Лаура [Дмитрий Ч.] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Ч. Лаура

Анхор

Под ногами парил нагретый томящим среднеазиатским солнцем недавно укатанный асфальт. Пахло расплавленным битумом и выхлопными газами с дороги. Молодой человек приятной наружности в модной шляпе молочного цвета, яркой летней рубахе навыпуск, в белых джинсах и светло-кремовых замшевых туфлях шел по тротуару, отделенному высоким трапециевидным бордюром от большой автодороги в шесть полос. Бордюр был выкрашен нарядной черно-белой зеброй. Вдоль пешеходной дороги через равные промежутки стояли осветительные столбы каждый в три фонаря. Ближайшая к тротуару половина шоссе против его движения забилась пробкой, еле двигаясь, раздражая воздух шумом двигателей и радиаторных вентиляторов, другая же половина неслась несколькими машинами к плавному подъему на широкий мост, к которому спешил и наш герой. Слева от тротуара вдоль дороги располагался ряд различных магазинов. Граждане толпились возле них, делая покупки. Жаркий воздух плыл перед глазами. Время приближалось к полудню. До самолета оставалось чуть более шести часов.

Человека, шедшего спешным шагом вдоль шоссе по направлению моста, звали Алексей Мордвинцев. Он был молодым сотрудником Московского Университета, родился и жил до окончания школы в Ташкенте. Последние два года учебы в школе увлекся физикой и химией, да так, что даже стал отставать по некоторым другим предметам, к тому же потерял несколько диоптрий зрения из-за постоянного напряжения и занятий по ночам. В итоге этого увлечения к концу школы у него явно оформилась первая серьезная жизненная цель – поступление в Московский Университет. Он бредил ею, и эта цель осуществилась одним прекрасным теплым летним днем.

С осени того же года Алексей стал москвичом в первом поколении. Время было трудное и неспокойное, слава богу, родители, переехавшие сразу после поступления сына в Екатеринбург (отец получил военную должность переводом), могли немного помогать единственному сыну, высылали деньги на жизнь. Да еще тетка, двоюродная сестра отца, договорилась со своей лучшей подругой в Москве о попечении племянника, и та, имея добрый характер и небедное материальное положение, время от времени тоже искренне всячески помогала Алексею. Надо отдать должное молодому человеку, он повел себя ответственно и не растратил попусту это доверие со стороны родителей, родственников и подруги тетки. Учеба в Университете, подбадриваемая его неуменьшающимся увлечением ею, пролетела как-то быстро и незаметно, и с последнего курса он уже вовсю разрабатывал тему будущей кандидатской диссертации, так что диплом его был только малой выдержкой из готовящейся большой работы.

В последующие восемь лет молодой научный сотрудник успел добиться немалых успехов, защитить кандидатскую диссертацию и выступать с лекциями в нескольких крупных европейских и китайских учебных центрах, вел одно из направлений исследований на кафедре. Обзавелся семьей и маленьким сынишкой. Ему даже посчастливилось получить от Университета квартиру, в которую его семья переехала в конце апреля. В общем, Алексея можно было смело назвать совершенно успешным человеком. Да, но, несмотря на все это, он очень скучал по родному Ташкенту. И был, конечно, вовсе одинок в этой своей ностальгии.  Частенько ему мечталось оказаться хоть на минутку на площадке трех вековых дубов около его дома или пройти мимо «Голубых куполов», потом повернуть на «Бродвей» (так в его кругу называли эту пешеходную улицу) и дойти до усадьбы князя с растущими в ее саду тополями; оказаться на скамье в центральном сквере в тени могучих дубов и громадных вековых чинар. Пройти мимо своего дома или даже заглянуть в ту квартиру номер 64 (Скажите, пожалуйста, зачем вы входную дверь сменили, а? Старая ведь была не хуже этой?) Да что говорить, даже хотелось еще раз свесить ноги с вентиляционной надстройки на крыше соседней многоэтажки… Пахло там, конечно, дурно.

Бывало нет-нет да и вспомнится все это, да еще с такой силой!

Но, дела-дела-дела наши и постоянная занятость, и наличие совершенно неотложных других занятий и обязанностей никому еще не позволяли свершиться такой маленькой прихоти – взять билет на самолет да и махнуть на праздники в солнечную сказку. А? Нет-нет, это слишком отчаянно. Да и кто ждет тебя там? Ты же затерял все контакты знакомых (если честно, даже иногда трудно вспомнить не то что фамилию, а и имя своего одноклассника), а друзья твои оттуда тоже все разъехались, кто в Лондон, кто в Петербург, а кто и в самый что ни на есть Брянск.

Вообще-то нет, есть один контактик. Ну помнишь, Лена-одноклассница? Ну да, та, в которую ты был влюблен в девятом классе. Ты ж с ней общаешься изредка по социальной сети. Как дела там, что нового? Все хорошо, а у вас?… Ну вот! А? Может, поедешь? … Нет, ребята, нет, не уговаривайте меня. Все это немыслимо и невыполнимо. Ну не скажу же я супруге: «А не махнуть ли нам на праздники?… И к Лене зайдем». Все! Нет – и баста! И только буду вспоминать иногда да в интернете, если что, гляну фотографии. Одинок бывает человек в некоторых моментах и даже самый успешный!

Примерно такие мысли, и как бывает, в диалоге с самим собой посещали нашего героя в некоторые моменты его жизни, особенно, в начале слякотной, а потом промозглой московской весны, когда ему вспоминались цветущие абрикосы, яблони и черешни в обычных ташкентских дворах. Много есть на земле прекрасных мест, но таких близких за жизнь приобрести можно едва ли парочку.

Но бывает и так, что то, что считаешь несбыточной мечтой, то, что уже перешло в разряд фантастики и безнадежности, вдруг возьмет да и сбудется случайно, негаданно, внезапно. Это и было проверено нашим персонажем на собственном опыте, когда ему подвернулась научная конференция в рамках обмена опытом между двумя Университетами, и не куда-нибудь, а именно в Ташкент, уже давно ставший к тому времени столицей другого государства. Правда, залетом, на бегу, с одной ночёвкой.

Эх, вы не представляете, что было у него на душе, когда он узнал об этой поездке. Душа танцевала и пела!

Мордвинцев прилетел в Ташкент вчера утром, и его сразу закрутило в круговорот презентаций в нескольких корпусах Университета перед студентами и сотрудниками. В перерыве между ними был короткий обед в гостинице «Узбекистан», экскурсия по учебным корпусам в сопровождении ректора, ресторан с шампанским и закусками, награждение какими-то грамотами…

В гостиницу Алексея привезли лишь в первом часу под покровом ночи, очень уставшим. Он заставил себя принять душ и немного посмотрел телевизор, лежа в кровати, пока события дня не успокоились в его голове, и вечерняя прохлада из открытого настежь окна не укутала его глубоким сном. Под утро в открытое окно из гостиничного сада залетел аромат кустовых роз, и молодому научному деятелю приснился первый за эту ночь сон. Грезилось ему детство, три могучих дуба, скамья в главном сквере, Бродвей, «Голубые купола». А еще самое яркое во сне – он увидел себя, лежащего на траве на склоне берега стремительного канала, делящего историческую часть города за главной площадью на две части. Он даже почувствовал, как трава щекочет его оголенный локоть, и слышал журчание воды. После пробуждения он какое-то время еще лежал, пока видение совсем не растаяло.  Потом только опомнился, что проспал слишком долго, и сразу заметался.

Как же, город, в котором он родился, провел детство и юность и от которого ему пришлось когда-то давно отказаться ради учебы в Москве и потом карьеры в науке (а может и наоборот, все так произошло, потому что городу первому пришлось отречься от него, став во главе другого государства в лихолетье, кто знает?!), разве снова, попав в него спустя почти пятнадцать лет, он не поговорит с ним, как с давним закадычным другом?

Уже через полчаса после этого мы и застали нашего героя недалеко от места, где большая автодорога пересекает небольшой красивый канал.

Около моста через Анхор недавно отремонтированная дорога тротуара закончилась и сменилась пыльным асфальтом. Рядом с осветительной опорой в глаза бросился большой рекламный щит летнего кафе, на котором было изображено изобилие блюд, предлагаемых посетителям этого заведения. Слева через весь мост потянулся узорчатый бирюзового цвета парапет, до которого доставали верхушки деревьев, растущих внизу по обоим берегам канала, и их ветви пробивались в этих местах в отверстия решетки парапета. В середине моста, облокотившись на поручень, стояли молодой человек и девушка, смотрели на течение воды, ели мороженное и о чем-то беседовали. Мордвинцев проследовал мимо них и свернул налево на лестницу, которая двумя пролетами вела вниз к реке на левом ее берегу.

Набережная в этом месте представляла собой широкую пешеходную асфальтированную дорогу с посаженными вдоль нее кустами. Шум автомобилей внизу у реки сразу стих, приглушился, акцент сменился на шепот течения. Пройдя быстрым шагом эту достаточно многолюдную часть набережной, он нырнул под следующий мост, небольшой, за которым берег Анхора был в тени многочисленных кленов и чинар. Тут уже и народ весь исчез, уходя по длинной лестнице на площадь Мустакиллик (бывшая Ленина). В этой безлюдной части набережной Алексею вспомнилась одна осенняя прогулка здесь, когда он пинал золотисто-красные опавшие листья клена и мечтал безответно о той самой Светке.

Вода в канале текла и журчала, имея холодный зеленовато-голубой оттенок, как и все горные речки, и в центре, где течение было наиболее проворным, образовывала красивые воронки. На склоне берега около самой воды росла трава и маленькие елочки можжевельника. Алексей спустился с дорожки и присел на корточках на газон, взял прутик и опустил его в воду.

«Вот, я снова здесь, – подумал он. – Правда, никому нет до этого никакого дела… И пусть, может, это и к лучшему».

И долго потом еще смотрел как вода разрезается тонким прутиком, оставляя след в виде острого угла. Он вспомнил свой сегодняшний сон и задумчиво улыбнулся.

Эта быстрая речка, закованная в каменные рукотворные берега в самом центре города, уносила его в особую сказку почти с такой же силой, как через несколько часов красивый самолет, выкрашенный в цвет национального флага, унесет Алексея через облака в огромный мегаполис на окраине Европы.

2011, г. Саранск

Кукушка

«Ку-ку, ку-ку», – вдали отозвалась на чей-то немой вопрос кукушка.

Я задрал голову и посмотрел наверх. Верхушки стройных, в ряд растущих вдоль лесной просеки берез, чуть колыхались от слабенького ветерка. На дорожке под ногами бегали солнечные зайчики, пробившиеся сквозь молодую листву деревьев. При ходьбе слышался хруст ломающихся под ногами сухих тонких веток, везде раскиданных по тропинке, и тогда он приглушенным эхом отражался от деревьев в глубине рощи.

Со вчерашнего дня я был в гостях у родственников в деревне, наслаждался ее тишиной, отдыхал от города. К вечеру намечалась баня, и я пошел в соседнюю с деревней березовую рощу подышать лесом и наломать веников. Погода стояла отменная, было начало лета, не было еще сильной жары, солнце весело грело просторные поля вокруг деревни, а в роще стояла приятная прохлада. Я шел по тропинке медленным шагом, вдыхая полной грудью лесной воздух. Когда я останавливался постоять и полюбоваться происходящим вокруг, мне мерещилось, будто я один-одинешенек в этом прекрасном лесном мире, и только то и дело появляющиеся шорохи от снующих повсюду воробьев давали понять, что я здесь далеко не один.

Тропинка извилисто повернула и пошла слегка под горку. Затем, немного расширившись, разделилась на две дорожки. Я повернул направо и вскоре вышел на небольшую поляну, обильно заросшую высокой травой, всю в солнечном свете. В ее сочной зелени кипела своя отдельная, законная насекомая жизнь: жужжало, стрекотало, шуршало. По краям поляны росли молоденькие березки и поросли дубняка.

"Как раз то, что мне нужно", – подумал я и вообразил березово-дубовый веник – плотный, свежий, зеленый, ароматный – и ступил на травяной ковер поляны. У земли он был мокрый после вчерашнего дождя. Не сильно заботясь о намокших кроссовках, я достал из рюкзака заготовленный секатор и начал обрезать самые красивые березовые и дубовые веточки, складывая их рядом с собой. Таким образом, я прошел несколько молодых деревьев и набрал сырья для веников. Аккуратно связав три веника, я уложил их в рюкзак ручками вниз и достал термос с чаем. Неподалеку обнаруженный пенек в тени послужил мне привалом. Я налил стакан горячего, ароматного травяного чая и присел на него, рюкзак прислонил к стволу березы, растущей рядом с пнем.

«Ку-ку, ку-ку…» – пауза.

Потом снова:

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку», – где-то уже совсем недалеко прокричала кукушка.

Интересно, отчего у нее всегда спрашивают о времени бытия? Какое-то почти языческое поверье, будто она знает, сколько человеку осталось прожить на земле перед тем, как спуститься в вечную могилу.

«Ку-ку», – как бы в ответ на мои мысли отозвалась птица.

