Я ношу этот мир в голове, но он мне не принадлежит. Во-первых, я взял его в долг, и верну пустоте через несколько десятилетий, а может раньше. Во-вторых, я не могу ничего в нем изменить, не изменив самого себя. И, наконец, я сам, со своей внутренней погремушкой, живу лишь в сознании того, кто читает эти строки или смотрит на меня. Если книгу закрывают, Вселенная пустеет.
Остаются только безликие песчинки, не имеющие собственных имен.
Это мы.
Ты и я.
0
ОНА
Глупо воображать, будто что-то знаешь о человеке по письму. Романы со слепой перепиской из прошлого века – спермотоксикоз и стерпится-слюбится с другой стороны конверта. Но я сам такой.
Когда на форуме в первый раз появился ее текст, по спине пробежали мурашки узнавания. С тех пор не могу забыть о ней – упрекая себя в этой пошлости. Обидный упрек, но что ж.
Разумеется. Мы переписываемся. Она комментирует тексты в нашем журнале. Мои тексты тоже. Мы спорим, мы советуем друг другу книги, мы говорим о небесных миндалях. Но как она выглядит – не знаю. Нет даже фотографии. Хотя, конечно, придумал тысячу нежных мысленных оболочек – но ей не удержаться ни в одной. Похоже, живет в Румынии – по IP бьётся Бухарест, а она часто упоминает про море. Вероятно, ей чуть больше двадцати. Вот и все ориентиры.
Добраться до нее невозможно. Она предпочитает оставаться виртуальной тенью. Или – моей фантазией? Ведь стиль так знаком, что, кажется, я мог бы говорить за нее сам.
БЛИЖЕ
Вот – лето. Московское лето финала XX века. 1998. Август. Все как обычно.
Город в замкнутом пространстве дождей и жары чертит каббалистические фигуры, из которых все трудней выйти. Еврейские девушки, готовые исполнить танец Саломеи в новых исторических рамках. Русские юноши, готовые пожертвовать собой – ради себя. Голубые и лесбиянки, раздавленные своей ординарностью. Идиоты, сравнивающие этот город с Содомом, который нечем посолить. И всюду – слова, слова, слова…
– Нам нужно ехать в Сирию, – говорит друг.
– Почему туда?
– Там есть ориентиры.
– Ориентиры только сбивают с пути.
– Вот именно.
И правда, всем нам нужно сбиться с пути. Выбраться из этого сверкающего пекла. Я смотрю на карту. Ехать через Румынию. Допустим, это знак. Допустим, ориентир.
А там – блаженный и странный Дамаск в передышке между многовековыми необъявленными войнами, где интеллектуалы, художники и поэты сидят сейчас в уличных кафе среди пестрых развалин, попивая чай, замышляя новые мировые схватки, и не слишком опасаясь, что случайный снаряд лишит их интеллектуального потенциала… Ну что ж, окунёмся в этот мир.
– Ты поедешь с нами в Дамаск? – пишу я ей через полчаса. Откликается неожиданно быстро, будто сидела у компьютера и ждала вопроса:
– Поеду. Я в Бухаресте. У нас есть консульство, завтра поставлю визу. У вас есть?
– Думаю, быстро сделаю, друг уже получил. Он едет в Стамбул стопом, а я за ним – на машине. Тебя взять в Бухаресте?
– Нет. Назначим стрелку.
– Тогда скажи, как тебя зовут по-настоящему. И фотку, может, все-таки пришлешь? Иначе как мы узнаем друг друга?
– Как-нибудь узнаем. Не беспокойся.
ВЫКЛИКАТЬ СЛУЧАЙНОСТИ
Форд-фиеста 1991 года, заменить рычаги подвески, взять инструмент. Карты. Немного денег – все, что есть. Можно одолжить еще сотню, все равно отдавать в другой жизни. Ведь жизней, конечно, у человека много. Полно. Вот и виза, блеклая рамочка в паспорте с личной печатью сирийского консула. Остались только рычаги. Подвеска слегка гуляет, а ехать на десять тысяч. Через Украину, Молдавию, Румынию, Турцию. Всюду теперь границы.
Перед выездом еще раз проверяю личные сообщения. Ничего. Ни слова. Иду на форум журнала. Черт. Она удалила акаунт. Что за ерунда? Зачем? Мы ведь назначили день, когда встретимся. И где же?
Хорошо. Значит, либо все отменяется, либо встреча должна быть случайной. Как говорил Арнобий, из двух неопределенностей всегда следует выбирать ту, которая оставляет надежду. Ехать мимо Бухареста не спеша. Ехать через Румынию не спеша. Выкликать случайности.
Беда только в том, что не спеша – уже не получается. Таможни, границы, таможни… Они всегда не работают, или работают – но не сейчас. Час за часом на каждой границе.
На вторые сутки от недосыпа начинает темнеть в глазах. А трасса не из легких.
Молдавская дорога – римская брусчатка с островками размытого асфальта.
Да и румынские дороги – не хайвеи. И деревья стоят вплотную к обочине.
ТУМАН
Как я вообще оказался здесь, почему еду в этом вязком тумане, сквозь который с трудом видны редкие дома вдоль дороги?
Куда я еду, откуда? Уже ничего не помню. Встреча? С кем? С каким-то придуманным мною персонажем? Мне нужно быть самое большее через четыре дня в Стамбуле, он совсем рядом, куда я спешу? Поворот на Констанцу. Был или не был? Карта живет своей жизнью, дорога – своей. Названия не совпадают. Куда меня занесло?
Резко сжимаю пальцами мочки ушей.
Надо отдохнуть. Наверняка дальше найдется какой-нибудь съезд. Наверняка. Не спать. Еще несколько километров (скорее бы их проехать), и там точно будет поворот…
1
МЫ МЕРТВЫ
В ее неподвижные губы стекают капли дождя. Дождя, пришедшего неведомо откуда, идущего невесть куда. Блаженный запах теплой мокрой земли, шелушистое побрякивание листьев огромного черного вяза, нижние ветки которого едва проступают сквозь туман над нами, и с них бегут струйки воды – нам на лица. Мы лежим далеко от ствола. Мы невредимы. Удара практически не было.
Я тоже не могу пошевелиться. И глаза неподвижны. Они смотрят в одну сторону – на нее. Не могу отвести взгляд, и не хочу. Стоп-кадр, когда все вокруг живет, замерли только мы.
Кто она? Случайная попутчица? Та, которую знаю всю жизнь? Мы ехали вместе? Скорей всего, да. Или нет, не помню. Прошлое исчезает. Остается финальный кадр, и он так хорош, что все остальное не важно.
Мы будем лежать здесь вечно, не прикоснувшись друг к другу, рядом с перевернутым на бок Фордом, который ничего не стоит поставить обратно на колеса и продолжить путь, куда? – нет, потом, – невредимые и счастливые. Это лишь пауза. Капли дождя, утро на румынской земле, где никто никому не нужен.
Я лежу и представляю, как пахнут ее волосы. Я прошу ветерок перемениться и принести мне этот запах. Мы неподвижны, как будто умерли, но удара почти не было. Просто ничего не может быть лучше этих минут или часов, пока за нами не придут, не достанут черные полиэтиленовые мешки, пока идет дождь, и теплая земля поднимает к небу капли тумана.
МЫ ЖИВЫ
– Здесь не стоит останавливаться, – она категорична. Да, а ведь это первая фраза, обращенная ко мне. Почему? Совершенно спокойное место, можно бы передохнуть, попробовать выправить вмятину на левом боку машины, не так уж трудно, а каждый полицейский цепляется.
Я вообще не знаю, живы мы или умерли, факт только, что машина отделалась легкой вмятиной. Должно быть, статистически мы живы. Я только что беседовал с третьим за день румынским полицейским. Впрочем, беседовал в смысле демонстрировал документы, стараясь перевернуть в его руках права и техпаспорт правильной стороной. Тщетно – наверное, вверх ногами ему видится больше знакомых букв. Да, видимо, мы живем – и выглядим славной парой, едущей в отпуск, двоих румын уже подвезли на стопе, о чем-то с ними пытались разговаривать – без особого успеха. А я еще не знаю, как ее зовут. То есть когда рядом кто-то третий, я слышу ее голос, она говорит по-русски и по-румынски, бегло переводит мне речь собеседника, наши реплики дополняют друг друга, летя к одной мишени, мы подбираем друг другу слова, но еще ничего не спросили и не сказали наедине.
Я что-то, наверное, узнаю из ее разговора с другими. Нет, всякая глупость, и зачем? Да, она сказала, что здесь лучше не останавливаться. А где же?..
– Мы вообще не будем останавливаться.
Я не понимаю, что это значит. Не понимаю. Просто нажимаю на газ, и мы едем дальше.
МЫ ЖИВЫ
Перевал за перевалом. Южная Болгария вся из перевалов. В свете фар шарахаются какие-то зверьки, енотовидные ежи, ни дать ни взять не задавить. Этакие маленькие слоники перебегают ночную дорогу. Мы поднимаемся все выше, час за часом, поворот за поворотом. Это другая страна, в окно рвутся новые запахи, другие ветерки, а я все еще не знаю, как пахнут ее волосы, и ни о чем другом думать не могу, пока мы молчим – час за часом, поворот за поворотом. Никогда еще не было такого блаженства – в молчании, наедине.
МЫ ЕДЕМ ДАЛЬШЕ
Турция. Терминал. Я вообще не знаю, откуда она вытаскивает документы, но они есть. Видимо, отличные документы, то, что надо чтобы проходить все таможни насквозь. Они видят паспорт в руке, а ее не видят. Я не вижу у нее никакого паспорта. Бред? А разве это не то, что надо, не то, что лучше и не придумаешь?! Может, гипноз, может, сон, может, мы умерли, газу – и вперед! Через тридцать минут мы вылетаем на равнину. Светает. Сна – ни в одном глазу, разве что ноет тело. О, вот и Турция! Я в первый раз улыбаюсь – но совершенно не ей, совершенно своим мыслям, и только когда оглядываюсь, вижу ее улыбку.
МЫ МЕРТВЫ
Горы, горы. Раскаленный гудрон дороги. Мы должны оставлять на нем четкий след. Широченные трехрядные дороги – можно разминуться с чем угодно, даже со своим будущим.
МЫ УМЕРЛИ
Солнце почти заходит, вот-вот закат, я включаю габаритные огни, и приборная доска становится чем-то вроде костра, уютного и завораживающего, над которым – дорога. Это одно из чудес века: сочетание несочетаемого, движения и статики, свободы и защиты. Когда час за часом едешь так по пустынным дорогам, уже не знаешь, во сне или наяву перемещается твое тело. Твое – и ее. Она сидит ближе, чем руку протянуть, но это лишнее. Свет приборной доски. Шелест шин. На спидометре – сто в час. Молчание. Тишина. Никаких кассет, никакой музыки, щедро запасенной в дорогу. Перевалы лучше всего было проходить под французский шансон. Адамо, Брассенс. Магнитола с автореверсом, не нужно менять кассеты… А сейчас тишина. Тишина.
Я скашиваю глаза вниз, на щиток магнитофона. Он горит. Кассета крутится. Громкость – на максимуме. Ни звука.
Только шелест шин.
Я трогаю регулятор – полоска громкости бежит вниз и снова вверх. Ни звука.
– Это обязательно?
Я оборачиваюсь направо.
– Ты не любишь…
– Музыка волчий вой. Овец завораживает. Но если ты сам…
Магнитофон вдруг взрывается на полной громкости последним аккордом: «А-у-у!» Я бью по кнопке, выбрасывающей кассету, нечаянно дернув руль в сторону – машина делает вираж, вновь выравнивается – и в эту секунду мы оказываемся на другой дороге, узкой, со стертыми линиями разметки…
– Что еще за шоссе в никуда?
– Не тормози. Все дороги ведут в никуда. Ты просто выключил музыку.
МЫ ЖИВЫ
Полночь. Бензина осталось километров на сто, впереди никаких признаков жизни. Идеально ровная трасса. Ни машины. Тишина. Куда мы едем? Где таблички, ориентиры? Нет смысла смотреть на карту, и возвращаться тоже незачем – отмахали километров двести от поворота. Если это был поворот…
– Не беспокойся, теперь недалеко. Сейчас будет мотель.
– Откуда ты знаешь?
– Мы срезаем путь. Это запретка.
– Запретка? Почему, куда? Ее не охраняют?
– Охраняют. Музыкой в магнитофоне.
– Я не понимаю.
– Хорошо. Кредитными карточками. Обязательным страхованием. Собственной жилплощадью. Собственным уютным автомобилем. Так понятней?
– Да. Но почему мой собственный уютный автомобиль едет сейчас по этой дороге?
– Потому что тебе все равно куда.
– Откуда ты знаешь? Я ехал в Дамаск.
– Чепуха. Ты просто выбрал цель – чтобы ехать прочь.
МЫ УМЕРЛИ
Он появляется в свете фар внезапно. За ним – вертикально уходит вверх темная масса камней и оползней. Дальше – темнота. Выступает из мрака решетчатый каркас, основание какой-то вышки. Ветряк. А это двухэтажное здание – мотель. У подножия горы Сара.
– Откуда я знаю ее название?
– Я знаю.
– Здесь никого нет?
– Разумеется. Но переночевать можно. Мы доберемся на место утром.
– Машину оставим тут?
– Да.
Дверь не заперта. Внутри пахнет горячей пылью, пустотой. Пол чуть поскрипывает.
– Взять из машины фонарь?
– Не надо. Дай зажигалку.
Загорается огонек, и я вижу в ее руке свечу. Пламя быстро вырастает, отбрасывая наши тени на стены и потолок.
– Ты ляжешь наверху. Там все постелено.
– Такое гостеприимство? Нас ждали здесь, похоже, лет двадцать…
– Пятнадцать. Я лягу внизу. Возьми свечу. Поднимешься – и первая дверь налево. Ты устал.
Свинцовая усталость бьет в спину, в ноги, в голову. Две тысячи километров без передышки. Как это удалось? Где комната? А, вот… Действительно, широкая дубовая кровать под покрывалом, белье как будто только что накрахмалили. Она сказала – пятнадцать лет… Запах теплой пыли и какой-то еще неуловимый… Она там, внизу, сейчас… Как же пахнут ее волосы? Может быть…
Последнее, что я помню, прежде чем задуть свечу, прежде чем стать другим – этот бред, этот почти детский всхлип сквозь дорожную усталость. Она слетает в то мгновение, когда я прикасаюсь головой к подушке. И я думаю, что проваливаюсь в сон.
МЫ ЖИВЫ
На самом деле в следующее мгновение я открываю глаза. От резкого, счастливого как крик чайки солнечного света. Он пронизывает все, владеет миллиардом пылинок в комнате, миллиардом секунд, которые можно блаженно тратить. Словно искупался в парном молоке. Но уже полдень, никак не меньше. Где она? Внизу?
Я мгновенно одеваюсь, сбегаю по лестнице (при дневном свете никаких сомнений – все ветхо, заброшено, да: пятнадцать лет – никого). И на секунду – отчаяние: ее нет. Не было. Сон.
Со мной что-то не так. Как будто стало темнее – или темнеет в глазах? Или туча закрывает солнце? Но почему тогда от позвоночника по всему телу разбегается дрожь, переходящая в боль? Что это? Слава Богу!
– Теперь надо быстрее ехать!
Она стоит в дверном проеме, в дневном проеме, отделяющем свет от мрака. Здесь просто закрыты ставни. Вот почему темно.
Я обессилено сажусь на диван, покрытый слоем пыли. Все тело болит, ломит виски.
– Подожди. Мне нехорошо…
– Я знаю. Это пройдет, очень скоро пройдет. Поехали!
– На машине? Мы же хотели дальше идти пешком?
– Тут тридцать километров. И жара. Если хочешь себя помучить – пожалуйста. Мне все равно.
Я устало поднимаюсь.
– Давай хотя бы перекусим. У меня в багажнике…
– Тебе этого уже не нужно. Мне тем более. Поехали.
Я выхожу из дома, и, прежде чем сесть в машину, оглядываюсь. Да. Декорация какая-то из фильмов ужасов, а не мотель. Выгоревшая краска на дощатых стенах. Ржавая крыша. Скелет ветряка. Все окна, кроме одного на втором этаже закрыты ставнями. А выше – гора. Вертикальная стена, к которой пристроено здание, переходит в пологий склон.
– Куда нам?
– Дальше, по дороге. До конца.
– До конца? А что в конце?
– Один вопрос – один ответ, так тебе нужно, да?
– Не знаю.
