дорогой ей слышался голос матери, а за ним вставали картины и голоса детства, так что она не видела ни окрестных полей, ни рощ… Говорят же, когда человек погружается в свои мысли, глаза его не видят и уши не слышат. Не замечала она того, как потрепанную «Волгу» сильно подбрасывало на камнях, как нехотя взлетала прибитая росою пыль, как щелкали перепела в траве, стрекотали стрекозы… Вдруг она увидела цепочку пирамидальных тополей впереди, и все это ворвалось в ее душу.

Впереди был Бахмал.

Она не узнавала его. Большое здание клуба с колоннами, большой магазин с электрическими самоварами в витринах. Кишлак, который она помнила и любила за все негородское, спешил превратиться в город. Слева и справа тянулись новые дома под черепичными крышами, открытые дворы, увитые виноградными лозами… Как в городе, кишлаки делились на старые и новые части…

Она расплатилась с шофером такси и по узкой боковой улице пошла пешком, почему-то стыдливо опустив голову и боясь встречи со знакомыми. Может быть, потому, что жила она рядом, а разлука была слишком долгой?

— О аллах, прости и помилуй меня, — бессмысленно шептала она.

Она просила аллаха, чтобы в старом доме ей посчастливилось сейчас увидеть Хиёла.

Осторожно, пугливо вошла Джаннатхон в страну своего детства.

Двор был пуст и дом тих. Здесь было известно, что Азиз Хазратович занимал высокое положение, и к дому его не прикасались. Этот дом достался ему от ее сбежавшего отца, Сурханбая, все принадлежало мужу, а Джаннатхон — только воспоминания…

Дом стоял в глубине двора, занимая всю его длину, а справа была конюшня, в которой когда-то ржали и остро хрустели клевером арабские верховые жеребцы. Джаннатхон любила их слушать и поглядывать из-за двери на то, как они обмахивались серыми хвостами, хотя чаще бегала в коровник — помогала матери доить и по утрам вносила в дом теплое молоко. Всей семьей ели лепешки со сливками… У конюшен рос высокий тут с черными ягодами, от которых все лето были фиолетовыми непросыхающие губы. Зато он сам высох и упал. Только пенек остался… Под тутом, в конуре, жила большая казахская овчарка. Как же ее звали? О аллах, прости и помилуй… Алапар! Алапар! Никто не отзывается… Ни конуры, ни овчарки…

В другой стороне только каменный след от очага, где мать готовила пищу. Там всегда маячила ее согнутая спина… Тук, тук, тук… Тук, тук, тук… это брат Зейнал рубит морковь длинными ножами. Для плова… Нет ни матери, ни брата Зейнала… Никого нет… А там, где перед обеими террасами дома цвели розы, растет злая жирная трава, растопырив волосатые лопухи…

По щекам Джаннатхон катились слезы.

— Дильбархон!.. Хо-о, Дильбархон! — ласково позвала она, повернувшись к забору.

В ответ оттуда обычно пищал комариный голос подружки: «Ляббай!» Это значило: «Я слушаю вас, Джаннатхон!» Одна из них перебиралась через забор к другой, чтобы не терять времени, не бегать кругом, и часами две девочки стучали ладошками в разноцветный мяч, подлетающий к ним от земли, считали удары и кружились.

— Дильбархон! Хо-о, Дильбархон! — повторила Джаннатхон, как во сне.

— Ляббай! — ответил ей высокий и тонкий голос из-за дувала, как из детства, и сердце ее оборвалось.

— Дильбар! — закричала Джаннатхон, не помня себя.

Через минуту подруги обнимались, похлопывая друг друга по спине, словно проверяя, правда ли это, живые ли они.

Дильбар тоже изменилась, переросла подругу на целую голову и была вся такая насквозь невыцветаемо бронзовая, какой не сделает ни один пляж, а только полевая работа с утра до вечера. Джаннатхон застеснялась своего белого тела. Платье на прямых плечах Дильбар висело колоколом, из-под него выглядывали шаровары в горошек, какие носят здешние женщины, а на босу ногу были надеты разношенные тапки, и Джаннатхон стало стыдно своих городских туфель на шпильках. А подруга гордилась тем, что ее Джаннат стала такой красивой.

Наговорившись, наплакавшись, расспросив друг друга о детях и родственниках, они условились вместе пойти на кладбище. Джаннатхон боялась, что не найдет могилу матери.

Она стала прибирать дом и двор, чтобы оттянуть время до ночи. Ей хотелось зажечь свечу на материнской могиле, но страх перед мужем, которому могли рассказать об этом, удерживал ее. А в темноте могли и не увидеть — кому какое дело, кто и на чьей могиле поставил огонек…

Над могилой матери, среди загустевших деревьев, возвышался небольшой бугорок, в пять-шесть носилок земли. Он ополз и скосился, время выедало его вместе с травой. Дильбар стояла поодаль молча и слушала, как плачет подруга ее детских лет, сама уже ставшая матерью, над материнским прахом.

На соседних могилах темнели надгробья из кирпича — одни повыше, другиепониже… И возвышались отесанные камни с высеченными на них именами… А тут — ничего Забытая могила… И полузабытые слова любви и молитвы шептала сквозь слезы Джаннатхон. Права была бабушка, говорившая, что мать будет горевать о ней, а ее дети горевать о своей матери, да поздно… Неужели так устроен мир?

Джаннатхон не хотелось возвращаться в Бухару. Может быть, она думала, что не скоро увидит берега ручья, у которого собирала камушки для игр, может быть, ее сердце грустило и отдыхало среди воскресших видений невозвратной молодости… Она сказала, что займется приборкой в доме, и осталась на несколько дней. Но что ей было делать в пустом доме? И Дильбар пригласила ее жить к себе.

Плыла полная луна над Бахмалом, глазела светлым оком на то, как две немолодые женщины сидели, обнявшись, на веранде, и все шептались о чем-то понятном только им.

— А ты счастлива? — спросила Дильбар.

И сама не зная почему, Джаннатхон разрыдалась, уткнувшись в колени подруги.

3

Даже и для святого ходжи Сурханбай что-то чересчур разлетался. Из Москвы он прилетел в Ташкент, из Ташкента в Бухару с намерением навестить кой-кого из старых приятелей в городе, если они еще таскают свои кости, но нетерпенье увидеть родной Бахмал так одолело его, что он вылез из автобуса у вокзала и купил билет до Кагана, станции, вокруг которой сходились тропы торговых караванов, метались когда-то басмачи и крутилась вся его жизнь, та, прежняя жизнь, в которую он вернулся.

К Бахмалу он подъехал через два дня после Джаннатхон на той же трепаной «Волге», и если бы шофер рассказывал пассажирам друг о друге во всех подробностях, то Сурханбай уже знал бы, что его дочь сейчас в родном доме. Но шофер, узнав, что Сурханбай из Москвы, а в Москву прилетел из Каира, ни о чем больше слушать не хотел и спрашивал, как выглядит Москва, куда он никак не доедет, и кого из известных людей старик видал в Каире, как будто Сурханбай был там на дипломатической работе.

К родному кишлаку скиталец подъехал, как в тумане.

И словно для него была повешена на виноградных лозах, аркой перегнувшихся через улицу, гостеприимная надпись: «Хуш келибсиз!»

Добро пожаловать! Всем!

Неужели это и ему говорила родная земля?

Никем не замеченный, не узнанный, на трясущихся ногах он подошел к чайхане.

Вокруг чайханы цвели розы, а в большой гипсовой чаше посредине цветника колыхалась камышовая трава, как будто она была диковинней роз. Но особенно поразила старика гипсовая ваза. Раз у людей были деньги на такую махину, в три обхвата, чтобы сажать в нее траву, которой и в земле хорошо, значит, они уже ни в чем не нуждались!

Еще больше поразила его водопроводная колонка на улице. Кто хотел, подходил и набирал воду в ведра из крана. А по арыку вода текла желтая-прежелтая, как всегда, и ее уже не пили. А пили эту светлую, из железной колонки… Значит, одна вода была для садов, другая для питья. Скажи пожалуйста! Как у падишаха!

И асфальт! Всю центральную улицу, от начала до конца, покрывал асфальт, как в Москве.

Старик стоял и смотрел: девочки катались по асфальту на велосипедах. Он так пристально смотрел на них, что они, проезжая мимо, одергивали платьица на коленках.

Клуб с колоннами ошарашил старика вовсе. Ни один бай, да что там, ни один наместник не имел такого дома. Кто же в нем сейчас живет? Он побоялся спрашивать, чтобы не вызвать подозрений. Рядом с клубом была почта — почта в кишлаке! Значит, он мог написать сюда письмо, а ему-то и в голову не приходило! О аллах! Никогда за долгие годы не чувствовал Сурханбай так беспощадно, что прожил свою жизнь зря.

Все это сделали люди, а что сделал он?

На почте стояла девушка и разговаривала по телефону. В расшитой тюбетейке, с длинными косами, с открытым лицом. Медные бляхи серег покачивались в такт ее смеху. А потом вышла и пошла по асфальту на высоких каблуках, как стамбульская барышня. Нет, в Бахмале всегда были красавицы, но таких не было!

Может быть, его обманули и привезли в другое место?

Старик так усомнился, что не поверил надписи на почте и пошел искать мечеть. В те, старые, его времена, в кишлаке было одно выделяющееся здание — мечеть. Он нашел и узнал ее — теперь оно, это здание, было самым неприглядным. А стоит!

Сколько раз он повторял в Мекке, что бахмальскую мечеть разнесли по камушкам и ветер развеял уже пыль, а она стоит! Кайся, старый, кайся, тысячу раз кайся, приникни к родной земле и поцелуй ее пыль, здесь ступали твои ноги, когда носили в твоей груди честное сердце.

Да такое ли уж честное? Не сбежал бы, коли так…

Сурханбай вернулся к клубу, опустив голову. «Ты должен оправдать себя, — твердил он, — просто так не возвращаются…» А он не привез впопыхах даже никаких подарков знакомым. Кто раскроет ему объятья?

Возле клуба стояла доска почета с большими фотографиями. Старик то ли подошел рассмотреть их, то ли спрятался за доску, но тут состоялась его первая встреча со старыми знакомыми. Он узнал их. В лицо. Вот этот, в фуражке с козырьком, скуластый, с широким, как тележное колесо, лицом был Арбакеш, жил на одной улице. А эта женщина приходила к ним перебирать и резать фрукты на сушку, ее звали Батрачка… А сейчас написаны какие-то имена… Под Батрачкой, обнимающей охапку хлопка, — Зульфия Ибрагимова. А под Арбакешем — Акбар Махмудов.

Старик даже развел руками и сам себе сказал, что ничего не может понять. Откуда у них такие имена?

Раньше в Бахмале каждый имел кличку. Маслобойщик, Лабазник, Барышник, Пастух, Могильщик или Слепой, Плешивый… Без этих кличек люди и не знали бы друг друга. А теперь — поди ты! — Акбар Махмудович Махмудов, слесарь автобазы. Старик прочел по складам и ахнул. Это про Арбакеша! Нет, надо бежать со стыда!

Но бежать ему было некуда.

Акбар Махмудович!.. Не привыкнешь…

По улице глухо прогрохотал трактор, он вез тележку с тентом, а в тележке сидели молодые парни, возвращались с поля. Очень удобно стало тут жить человеку. Как бы не обленились!

Кто-то постучал пальцем по плечу старика сзади. Он оглянулся. И стал всматриваться в это старое лицо, словно сложенное из остатков разных лиц: нос разлапистый, а подбородок острый, усы густые, а брови редкие… И этот старик водянистыми глазами смотрел на него. Они привыкали друг к другу. Они разглядывали в каждом что-то знакомое, старое, не веря себе. Встречный встречного сразу не узнает, если прошло не три года, а тридцать лет.

Наконец бахмалец усмехнулся, и Сурханбай усмехнулся ему тоже приязненной улыбкой. И первый сказал:

— Башмачник!

— Я — Шербута! — поправил тот. — Шербута! А вы — Сурханбай?

— Так, Шербута.

— Я вас узнал! Ну, просто как с того света! Сам себе не верю!

— Да, — сказал Сурханбай. — Дошел до самого ада.

— И вернулись?

— Вернулся.

— Идемте ко мне, уважаемый, что же мы стоим на улице. Я буду рад видеть такого гостя в своем доме! — Шербута взял Сурханбая под локоть.

И Сурханбай пошел, радуясь первому привету земляка.

Он исподтишка рассматривал его. На Шербуте были такой халат и чалма, что каирский халат самого Сурханбая казался бумажной тряпкой. Сурханбай даже спросил:

— Вы с праздника, сосед?

— Что вы! — рассмеялся тот. — Я с работы.

— Неужели в такой одежде можно чинить башмаки? — простодушно удивился Сурханбай.

— О! Я давно уже не чиню башмаков, уважаемый, — ответил Шербута. — Давно!

Свой рассказ он продолжал дома, за подносом со сладостями, фисташками и свежим чаем.

— Да будет вам известно, что меня погубили, — говорил он, разламывая Лепешки. — На мою профессию больше нет спроса.

— Кто же вас погубил? — испуганно спросил Сурханбай, хотя лукавая многоликая физиономия Шербуты не давала повода для очень уж серьезного испуга.

Этот башмачник всегда славился болтовней. Да и что еще ему оставалось? Профессиональный недуг. Башмачник сидит на одном месте, как привязанный, вся энергия, которую другие тратят на движение, у него переключается на язык. Кроме того, надо и посетителя развлечь, пока он сидит босиком и ждет свои сапоги. Каждого пустомелю в Бахмале спрашивали: «Не поступил ли ты в ученики к башмачнику?» Но говорливость Шербуты сейчас была лишь на руку Сурханбаю. Пришелец с того света, он готов был превратиться в одни уши и слушать о новой жизни сколько угодно.

— Мой хлеб был на кончике шила… Я чинил такую рвань, что нельзя было разобрать, где носок, где каблук. Разве не так? И вдруг мое ремесло перестало меня кормить. Да, шило не дает больше хлеба ни мне, ни моей семье. Молодежь перестала носить обувь, которую я сшивал из разных клочков. В лучшем случае они доверяли мне почистить модные ботинки Или туфельки и поставить набоечку. Мое шило оказалось слишком грубым для их обновок. Да, да! А в случае чего, они бегут в мастерскую мелкого ремонта, где есть машины и молодые мастера. Я, видите ли, йогу только попортить! Моя профессия бежала от меня, уважаемый Сурханбай.

Сурханбай слушал, смотрел и ничего не понимал. Привыкли люди жаловаться на судьбу! Дом Шербуты был полон подушками и городской обстановкой: у него стоял даже большой приемник, который увидишь не у каждого афганского богача. Гостиная была в коврах. Нет, жизнь Шербуты совсем не походила на жизнь человека, профессия которого не имеет спроса.

— Чем же вы занялись? — спросил Сурханбай, желая разгадать секрет чего-то ему вовсе неизвестного. — Вы пошли в мастерскую?

— Что? — заиграл глазами Шербута. — Мне, белобородому, учиться у мальчишек, которые годятся во внуки? Нет, нет…

Он подлил Сурханбаю чаю, подложил шербета, пододвинул фисташки.

— Откуда же снизошла на вас благодать?

— Правда ли, — вместо ответа спросил Шербута, — что вы видели Мекку и вас можно называть ходжи?

— Можно сказать, не осталось мест, где бы я не побывал. Назовете ходжи — не будет неправдой.

Шербута наклонился в его сторону, через поднос, у которого они сидели, выгнул спину колесом и поцеловал полу его халата. Старик невольно одернул халат, но Шербута этого, кажется, не заметил.

— Вам удалось то, что нам было не суждено. Вы осчастливили мой дом и наш кишлак!

Раньше у башмачника не было таких повадок. Он и молитвы-то пропускал, говоря, что они отрывают его от заработка на житье. А теперь он кланялся, приговаривая:

— Халим-ишан рассказывал мне о вас, ака. Значит, это святая правда! Благодаренье аллаху!

Сурханбаю захотелось уйти, отставив угощенье, но он не знал, будет ли кто еще разговаривать с ним в кишлаке, и поэтому сидел тихо, думая, отчего это башмачник стал таким набожным. Он только спросил:

— А Халим-ишан, этот нечестивец, еще топчет нашу благословенную зарафшанскую землю?

— Не говорите так! — испугался Шербута. — Халим-ака остался единственным ишаном на всю округу. Вся вера держится на нем. Да вот еще вы пожаловали, Сурханбай-ходжи! Мы должны держаться друг друга.

— Чем же вы теперь занимаетесь, ака? — спросил Сурханбай.

Шербута захихикал:

— Я творю молитвы, Сурханбай-ходжи! — подобострастно сказал он.

— Стали муллой?

— В Бахмале давно забыли слова «мулла», «суфи», «муэдзин», мой наставник. Свою мечеть они называют клубом. Видели этот огромный дом с колоннами? Вместо молитв они ходят туда в кино. Даже каландары перевелись, которые читали людям священные стихи за жалкое подаяние, переходя из кишлака в кишлак. Те старики, которые еще верят, стесняются своей веры и тайком приходят молиться. Если хотите, я стал муллой, да! И видите, — он развел руками, приглашая полюбоваться на спои дом. — Если аллах захочет дать, то все дает двумя руками…

Шербута опять усмехнулся, не так уверенно, как сначала, но следы довольной усмешки еще долго прыгали в его разноцветных — ярко-желтом и ярко-зеленом — глазах, под которыми скопились чернеющие морщины.

Шербута считал, что и Сурханбая ему послал аллах. Еще бы! Такая встреча на улице!

— В нашей округе еще не было человека, совершившего ходж. С вашим возвращением вера укрепится…

Знать, не очень хороши были дела Шербуты! Сурханбай сказал мирно, не желая сразу обижать хозяина:

— В Мекке я только стукнулся головой о камень, дорогой Шербута.

Но Шербута не понял, а если и понял, то не хотел сдаваться.

— Вы привезли с собой много денег?

— Нет. Мне добрые люди помогли вернуться.

— Думаете, государство даст вам пенсию? Пенсию дают тем, кто устал от работы. А вы где были? Чем занимались?

Сурханбай ответил терпеливо:

— Я приехал не затем, чтобы просить пенсию.

— Что же вы будете делать? В колхозе всё делают машины. Кетмень они сдали в музей. Какую пользу вы можете приносить? Никакой! А жить надо? Вы можете только стать моим помощником!

— Где мои дети, Шербута?

Старик и сам не знал, как обронил слова, которых боялся больше всех. Шербута долго играл кончиком своей бороды, соображая, что сказать. Уж очень ему не хотелось выпустить из рук добычу. Он вздохнул.

— Ваша дочь Джаннатхон благополучно здравствует. Ее муж, Азиз Хазратов, стал большим человеком, партийным работником. Боюсь, что ваше возвращение только помешает ее счастью. Как бы вы не сделали рискованного шага, придя в их дом.

— А Зейнал?

— Как! — вскричал Шербута, подняв руки выше головы. — Вы не знаете о гибели Зейнала? Ох-ох! А ведь он за вас поплатился!

И Шербута рассказал старику печальную историю.

— Внук ваш, Хиёл, жил у тетки Джаннат, а теперь, по словам людей, добывает газ. Захочет ли он признать вас после всего, что случилось?

Сурханбай мучительно смаргивал слезы, не пытаясь даже придерживать их, потому что шли они из самого сердца, а сердце не прикроешь, не сожмешь рукой.

— Конь принадлежит тому, кто его вскормил, — наконец пробормотал он. — Для меня радостно, что мои внуки живы… И дочь.

Были бы крылья, он помчался бы к Хиёлу, чтобы посмотреть на него хоть издали.

— Не теряйте надежды, — сказал Шербута. — Вы уже были в сельском совете?

— Нет.

— А в милиции зарегистрировались?

— Нет.

— Кто-нибудь знает, что вы вернулись?

— Я буду делать все, что смогу, — ответил Сурханбай. — Я хотел бы, чтобы вы написали нашей власти такую бумагу от моего имени, дорогой Шербута. У меня руки трясутся…

Тонкие губы Шербуты дернулись под густыми усами.

— Рад бы вам помочь, Сурханбай-ака, но ведь я неграмотный. Это теперь все стали ученые, а откуда было набраться грамоты жалкому башмачнику в наши времена?

Сурханбай всматривался в хитрое и одновременно беспомощное лицо башмачника. Раньше в кишлаке был всего-навсего один грамотный человек — имам мечети, мулла. Теперь остался, наверное, один неграмотный. И это был самозванный имам Шербута, мулла. Ирония судьбы! Этот Шербута крепко спал сном неведения и лакомился за счет других темных голов. Невежда, опьяненный радостями легкой жизни. Посмотреться бы ему в то зеркало, до которого добрел и в которое столько лет смотрелся он, Сурханбай.

Старик, кряхтя, поднялся и пошел к выходу из дома, жестом поблагодарив за угощение.

— Куда же вы? Сурханбай-ака! Ходжи! Оставайтесь у меня! Гость уходит, когда его отпустит хозяин.

Сурханбай молчал. Нет уж, вернуться для того, чтобы стать компаньоном обманщика? Лучше сразу умереть и лечь в эту землю, по которой, наконец-то, ступали его ноги…

На улице было тихо. Прошли трактора, укатили велосипедисты. Он решил пойти и поклониться дому, где отделился от материнской пуповины, или месту, где стоял этот дом.

Джаннатхон, в платье подруги, подметала жесткой, скребучей метлой обильно политый двор, когда в калитку, скрипнувшую чуть слышно, как от ветра, вошел старик в белом холщовом халате, с длинной бородой, могущий походить на ее отца, если бы отец был жив и жил здесь, в Бахмале. Руки старика, приподнятые к груди, плясали. Он не мог даже соединить их для молитвы. Это был живой человек, и Джаннатхон, вглядевшись в него, закричала:

— Вай дод!

И потеряла сознание, свалившись на мокрую землю.

Когда на другой вечер по улицам Бухары, непривычно для Сурханбая освещенным огнями, они подъехали к дому дочери, у подъезда стоял «москвич» Халима-ишака. Угрюмый шофер сказал Джаннатхон, что давно поджидает ее. Он передал записку с еще одной новостью. Там сообщалось, что благодаря аллаху и молитвам, Хиёл был найден без сил в пустыне, заботы и новые молитвы вернули ему силы, а он ответил черной неблагодарностью — соблазнил слепую дочь ишана Оджизу и бежал с ней, неизвестно куда. Если Джаннатхон скрывает их, то аллах покарает ее нещадно. Пусть Оджиза сейчас же вернется под отчий кров.

Джаннатхон поняла из записки только одну истину: Хиёл нашелся!

Оставив из того же вечного страха перед мужем отца в машине, она вбежала в дом с такой улыбкой, что ничего не понимающий Азиз спросил ворчливо:

— С какой стороны взошло сегодня солнце?

Но он и не подозревал, с какой! Выслушав жену, он забегал по комнате так, будто ему насыпали в штаны красного перца.

— Что за напасти! — крикнул он наконец. — Тени оживают! Мало вам одного Зейнала?

— У отца прекрасный документ, — взорвалась Джаннатхон. — Ему разрешено жить на родине!

— Документ, бумажка! — брезгливо подхватил Азиз, больше всего на свете веривший в бумаги и уважавший их. — Бумага это бумага… а жизнь это жизнь… Сегодня одно, завтра другое… Недаром говорят, что сердце женщины глупо и милосердно.

— Но ведь это же мой отец! — закричала Джаннатхон. — Кто немилосерден, у того вместо сердца комок глины!

На этот раз она восстала всерьез, и Азиз, боявшийся всяких серьезных потрясений, смирился:

— Хорошо, хорошо… Пусть живет у нас несколько дней.

4

Человек живет, всегда ожидая радостей, потому что он не желает горя. И это понятно — кому и зачем оно? И даже горе, которое обрушивается внезапно, как гром с ясного неба, о которое спотыкаешься, точно оно из-под ног вылезает на ровном месте, не может отучить человека от надежд. Никак не приучится он к тому, что и радость, и горе не ходят в одиночку, а привыкли вековать в обнимку.

Но ведь и то правда, что обнимаются они не по любви, а как соперники, в борьбе. И человек помогает радости…

Так пошли навстречу радости Оджиза и Хиёл. Своей дорогой. Дорога эта вывела их из города, а куда вела, они пока не знали. Взявшись за руки, они шли весь день. Лепешки были заткнуты за пояс, дутар на плече, другой ноши у них не было, и поэтому они ушли довольно далеко, когда Оджиза пожаловалась, что ноги ее устали.

— Отдохнем немного.

Хиёл и сам почувствовал, как ноют ноги.

Они присели у подножья серого холма, на той земле, где зелень уже кончалась, а пустыня еще не началась.

Оджиза смотрела туда, куда смотрел Хиёл. По движению его рук и головы она догадывалась, что он делает, и старалась ему помочь. И видеть она хотела то, что видел он.

— Расскажите мне, что там, — попросила она.

— Небо без солнца, без звезд и без туч, — сказал он. — Синее как море.

Сам он никогда не видел моря, а только читал о нем, поэтому их воображение работало одинаково, родня их.

— А земля? — спросила Оджиза.

— Она серая, как спина лягушки.

— А какая лягушка? Я забыла…

Это было ей труднее представить, и Хиёл начал рассказывать, какая лягушка. Как вянущий листок. Как выгорающая трава. Ах, скорее бы вернуть ей зрение, чтобы она увидела мир, как он. И это беспредельное небо. И такую же беспредельную землю. И цвет земли.

Было очень душно.

Невидящие глаза Оджизы смотрели в небо. И Хиёл туда смотрел. Там вился жаворонок. Хиёл вспоминал, как не хотелось ему умирать под песню жаворонка в пустыне и как много всего случилось с ним за эти дни. Жизнь складывается своевольно. Сказали бы ему — никогда не поверил бы, что будет сидеть на сером холме посреди степи с незрячей любимой девушкой. Но ведь это он взял ее за руку и повел. Как хотела жизнь? Или наперекор жизни?

Может быть, это тот же самый жаворонок? Птицы свободней людей. Пусть он сейчас видит их и удивляется смелости Хиёла. Пой, дружок!

— Я знаю, — сказала Оджиза. — Это жаворонок.

Она знала его голос.

Странные шорохи, все более внятные, привлекли теперь их внимание.

— Это черепахи, — сказала Оджиза.

— Откуда вы их знаете?

— Однажды, когда я еще видела, мама принесла с базара маленькую черепашку. Она долго жила со мной, потом убежала на волю. Но я запомнила, как они ходят.

Хиёл подумал — лишь бы не змеи, но Оджиза оказалась права. Недалеко от них ровным строем ползли черепахи.

— Их много?

— Пять, — посчитал. Хиёл.

— Они большие?

— С хороший арбуз каждая.

— Куда они ползут?

— Не знаю.

— Там тоже, — сказала Оджиза, протянув руку в другую сторону. — Наверное, они сейчас будут драться!

Она догадалась об этом раньше, чем Хиёл увидел других черепах. И те тоже ползли фронтальным строем, будто равнялись по нитке. Черепахи сближались.

— Смотрите, смотрите, как они идут! — закричал Хиёл и прикусил язык. Теперь ему надо внимательней подбирать слова. Но Оджиза не обиделась.

— Как? — спросила она.

— Ну, как танки!

— А как ходят танки?

— Я ведь тоже не воевал, — сказал Хиёл, — но я видел в кино.

Оджиза все хотела знать, что знал он, и ему пришлось рассказывать про танковые атаки на Курской дуге. Ей была нужна маленькая деталь, чтобы быстро представить себе все остальное, она понимала с полуслова.

— Как пять утюгов на пять утюгов.

Черепахи, одинаковые, как на подбор, сходились, шелестя полынью.

