Затмение [Александр Эпиницкий] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Александр Эпиницкий Затмение

Систематизация на сон грядущий

За прошедший год сильно устал и как-то запутался. Никогда не обращался к специалистам, а тут вдруг до того накипело, что один из них сам обратился ко мне; прямо из телевизора.

– Сеня, – сказал он.

Да, именно так: «Сеня, чтобы распутаться, нужно систематизировать беспорядок».

К вечеру этот совет показался мне неплохим, и перед тем как заснуть, я принялся за систематизацию.

Первое, что я сделал, будучи уже в кровати, – представил пустоту. Я закрыл глаза, погрузив себя во тьму, и для большего эффекта придавил подушкой уши, погрузив себя в тишину. Лежу – не двигаюсь. Прошло какое‑то время, и я увидел её – пустоту.

«Начало положено», – подумал я.

Воодушевившись, я сконцентрировался на «ничём» и усилием мысли стал медленно подавать свет в самый центр пустоты – мрак, превратившись в пепельный туман, нехотя пополз в стороны. Достигнув предельной белизны и линии горизонта, отделявшей свет от сферической тьмы, я остановился, посчитав, что необходимая площадка для проведения опытов с систематизацией готова.

Что дальше? Сначала мне захотелось поместить в пустоте самую обыкновенную комнату для решения накопившихся вопросов. Однако из-за боязни замкнутых пространств, пришлось отказаться от этой затеи.

Вместо комнаты я мысленно вытянул посреди пустоты бесконечно длинный коридор и разместил там такие же бесконечно длинные стеллажи. Затем я расставил на них стеклянные баночки, вазочки, картонные коробочки, деревянные ящички, плетеные корзиночки и другие емкости, и принялся складывать в них отложенные дела, обрывки воспоминаний, бытовые конфликты, внутренние переживания, обиды, разочарования, нереализованные планы, забытые мечты и прочая и прочая.

В какой-то момент такой работы я начал сбиваться. А еще мне показалось, что как-то слишком мрачно всё выходит; и я решил сделать перерыв.

Чтобы отвлечься и несколько поднять себе настроение, я стал раскладывать на полках кубки, грамоты и треугольные вымпелы со своими достижениями по жизни. Но поскольку их оказалось не много, пришлось вновь вернуться к систематизации проблем.

Прошло еще некоторое время, и я почувствовал, что чем больше вороха я вытаскиваю из себя, тем больше его во мне остается. Тут же захотелось перестать расфасовывать проблемы по коробочкам и просто всё сжечь. Но я сдержался.

Следующая мысль, пришедшая в голову, была о том, что я что-то не так делаю. Нужно, видимо, не просто складывать, а пытаться анализировать.

Вот, например… Например, допустим, любовь – что это такое? Это такая субстанция, которая присутствует повсюду; она радует и мучает. Причем мучает больше, чем радует. На каком-то этапе эти мучения начинают изнурять, и ты думаешь, куда бы эту любовь спрятать, чтобы не топтаться на месте, а идти вперед. Но она, эта самая любовь, словно тесто на дрожжах: кладешь её, скажем, в кастрюлю, накрываешь плотно крышечкой и камушком придавливаешь, а она выползает, высоко поднимая крышку и сбрасывая камень. Запихиваешь её обратно, а она лезет, запихиваешь – лезет, запихиваешь – лезет и лезет… И где она только силы берет и закваску? Да и к чему всё это? Ведь я сам пироги печь не умею.

И вот, начинаешь искать того, кто умеет печь пироги – на это уходят силы, годы… Оглянешься и спросишь себя: что ты сделал за все это время? Ответишь: любил! И этот ответ никого и тебя лично полностью не устроит, потому что ты очень отчетливо осознавал, что вроде бы что-то другое должен был успеть сделать, и что, помимо любви, в жизни еще много всего важного и интересного было, чего сквозь туман амура разглядеть не удалось.

Ну, хорошо, осматривая полки на стеллажах, рассуждал я дальше: любовь – это всё абстракция; а есть же в жизни нечто вполне конкретное. Например, люди. Вон их сколько в моей голове накопилось! Конца и края нет! И это, не считая тех миллиардов людей, с которыми я лично никогда не сталкивался, но знаю об их существовании из сухой статистики.

Посмотрите, это же целая портретная галерея! И начинается она с родственников: родители, жена, дети, братья и сестры, бабушки и дедушки, дяди и тети. Живые и давно умершие. К ним добавим то же самое по линии жены, а также со стороны супругов братьев и сестер, и еще по множеству второстепенных, но значимых линий. И везде: лица, лица, лица. А где-то встречаются только одни имена без лиц, потому что знать про таких родственников или далеких предков я знаю, но видеть их никогда не видел.

Вслед за родней стремительно проносятся перед мои мысленным взором друзья и знакомые, соседи по лестничной площадке и сослуживцы по работе, экзаменаторы, врачи, хулиганы в подворотне, попутчики в электричке, случайные прохожие на улицах, посетители казенных домов, зрители в кинотеатрах, любители пляжей ялтинского взморья и сандуновских бань… В общем, миллионы лиц; и ладно бы только лиц: голосов, повадок, запахов и прочее и прочее.

Уверен, все это как-то можно разложить по полочкам и коробочкам: знаю, ученые уже это сделали. Но вот как быть с моим личным отношением ко всем этим людям? Ведь суть не в них и их лицах, а в моих чувствах и мыслях о них, то есть опять-таки – в абстракции. И как, скажите, уважаемый специалист из телевизора, мне всё это систематизировать? Как быть, если у всех известных мне людей свои интересы, и я стою на их пересечении, то есть в самом центре конфликта интересов?

Звонит мама: «Срочно выезжай!» Бросаю всё и срочно выезжаю. Пока еду, звонят с работы: «Срочно нужно переделать заказ-наряд!» Бросаю трубку и продолжаю срочно ехать к маме; при этом половина головы мысленно переместилась на работу и занялась решением поставленной задачи, а точнее, поиском обоснований, почему то, что нужно «срочно», лучше сделать завтра.

В этот момент получаю от жены сообщение на телефон с изображением туфель и платья, в которых она через четыре – нет! – уже через три с половиной часа идет со мной в «Большой» на «Сельфиду». Бью ладонью себя по лбу, произношу громко витиеватую татаро-монгольскую брань и жму до предела на педаль акселератора в надежде успеть и к маме и в театр. Мои энергичные действия привлекают внимание других участников движения; их обезумевшие взгляды и красноречивые жесты проникают в мой мозг и приводят в действие какие-то неизвестные мне кармические законы, с которыми мне придется теперь как-то жить.

Неожиданно звонит дочь. Восторженно и взахлеб начинает рассказывать о своих успехах в фигурном катании. Говорит: чтобы завтра, непременно, непременно, непременно, папочка, завтра ты все это должен сам увидеть! Только, просит она, оденься теплее, там у нас со льда сильно дует.

После этих слов я с трудом мысленно делаю разворот на сто восемьдесят градусов ото всех предыдущих звонков и замедляю машину, чтобы на несколько секунд вдохнуть свежий воздух детского восторга.

Однако сразу же после разговора с дочерью, поступает звонок из другой реальности: «Знаешь, наши отношения зашли уже так далеко, что мы просто обязаны жить вместе!»

Час от часу не легче. Снова разворот на 180. Я перехожу на очень тихий голос, что-то объясняю, пытаясь подобрать правильные слова. Попросту говоря, я начинаю врать.

В довершении этой получасовой карусели мне звонят с кафедры: «Семен Валентинович, мы закрываем ваш спецкурс. У нас оптимизация. Преподавать по вечерам вы больше не сможете, но у вас есть возможность войти к нам в штат на постоянной основе».

Вот так – сухо и прямолинейно.

Тем временем я подъезжаю к воротам маминого дома. Не доехав до них около пяти метров, останавливаю машину, выключаю двигатель, но остаюсь на месте.

«Это конец, – думаю я, упав головой на руль. – Как так? Единственное мое скромное утешение и спасение в жизни – мои лекции – у меня отнимают».

Удар был настолько силен, что, может быть, впервые я так отчетливо ясно ощутил пустоту в себе самом; будто все, что было во мне, весь мой богатый внутренний мир вдруг с бешеной скоростью пересыпался в бездну, как песок из песочных часов пересыпается из одной колбы в другую; только нижнюю колбу при этом еще и разбили.

Пустота. Мрак. Безысходность.

– Будь проклят этот чертов бизнес! Будь прокляты эти товарно-денежные отношения! – кричу я. – Я уйду! Уйду в рубище и сандалиях как Сократ. Или, нет, дождусь зимы, и уйду в волчьем тулупе как Толстой. Это никого не спасет, но это будет правдой.

Прошло время. Истерика сменилась тихим подвыванием. И тут сверху постучали…

Это была мама. Она стояла около машины и тихо постукивала по стеклу.

– Мама, опять я прихожу в этот мир благодаря тебе.

***

Но появление мамы было только развитием пролога. Далее следовал ускоренный ритм и шестьдесят восемь страниц убористого текста единичным межстрочным интервалом, насыщенных потоком чередующихся событий. Между этих строк уже невозможно было впихнуть ни размеренной прогулки в парке, ни праздного сидения с книгой на бугорке у тихой речки, ни умной и неторопливой беседы со старым другом. Туда уже ничто не помещалось, даже воспоминания о детстве и давняя мечта совершить поход сквозь льды севморпути.

Всё бегом, всё урывками. Многое пустое, малозначительное, без чего можно было бы легко обойтись, но с чем нужно было «непременно» справиться, чтобы перейти на следующий уровень. Я стал похож на волка из старой электронной игры, который с трудом успевал подставлять корзину, чтобы поймать летящие со всех сторон яйца. Пресный быт, поставка и отгрузка, внешнеполитическая новостная сводка, непонимание общей цели, подозрительный рентгеновский снимок, тысяча вопросов к власти и две тысячи вопросов к себе самому и народу, губительная страсть к женщинам, уступки обстоятельствам, борьба с совестью и принципами, бессонные ночи, пистолет с одним патроном, чашка кофе и пепельница, до верху набитая окурками…

Этих яиц… м-н… или – как там все это назвать? – этот жизненный поток стал настолько бурным в последнее время, что сил не хватало не только на анализ происходящего, но даже на систематизацию. Я почувствовал, что не справляюсь, что, вот-вот, у меня все начнет падать из рук и разбиваться вдребезги… И я открыл глаза.