Я сделал глоток горячего чая и, приложив руку ко лбу, задумался: представил древнего финно-угра, приученного жить в лесах и болотах, непременно с бородой, который, сев отдохнуть в лесу на пень после тяжелой работы и услышав призывы кукушки, спрашивает ее о том, сколько ему осталось жить. А кукушка, как бы с издевкой, возьмет да и прокричит один раз: «Ку-ку!» И затихнет совсем. Каково ему после этого жить дальше?

Потом я подумал, какая удивительная штука – жизнь, и как прекрасен мир! Я вдруг вспомнил, что люблю соседнюю березу, этот маленький пень, чашку чая в руке; люблю кукушку, гадающую на дереве, люблю всех своих знакомых, люблю вообще людей…

Я встал с пня, подошел к соседней березке и провел ладонью по ее шершавой коре, при этом вспомнив мельком эпизод из «Калины красной». Посмотрел вверх и улыбнулся. Как же хорошо!

Набрав в легкие побольше воздуха, я перекрестился, допил чай, надел на плечи рюкзак и двинул по тропинке в обратный путь, наслаждаясь своим настроением. Из рюкзака веером торчали веники.

2011, г. Саранск

В августе

Настала пора собирать скошенную траву. Яркое солнце стоит высоко. В полях, на роскошных просторах, на делянках собираются работники с вилами, граблями, тележками. Повсеместно подъезжают грузовички, УАЗики и легковушки с прицепами для перевозки сена. Женщины сгребают сено в копны, мужчины поднимают копны на вилы, тащат над собой, складывают в тележки, везут к автомобилям и наваливают в кузова. Кто-нибудь стоит в кузове и укладывает равномерно погруженное сено. Дети граблями собирают упавшую с вил траву в новые кучки. Заготовка идет везде. Птицы поют сверху, подбадривая работников.

Мальчик лет десяти прыгает на погруженном сене, что-то кричит радостно, пока мужики принесут очередную порцию. Тогда он распределяет ее равномерно по кузову. Накидывают сена сверху до того, что кузов становится почти невидимым.

На соседнем участке женщины ждут очередной приезд грузовичка, разговаривают, пьют ягодный прохладный морс.

Повсюду стоит терпкий, одурманивающий аромат скошенного, нагретого солнцем разнотравья, преимущественно желтого рапса. Его подвяленные стебли и цветки пестрой простыней покрывают окружные луга. Вяло летают, прыгают и ползают бесчисленные насекомые. Пчелы садятся на редкие цветки, не попавшие под острые лезвия кос, и собирают пыльцу, стрекозы же облюбовали торчащие из земли, срезанные пополам стебельки. Солнце выкрашивает оголенные руки и спины в алый цвет…

К вечеру безлюдные обнаженные поля кажутся еще просторнее, а в ближайшей деревушке в каждом дворе отвесно поднимается сизый дым от затопленных бань.

2011, г. Саранск

О поездке в Чирково

Выехав из села, я пересек железнодорожные пути и, оставив слева позади себя большой пруд, помчался на север.

Я ехал из Лунино, где у меня были работы, домой в Саранск. На автомобиле до Саранска можно добраться двумя путями: более живописной местностью по федеральной трассе вдоль Сурского леса и реки Суры или же проехать по дороге местного значения степными долинами до трассы на Рузаевку. У меня оставалось немного времени и было еще одно важное личное дело, поэтому я выбрал второй маршрут.

Дорога в две полосы змеей тянулась к горизонту. Редкие встречные автомобили с шумом проносились мимо, в приоткрытое окно врывался горячий воздух, приглушая радиоприемник. Вокруг до самого горизонта были видны огромные пространства полей, засеянных разными культурами и отгороженных друг от друга посадками деревьев или оврагами в зарослях кустарников. Все это таяло в нагретом за день воздухе, как сквозь едва заметную вуаль. Но солнце уже перевалило зенит и медленно направлялось к горизонту в точку своего заката.

Там, где я сейчас ехал, в конце XVII века была граница Русского государства, далекая периферия его, выдвинутая вперед от основного населения, его защитная полоса, охранявшая покой русской земли от неспокойных ее соседей, приходящих на разбои и грабежи из Дикого поля.

Я представил себе те далекие времена, когда мчались здесь между станицами отряды засечных сторожей, высматривающие зорким взглядом непрошеных гостей из чужой земли. Как, должно быть, жутко смотрелись в их глазах эти бескрайние долины и пространства заросшей бурьяном земли, от самого горизонта ожидавшие всякую минуту появление неведомой чужестранной дикарской силы, желающей нарушить их покой, разорить их поселения, убить их сыновей и увести в рабство их жен и дочерей. Особенно жуткими мне представлялись их ночные дозоры. О чем разговаривали они друг с другом, проезжая верхом на лошадях, неся охранную вахту и о чем думали?

Чуть позже, уже в начале XVIII века, когда границы государства отодвинулись еще южнее, а сама Россия встала на путь усиления и превращения в империю, в этих местах стало спокойнее, и ее начали осваивать переселенцы из центральных районов. Тогда-то в этих краях появился и осел для жизни некий стольник Степан Григорьевич Чирков, упоминаемый в боярских списках XVIII века: «От августа в 28 день по смотру боярина Тихона Никитича Стрешнева для старости от службы отставлен», «137 дворов», и вот эта еще запись с условной датировкой 1706 годом: «Умре»… Так или иначе, но село, в которое я держал путь, и сегодня называлось в честь этого отставного стольника, а может быть, и его служивого отца или деда, был же он Чирковъ сын…

Село называлось Чирково: «село Ивановское, Чирково тож». Отец мой в самой ранней юности приезжал сюда летом вместе с братом и своими родителями, моими дедом и бабкой, к их родителям, моим прадедам. Мои корни по отцу были с неизвестных времен отсюда, и хоть мы и не упоминаемся ни в каких боярских списках, поскольку были обычными крестьянами, но запись и о наших предках, полагаю, была хранима здесь сначала в старой церкви, ведущей свою историю от 1779 года, много раз перестраивавшейся и в один год спасшейся от большого пожара, бывшего в селе, потом в новой, построенной здесь и освященной в самый последний год царской власти, за год до рождения моего деда Петра Никитовича…

Тогда сюда добирались на лошадях от железнодорожной станции в Лунино по проселочным и полевым дорогам. В связи с этим вспомнился мне один факт.

Мой дед большую часть жизни увлекался фотографией, фотографические карточки хранились у него в кабинете в шкафу в коробке от патефона. Там они лежали стопками. У меня был свободный доступ к этому архиву, и я часто смотрел эти фотографии, перебирал их, когда гостил у них один, без своих двоюродных братьев, то есть когда не было шумной компании и игровых идей и я мог заняться созерцанием, мыслями, тогда непонятными еще и для меня самого. Когда открывалась эта коробка, оттуда доносился запах фотографий, старинных денег (тоже хранившихся там) и чего-то еще, напоминающего книги. Мне кажется, этот запах добавлял просмотру фотографий еще более значимости и интереса, как бы посвящая меня в какие-то тайны того, что на них было запечатлено. Помню, меня всегда поражала там серия фотографий похорон брата моей бабки, который перед Новым годом, задержавшись по делам в Лунино, выехал поздно домой и, быв выпившим, заснул по дороге на повозке, а лошадь сбилась с пути, и он замерз.

На этих фотографиях, черно-белых, он лежал в гробу, вокруг стояли родственники, а его лицо, мертвенно-бледное, было покрыто темными пятнами. Тема смерти тогда впервые в жизни открылась для меня: жуткими, непонятными чувствами и мыслями.

С этими мыслями и воспоминаниями я доехал до села Михайловка. Это была достаточно большая деревня, во времена детства моего деда имевшая единственную школу в округе, в которой он и учился. Он мне рассказывал, как ребенком ходил по полю вдоль речки Ломовки в школу, по дороге играя в свои детские игры. Зимой посещение школы было более стабильным, в период посевной и сбора урожая приходилось часто пропускать занятия, помогая по хозяйству. Сейчас от Михайловки до Чирково есть асфальтовая дорога, на которую я повернул.

Пока подъезжал, сердце начало сжиматься, как будто ожидая чего-то особенно важного. В самом деле, все эти прошлые рассказы деда о своем детстве, все это представление российской глубинки, деревни мною, ребенком, родившимся и жившим в Средней Азии, было больше похоже на картинки из книжки, на легенду, давно и много раз прочитанную, на созданные по этим книжкам образы. А теперь я еду, чтобы увидеть то, с чего рисовались эти картины и образы. Увидеть наяву…

В Ташкенте на Северо-Востоке (так назывался район, где жили в конце жизни мои дед и бабка) у пятиэтажных панельных домов с двух сторон, кроме двора, были еще и свои огороды. Там росли и садовые деревья – вишни, абрикосы, черешни, персики, – и кустарники (особенно мне запомнились густые кусты ежевики), и много всего, что в здешних краях почли бы за экзотические дары природы. Но тогда меня привлекала растущая в одном из огородов, привезенная из России березка. Обитающая вне своего ареала, она была высокая, но тонкая в стволе. Сам ствол был бархатисто-белый с черными чечевичками, и так хотелось его всегда потрогать! А взор на нее всякий раз вызывал во мне какую-то непонятную тоску по исторической родине, по России, в которой я тогда и не жил. Можно думать, что все это берется из книг и рассказов взрослых, но я все же думаю, что в том числе есть и некоторая память, передающаяся нам от наших предков дальних и ближних, которая позволяет судить и вспоминать о вещах, лично с которыми не сталкивался. Не от этого ли многие из нас испытывают столь странные ощущения, посещая развалины античных городов?

Дорога в Чирково проходит по широкой вершине пологого холма, и сама деревня, когда к ней подъезжаешь, лежит как на ладони, спускаясь склоном к руслу реки. Вон и сама речка – Ломовка; а вон по тому полю, вдоль реки, дед ходил в школу…

Я повернул в деревню. Дорога пошла вниз по одной из главных улиц, по краям которой стояли дома. Проехал и магазин, по пути встретил молодую маму с ребенком в коляске. Потом небольшой скверик с местным домом культуры и памятником погибшим воинам, ушедшим на войну из этих мест. На обелиске есть и наша фамилия, брата деда. Но к этому я еще вернусь. Я решил сначала осмотреть место, где был дом родителей моего деда, а потом уже на обратном пути заехать к памятнику в сквере.

Не помню теперь, каким образом я нашел именно то место, где был их дом. Наверное, повезло, что к нему идет главная дорога в селе. Подсказал и отец, которому я позвонил, когда уперся в старый мост через Ломовку, деревянный, с настилом из ржавых кусков листового проката, по виду построенный очень давно, теперь ветхий и зыбкий. Переехать речку по нему я не решился. Припарковав здесь машину, я вышел. Отец по телефону рассказал мне то, что он помнил об этом месте, сказал, что в речке они детьми, когда приезжали сюда с родителями, купались, и на его памяти она была достаточно широкая. Теперь же обмелела и вся заросла рогозом по берегам и кувшинками. И этот мост отец тоже помнил из своих детских воспоминаний, вряд ли его перестраивали с тех времен.

Точное место расположения дома мы определили уже позже, по сделанным мною фотографиям. Теперь же я могу это рассказать. Двор располагался сразу по правую руку от моста, если его пересечь, на небольшом возвышении над руслом речки. Сейчас там остались лишь остатки фундамента, густо заросшие травами и сорняками, углубления от него. Это была уже окраина деревни. Я перешел по мосту, на обратной стороне сделал несколько фотографий с разных ракурсов. Стоял, представляя, как давно вот здесь деда ребенком будили ранним утром, сонному давали с собой еду, сажали на лошадь и отправляли в поле пасти стадо, как он зимними днями уходил в школу, как резвились в речке уже его дети, мой отец с его старшим братом… Все то, что мне рассказывалось когда-то. Странные это были ощущения.

Потом я пошел к машине, думая, куда теперь. К мосту спускался мужик. Я решил его поспрашивать.

– Добрый вечер. Мой прадед здесь жил давно, я приехал посмотреть на эти места. Вы не знаете, где был его дом? Его звали Никита Черняев.

– Добре. А, Чернявы… – он именно так сказал. – Да здесь много Чернявых живут. И вон там, – он указал на запад в конец деревни вдоль извилистой дороги, – и вот на главной улице Чернявы живут… Никиту?.. Нет, не помню, но вот помню других, – и он назвал мне нескольких Черняевых, которых я не знал.

Потом наш разговор зашел о доме культуры в сквере. Он рассказал, что раньше там была церковь, а потом ее переделали в дом культуры. А через несколько лет он сгорел. Остатки стройматериалов будто бы использовались при строительстве современного его здания.

Мы еще немного поговорили, потом мужик пошел своей дорогой, а я поехал на местное кладбище, по пути заехав в сквер памяти.

Сквер был небольшой, в пределах аккуратно скошенного газона, и хорошо освещался уже вечерним солнцем. С одной стороны стояло здание дома культуры, напротив него небогатый, но ухоженный металлический конусообразный обелиск, увенчанный красной звездой, по бокам которого располагались панели со списками погибших в Великой Отечественной войне жителей деревни. Я подошел к обелиску. Среди погибших есть брат деда – Черняев Николай Никитович. Его призвали летом 1942 года, и он пропал без вести в первом же бою (за город Воронеж в составе 676-го пехотного полка 15-й стрелковой дивизии). Позже, когда стали общедоступны некоторые архивы войны, мы нашли в базе данных документы, подтверждающие, что он был пленен в июле 1942 года и умер от туберкулеза в лагере для военнопленных Шталаг VII A 9 ноября 1944 года. Отец рассказывал, что у брата деда были проблемы с ногой, он прихрамывал.