В полуметре друг от друга они остановились и как по команде высунули змеиные головы, вероятно, чтобы определить свое положение и положение противника и прицелиться к нему. Потом, спрятав головы, они быстрее пошли лоб в лоб.

— Вы слышите, как они пищат? — спросила Оджиза.

— Нет, — Хиёл ничего не слышал.

— Будто о чем-то спорят.

Черепахи сблизились и стали биться брюхами крепких панцирей с остервенением и треском, словно это и правда было танковое сражение. Они привставали на задние лапки и бросались в бой с неослабевающим упорством. Удар, удар! Пуза их гремели. Это были бронированные пуза, они расшибались не сразу и нелегко. Если удара не получалось, то черепахи расходились для нового нападения, отступали, уточняли позицию и опять сбегались для тарана. Почему они дрались? Что заставило их желать смерти противника? Может быть, это была битва за жизненное пространство? Может быть, самцы сражались за самок? Одна черепаха опрокинулась на спину, а соперница остановилась рядом, как боксер, нокаутировавший своего врага. Видимо, победитель следил, чтобы раненая черепаха не перевернулась на ноги и снова не вступила в бой. Первобытное сражение шло на цивилизованной планете.

— Разгоните их! Разгоните! Разве вам их не жалко? — закричала Оджиза.

— Это их ничему не научит, — усмехнулся Хиёл. — Они умеют только убивать или убегать. Ведь они не разговаривают…

Не вставая с места, он стал швырять в черепах комками земли. Они почуяли чужое вмешательство в свой спор и стали расползаться. Только одна поверженная черепаха уже не могла никуда уйти, и Хиёл, по просьбе Оджизы, закопал ее, чтобы она не стала добычей насекомых. Все-таки она погибла героически, не свернув со своего пути…

Под вечер их начали обгонять автопоезда с трубами. Трубы лежали длинными плетями на тележках, сцепленных тросами с передними платформами. Перед одной машиной Хиёл наугад поднял руку, и она остановилась в облаке пыли.

— На трассу? — спросил Хиёл.

— А куда же!

— Подвезите нас!

— Не слетишь?

— Нет.

— Ну, давай невесту сюда, а сам — на трубы! — весело сказал шофер.

Но тут случилось непредвиденное. Оджиза наотрез отказалась ехать в кабине с чужим мужчиной, а идти дальше не было никаких сил, и пришлось вдвоем забираться на трубы.

Они были горячие от солнца, эти трубы, похожие на орудийные жерла, и со скрипом зашевелились, когда поезд тронулся. Оджиза вскрикнула и ухватилась за Хиёла, а он обнял ее покрепче, чтобы она не упала. Жар безбрежной пустыни обволок их своей невидимой ватой, скрипели колеса, уминая песок, скрипели трубы, и казалось, скрипел сам воздух, становясь все плотнее, жестче и рождая жаркие ветерки, когда Хиёл пытался обмахнуть Оджизу платком, чтобы ей стало хоть капельку легче.

Она не жаловалась.

Гриф дутара торчал из водительской кабины, но она и этого не видела, а говорить из-за лязга труб и стонов машины, скрипевшей теперь всеми своими частями, стало невозможно, и Хиёл не знал, чем утешалась девушка в своих мыслях. Но всякий раз, когда он с сочувствием и сознанием своей вины смотрел на нее, она улыбалась ему в ответ. Может быть, она понимала, что ему нелегко.

Автопоезд, наконец, остановился, вдоволь настонавшись и наломав им кости. Последний скрип длинных труб, как последний вздох обессиленного путника, добравшегося до привала, затих и отлетел далеко. Да, это была пустыня; всякий звук, всякий голос летел неудержимо в немерянную даль. Хиёл знал это.

Пыль развеялась, впереди и сбоку показались серебряные вагоны на высоких автоколесах — передвижные жилища газопроводчиков. Хиёл соскочил первым и, как жених, привезший в отцовский дом молодую жену, взял на руки Оджизу и поставил ее на землю. Замлевшие от неудобного и долгого упора, натрудившиеся ноги ее подкосились, она взмахнула руками, как подбитая птица крыльями, он подставил плечо, и она громко засмеялась. Тогда он понял самое главное — она находила утешение в молодости, и ему стало легко, и он засмеялся тоже.

— Эй, Султан! — прозвучал рядом заинтересованный басок. — Кого прихватил? Артистов, что ли?

— Артистов! — безразлично ответил Султан, откидывая крышку над мотором, чтобы дать ему проветриться. — Видишь, вон и гитара!

— Я знаю, — сказал басок. — Эта гитара называется дутара.

— Не дутара, а дутар, — вежливо поправил Хиёл и протянул инструмент здоровяку, верзиле, который подошел к ним в затасканных штанах от комбинезона и майке-безрукавке, в большой соломенной шляпе на голове.

К его удивлению, здоровяк взял дутар и тут же, как на знакомом, сыграл какую-то народную мелодию, кажется, далекую белорусскую лявониху — Хиёл слышал ее по радио не однажды.

— Хорошая штука, — сказал здоровяк и тут же увидел Оджизу, стоявшую по другую сторону машины. — Здравствуйте, — он протянул ей руку.

— Здравствуйте, — ответила она, глядя на него круглыми и пустыми глазами и не видя его руки.

Он понял и осторожно положил ей в руки дутар.

— Меня зовут Сергей Курашевич. А вас?

— Оджиза.

— Вы что, правда, артисты?

— Нет, — сказал Хиёл. — Ищем работу и жилье.

— Одну минуточку, — сказал Курашевич и своей слоновьей походкой побежал к вагончику.

Он появился оттуда с двумя пиалами воды.

— Вот, пожалуйста, для начала.

Оджиза с благодарностью выпила воду — горло пересохло. Хиёл же подумал, что судьба улыбнулась им — сразу напали на хорошего человека.

— Что умеешь делать? — спросил его Курашевич.

— Машину водить умею. И еще… чего научите, — ответил Хиёл.

— Ну, пойдемте к начальнику колонны.

Оджизу они оставили в вагончике, на попеченье жен газопроводчиков. Вечные кочевники, строители тысячекилометровых нефтепроводов и газопроводов, люди опутывающие землю трубами, как электрики опутали ее проводами, они путешествовали вместе с семьями, с женами и детьми. Эта жизнь на колесах была для них не временной командировкой, она была их постоянной жизнью.

Начальник колонны Анисимов умывался. Он только что вернулся с трассы, утвердив порядок завтрашних работ, и стоял, упершись руками в острые коленки, а жена лила ему на спину из ковша. Воды Анисимов никогда не жалел. Водой люди запасались. И в лагере всегда стоял полный молоковоз пресной воды.

Обтеревшись и подтянув трусы, Анисимов спросил:

— В чем дело?

— Пополнение, — сказал Курашевич.

Работники на трассе всегда требовались, и Анисимов, присев на ступеньку вагона, закурил и стал рассматривать документы Хиёла.

— С ним жена… — сказал Курашевич. — На дутаре играет.

Он явно сочувствовал новичкам, угадывая их необычную судьбу, и просил о том же начальника.

— Оджиза еще не жена мне, — сказал Хиёл. — Невеста.

— Постой, постой, Хиёл Зейналов, — между тем спросил Анисимов, разгоняя ладонью клубы дыма перед своим лицом. — Не тот ли ты герой, который бежал с вышки Шахаба Мансурова?

— Тот самый, — ответил Хиёл, глядя на Анисимова из-под насупленных бровей.

— Видал? — спросил Анисимов Курашевича, словно советуясь, как быть. — Тебя по всем углам ищут, Зейналов, а ты… ты что же это сбежал?

— Испугался.

Анисимов думал. У него было все выгоревшее, льняное: волосы, брови нашлепками, реснички. Веснушчатый нос его сильно морщился, когда он думал.

— И что же ты мечтаешь делать? — спросил он.

— Жить-то мне как-то надо, — сказал Хиёл.

— А раз жить — надо работать, — опять вступился за него Курашевич. — Кто не работает — тот не ест. К тому же, невеста…

Анисимов пощелкал ногтем о зуб.

— А что она умеет, невеста?

— Она слепая, — сказал Курашевич.

— Она сможет на кухне, — прибавил Хиёл. — Посуду мыть. И потом она вышивает…

— Ну, это ребята прослышат, сразу ее завалят заказами, — подхватил Курашевич. — Мастерица!

— Ну-ка, — Анисимов показал Хиёлу на ступенечку и подвинулся. — Садись, закуривай и рассказывай все — от начала до конца…

Рассказ вышел длинный, выкурили не по одной сигарете. Все, что копилось в нем так давно, Хиёл выложил не родному человеку, а этим незнакомым людям. Бывает же так! Копишь для родного сердца, а выкладываешь тем, кто слушает.

— Возьмешь себе помощником, — сказал Анисимов Курашевичу, и тот кивнул головой. — А ты, ты сейчас же напиши о себе родным, где ты есть… Ты же ведь человек, а не суслик, чтобы прятаться… И этому ишану напиши, с которым породнился…

— Не породнился, — сказал Хиёл с мальчишеской гордостью, — а вырвал у него из гнезда птичку. Я украл ее.

— Вот и про птичку напиши, что она жива и здорова… У меня и своих неприятностей достаточно… Еще мне со святой Меккой воевать! Иди, Сережа, устрой их на раздельное жилье, девушку к девушкам… Своего вагона пока не получите. Общежитие! — И полушутя, полусерьезно спросил: — Не убежишь?

Хиёл не ответил, но это было лучше, чем ответ.

Когда он повернулся и пошел, Анисимов вдруг окликнул и вернул его:

— Она от рожденья слепая?

— Я заработаю денег на дорогу и отвезу ее в Ташкент. Она будет видеть, — оказал Хиёл.

— Значит, не убежишь, — улыбнулся ему Анисимов.

5

Среди ночи Ягана спросила Бардаша:

— О чем вы думали, когда ехали на пожар?

— Я вспоминал, как горел элеватор под Калугой. Мне приказали поджечь его и ликвидировать запасы хлеба, которые могли попасть в руки врага. Мы проникли в тыл фашистов, но это оказалось не самое трудное… Самое трудное было поджечь… Никак не хотел гореть хлеб… Потом загорелся…

— Бардаш, — сказала Ягана, помолчав. — Я хочу попросить у вас прощения.

— За что?

— Мне казалось, что вы и Шахаб чего-то боитесь… Риска! Что вы слишком рассудительный, осторожный… А мне всегда хотелось видеть вас храбрым… Смешно! Подумать о вас, прошедших войну, что вы боитесь! Какая я глупая.

— Все хорошо, — сказал Бардаш. — Если бы не вы, я никогда не смог бы так говорить с Надировым. А я еще с ним поговорю!.. Мы действительно иногда миримся, молчим… Так что спасибо вам! Я еще поговорю с ним завтра!

— Уже сегодня, — сказала Ягана.

До обкома они заехали в больницу, чтобы навестить Шахаба. И очень удивились тому, что он встретил их в костюме, а не в больничной пижаме, и закричал:

— Вот и родственники! Меня выписали с условием, что я отдохну у вас недельку, дорогие!

И расцеловал Ягану и Бардаша.

— А вот я уложу тебя назад, в постель, родственник! — не на шутку рассердился Бардаш, но сказал это все же тихо, потому что недалеко стоял врач.

— Видите, доктор, за мной заехали! — повернулся к нему Шахаб. — Пощадили мои ноги.

Старенький врач приподнял палец.

— Ни одной сигареты! — сказал он.

Шахаб козырнул по-военному:

— Есть!

На нем были ярко-голубые штаны. Они так и сияли лазурным цветом, ослепительней, чем все изразцы бухарских мечетей. Ну и ну! Бардаш развел руками от удивления. Темно-коричневый пиджак и штаны как васильки. Шахаб поймал его взгляд и показал большим пальцем через плечо, в конец коридора:

— Вот!

Там сидела Рая и хлюпала носом.

— Что, с Куддусом плохо? — спросила Ягана.

— С моими штанами плохо. Попросил ее купить штаны и вот что получил. Как ангел. Небесного цвета.

— А если других нет! — крикнула Рая. — На весь город одни штаны были вашего размера. Приехала навестить Куддуса, а сама по магазинам бегала…

— Ладно! — махнул рукой Шахаб. — Буду голубой.

— Ты куда собрался? — серьезно спросил его Бардаш.

— На бюро обкома. С вами. Слишком важное дело, чтобы в это время лечить ягодицы. Поехали.

— Подожди. Ты же плохо ходишь.

— А я там посижу. Найдется мягкое кресло?

— Шахаб! Кресло найдется, но…

— Я прекрасно себя чувствую.

— Посмотрите на него, Ягана! — призвал на помощь жену Бардаш.

— Мы справимся, Шахаб, — сказала Ягана.

— И потом нельзя ехать на важное заседание в таких штанах! — пошутил Бардаш.

— Что же делать, если мои сгорели? Стерпят. Мне хуже. Курить не дают. Обновляю кровь.

— Оставайся.

— Я уже выписался.

Вместе они зашли к Куддусу. Он играл в шахматы с соседом по койке.

— Куддуска! — сказала Рая. — Ты же не умеешь в шахматы играть! В шахматы надо думать!

— Зачем думать? — засмеялся Куддус, быстро спрятав руки под одеяло. — Я просто. Какой ход он делает, такой и я. И у нас получается блиц-турнир.

— Покажи руки, — велела Рая.

Он не сразу их вынул. Вчера ему сняли повязки. Он держал их под одеялом, но ведь человеческие руки не спрячешь. Руки — это человек, можно сказать. Рано или поздно все увидят, увидит и Рая. И Куддус выпростал их и приподнял над кроватью. Все они — от локтя до кистей — перевязаны тугими шрамами.

— Подарок от газа, — улыбнулся Куддус. — Сразу видно.

— Как орден, — сказал его сосед. — Такой орден не отберут, всегда будешь носить.

— Красивые руки, — не стесняясь, сказала Рая. — Ты не думай, это я плачу из-за штанов Шахаба Мансуровича. Ему цвет не нравится…

— Где думаешь работать? — спросил Бардаш.

— Вернусь на вышку, — ответил Куддус, подмигнув Рае. — Я еще не весь подгорел. Тоже хочу в голубых штанах ходить.

— Учиться хочешь? На бурильщика? Мы в Бухаре курсы открываем.

— Учиться пускай Абдуллаев идет. Он уже много книг прочел. А я поработаю.

— Он лентяй, — сказала Рая. — Работать-то легче, чем учиться.

— Не хочу учиться, хочу жениться! — засмеялся Куддус.

Сосед его, седоголовый тракторист из Вабкента, опять вмешался в беседу:

— Рая, вы его не ругайте. Он у вас замечательный. Лучше агитатора. Будь я чуть помоложе, сам пошел бы в газовики. Сына пошлю…

— Ну, выздоравливай, Куддус. А свадьбу будем в Газабаде справлять!

— Приезжайте, милости прошу, — сказал Куддус. Рая осталась, а они ушли.


Хазратов пил чай, гремя ложечкой в стакане и ругая официантку из обкомовской столовой за то, что она забыла положить лимон. Это было признаком плохого настроения. Он нервничал.

— Посмотри, — сказал он Бардашу, — вот тут я подобрал вырезки из газет с надировскими обещаниями. Сплошное зазнайство, парадность и верхоглядство. Я подчеркнул самые выразительные места.

— Но ведь ты же их и раньше видел, эти статьи. До опубликования, — сказал Бардаш, наклоняясь над столом и листая подборку.

— Да видел, но не все. И не вглядывался так, как сейчас. За каждым словом не уследишь.

— Все же надо было сказать, что это проходило через твои руки.

— Пожалуйста! — воскликнул Хазратов. — Я могу вообще ничего не говорить об этом. Это я подобрал для тебя.

— Хорошо. — Бардаш свернул газетные вырезки, скрепленные самой большой канцелярской скрепкой, и сунул в карман.

— Я сделаю сухой доклад о фактах, — как бы размышляя вслух, сказал Хазратов. — Информирую.

И с прихлебом потянул чай из стакана.

Перед входом в зал заседаний, как всегда, теснилось много народу. Тут были и районные руководители, спорящие о хлопке и воде, и бухарские архитекторы, и поисковики с трассы Амударьинского канала, и строители Навои. Их заботы входили в повестку заседания бюро, были самой жизнью. А какая сейчас была жизнь в Бухаре без газодобытчиков? И вот вместе с Надировым, Корабельниковым, Яганой, Бардашем, Шахабом в обкомовский коридор вошел разговор о газе. Но наговориться не дали — очень скоро всех вызвали туда, где разговоры шли не просто так, где решалось дело, решались судьбы.

Только потому, что Хазратов тер и тер свою лысину носовым платком, можно было догадаться о его состоянии, а голос звучал ровно, бесстрастно, скучно. Голосом он владел, но не собой. Он сморкался и опять крутил платком по лысине, словно затирал следы своей причастности к чему бы то ни было.

— Таким образом, — закончил он, — можно утверждать, что надировский метод не только не оправдал себя, но и привел к серьезной беде, вызвавшей и большие убытки, и человеческие жертвы. А ведь Надирова предупреждали. И Бардаш Дадашев. И главный инженер Корабельников. Как говорится, поспешишь — людей насмешишь. Но тут смеяться не приходится. Тут, так сказать, больше хочется плакать.

На лицах действительно не было ни одной улыбки. Надиров наклонил голову так, что кольца его седых волос сваливались на глаза. Лицо налилось кровью, словно пылало, и вместе с сединой было похоже на дымящийся костер. Корабельников, бледный, сидел неподвижно, зажав руки между коленями вытянутых ног, думал. Вероятно, вспомнились ему слова о надировской неправоте, которые Хазратов слышал за пловом, а теперь использовал, обвинив управляющего трестом в авантюризме. И обвинение это со ссылкой на него, главного инженера, было справедливым по форме, но чем-то очень Корабельникову не нравилось. Бардаш, прикрыв глаза рукой, сидел, никого не видя. Соображал, о чем говорить. Надирова он не щадил и не хотел прощать. Но Хазратов-то каков? Сажал цветы, чтобы встречать героя с букетом, а собрал на венок, когда оказалось, что герой не герой. И все одними и теми же руками. Бардашу вспомнилось: «Вы хотите, чтобы бухарский газ пришел в Самарканд, в Ташкент?» Газ-то придет, а тебя пора остановить, Азиз! Пора!

— Есть вопросы? — спросил Сарваров.

— Почему вы ничего не сказали о Ягане Дадашевой? — спросил один из членов бюро, глядя в бумагу, где были, видимо, перечислены имена ответственных руководителей газодобытчиков, как имена действующих лиц пьесы. — Ведь она директор конторы бурения.

— Она выполняла приказ Надирова, — ответил Хазратов.

Не хотел он касаться Яганы, потому что искал союзника в Бардаше Дадашеве. Это было ясно Бардашу.

— Я сама скажу о себе, — раздался голос Яганы.

— Кто будет говорить? — спросил Сарваров, крутя карандаш в руке и постукивая то одним, то другим концом его по зеленому сукну стола. Пальцы его каждый раз сползали по карандашу сверху донизу, он тоже был напряжен и неспокоен. — Дадашев?

Видно, он хотел, чтобы — говорил Бардаш. Доверял? Проверял? Ведь тут действительно Ягана… Ну что ж… Дадашев поднялся, посмотрел на членов бюро. Пепельная голова Сарварова… В сорок пять лет седых волос больше, чем черных… Немолодая женщина, положившая мягкий подбородок на оба кулака, — приготовилась слушать долго, хоть целый день, вопрос не пустой. Другие приподнятые, заинтересованные лица, в основном, строгие… Ведь случилась катастрофа… А если бы удача? Радовались бы надировской удаче, случайной и опасной? Вот о чем думал Бардаш.

Члены бюро сидели за длинным столом, остальные — в зале за красными столиками-вертушками, чтобы удобней было вставать, не задерживаться. Из-под одной такой красной вертушки высовывались неприлично голубые штаны Шахаба, а рядом с ним стройные, как у танцовщицы, ноги Яганы. Бардаш поднял взгляд. Глаза ее улыбались. Это были единственные глаза, которые улыбались, не ища защиты, а поощряя идти выбранным путем.

Он сменил Хазратова на трибуне.

И вдруг горло сдавило.

— Во-первых, — сказал он негромко, — о человеческих жертвах… Их нет. Это перебор. Пострадало двое. Пострадали, мужественно борясь с огнем, ликвидируя опасность для людей и спасая технику. И оба сейчас выздоравливают. Один скоро женится, сегодня нас на свадьбу звал, это верховой Куддус Ниязов, а второй, буровой мастер Шахаб Мансуров, здесь сидит.

— Где? — спросил Сарваров.

— А вон, в голубых брюках, — сказал Бардаш, и все облегченно рассмеялись.

— Во-вторых, не стоит называть Надирова авантюристом. Он… как бы это сказать… — Бардаш поискал слово, — ничего не хотел для себя… даже славы… Он хотел быстрей дать газ и в спешке мысль заменил волей, организацию — собой, план — непродуманностью, обеспеченный успех — случайным…

— Это и есть авантюризм! — подхватил со своего места Хазратов.

Он шел на уничтожение. Удивительные это были люди хазратовского типа. Беспощадные, когда требовалось отвести угрозу от себя. Бесчеловечные. Убивали человека, говорили так, как будто больше никогда не придется смотреть ему в глаза.

— Бобира Надирова мы все хорошо знаем, — сказал Бардаш. — Какой же он авантюрист! Он хотел, как Чапаев, накрыть газ одним ударом…

Надиров вскинул голову, тряхнул кудрями, и губы его дернулись в усмешке: видно, Ягана рассказала мужу, как однажды ночью в машине, на пустынной дороге он рассказывал ей и Хиёлу про Чапаева.

— Но Бобир Надирович, — глядя на него, с улыбкой продолжал Бардаш, — забыл одну фразу из фильма о Чапаеве. «Тише, граждане, Чапай думать будет!» Он мало думал.

— Может ли такой человек управлять трестом? — ехидно вставил Хазратов и покрутил головой.

— Да, думать надо, — говорил Бардаш. — Учиться надо. Можно обогнать Америку… Обогнать время… В союзе с наукой. Нельзя обогнать науку. Любой успех без нее окажется случайным. И все равно потом наступит тяжелое пробуждение и столько труда пропадает даром!

Надиров опять опустил голову, словно слишком велика была тяжесть, павшая на нее. Лица он не прятал. Просто ему трудно было сидеть прямо. Лицо по-прежнему горело, только шрам еще больше побелел, как кость.

— Семь раз отмерь, один раз отрежь, — сказал Бардаш. — Я не говорю о перестраховке. Это стыдно для коммуниста, простите меня.

— Правильные слова, — заметил, усмехнувшись, Сарваров, — за что же прощеньяпросить?

— Когда говоришь вслух истины, — объяснил Бардаш, — испытываешь неловкость. Итак, Надирову не хватило научного подхода к делу. И в этом виноват я. Я мог бы остановить Надирова, если бы мне помог товарищ Хазратов…

— Зачем тебе, — рявкнул неожиданно Бобир Надиров, снова вскинув голову, — он мне помогал… А когда на Огненном мазаре вспыхнул пожар, он сказал мне, что тут на тебе можно и точку поставить. Потому что это ты предложил жене передвинуть вышки в район Огненного мазара.

— Ложь! — крикнул Хазратов, голос его сорвался, будто лопнул, и он закашлялся.

— В район Огненного мазара я предложил передвинуть вышки на основании данных разведки, — договорил Бардаш.

— Кто виноват в аварии? — спросил Сарваров.

— Я! — сказал Шахаб. — Я бурил, не имея никаких предварительных данных, без соблюдения необходимой осторожности…

— Я виновата, — перебила его Ягана. — Как директор конторы бурения я должна была противостоять Надирову, но я поддержала его атаку… Слишком многого захотелось, и вот вместо экономии авария… Я должна ответить…

— Все это требует осуждения не только людей! — резко бросил Бардаш. — Это должно быть осуждено как явление. Между спешкой и темпами столько же сходства, сколько между криком и песней.

Обсуждение только начиналось, но все разгорячились. Один Хазратов как-то замешался, посерел, съежился. Надиров принял на себя всю вину и говорил:

— Дадашев сказал, что меня можно было бы остановить. Нет, меня остановить нельзя. Но меня можно было бы заставить идти по правильному пути, если бы не такие люди, как Хазратов. Они подзуживают, юлят, а потом бегут в кусты, когда надо отвечать. Нет, не в кусты, а первыми хватают лопату рыть яму…

— Я вам верил, — крикнул Хазратов. — Я хотел…

— Вы хотели столкнуть нас — меня и Дадашева. Но мы с ним крепкие люди. И боюсь, что между нами вас разотрет. Я готов отвечать за все, как мне это ни горько.

Бобир Надирович сел и теперь потупился надолго.

Выступали, спорили, обвиняли, оправдывали, а он все сидел, уткнувшись глазами в пол. Может быть, он прощался с трестом, с той вышкой, откуда ему всегда так отчетливо виделись дали, дороги… Сарваров заключил:

— Вас называли начальником подземных кладовых, Бобир Надирович. Но ведь под землей у нас тоже должен быть порядок, а его действительно способна обеспечить наука… Поскольку человеческих жертв не было, а частично пострадавшие не предъявляют претензий, поскольку почти вся техника спасена, прокуратура не будет привлекать людей к уголовной ответственности…

Бардаш посмотрел на Сарварова и понял, какой тяжкий груз снимал он со всех. Наверное, ему и самому было нелегко.

— Какие будут предложения? — спросил Сарваров.

— Освободить Надирова от работы и дать строгий партийный выговор, — сказал Хазратов.

— Партийный выговор Ягане Дадашевой, как понимавшей опасность такого бурения, — сказали из-за стола.

— Еще есть предложения?

Слово взял Бардаш.

— Нет, — сказал он, — Надирова нельзя снимать. Его, правда, называют начальником кладовых бухарского газа. И такой второй начальник у них не скоро будет. Это у него в крови, я не для красного слова говорю… Строгий выговор.

Если бы он мог заглянуть в надировские глаза, то увидел бы в них первую в жизни, накатившуюся на седые ресницы каплю. Но в них никто не мог заглянуть, так низко склонился старый пустынный волк.

Проголосовали за строгий выговор Надирову и за выговор Ягане. Хазратов сразу встал.

— Вот теперь о Хазратове, — сказал Сарваров, и тот сел. — Я думаю, он не может работать в обкоме…

— Вы хотите сказать, Шермат Ашурович, — прошептал Хазратов, — что я не соответствую своей должности?

— Дело даже не в должности, а в месте, — ответил Сарваров. — Вы партийный работник, и, когда все думали, плохо или хорошо, о новом деле, вы думали только о себе. А партийного работника прежде всего отличает бескорыстность.

И все так единодушно проголосовали за его освобождение, что Хазратов онемел. Ах, ведь знал, знал, что плохо для него все это кончится. Чувствовал! Такое дурацкое время. Он стоял, тяжело опираясь руками о стол, и все ждали его слов. А перед ним пробегали юрты, бараны, степи Тамды, по которым он бегал босоногим пастушонком. Когда все это было?.. Давно… Но ведь в его же жизни! В его! Как это получилось? Он все отдавал колхозу, людям… Он рос… Как получилось, что сначала он отдавал себя, а потом стал работать только на себя? Неужели Сарваров попал своими словами в самое больное место и теперь ему не выдернуть из сердца этой стрелы, не смыть позора? А Бардаш будет процветать… Он даже не защищал жену, поднял руку за выговор Ягане… Он будет идти вперед, возможно, займет его, хазратовское, место… Давняя, с юношества затаившаяся зависть бросилась, как взрыв, в глаза Хазратова, снова ослепила его, затмив короткий проблеск ясной и горькой мысли.