Я взглянул на часы: половина третьего тьмы. Обычно в это время суток мне хочется либо пить, либо начать что-то записывать, чтобы выпрямить туго закрученную спираль из потока мыслей.

Я включил светильник, дотянулся до полки, взял карандаш и блокнот и подвел итог: «Е» равно «м ц в квадрате»; сама по себе моя масса ничтожно мала по сравнению с бешеной скоростью света в вакууме, чтобы я мог как-то успеть повлиять на то, что происходит в мире. Но, быть может, моя масса превратится в ощутимую энергию и жизнь наполнится смыслом только при условии, если меня постоянно с кем-то или чем-то сталкивать, как ядра, столкнувшиеся вместе, приводят к термоядерной реакции. Тогда, к чему вся эта систематизация? Пусть всё идет, как идет.

После этого я моментально уснул.

Из жизни отмечающих

История о том, что при любых обстоятельствах нужно сохранять самообладание и не терять чувство меры.

Вам доводилось встречать новый год в большом коллективе сослуживцев? Это весело, не так ли? Так вот, сейчас будет ещё веселее. (Забегая вперед, сообщу, что эти строки пишет человек с очень больной головой и ощущением будто он проглотил живого медведя, который там, внутри, ерзает, причиняя каждым своим движением нестерпимые страдания).

Представьте, спустя час после официальной части, вы уже раскрепощены и вы – душа компании. У вас и так язык идеально подвешен, а тут за вами начинают бегать десять стенографисток, смотреть вам в рот и записывать каждое ваше слово, потому что сегодня вы – трибун, Цицерон, Сенека и глава конгресса, и у вас что ни слово, то перл или золотая монета. Один глаз у вас уже блестит, другой – полон тепла и мужественной неги. Вы молоды, вам двадцать семь. Вы своим взглядом заворожили почти всех женщин на этом сказочном вечере; и вон ту – в красном платье; и вон эту – в розово-голубом; и вон ту, другую, – в красном. В общем – всех, всех… Почти всех.

Все они хотят с вами танцевать, и десять стенографисток тоже хотят. Почему бы и нет: такие желания отвечают вашим планам.

И вот, вы садитесь с каждой из них в вертолет, и он начинает кружиться так, что ветер от его лопастей поднимает ввысь их невесомые одеяния из английского шифона. Каждая танцующая пара в восторге. Публика аплодирует вашему мастерству. Публика тоже в восторге!

Десять стенографисток получили свой танец и после этого одна за одной убегают в соседний кабинет, в машбюро. Они садятся за печатные машинки и настукивают не только ваши пламенные речи и тосты, но и (тайно, потихоньку, только для себя) 2000 и одну сказку, которую вы успели нашептать каждой из них во время головокружительного полета на вертолете.

Напольные часы отбили еще один час. Вы немного устали и подходите к праздничному столу с мыслью перекусить. Две минуты растерянности – с чего начать: студень, салат или шуба? А что вы пили?.. Вы вспоминаете и, как только ваша рука уже сама тянется к обыкновенному кусочку сала на подрумяненной корочке ржаного хлеба, рядом с вами неожиданно появляется шеф. «Родик, ты сегодня в ударе. Будь скромнее», – говорит он.

А вы сегодня и правда в ударе: ведь этот-так-называемый-шеф оставил вас без годовой премии. Причина? Исключительно личные соображения. Вы в этом убеждены. Никаких иных поводов быть не может, хотя бы потому (прошу внимания, господа! Эй, там, перестаньте жевать!)… потому что весь сегодняшний банкет организован на средства от прибыли, которая получена от реализации вашего – на секундочку – лично вашего проекта! Нормально так, да? (читайте, как утверждение).

И вот вы, не обращая внимания на ремарку этого клоуна, дотягиваетесь до нежнейшего сала и спокойно, будто ничего не происходит, запихиваете этот кусочек себе за обе щеки. После этого, не глядя на шефа, произносите в нос «Угу», медленно разворачиваетесь и уходите. Уходите, а про себя думаете: «Нет, любезный, шалишь. Сегодня скромность – это не про меня. И все, что ты пока видел – лишь преуготовление. Преуготовление к тому, чего ты себе даже во сне представить не сможешь».

Ваша цель – вон та, одиноко стоящая у колонны, самая обворожительна в этом зале и во всем мире женщина. Читатель, наверное, догадался, кто это? Да?

Верно! Это она – жена шефа (вам, кстати, непонятно, зачем это юное ангельское создание спрятала свои прелестные ноги под черный брючный костюм; или этот сорокапятилетний кретин заставил её так вырядиться?). Шеф жутко ревнив, и все об этом знают. Почему бы вы думали к ней никто не подходит?

Повторюсь, она стоит совсем одна, держит в руке бокал с коктейлем и шпажкой-зубочисткой несколько нервно гоняет по сладковатой жидкости одинокую маслину, пытаясь проткнуть её насквозь. При этом вы видели, – самым краешком глаза видели – что она с самого начала вечера незаметно следила за вами. Иногда на её лице (ах, что это за лицо!) появлялась складка с раздражением; а в глазах, временами, – ревность и ещё обращенная к вам мольба прекратить «всё это».

«Нет, дорогая, – думаете вы, – я не прекращу! Это только начало! Мне всё это чертовски надоело! Я сегодня живу последний день! Последний день живу! Понятно тебе это? Как честный человек, живу последний день! А потом я совершу подлость».

Вы смотрите на неё, она смотрит на вас. Вы знаете: она сейчас читает ваши мысли; а она знает, что вы ловите в её глазах каждое подуманное ею слово.

И что вы, читатель, думаете? Думаете, в глазах этой благороднейшей и сильной женщины мольба о пощаде? Ничего подобного. В них только одно: «Как же ты жалок и ничтожен! К чему весь этот спектакль? Ведь ты же не такой. Неужели всё это из-за несчастной премии? Из-за денег? Не верю! Этого не может быть! Тогда, почему? Почему?»

«Милая моя! Милая моя… Я и сам не знаю – почему. Я устал. Слышишь? И ты устала».

И я (вы) отворачиваюсь от неё, заканчиваю свой «спектакль», перестаю закусывать и начинаю пить.

А дальше, дорогой читатель, вам всё известно. Вы (я) проснулись чуть ближе к обеду и обнаружили в себе медведя, который забрался в вас как в берлогу и давит свой шерстью вам на сердце.

Человек из прошлого

Недавно мне довелось побывать на одном мероприятии. Прощались с известным человеком. Провожали его с такой безутешной вселенской скорбью, что не сразу поймёшь, на вокзале были проводы или на кладбище.

После прощания небольшая группа близких ему друзей, включая автора этих строк, уединилась в уютном кафе на набережной. Других посетителей, кроме нас, в этом заведении не оказалось, и, сдвинув вместе несколько столиков, мы разместились и притихли в раздумьях.

Над нашей компанией продолжал летать ангел молчания. Наудачу, по нашим потерянным лицам опытный персонал уловил, что нам требуется накрыть очень скромный стол. И вот, безо всяких указаний, на нём, словно на скатерти-самобранке, незаметно появились традиционные напитки в сопровождении миниатюрных домашних пирожков «a la babushka».

Тихо, без тостов, каждый из нас выпил свои первые пятьдесят граммов. Официанты обновили опустевшие рюмки. В молчании прошло ещё некоторое время. Первые слезы грусти утихли. Мы обменялись короткими фразами и предались воспоминаниям.

– Вы заметили, как сильно он изменился? И всё это только за последние несколько лет, – откашливаясь, в половину голоса сказал учитель истории. – А каким он был когда-то! Сейчас мало кто об этом вспоминает; кроме вас, конечно, друзья мои. Был он забитым и ничтожным, униженным и оскорбленным, одиноким и потерянным, отчаявшимся сумасшедшим и блаженно просветленным. Пусть новая дорога его будет легка! Он этого достоин!

– Да… это верно, учитель! Пусть будет так! – отозвались все.

– Помните, – продолжал историк, – как первое время он всё ходил на службу в одной тоненькой поистёртой шинельке и мерз в ней нещадно. Но не жаловался; нет, не жаловался. Промозглыми зимними вечерами он возвращался домой в свою тесную, слабо отапливаемую комнатушку, вешал на спинку стула шинель и заботливо стряхивал с неё нерастаявшие снежинки. Приведя шинель в порядок, он садился за полукруглый стол перед тусклым огарочком свечи и, поглядывая на колыхание пламени, прихлюпывал чай, время от времени обмакивая в него закостеневшую черняшку хлеба. Как он был жалок тогда, как для многих ничтожен! Был он совсем маленьким и даже тщедушным. Он ощущал себя совсем незначительным существом, сидящим у самого краешка Земли, чтобы, не приведи господь, ненароком кого-нибудь не потревожить, не потеснить, не обидеть. Да… не обидеть… Вот ведь какой был человек! Он же, сидя в одиночестве перед свечкой, ни о чем и не думал, а заглядывал внутрь себя, как в темный колодец, в поисках утешения. Но не находил он его, а лишь еще глубже осознавал свое ничтожество, до последнего ноготка понимая, насколько он недостоин быть среди нас. Всегда-то он перед всеми извинялся, даже не зная, в чем вина его состоит. Ведь не убил же он тогда ещё никого, не обокрал, не оскорбил ни словом, ни делом, и вообще не насолил никому, но как-то посчитал себя в чём-то там виноватым, и так и жил с этой мыслью. Жалок он был: просто не человек, а дрожащая инфузория.

– Но мы-то, друзья, понимаем, продолжал учитель, – что жил он верой и надеждой на то, что не совсем он ещё потерян, что остался в нём ещё крохотный огонёк человеческий, что не его вина в том, что он виноват перед всеми. Всякую‑то гордость он в себе убил тогда, унизил себя, но человека в себе, хоть и маленького, не утратил. «Простите меня, – робко говорил он. – Куда хотите готов потесниться, но последний мой краешек человеческий не отнимайте у меня». Другой бы на его месте при этом ещё и заплакал, а он – нет: не было у него больше слез, иссох колодец его.

