Лет десять назад власти Москвы прогнали проституток с Тверской. С одной стороны, на Тверской стало чинно и благородно – никто не цепляет за рукав, отвлекая от рассматривания витрин бутиков, содержимого ресторанов, театральных афиш. С другой стороны, на Тверской стало скучно и неавантюрно – никто не цепляет одиноко бредущего в ночи мужчину за рукав, приглашая отдохнуть душой и телом. На машины тоже никто сексуально-призывно не посягает. Короче, опустела без них центральномосковская земля. Зато подмосковная приобрела. Улетели ночные бабочки в Химки и свили там гнезда, если так можно сказать про бабочек. Скорее, это присуще воронам и всяким там трясогузкам, но сути дела не меняет – центр столичной уличной продажной любви сместился из Центра в ближайшую северную провинцию. А я и не знал. До поры, до времени.
Те самые приснопамятные пора и время пришли, когда в один прекрасный седьмомартовский день я срочным образом был вызван научной руководительницей на квартиру её приболевшей сестры Надежды, за которой она всю предыдущую неделю безотлучно приглядывала, для безотлагательного завершения статьи и тезисов наших исследований. Документы эти нужно было буквально назавтра отсылать заграницу для публикации в сборнике ну очень крутого европейского конгресса.
– Такая публикация сделает тебе мировое имя, – увещевала меня профессор Лебедева, понимая, как неохота мне тащиться из своих Сокольников в далекие Химки. – Да я б её сама за тебя написала, но у меня здесь ни компьютера, ни материалов никаких нет. Так что уж будь любезен – приезжай с ночевкой. Работы много – за день, боюсь, не управимся. А завтра праздник наш женский – как раз нас с Надюшей поздравишь. Тебе пустяк – а нам приятно.
Повесив на себя с одной стороны зачехленный ноутбук, с другой – сумку с подарками для леди, я отправился в путь. Долго ли коротко ли (скорее долго, чем коротко) добирался я туда на общественно-транспортных перекладных, да не скоро дело делалось. Сначала Лебедева, истосковавшись по коллегиальному общению, методично выспрашивала у меня, что да как на кафедре, потом неторопливо поила нас с Надеждой чаем (да какой там чай – обед из пяти блюд, а чай – так, эпизод в финале этого луккулова пиршества), а затем уж нехотя принялась «фолиант создавать». Так и сказала:
– Я уж сама фолиант создавать буду, Василий, – Василий – это я, – А ты уж будь любезен следи за ходом моей научной мысли да статистику нужную мне вовремя подсовывай!
От обильной еды и флегматичного на тот момент лебедевского темперамента я осоловел и весьма тупо пялился в экран ноутбука, где профессор медленно, но верно формировала черновой вариант статьи.
– Дай-ка мне, батенька, расчеты по контрольной группе! – вдруг неожиданно отвлекла меня от сладкой полудремы Лебедева.
– А? – не понял я.
– Давай уже быстрей, пока не отшлепала, – довольно грозно потребовала научная руководительница.
Я, так и не втыкаясь в то, что от меня ждут, вытащил наугад из кипы документов, лежащих у меня на коленях, первый попавшийся лист с крупно напечатанным текстом и протянул профессору. Она его взяла, стала изучать, нахмурилась, затем заулыбалась, читая, потом и вовсе захохотала.
– Все, поэт, настал твой звездный час! Отправляю тебя в ссылку. Нечего тут около меня сачковать. Иди тезисы пиши. Ручкой на бумажке. Потом перепечатаешь.
– За что ж такая немилость? – поинтересовался я, подозревая, что всучил профессору что-то совершенно отличное от запрашиваемых расчетов по контрольной группе.
– Да вот за это! – назидательно произнесла Лебедева, возвращая мне злополучный лист с крупно напечатанным текстом:
О ГЛАВНОМ Я НЕ УМОЛЧУ
(ПОДРАЖАНИЕ ВЛАДИМИРУ ВИШНЕВСКОМУ)
__________Любви моей не опошляй согласьем!…
_________________В. Вишневский.
Я без цветов, чтоб не было банально,
Ввалюсь к тебе в незапертую дверь.
На этот раз тебя зовут Татьяна,
А я – поэт и сексуальный зверь.
Я думаю сейчас одним лишь местом
(о только б на него не сесть), в капкан
Попалась ты, мы наконец-то вместе…
Но как внезапно кончился диван…
Любимая, да ты и собеседник?!
Как это мило, я не ожидал,
Хотя язык – он тоже ведь посредник…
Нет, тут я не спошлю. Все. Завязал.