— Я хочу сказать о Дадашеве, — проронил он, и слова отдались гулким эхом, как будто он говорил под куполом. — Этот инструктор обкома, мнящий себя передовым человеком, ходит на религиозные свадьбы, встречается там с муллой, даже больше, с самим ишаном!

— Товарищ Дадашев? — удивленно повернулся к Бардашу Сарваров.

Бардашу стало жалко Хазратова. Не там ищет выручки…

— Да, я был на свадьбе, где, по настоянию стариков, молодых должен был обвенчать ишан… Но венчание не состоялось… Я пришел, а ишан, увидев меня, удрал… Что же лучше — ишан на свадьбе или инструктор обкома? Очень весело прошла свадьба. Пели, танцевали…

— А невеста танцевала? — наклонившись, спросил Хазратов, еще цепляясь хотя бы за какое-то сохранение старых обрядов.

— Нет, — ответил Бардаш, — она не танцевала.

— Почему?

«Ах, какой ты дурак», — подумал Бардаш. На него нашло благодушие вперемешку со злостью, которая могла пересилить.

— Не знаю, — сказал он. — Может быть, жали туфли.

Все захохотали.

— Товарищ Хазратов, — попросил Сарваров. — Вы скажите о себе.

Хазратов растерянно смотрел на людей, а перед запавшими, обращенными в дали прошлого глазами опять бежали тамдынские просторы…

— Я хочу доказать свою преданность, — сказал он тихо, — я прошу… Если можно, рекомендуйте меня председателем в родной колхоз Бахмал… Там не все в порядке… Вы увидите…

Он замолчал.

— Согласимся? — спросил Сарваров.

— Очень жалко Бахмал…

Сарваров не расслышал.

— Товарищ Дадашев шутит, — подсказал кто-то.

— Нет, я не шучу.

Бардаш повторил свою фразу громче. В конце концов Бахмал был и его родным кишлаком.

— Если колхозники вас выберут, не подведите ни себя, ни нас, — сказал Сарваров.

И Бардаш подумал, что Сарваров был терпимей к людям или терпеливей в воспитании людей. Он давал им возможность поверить в самих себя, исправиться.

— Есть пословица, — сказал Надиров, — как бумажную нить ни крась, все равно не станет шелком.

Это он сказал уже в коридоре, когда все вышли из зала, и никто ему не ответил. Они спустились по лестнице. По улице плыл горячий летний воздух, припекая листочки акаций и мучая прохожих. Плыл и плыл, и не было ему конца. Но даже его жаркой массы, даже этой духотищи Надиров хватил от души, полной грудью.

— Не грустите, Ягана Ярашевна, — пошутил он, — выговор — это лучшее удобрение для новых урожаев.

— Старый урожай тоже мог быть хорошим, — заметил Бардаш. — И без выговора.

— Наука! — развел руками Надиров. — Всем наука! На-у-ка! — Он посмаковал это слово и обнял за плечи Ягану и Бардаша. — Думаете, я не люблю этого слова? Поехали! Поехали ко мне! Я вам покажу. Корабельников Алексей Павлович! Ты так и не выступил на бюро…

— Без меня сказали…

— Так покажи теперь людям, что ты сделал… Он сделал! Себе славы не беру…

— Вы мне помогли, Бобир Надирович.

— Наше дело не говорить, а действовать! Поехали!

Он тянул всех к машинам.

— Простите, братцы, — взмолился Шахаб, — я домой. У меня там будет свое бюро… Мне жена покажет за то, что я удрал из больницы!

— Берегитесь, — улыбнулся Корабельников, которого жена тоже держала в строгости, она недавно приехала.

— Бобир Надирович! — осмелился Шахаб. — Дадите на радостях квартиру в Газабаде? Заберу туда семью.

— Дом дадим!

— А школа когда откроется?

— С этой осени.

— Ну, глядите! При всех сказали.

— Не отрекусь. Куда ты? Мы тебя подвезем.

— Спасибо, мне ходить легче, чем сидеть. Лучше прогуляюсь…

И Шахаб пошел, смущая прохожих и далеко светя своими небесными штанами, тающими в бездне бухарского дня.

То, что показали Надиров и Корабельников, было сверх всяких ожиданий Бардаша. Все подвалы нового здания треста заняла великолепная лаборатория, в которой можно было исследовать, что угодно, буквально все на свете. Узнать характеристику найденного газа, выявить, нет ли коррозийных компонентов, угрожающих оборудованию скважин, вредных примесей, а также и полезных, вроде бензиновых фракций, чтобы отделить их и использовать по назначению, ведь газовые конденсаты — превосходное дизельное топливо! Тут изучались и разные породы, и какие-то девчушки уже сидели за приборами у открытой двери с надписью: «Лаборатория физики пласта».

— Алексей Павлович, — сказала одна Корабельникову, — очень любопытные мысли о закономерности залеганий.

— Зайдите ко мне попозже, — кивнул он.

Конечно, это было его детище, его заслуга, но сделана была лаборатория с надировским размахом. В соседних комнатах возились люди, вооруженные воронками, весами. Орудия были простые, но работу делали важную. Они проверяли и пересоставляли рецептуру глинистого раствора и цементных смесей для заливки и ликвидации затрубных проявлений. Надиров перещеголял разведчиков!

— Еще бы! — сказал он, довольный. — Им за мной не угнаться!

Так-то так, но сколько денег распылялось… У разведчиков своя лаборатория, у Надирова своя, а делают-то ведь одно и то же!

— Я не виноват, — понимающе сказал Бобир Надирович. — От этого все беды. Подчиняемся мы разным комитетам. Иди к Сарварову, он мужик умный…

Корабельников сказал:

— Я считал бы, что в первой фазе эксплуатации скважина должна быть опытной. Нельзя доверять окончательным выводам разведки. Только опыт может показать, как падает давление, подтвердить запасы хранилища, а тогда уж можно продолжать освоение до конца…

— Это очень хорошо, — сказал Бардаш. — Мы напишем, а вы подготовьте, Алексей Павлович, проект эксплуатации одной-двух опытных скважин.

— С удовольствием.

— Да, — еще раз сказал Надиров, вспоминая бюро, — надо поступать по-умному… Наука!

Ягана улыбнулась.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

И снова пыль, пыль, пыль… Ее так много, что всю не поднимешь, — шутит Алишер. Но и простору много — никакой пылью не закрыть. Ехали, ехали, стало темнеть.

Алишер все придумывал, то его зовут работать в детский сад, молочко подкидывать, а то на базу «Плодо-овощ» — арбузы развозить по лоткам, куда уж лучше, упал арбуз, разбился — насыщайся! А может, и не выдумывал.

Бардаш дремал и улыбался. То и дело одним глазом он смотрел вперед, на так называемую дорогу… Чтобы не уснуть, он высунулся из окна. Пыль то обгоняла «газик», то отставала, но все время слышался ее запах и резало в глазах…

Казалось, кругом — небо, и они не едут, а летят.

Тонкий, как иголка, свет одиноких звезд не достигал земли. Чем ниже опускался небосвод, к которому они подъезжали, тем меньше становилось звезд, они тонули во тьме горизонта.

Широкий простор густой тенью надвигался навстречу, будто подгоняемый кем-то. Удивительно, что пустыня походила на темный лес. Редкие кусты лохматого елгуна, который здесь зовут братом саксаула, проваливались за машиной. Раз — и нет, исчез. Черный, пахнущий пылью воздух впереди и сзади.

Но вон там, как искры костра, звезды не исчезают, они занимают все большую площадь, они, как стая, подлетевшая к земле, вот-вот сядут.

Это уже не звезды. Это лагерь трубоукладчиков газопровода, это колонна Анисимова, которая идет через дни и ночи, через жару и ветры, сваривая трубы, зарывая их в землю, оставляя за собой надежное русло для голубой реки газа…

Вчера Бардаш прочитал в газете, что Ферганский завод уже начал выпускать газовые плиты. Их потребуется очень много для азиатских городов. Рабочий корреспондент с завода жаловался, что какой-то ташкентский снабженец Вракин не прислал эмалированных деталей… Вракин, Вракин, что же ты обманываешь людей? Люди готовятся к встрече дорогого гостя — дешевого газа. А вспомнят ли они, зажигая газ над конфоркой, чтобы быстренько изжарить яичницу перед работой и вскипятить чай, что здесь вот, в аду пустыни, с пересыхающими ртами стояли люди и сваривали трубы? Хоть раз, да вспомнят! Ну, а если и нет — невелика беда. Ведь всего не упомнишь! Работать надо!

— Стоп, телега, — сказал Алишер и, облизав губы, сплюнул песок.

Огни обступили «газик» со всех сторон. Где-то играла гармонь, где-то пели, где-то смеялись, где-то стучали костями домино, а где-то плакал обиженный ребенок. Одним словом, как будто приехали на обжитой курорт, а не в пустыню.

Бардаш зашел в вагончик, и Анисимов, отложив книгу, закричал:

— Лена, смотри, кто приехал! Саша, Боря, смотрите! А ну, марш с колен! Салям алейкум!

Оба сына сидели у него на коленях, он читал им.

Лена поздоровалась, вытирая руки о фартук. Она стирала в тазу. Была она беленькая и румяная, как свежий калач из печки.

— Что прикажете, дичь или зайца? — спросила она сразу, смеясь глазами.

— Это она хвалится, какой я охотник! — не без гордости засмеялся Иван.

— Вот наше ружье! — Младший Борис, очень похожий на отца, показал на стенку.

Старший дал ему подзатыльник, чтобы не лез в разговор взрослых.

— Мама! — закричал Борька. — Чего он дерется?

Старший дал ему еще раз.

— Это за жалобу.

— Видал-миндал? — хохоча, спросил Иван. — Каждый день так. Воспитанные.

Скоро они сидели за столиком, над которым витали ароматы зайчатины.

— Значит, хватает времени и на охоту? — поинтересовался Бардаш. — Или зайцы сами на мушку лезут?

Анисимов вытер губы, закурил.

— Слыхала, Лена? Как он меня подначивает? Это значит, приехал нажимать. А мы и так жмем на все скорости. Аж трактора трещат. Быстрей не выйдет.

— Август впереди, самая жара… Как бы тише не вышло. А быстрее бы тоже хорошо.

Бардаш рассказал о том, как размахнулся Надиров, о новых подземных куполах вокруг Огненного мазара, заполненных газом. Была надежная основа для того, чтобы к осени обещать газ ташкентцам…

— Кстати, что это за Огненный мазар? — спросил Иван. — Я уж сам хотел к тебе ехать… Чтобы подвести трубы к газосборнику, нам придется разрыть эту самую святыню. Мешает, как прыщ. Помогай!

— Нет там даже пуговицы от святого. Все выдумки. Снесем мазар, проложим газопровод, убьем двух зайцев сразу, охотник.

— Смотри, чтобы это меня не задержало.

— Посмотрю.

— А кто же это придумал тут святое место? — опять засмеялся Иван.

— Есть такой… Халим-ишан.

Иван присвистнул, почесал за ухом.

— Халим-ишан? Смотри, Лена! Это нашей Оджизы отец. У нас ведь тут этот самый… парнишка, который убежал с вышки Шахаба…

— Хиёл? — спросил Бардаш. — Я знал, что он где-то на трассе, он Хазратовым письмо прислал, но где точно — не сообщил…

— И с ним девушка, Оджиза… Она слепая… Дочка Халима-ишана, — объяснил Анисимов.

— Та-ак… — протянул Бардаш.

История эта начала ему чем-то нравиться, хотя усложняла и жизнь Хиёла и отношения с ишаном. Но все же не попал под влияние «духовного наставника» в тяжелую минуту, а даже вырвал из мрачного плена девушку. На это требовалась воля и смелость. Характер!

— А где он?

— У Сережи Курашевича был помощником, стал сменщиком. Уж больше месяца… Безропотный парень…

— На трубоукладчике, значит?

— Ага… Завтра увидишь…

Но до завтра они еще посидели на приступочке и покурили. Лена, понимая, что им надо поговорить не только как начальникам, но и как друзьям, оставила их, увела укладывать сынишек во вторую клетушку вагончика, и сама улеглась. А они слушали, как затихает ночь в пустыне. Смолкали голоса и музыка, засыпала жизнь, чтобы утром проснуться рабочим громом, из-за которого и людских голосов не слышно.

— Ягана-то как? — спросил Иван.

— Бурит вокруг мазара.

— Вы-то как?

— Мы-то? — переспросил Бардаш, улыбаясь в темноте. — Мы счастливы, как молодые, Ванюша. У нас скоро будет сын.

Иван посидел молча, похлопал Бардаша по коленке.

— Не загадывай, а то дочь будет…

Бардаш вздохнул — теснило в груди от счастливого ожидания.

— Пусть дочь.

— Ну что ж, — сказал Иван, снова разминая сигарету и угощая друга, — значит, политико-моральное в этой семье на высоте.

— На высоте, — подтвердил Бардаш.

— Вот чего мы мучаемся! — сразу перескочил на деловое Иван. — Битум плавится. Вычистишь трубу, начинаешь обливать битумом перед укладкой в траншею, а он весь на земле. Течет и течет. Слезы!

— Солнце! — громко причмокнул языком Бардаш. — Солнце! Скажу ученым, пусть ломают голову, как изолировать трубу без битума… А то встанем… Солнце никуда не денешь…

— Автомат природы, — согласился Иван. — Пиши им, чертям, пусть выручают. Битум плачет, и я плачу, беда. Сам увидишь…

Пекло с утра, без предупреждения.

Землеройки уже ушли вперед, на распорках за ними тянулись трубы, которые обхаживало великое множество людей. По всей длине под трубами на песке виднелись отпечатки человеческих ног. Долговязый человек в белой шляпе и белом халате привлек внимание Бардаша, он подошел. Человек скинул шляпу таким движением, как будто хотел передохнуть, его сильно порыжевшие волосы заблестели на солнце.

— Здравствуйте, Бардаш Дадашевич!

Это был Коля Мигунов.

— Ну, как трубы? Лечить не придется?

— Пока здоровые. Стараемся, чтобы не болели.

Он вытер пот со лба и продолжал работу. Умный прибор и ампула с изотопами позволяли Коле фотографировать сварные швы. Он показал несколько пленок Бардашу. Швы были без изъянов, без трещин и пропусков. Коля глотнул из фляжки, висевшей на боку, и перешел к следующему шву, обнимавшему трубу.

— Вы простите, что я работаю. Мы между двумя огнями. Монтажники подгоняют, а изолировщики подстегивают. Стоять некогда. — Он опять вытер лоб. — А тут еще и третий огонь — солнце! — и ткнул рукой в небо.

Солнце жгло и давило сверху, как пресс.

— Стоит, как сторож! — усмехнулся Коля Мигунов.

— Солнцу не скажешь: «Прикрой свое лицо!» — в свою очередь усмехнулся Бардаш. — Есть у нас такая присказка… Если на солнце кричать даже с минарета, оно не послушается…

Но что-то надо было делать.

— Место, которое вы сейчас проходите, самое сухое…

— Так и есть! — Коля опять свинчивал колпачок с фляжки, чтобы глотнуть.

— Не пейте. Вода сейчас же выйдет по́том.

Уставали и надрывались машины, тек битум, задыхались люди. Бардаш понимал: агитация тут не поможет, люди и так старались работать из последних сил. Недаром, чтобы похвалить Хиёла, Иван вчера нашел единственное слово: безропотный. Что-то надо было придумать в помощь людям. А что?

К полдню песок раскалялся так, что расторопные хозяйки быстренько пекли в нем яйца на обед. И воздух над пустыней становился, как песок. Люди дурели. Град капель катился по векам. По́том обливались, как из ведер.

Бардаш шагал, увязая в раскаленном песке, назад, к лагерю. Трубоукладочные машины, вытягивая тонкие руки, осторожно опускали нитку трубы в траншею. Железная рука, торчащая вбок от машины, гремящей вдоль траншеи, бережно держала трубу на весу и деликатно переносила на дно, как в мягкую постель. Человек и тот не пожаловался бы на такое обхождение.

— Хиёл!

Он не слышал, он смотрел на трубу, мягко подавая машину вперед. Гусеницы лязгали, рассыпая звон по окрестности.

Ну, пусть работает! Потолковать и вечера хватит… Когда стемнеет. И тут Бардаша остановила любопытная мысль: а что если работать ночью, когда нет солнца, когда и битум не будет таять и людям легче, а днем отдыхать?

Он застал Анисимова за подсчетами.

— Смотри-ка, Архимед! — сказал Иван. — Я и сам об этом догадался. Свету не хватит и ночи не хватит… Ночь совсем маленькая. Положим, свет мы обеспечим, а время? Мы ведь и так должны нажимать, значит, работать день и ночь… Что-то надо еще искать. А на солнце платок не накинешь, это у вас правду говорят. Так, кажется?

— Солнце далеко, искать надо поближе, — раздумчиво проговорил Бардаш, вытирая лицо уже мокрым платком. — Слушай, Ваня. Надо вот что… Только ты не смейся… Все гениальное просто… Надо всех снабдить зонтами… Мы не можем закрыть солнце, надо закрывать себя… Люди будут работать в тени. Ясно?

— Ага… — сказал Иван. — Смотри-ка! — Идея ему понравилась. — А машины?

С машинами было хуже. Решили объявить конкурс на рационализаторское предложение. К вечеру явился Курашевич со своим проектом. Он предложил укреплять над машинами бочки с водой и все время поливать моторы, как из душа.

Вечер ушел на обсуждение, опять не повидался с Хиёлом. С утра начали приторачивать бочки над моторами землеройных и трубоукладочных машин и зонты над людьми. Дело всем понравилось. Смешно, просто и полезно. Сварщики наварили каркасов и отдали женщинам обшивать их. С зонтами сварщики обращались проще всех. Клюнут разок контактом в трубу — и зонт стоит. И они ведут дальше шов, прячась в тени зонта, как городские мороженщицы или продавщицы газированной воды у сатураторов. Красота! Тень — великое дело.

Зонты разбросали пятнышки тени по пустыне.

Пришел приказ из Ташкента, из треста, прекращать работу в самые немыслимо жаркие часы, переключаться на дочь — в других колоннах были случаи солнечных ударов. Анисимов ответил, что работает под зонтами и с душем для машин, просил подкинуть молоковозов, связался с начальниками других колонн по радио, рассказал о своих нововведениях…

На следующий день приехала делегация буровиков вызывать газопроводчиков на соревнование. И Шахаб, и Рая, и Бобомирза, и Куддус… Они сразу обратили внимание на зонты.

— Куддуска! — закричала Рая. — Сделай себе такой зонт, а я обошью его штанами Шахаба Мансуровича. А ему купим другие…

— Нет, не надо, не разоряйте его, — смеялся Анисимов. — У него штаны под цвет газа… Я и не думал, что ты такой стиляга, Шахаб!

Друзья из политехнического подшучивали друг над другом. Уж такая у них была студенческая привычка.

— Некогда мне о штанах думать, — отбивался баском Шахаб.

— Брось, брось, — все еще веселился Анисимов, — ослепил!

Шутили много, но присели поговорить и всерьез.

Устроились так: положили на песок две трубы параллельно, как скамейки на трибуне стадиона, к трубам тут же приварили зонты на железных ногах и расселись, ни дать ни взять, словно в парке культуры и отдыха. Сначала поближе познакомились друг с другом. Анисимов рассказал о Курашевиче, который задавал темп всей колонне, а Шахаб о Куддусе. Ребята смущенно растирали пыль каблуками. Анисимов одарил всех сигаретами, и, закурив из общей пачки, стали обсуждать одной семьей, как подвинутся работы на трассе.

— Зонтами-то мы себя обеспечим сами, а вот бочек маловато… — сказал Анисимов.

— За бочками присылай к нам людей, сынок Иван, — ответил Бобомирза. — У нас бочек много, все время горючее возят, бочки остаются.

— Ну, отец! — обрадовался Курашевич. — Вот это, я понимаю, честное соревнование!

Бобомирза кинулся на помощь жене Анисимова. Она несла самовар. Самовар блестел, как зеркальный. Бобомирза снял с плеча Лены полотенце, усадил ее рядом с мужем, а сам принялся хозяйничать. Он наливал чай из самовара в чайники, затем в пиалу, из пиалы трижды в чайник, чтобы разбудить, разбередить заварку. Узбеки говорят: первая — пена, вторая — муть, а уж чай — третий… Всем разнес старик чай и леденцы, как истый чайханщик, а потом вернулся к самовару, щелкая пальцами и пританцовывая:

— Вот роза, вот роза, вот роза,
Все мои розы тебе, девушка!..
И подал пиалушку с розой на боку Лене.

— Последние капли чая самые сладкие! — сказал он ей.

Курашевич и Шахаб подписали договор.

— Надо бы сообразить чего-то покрепче чая, — прогудел Курашевич добродушно и тоскливо.

В это время в стороне показались трое: это были Бардаш, Хиёл и Оджиза. Они встретились за «магазином». Увы, в том магазине нельзя было купить ни бутылочки, ни закуски. «Магазином» называлось место, где складывались трубы, изоляционные бумажные ленты и другие материалы. Выйдя из машины после объезда трассы, Бардаш увидел парня, который то ли следил за кем-то, то ли прятался от кого-то. Он подошел ближе.

— Хиёл!

Парня держала за руку девушка. Она сидела на земле.

— А это Оджиза?

— Да.

— Она написала отцу?

— Да.

— Ну и что?

— Он проклял меня.

— Это не самое страшное. Меня ишан давно проклял, а я живу. От кого вы тут прячетесь?

Хиёл потупился:

— Там наши.

Издали Бардаш разглядел и голубого Шахаба, и танцующего с чайником Бобомирзу.

— А ну, пошли.

Он взял за руки Хиёла и Оджизу, как детей. Так он и подвел их к будущим соперникам в соревновании за звание коммунистических бригад, распивающим чай.

— Вот он! — закричала Рая то ли обрадованно, то ли осуждающе.

Оджиза повернула в ее сторону настороженное лицо, ресницы ее глаз запорхали.

— Пойдем отсюда, Хиёл, — позвала она.

Но Хиёл не двигался с места. Он смотрел на обожженные руки Куддуса виновато, расширенными глазами.

— Здравствуй, Хиёл, — первым сказал Шахаб.

Хиёлу хотелось сказать обычные слова, которые говорят после такой беды, какая разделила его с этими людьми, но он не мог говорить, он молчал. Он не мог даже ответить «здравствуйте». Только глаза его словно бы буравили песок, уходя взглядом все глубже и глубже.

— Это мой ученик, — сказал Курашевич и положил руку на плечо Хиёла. — Бывший ученик. А сейчас хороший трубоукладчик.

— Значит, работаешь, Хиёл? — спросил Куддус, и все еще не было ясно, насмешливо он это сказал или положительно.

Хиёл опять промолчал.

— А это его невеста, Оджиза, — сказал Бардаш.

Все присматривались друг к другу. Казалось, даже Оджиза смотрит на новых, незнакомых ей людей, имена которых слышала и знала по скупому рассказу Хиёла.

Как рыжий снег, взвихрилась над ними песчаная пыль. «Неужели опять ветер!» — подумал Анисимов и оглянулся. Ветра не было. Старый чабан с козлиной бородой гнал большую отару овец. Овцы подняли пыль ногами. Чабаны теперь часто гнали свои отары мимо газопроводчиков, чтобы посмотреть по пути на диковинные машины, своими глазами увидеть, как творится чудо пустыни.

Старик пропустил отару и подошел к Хиёлу. Он поднял руки, словно для молитвы.

— Счастье, что я тебя встретил, сынок! Третий месяц гоняю твоих овец.

Хиёл уже узнал старика, с которым его свела пустыня. Он молчал.

— Каких овец? — спросил удивленный Анисимов. — Ты еще, оказывается, частный собственник? Что за овцы, отец?

— Пять штук, — ответил старик, — за пять волчат. Он же разорил волчье логово. Не испугался! А вы ничего не знаете? Вах! Пять волчат он взял… Голыми руками… Вах! Как не знать такого? Колхоз дал ему премию — пять ягнят. Были ягнята — стали овцы. Давай расписку, джигит, выбирай овец, плов делай своим друзьям!

— Ну вот! — закричал Курашевич. — А вы говорите!

Хотя никто ничего не говорил.

— Давай расписку! — кричал старик.

— Не надо мне овец.

— Заработал. Бери!

— Бери, — сказал Курашевич. — Плов же… Угостим людей!

К плову нашлась у кого-то и бутылочка. Ждали тоста. В честь подписания договора пир вышел хоть куда. Анисимов поднялся.

— У меня речь не написана… Да и нет времени произносить речи. И Курашевичу, и Хиёлу сейчас в ночную смену… Выпьем за то, чтобы после этого больше не пить.

Оджиза засмеялась, а Куддус, который сидел рядом, сказал:

— Я на тебя сердился, Хиёл. Я ведь думал, ты за Раей собрался ухаживать. А ты… — Он показал на Оджизу. — Сама ушла с тобой?

— Спроси у нее.

— Какие планы?

— Хотим вылечить глаза Оджизе.

— Но на трассе нет клиники.

— А мы же с трассой дойдем до Ташкента!

— Ну, выпьем!

И это было равносильно прощению. Это было, может быть, даже больше прощения.

2

По-новому открылся перед Хиёлом мир. Теперь каждая травинка росла для него и каждая птица для него пела. Перед отъездом друзья-буровики заставили Оджизу взять дутар. Не стесняясь, она пела о любви. Как птица.

И всю ночь, пока работал Хиёл, укладывая трубы в земляную постель, с ним жила песня Оджизы. Ни лязг гусениц, ни грохот сгружаемых у «магазина» труб не могли заглушить ее, потому что она звучала внутри Хиёла. Он и сам отвечал ей:

Твое лицо, как луна,
Все время со мной.
Мне не до сна, мне не до сна
Вместе с луной!
Он поворачивал штурвал, не слыша тяжести труб, вел свою машину, настигая огни электросварки.

Жажду, жажду-у-у увидеть твое лицо,
Любимая моя!
Жа-а-жду-у-у!
— Ты чего орешь? — спросил его какой-то грузчик, задрав козырек кепки.

— Жа-ажду-у-у! — пел счастливый Хиёл.

И весь мир понимал его, кроме этого грузчика. Весь мир — от огней поселка до звезд, от луны до солнца, которое уже катилось где-то за краем земли навстречу Хиёлу, — был создан для него и для счастья. И эта фляжка воды на боку, и эта пустыня, и рычащий мотор, и запах битума, и выгнутая, как коромысло, труба, повисшая над траншеей, все входило в счастье и составляло его, как отдельные буковки составляют слово, потому что фляжку наливала Оджиза, по пустыне ходила Оджиза, трубы касалась своей рукой Оджиза, потому что и она слышала гром этой ночи, даже во сне…

— Жа-а-жду-у-у!

— Малохольный, — сказал грузчик своему соседу, кивнув на Хиёла через плечо. — Или влюбился!

Значит, и он понял. Теперь в мире не оставалось ни человека, ни былинки, ни песчинки, посторонних, пролетающих мимо счастья Хиёла, независимых от него.

Утром он повел Оджизу вдоль траншеи. Он давно хотел это сделать, но еще никогда мир так не принадлежал ему и он так не принадлежал миру, как сегодня. Прежде он чувствовал себя здесь гостем, еще хуже, человеком, нашедшим случайный приют, а сегодня он стал хозяином, властелином мира, и ему, право, было не до сна даже после трудной ночи.

Пламя вспыхивало на земле и в воздухе, вспышки пламени роились вокруг труб, как пчелы, и трубы раскалялись докрасна, огненно наливаясь силой и вырастая. Сварщики лежали на боку, на спине, стояли на коленях.

— Что здесь происходит? — спросила Оджиза.