Небольшое деревенское кладбище располагалось западнее деревни на некотором удалении от нее. Среди чистого пространства поля оно оазисом выделялось своим деревянным ограждением, в пределах которого среди могил росли высокие деревья и густые кустарники. Я подъехал к входным воротам, которые были открыты, зашел в его пределы и стал ходить среди могил, читая надписи на них. Фамилия «Черняев» попадалась очень часто, но никто мне не был известен. Тут похоронены родители деда, но их могилы я не увидел.

Я прошел по кругу и с мыслями о давнем прошедшем семейном, уже легендарном, вышел к машине. Солнце уже садилось на западе, в кронах кладбищенских деревьев резвились воробьи, дул прохладный предвечерний ветерок. Я еще раз окинул взглядом деревню Чирково, полностью видную с этой точки, сел в машину и отправился домой.

18 февраля.2018, г. Самара

Одна

Маленький городок Об…ка доживал еще один вечер. Где-то слышался дикий смех компании подростков, каким-то эхом отражающийся в вечернем воздухе, по тускло освещенной улице возвращались по домам жители городка. Единственный в городе большой работодатель – птицефабрика разносила в округе кисловатый запах куриного навоза вперемешку с запахом комбикорма. Но жители городка настолько к этому привыкли, что совсем перестали различать эти запахи.

Вдоль центральной улицы с самой широкой и самой разбитой асфальтовой дорогой в этом городке стояли по обе стороны в ряд облезлые двухэтажные панельные дома, похожие друг на друга как две капли воды. Почти во всех окнах их горел свет. Одинокие «жигули» шестой модели, виляя, объезжая ямы на дороге, волнообразно освещали светом фар кусты вдоль пешеходной дорожки. Посередине этой центральной улицы в углублении от дороги располагался магазин «Продукты», около которого толпились и громко спорили, курили и сплевывали мужики.

Со двора в квартирах каждого панельного дома в окнах можно было увидеть тесные кухоньки с газовыми колонками и шныряющих туда-сюда хозяек и хозяев этих каморок. Практически в каждом дворе сушилось стираное белье на протянутых между перекладинами бечевках.

Перед каждым подъездом стояли ветхие деревянные скамейки, кое-где сохранились лишь их основания. Около облупленных крылец подъездов часто можно было наблюдать вываливающиеся из урн наполненные мусорные пакеты. Изрисованные и исписанные подъездные стены этих панельных домов, когда-то выкрашенные полосой в рост человека в ядовито-зеленый больничный цвет, а теперь выцветшие, бледные, кое-где схваченные грибком, выглядели тускло. Сами подъезды, заваленные скарбом, дурно пахнущие подвальной сыростью вперемешку с запахами готовящейся на кухнях еды, создавали невыносимую тоску бытия.

Вне центральной улицы названный город был совсем как большая деревня: частные дома с дворами и огородами, размещенные небольшими кварталами с границами в виде узких дорог. Не было только деревенского пространства, все участки скучились, сбились как бы друг на друга. И только летняя свежая листва на деревьях во дворах и огородах придавала жизненных красок этому заброшенному по сути месту.

Сейчас он мчал по трассе в сторону этого городка.

***

Этот период жизни он вел себя распутно, отпустив волю на свободу, заглядывался на хорошеньких девиц, мечтал о них, раздражал себя воображением, искал и имел мимолетные связи.

Его жена, на которой он женился пару лет назад, была ему чужая, и он не чувствовал к ней настоящей любви, хотя первое время пытался уверовать в обратное. Он и женился просто потому, что уже на первом свидании, когда они целовались, это было почему-то между ними решено. Она была некрасивая девушка и пленилась его тогдашней чистотой и добротой, привязалась к нему. Возможно, даже полюбила. Но полюбила по своему характеру: просто, рационально, не сходя с ума. А он, неопытный еще в любовных делах, решение это даже не думал оспаривать.

До нее долго, платонически и безответно был влюблен в школьную подругу, с которой по не зависящим от него обстоятельствам расстался почти сразу, как только они начали сближаться, но из которой со всей юношескою романтичностью создал божество и в мыслях о которой, как с иконой, жил последние годы, не смея и подумать о другой женщине около себя.

Долго не подпитываемое извне чувство в один момент дало трещину. Вдруг все поломалось внутри него, мираж растворился, он стал тяготиться своим одиночеством и захотел другого идеала – тихого семейного счастья. Тут первой на перекрестке судьбы и оказалась его будущая жена. Он уверил себя, что другого выбора и быть не может, тем более с ней случилась первая в его жизни близость. На свадьбе он словил себя на мысли, что его невеста ему не нравится. Но тут же постарался забыть об этом.

Семейная жизнь не оправдала его ожиданий, и он быстро в ней разочаровался. Всего год брака разрушил в нем идеалы, ему показалось, что вся жизнь его не удалась, томился душой и не видел выхода.

В это время его окружало общество вполне легкомысленное, те временные товарищи и знакомые, советчики и мнимые единомышленники, которые и словом, и примером выказывали ему, что нет необходимости париться по пустякам, надо брать от жизни все, один раз живем и прочее, и прочее. И он поддался на их образ жизни и, как говорят, загулял, хотя в душе очень тяготился этим положением дел.

Последний год прошел незаметно и ничем не запомнился. Были какие-то связи, но от них было только гадливо на душе. Но и остановиться ему не хватало решимости, его несло по направлению ветра, как пушинку, а желания сопротивляться не было. И он не сопротивлялся.

***

В приоткрытое окно машины залетал прохладный поток встречного воздуха, и быстро уносились назад березовые насаждения по обеим сторонам дороги. Солнце уже зашло, на землю опустилась вечерняя прохлада вместе со сгущающимися сумерками. Он включил ближний свет фар. Сигнал радиостанций постепенно затухал, заставляя радиоприемник хрипеть. Когда шумы стали неприятны, он выключил радио и закурил – уже пятую сигарету с того момента, как выехал из города.

От мысли о встрече с незнакомой красивой женщиной, с которой уже имеется немая договоренность на близость, по телу от головы до ног пробежал холодок, на несколько секунд задержавшийся в районе ступней. Но он продолжил думать о ней и распалил свое воображение до учащения сердцебиения.

Три часа назад он еще не знал о ее существовании, нашел ее страничку в социальной сети и написал ей, совершенно не ожидая никакого ответа: «Привет! как дела?» Странно, она ответила: «Привет! Дела лучше всех, наконец то одна осталась, муж в командировке. Но как-то скучно!» После получасовой переписки, где он намекал, что и его вечер свободный, а он легок на подъем проехать сто километров, она наконец пошла на авантюру и решилась пригласить его к себе домой.

Кареглазая брюнетка, прямое каре с челкой чуть выше улыбающихся бровей, в черном платье с бретельками на плечах, с оголенными загорелыми руками, по пояс вполоборота на фотографии. Прямой носик, живые глаза. Алые, чуть подкрашенные губы приоткрыты в улыбке, маленький подбородок. На шее золотая цепочка, клином уходящая к женской груди. Наверное, крестик. В общем, привлекательна до соблазна и, наверное, красива и в жизни.

Жене сообщил по телефону о неожиданных ночных работах. Она, зная специфику его должности, вовсе не удивилась, только сказала: «Хорошо, дверь тогда закрою на ключ. Как вернешься, не звони, открывай ключом».

Трасса, виляя между холмами и оврагами, заросшими полевыми травами, взяла вверх, расширилась и выделила полосу для поворота направо. Синий указатель перед поворотом сообщил, что осталось проехать двадцать километров. Он повернул.

Дорога сузилась, оставив для движения по одной полосе в каждую сторону. Асфальтовое покрытие стало шершавое, треснувшее, обшивка потолка неприятно загудела. Аппендикс, ведущий в городок, был пуст – встречных машин совсем не стало. Звонко двумя двойными краткими сигналами отозвался телефон. «Едеш», – почему-то без вопросительного и мягкого знака на конце пришло сообщение от нее.

Снова пробежал холодок. Он ответил: «Да, буду скоро».

***

На лестничной площадке второго этажа перед дверью, обшитой красно-коричневым дерматином, он остановился. Тускло горела сорокаваттная лампочка, едва освещая темный подъезд. Орбита ее была занята ночной бабочкой. Дурно пахло.

«Прямо сейчас вернуться, сесть в машину и уехать, – говорил ему внутренний голос. – Потом стереть номер и больше не звонить, не отвечать на ее звонки. Завтра все забудется…» Сердце в груди стучало сильнее обычного. Он мешкал, стоял в нерешительности. Вспомнились ее зазывающие глаза на фотографии, загорелые плечи… Замешательство вдруг отступило, палец тут же лег на круглую гладкую кнопку звонка, и, уже не думая ни о чем, он решительно позвонил.

Тихой поступью она подошла к двери, тихонько отворила.

– Заходи скорее, – оглядываясь по сторонам и таща его за рукав, шепотом сказала она.

Он послушно быстро юркнул в квартиру. Только закрыв входную дверь, она включила свет в прихожей.

– У меня соседка напротив такая – все слышит и все видит, – пояснила она, скорчив гримасу. – С ней нужно поосторожней, а то все разнесет.

В маленькой узкой прихожей, казалось, все было навалено друг на друга. На вешалках висели куртки и плащи. Перед висящим на стене небольшим зеркалом стоял табурет, на котором располагались всевозможные пузырьки, баночки, помады, пудры, расчески – все то женское, повседневное. Рядом с потускневшим ковриком на входе стояла уличная обувь. Взгляд в первую очередь задержался на мужских туфлях, стоявших небрежно. Он вопросительно на нее посмотрел.

– Одна, – сказала она, – одна дома я.

Раздевшись в прихожей, он прошел за ней в столь же маленькую комнату, большую часть которой занимал разложенный и, видимо, никогда не складываемый диван. Свет был выключен, и комната тускло освещалась работающим около окна телевизором. На телевизоре в рамке стояла выцветшая фотография.

– Это ты с кем? – спросил он, показывая на рамку.

– С дочкой, – ответила она и, заметив вопросительное выражение его лица, добавила: – У бабушки сегодня ночует.

Она уселась на диван, загнув под себя ногу. Разрез легкого ситцевого домашнего платьица без рукавов слегка раздвинулся около нижней пуговицы, оголив красивую женскую коленку и часть бедра. Он присел рядом.

Внешне она показалась ему сейчас еще красивее и интереснее, чем на аватарке. Он обратил внимание на ее пальчики, длинные и изящные, с хорошим маникюром. На среднем пальце правой руки было надето кольцо. Сами руки, полностью открытые, были тонки и пропорциональны, слегка покрыты светлыми тонкими волосами и маленькими точками темных родинок. Родинки были и на тонкой шее, по бокам прикрытой волосами.

– А что, муж далеко уехал? – спросил он ее, чтобы продолжить разговор. А сам продолжал осторожно ее изучать.

– Да нет, сейчас придет, – ответила она и рассмеялась. – Муж – объелся груш!

Смеясь, она обнажила ряд увлажненных прямых зубов цвета безе. По краям щек при этом образовались стойкие ямочки. Сами щеки, покрытые едва различимым пушком, казались бархатистыми. «Какое это, наверное, блаженство припасть к этим щекам губами!» – подумал он.

Она, видимо, была в веселом расположении духа, все шутила и сама стала расспрашивать его о всяких отвлеченных вещах. Он рассказывал, при этом рассматривал ее, пожирая. Ее коленка сводила его с ума. В разгаре разговора, не дав ему что-то досказать и пристально устремив на него свой взгляд, она как-то вдруг спросила:

– А хочешь чаю?

Он отказался. Тогда она повернулась к нему, приблизилась на расстояние дыхания и, кокетливо дотронувшись до кончика его носа, произнесла:

– Какой красивый мальчик! Наверное, женатый?

– Нет, – соврал он и улыбнулся. Сердце начинало выпрыгивать из груди, дыхание участилось. Он чувствовал ее едва заметный девичий аромат.

– Жалко… Вдруг мне захочется когда-нибудь снова с тобой встретиться? А неженатые влюбляться выдумывают. Между встречами не отвяжешься. Ха-ха. Так что мы с тобой больше никогда не увидимся, даже не думай. Сегодня похулиганим – и все, до свидания, селяви!

– Я не влюблюсь, это бред, – сказал он.

– Неправда, – она прищурилась, протянула руку и нежно провела прохладной ладонью по его щеке. Ее глаза, как ему показалось, увлажнились и заблестели.  Он еще ближе подвинулся к ней, опустил руку под платье…

– Сними его, – сказала она.

Когда они уже повалились на диван, она, тепло дыша ему в лицо, шепотом произнесла: «Не думай ни о чем, я чистенькая…»

***

В четыре часа утра уже было светло. На траву во дворе дома опустилась роса. Слабый ветерок принес с птицефабрики запах куриного навоза. Он завел машину, достал телефон из кармана и первым делом стер ее номер и все сообщения, адресованные ей и полученные от нее. Невыносимая мука от ненужных и пошлых отношений пришла сразу вслед удовлетворенной страсти и не покидала его ни на минуту. Он искал повода поскорее уйти и, не дожидаясь утра, сославшись на срочные дела, ускользнул от нее. Было мерзко и гадко от самого себя.