– Это не я. По и-мейлу Стасик Шлыков прислал. Я просто распечатал, – забормотал я себе в оправдание.
– Ага. И поместил в материалы по диссертации, чтобы поэтически инкрустировать скучнейшую научную прозу. Иди уже с глаз долой, сексуальный зверь! Пиши тезисы!
Профессор сунула мне в руки журнал с образцовым вариантом тезисов, необходимые исходные данные и отправила на кухню. Я уныло туда поплелся.
– Василий! – окликнула меня на выходе из комнаты Лебедева. Я обрадованно обернулся, надеясь на освобождение от написания тезисов. Однако научный руководитель изрекла:
– И смени псевдоним. Шлыков – это уж как-то очень… – профессор задумалась, – …линейно-напористо, что ли!
– Хорошо, я передам Ваше пожелание Стасику.
– Себе передай. Вдохновения и побольше! Постарайся закончить тезисы не позднее полуночи.
Я, насупленный, поплелся на кухню.
– Да и в капкан не попади. Словоблудия своего! – крикнула мне вдогонку Лебедева.
До поздней ночи мы творили. День восьмого марта подкрался к нам незаметно. В два часа ночи, широко зевая, Лебедева, отпуская меня на покой, заметила как бы сама себе:
– Вот тебе, бабушка, и Рабиндранат Тагор! Все, друг мой, прощай!
И неожиданно запела красивым контральто, очень точно интонируя:
Знаю, когда-нибудь
С дальнего берега,
С дальнего прошлого
Ветер весенний ночной
Принесёт тебе вздох от меня.1
Поняв по моему выражению лица, что я, мягко скажем, не вполне врубаюсь в смысл происходящего, Лебедева, закончив пение, объяснилась:
– Вот до чего я, Вася, докатилась – встречаю мой любимый Женский День где-то на краю земли, – это она про Химки! – строча ленивым аспирантам статьи, и делаю вид, что не замечаю ни отсутствие на гармонии в этом мире, – к чему это она? – ни бесконечных болезней моих родственничков, – теперь понятно, о чем спич, – ни вульгарнейшего симпозиума гетер за окном.
– Вы это, собственно, о чём? – не въехал я смысл последнего пассажа.
– Идите спать, Василий, в маленькую комнату. Из ее окна площадь Красная, к сожалению, не видна, однако из неё открывается чудесный вид на внутренний дворик, где все эти лахудры топчутся.
Из окна, откуда я не замедлил выглянуть, ничего особенного я поначалу не увидел. Ну, стояло там сборище – человек пятнадцать, тихо о чем-то переговаривались, курили, посверкивая в темноте красными огоньками сигарет. Однозначно разобрать было нельзя – двор ничем не освещался, кроме немногочисленных на тот момент освещенных окон дома – кто там тусуется: мужчины или женщины, но мне показалось, что, в основном, собрание представлено, как выразилась Лебедева, «лахудрами».
Впрочем, гендерный состав обитателей химкинского двора и их профессиональная принадлежность вскоре были, буквально, высвечены галогеновыми фарами заехавшего туда огромного черного джипа. К окошку джипа метнулась огненно рыжая броско накрашенная весьма упитанная мадам лет сорока-пятидесяти – по всей видимости, «мамка». Окошко приоткрылось, сидящий в машине мужчина чем-то озадачил мадам, после чего та громким хорошо поставленным низким голосом в манере боевого командира скомандовала:
– Девушки, стройся!
На свет джиповых фар полетели ночные бабочки. Достигнув ярко освещенного места смотрин, они тесно сгрудились, образовав полукруг. Из всё того же джипова окошка высунулась огромная волосатая мужская рука и указательным пальцем поманила к себе «мамку». Стоявшая на границе света и тени рыжуха энергично приблизилась к руке, получила новую порцию инструкций, повернулась к девицам и гаркнула:
– Остались блондинки!
Неблондинки (примерно половина экспоненток) вышли из строя, одна через пять секунд вернулась, судорожно напяливая огромный лавсаново блестящий парик.
Рука вновь «попросила» почтительно откатившуюся в сторону мадам приблизиться. Лапидарно состоялось заключительное интимное совещание, после чего мамка, словно конферансье на арене цирка, торжественно провозгласила, налегая на Э:
– АнжЭла, минЭт!!!
Анжела, торопливо закончив водружать на голову блондинистый парик, игриво виляя бедрами, поспешила к джипу, легко запрыгнула в него через заднюю дверь. Джип зарычал и, лихо развернувшись, молниеносно вылетел со двора. Погруженные в полумрак путаны бессистемно разбрелись по двору, необратимо превращаясь в ветеранок броуновского движения…Я отошел от окна, несколько потрясенный, по-лебедевски глаголя, «вульгарностью симпозиума гетер».