— Здесь свариваются трубы, любимая, — сказал Хиёл. — Из многих труб получается одна на тысячу километров. Железо варят в огне, и его уже не разорвать. Трубы приставляют край к краю и как бы сшивают их огнем. Это место так и называется — шов.

— А огонь они держат в руках?

— Они держат в руках электричество. А оно дает огонь. Вы увидите это.

Сварщики не обращали на них внимания. Каждый смотрел в свою точку. Когда сварщик варит, хоть красавицу поставь за его спиной, хоть фокусы показывай, хоть открой ворота в рай, он не оглянется. Словно для него нет жизни, кроме этой слепящей искры, которая пляшет на разорванных краях, заставляя их сродниться, скипеться. Он сам творил такой фокус, что другим фокусом его не удивишь, не отвлечешь. И каждый фокусник оставляет на стыке свою фамилию, чтобы начальство знало, с кого спросить, если рентгеновские лучи Коли Мигунова отыщут брак.

Это все рассказывал Хиёл Оджизе.

Облепляли бесконечную трубу битумом и бинтовали в бумагу тоже машины.

— Вчера, — говорил Хиёл, — этот проклятый битум тек на землю, как мутная вода, а сегодня загустел и больше не тает. Знаете, почему? Потому что над ним стоит ваш зонт.

Да, вчера Оджиза обшила материей много проволочных каркасов. Больше всех.

Под зонтом битум тек лениво, горячая труба схватывала и останавливала его, а не плавила, как на открытом месте.

— Вчера все таяло на солнце, а теперь тут тень.

— А что такое тень, Хиёл? — спросила Оджиза.

Он ответил:

— Когда жарко, куда спешит человек? В тень. Куда бежит собака? В тень!

— Какая она? — спросила Оджиза. — Я забыла.

Он грустно задумался и беспомощно сжал ее руку.

— Солнце светит с одной стороны, — сказал он. — Оно не может сразу со всех сторон окружить дерево, если только не стоит над ним, в зените. И под деревом всегда есть тень, место, куда солнечные лучи не попадают. Там и прячутся люди для отдыха. А под зонтом еще лучше, потому что он, как шляпа, не пропускает лучи сверху. Под ним всегда тень. Зонты стоят сейчас на битумной машине и на автогудронаторе. Теперь люди не разлучаются с тенью, как и деревья. Как мы с вами. Я — ваша тень, любимая… Мы никогда не расстанемся.

— Можно, я потрогаю битум пальцем, — сказала Оджиза и протянула руку к трубе.

Битумщик замахал на них, зачертыхался. Черный, ползучий, как мед, состав был горячим.

— Ой! — вскрикнула Оджиза.

И поднесла черный палец к губам.

— Вы обожглись? — спросил Хиёл.

— Нет… Немножко…

— Это еще халва… — засмеялся битумщик. — Вчера бы!.. Уводи ее отсюда!

Он пустил струю битума сильнее, а сзади проворные руки машины наматывали бинты бумаги, и сквозь щели обмотки битум вылезал каплями.

— Уходи от него, Оджиза! — кричал битумщик, смеясь. — Он сам грзный, как шайтан. И тебя измажет. Красавица! Уходи!

— Она от меня никогда не уйдет, — сказал Хиёл. — Правда?

Оджиза не ответила, но никогда ее молчание так не соответствовало пословице, на всех языках гласящей, что молчание есть знак согласия.

Хиёл вел Оджизу навстречу трубоукладчику, машине, на которой сейчас сидел его сменщик, а из-за траншеи на них старыми, полными слез глазами смотрел Сурханбай. Слезы лились некстати… Они мешали… Они мешали рассмотреть внука, сына Зейнала. А Хиёл, ничего не подозревая, шел с девушкой, со слепой дочкой ишана, которую увел из дома обманщика… Какой молодец! Это был он. Если бы Сурханбай не встретил слепой Оджизы, то все равно узнал бы внука. Потому что перед ним шагал молодой Зейнал. Так же курчавились темные волосы. Так же нависали брови над глазами и срастались… Так же были прямы плечи, быстр и нервен шаг. Такой шаг изобличал порывистость. Таким и хотел Сурханбай увидеть внука. Только бы крикнуть ему: «Зейнал!» Но его звали Хиёл…

Надоело Сурханбаю жить у дочери, видеть молчаливое недоброжелательство зятя, а тут вдруг новости — зятя возвращали в Бахмал, туда, откуда он начал свой путь на пик почета и славы. Видно, не очень хорошо он прошел эту дорогу, если просили повторить… Сурханбай сложил узелок и собрался к внуку. Джаннатхон объяснила, где он. Она объяснила и то, что внук ему не обрадуется, но он ведь одного хотел — увидеть хотя бы издалека. И всё.

Сначала он шел пешком, в пыли и в жаре, среди травы, засыпанной песком и ставшей кочками. Песок знакомо прожигал подметки, пропекал ступни.

А по дороге все текли и текли машины, в грохоте и дыму.

Всю эту технику отдали в руки человека, чтобы он покорил пустыню и построил себе лучшую жизнь.

Одна машина сильно засигналила. Сурханбай посмотрел — ей никто не мешал впереди, а он шел сторонкой. Он обтер лицо рукавом халата и опять зашагал, но машина догнала его и снова закричала в спину: «ра-ра-ра!» Старик отошел подальше, а шофер открыл дверцу и крикнул:

— Куда шагаешь, отец?

— Туда! — Он махнул рукой.

— Зачем?

— Долго рассказывать.

— Ну, садись, подвезу. Быстрей будет.

— Спасибо, дойду.

— Да мне скучно ехать!

— Посадил бы девушку.

— Искал — нигде не видно, — засмеялся шофер. — К сыну, наверное?

— К внуку.

— Где же он работает?

— На трассе.

— Самым главным? — насмешливо спросил шофер.

— Для меня самым главным.

— Понятно.

— Он в бригаде, которая хочет стать коммунистической.

— Таких много. Как его зовут? Я всех знаю… Всем трубы вожу.

— Хиёл Зейналов.

— Не слыхал… Видать, он не шибко главный…

И вот старик смотрел на Хиёла. Только увидеть, и все. С этим он ехал. Сам не понял он, как вышло, что он перелез через траншею, загородил дорогу Оджизе и этому юноше, в котором текла его кровь, кровь его сына, и сказал:

— Хиёл! Я твой дед Сурханбай…

Хиёл от растерянности сначала смотрел на него с улыбкой, но глаза его тяжелели, глаза его леденели, становились неприступными.

— Не гони меня, — попросил Сурханбай.

Тогда, кажется, Хиёл поверил, что это правда его дед, пришедший из прошлого, и понял, что ему надо делать.

— Я вас не знаю, — сказал он.

— Я твой дедушка, — торопливо сказал Сурханбай еще раз, размазывая слезы по щекам, — дедушка… Ты вырос, пока я скитался на чужбине…

— Я вас не видел и видеть не хочу! — с ненавистью процедил Хиёл, до хруста в пальцах сжав кулаки. — Уходите! Убирайтесь отсюда!

— Хиёл!

Это крикнула Оджиза. Она смотрела в сторону Сурханбая, пытаясь улыбкой скрасить тяжесть этой минуты и слов, брошенных Хиёлом.

Старик стоял, как приговоренный, как уже неживой. Но Хиёл сказал:

— Я убью вас.

— Не смей! — закричала Оджиза. — Не смей гнать старого человека. Он устал, пока добрался сюда!

— Из-за него погиб мой отец!

— Но ведь он не знал, что это случится. Он ничего не знал.

— Я сам настрадался, Хиёл. Я добирался сюда тридцать с лишним лет…

— Зачем?

— Мне не нужно ни денег, ни приюта… Только посмотреть…

— Сейчас же попросите у него прощения и обнимите его! Слышите, Хиёл! — молила Оджиза.

— Этого никогда не будет.

Хиёл даже засмеялся. А Оджиза побледнела.

— Разве вы не видите, как плачет ваш дед? Я не вижу, а слышу. Я слышу, как слезы текут по его лицу. Не плачьте, дедушка, Хиёл простит вас.

— Пусть убирается к своим овцам!

— Советская власть меня простила…

— Советская власть простила, а я не прощу.

— Тогда я уйду от вас, — сказала Оджиза, ища в воздухе руку Сурханбая, но тот отстранялся от нее. — Может быть, мои родители не научили меня ничему хорошему… Но они научили меня уважать старость… Вы просто… просто плохой… Я ведь совсем не знаю вас, Хиёл… Идемте, ата…

— Нет, нет, доченька!.. Я уйду, а ты оставайся…

Но она уже уходила.

— Оджиза! — крикнул Хиёл.

Она, не останавливаясь, шла вдоль траншеи, которую засыпали трубоукладчики. Хиёл не догонял ее. Если любовь молила его о невозможном, он должен был переступить через любовь.

— Доченька! Доченька! — Старик впритруску бежал за Оджизой, подхватывая полы халата. Ему трудно было бежать, чтобы догнать даже слепую, но и сейчас Хиёл не мог вызвать в себе жалости к этому совсем чужому человеку, о котором он всегда помнил, как о враге. Тем больше он ненавидел его, что враг был родным.

А Оджиза уходила.

Хиёл стоял и смотрел на них, дивясь себе. Неужели он так сильно, до краев, был налит злобой к старику, ковыляющему по кочкам, что даже Оджиза, идущая впереди, не могла его стронуть с места. Ему сейчас казалось, что и Оджизу он больше не любил.

Он видел, как Сурханбай догнал ее, как они заспорили, как пошли дальше вместе, но больше он не мог смотреть на это, повернулся и зашагал в лагерь. Первое, что бросилось ему в глаза в вагончике, был дутар. Вчера он забрал его в свой вагон. Дутар она забыла. И тут он заплакал, от тоски, от страшного чувства одиночества. Опять он был не нужен никому, как горелая лепешка. Он плакал, потому что любил Оджизу, которую у него отнял дед, как отнял отца. Оджиза будет здесь… Она будет с ним, как солнце, всегда, но от этой мысли Хиёлу не становилось легче. Солнце весь день с тобой, а не достать… Только жжет…

Под этим солнцем уходили все дальше от лагеря Оджиза и Сурханбай.

— Я не могу так быстро идти, доченька, — задыхался старик. — Вернись!

Румянец возмущения и решимости лежал на щеках Оджизы.

— Не просите, — сказала она. — Я пойду с вами.

— А потом ты вернешься?

— Нет.

— Любимые друг без друга, как птицы без крыльев.

— Я буду жить с вами.

— Я пойду к твоему отцу и посватаю тебя за Хиёла. Тогда я буду знать, что вернулся хотя бы для одного доброго дела.

— Я сама не знала, кого люблю…

Сурханбай видел, как слезы выбежали из ее слепых глаз и оставили мокрые полоски на пыльной коже… Тут не скроешь слез.

— Не плачь, доченька.

Сняв обувь, они пошли босиком по колючему песку, все-таки ветер обдувал ноги, и так идти было легче. Если бы им сейчас ишачка, хоть одного на двоих! Когда-то ишак был единственным рабочим скотом бухарцев, но сейчас он не только вышел из моды, а даже, как слышал старик в Бахмале, зачислен в дармоеды. Сурханбай время от времени осматривался, надеясь увидеть в просторах пустыни какого-нибудь заброшенного ишака. Но они были еще далеко от селения…

Все машины шли навстречу им, в пустыню, в пустыню… Может быть, к ночи они вернутся за грузом и тогда их подхватят?

Через несколько часов они вышли на большой бухарский тракт, и под усталые ноги их лег мягкий и горячий асфальт.

3

Бардаш, возвращающийся домой, сразу узнал Оджизу в девушке, еле плетущейся по краю асфальта, а о старике подумал, что это Халим-ишан уводит свою дочь. Но то был не Халим-ишан. Тот ездил на «москвиче»!

— Алишер! — Бардаш сделал знак пальцем.

И запыленный-перезапыленный «козел» остановился перед путниками, обогнав их на несколько шагов.

Вечерело… Сразу стало слышно, как по краям дороги насвистывают невидимые птицы. Бардаш вглядывался в лицо старика, подошедшего к машине.

Он и представить себе не мог, какого неожиданного попутчика послала ему судьба. Ну и ну! Никогда не узнал бы, если бы старик сам не назвал себя и не протянул бумажку… Сурханбай! Когда-то дети Бахмала с любопытством и страхом смотрели на шелковые халаты этого старика, напрасно ожидая из его кармана леденцового петушка на палочке. Сильно сморщили лицо бахмальского бая ветры чужбины…

Они ехали, а старик рассказывал, медленно, после каждой фразы подолгу передыхая.

— Лучше бы мне было не показываться ему, но я не удержался… Что же делать теперь, скажите, Бардаш-ака? Вы умный человек. Вы всегда были умным, я помню, — заискивал старик. — Дайте совет.

Бардаш понимал, что чувство неприязни к деду из души Хиёл не вышибешь за одну минуту, тем более одним словом.

— Дело не в том, чтовы сейчас пришли. А в том, что вы когда-то ушли…

Дед в глазах Хиёла был предателем семьи и Родины.

— Если бы это можно было поправить! — воскликнул старик.

— Да, этого не поправишь… — усмехнулся Бардаш. — А что можно, то попробуем сделать… Не волнуйтесь.

— Потеряли внука, нашли внучку, — заметил Алишер, чувствуя веселую нотку в голосе своего начальника.

А Бардаш и в самом деле радовался. Удивительные новости преподносила жизнь и, наверное, еще более удивительные берегла впереди.

— Я за нее и волнуюсь, — вздохнул Сурханбай.

— Вы ведь хотели лечить глаза, Оджизахон? — наклонился Бардаш к девушке, сидевшей рядом с Алишером, и она кивнула. — Ну вот, это я возьму на себя… Отправим вас в Ташкент.

— Если бы я не знал, что нет аллаха, — воскликнул Сурханбай, — я сказал бы, что аллах послал вас, сынок, и все устроил аллах, чтобы помочь Оджизе!

— А вы твердо знаете, что аллаха нет?

— Я долго искал его повсюду… Даже в самой Мекке… Не нашел.

— Ну и расстроились?

— Я расстраиваюсь, что здесь еще и сейчас есть люди, уповающие на бога… Человек должен ждать добра от людей и сам делать добро.

Что за чертовщина! Сурханбай ли это говорит? Да, живой Сурханбай.

— Вот мы и отправим Оджизу лечиться. А вы что намерены делать, Сурханбай Тангирбаевич?

— Даже тогда меня не называли по имени-отчеству! — удивился старик. — Я хотел бы принести какую-то пользу своему кишлаку, сынок… Что-то сделать… Кетменем, лопатой, чем смогу… Буду просить зятя… Уж не знаю, какая работа найдется для меня… Комаров и тех вывели! И как только это удалось!

Бардаш засмеялся.

— Ну, это очень просто! Вы разве не знаете? Вокруг Бухары не осталось ни одного комара. А ведь зарафшанские болота были рассадником малярии, все комариное войско гнездилось в них. Как у всякого войска, у комаров есть разведка… А ведь их язык состоит только из двух слов: «прилетайте» и «улетайте». Высылают они вперед разведчиков, те находят лакомую пищу и дают сигнал… Да-а… Разгадали наши ученые комариные сигналы, установили на всех бухарских минаретах репродукторы, и те запищали: «Улетайте, улетайте!» А в одном местечке среди пустыни другие репродукторы пищали: «Прилетайте, прилетайте!» Так собрали всех комаров, накрыли ядом и истребили до седьмого колена!

Даже Оджиза, сосредоточенно хмурая, отсутствующая, рассмеялась.

— Вы тоже знаете язык насекомых? — спросила она.

— Еще бы! — сказал Алишер. — Он сегодня спал во второй колонне на траве, и ни один скорпион не укусил его.

— Моя мама сожгла скорпиона и дала мне выпить его золу, когда я был маленьким, — сказал Бардаш. — До сих пор от меня пахнет той золой, и скорпион меня не кусает, принимает за своего.

— А змеи?

— А змеи не кусаются по-дружески… Слишком долго мне приходилось спать среди них… Там, где много змей…

Бардаш замолчал. Может быть, ему вспомнились первые разведки, когда пустыня была пустыней, а не этим многолюдным краем… Может быть, он думал, где сейчас Ягана и что она делает?..

— Скажите, Сурханбай-ата, — спросил он старика, — вы слышали, есть ли на Огненном мазаре священное захоронение?

Сурханбай усмехнулся, пожевал губами.

— Если меня спросят, кто первым попадет в ад, то я отвечу — ишаны и муллы. Жаль, что даже для них нет ада! На Огненном мазаре, сынок, похоронены только кости баранов, из которых сварили плов богомольцы…

Алишер остановился у вокзала, как просил старик.

— Расскажите людям о себе, — сказал Бардаш, прощаясь.

Сурханбай протянул ему обе ладони.

— Эти руки, сынок, ничего не боятся, они нажили много волдырей на работе. Они только боятся остаться без дела… Я смогу работать столько, сколько может человек.

— А если что-то не выйдет, напишите мне по этому адресу, — Бардаш вырвал листок из блокнота, и Сурханбай бережно заткнул его в поясной платок.

— Рахмат…

Он приложил руку к сердцу и низко поклонился, насколько позволяла ему старая поясница.

— Не пойду я арбузы возить, — сказал Алишер, отъехав от вокзала. — Разве там такого старика встретишь? Всемирный странник!

— А Хиёл обидел его, — сказала Оджиза.

— Он обидел Хиёла раньше… — задумчиво сказал Бардаш. — И непоправимо.

— Что же будет теперь?

— Вы откроете глаза, посмотрите на Хиёла. И если он вам понравится, то сами решите…

Оджиза улыбнулась, а глаза ее смотрели вперед, не замечая ни пятен уличных фонарей, ни плывущего света встречных фар.

Утром, по дороге в обком, Бардаш обдумывал, с кем и как отправить Оджизу, а в обкоме ему сказали, что его немедленно вызывают в Ташкент, в ЦК. Сарваров уехал в Навои, на стройку химкомбината, и Бардаш так и не узнал, зачем вызывают. Но зато Оджизе, конечно, повезло… Над ее судьбой определенно витал аллах!

И она этого заслуживала.

— Мы летим в Ташкент.

— Когда?

— Сегодня.

Оджиза тихонечко села на край стула. В ней боролись страх и надежда, которая неожиданно приблизилась, подошла вплотную.

Так она сидела и в самолете, тихая, затаившаяся. Может быть, оттого еще, что не понимала, где она и что вокруг происходит. Она слышала только шум винтов, только шум. Самолет летел пока еще невысоко над землей, были видны и деревья, пересекающие поля, и тени от них, и крыши домов, поросшие сухой травой. Уже осталось позади блюдце водохранилища, а бойкая бортпроводница все говорила, перескакивая через запятые и точки, как будто в воздухе они стали не обязательными.

— Справа высотомер, слева сигнальный аппарат. Когда красный свет потухнет, можно будет курить и ходить, когда зажжется — надо застегнуть привязные ремни перед посадкой. Мы пролетим над городом Навои и совершим посадку в Самарканде. Желающие могут получить свежие газеты и журналы…

«Да, кишлак Кермине уже умер, на его месте родился город Навои, и молодым старый Кермине даже не приснится», — думал Бардаш.

Оджиза смотрела на бортпроводницу так пристально, точно видела ее голубую пилотку и черные, блестящие, как смородина, глаза.

— Вас что-то интересует, джан? У вас есть ко мне вопрос?

— Нет, апа, — прошептала Оджиза. — Вы все сами сказали.

— Если я вам потребуюсь, кнопка слева…

— Мне хорошо, — сказала Оджиза.

Ей казалось, что она прозреет, как только ступит на ташкентскую землю. Тогда она снова увидит мир, в котором родилась, увидит Хиёла. И она улыбалась самой себе. Через круглое окно величиной с тюбетейку проникали лучи настоящего солнца и касались лица Оджизы. Она не видела окна, но лучи щекотали ее, и она спросила Бардаша:

— Что там, внизу, Бардаш-ака? Посмотрите в окно.

Бардаш прижался лбом к иллюминатору.

Солончаковая пустыня лежала под крыльями самолета, как сморщенная сыромятная кожа. Вдалеке на ней шевелились черные точки, как будто бы поезд шел навстречу. Скоро они превратились в ленты, похожие на московские электрички, идущие одна за другой.

— Сейчас внизу газопровод, — сказал Бардаш. — Мы как раз летим над ним…

Глаза Оджизы по-прежнему смотрели вперед, они не повернулись к окну, но, может быть, мысли ее нашли среди строителей, там, далеко внизу, Хиёла и остались с ним. Она вздохнула… И долго молчала.

— А сейчас?

— А сейчас мы летим над Навои. Ох, как много тут минаретов!

— Минаретов? — удивилась Оджиза. — Зачем же в новом городе минареты? Их строили ханы.

Бардаш улыбнулся.

— Это особые минареты. На минаретах, которые строили толстобрюхие ханы, аисты вьют гнезда, а на эти аист даже не сядет. Если сядет, сразу превратится в шашлык. Это трубы заводов.

Лицо Оджизы сияло и смеялось от радости. Ведь она увидит и минареты, и трубы, и все, о чем рассказывал ей Бардаш. Эта радость ждала ее. Для чего же иначе они летели? Для чего ее, маленькую капельку, захватил, закружил и стремительно понес вперед бурный поток жизни?

С этим выражением счастья на лице она заснула, а Бардаш думал: с малых лет ее приучали пять раз в день молиться, читать стихи из Корана перед сном, произносить имя аллаха, перед тем как подняться с постели, и перед каждой работой. С Малых лет она готовилась подчиниться воле отца в выборе спутника жизни. Всей жизни! Религия называет мусульманскую женщину пленницей четырех стен, прислугой родителей, рабыней мужа. Даже думать о воле и любви — грех.

И вот она летела в самолете навстречу иной доле.

Врут, что впитанное с молоком матери вылетает только вместе с душой. Конечно, иной раз дохлый, казалось бы уже, пережиток все еще держится в человеке. Держится крепче камня, крепче целой горы. Капли могут пробить камень. Ручьи прорывают себе дороги в неприступных горах. Какой же натиск нужен на предрассудки, на это скопление вековой пыли в клетках характеров? Натиск слов? Нет, не слова переродили Оджизу и придали ей решимость. Человека надо лечить счастьем.

Так думал он, глядя на девушку и на жизнь внизу, туда, где скоро, отрезая уголки полей, приподнимая над собой дороги, переползая через овраги и реки по висячим мостам, протянется нить газопровода. Кудрявясь садами промелькнул Самарканд. Оджиза спала, и Бардаш стерег ее сон. После Самарканда скоро показались жесткие складки гор. Вон и ворота Тамерлана, преграждавшие когда-то завоевателям путь к городу. Теперь немало придется тут повозиться Ване Анисимову, и Сереже Курашевичу, и Хиёлу… Нелегкий кусочек.

В складках гор пряталась зелень. Она осталась, как след воды, пробежавшей весною. Доброе не пропадает…

Вот уже проплыла и зеленая звезда Джизака. Поля и деревья окружали необжитый холм. Джизак — спаленное место, а тут — все зеленеет. Народ привел в Голодную степь воду, она дала жизнь. Может быть, пора переменить и название места? Нет, не стоит… Название хранит историю долгой борьбы…

Голодная степь плыла все шире, от горизонта до горизонта. Хлопок здесь уже рос, а деревья еще не успели вырасти. Есть вода — вырастут и деревья. Землю надо лечить водой…

И всюду земля хранила человеческий след и почерк. Вон веселый тракторист стремительно разворачивался на закраинах поля, распахал их все вензелями. Может быть, спешил к девушке! Вон краснеют железные крыши Янгиюля… Вон, как застекленные, сверкают рисовые поля.

Стюардесса сказала, отвечая на чей-то вопрос:

— Скорость самолета — пятьсот километров в час.

— Ползет, как черепаха, — недовольно проворчал кто-то за спиной Бардаша.

Конечно, для некоторых это была уже не скорость. За три с половиной часа на реактивных самолетах попадали в Москву. Что ни говори, люди избаловались…

Бардаш усмехнулся и пристегнул ремень Оджизы, девушки, которая впервые поднялась в небо, доверившись крыльям самолета. А если бы не эти крылья, она пошла бы пешком… Потому что у нее были такие крылья, о каких мечтать и мечтать ворчунам.

Они шли вдоль бесконечной стеклянной стены нового аэропорта, и радиоголоса все время гремели над ними:

— «Ту-104» отправляется по маршруту Ташкент — Москва…

— Из Дели прибыла «Принцесса Кашмира»…

— Рейс Ташкент — Кабул…

Столица жила своей жизнью.

Пересекая одетую в асфальт площадь, чтобы выйти к остановке автобуса, Бардаш взял Оджизу за руку, и вдруг она остановилась.

— Что это?

Сквозь асфальт прорвалась травинка, и Оджиза нашла и услышала ее подошвой.

— Это травинка, — сказал Бардаш. — Она пробила каменный покров… Хочет жить…

Оджиза кивнула, а он подумал, что и она, как эта травинка, рвалась к жизни.

4

Дежурный в гостинице сказал:

— Для всех номеров нет… А для вас есть… Бухарские огнеробы! Пожалуйста. Когда дадите нам газ?

— Из айвы варенье будете варить уже на газе, — улыбнулся Бардаш.

Оджиза сразу приникла к подоконнику раскрытого окна на пятом этаже гостиничного номера. Она слышала и высоту, словно в самолете. Внизу, визжа, тормозили автомашины. И, как поезда, грохотали трамваи.

— Здесь вы подождете меня, — сказал ей Бардаш.

С того момента, как его вызвали, он волновался: зачем? И о чем бы он ни говорил в дороге, чем бы ни отвлекался, этот вопрос не отступал. Может быть, недовольны результатами бюро? Но тогда почему его, а не Сарварова? Может быть, опять хотят ругать разведку и его подтянули, как тяжелую артиллерию, чтобы он открыл огонь от имени эксплуатационников?

Ну нет, этого от него не дождутся. Этого он не сможет сделать. Он был согласен с Надировым, что давно пора свести в одни руки и разведку, и освоение промысла, и добычу газа, потому что иной раз труднее согласовать точки зрения на проблему, чем решить ее, а еще труднее мобилизовать силы и средства… Пески канцелярщины вдруг становились непроходимее песков пустыни… Но отыгрываться на разведке!..

Он шел и готовил целую речь в защиту разведчиков, с которыми сам начинал свою рабочую жизнь. Путь их был неторным и уже хотя бы поэтому нелегким. От Гиссарского хребта до Аральского моря проходили они, окруженные смерчами сухих желтых бурь и не менее ураганных речей недоброжелателей… Они искали в раскаленных недрах пустынь и умирали на геологической карте Азии, расстеленной на полу. Он знал одного такого великого человека. Может быть, от него взяла начало легенда о том, безымянном, найденном под карагачем с кусочком серы в руке? Но у этого было имя. Его многие знали…

Чабаны угощали разведчиков солоноватым чаем и расспрашивали о том, с кем встречались год и два назад. Но вместо него пришел другой, его ученик, прозванный Черный — так его обожгли и опалили ветры Кызылкумов. Он разговаривал с караванбаши о святых огнях в пустыне и отправлял со своего пути коричнево-зеленоватые минералы, пахнущие нефтью. Иногда земля, поднятая из глубин, была кофейного цвета, а то и совсем темной, почти такой же, как лицо геолога. Тогда еще не думали о газе, но уже знали, что пустыня таит в себе клады. Многие торопили, требовали, как Надиров, глубокого бурения. Разведчики не хотели рисковать, но, чтобы найти многие миллиарды завтра, им требовались миллионы сегодня, а миллионов не давали, страна залечивала раны войны, и люди отдавали делу энтузиазм, помноженный на любовь, свои жизни, бессонные ночи, мечты…

Зимой пробивались в глубь песков санные караваны на тракторных сцепах, не зная, вернутся ли они назад. Люди не спрашивали себя об этом. Пришла пора не ругать их, а воздать им должное. Пришла пора посмертных признаний и наград. В тяжких потемках пустыни они пробурили сотни километров скважин, не меньше, чем прошли по пескам ногами… Их информацией сегодня живет научная мысль, обгоняющая время, наносящая на белые планы пустыни линии будущих дорог и квадраты поселков, но высшая слава должна достаться тем, кто сделал первые шаги в потемках…

Так думал Бардаш, шагая солнечными улицами Ташкента, на которых второй раз за лето цвели розы.