– Тогда – поехали.
МЫ УМЕРЛИ
Дорога обрывается внезапно, машину выносит на песок. Я глушу мотор. Так. Завяз. Форд лежит на брюхе, песок под ногами горячий как расплавленное олово, но боли уже нет, наоборот – легкость, и какая-то почти счастливая дрожь разливается по всему телу волнами. Она тоже выходит из машины.
– Пошли. Можешь не закрывать – здесь никого никогда не будет.
Я оглядываюсь по сторонам. Там, где кончается асфальт, торчат какие-то столбики с табличками. Как ограждение. В обе стороны от дороги. И все – разные.
– Что там написано?
– Какая разница? Возможно, ответ на твой вопрос. Видишь, сколько их – ответов?
Я читаю на одном щитке: «Природная аномалия. Зона Х», на другом: «Вечность», на третьем – «Смертельно опасно. Пребывание не более 15 минут». Дальше – какой-то самодельный щиток с надписью: «Привет участникам конгресса!», и еще, и еще какая-то галиматья на разных языках, от таблички к табличке… Некоторые покосились, проржавели, кое-где щитки лежат на земле.
– Ну как, все ясно?
– Да. Это мертвое озеро?
– Это граница. Между теми, кто мертв – и теми, кто бессмертен.
– Оттуда не возвращаются?
– Оттуда можно не возвращаться.
ВОЛЧИЙ ВОЙ
Мы отходим от машины шагов на пять, как вдруг она останавливается.
– А что у тебя есть из музыки?
– Все-таки хочешь напоследок послушать?
– Нет. Уши по ветру – я их отсюда унесу. Но у тебя ведь магнитофон сам переворачивает кассеты?
(Она как-то странно возбуждена, почти на грани истерики).
– Да.
– Ну вот и отлично. Пусть себе играет, пока не сдохнет.
– Поставь тогда что-нибудь веселое. Брассенса, например. Или…
– Ну нет! Раз ты такой поклонник французов – Пиаф у тебя имеется?
– Ее же невозможно слушать в дороге. Там только дорожная музыка – как я это понимаю.
Она копается в бардачке, выбрасывая кассеты прямо на песок.
– Нет. Не пойдет. А это что?
– Меркьюри. «Шоу маст гоу он». И все такое.
– Нормально. Шоу у нас будет. Но здесь не пойдет.
Кассета летит в груду других.
– Что тебе нужно?
– Побольше меланхолии. Волчий вой для овец.
– Тогда поставь DOORS.
– Это здесь чересчур. Получится как оперетта от Паркера.
Меня все это почему-то начинает раздражать. Хочется скорее идти, бежать дальше – а она там копается…
– Скажите пожалуйста! Какой, оказывается, тонкий музыкальный вкус!
– Ладно.
Она с раздражением запихивает в магнитофон первую попавшуюся кассету – и над песчаными холмами раздаются аккорды «Blue valentine» Тома Вэйтса.
– То, что надо?
– Не имеет значения. Пусть воет.
Мы отходим от машины на несколько метров – и музыка становится тише, а потом ее вовсе уносит прочь ветерок, прохладный, пьянящий ветерок, дующий прямо в лицо. И тогда мы видим вдали озеро.
МЫ МЕРТВЫ
Я знаю, что уже поздно задавать вопросы.
В любом случае, пятнадцать минут прошло. И я вижу перед собой черную воду.
Все, что знаю о мертвом озере – легенды и ерунда. Будто сюда бежали какие-то сумасшедшие, панки, рокеры, преступники. Ссылали приговорённных к смерти. Отсюда же не возвращаются. Объяснения нет, только сказки. Будто какой-то адский магнит, притягивающий человеческую кровь. Радиация, меняющая структуру тканей. Нельзя уйти. Только с ней можно жить. И мотель – точно из этих сказок. Будто бы сюда привозили человека, снимали наручники, укладывали спать. На простыни, выстиранные в озерной воде. И все. Наутро он сам уходил к озеру. Кто стелил простыни, кто стирал? Горничные в свинцовых костюмах? Пионерские страшилки из желтой прессы. Все давно забыли. А это – есть.
Но она-то явно отсюда! И знает здесь все не понаслышке – наверняка. Как такое возможно, если не возвращаются?
И зачем я иду с ней?
Она права. Я иду – потому что мне все равно. Все равно куда идти – если идешь с ней рядом. А она просто не может не знать, куда идет.
Много лет назад один мой приятель, сидевший на игле, пришел ко мне поздно вечером с дозой морфия. Морфий предназначался кому-то другому. Но заказчик не явился, и приятель предложил попробовать – хоть раз в жизни. Я ведь никогда не пробовал колоться. Знал только по слухам, что надо обязательно вывести шприц «на контроль», и сделать так, чтобы в нем не было пузырьков. Иначе пузырек закупорит вену – и все, мгновенная смерть. Но приятель вогнал мне в вену чуть не кубический сантиметр воздуха. И глядя, как он это делает, я подумал: «В конце концов, ему видней».
МЫ МЕРТВЫ
И вот – озеро.
От песчаных барханчиков к нему идет пологий спуск метров в триста длиной. Темная вода. Вдали – полоска противоположного берега, почти скрытая в каком-то дрожащем мареве. Сзади, за спиной – молчание огромной горы. Я оборачиваюсь: почти черный, угольно-пепельный склон, круто уходящий в небо. Наверное, ее тень на закате достигает воды.
Вправо и влево – бесконечные пляжи, бухточки, в которых нет ни одного камня. Только песок. Белый и черный цвет. Песок и вода. И больше – ничего. Ни деревца, ни дома, ни скалы. Просто бесконечный пляж, курорт до горизонта.
Но в этой картине странная смесь угрозы и обещания. Вода – как огромный черный магнит, как внимательный глаз. И я не могу отвести от нее взгляда.
ВОДА
– Ну, как тебе тут?
– Хочется удавиться. Это место похоже на все сразу.
Ее бьет мелкая дрожь, и рябь – по озеру.
– Давай искупаемся?
– Нет!
На самом деле мы все равно сейчас войдем в эту воду. В воду, которая – я знаю – пьянит и снимает все воспоминания, в воду, которая может двигать горами, в воду, по которой возможно ходить с вечера до утра, не оставляя следов.
– Ты здесь уже была?
– Да, да! Эта вода у меня на шее.
И теперь я понимаю, чем пахнут ее волосы, но ветер дует совсем с другой стороны, с озера.
ВОДА
– У этого озера есть легенда. Конечно, ее сочинили, потому что все легенды – ложь. По нашему образу и подобию. Но все равно: когда падшие ангелы оказались на земле, они заплакали. Потом слезы иссякли, и они стали теми, кем стали. Равно как и люди.
– И что значат эти слезы?
– То же, что и любые.
– Поэтому от них нельзя уйти?
– Да. Труднее всего уйти от жалости к самому себе.
МЫ ЖИВЫ
Мы заходим в воду. Это нельзя объяснить, нельзя передать – как негаданное прикосновение к детству. Как мгновенно охватывающий озноб первой любви. Нет, больше нет подходящих слов – а я лишь по щиколотку в воде! Она принимает меня целиком. Все. Мы плывем. Я не умел плавать – но здесь невозможно утонуть, плывешь помимо своей воли.
ВОДА
– Ты должен был встретиться в Стамбуле с другом.
(Она лежит в воде на спине, и теперь я наконец вижу на ее груди, на тонком шнурке – маленький флакон, мутное стекло. Теперь нет загадок). Стамбул? Что такое Стамбул? Константинополь, Святая София. Мы должны были встретиться…
– Да. Мы поедем в Дамаск.
– Этого уже не будет. Он тебя не дождется.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мы лежим в одной воде.
УЖЕ ПОЗДНО
Когда все понимаешь, уже слишком поздно. Отсюда не возвращаются. Когда в большом мире сделают новейшее открытие и обнаружат, что слезы обладают радиоактивной силой, тоже будет слишком поздно. Как всегда. Тогда, конечно, поймут, почему все святые улыбались, почему смех исцелял, зачем им был нужен Бастер Китон и Чарли Чаплин. Поймут, на каком волоске висела их жизнь со времен Аристофана, бродячих комедиантов, да и раньше, и позже – всегда. Когда им скажут: мы лежим в одной воде.
МЫ ЖИВЫ
И все-таки я смотрю на нее – и улыбаюсь. Она такая невероятно серьезная, а ведь лежит в воде на спине, блаженно расслабив тело, и только горькой гримасы тут не хватало! То ли мне слишком хорошо от первого погружения в озеро, то ли я еще не понял чего-то, – меня разбирает смех. Я с ним не могу справиться – словно от щекотки: падшие ангелы наплакали… Кот наплакал! Я принимаюсь смеяться – и, елки-палки, – сразу начинаю тонуть. А, между прочим, тут ведь глубоко! Плаваю же я по-собачьи, и то при удаче. Видно, она мне все-таки улыбается в ответ: мелкими саженками доскребаюсь до песка под ногами, вылезаю на берег, отплевываюсь. Ну вот, все. Эта гадость уже попала мне в рот. Что я скажу… Маме? Смех снова разбирает меня, уже окончательно.
МЫ ЖИВЫ
Она осуждающе смотрит на меня, потом все-таки улыбается. Чуть-чуть, краешками губ, как тогда, в машине. Словно улыбка причиняет ей неимоверную боль.
– Вон, смотри – видишь наши города?
Действительно, на том берегу – настоящий город. С высокими домами, какого-то бледно-желтого цвета, и, кажется, левее – еще один. Дома еле различимы сквозь дымку.
– Как вы их построили?
– Просто. Ты думаешь, здесь много занятий? Времени много, а заняться нечем. Почему бы не построить город?
– Из чего? Тут ведь даже камней нет…
– Из песка, разумеется. В них никто не живет. Здесь не нужна крыша над головой, вообще ничего не нужно.
Я представляю, как они прогуливаются по этим городам. Может, даже ведут там уличную торговлю за самодельные деньги – самодельными вещами, продуктами и выпивкой (ведь здесь в этом тоже нет никакого смысла). Представляю, как они имитируют жизнь – единственную ее форму, какую знают. Да…
– Райское место, ничего не скажешь.
– А ты думаешь, в раю лучше?
Слишком обыденный вопрос. Как будто уж она-то в курсе.
МЫ МЕРТВЫ
– Ты это придумала сама?
(Я уже знаю всю историю про озеро – а это о бутылочке на шее)
– Нет. Кто-то, давным-давно. Но никому не хотелось даже пробовать.
– Почему?
– А ты еще не понимаешь?
Нет. Я не понимаю – что здесь делать, зачем. Оливковые волны, палящее солнце – вечный безнадежный курорт. Конечно, вода… Она как морфий – проникает в вены, предельно отрезвляет и фокусирует сознание, мысли сходятся в плотный пучок, которым, кажется, камень можно пробить…
Стоп.
А мы вообще – говорим, шевелим губами?
– Нет.
НЕТ
– Значит, в этом все дело?
(Она сидит на берегу в двадцати шагах от меня, повернувшись спиной. Мы, понимаете ли, разговариваем.)
– Не только. Хотя, сам видишь, здесь каждый – отличный собеседник.
– Даже слишком.
– Поначалу да. А потом все переходит из одного в другого, как в сообщающихся сосудах.
– И все равно, с кем я говорю?
– А ты и так всегда говорил с самим собой.
МЫ ЖИВЫ
– Забавно, это я уже слышал. Стало быть, собеседники все же находились.
(Неудивительно, что она молчит. Я бы тоже промолчал.)
Опаньки!
Отсюда надо бежать, любой ценой – пускай крутит кости, больше ни секунды! Я вскакиваю и оглядываюсь. И вижу гору Сара. Черный, северный склон.
Теперь ее ход: она поворачивает голову – я вижу, вижу все-таки улыбку!
– Я похожа на твою тень?
Нет, на тень она не похожа. Мы лежим на песке, обезумевшие от бьющего в глаза солнца, как будто оно и снизу, и сверху.
2
СЕГОДНЯ
…В этом городе у меня самое классное занятие: реклама. Я рекламирую все подряд. Каждое утро прикидываю, что – и через два часа все улицы усеяны плакатами, надписями, даже памятниками. Иногда кто-то приходит и просит прорекламировать что-то свое. Это особенно интересно.
Но мы не говорим. То есть говорим, перебираем шуршащие фантики слов своих языков (тут ведь греки, итальянцы, французы – кого только нет), но слова не звучат. Вместо них в сознании возникают безупречные и одновременно неловкие, как щекотка, готовые формулы. Надписи на любом языке – с ними то же самое, это теперь отпечатки смыслов, в которых теряются знаки. Будто все озвучивает закадровый переводчик с голосом гермафродита. Каждый понимает другого, но разговаривать без слов – как есть пищу без соли: только по необходимости. Моя работа – постараться добавить хоть щепотку приправы. Кажется, получается.
В самые пресные дни я рекламирую воду. Мой любимый слоган – «Войди в эту воду дважды!» – вызывает восторг у всех. Все-таки в основном здесь отвязный народ. «Вам нравится эта жизнь? А это не жизнь!», или «Время собирать лежачие камни» – тоже неплохо.
В принципе, мы, конечно, торчим на какой-то ерунде. Все: и мусорщики, собирающие песчинку за песчинкой, и строители, поливающие водой песчаные глыбы, и художники, чертящие на песке картины, и все эти идиоты-торговцы, из последних сил старающиеся приколоться к камешкам-монетам (и так правдоподобно, что, когда они приходят заказывать рекламу, меня тоже пробивает). Отдельное дело – война. Она обычно случается по пятницам (два раза была в субботу), туда идут почти все. В последний раз мы ходили разрушать северный город три дня назад – наверняка его уже отстроили заново. Недели через две сюда тоже припрется куча идиотов, и мы не выстоим, придется все начинать сначала. Поэтому сегодня я рекламирую «сегодня» – одноразовое «сегодня», практически даром, налетай!
Но ее я вижу очень редко. Очень. Она – что-то вроде королевы, и всегда неизвестно где. То есть она всегда здесь, рядом. Мы все время говорим, если это молчание можно назвать разговором. Мы говорим и сейчас.
Кстати, помнишь, я еще удивился, когда ты показала на таможне паспорт, а его не было. Теперь… Да, конечно, вон она – моя реклама, я ее все-таки рисую пальцем или ладонью на песчаных стенах, но скорее для себя, а эти краски, которые видят все – ну, уж конечно, их нельзя не увидеть. Правда, здесь нет никаких проблем: делай что хочешь, в одно мгновение, и все же это мешает. Не знаю, почему. Ну ладно, как тебе «сегодня»? Как всегда? Ну нет, «всегда» будет завтра. До связи!
…Однако время проходит почти незаметно, если, конечно, это время.
РАЙСКИЙ ДОЖДЬ
Пустые слова – господи, привычка. Вечность, наполненная пустыми словами. Шкурками слов. Какое из них было в начале? Я смотрю на капли дождя из своего совершенно символического укрытия, этакой песчаной норы. Ломит кости от этого дождя: он не с озера, он оттуда, из мира. В такие дождливые дни – я знаю – все здешние сидят по норам. Как звереныши. Бессмертные звери.
У Борхеса, помню, рассказ про бессмертных – мерзкие, заросшие щетиной твари, и среди них – Гомер. Стоит ли того бессмертие, если ты всего лишь имеешь дело с бесконечным дождем?
Правда, мы все-таки смертны. Маленькая поправка – этот дождик. Выйди, выйди под него хотя бы на пять минут!
Странно, что тут ни одного самоубийства. Все спасаются, и никто ничего подобного не помнит. А какой запах у этой воды! Сумасшедший, граничащий с детством. Она уйдет – и снова пыль, снова песок.
Наверное, слишком громкие мысли – сейчас я слышу чье-то молчание. Она, конечно это она. Никогда не знал, что буду различать тишину… Но она приближается.
Это безумие – она приближается! Вот – у входа в пещеру, совершенно мокрая, с ног до головы, как тогда – волосы хоть выжимай…
– Глупости, ты же знаешь?
– Я не понимаю. Разве можно быть и там, и здесь?
– Нет. Но можно – быть.
– Почему тебе не вредит этот дождь?
– А почему мне не вредили те дожди, когда мы были на свете (она так и говорит, думает)? Выйди – узнаешь.