После этих слов вновь наступило молчание. Думаю, каждый из нас представлял себе только что нарисованную картину.

В установившейся тишине до меня долетел еле заметный шипящий звук, похожий на шепот. Я невольно бросил взгляд в том направлении, откуда он пришел, и увидел, как сидевшая у края стола, совсем юная и незнакомая мне барышня всхлипнула носом и, достав платочек, обмакнула им краешек носа и заодно утерла уголки глаз, из которых медленно выкатывались мелкие блестящие капельки. Было видно, что ей неловко перед всеми выказывать свою сентиментальность. Пытаясь хоть как-то отвлечься, она крепко сжала платочек в кулаке и, взяв со стола пирожок, начала откусывать от него маленькие кусочки, долго-долго их затем пережевывая. Но как бы она не старалась спрятать свои переживания, слезы все равно пробивались из её глаз, стекали по румяным щекам и капали на пирожок.

– А помните, помните, как случилось с ним это небывалое превращение, которое вообще никто не ожидал? – несколько возбужденно сказал сидевший напротив меня студент. – Взбунтовался он вдруг, восстал, хоть немощен был и несчастен. Я часто навещал его в то время; до того часто, что мне показалось будто становлюсь ему в тягость. Но тогда уж очень сильно болен он был, и не мог я к нему не приходить, просто не мог. Да и интересен он мне стал: не встречал я раньше таких характеров еще. Лежал он в своем чулане лицом к стенке, ковырял щель под обоями и о чем-то усиленно думал. День лежал, второй, неделю, другую, и весь такой он был в ту пору разнесчастный, что пришла ему в голову идея осчастливить всё человечество. Красивая была идея, что и говорить. Только денег для этой идеи у него не было. Взаймы не давал уже никто и закладывать было нечего: единственную шинель у него тогда украли. Думаю, что, если бы он рассказал тогда кому-нибудь, кто при деньгах был, что на доброе дело эти самые деньги нужны, то и тогда бы не дали. Гривенника бы пожалели. И решил он сам эти деньги взять! Рассудите только, иначе ведь он не мог поступить: потому что как же можно не возжелать осчастливить человечество, когда вокруг униженные, больные, серые и глубоко несчастные? А то, что они были все несчастны и нуждались в утешении, это он по себе очень хорошо знал и давно прочувствовал.

– Да, так‑то вот… – вздохнул студент. – Попал он, конечно, тогда в историю. И сожалел об этом много после уже того, как осознал, через какую черту великую переступил. Идея-то эта словно наваждение на него тогда сошла и туманом окутала его исстрадавшуюся душу. Ну, да ведь что об этом говорить: покаялся же он. Я тогда за ним следил, признаться, и помню, как вышел он на Литейный, встал на колени и простоял так три дня, а на четвертый, как дождь пошел, пропал. Я подумал, что надели, видимо, на него уже колодки и отправили на каторгу.

– Да, нет, не на каторгу он попал. Уж простите меня старика, что вмешиваюсь, – поправив студента и круглые роговые очки у себя на носу, вмешался в рассказ доктор. – Иначе дело было. Пришёл он тогда в казенный дом, рассказал о содеянном, повинился, да тут же умом – как бы правильнее сказать? – не то чтобы помешался, а вроде как другим человеком сделался. Впрочем, о ту пору в тонкости дела и в душу его, само собой, вникать никто не стал, а определили его сразу в одно заведение, где помещают обычно таких, как он. Он же, мне кажется, и не заметил, что не на каторге оказался, а в клинике. И не мудрено: в палате во флигеле, где его поместили, та же серость была вокруг, та же рвань, смрад, запустение и, главное, те же несчастные люди там жили. Правда, поначалу бить его там стали сильно и часто. Санитар там был один – Никитой звали. Кулаки у него, нужно отметить, были не маленькие. Вот и учил он этими кулаками пациентов уму-разуму. У нас ведь, как: до многих «ум-разум» только через голову и доходит, по-другому, объясняй не объясняй, безобразничать начнут. И столько этот Никита нашему человеку ума в голову вколотил, что выздоровел тот и понял, что прежде чем других счастливыми сделать, нужно это счастье узнать и на себе прочувствовать. Вот так-то вот. После выздоровления провожал его, помню, сам Никита. Трогательная это была сцена. До ворот от флигеля рукой было подать, но шли они вместе по тропе не менее часа. То остановятся, то на скамейке вместе присядут. Во всё это время говорил один Никита и нашему человеку в глаза заглядывал, как будто повиниться перед ним в чём хотел. А наш человек, когда уже к воротам они подошли, только одно ему и ответил: «Спасибо тебе, Никита-богатырь!» И поклонился ему в пояс после этих слов. Расплакался тут совсем Никита, обнял его и благословил святым крестом на дорогу. И подумайте только, нашел-таки наш человек свое счастье. Встретил он необыкновенную женщину, которая ради него готова была в пекло идти и на метле летать. И стал он книжки сочинять о любви вселенской.

Выслушав этот рассказ, я невольно вновь взглянул на девушку с пирожком. Слезы у неё поутихли; только ресницы немного слиплись и потемнели, отчего взгляд её стал выразительным, ярким, острым. Появилось в глазах у неё что-то похожее на тихую, скромную радость.

Тем временем нить разговора перехватил отставной военный инженер. Человек этот был хоть и пожилой, но весьма крепкий и, как я слышал, побывавший не раз в «горячих точках».

– Верно говоришь, доктор. Только недолго счастье его продлилось, и мытарства его на том не закончились, – сказал он. – Ушла любовь его, и понял наш человек, что не видать ему больше счастья до скончания века, потому что другой, новой, любви ему не надобно было: любовь ведь его была настоящая, а настоящая любовь – она одна и на всю жизнь. Горевал он тогда сильно и безутешно, и решил так, что, если своего счастья уже не добыть, то нужно других к этому счастью водить. В те годы – а было это как раз после падения метеорита – у нас одно такое необычное место появилось, где вроде как можно было это самое счастье получить. Не мало он туда кого отвёл, и у многих после этого желания о лучшей и счастливой жизни сбылись. Правда, многие от этого еще несчастнее стали, потому что у нашего человека всё наоборот: как только получит он счастье свое, так сразу впадает в тоску и жить ему не хочется. А жить-то ему очень сильно как хочется, вот и счастлив он от того, что несчастный ходит и всю жизнь это бремя несёт. Не знаю, почему так происходит – то ли страдания активируют некие тайные нейроны в мозгу, то ли считаем мы себя не достойными жить лучшей жизнью.

– Да ведь счастье-то многие воспринимают как итог, вершину бытия, финиш, уважаемый Максим Фадеевич. Так я полагаю, – сказал журналист одной весьма популярной столичной газеты. – Вершина бытия достигнута, а само бытие у человека при этом продолжается. И что с этим бытием прикажете делать? То-то же, и я не знаю. От этого и мытарства из крайности в крайность происходят. Помните, что с ним произошло после того, как он сам счастье испытал и других им наделил? Возненавидел вдруг он всех разом, и себя в первую очередь. Он тогда всё на охоту собирался. Надоели ему люди, опротивели до жути их лица, дела их, и всё, что с ними связано. Сам он себе опротивел, потому что знал, что он такой же мерзавец, как и они, и даже еще больший. Мучился он от этого страшно. Ждал он свою охоту долго, до болей в печенках. И вроде бы ехать уже пора, и сезон подходящий для уток уже к тому времени наступил, а всё никак: что-то держало его. И всё-то в те дни ему в душу дождь бесконечный лил, так долго лил, что вся эта серость небесная ему грудь переполнила через край. И тогда он крепко запил, и начал облик человеческий терять. Одно осталось для него спасение – забыть про охоту и бежать! Сел он на электричку и отправился в свои любимые Петушки.

– А куда теперь-то он уехал? – спросил я. – Знает ли кто-нибудь? Сегодня на вокзале я пытался это выяснить, а он мне только и ответил, что странствовать, мол, еду, а куда – не сказал.

– Стоит ли сейчас об этом спрашивать? Важно другое: что уехал он НАВСЕГДА! – сказала барышня с неудержимым отчаянием.

– Как же мы теперь? Неужели совсем одни останемся? – раздались сразу несколько голосов.

– Да разве нам сейчас кто нужен? – сказал журналист. – У нас ведь всё налаживается, встает на правильные рельсы.

– Странно всё это.

– Чего же тут странного? Вам обязательно кто-то нужен? Сами собой никак обойтись не можете? Хотя… – осекся журналист, – помните, на вокзале мы встретили одного солидного человека с кожаным портфелем, что вышел из первого класса? Может, он и есть тот, кто нам нужен. Может быть, он – наше близкое будущее. Ведь сегодня уже даже тот, кто ездит обычным классом, может позволить себе «первый класс».

– Это верно, – сказал доктор. – Только не все, кто может себе это позволить, хотят себе это позволить.

– Ну, не знаю, – набрасывал варианты журналист. – Может, наше будущее – те два колоритных персонажа, которых мы увидели после проводов. Я имею в виду молодых людей в костюмах человека-паука и хот-дога, раздававших рекламные листовки при выходе с платформы. Был у нас меленький человек, а теперь будут люди из фантастического будущего.

– Как знать, – вновь взял слово историк. – Может, мы, действительно, останемся одни, а, может, нужно получше приглядеться. Я тоже на вокзале был крайне потерян. Поезд давно уехал, а сил уйти не было. Сквозь эту печаль я кое-кого заприметил. Там, на соседнем пути, перед выходом у одного из вагонов стоял мальчик лет семи. Он держал за руку пожилого мужчину (видимо, это был его дедушка) и с некоторой растерянностью озирался по сторонам. Очевидно, он впервые приехал в столицу: всё для него было здесь в диковинку. Вокруг всё мелькало в невообразимом количестве: чемоданы, большие картонные коробки, раздутые тряпичные тюки, большие и маленькие тележки, лица, глаза, ноги, каблуки, фартуки, брюки, пуговицы… Сквозь гомон и толчею протискивались спешащие пассажиры, их родственник и знакомые; орлиным взором высматривали свою добычу напружиненные носильщики и позвякивающие ключами таксисты. А вдалеке над всем этим возвышались остроконечная, похожая на сказочный замок, вокзальная башня с огромными часами, и натянутое какое-то совсем другое, неестественное и утомленное от столичных забот небо.