Трасса была совершенно пустынна. Спали даже извечные обитатели окрестных посадок – птицы, окутав березки черными плодами. В низинах и оврагах стоял утренний туман. В удрученных мыслях он не заметил, как доехал до города.

Жилой массив из множества многоэтажных домов был озарен восходящим, еще косо светящим солнцем. Несколько поливочных машин сбивали пыль с автомобильной дороги, обливая ее струями воды. Появлялись первые автомобили. Было начало субботнего дня. Впереди целые выходные.

Все последовательно жило своей обычной жизнью, и ему показалось в один момент, что все происходившее с ним в эту ночь было сном. Сразу же за этим ощущением он с отвращением вспомнил лежащую в ее прихожей на стуле косметику, туфли ее отсутствующего мужа, измятый после них диван…

«Нет, это был не сон… И неужели это был я с ней? Я, тот, кто, читая «Униженных и оскорбленных», давал себе клятву никогда не поступать дурно?»

Вдруг внезапно захотелось укрыться ото всех, никого не видеть, никого не слышать, ни с кем не говорить.

Он повернул к своему дому…

20 сентября 2012, 12 января 2021 г.

Пистолет

В середине января 1945 года немецкая армия отступала. С захваченных еще прошлым летом плацдармов части Красной армии начали широкомасштабное наступление. С погодой совсем не повезло. Конев ударил с Сандомирского плацдарма в сильный снегопад, Жуков с Магнушевского и Пулавского в густой туман.

С 14 января 33-я армия юго-восточнее польского города Лодзь гнала ослабленные, но все еще грубо огрызающиеся немецкие части, заставляя их отступать с рубежа на рубеж. Те ожесточенно сопротивлялись, взрывали мосты, наносили удары с воздуха, отстреливались из засад, но сила духа уже давно была не на их стороне. Линия фронта медленно, но верно отодвигалась на запад, освобождая мелкие поселения и целые города в Польше.

17 января к вечеру разведка 9-го танкового корпуса донесла в штаб о том, что противник, отступая, взорвал мост через реку Пилицу, что несколько затормозило продвижение танков корпуса. Пришлось задержаться для восстановления переправы. 195-й танковый батальон с батальоном автоматчиков и истребительно-противотанковой батареей выдвинулись в район взорванной переправы в небольшом городке Сулеюв для прикрытия постройки моста саперами. К ночи были выставлены дозоры, провели маскировку техники, заняли позиции для обороны.

Ночью было сыро, шел слабый снежок. Падая, он таял в лужах многочисленных колей и задерживался лишь на засохшей траве на открытых незаезженных военной техникой участках и на голых ветках деревьев. Недалеко от расположения штаба батальона в ночи, среди редкого ковра снега на открытом пространстве луга, темнело подбитое немецкое самоходное орудие.

Штаб батальона долго не спал: работали с документами, готовили последние приказания на утро и отчеты для командования. В наспех сооруженном шалаше, покрытом брезентом, было густо накурено. Адъютант старший 195-го танкового батальона капитан Чирков Петр закончил работу около двух ночи и приступилк чистке и смазке личного оружия. Закурив папиросу, начал чистить ствол пистолета.

– Как думаешь, Василь, завтра к вечеру управимся с мостом? – спросил он сослуживца, старшего лейтенанта Кривченко.

– Да они не шибко бить будут, шоб успеть драпануть к ночи, – сказал тот, затягиваясь папиросой, – утром дадут прикурить нам, проклятые, – к гадалке не ходи! Так ведь и прикончат, сволочи, не дав поглядеть на Берлин в руинах.

– Да не, Ваcь, поглядим, думаю. А я б на свою Алю поглядел лучше, – на это Василь вздохнул и положительно кивнул головой. Потом сказал: – Однако уже скоро рассвет, а мы еще и не отдохнули.

Закончив с оружием, все разошлись ко сну.

Всю ночь слышалась глухая далекая канонада, или же это был лишь призрак от привычки постоянно слышать ее. И под эти звуки Петру снились обрывки последних дней: стремительное наступление, налеты вражеской авиации, убитые и раненые знакомые и незнакомые бойцы, трупы убитых немцев в местах прорыва, взлетающие стаи ворон по краям шоссе от рева танков…

Рано утром последовал массированный обстрел со стороны немецких позиций. Враг старался помешать строительству моста, чтоб выиграть время для организации отступления своих частей на следующий рубеж. Прошла команда: «К обороне». Наши части заняли позиции, и начался бой.

Чирков Петр со своим экипажем тоже занял места в танке с номером 911. Как и другим танкам батальона, штабной машине капитана Чиркова время от времени приходилось выезжать на подготовленное для стрельбы место около подбитой немецкой самоходки и вести обстрел неприятеля. Во время этих вылазок Петр вел огонь из танкового пулемета и одновременно давал команды экипажу. Подбитая машина дополнительно защищала позицию, противник несколько раз бил бронебойным по нашему танку, но неизменно попадал в искореженную самоходку. Один из снарядов рикошетом отлетел от брони Т-34, резким звоном, почти до боли, полоснув экипаж по ушным перепонкам.  В перерыве от стрельбы с позиции Петр непрестанно передавал радиограммы, приказы командира батальона соседним экипажам, следил за обстановкой, докладывал в штаб бригады.

После полудня натиск врага постепенно начал стихать. Видно было, что основные части немцев отступили от позиций в районе моста через Пилицу. Саперам стало проще вести работы по восстановлению переправы, и к вечеру в сумерках мост был восстановлен.

Сразу же был отдан приказ 195-му батальону, действуя в авангарде, преследовать противника. Следом по намеченным маршрутам с утра должны были последовать другие подразделения танкового корпуса. Всю ночь танк капитана Чиркова в составе колонны батальона двигался по лесным дорогам в сторону города Лодзь. Поскольку сопротивления не было, отдыхали поочередно, но едва ли в сложившейся обстановке бойцы смогли хоть как-то отдохнуть. Каждую минуту впереди ожидали атаку. Ожидание боя всегда было самым сложным для них, привыкнуть к этому было труднее всего.

С рассветом батальон с ходу захватил небольшой городок Жгув. Проносясь мимо дворов, Петр мельком видел местных жителей, в основном стариков и женщин, которые рано утром выходили навстречу наступающему корпусу, пока робко и молчаливо (захватчики только покинули их земли), но в их глазах уже заметна была сдержанная радость. Собаки, как будто чуя это настроение, не лаяли, вились вокруг своих хозяев, а некоторые даже осмеливались пронестись, виляя хвостом, несколько десятков метров вдогонку по заснеженным огородам вдоль дороги, по которой двигалась колонна танков. Сырой воздух быстро насытился запахом сгоревшей солярки, и сизый дым, смешавшись с редким туманом, распространился по окрестности.

Повернули в сторону города Лодзь. Дворы закончились, шоссе потянулось вверх с небольшим подъемом.  Редкие голые березки росли по окрестным полям вдоль шоссе. Прошлогодняя трава местами проглядывала сквозь тонкое снежное покрывало. В низинах туман рассеялся, но выше шоссе все еще находилось в дымке.

«Приближаемся к городу, всем быть начеку. Фашисты могут быть в засаде», – передана была радиограмма командира батальона капитана Лысенкова всем экипажам.

Буквально через минуту последовало несколько пристрельных выстрелов.

– Срочно в эфир! Продвигаемся к городским кварталам! – Петр срочно передавал приказ экипажам, потом крикнул механику: – Ты видел, откуда бьют?

– Да, с запада. В лесу засели.

– Давай осколочный всади, Тимофеич!

Иван Тимофеевич, молодой заряжающий, поспешно сунул снаряд в пушку. Повернул башню. Выстрел. Петр между тем передал по радиостанции приказ вести огонь по немецким позициям, не меняя походного марша.

– Еще! И уходим.

Отстреливаясь на ходу, колонна, ускорив ход, прошла шоссе, потеряв сожженным замыкающий танк и несколько автомобилей, и в окраинных кварталах остановилась для дозаправки и пополнения боекомплектами из машин сопровождения. Пара танков заняла огневые позиции для обстрела лесной засады.

Вокруг машин бегали экипажи, кто-то грузил боекомплекты, кто-то занимался заправкой соляркой. Около своего танка Петр с Иваном грузили снаряды, механик с наводчиком заправляли машину.

В какой-то момент где-то слева произошло какое-то резкое копошение – и через секунду свист пуль, рикошеты и спустя мгновение рокот автоматов. Петр не сразу понял, в чем дело, и инстинктивно упал на землю и отполз за гусеницу танка.

Вмиг он догадался о том, что их застали врасплох и атаковали пехотой в самое неудобное время, когда они дозаправлялись горючим. Придя в себя и схватив автомат, Петр перегруппировался и начал вести огонь. Пехоты было много, кажется, человек сто. Они бежали вразнобой и палили из автоматов. Пока батальонцы приходили в себя и принимали позиции для ответного огня, немцы повалили из автоматов десятка полтора бойцов. Теперь же, встретив ответный огонь, они тоже заваливались, кто раненым и убитым, а кто – принимая позицию лежа.

Петр успел уничтожить несколько автоматчиков и только тогда в первый раз отвлекся, чтобы крикнуть своим:

– Ребята, живы?

– Живы, товарищ капитан. Тут мы.

– Давайте перекрестный. Иван, а ты мигом за мной! Зайдем с тыла через сарай, – и они быстрыми перебежками от танка добежали до сарая, а от него прыгнули в заросли ивняка. Кажется, совсем незамеченными. В воздухе свистели пули, пахло порохом, постоянен был рокот автоматных очередей.

– Как только выйдем на открытую площадку, косим их без умолку, – пробираясь в зарослях кустарника в лощине, переводя дыхание, шепнул Петр Ивану.

Они выбежали из ивняка и понеслись вдоль заброшенного коровника на расстоянии десяти шагов друг от друга. Лица горели. Мысли были лишь об одном: скорее ворваться, скорее расстрелять проклятых. За коровником, по их предположению, они должны были попасть на открытую площадку, откуда будут простреливаться позиции неприятеля с тыла.

– Давай, Вань, туда, – Петр махнул рукой в сторону угла коровника впереди бежавшему Ивану. Сам же побежал несколько правее, за дерево.

Не успели еще они занять огневые точки, как произошло неожиданное: из-за угла разбитого коровника со стороны неприятеля выбежали два немецких офицера и солдат. Внезапно столкнувшись с ними практически лицом к лицу, на миг оторопев, Петр резко, инстинктивно оттолкнул первого солдата от себя, офицера же, подбегающего слева, сбил с ног ударом сапога. Ваня налетел на оставшегося и повалился с ним на мокрый снег, в грязь, пытаясь удушить соперника. Тот, борясь, все старался достать из ножен свой офицерский кортик.

В этот момент Петр вынул пистолет и начал стрелять по врагам.  Еще двух солдат, бежавших следом, свалил наповал в упор, потом повернулся в сторону вставшего перед ним фрица, которого повалил ударом ноги, наведя на него ствол своего пистолета. Успел с силой нажать на курок и сразу же почувствовал сильнейший толчок в левый бок.

Последнее, что он увидел и впоследствии вспомнил, то, что, ему показалось, произошло в самый момент сильнейшего удара в бок, было черное круглое отверстие пистолета, направленного на него. Потом темнота…

***

Очнулся Петр как в бреду, от ноющей боли в левом боку, сильнейшей слабостью, жаром и жаждой. Открыв глаза, увидел брезентовый потолок и почувствовал запах спирта.

«Живой! Алечка, я живой!» – подумал он, мысленно обращаясь к своей жене, которую не видел уже целых полтора года. Она служила в ПВО и сейчас защищала небо Киева. Все ее письма хранились у него в планшете.

Чуть повернув голову направо и налево, взглядом оценил обстановку и понял, что находится в расположении медсанчасти бригады. У выхода сидела сестра – он узнал ее. Молоденькая курносая Нина, он часто угощал ее сахаром из пайка. И играл ей на аккордеоне вечерами, когда корпус между боями был занят боевой подготовкой. «Теперь вот ее пациентом стал», – подумал он.

– Ниночка, сестричка, – позвал он ее, – подойди!

– Проснулись? Болит, Петр Яковлевич? – медсестра подошла к его постели.

– Терпимо, слабость только и жар… Пить хочу очень, дай мне, сестричка.

– Сейчас принесу, лежите, лежите, – поспешно сказала она, увидев, что Петр пытается подняться.

– Да ничего, мне так удобнее. Нин, где мои вещи? Мой планшет?

– Вот водица, только несколько глотков можно теперь, осторожно, – подала Нина стакан и, держа его, помогала Петру напиться, – а насчет вещей не волнуйтесь, здесь они, Ваши принесли, и планшет там.

– Хорошо, – с облегчением вздохнул Петр, – у меня там письма от Алечки, от жены.

Сделав несколько глотков воды, Петр осторожно сполз на подушку, посмотрел на сестричку и сказал:

– Ниночка, спасибо тебе!

– Да ну за что! – смутилась она.

– Скажи, что у меня? Серьезное ранение?