Я выхожу из укрытия. В первую минуту – ничего, и успеваю еще обрадоваться каким-то краем сознания, как все оказывается просто (как однажды ходил по битому стеклу с завязанными глазами, и правда, все было проще некуда) – и в этот миг на тело обрушивается со всех сторон скользящий удар воды. Это не просто боль. Это – абсолютная боль, абсолютная мука. Как будто целиком превращаешься в нерв больного зуба, когда кто-то его осторожно качнет. Теперь глупого вопроса о самоубийстве нет – и меня нет под этим дождем, я корчусь на полу у входа в пещеру, пытаясь стряхнуть капли воды. Боль постепенно проходит… Еще минута… Но где она? Молчание, абсолютное молчание. Неужели ее не было? Неужели все только показалось? Нет, я никогда не спрошу, я никогда не узнаю.
– Ты напрасно так думаешь.
Это уже слишком – она стоит в глубине пещеры. У нее совершенно сухие волосы. Я криво улыбаюсь.
– Дешевая шутка. Зачем?
– Я не люблю, когда при мне скучают.
ЭЗРИ
– Слушай, Эзри, у нее повадки фараонов.
– Не знаю. – бурчит Эзри. Он знает все. Он здесь дольше всех – так и думают, и говорят. Настолько давно, что научился молчать. А когда говорит – я слышу его речь. Единственный человек, кого тут вот так слышу – кроме нее, конечно.
– Ты знаешь о ней что-нибудь?
Вопрос – как вода в песок. Мягко исчезает, высыхает в его сморщенной ушной раковине. Собственно, все. Разговор окончен. Но я пытаюсь опять.
Надо задать какой-нибудь неожиданный (для него) вопрос.
– Эзри, ты когда-нибудь выходил под дождь?
– Все однажды выходят. Ты – вчера. Я – раньше. Сколько с меня?
Он – купец, конечно же. Пришел платить за рекламу воды.
– Эзри, я сделаю скидку, если расскажешь о ней!
– Сколько?
– Сколько хочешь!
– Несерьезный разговор.
Эзри презрительно пожимает плечами и поворачивается ко мне спиной, всем видом сообщая: «Если вы, юноша, так относитесь к деньгам, нам не о чем говорить!».
– Эзри, десять процентов при условии что информация окажется для меня ценной!
Эзри поворачивается. Ничего человеческого в нем нет – морщины, погасшие глаза, дребезжащий голос…
– Молодой человек! Для вас информация не имеет никакого значения. Лучше делайте свое дело.
– Но, Эзри (пытаюсь я продолжить игру), мы ведь живем в информационном обществе! Информация – главный капитал…
– Кажется, ты полный идиот, – со вздохом говорит Эзри. – Может, тебе телевизор подарить?
ЗНАТЬ ИЛИ НЕ ЗНАТЬ?
Ну и что? Пора, наверное, подумать, что для меня важнее: знать или не знать. В некотором смысле жизнь с завязанными глазами – рай. До упражнений с яблоком. Я всю дорогу пытался узнать, кто она – и попал сюда. Как будто получил один ответ. И все равно не знаю ни капли – хотя и умею читать чужие мысли. А, казалось бы, чего же еще? Потом – еще один вопрос, и железный удар дождя. Словно дрессировка зверя. И, наверное, это только начало, потому что вопросов становится все больше. Интересно, хватит ли для всех них этого местечкового бессмертия? Впрочем, это тоже вопрос.
И, конечно, другой вопрос – зачем мне все это. Настолько другой, что на него ответ совершенно не нужен. Возможно, здесь и есть разгадка: когда все остальные вопросы станут такими же, удастся что-то обрести… Или вернуть.
ИНСТИНКТ
Я вспоминаю (это здесь ничем не грозит – вспоминать). Я вспоминаю об одной девушке, вообще-то почти забытой накрепко, ну не важно – все-таки вспоминаю. Когда она приехала ко мне (снова скобки – не совсем ко мне, просто мы встретились вновь в моем городе) – я ее все-таки пленил. Смешно: я лихо прокатил ее на машине. А потом мы ехали куда-то на метро, и она вдруг призналась, как ее поражают движения – инстинктивные движения, которые делают люди, уворачиваясь друг от друга в давке на переходе. И то же самое, похоже, было с моим (сотым, как мне кажется, среди гипотетических достоинств) умением водить машину. Ловко переключать передачи, вписываться в поток. Животный рефлекс, автоматизм, подсознательная осторожность… Область, где нет вопросов. Неужели она простирается настолько далеко? Бесконечно далеко?
В конце концов, в чистом виде это – область любви, что бы ни подразумевали под этим словом. Хоть животную страсть, хоть блажь романтическую – что угодно. Область, где подсознание распоряжается нашими душами и телами наилучшим образом, оставляя вопросы в стороне.
Мои вопросы – из другой области. Когда они исчезнут…
(МЕНЯ ЖДУТ)
Арки Константинополя. Сырые своды Святой Софии. Бесконечные ковры Султан Ахмета. Вой муэдзинов через тысячи растрескавшихся динамиков растворяется в расплавленном вечернем воздухе. Пора пить кофе, нет – чай, кто тут пьет кофе – чай из стаканчиков, напоминающих стереометрическую фигуру в каком-то учебнике. Вращающаяся гипербола, вид сбоку. Это часть ритуала: от Стамбула до Курдистана – одна форма стекла. Чайный дом, чайный гроб Магомета, где нижние ветви параболы лежат в обхватившей стакан руке, а верхние уходят в безоблачное вечернее небо. «Стоит ли прибавлять, что они уходят туда, вверх отверстым, расширяющимся к звездам воплем?» – думает он. Разумеется, у него есть вкус. Разумеется. Вкус есть и у чая, налитого в стаканы. Но разве это что-то изменит? Ведь мы есть то, что мы видим словами.
РАЙ. ОНА ГОВОРИТ О СЛОВАХ
– Можно видеть мир ушами, глазами, даже руками, а можно – словами.
– А сердцем?
– Это уже слова. Я ведь говорю об очень простых вещах. Слишком простых, чтобы быть понятными.
– Ты говоришь о символах?
– Нет. Слово не символ. Символ всегда означает одно и то же. Слово – никогда.
– Что значит видеть мир словами?
– Видеть его как ты. Ведь даже сейчас ты записываешь все, что тебе послышалось. И не успеваешь расслышать ушами то, что уже успел превратить в слова. А слова – это только ты, не меньше, но и не больше.
– Слушай, все это очень здорово, но ты не даешь мне шанса. У Дон Хуана, у Раджниша, да где угодно – Гуру дает шанс, и если уж…
– Вот интересно. Ты уже нанялся ко мне в ученики?
– Возможно, почему нет? Мне надоела рекламная деятельность, пора повышать квалификацию…
– Не все так просто. Если ты думаешь, что можешь чему-то у меня научиться, тебе придется переварить один факт.
– Какой?
– Все это время, с самого начала, я учусь у тебя. Читая твои мысли. И не сказала тебе еще ничего такого, чего бы ты сам не знал.
(МЕНЯ ЖДУТ)
…Куда бы ты ни поехал – все лишь перемещение глаз, ушей, перемещение мыслей и слов, но никогда не разорвется тонкая надежная оболочка между миром и твоим «я». Вот город Истамбул, вот толпа разноцветная, со всего мира собранная по косточке, чтобы город поперхнулся этим скелетом современности, этим костяком, селедочным огрызком, вонью стоящих на рейде сейнеров, вонью помоек у закрытых в сумерках рынков – в центре, на кладбищах, над вековыми могилами, над костями, и ты чувствуешь все это сквозь свою почти, почти проницаемую оболочку, через все форточки тела, в тебе сквозняк, смешанный с двойным (черным и мраморным) приморским бризом, там, за раскаленными стенами твоего «я». Чай в тонком стакане стремительно остывает в небо.
(МЕНЯ НЕ ЖДУТ)
Место как место. Уже тысячу лет. Все вокруг – странная мимолетная пыльца, цветная пыльца времени, а место потеряло краски, заглушило звуки, и стоит огромным монолитом, единым камнем. У вечности, какой ее понимает человек, не может быть ни вкуса, ни запаха. Хорошее место для встречи.
Турки не знают Святую Софию, не хотят знать. Им и незачем. Они здесь не хозяева – такие же гости, как разноцветная туристическая толпа, как прилепившиеся к ограде кафе, как ты, сидящий в одном из них. Место как место. Только чувствуешь его плечами, и каждую секунду помнишь: ты здесь.
Ты здесь уже второй день. Еще немного – и пора ехать дальше. Встреча не состоится. Об этом говорит все, и в первую очередь – твое увеличивающееся с каждым часом внимание к городу, к его частной турецкой жизни, к прохожим, к лицам, к знакам и жестам. Сам для себя незаметно, ты выходишь из состояния ожидания. Сейчас обернешься, пороешься в придвинутом к изящному деревянному стулу тяжелом пропыленном рюкзаке, достанешь карту и развернешь, отодвинув чайный стаканчик на край. Встречи не будет.
РАЗГОВОР С ЭЗРИ
Я иду по сонному городу. Полная луна, безнадежный пейзаж: песок приобретает фактуру ночи, дома, и переулки теряют цвет, и в спину впивается воспоминание о маленькой картинке с суперобложки фантастического романа на неизвестном мне языке, которую я увидел в девять лет – кладбище звездолетов под лунным светом. Да, все предугадывается за первые годы жизни, потом могут быть только паузы. Сегодня – пауза.
Через два квартала от стены отделяется тень. Я вздрагиваю – силуэт не из симпатичных. Нос как орлиный клюв, впалый подбородок, сгорбленные плечи. И при этом – явно встречное движение, ко мне, ко мне. И – как-то боком, крадучись.
– Молодой человек, не смущайтесь, я жду вас без злого умысла! – раздается из полумрака голос, который трудно спутать с каким-нибудь другим в городе. И – тем неожиданнее.
– Эзри? – страх уступает место какой-то внутренней щекотке, предчувствию удачи новой тайны – как на той картинке.
– Ваш покорный.
Он обращается на «вы» – так здесь не принято. Ведь все одного возраста, все бессмертны. Но раз такое начало – я принимаю правила игры, которая, может быть, и затеяна, чтобы отделить нас ото всех?
– Вы ждете меня?
– А по-вашему, в моем возрасте уместно ждать только дам? – усмехается Эзри. – Не беспокойтесь, дам ждут по другому поводу. Представьте себе, у меня к вам разговор.
Я внимательно вглядываюсь в лицо – при свете луны оно кажется не таким старым, как днем. Да и манера изменилась: порывистые движения, фразы длиннее трех слов.
– Разговор? Я его жду. Здесь редко с кем можно поговорить, чтобы он вышел из своей роли.
– О, не стоит преувеличивать! – усмехается Эзри. – Держу пари, подобные разговоры вы ведете регулярно. И это отличает вас от большинства. Но, впрочем, – он торопливо взмахивает рукавом, отчего по стене летит лунная тень, перепрыгивая мне на лицо – это ваше личное дело, разумеется. Я хотел бы поговорить совсем о другом.
– О чем же?
– Этикет зачинщика беседы предполагает предложить надлежащее место для ее ведения, – Эзри изгибается в шутовском поклоне. – Как ни глупо звучит, вы стоите у ступеней моего дома. Почему бы нет? Приглашаю подняться на огонек.
Дома похожи один на другой, и «почему бы нет» более чем уместно. Любой может мгновенно стать его домом, моим. Как обставить – решишь на ходу…
– Представьте себе, – говорит Эзри, открывая дверь, – это действительно мой дом!
– Не сомневаюсь.
– Да бог с вами, сомневайтесь сколько хотите.
Да, можно и не сомневаться: за десять секунд такого убожества не вообразишь. Два роскошных, но изрядно потертых кресла с высоченными спинками (интересно, с кем он тут беседует – или сам с собой, меняясь сиденьями? Или с воображаемым собеседником соответствующего веса?), горящий камин, окно с куском луны (в той части небосклона, где ей и положено находиться), стол с инкрустированной шахматной доской, на которой расставлены фигуры в некой гроссмейстерской ситуации, и голые белые стены. Вообще, как-то мрачно.
– Вы так полагаете? – вопрошает Эзри. – Ну, конечно, мрачность здесь только в ночные часы! Днем – другое дело, убедитесь!
Действительно, в окно врывается полуденное солнце, и комната преображается: в крестовине окна обозначается противоположный берег озера и склон горы, стены начинают играть и переливаться сотней радужных оттенков, а стол и два кресла словно погружаются в блаженную тень, пересекаемую трепетом листьев живого виноградного полога над головой.
– Прошу! – приглашает он меня в кресло.
– Надеюсь, вы…
– Нет, конечно, шахматы совершенно ни при чем. Это символ для размышлений, если угодно. Ведь у нас с вами гораздо больше клеточек в мозгу, не так ли?
– Да, но ходов иногда гораздо меньше.
– Оп-ля! – взмахивает руками Эзри, и с размаха садится в кресло, потирая руки. – Кажется, я угадал.
– С чем?
– Не с чем, а с кем. Но не думайте, будто вы меня интересуете как остроумный собеседник.
– В каком же качестве вы меня принимаете?
– Если оставить церемонии – в качестве некоего бодрящего наркотика. С другой стороны – в качестве подопытного кролика. Или – рождественской индейки, – усмехается Эзри.
– Весьма польщен.
– Ну что вы! О людоедстве не может быть и речи в такую вегетарьянскую ночь, – подмигивает он, и, проведя над столом рукой, словно роняет из нее два бокала темного вина.
– И что же дальше?
– Дальше – тишина, как говорил Гамлет, – подмигивает Эзри. – Дальше – наше замечательное озеро. Вы здесь недавно – как вам его водичка?
– Кажется довольно пресной.
– Отлично! А вы не думали, что теперь это на всю жизнь?
– На всю бессмертную жизнь?
(МЕНЯ НЕ ЖДУТ)
Но все-таки город не отпускает. Уже сумерки, и по узким переулкам шумными компаниями проходят в аккуратных черных костюмах клерки, толкая перед собой дымок марихуаны, и дети на пустыре рядом с мечетью играют в футбол пластиковой бутылкой от «пепси», и полупустой трамвай мягко проезжает по главной улице Аксарая… А он сидит на парапете переднебольшим кладбищем напротив кафешки – и докуривает вторую за день пачку сигарет. Табак тут недорог. Куда спешить? Константинополь – своего рода символ бессмертия, тот еще символ: все сравнять с землей, утопить в крови, и вырасти из этой земли и крови заново сухим колючим цветком выше всех цветов в мире. Если перерождаются города – что горевать о людях? Надо принимать все как есть. У человека две радости: не знать, что было раньше, и не дожить до того, что будет потом. Эти радости такие естественные, что и не знаешь о них. И не думаешь. И мечтаешь о бессмертии, хоть каком-никаком. А на самом деле надо стать камнем, чтобы выдержать бессмертие.
РАЗГОВОР С ЭЗРИ
– Открою вам маленькую тайну, – говорит Эзри. – Это мелочь, и меня она уже не касается, но вам, возможно, еще пригодится. Ни о каком бессмертии здесь нет и речи. Бессмертие – блеф. И удлиненная жизнь – тоже ерунда. Просто время тут течет до тошноты медленно.
– Почему же здесь никто не стареет?
– Потому что вы все идиоты. Вы читали Вудвордса?
– Поэта?
Эзри отвечает красноречивым взглядом.
– Психолога, молодой человек, – продолжает он после паузы. – Безвестного, мелкого американского психолога. Впрочем, безвестность не помешала и ему сказать несколько банальностей – но он их не рифмовал.
– И что же?
– То, что вам было бы так же непонятно как его современникам, не попади вы сюда. Он выяснил, что новорожденные видят только световые пятна, и начинают различать предмет лишь когда кто-нибудь из взрослых произносит его название. Из этого он сделал вывод, будто мы живем в вербальном мире.
Световые пятна от виноградного полога пробегают с дуновением ветерка по столу, словно подтверждая его слова.
– Это странно… Но разве это не так?
– Хороший вопрос, особенно его начало. Конец никуда не годится. Он выдает в вас обитателя озера. Сперва Европы, потом озера. Человек, воспитанный в духе буддизма, наверняка, сказал бы здесь нечто обратное: «Разумеется! Но разве это так?».
– И все-таки?
– И все-таки – видите эту гору? – Эзри указывает на склон Сара слегка презрительно, но с благожелательным кивком, как на удачную деталь в пейзаже безнадежного художника. – Там – ответ на ваш вопрос. Вроде бы тоже цветовое пятно, не так ли? Но сколько ни говори вам, как оно называется, вы никогда не разглядите, что такое свобода. Так что теория не без дыр.