Сколько лет он не был тут?

А город не ждал, город менялся… Асфальтировались улицы, на углах сверкали стеклом новые кафе, а по крышам их, как цветы, распускались веселые названия. Бардаш читал и улыбался. Вырастали деревья… Вот здесь на студенческом воскреснике они сажали акации. Тогда же поставили и эти уличные фонари с белыми шарами. Они стоят и стоят, а деревья растут и растут, и уже переросли фонари, и окружили их ветвями и листьями. Вон там и там пришлось выстригать место для белых шаров, но новые веточки закрывают их гущей мелкой листвы.

Да, не узнаешь города с первого взгляда.

И только мальчишки в мокрых трусиках все так же прыгают с железных перил моста в мутный Салар. Но это были уже другие мальчишки.

Далеко же он ушел, однако! Очень уж захотелось пройтись по городу ранним утром… А теперь настал рабочий час, наполнились автобусы до отказа. Толпы на остановках рассосались…

Бардаш вдруг спохватился и переставил часы. Ведь в Ташкенте начинали жизнь на час раньше! Он заторопился, но мысли о прошлом еще не оставляли его.

Вспомнилось, что на его веку ташкентцы проверяли часы по выстрелу крепостной пушки. Каждый полдень она грохотала со стены. Когда-то, при царе Горохе, это делалось для устрашения населения, но население привыкло к ней и говорило: «Ага! Пушка! Пора идти молиться. Уже двенадцать». Никто не пугался, человек все приспосабливает к своим нуждам. Теперь на каждом углу, в каждом сквере висели электрические часы, и пушка давно умолкла, возможно, стала музейной реликвией…

Бардаш помнил еще и Пьяный базар на площади, где сейчас, излучая спокойное кремовое сияние знойного камня, стоял театр имени Навои, цвели розы, и струи фонтана падали дождями в бассейн, окутанный прохладой. Тут теснились лавки и чайханы, где можно было выпить и закусить, воздух тут был пьяным, воздух забыл о трезвости, хотя сытно пах закуской, бараньим салом, луком. На его глазах ломали все эти лавочки… Рухлядь рассыпалась, и пыль летела над городом…

Обгоняя Бардаша, быстрым шагом, почти вприпрыжку, через площадь бежали девушки на гвоздиках, с европейскими прическами и золотыми часиками на руках… Ах, девушки! Косы очень вам пошли бы! Косы — это красиво, дорогие студентки! Коса — узбекская прическа, такая же, как русская. Посмотри, Бабетта, вон идет девушка с косой, толстой, как канат, которым скрутишь руки любому молодцу, и длинной-длинной, чуть ли не до пят. Вот это коса! Бабетта не слышит и не завидует… Идет, цветя и лучась.

Платья! Хорошо, что платья ярких национальных расцветок сохранились, даже на Бабеттах. Красные, желтые, фиолетовые, зеленые, золотистые пятна, от которых кружилась голова… Каждая земля одевалась по-своему и людям подсказывала, как одеваться. Бардаш смотрел на девушек и парней, а думал о Ягане и о своей молодости… Он им не завидовал, но, кажется, им проще живется и легче любится…

Впрочем, так всегда кажется со стороны. И это значит…

Что же сказать о тебе, брат Бардаш? Уже не скажешь, что ты возмужал. Или повзрослел. Это значит, что ты стареешь. Да, брат, стареешь, хоть и стоишь на пороге отцовства.

А может быть, Хазратов написал жалобу в ЦК? Вдруг наперерез лирическому потоку, как кошка через дорогу, пробежала новая мысль. Но отрывали бы его из-за такой жалобы от дела? Черт возьми!

Да, черт возьми, хотя он и записал себя в старики, считая, что незаметно где-то перешел роковую черту, он еще не стал им, потому что, скажу вам по секрету, ни один уважающий себя старик не станет заранее разгадывать то, что ему пока неизвестно. Ибо даже кишлачный мудрец знает, что обдумаешь и пятое и десятое, а жизнь обязательно преподнесет одиннадцатое. Пора бы это знать и городскому!

А вот и здание ЦК. Здесь скрещивались нити жизни, здесь билось ее сердце, и прикосновение к этому пульсу всегда наполняло его чувством ответственности за чью-то жизнь.

По тихой лестнице шли редкие встречные, разговаривая о своих заботах.

В приемной его не заставили ждать.

— Здравствуйте. — Высокий, моложавый и легкий в движениях человек, с сильно припорошенной серебром головой, вышел из-за стола навстречу. — Как самочувствие?

— Отлично, спасибо.

— Очень рад. Такое самочувствие от вас и требуется, потому что предстоят большие дела.

Бардаш хотел сказать, что и сейчас они, бухарские газовики, делают дела немаленькие, но промолчал. Об их делах секретарь ЦК знал хорошо. Значит, предстояло что-то большее по сравнению с Бухарой, с Газабадом, рождающимся в пустыне…

Он сел в кресло и приготовился слушать, но уже через две минуты они оба стояли у карты, занимавшей стену кабинета против окон, искали и быстро находили на ней далекие, но знакомые по названиям места… Оренбург, Свердловск, Челябинск…

— Вы представляете себе газопровод длиной в две тысячи километров, в две нити, из сердца пустыни в топки Урала, на заводы Свердловска и Челябинска? Сегодня Челябинск самый закопченный город в нашей стране, а ведь это он дает всем, в том числе и нам, и трактора, и нужнейшие станки… Ему есть отчего закоптиться. Когда же придет газ и челябинцы увидят над собой голубое ясное небо, они скажут: «Спасибо Бухаре!»

— Да, это замечательно, — подтвердил Бардаш.

— Вопрос о строительстве газопровода Бухара — Урал рассмотрен и практически решен. В этом семилетии газопровод должен стать реальностью. — Секретарь ЦК по-товарищески положил руку на плечо Бардаша. — Большая работа. Ну как, вынесут наши плечи?

Бардаш смотрел ему в лицо, в заразительно сверкающие глаза, испытующе проверявшие его, и ждал.

— Вам предлагается стать парторгом ЦК на стройке газопровода.

У Бардаша сдавило дыхание, словно накатилась такая большая волна, что ее требовалось перестоять молча. Не каждому выпадало счастье пройти по следам разведчиков до Аральского моря и дальше, куда они не ходили, дать дорогу открытым ими богатствам. Для людей.

— Ну как? — переспросил секретарь ЦК.

И сам не зная почему, то ли оробев перед грандиозностью замысла, то ли от смущения, от неожиданности, Бардаш сказал:

— Не знаю… Еще много незаконченных дел… И нет большого опыта партработы…

— Свои дела вы закончите… Пока ученые разрабатывают проект, мы должны знать, кто будет его осуществлять. Есть охота?

Тогда Бардаш сказал просто и честно:

— Есть. Большая.

— А теперь рассказывайте о делах незаконченных…

Они накурили, как обычно, горку сигаретных хвостиков в черной пепельнице. Бардаш вспомнил и о плачущем битуме, и о недостатке труб. Трубы Анисимов брал прямо с платформы — не успевали подгонять поезда… Как же будет, когда пойдут на Урал?

Секретарь ЦК засмеялся, сказал, что о трубах для себя Урал подумает, а насчет битума тут же позвонил в институт, заметив, что такая жалоба уже была и он разговаривал с учеными.

— Вот видите, — он положил трубку. — Они предлагают сразу после очистки хлорвиниловую обмотку. Никакого битума и никакой бумаги. Зайдите к ним, захватите с собой группу испытателей на трассу…

— А это любопытно! — хлопнул кулаком по ладони Бардаш. — Любопытно! Химия!

Пора было прощаться.

— Разрешите мне на день задержаться в Ташкенте, — попросил Бардаш.

— Семейные закупки? — улыбнувшись, спросил секретарь ЦК. — Чего в Бухаре не хватает?

— Нет, — сказал Бардаш. — Со мной слепая девушка. Хочу показать врачам…

— Родственница?

— Нет. Это в двух словах не расскажешь…

— Давайте в четырех, — сказал секретарь ЦК, осторожно глянув на ручные часы.

Может быть, его интересовала история человеческой жизни. Может быть, он пользовался случаем изучить будущего парторга ЦК на уральской трассе еще с одной стороны.

И Бардаш рассказал об Оджизе и Хиёле, Сурханбае и Халиме-ишане… А секретарь сказал ему:

— Вы же прирожденный партийный работник! Это просто здорово, — он так и сказал «здорово», — что наступление техники вы связываете с наступлением духа! А то бывает, построят вместо мечети кинотеатр, люди до кино и после кино молятся дома… Нет, хорошо… Не надо ли помощи? Я попрошу позвонить в больницу.

— Спасибо, у меня там друзья со студенческих лет. Надеюсь их найти…

— Ну, смотрите. Я помогу.

В приемной ожидало много людей. Их скопилось больше, чем хотелось секретарше, и она проводила Бардаша неприветливым взглядом. Но все равно никто из них и никто вообще сегодня не мог быть счастливее его. Перед ним открывались такие просторы, что первоначальная точка, Газабад, действительно становилась лишь маленькой точкой на карте.

И никому не будет так трудно, как ему.

А Ягана? До чего ему сейчас не хватало ее! Может быть, без него родится ребенок. Без него начнет ходить… Он будет заскакивать домой наездами, палетами, встречаться, отмечать на дверном косяке, как вырос сын, и считать новые морщинки у ее глаз. Ведь эта работа на два с лишним года… Он остановился на лестнице… Ягана будет бурить скважины, чтобы новый газ питал новые очаги здесь и на Урале, а он — укладывать в землю бесконечную нить труб под пески, под солончаки, под волны Аральского моря, под луга, под болота, под леса, под горы…

— Это очень хорошо, милый, — услышал он голос Яганы и даже оглянулся исподтишка.

Никого не было рядом, но он слышал ее голос, так бывало не раз, что уж тут поделаешь!

На улице потяжелел воздух, пекло сквозь листву. Бардаш поискал монетку в кармане и остановился. Стеклянная будка телефона-автомата была рядом между углом портального выступа и водосточной трубой. Он стал ждать, пока девчушка с большим бантом в косе выскочит из будки. А та все щебетала и щебетала и хихикала, отворачиваясь от Бардаша. Она то пожимала плечами, то кивала головой и опять вертелась, как рыбка в аквариуме. Выйдя, она одернула платье на боках и спросила:

— Дядя, какая это улица?

Ее совсем не занимало, что это за важное здание, около которого стоял автомат, здание, где денно и нощно пеклись о ее судьбе, ей было важно скорее попасть на свидание.

— А вам куда надо?

— На Пушкинскую.

Бардаш довел ее до угла и объяснил, как пройти.

5

— Зинаида Ильинична!

— Да зовите меня просто Зиной! Что это такое? И по телефону — Зинаида Ильинична и сейчас… Заладили! Проходите, проходите, Оджиза, я уже знаю, как вас зовут, — Бардаш Дадашевич мне все рассказал. Вот буду назло называть вас Бардаш Дадашевич. Как там Ягана? Сто лет ее не видала! Вечность! Сто лет — ведь это вечность, да?

— Мы не виделись лет пятнадцать.

— Тоже вечность… Время-то какое! Космическое время!

Зина и тогда была пухленькая, а теперь посолиднела, потяжелела, покрупнела. Знаменитый врач, положение обязывает.

— Вот вам, Зиночка, наша бухарская красавица.

Бардаш хотел сказать что-то еще, но Зинаида Ильинична остановила его рукой, попросила помолчать, а Оджизу посадила к свету и начала осматривать. Она открывала ей веки и нацеливала в глаз лучик света, разглядывая что-то сквозь лупу.

— Катаракта, — положив лупу, обронила она.

— Есть надежда? — спросил Бардаш.

— Очень большая.

Они говорили по-русски, но голоса звучали, так, что Оджиза догадалась.

— Я буду снова видеть, доктор-апа?

— Конечно. Организм молодой, крепкий. Стыдно смолоду не добиться того, чего хочешь, — ответила ей Зинаида Ильинична по-узбекски.

— И деревья, и птиц?

— Конечно.

— И облака? И звезды? — спрашивала она как маленькая.

— Всё.

— И себя я увижу в зеркале?

— Это тебе принесет только радость. Не бойся.

— Буду знать, куда ступает моя нога.

— А сейчас давайте чай пить. Помните, Бардаш, мое клубничное варенье? Вы съедали по банке, когда я приносила в общежитие.

— Его варила ваша мама, кажется.

— Теперь варю я.

Они еще о чем-то говорили, что-то вспоминали свое, шутили, смеялись, а на лице Оджизы не мерк отсвет счастливого ожидания. Завтра! Завтра! Пройдет ночь, и она переступит порог дома, куда людей вводят за руку и откуда они выходят без посторонней помощи. Маленькой мать рассказывала ей разные сказки — страшные и чудесные. Все их она понимала, и когда безнадежная тоска охватывала ее в минуты одиночества, она отыскивала доброго волшебника и он открывал ей глаза. Она играла в зрячую. Как зрячая ходила по саду, наклонялась к цветам, разговаривала с веточками черешни и с ягодами, которые нарочно оставляла в укромных местах. Но однажды она долго шепталась с двумя ягодками, сережкой висевшими на тонком прутике у забора, а потом протянула руку, чтобы попрощаться с ними и рука ее ничего не нашла. Кто-то, может быть, даже мать, сорвал ягоды, не зная, какой удар наносит Оджизе. Она опять почувствовала себя слепой и еле дошла до дома… Чуда не было. Больше она не обращалась к волшебнику. Никогда.

А теперь снова вспомнила о нем.

Добрый волшебник, проснись, не опоздай. Оджиза откроет глаза, чтобы увидеть свет… Свет, а не только темень, темень…

Утром через весь Ташкент они поехали в городскую больницу, где заведовала глазным отделением Зинаида Ильинична. Их везло какое-то большое сооружение, больше самолета, в нем было много шумного, меняющегося народа, а над крышей его изредка что-то потрескивало, и называлось это непонятное едущее, потрескивающее, говорливое нечто — троллейбус. Так сказал, наклонившись к самому уху Оджизы, Бардаш-ака.

Было еще рано, и в одном месте навстречу попалась поливальная машина. Ее усы, задевая траву и стволы деревьев, шумели, как ниспадающие струи фонтанов на площади Навои. Скоро она увидит и эти фонтаны, и эту машину, и этот троллейбус. Над ее головой люди говорили о строгом профессоре, о футбольном матче, о ленивом мальчике, который не хотел даже подмести двора, убегал на реку или на Комсомольское озеро купаться, о новом кинофильме про веселых девчат. Скоро она увидит и Комсомольское озеро, и веселых девчат, и кино, ведь она не была там ни разу.

— Вставайте, Оджизахон, мы приехали.

— Уже?

— Разрешите, пожалуйста.

Бардаш-ака взял ее за локоть, и они пошли. Люди, кажется, уступали им дорогу, затихая… И в этой тишине им, наверное, было слышно, как колотится сердце Оджизы.

Они прошли по асфальту, потом по деревянному мостку через какую-то канаву и оказались в тени больших тополей. «Я буду вашей тенью, моя Оджиза», — сказал Хиёл. Она увидит тень…

Голова Оджизы кружилась.

— Не бойтесь, — понимая ее состояние, сказал Бардаш.

Они подошли к воротам больницы, когда от белого ее забора отделилась грузная, закутанная в платок, неприветливая женская фигура и загородила им дорогу. И прежде чем Бардаш успел о чем-то спросить незнакомку, Оджиза вскрикнула:

— Мама!

Мать сна узнала по шагам, воздуху, окружавшему только одну ее на свете.

— Мама! — повторила Оджиза шепотом.

Та протянула руку.

— Идем со мной, доченька.

Оджиза стояла на месте.

— Вы жена Халима-ишана? — спросил Бардаш.

— Кто это с тобой? — спросила та у дочери, беря ее за руку.

— Это самый добрый человек, — ответила Оджиза, а губы ее дрожали от неожиданности и, кажется, страха, — Бардаш-ака.

— Скажите, апа, — начал без объяснений Бардаш, стараясь поддержать Оджизу, чтобы непредвиденное препятствие не сломило ее, — если Халим-ишан так хорошо знал об этой больнице, что прислал вас сюда стеречь дочь, почему он сам не привез ее для лечения? Разве вы не хотите вернуть ей…

— Идем! — властно перебила его мать Оджизы, рванув дочь за руку.

Оджиза отошла к забору, она искала опору рукой, наткнулась на решетку и села возле нее на каменную полоску фундамента.

— Дайте мне поговорить с моей дочерью, — потребовала мать.

— Помните, Оджиза, нас ждут в больнице, — сказал Бардаш.

«Я дам тебе поговорить с нею, но ты не уведешь ее», — подумал он, отходя и останавливаясь за газетной витриной. От волнения он никак не мог прочесть даже заголовков, рука не сразу нашла сигарету…

А мать, присев рядышком с Оджизой, говорила:

— Да, доченька, я давно жду тебя здесь… Я просидела здесь много дней и ночей, но, слава аллаху, наконец-то дождалась… И счастлива, что вижу тебя живую… — Она гладила ее руку, прижимала к своей щеке, и Оджиза узнавала все ее морщинки, и родинку с волоском на подбородке. — А где же этот… где этот мерзавец Хиёл?

— Мы поссорились, — прошептала Оджиза.

— Аллах так захотел. Аллах услышал молитвы отца и сделал так, чтобы я увидела тебя и вырвала из рук бесчестных людей…

— Мама!

— Подумай, твой отец не снесет такого позора, как бегство дочери. Он проплакал все свои старые глаза. Самый достойный человек в Бухаре, а ты подвергла его неслыханному осмеянию… Поедем домой. Я куплю тебе красивые серьги, туфли, в каких ходят ташкентские модницы, все, что хочешь… Отец простит тебя. Утешь его. Идем. Слышишь?

— Зачем мне туфли и серьги, если я их не увижу?

— Разве тебе плохо жить с нами? — заплакала мать. — Уж мы так стараемся. Разве отец не возил тебя к лучшим табибам, которые готовы целовать полу его халата? Аллах лишил тебя радости видеть, надо смириться. Кто же сильнее аллаха? Вставай. Слышишь?

Но Оджиза, кажется, не слышала.

— Слышишь, идем!

— Нет, — сказала Оджиза.

Убежать из дома ей было легче, чем сказать это. Тогда рядом был Хиёл. И не было матери. А сейчас мать сидела у ее плеча, дышала ей в ухо, и, когда прижималась к ее голове, Оджиза чувствовала виском мокрые слезы матери… Сейчас ей было труднее всего на свете сказать «нет», потому что она говорила это всей прежней жизни, и вдруг поняла, как была несправедлива к Хиёлу. Она не должна была поворачиваться и уходить. Она могла пожалеть раскаявшегося старика, но надо было пожалеть и Хиёла, понять его так, как понимала сейчас. Если бы он был рядом!

— Нет! — повторила она тверже. — Бардаш-ака сильнее аллаха! Он добывает бухарский газ, несмотря на то что отец проклял всех газовиков. Он поведет газ на Урал. И он привез меня к врачу. Он сильнее аллаха и добрее вас!

Оджиза прижималась спиной к решетке, чувствуя, как скапливается, как сжимается ярость в груди ее матери, словно зверь перед прыжком, как готовится вырваться. И в тот же миг звонкая пощечина обожгла ее, жесткие от работы пальцы матери вцепились в ее щеку.

— Тварь! — кричала мать. — Ты уже не слушаешься родителей? Ты научилась говорить, как они! Тебе стыдно идти домой. Наверное, валялась с этой дрянью на одной подушке, а теперь он тебя бросил.

— Мамочка! — Оджиза хватала ее руку и целовала. — Что вы говорите? Опомнитесь… Я хочу видеть! Я хочу видеть! — повторяла она.

Старая женщина тяжело повернула голову, чтобы посмотреть на ноги Бардаша под витриной. Они стояли на месте. Но сквозь туман слез она разобрала, что это были другие ноги — в желтых ботинках и серых брюках, а те… Она повернула голову в другую сторону. Укоряющие и непрощающие глаза Бардаша вглядывались в нее из-под густых бровей. Он стоял рядом. И глаза его глядели так непримиримо, что она испуганно сжалась, словно из нее вышел весь душивший, распиравший ее гнев, как выходит воздух из проколотого мяча. Она поникла, притихла. И только пробормотала:

— Пожалей отца… И меня… Отец убьет твою мать.

— Я хочу увидеть его, — сказала Оджиза.

— Кого?

— Хиёла.

И мать поняла, что Оджиза была уже далеко от ее слов, от нее самой, от прежней жизни, далеко, как никогда. Она поняла то, что может понять только женское сердце, даже если это сердце старой женщины. Ее Оджиза любила другого человека. И поссорилась с ним, может быть, только потому, что любила. И хотела видеть его лучшим среди всех, лучшим в мире…

Мать стала гладить ее волосы, повторяя:

— Бедная моя… Бедная… Доченька моя…

И ёж лелеет своего ребенка, называя его «мягонький», и медведица ласкает малыша, называя его «беленький»…

— Врач сказал, что я буду видеть.

— Разве ты уже была у врача?

— Да. Вчера. Мы были у нее дома с Бардашем-ака. И она сказала…

Оджиза прижалась к мягкой груди матери, пахнущей ташкентской пылью и домом, может быть, домашней лепешкой с тмином, спрятанной за пазухой, а может быть, так пахли ее руки, не терявшие этого запаха с молодых лет… Сейчас они обнимали и беспрерывно гладили голову Оджизы.

— Скажи этому человеку, Бардашу-ака, что отец ездит по всем кишлакам… Он собирает народ… Народ не хочет, чтобы газовики разрушили Огненный мазар… Это святое место… Если его разрушат, мы останемся без куска хлеба… Отец бережет святыню… Скажи ему, что он ездит по кишлакам и поднимает верующих… Они придут защищать мазар все, сколько их есть… Их будет много… Скажи!

Оджиза молчала, прижавшись к ней.

— А теперь иди… Иди с ним.

Она сама еще не понимала, что делала, но сердце ей не велело поступить иначе. Руки ее подталкивали дочь к чужому человеку…

— Может быть, аллах простит меня.

Не волнуйся, старая. Обязательно простит. Аллах прощал и не такое. А ведь это доброе дело. Удивится, но простит.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Этот дом и не ждал, что в него вернутся хозяева. Он забыл, как звучат людские голоса на рассвете, как зевают дети во сне, как смеются гости… Он забыл, как дышит очаг, рассыпая угольки возле топки…

Пришлось вспомнить. Хозяева вернулись.

Правда, не очень-то они щадили терпеливые старые стены, а дети и вовсе не берегли ни дверей, ни окон, толкали их изо всех сил и били кулаками. Оказалось, что двери чересчур сильно скрипели, а окна ссохлись, растеряли замазку, обшелушились…

Хазратов доверил ремонт дома жене, а сам без проволочек погрузился в дела колхоза. Ему не хотелось терять ни дня. В Бахмале обрадовались земляку, но слухи пошли разные. Кто говорил — спасибо, прислали толкового человека на работу, кто говорил — перевели, а кто поправлял без лишних фраз — турнули. Хазратов сразу заметил это — люди не очень-то выбирали выражения, не церемонились. Ну что ж… Тем крепче он закусил удила и потянул вперед, не рыща по сторонам, а мысленно уже видя тот день… тот день, который только и служил ему утешением.

Будет еще такое, что и Сарваров пожмет ему руку. И Бардаш стесненно подойдет поздравить. Этот день обязательно придет, иначе не стоит не только жить, но и думать о жизни. А за этим придет возвращение… Чего? Потерянного… Славы, почета, доброго имени… Да, да, доброе имя вернется на крыльях славы. Разве вы не знаете, как они высоко поднимают? Мелких пятнышек прошлого на них не видать…

Он знал, какой он сделает колхоз в Бахмале. Сюда будут приезжать за опытом со всей республики, а не со всей округи. Будут приезжать ученые. И руководители правительства и партии. В гости, как домой. И в один прекрасный момент они увидят, что Бахмал слишком маленькое дело, ну, просто пустяшное хозяйство для хазратовских рук…

Землякам понравилось, что председатель не выглаживал и не выхаживал собственного дома. Там хлопотала Джаннатхон, и каждый, кто мог, был рад помочь ей, и вот уже и окна заиграли свежей покраской, и новые двери в пятнах шпаклевки повисли на петлях, а потом и они масляно засияли, как в больнице, белым светом, и над высокой трубой нового очага во дворе завился первый дымок, а под свежим навесом плотно улеглись напиленные и нарубленные коряги саксаула.

Хазратов вроде бы и внимания не обращал. Только про саксаул сказал жене.

— Зачем столько? До зимы у нас газ будет.

Он решил, что Бахмал будет первым газифицированным кишлаком — в Фергану за плитами уже поехали откомандированные доставалы на двух грузовиках, а бухгалтер, покряхтев, снабдил их наличными, вырученными от продажи меда.

Бахмал издавна славился пасекой. И бахмальский мед на бухарских базарах знали. На мед всегда был спрос. Это ведь восточное лекарство. Другие пускают мед в производство — в пироги, в печенье, а бухарцы едят, как есть. Натуральный. Они хитрецы. «Мед и сам сладкий, — говорят они, — зачем его еще чем-то подслащивать? Только аромат перебивать…» Мед ели с горячей лепешкой. И румяная хлебная корочка держала прозрачный наплыв пахучей и липкой медовой массы, а та растекалась, торопя едока поскорее отправить лакомый кусочек в рот, и аромат хлеба и аромат меда уживались так дружно, что от их объятий чуточку кружилась голова.

Правда, на выручку от меда недавно хотели расширить ясли, но и с газом отставать не стоило, и бахмальцы не сердились на председателя. Тем более поначалу…

Им понравилось и то, что важный зять не прогнал от себя Сурханбая, история которого стала известна каждому встречному-поперечному. Не то чтобы в кишлаке забыли, как он бежал с родной земли, а видели, что человек вернулся без лукавства и хватил горя. Нужда учит… Видели в нем старика. У кишлачных жителей глаз прост, как у детей, здорового — в поле, больного — в постель, обманщика — под палку… Не в буквальном смысле, конечно, а в фигуральном, но порядок такой… А стариков к тому же не обходят вниманием, помня, что все будут стариками.

Сурханбай работал на пасеке, качал мед, а жил с Джаннатхон и внуками, вечерами помогая им прибираться в доме и во дворе Хазратов словно и не замечал его. Ему, собственно говоря, было все равно. Но бахмальцы-то этого не знали…

Хазратов спешил: еще до уборки хлопка были созданы две строительные бригады из нанятых рабочих. Ремонтировали гараж, пристраивали к нему мастерские, навес для тракторов и сельскохозяйственных машин. Главный механизатор из недавнего посыльного на побегушках вдруг стал важной фигурой с ключами в руках от всей техники и горючего. В машинах чуял Хазратов силу и твердой рукой вводил в колхозную жизнь промышленные порядки. На любой рейс — путевка, на каждую каплю бензина — наряд…

Как-то вечером к нему прибежал домой возбужденный колхозник, вытирая сальные руки о рубашку, стал рассказывать, что получил телеграмму — сын возвращается из армии; вот зарезал барашка, зовет к себе председателя, будут соседи, а сейчас просит машину, к поезду, встретить сына. Ему пришлось раза три повторить, пока Хазратов понял, в чем дело. Машины он не дал.