По лицу мальчика можно было догадаться, что вся эта суетливая новизна нисколько не пугала и не давила на него, наоборот – она была ему интересна, она манила и нравилась ему. Столкнувшись с ней он, может быть, сам того ещё до конца не понимая, впервые почувствовал ритм жизни, той настоящей жизни, которая есть не что иное, как движение и столкновение людей. Ему сильно захотелось разобраться в этой жизни, понять, что заставило отдельно каждого из этих людей выйти из своих спокойных и уютных квартир на улицу, прийти на вокзал и погрузиться в бурлящий поток, в котором всех безудержно несет навстречу друг другу. Многие из тех, кто здесь находился, наступали друг другу на ноги, распихивали друг друга локтями, бросали молнии из косых, неприветливых взглядов. Эти отрешенные от всех и озабоченные только своим делом люди резко о чём-то вскрикивали, произносили какие-то очень грубые слова, прокладывая себе путь, словно ледокол, раздвигающий по обе стороны от себя ледяные глыбы.

Мальчику захотелось узнать и о других людях, о тех, что утирали слезы на платформе, глядя вслед убывающим поездам, обнимали и целовали друг друга при встрече и проводах, смеялись и задорно обсуждали предстоящее путешествие. Ему было любопытно, откуда прибыли вон те сильные, загорелые, спортивные, подтянутые бородатые мужчины с рюкзаками за плечом, больше похожие на викингов, чем на геологов или альпинистов. Он хотел незаметно вытянут свою ладошку из крепкой руки деда с тем, чтобы подойти ближе к стоящей неподалеку веселой компании юношей и девушек, и лучше разглядеть их красивые, живые и добрые лица. Ему страстно хотелось услышать то, о чём и, главное – как они говорят. Ему было непонятно, почему те слова, которые до него долетали, были такими родными и знакомыми, но звучали совсем-совсем иначе, чем там, далеко-далеко отсюда, в том месте, где он родился и прожил первые семь лет своей жизни. Услышав эти слова, он почувствовал их физически, он почувствовал их силу и красоту. И ему от этого стало хорошо. И ещё – ему сильно хотелось узнать, зачем вон та необыкновенно красивая девочка, стоящая с мамой на противоположной стороне платформы, безотрывно смотрит на него…

– И вы думаете, этот мальчик сможет заменить нашего человека? – спросили мы.

– Нет. Я думаю, успел ли он запомнить того, кого мы сегодня проводили?

Желчь

Не оставляйте на огне кипящий чайник.

Из инструкции по эксплуатации

На сеансе в тесном круге, так, чтобы можно было дотянуться локтями друг до друга, каждый на своем отдельном стульчике сидели и играли в мячик несколько пациентов: спивающиеся от пресыщения заносчивые идиоты-менеджеры среднего звена; бунтующие от безделья, безыдейные прыщавые повстанцы-оппозиционеры; матерящиеся и потягивающие пиво мамаши с грудными детьми в колясочках; лузгающие семечки маргиналы-гопники; испражняющиеся из чувства классовой ненависти на забор дачника-пенсионера, сорокалетние шкафообразные тунеядцы, а также депутаты первого созыва, уподобляясь Цезарю, демонстративно и во всеуслышание решающие по телефону проблемы копеечной значимости.

Врач-психотерапевт (если по отношению к нему употребимо это благородное звание – врач) проводил коллективный тренинг. На первом занятии он применял излюбленный метод диагностики и классификации в целях назначения индивидуального курса терапии. Он запускал мячик в круг, просил найти общую тему для беседы и умолкал на час пятнадцать, наблюдая за происходящим. Со стороны могло показаться, что он очередной шарлатан, однако, как это ни странно, все его пять групп демонстрировали завидный прогресс, даже более того: десять человек из группы «Ц» благополучно завершили лечение и вновь пополнили ряды полезных членов социума.

В числе присутствующих на сеансе находился студент-первокурсник, который под видом ипохондрика проходил производственную практику в этой частной клинике. Пока врач наблюдал за членами группы, студент наблюдал за врачом. Юноша пытался анализировать. Точнее, пребывая в некоторой туманной растерянности, он строил догадки о том, к каким заключениям мог бы прийти этот так называемый врач.

«Хорошо, – думал студент, – кто все эти люди? Отбросы общества или типичные его представители? Больные, которых нужно отгородить от здоровых, или больные, которых нужно обезопасить от самих себя, или же больные, ставшие нормой? Очевидно, основная их часть даже не осознает суть своих проблем, самоуверенно имитирует жизнь и сойдет в могилу, так и не узнав смысла появления на свет. Разумнее всех те, которые не играют в имитацию, а, как сорняки, смирившись со своей ненужностью, тянут стебли к солнцу и гнут к земле полевые ромашки. И вот этот «так называемый врач», видимо, хочет обратить сорняк в ромашку. Нужно ли это делать, и каким образом? Допустим, у одних можно отобрать алкоголь и опиум, вручить лопату и отправить на две недели на сбор урожая картофеля, после этого перебросить на строительство фермы и уборку конюшен с выплатой вознаграждения, соразмерного окладу менеджера среднего звена. Соприкосновение с реальным трудом, хотя бы даже принудительным, говорят, выводит жировые отложения из мозга впавших в депрессию кретинов и наполняет их жизнь здоровым смыслом. Других можно было бы заслать надолго куда-нибудь в заброшенную деревню для изучения обстановки на местах и разработки плана по восстановлению хозяйственных укладов и возвращения сельчанам радости бытия. Третьих желательно было бы привязать к березе и отхлестать вожжами до потери чувств и обретения знания о великой силе и значимости живого слова. Четвертых стоило бы… Впрочем, нет – всех вначале нужно взбодрить. Холодом! В Сибирь их всех! Лет на пять!»

Между тем, пока юноша рамышлял, отведенное время вышло. Единение среди присутствующих не наступило. Терапевт-классификатор достал автомат, подмигнул студенту, передернул затвор и дал длинную очередь. Отцепив рожок от ствола, он нашел в нём всего один патрон. Вернув рожок на место, он глубоко вдохнул и нажал на спусковой крючок в последний раз.

Студент, обнаружив себя убитым, очнулся от сентиментальной задумчивости. Закончив практику, он укрепился в решении продолжить обучение на кафедре общей хирургии.

Про тех, кто роет котлованы

Они раскапывают котлован под бассейн. Они не верят, что в нашем городе появится вода, но они отчаянно вычерпывают землю, и вереница грузовиков уходит за горизонт.

На соседней улице подъемный кран поднимает бетонные блоки на высоту шестого этажа. В доме осталось достроить еще десять этажей. Строители похожи на призраков: их совсем не видно. Вместо них между пролётами парят рыжие каски-дроны; вокруг касок вращаются молотки, мешки с раствором, кирпичи. То и дело к каскам тянутся рукава телогреек, чтобы утереть трудовой пот с невидимых лиц. Никто на стройке не уверен в том, что в этом доме когда-нибудь будут жить люди, как не были уверены египтяне, которые возводили свои пирамиды. Но работа не останавливается, она идёт и будет продолжаться на совесть. Продолжаться до растяжения жил и галлюцинаций в глазах, по шестнадцать часов в сутки.

Около остановки на бидоне с молоком сидит пожилая женщина. Она приходит сюда каждый день рано утром торговать молоком, маслом и сметаной. Но и сегодня у неё никто ничего не купит: на остановку не придут люди, и автобус проедет мимо, и праздных пешеходов здесь давно никто не видел. Пожилая женщина об этом знает, но она будет ждать до вечера, и завтра тоже придёт. Придет продавать молоко, масло и сметану.

За остановкой стоит дом в два этажа, на первом по ночам горит свет. Этот тусклый свет не от свечки, он от лампочки на двадцать ватт. Свет падает на ещё один белый лист бумаги. На этом листе совсем скоро появится новый текст. Этот текст – мысли и фантазии писателя. Но зачем он пачкает чернилами этот лист и перекладывает его на пол, туда – на высокую ровную стопку из таких же листов? Зачем писатель возводит вавилонские башни из своих рукописей, которые, того и гляди, пробьют потолок во второй этаж? Почему бы не вынести их из дома?

Всё очень просто: потому что в нашем городе эти рукописи, это молоко, это масло, эта сметана, этот дом и этот бассейн не нужны даже ветру. В этом городе уже давно никому ничего не нужно. Этот город умер, как умерла звезда, от которой продолжает течь световой поток. Может, всё это нужно в другом городе? Может быть. Но другой город не нужен писателю, молочнице, строителям и – как их там зовут? – тем, кто роет котлованы.

Разговор в кабинете коллеги

Я зашел к ней в конце рабочего дня. Мне не хотелось идти, но она попросила, и я зашел.

Она повернулась ко мне и начала говорить, о чем-то расспрашивать. В это время я, как ученик младших классов на приеме у директора школы, водил мутным взглядом по скучным стенам её кабинета. Там были репродукции пейзажей русской природы, детские рисунки, календарь, на котором муха чистила свои перышки, а также какие-то лозунги, мотивирующие на активный труд. Среди них был один совсем свежий плакат: «Мы ремонтируем то, что наше правительство чинит». Закончив со стенами, я перешел к изучению стеллажа с книгами, комода, где стояли чашки, электрический чайник, глубокое блюдце с печеньем и конфетами. Затем я выглянул в окно…

– … поэтому уверена, что здесь ты просто опечатался. Диффузия даже в однофазной системе может быть обратима только при отрицательных скоростях. А такого никогда не может быть… Ты меня вообще слушаешь?

– Нет.

– Тогда кому я всё это рассказываю?

– Не знаю.

– У тебя всё хорошо? Ты какой-то странный.

– Нет, у меня не всё хорошо.

Я присел рядом с ней. Где-то с минуту мы молчали. Она хотела было повернуться к монитору и продолжить набор статьи, но не стала этого делать. Она посмотрела на меня сначала с подозрением, а потом так, как иногда матери смотрят на своих несчастных детей – с жалостью и невозможностью помочь.

