Клубника под хреном [Александр Григорьевич Бизяк] (fb2) читать онлайн

Нисим Бессмертный

«Меня утешает лишь одно: то, о чем я написал,

дурак читать не будет, а умный и подавно.

И ты не смей читать».

Из неотправленного письма П.Я.Чаадаева брату Михаилу

(Спецархив города Сараевска)

К.А.К.А.

Сколько лет Нисиму, в Горемычном толком никто сказать не может. Впрочем, как и сам Нисим. Потому как он не помнит…

Аккурат на праздник Песах в местечко Горемычное (в 23-м переименовано в Счастливку) черный «Ситроен» доставил Председателя ГубЧК товарища Жухарова и остановился возле синагоги. Жухаров вылез из машины и по крыльцу взбежал в молельный дом.

За всю историю местечка чекист стал первым гоем, своим приходом осквернившим синагогу.

Войдя в молельный дом, Жухаров сдвинул в сторону раввина, руководившего богослужением, и по-хозяйски занял его место.

– Товарищи евреи! Решением уездного Совета рабочих и крестьянских депутатов отныне ваша синагога будет называться «Красным Антирелигиозным Клубом Атеистов». Сокращенно – «КАКА». Вопросы будут?

Вопросов не было.

– Тогда, кто «за», поднять всем руки! – приказал Жухаров.

Прихожане посмотрели на раввина. Тот за кончики подергал пейсы, снял кипу, вытер лысину платком и робко поднял руку. Прошептал на идише: «Всевышний, прости нас грешных» …

Прихожане проголосовали. Все, кроме одного.

Жухаров вздернул брови.

– Ваше имя, гражданин?

– Нисим.

– А ну-ка встать, когда перед тобой стоит начальник ВЧК! – закричал чекист.

Непроголосовавший иудей продолжал сидеть.

– Он не может, – объяснил раввин. – Он увечный. У него сломана нога и руки перебиты.

– Чем?

– Косой.

– На сенокосе? Какой в апреле сенокос?!

– Я вам позже объясню, товарищ гражданин начальник…

– Хорошо, потом доложишь. А сейчас приступим к лекции.

– Этот гой будет нас учить!… – проворчали прихожане.

– Итак, для начала задаю вопрос: кому принадлежат слова «Религия для народа – опиум»? И для евреев тоже, – добавил от себя чекист. Выждав паузу, ответил: – Ленину! Ребе, – обратился он к раввину: вы согласны с Лениным?

– Конечно, я согласен! – Подтвердил раввин и произнес на идише молитву, якобы, обращенную к вождю. (К счастью для раввина Жухаров идиша не знал). «Прости, Отец наш, ибо мы грешны перед тобой. Помилуй нас, Владыка наш, ибо преступны мы. Ведь Ты – добрый Бог. Благословен Ты, Господь милосердный и всепрощающий».

Прихожане вторили раввину.

– Верно! – заявил чекист, сделав вид, что понимает идиш. – Кстати, знаете ли вы, что все свои статьи на эту тему товарищ Ленин написал исключительно на идише?

– Знаем, товарищ гражданин начальник. Мы их по шабатам в синагоге обсуждаем.

– Ну, то-то же! – похвалил Жухаров.

Но тут лекция неожиданно прервалась. К синагоге на взмыленном коне подлетел красноармеец в пыльном шлеме, соскочил с седла и ворвался в синагогу.

– Товарищ председатель ГубЧКа! Велено сказать, что в вашем кабинете вас дожидается Феликс Эдмундович Дзержинский.

– Дзержинский?!

– Так точно! Он.

– А ты не перепутал часом?

– Никак нет! Вот вам крест, не перепутал. Невысокого росточка, пышные усы, как у товарища Буденного, в очках и с тросточкой. Хромает. Вылитый Дзержинский. Я как раз в сортир бежал по коридору, ну и напоролся на него. «Куда торопишься, солдат?». Я растерялся: как сказать Дзержинскому, что бегу в сортир? Говорю, что направляюсь в Красный уголок на политчас. Занятие ведёт Жухаров? – спросил Дзержинский. Никак нет, отвечаю. Он в синагоге на молитве. Евреев агитирует за коммунизм.

– А по какому делу он приехал, Дзержинский не сказал? – Спросил Жухаров.

– Он мне не докладался.

– Опять, небось, с инспекцией … – Чекист с досады сплюнул на пол синагоги.

– Товарищи красные евреи! Лекцию придется закруглить. В городе меня Дзержинский дожидается… Вот только как до города добраться? – Жухаров почесал затылок. – У меня в машине колесо спустило.

– А вы возьмите моего коня! – Предложил красноармеец.

– А как же ты?

– Пёхом пошагаю. Вчера товарища Орлова за доблестную службу сапогами наградили. А они не лезут на него. А завтра ему нужно ехать в Харьков на съезд отличников чекистов. Вот он и приказал мне сапоги его до завтрева разнашивать.

– Только гляди, не перестарайся. Ты вот что, – Жухаров почесал затылок. – В город ты нескоро возвернешься, пёхом сорок верст – не шутка. Как только в город доберешься, ко мне зайди. Я тебе за это время успею Грамоту оформить.

– Служу трудовому народу! – Прогорланил вестовой.

– Каков орел! – Жухаров вскочил в седло.

На крыльцо вышел раввин. Протянул чекисту сверток.

– Товарищ гражданин начальник, в честь праздника могу я попросить вас передать товарищу Дзержинскому пасхальную мацу? Пусть не побрезгует. Она кашерная.

– Надеюсь, кровь младенцев в мацу не намешали, инородцы? – Гоготнул чекист и натянул поводья. – Ты, раввин, не обижайся. Пошутил я. Так и быть, давай твою мацу, передам товарищу Дзержинскому.

Жухаров принял от раввина сверток и, огрев коня кнутом, исчез за поворотом.

Рыба еврейской национальности

Теперь, почему Нисим не смог голосовать за КАКУ.

Начнем с истории пятилетней давности.

Приближался Песах. Накануне праздника Нисим выловил в речке Горемычке огромную породистую щуку и зафаршировал ее к пасхальному столу. Нисим был убежден, что настоящую еврейскую гефилте фиш можно приготовить исключительно из щуки.

В те времена в речке Горемычке щук было вдоволь. Руками загребай. Это потом, назло евреям, черносотенная банда местных «ихтиологов» истребила щук как чуждый православным рыбий класс, оставив в речке только пескарей и костистых карпов. Именно к такому выводу впоследствии пришел Нисим.

А тогда, как и сейчас, Нисим, отмечал пасхальный Седер. Стол уставил яствами во главе с графинчиком кашерной водки. Дождался темноты и, как только зажглась на небе первая звезда, приступил к чтению пасхальной Агады.

Седер, как всегда, отмечал в полном одиночестве. Много лет назад он схоронил жену Ахаву. Завести детей молодая пара не успела. Жениться вновь Нисим не захотел. С тех пор жил холостяком.

Завел традицию: как только прочитает Агаду, подходил к окну, выглядывал одиноких путников и приглашал к пасхальному столу.

Вот тут-то в дверь и постучали. На пороге стояла незнакомая старуха в черном балахоне, на голову, по самые глаза, нахлобучен капюшон.

– Я к тебе, Нисим, – сказала гостья. – Пустишь?

– Конечно, заходи и садись за стол! Только сними свой черный балахон. Ты ведь не хоронить меня пришла, а веселиться.

– Погоди, Нисим, не суетись, – прервала его старуха. – Сейчас не время веселиться. Я и вправду хоронить тебя пришла.

– Ты кто?! – вскричал Нисим.

– А ты еще не понял? Я смерть твоя с косой.

– Но я не звал тебя!

– А это мне решать, за кем придти.

– Ну что ж, – сказал Нисим, – Перед смертью выпить не грешно.

Оприходовал рюмашку, крякнул, закусил фаршмаком. Налил старухе:

– Выпей за компанию…

Старуха оттолкнула рюмку:

– На работе я не пью.

– Тогда вместо тебя я выпью.

Пока он допивал вторую рюмку, старуха подняла косу и замахнулась на Нисима. Но тот был начеку и резко опрокинул стол. Со стола слетела щука и шмякнулась на пол с такой невероятной силой, что у нее отлетела голова. Зашевелились жабры и вспучились глаза. Из брюха вылез фарш.

Вслед за щукой в обнимку с фаршмаком стремительно полетела вниз старуха. Нисим выхватил у нее косу. Распластавшись по соседству с рыбой, старуха обхватила сапоги Нисима, и жалобно взмолилась:

– Не губи! – И поползла к двери.

– Забери косу, старая тетеря! И чтобы больше я никогда тебя не видел. Когда нужно будет, сам вызову тебя. – И с силой пнул ее в костлявый зад.

Старуха кое-как переползла через порог и сгинула в ночи…

…Спустя два года Смерть снова объявилась.

Разгневанный Нисим рванулся к печке, взял кочергу, согнул ее в петлю, надел железный ошейник на шею обезумевшей старухи и туго затянул узлом. Старуха захрипела, выпучив глаза как фаршированная щука. Нисим выволок ее на улицу и поволок к реке. Горемычное с ума сошло. Такого на селе отродясь никто еще не видывал, чтобы старуху Смерть, как ослицу, тащили на ошейнике. Жители со страху захлопывали ставни, детишек заталкивали в хаты, скотину загоняли в хлев. Собаки, поджав хвосты, метались по местечку и визгливо заливались лаем. Православный люд яростно крестился, евреи воздымали руки к небесам, мусульмане валились на колени и бились головой о землю, моля Аллаха о спасении. И даже большевик Козлов, от греха подальше, схоронился в подполе.

Костлявая, вконец выбившись из сил, рухнула в придорожную канаву. Нисим взвалил ее на плечи и потащил к высокому обрыву над рекой. Отыскал тяжелый камень, привязал к старухе и столкнул её с обрыва. Но старуха благополучно приводнилась. Напоследок крикнула Нисиму:

– Накось, выкуси! – И поплыла на супротивный берег.

Теперь вернемся к эпизоду, с которого начали рассказ. Накануне вечером, в пасхальный Cедер, настырная старуха в третий раз пришла к Нисиму.

– Ты?! – взревел Нисим. – Да когда ж ты сдохнешь, наконец?!

– Сегодня сдохнешь ты, – ответила старуха. – Видано ли, чтобы Смерть трижды к клиенту приходила?! Тоже мне Иван Царевич! Но уж сегодня ты от меня не улизнешь! Аид, владыка царства мертвых, приказал живьем тебя к нему доставить. Хочет лично на тебя взглянуть, какой ты из себя герой. А уж потом на глазах Аида я тебя прикончу. Живо собирайся, путь неблизкий!

Нисим был жаден до острых приключений. Когда еще живьем он побывает в Царстве мертвых и лично познакомится с Аидом? А там будь что будет… Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

– А знаешь, старая, – сказал Нисим, – пожалуй, я готов отправиться к Аиду.

– А куды ж ты денешься? Для храбрости выпей на дорожку. У Аида выпить не придется. Он на дух не переносит алкогольные напитки.

Нисим последовал совету. Направились к реке.

На берегу сушилась лодка.

– Твоя? – спросила Смерть.

– Моя.

Старуха фыркнула:

– Корыто, а не лодка. Того гляди, перевернемся.

– Перевернемся, выплывешь. Ты живучая. Других лишаешь жизни, а самой-то жить охота.

– У меня профессия такая.

Старуха вынула из балахона крест и перекрестилась. «Господи, прости меня»…

Нисим сел за весла, старуха уселась впереди. Чтобы путь показывать.

– Ну что, поплыли? – Спросил Нисим.

– С богом! – Ответила старуха. – Только не балуй, гляди! На воде баловать опасно.

– Будешь ты меня учить!

– А ты поогрызайся у меня!

Плыли долго. Примерно часа через четыре старуха приказала:

– Видишь речку справа? Сворачивай в нее!

– Что еще за речка?

– Мухоморка.

– Впервые слышу о такой.

Старуха возмутилась:

– Стыдно, коль не знаешь родного региона!

– Я в этих краях сроду не бывал. У меня и в Горемычном дел по горло.

– По горло, говоришь? Ну-ну… – Оскаблилась Старуха, поплевала на лезвие косы и подолом балахона тщательно ее протерла. На лезвии заплясали лунные блики.

Царство мертвых не место для живых

Плыли молча. Каждый думал о своем. Мухоморка петляла меж полей и перелесков.

Нисим вконец выбился из сил, с трудом ворочал веслами.

– Тоже мне, мужик… Веслами работать – это тебе не щуку фаршем набивать. Давай местами поменяемся. Ты не гляди на мой преклонный возраст. Я с веслами справляюсь шибче твоего.

Проплывали мимо какого-то селения.

– Видал, как тут живут?! В грядках бабы с тяпками, задницами кверху, а мужики зады свои на лавках греют. Горилку хлещут и цигарками дымят.

– Знакомое тебе село? – Спросил Нисим.

– Кобылово-то? Глаза б мои его не видели! Уж сколько я тут мужиков перекосила, не сосчитать…

– Мужиков косила, а баб не трогала?

– Которые блюли себя, не трогала. Только мужиков.

– Это почему же?

– Потому как мужики здесь – блядуны сплошные. Перещупали всех баб в селе. За одним, Хомой, весь год охотилась, а застукать не могла. Хитрый оказался лис. Ночью к нему в хату проберусь (днем Аид работать запретил) – спит себе, котяра, хоть бы хны, с женой в обнимку. Тогда я в тайне от Аида днем в село прокралась. Застукала! За огородами в овраге. Гляжу, он, боров, девку месит, точно тесто дрожжевое. Ну, тут я его и прихватила. Да так, что он с девахи не успел сползти. Охнуть не успел.

Нисим, на что не робкого десятка, и тот поежился.

На пригорке обозначилось новое село. Старуха сообщила:

– Село Удавка. На двадцать три двора кобелей всего-то было пятеро. Троих я прибрала, двоих дюжих жеребцов оставила. Для приплоду. Без них какая жизнь для баб? Им размножаться надобно…

– А я гляжу, не такая ты и дура. Разбираешься в селекции.

– А вот скажи мне: Бог велел всем размножаться, а про любовь ни слова не сказал. Почему, как думаешь?– затеяла дискуссию старуха.

– Одно дело любить, другое дело размножаться, – рассудил Нисим. – Одной любовью приплода не получишь. В этом деле секс необходим.

– А ты, гляжу, тоже не дурак, – подвела черту старуха.

Поплыли дальше.

– А ну причаль! – приказала старуха.

– Зачем?

– Говорю, причаль. Здесь я распоряжаюсь.

Нисим причалил к берегу.

– Заночуем здесь, в Кащеевом лесу.

Нашли поляну для ночной стоянки.

Нисим расположился под кустом крапивы, Старуха – поодаль, под сухой корягой. Предупредила:

– Вздумаешь бежать, без башки оставлю. Коса моя, как бритва. Прошлым летом я этой косой комара яиц лишила. Теперь евнухом летает, – хихикнула старуха. – Ладно, спи, давай…

Но Нисиму не спалось. Он смотрел на звезды и о чем-то размышлял.

Позвал старуху.

– Не спишь? Вот ты скажи мне, старая карга, на кой тебе живых людей мертвецами делать? Давно ты этим промышляешь?

Старуха помолчала, а потом ответила. (Нисим был первым из ее клиентов, кто спросил об этом. И это ей польстило).

– Давно. Когда на графьев Потоцких – Вацлава и Войцеха – батрачила. А было мне тогда шестнадцать. Не девка, а наливное яблочко. Зигрфид, сын старшего Потоцкого, пялил на меня глаза, точно бык на тёлку, проходу не давал. Особенно в покосную пору. Любил смотреть, как ловко я косою управляюсь. Сначала налюбуется, а потом затащит в стог, завалит на спину и давай насильничать. А вволю надругавшись, штаны свои с лампасами натянет и улыбается, кобель: «Спасибо, ублажила, милая». И на бакенбардах кудряшки подбивает. Ну, не гад ползучий! Вот тогда-то мой терпёж и лопнул. Уж не помню, как решилась: замахнулась косой, и головы, как не было. Снесла, вместе с бакенбардами. Корчится, визжит, как резаный кабан.

На крик сбежались косари, и давай за мной гоняться. Откуда ни возьмись, прибежали Вацлав с Войцехом. Догнали в роще, придавили к дереву, и давай душить. Вот тут-то коса, моя помощница, опять меня спасла. Опомнилась, а поздно. Что я, дура, сотворила?! Головы в траве валяются, друг на дружку пялятся, языки из них повылезали. А обратно их на место не приставишь. Прихватила я косу, обтерла сарафаном и бегом в соседнее село, к крёстной бабке Антонине. Она меня в коровнике запрятала.

Ночью то ли во сне привиделось, то ли наяву, пришел ко мне Аид, повелитель преисподней. Вручает мне косу из дамасской стали и униформу с капюшоном. «Собирайся, Марфа. Сил и ловкости в тебе немеряно, с косой умеешь управляться. Определил тебе я Лиходеевский уезд. Регион вконец запущенный, в санации нуждается. Найди местечко Горемычное, обоснуйся в нем и заступай на вахту. Наводи порядок. У тебя получится. Вон как ты Потоцких порешила. Любо-дорого глядеть. Так что в нашем деле опыта тебе не занимать. А власти все равно тебя достанут, от них не спрячешься. Никакая бабка Антонина не поможет. Засудят, как серийную убивицу, и на пожизненную каторгу сошлют. В кандалы обуют. Там ты и сгниёшь».

Вот такая вот история… А что прикажешь делать? С тех пор и промышляю в Горемычном. Сегодня за тобой пришла. Подумала, засиделся в стариках, пожил достаточно, не надоело? Пора и на покой. Думала, спасибо скажешь. А ты на мое добро вон как отвечаешь…

– Пути Господни неисповедимы, – философски заключил Нисим.

Путешествие к Аиду было долгим. Старуха и Нисим менялись вахтами на веслах. Нисим Старуху люто ненавидел. И эта лютость все прибавлялась.

Наконец, береговой пейзаж резко изменился. Леса и рощи сменились уродцами-деревьями, похожими на карликов. Поля превратились в серобурые пространства. Почернела синева небес.

Старуха объявила:

– Приготовься, вступаем в Царство мертвых. Плывем по Ахерону. Впереди две реки остались: Стикс и Лета.

Нисим со страхом огляделся. Встречным курсом к ним приближалась утлая лодчонка. На веслах восседал беззубый сгорбленный старик. Это был Харон, перевозчик теней умерших.

Харон притормозил.

– Здравствуй, старая! Давно тебя не видел. Всё в Горемычном трудишься?

– Тружусь, будь оно неладно, это Горемычное…

– Да уж слыхал. Аид за профнепригодность грозится рассчитать тебя. Какого-то Нисима третий год скрутить не можешь.

– Да вот он, в лодке. Аид надумал показательный турнир устроить. Кто кого – я Нисима или он меня.

Харон зыркнул на Нисима.