— Опоздаю, — сказал тот.

— Надо было раньше…

— Работал.

— Где?

— На автобазе.

Широколицый, в фуражке с глянцевым, надломленным козырьком, он улыбался, объясняя все сначала в четвертый раз, ругая почту, радуясь приезду сына, который, конечно, будет работать механизатором, подсчитал, сколько километров до вокзала и обратно, и не знал, куда кидаться — бегом на вокзал или готовить плов. К тому же мать собирается.

Но Хазратов не ронял авторитета переменой решений. А закон для всех один: для личных нужд колхозный транспорт не давался. На плов он не пошел и уж не знает, как они там встретили демобилизованного. Да и самого солдата не видел, — вместо того, чтобы стать механизатором на уборке хлопка, солдат ринулся строить газопровод, деньга прельстила, конечно… Вот вам и родители на доске почета! Он позвал партийного секретаря, чтобы обратить внимание на возмутительный факт, а тот, пощипывая усы, сказал:

— Обиделись они.

— На кого?

— На вас, Азиз Хазратович. Сына встретил на дороге, со станции шли пешком, плов соседи доварили. Зря вы к ним не заглянули, хоть бы скрасили… Сказали словцо для сердца.

— Сердце мое на работе. И у них должно быть там.

— Акбар Махмудов передовик… И жена тоже… Как назло! — улыбнулся секретарь, подхлестывая то ли невольно, то ли намеренно самолюбие Хазратова. — А сердце — оно не только на работе, оно и дома…

— Значит, мне ходить по улице и нюхать, из какой трубы идет запах плова? Не буду.

— Не войдешь в дом — не войдешь и в сердце, — только и заметил секретарь. — Плохо получилось.

— Плохо получилось, что их сын уехал из колхоза. Из-за обиды сразу бежать!..

— Он экскаваторщик.

— У нас для него дело есть.

— Говорит, не хочу я золотым карасям пруды рыть, когда в колхозе ни лишней копейки, ни лишнего грамма горючего…

Вон как уже заговорил! Золотым карасям!

Возле чайханы начали рыть большой, как Ляби-хауз, водоем. Не понимали, какего не хватало Бахмалу. Не понимали, что изменения должны быть на виду, иначе что же это за изменения?.. Конечно, хауз мог бы и потерпеть, но Хазратову не терпелось. И в том далеком дне он видел, как сидели гости на паласах возле пруда, нахваливали Хазратова и кормили рыб, а те угодливо виляли хвостами. Рыбы виделись золотые и красные… И эта фраза о золотых карасях особенно задела Хазратова.

— Без него построим, — оборвал он разговор.

Но к Акбару Махмудову решил присмотреться.

До сих пор, глядя в тот, одному ему ведомый день, он как-то не видел лиц. Автомобильного слесаря, бывшего арбакеша, он рассмотрел на доске почета, и хорошо, что случай привел его сюда. Всё всё нуждалось в обновлении! Если они передовики, то надо сверху золотом написать: «Слава передовикам!» И выглядеть они должны, как передовые люди. Что это за обросший человек в клетчатой рубахе без одного зуба? Бригадир-овощевод? Разве ему некогда побриться и не на что вставить зуб? Безобразие! Старуха с кипой хлопка у груди… Чего она его так обнимает? Никто не собирается отнимать. Косынка на самых глазах. Нет, нет!

Он велел пригласить хорошего фотографа и всех переснять в праздничных платьях и костюмах. Стариков и старух вообще поменьше… Щит для доски сделали новый, красиво выкрасили, все чин чином. Только одного он не заметил, что так удивило Сурханбая… На прежних снимках были живые люди, уставшие и счастливые от работы, и Сурханбай жадно завидовал им и понимал, откуда у них берется счастье. А эти не знали, куда смотреть, куда деть руки, не занятые ничем, и выглядели парадно и жалко… Но, может быть, так и требовалось — ведь Хазратов был большим начальником, он лучше знал. Кишлачные остряки бросали на ходу:

— Нашу доску теперь из Бухары видно.

Они, конечно, имели в виду только то, что она стала на метр выше.

Но это были еще не главные беды.

Сельхозбанк, который не жалел кредитов, видя, как разворачивается колхоз, вдруг прикрыл кассу, когда Хазратов разбежался на «еще и еще». Пар выключили на полпути. Строили молочную ферму с автопоилками, рыли пруд, строили новое здание правления, привезли и сложили под навесом две сотни газовых плит, и на тебе — ни гвоздя, ни плотника!

Хазратов три часа тряс душу из бухгалтера.

— Они ставят палки в колеса! — кричал он. — На словах они за развитие села!

— Они хотят, чтобы мы развивались за свой счет.

— У нас хорошее хозяйство!

— В хорошем хозяйстве и козел должен давать молоко. Бухгалтер подсчитывал убытки.

Он, этот тощий человек с гуляющим кадыком, тоже не хотел понимать, в чем дело, называя убытками совершенно необходимые расходы на билет. Дайте приехать! Но ни дома, ни в банке крик не помог, и Хазратов сразу приостановил выдачу авансов колхозникам. На него насело до сих пор послушное правление. Каждую графу расходов он должен был защищать, как диплом. В полях и на фермах начались разговоры о том, что председатель думал о костюме, а не о желудке. Вспомнили о невыполненном обещании расширить ясли. Жаловались, что молодым женщинам приходится носить с собой люльки с детьми и вешать их на ветки тутовых деревьев возле хлопковых полей.

— Рожали бы меньше! — ворчал Хазратов.

Молодухи стали смеяться, что нарушили планы председателя.

Хазратов попросил секретаря пресечь позорящие его разговоры, а тот ответил, что лучше всего это сделать, поговорив с людьми. Назревало собрание, про которое Сурханбай услышал, что будет разбираться «конфликт» между председателем и колхозниками. Он не очень понимал значение слова, но зато видел, что делается. Глаза у колхозников зорки, язык — язвителен, руки — крепки, трудно вести дела, не считаясь с людьми… А на чьей же стороне он, Сурханбай? «Как бы то ни было, он мне зять, муж моей дочери… А вдобавок — в этом богатстве и мой хлеб насущный…»

Жили они на разных половинах, но в этот вечер Сурханбай забрел в комнату зятя, постучав в дверь. Вопреки ожиданию, Хазратов был весел. И Сурханбай сразу увидел, отчего.

— Давай еще рюмку! — скомандовал Азиз жене.

Вся семья сидела за столом, перед главой желтела бутылка коньяка. Азиз налил себе, запах напитка ударил в нос, и старик невольно поморщился.

— Жена, — засмеялся Азиз, — наш отец набожный ходжи. Воздержанный человек. Когда он будет переступать порог в рай, у него понюхают рот…

Он пьяно шутил.

— Оставьте его, не настаивайте, — попросила Джаннатхон.

— Выпьем за здоровье детей!

— Мне как раз не хотелось бы, чтобы дети смотрели в эти рюмки, — пробормотал Сурханбай.

— А ну, марш отсюда! — крикнул Азиз.

Дети, шумевшие вокруг стола, не поняли, за что их гонят, но подчинились жесту и словам отца. Словно он смахнул их рукой.

— Ну?

— За детей я рад выпить, — неожиданно сказал старик. — Пусть будут счастливы.

Он взял свою рюмку и перелил из нее коньяк в пиалу. Потом протянул руку за бутылкой и наполнил пиалу до краев. Азиз смотрел с восхищением. А старик, закрыв глаза, поднял пиалу обеими руками, пригубил и выпил все до дна, как кислое молоко.

— Видала, как пьют святые! — засмеялся Азиз.

— Ой, погибель моя! — вскрикнула Джаннатхон.

— Он молодец!

— Если ты считаешь это геройством, зятек, то с сегодняшнего дня я буду выпивать за тебя всю твою водку и весь твой коньяк. Пускай в ад отправят меня, а не тебя.

— Не наливайте больше! — скандально звенящим голосом сказала Джаннатхон.

Но Азиз уже наполнил и пиалу и рюмку.

— Вы станете обыкновенным пьяницей! — закончила она и вышла, хлопнув дверью. Воздух комнаты содрогнулся от рывка ее тяжелеющей фигуры. Сурханбай ухмыльнулся и сказал:

— Если урожая не будет, то и жена слушаться перестанет…

Слова его застряли в возбужденном мозгу Азиза.

— Вы о чем пришли говорить со мной?

— О конфликте.

Азиз расхохотался.

— Еще и вы будете учить меня! Все умней председателя! Все до одного.

С непривычки у Сурханбая немного заплетался язык, как чужой, но мысли были ясные, а в горьких глазах прыгала какая-то смешинка.

— Я не умней, — ответил он, простодушно покачав головой. — Я старше, очень длинную жизнь прожил, очень… Добрый ангел не знает того, что знает старый человек. Сказать — мое дело, прислушаться или нет — твое.

Азиз скрестил руки на груди, отставленными локтями уперся в край стола и, нагнув голову, изобразил терпение.

— Может быть, слова мои будут колки, — продолжал Сурханбай, — но ведь враг потешает, а друг говорит прямо… Ты прими мои горькие слова, как мед, зятек. Я вижу на пасеке, как трудятся пчелы. Собирая по капельке нектар, они накапливают богатство.

— А у вас все богатство на уме?

— Не мое, зятек, не мое. А ты знаешь, почему прежние люди, например, мой отец, были богатыми?

— Еще бы не знать! Они драли с нас, бедных, шкуру!

— Это правильно. Богатых сделали богатыми бедняки. Но еще… еще они умели превращать копейку в рубль, а ты только тратишь… Они были жадными, скрягами, а ты очень уж разбрасываешь деньги. Лопатой! Сыплешь зерно, а яйцами не интересуешься.

— Что, что? — не понял Хазратов.

— Настоящий дехканин левой рукой дает курице зерно, а правой берет у нее яйцо. А ты…

— Хватит! — Азиз ударил кулаком по столу. — Мне не интересны ваши байские советы!

— Блеск наводишь, — договорил Сурханбай.

— Да, навожу! Где я, там все должно блестеть!

— Вот и получается: на брюхе — шелк, а в брюхе — щёлк…

— Вы просто пьяный! — Азиз еще раз трахнул кулаком по столу, и в комнату тут же влетела Джаннатхон. Видно, она обеспокоенно подсматривала в замочную скважину. — Вы слышали, что болтает ваш отец?

— Нет, я мыла посуду и не слышала… А что?

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — сказал Сурханбай и замолчал.

Джаннатхон растерянно смотрела на них. Хазратов налил себе рюмку, быстро выпил, не закусывая, и, загремев стулом, встал и забегал по комнате. Джаннатхон знала такие минуты — он искал повода для бури. Гнев его требовал выхода, как те самые подземные газы, от которых трескалась почва. Джаннатхон замерла в ожидании, не зная, защищать ли ей отца или выдворить, чтобы успокоить мужа. Но Азиз вдруг повернулся и сказал:

— Хорошо, все это и без вас легко понять, а что делать?

— Свинарник, — просто ответил Сурханбай.

— Что?

— Свинарник. Свиньи быстро растут и дают много мяса. Мясо нужно и строителям газопровода, и горожанам.

— А вы будете возиться со свиньями? Вы сами!

— Конечно, буду, — так же просто сказал Сурханбай. — Я ведь хочу помочь тебе.

— Ну, и пойдите к свиньям! К свиньям!

— Спасибо, что доверяешь.

— Отец действительно думает о вас, а вы на него кричите! — вмешалась Джаннатхон.

— Неважно, доченька! — засмеялся Сурханбай. — Это вино кричит. Вино только в бутылке держит себя спокойно, а внутри человека оно бунтует.

И Азиз подивился и позавидовал тому, как старик умеет вести себя. Он пил до утра. Он думал. Может быть, свинарник и был выгодным делом, но ему требовался такой ход, чтобы одним ударом вывести колхоз из финансового прорыва и всем заткнуть глотку. Обещаниями не отделаешься… Если бы что-то придумать, он мог бы оттянуть собрание… Ведь сейчас уборка… А там!

Думалось о том, как уберут хлопок… Как придут газопроводчики, а у них в домах уже газовые плиты… Как газетчики приедут в Бахмал… Газопроводчики могли бы сняться с Азизом, как со старым другом… Скоро они уже будут здесь…

И тут спасительным светом вспыхнули затравленные и покрасневшие глаза Хазратова. Вот где можно выудить большую золотую рыбку! Он припомнил, о чем говорили газовики, — им придется сломать в Бахмале несколько общественных построек и домов, стоящих на трассе газопровода. Трасса не умела петлять. За это они щедро платили. Шли по кишлакам с растопыренными карманами.

Утром он позвал к себе тощего бухгалтера. Тот гнулся, словно за эти месяцы еще больше постарел от неудач. Боязливо стоял и не смотрел в глаза. Азиз смолоду запомнил, что таких людей надо сламливать, не давая им опомниться.

— Дела у нас неважные, — начал он.

Бухгалтер кивнул.

— Значит, надо брать у того, кто богат.

Бухгалтер пожал плечами: он не знал, у кого.

— Газопроводчики, — сказал Хазратов. — Они сломают у нас кое-что… Так вот… Надо оценить это повыше, чтобы покрыть прорехи. Сломают, а деньги в колхоз, и следа не останется. Можем сделать?

Он говорил об этом, как о нужде насущной, как о единственном спасении.

— Можем, конечно, можем, — ответил бухгалтер, вздохнув, как на похоронах. — Одна только есть помеха.

— Большая — маленькая? Обойдем!

Бухгалтер стрельнул кадыком, сглотнув слюну, и прикрылся рукой: от председателя пахло капитально.

— Говори, какая помеха?!

Тогда бухгалтер сунул руку под китель и вынул партбилет в синей обложке.

— Вот эта. — Он показал и стал поправлять загнувшиеся уголки обложки. — Простите, Азиз Хазратович. Я никому не скажу. Вы нетрезвый. Но я… не обходил этого никогда и обходить не хочу. — Он спрятал партбилет. — Стар уже… Удивляюсь я вам, молодым…

И хотя у Хазратова были седые волосы, вокруг лысой головы сзади и на висках, для тихого человека, закрывшего дверь его дома, он был молодым.

2

В благословенные времена не надо было затрачивать слишком много усилий, чтобы узнать будущее. Стоило только взять карандаш, клочок бумаги, написать на нем волнующий вопрос и засунуть записку в ветровое отверстие надгробия Исмаила Самани в парке культуры и отдыха нашей Бухары, полной самых неожиданных чудес. Через некоторое время с другой стороны, в таком же отверстии, появлялся ответ. Если он вам нравился, вы одаривали монетой одного из мальчишек, обтирающих спинами кирпичные стены мавзолея. Вы не скупились…

Обожженный кирпич мавзолея золотился… Разбегаясь, плоские плитки вычерчивали затейливый орнамент, нежный и неповторимый. В оные времена народные мастера не знали других украшений, кроме этой узорчатой кладки. Ночами, под молодым месяцем, бледный кирпич завораживающе голубел. Красив и загадочен мавзолей Самани, и недаром его ветровые отдушины назвали воротами судьбы.

В самом деле не даром, если вспомнить, что за каждый ответ в руки мальчишек ложилась монета, а из их рук, как и полагается, она попадала к автору ответов.

Сколько-то лет назад археологи, изучающие гробницу, обнаружили подземный ход и солидное вместилище под узорчатой кладкой, где, кроме двух гробов, мог спокойно усесться в предначертанный аллахом вечерний час кто-то живой. Например, автор ответов. Но ведь его никто не видел…

И когда подземный ход был замурован, ответы стали приносить, как вестники судьбы, те же мальчишки. Наступление науки религия истолковывала как преследование и добивалась снисхождения. Ведь преследуемых жалеют. Она тоже ученая, эта религия…

В один далекий тоскливый вечер Джаннатхон прошла по тенистой аллее к стрельчатой арке мавзолея, полюбовалась им и сунула в руки мальчишки записку, адресованную прямо аллаху, не кому-нибудь. «О аллах! Будет ли у моей подруги Яганы ребенок?» Может быть, с тех пор все и не клеилось у нее в доме оттого, что аллах рассердился на нее? «У таких богомерзких людей не бывает детей», — ответил он. Но ведь Джаннатхон послала записку от доброго сердца. Ее никто не просил об этом. Просто Ягана сидела вечером в гостях и так завидовала, глядя на живот Джаннатхон, беременной последним сыном, что подруга не выдержала… И за плохой ответ она хорошо заплатила…

Было это давно, уж и сын пошел в школу, уж и о записке она забыла, но один человек не забыл о ней.

— Старуха! — крикнул он. — Где ключ от моего сейфа?

В последние недели Халим-ишан стал рассеянным и сердитым. Жена принялась искать, но ключ оказался у него в поясном платке. А сейф был самый настоящий, небольшой, но крепкий, он стоял в нише за подушками. Раскидав подушки, ишан открыл дверцу железного шкафчика. Жена следила, обомлев и молясь аллаху. Она знала, что в этом шкафчике не хранится добрых бумаг. Муж нашел, читал и перечитывал записку, и она не выдержала, спросила:

— Что это?

— Очень сильная записка. С этой запиской я весь их род смешаю с грязью. И верну Оджизу домой!

Больше он не сказал ни слова; так он слишком много сказал женщине. А жена трепетала: она не призналась своему господину, что видела Оджизу, и опять стала молить бога, чтобы дочь скорее вернулась домой, но уже здоровой, и чтобы ишан этому не помешал. Трудно приходится аллаху — даже одна семья просит его о разном!

Трудно приходится и Халиму-ишану.

До Огненного мазара он добрался на «москвиче», а там пересел на ишака. Зад его отвык от жесткого ишачьего хребта. Но туда, куда направил свои мысли Халим-ишан, «москвич» не проберется. А ишачок не увязнет в песках…

И вот топали шустрые ноги напоенного животного по зыбучим барханам, терлись о верблюжью колючку, разгоняя ежей, а ишан все думал и думал свою думу. Жизнь учит, что за пазухой надо держать камень, а в руке пряник. И раньше, чем вынуть камень, стоит поманить пряником. Халим-ишан рискнул разыскать Хиёла и миром покончить дело. Пусть к нему придет Сурханбай. Пусть попросит о свадьбе. Пусть все будет, как угодно аллаху, он не станет противиться его воле и желанию молодых. А тогда уж он сумеет заставить новых родственников поработать на него или хотя бы не работать против. Да и половина позора сразу улетучится…

Он может отдать дочь за газодобытчика. Он ведь не какой-нибудь современник Исмаила Самани, а ишан двадцатого века.

А в том, что Хиёл вернулся к газодобытчикам, ишан не сомневался. Куда же ему было деваться? Люди, предавая новых друзей, ищут прибежища у старых, а в прибежище Хиёл нуждался, потому что с ним была Оджиза.

Вышки буровиков тянулись к солнцу и бросали длинные тени под ноги ишачка. Вышки со всех сторон окружали Огненный мазар, еще недавно тонувший в пустых песках, и Халим-ишан скоро нашел бригаду Шахаба Мансурова. Подгоняя пятками своего ишачка, он подъехал к сходням, ведущим на буровую площадку, от которой вверх ввинчивалась лестница. Приставив ладонь ко лбу, ишан смотрел туда, то ли разыскивая Хиёла, то ли удивляясь творениям рук человеческих. Аллах дал слишком много своим противникам. Разве не соблазнительно для молодого парня вот так болтаться посреди неба, раскачивая длинную плеть трубы, как камышинку?.. О проклятье! Это же твои враги, аллах! Пошли на них кару!

Те, что работали на площадке, стояли спиной к старику и не видели его и не слышали его заклинаний. Он мог бы кричать — шум дизеля и грохот ротора заглушали все на свете.

Пошли на них кару!

Вдруг звуки изменились, они стали быстрее, перешли в свист и стихли. С перепугу ишан подстегнул ишачка и отъехал. Тишина насторожила всех. Из вагончика выбежал заспанный здоровяк в грязных штанах, бывших когда-то голубыми, и крикнул:

— В чем дело?

— Сломалась труба!

«О аллах, ты услышал меня!» — подумал ишан.

Было так тихо, что стали различаться шорохи песка. Шаги здоровяка пробухали, как удары камней. На площадке кого-то ругали. Ишан смотрел то туда, то на вагончик, надеясь, что сейчас увидит знакомое лицо.

— Ого! Кого я вижу! Салям!

За его спиной свешивался с лестницы парнишка с обожженными руками — они были перевиты шрамами. Он спустился сверху словно бы только для того, чтобы поздороваться с ишаном.

— А ваш автомобиль сломался, муддарис? Кого вы ищете, пересев на ишака?

— Я ищу человека по имени Хиёл Зейналов.

— Ого! Его давно у нас нет!

— А где он?

— Думаю, в Ташкенте.

— Откуда вы знаете, что в Ташкенте? — сразу ухватился ишан.

— Мне кажется, он хотел там лечить глаза вашей дочери.

— Ах, шайтан! — вырвалось у старика.

Тут было все — и гнев на себя за опоздание, и злость на старуху за ее неповоротливость, Между тем Куддус — а это был он — смотрел и улыбался.

— Разве можно, отец, ругать человека, который хочет, чтобы ваша дочь увидела мир? И вас в том числе?

— Можно ругать человека, который украл девушку из дома родителей!

— Без выкупа! — засмеялся Куддус. — Зрение — хороший выкуп. А вы устройте им свадьбу.

— У меня нет денег для такого непослушного жениха.

— А вы продайте автомобиль.

У Куддуса было время, пока там выясняли причину остановки, он догадался, что ишан ищет беглецов, и отвадить старика считал даже не удовольствием, а важным делом.

— Вы знаете, — рассказывал он. — Вот я сначала хотел купить себе велосипед, потом мотоцикл, потом автомобиль, а теперь ничего не покупаю. Женюсь. Вот, оказывается, для чего я копил деньги!

— Стыдно смеяться над стариком.

— Да я не смеюсь! Честное слово, я говорю правду. Клянусь аллахом!

— Аллах уже наказал вас. Это он сломал вашу трубу!

Халим-ишан хотел добавить: потому что я попросил его об этом, но благоразумно промолчал. А Куддус ответил:

— Нет, ишан… Аллах тут ни при чем. Это или попался твердый пласт или плохая труба. Сейчас мы опустим метчик, нарежем в обломке резьбу, ввернем туда другую трубу, как штопор, и выдернем. А потом…

— Куддус! На место! С кем ты болтаешь?

— Ему бы только потрепаться!

— Поднимай метчик!

Голоса заставили Куддуса по-обезьяньи взбежать наверх. А Халим-ишан заколотил пятками по бокам ишачка.

— Приезжайте, я вам объясню! — крикнул сверху Куддус.

Ишан ехал, прикрыв глаза. Он думал о том, что для этого мальчишки не существовало ни тайн, ни страха. На чем же тогда держаться вере? Впервые он думал об этом так серьезно и не успокоился, пока не нашел ответа: на несчастьях. Вера была нужна несчастным людям. В несчастье люди обращались к аллаху. И поскольку он и себя чувствовал сейчас несчастным, а время подошло к молитве, он остановился, постелил подстилку на песок и стал отбивать поклоны. И молитва его была горячей песка, какой она не была уже давно.

Следующим вечером он сидел в доме Шербуты и слушал бахмальские новости. Шербута жаловался, что приношения бахмальцев скудеют. Он показал в подтверждение черствые лепешки и пахнущий плесенью кусочек ситца.

— Принимайте и малое за большое, — посоветовал ему Халим-ишан. — Мы служим не себе, а аллаху.

Но слова эти не очень-то успокоили Шербуту.

— Сурханбай, этот ходжи, хуже агитатора. Говорит, что пророки, предписавшие молиться пять раз в день, беспокоились, чтобы людям не надоело безделье. Одних зовет кормить птиц на ферму, других продавать молоко в лавке… Скоро и меня усадит за шило! А сам…

— Может, вы не поделили с ним чего, Шербута? И он переманивает людей к себе?

— Что вы! Этот ходжи сидит в грязи по пояс…

— Где?

— Стыдно даже сказать… В свинарнике!

— Его послали туда в наказание?

— Он сам себя послал! Люди, сжигавшие все на улице, по которой прошла свинья, теперь чешут ей спину.

Вряд ли другая новость могла бы так ошарашить Халима-ишана. Нет, что-то тут не понимал Шербута! Зять — председатель, а тесть — в свинарнике? Не поладили! Халим-ишан посасывал бороду, незаметно запихнув ее в рот.

— Где найти Сурханбая?

— В свинарнике! Он там днюет и ночует… Да будет путь ваш добрым, господин…

Шербута долго удивлялся. Ишан, у которого раньше слово «свинья» застревало, как кость, в горле, теперь пошел к свинарю? Поистине мудра поговорка: «Делай то, что ишан говорит, но не делай того, что он сам делает!»

Сурханбай лопатой накладывал навоз на тачку. Из свинарника тянуло кислым теплом.

— Да поможет вам аллах! — сказал ишан, превозмогая себя.

— Халим-ишан? — удивился Сурханбай. — Добро пожаловать.

Ему хотелось спросить про письмо, на которое ишан испугался ответить, рассказать про жуликов Мекки, на которых был похож и этот бухарский жулик, но к чему зря тратить слова? Хватит насмешливого «добро пожаловать»… А постарел, поник ишан, поистаскался… Да и сюда его привела не простая нужда…

— Если время на тебя не смотрит, ты смотри на время! — шутил ишан, не зная, куда присесть.

— Похоже, и вы стали смотреть на время, ишан?

Сурханбай шлепнул полную лопату навоза на тачку.

— Иначе нельзя жить, — то ли изрек очередную мудрость, то ли пожаловался ишан. — Жизнь пропускает нас через свое сито…

Вот вас она сделала свинарем.

— Если бы вы прошли через такое же сито, ишан, как я, то я бы и вас взял свинарем.

Ишана заметно передернуло, хотя он попытался замять свое движение смешком.

— Вы не потеряли чувства юмора, ходжи, это хорошо.

— Я думаю, вы не потеряли практического смысла в жизни… Пришли посмотреть, что это за работа? Чем будете заниматься, если занятие ишана не прокормит вас?

Ишан встретил эти обидные слова со спокойным достоинством — он уже овладел собой. Усмешка утонула в его глазах.

— У нас есть другой разговор, брат, — сказал он сердечно.

Значит, он пришел не зря. Сурханбай воткнул лопату в гору навоза и вытер руки о тряпку, висевшую на двери. Они присели в трех шагах на траве. И здесь держались стойкие запахи свинарника, но Сурханбаю некогда было уходить далеко.

— Не смущайтесь, ишан, — только и сказал он. — Конь пахнет конем, собака собакой, а свинья свиньей… Она тоже животное… Все дело в привычке.

— Наши дети мыкаются где-то неустроенные, — сразу перешел к делу ишан. — Мы должны им помочь. Как говорится, шайтан портит, умный налаживает.

— Вот как! — удивился Сурханбай. — Не знал я, как переменилось время… Оказывается, сваты приходят от невесты?

— Да, — сказал ишан, — время новое… Если вы согласны, скажем «аминь» и подумаем о свадьбе… — Сурхан-бай молчал, и Халим-ишан быстро спросил: — Где Оджиза?

Э, да ты ничего не знаешь, старая лиса!

— Может быть, она уже прозрела.

— Прозрела?

Ишан вздрогнул. Разные чувства боролись в его душе, радость и горе столкнулись в ней. Радость от прозрения дочери подписывала приговор его власти. Ислам твердит: «Семиэтажное небо держится без подпорок», но власти нужны подпорки. И если врачи сделали то, чего не сделал сам аллах со всеми своими табибами… Ах, ишан! А разве ты не заворачивал в молитвы из корана лекарства безбожников?