– Ранение серьезное, но военврач говорит, Вам повезло, пуля прошла навылет в двух пальцах от сердца, – она сложила два своих маленьких пальчика вместе и показала их в доказательство своих слов, – крови только много ушло. Никак Вас забрать не могли, все стреляли вокруг.

– А Ваня, мой заряжающий, с ним что?

– Ваш экипаж – все живы, Вам кланялись. Шофер медсанвзвода вещи Ваши доставил. Сначала Вас доставил, а потом и вещи. А экипаж Ваш ушел потом дальше, погнали фашистов.

В этот момент в палатку из тамбура вошел военврач бригады Василий Иванович Беляев. В откинутую полу залетел холодный ночной воздух. Ниночка встала от постели Петра, повернулась к Василию Ивановичу. Он, осмотрев помещение, спросил:

– Как больные у нас?

Ниночка быстро ответила:

– Без изменений, вот Петр Яковлевич проснулись.

– Вам бы поспать, – обратился военврач к Петру. – Завтра Вас перешлют в госпиталь на излечение. Во Львов. А пока Вам нужен покой. А то шов разойдется и начнет снова кровить, – подумав, добавил: – Вещей у Вас прибавилось личных. Капитан Лысенков поручил Вам передать тот самый пистолет, которым Вас пытались отправить на тот свет. На память сняли с убитого Вами офицера. Сейчас лежите, не вставайте, – поторопился сказать он, увидев, что Петр пытается вновь приподняться в постели, – я распоряжусь передать все это вместе с Вашими вещами.

– Спасибо, Василь Иваныч. Я его сохраню, детям покажу, как война кончится, – потом добавил вопросительно: – Меня надолго? Я должен вернуться в батальон. Как же они без меня?

– Ну с месяц, думаю, полечитесь. Крови Вам нужно восполнить и сил набраться. Не беспокойтесь, старший лейтенант Загорудченко принял Ваши обязанности, справятся пока что без Вас.

– Ох, – вздохнул Петр, – долго!

– Быстро только кролики родятся, товарищ капитан, – сказал Беляев и подмигнул. – Так, всё, отдыхаем и ни слова больше. Оставляю на Вас Ниночку. Если будет болеть, поставьте обезболивающее.

Военврач взял ее под руку и повел к другим больным, спрашивая на ходу шепотом о каждом. Все они были в забытьи после тяжелых ранений, их тоже готовили к отправке в эвакуационный госпиталь.

Петр же, ослабленный ранением и разговорами, закрыл глаза и уснул.

На следующий день больных погрузили в эшелон и отправили на излечение во Львов. Капитан Чирков пробыл там до начала марта. Выписавшись, сразу же вернулся в свою часть. В мае закончил войну в Берлине.

***

Я, пятнадцатилетний подросток, летом гостил у родителей отца. По окончании службы они получили просторную четырехкомнатную квартиру на пятом этаже панельной пятиэтажки. Я очень любил бывать у них. Дед рассказывал мне сказки, играл со мной в прятки, водил меня в детский парк с аттракционами, покупал мороженое и по субботам жвачки у цыган…

Рассказывал и про войну: помню его рассказ о встрече в лесу с мальчишкой, который вывел их на расположение немецких частей, про то, как красиво скользили по ночному небу трассирующие пули, о том, что к свисту пуль привыкаешь и перестаешь обращать на них внимание.

Про свое ранение тоже рассказывал и показывал розовый шрам с левой стороны груди, там, где сердце.

Однажды, в самый зной среднеазиатского дня, когда жарко было гулять с друзьями во дворе, я валялся на одной из односпальных кроватей с «Мертвыми душами» Гоголя, заданными к прочтению на летние каникулы. Было душно, и я, мучаясь от жары, ворочался по покрывалу, ища прохладный участок на нем. Но это помогало ненадолго: найденное место мгновенно нагревалось от тела.  В один момент, засунув голую ногу между прохладной стеной и кроватью (моя худая коленка позволяла втиснуться туда), наткнулся на что-то жесткое, кожаное. И это был не каркас кровати, а что-то спрятанное между матрацем и царгой.

Я отложил книгу. Засунув туда руку, вытащил тяжелую кожаную кобуру. Повертел ее в руках и, съедаемый любопытством, отстегнул застежку крышки и открыл ее. Там лежал настоящий пистолет, черный, с темно-коричневой шероховатой накладкой на рукоятке, и отдельно в кармашке магазин с несколькими патронами. У первого патрона, который был полностью виден из магазина, была достаточно крупная круглая головка.

Я вертел пистолет в руках, холодная сталь приятно холодила ладони. На стволе был выгравирован номер и надпись на чешском языке. Я попробовал вставить магазин в пистолет. Оказалось, это сделать совсем нетрудно – защелка громко клацнула. Он стал еще тяжелее.

Я вытянул обе руки с пистолетом, направляя его в окно, и прицелился на телевизионную антенну на крыше соседней пятиэтажки. Потом представил, что по крыше бегут несколько фашистов, и сымитировал выстрелы по ним, воображая отдачу и отрывисто шипя ртом при каждом выстреле. Естественно, всех воображаемых перестрелял.

Через несколько дней погостить сюда приехал мой младший двоюродный брат. После обеда, лежа каждый на своей кровати, разговаривая о чем-то, я открыл ему секрет найденного тайника:

– А ты знаешь, что я нашел?..

Потом мы вдвоем играли с ним, поочередно меняясь ролями советского пленного офицера и фашиста. Фашист вел на расстрел плененного офицера под дулом пистолета и подгонял его: «Schneller, schneller!» Приведя к стенке, которой служил шкаф в комнате, немец издевательски выкрикивал:

– Hande hoch!

Советский офицер, глядя ненавистным взглядом, медленно поднимал руки. Немец прицеливался, но не успевал выстрелить, поскольку резким движением пленный в краткой борьбе выхватывал у него пистолет и в упор расстреливал врага.

В воскресенье за нами приехали родители. Пока они сидели за обеденным столом, мы с братом играли в эту игру и так заигрались, что были обнаружены дядькой как раз во время сцены расстрела советского офицера у стенки. Был небольшой скандал, разговоры и разбирательства. Потом мы уехали по домам: брат со своими родителями, я со своими.

***

Недавно я рассказывал эти истории своему сыну. В конце добавил:

– А еще знаешь, твой дед, когда был чуть младше тебя, брал тайком этот пистолет на школьные вечера. С пистолетом ты же будешь выгоднее выглядеть перед девчонками, чем безоружный, – я улыбнулся. Потом добавил: – Хотя он рассказывал, что на этих школьных вечерах почти у всех были тайно принесенные пистолеты…

Сын спросил меня:

– А где сейчас этот пистолет?

– Дядька его разобрал и по частям выкинул с разных мостов в Анхор.

Самара, 12 февраля 2021 г.

Лаура

Был конец февраля. В Адлере он жил в гостинице "Олеся" на втором этаже в номере с форточкой в высоком скошенном потолке. В форточку была видна верхушка растущего во дворе кипариса, которую все время облепляли шишками стаи воробьев. А в приоткрытое окно заходил морской воздух по утрам, а по вечерам иногда тонкий запах дыма от шашлычной во дворе гостиницы.

Он работал на объектах будущих Олимпийских игр, расположенных в горах неподалеку от Красной поляны. Возвращался он оттуда после обеда, и все вечера были полностью в его распоряжении. В первый день, вернувшись с работы, он никуда не выходил: принял душ, потом смотрел телевизор. Лишь под вечер спустился в ресторан на первом этаже, поужинал, пил чай, а потом вышел во двор покурить и послушать пение птиц и разговоры постояльцев. Двор гостиницы был весь в зелени, вдоль окон первого этажа росли пальмы и туи, и среди них было множество цветников и декоративных колотых камней и валунов в стиле средиземноморского ландшафта. Терраса с оборудованным местом для курения вобрала в себя три парочки разговаривающих между собой во время курения. Покурив, одни уходили, их сменяли другие, а он продолжал сидеть, выкурив с промежутками три сигареты. Потом и он вернулся в номер и лег отдыхать.

На второй день утром, встав очень рано, он услышал в приоткрытое большое окно, выходящее во двор, проезжающий поезд. Вагоны мерно постукивали колесами по рельсовым стыкам и он, слушая уходящий вдаль состав, решил сегодняшний вечер разнообразить выходом к морю, благо до него было идти каких-нибудь десять минут. С объекта он вернулся в этот день рано. Его укачало по серпантинам, он принял с дороги душ, оделся, не стал обедать и вышел со двора гостиницы, желая побыстрее вдохнуть свежего воздуха. По переходу перешел шоссе и углубился в переулок вдоль большого санатория. Переулок был весь канареечно-желтый от цветущей мимозы. Он шел и любовался этими красками, непривычными для его обычной зимы. Проулок вел на улицу Просвещения, летом чрезвычайно многолюдную, заполненную отдыхающими, зимой пустую, тихую.

Погода стояла пасмурная, но безветренная, и было довольно тепло. Все ближе чувствовался морской свежий воздух, солоноватый на вкус, налетающий сырой прохладой.

Дойдя до Просвещения, он повернул на нее. С обеих сторон началось нагромождение магазинчиков и кафешек, и только немногие из них были открыты. Торговали в них неизменные кавказцы – армяне, азербайджанцы, грузины. Изобилие в открытых ларьках разнообразных сувениров, сладостей, сухофруктов, орехов и разноцветной чурчхелы, как стеклышки калейдоскопа, составляли узоры при взгляде на них. Разговоры редких прохожих отражались эхом вдоль улицы. Донесся приятный дымок от жарки мяса на углях. Он не ел с самого утра, и ему жутко захотелось есть.

Подумав: «Перекушу, а потом уж спущусь к морю», – он начал присматривать кафе из тех, что были открыты. Немного пройдя вперед, в одном из открытых кафе по левую руку увидел выходящую с террасы кафе семейную пару. Они выглядели довольными, а полный повар небольшого роста в роскошных усах, армянин, прощался с посетителями более чем добродушно и был в опрятном белоснежном фартуке поверх брюк и фланелевой рубахе с закатанными рукавами.

Само место было тоже уютное, с навесом, деревянные столы и лавки цвета олифы аккуратно расставлены. На каждом столике были доверху заполнены салфетницы и стояли по две мельницы – с перцем и морской солью. Что еще нужно было для приятного обеда на морском побережье?! И он нырнул под навес.

Дым от шашлыка стелился аппетитным ароматом, пахло уксусом, лепешками из тандыра, томатным соусом с кинзой.

Из посетителей в кафе оставались только молодая мама с дочкой, и Она…

Мама суетилась вокруг ребенка, обслуживая ее обед, а Она сидела, задумавшись над чем-то, смотря в одну точку. Перед ней был только недопитый бокал с вином.

Он сел за соседний стол в ожидании заказа. Незнакомка его чрезвычайно заинтересовала, и он осторожно стал наблюдать за ней.

На вид ей было не больше тридцати лет, и вообще, не смотря на едва заметные мелкие морщинки на лбу и около глаз, выглядела она молодо, а эти морщинки даже придавали ей дополнительной изящности, делали ее настоящей. Сами глаза были кошачьи, и своим разрезом, и цветом – то ли зеленые, то ли коричневые, то ли желтые. В общем, хризоберилловые. Изящный маленький ее носик был прямой и лишь на кончике слегка заострялся к верху. Губы были средние, алые, не накрашены, но слегка блестели увлажняющей помадой, над верхней губой был едва заметен светлый бархатистый пушок. Там же видна была маленькая плоская темная родинка. На щеках при улыбке обязательно должны были образоваться ямочки – видны были их очертания. Волосы у нее были каштановые, густые, красивые и ниже плеч – они спадали с двух сторон, закрывая уши, пробор был справа. В ушах видны были сквозь волосы круглые золотые серьги.

Одета она была в молочного цвета кашемировый джемпер, так красиво контрастирующий с ее ниспадающими волосами, и в светло-бежевую длинную юбку. Ноги были обуты в осенние лакированные ботинки. Была она тонкокостна – размер ботинок был маленький, кисти рук были прозрачны, пальцы длинны и музыкальны (и ему подумалось, что она обязательно должна была уметь играть на рояле какой-нибудь вальс Шопена).

Он, видимо, так увлекся, изучая ее, что она, выйдя из задумчивости, как-то вдруг вскинула головку и в упор посмотрела на него. В то мгновение, когда их взгляды встретились, он ощутил какое-то неестественное волнение, не зная отчего. Ее красота поразила его в миг. Он сразу инстинктивно отвернулся и стал глядеть на пустую улицу. Она, конечно, поняла, что он ее пристально оценивал все это время, и слегка улыбнулась, но какой-то грустной улыбкой. Впрочем, это вполне могло ему лишь показаться.

Неловкость момента остановил повар, который принес его заказ – две палочки горячего шашлыка с маринованным луком, одну лепешку и соус в пиале. Он приступил к еде.

Пока ел, посматривал на соседку, но уже осторожнее. Его мучили праздные вопросы: кто она, почему сидит здесь одна и о чем грустит? Она маленькими глоточками пила вино. Несмотря на его осторожность, несколько раз они закономерно снова встречались взглядами, и тут, уже точно можно сказать, она опять улыбалась своей грустной улыбкой, опуская при этом глаза.

Между тем, он докончил вкусный обед и ему принесли чайник с чашкой. А она, допив вино, попросила счет. «Мираж. Сейчас уйдет куда-то, и больше я ее не увижу никогда», – подумал он.