(МОЖЕТ БЫТЬ, МЕНЯ ЕЩЕ ЖДУТ)
Если тебе кажется, что встреча не состоится – может, она не состоится с тем, кого ты ждешь, но ты встретишься с кем-то другим? Или с тем же человеком, только изменившимся донельзя? Кто знает. Всегда придумываешь себе какие-нибудь красивые объяснения, если просто не хочется уезжать. Ну и что? Ехать в Дамаск стопом? Разумеется. Но не сегодня. Может, завтра вечером.
КАК ЭТО НАЗВАТЬ?
– Но вернемся к нашим баранам. К Вудвордсу. Человек с такой романтической фамилией, конечно, мог бы думать о чем-то более изящном. Но он обратил внимание на новорожденных младенцев и на их впечатления. А каковы ваши впечатления от новорожденных младенцев и вообще от детей здесь, на озере?
– Я не видел ни одного.
– Похвальная наблюдательность. Их нет. Потому что их здесь и не может быть.
– Почему?
– Световые пятна! – говорит Эзри, проводя рукой над шахматным столом, и тень от кисти падает на клетки доски. Как только рука нависает над их предпоследним рядом, вокруг нас смеркается ночь. – Слова. Границы воображения. Заключив свой вербальный контракт с реальностью, мы не можем представить иную человеческую жизнь, отличную от своей, следовательно, неспособны ее создать. А вы говорите – бессмертие… Скорее уж мы имеем дело со смертью, только неизвестной для нас ранее разновидности.
НЕМНОГО РОМАНТИКИ
В комнате становится прохладно – то ли так задана форма для беседы, то ли все-таки от произнесенных слов. Впрочем, тоже мне откровение…
– А вам не кажется, что просто ваш словарь скудноват? Жизнь, смерть, вечная жизнь, разновидность смерти… Простите, это ничего не объясняет. По крайней мере, мне здесь доводилось слышать и более интересные высказывания на подобную тему.
– Ах, да, разумеется – не сомневаюсь! Я, конечно, оперирую банальными конструкциями. То, что происходит с нами здесь, на озере, куда более странно. Судите сами: все как один, мы словно по молчаливому уговору, отказываемся от своего прошлого. Все как один – заметьте! Но странно даже не это – а то, с какой легкостью нам все удается. Мы включаемся в идиотскую, как вы понимаете, игру – в имитацию жизни. Мы повторяем в этой игре то, чем хотели бы заниматься в прошлом. И так далее… Разве ситуация не идиотическая?
– Совершенно идиотическая – если вы знаете, что на самом деле имеет смысл.
– Что? Бежать отсюда, разумеется!
– Мне остается только склонить голову перед вашей мудростью. Очевидно, вы знаете – как? Особенно после тонкого сравнения здешних мест с потусторонним миром?
– Да, я знаю – иначе не стал бы затевать этот разговор.
Но здесь голос Эзри звучит как-то неуверенно. Похоже, он колеблется – и даже недоволен, что уже произнес эту фразу. Впрочем, колебания понятны, я слышу их: «такой же идиот, как все – зачем я связался?». Вместо того, чтобы попытаться его разуверить, я подбавляю масла в огонь:
– И я, конечно, тот самый Орфей, который своим рекламным даром…
– Прекратите! – орет вдруг Эзри. – Мы только что отказались от игры, а вы передергиваете как последний шулер. Орфей, Эвридика – отлично, будете, если угодно, Орфеем с Эвридикой. Только здесь обратный отсчет, не надо мне путать карты – Эвридика заманила вас сюда, теперь ваша очередь вытащить ее на свет. Если сумеете, разумеется.
– Что я должен делать?
– Для начала – перестаньте паясничать, просто отвечайте на мои вопросы. Вы любите ее?
– Кого?
– Отлично! Вы даже не знаете ее имени!
– А разве кто-нибудь его знает?
– Ладно, это и не имеет значения. Назовем ее Эвридикой…
– Теперь я вас попрошу перестать кривляться!
– Хорошо, как знаете. Забудем про имя – оно не меняет суть дела. Каков ваш ответ?
– Я не знаю, что тут ответить…
– Неверное словоупотребление. Не думаю, что вы знаете более удачное место для ответа.
– Ну почему же – любое место, где я с нею наедине.
– Отлично. Беда лишь в том, что там не будет задан этот вопрос. Но мне вы ответили исчерпывающе, даже с приятным романтизмом. Благодарю. Не подумайте, пожалуйста, что здесь праздное стариковское любопытство. Это имеет прямое отношение к теме нашего разговора.
– А мы говорим на заданную тему?
– Молодой человек, не будет преувеличением сказать, что здесь мы даже живем на заданную тему. Не то что говорим. Но я имею в виду тему бегства – вас она интересует вполне конкретно, я же вижу здесь философский, отвлеченный интерес. Собственно, только на этом мы и сошлись сегодня. Если вам не слишком обидно (а я все еще надеюсь что вы не дурак), речь идет о некотором эксперименте, в котором я предоставлю вам возможность действовать – а сам оставлю за собой позицию наблюдателя.
Мы снова сидим в мягких креслах, пейзаж за окном угас – надлежащие сумерки, надлежащая луна.
– А теперь скажите: вам никогда не приходило в голову, что она – тоже предмет из вашего воображения. Световое пятно. И именно потому что у нее нет имени…
– Нет, не приходило – и не придет. Без нее я бы не был здесь.
– Очень хорошо. Тогда я расскажу вам одну очень странную вещь. Я расскажу ее – поверьте – не для того, чтобы вас смутить или убедить в чем-то своем. Наоборот, мне нужно кое-что узнать, чтобы самому перестать сомневаться. Итак, послушайте:
Девушки, с которой вы появились в городе несколько недель назад, никогда здесь раньше не было. Ее никто не знал.
Это похоже на удар дождя – тогда, у выхода из пещеры. Как? Говорят, в мгновения перед смертью – прокручивается все: трасса, перевернутая машина, дождь, снова дождь, гудрон дороги, песок, песок, песок…
Неужели так просто? Неужели я создал ее своим воображением? Ведь тогда действительно все объясняется…
Нет, не может быть. Там не было тоски. Вернее, тоска была, но не по ней – по такой. Вернее, по ней – но…
Я цепляюсь хоть за одну соломинку в этих летящих воспоминаниях, я пытаюсь ухватить что-то, что опровергает слова Эзри, и в какой-то момент мне кажется, что это никогда не удастся, что все проиграно, и остается только мертвое озеро – озеро, мертвое озеро навсегда. Без цвета. Без ветерка. Без запаха. Только запах песка, только запах…
Нет!
– Я уверен. Она привела меня сюда. Я знаю это совершенно точно – говорю я Эзри, еще не понимая, почему. – Я точно это знаю. Я знаю это, потому что… Потому что я…
– Вам трудно поймать то, что вы поняли, – неожиданно помогает мне Эзри. – Напрягитесь. Постарайтесь сформулировать.
– Не знаю… Это не проговаривается словами. Но я твердо уверен, что не мог сам вообразить ее.
– Что? Что нельзя было вообразить? Вы думали о какой-то детали, но я ее не увидел и не ощутил.
– Потому что ее нельзя увидеть. И она не выражается словами.
– Что же это?
– Вы не поймете. Совсем пустяк – запах ее волос. Но я не мог его представить, пока не поцеловал ее.
ВОТ ТАК
Мне что-то становится ясно. Все яснее – зачем я ехал сюда, зачем хлебнул этого липового бессмертия, зачем сейчас соглашусь на любой, пусть даже самый нелепый и невыполнимый план Эзри. Все просто. Я люблю ее.
И предстоит доказать – что именно ее, предстоит узнать то, что я уже знаю о ней в глубине подсознания (машинально, даже в мыслях чураясь слова «душа» – чересчур романтичного на этих берегах, где идет игра в прятки со смертью).
Эй!
Я здесь, я думаю о тебе!
Меня не сбивают с толку эти разговоры. Все просто, слышишь – все просто!
РЕКЛАМНАЯ ПАУЗА
Любовь! Отличное слово, почему оно лежит на помойке? Почему бы не взять домой? Немного отмыть, привести в порядок? Вам приходили такие мысли, конечно. Но мы должны предупредить: не трогайте старые слова! Мы стреляем в тех, кто притрагивается к старым словам. Мы ангелы. Да, мы ангелы, и у нас полные магазины этой вашей любви.
ОНА ПРИШЛА И СЕЙЧАС ВСЕ ОБЪЯСНИТ
– А раз все действительно так просто, тогда попробуем разъяснить еще один вопрос. По поводу ее присутствия с той стороны нашей великолепной горы.
– Разве вы не знаете? У нее на шнурке висела бутылочка с водой. Этого было достаточно, чтобы…
– Бутылочка с водой? Вы убеждены? Как она выглядела?
– Ну, как небольшой флакончик от духов…
– В веревочной петельке? Так? Тогда все ясно.
– Да. И эта вода позволяла ей жить за границами озера…
– А вот это глупости, хотя пузырек… Впрочем, не важно. Да подумайте сами, своими мозгами! Не так давно вы проделали один эксперимент. Всего на секунду, на одну секунду вышли под дождь. В нескольких метрах от этой воды, которой здесь куда больше чем в бутылочке. И что вы почувствовали?
– Непереносимую боль.
– Разумеется. Так неужели вы считаете, что какого-то флакона с озерной водой на шее хватит, чтобы погасить эту боль?
– Не знаю. Наверное, вы правы.
– Тогда откуда же она взялась? Эта ваша загадочная девушка?
– Может, лучше спросить у нее самой? – возражаю я, и тут же чувствую ее приближение, ее мысли:
– Вам очень надо знать обо мне все как есть? Один вопрос – один ответ?
– Но в той бутылочке была вода с мертвого озера, и поэтому ты путешествовала…
– Да, все верно. Но я не была на мертвом озере. Только знала про него. Я приехала сюда вместе с тобою. В первый раз.
Эзри разводит руками.
– Ну вы и вляпались, дети мои!
Никогда не думал, что между нами окажется что-то общее. Мы как три несовместимых, невозможных крайности. И тем не менее я вдруг чувствую необъяснимую симпатию к Эзри, и еще – еще я чувствую, что прибавляется одна загадка. Каким-то образом он связан и с ней.
– Вы, кажется, узнали все, что хотели?
Она продолжает говорить на расстоянии, передавая мысли – но так, что мы оба ее слышим.
– Сударыня! – говорит (вернее, мысленно произносит) Эзри. – Мне, между прочим, тоже приятно было убедиться, что вы не фантом. А то, знаете ли, вас тут упорно считают призраком. Причем не столько я, сколько местные сплетники. И, возможно, вас это обидит – но в авторы записали меня. А я, знаете ли, на эту честь не претендовал…
– Ну разумеется! Стиль у вас совсем другой. Немного старомодный для интернета.
– Что?! – вскрикивает Эзри и даже подпрыгивает в кресле. – Так вот что! Вы все-таки решились?
(Теперь я знаю, как они связаны друг с другом, но знать сейчас некогда – сцена совершенно невероятная. Эзри неподдельно потрясен, как будто действительно встретил призрака. Правда, эта фигура речи здесь не так ясна – призраков и фантомов хоть отбавляй, на каждом шагу. Но об этом потом, пока – рекламная пауза).
РЕКЛАМНАЯ ПАУЗА
Только вода! Живая вода, мертвая вода, вода забвения, вода воспоминаний! Вода, из которой вы вышли! Вода, которой вы станете! Вода, вызывающая жажду, и вода, которая сама есть жажда! Вода, которая становится вами! Вода, размывающая границы реальности! Вода, схватывающая льдом смерти ваше горло при каждом глотке! Вода ваших глаз! Небесная вода! Вода, летящая в небо с раскаленного камня! Вода, поющая в руслах ручьев! Вода, пробивающая землю своей песней! Что кроме воды?
НЕТ, НЕ ВСЕ
– Теперь вы, может быть, объясните ему в чем дело?
Эзри наконец приходит в себя.
– Почему я?
– Да, действительно, почему он? Почему не ты сама? Ведь ты могла бы это сделать уже двадцать раз…
– Вот именно поэтому. Ты, похоже, считаешь, что имеешь право на эксклюзивные откровения?
– У девушки такой характер… – разводит руками Эзри. – Знаете, я вам не завидую. А впрочем, пожалуй, и завидую. Ну да ладно.
– Я ухожу. Поговорим потом. (это она уже мне, мимо Эзри).
– Она ушла? – спрашивает он.
– Да.
– Черт дери эту телепатию. Никогда не знаешь, кто рядом. Хотя я умею ставить защиту…
– Я знаю.
– Но не всегда. Хуже телепатии только интернет.
– У вас есть компьютер?
– А почему бы ему не быть? – как-то смущенно отвечает Эзри. – Тут, знаете ли, компьютеров как грязи. Технари – они без них не могут, добираются сюда со своими игрушками. Вот…
Он достает с полки какой-то серебристый предмет, тонкий почти как журнал. Открывает. Ничего себе, это ноутбук! Никогда ничего подобного не видел. Яркий цветной экран почти без рамки, с другой стороны зажигается белый значок в виде откушенного яблока. Технологическое грехопадение, и какое изящное!
– Вот это да! Он что, и к интернету подключен?
– Разумеется. Вообще-то ничего этого, наверное, нет. Чья-то идея. Архетип, так сказать. Он давно должен был рассыпаться на песчинки, но, похоже, кому-то очень понравился. Кто-то все время думает о нем, вот он и существует. Наверняка когда-нибудь сделают на самом деле.
– И что, можно прямо сейчас зайти проверить почту, посмотреть новости?
– Да пожалуйста! Правда, ничего неожиданного вы скорее всего не увидите. Только то, что способны сами вообразить.
– И нельзя переписываться с реальным собеседником?
– А вот этого я теперь не знаю. Интернет – не работа модема, не цифры. Это шум голосов. Черт его знает почему, но там есть лазейка в реальность. Я ее искал и нашел (ну, или думал, что нашел) – на одном литературном сайте. «Окраина», может, слышали? Она, конечно, к этому сайту отношения не имела, только посты иногда публиковала, но ее мысли показались мне очень созвучными. Будто это я сам в молодости. И я начал с ней переписываться в «личке», как это у них называется.
– И что дальше?
– Дальше она задавала вопросы. Много вопросов. Вопросы, которые она так не любит, когда они адресованы ей самой. За два года она едва ли ответила на пять-шесть, представляете?
Тут я не выдерживаю – меня разбирает смех. Ага! «Один вопрос – один ответ!», замечательная формула. Эх…
– Ничего смешного! – прерывает меня Эзри, но сам все-таки тоже улыбается, так что вокруг его глаз вдруг разбегаются морщинки – как солнечные лучи. Не такой уж он, оказывается, мрачный…
– Кстати, она оказалась весьма симпатичной. А я думал – судя по ее дотошности – страшна, как смертный грех.
– И что, вы ей все рассказывали об этом вашем мире?
– А как вы думаете? Тут, конечно, тьма собеседников. Но все идиоты, вот в чем беда. Втянулись в игру, как наркоманы. А она была живым человеком. И ее интересовало все. В том числе и мое прошлое. Может быть, из-за нее я продолжаю стареть, – вдруг с грустью добавляет Эзри.
– Как это может быть?
– Я же сказал: никакого бессмертия здесь нет. И всякие излучения от воды – это да, это существует. Но это что-то другое, не к тому. Оно не отпускает, причиняет боль. А никакого бессмертия не дает. Просто у нас здесь есть остановленное время. Комфорт остановленного времени. Спальный вагон. Вот и все.
– Вы хотите сказать…
– Да ничего я не хочу сказать, – устало машет рукой Эзри. – Отговорил. Я ничего не знаю. Ничего. Кто бы знал, что она найдет этот проклятый пузырек. Мне все еще надо обдумать.
– А как насчет плана бегства отсюда?
– Ничего. Нет пока никакого плана. Уходите. Мне нужно побыть одному.
НЕ ВЫПИТЬ ЛИ ВЕРМУТУ?
Я выхожу на улицу – и это уже совершенно другая улица. Конечно. При полной луне это набережная над свинцовой водой. Ничего не стоит представить себе маленькую кафешку (вот она), столики, за которыми сидит несколько припозднившихся пар, скучающего официанта. Я сажусь, заказываю себе бокал вермута. Отлично! Часа полтора они все просуществуют, даже если о них не вспоминать. Можно расслабиться.