Лицо его было неподвижным. Умение скрывать свои душевные бури — последний признак власти. Ишану только и осталось, что пользоваться им. Он смотрел перед собой, ничего не видя и загоняя тревожные мысли на самое дно души.

— А Хиёл? — спросил он.

— Мы в ссоре с Хиёлом, — горько признался Сурханбай.

— Вот будет счастливый случай, и я помирю вас. — Ишан тут же поднял руки вверх, как для молитвы.

— Неужели вы и правду хотите счастья нашим детям? — спросил Сурханбай.

— Вы не верите мне, ходжи?

— Когда лжец говорит правду — ему не верят.

— Давайте поговорим о детях.

Сурханбай подумал, кинув под язык горсточку табака.

— Мир под вашей рукой я считал бы несчастьем, — проговорил он, устало опустив голову.

— Для себя? — спросил ишан.

— Для них.

Сурханбай посмотрел в лицо ишана долгим непрощающим взглядом. Ишан невольно провел ладонями по лицу, словно хотел закрыть его от Сурханбая.

— Я вижу, скитания ничему не научили вас.

— Нет, ишан! — Сурханбай усмехнулся, показывая, как много зубов растерял на чужбине. — Там я понял, как не пеним мы воду, текущую у дома… И плачем только тогда, когда высохнет источник. Я хочу одного — честно умереть. А для этого нужно честно жить.

К Хазратову ишан шел, уже не веря, что найдет в нем союзника, но отчаяние подгоняло его. Что же, он скажет себе, что сделал все мыслимое и немыслимое, а тогда останется одно — как ишан Дукчи, поднимать народ, а больше ничего не оставалось.

Хазратов встретил ишана насмешливо:

— Что случилось? — спросил он, стоя на пороге своего дома. — К человеку, которому уготовано место в аду, идет будущий житель рая!

Кланяясь ему с приложенной к сердцу рукой, ишан уловил запахи спиртного и обрадовался. Это всегда способствовало разговору.

— Я всегда прихожу, чтобы помочь грешным, — улыбнулся он, давая понять, что шутит, но не без тайного смысла.

— В чем помочь? — грубо спросил Хазратов и брезгливо нахмурился, опустив уголки рта.

— Избежать ада.

— Я не люблю богословских разговоров.

— А я не люблю разговаривать, стоя на ногах, — жестко сказал старик.

— Проходите, садитесь…

Ну вот! Это другое дело. Хазратов отступал, да оно и понятно. Не так-то шикарны были его дела, чтобы куражиться. Кто отступает, тот может и сдаться.

— Мне известно, что судьба не улыбается вам, хотя вы заслуженный и умный человек, — польстил ишан для начала, и Хазратов не ответил, а это уже было хорошо. — Представляете себе, что будет, когда вести о ваших неудачах дойдут до Бардаша? О, я понимаю, — приподняв ладонь, предупредил он взрыв ярости у собеседника, — вы старались для народа, но ведь сейчас и народ недоволен вами, люди говорят то да се… — Он хорошо использовал информацию Шербуты. — А Бардаш! От его ног поднялась вся пыль на вашей дороге… Если вы его не остановите, он доломает лестницу, по которой вы поднимались столько лет… И совсем уберет ее.

Человеческие страсти тоже были давним оружием ишана.

— Вы что-то мне хотите сказать, ишан? — прищурясь, сказал Хазратов.

— Показать.

Ишан выдернул из поясного платка кожаный кошелек, достал оттуда записку и положил на стол перед председателем колхоза. Тот сразу узнал почерк Джаннатхон, да записка была и подписана. Речь шла о ребенке Яганы.

— Я думаю, жена члена партии Дадашева не должна была обращаться к подруге с просьбой разведать ее судьбу аллаха через гробницу Самани?

Ишан, не стесняясь, усмехнулся. Эта записка, конечно, могла повредить Бардашу.

— Что же вы хотите от меня за нее? — спросил, еще больше прищуриваясь, Хазратов. — Ведь вы и куриного помета не отдадите даром.

— Я хочу свадьбы, — сказал ишан. — Свадьбы Хиёла и Оджизы. Это в ваших руках.

Он и забыл, что в руках Хазратова была записка. Хазратов держал ее долго в неподвижных пальцах, потом разорвал пополам и все быстрее стал рвать на мелкие клочья. Он стиснул их в потной руке и всем корпусом повернулся к ишану.

— Прочь отсюда! — сказал он визгливо. — Прочь! Значит, это ты сидел в мавзолее Самани? Наглый плут, обманщик, вымогатель! Тебя будут судить. — Голос его дрожал. — Прочь! Торгуешь, значит, святой «почтой», сволочь!

Ишан попятился, а Хазратов все кричал. Ишан скрылся за дверью, побежал через двор, а голос Хазратова догонял его.

Замолчав, он обессиленно привалился грудью к столу и, как часто с ним случалось теперь, долго смотрел пустыми глазами в прошлое. Каждый вчерашний день казался ему лучше сегодняшнего. Кто искал у него поддержки? Ишан? Как это случилось? Почему? Надо было испить всю чашу, чтобы увидеть, на какое дно ты упал.

3

Оджизе всегда казалось, что в эту минуту Хиёл будет рядом с ней. Не мать, не отец, а Хиёл. Плохо ли, хорошо ли, но так уж устроена жизнь. Я думаю, что это хорошо, потому что в жизни самое главное не терять, а приобретать друзей. Это, собственно, и есть жизнь.

Но Хиёла не было сейчас рядом.

С глаз Оджизы только что сняли повязку, и Зинаида Ильинична просила ее открыть глаза, а она боялась…

— Ну же, Оджиза, ну, глупенькая, ну, смешная… — уговаривала тихонько сестра.

Слипшиеся ресницы Оджизы дрожали.

Хорошо, что рядом была эта сестра.

Они подружились не сразу. Оджиза узнавала ее по громким туфлям. В этих туфлях она подбегала к постели прощаться.

— Ну, до завтра, — говорила она и убегала, а туфли стучали, как будто куры клевали пустую миску.

— Почему у вас такие громкие туфли? — спросила как-то Оджиза.

— Потому что они на гвоздиках, — засмеялась сестра.

— На гвоздиках?

— Вы одна в таких ходите?

— Нет! Все ходят! Сейчас это модно.

— Я тоже коротышка… — сказала Оджиза, помолчав.

— И вы купите себе туфли на гвоздиках. Обязательно.

Сестра часто присаживалась возле ее кровати в свободную минуту, и Оджиза перебирала ее мягкие и теплые пальцы. Однажды спросила:

— А у меня не останется шрамов на лице?

— Нет, вы станете еще красивее!

— Вы сказали, что я красива? — не поверила Оджиза.

— Была бы у меня ваша красота! — просто воскликнула сестра.

Оджиза все собиралась с духом попросить ее написать письмо Хиёлу, но стеснялась. Сказать о любимом… Это было труднее всего. А в последнее время ею начали овладевать тревога и тоска. Зачем ей глаза? Может быть, Хиёл забыл ее?

И вот ее просят:

— Ну, открой глаза… Открой же!

С ней все говорят на «ты», как родные, и больше нельзя ждать и обманывать себя и их, если ей так и наречено прожить, не узнав, какие они все. Она открывает глаза, и в них льется свет, и в слезах и тумане перед ней расплываются лица, из которых, еще не веря себе, она первыми узнает полное круглое лицо Зинаиды Ильиничны и длинное, долгоносое, большеглазое, самое красивое на свете лицо «своей сестрички».

Потом ее снова бинтуют, но неудержимый свет остается в ее глазах, забыть его невозможно, и только в палате Оджиза вспоминает, что, кажется, никому не сказала ни слова, а ей хочется кричать, что она видит, и она ждет сестру… Но все уже и так поздравляют ее.

Нет, мы не знаем, что мир полон чудес на каждом шагу. Розы, воробьи, молодые тополя… Все это чудеса. В разрывах тени, у ног Оджизы, лежит солнце, и это тоже чудо. Раньше она ощущала солнце как сплошной поток. А солнце разрисовало всю землю узорами! В выгоревших халатах больные сидят под деревьями. У кого повязки, у кого костыли. Оджиза желает им всем выздоровления. Самое главное чудо на земле — этот дом. И она прощается с ним. В палате она обняла спинку железной кровати и погладила всю постель, ставшую для нее второй колыбелью. А сейчас целует и целует Зинаиду Ильиничну, проводившую ее до ворот, как свою вторую мать. Ведь она, правда же, будто бы второй раз родилась на свет.

Ей были знакомы многие слова и кое-какие предметы. А теперь… Вся природа, вся вселенная, от муравьев до птиц, точно свалилась с неба. А трава, а деревья, а цветы на больничных клумбах, они будто только что выскочили из земли. Все потерянное однажды вернулось.

Сестра показала ей обувной магазин напротив больницы. Здесь на деньги, оставленные матерью, Оджиза купила себе красные туфли на гвоздиках. Не будем ее осуждать за это. Ведь она девушка… А туфли — такое чудо! И то, что она едва не упала в них, тоже не заслуживает осуждения. Ведь она надела такие туфли первый раз. Еще научится.

Оджиза не сомневалась, что в этих туфлях ходят быстрее, но не смогла ступить и шагу и понесла их в руках, а сама пошла босиком. Сестра ругала ее как маленькую, а она смеялась. Ей хотелось и видеть, и чувствовать землю. Она словно бы узнавала без слов: это камень, это трава… Люди! Посмотрите на это чудо! Девушка, которая не видела вас, теперь видит, видит!

Люди спешили по своим делам.

Они сели в троллейбус.

— Куда же мы приедем? — спросила Оджиза. — Ведь он привязан к проводам. Мы вернемся сюда?

— Мы сойдем, где нам нужно.

— А зачем он привязан?

— В проводах электричество.

Мир был слишком обширен, чтобы сразу так много узнать о нем.

Она увидела электрические часы, большие, как колесо. А до сих пор время определяла по пенью птиц, по солнцу на щеках. Увидела зонтик из разноцветных долек над тележкой с газированной водой.

— Что это?

— Зонтик.

— Зонтик?

Оджиза вспомнила грассу.

Она сделает такой зонтик Хиёлу!

Вчера она видела в больнице, в комнате отдыха, телевизор. В маленький, меньше подноса, экран влезли и дома, и люди… А тут, на улице, один дом стоит такой высокий, что его никак не оглядишь!

Сестра проводила ее до аэродрома. И долго Оджиза махала ей рукой, глядя в крохотное окошко самолета на загородку, у которой толпились люди, хотя соседка сказала ей:

— Не машите. Она вас не видит.

Но ведь и девушка «на гвоздиках» махала ей оттуда. Значит, они видели друг друга…

И Оджиза полетела за своим сердцем, потому что сердце ее уже давно было далеко.

В Самарканде к самолету подъехал бензовоз, и, гуляя под диковинными арками виноградных беседок, Оджиза наблюдала, как заправляют горючим быструю птицу. Один молодой узбек в тюбетейке и комбинезоне стоял на крыле самолета, другой, совсем парнишка, — на бензовозе. Что-то гудело. Она выбирала, на кого похож Хиёл. Она не сразу поняла, что они делают, ей рассказал об этом попутчик. Мир вырастал из прежних рассказов отца и матери, как из детских одежек. Она смотрела не только сквозь тьму, но и как бы сквозь время.

К крылу самолета была приставлена лесенка.

Объезжая ее, мимо прокатилась тележка, без верблюда, без коня и без ишака. Она катилась сама собой. И на ней лежали чемоданы и сумки. И стоял еще один парень в комбинезоне, но на черной-пречерной голове его была не тюбетейка, а голубая фуражка с серебристой птичкой, и Оджизе подумалось, что он похож на Хиёла, потому что он пел.

Она обязательно вышьет Хиёлу такую птичку серебристым шелком.

Оджиза подошла к парню и улыбнулась ему, а он, кончив петь, даже не посмотрел на нее и широко зевнул. Все зевал и зевал… Наверное, вчера поздно гулял с девушкой…

Гул самолетных моторов превращался для Оджизы в непрерывную свадебную песню «ёр-ёр», а пассажиры будто бы сопровождали ее в дом жениха. И этот чернобородый индус в тюрбане такого цвета, как лепестки самых бледных роз, и эта маленькая японочка в черных очках, и эти ребята, шумной ватагой сидевшие сзади всех, в хвосте самолета. Наверняка летят со своими рюкзаками и простенькими чемоданами в пустыню, а не к памятникам древней Бухары…

Самолет обгонял землю. Как солончаковая река, она текла назад, отставая. Родная земля… Приникнув к круглому, как блюдце, окну самолета, Оджиза смотрела… По этой земле она ходила, эта земля кормила ее, но, оказывается, есть голод, которого не утолить… Не насытишься взглядом. Это чувство всех охватывает после долгой разлуки с родной землей…

И, словно боясь потерять ее, самолет опустился и коснулся земли ногами. Как мифический конь Долдул, он донес Оджизу до Бухары.

К самолету спешили люди. Ей казалось, что все бегут к ней. Но ее встречал один Бардаш, которому Зинаида Ильинична дала телеграмму.

В тот самый день в Газабаде праздновали свадьбу Раи и Куддуса. Свадьба считалась комсомольской, но плов готовил старый Бобомирза. И хотя пот катил с него ручьями, он бы не управился, если бы на помощь ему не подоспел Надиров. Два бывалых человека повязали головы платками, животы полотенцами, закатали рукава и пошли резать мясо и рубить морковь, пока в котлах топилось сало, а подруги где-то принаряжали невесту. Известно, что в четыре руки дело идет быстрее.

— Давай! — подгонял Надиров помощника, потому что сам сразу захватил командование.

Мельчайшие морщинки, покрывавшие лицо Бобомирзы, обычно лучились, а сейчас застыли, храня выражение какой-то невосполнимой потери. И если раньше никто не видел такого веселого лица, как у него, то теперь никто не увидел бы такого горького. Оно было удивительно искренним. И хорошо, что видел его пока один Надиров.

— Эй, Бобо, — окликнул он, смахивая ножом со стола морковные крошки. — Не праздничный у вас вид. В чем дело? Вы как будто бы постарели.

— Наоборот, помолодел, Бобир-ака.

— Как вам это удалось?

— Сам не знаю. Вчера зашел в спортивный зал, а там ребята забавляются гирями. В молодости я такие камни еле поднимал, когда возили их в Арк, где строили дома эмиру. И вчера попробовал — еле поднял гирю. Выходит, помолодел…

— А-ха-ха! — засмеялся Надиров, стуча ножом по новой груде моркови.

— О-хо-хо! — подхватил и Бобомирза.

Но смеялись они недолго. Надиров понял старого дизелиста и замолчал.

— Стареем, — сказал он, подумав и о себе.

— Да, — сказал Бобомирза. — Хорошая будет жизнь. Лежи дома и кушай плов, как тунеядец.

— Скоро? — спросил Надиров.

Бобомирза виновато развел руками. Когда-то он чернорабочим нанялся на бухарские стройки, потом был водовозом на арбе, а потом арбакешей направили на курсы шоферов, и его направили. Так открылась самая большая любовь в его жизни — любовь к мотору, но не много ей было дано лет… Передвинутся вышки в глубь пустыни, переползут на полозьях по песку тяжелые уральские дизели, чтобы раскопать газ для Урала, а Бобомирзы уже не будем возле них, старик уйдет на покой…

— Я вот думаю, — сказал он лукаво, — может быть, мучалчи[1] ошиблись? Когда я родился, грамотных не было так много, как сейчас. Эти мучалчи исчисляли возраст человека как хотели, а вдруг мне еще нет шестидесяти? Будет стыдно перед собесом, а?

— Конечно, — поддержал Надиров, зло и жестко постукивая ножом. — Мучалчи могли запросто перепутать. Считали на глазок.

— Все равно когда-то будет шестьдесят, — грустно вздохнул Бобомирза.

Надиров повозил ножом морковные нити по столу взад-вперед, ничего не ответил и застучал снова. Да, все равно когда-нибудь будет…

— Будем спать вдоволь, — сказал он наконец, — и просыпаться не спеша…

— Какая беззаботность! — попытался вообразить Надиров. — Ходи-гуляй куда глаза глядят, и никому ничего не должен.

Бобомирза вспомнил, как он был в отпуске. Ночами разговаривал с женой, лениво вставал, когда солнце сквозь шелковицу у окна уже смотрело в комнату, и до полудня все ходил то из дома во двор, то со двора в дом. Заметив, что ему некуда деть себя, жена послала его на базар. Он подивился тому, что под рыночными куполами — в Бухаре сотни лет рыночные лавки прячутся в тени, как бы под глухими каменными зонтами, — торговые ряды отделаны заново, как городские улицы. Понес домой полные сумки — стал задыхаться. Все недуги, как ищейки, начали находить его на отдыхе.

— Вы знаете, отчего это, Бобир-ака? — спросил он сейчас.

— Нет.

— Это от тесноты. Сердцу моему стало тесно.

Жена заметила, что ему скучно, и посоветовала сходить в чайхану стариков. Пошел он туда, надев на себя белые одежды, как мулла, и положив на плечо ватный халат. Под сенью густых деревьев все старики, кому не было лень добраться сюда, сидели и пили чай. К ним прибавился еще один чаевник. Старики беседовали. Здесь обсуждалось все — и газетные, и дворовые новости. А когда не о чем было спорить, говорили о походке тех, кто проходил мимо чайханы.

— Нет, Бобир Надирович, это место не для меня.

— И не для меня, — сказал Надиров. — Можно в гости ходить.

— Ходил. Куда ходил — там мне не нравилось, где не был — там меня упрекали. А жена мне говорила: «Стареешь!».

— Ну и что вышло дальше? — с интересом спросил Надиров.

— Перестал смеяться… И не смеялся до тех пор, пока не вернулся сюда и не зажил с молодыми как молодой…

Ах, молодые! Понимали бы они, как это непросто — прощаться с жизнью.

— Вот что, — сказал Надиров, — я не мучалчи… Пока я управляющий трестом, вы, Бобо-ака, можете не волноваться… Пойдете на пенсию, когда захотите…

…За столами по рукам ходила гармошка. На ней играли то лявониху, то гопачка, то лезгинку, то яблочко, то другой плясовой мотив, в зависимости от того, кто брал ее в руки. Тут были ребята отовсюду, а откуда — по песням можно было судить. За свадебными столами расселись и газопроводчики бригады Сергея Курашевича.

Сейчас они гуляли. Плясала гармонь на коленях музыканта и плясали люди — буровики, сварщики, изолировщики, слесари, мотористы — да так плясали, словно они целыми днями ничего не делали, а только ждали приглашения на свадьбу. И теперь крошили и топтали бурьяны, как при молотьбе.

Девушек было мало, и многие ребята для смеха надели косынки.

Солнце спускалось все ниже, словно садилось за край стола. Город газовиков не мешал ему. Город рос, как растут современные дети, быстро оснащаясь всем, что ему нужно. У него еще не было ни горсовета, ни милиции, но были уже и спортзал, и кинотеатр, и библиотека, и танцевальная площадка, и биллиардная, и столовая, грозившая вот-вот превратиться в ресторан, и много всего другого… Но он был еще молод, и солнце свободно перешагивало через крыши его домов и заглядывало в его просторные улицы. А свадьбу устроили на центральной площади, где хватало места и гостям, и солнцу.

Когда натанцевались, Хиёла попросили сыграть на дутаре и спеть. Он возил с собой дутар Оджизы. Пел он тихо, но слушавшие его сидели еще тише. «У каждого есть своя любимая, — пел он. — Моя любимая далеко от меня, как солнце… Весь день она со мной, а не достать…» Кажется, он пел свою песню.

— Хорошая песня у тебя, Хиёл, — похвалила Ягана, румяная и нарядная.

Настала пора тостов. Все желали счастья молодым и себя не забывали. Не думайте, что эти люди умеют только двигать машины, сваривать трубы. Придет час, они так заговорят! Это — молодые мастера, нечета прежним молчунам.

— Рая и Куддус! — говорил Пулат, косясь налево и направо режущим взглядом своих узких глаз. — Мы гуляем свадьбу в Газабаде. Очень хорошо! Но мы хотим, чтобы и ваш сын родился в Газабаде! Товарищ Надиров, молодежь Газабада вызывает вас на соревнование!

— А что я должен сделать? — спросил Надиров, только что оставивший котел с пловом на попечение Бобо-мирзы.

— Построить родильный дом!

За столами захохотали.

— И широкоэкранный кинотеатр, — подсказал кто-то.

— К тому времени, как их сын пойдет в кино?

— Хорошо бы пораньше.

Надиров смотрел на них и думал: кино! А знают ли они, что на свой первый в жизни киносеанс он пробивался вместе с комсомольцами Бухары, как в осажденную крепость? Шли как в атаку. И потом еще три дня и три ночи вокруг Ляби-хауза не утихали баррикадные бои.

— Когда это было?

— В моей молодости, — сказал Надиров, и стало тихо. — Да, в моей молодости… Мы по очереди смотрели кинофильмы… Одни смотрят, а другие лежат в обороне. Верующие люди под командованием мулл и шейхов шли на нас с камнями… И однажды кинотеатр вспыхнул. Люди кидались в окна… Мы тушили огонь сами… Многие погибли. Говорили, их покарал аллах, но кинотеатр подожгли эти… ну, как их… слуги аллаха…

— Попы, — сказал Курашевич.

— Муллы…

— Одним словом, духовенство тридцатых годов.

— С тех пор, — закончил Надиров, — я не могу видеть ишанов, мулл, шейхов, а кино смотрю сколько угодно!

— Значит, у нас будет широкоэкранный?

Опять захохотали.

— Пожар! Пожар! — начали кричать с дальнего конца стола.

— Какой пожар? — испуганно выпрямившись, спросила Ягана.

— Залить надо!

Под общий шум она передала туда две бутылки:

— Вот вам огнетушители!

— Горько! — по-русски кричали газопроводчики.

Ягана сидела рядом с молчаливой и крохотной старушкой — матерью Куддуса, вчера приехавшей сюда из Катартала. Спросила, понравился ли ей Газабад. «Очень», — ответила старушка, засияв лицом. Если бы не свадьба, она никогда не увидела бы новой жизни в пустыне, а это так интересно. А если бы не новая жизнь, подумала Ягана, никогда бы не встретились Рая и Куддус. А сейчас целуются, счастливые, и мечтают вместе учиться. Мечтают вслух. И ведь сбудется! Все сбудется, потому что все в их руках!

И тут поднялся Куддус. Рая и без того сидела пунцовая, а теперь покраснела до ушей, словно вся зажглась изнутри. И тихонько постучала кулачком по краю стола.

— Куддуска! Помолчи!

— Скажу!

Зазвенели ножи по горлышкам бутылок, по тарелкам, по графинам. Кое-как добились тишины — это было все более трудным делом.

— Я хочу сказать, что у нас был хороший пожар… — улыбнулся Куддус. — Плохой, но хороший… Я не очень понимал, что такое один за всех, все за одного. А на пожаре… — Он не договорил и умолк, глядя через столы в конец площади, где остановился «газик», засыпанный песком. Из него вышли девушка и Бардаш, а следом выпрыгнула юркая фигура Алишера. — Эй! — крикнул Куддус. — Вы смотрите, кто приехал!

— Бардаш! — обрадованно сказала Ягана.

— Нет, — сказал Куддус, — кто идет впереди-то!

— Она сама идет, — сказал Курашевич.

Это было так необыкновенно и так наполнило праздник ощущением живого чуда, что они уже не могли оставаться на местах. Все, кто знал Оджизу, вышел вперед, и она шла к этим разным ребятам — разного роста, с разными прическами, разноглазым — разве только солнцем обожженным одинаково. И одинаково безмолвно стоящим. Было в них что-то зачарованное…

Оджиза держала туфли в руке, забыв их надеть. Она остановилась и стала смотреть не на всех сразу, а на всех по очереди, и когда глаза ее встретились с глазами Хиёла, тихо сказала:

— Хиёл!

Вы простите, читатель, что он не кинулся к ней, не поднял на руки, не стал целовать при всех. У нас это пока еще не все умеют. Он шагнул к ней и протянул руку с пальцами, сжатыми в кулак, а когда разжал их, там что-то блеснуло.

— Это я берег для вас, — только и сказал он.

На его ладони лежали старинные кашгарские сережки матери.

4

Странная застыла толпа у Огненного мазара. Казалось, не из разных кишлаков и городов сошлись люди, не из разных мест, а из разных лет. Белые старики, с белыми бородами и в белых одеждах, хранили строгое воодушевление на лицах, как при святом таинстве, при высшем обряде. Опираясь на палки, они стояли, готовые умереть, но не сойти с места. Ветер, переметая песок, шевелил края их одежд. Ветер, как ящерица, полз по земле, был бескрылым и тощим, никто не обращал на него внимания. Но если бы он не шевелил стариковских одежд, их можно было бы принять за видение, этих седобородых мучеников, верящих, что они пришли защищать святыню.

Их не остановило солнце, им не помешало бездорожье. Дошли, добрались и встретили это утро здесь…

Рядом с ними трусливо топтались юноши в пестрых рубашках с засученными до локтей рукавами и сигаретами в зубах. Похоже, они курили для храбрости, небрежно выстреливая струйки дыма перед собой. Но чем небрежней они делали это, тем меньше оставалось от их вызывающей боевитости и лоска. Это были студенты бухарского духовного училища, — гораздо меньше, чем ожидал Халим-ишан, и не такие, какими он хотел бы их видеть. Они больше походили на парней с танцплощадки и словно бы ожидали развлечения.

Были больные. Как одержимые, они напирали вперед, и то и дело их кучки вспыхивали криками, как сухой хворост, облитый керосином, от прикосновения огня. Больные думали не о вере, а о себе. Ишану даже не надо было особенно внушать им, что у них отнимают последнюю надежду. Он испугал их, что ее отнимают навсегда, а ведь еще могут заболеть и дети этих больных… Втайне люди полагали, что аллах увидит их преданность и расплатится исцелением, а ишан допустит безвозмездно к источнику, потому что тоже увидит…

А еще были и одержимые, самые настоящие… Те уже давно жили вокруг мазара табором, жгли ночами костры, и если бы им ишан сказал, пошли бы и подожгли вагончики буровиков, и сам Газабад, и все на свете, только бы ишан сказал… Ибо они ни о чем не думали и ничего не ждали от жизни. Они уже давно жили бездумным поклонением.

Ишана пока не было видно, ишан прятался за толпу, и люди кричали бессмысленно и тупо, готовясь встретить бранью и камнями всех, кто осмелится пойти на них. И первых — кяфиров, которые всегда идут первыми, увлекая за собой мусульман, забывших законы своей земли и свою веру.

А навстречу толпе шла девушка.

Она двигалась по горячему песку тихо, оступаясь, как слепая, но выискивая глазами кого-то в толпе. Лицо ее было бесстыдно открыто, но к этому давно привыкли даже одержимые. Иногда она останавливалась и через головы людей смотрела на шест, густо обвитый разноцветными ленточками и несущий жесткий, негнущийся флаг со звездой и полумесяцем над мазаром, смотрела на забор, скрывающий могильные плиты и стены домика, возле которого изнемогали от жары две акации. Они росли здесь как чудо, и это чудо стоило шпану большого расхода воды… Но ведь и сама вода была здесь чудом.

Девушка снова переводила глаза на толпу.

Оджиза искала отца.

Он не хотел показываться. Люди пришли защищать то, что им было дорого. А Халим-ишан с удовольствием уехал бы отсюда, чтобы не разжигать и не сдерживать страстей. И за то, и за другое могли заставить отвечать. И если он не уехал в последний миг, то лишь потому, что появилась эта девушка…

Ишан и не заметил, как он растолкал людей и вышел на два-три шага перед ними.