И тут произошло совсем неожиданное, чего уж он никак не мог ожидать. Оплатив по счету, она быстрыми шагами подошла к его столику, присела на самый край скамейки напротив него и скороговоркой проговорила:

– Сегодня я не могу. Может быть, завтра. Да, наверное, завтра. Или послезавтра… Не знаю. Может, я и совсем не смогу. Номер не оставлю, – спешно сказала она тоном, который не предполагал никаких возражений, отрицательно покачав головой при этом, увидев его движение говорить, – потому что еще ничего не знаю. Приходи вечером после шести сюда, на эту улицу – она зимой немноголюдна, найдемся. Тогда и познакомимся.

– Погоди, – пытался остановить он ее, потому что сразу после произнесенных слов, она встала из-за стола, вышла из кафе и быстро пошла по улице. Он добежал до выхода с крытой террасы. Она не обернулась и так же быстро удалялась вдоль по улице.

Пораженный всем случившимся, он вернулся за столик. В памяти звучал ее голос, красивый и мягкий. В недоумении от произошедшего, он просидел в кафе еще около получаса с несвязными мыслями, допивая чай.

К морю он в этот вечер так и не спустился. Вернувшись в номер, лег пораньше спать. И, странно, быстро заснул.

Ожидаемо, ночью ему приснилась незнакомка. Он плыл с ней в катере по спокойной глади Невы. Вокруг не было никакой суеты, никаких других судов или людей рядом. Даже в катере они были одни. На противоположном берегу виднелись шпиль Петропавловского собора и тянущаяся вдоль Невы стройная застройка Васильевского острова. Вода плескалась о борт катера. Он придвинулся к ней ближе, чтобы показать ей шпиль собора, но она его не видела почему-то. «Да вон же, прям по направлению моего пальца», – говорил он ей, указывая вытянутой рукой на собор. Она еще приблизилась к нему, прищурила свои кошачьи глаза, пытаясь всмотреться в указываемое им направление. При этом они коснулись волосами. Почувствовав это прикосновение, они вдруг посмотрели друг на друга. Ее лицо было так близко от него, что даже во сне он почувствовал ее дыхание, ее аромат и тепло. «Не вижу», – сказала она ему. Когда она сказала это, ее верхняя губка с родинкой приподнялась, приоткрыв ротик. Он вдруг крепко, долго, страстно поцеловал ее в теплые влажные губы… и проснулся.

Было уже утро. Он лежал, возбужденный сном, и глядел в приоткрытую форточку, где резвились воробьи на вершине кипариса. Слышны были проезжающие автомобили и автобусы с дороги.

«Обязательно ее найду теперь», – решил он.

Вернувшись в гостиницу после работы, он не мог усидеть на месте. До шести вечера было еще два с половиной часа, а она и вовсе сказала неопределенно: «после шести», что еще больше волновало его: как и где он ее сможет встретить?

То и дело спускаясь курить, кое как высидев в гостинице до пяти вечера, он пошел на Просвещения. В этот день стояла чудесная ясная погода и было очень тепло. Солнце склонялось к горизонту, небо было чистое, если не считать нескольких расплывчатых следов от пролетающих самолетов. Мимоза в такую погоду казалась еще ярче. Магазинчиков на Просвещения открыто было как будто больше, и прохожих тоже прибавилось.

Придя на Просвещения, он начал медленно ходить взад-вперед, положив центром своего маршрута вчерашнее кафе и удаляясь от него не более двухсот шагов в каждую сторону. При этом он все время высматривал ее среди прохожих.

Когда стрелка наручных часов приблизилась к восемнадцати часам, его сердце стало биться так часто, что он ощутил даже некоторую дрожь в теле.

В шесть вечера он ее не встретил, не встретил и в семь. Солнце уже зашло, и сумерки к этому времени настолько сгустились, что все прохожие превратились в силуэты, стали похожи друг на друга, и различать их можно было лишь с близкого расстояния. Он понял, что сегодня она уже не придет, но на всякий случай, подгоняемый сильнейшим любопытством, возбужденный сном и придуманными мечтами, прослонялся там до восьми вечера. Потом, устав от ожидания, разочаровано побрел во вчерашнее кафе, сел за тот же столик, где вчера сидела она и спросил шашлыка и водки. Перекусив и выпив, спустился к морю. Море было совсем близко – нужно было повернуть с Просвещения в переулок, пройти по нему среди одноэтажных домов с дворами и заборами, за которыми росли голые еще плодовые деревья и то и дело лаяли собаки, метров сто, перейти железнодорожные пути – и вот оно.

Он вышел на берег. Фонари остались позади в переулке, здесь было темно, но даже и в этой ночной темноте перед ним предстало нечто еще более темное, черное, бездонное, страшное и живое.

«Черное, черное море! Смола, уголь, деготь, пантера, – подумалось ему, – ну и жутко же здесь!»

Из черноты шумно, с силой накатывала метровая волна, покрывая берег пенистой, бурлящей морской водой, которая затем равномерно разливалась по берегу, едва не достигая места, где он остановился. Потом море забирало воду назад, хрустя движущейся галькой. Через миг о берег разбивалась следующая волна, и опять в лицо сыпала мельчайшая водяная взвесь с солоноватым морским запахом.

«Эх, – вздохнул он. – Почему она не пришла сегодня и придет ли завтра?», – в голос спросил он.

В этот миг рядом разбилась очередная волна, которая была очевидно мощнее предыдущих, так что вода разлилась настолько, что достигла его ног, и он еле увернулся от того, чтобы не оказаться по щиколотку в воде.

«Прогоняешь меня, море, я понял. Ухожу… Завтра к тебе снова спущусь. Спросить о ней. Если не придет…», – сказал он опять в сторону моря и пошел назад в гостиницу. В его голосе ощущалось уже какое-то тихое отчаяние.

В эту ночь она ему уже не приснилась. Он так нагулялся, пока ее ждал, что спал как убитый.

Под утро зарядил настойчивый, обещающий быть долгим дождь. Шел он и у подножия гор, в Роза Хуторе и даже чуть выше, на площадке будущего Экстрим-парка, куда он поднимался на фуникулере и где находился объект, на котором он работал, напитывая искусственно напыляемый снег, похожий на мокрую крупную поваренную соль, дополнительной влагой. И лишь совсем высоко в горах дождь превращался в мощный снежный вихрь, засыпая вершины белым пушистым настоящим снегом.

Думать о работе в этот день у него вовсе не получалось. Когда его о чем-нибудь спрашивали коллеги, он то и дело задумывался, как будто переводя их вопросы с незнакомого языка, и давал ответы со второго, а то и с третьего раза. Он ждал сегодняшнего вечера, и все мысли были об этом. Он почему-то был уверен, что в этот вечер она точно придет в условленное ею же место.

– Что с тобой? – сказал наконец его напарник, – заболел что ли?

– Да, нездоровится сегодня. Может из-за погоды, – соврал он.

Еле досидев до конца своей смены, он не стал ждать своего напарника (обычно они вместе возвращались в Адлер после работы, хоть тот и жил в другой гостинице), торопливо спустился на фуникулере в Роза Хутор и, не дожидаясь служебного автобуса, сел в первый рейсовый. Через четверть часа проехали центральную улицу Красной Поляны, строящуюся к Олимпиаде, угрюмо обнажившую серые, неоконченные фасады будущих торговых центров и гостиниц, намоченных дождевой водой, улицу, наполненную строителями, работниками, спецтехникой и всем тем, чем полны форсированные стройки сложных инфраструктурных объектов, и выехали на старую трассу, ведущую в Адлер. Новая строилась чуть ниже к руслу Мзымты. Вскоре начались серпантины и туннели. На этом участке обычно его укачивало, но в этот раз он смотрел остановившимся взглядом сквозь стекло окна автобуса, которое все было в крупных дождевых каплях, и думал, думал о Ней. Ему представлялось совершенно невообразимой ситуация, если бы и сегодня она не пришла на Просвещения. Казалось бы, мелочь – ее странный поступок в тот день, когда она подсела к нему и скороговоркой неопределенно заговорила с ним и также странно и неожиданно убежала потом, – но эта мелочь засадила ему в сердце маленькую горячую занозу, которая разрослась теперь до размеров иглы. Эта девушка чрезвычайно его заинтересовала и тем, что была красива, и это возбудило в нем легкую влюбленность, и тем еще, что в ней была как будто какая-то тайна, сближавшая уже заочно их, и которую именно ему следовало бы разгадать.

Под зонтом, на почти безлюдной улице, прослонялся он по Просвещению с половины шестого до половины восьмого и уже в темноте, продрогнув, возвращался в номер.

«Ну и черт с ней, какая-то сумасшедшая. Что я насочинял-то себе о ней? – думал он, идя по тротуару, не замечая луж, шлепая по воде, – Сидит, наверное, у себя в квартире и даже и не думает обо мне. А я, дурачок, тут мокну».

И действительно, обругав себя в этот момент, он ощутил, что как будто и мираж этот тоже начал понемногу растворяться и можно продолжать жить дальше, делать свою работу, наслаждаться вечерними прогулками к морю, да мало ли в жизни дел, радостей и наслаждений!

Уговаривая себя таким образом, он перешел по надземному переходу автомобильную дорогу по улице Ленина и повернул к «Олесе». Немного не доходя до гостиницы, решил закурить. Остановился, освободил обе руки, придерживая зонт левой подмышкой, нашарил в кармане пачку сигарет и зажигалку, достал из пачки сигарету, прикусил ее фильтр губами, а пачку вернул в карман. Обтер под ветровкой о свитер мокрые пальцы правой руки, потом стал дуть на них, пытаясь высушить, чтобы можно было черкануть по кремнию.

В этот момент сзади послышались быстрые хлюпающие по воде шаги и кто-то тихонько прильнул к нему под зонт.

– Извини меня, привет, – сказала она, смотря ему в лицо, – сейчас же считается, что мы нашлись «после шести»? – Она улыбнулась своей грустной улыбкой.

Он никак не мог прийти в себя от этой неожиданной встречи, даже забыл, что хотел закурить, вынул сигарету изо рта, что-то произнес невнятное и смотрел на нее.

– Лаура, – представилась она, подав ему ладонь.

Он наконец взял себя в руки, тихонько пожал ее ладошку и тоже представился.

– Ну вот, познакомились. Идем? – сказала она.

Они медленно пошли вдвоем в том же направлении в сторону гостиницы. Она взялась за его согнутую руку, в которой он нес раскрытый зонт. Он спросил ее, как же она его нашла теперь, поздно, в такую погоду, да еще и не на Просвещения, где договаривались.

– Я была на Просвещения. И сегодня, и вчера. Видела тебя, даже следила за тобой, но я не знала до последнего момента, хочу ли я подойти к тебе или нет. А теперь знаю. И подошла.

– Интересно, – ответил он, – не верится во все это, но раз ты здесь, приходится, конечно, верить. Не зря ты сразу заинтересовала меня, таинственная Лаура!

– Да, я заметила, как ты внимательно меня изучал тогда, прямо как на рентгене.

– Инкогнито, значит, не получилось, – сказал он, улыбаясь.

– Совсем не получилось. Я не знала, куда деваться от твоего изучающего взгляда. Правда, я тайком тоже изучала тебя тогда, – сказала она и слегка прищурилась, посмотрев в его глаза, – Ты очень похож на кого-то… не знаю, на кого. Может, на мою мечту, из детства?!

– Неужто на принца? – пошутил он, – почему же сразу убежала?

– Погоди, – перебила она, потянув его за руку. Они остановились. Она пальчиками схватила что-то с его волос. – Мимоза прилипла, – она показала оторвавшееся соцветие. – Может, даже лучше принца. Пойдем скорее к тебе, я что-то замерзла. Ты же в «Олесе»?

– Ты, похоже, все узнала обо мне, – сказал он, улыбаясь и все больше и больше удивляясь сегодняшнему вечеру.

– Это ко мне в гости, – продекламировал он на ресепшен.

– Посетители только до двадцати трех часов.

Он посмотрел на Лауру вопросительно. Лаура поняла его вопросительный взгляд и проговорила:

– Да. Не беспокойтесь, я даже раньше уйду.

Потом они поднялись на второй этаж и по ковру коридора, глухо отбивая обувью шаги, прошли к двери его номера. Он открыл дверь и пропустил Лауру вперед.

Включив свет в прихожей, он помог ей снять верхнюю одежду и опустился расстегнуть обувь.

– Какой ты внимательный! – почти с восторгом заметила она.

Пока снимал с нее ботинки, с замиранием сердца поглядывал на ее коленки в черных тонких колготках. Длинные ноги ее были стройны и изящны и при этом не были худы. Черное платье, в котором она была, таинственно скрывало в своей тени расширяющиеся от колен женские бедра.

Сняв берет, она встряхнула волосы руками и прошла в комнату. Он последовал за ней. Чувствовал тонкий и терпкий аромат ее духов, смешавшийся с влагой дождя, видел ее изящную кошачью походку. Она остановилась около окна и повернулась к нему, облокотившись задом о подоконник.

– Тебе нравится мое платье? – спросила она.

– Да, Лаур, нравится. Оно очень идет к твоей фигуре.