– Ишь, каков налим! Ну-ну, ни пуха, ни пера тебе, старуха.

– К черту. А сам ты как? Всё на перевозках?

– На перевозках…. Работы нынче много. Вот в Брюхатино плыву, за новой партией теней.

На том и разминулись.

По обоим берегам пустоши сменились скалами. Высоченными, до самых туч. Скалы вдоль и поперек были расписаны туристами:

«Микола из Нахаловки», «Здесь были Ося с Кисой», «Настюха, я тебя люблю. Валерий»; «Привет от полтавских альпинистов!»… «И почему люди не летают? Раскинула бы руки и взмыла ввысь! Катерина из города Калинова».

Но чем ближе подплывали к резиденции Аида, тем заметнее менялась тематика автографов.

«Всех нас не перебьете, ироды!», «Мы из Кронштадта!», «Галина, береги детей!», «Самое дорогое у человека – это жизнь». «Нет, весь я не умру!», и, наконец, большими буквами: «Люди, я любил вас. Будьте бдительны! С приветом, Фучик»…

Наконец, вступили в Лету. В кромешной тьме на верху скалы угадывался замок.

Старуха прошептала:

– Вот мы и у цели. Причаливай, да только тихо. Здесь не любят шума.

– Лучше подскажи, где лодку привязать? Чтобы нашел, когда стану возвращаться.

– Она тебе уже не пригодится. Ты здесь останешься, навечно. Превратишься в тень. Уж в этот раз я тебя прикончу. Клянусь богами. Я докажу Аиду, что рано списывать меня.

По крутой скале, на ощупь, полезли наверх. Старуха впереди (ей был знаком здесь каждый выступ), Нисим – за ней.

Железные врата дворца были широко распахнуты. Здесь уже их ждали. У ворот дежурил Цербер, трехголовый пёс. Оскалился, шерсть дыбом встала, с клыков желтая слюна ручьём стекает.

– Свои! – Приструнила пса Старуха.

Цербер проворчал, но пропустил их.

Старуха и Нисим осторожно вошли в хоромы грозного Аида. В полумраке просторной залы с высоких сводов свисала паутина. Паук, размером с морскую черепаху, плёл из нее висельные петли для повешенных.

Пролетел грифон. Спикировал на плечо Старухи и, уткнувшись клювом в ухо, начал что-то ей нашептывать. Та шутливо отмахнулась: «Да ну тебя, охальник! Вспомнил, тоже… Стара я стала для таких утех»!

Под сводами Дворца заметались вспугнутые тени. Нисим услышал слабый шелест голоса жены Ахавы: «Это я, родной. Уходи немедленно. Здесь не место для живых»…

На высоком троне восседал Аид, повелитель Преисподней. Облаченный в такой же балахон, как и на старухе, только расшитый жемчугом. В одной руке Аид держал монарший скипетр в виде золотой косы, в другой – булаву, увенчанную черепом. У ног Аида растянулся Цербер, грызущий человеческую кость. Рядом с Повелителем расположились три Эринии – богини, исполнительницы казней приговоренных к смерти. Чуть ниже, на каменных трибунах теснились существа, чьи пёсьи головы были покрыты капюшонами.

Наконец, вывели Старуху в рабочем камуфляже, следом – по пояс голого Нисима. Трибуны встретили Нисима свистом и нецензурной бранью.

– Старуха! – вопили пёсьи головы, – Отсеки жиду качан, а заодно и бейцы!

– Цыц, антисемиты! – Приказал Аид. – Запомните, здесь перед нами все равны – и горбоносые евреи, и косоглазые китайцы, и шалавые блудницы, и девы непорочные, и большевики с наганами, и еретики, и попы брюхатые с крестами …

Аид дал команду начинать корриду. Старуха исполняла роль тореадора, а роль быка играл Нисим

Прозвучал гонг.

Трибуны, естественно, болели за Старуху.

По условиям корриды ничья была исключена. Или – или. Победит старуха, останется на службе у Аида. Победит Нисим – навсегда освобождается от смерти и становится Бессмертным.

Схватка началась.

Старуха применила свой излюбленный прием: ловкая подножка, враг валится на спину, коса направлена на кисти рук противника, чтобы их отсечь и, лишив врага возможности защиты, окончательно его прикончить.

Нисим упал на спину, изловчился и пнул ногой черный балахон. Нога хряснула и переломилась. Он ухватился за косовище и с силой притянул его к себе. Старуха от страха взвыла, вспомнив кочергу, которую когда-то Нисим скрутил в ошейник.

Финал получился стремительным. Нисим, заливаясь кровью из пораненных ладоней, лезвие косы скрутил в бараний рог и морским узлом затянул его на горле Смерти. Старуха захрипела. Её тело, как шагреневая кожа, стало быстро уменьшаться, в конечном счете, превратившись в маленький комочек плоти, шевелящейся под балахоном. Наконец, и он исчез, растёкшись смрадной липкой лужицей.

– Харон, оформи новенькую,– мрачно произнес Аид. – А тебе, Нисим, как победителю, дарую пожизненную жизнь. Отныне ты становишься Бессмертым. Харон, доставь его в местечко. Сам он с веслами не справится.

Перевязав Нисиму раны, Харон взвалил его на плечи и уложил в свой чёлн. Впервые в своей практике он перевозил не тень умершего, а живого человека.

…Аккурат на праздник Песах в местечко Горемычное черный «Ситроен» доставил Председателя ГубЧКа товарища Жухарова и остановился возле синагоги. Жухаров вылез из машины и по крыльцу взбежал в молельный дом, сдвинул в сторону раввина, руководившего богослужением, и по-хозяйски занял его место.

– Товарищи евреи! Решением уездного Совета рабочих и крестьянских депутатов отныне ваша синагога будет называться «Красным Антирелигиозным Клубом Атеистов». Сокращенно – «КАКА». Вопросы будут?

Вопросов не было.

– Тогда, кто «за», поднять всем руки! – приказал Жухаров.

Прихожане посмотрели на раввина. Тот за кончики подергал свои пейсы, снял кипу, вытер лысину платком и робко поднял руку. Прошептал на идише: «Всевышний, прости нас грешных» …

Прихожане дружно проголосовали. Все, кроме одного.

Жухаров вздернул брови.

– Ваше имя, гражданин?

– Нисим.

– А ну-ка встать, когда перед тобой стоит начальник ВЧК! – закричал чекист.

Непроголосовавший продолжал сидеть.

– Он не может, – объяснил раввин. – Он увечный. У него сломана нога и руки перебиты.

2014 г.

Р А Х А В А

Что непонятно, то и чудо.

А.П. Чехов

Нисим – имя еврейское. С иврита переводится, как «ЧУДО»

Справка автора

По совету местечкового раввина Нисим взялся за повторное прочтение Ветхого Завета и обнаружил в нем много любопытного.

Перед сном он раскрывал библейский фолиант, устраивался в кресле, бережно листая пожелтевшие от времени страницы.

Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона; Салмон родил Вооза от Рахавы …

При имени Рахавы в памяти всплыла история, услышанная в детстве от дедушки Исаи: каким невероятным образом тот появился в чреве матери, Рахавы, т.е. прабабушки Нисима.

По рассказу дедушки, было это так. Строго следуя наставлению раввина, родители красавицы Рахавы решили выдать дочь за каменщика Боруха. Свадьбу отложили до праздника Суккот, который наступал через четыре месяца и восемнадцать дней.

В местечке с нетерпеньем ждали приближающуюся свадьбу. И только лишь Рахава не могла смириться с навязанным ей женихом. Её сердце было отдано другому, красавцу Янкелю, помощнику местного портного.

…В тот год июнь выдался на редкость знойным. Местечко Горемычное изнемогало от навалившейся жары

Как-то ночью, Рахава, настежь распахнув окошко своей тесной спаленки, нагишом бросается в постель, едва прикрывшись простыней. Вдруг в окно влетает голубь и камнем падает на испуганную девушку. Срывает простыню и принимается топтать ее интимные места. Рахава пытается хоть как-то защититься. Она умоляет птицу пощадить ее, но просьба еще сильнее раззадоривает голубя. Крылами он ласкает её сахарные груди, клюет пурпурные соски. Рыдая, беспомощно раскинув руки, обессиленная девушка вынуждена сдаться…

Наконец, голубь, получив своё сполна, стремительно взмывает вверх и улетает.

Рахава теряется в догадках: бред, тяжкий сон, видение?.. Она со страхом осматривает свое измученное тело и понимает, что это вовсе был не сон и не видение. Ее ноги исцарапаны, а на груди покоится белоснежное перо…

С кем поделиться, кому открыться: родителям, раввину, подружкам или, в конце концов, жениху – каменщику Боруху?..

Рахава закрылась в своей тесной спаленке и не выходила из нее три месяца. Родители грешили на чей-то недобрый глаз, который наслал на Рахаву порчу. Не зная, как помочь любимой дочери, они поили её целебными отварами из лебеды, силком кормили кашей, приготовленной из протёртой молодой крапивы, замешанной на кобыльем молоке. Но ничего не помогало.

Отец измучил дочь расспросами: что, где, когда? Ведь не бывает дыма без огня. Мать, забившись в угол, причитала: «Помоги, Всевышний, сними с Рахавы порчу»!.. Но и Всевышний не мог ничем помочь. Рахава плакала и стоически молчала.

А тем временем, Суккот неумолимо приближался, а с ним и назначенная свадьба с ненавистным Борухом. Жених заказал уже свадебный костюм. И не у какого-то местечкового портняжки, а (назло невесте) – у самого красавца Янкеля, с которым у Рахавы была порушенная чистая любовь, не замаранная плотскими утехами.

Тогда Давид, отец Рахавы, так и не дождавшись помощи Всевышнего, ночью, когда местечко беспробудно спало, тайком повез дочь в губернский город к Ефиму Зильберману, лучшему ученику Грауэрмана, известного московского акушера-гинеколога.

Зильберман славился на всю округу не только как гинеколог «золотые руки», но и как знаток древнегреческих легенд и мифов.

Во время медицинского осмотра пациенток, чтобы чем-то их отвлечь, Зильберман рассказывал о богине Афродите, о ревнивице богине Гере, подвергающей любовниц мужа суровым наказаниям. Живописал о битвах Македонского и Наполеона, о подвигах Геракла и Персея. Но пациентки настойчиво просили рассказать им о подвигах Джакомо Казановы и Де Сада….

Итак, Давид стучится в двери Зильбермана. Крепко держит за руку Рахаву, чтобы не сбежала.

На стук выходит недовольный сонный гинеколог. В ночной рубашке и в кальсонах.

– Господа, чем обязан в столь поздний час?!

– Доктор, я к вам дочь привез.

– Рожать надумала? Не могла дождаться до утра?

Гинеколог бросает беглый взгляд на живот перепуганной Рахавы:

– Да ей ждать еще и ждать!

– Доктор, а нельзя ли сделать так, чтобы Рахава не рожала? Поймите меня правильно, на что я намекаю… – осторожно предложил Давид. – Я за ценой не постою.

– Аборты я не делаю! – отрезал Зильбер. – Но уж коли вы пришли и потревожили меня, давайте осмотрю ее.

Вошли в гостиную. Зильберман раздвинул ширму. На топчан, застеленный клеенкой, положил Рахаву. Принялся пальпировать ее живот, заглянул туда, куда ему положено…

– Подними-ка юбку, голубица!

При слове «голубица» Рахаву точно электричеством ударило.

– Ну, чего ты испугалась? Первый раз у гинеколога?

– Первый… Я стыжуся…

– «Стыжуся», – усмехнулся Зильбер. – А в койке не стыдилась? Замужняя, поди?

– Нет, я еще в девичестве…

– Не утерпела? – усмехнулся Зильберман. – Ну и молодежь пошла! Ни стыда, ни совести. Скажи, в последний раз ты когда совокуплялась?

– Совокуплялась, это как? – не поняла Рахава.

– Она у нас несовокупленная, – сообщил Давид. – Мы с женой её блюдём в четыре глаза.

Зильберман задумался

– Скажи-ка, милая, посещал ли кто тебя во время сна?

– Посещал… – решилась на признание Рахава.

– Лебедь? Неужели он, проказник?! Мало было ему Леды?! Так он теперь и до тебя добрался!

– Да откуда у нас в местечке лебеди?! – выкрикнул Давид. – Утки, и те все передохли.

– А кто такая Леда? – спросила девушка.

– Дочь Фестия, этолийского царя.   Согласно древнегреческому мифу, Зевс, пленный красотою Леды, превратился в лебедя и ночью ею овладел.

Рахава разрыдалась:

– Голубь ночью залетел. Клянусь, я защищалась, как могла. А он, охальник, стал клевать меня во все укромные места… Я потеряла чувства… Что было дальше, ничего не помню…

– А ну-ка, дай, я снова осмотрю тебя. Приподними повыше таз.

– Таз?! А на кой он сдался мне? – Не поняла Рахава. – Он остался дома…

Зильберман шлепнул пациентку по сочным ягодицам.

– Вот он, таз твой!

– Какой же это таз?! – Возразила девушка. – Тоже скажете…

Гинеколог взял свечу и осторожно, чтобы ненароком не обжечь Рахаву, полез под юбку.

– Ой, доктор, мне щекотно! – Призналась девушка.

– Терпи, бесстыжая! – Прикрикнул на нее отец.

Провозившись несколько минут, Зильберман задул свечу.

– Доктор, не томи. Чего там у нее, рассказывай! – Потребовал Давид.

Зильберман развел руками.

– Что есть, то и есть. Девице необходим покой, хорошее питание и свежий воздух.

– А, может, рассосется? – с надеждой спросил Давид.

– Дай бог, родит, тогда и рассосется, – заверил гинеколог.

…Живот Рахавы разбухал не по дням, а по часам. Свадьба с Борухом, естественно, была отменена. Родители беременную дочь держали взаперти, скрывали от соседей.

Помятуя о наказе Зильбермана, по ночам Давид исправно выводил ее на воздух, прятал за сараем и приказывал: «Дыши! Только так, чтобы соседи не слыхали».

…Через пять месяцев и восемь дней в семье Давида случилось прибавление. Рахава благополучно родила крепенького мальчика. А в тот момент, как раздался первый крик ребенка, в спальню стремительно влетел сизокрылый голубь, клювом чмокнул Рахаву в губы, тюкнул в темечко Давида и, сделав несколько кругов по комнате, вылетел в окно.

– Ну вот и рассосалось, как гинеколог обещал, – мрачно выдохнул Давид… – Как наречём младенца?

– Янкелем… – мечтательно ответила Рахава.

…Нисим закрыл обложку Ветхого завета и вспомнил детство, когда дед Исая впервые рассказал ему эту историю, похожую на сказку. «Получается, что я внук голубя?!.. Но если это правда, почему я не летаю?! – спросил тогда обескураженный мальчишка и полез на крышу. Напуганный Исая хотел его остановить, но не успел. Внук вытянулся в струнку, закрыл глаза от страха, раскинул руки и… взлетел. Этот эпизод запечатлён художником Шагалом на его полотнах…

Сейчас, когда Нисима просят повторить свои полеты, он ссылается на старость. Хотя, как-то раз он все же согласился. С трудом взобрался на крышу синаноги и трижды облетел местечко…

2014 г.

Динамико

Эту историю я порывался рассказать давно, да все как-то не решался. Уж больно тема деликатная – про ЭТО. А потом подумал: а почему бы и не рассказать? Ведь ничего зазорного, а тем более запретного, в ней нет.

Дело в том, что я всегда испытывал гипертрофированную робость в приобретении «изделия №2» Баковского завода, который поголовно (прошу прощение за эвфемизм) знало всё мужское население СССР – от Бреста до Владивостока. (Под грифом «Изделие №1» завод выпускал противогазы. Какие изделия выпускались под №3, не знаю. Возможно, батискафы).

Посещение аптеки доставляло мне моральные и физические муки. Зайти в аптеку, подойти к аптечному окошку и попросить презерватив у фармацевта – для меня было таким же подвигом, как броситься на амбразуру вражеского ДОТа.

Но сколько мог я избегать аптеки? Ну, день, ну два, ну три… Гормоны молодого организма бунтовали, требуя разрядки. И я, будь что будет, сгорая от стыда, все-таки решился. Выждав момент, когда на какую-то минуту аптека опустела, я влетел в нее и бросился к окошку, протянул аптекарше мокрый от волнения измятый рубль и получил взамен двадцать пять пакетиков заветного изделия.

И тут, по «закону подлости», в аптеку вошла N.N.(интеллигентная, довольно молодая женщина, и.о.декана), которая читала у нас курс зарубежной литературы Х1Х века. Увидев в моих руках охапку резиновых изделий, зарделась (как будто это я застал ее с презервативами, а не она меня), и, не зная, что сказать, напомнила, что завтра в 9.00 она будет принимать у нас экзамен, и предупредила, чтобы я серьезно подготовился.

После той позорной встречи я в течение трех месяцев обходил за километр не только и.о. декана, но и все аптеки, чтобы, не доведи Господь, снова не нарваться на знакомых, а уж тем более на кого-либо из наших педагогов.

Но «эротическая необузданная страсть» все-таки заставила меня пойти в это учреждение. Однако теперь я выбрал самую дальнюю от центра точку – кишлачную окраину Ташкента, где по моей рекогносцировке, на четыре махалли приходилась всего одна аптека, ютившаяся в старом глинобитном домике.

Вот в эту-то аптечку, на тихой улочке Сарыагач, я и поехал ранним утром, подгадав к самому её открытию. В аптеке, слава богу, ни души! Женщины на рынках, мужчины молятся в мечети. Да и вообще, мужики узбеки аптек, как правило, не посещали. Они, как мне рассказывал на Бешагачском рынке продавец, у которого я регулярно покупал картошку, «резиновых шайтанов» презирали и считали их проклятием Аллаха. (Потому, наверное, узбекские семьи такие многодетные).

И вот, захожу в аптеку и что я вижу? Молодой мужик торопливо заталкивает в сумку несколько солидных пакетов баковских изделий. Мы сталкиваемся взглядами. «Оптовик» бросается к двери, но, споткнувшись о порог, роняет сумку. Содержимое пакетов рассыпается по глиняному полу. Пока он собирает изделия №2, я прошу у старика аптекаря продать и мне «резиновых шайтанов». Старик развёл руками:

– Всех «шайтанов» этот человек забрал.

– Зачем ему так много?!

– У него, наверное, большой гарем… – то ли посочувствовал, то ли позавидовал ему старик.

– Он спекулянт! – крикнул я. – Его нужно задержать!

Действительно, в тот период в Узбекистане наблюдался острый дефицит презервативов. Спекулянты за один презерватив драли по сорок – пятьдесят копеек, тогда как номинальная цена его в аптеке составляла две копейки.

«Спекулянт» тем временем уже запихал «резиновых шайтанов» в сумку и выскочил на улицу. Я бросился за ним. Догнал. Прижал его к глинобитному дувалу и потребовал уступить хотя бы несколько резинок.