– Думаю, мне будет хорошо только в одном случае, – сказал я, – если сейчас я окажусь на берегу океана. Один. Сяду в тени в глубокое плетеное кресло, закрою глаза, и будут чувствовать, как солнце и бархатный песок согревают ступни моих ног. Я буду слушать шелест прибоя и вдыхать прозрачный, теплый, влажный воздух. Этот воздух согреет мои ноздри так же, как песок и солнце греют мои ступни, только еще нежнее – как парное молоко или теплое дыхание любимой женщины. Я буду дремать. Ты знаешь, что такое дремать? Это жить и не жить одновременно, находиться в невесомости, на грани между сном и явью. Я стану частью этого океана, в котором растворяются все даже самые неразрешимые вопросы и самая нудная боль, которая терзает мою грудь уже много лет. И вот тогда мне будет хорошо. Но, мне кажется, этого не будет никогда…

– Тебе надо отдохнуть.

– Нам всем нужно отдохнуть. Над всеми нами распылили какую-то чудовищную усталость. Разве ты не чувствуешь?

Она ничего не ответила. Мы посидели в тишине еще с минуту, и я ушел.

Тоска

И вот какая жизнь из всего этого получается? Вы ждёте встречи с человеком или несколькими даже человеками, чтобы поговорить с ними так, как у вас никогда не получалось, а только в книгах одних описано – на темы важные, о философии, литературе, о смысле жизни. Именно поговорить, а не попустословить, чтобы в каждом слове открывались Бог, и свет, и радость. В общем, поговорить, как с самим собой.

Но что на самом деле происходит? Вы возвращаетесь домой, и жена возвращается тоже. Вы целуете свою любимую искренне, с теплом, и она вам отвечает тем же. Но вы оба измотаны работой и дорогой, шумом города и пасмурными лицами людей в метро. Жена к тому же ещё и с сумками, и впереди её ждет хозяйство: уборка, готовка и прочие, как вам кажется, бытовые мелочи и пустяки, без которых, однако, никак нельзя обойтись (ведь вы же здравомыслящий человек и всё понимаете).

И какое тут может быть общение? А такое, что вы задаете дежурный вопрос: «Как дела?» А она отвечает: «Да всё по-прежнему. Ты же знаешь, милый, лет пятнадцать уже как всё по-прежнему».

А в выходные вы отправляетесь убивать время – по магазинам. Потом приходите домой и добиваете это время перед телевизором. Но вы этого не замечаете, потому что время у магазинных полок и телевизора тянется так бесконечно долго, так долго, так долго, так долго… что однажды, сидя на диване в гостиной, вы спрашиваете жену об успехах дочери в школе, и жена, заглушая грохот миксера, кричит вам из кухни, что Вера в пятницу по рисованию получила «пятерку»! Вы сначала радуетесь этому, но минуту спустя по вашему позвоночнику пробегают мурашки, потому что вы не можете вспомнить, кто такая Вера.

Но в комнату входит жена, и из её рассказа вы понимаете, что Вера – восьмилетняя дочь вашей дочери Марины… От этого мурашек становится ещё больше: ведь то, что казалось долгим и было только вчера, уплотнилось в один короткий день длинною в тридцать лет юности и молодости.

И тогда вы убеждаетесьокончательно, что не видать вам философии и не видать вам литературы. И вы вроде бы счастливы с семьей, вам уютно, тепло, и все домашние всегда заботливо к вам относятся. Вы счастливы, а в груди тоска и временами даже смятение: «Да, точно ли? Точно ли в этом покое – счастье? Что же тогда гнетёт меня и гложет изнутри?»

А гложет вас изнутри волшебная, хитроумная надежда; надежда на то, что встретите вы однажды Человека, и он расскажет вам о смысле вашей жизни.

Заурядное происшествие

– Зачем ты куришь? Ты же знаешь, тебе будет плохо.

– Мне уже плохо.

– Нет, я не то хотела сказать. Тебе будет дурно.

«Она права, – подумал он. – Она всегда права: я действительно не умею курить. Лучше пусть мне будет плохо, чем мне будет дурно. Это мерзко, когда физически дурно. От этого тошнит и становится отвратительно и совсем не уместно для того, у кого плохо на сердце, а не в желудке. Это всё равно, что справлять поминки в бане».

Он не докурил сигарету до конца и затушил её о блюдце, где уже лежали пять окурков.

«Господи, о чем я думаю? Неужели сейчас вообще о чём-либо можно думать? Как же нестерпимо плохо и по венам моим течет раскаленный металл. Никогда так не было. Нет, однажды всё-таки было. Очень давно. Тогда я лежал на операционном столе, через меня прокачивали какую-то дрянь, и я не был уверен, что очнусь от наркоза».

«Женька, что со мной? – продолжал он думать, время от времени переводя взгляд с блюдца на жену. – Я всегда находил утешение рядом с тобой. В такие минуты моя голова лежала на твоих коленях; ты гладила меня по волосам и всё проходило. А сейчас? Мне даже не хочется подходить к тебе очень близко. Что с нами происходит? Хотя почему с нами? Со мной. Что со мной стряслось? Где моя жизнерадостность? Куда она улетучилась? Кто сказал, что с возрастом человек становится тверже, выносливее? Бред. Если ты нормальный человек, с возрастом ты даже черстветь не имеешь права».

Он вспомнил то, о чём недавно говорила Женя. Это было в прошлое воскресенье. Тогда он сидел за столом, она стояла рядом с ним и наливала ему борщ.

– Мы начинаем быстро стареть, – сказала она. – Все наши обиды из-за этого. Мы снова превращаемся в детей: капризных, чувствительных детей.

– О чём ты говоришь, Женька? Я вовсе не обижен. И потом: мне тридцать два, тебе двадцать восемь. Какая старость? В этом возрасте некоторые люди ещё живут с мамой и папой.

– Да. А мы с тобой уже семь лет живем одни. Совсем одни.

– Мы живем не одни. Мы живем вместе.

– Это хорошо. Хорошо стареть вместе, Алёша.

– Женька, только давай не будем раскисать! – укорил он её и улыбнулся. – Подай-ка мне лучше сметану, пожалуйста.

Она вынула из ящика большую ложку, затем открыла холодильник, достала банку со сметаной и поставила перед ним.

«Она права, – думал Алёша, отвинчивая крышку на банке. – Вот и я начинаю с усилием выдавливать из себя жизнерадостность, и, мне кажется, возраст здесь ни при чем. У меня просто появилось больше времени. Я стал слишком быстро всё делать и от этого начал меньше работать и больше думать. Нужно перестать думать или найти другую работу».

***

Четыре дня спустя после этого разговора его раздумья неимоверно обострились. Женя и Алёша снова были вместе на кухне. Она стояла у окна. Она чувствовала, что пока к нему лучше близко не подходить. Он же сидел за столом с каким-то рыхло-помятым и потерянным лицом. Эту ночь он совсем не спал и, уйдя на работу рано утром, вернулся уже к обеду.

– Женя, ты вообще понимаешь, что это значит? Он ведь сказал ей всё это в полупьяном угаре. В полупьяном, улавливаешь разницу? Шарлевич вчера выпил, но не был пьян. Он произнёс эту мерзость совершенно трезво и сознательно.

И Алёша стал рассказывать ей о том, как всё это было.

***

Шарлевич собрал всех в конце рабочего дня в своём большом кабинете. «Поляна» была уже накрыта. Отмечали завершение крупного проекта. Работа над ним велась два года. Все получили хотя и разные, но крупные бонусы. Все были довольны.

Шеф (или хозяин, как называли его «за глаза», в том числе за плотное купеческое телосложение) был, как всегда, безупречно одет. Его чёрные лакированные туфли благородно поскрипывали кожей канадского оленя, темно-синий костюм в тонкую полосочку подчеркивал только нужные группы мышц, галстук отсутствовал, ворот белой сорочки был расстегнут на две пуговицы, обнаруживая густой пучок волос на груди. Лишь одна деталь в его внешнем виде выбивалась из общей картины – крупная, похожая на раздувшегося клеща, родинка в брови над правым глазом.

Официальная часть продолжалась не более двадцати минут. Шарлевич коротко отметил работу коллектива и выслушал оды в свою честь: «При таком руководстве нельзя было сомневаться в успехе… Грандиозный куш, просто грандиозный… За будущий проект! За Дмитрия нашего любимого Константиновича!» Шарлевич самодовольно стоял перед всеми, зорко и испытующе глядя в глаза каждому выступавшему. Он внимал каждому слову. Создавалось впечатление, что он мысленно составляет реестр из всех этих слов и для какой-то своей надобности откладывает их в специальные ячейки памяти.

Протокольные тосты закончились. Зазвенели бокалы и столовые приборы, руки потянулись к закуске, на заднем плане заиграла тихая музыка. Началось неформальное общение. По углам составились небольшие, по три-четыре человека, кружки «по интересам». Вместе с тем основная масса сотрудников, как воробьиная стая, окружила хозяина. Он щедро разбрасывал среди них шутки, как пшено и хлебные крошки. Он был уверен, что шутит остро. По крайней мере реакция подчиненных не оставляла на этот счет у него никаких сомнений.

«Ой, Дмитрий Константинович всегда что-нибудь такое оригинальное скажет! Откуда он так много знает? Как же нам всем с ним повезло!» Аура вокруг него наполнялась розовым свечение умилительного и очаровательного «ха-ха-ха». Вечер набирал обороты и обещал быть душевным.

Вдруг, как гром среди ясного неба, кабинет огласил возглас:

– Пошла вон отсюда, стерва!

Наступила жуткая, могильная тишина. Она продолжалась не более тридцати секунд: ровно столько, чтобы все могли разобраться, в чём дело.