«Вот так запросто, на глазах всех, кому не лень выглянуть в окно, они, наглые бесстыдницы, торгуют плотью. А как же "умри, но не давай поцелуя без любви"(хотя в современном варианте слово "поцелуй" в этом выражении можно вообще пропустить)? Да уж, видимо, никак… А что им остаётся делать, ещё (или уже?) не став в этой жизни видными общественными и политическими деятелями или топ-менеджерами, на худой конец?…» – мыслил я засыпая…
Поздним утром профессор Лебедева с сестрицей ейной Надеждой как ни в чем ни бывало (А что, собственно, бывало? Ночь у них, наверняка, прошла благопристойно – они ж в ночи путан не наблюдали; у них – вернее, у комнат, где дамы почивали, окна не во двор, а на улицу выходят.) откушали со мною чаю, благосклонно приняли мои поздравления с Международным Женским Днем, поблагодарили за подарки, собрали в пакет пирожков «на дорожку» да и выпроводили со словами:
– Василий, тщательно проверь орфографию в статье и тезисах, затем передай тексты референту моему Валерию, пусть переведет всё на французский и отправит Беатриске.
– Кому? – не понял я.
– Профессору Лакруа из Сорбонны. Валерий знает адрес.
– Хорошо! Будет сделано, – с энтузиазмом пообещал я Лебедевой.
– Да, и не споткнись во дворе – там ещё агонизируют окурки!
– Не понял? – не понял я профессорских иносказаний.
– Иди через двор, не оборачиваясь и ни с кем в диалоги не вступая. Понял теперь?
– Теперь понял! – заверил я её и кубарем скатился с лестницы.
Во дворе дворник-таджик колол лед на асфальте, устало отмахиваясь от двух молоденьких девиц с подтекшим, видимо, со вчера макияжем, которые его громко увещевали:
– Сархатик, ну дай нам ключик от своей каморки, мы спать хотим!
– Не дам, опять мужиков приведете! – сопротивлялся Сархат.
– Не, не, не приведем, – торжественно обещали путанки. Заметив меня, стали внимательно разглядывать и, коротко посовещавшись и, наверняка, решив, что я не их контингент, опять принялись теребить Сархата…
Прошел месяц. В юном месяце апреле в старом парке, который мы наблюдали из кафедральных окон, активно таял снег. Аспирантка Вика Кудрявцева, сидя со мной в ассистентской, третий раз перекрашивала губы, готовясь быть принятой заведующим кафедрой академиком Луниным. На двенадцать было назначено объявление персоналий, которых французы выбрали по присланным им публикациям для поездки на очередной международный симпозиум по психогенетике.
– Василий, хочешь со мною в Париж поехать? – предлагала мне Вика. Имея академика в научных руководителях, она нисколько не сомневалась, что тендер выиграли именно они с Луниным. – Ну зачем Луню в очередной раз во Францию переться? Что он там, десять лет проторчав, не видел? А ты ещё там не был. И я, кстати, тоже. Пусть вместо себя тебя направит. Вот затусим!
Предвкушая скорую прогулку по Елисейским Полям, Вика опять криво подрисовала нижнюю губу, чертыхнулась, стерла неверно наведенную красным карандашом линию, и, сосредоточенно притихнув, принялась в четвертый раз окаймлять рот.
Однако и четвертая попытка не удалась. В тот момент, когда рука уже по верной траектории шла к окончанию формирования идеального контура, в дверь ассистентской залетела Настенька Лошадь – молодая секретарша Лунина, прозванная так за излишнюю резвость.
– Все срочно к шефу! – крикнула она и умчалась, оставив Вику с красной стрелою на лице, стремящейся ото рта к ближайшему уху.
– Дура чертова! Такой шедевр испортила! – почти заплакав, почти крикнула ей вослед Вика, быстро убрала краску с лица, и мы побежали к Луню.
Партер был полон, ложи все блистали – все сотрудники кафедры (около тридцати человек), включая младших лаборантов, пришли «на вручение Оскара». Нарядная Лебедева заседала в непосредственной близости от академика.
– Не буду вас томить, – без предисловий начал Лунин, – в Париж поедут Наталья Сергеевна, – Лебедева! – и Василий Константинович – а это, между прочим, я!!! – Таково решение принимающей стороны, поэтому не будем его обсуждать, а просто поздравим счастливчиков!