Оказалось, что «оптовик» – вовсе никакой не спекулянт, а такой же бедалага, как и я. Что мы оба жертвы патологической застенчивости в добыче резиновых изделий. Что так же, как и я, он отыскал кишлачную аптеку, примчавшись ранним утром на улицу Сарыагач.

Так я познакомился с Давидом Дранкером, героем моего документального рассказа.

Мы обменялись адресами, по-братски разделили «резиновых шайтанов», перешли на «ты».

Давид оказался симпатичным мужиком и большим оригиналом.

Как-то он остановил все часы в квартире. Они с супругой Линой решили лететь на ПМЖ в Израиль.

Через год и мы с женой рванули на Святую Землю. Поселились в Хайфе, по соседству с городком, где жили Лина и Давид.

И вот, как-то мы с супругой решили полететь в Москву. Я спросил у Дранкеров:

– Друзья, какой гостинец привезти вам из России?

– «Гостинец»…– рассмеялась Лина. –Ты, как тот купец в «Аленьком цветочке»: коли без меня обещаете жить честно, смирно, то привезу я вам гостинцы, каких вы сами захотите… Так вот, привези нам, батюшка, молодильных яблочек…

Давид налился краской.

– Лина, сейчас же прекрати!

– Додик, мы здесь все свои, – сказала Лина. – Мне больно сознавать, что за последние два года ты и себя измучил, и меня.

Я удивился:

– Давид, а в чем проблема? Сходи в аптеку и купи виагру. Сейчас это так просто!

– Просто, но не для него, – призналась Лина. – Ты ведь его знаешь. Заладил, что здесь у нас его каждая собака знает. Засмеют: «Старый хрыч, а всё туда же»…

– Понимаю и сочувствую…– успокоил я друзей. – Ладно, будет вам гостинец, какой вы просите. Продержитесь три недели, а там и я поспею.

За день до возвращения в Израиль мы с супругой вспомнили про обещанный гостинец и заспешили в ближайшую аптеку.

На мое счастье в аптеке не было клиентов. За стеклом в окне томилась от безделья молодая симпатичная блондинка.

Жена застенчиво забилась в угол.

Я просунул голову в окно, и, чтобы меня никто не слышал, перешел на шепот:

– У меня проблема…

– Виагры нет! – Отрезала аптекарша. – И до среды не будет.

– Собственно, виагра нужна не мне, а моему товарищу…

– А почему товарищ вас прислал, а не явился сам?

– Он стесняется.

– Ох уж эти мне пожилые конспираторы! Сказали бы, как есть: «Мне нужна виагра». А то придумали «товарища»…

Я начал было убеждать её, что виагру мне действительно заказал приятель, что лично я в виагре, слава богу, не нуждаюсь.

– Ай, перестаньте рассказывать мне сказки! – оборвала меня блондинка. И тут она заметила мою жену.

– Женщина, что вы прячетесь в углу? Подойдите ближе, я вас обслужу.

– Это моя супруга… Она пришла со мной…

– Тем более, подойдите ближе.

Аптекарша покинула свой пост и вышла в зал с картонной голубой коробочкой и почему-то вручила ее не мне, а моей жене.

– «Динамико». Настоятельно рекомендую. Импортное средство. Последняя упаковка. Сами понимаете, сегодня пятница.

– Не вижу связи… – не поняла жена.

– Ну как же, впереди два выходных, народ на дачи валит. Молодежь презервативы закупает, а старики – «Динамико»… Берите то, что есть. Мужчины хвалят.

– Спасибо, дорогая. Но уверяю, лично нам это не надо. И на дачу мы не едем.

– Будете торчать в Москве?

– Нет, мы завтра улетаем.

– И куда же, если не секрет? Небось, на юг, на море?

– Вы отгадали.

– Счастливые! Тогда, тем более, возьмите. На отдыхе препарат вам может пригодиться.

– Вы когда в последний раз проходили диспансеризацию? – спросила меня девушка.

– Я?..

– Вы.

– Но при чем здесь я?! Я вам уже сказал, что в препарате, слава богу, не нуждаюсь, а только выполняю поручение приятеля.

– Мужчина, не морочьте голову. Я восемь лет работаю в аптеке и таких «стеснительных», как вы, вычисляю сразу. Но если вы настолько робкий, поговорим о вашем якобы «приятеле». Когда в последний раз «он» проходил диспансеризацию?

Я вопросительно покосился на супругу. Жена пришла на помощь:

– Года полтора назад, в апреле.

– А по-моему, в июне…

– Не спорь, я лучше знаю.

– Вот видите! – Воскликнула аптекарша. – Супруга лучше знает. Вы курите?

– Нет, а что?

– А то бы вышли, покурили. А я пока с вашей супругой побеседую.

– Никуда я не уйду!

– Хорошо, останьтесь. Но обещайте только слушать и молчать. – И, развернувшись к моей жене, блондинка наставительно произнесла:

– Прежде, чем решиться на половой контакт, ваш супруг обязан пройти диспансеризацию. Препарат имеет ряд ограничений. У вашего «приятеля» имеется автомобиль?

Супруга растерялась:

– Есть, а что?

– Дело в том, что применение «Динамико» может повлечь серьезные последствия. После полового акта в течение двух суток он должен воздержаться от вождения автомобиля. Учтите, что «Динамико» резко активизирует либидо, но при этом снижает концентрацию внимания и быстроту реакций у водителя.

Я шепнул жене:

– Как вовремя мы продали машину…

– И еще. – Аптекарша достала из коробочки инструкцию. – Пусть ваш «приятель» внимательно прочитает третий, пятый, девятый и одиннадцатый пункты.

– Простите?..

– «Побочные явления после полового акта». – Пояснила девушка. – Головокружение, сонливость, возможны судороги. Со стороны сердечно-сосудистой системы: активные «приливы», сердцебиение, тахикардия; реже – повышение или снижение артериального давления, инфаркт миокарда, вплоть до летального исхода.

Закончив чтение инструкции, аптекарша её вернула в упаковку.

– Ну что, берёте?

Наступила томительная пауза.

– Берем! – решительно ответил я.

Жена с испугом посмотрела на меня.

Мы вышли из аптеки. Чертову коробочку «Динамико» я запихнул в карман брюк. И вдруг почувствовал, как карман начал оттопыриваться.

…По приезде в Хайфу я первым делом навестил Давида.

– Ну что, привез? Показывай! – Приятель потащил меня на кухню.

Я выложил на стол «гостинец».

– Виагры не было. Но есть «Динамико».

Давид нетерпеливо распотрошил коробку.

– Первым делом, – предупредил я друга, – прочитай третий, пятый, девятый и одиннадцатый пункты.

Я внимательно следил за реакцией Давида.

– Ну, как тебе «Динамико»? – спросил я друга, как только он закончил чтение инструкции.

Давид глубокомысленно заметил:

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское.

– Аптекарша предупредила, чтобы сначала ты обязательно прошел диспансеризацию.

Приятель отмахнулся:

– Я здоров, как бык.

– И быки бывают импотентами.

Давид вспылил:

– Тоже мне, ветеринар нашелся!

И тогда, чтобы окончательно снять с себя ответственность за последствия любовного соития, я показал ему журнал «Всё о сексе», который специально раздобыл для этой встречи.

– Имей ввиду, – предупредил я друга, – согласно историческим источникам, от секса умерли полководец Чингисхан (во время секса с наложницей – в седле), архиепископ Парижский (на ложе с прихожанкой), премьер-министр Великобритании лорд Генри Пальмерстон – на бильярдном столе во время занятий любовью со служанкой, вице-президент США Нельсон Рокфеллер во время полового акта с любовницей в своем рабочем кабинете, президент Франции Феликс Фор – верхом на куртизанке, римский папа Лев VII (в келье с проституткой, притворившейся монашенкой), художник Санти – на натурщице. И только Карл Великий в свои семьдесят два года ушел достойно в мир иной, находясь на собственной супруге.

Давид задумался и с пафосом промолвил:

– Лучше умереть во время секса, чем импотентом в супружеской постели!

Диспансеризация закончилась для приятеля весьма плачевно. Медики вынесли Давиду суровый приговор: в результате обнаруженного у пациента расстройства сердечнососудистой системы его необходимо срочно госпитализировать.

Давид попал в кардиологическую клинику, потом в Центр реабилитации. Затем вместе с Линой полетел в родной Ташкент, на малую историческую родину, к народному целителю Айшо Берды Адаеву. Три года назад у того родился сын, девятнадцатый по счету. Давид надеялся, что целитель ему поможет. Но, увы…

Теперь в своей аптеке он частый гость. Покупает исключительно пустырник, валерьянку, валидол…

И все-таки, как-то раз он попросил меня:

– А знаешь, купи мне в Хайфе хотя бы одну капсулку виагры. Так, на всякий случай. А вдруг…

Бедный, бедный Додик…

– Прости меня, но несмогу, – отказал я другу. – Меня в Хайфе каждая собака знает…

2014 г.

Свободный Михаэль

(Почти документальная история)

Кстати, об этих письмах, ты их береги. Я как рассмотрел всё то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям, страждущим на разных поприщах. <…>Но покамест это между нами»[2].

Н.Гоголь. «Выбранные места из переписки с друзьями»

Из письма Н.Языкову

В один прекрасный день Михаэль N., житель Хайфы, семидесяти лет, вдовец, бездетный, предупредив своих соседей, что навсегда прощается с Израилем и летит в Москву, отправился в аэропорт Бен-Гурион.

Билет был взят заранее – в один конец. Пассажир был без багажа, а ручную кладь его составляли только зонтик и барсетка, содержащая 128 евро, четыре упаковки «Лоривана», израильский даркон и российский заграничный паспорт. (Михаэль владел двойным гражданством). В результате длительной беседы с пассажиром, Служба безопасности Бен-Гуриона приняла решение изменить ему маршрут, заменив Москву на одну из психиатрических лечебниц по соседству с Хайфой.

Вечером того же дня соседка Вера, медсестра психбольницы, вернувшись с работы, сообщила нам, что Михаэль находится у них. Дом загудел, точно пчелиный улей: «Как в психушке?! Почему в психушке»?! Медсестра ответила: «Пока не знаю. Он поступил к нам вечером, я уже сдавала смену и торопилась на последний автобус».

Назавтра же я бросился в больницу, но к приятелю допущен не был. Мне объяснили, что вновь поступивший пациент проходит двухнедельный карантин. Дежурный врач меня заверил, что я не должен беспокоиться. Мой приятель помещен в отделение для «смирных», и ему созданы комфортные условия.

Только на пятнадцатые сутки мне все же удалось прорваться к Михаэлю. Встреча получилась бурной. Мы горячо обнялись.

Палата Михаэля мне понравилась.Из-под потолка струятся чарующие звуки Чайковского и Моцарта, на книжной полке рядком стоят «Декамерон» и Мопассан (адаптированная «Библиотечка старшеклассника»), Ильф и Петров, «Сказки народов мира», журнал «Сделай сам» («Серия советов юному умельцу») и, наконец, в конце сороковых имеющий оглушительный успех у советского читателя – роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы» (Видимо, испытывая ностальгические чувства по Москве, именно с Ажаева Михаэль принялся за книги).

Приятель потащил меня знакомиться с больничным двориком, огороженным глухим забором под колючей проволокой. Вдоль забора проходила следовая полоса, густо обсаженная кактусами.

В углу двора, в высоких кактусах, скрывалась территория Живого уголка с предупреждающей табличкой: «Внимание! Нервировать животных строго запрещается. С 14:00 до 17:00 в соответствии с распорядком дня, установленным администрацией больницы, у животных – «Тихий час». Соблюдайте тишину! Нарушители режима содержания животных лишаются прогулок сроком на пять суток».

Я зачастил на свидания с приятелем.

Законопослушный Михаэль посещал вольер исключительно в утреннее время. Сразу после завтрака бежал к «Живому уголку» и пропадал там до обеда. Впервые в жизни, затаив дыхание, он наблюдал за тем, как совокупляются дикие козлы и козы. Поглазеть на это зрелище сбегались не только пациенты клиники, но и санитары, и медсестры.

По соседству, в специальной клетке, активно занимались тем же самым кролики.

А вот баран, судя по возрасту, – старейшина Живого уголка, стыдливо отвернувшись от греховных сцен, демонстративно прятался в загоне.

Зрелище, действительно, было любопытным. Однако меня терзало главное: по какой такой причине Михаэля из аэропорта отвезли в психбольницу.

Я оттащил приятеля подальше от живого уголка и, отыскав скамейку, почти невидимую в кактусовых джунглях, потребовал ответа.

– Я зарёкся никому об этом не рассказывать, – признался Михаэль, – но тебе откроюсь…

Затравленно косясь на кактусовые заросли (слежка в клинике была тотальной), приятель перешел на шепот.

– На допросе в аэропорту я не выдержал и раскололся. Признался, что лечу в Москву с целью совершить самоубийство и просить друзей предать меня кремации, а прах развеять над Москвой – рекой.

Я онемел. Полез за сигаретой. Закурил.

– Загаси немедленно! – Воскликнул Михаэль. – На территории больницы курить запрещено.

– Ну, хотя бы отхлебнуть чуток из фляжки я имею право?! У меня с собой имеется…

– Даже и не вздумай! В клинике – сухой закон.

– Я с ума сейчас сойду! – Сорвавшись со скамейки, я заметался по аллее, обдираясь о колючки этих проклятых кактусов.

Михаэль на ходу поймал моё запястье и железной хваткой притянул к себе.

– Пойми ты, за тобой следят! Не успеешь ахнуть, как окажешься в смирительной рубашке.

Я вернулся на скамейку, рукавом вытер холодный пот со лба. На всякий случай отодвинулся от Михаэля. Признаюсь, я сейчас его боялся. Придя в себя, вновь затряс приятеля.

– Но почему ты выбрал именно Москву, а не сделал это в Хайфе?! В конце концов, твой прах развеяли бы не над Москвой – рекой, а над Иорданом…

– Думал я об этом, – признался Михаэль. – Но в Израиле не практикуется кремация. Здесь хоронят в землю. А с кладбищенской землей – острая проблема. Вот покойников и селят в специальных нишах в кладбищенской стене. Я, конечно, понимаю раввинат – Израиль не резиновый. Но и раввины должны меня понять: лежать замурованным в каменном мешке, одному, без воздуха, в полной темноте… Я с детства темноты боюсь в закрытой комнате. Жива была бы мама, подтвердила.

– И что теперь прикажешь делать? – Спросил я у приятеля.

– Не знаю… – Горестно ответил Михаэль. – А тут еще тень Гоголя взялась меня преследовать. Гоняется за мной, цепляется холодными руками, и умаляет выслушать.

– Час от часу не легче… Ты и вправду сдвинулся умом. Не обижайся, но Служба безопасности была права, когда упекла тебя в психушку…

– Возможно… – согласился Михаэль.

– Но хотя бы мне сказать ты можешь, что Гоголь хочет от тебя?

– Тебе могу, но это только между нами… – Михаэль поднялся со скамейки и проверил кактусовые заросли. Убедившись, что прослушки нет (санитары, наверное, отвалили полдничать), продолжил:

– Жуткая история. Оказалось, Гоголь, как и я, панически боится темноты в замкнутом пространстве.

– Не удивительно, что вы нашли друг друга…– Я некстати по-дурацки усмехнулся и тут же извинился. – Прости, не хотел тебя обидеть…

– Да я уже ни на кого не обижаюсь, – печально отмахнулся Михаэль. – Так вот, он и говорит мне, что у него страх смерти. И что завтра его должны захоронить. А он сопротивляется, клянется, что не умер, а просто задремал. Что он в гробу проснется, а будет уже поздно…

Тут я содрогнулся. Мне вспомнилась статья, в которой приводился следующий факт: эксперты, чтобы убедиться в истинности опасений Гоголя, вскрыли, якобы, его могилу и обнаружили, что голова великого писателя повернута на бок, а обивка гроба исцарапана.

Я пересказал эту статью приятелю. У Михаэля носом кровь пошла. Да так обильно, что обрызгала щебенку у скамейки. Михаэль достал бумажную салфетку из кармана, ликвидировал пятно и салфетку снова запихнул в карман.

– Урна рядом, брось туда, – сказал я Михаэлю.

– Нельзя. Санитары будут рыться в урне, найдут салфетку, пропитанную кровью, и решат, что ты избил меня. Они тебя обязательно догонят и повяжут.

На аллее неожиданно возникла женская фигура в аккуратненьком салопчике, в широкополой шляпе, украшенной пером. Возле нас остановилась, отломила от кактуса большую желтую иголку.

– А ну ловите, молодые люди!

Мне удалось перехватить иголку.

Старушка захлопала в ладошки:

– А я ведь загадала, кто из вас поймает! Я вас давно приметила, вы у нас здесь частый визитёр. У вас выразительная шаляпинская внешность. Вы голосом владеете?

– Не знаю, никогда не пел…

– Вы женаты?

– Да, женат.

– Не страшно. Я решила пригласить вас в наш девичий коллектив на спевки. Нам необходим мужчина. Именно такой, как вы. Мы собираемся по средам, сразу после ужина. В беседке, рядом с процедурной. Непременно приходите! Жена ревнивая у вас?

– Повода для ревности я ей не давал.

– Вот и отлично. О наших спевках можете ей не сообщать. Пусть это будет нашей тайной. Ведь у каждого мужчины должны быть маленькие тайны от жены. Не так ли?

– Наверное, что так…

– Вот и прекрасно. О том, что вы готовы петь в нашем женском хоре, не беспокойтесь, я с главврачом договорюсь. Итак, до встречи в среду, уважаемый «Шаляпин»? Я буду ждать вас…

Женщина поправила перо на шляпе и, что-то напевая, удалилась.

– Кто она? – Спросил я Михаэля.

– Аборигенка, третий год здесь обитает. Когда– то пела в Омском хоре. Теперь поет у нас. Немного сумасшедшая, но тихая и добрая. Ты ее не бойся…

Попрощавшись с Михаэлем, я покидал больницу в тягостном раздумье…

Назавтра, улучив момент, пока Михаэль сидел в палате и слушал Моцарта, я встретился с его лечащим врачом. Врач объяснила мне, что у моего приятеля – типичная клаустрофобия плюс тафофобия. Он избегает замкнутых пространств и в то же время панически боится быть погребенным заживо.

– Как было с Гоголем?

– Не только. Марина Цветаева страдала тем же самым. Такие фобии типичны не только для великих, но и для простых смертных. Но смею вас заверить, – сказала врач, – что дальнейшая судьба вашего товарища не должна вас беспокоить. Вот увидите, Михаэля мы обязательно поставим на ноги.

Врач была права: Михаэль, действительно, медленно, но верно шел на поправку. В одно из посещений Михаэль признался мне, что находиться в клинике ему всё больше нравится. Что он подружился с медицинским персоналом, что ему по-настоящему здесь интересно. И духоподъемные беседы с тяжелобольными, и шефство над животными «Живого уголка». Моцарт, чтение по вечерам. Он здесь уже перечитал всю литературу с больничной книжной полки, а недавно затребовал Плутарха. Такую книгу в Хайфе не нашли, тогда главврач лично позвонил в Иерусалим в Центральную русскую библиотеку. И нарочный привез ему трехтомник знаменитого историка. Нравится часами просиживать на «своей» скамейке и предаваться размышлениям о смысле жизни.