Это как раз оно самое – искусство создавать фантомы. Его постигаешь недели через две, когда кого-нибудь слишком ясно вспомнишь, и вдруг он возникает перед тобой как ни в чем ни бывало. На самом деле ими кишит весь город. Они появляются и исчезают. И никого уже не интересуют. Потом получается создавать и каких-то совсем незнакомых людей, с обобщенным набором выражений, слов и жестов. Странно, но они существуют куда дольше. Может быть, их защищает собственная безликость – и каждый, кто их видит, добавляет какой-то свой штрих, продлевая эту эфемерную жизнь? Так или иначе, до утра никто из них не доживает…
– Ваш вермут!
– Спасибо. Вы знаете, что не доживете до утра?
– Простите?
– Я просто спрашиваю, как вы себя чувствуете?
– Благодарю, все в порядке.
– Я рад. Я очень старался.
Я сижу, потягивая вермут, и думаю о странной аберрации, происшедшей со мной. С тех пор, как я попал в рай (а я почти не сомневался до сегодняшнего дня, что это – рай), все казалось таким естественным, нерушимым! Даже сомнения в райском блаженстве. Даже вопросы. Даже удар дождя.
Теперь – еще один вариант объяснения. Что меня смутило? Почти ничего. Не вся эта история со знакомством по интернету (мало ли может быть историй?), не то, что она раньше здесь не была (это скорее само собой!). Меня смутило отчаяние Эзри. Или – его грусть. Как будто прорвалось наружу что-то слишком настоящее. Неужели я так и не научусь не задавать вопросов?
НУ, ХОРОШО
– Я тоже так не могу.
Она появляется передо мной внезапно, войдя в кафе из темноты. Я вздрагиваю.
– Хорошо, что ты пришла.
– Не заморачивайся. А то опять усомнишься в моем существовании, как сегодня.
– Тогда – спасибо. Что ты пришла.
– Спасибо, что ждал.
– Хотя это тоже глупость. Говорить «спасибо».
– Похоже, тут иначе нельзя.
– Все время подтверждать существование друг друга?
– Например, да. Например, нет. Закажи мне мартини.
– Когда я смотрю на тебя, все вокруг может рассыпаться. И твой мартини тоже. Ты этого не боишься?
– Нет. Я боюсь, что рассыплешься ты.
ОРИЕНТИРЫ
Где мы сейчас? Значит, так. Географически это юго-восток Турции. Солнце встает на востоке. Справа от нас, если смотреть на озеро. Климат субтропический. Дождливых дней, как говорят – всего несколько в году. И слава Богу. Вокруг – золотоносный песок. На том берегу – гора Сара. Она нанесена на карты. Нанесена. Что еще? Звезды, кажется, те же. Над горизонтом – Большая Медведица. Еще я знаю созвездие Кассиопеи – вот оно. Луна строго следует своим фазам. День равен двадцати четырем часам. Все известные мне ориентиры на месте. Но что с того – ведь это только известные мне ориентиры! А, значит, им нельзя доверять.
На том берегу, в трех километрах от озера стоит машина. Она стоит уже больше месяца. Магнитофон включен, в нем кассета Тома Вэйтса с песней «Blue Valentine». Аккумулятор должен давно сесть. Музыка должна кончиться. Так?
Так. Но если музыка до сих пор играет – она может играть независимо от того, сел ли аккумулятор. Это тоже не годится для проверки. Проверка может быть только одна.
КАКАЯ?
– Что ты думаешь об Эзри?
– Он очень несчастен. Он потерял все.
– Все?
– Да. Его сослали сюда за убийство пятнадцать лет назад.
– Он убийца?
– Нет. Он никого не убивал. Но кто-то перебил всю его семью. Свалили на него. Он был ученым, кажется филологом, а потом в стране, где он жил, наступили неблагополучные времена. И его угораздило удариться в бизнес. Наделал долгов. Одни его решили припугнуть. Другим лень было разбираться. Словом, что-то обычное для тех времен…
– Он, наверное, все время вспоминал своих?
– Научился не вспоминать.
– Он говорил, что знает, как выбраться отсюда.
– Да. Он мне писал. Но, кажется, это не так.
– Почему? Ты говорила с ним с тех пор, как мы здесь?
– Нет. Но я вижу, что выход вряд ли существует.
– Ты жалеешь?
– Это глупо. Я об этом мечтала.
– А то, что мы здесь вместе?
– Я знала, что приеду сюда не одна. Чувствовала. Но…
– Что – «но»?
– Так говорят лошадям, да? Понимаешь, здесь все кажется слишком поздно.
– Безнадежный разговор. Уж лучше бы ты была фантомом.
– Уж лучше бы ты! Я ведь тоже сомневалась.
Наконец-то она улыбнулась. Наконец-то!
Теперь я знаю: Эзри не врет. Выход все-таки есть.
ПИРАМИДА
…Здесь все равно, как проводить время. Хотя бы и так.
Вот почему я сижу на вершине пирамиды Хеопса и озираю окрестности. Пирамида – высотой чуть ниже горы Сара. Вид с нее превосходный. Можно разглядеть и тот берег, и мой Форд в конце асфальтовой трассы. Но у подножия пирамиды зреет скандал. Местные строители. Я как-то неправильно вмешался в их игру, это не по плану.
– Эй, рекламщик! Давай, проваливай отсюда!
– Уноси свою пирамиду нафиг, тоже мне фараон нашелся!
Нет, место явно не райское. Никакой терпимости.
В принципе, им ничего не стоит устроить небольшое локальное землетрясение. Баллов в десять. Что они и делают.
Пирамида начинает рассыпаться под ногами. Песок, едренть!
РЕКЛАМНАЯ ПАУЗА
Песок, только песок! Не считайте. Больше, чем вы представите. Больше, чем вам мечталось. Умножьте бесконечность на бесконечность – и это будет песок. У вас есть все, если в вашей ладони хотя бы горстка песка. Горсть неповторимых песчинок, она была у Бога, теперь у вас. Кто скажет, что у него больше песка? Пусть докажет! Песок, только песок!
АНРИ, ВЕЧНЫЙ ЖИД
Я иду на берег. Одиночество – не вполне верное слово, отчаяние – бледное подобие того что чувствуешь здесь. Я становлюсь другим человеком. Наверное, так чувствует себя оборотень в минуту превращения, как – здесь – когда пытаешься вспомнить… Вой не поможет. Вон там, за водой – гора. За ней – мир, которым ни секунды не дорожил, за несколько тысяч километров отсюда дождливый город, а ближе, гораздо ближе – руку протяни! – Стамбул. Где меня должны были ждать…
Должны?
С долгами покончено.
Но нельзя, нельзя ни секунды думать, будто все, что у меня осталось – это она.
Потому что так и есть.
Потому что у меня ее нет. Ничего нет! И ее – тем более.
Я нищий.
Я голый, снаружи и изнутри.
Вот окатанный камешек. Он куда совершенней: он наполнен, он весом. Он притягивается к земле, из которой появился. Он…
Камень?
Я подбрасываю его на ладони.
Большая редкость на берегу мертвого озера – камень.
Откуда он здесь? Я ведь о нем не думал.
Скорее всего…
– Да, это моя мысль.
Я оборачиваюсь – так и есть: чья-то сгорбленная фигура приближается ровными шагами. До человека еще метров триста, но голос слышен как будто говорят над ухом.
– Моя мысль… Больше ничего. Я больше ничего уже не могу.
– Да, видно хорошо вас скрутило.
Я думаю, это достаточная отповедь. Тут хватает и меньшей – чтобы отойти в сторону. Игру не принято нарушать, откровенность равносильна стриптизу. Однако человек приближается – я уже могу разглядеть его лицо. Как ни странно, довольно молодое лицо. И он улыбается. Длинные темные волосы, курносый нос, веселые глаза… Вот только плечи опущены, и голос звучит вполне похоронно. Но теперь, приглядевшись, я и в голосе (а вернее – в мысли, направленной ко мне) улавливаю иронию и почти смех. Вот как!
– Вы что-то хотели этим сказать?
– Ну да! Знаете, у евреев в древности это был основной способ диалога с ближними. Каменюки.
– И что, вы имеете честь принадлежать к этой многострадальной нации?
– Ага. Жид пархатый, прошу любить и жаловать. К тому же вечный.
– Ничто не вечно под луной…
– Но у Селены выходной! – доканчивает он, и я невольно улыбаюсь. – Скучаете? Грустите? Думаете о прошлом?
Не ожидая приглашения, он садится рядом на песок и поворачивает голову в сторону горы.
– Давно здесь? Как вас зовут? – на всякий случай спрашиваю я, не ожидая, в сущности, ответа. За месяц уже пора бы и привыкнуть, что на такие вопросы здесь обычно не отвечают…
– Я Анри. Лет пять как попался, примерно по вашему образцу.
– В каком смысле?
– Бабы.
Ответ мне не очень нравится, но Анри, конечно, это знает заранее. И продолжает с самым невинным видом:
– Всем есть на кого пенять, не так ли? На себя пеняют в последнюю очередь. Так что будем считать, что дело в бабах.
– А может, дело в том, что рука чешется запустить в кого-нибудь каменюку?
Анри вновь поворачивается ко мне, и я понимаю, что, может быть, переборщил. Он моргает и вновь отворачивается.
– Хорошо, ладно. Мне просто не очень по душе этот тон.
– Окей. Глупости. Я не это имел в виду, мне вообще телепатия не слишком дается. Было бы куда проще говорить только голосом, но тут голосу никто не верит.
– Будем разговаривать голосом.
– А вы сумеете?
– Для начала – давай на «ты».
Анри кивает.
– Ты говоришь, что ничего уже не можешь?
– Ну да.
– То есть не можешь создавать фантомы, предметы, и вообще все такое?
– Почти ничего. Я учусь этому уже три года.
– И от телепатии пытаешься отвыкнуть?
Анри радостно кивает.
– Но зачем? И как у тебя это получается…
– Ну это же понятно! – перебивает меня Арни. – Если выкинуть все это из головы, может быть постепенно станешь таким, как был. И в конце концов сможешь уйти отсюда.
Я пожимаю плечами.
Глупости какие-то. Если устранить следствие, разве исчезнет причина? Даже если предположить, что и механика этого озерного мира нами лишь воображена, бороться с ней – значит вдвойне признавать ее реальность…
– Мы же решили говорить голосом! – укоряет меня Арни.
– Да. Но ты понимаешь…
– Разумеется! Все происходит внутри тебя. Раньше ты умел управлять своей фантазией, теперь ты вымещаешь ее на предметах и людях. Ты даже не знаешь, как на самом деле выглядят это озеро, этот камень, я, и девушка, которую ты…
– Я знаю это, Арни.
– Почему ты в этом уверен?
– Просто знаю. Иначе вообще не за что зацепиться. Нельзя же перемолоть весь мир в песок лишь для того, чтобы освободиться отсюда?
– А почему бы и нет?! – вскрикивает Арни. – Пусть! У новорожденного ребенка тоже есть глаза! Он тоже может быть счастлив. Начать все сначала, без памяти, без слов…
Я вспоминаю вчерашний разговор с Эзри.
– Арни! – говорю я. – А ты сам-то понимаешь, какую цену собираешься заплатить за освобождение? Ведь если окончательно научишься забывать – это будешь уже не ты. Это другое название смерти.
– Возможно. – отвечает Арни, и в его глазах читается решимость. – Возможно. Если у тебя достаточно благих воспоминаний, это хороший аргумент. Можно на этом и остановиться. Все – останавливаются. Но только как ни крути, а другого выхода отсюда нет. Знаешь, я не хочу играть в эти игры, не хочу быть вечным жидом. Тем более в вашей придуманной истории.
– Думаешь, другая игра и другая история…
– Лучше молчи.
Я сжимаю в руке камень, созданный Арни. Мы молчим. Мы сидим на песке и молчим уже час. Солнце склоняется к горизонту. Мы не говорим ни слова, просто смотрим на закат. Ни мысли, ни дуновения ветерка.
Возможно, я уже учусь забывать?
3
МЫ С НЕЙ В КАФЕ
– Эзри говорит, что здесь все наши религиозные представления сходятся в одну точку. В точку, где сосредоточена связь между свободой и индивидуальностью. И ни у одной религии нет способа разрезать эту пуповину… Бедный парень.
Она только что выслушала мой рассказ про Арни. Мы сидим все в той же кафешке, на ночном берегу, в баре играет тихая музыка.
– Давай потанцуем?
– Давай, раз приглашаешь. Пусть нас считают чьими-нибудь фантомами.
Я обнимаю ее, мы замираем в медленном танце.
– А интересно, здесь еще кто-нибудь танцует? Хоть когда-нибудь?
– Не знаю. Какая тебе разница? Хочешь совсем срастись с этим дурацким миром?
– Но мне все кажется, что ты этот мир знаешь в сто раз лучше меня. Что он вообще… Как будто ты родилась тут.
– Ты же знаешь, что здесь никто никогда не рождается.
ЕЕ ИСТОРИЯ – ПРАВДА
– Ты хочешь знать мою историю? Действительно хочешь? Сам ведь знаешь, что сочинять истории приятнее чем выслушивать.
– Да.
– Тогда слушай.
Ты подобрал меня на той земле, где я родилась. В Румынии. Но тогда это была совсем другая страна. Я не знаю, лучше или хуже, я просто помню, что ничего общего с этой нищей, пыльной, уродливой страной у нее не было. В ней было много света, запахов, утреннего простора… Да ладно. Возможно, чистые улицы и знающая свое дело милиция простому народу действительно не в радость. Теперь, когда города в развалинах, а от любого полицейского можно откупиться хоть зарежь кого-нибудь за углом, наверное, все довольны… Молчи! Конечно, я все знаю – были и расстрелы, и камеры пыток, и все такое. А сейчас то же самое, может быть, в каждом десятом подвале. Но ладно. Тебе это не интересно, у вас то же самое происходило совсем недавно, да? Москва теперь выкарабкалась, и в Бухаресте, говорят, тоже потихоньку все приходит в порядок. И я никого не сужу. Так, наверное, всегда бывает, когда власть переходит к плебеям. Когда-то власть взяли красные плебеи, к которым принадлежал и мой отец. Потом прошло время – и они стали другими. Во втором, третьем поколении. Уже не такими плебеями, пусть не аристократами, но какая-то аристократическая жилка начинала пробиваться в их поступках… Этого никто не хочет понимать. А когда власть взяли белые плебеи, все должно было начаться заново. Какие бы высокие ни были идеи и слова, власть должна остынуть, понимаешь? Я это знаю не понаслышке, я все это видела.
Я родом из очень богатой, очень влиятельной семьи, и никаких особых проблем в детстве не знала. Меня окружала вымуштрованная прислуга, друзья и сослуживцы отца, тоже очень влиятельные люди, которые чуть не каждую неделю ездили с ним на охоту, их жены… Я дружила с дочерями таких людей, чьи имена упоминались каждый день на первых страницах газет. Мне это казалось естественным, и это не был какой-то изолированный, герметичный мир. Как здесь. Нет, я дружить могла с кем угодно: с соседскими детьми в городе и в деревне, где у нас была дача, а это часто были дети из очень простых семей! Отцу даже нравились именно такие мои подруги, и если я прибегала домой поздно вечером, наигравшись с ними вдоволь, он всегда защищал меня от матери, и говорил, что это очень важно – не чувствовать разницы между бедными и богатыми, между власть имущими и простыми людьми. А как-то сказал, что ужасно завидует мне, потому что если он будет дружить с кем хочет, все подумают, что он притворяется. И поэтому у него так мало настоящих друзей. Я тогда не поняла, о чем он.
Отец возглавлял одно очень важное, и как сейчас говорят, «непопулярное» ведомство. Ты понимаешь, что это такое. Не знаю, приходилось ли ему самому допрашивать и выносить приговоры. Не хочу об этом думать. Конечно, наверное приходилось, хоть это был уже самый конец коммунистической власти, и за всеми такими безобразиями пристально следили западные страны. Но все-таки я помню, какой он иногда приходил по вечерам. А потом запирался в своем кабинете. Мама говорила, что он опять «закладывает за воротник», то есть пьет свой виски. Не знаю. Возможно, это так. Но я однажды ночью захотела в туалет, встала, не зажигая света, и когда шла мимо его кабинета обратно в спальню, услышала за дверью какие-то странные слова. Я не поняла ничего, но запомнила их звучание. А услышала их снова только спустя много лет, уже после смерти отца. В церкви. Это была молитва. Ему нельзя было молиться, нельзя было вообще думать о Боге, он был коммунистом, и искренним коммунистом – это я точно знаю. И о себе он бы не стал молиться – мне так кажется. Я почему-то думаю, что это была молитва не за себя, и не за свои грехи, хотя и о них, конечно. Я думаю, он молился за кого-то другого. Но что я все тебе рассказываю об отце, я его уже почти не помню. Вернее – помню, но как-то отчаянно, это детский такой образ, абсолютный и восхитительный. Наверное, он был очень плохим человеком. Возможно. Но я не могу вспомнить ни одного мгновения, когда бы он повел себя как плохой человек.