– Я специально подбирала его к нашей встрече, – сказала она, потом неожиданно добавила: – Саш, выключи свет, пожалуйста. И подойди ко мне.

Он выключил свет, подошел к ней, взял ее ладонь в свою ладонь и, как будто вдруг решившись, тихонько поцеловал ее в прохладную щеку. Она не отдернула руки и сказала, посмотрев ему в глаза:

– Ты, наверное, считаешь меня легкомысленной? Думаю, что ты не любишь легкомысленных.

– Да, я не люблю легкомысленных, – ответил он.

Через полчаса, в полном изнеможении, но в самом счастливом расположении духа, он лежал на смятой кровати, подложив под голову подушку и согнутую в локте руку, и смотрел на Лауру из зыбкого сумрака комнаты, нарушенного слабым светом включенного ночника. Она совсем голая стояла у окна и, слегка приоткрыв занавеску и наклонясь, облокотившись локтями на подоконник, глядела на улицу. Длинные изящные ноги, аристократический скелет и осанка, плавная талия в изгибе ее позы и округлый упругий зад с еще заметной границей летнего загара, и там, где белее всего, посередине – темная теплая полоса между ягодицами, которую было очень хорошо видно ему. Она была прекрасна, и он наслаждался ее видом.

– Лаура, – шепотом сказал он, – теперь я не смогу без тебя.

– А мне хорошо с тобой! – ответила она, повернувшись к нему, и улыбнулась. Даже при заглушенном свете комнаты отчетливо видел он, как ее белые груди с розовыми, выпирающими сосками поднимались и опускались от ее частого дыхания. Она подошла к нему и присела на кровать рядом. Она смотрела на него с нежностью, но как будто думая о чем-то неприятном. Потом, как бы решившись, сказала:

– Муж приходит домой всегда около полуночи. Мне нужно быть дома раньше него.

Эта фраза неприятно кольнула его.

– У тебя есть муж… Я мог бы догадаться, – нахмурившись и приложив ладонь ко лбу, сказал он. Потом, как бы избавившись от дурных догадок, добавил: – Так я тебя украду у него, он, верно, тебя не любит, раз ты тут со мной.

– А если б Ромео и Джульетта не умерли в один день, что было бы? – задала она ему риторический вопрос.

– Это все древняя история. Они должны были умереть, иначе мы бы и не узнали о них.

– Да, но когда ты меня украдешь, через какое-то время не потребуется ли кому-нибудь меня перекрадывать у тебя?

– Лаурочка, неужели это сейчас важно? – сказал он, целуя ее пальцы.

– Да, ты прав, не нужно теперь думать об этом. – Она улыбнулась той самой улыбкой, которой она улыбалась тогда в кафе. Он при этом на миг ощутил стойкое чувство dejavu. – И пусть я легкомысленная, но сейчас я такая, потому что ты сделал для меня исключение, не правда ли? А я сделала исключение для тебя. Да мы и не дети, все понимаем. Давай попьем чаю, и я вызову машину. Остальное все завтра, обязательно завтра.

Когда она оделась, он проводил ее до такси. Перед автомобилем с великим наслаждением поцеловал в губы долгим поцелуем, гладя ладонями ее волосы и уши, от ощущения ее близости приходя в полуобморочный восторг. Когда машина отъехала, стоял и смотрел сначала ей вслед, а когда она скрылась из виду, просто на дорогу, ничего не замечая вокруг, погруженный в мысли. «Как все быстро закрутилось! И ведь теперь я не смогу уже без нее!», – подумал он. Потом зачем-то вспомнил свои прежние, недавно закончившиеся отношения с другой девушкой. Они работали вместе, потом в какой-то момент сблизились, начали общаться и встречаться. И все это у них происходило как-то размеренно, как будто по расписанию: набережная, Нижегородский Кремль, Волга – летом; кино, кафе, посиделки дома – зимой. Между личными встречами, которые были, в основном, по выходным, он видел ее каждый день на работе и не скучал, и не думал о ней вечерами. Постепенно промежутки между встречами стали увеличиваться, а во время встреч уже было мало общения и оставалась только интимная близость, не приносящая удовлетворения. Тоже как будто по расписанию. В один момент случилось так, что одна из запланированных личных встреч не состоялась из-за его занятости, а следующая – из-за ее занятости. Потом и вовсе перестали встречаться по молчаливому обоюдному согласию. Странная связь. Он теперь сожалел, что потерял на нее почти три года. Начало отношений с Лаурой – это совсем другое, тут какой-то шторм, ураган, буря!

Дождь уже закончился. В лужах отражались красные фонари стоп-сигналов и бело-желтые фонари уличного освещения. Вобравшие в себя дождевую воду сосны сбрасывали ее брызгами от периодических порывов ветра. Выкурив сигарету, он поднялся в номер. Увидев смятую постель, попробовал объяснить себе те чувства, в которые он был заключен теперь всей этой ситуацией, но однозначно так и не смог в них разобраться. Это была какая-то смесь любви, мгновенного счастья, страсти, недоумения, грусти и страха перед будущим. Он вспомнил ее слова о Джульетте и Ромео. «Нет, не время сейчас заглядывать за гору, стоя у ее подножия. Еще неизвестно, осилим ли подъем. Может, он бесконечен». Потом переменил мысли на приятные:

«Губы у нее теплые и мягкие. На вкус, как спелая земляника. И, боже, какая она красивая!»

Он долго не мог заснуть и мечтал. Мечтал о долгой жизни с Лаурой где-нибудь в Крыму на побережье, в доме с террасой и виноградниками, под которыми играют их дети, а они, радуясь за них, вспоминают эту первую незабываемую ночь, когда все еще было таким неопределенным и туманным.

Первым его чувством после пробуждения было чувство ноющей тоски. Все впечатления вчерашнего дня, навалившиеся на него разом, с неразрешимыми вопросами и большим счастьем, к которым он даже не успел еще привыкнуть, вызвали в нем эту тревогу. Но вскоре в утренней суете умывания, одевания и завтрака тоска отошла куда-то внутрь, в какой-то укромный темный угол, перестав до времени досаждать ему.

В этот день они снова встретились у него. Был счастливый вечер, они наслаждались друг другом, и все вчерашние попытки заговорить о том, что у нее есть муж и что это нужно разрешить как-то, ведь он точно нелюбимый муж, иначе ничего бы не было, как-то сами собой провалились – они не затрагивали никаких деликатных тем. Одно только счастье было в этот день. Они просто карабкались на эту высокую гору. Счастье было и в последующие две недели.

После выходных, которые случились на третий день их встреч и в которые по понятным причинам они с Лаурой не смогли видеться, в понедельник ее муж улетел по рабочим делам в Москву. Чтобы не испытывать гостиничных неудобств и не расставаться, они наняли однокомнатную квартиру в Сочи, и оба в понедельник же туда переехали. Дом располагался в тупиковом переулке недалеко от вокзала, так что ему удобно было ездить утром на работу и скорее возвращаться из Красной Поляны к ней, чтобы проводить эти ценные вечера и длинные, уже к этому времени мартовские, ночи. Окна небольшого крытого балкончика выходили во двор. Двор был чистый и зеленый: вдоль всего дома в палисадниках росли кустовые розы, пальмы и даже гранатовое дерево, машин было немного, стояли они вдоль бетонной конструкции, защищавшей от эрозии. За этой толстой стеной на возвышении все было зелено – там находился какой-то парк. Среди деревьев парка в нескольких местах тянулись ввысь семейки стройных кипарисов. Любуясь зеленью парка, они часто разговаривали на этом балкончике вечерами.

Во вторую неделю их проживания в Сочи ясными ночами над темными очертаниями крон деревьев парка низко к горизонту висела пиала южного месяца. Каждую ночь она наполнялась: сначала была из тончайшего мраморного фарфора с заостренными концами, к концу же недели стала белым полумесяцем с темнеющими пятнами лунных кратеров. Однажды, выйдя вместе ночью на балкон, он, укрыв ее плечи пледом, сказал:

– Посмотри, какой месяц! А я привык его видеть вертикально. А здесьон перевернутый. Как и моя жизнь теперь перевернулась, благодаря тебе. – Он наклонился и поцеловал ее. Она с благодарностью приобняла его. Потом сказала, потупив глаза:

– Как я боюсь даже подумать о том времени, когда луна станет полной! Я, наверное, завою тогда.

– Мы не должны теперь расставаться. Я тебя люблю больше жизни! – сказал он.

– Это все сложно, – сказала она и глубоко-глубоко вздохнула.

За время проживания в Сочи они с Лаурой очень сблизились душевно. Они вспоминали свои детские впечатления, очень смеялись тому, что отношение ко многим из них у них одинаковое, говорили о литературе, о любви вообще и об их любви в частности. Ходили два раза в театр – на постановки по Васильеву и по Толстому. Ходили на вечерние и даже ночные прогулки в парк рядом с домом, там подолгу целовались, то и дело останавливаясь либо занимая какую-нибудь скамью. Каждую ночь наслаждались друг другом почти до утра. Готовили вместе, ели, пили вино. Уже после первой недели в Сочи он ни за что бы не поверил, если бы ему вдруг напомнили, что они с Лаурой знакомы всего ничего – он внутренне уверен был, что знает ее всю жизнь.

Прошли две счастливые недели. В пятницу возвращался ее муж. В четверг они съехали с сочинской квартиры: он вернулся в гостиницу, она – к себе домой в Адлер.

Перед ним снова возник вопрос: что теперь? К тому же, заканчивалась его работа на объекте и через неделю уже он должен был возвращаться домой в Нижний Новгород. Он решился в первый же день после выходных говорить с Лаурой об этом, уговорить ее бросить нелюбимого мужа и уйти к нему. Выходные тянулись безобразно долго. Он никуда не выходил, оставался в гостинице и извел себя ревностью к ее мужу. С подробностями зачем-то представлял, как тот вернулся из командировки, как поцеловал ее, обнял. Потом их разговоры, обеды, ужины, и как они легли в одну кровать под одно одеяло. Эти мысли невыносимо мучили его, и в то же время он не мог заставить себя остановиться и не думать об этом. При этом он даже не знал, кто ее муж, как его зовут, где он работает. Не знал даже, где они живут в Адлере и как они живут. В некоторые моменты ревность отпускала его, и тогда он жутко начинал скучать по Лауре, жаждал ее немедленного присутствия около себя. Очень странно, но все эти две недели они наслаждались друг другом, совершенно не затрагивая тему прошлого и будущего, за исключением того единственного случая, который я описал выше. Теперь же сама ситуация подталкивала его к этому разговору. Неопределенность давила и требовала разрешения.

В понедельник вечером он встретил Лауру на остановке. В этот день она была одета просто: вместо любимых ею платьев были узкие джинсы и свитерок по погоде. А погода была изумительная. Было очень тепло, безветренно, предвечернее солнце светило бодро, его лучи просвечивали сквозь сочную молодую зелень деревьев, пушистые ветви сосен, стройные пальмы, делая дорожки под ними пятнистыми. Трава на газонах была яркая, свежая. Прохожие тоже были улыбчивее и радостнее, несмотря на начало недели. Она сразу предложила спуститься к морю. Он согласился, и они двинулись по переулку в сторону него. Она была очень ласкова: пока шли к морю, то и дело останавливалась, чтобы поцеловать его, несколько раз говорила ему: «Любимый мой!». При этом он чувствовал, что, несмотря на эту исключительную нежность к нему и даже напускную веселость, она была чем-то глубоко подавлена. И никак не могла замаскировать этого. На берегу никого не было. Море было относительно спокойное, выкидывая на берег небольшие волны. Там, где вода не доставала, галька была сухая и теплая от солнца. То и дело можно было увидеть матово отшлифованные разноцветные стеклышки и осколки больших раковин.

– Давай присядем, посидим. Какое сегодня море спокойное! – сказала Лаура.

Он постелил на гальку ветровку, и они сели на нее. Недалеко от них резвилась, пронзительно крича, стая чаек. Поверхность моря ярко отсвечивала рябью, а на горизонте оно сливалось с небом. Солнце еще ярко светило в глаза, отчего приходилось слегка прищуриваться.

– Сашенька, поцелуй меня.

Он долго, нежно, страстно поцеловал ее. Закончив целовать, переводя дыхание очень грустно сказал:

– Лаурочка, милая, у меня заканчивается работа в пятницу.

Она потупила взгляд и ничего не ответила. Лишь руками взяла несколько камушков и побросала их поочередно от себя.

– Мы никогда об этом не заговаривали, – начал снова он, – но сейчас нам надо это все решить. Самое главное сначала скажу, и ты знаешь это: Лаурочка, я тебя очень сильно люблю, никого никогда так не любил, как тебя!

– Я знаю, – сказала она и очень нежно добавила с ударением на слово «тебя»: Я тебя люблю!

– Ты же не любишь его, – продолжал он, говоря о ее муже, – вас ничего не держит, значит, вместе.

– Да, – перебила Лаура, – я его не люблю, это верно. Но я не могу его бросить и никогда не брошу.

Последняя фраза сбила его с толку. Он тихонечко взял ее за руки выше локтя и посмотрел ей в лицо:

– Почему? Лаура, что ты такое сейчас говоришь?