…P.S.Наконец, наступило время выписки «на волю». Михаэль от «воли» отказался наотрез и решил остаться здесь. Определился на должность санитара, из палаты перебрался жить в служебный флигель. Клаустрофобия прошла, как страшный сон. Так что спасибо Службе безопасности Бен-Гуриона и медперсоналу клиники…

2014 г.

Адам и Ева

История о том, как местечкового провизора Адама сосватали

за белошвейку Еву

Подружки остерегали Еву:

– Гляди, не перезрей! Тебе на Песах стукнет двадцать шесть. Соглашайся на Адама, пока он не раздумал. Мужчина в зрелом возрасте, вдовец. Вдовство своё блюдёт. Грехов по женской части себе не позволяет. Ты тоже в строгости себя содержишь. Чем ему не пара? Была жива бы его покойница Рахель, уж как она была бы рада за Адама! А то, что разница в годах у вас большая, в постели разберетёсь.

– Ой, девочки, боюсь ложиться с ним… Уж больно строгий он. А как не справлюсь?! В постели сроду не была с мужчиной.

– Дуреха! Все когда-то через это проходили. Всё у вас получится, увидишь. Деток нарожаете. Вон, Фира, уж такая недотрога, а теперь от мужа силой не оттащишь.

Ева пребывала в тягостных сомнениях. Плоть ее томилась. Ночами не могла уснуть, всё думала и думала… Терзала мокрую от слез подушку, кусала носовой платочек.

Пойти к раввину за советом не решалась. Отправилась к его супруге Хане, которую обшивала спальными сорочками и атласными бюстгалтерами. Та внимательно выслушала девушку и сказала Еве так:

– Не истязай себя дурными мыслями, подари Адаму молодое тело. Ты не гляди, что строгий. Это с виду он такой. Будет холить и ласкать тебя, как молодую козочку. Он мужчина мудрый и понятливый. Насильничать не станет.

– Всё-то оно так, – соглашалась Ева. – Да уж больно борода его страшит. Как с таким в постель лягу?

Хана рассмеялась:

– Дура ты зелёная! Еврей без бороды, что орел без перьев. Как в постель ляжете, ты бороду ему оглаживай. Гребень прихвати с собой, и слова шепчи ему любовные. Он и оплывёт, как свечка. Потянется к тебе, прижмется потеснее, и будете, как голубь с голубицей. И про стыд ты свой забудешь. Я когда с Давидом после свадьбы первый раз в постель легла, тряслась от страха, как фикус на ветру. А потом настолько приохотилась, что бедный мой раввин не знал, куда деваться. Он после той брачной ночи так ослаб, что три службы в синагоге пропустил…

А провизора своего ни за что не упускай! Он год уже, как вдовый. Ему женщина нужна. Тора запрещает мужчине неженатым быть. В Талмуде сказано: мужчина, не имеющий жены, – не человек.

Хана Еву убедила, и та, дождавшись свадьбы, решилась лечь в брачную постель с Адамом. Но эта ночь для Адама закончилась печально. Дело в том, что Ева кроме гребня взяла с собой в постель и ножницы. Дождавшись первых ласк Адама, она, с ловкостью опытной портнихи, до неприличия окоротила провизорскую бороду.

Первая брачная ночь для них оказалась последней. Адам не перенёс надругательства жены и на два месяца скрылся в неизвестном направлении. Затем вернулся с такой же бородой, какой была она до первой брачной ночи.

Брак с белошвейкой был немедленно расторгнут.

2014 г.

Скотобой Менахем Зильбер и пани Стефания Ковальская

Еврейский местечковый триллер

Героем дня в местечке Малая Заблудовка неожиданно стал Менахем Зильбер, владелец скотобойни. Осквернив законы Торы, он привез в местечко чистокровную шляхтянку, статную блондинку Стефанию Ковальскую. Малая Заблудовка встала на дыбы. Отступнику от Торы община объявила еврейскую вендетту.

Из местечкового любимца Менахем превратился в местечкового изгоя. До этого поступка Зильбер слыл завидным женихом. Cажень в плечах, пшеничные усы, шатен, богат, широк душой и телом. Одним словом, лихой еврей, любимец местечковой публики.

С женщинами бывал то по-мужицки груб, то чрезмерно обходителен. Так, перед тем, как перейти к завершающему действию, интеллигентно спрашивал у дамы: «Вы позволите?». Или: «Обещаю, что вам не будет больно». Или: «Осмелюсь признаться вам в любви».

За что еще Малые Заблуды любили скотобоя – за его французские кальсоны, которые он выменял на ярмарке в Пшемысле, небольшом польском городке, при закупке очередной партии скота. Кальсоны сиреневого цвета выменял на две коровы у старого польского козла.

Украсил их генеральскими лампасами, ширинку залатал бархоткой в виде лаврового листка. Надев кальсоны, Менахем лихо взлетал на лошадь и гарцевал по пыльным улочкам местечка. Из раскрытых окон им любовались не только незамужние девицы, но и зрелые замужние женщины.

***

История знакомства Зильбера с Ковальской сложилась следующим образом.

Впервые он её увидел все в том же польском городке Пшемысле (ныне Перемышль), куда под видом шляхтича нелегально проникал на ярмарку за очередной партией скота.

Как-то, по случаю удачной сделки, Менахем завалился в небольшую симпатичную корчму.

За соседним столиком обратил внимание на скучающую даму, коротающую время за рюмкой коньяка.

Их взгляды встретились. Зильбер тут же пригласил ее к себе за столик. Дама охотно согласилась.

– Пани по-русски розумие? – Спросил Менахем.

– Разумию. – И назвалась Стефанией Ковальской. – A яка назва пaн?

– Я Менахем Зильбер.

– Ты есть жид?!

– Мама – полька, а отец – еврей.

– Матка Боска! Полька була замужем за жидем? То не може бычь!

Зильбер повинился:

– Несчастный случай.

– Поведжи ми! Я хОчу дознаться!

– Не сейчас, потом.

Менахем подозвал официанта и заказал еще по рюмке коньяка.

– Пан жону имеет? – Спросила дама.

– Её убили.

– Kто? Для чЕго?

– В местечке был погром.

– А где же ты сховался?

– Я был на ярмарке в Пшемысле.

– Когда то стало?

– Пять лет назад. А у пани муж имеется?

– Был коханек. Он мне изменил.

– Твой любовник был большой дурак. Такой красавице я никогда не изменил бы!

– Не мови. Вы, межчижны, все таки!

– Не все. Могу поклясться на Танахе!

– Ох, и хитрый ты, холера!

– Почему холера?

– Як поляки мовят. Кельнер! – Позвала Стефания. – Еще две склянки бренди.

– Принеси бутылку! – Приказал Менахем.

– Вау! Жид так дюжо пьет? – Воскликнула Стефания.

– А что, жиды не люди?

– Люди! Люди! Но не все. А ты есть добри жид.

Официант принес бутылку.

– ПрОшу!

Стефания оказалась хорошей собутыльницей. Менахем разлил коньяк по рюмкам.

– Стефа, я пью за тебя!

– Джекуе, Менах. А я пие до цебе!

Выпили, налили. Выпили, налили… Не заметили, как бутылку выпили до дна, а за окнами давно уже стемнело.

Новая знакомая предложила Зильберу отправиться в Красичине полюбоваться старинным замком шляхтичей Красицких.

– Тутай поближу. Пан не боится духов?

– Я в призраков не верю, – сказал Менахем.

– Ну-ну… – Лукаво усмехнулась Стефа.

**

На ступенях замка их встретил призрак. Тонкая, как прутик, девушка в свадебном наряде. Лёгкий ветерок развевал на ней фату.

Стефания в испуге кинулась на грудь Менахему. Тот по-рыцарски прижал ее к себе.

Невеста-призрак откинула с лица фату, печально улыбнулась.

Стефания спросила у невесты: почему её лицо печально?

– Но как могу я не грустить? – Ответила «невеста». И поведала гостям свою печальную историю.

Триста лет назад Владзимеж, старший сын владельцев замка, решил на ней жениться. Шляхтичка Беата ответила согласием. Перед первой брачной ночью от нетерпения овладеть невестой у жениха за свадебным столом остановилось сердце. Помочь Владзимежу лекаря были бессильны. В результате, праздничное пиршество обернулось траурным застольем. Через месяц свадьбу повторили. Теперь на месте жениха сидел младший брат Владзимежа – Велислав. Но и тут вмешались злые силы. На брачном ложе Велислав от волнения потерял мужскую силу. С тех пор Беата навсегда осталась девственницей.

– Не печалься, – подбодрил ее Менахем. – Еще найдешь себе мужского призрака. А сейчас нас извини, Беата, но нам пора уйти. У нас с пани имеются свои дела. Я верно говорю? – Спросил он у Ковальской.

Стефания смущенно покраснела:

– Так-так…

Беата попрощалась.

– До видзення, дрогие госцие! Приеджи до мние! Я тутай появляя в кажди вторек.

***

– Где ты научилась говорить по-русски? – Спросил Стефанию Менахем, как только они отошли от замка.

– В прошлом року в моим дому було червоно войско. И между ними был добры хлопак Михаил. Дзиен он учил мние мовить по росийску, а в ноци бардзо кохал.

– А где сейчас он, этот добрый хлопак?

– Его из ревности убил поляк Войтецкий.

– Стефа, давай отправимся к тебе! – Предложил Менахем.

– До мине не можливо.

– Почему?

– Когда червони боёвники побёгли из Пшемысле, они мой дом порушили. Теперь живу я в жопе.

– В жопе? Это как?! – Растерялся Зильбер.

Стефа рассмеялась:

– Так сарай поляки жопой называют.

– Хочу к тебе в сарай! – Потребовал Менахем.

– В жопе бардзо мало месца. Идзем до парку.

– В парке люди!

– Там есть места, где нас лудзи не забачут.

***

Живописный парк был разбит на берегу речушки Сан. Менахем усадил Стефанию на пень и велел никуда не отлучаться, а сам отправился на поиски глухого уголка. Найти его не представило особого труда. Парк как будто предназначен был для влюбленных парочек, ищущих уединения. Через несколько минут Менахем вернулся за Стефанией.

– Я нашел! Пойдем!

Едва заметная тропинка привела их к небольшой опушке, спрятанной в густых кустах.

– Ну, как тебе здесь? – Спросил Менахем.

– Бардзо дюжо… А что тутай мы будемо робить?

– Целоваться.

– Цалование? Для чЕго? О том не мысли!

– Ты не любишь целоваться?

– Мне ешчеже никто не цаловал.

– А хлопак Михаил?

– Русские межчижны в лёжку не зробят поцалунки.

– Хочешь, целоваться научу?

– Бардзо хОчу…

Менахем повалил ее на землю. И произнёс свою коронную в подобных случаях заученную фразу:

– Обещаю, тебе не будет больно…

– Менахем, як добро ты меня цалуешь … – Чуть слышно простонала Стефа.

С тех пор Менахем и Стефания не расставались. Менахем зачастил на ярмарку в Пшемысль.

***

Как-то солнечным апрельским утром, когда Менахем находился на базарной площади, Малые Заблуды облетела весть: «Христос воскрес!». Как это воскрес?! – Не поверил Зильбер и остолбенел. Остановил бежавшего навстречу уже нетрезвого Жорку Кошкина, сторожа местной водокачки.

– Георгий, это правда, что Христос воскрес?

– Воистину воскресе! – Побожился Кошкин и перекрестился. – Побёгли в церкву, поглядим! Мужики сказали, что он там сейчас.

Вслед за толпой они рванули в церковь. На ступеньках церкви батюшка Авдотий сообщил им, что Ииусус Христос только что из церкви направился к евреям в синагогу.

– Иди туда один, – сказал Георгий.– Православным в синагогу вход заказан. Потом расскажешь мне.

Синагога была полна евреями. Зильбер пробился ко Христу и припал к Его ногам. Христос возложил длань на голову Менахема и молвил:

– Сын мой, я ведь, как и ты, тоже иудей. Не думай, что я пришел нарушить каноны Ветхого Завета. Не нарушить Я пришел, но исполнить их. И наперёд запомни: не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не говори неправду про других, не желай ничего чужого, не завидуй никому.

– Обещаю, Господи, во всех делах своих следовать Ветхому Завету!

– Ну, то-то, сын мой. И учти, что за тобой следить я буду строго. Мне сверху видно всё, ты так и знай.

И тут, о чудо! Христос опять вознёсся и исчез.

Менахем покинул синагогу, привалился к дереву. То ли всё ему почудилось, то ли всё случилось наяву…

Не будучи христианином, но узнав, что и Христос происходил от иудеев, Менахем попросил его помочь укрепить любовь к Стефании, а любовь Стефании к себе. Христос пошел ему навстречу и помог ему.

***

День ото дня и ночь от ночи встречи Менахема и Стефы превратились в праздник.

Но вот на смену празднику любви пришло несчастье.

Вторично за последний месяц красноармейцы с улюлюканьем и свистом ворвались в Перемышль.

Впереди на Урагане скакал комдив Жеребко. Конопатое лицо с перебитым носом, зудубелый шрам на полщеки и дикий глаз из-под папахи.

– Смерть полякам! Жидов не трогать, с ними разберемся опосля! – Кричал комдив, размахивая шашкой. – Если кто из них за красных, то пущай живут.

Перемышль будто вымер. Население забилось по домам, наглухо заперев на окнах ставни.

И тут, откуда ни возьмись, красноармейцам перебежал дорогу черный кот. Ураган вздыбился, заржал, выкатив такой же дикий глаз, как и у Жеребко.

– Какая сволочь напустила черного кота под копыта красноармейцев?! – Закричал комдив и замахнулся шашкой.

Перемышль, затаившись, по-прежнему молчал. И тут, откуда ни возьмись, на дороге появилась Стефа, бросилась под копыта Урагана и спасла кота.

Комдив расправил пшеничные усы и остановил коня.

– В каком дому живешь, красавица? – Спросил Жеребко.

– Я не в дому живу, а в жопе, – ответила красавица.

– Дерзишь комдиву?!

– Жопой у поляков называется сарай, – пояснила Стефа. – Мой дом в прошлом разе червоны воины порушили.

– А ну, сидай ко мне в седло! – Приказал Жеребко. – Поговорю с тобой в твоем сарае.

– В сарай не можно. Меня тамо пржияцель дожидается.

– Кто такой? Поляк?

– Ние. Жид.

– Жид?! А ну покажь того жида. Я с ним живо разберусь!

– Но пан командир обещал жидов не трогать. То есть добры жид.

– А я чем хуже твоего жида? Я тоже добрый хлопец. Останешься довольна! – Заржал Жеребко.

С Жеребко поравнялся замполит Гвоздёв.

– Комдив, не время бабу мять. Возьмем Премышль, тогда возьмешь и девку.

На лице комдива взыграли злые желваки.

– Ночью жди меня! – Приказал он польке. – А жида гони!

Огрел коня кнутом и пустился вскачь.

– Да поможи Бог мне! – Взмолилась Стефа.

И Бог, действительно, помог ей. Через несколько минут вражья пуля комдиву раздробила череп. Случилось это на центральной площади, где стоял костёл. Жеребко не успел и слова молвить, как из седла замертво вывалился наземь.

***

Мертвого комдива на красном знамени бережно внесли в костел. Ксендз отказался отпевать красного бойца. Отпевали его красноармейцы. Говорили, каким героем был Жеребко, о его вдове, которая еще не знает, что она уже вдова, об Урагане, оставшемся без комдива сиротой, о том, что отныне он объявлен сыном кавалерийского полка.

Смерть героя решено было отметить троекратным оружейным залпом. Но политрук Гвоздёв приказал отставить поминальный залп: патроны пригодятся в будущих боях за революцию!

Жеребко схоронили за околицей Премышля. Закопали тайно без единого опознавательного знака – без холмика, звезды или креста. На случай, если враг захочет осквернить могилу.

***

Как-то ночью Менахем тайком пробрался в Перемышль и велел Стефании срочно собираться в путь.

– Куда? Для чЕго? – Растерялась Стефа.

– Из Перемышля ты должна бежать. Красные, как и обещали, жидов не тронут, а вот тебя, полячку, обязательно найдут, сначала изнасилуют, а потом убьют.

– Матка Боска! – Прошептала Стефа. – Где же мне залечь?

– Заберу тебя в Малую Заблудовку.

– Не хОчу! – Закричала Стефа. – В местечке шляхтичку конежне же прикончат.

– Я скажу, что ты еврейка, и тебя не только не прикончат, а полюбят, как свою. Я скажу, что выменял тебя на ярмарке за две коровы. Только, как и полагается еврейкам, колени, локти и ключицы прикрой кошерным скромным платьем. Голову повяжи платком. Лучше в местечке быть еврейкой, чем в Перемышле – полькой и бояться красных бандюгов.

Так Стефания Ковальская перебралась в Малую Заблудовку и назвалась еврейкой. Чтобы не вызвать ненужных подозрений, сменила фамилию и имя на Софочку Ковальчик. Менахем, как давно о том мечтал, захотел на ней жениться. Стефа, конечно, согласилась.

Вы скажете – несчастный случай, когда полька вышла замуж за еврея? А вот и нет! Это был счастливый случай в жизни Стефы и Менахема!

2016 г.

Житие блудницы Катерины Львовны

Человек живет для удовольствия, чтобы спать с женщиной, есть в

жаркий день мороженое.

Исаак Бабель

Катерина Львовна Блудилина из поселка городского типа Красные Кресты, что стоит на высоком берегу реки Болячка, дебелая раздоенная баба тридцати пяти лет от роду, троекратная вдова, сводившая с ума окрестное мужское население. В Красные кресты Блудилина перебралась на ПМЖ из Мценска Орловской области пятнадцать лет назад. Обстоятельства смертей ее супругов весьма загадочны и требуют дополнительных следственных экспериментов.

Так, первый муж Блудилиной, Зиновий Борисович, узнает от свекра Бориса Тимофеича, что жена его Катерина Львовна состоит в любовных отношениях с Сергеем, соседом по лестничной площадке. Катерина Львовна за болтливость травит свёкра крысиным ядом, объяснив бригаде «Скорой», что старик давно страдал изжогами, и крысиный яд принял за пищевую соду.

После свёкра Блудилина принимается за мужа. Зиновия Борисовича, супруга своего, еврея, она не любила со дня помолвки, но согласие на брак дала (чего не сделаешь по дурости?!). Как-никак, на тот момент он был председателем Райпотребсоюза.