Мы расстались с ним за полтора месяца до его смерти. Тогда казалось, ничего не предвещает беды, хотя потом я вспомнила, как странно все было… Какое-то напряжение витало в воздухе. Знаешь, все с точки зрения ребенка (а мне было всего 11 лет) как всегда: взрослые о чем-то шушукаются, строят друг другу мрачные гримасы, все время говорят о делах, все время трезвонят телефоны, все время отца срочно вызывают на службу… Я смеялась, когда мама говорила, что отец превратился в мула, а отец отшучивался, говоря, что он делает это лишь потому, что не хочет стать барабаном (барабаны, знаешь, делают из их шкур). Бараны, барабаны! Все это было так забавно… А еще забавнее, что меня в первый раз отправляли одну за границу, в Киев, на Украину. Там у отца были друзья, тоже из партийной верхушки, мы уже два раза ездили к ним в гости всей семьей, а тут меня отправили к ним одну на целое лето. Я помню, как собирала вещи и совсем не грустила, мне это казалось замечательным приключением – я очень любила Киев, а еще мы должны были поехать на море, и попрощалась с отцом и матерью как-то на лету, как будто на минуту расстаемся. Так, наверное, люди всегда прощаются, когда им больше не доведется увидеть друг друга. Я теперь это знаю точно. На лету.
Ну да, а теперь я все это вижу. И как подъезжает к крыльцу дачи черный «мерседес», и как они обнимают меня, а прислуга грузит чемоданы… Знаешь, каких сил мне стоит не вызывать их фантомы? А все-таки они наверняка есть где-то в городе. Я в этом убеждена. Просто мы не встречаемся, потому что я чувствую, в какую часть города нельзя сейчас идти…
Потом ты знаешь, что было в Румынии. Восстание. Кровь. Все сразу сдались, кроме гвардии. И тех людей, которые служили в ведомстве отца. Им было что терять – верно, верно! Они боялись, и страх делал их безумными. Они стреляли в толпу. Отец во всем этом не участвовал. Он стоял на балконе своего кабинета посреди города, и мама стояла рядом с ним, она сама приехала в ту ночь в город, чтобы быть рядом с ним. Ее пропустили в страшно охранявшееся ведомство, куда муха не могла пролететь, без единого слова, без всякого пропуска. И они стояли на балконе, а вокруг летели трассирующие пули, и шел дождь. Они стояли так, пока кто-то из толпы не дал по балкону пулеметную очередь. Я все это видела. Видела своими глазами – спустя десять лет, на очень плохого качества видеокассете. Я видела их смерть. На пленке не видно лиц, лишь как будто белые тени, которые медленно оседают на фоне освещенной стены, падают, превращаясь в светлые снежные сугробы, в ничто. И, знаешь, мне очень жаль, что я рассказываю тебе эту историю, но если я… Не знаю. Прости. Это какая-то ерунда, я тогда была в Киеве, ела мороженое на Крещатике, спала в отдельной спальне, и вдруг все вокруг меня стали переглядываться, а потом сказали, что папа с мамой просили передать, что я должна немного поучиться в русской школе, чтобы выучить русский язык, и… Ну, словом, в конце концов они мне сказали правду. Я заставила. Я почувствовала, что что-то случилось. И не так плохо я знала их, а теперь давно уже свой, язык, даже тогда. А телевизор там работал все время. Хотя меня старались выгонять из комнаты. Но я все видела в магазине, где продавались телевизоры – там шла программа новостей, и показывали море. Не то море, куда мы должны были поехать – а ночное море людей, толпу посреди Бухареста. Страшную толпу. И вдруг меня словно что-то кольнуло в сердце – я поняла, что больше ничего нет. Нет моего отца, моей матери, моей родины. Ничего. Как стрела, спущенная с тетивы, понимает, наверное, что нет больше ни лука, ни рук, которые так нежно ее держали, ни дерева, на котором выросло ее древко, а только этот вой, свист, улюлюкающий воздух. Это был мой день рождения, мне как раз исполнилось 12 лет. С тех пор я ненавижу свои дни рождения.
Вот такая, понимаешь ли, веселая история. Я отлично закончила вашу школу в Киеве. Я выучила ваш язык и почти забыла свой. Меня не было. Не было, даже фамилию я поменяла, меня удочерили эти люди. Вы можете сколько угодно поливать их грязью, называть партийной номенклатурой, преступниками, бандитами. Но они спасли меня, а ведь совершенно не обязаны были это делать! У них самих выдались вскоре не лучшие времена. Но вы никогда не поймете, что это были несбывшиеся аристократы в первом поколении – такие же, как мой отец и моя мать. Но что все это теперь значит? Все забудут, что вообще означает это слово. Слова умирают, и это одна из причин, почему я тут.
Я не хочу вспоминать и рассказывать тебе, по какой специальности училась в университете, в Москве. Сам догадаешься. Уже догадался. Я была по мнению всех очень странной. Изучала Шолохова, написала по нему диплом. А они мне объявили, что Шолохов ничего сам не написал. Там тоже были плебеи. Они так торжествовали свою маленькую победу, так старались выжать из нее все выгоды… Но я уже умела защищаться – и защищать не только себя. Они даже не подозревали, что я защищаю вместо своего диплома. Они получили по полной. С тех пор как-то незаметно разговоры об авторстве «Тихого Дона» сошли на нет, они заткнулись. Но и я осталась никому не нужной, странной такой, да? В Киев возвращаться не было смысла. И я не хотела. В меня влюбился один человек, посредственность. В девушек всегда кто-то влюбляется. В странных – в первую очередь. Мне было все равно. Я ничего не считала, я вышла за него замуж, поселилась в теплой квартирке в самом центре Москвы, рядом с Патриаршими прудами, знаешь такое место? Била баклуши. Читала книги. Потом у меня появился компьютер, я освоила интернет, и случайно наткнулась на несколько забавных страничек. Такой литературный журнал, где собралась довольно странная и гнилая, откровенно говоря, компания. Они писали и переговаривались о всяких глупостях. Спорили о стихах и метафизических подозрениях, воображали, что мир создается каждую секунду – и при их горячем участии. Стихи они, правда, иногда писали неплохие. А в остальном жили какой-то своей, оторванной от настоящей, жизнью. Но постепенно и мне стало казаться, что эта их придуманная жизнь куда интереснее, чем головы в телевизоре, газетные передовицы. Я никого не хотела видеть. В смысле – с глазу на глаз. Но слышать, читать, наблюдать – да! И потихоньку я стала оживать вместе с этими ребятами. Они изобрели очень странную штуку: словарь выброшенных слов. Каждый мог прислать в этот словарь свою статью. И я тоже стала присылать им маленькие текстики. Как бы от первого лица, мгновенные, случайные записки. Да они такими и были. Конечно, под псевдонимом… Что? Вспомнить какие-нибудь? Попробую. Чтобы ты понял, о чем речь – попробую. Тем более что сочинялись они для кого-то в будущем, кого я хотела бы видеть. Может, как раз для тебя. Навскидку:
ЕЕ СЛОВАРЬ
– Щедрость. Мне иногда кажется, что мир обтачивает человека на точильном камне, и в конце концов выясняется, сделан ли он из стали или из чего-то, прости, более мягкого. Так или иначе, нас обтачивают до нуля, до ничего. Но. По ходу дела одни становятся острее, а с другими ровным счетом ничего не происходит. Их становится просто меньше – без приобретения каких-либо качеств. Послушай! Потому что есть качества уходящие, и качества неизменные, скрытые иногда до поры, и того и другого в человеке полным-полно. А качеств приобретаемых – как золотых песчинок. Они и самые яркие, самые пронзительные. Конечно. Они подтверждают твою свободу. Но я не знаю, удалось ли мне намыть хоть одну такую песчинку.
– Любовь? Хватит. Я слышала это слово там, где только самолюбие, алчность, желание покоя и страх за свое завтра! Ну и похоть, разумеется, хотя вот уж это совсем не обидно, она у них самое высокое чувство. Я ненавижу это слово, я его никогда не произношу. Они говорят «заниматься любовью» вместо «трахаться», для них это очень важно, важное такое дело, занятие, да? Они намазывают любовь на бутерброд, они пихают ее во все дыры, затыкают ею рты, им показали золото и сказали что оно стоит больших денег – и теперь они все вставили себе золотые зубы, чтобы говорить о любви! Любовь – это когда у тебя все окей, когда от тебя ничем не пахнет, кроме отличного дезодоранта или хороших духов, да, и изо рта ничем не пахнет, это очень важно, не забудьте перед минетом вставить фарфоровые челюсти, полость рта санирована! – и еще очень важно, чтобы не было перхоти, ну и так далее – тогда это можно. Можно заниматься любовью! Ё-моё, для того чтобы трахаться, всего этого совершенно не надо. Но трахаться им нельзя. Им нужно заниматься любовью.
– Совесть? Отлично. Это слово уже лет сто не про себя, всегда о других, всегда о ком-то, правда? Это давно уже ругательство, оскорбительней любого мата. Я бы составила целый словарь таких оскорбительных слов. «Честь», «долг», «ответственность», ну и до бесконечности, на все буквы! Это словарь нового арго, новых матюгов, и не потому что мы так плохи что не выдерживаем веса этих слов, а потому что пользуемся ими как слугами. Но – Боже мой! – как приятно здесь говорить о словах! Пусть даже так.
– Правда? Вот ты слушаешь, или чувствуешь ту историю, которую я рассказываю. И, хотя я слышу каждую твою мысль, мне совершенно не известно, как ты на нее откликаешься. Все равно глаза, лицо – говорят больше. Знаешь, у меня страшное подозрение, что никакой телепатии здесь нет, а мы просто слышим свои внутренние голоса. Свою интерпретацию собеседника. Конечно, такая же неправда – читать по твоим глазам, по твоему лицу. Но мы сами выбираем себе неправду. Потому что правду никогда не выбирают, для ее постижения не нужно быть человеком, достаточно быть камнем, мертвым камнем, песчинкой.
Песчинка вобрала в себя всю правду на свете: правду этого самого света, воды, ветра, времени, старости. Она знает всю правду. Но что с того? Какова цена песчинки?
– Сегодня? Зазор между «вчера» и «завтра», который стал настолько неуловим, что люди объявили его высшей ценностью жизни. Ты слышишь, как они говорят: «жить сегодняшним днем, жить без оглядки!», но вчера они об этом совсем не думали, и завтра объявят символом свободы что-нибудь другое. У каждой эпохи – своя неуловимая ценность. Очень смешно, что у нашей – именно такая. Но скоро она перестанет быть неуловимой, ее растиражируют с телеэкранов, как «душу», «любовь», «веру». О, господи! В мире слов нет никаких шансов что-либо услышать. И это прекрасно.
– Память? Это наваждение, которое мучает умирающих людей. Это бессилие. Мнемозина – муза бессилия и старости. Ты же знаешь биологию: каждые десять месяцев в организме не остается старых клеток. Одни умирают, другие рождаются. Куда же девается память? Никто не спрашивал. А ведь это так очевидно! Умирающие клетки мозга что-то рассказывают тем, кто только что родился. Память остается в плоти не как личный опыт, а как легенда. Каким способом ее пересказали? Словами? Образами? Стоит ли этим легендам верить – ведь (если допустить, что клетки как люди) мы не знаем, в каком настроении были умирающие? Когда мы начинаем слишком доверять своей памяти, она делает с нами что хочет. Она нас убивает в итоге, она нас отвлекает от реальной жизни, пытаясь все ее несоответствия своей легенде сделать для нас незаметными. Мы слепнем. Не следует доверять памяти. И все-таки дослушай мою историю до конца.
ЕЕ ИСТОРИЯ – ЛОЖЬ
Понимаешь, о чем все это. Про мертвый мир. Я ведь не сентиментальна, знаю, что мир моих родителей, моего детства – такое же умертвие. Только очень молодое. Смерть маскируется под жизнь. Особенно в воспоминаниях, да?
Сейчас у меня такое чувство, будто я кормлю своей памятью собаку. Отрезаю ей кусок за куском. Память. Падаль. Ну вот, дальше было так: в этом журнальчике меня заметили, я стала там почти своей. Можно было бы с этими ребятами познакомиться в реале, наврать себе биографию – не хуже той, что сейчас вру тебе. Прости. Правда не для этих мест. И вообще…
Она умолкает на мгновение, потом, встряхнув головой, продолжает:
– Какая разница? Мы все равно придумываем себе людей. Даже тех, с которыми приходится жить. Спать. Просыпаться. И если они придумывают себя, разве это что-то меняет? Только чуть больше слоев фантазии. А есть ли еще что-нибудь, кроме этого? Кроме наслоения наших фантазий? Ты думаешь, это важно?
– Не знаю. Но зачем придумывать себя?
– Нет ничего интересней.
– Да, кажется, я понимаю. И все-таки, я хочу правды, как у твоих песчинок. Ты что, боишься, что мы состаримся в мгновение ока? Зачем легенды?
– Для игры. Да… Чтобы добраться до чего-то, что важнее правды. Важнее тиража правды. Общеупотребительной, понятной, готовой правды. Ты понимаешь?
– Пусть. Но я хочу знать о тебе…
– Последнее танго в Париже? Смотрел, да?
– Смотрел. Но там другое. Пойми, я хочу знать чтобы быть уверенным…
– А вот фиг тебе! – она кричит, ее лицо почти перекошено – Никогда! Ты никогда не будешь ни в чем уверенным! Жизнь без гарантий, да? Это тебе слишком страшно? В Бога ты веришь…
Она отворачивается и замолкает (верно, в старых романах о таком писали «роняет голову на грудь», ну как можно вообще вообразить подобный жест без помощи палача?).
– Что? Я должен верить в тебя как в Бога?
– В любого человека.
Она говорит тихо, почти про себя.
– Я так думаю, в любого человека, к которому ты как-то относишься. Ты веришь как в Бога. Что ты о нем, в сущности, знаешь? Что он существует? Это и про Бога известно. Что ты его видишь? Ну что ж. Видишь и видишь. Слышишь и слышишь. Все знают, как устроено человеческое тело. Ты слышишь себя, колебание своих барабанных перепонок. Ты видишь себя, свою сетчатку глаза. Ты в коробочке. В человека можно только верить. И если веришь, ты из своей коробочки выходишь…
– Тогда я верю в тебя.
– А… Слушай, трудно быть богом, ага? – она оборачивается ко мне, ее глаза снова смеются. – Честное слово, даже не знаешь, что на это сказать. Что я тоже верю в тебя? Да?
– Да!
– Да.
– Да.
ИТАК…
Вернемся в мир, в котором мы живем. Или он в нас? Вопрос философский. Слишком. Наплевать.
Что тут расскажешь? Город как город, просто ходит ходуном улица за улицей, дома меняют цвет на глазах, в окнах вспучиваются стекла, и иногда это бежит волнами, как пожар, иногда застывает на секунду, а чаще всего похоже на бомбежку: то здесь, то там. Но это после полудня и до вечера. Ночью – тише. Утром – совсем тихо. Все-таки и здесь они спят.
Выйдешь за стены (если, конечно, в этом сезоне кому-то вообразились стены), и – как ни бывало. Ни ноя мыслей-голосов, ни шума, ни буйства красок. Тишина.
Кто сказал, будто в мире, из которого мы пришли сюда, что-то было иначе? Разве что наша способность видеть и слышать. Но это так немного – уметь что-нибудь! Взгляд слепого.
РЕКЛАМНАЯ ПАУЗА
Одиночество! Вечно кажется, будто тебе нужно еще что-нибудь. Тяга. Движение. Поток горячего воздуха в печном дымоходе. Печь. Печаль. Что мы испечем? Беспечность. Не может быть навсегда. И «навсегда» – тоже. Снова осенний соловьиный свист из трубы. Потом еще смерть. Потом. У тебя нет никого, кроме тебя, но если ты найдешь – это снова будешь ты. Только ты. Так мало. А все дело лишь в одном. В одиночестве.
ПЫТАЮСЬ ПРИЗНАТЬСЯ В ЛЮБВИ. АГА
– Я не могу жить без тебя.
– Глупости. Ты врешь. Худо-бедно проживешь еще тысячу лет.