В это время недалеко пролетели две чайки и одна из них громко и очень похоже на человеческий хохот прокричала. Вторая ей ответила, но как-то протяжно. Лаура и он, оба инстинктивно подняли взгляд на пролетающих птиц. Когда птицы скрылись из вида, она сказала:

– Он мне спас жизнь, Саш. И не сделал ничего плохого. И он очень добрый. А любовь проходит.

Он молчал. Она рассказала свою историю.

Она не помнила своего отца, и с малого возраста ее воспитывал отчим. Отчим был виолончелистом и служил в консерватории. Относился к воспитанию своей падчерицы крайне педантично и взыскательно, как, видимо, воспитывали и его самого. Все ее время после школы было расписано буквально по минутам – кроме уроков, у нее была обязанность каждый день читать по сто страниц классической литературы, она ходила в музыкальную школу, много занималась музыкой сверх программы, постоянно выступала на конкурсах. Дома ей не разрешали слушать что-либо, кроме классической музыки. Подружек у нее к концу школы не осталось, у нее просто не было времени на дружбу. И вот когда она перешла в одиннадцатый класс, отчим погиб в автомобильной аварии. Мать тяжело переживала смерть мужа и пустила на самотек привычно отслеживаемый режим дочки, и Лаура тогда этим сразу воспользовалась. Пианино дома быстро запылилось, она сблизилась с девочками в классе и посещала с ними все их вечеринки. Попробовала тогда впервые в жизни и алкоголь. На одной из таких вечеринок с ней познакомился молодой человек. Он был старше ее на семь лет, был очень красив и галантен. По крайней мере, на нее он произвел именно такое впечатление. Этот молодой человек увязался за ней и стал усердно ее добиваться. Очень красиво и настойчиво ухаживал: по утрам приносил к дверям квартиры цветы, водил в хорошие рестораны, в кино и театры, дарил украшения и при этом не настаивал на близости: как будет готова, тогда. И в один момент предложил ей руку и сердце. Она, девятнадцатилетняя красавица, вырвавшаяся на свободу от всех неукоснительных домашних обязанностей и желавшая наконец испробовать все доселе запретные радости жизни, конечно, согласилась. И они поженились, свадьба была на широкую ногу. После свадьбы они съездили в путешествие в Испанию, там она ему отдалась вся полностью. А что потом? А потом, по приезде из этого путешествия через некоторое время начался ад. Ее муж начал часто попивать, водить непонятных дружков домой и один раз, когда Лаура подняла на него голос с требованием, чтобы очередная нетрезвая компания, которую он привел, убиралась прочь из дома, первый раз ее ударил с размаху, да так, что она отлетела на пару метров и ударилась о подоконник. После этого удара компания продолжила свою гулянку у них дома, нетрезвые гости разошлись только под утро. Все это время Лаура лежала с закрытыми глазами в темноте на кровати в спальне и плакала. Муж ее, протрезвев, стоял перед ней на коленях и умолял простить. Она, конечно же, простила. Но кутеж не прекратился, и буквально через неделю все повторилось. И опять он утром после отрезвления просил у нее прощения со слезами. Она снова простила. В следующий подобный раз он ее изнасиловал в пьяном угаре. В ту ночь, как только разошлись его пьяные гости, он решил замириться с ней и начал приставать, но Лаура резко ему отказала. И он овладел ею силой и очень грубо. Она, плача, оделась и вышла из дома. Он крикнул ей вслед: «Стой, убью, если не вернешься!» Потом побежал за ней. Была полночь и не было никого вокруг.

– Стой, сука, вернись, – кричал он ей уже на улице. Она не поворачивалась и шла быстрым шагом, плача в голос. Он побежал, в руках у него откуда-то появился нож. Когда он ее настиг, то с силой приставил ей нож к горлу. Ей тогда стало страшно и больно. Она не помнит в деталях, но в какой-то момент муж резко ослабил хватку, лишь слегка порезав ей шею, и упал на асфальт. Случайный прохожий, на счастье оказавшийся рядом, свалил его на землю, освободив ее от приставленного ножа. Но пьяница быстро поднялся и с кулаками налетел на этого прохожего. Завязалась драка. Лаура в панике побежала к ближайшему дому, забежала в первый подъезд и позвонила в первую квартиру на первом этаже. Несмотря на позднее время, ей открыли. Она попросила вызвать полицию и скорую, объяснила в двух словах ситуацию, показала запачканный кровью свитер. Специальные службы приехали быстро. На месте происшествия оставался лишь молодой человек, который помог ей освободиться от разъяренного мужа. Он сидел на тротуаре, был весь в крови и очень бледен. Ее муж в драке пырнул его два раза ножом в живот и убежал. Она успела только узнать его имя и у медсестры – дежурную больницу, куда его должны доставить на скорой. Сама же вынуждена была остаться с полицией для выяснения обстоятельств.

Преступника поймали на следующий день в квартире у одного из его дружков, с которыми он обычно напивался и кутил. Когда его задерживали, он плакал, брызгал слюной, кричал, пытался доказать, что все получилось случайно и он не виноват, даже пытался вскрыть себе вены, когда понял, что его доводы никому не интересны, но его вовремя скрутили и отобрали бритву. После суда его отправили в колонию. А к спасителю своему она приехала на следующий день в больницу. Он был слаб – потерял много крови. Она привезла ему цветы – кремовые розы – и пожелала поскорее выздороветь. Потом каждый день навещала его в течение всех трех недель пребывания его в палате. После выздоровления он стал ухаживать за Лаурой. Делал это очень нежно и по-доброму. Она это заметила и обратила на него свое внимание. В том числе и потому, что считала себя ему должной за то спасение. В течение двух месяцев привязалась к нему как к другу и, хотя не испытывала никаких чувств, испытываемых женщинами к любимым мужчинам (а после всего происшедшего едва ли могла их испытывать до времени), приняла его предложение о замужестве, и после заочного развода со своим первым мужем они справили новую свадьбу, скромную и с немногочисленными гостями. Новая семейная жизнь потекла буднично и без эксцессов. Они купили квартиру в кредит, он нашел хорошо оплачиваемую работу, каждое лето они ездили отдыхать на курорты. Таким образом они прожили уже восемь с половиной лет. И вот теперь она с ним. Почему?

Они сидели на ветровке рядом друг с другом. Солнце наполовину провалилось за море. Рыжая дорога к заходящему солнцу медленно дрожала. В небе заходил на посадку огромный лайнер. Временами вместе с ветром доносился вой его турбовентиляторных силовых установок. Чайки куда-то улетели. Маленькие волны шелестели о берег.

– Я первые четыре года нашего брака ждала, что полюблю его. Не дождалась, – сказала она, – а потом придумала тебя и теперь случайно встретила, даже не верится.

– Это очень жестоко теперь мучить себя. Если он не поймет, почему ты уходишь от него – то грош цена тому его поступку.

– Я не уйду от него, Саш.

– Я не понимаю, – он встал и прошел два метра в сторону моря. Потом повернулся к ней: – Ты бредишь сейчас, Лаура. Только послушай себя!? – Он закрыл ладонями свое лицо и с усилием до красноты потер глаза.

– Может быть, я брежу, да. Но любовь, настоящая, запоминающаяся на всю жизнь, она ведь недолгая и проходит, если ее резко не обрубить. И тогда от нее ничего не останется, все съест быт. Это я точно знаю. Они помолчали. Потом она добавила: – Ты точь-в-точь похож на тот образ, который я себе создавала сначала в детстве, а потом последние четыре года, когда поняла, что не могу полюбить мужа как женщина. Я тебя повстречала именно для того, чтобы в моей жизни была эта настоящая любовь, единственная, страстная и на всю жизнь! И, может быть, это так будет и для тебя, Саш. Лет через двадцать ты это поймешь.

Она смотрела на него с большой нежностью. Лицо ее при этом изобразило великое страдание, к горлу подкатил ком.

– Поцелуй меня! – попросила она.

Он не ответил, а повернулся и отошел к самой кромке моря. Наклонился, загреб в руку сколько поместилось камней и стал бросать их в море. Она подошла сзади и обняла его. Он не оттолкнул ее. Она начала тихонько целовать его шею. Когда она закончила его целовать, он спросил:

– Твой первый муж вышел из колонии? Где он сейчас?

– Да, он вышел, спился. Потом упал в ущелье на машине, пьяным ехал за рулем.

Он повернулся к ней и тоже обнял.

– Смотри, Саш, – показала она в небо на едва проявившийся лунный диск, – через несколько дней полнолуние. Тебе уезжать, а мне выть на эту луну, как ведьме. Ничто не изменит этого решения. У нас остались эти четыре дня, и я все же хочу, чтобы они тоже были такими счастливыми, как прошедшие две недели, несмотря на то, что теперь мы все обсудили.

Он промолчал теперь. Чувствовал себя в этот момент опустошенным и не способным на какие-либо действия.

– Саша, я хочу вина, пойдем пить вино!

Все оставшиеся дни до отъезда он не верил в то, что она говорила о их будущем, и про себя надеялся на последний день. В этот день все решится обязательно! А пока наслаждался своей любимой, был нежен и ласков к ней. Последний раз они виделись в четверг, расстались около полуночи – он проводил ее до такси. Уже сев в такси, она вдруг открыла дверь, выбежала к нему и еще раз долго поцеловала и посмотрела на него, как будто в последний раз. Это он уже потом в самолете припомнил. Договорились встретиться утром, как только будет у нее возможность приехать, о времени же – созвониться. Самолет у него был в три часа дня, то есть в аэропорт нужно было выезжать не позже тринадцати часов. Он успокоил себя в отношении непоколебимости решения Лауры насчет него тем, что по приезде в Нижний Новгород попросит отпуск и сразу же прилетит назад в Адлер, и уже не вернется домой без нее. По крайней мере, он верил в это.

На другой день он проснулся рано. Умылся, принял душ, упаковал вещи, проверил документы и заказал такси на тринадцать часов. Потом стал ждать, когда наступит девять часов утра, когда она обещала ему позвонить. Ровно в девять утра от нее пришло сообщение в мессенджер с таким текстом: «Любимый, настал тот ужасный день, когда нам придется расстаться. Я знаю, что делаю тебе ужасно больно, не приехав обнять и поцеловать тебя перед дорогой. Прости меня, дорогой, за это. Но так нужно, поверь или попытайся поверить. Совсем же не приехать, я, конечно же, не могу. Я приеду к забору аэропорта, когда ты будешь взлетать, буду во всем красном – ты увидишь в иллюминатор меня. Сашенька, ты самый единственный и любимый мой мужчина, и ты навсегда останешься в моем сердце и в моей памяти. Еще раз прости меня и никогда не ищи встречи! Будь счастлив! Я плачу, но это пройдет. Прощай, дорогой!»

У него провалилось сердце. Он тут же набрал ее номер. На том конце автоответчик проговорил, что абонент в данный момент находится вне сети. Он набрал еще раз двадцать и двадцать раз услышал один и тот же ответ. Кроме ее номера, у него не было никакой информации о Лауре. Она не сказала ему ни своего адреса, ни даже своей фамилии. Он и не спрашивал.

Через шесть часов он, уткнувшись в стекло иллюминатора, с тяжелым чувством сидел в кресле самолета, который выруливал на взлетную полосу. Сейчас он видел различные аэродромные постройки, осветительные опоры, антенны и вдали отроги гор. Перед поворотом на взлетную полосу прозвучало: «Дамы и господа, наш самолет готов к взлету и т.д.» на двух языках. У него застучало сердце, когда его вдавило в кресло и лайнер начал стремительно набирать скорость под шум двигателей. Он шнырял глазами в сторону автодороги на Красную Поляну, там, где границей зоны аэропорта был высокий забор. Уже в районе диспетчерской вышки, около забора он увидел маленькое красное пятнышко и узнал в мелких его очертаниях силуэт Лауры. Скорость самолета была уже близкой к взлетной, неотвратимо удаляя его от родного любимого человека. Он смотрел туда, где она стояла, на маленькое красное пятнышко, до тех пор, пока взлетевший самолет не накренился в повороте, скрыв совсем из вида Сочинский аэропорт и ее. Видно было лишь бездонное синее небо и редкие облака, застывшие как на стоп-кадре. Он с силой зажмурил глаза и скрыл лицо в ладонях, рыдая про себя…

В Нижнем Новгороде он звонил на ее номер, но тот никогда больше не был в сети. Он искал и не находил ее во всех социальных сетях по имени Лаура в различных комбинациях. К концу лета он отчаялся, бросил все попытки разыскать хоть какой-нибудь контакт Лауры. Медленно и постепенно страдание стало притупляться.

Через два года он женился, еще через год у него родилась дочка. Он стал считать себя счастливым.

Как-то летом отвез жену и двухгодовалую дочку на неделю отдохнуть в деревню к ее маме и возвращался в Нижний Новгород. По радио заиграла «Коктебель». Выросший на английском роке и привыкший не вслушиваться в смысл слов песен (почти всегда он считал это плюсом), вдруг вслушался в слова и онемел – все ему напомнило Черное море, Лауру, ее стан, ее грустную улыбку. Когда вспомнил ее темную плоскую родинку над верхней губой – заплакал, задыхаясь. Остановил машину на обочине и плакал, плакал, трясясь до изнеможения.

Самара, 13 апреля 2021 г.

Оглавление

Анхор

Кукушка

В августе

О поездке в Чирково

Одна

Пистолет

Лаура