Как-то перед сном Зиновий Борисович вышел на балкон вытряхнуть простынку. Катерина Львовна возьми, да и столкни его через перила. Тот свалился вниз и, естественно, разбился. Приехала милиция. Катерина Львовна, в черной траурной косынке, омытая горючими слезами, объяснила милиционерам, что у престарелого супруга закружилась голова, и, потерявши равновесие, он вместе с простыней упал на землю.

Милиция в протоколе записала: «Несчастный случай по вине упавшего с балкона».

Со вторым супругом Степаном Фомичем все обошлось гораздо проще – руками любовника Сергея. Он заманил Степана Фомича в ближайший лес, загодя прикопав красавец белый гриб рядом с припрятанным в траве капканом, рассчитанным на волка. Степан Фомич потянулся за приманкой и угодил ногой в капкан. Испытав сердечный шок от нестерпимой боли, Степан Фомич так в капкане и скончался.

Третий муж Василий Николаевич погиб на озере, когда во время воскресной утренней прогулки Блудилина по «неосторожности» выпала из лодки. Василий Николаевич бросился спасать супругу и с ее же помощью захлебнулся.

В память о загубленных мужьях в квартире Катерины Львововны на стене висели их портреты, окаймленные черными бумажными венками.

Поселковые мужчины липли к ней, как осы на варенье. Женщины, особенно замужние, ненавидели её.

«В тридцать пять – ягодка опять!» – Хвалили мужики Блудилину.

«Скорей бы эта волчья ягодка усохла!» – Ругались женщины.

Но волчья ягодка только набирала соки. Особенно в ночное время, принимая ухажеров.

Жены изменявших им мужей накатали коллективную петицию в партком строительного треста, где Катерина Львовна возглавляла плановый отдел. На жалобу пришел ответ: «В связи с тем, что гражданка К.Л.Блудилина в партии не состоит, воспитательные меры по партийной линии мы к ней применить не можем. Обращайтесь в товарищеский суд. С уважением, секретарь парткома Мерзиков».

Узнав об этой тяжбе, Катерина Львовна, во избежание нежелательных эксцессов, на время отказалась принимать семейных мужиков.

– Обходитесь своими собственными женами! – С порога заявляла им Блудилина и прогоняла по домам.

Многие семейные мужчины были готовы развестись с супругами и жениться на Блудилиной.

– А вот этого не надо! – Заявляла Катерина Львовна. – В четвертый раз вдоветь не собираюсь.

***

При Поссовете «Красные Кресты» активно действовал «Отдел борьбы за соблюдение морально-нравственного кодекса».

Поссовет Дворник Федор называл ПоЦсоветом. Потому как Поссовет в основном состоял из граждан с пятою графой.

В Отдел стали поступать анонимные сигналы о недостойном поведении в ночное время гражданки Катерины Львовны Блудилиной. Группа ответственных сотрудников Отдела решили поздним вечером «навестить» веселую вдову и лично убедиться в правдивости поступающих сигналов.

Акция была назначена на 23: 15. Позвонили в дверь Блудилиной.

– Кто там? – спросила Катерина Львововна.

– Отдел по борьбе за соблюдение морально-нравственного Кодекса. Немедленно откройте! – И в дверной глазок показали ордер на посещение квартиры.

Лязгнула щеколда, трижды провернулся ключ, звякнул отброшенный крючок. На пороге стояла Катерина Львовна. Сбитая прическа, в ночной сорочке, под которой поколыхивались тяжеловесы груди.

В гостиной на раздвинутой софе сидел мужчина в тапочках на босу ногу, по пояс голый, в китайских голубых кальсонах. На гладко выбритом лице – следы помады. Смятая постель, упавшая на пол подушка. На столе – початая бутылка коньяка, конфеты «Каракум», папиросы «Казбек», колода карт.

– Представьтесь, гражданин! Кем вы приходитесь квартиросъемщице Блудилиной?

– Коллега по работе, Гордей Иванович Козлов. Член партии. С Катериной Львовной обсуждаем производственные планы.

Фотография Козлова и Блудилиной за «обсуждением производственных планов» была немедленно отослана в райком. Козлов был с треском исключен из партии.

***

Как-то раз к Блудилиной заявился один из ее постоянных визитёров Валерьян Витальевич Орлов и привел подростка лет двенадцати-тринадцати.

– Катерина, приголубь его, страдальца.

– Да ты что?! – Ужаснулась Катерина Львовна. – Педофилию шьёшь?

– Остынь и выслушай меня, – сказал Орлов. – Это сын мой Петька. Моя уехала к сестре в Саратов на четыре дня. А Петьку на меня оставила. Замучался я с ним. Пусть у тебя он поживет. А моя вернется, тут же заберу его.

– На четыре дня я превращусь в монашенку?

– Тебе это полезно. Грехи будешь отмаливать.

– Тоже мне, праведник сыскался! – Фыркнула Блудилина. – Оставляй мальчишку, но поимей в виду, четыре эти дня ты мне отработаешь.

– Отработаю, не сомневайся, – пообещал Орлов.

**

Среди воздыхателей Блудилиной был один, которого Катерина Львововна любила больше всех. Сергей, сосед по лестничной площадке. Физрук культпросветучилища, по совместительству учитель танцев. Заядлый бабник, балагур, нетерпеливый в ласках, жеребец гнедовой масти.

Катерину Львовну непременно посещал с гитарой и с бутылкой хереса. Штопор презирал, пробку из бутылки вышибал ладонью, пил исключительно из хрустального бокала. Залпом выпивал и влажными губами тянулся к бледно-розовым блудилинским плечам, пахнущим духами «Красная Москва».

– Пылают, как в костре поленья… – Приговаривал Сергей и зарывался головой в глубоком вырезе ее ночнушки.

– Смотри, не обожгись… – Млела Катерина Львовна. – Потрогай, как выпригивает сердце. Да слева щупай, а не справа!

У Сергея воспалялись щеки и, как у скакуна в бою, раздувались ноздри.

– Ну, Катюха! Двужильная ты баба… – Сергей сползал с кровати, взваливал ее на руки и кружил по комнате. И, точно Стенька Разин, спихнувший персидскую княжну за борт, бросал Блудилину в кровать.

– Разбойник окаянный! – Отбивалась Катерина Львововна и, с тихим стоном замирая, покорно отдавалась.

После третьей ходки Сергей настраивал гитару и приступал к романсу «Испанская любовь».

– Ты про меня бы спел! – Серчала Катерина Львовна. – Кстати, ты спал когда-нибудь с испанкой?

– С татаркой спал, с испанкой – нет.

– А хотел бы?

– А то!

– Ну и катись к своей испанке! – Взрывалась Катерина Львовна.

Сергей сползал с кровати, подходил к столу, взбалтывал бутылку с хересом, из горлА отпивал глоток, возвращался к полюбовнице и прижимал ее к себе.

– Шагане ты моя, Шагане!..

– И за что люблю тебя я, дурака?!– Шутливо отбивалась Катерина Львовна. – Ладно, спать пора. Завтра на работу. Ты к стенке или с краю?

– К стенке ставят на расстреле… – Утомленный бурной ночью, Сергей (мало ли, что можно ждать от сумасшедшей полюбовницы?!), предусмотрительно укладывался с краю.

***

В один «прекрасный» день Блудилина получает анонимку: «Проследите за Сергеем! Ваш сосед связался с молоденькой блондинкой из культпросветучилища, намного лет моложе вас, и, пребывая с ней наедине, злобно потешается над вами. Найдите способ с ним расправиться. Мне в этом вас учить не надо. С уважением и состраданием, доброжелатель N».

Лишившись сил перенести предательство Сергея, Катерина Львовна, взяв в поликлинике больничный лист, слегла и пять ночей никого до себя не подпускала. Лежала на неразобранной постели и смотрела в потолок …

На шестую ночь принудила Сергея к ней зайти на короткий разговор.

– Знаю я ваши разговоры, Катерина Львововна, – ответил полюбовник.

– А я велю зайти!

Сергей зашел – без хереса и без гитары.

– Я вас слушаю, Катерина Львовна.

– Вот тебе письмо. Читай, – и протянула Сергею анонимку.

Тот прочитал.

– Враньё! Над преклонным вашим возрастом я не насмехался.

– А блондинка из культпросветучилища?! Как её зовут?

– Сонетка. Дожидается меня за дверью. Стесняется войти. Мы пришли, Катерина Львовна, получить от вас благословение на брак.

– На брак?! – Блудилина позеленела.

– Имею юридическое право. Я человек свободный. На вас жениться никогда не собирался, о чем неоднократно заявлял вам.

– Да ты в своем уме?!

– И в твердой пямяти, – подсказал Сергей.

– И что за имя у нее – Сонетка? Татарка, что ли?

– Обижаете, Катерина Львовна. У Сонетки чистокровные русские кровя. Такое имя ей отец придумал.

– Он что, свихнутый у нее?

– И вовсе не свихнутый. Заслуженный артист Российской Федерации, чтец-декламатор шекспировских сонетов.

– А ее родители благословение вам дали?

– Сонетка – полусирота. Выросла без матери. Мать померла при родах. А отец сейчас на гастролях в Оренбурге.

– Нашел время для гастролей.… Ну-ка, позови ее.

Вошла Сонетка. Из-под коротенькой юбчонки торчат острые коленки, на месте грудок под футболкой – маленькие прыщики.

– И что нашел ты в этом воробьином теле?

– Что нужно, то нашел. А вы, Катерина Львовна, застегнули бы халатик. Выставляете свое откормленное тело!

– Да как ты смеешь говорить такое?! – Глаза Блудилиной налились кровью. – Не ты ли клялся мне в любви, не ты ли целовал мне ноги?!

– Вы их сами подставляли. Пусть теперь их Казимир Васильевич целует.

Тут Сонетка голос подала:

– Сережа, не груби. Она ведь втрое старше нас.

И тут Катерина Львововна бросилась на грудь Сергею и принялась страстно целовать его.

– Ты мой и только мой! Никому я не отдам тебя. Слышишь? Никому и никогда! С тобой останусь до гробовой доски. А ты, Сонетка, убирайся вон! И чтобы больше я тебя не видела. Иначе, грех возьму на душу и вас убью обоих.

Сонетка попятилась к двери.

– Не вздумай уходить! – Остановил ее Сергей. – Катерина Львовна, прошу еще раз: благословите нас!

Катерина Львововна зарыдала, бросилась к дивану, извлекла из-под него припасенный загодя топор.

– Господи, прости мой грех… – И замахнулась на Сонетку.

Сергей отнял у нее топор.

– Не бери новый грех на душу, Катерина Львовна! У тебя их, как на собаке блох. Благослови нас, и мы с миром разойдемся.

Со стены сорвав икону Божьей Матери, Блудилина распахнула секретер и достала пачку соли, на которой слово «СОЛЬ» было заклеено бумажкой с надписью «КРЫСИНЫЙ ЯД». Перед Сонеткой и Сергеем упала на колени:

– Силком благословляю вас. Господи, прости мой грех и прими меня, блудницу. Не смогу я больше жить. Я лучше отравлюсь.

Сергей выхватил из рук Блудилиной крысиный яд.

– Не смей! И поклянись Божьей Матери, что отныне не будешь греховодить!

– Не могу поклясться перед Божьей Матерью, потому как чёрт во мне сидит. А как изгнать его, не знаю.

– Сходи к батюшке на исповедь. Он с Божьей помощью тебе поможет.

***

Катерина Львовна поехала в деревню к давней набожной подруге Василисе Тимофеевне расспросить ее в подробностях, как проходит исповедь и как вести себя на ней.

– Полностью откройся батюшке, – сказала Василиса Тимофеевна. – Не таи свои грехи, а повинись чистосердечно.

– Я стесняюсь…

– Не стесняйся, батюшка тебя поймет. Вашего отца Пафнутия я ой как знаю! Пока он рясу не надел, уж так грешил, что девки, как его завидят, разбегались без оглядки. Помню, как и меня он заарканил. Вломился в избу, когда одна в дому сидела. Мать с отцом в Коклюшкино уехали продавать курей. Ну, он и давай меня ломать. До него я девушкой была, а меня он бабой сделал. Вот тогда-то в первый раз я на исповедь-то и пошла. Тогдашний батюшка Лаврентий (храни его Господь на небесах!), облегчил мне душу. Ушла я от него просветленная и лёгкая, как после бани. Полетела, точно птица на крылах.

– Василиса! – Оборвала ее Блудилина. – Да что ты о себе заладила? Как ты стала бабой, мне неинтересно. А то не знаю я, как бабами становятся! Ты расскажи, как исповедь проходит и как должна я к ней готовиться.

– Катюша, я так тебе скажу. Три дня до исповеди и три дня после ты от сношений с мужиками воздержись. Хотя Апостол Павел в одном из своих посланий написал: «Брак во все дни честен и ложе непорочно». Но он имел ввиду законное супружеское ложе, а не ложе блудников или изменников. Так что, решай сама, согласно своей совести и долгу перед Богом. А уж Господь сам тебя рассудит.

***

7 ноября Красные Кресты, как всегда, отмечали Красную праздничную дату. Две колонны демонстрантов повстречались на мосту реки Болячки. Красные флаги, красные воздушные шары, красные лица мужиков, налитые портвейном.

Над Болячкой гремела медь оркестра. Надсадно фальшивила труба, невпопад дубасил барабан.

В сутолоке праздничного шествия целовались демонстранты:

– С красным праздничком!

– Воистину, с красным!

Одна колонна двигалась в сторону Красной площади. Другая, «отстрелявшись», шла ей навстречу. Во главе колонны, которой еще только предстояло «отстреляться», шагала Катерина Львовна Блудилина. Помолодевшая, голова повязяна яркокрасной шелковой косынкой, на груди, выпирающей из-под джинсовой модной куртки, такой же яркокрасный бант. Переполненная праздничными чувствами, Катерина Львовна запела: «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!». Колонна дружно подхватила: «И сердцу тревожно в груди, И вновь продолжается бой!».

Вдруг в «отстрелявшейся» колонне она увидела Сонетку и Сергея. В обнимку, счастливых и смеющихся.

Катерина Львововна оцепенела и остановилась, сбиваемая с ног плотными рядами демонстрантов. Песня о Ленине застряла в горле.

Голову сверлил навязчивый припев: «И вновь продолжается бой!».

В Катерине Львововне нехорошо зашевелился тот самый черт, так до конца и не покинувший ее на исповеди у батюшки Пафнутия.

Блудилина бросилась в колонну, в которой шли Сонетка и Сергей. Что было дальше, Катерина Львовна не помнит. Да и впомнить никогда уже не сможет.

Блудилина вцепилась в горло насмерть перепуганной Сонетки, потащила девушку на край моста и вместе с ней бросилась в Болячку.

– Мужчины, не поминайте лихом! Я вас любила и служила вам и телом и душой! – Успела выкрикнуть Катерина Львовна и вслед за Сонеткой навсегда скрылась под водой…

Клубника с хреном

Истории сантехника Николая Волобуева

Прихожу к Валюхе, бабе глубоко бальзаковского возраста. Ей за сорок с небольшим довеском.

Она полы на кухне драит. Юбку подоткнула выше некуда, ляжками сверкает.

– Я к тебе.

– Вижу, не слепая.

– Как ты можешь видеть, дура, если ты ко мне кормой стоишь?

– А у меня в ней третий глаз имеется, – говорит Валюха.

– Глазастая! – Говорю Валюхе и выставляю коньячную бутылку.

– Гляди-ка! То портвейновым меня травил, а тут – коньяк…

– Халтура подвернулась, вот и раскошелился.

– Озорничать пришел?

– Ну.

– Коля, да как-то не с руки сейчас озорничать. Дел по самый подбородок. Умотана я в стельку.

– Раскочегаришься!

Валюха стягивает блузку.

– Бюстгалтер снять?

– Не надо! Зашибёшь своими выменями!

Оконьячили бутылку. Поозорничали.

– Ну, я пошел, – говорю Валюхе. – У меня еще четыре вызова.

– Зайди, как освободишься, у меня на кухне кран потёк.

Ну, зашел я вечером. Заменил прокладки в кране. Поозорничали. Эх, Валюха, до чего же кочегаристая баба!

Кореш хвалится:

– Вчера девицу снял. Коса у ней до поясницы.

Потом подумал и руку опустил до самой задницы!

Валерка новую жену привез. То ли из Самары, то ли из Саратова. Худющая, как палка! А потом стала расползаться, как тесто из опары. Дрожжами, что ли, он её откармливал?..

У меня сосед был, Васька Квасов. Евреев называл жидами. Я говорю ему:

– Ты, русский, дочь отдал в милицию работать, а жид свою в Москву послал учиться. В МГУ. Почувствуй разницу!

Зашел в кабак культурно отдохнуть. Угодил за столик с тремя «белыми воронами»: один «зашитый», второй инфарктник, третий язвенник. Сидят и глушат минералку. Гляжу на них, с души воротит. Засадил фужер водяры, рассчитался иушел.

Говорю приятелю:

Вчера в кино зашел. И на самом интересном месте кто-то воздух опоганил. А вокруг меня сидят одни девицы. С виду вроде как студентки. Представляешь?!

– А что, по-твоему, газы у студенток должны духами пахнуть?!

Мой товарищ сочинил рассказ. Называется «Аборт». Описал во всех подробностях. Дал почитать. Я прочитал.

– Ну, что?

– Ну как тебе сказать?.. Ты сам аборт-то делал?

– Ты чё?!

– Вот и я про то…

У нас сосед был, старый фронтовик. Колотил жену, почём зря, когда надо и когда не надо.

Жена кричала на него:

– Меня в войну Господь от бомбежки охранил, а от тебя, от ирода, и подавно охранит! Помоги мне, Господи!

И Господь её услышал. Дядя Федя вскоре взял да помер.

На нашей улице живет еврей Ефим Копейкис. Пацаны ему проходу не давали: «Дяденька, а дяденька, подай копеечку!». Ефиму это надоело. Пошел в паспортный отдел милиции и взял фамилию Рублёв. Теперь не рад. Пацаны кричат: «Дяденька, дай рубль!».

Мне Васёк хохму рассказал. Врёт, наверное.

– Зашел вчера к одной мадамке. Разделся и стою на изготовке. А тут кто-то в дверь звонит. Я в шкаф рванулся. Открываю. А там еще двое дожидаются. Третьим будешь, говорят.

Лежим в койке, озорничаем. Звонит телефон. Она поднимает трубку. Муж звонит.

–Ты чё так запыхалась?

– Полы в спальне мою…

Завалил её на койку.

– Ты разделась бы!

– Я стесняюсь.

– Ну, хотя бы валенки сыми!

2016 г.

Пушкин в Яропольце

Справка: Село Ярополец, лежащее примерно в 15-ти километрах от Волоколамска, хорошо известно любителям истории благодаря двум великолепным усадьбам и первой в Подмосковье гидроэлектростанции.