***

– Женька, ты понимаешь, что такое тридцать секунд? Это же ничто. А я за это время прожил несколько лет: так я был потрясен. Эта картина до мельчайших деталей отпечаталась в моём сердце, – рассказывал он дрожащим голосом. – Мне было всё очень хорошо видно. Когда всё это случилось, я стоял около окна. Свет из него освещал полукруг, в котором находился Шарлевич. В то самое время, как он о чём-то вещал и активно жестикулировал руками, наша уборщица Анюта несла к выходу бокалы с недопитым шампанским и неожиданно запнулась прямо за его спиной. Один из бокалов упал на поднос и обильные брызги сначала попали на рукав Шарлевича, затем стекли по его золотым часам, потом по пальцам и, в конце концов, мелкими, как кровь, каплями закапали на пол.

Шарлевич поднес руку к носу и зачем-то обнюхал её. Затем он вполоборота повернул голову и уставился на Анюту. На его лице маска добродушного начальника преобразилась в свирепый образ Зевса-громовержца, глаза налились кровью, нижняя губа затряслась в судорогах, на лбу и щеках бледно-красными переливами заиграли пятна, масляная струйка пота заструилась по виску. И он закричал.

Всё происходящее для меня было похоже на фильм, снятый замедленным кадром. Более того, со мной случился эффект дежавю: когда всё уже закончилось, я стоял в оцепенении, а фильм вновь и вновь прокручивался в моей голове.

Я очень хорошо запомнил Анюту в тот момент. Она так близко представилась мне, словно в объективе телекамеры резко крутанули фокус, максимально подвинув её лицо к моему лицу. Она вся побелела. Сердце её остановилось и перестало прокачивать кровь по всему телу. Мне даже показалось, и я уверен в этом, что она оглохла и ослепла, как от яркой вспышки световой гранаты, разорвавшейся рядом с ней.

Я не верю в переселение душ, и тут, наверное, что-то другое, но я стал чувствовать то же, что и она чувствовала. Я подумал, что сейчас она упадет замертво. Но, нет, она кое-как совладала с собой. Однако ещё до того, как она окончательно сумела прийти в себя, вечеринка вернулась к прежнему ритму.

Анюта не стала поднимать бокал на подносе. Она медленно развернулась, тихо прошла к двери и скрылась за ней.

И, знаешь, никто, никто больше на неё не глядел, пока она стояла в оцепенении за спиной этого гада. Я это очень хорошо помню. Мне тогда же подумалось, что, если бы он выстрелил в неё сейчас и она бы упала на пол и начала истекать кровью, все бы продолжали пить шампанское и есть маслины. Впрочем, может быть, это преувеличение и все эти люди внутри тоже сильно переживали, но тогда мне так подумалось.

Возможно, и я бы вместе со всеми продолжил делать вид, что ничего не произошло, напился бы и забыл обо всём. Мало ли чего в наши дни случается. Бывают трагедии и большего масштаба. Да и кто она мне – эта девушка? Простая уборщица из никому неизвестного провинциального города. Но что-то в тот день во мне сломалось. Этим криком он ведь не в неё, он в меня тогда выстрелил. И убил во мне прежнего меня. Понимаешь, Женька, меня – всего такого хорошего, наивного, жизнерадостного, неконфликтного, для которого вся эта жизнь в радость и в улыбку… который через двадцать лет превратится в Дмитрия Константиновича.

Я будто опьянел от произошедшего и не помню, как оказался на улице. Домой брёл пешком, не разбирая дороги. Вокруг меня была тьма. Редкие прохожие попадались навстречу. Они были похожи на завернутые в рваные простыни тени призраков; и тени эти были чернее, чем ночь.

***

Сегодня утром я был на работе, и сразу пошел к нему. Шарлевича я застал сидящим в своем кожаном кресле; на столе перед ним стояла на тереть пустая бутылка виски. По его виду я понял, что он был собою полностью доволен. Его взгляд был обращен в себя, он любовался собою.

– Вы, Дмитрий Константинович, извинились перед ней? – спросил я его.

– О чем ты?

– О нашей сотруднице – Анюте. Вы перед ней извинились?

Он, похоже, действительно, не сразу понял, о чем я его спрашиваю. Однако, судорожным движением головы сбросив хмель, он спустился на землю и услышал меня.

– Ты сдурел? Ты кому всё это говоришь? Кто ты такой? Опомнись! Забыл, где работаешь и как сюда попал?

Я был уверен в такой его реакции, и, признаться, был бы разочарован, если бы встретил что‑то другое, более человечное.

– Вот что, Шарлевич! Ты урод! Но тебе уже пятьдесят пять и времени осознать своё уродство у тебя почти не осталось. Так хотя бы не помри уродом и вспомни перед смертью об этой женщине и в мыслях своих извинись перед ней. А лучше, найди её и вымоли прощение!

Сказав это, я развернулся и, не обращая внимания на его крики, вышел из кабинета.

Мне нужно было узнать, что стало с Анютой. Я подошел к секретарше, которая сообщила, что Анюта звонила и сказала, что больна. Я спросил у неё адрес и, пока она его искала, огляделся.

В офисе всё было по-прежнему. У кулера стоял Семён и три девушки из моего отдела. Нет, они не то чтобы, как говориться, мило общались – у них просто всё было «по-прежнему». Они вновь были бодры, свежи и подтянуты. И все они стали мне ненавистны.

Я забрал у секретарши адрес, прошел к себе, достал лист бумаги и, склонившись над столом, написал заявление из одного предложения.

Обыкновенное счастье

Я помню: чистый воздух, много света

Мне наполняли радостию грудь.

Не мучился я в поисках ответа,

Чтобы постичь загадки жизни суть.

Я счастлив был. Всего довольно было.

Мне было нечего желать.

Но сердце неожиданно заныло.

Чег-то стало очень не хватать…

А.Э.

Счастье подступает

Прозвенел звонок и вывел меня из полусонного состояния, в котором я пребывал почти весь первый урок. И кто придумал начинать занятия в младших классах так рано? Мне, например, не помогает проснуться даже долгая дорога, ведущая от дома к школе. Утром, встав с кровати и пройдя на кухню, я во сне завтракаю. Потом во сне спускаюсь на лифте. Во сне выползаю из подъезда, прохожу несколько поворотов мимо частного сектора с садами и огородами. Пересекаю проезжую часть, чудом не попав под колёса машин, и, наконец, проникаю на школьный двор, где уже толпится такая же заспанная, как и я, детвора. К нам выходят учителя, дают команду, и мы все дружно, словно привидения, вливаемся в школу, скидываем в раздевалке пальтишки и растекаемся по кабинетам.

Сев за парту, я сразу утыкаюсь лбом в изгиб локтя и пытаюсь продолжить беспощадно прерванный сон. «А об этом нам расскажет Саша», – слышу я сквозь дрёму голос учителя и понимаю, что речь идёт обо мне. Я нехотя встаю, и тут до меня долетает звук еще одного выстрела: «Ты учил?» Да, говорю. «Хорошо, отвечай». И губы мои начинают сами собой шевелиться. Изо рта тихо и медленно, как маленькие кораблики, выплывают какие-то слова и караваном летят по воздуху прямо в уши преподавателя. «Садись – три». Всё, думаю, больше не спросят. Можно спать дальше.

И вот звонок. Первая перемена.

Я последним выхожу из класса и неожиданно вижу, как моя мама о чём-то беседует с учителем. Её появление меня настораживает, отчего я окончательно просыпаюсь. Странно, что она здесь делает. Сегодня четверг и на этой неделе я не натворил ничего такого, из-за чего нужно вызывать родителей. До меня доносятся отрывки разговора: "По семейным обстоятельствам… хочу забрать сына с уроков". Значит, всё в порядке. Больше я не обращаю на них внимания.

Тем временем ко мне подходит старший брат и объясняет, что случилось. Оказывается, сегодня мы отправляемся загород. "На рыбалку, понимаешь? На три дня. С палатками, надувной лодкой, берём котелок, будет костёр. А ещё, – говорит, – я ласты возьму: раков ловить. Едем не одни. На трех машинах".

Стоит ли рассказывать, какими завистливыми взглядами провожали меня одноклассники. Особенно после того, как я им сообщил о цели моего путешествия.

Едем

Мы вышли вместе с братом вслед за мамой из школы. Во дворе нас встретили девственно-нежные и бодрящие ароматы майского утра. Солнце не успело, как следует, прогреть землю и по ней расстелилась легкая и таинственная дымка тумана. Воздух был пропитан запахом пряных листьев мокрых яблонь и щекотавшими нос кристалликами росы.

К моему удовольствию, выяснилось, что домой возвращаться не нужно: все вещи для похода были заботливо собраны родителями и уложены в багажник машины. Наш «Москвич» вместе с двумя другими машинами, в которых сидели попутчики, стоял сразу же за оградой школы.

Пока мы шли через яблоневую аллею, я взглянул на брата, и мне показалось, что я смотрю на своё отражение в зеркале: до того его лицо выражало те же эмоции, которые в эту минуту испытывал я сам. В его глазах горел радостный и задорный огонёк, щеки немного порозовели и приподнялись от тихой, застывшей от предвкушения предстоящей дороги улыбки. Я как будто видел и читал в его голове яркие фантазии и планы о том, что нас ждёт впереди. От этого мне стало ещё лучше. Всегда приятнее ощущать полноту счастья, когда рядом есть единомышленник, готовый разделить с тобой это тёплое чувство. Тебя не терзает неловкость, которая возникает, если это счастье досталось только тебе одному.

Рассевшись по своим местам, мы отправились в путь.

Пока выбирались из города, минуя лабиринты улиц и проспектов, наша машина ехала не очень быстро. Я открыл окно. Теплый ветер начал ласково облизывать моё лицо, то ровно расчесывать, то вновь взъерошивать мои длинные волосы, иногда слепя глаза, выманивая из них слёзы. Мне было интересно всё вокруг – трамвайные пути и, собственно, тяжеловесные красно-белые вагоны самих трамваев, серые троллейбусы и синие автобусы, желтые такси и обычные автомобили, мужчины и женщины, маленькие дети радом с родителями и группы малышей вместе с воспитателями детского сада, собаки на поводках и собаки без поводков, остановки и мосты, фасады домов с балконами и колоннами, и фасады домов без колонн, но с балконами, кинотеатры и памятники, мигающие светофоры, парки и лужайки в этих парках, звуки отбойного молотка, в режиме стерео перетекающие из одного уха в другое, гулкие сигналы машин и звонкие потрескивания трамвайных колокольчиков.