– Поздравляю! – громко произнесла Вика и, закусив истерзанные губы, сдерживая таким образом рвущийся наружу истерический плач, выбежала из кабинета своего научного руководителя…
Не знаю, для кого из вас как, но для меня фраза: «Увидеть Париж и умереть!», в первые два дня пребывания там не имела особого смысла. А на третий день и вовсе перестала какой-либо смысл иметь. Но обо всем по порядку.
Прилетели мы с Лебедевой в столицу Франции в самом конце апреля. Погода не ахти – противный дождик и ветер, сильный, продувает насквозь. Беатриска – нестарая такая шустрая парижанка – сначала стала нас таскать по достопримечательностям, а мы не выспались (вылет в 5 утра!), нам все эти церкви да башни до фонаря, нам бы вздремнуть. Беатриска это, правда, быстро просекла – меня в отель закинула, а Лебедеву к себе в пригород Вильмуассон увезла, не устояла Наталья Сергеевна против предложения пожить в роскошных домашних условиях. Пока в отеле оформлялся, Беатриска подшустрила – прислала с портье подарок – билет в спа-салон напротив отеля. Короче, восстанавливали мы силы целый день – я в джакузи и на массажном столе, а Лебедева с Беатриской, как потом выяснилось, в студии красоты. Вечером семья Лакруа повезла нас на ужин в «Ле Прокоп». Прекрасный ресторан, самый старый в Париже, но мне наш «Пушкин» больше нравится… Все, в общем-то, в Париже хорошо, но от восторга не помрешь…
Потом начался симпозиум. Я, откровенно говоря, после случая в Химках, этого слова стал опасаться, особенно в исполнении Лебедевой. Утречком мадам Лакруа завезла нас во Дворец Конгрессов, там-то мы до позднего вечера и засели.
– Ну как тебе симпозиум? – спрашивает меня в вечеру Наталья Сергеевна.
– Неплохой конгресс, – говорю я ей. Специально говорю «конгресс», чтобы «симпозиум» лишний раз не ротировать. Чую, потянет за собою это словечко курьезы неприятные. – Встречаются очень любопытные сообщения.
– И мне тоже симпозиум понравился. Посмотрим, что завтра будет.
«Да, теперь уж завтра точно, что-нибудь да будет. Симпозиум нам поможет! Ну это ж завтра, а сегодня я пойду в отрыв» – помыслил я, а вслух произнес:
– Наталья Сергеевна, я тут познакомился кое с кем.
– И с кем же, позволь осведомиться?
– С нашими голландскими коллегами, – я кивнул в сторону неподалеку расположенного фуршетного стола, за которым две высоченные нидерландские фемины и рослый парень потребляли французские яства.
– В город поколобродить зовут?
– Ага. Благословляете?
– Конечно. Только не агонизируй с окурками.
– На этот раз понял Вас, Наталья Сергеевна. Не буду агонизировать ни с кем.
– Вот и не будь. Жду тебя завтра на симпозиуме.
Ага. Еще раз это слово – и рвану на Пляс Пигаль. Пусть тамошние гетеры организуют нам с голландскими друзьями пару сцен не для слабонервных.
Путешествия с голландцами по Парижу я здесь описывать не стану. Отдельной повести сюжет. Париж я с ними, безусловно, увидел, но не умер. Вернее, чуть не умер. В восемь утра, когда мне в номер из своего пригорода позвонила Лебедева и поинтересовалась моим самочувствием, то заглушая волевым усилием звучащий у меня в голове цыганский хор, я произнес:
– Скорее жив, чем мертв.
– А на симпозиум пойдешь?
Пойду. Отчего ж не пойти. НА СИМПОЗИУМ!!!
– Да, только посплю ещё чуток.
– Хорошо. Мы тогда за тобой не заезжаем.
– Конечно, сам дойду. Тут недалеко.
Последнюю фразу я говорил коротким гудкам. Лебедева отключилась…
В одиннадцать утра путем неимоверных усилий и ухищрений я вытолкнул себя на улицу и довольно бодро затрусил по направлению к Дворцу Конгрессов.
«Симпозиум. Я иду на симпозиум. Ну и что? И что? И никакой мистики! Никаких корреляций между этим словом и событиями в моей жизни. Никаких!».