В 1684-м году село Ярополец было пожаловано украинскому гетману П. Д. Дорошенко. В 1712-м году большое поместье было разделено между двумя сыновьями гетмана. Впоследствии одна часть имения перешла во владение рода Чернышёвых, а вторая стала собственностью Загряжских. В 1825-м году загряжскую усадьбу унаследовала Наталья Ивановна Гончарова, мать жены Пушкина. Поэт дважды приезжал в имение своей тёщи, и, видимо, по этой причине гончаровским владениям в новой истории повезло гораздо больше, чем чернышёвским.

Ярополец – имение матери Н.Н. Пушкиной, Натальи Ивановны Гончаровой. 23-24 августа 1833 г. по пути в Поволжье и Оренбург Пушкин заехал к ней в гости. В письме к жене он писал: "В Ярополец приехал в среду: Наталья Ивановна встретила, как нельзя лучше…". Пушкин пробыл у тещи немногим более суток. Он с интересом осматривал дом и разбирал в библиотеке книги. Он писал: "Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три…".

Второй раз Пушкин посетил Ярополец в начале октября 1834– го. Заехал на один день по пути из Болдина в Петербург. В честь пребывания поэта в Яропольце одна из аллей сада носит имя великого поэта. Много лет в доме сохранялась "пушкинская комната". Теперь в доме, где останавливался Пушкин, расположен дом отдыха.

В конце шестидесятых мне с семьей довелось жить в бывшем военном городке недалеко от Яропольца. Позволю поделиться впечатлениями.

Первое, что мы увидели, посетив усадьбы графа Чернышева и Наталии Ивановны Гончаровой (тёщи Пушкина) – на бельевых веревках развешанные простыни со штампом: «Волоколамский политехникум». Ворованные простыни сушил завхоз политехникума, который жил в селе Ярополец. Узнав об этом факте, районное начальство распорядилось ворованные простыни немедленно вернуть в Волоколамский политехникум, а завхозу по партийной линии влепили строгача.

В имении Натальи Ивановны Гончаровой постоянно ошивался какой-то малый, выдававший себя за праправнука няни Пушкина Арины Родионовны.

Когда-то имение графа Чернышёва посетила Екатерина II. В честь ее визита в парке был установлен гранитный обелиск. Чтобы сохранить его в хорошем состоянии два раза в году – на майские и октябрьские праздники – здесь проводятся субботники по ремонту обелиска, здесь же местные любители поэзии устраивают «Пушкинские чтения». Ежегодно 22 апреля, в день рождения вождя, из Волоколамска сюда привозят юных октябрят, которых принимают в пионеры. «Делу Ленина и партии верны!» – Разносится над парком.

Раньше свадебные кортежи отправлялись к мемориалу 28-ми панфиловцев на разъезде Дубосеково под Волоколамском. Сейчас молодожены приезжают в Ярополец к обелиску Екатерины. Фотографии на память, шампанское, цветы…

Встречает их заведующая клубом Зинаида Николаевна Колошина, ведущая артистка Ярополецкого Народного театра. Облаченная в «екатерининское» платье, в парике и в гриме. Произносит приветственную речь, желает молодым любви и счастья.

После революции в усадебном доме Чернышевых устроили больницу, а в конце 1930-х. – детский санаторий имени Павлика Морозова. В феврале 1938-го по обвинению в шпионаже в пользу Японии были арестованы кладовщик и прачка санатория, брат и сестра Аграчевы, Илья Борисович и Мария Борисовна, евреи из Витебска. Они были приговорены к расстрелу и казнены на Бутовском полигоне под Москвой. В 1958 году – реабилитированы.

«Пушкинскую комнату» часто посещают молодые пары. Посетить ее записываются загодя, за два – три дня, а то и за неделю. Ввиду наплыва желающих «поваляться» на кровати Пушкина дирекция установила график посещений. Цена одного сеанса зависит от продолжительности времени пребывания в заветной комнате.

Иван Кузьмич Сысоев, коренной яропольчанин, вспоминал в своих «Записках»: «Как-то раз пожаловал в Ярополец какой-то барин, назвался Пушкиным. Зашел в трактир, решил с дороги выпить. Половому приказал подать штоф пунша. Тот повинился: «Прощевайте, барин, отродясь не ведаем такого зелья». Барин разозлился, бакенбарды распушил и полового отчитал по первое число. «Болван ты, братец! Тогда водку принеси, да поживее!». «Сей момент-съ!» – Половой отвесил барину поклон и побёг к буфетной стойке. Барин осмотрелся, увидел мужиков в углу.

– Ну, что, бедуете, холопы?

– Бедуем, барин. Спиваемся от горя… Вы, барин, сами-то, видать, из Петербурха будете, али из Москвы? Не слыхать ли там у вас, обещают людЯм какого послабления?

– За свободу надобно самим бороться, – молвит барин. – «Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья. Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!»

Мужики в ответ оглаживают бороды:

– Так-то оно так. Да вот дождемся ли?

– Дождетесь, – обещает барин. – Главное, бороться и искать, найти и не сдаваться!

Однажды кто-то из туристов спросил у экскурсовода: «Как Пушкин объяснял причину своего отсутствия на Сенатской площади среди восставших декабристов»? Пушкин признавался, – разъяснил экскурсовод, – что декабристы от народа были слишком далеки и при этом заявлял: «Мы пойдем другим путем»!

Я любил бывать в Яропольце. Здесь мне всё напоминало Пушкина. Даже трактир, тот самый, в котором нынче – ресторан «Березка». Как-то я решил зайти в него, но дорогу перебежал мне заяц. Я повернул назад. Так же поступил когда-то Пушкин. Но потом я передумал и все-таки в ресторацию зашел.

За столиком в углу под фикусом увидел компанию поддатых мужиков.

– Здорово, мужики!

– Здорово, коль не шутишь.

Я расположился за соседним столиком. Смахнул с клеенки сухие крошки хлеба, отодвинул вазочку с завядшими ромашками. Позвал официанта.

– Любезный, принеси мне пунша!

– Невозможно-сЪ. Пунш весь выпитый. – И показал на мужиков. – Семь графинов выдули. Алкашня колхозная. С утрева сидят. Могу настойку предложить на желудях.

– Что за настойка?

– «Яропольчанка» называется. Крепкая, зараза. По рецепту графа Чернышева изготовлена. Говорят, графья ее любили. Отпробуйте, не пожалеете.

– Неси ее, заразу!

– Будет сделано!

Пока официант за желудёвкой бегал, я с мужиками затеял разговор. Спросил, какие нынче виды у них в Яропольце на урожай.

– Были виды, да и сплыли, – отозвались мужики. – Овёс полег, ячменя не колосятся. Рожь не уродилась. То дожди, то засуха. Вот сидим тута и бедуем. Пуншем травимся, портвейном лакируем. – И вдруг добавили: – Эх, был бы с нами Пушкин, уж он помог бы! Когда он к теще в гости приезжал в Ярополец, тогда хлеба от засухи тоже полегли. Мужики – к нему с поклоном: «Сергеич, помоги! Не могём мы графу Чернышеву заплатить оброк»!

– Помог?

– А то! – Явился к Чернышеву и пригрозил ему: «Гляди, граф, будешь притеснять холопов, сочиню на тебя злую эпиграмму»! Тот затих, перекрестился и от оброка в тот год крестьян освободил.

Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

В бытность моего пребывания в окрестностях Яропольца я работал в газете «Заветы Ильича», печатном органе Волоколамского горкома партии. Состоял в дружеских отношениях с районным руководством. Особенно сдружился с Зоей Яковлевной Ионовой, Вторым секретарем горкома, большой поклонницей и знатоком творчества и биографии великого поэта. О кратковременных визитах Пушкина в имение своей тёщи Наталии Ивановны Гончаровой знала досконально и во всех подробностях. Как-то деликатно я спросил Ионову:

– Правда ли, если верить слухам, что Александр Сергеевич случайно «обрюхатил» (любимое словцо поэта) одну из крепостных крестьянок графа Чернышева?

Ионова буквально взорвалась от подобной сплетни.

– Это клевета! Великий Пушкин подобной пошлой вольности не мог себе позволить!

Я робко возразил:

– Ну почему же? Вспомните, как он, томясь в Михайловском, себе позволил «обрюхатить» крепостную девушку и признался в этом в письме к ближайшему своему товарищу поэту Вяземскому, попросив того принять участие в судьбе несчастной. А почему подобный же курьез не мог произойти в Яропольце?

– Да хотя бы потому, –вскричала секретарь горкома, – что Пушкин весь день безвылазно провел в библиотеке Наталии Ивановны, выбирая книги, а к вечеру имение покинул!

– И вовсе не безвылазно. А на несколько часов, с целью освежиться, библиотеку он покинул и вышел на прогулку в парк. Вот там-то, зная пушкинскую несдержанность, во время променада он и заарканил девушку…

– Александр, как такое вы могли подумать?! – В гневе воскликнула Ионова. – И вам поручено в газете освещать культурные события в районе! Я прикажу редактору, чтобы он немедленно вас перевел в сельхозотдел!

Так я заплатил за вольнодумие, недопустимое в советской журналистике…

Было бы неправдой говорить о Пушкине исключительно, как о любителе брюхатить женщин. Помимо гениальности он был щедро наделен многими другими человеческими качествами. Дмитрий Звонарёв, современник Пушкина и близкий друг поэта, вспоминает: «Александр, будучи уже в серьезном возрасте, любил возиться с крестьянскими детьми: рисовал им чёртиков, мастерил свистульки, леденцами угощал, анисовыми пряниками, ватрушками с вареньем. В дни визитов к теще Наталии Ивановне запрется в своей комнате, и давай поэму сочинять. А из открытого окна доносится: «Барин, барин, выйди с нами поиграть!».

Поэт отбрасывает в сторону тетрадку и гусиное перо, и айда к детишкам. Тёща умиляется: «Ну, право, как ребенок! – И кричит вдогонку зятю. – Саша, а кто же будет за тебя поэму сочинять? Пушкин, что ли?». «Пушкин, маменька! Пусть он и сочиняет!». И бежит вприпрыжку. Только кудри по ветру разлетаются…Крестьяне отвечали Пушкину искренней любовью. Когда он покидал Ярополец, запрягали тройку лошадей и с бубенцами везли его до самого Волоколамска. «Прощевайте, барин! Приезжайте сызнова, встретим с хлебом-солью!».

2016 г.

Как я был деканом

Родному ВГИКу посвящается

В 1985-м состоялся знаменитый V Съезд кинематографистов, явившийся началом горбачевской перестройки. Во ВГИКе перестройка началась с деканов. Снимали прежних, назначали новых.

На сценарно-киноведческом много лет была деканом Екатерина Николаевна Заслонова. Ходила легенда, что она – дочь легендарного белорусского партизана Константина Заслонова. Потом мы узнали, что настоящую дочь партизана звали Музой. Возможно, Екатерина Николаевна была внебрачной дочерью Заслонова? Но «Заслониху» сняли с должности не потому, что она была внебрачной дочерью командира партизанского отряда (и партизаны между боями согрешить могли), а за ее ярые коммунистические взгляды и узкий кругозор, не отвечающий требованиям творческого ВУЗа.

И надо же было так случиться, что деканом назначили именно меня. Я, как мог, сопротивлялся. Административная работа мне всегда претила. Из меня администратор, как из вороны соловей. Но проректор ВГИКа по учебной и воспитательной работе Корытковский предложил мою кандидатуру, ректор Новиков не возражал.

Так я стал деканом.

Но, как говорится, нет худа без добра. Я убедился в этом уже на третий день деканства.

Запыхавшись, вбегает в деканат мой секретарь Лидия Викторовна и сообщает:

– Вас домогается какой-то итальянец. Просит, чтобы вам его представили.

Я привстал из-за стола:

– Впустите.

Дверь осторожно открывается:

– Permetti? (Разрешите? – итальянский) – робко спрашивает гость.

– Come in! (Войдите! – английский).

В кабинете появляется невысокого росточка человек, с усиками, в кепке. Проходит к моему столу и протягивает руку:

– Тонино Гуэрра.

Я валюсь на стул и раззеваю рот. Передо мной, действительно, Гуэрра, знакомый мне по сотням фотографий. Классик итальянского кино, мировая знаменитость: писатель, драматург, поэт, художник, соратник Антониони, Феллини, Де Сантиса, Де Сики, Дамиано Дамиани, Тарковского….

Вместе с Тонино в кабинет входит Лора, его русская жена, муза, переводчик. Они гостят в Москве, в Госкино ведут переговоры о совместном советско-итальянском фильме. Приехали во ВГИК. Первым делом Тонино решил познакомиться со сценарным факультетом и начать с посещения декана.

Мы говорили о кино, о советской школе сценаристов. Он спросил, какие фильмы сняты по моим сценариям. Я их назвал. Среди них – двухсерийный фильм «Долгие дни, короткие недели» (Киев, киностудия имени Довженко). Гуэрра встрепенулся:

– Ну, как же, как же! Отлично знаю этот фильм. Прекраснейшая лента. Поздравляю вас, коллега! А не могли бы вы приехать с этой лентой к нам в Италию? Я был бы счастлив вас представить итальянской публике. Познакомлю вас с Феллини и Антониони.

Я потупил взор:

– Спасибо, Тони…

С этим приглашением посетить Италию я познакомил ректора.

– Никакой Италии! – отрезал ректор. – Поедете в Подольск на фестиваль вгиковских студенческих работ.

Так, по сей день, в Италии я не был, по воле ректора лишив итальянских зрителей возможности увидеть мой двухсерийный фильм. (Кстати, хочу заметить, что «Долгие дни, короткие недели» на Украине был отмечен призом «За лучший фильм о рабочем классе». Этот приз на самом видном месте я поставил в деканате).

Особенно был рад моей деканской должности Валентин Ежов. Известный советский киносценарист, Лауреат Ленинской премии, автор «Баллады о солдате», «Белого солнца пустыни», соавтор фильма «Тридцать три» и еще сорока семи картин, вошедших в историю советского кино. Несмотря на значительную разность в возрасте (Валентин Иванович был фронтовиком),

мы с ним подружились, и я был с ним на «ты».

– Ну, теперь другое дело! – сказал мне Валя, как только я занял деканский кабинет. Он принес бутылку коньяка и велел, чтобы я всегда держал её в своем столе.

Дело в том, что аудитория, в которой он проводил занятия, находилась наискосок от деканата. Каждые полчаса он исправно навещал меня. Я был готов к его приходу. Его уже ждала налитая рюмашка и мятная конфетка. Лихо опрокинув рюмку и зажевав конфеткой, он убегал в аудиторию к студентам.

Ежов был удивительным рассказчиком и юмористом. Из аудитории постоянно доносился смех. И после каждого визита в деканат смех в аудитории взрывался с новой силой.

Когда Ежову присвоили звание профессора, он поручил мне составить список вгиковцев, приглашенных на банкет в ресторане ЦДЛ:

– Я тут никого не знаю, а ты знаком со всеми.

– А ты чаще появляйся в институте! – Тоном строгого декана попенял я классику.

– Мне некогда, я сценарии пишу.

– Хорошо, ты клепай сценарии, а я займусь подбором контингента. На сколько человек рассчитывать?

– Насколько хочешь. Я денег не считаю.

– Счастливый… И все-таки?

– Саня, даю тебе карт-бланш, – сказал Ежов. – Полностью полагаюсь на тебя. Пригласи, кого захочешь.

Карт-бланш, полученный от классика, придал энергию в поисках участников банкета. Когда еще, подумал я, многие из моих вгиковских друзей, смогут побывать в ресторане ЦДЛ?! Лично я никогда там не был. Для выпивок с друзьями скитался по пельменным и закусочным, прятался от зорких глаз буфетчиц в столовке гостиницы «Турист», в кустах на ВДНХ…

Уже к вечеру список на 100 персон был написан. В нем было представлено все руководство ВГИКа, доцентура, профессура, все заведующие кафедрами, рядовые педагоги. Кроме того, я пригласил буфетчицу с братом, приехавшим к ней в гости из Воронежа, начальницу отдела кадров, двух сотрудниц из бухгалтерии, костюмершу из учебной киностудии, двух киномехаников, библиотекаршу, трех машинисток, физрука и тётю Нюру – повариху студенческой столовой. Вот только ректора в список я не внес. «Почему»? – спросил Ежов. «Он язвенник, не пьет. Испортит всю обедню».

На банкете машинистка Таня настойчиво пытала классика:

– Валентин Иванович, а это, правда, что Восток – дело тонкое?

– Гульчатай, рот закрой! – Прикрикнул на нее киномеханик Николай.

Брат буфетчицы Светланы приписал Ежову авторство «Семнадцати мгновений весны».

– Валентин Иванович, у нас в Воронеже мужики толкуют, что роль Штирлица была поручена Евгению Леонову. Это так?

– Так, – подтвердил Ежов. – Но Леонов отказался, и роль отдали Вячеславу Тихонову.

– Жаль… – расстроился Светланин брат. – Леонов был бы в самый раз.

… В заключении банкета в честь Ежова все хором запели песню из фильма «Тридцать три»:

На речке, на речке, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки. Мыла Марусенька белые ножки,

Белые ноги, лазоревы очи. Плыли по реченьке белые гуси.

Ой, вы плывите, воды не мутите…

К нам подошел сидевший за соседним столиком Евгений Евтушенко. Классики обнялись.

Песня о Марусеньке резко оборвалась и зазвучала песня Евтушенко «Хотят ли русские войны».

Помню, как будучи студентом ВГИКа, я увидел, как за барной стойкой в Доме журналистов в обнимку стояли Евтушенко и Ежов. Подойти к классикам я, конечно, не решился. И вот сейчас прославленный поэт Евгений Евтушенко стоял в шаге от меня! Я набрался храбрости и сказал ему: «Как жаль, что у меня с собой нет ни одной из ваших книг. Я попросил бы вас подписать ее». На что Евгений Александрович с готовностью ответил, что одна из книг случайно лежит в его кармане, и он готов сейчас же мне ее подарить. Он вынул из кармана книгу и надписал: «Декану Александру Бизяку с поклоном от поэта Евтушенко». Этот сборник до сих пор стоит на почетной полке моей библиотеки.

А еще помню приключившийся со мной конфузный случай. Как-то я важно шествовал по коридорам ВГИКа. Ко мне подошел студент и на ухо шепнул:

– Александр Григорьевич, извините, у вас сзади на брюках разошелся шов, и видны трусы.

Что делать?! Я бросился в кабинет своего товарища, доцента операторского факультета Олега Родионова, у которого в костюмерной на учебной киностудии имелся блат.

– Олежек, выручай!

– Снимай штаны и жди меня! – Скомандовал Олег и помчался с ними в костюмерную, чтобы ликвидировать прореху.

Я послушно сел на стул, дожидаясь друга.

Он так спешил, что забыл запереть на ключ дверь кабинета. А нужно заметить, что в этот злополучный день Родионов проводил экзамен, и поминутно двери открывались.

Увидев в кабинете сидящего на стуле в трусах декана сценарно-киноведческого, они растерянно пятились назад.