– Это буду не я.
– Ложь. Нет ничего постоянней человека. Это камни меняются при каждом взгляде.
– Тогда я – твой камень.
– Тебе далеко до камня. Что ты об этом знаешь?
– Я знаю, что камень может испытывать боль. Испытывать страх. Испытывать жажду…
– Все, что ты назвал, не нуждается в испытании. Камень испытывает человека.
– Как?
– Своей безликостью. Своим бесконечным числом.
– К чему все это? Разве мы не можем обойтись без испытаний, просто довериться друг другу?
– Доверие – самое сильное из испытаний. Да и с какой стати это надо – доверять камням? Будь собой. Может, тогда и не будет речи ни об испытаниях, ни о доверии.
– Но если нет речи…
– Тогда есть ты. Не знаю, как тебе – мне этого хватает.
– Именно с этого я и начал, когда сказал, что не могу без тебя.
– Хватит об этом. Я могу создать себе тысячу любовников-фантомов. Ты пробовал так с женщинами?
– Да. Несколько раз.
– И что чувствовал?
– Сама знаешь.
– Наверное, все-таки у мужчин это должно быть иначе.
– Хочешь узнать, как?
– Хочу посмотреть.
ДА ПОЖАЛУЙСТА!
Все слишком просто. Высокая грудь, длинные светлые волосы, чуть полноватая, вот так закидывает голову, вот так… Она скачет на лошади. На белой лошади. Рысью, приподнимаясь в стременах. Ближе, ближе. Я скачу за ней на черном жеребце. Степь, бесконечная ковыльная степь. Мы скачем вровень друг другу, наши лошади соединяются в одну. В одну, на которой мы – вместе. Копыта бьют – удар за ударом. Колышется степь под копытами. Вздымается ее грудь. Чаще и чаще. Всегда одно и то же. Одна погоня, одна боль, один подъем лошадиного крупа, пыль под копытами, бешеная скачка. Я обнимаю ее, я настигаю ее, я настигаю самого себя – и, упавший в мягкую траву, упавший в золотой песок, поднимаю голову – и вижу, как она восхищенно смотрит на все это со стороны.
– Наверное, никто никогда не показывал это своим любимым.
– Не понимаю. Почему?
– Нам гораздо важнее не быть, а казаться. Даже перед самыми близкими людьми. Мы почему-то втайне убеждены, что любой из них отшатнется, если узнает, какие мы на самом деле. А ведь это совсем не так!
– Хорошо. А какая на самом деле ты?
– Не все ли равно? Ведь у женщины, которую ты только что представил, вовсе не было лица. А обо мне ты желаешь знать все – даже то, что за лицом скрыто…
– Да!
– Почему?
– Потому что это совсем другое.
МАГНИТЫ
– Между мужчиной и женщиной протянута золотая паутинка. Ты, наверное, знаешь, о чем я. Сначала зрение, потом слепота. Влечение – это слепота. Только осязание. Они закрывают глаза. Чувственность. Не нужно ничего видеть, взгляд становится лишним словом, становится преградой. Дистанция зрения. Со словами – иначе. Но слова теряют значение, остается лишь интонация. Порой – прямо противоположная смыслу сказанного.
Я знала одну пару – они придавал словам абсолютное значение, они понимали все, что говорил другой, буквально. И их жизнь превратилась в ад. Они жили на расстоянии слова, как другие живут на расстоянии взгляда, и им становилось все труднее с каждым днем находить общий язык. Хотя они действительно любили друг друга. Им нужно было все больше вина, чтобы не помнить о сказанном, чтобы в полузабытьи одолеть это расстояние.
Но если так со словами, тогда что же здесь, где наша речь – наши мысли? Мы ведь не можем даже соврать, притвориться, что понимаем друг друга. Не можем ничего скрыть. Мы с самого начала ближе, чем самые близкие любовники. Что теперь наша близость? Только отталкивание?
Магниты, их одноименные полюса – максимальное выражение ласки. Движения, когда пытаешься их сблизить, округлы и плавны, и это плавность отталкивания. В любви мы всегда преодолеваем отчуждение? Да, но дело не только в этом: блаженный переход из одного в другое, соединение двух одноименностей, невозможное в мире мертвой природы. Так мы преодолеваем смерть. Когда мы даем одноименностям силу оттолкнуться – мы даем силу смерти. Это происходит куда чаще, чем мы думаем. И здесь, у мертвого озера, нами правит этот закон – закон одноименности. Вот почему…
Пытаюсь понять. Я пытаюсь понять. Почему этот воздух так неподвижен, почему эту любовь никак не назвать любовью, никак не назвать по имени. Нам словно что-то мешает, гигантский кулак немоты, в котором зажаты наши слова. А если проще – все слишком лично. ВСЕ! Эти пейзажи, эти улицы, эти люди, эти тени людей живут для наших глаз разной жизнью. Вот перед ней уже стоит мартини, а кто его принес? Покинувшая мое воображение тень? Родившийся в ее воображении призрак? Мой фантом, подхваченный ее взглядом?
– Почему…
Она встает из-за стола и идет к озеру. Ступает на песок. Шр-шр! Камушки под босыми ногами.
– Смотри, какая я.
Она ложится на песок, на небольшой холмик из песка, и он тотчас приходит в движение, поднимается со своей ношей на спине. Огромный черный бык, почти мифологический… Европа! Похищение Европы, дубль тысяча пятый! Бык бросается в воду, и я вижу, как вздрагивают ее плечи, как руки нежно оплетают шею летящего быка. Кажется, время замерло, исполинский силуэт висит в воздухе, притягивая ночную темноту, и как тысяча огней на его шкуре – ее тело, вздрагивающее от наслаждения.
– Теперь ты тоже видел…
Она не может говорить, я сжимаю ее в объятиях на холодном песке. Какие мы идиоты, Господи!
И ПРАВДА, ИДИОТЫ
– Это область, в которой мы звери.
– Но быть зверем – прекрасно!
– Я тоже иногда так думаю. Но быть зверем значит быть им целиком, во всем. А мы лишь наполовинку. Половинка – испорченное целое.
– Но здесь мы можем превратиться целиком! Ты пробовала когда-нибудь?
– Да! Тысячу раз пробовала! Ничего не выйдет, ничего (она перекрикивает бог весть откуда налетевший ветер), не получится!
– Но ты их можешь создавать, и я могу!
– Да, можем! Но только снаружи. Зверь на воле! Зверь всегда на воле! Там, где нет тебя!
– А расстаться со зверем?
– Он ходит рядом. Он все равно будет рядом.
Ветер так же внезапно стихает. Снова полная луна. От набережной к нам направляется черный силуэт. Это Эзри. Конечно, это он.
ЭЗРИ НЕКСТАТИ
– Мы недоговорили. Можно, конечно, в другой раз, тем более вам неплохо и вдвоем. Но вы сами понимаете: если одно движение началось, направлять его обратно слишком по-человечески.
– Эзри, ты все знаешь, – говорит вдруг она почти плачущим голосом. – Эзри! Зачем все это?
– Я не знаю. – отвечает Эзри.
– Но это же ты все придумал, ты!
– Я ничего не придумывал, – отвечает он. – Все шло своим чередом. Здесь должны были появиться ты и он. Вы появились. Вот и все.
– Да, да! Конечно! А потом ты бродил по кущам и кричал: «Адам, где ты?», а мы укрывались фиговыми листочками…
– Не надо так. – говорит Эзри. – Не надо. Здесь во всем можно найти… Аналогию. Смешно. Я бы с удовольствием стал для вас змеем-искусителем. Но не умею искушать. Стар для такого дела. Ну, улыбнись, пожалуйста, все не так плохо! Мы просто сошли с ума, только и делов. Тепловой удар, сударыня, от такого умер Андрей Белый – а ведь даже его псевдоним отражал солнце…
– Нет тут никакого солнца. И никаких историй. Это все с той стороны, ты же знаешь!
– А ты знаешь, по какую сторону мы? – неожиданно сухо спрашивает Эзри.
– Кажется, знаю. Мы внутри себя, да? Как непроявленные младенцы, как девочка в утробе матери, которая и есть эта самая девочка…
– Ты всегда говоришь ловчее меня, – усмехается Эзри. – Но зато я молчу куда более ловко. И сейчас я промолчу.
Тут в разговор невольно вступаю я:
– Но если мы внутри себя, если все это лишь наше воображение, тогда как мы можем говорить друг с другом? Неужели пересекаются наши воображаемые миры? Они ведь не могут пересекаться, они герметичны! А я чувствую, что не мог вас придумать…
Эзри смотрит на меня, не скрывая иронии.
– Помните вчерашний разговор? Как я вас напугал? А почему бы ей не напугать вас еще раз – уже в мою сторону? Почему бы мне не быть полновесным плодом вашего воображения? Или это невозможно лишь по той причине, что окончательно собьет вас с толку, вы лишитесь всяких ориентиров, земля, понимаете ли, из-под ног уйдет, и все такое? Да? Извините, маловато мне чести. Я ведь не ориентир, не столб указательный. Или если бы меня не было – меня следовало бы придумать?
Они оба смеются. Я чувствую себя круглым идиотом, разве что без яблока в руках.
– Наверное, мне пора… Подумаем – встретимся.
ЧТО ЗА ЕРУНДА?
Выхожу на улицу, оборачиваюсь, и вдруг замечаю на стене дома, из которого вышел, надпись. Корявую, типа детского граффити, из баллончика. Буквы не то черные, не то темно-красные.
Эзри знает о нас все, а мы о нем – ничего! Он слышит наши мысли. Мы не слышим его мыслей. Эй!
Безобидная такая надпись. Интонация будто бы детская. Но в ней чудится какая-то бездна злобы. Вековечная.
4
ЭДЕМ ЭТО СКУЧНО
…Есть Библия. Такая книга. И первая ее часть называется Книга Бытия. А повествует она ну совсем не про бытие. А про творение и разрушение. Как был создан мир и человек – и как человек из первозданного мира ушел в свой, земной. Первое бытие человеческое – оно, по идее, где-то между. Но как раз о нем почти ни слова. Я все думал, почему так? Разве это неважно, как Адам встретил Еву, как исполнялись все их желания, как они учились говорить? Но они вроде и не говорят. То есть им не нужно слов. Так? И мир вокруг – красочный и бесформенный.
Помню, когда-то в детстве я нашел на чердаке странную книгу без переплета. Она начиналась с полуслова и на полуслове заканчивалась. Можно было только понять, что это какой-то французский автор в переводе, где-то конца девятнадцатого века, я думаю. А речь в этой книге как раз шла о времени, пока Адам с Евой были в Эдеме. Немного наивно, немного трогательно – на манер нынешних «мыльных опер». Адам ревнует Еву к ангелам, например. Хотя еще не знает, что такое ревность… Тогда я прочитал, посмеялся и забыл. А теперь я догадываюсь, что в Книге Бытия пропущены подробности не по незнанию, не по нехватке воображения, и не по каким особым резонам. А потому, что диктовавшему Библию ангелу тот период жизни Адама и Евы был крайне неинтересен.
У НАС, КОНЕЧНО, ВСЕ ИНАЧЕ
Говорят, где-то в Швеции есть образцовая тюрьма. То есть – чуть лучше всех остальных шведских тюрем. Она стоит на берегу моря, в живописном месте, и заключенные там живут как на курорте. Сколько хочешь прогулок, морского воздуха, загара. Есть кинотеатры, клубы. То, за что обычные шведы платят большие деньги, преступникам (причем самым рядовым) достается даром. Но от этого тюрьма не перестает быть для них тюрьмой. Они ждут конца срока и мечтают о воле, точно так же томятся, как заключенные всех тюрем мира. Никто не хочет пробыть на этом курорте лишнего дня.
БЕЖАТЬ
Никто отсюда – живым. Адаму и Еве пришлось изменить свою природу. Наша природа здесь тоже – неживая. Порода. Животная порода, порода камня. Стены. Они где-то тут.
Биться об них головой. Пробить границу между иллюзией и реальностью.
ПОСЛЕДНЕЕ ОБЪЯСНЕНИЕ
– И все-таки, как ты решилась сюда приехать? Теперь-то, скажи…
– Это как раз то, о чем намекал Эзри. Про выход. Он выходил, а я – вошла. Только и он выйти не смог. Едва сделал шаг. Дальше было бы просто самоубийство.
Телепортация, прокол реальности – называй как хочешь. Но у него для этого были силы. Много сил. Он сумел представить, как его нет в этом городе, нет на этом озере, нет в виду горы Сара. Он представил себя на улице, где он родился. И оказался там. Но в тот же миг почувствовал боль – как все, кто пытается уйти. И захотел вернуться. И – вернулся. Во второй раз он сделал так же, но взял с собой эту бутылочку на шнурке. Просто чтобы хоть на минуту дольше пробыть там, хоть чуть-чуть смягчить боль. Это действительно позволяло продлить бегство на несколько десятков секунд. Мы должны были встретиться в условленном месте. Но ничего не получилось. Когда он задержался чуть дольше, боль стала невыносимой, и он рванул шнурок на шее. Флакон упал на землю. Эзри вернулся, а ЭТО осталось. Лежать на земле. Как самая обычная бутылочка, флакончик из-под духов, например. Кто-то его подобрал. Кому-то не повезло.
Впрочем, теперь я уже не уверена, что встретила в городе именно его. Эзри. Это ведь только интернет-псевдоним. Может, правда, придумала? Может, он – мой фантом?
СМЕРТЬ ЭЗРИ
Тело нашли рано утром. Никто не понимает, как это может быть. Все закрывают глаза, открывают их снова – тело остается на песке. Это невозможно. Здесь нет смерти.
Постепенно серые тени расходятся. Тишина. Впервые за много дней город остается таким же, как был накануне. Только тело старика с запекшейся раной на голове – тут, у перекрестка. В трех метрах от лавочки, торгующей спиртным. Двери открыты. Внутри – никого.
Я не знаю, зачем я пью. И пить мне не нравится. Я помню, как это. Сухие губы. К краю стакана слегка прилипает губа. Здесь – нет. Здесь это как по памяти. Абсолютный, идеальный процесс. Легкий и звонкий хрусталь бокала. Ничего лишнего. Здесь ничего не прилипает к губе. Даже слова.
Опьянение тоже какое-то идеальное. Не мешающее сосредоточиться. И, конечно, нет похмелья. Вот еще! Никогда бы не подумал, что мне будет не хватать похмелья. Как в космосе. Я слышал, космонавтам теперь на Новый год присылают коньяк. Интересно, как оно? Как здесь? Вряд ли. Невесомость, все такое. Алкоголь нейтрализуется. Хорошо бы им прислали наконец наркотики и спросили, что они видят через иллюминатор. Возможно, кто-нибудь из них и увидел бы мертвое озеро…
ИСТОРИЯ
– Это ты его убил! – она плачет.
– Ты с ума сошла! Как я мог его убить? Зачем?
– Затем, что ты такой же, как все. Тебе не нужно отсюда уходить. Тебе не нужно жить. Тебя устраивает – как есть. Он тебе мешал, он тебя подталкивал – отсюда. И ты знал, что у него нет другой надежды на возвращение людей. Туда, в мир.
– Ты бредишь! Мы с тобой приехали сюда всего несколько месяцев назад. Оттуда. Мир населен людьми, их шесть миллиардов! Ты забыла? Или ты – совсем не та, с кем я ехал? (меня прошибает холодный пот) Отвечай!
– Ты не понимаешь? – спрашивает она. – Ты, правда, не понимаешь? Ты не понимаешь, что история всего мира каждый раз начинается с одного человека? И думаешь, она начиналась миллиарды раз? Девять миллиардов историй? Нет! Их, может быть, несколько тысяч, начиная с библейской истории. В лучшем случае – по одной в год. На всей земле. У них своя очередь. Теперь была твоя – и его.
– И твоя?
– Да! Я так думала.
– Но почему он умер? Я был готов узнать его план. Я бы доверился ему. Теперь что – все? Ничего не будет?
– Я не знаю, – отвечает она, закрыв лицо руками.
– И, выходит, я больше не нужен тебе, а ты мне?
– Я не знаю.
ИЛЛЮЗИЯ
Мне хочется, чтобы на этот раз все было по-настоящему. Не понимаю, почему. Все-таки это смерть. Мне ничего не стоит представить на этом месте могилу. Свежевырытую могилу с аккуратными отвалами по бокам. Но этого не будет! Я беру в руки лопату, она легко входит в песок. Чуть глубже – слой глины. Как я и предполагал. Но она легко поддается, и через полчаса я уже стою по пояс в песке. На мгновение останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, смахнуть пот со лба (солнце стоит в зените), поднимаю голову – и вижу над собой удивленное лицо Арни.