На бульваре Перье, в центральной парковой части которого я оказался по истечении пяти минут ходьбы от приютившей меня гостиницы, было безлюдно. Народ уже прошел на работу, выгулял детей и собак, сделал свои прочие утренние пешеходные дела и поэтому в парке не присутствовал. Это радовало меня – меньше народу, больше кислороду. Дай-ка, я думаю, подышу здесь, сяду на скамеечку, съем прихваченный в отеле круассан и насладюсь жизнью. Сел, стал есть и наслаждаться. Воздух в Париже замечательный. Чистый и свежий, а на бульваре Перье еще и напоенный запахами цветущих там цветов и кустарников, лоха серебристого, например, рядом с которым я заседал и был, мягко скажем, удивлен, когда из-за куста внезапно вышла шикарная блондинка лет тридцати, весьма ярко накрашенная для парижанки, и негромко, но внятно произнесла, глядя в мою сторону, делая акцент на финальную гласную:
– МинЭт, минЭт, минЭт…
Круассан застрял в моем горле, мысли заметались в голове:
«Это что – парижская реинкарнация химкинской Анжелы или «мамки» её, или их двоих в одном лице, смысле в теле, смысле в…да, какая на фиг разница! А какое бесстыдство! Вот так запросто, УТРОМ! НА БУЛЬВАРЕ! Предлагать услуги интимного плана! Ну ваще!»
Блондинка тем временем приблизилась ко мне, беспрерывно бубня свое призывное девичье слово и, проходя мимо меня, еще и добавив к нему совсем уж унизительное:
– Кысь-кысь!
– Пардон, мадам! – не выдержал я и, не зная французского, добавил: Ду ю спик инглиш?
– Уви, в смысле, йес, говорю немного, – с легким нетерпением глядя не на меня, а куда-то в дальние кусты, ответила мне на английском девушка.
«Я ей что – не подхожу? Чего она кочевряжится? Или у неё договоренность с каким-нибудь определенным шевалье о встрече в кустах и сейчас она сообщает ему пароль, на который он из кустов должен ей подать какой-то сигнал о готовности к немедленной с ней встрече? Вообще-то она мне на фиг не нужна, но что за наглая игнорация, при этом вызывающее кысь-кысивание в мою сторону. Это что – эклектичный призыв? Да что она себе вообще позволяет! Щяз все ей скажу по полной программе».
– Мадам, как Вам не стыдно, в дневное время, так нескромно себя…
– Вы русский, да, месье? – спросила блондинка, все также обшаривая взглядом соседние кустарники.
– Как Вы это поняли?
Мое самолюбие было уязвлено. «Мало того, что в глаза не смотрит, все на кусты нагло пялится, да еще и английский мой критикует. Сама-то как картавишь? Не замечала? «Рашн?» Не «р», а прямо «х» в слове «шахта».
– Ваш английский безупречен, месье. Я Вас по-другому признаку национально идентифицировала, – словно прочитав мои мысли, пустилась в объяснения девица.
– Это по какому же?
– Только русские во Франции реагируют на слово «минет» как на аналог словосочетания «оральный секс». А здесь это вовсе не секс означает, а одно из самых распространенных кошачьих имен2. Я свою кошку потеряла и теперь ищу. Понятно?
– Да, понятно. Конечно, понятно. Еще как понятно, – радостно и одновременно сконфуженно ответствовал я. – Простите меня, мадмуазель. Я не хотел Вас обидеть…
– Вы-то, может, и не хотели, а одна моя подруга однажды пострадала от Вашего менее понятливого соотечественника. Пошла кошку искать, а напоролась на внезапно случившегося ухажера, непонятно почему вдруг настаивающем на интимной близости, да и еще выясняющем, сколько стоит то, да сё!
«Еще как понятно, почему он к твоей подруге пристал. Вводите тут мужчин в заблуждение. Своим развратным французским языком!»
– Заболталась я тут с Вами. Поспешу дальше на поиски. Удачи Вам в Париже, месье!
И побрела дальше, беспрерывно исторгая сами знаете какое слово.
– И Вам, мадам! – тихо напутствовал её я.
«Ни фига себе омонимия! Вот уж, что называется, нарочно не придумаешь! А Лебедева-то какова! Колдунья! Как только «симпозиум» скажет, сразу чертовщина твориться начинает. Ну не мистика ли? Мистика, конечно, но, если подумать, исторически оправданная. Что такое симпозиум («симпосион» даже) у древних греков? Ну уж никак не научные тусовки, а пиры с гетерами с вытекающими из них (Из пиров или из гетер? Да какая, на фиг, разница!) половыми излишествами. А Лебедева тут причем? Может, она Афродита? Любви богиня. Богиня, а безобразит!» – думал я, приближаясь к Дворцу Конгрессов. Мимо прошел полицейский и почему-то отдал мне честь, словно сигналя, что все в порядке в городе: террор и насилие искоренены как гнилой зуб.
«А Париж город ничего», – подумал я, заходя в холл Дворца, – «Безопасный. Здесь просто так не умрешь. Мин нет!».