Через пять минут эта весть разнеслась по институту. От студентов не было отбоя, каждому хотелось поглядеть на полураздетого декана. Смотрины продолжались не меньше получаса, пока Родионов вернулся в кабинет и возвратил мои зашитые штаны…

Став деканом, мне посчастливилось впервые побывать за рубежом. Я возглавил студенческую группу для поездки в ГДР. Хоть какая-никая, а все-таки Германия. Отлично помню дату, когда мы приехали в Берлин – аккурат 7-го ноября 1989-го.

Поселились мы в Берлине. Нас разбросали по квартирам гэдээровских студентов. Мне достался Курт, прекрасно владеющий русским языком. Шесть лет он провел в Москве, где его отец работал собственным корреспондентом газеты немецких коммунистов «Нойес Дойчланд».

Ночью 8-го ноября мы с Куртом перед сном вышли на прогулку. На узкой улочке тускло светились фонари. Рядом с домом Курта поперек улицы высилась ограда из бетона.

– Ремонтные работы? – Спросил я Курта.

Тот замялся, помолчал, затем ответил:

– Это Берлинская стена.

– Та самая?! – воскликнул я. – Хочу ее потрогать! Вернусь в Москву, похвастаюсь.

– Александр, – взмолился Курт, – не смейте близко подходить к ней!

– Но почему?

– По кочану! (Вот что значит, парень жил в Москве!).

– Никто и не увидит. Ведь рядом – ни души! – Сказал я Курту. – Александр, я вас предупредил. Вас ждут большие неприятности.

Но находиться рядом со Стеной и не прикоснуться к ней я не мог себе позволить. Когда еще выпадет такая редкая возможность?!

Не послушав Курта, я двинулся к Стене. И тут меня ослепил прожектор, раздался окрик:

– Whoa! Bewegen Sie sich nicht! Hände hoch! (Стоять! Не с места! Руки вверх!).

Из кустов вышел офицер и направил на меня автомат Калашникова.

Я замер.

– Опустите руки, Александр, я сейчас ему всё объясню, – успокоил меня Курт.

Но я настолько был напуган, что рук не опустил. Так и продолжал стоять с воздетыми руками, пока Курт на немецком языке объяснялся с офицером.

Наконец, Курт перевёл мне:

– Офицер требует показать ему ваш паспорт.

Так как паспорт находился в боковом кармане моего костюма, я попросил Курта, чтобы он достал его и представил офицеру.

Курт исполнил мою просьбу.

Офицер придирчиво перелистал мой паспорт, сверил мою личность с фотографией и что-то на немецком произнес.

– Опустите руки, – перевел мне Курт. – В порядке исключения, он разрешил вам подойти к стене.

– А меня он не пристрелит?

– Не пристрелит. Слов на ветер ШТАЗИ не бросает.

Я с опаской подошел к Стене, придирчиво ее ощупал и постучал по бетону кулаком.

– Проверяете ее на прочность? – Засмеялся офицер. Он неожиданно заговорил на русском. – Не сомневайтесь, Стена простоит еще сто лет.

Но офицер ошибся. На следующий день – 9 ноября, Берлинская стена пала. На ее руинах был устроен грандиозный праздник. Я уверен, что мой кулак сыграл решающую роль в падении Стены.

В качестве декана я со студентами еще дважды посещал Германию, и оба раза – не без приключений.

Как-то поздней ночью мы возвращались из ознакомительной поездки в Дрезден. На каком-то полустанке – пересадка. Поезд прибывал на противоположную платформу. Нужно было перейти через перекидной пешеходный мост. Но у меня были натёрты ноги, и перекидной мост я бы не осилил. Я решил спрыгнуть вниз, чтобы перейти по рельсам. Курт меня остановил.

– Александр, перейдите по мосту. Иначе вас ждут большие неприятности.

Я отмахнулся.

– Неприятности твои меня уже достали!

– Какой же вы упрямый! – рассердился Курт. – Я вас предупредил.

Курт и на этот раз оказался прав. Не успел я сделать шага, как из кустов послышался

оглушительный свисток. Передо мной из темноты выросла строгая фигура дежурного по станции, в армейской форменной фуражке и с пистолетом на ремне.

– Bestrafung! – потребовал дежурный.

– Что он сказал? – Спросил я Курта.

– Платите штраф.

– А если я не заплачу, что тогда? Я как раз на двухкассетник отложил.

– Лучше отказаться от магнитофона, чем попасть в кутузку, – посоветовал мне Курт.

– Я могу связаться с нашим консулом? – спросил я Курта.

– О вашем поведении ему в любом случае доложат, – «успокоил» Курт.

Назревал дипломатический скандал. Консул сообщит в Москву, в райком. Из райкома позвонят во ВГИК. И тогда прощайте, зарубежные поездки. Нет, уж лучше откажусь от двухкассетника.

Курт мое решение одобрил…

И, конечно же, Рената! Когда Литвинова входила в деканат, кабинет наполнялся светом. Будущая звезда экрана, заслуженная артистка РФ и лауреат Государственной премии России. А тогда – студентка, чьи учебные работы отличались неповторимым, только ей свойственным сценарным почерком и особым видением мира. Оригинальная, творческая личность!

Не забуду, как несколькими годами позже, будучи признанной звездой, она, окруженная свитой почитателей, царственно вплыла в ресторан Дома кино. Увидев меня за одним из столиков в компании друзей, подошла к нам. Для неосведомленного читателя должен пояснить, что в киношный ресторан музыканты раньше никогда не приглашались. А в этот вечер традиция была нарушена. Небольшой оркестрик исполнял танцевальные мелодии. Рената пригласила меня на танец и сказала: «Дорогой Александр Григорьевич, вы лучший из деканов, кого я знаю».

Признаюсь, услышать это из уст самой Ренаты мне было чрезвычайно лестно.

И еще несколько слов о моем деканстве.

Раньше, пока не стал деканом, 22 апреля я ждал всегда с особым нетерпением. В этот день родился Ленин, а, значит, предстоял коммунистический субботник. Для нас этот день был праздником. Готовились к нему мы загодя, закупая водку и нехитрую закуску. Наш участок уборки территории располагался рядом с памятником Мухиной «Рабочий и колхозница», у Северного входа ВДНХ. Где-то часиков в 12 мы объявляли перерыв, который продолжался до вечерних сумерек. Первый тост провозглашался за великого вождя. А потом и второй, третий, пятый… Домой я возвращался поздним вечером, уставший, но счастливый…

Но как только стал деканом, ситуация резко изменилась. За два – три дня до ленинского праздника мой кабинет стали осаждать ходоки: профессора, доценты, аспиранты, рядовые педагоги, каждый из которых стремился откосить от участия в субботнике. Поочередно входили в кабинет и, плотней закрыв за собою дверь, точно прихожане своему духовнику, поверяли мне интимно-сокровенные секреты.

Так, я узнал, что доцент У. страдает геморроем, у аспирантки Д. в четверг случился выкидыш, у профессора Р. сильные головокружения, от которых он может потерять сознание, старшему преподавателю К.С. врачи строжайше запретили поднимать грузы, тяжелей стакана, и он обещал прислать вместо себя жену, привыкшую к физическим нагрузкам.

Будучи человеком слабохарактерным, я пошел навстречу ходокам и освободил их от субботника. В результате, в празднике труда приняли участие всего лишь двое педагогов. В парткоме института подняли скандал: как я мог поверить на слово всем этим «болезным» и не потрудился лично убедиться в том, что они не врут?!

– Как я мог проверить? Я ведь не проктолог и не гинеколог!

– Ты больше, чем проктолог или гинеколог, – закричал секретарь парткома. – Не забудь, что ты – ДЕКАН!

Инцидент с ленинским субботником окончательно меня подвигнул на решение порвать с деканством. В этом мне помог мой хронический остеохондроз. На одном из заседаний Ученого совета я громко застонал и завалился на бок. Заседание Совета было прервано. Все бросились ко мне.

– Чем можно вам помочь?

Я простонал:

– Отвезти меня домой и освободить от деканской должности. С моим остеохондрозом мне это не под силу…

Члены Ученого Совета единогласно проголосовали «ЗА».

Так закончились мое деканство…

Дача

Эдем в Дубках

Не успел я стать деканом сценарно-киноведческого факультета, как мне тут же предложили в садоводческом товариществе «Дубки», расположенном недалеко от Киржача (райцентра Владимирской губернии) шесть резервных соток, предназначенных исключительно для руководящих кадров ВГИКа.

Я немедленно рванулся на смотрины. Надеялся увидеть красивый особняк, увитый виноградом, утопающий в эдемских кущах. Но, увы, мой участок представлял собой пустырь. Небольшой сарай из ДСП, который украшала фанерная дощечка: «Флигель № 8», на взгорке «на семи ветрах» возвышалась дощатая уборная. Участок был зажат в «Бермудском треугольнике» – между дачами завкафедрой Истории КПСС Ю.И.Горячева, завкафедрой марксистко-ленинской философии С.А.Иосифяна и директора киностудии имени Горького Е.С.Котова. С Юрием Ивановичем Горячевым (а для меня – просто Юрой), мы состояли в тесной дружбе. С Сергеем Александровичем Иосифяном наши отношения поначалу не сложились. Будучи парторгом ВГИКа, на партсобраниях он подвергал меня суровой критике за мою пассивность в общественной работе. Но потом, став соседом по дачному участку, свое отношение ко мне резко изменил. По секрету он как-то мне признавался, что учение Маркса не всесильно, потому как оно неверно.

Стоял тихий солнечный июньский день. Нарушало тишину только хлопанье от ветра распахнутой двери уборной.

Из кустов, разделяющих участки, точно партизан из леса, появился Юрий Иванович Горячев: в шортах, наперевес со штыковой лопатой.

– Привет, декан! Целину приехал поднимать? Давно пора! Как говорила Александра Коллонтай: «Земля без пахаря, что женщина без мужика».

– Развратная была бабёнка! – Откликнулся Иосифян, окучивая грядку (Слышимость в Дубках была такая, что если кто-то на своем участке чихнет, услышит всё садовое товарищество).

– Алик, как думаешь обустраивать участок? – Спросил меня Горячев.

– Хочу шалаш поставить.

– Шалаш?! А вам не тесно будет в нём?

– В тесноте, да не в обиде…

– Доброе решение! – похвалил Горячев. – Будешь жить, как Ленин в шалаше в Разливе.

– Ленин тоже не один скрывался в шалаше, – хихикнул Иосифян. – А напару с проституткой политической Зиновьевым.

– Ленин жил в скромном шалаше из хвойных веток, а мой шалаш будет двухэтажным и под шифером! – Ответил я соседям.

Тут вслед за Горячевым сквозь пограничные кусты продрался парень:

– Иваныч, всё в порядке. Крышу на сарае залатал. С тебя бутылка.

Парень протянул мне руку и представился:

– Печенкин Лёха. Буду нужен, свистни. В Мележах меня каждая собака знает.

Родионов

Мои двоюродные братья Леонид и Виктор, оба инженеры, имеющие опыт в обустройстве загородных дач, по-братски вызвались осуществить мою мечту. За основу взяли чертежи летнего строения, называемого «Сказка». Но при этом обещали «Сказку сделать двухэтажной былью».

И стройка началась. Мы с женой были брошены на подсобные работы – месить бетон, строгать доски на деревообрабатывающем станке, подаренным нам дядей, подавать им молотки и гвозди, сгонять в сельпо за квасом, готовить завтраки и сытные обеды, а на ужин выставлять на стол бутылку. Но главным требованием было – не лезть к ним под руку с советами (особенно это меня касалось, учитывая мои деканские замашки).

Приезжали добровольные помощники: Юра, сводный брат жены, который жил в Ташкенте, но отпуск проводил на нашей стройке; друзья, коллеги, знакомые коллег.

Большую лепту в освоение участка внёс Олег Александрович Родионов.

Доцент ВГИКа, кинооператор, мой давний друг. Вспыльчив, строг, но справедлив. Сколько вёрст мы намотали с ним на его видавшем виды жигулёнке, рыская по пустым складам в поисках стройматериалов!..

Не забуду случай, как мы с Олегом отправились в лесхоз за брёвнами.

Въезжаем в деревеньку Лужино. На крыльце сельмага мужик из кружки пиво цедит.

– Земляк, не подскажешь, как найти начальника?

Мужик сдул с кружки пенку. Промахнувшись, на сапог.

– А на кой он вам такой?

– Какой такой?

– Пахомыч с субботы в несознанке. Намандячился у крестника на свадьбе.

Родионов почесал затылок:

– Невезуха!

– Ладнось, мужики, потопали к Пахомычу! – Сжалился мужик. – Стану ему ухи оттирать, чтобы протрезвел.

– Помогает? – недоверчиво спросил Олег.

– А то! Только уговор: за ухо возьму с вас по две кружке пива.

– А сколько у Пахомыча ушей? – Осведомился Родионов.

– До свадьбы было два… Лады, потопали к Пахомычу. Его изба – на заду деревни.

Метрах в ста от пахомычской избы проводник притормозил. Прислушался.

– Живой, однако!

Из избы начальника лесхоза раздавался богатырский храп.

Проводник выбил сапогом калитку, подошел к окну, локтем выдавил фрамугу. Из окна на нас пахнуло плотным бормотушным перегаром.

– Пахомыч, до тебя – клиенты!

Пахомыч с напрягом приподнял башку (так тяжеловес отрывает штангу от помоста).

– Сведи их на пятую засеку. ДеревА ошкурите в Собачьей балке. Бензопила сломалась, пусть двуручной пилят.

Пришли на пятую засеку. Нашли четыре мачтовых сосны. Проводник вручил нам двуручную пилу.

Мы принялись за дело. Но после первого запила, Олег с размаху отшвырнул пилу.

– Такой пилой комару яйца только обрезать! Командир, а ну, сгоняй за мужиками, пусть помогут!..

– А чё гонять за ними? Вот они!

На поляне появилась волокуша. Печенкин был тут-как тут. Нюх на клиентуру у Лёхи был собачий!

Печёнкин

Печенкин Лёха! Ему бы позировать художнику: красавец, волосы до плеч, голубоглазый, рубаха нараспашку, на груди болтается латунный крестик. Всё бы хорошо, если бы не пил. Но не пить не может. Объясняет это тем, что систематическая выпивка облегчает ему жизнь. А жизнь, по его словам, у него такая выдалась, что и татарину не пожелаешь.

Позапрошлым летом Печенкин остался круглым сиротой. С интервалом в месяц потерял отца и мать. Отец, будучи в крутом подпитии, утоп в Курёхинском болоте. Злые языки трепались, что он и вовсе не утоп, а просто-напросто убёг из дома. Его не раз встречали с какой-то молодухой – то в Суздале, то в Муроме, то в Костроме, то во Владимире, то в Ярославле – в «Золотом Кольце».

Мать скоропостижно умерла в коровнике во время дойки. Скопытилась прямо под бурёнкой. Ухватилась за ее сосок и повалилась на ведро, расплескав парное молоко. Осиротевшую корову Печенкину, со слезами на глазах, по наущению соседей пришлось сдать на Киржачский мясокомбинат. Для Лёхи потеря Зорьки обернулась горем. Ведь он любил её (признаться страшно) больше, чем отца и мать. Привели буренку в дом, когда Печенкин был еще пацаном. Он привязался к ней, как к родному существу. По пять раз на день навещал ее на лугу, где паслось деревенское стадо, поил колодезной водой, на рога одевал веночки. Теперь, в одночасье потеряв и Зорьку, и отца, и мать, Лёха по ночам мучительно ворочался в постели и не мог уснуть. Ему неотвязчиво грезилась убиенная буренка. Отец и мать его не навещали, а вот Зорька объявлялась постоянно. Шершавым языком ласково лизала Лёхе щёки и жалобно мычала…

Не представляю, как без Лёхи я бы смог поднять участок. Печенкин привозил навоз для грядок, гравий для бетонного замеса, горбыль, кусты смородины, малины, черноплодки. За каждую доставку – по бутылке.

Полеты не во сне, а наяву

Вот уж верно говорят в народе: если человек талантлив, то во всём. Вспомним Катерину из «Грозы» Островского: «Отчего люди не летают так, как птицы?». Летают, Катерина! Еще как летают! И Лёха это доказал.

Нужно было на участке столб вкопать под провода. Тут как тут объявляется Печенкин. По пояс голый, с мотком проволоки на шее, точно с траурным венком для похорон, в стоптанных сандалиях на босу ногу, с монтёрскими «когтями», и волочит за собой длинную хилую жердину.

– Командир, лопату! – командует Печенкин.

Я мчусь за лопатой.

Лёха роет яму посреди двора, вкапывает жердь, на сандалии цепляет «когти» и начинает карабкаться наверх.

– А нормального столба ты не нашел?! – Выговариваю Лёхе.

– И такой сойдет!

Жердь под тяжестью Печенкина вихляет, как осина на ветру. В панике сбегаются соседи. Женщин просят разойтись – зрелище не для слабонервных. Силком уводят Инессу Леопольдовну, преподавателя английского. (Она на восьмом месяце беременности, не начались бы преждевременные роды). Галина, супруга сценариста Аркадия Мазильщикова, приехавшая на трехдневную побывку к мужу, хватается за сердце.

Остались какие-то полметра до макушки, но жердь предательски трещит, и Печенкин, точно птица, высоко взмывает над Дубками.

Как не вспомнить здесь легенду об Икаре?! «И просил Дедал сына своего: «Не поднимайся слишком высоко.… Но Икар забыл наставление отца и поднялся очень высоко, приблизившись слишком близко к Солнцу»…

–Бляха-муха, я в улёте! – Истошным голосом кричит Икар Печенкин. С повисшими на босых ногах монтёрскими «когтями» и широко раскинув руки.

С какого-то участка, как по заказу, из транзистора раздается песня: «Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролетает»…

На крик Печенкина прибегают мужики из Мележей.

Пролетев над нашим участком, Лёха плашмя приземляется на соседские клубничные посадки. Под животом Печёнкина расползается красное клубничное пятно.

Лёха поднимает голову и стонет:

– Пить… Дайте пить…

Мужики подносят земляку бутылку красного.

Лёха жадно припадает к горлышку.

Я напомнил Лёхе старую загадку: «С когтями, но не птица. Летит и матерится». В ответ Печенкин нецензурно обложил меня. И, по-своему, был прав…

Как-то я спросил Печенкина: чем объяснить, что в Мележах мужики глушат исключительно «Плодовыгодное»? И получил ответ: потому что в Мележи уже пять лет, как не завозят водку.

Авдюха, ВГИК, «шпагат»

Сидим как-то на террасе флигеля, чаи гоняем. К калитке подкатывает огромнейшая фура. Как она смогла протиснуться вдоль узкой улочки, разделяющей участки, при этом не свалив ни одного забора, уму непостижимо!

Из кабины вылезает Лёха, тащит за собой девицу.

– Вот, на смотрины из Киржача привез племяшку. Авдюха, поздоровайся с деканом. Командир, возьми ее во ВГИК! Артисткой хочет стать. Куплеты Пушкина чешет наизусть, поёт, как Зыкина, на «шпагате» фокусы показывает. А ну, покажь, Авдюха! – Требует Печенкин.