– Ты сам копаешь? Мне это не снится?
– Да.
– Это такой ритуал? Новый ритуал наших мест – копать могилы?
– Арни, чего тебе надо?
– Да ничего. Хочешь, помогу?
– Иди отсюда.
Я отворачиваюсь и с силой втыкаю лопату в глину. Какого черта? Неужели это он убил Эзри? Он или его фантом? Какая разница. Убить здесь никого нельзя. Тысячу раз проверялось. Игра в войну. Камни, летящие в голову. А хоть и пули. Шрамы заживают на глазах, от удара даже боли не чувствуешь… Убивай, не убивай – какая разница, все равно убитый воскреснет через пять минут. Хоть пепел по ветру развей. Правда, этого никто пока не пробовал. Фантазия не дошла. А куда пеплу лететь? В озеро? Живая вода, мертвая вода… Как в сказке… Лопата с силой ударяется о какой-то предмет. Летят искры. Бью вокруг – то же самое: как будто ниже ровная стальная плита. Аккуратно счищаю глину. Под ней – пологая каменная поверхность. Каменный щит по всей ширине могилы. И дальше, наверное. На невообразимое расстояние. Каменный пол. И хотя он внизу, внезапно возникает чувство, будто попал в коробочку с каменными стенами. Со всех сторон. Все. Я их нашел.
– Эй, что там у тебя? – спрашивает Арни. – Что-то откопал?
– Смотри! – я вылезаю из могилы, он подходит к краю и протяжно свистит.
– Ясно. Свод небесный, не иначе.
– Арни, причем тут твоя идиотская космогония?
– А как же! Создатель умер, и не воскрес. И на второй день открылась твердь небесная, дабы его поглотить…
– Замолчи ты наконец! А то лопатой садану, как ты Эзри, – в раздражении я уже не могу скрывать своих подозрений. Да и зачем?
– Ребята, вам повезло. Я вижу, у вас есть всему объяснение, – сморщившись, отвечает Арни. – Хорошо. Не буду мешать. И правда, можешь садануть меня лопатой. Давай. Только не забудь, что лопата твоя воображаемая, других-то здесь нет. Ты ее придумал полчаса назад. И как ты думаешь, получилось у тебя выкопать воображаемой лопатой настоящую могилу?
Он поворачивается и уходит, насвистывая что-то под нос. Я смотрю на вырытую яму. И правда – идиотизм. Как в анекдоте про психов, которые копаются в совершенно сухом бассейне, убежденные, что рассекают кролем и брассом, и хвастают случайному посетителю, что главный врач им за хорошее поведение, может быть, еще и воду сюда нальет…
Логика, логика! Здесь она не действует, пора с этим смириться. Если смерти нет, но есть все, что пожелаешь – почему бы не быть и смерти? Если хочешь избежать иллюзий и выкопать настоящую могилу – придумай еще одну иллюзию. В каком-то смысле последнее правило работает и в «большом» мире. Но это действительно неважно, наткнулся я на каменную границу наяву, или в своем сознании. И не важно, была эта яма с обнаженным гранитом вырыта до смерти Эзри, или после. Теперь – есть. Она найдена.
Кто-то должен был разбить об стену свою голову. Только так. Границу между «я» и «другой», границу между смертью и бессмертием не одолеешь без потерь. Без боли. Без преображения. И Эзри…
ТЕЛО ИСЧЕЗЛО
Его больше нет. Тот же перекресток, та же винная лавочка. Заглядываю в дверь. Конечно, она тут. И, похоже, давно. Пустая бутылка на стойке. Уже не плачет. Что-то произошло. Кажется, знаю, что…
– Я просто умыла его. Водой. Омывала кровь. Рану. Потом пошла сюда за чистым платком. Вернулась, а его уже нет. Это значит?…
– Думаю, да. Он нашел выход. Ты нашла выход. Мы – нашли.
ВОДА И КРОВЬ
Все просто. До сих пор – ни одной раны, ни одного пореза. Только мнимые раны, которые затягиваются на глазах. Чему удивляться? Тут же нет ни одного предмета, которым можно порезаться, повредить тело. Только песок. Остальное – иллюзия.
Мы идем к берегу. Я должен показать ей свод. Камень. Плиту.
Эта могила не для Эзри. Его нет здесь. Его нет там. Он за пределами жизни и смерти. Но то, что открылось для нас – путь к побегу.
Я совсем не удивлен, что на камне следы крови. Странно, если бы их не было.
Но вот теперь наша очередь.
В трехстах метрах от могилы – берег. Оливковая вода. В трех километрах дальше – гора Сара. Граница территории мертвого озера. Выход. День пути по берегу.
– Мы должны пролить свою кровь в воду. Неважно как. У нас будет для этого осколок камня.
Это легко сказать. Лопата (выдуманная лопата, да!) лишь выбивает искры. Не зубами же его грызть? Ногтями царапать? Или, как Эзри – головой…
Но вот же он, осколок. Тонкая гранитная чешуйка отделяется от плиты. Настоящая? Или опять… Взвешиваю в руке. Она внимательно смотрит на меня. Я – на нее.
ВОТ ТАК
Красная капля. Вода становится белой. Я никогда не видел белой воды. Как молоко. Как сперма.
Еще одно движение, еще одно… Вырвать этот мир из себя. С корнями. С корнями волос, с корнями мыслей. Выйти из себя, сквозь разверстую рану – на свободу! Свобода – она там, на том берегу, где играет «блю валентайн» в занесенном песком Форде, где идет дождь над румынской границей, где в Стамбуле кричат муэдзины, где грабят и убивают, бросают бомбы, поют глупые песенки о любви и считают бессмысленные полоски бумаги в небоскребах, где…
Я чувствую, как все мое лицо начинает гореть. Как будто в него горстями кидают раскаленный песок. Песок, засыпающий глаза, засыпающий мозг горсть за горстью – холмом – бегущим барханом, бархатным барханом, барашком, быстрее и быстрее.
Свет бьет мне в глаза. Берег. Живые, легкие волны лижут отмель. Я стою в бухточке диаметром в разворот ангела, отвесные стены песка справа и слева, водная гладь впереди. Я один.
Все кончилось. Я один – отныне и навсегда. Эту воду можно пить. В нее нельзя ступить дважды. Мир больше не создан по моему подобию, мир говорит со мной на всех известных ему языках: шелестом волн и песка, подрагиванием случайной травинки над головой, солнечной болью. Но что толку?
Единственное, что осталось от нее – эта маленькая бутылочка на шнурке. Я не смог выбросить ее из памяти. В ней достаточно воли, чтобы потянуть меня назад. Ведь я знаю, что там, внутри.
Возможно, вот так все и началось. С кем-нибудь. Может, с ней. Может, с Эзри. Может, со мной. И кто-то из нас однажды взял эту крошечную бутылочку ангельских слез, вырвал из блокнота десяток листков бумаги, и написал:
«В ее неподвижные губы стекают капли дождя…»
Глупости! Нет здесь никакой горы Сара, но это все равно, и я буду допивать последние глотки из флакона, где, говорят, была спрятана свобода, а вокруг на бесконечные годы – смерть, и это тоже все равно. Потому что теперь я буду плакать этой водой, она выйдет через мои глаза, через эти строки, и больше не будет места на Земле, где не было бы озера, не было бы тебя.
Чао, бамбино!
5
МЫ ЖИВЫ
Я делаю глоток, потом еще. Открываю глаза. Белый потолок, пылинки в солнечном луче. Пахнет медициной. Во рту странная тонкая трубка. Надо мной склоняется Эзри. Он в белом халате. Светит в глаз каким-то острым фонариком.
– Отлично! Шестью шесть?
– Тридцать шесть.
– Ладно. Аварию вспомнить можете? На какой машине ехали?
– Да. Форд-фиеста. 1991 года выпуска. Серебристый. Наверное, он уже пропал…
– Не знаю. Это от полиции зависит. Вообще вы хорошо отделались. Память в порядке? Все помните?
– Да. И, кажется, много лишнего.
– Это ничего. Клиническая смерть, фантомная память. Главное, чтобы кора головного мозга не пострадала. Надо бы сделать энцефалограмму. Но у нас нечем. Только в Бухаресте, за деньги.
– Вас зовут Эзри?
– Да. Вероятно, слышали имя, когда сознание еще не включилось. Значит, все функции работали. Тогда черт с ней, с энцефалограммой. Будем долечивать сотрясение, больше ничего не нужно. Вам повезло. Вообще ни синяка. Головой протаранили дерево – а череп цел, кости без смещений. Встали на место, как у новорожденного. Редко такое бывает.
– А что с девушкой?
– С какой девушкой?
– Там была девушка. В машине. Нас вместе выбросило, мы лежали под деревом…
– Ничего не знаю ни о какой девушке, с кем вы там лежали еще… И дочь моя не знает. Она там первая проезжала, вызвала вам медицинскую карету. Вы один были.
– Ваша дочь?
– Ну вряд ли вы можете ее помнить.
– Вы хорошо говорите по-русски.
– Нормально. Старшее поколение все говорит. Молодые – нет. Для них это уже фантомная память. Их стукнуло сильнее чем вас. Ладно, отдыхайте, постарайтесь подремать. Капельницу я пока убирать не буду.
МИР БЕЗ СЛОВ
День идет за днем. Солнечно. Больница совсем маленькая, поселковая, на несколько палат. Эзри заходит ко мне довольно часто.
– Эзри, а что полиция? Что с машиной? И когда меня выпишут?
– Еще дня два надо полежать. Потом посмотрим. Все равно завтра суббота, у полиции выходные. В выходные они не работают. У нас так – если тебя грабят в субботу, полиция приезжает только в понедельник.
– То есть от полиции вообще никакого проку?
– Ну почему же? У нас, бывает, и три дня подряд грабить могут, – усмехается Эзри.
– А что ваша дочь? Она живет в России?
– С чего вы взяли? Конечно, нет. В России она вообще не бывала, только в Киеве, но это теперь не Россия, да? Здесь работает, вернулась из Бухареста, преподает в школе.
– Литературу? Она филолог?
– Угадали. К сожалению.
– Почему к сожалению?
– Потому что скоро все это будет никому не нужно. Стихи, проза, и вообще слова. Только картинки. Муви. Мы скоро и говорить перестанем. Телепатическое общение, – до этого недалеко. В Америке разработали приборы, транслирующие мысли. Подключаешься к сети – и будь здоров. Сейчас они все наладят, и никаких слов.
– Но мы мыслим словами. Человек – это язык.
– А кто вам сказал, что мы останемся людьми? История человека кончилась. Мы стали закваской, миллиардной биомассой для чего-то нового.
– Одна девушка сказала мне, что история человечества всегда начинается заново – с истории одного или двух людей.
– Да? Очень романтично. Вам следует в эту девушку немедленно влюбиться и проверить этот тезис. А мне как старику приятней картина угасания. Ладно, отдыхайте. Набирайтесь сил.
СИЛА СЛОВ
В понедельник я уже могу ходить. Конечно, голова слегка кружится, но до полицейского участка не далеко. Правда, он за решетчатым забором, а ворота закрыты.
Пять минут хожу вдоль забора, ищу какую-нибудь кнопку, кричу – бесполезно. Наконец в домике за оградой открывается дверь, из нее выходит невероятно унылый румынский полицейский, задумчиво ковыряющий в носу. Смотрит на меня, вынимает палец из ноздри, указывает им на ворота:
– Финиш!
– Что – финиш?
– Нас замкнули!
– Кто замкнул?
– Босс. Финиш.
Кажется, он знает только эти три слова – и убежден, что их вполне достаточно для объяснения. Пожалуй, Эзри прав. Планета готовится к чему-то лучшему, чем мы.
К счастью, его напарник (а, оказывается, собрат по несчастью) умеет говорить по-русски чуть лучше. Выясняются подробности: их босс (видимо, начальник отделения) уехал обедать. В ресторан. А участок запер, и ключа у них нет. Зачем он это сделал, они не знают. Вернется ли босс сегодня – неизвестно. А нет ли у меня сигарет? Нет, к сожалению. А могу сходить купить?…
Но босс все-таки возвращается. Он вылезает из ржавой черной «семерки» БМВ, явно навеселе. Говорит по-русски, можно сказать, в совершенстве.
– О, мы давно вас ждем! Ваша машина в полной сохранности! Кстати, это ваша машина?
Протягиваю ему документы.
Он вертит их, поворачивает вверх ногами, как все румынские полицейские, потом раздраженно сует мне обратно в руки.
– Где тут номер?
– Вот он.
Еще раз внимательно рассматривает техпаспорт, мою фотографию в правах, морщится и поворачивает к двери участка.
– Пойдемте!
За дверью – дворик, уставленный иномарками. Ближе всех стоит мой Форд. И вмятина на боку совсем небольшая, даже водительская дверь закрывается. Стекла и фары целы. Действительно, ничего страшного.
– Ну вот, забирайте, машина в полной сохранности. В идеальной, можно сказать! Сел и поехал. Аварию мы вам прощаем. И повреждение реликтового дерева – тоже. Доброй дороги. За хранение с вас сто долларов, платите и езжайте.
– Сто долларов! За что? Разве есть такой закон, чтобы требовать с меня сто долларов?
– Ты глупый человек, – говорит босс. – Жалеешь сто долларов, а ведь если бы не мы, у тебя бы вообще сейчас не было машины. Колес, половины мотора не было. Стекол. Ее бы за одну ночь разобрали. Понимаешь?
– Понимаю.
– А потом бы тебя оштрафовали за то, что ты не вывез машину из страны. На тысячу долларов. И никогда бы больше не впустили в Европу. И много еще за что тебя можно оштрафовать. Понимаешь?
– Понимаю. Но у меня просто нет ста долларов…
– Э! Разве такое бывает, чтобы ехать на машине через Румынию – и не иметь сто долларов?
– Ладно. Держите.
– Вот! – говорит босс, обращаясь скорее не ко мне, а к полицейским. – Понимаете! Надо учиться. Надо налаживать с людьми диалог. По-европейски. Сила слов. Слова – наше главное оружие. И тогда все будут довольны. Правда?
ОРИЕНТИРЫ
Не знаю, стоит ли прощаться с Эзри. В сущности, мы с ним совсем не знакомы. Я не знаком ни с кем. Я никого не знаю.
И себя тоже.
Может, все, что мне мнилось в клинической смерти – мертвое озеро, вымороченный мир – и было настоящей жизнью?
Банальный вопрос – что внутри, а что снаружи. Его окончательно решить невозможно. Надо просто условиться, что – где. Условиться. Назвать словами.
Значит так.
Это маленький румынский поселок по дороге в Болгарию. До границы 150 километров. Завтра вторник, последняя «стрелка» у Айя-Софии. Думаю, друг меня еще ждет.
Надо проверить масло, канистра лежит в багажнике. Я поеду через горы. На бензин хватит. Двадцать долларов на турецкой таможне. Платный автобан до Стамбула. Должен уложиться.
Главное – ехать. Ехать вперед.
Выкликать случайности.
6
Вот, собственно, и вся моя история. Вернее, наша.
Где мы с ней встретились, на таможне, на трассе или здесь, у входа в Софию – не важно. «Будто знали друг друга всю жизнь», глупая фраза, только она про нас. Если признать, что жизнь – тонкое мгновение прокола между мирами.
И кстати, о проколах. У нее на шее висел старинный флакончик. Византийская «слезница» – были тысячу лет назад такие сосуды для сбора слез. Отцовский подарок. Мы только что выбросили его в Босфор. Антиквары нас не поймут. Если, конечно, в этом мире сохранились антиквары.
Ты спрашиваешь, почему ее нет со мной, где она? Вот здесь, в голове. Ну ладно, шучу, я не сумасшедший. Смотри внимательно на площадь за Святой Софией. Смотришь? Сосредоточься. Сейчас она появится, светловолосая, в малиновом платье, отгоняя чистильщиков сапог, с маленьким черным рюкзачком, с бумажным свертком в руках… Видишь? Ну конечно, это она.
Думаешь, я опять создал ее в своем воображении? Да, понятно. Как и весь этот мир, и тебя в том числе, чего уж мелочиться, и всех, читающих эти строки, и буквы, и свет, который на них падает. Ох, какая у меня вместительная голова!
Но вообще-то воображение здесь ни при чем, она просто отошла на минутку за шаурмой.
Оглавление
0
1
2
3
4
5