— Господи, боже мой!.. — воскликнул он, пораженный.

Оджиза посмотрела на него, да, она посмотрела… она его видела.

— Дочь моя! — крикнул ишан, и толпа затихла и слилась с тишиной пустыни, слабый ветер теперь только подчеркивал эту тишину.

— Ата! — крикнула Оджиза. — Отец!

Никогда еще Халим-ишан не испытывал такого беспокойства. И он забыл, для чего собрались эти люди, для чего сам был здесь… Он помнил только ночи, проведенные без сна в тоске по дочери, и дни, полные обиды… Сколько раз он мысленно выручал ее из беды и сколько раз он думал, что, может быть, дочери сейчас лучше, чем было. Но с этим рушилась вся опора его собственной жизни, и он тряс головой, отгоняя от себя дурные мысли, и растил в себе злость, пока душа не закипала…

— Ты зачем пришла? — спросил он остановившись.

— Папа, — сказала она. — Папа! Я вижу вас! Мне вернули зрение!

— Никто не может вернуть того, что отнял аллах, — величаво сказал ишан, с трудом удерживая равновесие на трясущихся от волнения ногах. — Раньше ты не видела ничего, кроме бога. Теперь ты видишь мир, но не стала ли ты слепой? Остался ли в твоей душе бог? Отвечай! Зачем ты пришла?

— Папа! Я вижу вас!

Лицо ишана помертвело, как кусок глины, но сейчас он не был больше отцом или только ее отцом, он был наставником многих. Он чувствовал себя последним оплотом и последним героем веры, некогда сиявшей над Бухарой, венцом ее славы для всей Азии.

— Отвечай!

— Скажите всем, что хорошие люди вернули мне счастье. Хорошие люди! Они хотят сделать жизнь лучше для всех. Пускай наши старики помолятся за них, если им так нужно молиться!

— Эти хорошие люди восстанавливают детей против родителей! — закричал ишан. — Ты не дочь мне! Ты мне больше не дочь!

Чем выше он поднимал руки для проклятия, тем истошней и уверенней становился его крик.

— Гоните ее! Гоните ее! Проклинаю! Проклинаю!

Толпа очнулась. В Оджизу полетели комья глины. Она не закрывалась от них руками. Первый же комок, попавший в нее, она подняла с песка и приложила к лицу. Земля рассыпалась в ее пальцах и потекла по щекам, повиснув белой пылью на ресницах. Люди замешкались, не понимая, что она делает.

— Уходи отсюда, дочка! — мирно пригрозил ей один из седобородых. То ли он был потрясен тем, что произошло на его глазах, то ли видел в ней все же дочь ишана, то ли просто пожалел хрупкую девушку.

— Это моя земля, — ответила Оджиза. — Никто не может меня прогнать отсюда.

С ревом и натугой разбрасывая из-под колес песок, к ней приближались два самосвала с людьми.

— Оджиза! Оджиза! — встревоженно кричал с подножки Хиёл.

Еще вчера Надиров сказал Бардашу, что тот придумал плохую штуку. Бардаш в обычной своей шутливой манере ответил, что не он придумал ее. Но Надиров не был намерен шутить. Он повысил голос. Всем было известно, что, когда Надиров расстроен, он кричит громче всех.

— Мазар — это вонь! — кричал он. — Вонь! Его надо засыпать землей — и всё! А вы хотите затеять вежливые разговоры с ишаном. Веером над вонью помахивать… Я пущу бульдозеры — сразу разбегутся. А потом пусть жалуются на меня, куда хотят.

— Ну так что же получится? — улыбался Бардаш. — Конечно, от бульдозеров старики и больные разбегутся и еще долго будут рассказывать, как их разгоняли. Вы хотите отогнать их от себя, и только. А я хочу, чтобы они сами ушли. И задумались.

— Динамитом надо разнести этот мазар! — кричал Надиров.

Так уж вышло, что Оджиза услышала этот крик и утром, никому не сказав ни слова, ушла к мазару пешком. Пока Хиёл догадался, пока Бардаш собрал тех, кто был под рукой… Одним словом, началось не так, как он думал.

Самосвалы заслонили Оджизу от орущих людей, Хиёл втянул ее в кабину, опасаясь, что опять полетят комки земли, машины подползали все ближе. Толпа не дрогнула, не попятилась, она сбилась плотнее, давно разгоряченная и готовая к жертвам… Попранная вера требовала жертв, и многие находили в этом утешение…

Оджиза плакала в кабине, растирая грязь по лицу. Хиёл совал ей в руки платок, боясь за ее глаза…

— Пусть плачет, — сказал шофер, — глаза ничем так не промыть, как слезами…

Из железных кузовов на землю попрыгали люди, которых собрала свадьба Куддуса. Бардаш говорил с подножки, чтобы его видели все:

— Халим-ишан! Вы выступаете в защиту людей… Не правда ли? Почему же вы не хотите, чтобы люди получили дешевое топливо? Почему мешаете нам, кто добыл это топливо из-под земли?

Халим-ишан заранее приготовился ко многим вопросам и заранее научил стариков, что кричать в ответ, но прежде всего и больше всего он надеялся, что дух веры будут поддерживать проклятья кяфирам, а вокруг Бардаша стояли одни узбеки… К тому же проклятьями было хорошо отвечать на проклятья, а этот Бардаш заговорил почти дружески с людьми.

— Ведь газ — доброе дело, отцы, — обратился он к старикам.

— Да! — ответил один из «отцов», взмахнув палкой. — Газ — доброе дело, но зачем же вы хотите сломать мазар? Кому он мешает?

— Хиёл! — позвал Бардаш.

Хиёл уже стоял за его плечом.

— Вы видели эти большие трубы? — спросил Хиёл стариков. — Они идут прямо, как стрела. Когда вы копаете арык, разве он обходит каждую кочку и каждый куст бурьяна?

— Наш мазар — святое место! — закричали старики и больные. — Это не бурьян!

Бардаш поднял руку, но долго ждал, пока они успокоятся. Люди видели, что их не теснят бульдозерами, с ними хотят говорить, и сами унимали особенных крикунов.

— Кто вам сказал, что это святое место?

— Это все знают!

— Я лично не верю в святые места, — сказал Бардаш, — но я знаю много памятников старины, которые верующие называют святыми и которые переданы под охрану государства или находятся в распоряжении Духовного управления. А Огненный мазар нигде не числится…

— Ты врешь! — закричали ему в лицо.

Он пожал плечами и вынул бумагу.

— Идите сюда, юноша, — поманил он пальцем студента духовного училища. — Прочтите.

Один стыдливо юркнул за спины других, а второй подошел.

Справка Духовного управления удостоверяла, что могила Ходжи Убони находится в другом месте, а Огненный мазар не записан в инвентарной книге ни как место захоронений, ни как место поклонения.

— Получается, что это выдумка! — сказал Бардаш.

— Халим-ишан! Что же вы молчите?

— Ишан-ата! — заволновались люди.

— Кстати, — прибавил Бардаш, — Халим-ишан тоже получил такую бумагу.

Но тут ишан, собравшись с силами, снова вышел вперед.

— Это место, — проскрипел он, — освящено молитвами людей. Оно освящено народом, а не Духовным управлением.

Людям хотелось верить, и его ответ понравился им. Людям не хотелось знать, что их обманывали много лет…

— Святые все это построили, и мы не дадим сломать!

Чувствуя, что толпа держится за него, как за спасательный круг. Халим-ишан приободрился, вздернул бородку.

— Нет, нет, — раздался голос не там, где стоял Бардаш, а сбоку от ишана. — Я знаю, кто это построил, ишан-ата!

К нему приближался старый чабан, с такой же редкой и седенькой, как у самого ишана, бородкой, только с лицом более прокаленным и руками более грубыми, в мозолях. Невдалеке паслись два верблюда, и никто не заметил, когда еще один верблюд подвез к мазару двух стариков и, опустившись на колени, дал им сойти на землю. Это были наш старый знакомый чабан, нечаянный друг Хиёла, и Сурханбай.

Бардаш давно выглядывал его в толпе. Он написал Хазратову, чтобы тот отпустил Сурханбая на мазар, и боялся, что старика не будет. Приехал!

— А вы не знаете, ишан-ата, кто, например, вырыл колодец?

— А вы знаете? — спросил ишан, усмехаясь.

— Да.

— Кто?

— Я.

Старик чабан сказал это так просто и негорделиво, что люди не рассердились, а с любопытством стали смотреть на него как на человека, приобщенного к чуду.

— Мы, чабаны-каракулеводы, — рассказывал старик, — вырыли своими руками этот колодец. А я не святой. Сами видите. Я человек. Мы вырыли в пустыне много таких колодцев. Хорошо, что не хватает на каждый по Халиму-ишану, а то бы всюду обирали людей…

Перед чабаном затанцевал мордатый шейк Мирза. Скинув тряпье, он показывал ему и всем свое тело с рубцами от язв. С тех пор как его видел Бардаш, он отъелся еще больше и еще неистовей защищал святость колодца.

— Я вылечился! Я вылечился! — повторял он.

Растолкав стариков и студентов, которые и сами были рады несказанно рассеяться, первый ряд теперь заняли больные.

— А ну-ка, помолчи! — оборвал его Сурханбай. — Дай сказать человеку постарше. А то у тебя язык покроется язвами! Дармоед!

Мирза быстро подобрал свое тряпье.

— А ты кто такой? — спросил он Сурханбая. — Откуда ты взялся?

— Я пришел из Мекки.

Люди снова пораженно затихли, придвинулись ближе.

— Я видел много таких, как ты, — продолжал Сурханбай, грозя шейху пальцем. — Ты вылечился? — сердито закричал он на парня. — Так иди работать! Который месяц ты кормишься тут вместе со своим ишаном?

Парня проводили смешком. Толпа смешалась.

— Кто вы такой, аксакал? — спрашивали старики Сурханбая.

— Я счастливый человек, — сказал он. — Сурханбай-ходжи. Ваше дело верить или не верить аллаху, но поверьте мне, что я был в Мекке и нигде в мире не видел столько обманщиков, как там.

— Вы тот самый Сурханбай, который бежал из Бахмала со своими овцами? — спросил его какой-то старик из защитников мазара.

— Тот самый.

— А я Азимбай! Помните, мы с вами спорили, кому принадлежит чинара, растущая на границе наших земель? Спилили дерево и разделили пополам. А оно и сейчас бы могло давать тень! Здравствуйте!

Старики обнялись и принялись приветствовать друг друга на глазах потрясенного Халима-ишана. Бардаш опять поднялся на подножку.

— Я хочу сказать больным, что выздоровлению некоторых несчастных помогла целебная сила этой воды. Одним она помогает, другим может повредить. Врачи изучат ее свойства и откроют здесь больницу или курорт. Вы все доживете до этого. Я вам обещаю! А сейчас бойтесь ишана! Он вас даром оберет и обманет! Эти старики, — показал он на Сурханбая и чабана, — правду говорят! Вашу веру ишан использует для своего обогащения. И ведь даже налогов с этих денег не платит! Я бы подумал, что это за вера, у которой такие служители, как Халим-ишан. Но это ваше дело. А наше — сказать вам правду…

Как-то так получилось, что вокруг Халима-ишана расступились люди, и он стоял словно в пустоте. Если раньше он держал голову высоко, как держит чуб кукуруза, то теперь опустил ее, как опускает свою метелку мягкая джугара.

— Халим-ишан, — обратился к нему Бардаш. — Вы знаете, что за вашу личную постройку у мазара газопроводчики назначили компенсацию… Хотя мне она кажется незаконной, потому что все вы нажили нечестным путем. Вы по-прежнему против сноса так называемого Огненного мазара?

— Я согласен, — выдавил из себя Халим-ишан, не поднимая глаз. — Они против…

Он обвел рукой вокруг себя, но люди отступали все дальше и дальше, освобождая дорогу бульдозерам бригады Курашевича, которые медленной поступью уже приближались из-за последнего бархана.

Земля слегка дрожала под ними. Это было похоже на землетрясение. Халим-ишан смотрел. Когда нож первого бульдозера коснулся забора и снес его легко, как бумажный листок, превратив в облако пыли, ишану стало больно, словно выворачивали не камни, а его сердце. Да, он прожил не очень чистую жизнь. Он хитрил, лукавил, изощрялся. Но все это он делал для веры. И вот его вера рушилась. А он не пожалел для нее даже дочери… Богомольцы тоже смотрели на разгром мазара и смеялись. Их не трогала слабость ишана, посрамленного слуги аллаха! О аллах! Спаси их и спаси своего слугу!

Во дворе лаяла забытая собака, никого не подпуская к себе. Ишан пошел за ней. Пыль ела глаза, но он успел еще увидеть старого Сурханбая и Хиёла, которые стояли рядом…

Лязгали гусеницы бульдозеров, разворачивающихся на мазаре, и не было слышно, о чем они говорили. Не услышим и мы… Но ведь мы можем догадаться. Может быть, дед уверял внука, что не сердится на него. Может быть, внук говорил деду, что рад встрече. А может быть, они просто молчали. Мы посмотрим на них издалека. Даже Оджиза не подходила к ним. В жизни нередко случаются такие минуты, когда людям лучше всего побыть вдвоем.

5

— А я один…

Очень часто Хазратов ловил себя на том, что вслух роняет эти пугающие слова.

Он и в самом деле сторонился людей. Вечерами брал у старшей дочери книгу, наугад, все равно какую, и, протерев очки уголком скатерти, читал, лишь бы не приставали домашние…

А мысли были все об одном и том же: что день, намеченный им впереди, воображаемый день его торжества, так и на станет явью для всех, а умрет вместе с ним.

Где-то люди даже мечтают вместе.

А он один…

В кишлачных сумерках за окном незнакомо фыркнул мотор. Здешние грузовики не отличались такой щеголеватостью. Обычно, подъезжая после работы или отправляясь в путь, они отдувались долго, протяжно, с серьезной трудовой одышкой. Джаннатхон, сидевшая рядом с шитьем на коленях, поймала взгляд мужа, встала и вышла посмотреть, кто пожаловал. Приоткрыв дверь, она вглядывалась в уличные потемки.

— Отец вернулся.

— Один? — спросил Хазратов, затаив безрадостный вздох.

— И Бардаш! — узнав другого человека, вскрикнула Джаннатхон, с тяжелой торопливостью повернула грузное тело к мужу и остановилась в растерянности. Она теперь всего боялась еще больше, чем раньше, и старалась действительно уловить настроение мужа по движению его бровей.

— Накрой на стол, — сказал он миролюбиво, почему-то вдруг пожалев ее.

Бардаш… Много раз за эти дни он вспоминал это имя, гнал его от себя и опять возвращался к нему… Если бы не то утро, когда однажды по просьбе Сарварова он позвонил ему и пригласил в обком, все могло сложиться иначе… Стоило ему тогда настроить Сарварова против Бардаша… Но после того утра уже многое случилось. Не поправишь… Полно! Разве от одного Бардаша зависела его судьба? Но он не хотел обвинять себя и опять повторял: «Да, Бардаш… Говорят же — миллиона друзей мало, один противник — и то много!»

— Салям, Бардаш! — между тем оживленно приветствовал он гостя.

— Салям, председатель!

— Вот уж кого не ждали!

Очень хотелось изобразить веселье и благополучие. Надо было загнать досаду поглубже в душу, не дать ей выступить наружу. Но в таком состоянии любая веселость принимает ложный вид. Чем лучше знал это Хазратов, тем громче шутил:

— Привет, идбой!

— Идбой? — ухмыльнулся Бардаш. — Что это значит?

— Это твое имя, — объяснил Хазратов, похлопывая его по плечу. — Идейный боец! Ну, как? — вдруг спросил он устало. — Выпьем по рюмочке или сразу будешь громить меня?

Бардаш качнул головой.

— Я буду громить тебя, а ты что будешь делать?

— А я буду каяться! — сказал Хазратов и впервые с момента их встречи расхохотался откровенно.

— Тогда давай сначала выпьем по рюмочке, — сказал Бардаш.

Хитрый старик сослался на усталость и оставил их. Хазратов понимал, что этот «агитатор» уже успел осветить Бардашу колхозные дела. И, конечно же, это он привез Бардаша сюда.

Первую рюмку они выпили молча. Азиз сразу налил по второй.

— За что? — спросил Бардаш.

— Свалили Огненный мазар?

— Свалили.

— Ну, вот! За твои успехи.

— И за твои, — сказал Бардаш.

— Смеешься?

— Нет. За будущие. Как живешь?

Хазратов поставил рюмку, повертел ее за ножку, не заметив, как плеснулись на стол капельки, подумал, что ответить? Если бы не старые навыки, он давно бы, как некоторые городские «интеллигенты», соскочил с натертой спины коня и пешком удрал в город… В конце концов он какой никакой, а инженер… Служба нашлась бы… Все кругом развивается! Но старые навыки не давали ему паниковать… Хотя их сейчас не любят. За них ругают…

— Трудно сейчас, — пожаловался он искренне, как не сказал бы Бардашу никогда раньше. Он и сам себе удивился — ведь ему раньше никогда не бывало трудно! — Колхозники не такие тихие и безобидные, какими были… Все умные стали… Перед всеми держи отчет… Все недовольны председателем. Сверху контроль — снизу критика, снизу контроль — сверху критика, все время ты под огнем, или крутись или ложись, как на войне!

— Крутишься?

— Как всегда, когда денег мало… Тракторы жрут средства, не разжевывая. Запасных частей нет. Удобрения обходятся дороже золота. За счет животноводства думаем развить хлопководство, а потом за счет хлопководства подтянем животноводство.

— Ну, раз шутишь, значит, еще не так плохо…

— Плохо, — сознался Хазратов. — Я думал, все течет, все меняется. А вот деньги текут, но ничего не меняется.

— Тебе подсказывали, как деньги тратить…

— Хотелось сразу показать, что дела пошли вперед…

— Надо, чтобы они действительно пошли вперед, тогда все сами увидят…

— Легко говорить!

— У тебя есть предложение? — спросил Бардаш. — Есть выход?

— Есть, — ответил твердо Хазратов. — Колхоз «Бахмал» сделать совхозом…

— Председателя колхоза — директором, чтобы ему никто не мешал командовать, — договорил Бардаш. — А свои заботы свалить на шею государства… Эдак и совхозу не сдобровать… Думаешь, если один палец отрубить, другой вырастет длиннее? Рука сильная, когда все пальцы здоровые. К тому же, управляя колхозом, люди учатся демократии, учатся коммунизму.

— А я на пороге коммунизма упал и ударился, значит, головой об этот самый порог? — горько усмехнувшись, проговорил Хазратов. — А ведь я не хотел…

Бардаш смотрел на него в упор и поглаживал подбородок. Хазратов осекся и сказал:

— Не так начал…

— Скажи сам колхозникам это, Азиз. Они поверят.

Со слезами в комнату ворвалась Джаннатхон и выкрикнула:

— У нас дети! Вырастили бы вы сами пять-шесть человек!

— Уйди! — велел Азиз. — А если хочешь слушать — сядь здесь и слушай.

Она смутилась, вобрала голову в плечи, тихонько подтерла вокруг его рюмки и ушла неслышными шагами. Только пол проскрипел.

— Думаешь, я скажу им — и все сразу пойдет легко?

— Нет. Если б было легко, зачем бы тебя сюда прислали? — пожал плечами Бардаш. — Но чем труднее, тем ближе держись к людям. Не отказывайся от их помощи Сам говоришь — они умные…

Хазратов долго молчал, глаза его опять смотрели куда-то вдаль, он что-то вспоминал, и, казалось, забыл, что здесь Бардаш. Потом встал, достал какие-то листки из комода.

— Не думай, — сказал он. — Вот, я уже написал в райком о своих ошибках… Признаю, что отстал от жизни… Да, да! Если вода застоится, она портится! Она должна течь! Течь!

Он говорил так, как будто Бардаш не понимал этого, а он его учил. Он кричал и все тыкал листки в руки Бардаша, но Бардаш не взял их, не стал смотреть.

— Смешные мы люди, — сказал он, закуривая. — Виноваты бываем перед людьми, а винимся перед начальством… Может быть, это и заметней, но не так слышно. А?

Хазратов стал медленно сворачивать свои бумажки.

— Ладно, — сказал он. — Я скажу все колхозникам. Сам. А они мне поверят, как ты говоришь?

Глаза Бардаша одобрительно смягчились и потеплели.

— Верить, не верить — жизнь покажет…

Он был прав.


Этот роман кончается, читатель, но ведь жизнь продолжается.

Газ уже стучался в Каршинские ворота Бухары. Известно, что люди, строившие Бухару, не думали об автомобилях. Тем более не думали они о трубах газопровода. Газ подстегивал мысли о реконструкции старого города, где улицы вились, как тропинки, и напоминали безводные арыки под высохшими деревьями…

Ягана, которой не сиделось дома, ходила смотреть, как над лабиринтом обреченного жилфонда прошлых веков строили висячий газопровод. Трубы пробегали над крышами, над перекрестками. Газ, как говорил Бардаш, никого не обходил своей заботой, но эти каркасы летучих труб словно отчеркивали и запаковывали ненужную старину для отправки в багаж памяти. История с ней прощалась… Еще недолго…


Как-то, глядя на работу сварщиков, Ягана почувствовала, что у нее закружилась голова. А очнулась она в больнице. Раскрыла глаза, наполненные слезами, и спросила слабым голосом:

— А ребенок? Ребенок?..

И доктор — двоящееся, розовое, улыбающееся лицо среди белого сиянья одежд — сказал:

— Сын.

В это время Дадашев, как и все отцы, уже стоял у дверей родильного дома, растерянно повторяя: «Три килограмма и двести граммов…» А когда его спросили, что передать жене, он робко, как виноватый, протянул букет цветов. Это были тюльпаны, привезенные из пустыни…

Как немеркнущий тюльпан, на площади Светоч Востока пылал вечный факел газа, добытого из-под песков. А на песках коротким цветением дрожала быстрая весна…

Тут она начинается рано. Уже в феврале пробивается травка. И вдруг, на рассвете, пустыня пунцовеет, словно ее всю устлали туркменскими коврами. Но стоит пробежать маленькому ветерку, и вы видите, что ковры живые. Это тюльпаны. Шесть-семь дней на восходе солнца перед вами рдеет фантастический багровый горизонт, и солнце катится по тюльпанам… Земля по краям траншей, идущих от новых вышек, становилась красной от головок срезанных тюльпанов. Парни привозили в Газабад охапки цветов и пели:

Вот тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны,
Девушки, украсьте себя тюльпанами!
И Бардаш привез букетик в Бухару своей Ягане. А еще через месяц они возвращались в Газабад.

Бардаш уезжал на трассу большого газопровода и зашел попрощаться с Сарваровым.

— Жалко мне расставаться с вами, — сказал тот.

— Но ведь это не такая уж для вас неожиданность, — усмехнулся Бардаш.

— Да, конечно, я сам рекомендовал вас…

Они крепко пожали друг другу руки.

Асфальтированная дорога бежала в пустыню вдоль Зарафшана. Зарафшан и сам пока еще тянулся полосой, ровной, как асфальт… Где-то река расширялась, и на ней виднелись острова, как лепешки на подносе. Иногда вода блестела узкой лентой, иногда и вовсе тесьмой среди песков цвета золы, будто на них никогда не цвели тюльпаны. Но река упрямо пробивалась вперед, и вместе с ней пробивалась полоса жизни, стиснутая песками, зеленея садами, растекаясь хлопковыми полями, пестрея кустарниками…

Удивительная река — Зарафшан! Как легенда. С далеких гор она несет свою воду в пески, по капле раздавая ее людям и растениям, цветущим и плодоносящим для людей. Зарафшан не спешит, как Сыр-Дарья или Аму-Дарья, к Аралу. Его не ждут морские рыбы. Где-то незаметно река высыхает, отдав последнюю каплю последнему стеблю…

Редкая река! Она впадает в жизнь людей… И люди называют ее Золотоносец.

Вот и человеку бы такую судьбу, как Зарафшану.

То ли Бардаш думал об этом, то ли шептал сыну, которого держал на руках. Сын спал, пока еще ничего не зная ни про Зарафшан, ни при Газабад, куда они ехали, а Ягана все время поправляла на нем пеленки и одеяльце, следя, чтобы не очень дуло из окна.

На следующее утро Бардаш отправился дальше, за газопроводчиками, оставив за собой наезженные пути.

— Куда? — спросил Алишера знакомый водитель с бензовоза, из которого они заправились.

— В сторону Урала! — ответил Алишер и махнул рукой в глубь пустыни.

Дорог тут не было.

Алишер рассказывал, что его звали работать в таксомоторный парк на новой «Волге».

— Вернусь — успею.

А Бардаш думал, что никогда уже Алишер не захочет крутиться по одним и тем же улицам после этих бескрайних просторов. На этой свободе еще не было ничего, тут все создавалось заново, и это было интересней всего готового…

Солнце росло вширь и ввысь, словно только что вынутое из огня. Ему не мешали ни горы, ни деревья, и оно разбрасывало вокруг себя красные искры. Красный песок скрипел под колесами видавшего виды «козла». Все растения — и пушистые кустики елгуна, и жалкие ежики колючки — словно привстав, смотрели на солнце. Отряхиваясь от песка, они встречали с надеждой день. Кто не видел рассвета в Кызылкумах, может считать все это преувеличением, ну а кто видел — подтвердит…

А солнце желтело, расплескивалось, золотилось, как единственный подсолнух, выращенный в пустыне.

Солнце еще не поднялось над крышами, когда к Ягане прибежала Оджиза.

— Яганахон! Вы отдадите Даврана в наши ясли?

— Вам я его доверяю.

Оджиза работала в яслях, но прибежала она не только потому, что хотела увидеть Ягану и ее сына.

— Почему вы плачете? — спросила Ягана.

— Хиёл уехал.

— На трассу?

— Да.

— Бардаш-ака тоже.

— Если бы взял и меня с собой…

— Но ведь вы ждете ребенка, милая… Мы — женщины, с нами остается их любовь и… и мы гордимся ими…

— Они хитрые, — сказала Оджиза, не стирая слезы, катящейся по лицу. — Они знают, что в разлуке мы их любим больше.

— А когда они возвращаются? — спросила Ягана с улыбкой.

— Ох, эти мужчины, — вздохнула Оджиза. — Нет им никакого покоя!

Но, может быть, за это они и любили своих мужчин.


Ташкент — Бухара — Москва.

ОБ АВТОРЕ

Перу Ибрагима Рахима принадлежат романы «Преданность», «Настоящая любовь», повести «Хилола», «Огнероб», «Капитан голубого корабля», «Два брода», киносценарии кинофильмов «Люди голубец» огня», «Прозрение». Его рассказы, очерки, статьи печатались в газетах «Правда», «Известия», «Литературная газета», в центральных и республиканских журналах.

Поэме «БАХАДЫР» присуждена вторая премия на Республиканском литературном конкурсе в 1938 году.

Ибрагим Рахим известен и как общественный деятель. Он редактировал республиканскую газету «КИЗЫЛ УЗБЕКИСТАН», был организатором и первым председателем Союза журналистов Узбекистана, секретарем Союза журналистов СССР. В настоящее время ведет работу в составе руководящих органов Союза писателей, Союза журналистов, Союза кинематографистов республики и СССР. Он неоднократно избирался в руководящие органы ЦК КП Узбекистана, был депутатом Верховного Совета Узбекской ССР.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мучалчи — человек, определяющий возраст по двенадцатилетнему животному циклу летосчисления.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ВТОРАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ОБ АВТОРЕ
  • *** Примечания ***