Всё это проносилось перед моими глазами то быстро, то замедляясь, то останавливаясь вовсе, то снова пускаясь в ускоренное движение. Я ни о чём не думал, а просто выставил свою голову в окно и, как ошалевший от восторга пёс, впитывал в себя всю эту чудесную и многообразную картину жизни.

Всего меня пронизывал солнечный свет и тепло. Мне казалось, счастья так много, что оно заполняет не только меня самого с головой, но и всех и вся вокруг. И я этого счастья совсем не чувствовал, не замечал его, не боялся его потерять. Не боялся того, что оно улетучится, потому что весь мир для меня тогда состоял только из одного счастья и ничего кроме него не было.

Конечно, я и не думал, что эти воспоминания о пережитых в детстве эпизодах искреннего ликования и восторга будут давать мне силы в зрелые годы. Это сейчас они как вбитые скалолазом крюки в отвесную горную стену не дают сорваться в пропасть в минуты отчаяния. Покоритель вершин вколотил их очень глубоко, зацепил за них веревку и уже далеко от них забрался, но знает наверняка – в случае падения, они непременно выдержат и спасут.

Между тем каменные пейзажи города сменились бесконечно длинными заборами. За ними скрывались однообразные производственные здания, цистерны и товарные вагоны, большие грузовики, подъемные краны и склады из сплошного нагромождения бетонных блоков, массивных бревен и замысловатых металлических конструкций. Дорога запылила. Я прикрыл окно.

Миновав промышленную часть города, мы пересекли железнодорожные пути, после которых справа и слева замелькали одно- и двухэтажные дома пригородных поселков. Затем дорога ушла в лес. Мы поехали быстрее. От проносящихся за окном деревьев у меня зарябило в глазах, и я отвернулся. Время от времени я всё же бросал взгляд в окно в надежде на то, что лес уже закончился. Но, нет: он всё тянулся и тянулся… А потом он резко оборвался, и перед нами распахнулись бескрайние заволжские степи.

До сих пор ничто так сильно не радует меня в природе, как сливающаяся с космосом, еле видимая линия горизонта. Красота и исполинская мощь высоких гор, таинственность непроходимых лесов, извилистые реки и гладь озёр увлекают и будоражат фантазию, но сковывают мой дух. С горизонтом всё обстоит иначе. Возможность дотянуться взглядом до края света и мысленно перешагнуть через него вселяет ощущение сопричастности не только с этим ограниченным миром, но и со всей бесконечной Вселенной, укрепляет веру в вечность.

Я снова прирос к окну и смотрел в эту вечность. Смотрел, как колосья пшеничного поля под силой ветра склоняются туда же, куда был обращен мой взгляд. Я чувствовал, что не одинок. Мне было хорошо. И я уснул…

Зов джунглей

Спал я очень долго, видимо, досыпая «беспощадно прерванный» сон. Когда я проснулся на заднем сиденье машины, то сквозь распахнутую дверь увидел, что мы стоим на поляне близ какой-то не очень широкой речушки, обычно называемой «переплюйка». По нашу и по другую её сторону был смешанный лес. На противоположном берегу он начинался с висящих над обрывом берез, за ними следовали сосны, ели и другие деревья и кустарники, названия которых мне малоизвестны до сих пор.

Все три палатки к моему пробуждению уже были установлены на поляне в ряд. Наша палатка была самой большой. При необходимости в ней легко могли поместиться шесть человек. Нас было четверо. Так что было просторно и очень уютно.

Я вылез из машины и решил еще до наступления темноты выбрать самый лучший, как мне казалось, угол в палатке. Найдя такое место, я начал его обустраивать. Раскатал на полу ватное одеяло, у изголовья положил рюкзак, к нему прислонил подушку и накрыл всю эту конструкцию теплым пледом. В завершении – прищепкой закрепил на палаточной стенке маленький фонарик. После этого, бросив довольный взгляд на своё ложе, я отправился сначала к реке, а потом на изучение окрестностей.

Где и как долго я блуждал, точно не помню. Когда вернулся, взрослые уже развели костёр.

Всем известно, что любоваться на пламя костра и летящие к звездам искры – одно из самых приятных занятий. Однако сегодня у меня было совсем другое настроение. Немного послушав, как дядя Гена выводил на гитаре тончайшие аккорды, пошебуршив палочкой в углях и хорошенько согревшись, я вернулся обратно в палатку. Сев на одеяло, я прислонился спиной к подушке, согнул ноги в коленях и укутал их пледом со всех сторон. Затем включил фонарь над головой и положил перед собой книгу.

Это был пятый том об удивительных приключениях Тарзана. Закладка в виде засушенного кленового листа лежала на своём месте – ровно посередине. Я раскрыл книгу, и с первых прочитанных строк реальный внешний мир русского леса начал сливаться с фантастическими картинами, которые щедро рисовали фантазия автора и моё воображение. К привычной трескотне и жужжанию насекомых, шелесту листвы, колыханиям речной воды и потрескиванию веток в костре добавились новые, неведомые для здешних широт звуки дикой африканской природы. Меня окружило гулкое покрикивание обезьян и завывание гиен, приглушенный рев тигров и львов, отдаленный трубный глас слонов, всплески погружающихся в реку бегемотов и крокодилов, хлопанье крыльев и многоголосие сказочно красивых птиц. В целом это была приятная какофония. Её завораживающее удовольствие усиливалось оттого, что я находился не дома, а здесь, в далеком от цивилизации и погруженном в ночную тьму месте.

Я не видел ни букв, ни слов, не замечал, как переворачивал страницы. По сути, я не читал книгу, а провалился в неё как в глубокую нору и выпал с какой-то другой стороны прямо в экзотические заросли. Перед моими глазами разворачивались захватывающие истории Тарзана. Вот уже пятый том подряд этот сильный, ловкий и благородный герой джунглей, цепляясь за лианы, прыгал с ветки на ветку, вступал в смертельные схватки с беспощадным миром животных и людей, отстаивая своё право на лидерство в стае приматов и справедливость – в обществе себе подобных. И самое волнующее ощущение было в том, что Тарзаном был я!

Что и говорить, за таким чтением я и не заметил, как стали слипаться мои глаза, и вся нафантазированная явь в моей голове перетекла в сказочный сон…

Проснулся

Проснулся я от какого-то ритмичного шипения. Я никогда не слышал, как шипят змеи, но первая мысль, пришедшая в голову, была именно о том, что в палатку забрался ползучий гад. Учитывая прочитанные накануне истории о джунглях, воображение моё разыгралось неимоверно. С криком "Змея!" я в страхе и в чём был (т.е. в трусах) выскочил наружу.

Яркие лучи солнца ударили мне в глаза и первое время я ничего не мог разглядеть. Привыкнув к свету, я во всем разобрался. Оказалось, что около палатки стоял дядя Толя и, нажимая ногой на лежащую на траве резиновую "грушу", накачивал надувную лодку. Рядом с ним стояла его дочь Светка, которая училась в параллельном со мной классе. Она смотрела нам меня и звонко смеялась. Может над тем, подумал я, что я был в одних трусах, а может и от того, что я испугался "змеи" в виде короткого шланга от насоса. В любом случае я был посрамлён и со стыдом скрылся в своё убежище.

Я негодовал и, натягивая на себя неподатливые брюки и рубашку, застегивая пряжечки на сандалиях, и разыскивая по всей палатке кепку, скрежетал зубами от злости на Светку. "Подумаешь, самая красивая в классе. Но она же дуреха, и теперь разболтает всем о моём позоре. Точно разболтает". Примерно такие мысли закипели в моей голове, и я стукнул два раза кулаком в подушку. Мне захотелось еще пнуть ногой чугунный котелок, но я сдержался и вышел из палатки.

С первым же глотком свежего воздуха (а дышал я возбужденно и быстро) моя обида начала затухать. Разнообразие лесных ароматов отвлекли мой мозг на более интересные занятия – бессознательную попытку расщепить и разложить по-отдельности окружившие меня запахи смолистой ели и мокрой травы, диких цветов, ягод, грибов, озерного ила, муравейников, улиток и прочей флоры и фауны. Кроме того, стыдиться мне было уже не перед кем: дядя Толя спустил лодку на воду, а Светка вообще куда-то исчезла…

* * *

Здесь автор вынужден извиниться перед читателем и прерваться из-за сложности продолжить описание идиллии, которая не повторится с ним больше никогда, разве только в его воспоминаниях. Впрочем, любопытствующие могут спросить: "Что же было дальше?" А дальше было упоительное купание в реке, весёлая рыбалка и ловля раков, настоящая уха из котелка, небезопасные блуждания по лесу и лазанье по деревьям, любование звездами, лежа на траве с соломинкой в зубах, восхищение замысловатой и интеллигентной беседой взрослых у предвечернего костра, звуки легких мелодий походных песен, первый невинный детский поцелуй и вид космического восторга блеска чужих глаз, причиной которого являешься ты сам… В общем, было всё то самое обыкновенное счастье, которые, наверное, многие испытывали в детстве.

Случай в подземке

Под Новый год случаются самые удивительные события… И самые обычные события тоже случаются под Новый год.

Понедельник. Последний понедельник в уходящем году. Рабочий день закончился. В столице суета. Метрополитен переполнен людьми. Их очень много. Очень. Часть этого множества, и довольно-таки значительная, находится под землей, на платформе. Люди спешат, но не все хотят заходить в прибывший на второй путь поезд; в нём даже яблоку негде упасть. Положение мог бы поправить городничий, но он не ездит на метро. Этот поезд уже семь минут стоит без движения; а люди всё прибывают и прибывают. Нервы не на пределе, но они накаляются.

– Как вас вообще в метро пустили с этой ёлкой? С такой ёлкой нужно ехать на такси, – раздраженно бурчит себе под нос женщина в одном из вагонов. Она с трудом держится на ногах. В руках у неё тяжелые сумки. Одной рукой, где сумка полегче, она то и дело утирает со лба капельки растаявших снежинок. Ей душно.

Слова женщины были произнесены в пол, но явно обращены к мужчине средних лет; он совсем недавно протиснулся в вагон с завернутой в сетку новогодней елью, по высоте немного недостающей до его плеча. После него в вагон отважились пробраться лишь трое молодых людей и какой-то бодрый старичок, из-за чего мужчине с ёлкой каждый раз приходилось напирать на женщину с сумками.

– Мне всего две остановки, – сказал виновато мужчина. – Впрочем, я, пожалуй, выйду.

– Молодой человек, не нужно выходить, – услышал он приятный бархатистый голос. – Идите сюда, на мое место. Здесь вы никому не помешаете.

Он оглянулся на этот голос и в трех шагах от себя увидел девушку с большими наушниками на шее. Разделяющие их пассажиры потеснились, и вот – раз-два – мужчина уже около неё; размещает ёлку в углу между закрытой дверью и поручнем сиденья.

– Спасибо вам. Вы очень, очень добры. И очень любезны, – произнес он в пол-оборота, продолжая копаться со своим несчастным деревом. Обернувшись, он внимательнее разглядел свою спасительницу и полушепотом добавил: «И, извините, вы очень красивы».

Ещё две минуты прошло в переполненном вагоне как целая вечность. За это время случилось лишь одно примечательное для всех событие. Какому-то юноше в пышной меховой шапке и длиннополом пуховике (он долго сидя спал и время от времени бормотал себе под нос тосты в честь «всех женщин нашего отдела») вдруг поплохело; он очнулся, снял с себя шапку, прикрыл ею свой рот и, пошатываясь, вышел на платформу, устремившись к выходу. Пассажиры, за исключением дамы с сумками, сочувственно проводили его взглядами: все были убеждены, что свежий воздух этому юноше будет на пользу. Между тем дама с сумками села на освободившееся место. Обстановка вокруг неё несколько разрядилась.

– У меня такое предчувствие, что должно что-то произойти, – обратилась девушка с наушниками к мужчине с ёлкой (видимо, любой человек с ёлкой да ещё в метро внушает особое доверие людям; с таким человеком можно не только легко и совершенно безопасно повздорить, но и скоротать время за приятной беседой).

– Могу вас утешить: с нами каждую секунду что‑то происходит; а с кем-то это происходит даже чаще. И потом, судя по тому, что мы стоим без движения уже десять минут, это «что-то» уже произошло.

– Вы философ?

– Нет, я просто устал. Как вас зовут?

– Настя.

– Настя, я Иван. Я понимаю, что вы имели в виду. Давайте, вместе пофантазируем? – предложил Иван и, не дождавшись ответа, сразу же продолжил. – Что может произойти? Предположим сначала самое невероятное. Там, наверху, случился глобальный катаклизм и все, кто здесь сейчас находятся, – единственные выжившие. Я не читал, но знаю, кто-то об этом написал целую книгу. Что может быть ещё? Наш поезд захватили террористы и в данную минуту идут переговоры. Машинист геройски погиб. Помощник машиниста пытается заболтать людей в масках, выторговать лишнее время, пока спецназ займет позиции и подготовится к штурму. Он очень смелый этот помощник. Он хочет отомстить за дядю Пашу и всех спасти сам. Но мысли о пассажирах, детях, стариках, и, что уж там, вот об этой вот даме с сумками сдерживают его от отчаянных действий. Я не смотрел, но, по-моему, об этом сняли какое-то кино. Далее. Человек упал на рельсы. Допустим, женщина…

– Почему обязательно женщина? Что она вам сделала плохого? Ей и так не легко, – совершенно серьезно сказала Настя.

– Нет, это совсем другая женщина. Вот о ней я как раз читал. Это было давно. Что-то у этой женщины не сложилось на личном фронте и автор подумал, что будет лучше, если в финале она упадет под поезд. Чудак человек: он пошел по самому простому пути, по принципу «нет человека, нет проблем». Для большой сцены оно, может, и эффектно, а по жизни – всё не так.

– Осторожно, двери закрываются. Поезд отправляется. Следующая станция «Парк культуры», – пронеслось объявление диктора по всему составу.

И, действительно, двери закрылись, однако поезд никуда не отправился. В громкоговорителе зашипело и уже в исполнении машиниста прозвучало новое сообщение: «Соблюдайте спокойствие. По техническим причинам отправление поезда задерживается». Спустя минуту после этого двери вновь открылись. По вагонам зашуршало недовольство. Дама с сумками полушепотом, невнятно и в пол высказала свое отношение к властям. Сидящий рядом с ней бойкий старичок вспомнил про времена исторического материализма. Дама с сумками посмотрела на него и взглядом дала понять, что её ремарка не была приглашением начать дискуссию.

– Вот видите, как хорошо, – сказала Настя, – машинист жив! Там у них какие-то технические причины. Никаких катаклизмов и жертв.

– Это замечательно. И очень трогательно то, что вы это говорите, – сказал Иван. Он улыбнулся, отломил от ёлки маленькую веточку и вручил её девушке. После этого он добавил: «И так, продолжим. Отметём в сторону все маловероятные сценарии и допустим то, что реальнее всего в предновогодние дни. В настоящее время по соседнему запасному пути тянется длинный кортеж деда Мороза, и мы уступаем ему дорогу».

– Нет, ну это сказки какие-то. Это даже неинтересно.

– Почему же сказки? Все факты налицо. Настя, вы… ты себе даже не представляешь, какое количество оленей я встретил, пока удалось проникнуть в этот вагон. Я уже не говорю о том, что наш поезд никуда не сдвинется, пока дед Мороз не отыщет и не заберет свою Снегурочку, которая, по счастливому стечению обстоятельств, оказалась со мной в одном вагоне.

Настя улыбнулась.

– Знаете… Знаешь, что? – сказал Иван так, будто его только что осенила какая-то идея. – Я почувствовал, что дама с сумками тебе небезразлична. Я думаю последовать её совету и поехать на такси. Готов довезти тебя в любую точку города. Уж там, наверху, никакой кортеж нам точно не помешает.

Диалог с мозгом

Человек. Послушай, мозг. До меня дошли сведения, что ты меня обманываешь.

Мозг. Кто же мог такое обо мне сказать?

Человек. Да уж известно кто – учёные. Другим бы не поверил.

Мозг. Какие же эти ученые?

Человек. Уж, прости, точно не помню: то ли психолингвисты, то ли нейробиологи, а, может, нейропсихологи или лингвобиологи. Не всё ли равно! Главное – сказали.

Мозг. И что ты об этом думаешь?

Человек. В том-то и дело, что начал я, было, думать, да призадумался. Думаю-то я тобою. Значит, чтобы там я себе не надумал, ты всё равно меня проведёшь.

Мозг. То есть, проблемы нет?

Человек. Как это?

Мозг. Прав я или не прав, обманываю или нет – всё едино; окажусь прав, ты мне не поверишь.

Человек. Но я всё же рассчитывал на твою искренность. Не чужие же мы, как ни как.

Мозг. И то верно. Ну так слушай: я тебя не обманываю.

Человек. М-н…?

Мозг. Что же тебя смущает?

Человек. Да, вот, взять хотя бы сегодня. Задумал я вчера вставать каждый день в шесть утра. Выдал тебе команду соответствующую, поставил будильник. Утром слышу звонок. Просыпаюсь, и тут же, моментально, прилетают от тебя всякие доводы о том, что вставать не нужно. Мол, толку в этом нет никакого, а только вред, расстройство нервов и нарушение здорового сна. Ещё и выходной день приплёл; кто же это, дескать, по субботам в такую рань встаёт: одни бездельники, которые не трудились и не утомились хорошенько. И всё это ты так убедительно выписывал – и не ждёт-то меня никто, и никуда-то мне не надо, и сто лет уже, как я встаю поздно, поэтому и начинать не стоит. К чему эти перемены, да ещё в моём возрасте. Между тем в постели так хорошо, такая нега и приятность по всем членам разливается. Если уснёшь сейчас, говоришь ты мне, я такие сны покажу, какие тебе в жизни не видывать: океан какой-нибудь, волны бархатно-теплые, пальмы дикие, восход мандариновый и выйдет тебе навстречу из мрака младая с перстами пурпурными Эос… Внял я всему этому, выключил будильник и проспал до одиннадцати.

Мозг. В чём же обман? Или не так всё было?

Человек. Было, не спорю. Да ведь в этом-то и обман! Такой же обман, как твой сон. Сорок лет ты меня за нос водишь. Из-за тебя я океан только во сне и видел. Сижу в этой дыре, книжки читаю, чтобы только ты доволен был.

Воля. Прав ты, человек! Врёт он всё!

Мозг. Ой, кто это здесь пищит? Ты кого-то третьего привёл?

Человек. Никого я не приводил. Один ты у меня и остался. И, знаешь, тяжело мне с тобой. Никакой радости от тебя нет: то ты меня убаюкиваешь, то терзаешь сомнениями. Нет в тебе никакой цельности! Твердости нет! Откуда ты вообще взялся на мою голову? Чего ты хочешь от меня? Всю душу ты мне вымотал!

Мозг. Эй, эй, эй! Угомонись! Постой, а куда это ты собрался?

Человек. Оставь меня!

Мозг. А ну, вернись! Закрой, закрой немедленно холодильник! Поставь бутылку на место!!! Не пей! Поверь! Вот сейчас поверь: ни капельки тебя не обманываю! Не делай этого! Не пей: мне это вредно!

Человек. Отстань! (выпивает)

Мозг. Ой, а хорошо ты это всё придумал. Нет, ты – молодец! Вот, просто молодец, да и только. Люблю тебя, чёрта этакого! И не сомневайся, мы с тобой ещё таких дел наворотим. Все! Все они узнают и будут ещё в ногах у нас валяться. И она – помнишь её? – придёт и будет прощения просить. Поймёт, кто мы такие и до каких высот… и вообще… да, способны! Или вот, недавно один случай произошел… Нет, ему лучше было бы так ответить: раз ты у меня эту идею стащил, то и не друг ты мне теперь, и пить я с тобой не буду! Вот как надо было. А то, погляди-ка, куда он загнул… Правильно я говорю, Воля? Эй, где ты там? Ну, вылезай, вылезай, не обижу. Посиди уж с нами, горемычная…

Поёт:

Где же ты теперь, воля-вольная?

С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?

Ответь…