– Да ты чё, дядёк, совсем с катушек съехал? – Упирается Авдюха. – При всех садиться на шпагат?!

– Говорю, покажь! – Командует Печенкин.

– Тогда пусть отвернутся. Я стесняюсь.

Я остановил Авдюху:

– Авдотья, никаких шпагатов! Садитесь с нами чай пить и расскажите о себе.

– Пусть дядя Леша сам расскажет.

– Коза упрямая! – Злится Лёха.– Командир, плесни маленько.

Махнув стакан, Печенкин приступает к рассказу о племяннице.

– Авдюха – сирота. Живет у тетки в Киржаче. В прошлом годе закончила культпросветку. Вот, решил ее во ВГИК пристроить, пусть дальше учится. В сентябре её во ВГИК свезу.

Но во ВГИК Авдюху Лёха так и не привез.

– Понимаешь, – объяснил потом Печенкин. – Тётка выскочила замуж за барыгу…

– За барыгу?

– Ну, за бизнесмена. – Он в Москву её забрал и Авдюху с собою прихватил. Поступать во ВГИК девка расхотела. Пошла работать в цирк: на шпагате фокусы показывать. На кой ей хрен кино?!

Филипп

Увлекшись Лёхой, я допустил бестактность, не вспомнив о Филиппе. А ведь Филипп достоин отдельного рассказа.

Наш беспородный «дворянин» был храбрым малым. Но вот кого панически боялся – так это коммунистов. Филипп не отличался дисциплиной и допускал собачьи вольности. Все попытки призвать его к порядку были тщетными. И я пошел на крайность. Мне, как члену партии и одновременно декану, принудительно оформили подписку журнала «Коммунист».

Естественно, журнал я этот не читал, а стопкой складывал на антресолях. Вот он-то, этот «Коммунист», меня и спас. Как только пёс наглел, я скручивал «Коммуниста» в трубку и, точно палкой, начинал лупить Филиппа по загривку. И кричал при этом: «Коммунист»! Филипп мгновенно затихал и заползал под стол. Этот метод я и на даче применил.

«Коммунист! Коммунист»! – Разносилось по участкам. Истошный вой Филиппа мгновенно обрывался.

– Алик, не трепи всуе слово «коммунист»! – Ругал меня Иосифян. -

Учти, ты навлекаешь на себя большие неприятности! Говорю тебе, как друг и твой сосед…

Доброе слово не только кошке, но и псу приятно. Филипп запомнил, как Иосифян встал на его защиту. И отблагодарил его.

В жаркий полдень, прихватив с собой Филиппа, мы с двоюродными братьями, которые строили для нас «Сказку», приезжаем на Шерну купаться. На берегу лежит Иосифян и, прикрыв лицо своим знаменитым соломенным «сомбреро», сладко дремлет.

И тут мы видим, как из кустов появляется змея и ползет к профессору. Мы от страха деревенеем.

Филипп, сорвавшись с места, бесстрашно бросается к змее.

На пляже – паника. Купальщики, сверкая пятками, бегут к реке, ныряют в воду.

Змея шипит и задирает голову. Филипп клыками вонзается в змею и треплет, точно курицу.

Мы, испытывая ужас не столько за судьбу Иосифяна, сколько за судьбу Филиппа, не смеем шелохнуться.

С лица спящего Иосифяна слетает шляпа. Перед его глазами – страшные змеиные глазницы. Филька оттаскивает змею в кусты и там с ней расправляется…

P.S. Дальнейшие события, связанные с Дачей, находятся в процессе написания.

Из журналистского блокнота

Рассказ НИКОЛАЯ КУЗЬМИЧА БОДЯГИНА (Конец шестидесятых)

(Интернат для инвалидов Великой Отечественной Войны. Жиздринский район Калужской области)

От нашего комбата поступил приказ: взять безымянную высотку посреди степи. На кой хрен она ему сдалась, эта высотка? Торчит, как чирь на жопе. Ну и пусть себе торчит. Но приказ начальства обсуждать не велено. Пошли на штурм. Ну, оседлали мы эту высотку. Мне мизинец сковырнуло на ноге. Отвезли меня в санбат. Лежу на койке, вся ступня в кровище, стону и матюгаюсь. Тут заявляется комбат:

– Ну что, Бодягин, жив?

– Пока не помер, – говорю, – вот только без мизинца на ноге.

– И без мизинца проживешь. Невелика потеря. Ты женатый?

– Женатый. Только на кой теперь я сдался своей крякве – селезень подранок без мизинца?

– Женатый ты, Бодягин, а дурак! – сказал комбат. – Зачем ей твой мизинец на ноге? Ей твой другой мизинец нужен.

– Обижаете, товарищ капитан. Другой мизинец у меня поболе черенка сапёрки!

– Вот и береги его, Бодягин. – Комбат достал пачку «Беломора». – Победим, домой вернешься, пригодится. Куришь?

– Ежели угощают, то курю.

Затянулись.

– Товарищ капитан, у меня вопрос к вам. Разрешите?

– Задавай.

– На кой сдалась нам эта чёртова высотка?

– Да не на кой! – Признался капитан. – Из дивизии пришел приказ. Ну и полезли. Наших восьмерых поубивало. А потом опять приказ: «Слезайте, хлопцы. Операцию отставить!». Ну, мы с неё опять сползать. Семерых еще скосило.

– А пятнадцати зазря погибших вам не жалко?

– Жалко у осы в заднице. Не тужи, Бодягин. Россия без них не обеднеет. Бабы снова нарожают.

От этих слов меня перекосило.

– Комбат, ты рассуждаешь, как фашист.

У капитана побелели скулы, глаза налились кровью.

– Да как ты смеешь, гнида?! Да я в штрафбат тебя сошлю! – Он вскочил со стула и со всего размаха запустил его в меня. Вдобавок к искалеченному пальцу на ноге я лишился трех зубов.

…Спустя неделю я был уже в шрафбате, и в первой же атаке немецкая граната мне вдребезги разворотила ногу. Левую, ту самую, смизинцем. А вслед за ней и правую. В результате остался без обеих ног.

Бодягин потянулся за баяном, растянул меха, запел:

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат…

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте –

У незнакомого посёлка

Бодягин отложил баян, спросил меня:

– Браток, ты, случаем, не прихватил с собой бутылку?

– Прихватил.

– Наш человек, хоть и журналист! – И достал из-под подушки кружку. – Плесни глоток. В горле пересохло и в душе горит.

Выпил, крякнул.

– И себе налей.

Отказать старому солдату инвалиду я не мог…

Из рассказа ЕГОРА ВОЛОБУЕВА (город Вязьма Смоленской области)

Ночью выхожу из кабака. Естественно, поддатый. Вижу молодую бабу.

– Ты чья?

– А вот ничья! – Отвечает баба.

– Тогда будешь моей, – и развернул ее к себе.

– Ты как хотишь? – Спрашивает баба. – С боем, аль без боя? Без боя не отдамся. Ты мне не муж.

– Согласен, – говорю. – Но учти, у меня кулак литой.

– Не стращай. Стращали.

– Ну, тогда гляди!

– Гляжу, – смеется баба и нагло смотрит мне в глаза.

Стянул я оба сапога, размотал портянки, залез в кусты и расстелил их на траве.

– Поди сюда!

Пришла:

– Ну, вота я. Чё дальше?

И тут я слышу треск в кустах. Шмонают дружинники с фонариком.

– Вы чем здесь занимаетесь?!

– Пикник у нас.

–А почему ты без сапог?

– Решил стриптиз устроить для подруги.

– Да ты еще к тому же и бухой! Собирайся в вытрезвитель!

– Портянки брать?

– Поедешь без портянок. Догола разденем, стриптиз покажешь на зассанной клеенке.

– А бабу брать с собой?

– Не надо. Без бабы обойдешься. Вставай, давай, поехали!

Я на прощанье бабу придавил к себе.

– Как тебя зовут?

– Для своих я – Зойка, для чужих – Изодьда.

– Зойка, – говорю я ей, – прихвати портянки, завтра я на них тебе стриптиз продолжу.

Из рассказа Ефима Шварцмана (г.Маалот, Израиль)

Кто бы мог подумать! Софочка Каплан выкинула номер – изменила мужу. Обидно было не за то, что изменила. Молодая неопытная женщина, потеряла голову. А казнить себя потом было уже поздно. Ну, случилось. А за то обидно, что отдалась старому козлу стоматологу Вайнштейну. Да когда и где?! В Суккот, в еврейский светлый Праздник кущей, в шалаше. Скажите мне, как после этого войдет в него приличный человек?

Ефим, порядочный, примерный семьянин, о случившемся узнал от соседа Николая Фомича, который поздней ночью, возвращаясь из гостей, услыхал из шалаша (сукки) подозрительные звуки. (В сукке в течение праздничной недели евреи изучают Тору, молятся, принимают пищу, спят или отдыхают).  Николай Фомич осторожно заглянул в сукку, да так и замер на пороге.

Софочка лежала на пальмовых ветвях и вяло отбивалась от Вайнштейна.

– Да как же так?! – Воскликнул Николай Фомич. – Евреи, а такое позволяете себе?! Побойтесь Бога вашего!

Об измене Софочки Николай Фомич утром сообщил Ефиму. Расстраивать соседа на ночь не решился.

– Где это случилось? – У бедного Ефима плетьми повисли руки.

– В сукке. Ну, не сука после этого твоя жена?!

– Николай, научи, что я должен сделать?

– Выпороть ее, как сидорову кОзу.

– Выпороть?! Софочку я пальцем никогда не тронул.

– Да мужик ты или не мужик? – возмутился Николай Фомич.

И тут Ефим, действительно, как баба, разрыдался.

– Ну, знаешь! Ты и вправду не мужик, а баба!

Софочка клялась супругу, что ему не изменяла. Последовать рекомендации Николая Фомича (чтобы еврей порол супругу?!) Ефим напрочь отказался, и за советом отправился с женой к раввину.

– А что, раввин святой? – Воскликнул Николай Фомич. – Ага, держи ширинку шире! У него стручок хоть и обрезанный, а все равно на чужую бабу шевелИтся.

Согласно Ветхому Завету раввин провел эксперимент: опустил в глиняный сосуд со святой водой цветок скинии, велел женщине произнести молитву и выпить эту воду. Если женщина виновна, то живот ее раздуется, а бедра уменьшатся в объеме. Если не виновна, ничего не произойдет.

Софочка залилась слезами, упала на колени, стала целовать башмаки Ефима и во всем ему призналась.

– Мудрый ребе, скажи, как нам поступить? – Спросил Ефим.

Раввин задумался, печалью оглядел жену-блудницу и ответил так:

– Дочь моя, ничего хорошего от меня не жди. Ибо гласит Второзаконие Ветхого Завета: Если найден будет кто лежащий с женою замужнею, то должно предать смерти обоих: и мужчину, лежавшего с женщиною, и женщину, лежащую с чужим мужчиной. Если будет молодая девица обручена мужу, и кто-нибудь встретится с нею в городе и ляжет с нею, то обоих их приведите к воротам того города, и побейте их камнями до смерти: отроковицу за то, что она не кричала в городе, а мужчину за то, что он опорочил жену ближнего своего.

Так и передай своему дантисту.

Софочка, лишившись чувств, повисла на мужниных руках.

– Ребе, а что мне прикажешь делать? – Растерянно спросил Ефим.

Раввин ответил так:

– В Послании Коринфянам говорится: Во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. Муж оказывай жене должное благорасположение. Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержаньем вашим.

– Софочка, ты слышишь? – Растолкал жену Ефим. – Лично я готов принять тебя в постели. А ты готова?

– Готова, милый. Если ты меня простил!

Ефим, не спуская с рук жену, вышел с ней из синагоги и, не дожидаясь ночи, понес ее в постель…

Из рассказа Михаила Хохрякова, поведанный после совместного распития «Московской», как только завершилось интервью (Поселок Красносельский Динского района, Краснодарский край).

– Мой тесть – тот еще ходок на букву «Б»! Я ему в подметки не гожусь. Старый хрен, а гвоздь не заржавел.

Говорю жене:

– Ну и папашка у тебя!

Отвечает:

– Завидно? А у тебя не гвоздь, а сопля висячая.

Ну, не сволочь?! Сколько сил на нее угрохал! А зачем старался? Одни попрёки. И так не так, и так не эдак! Поверишь, я в койку к ней теперь не залезаю. Сплю на раскладушке в кухне. Руку протяну, открою холодильник, достану Жигулёвского. Лежу себе, мечтаю. Планы завтрашние строю. С утрева – рыбалка. С мужиками посидеть на берегу. Костерок, бутылка, трали-вали… Сидим без удочек. На кой они, когда последнюю плотву позапрошлым летом потравили! Зато у баб у наших – праздник. Наконец, мужиков отвадили от рыбалок-пьянок. Не понимают дуры – это рыбу можно потравить, а мужиков от речки никакой потравой не отвадишь. Да и сдалась нам эта полудохлая плотва! Зашел в сельпо, купил бутылку, частика в томате – вот и вся рыбалка. Частика из банки выгреб и кошке бросил. От него керосином прёт. А томат себе оставил на закуску к водке.

ЖЗЛ: «РУВИМ ФАЙНШТЕЙН». Небольшая выдержка из 7-й главы.

«…Чтобы не жег позор за бесцельно прожитые годы» (Николай Островский).

Георгий Суздальцев позора никакого не испытывал, потому как жизньпрожил аккуратную и тихую, и никаких высоких целей себе не ставил. Всю сознательную жизнь трудился скромным слесарем в автомастерских, а когда ушел на пенсию, тихо, незаметно умер. А вот РУВИМ ФАЙНШТЕЙН, его земляк в поселке «Красные кресты», цель высокую имел, от того и плохо кончил.

Мечта Файнштейна – непременно стать ЗАВХОЗОМ (Заведующий хозяйством) местной птицефермы. «ЗАВЕДУЮЩИЙ ХОЗЯЙСТВОМ – ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!» – Повторял Рувим. И разубедить его было невозможно. Уж так старался, что селезёнку надорвал. Так и жил без селезёнки. Зато в груди билось сердце беспокойного романтика!

Мужики его осаживали: «Ну, куда тебе, Рувим, с твоим пятым пунктом, да еще без селезёнки, лезть в ЗАВХОЗЫ?!». Но безселезёночный Рувим своей высокой цели все-таки добился и завхозом стал!

«Ох, гляди, Наумыч, у нас в посёлке народ завистливый и подлый. Беды бы не накликать!». И точно, как глядели в воду. Кто-то подпустил на ферму красного петуха. Загубили 845 куриных душ. А виноватый кто? Завхоз еврей. К разбирательству подключили областное КГБ. В результате раскрыли еврейскую заговорщицкую группу. Хотя, какая, на хрен группа, когда на весь совхоз – один единственный еврей Файнштейн, да и у того жена хохлушка.

По посёлку слух прошел, что будто бы Рувим обратился с жалобой к самому еврею Кагановичу. Тот письмо Файнштейна Маленкову показал. «Георгий, следует ли на этом факте раздувать антиеврейскую компанию?». «Пока повременим, пожалуй» – ответил Маленков. Срочно позвонил в газету «Правда» и приказал изъять из номера карикатуру Кукрыниксов, на которой был изображен горбоносой пейсатый поджигатель с факелом в руках, подбирающийся к совхозному птичьему курятнику.

Но, так или иначе, Файнштейна с завхозной должности попёрли и перевели в подсобные рабочие. Файнштейн, как и положено подсобному рабочему, по-чёрному запил. Да так, что превратился в алкоголика. На этой почве у Рувима началась белая горячка. Загремел в психиатрический диспансер. Оказался в нем единственным евреем. Доктора бились с ним четыре месяца, но всё безрезультатно. Так и остался в психдиспансере, пока его не схоронили….

ВАНЕЧКИН ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ (село Подгузники, Жирятинский район Брянской области

Ох, и падкая была на это дело Клавдия Сергеевна! Дорвётся, из рук не выпустит, пока все соки из тебя не выжмет. А удовлетворится, говорит:

– Ну, поспи, поотдыхай. Устал, поди. Гляжу я, Ваня, на тебя и удивляюсь – откуда в тебе что берется. Худосочный, точно хлыст. А болт работает, как поршень паровозный. Ну, спи, давай. Я тебя хуфаечкой прикрою. Спи, соколик, спи.

Шторку на окне зашторит, рядышком присядет.

– Херувим ты мой. Мне Боженька тебя послал.

Да какой там Боженька?! Райком прислал по комсомольской разнарядке. Картофель убирать. На постой нас по семьям расселили. А мне досталась холостая – Клавдия Сергеевна. Чесальщица на ткацкой фабрике. Не сказать, что молодая. Тридцать с хвостиком. А мне в тот год всего-то двадцать три исполнилось. Ну, друг к дружке присматриваться стали, притираться. А на третий день сошлись. Она намекнула, я не отказался. Стали в общей койке спасть.

Вечером с поля возвращаюсь, а она уж на порожке поджидает. В горнице всё прибрано. На столе – графинчик с водкой, огурчики соленые, селёдочка в луковых колечках, разносолы на тарелках, на печи в глиняном горшке томится мясо. Не жизнь, а рай земной!

– Сыми рубашку-то, я тебе над тазиком из ковшика полью.

Умылся, фыркаю от удовольствия. Она мне полотенце махровое подносит, китайское, с фламингами. Сама в лёгком сарафанчике, грудя почти наружу, налитые, сочные, как астраханские арбузы.

Отвечеряли. В спальню перешли. Клавдия Сергеевна подушки взбила, простыню крахмальную поправила. Халатик скинула.

– А бюстгальтер с меня сымешь сам.

Легла на спину, руки разбросала.

– Ну, ложись, соколик, поласкаемся.

И пошло-поехало!

Как-то в койке я спросил ее:

– У тебя мужчины были до меня?

– Дурачок ты, хоть и городской! А куда без них-то? Ну, конечно, были.

– Сколько?

– А я считала?! Сколько было – все мои. Был один, начальник цеха моего, Николай Кузьмич. Пожилой уже, а как начальнику откажешь? Семейный, детишек трое, жена красивая, на двенадцать лет его моложе. Корю его: «Ну, на что тебе я?».

– А он?

– Чужая баба сахаристей, – отвечает.

– А где сейчас он?

– Прошлым летом на рыбалке утонул. На крючок огромный сом попался. Сом в воду затянул его и за собою утащил. Дружки на помощь. Да куда им? В стельку пьяные. Матюгаться стали, и давай стращать сома. А у того ушей-то нет, не слышит. Из района комиссия приехала и заключение дала: «Несчастный случай». С тем Николая Кузьмича и схоронили. С оркестром, речи говорили. Лучшим чесальщиком назвали.

Как-то в койке я спросил у Клавдии Сергеевны:

– Растолкуй мне про чесальный цех. А то я без понятия.

Отвечает:

– Пряжу чешем – лён, волос, шерсть. А если перебой с продукцией, языками чешем.

…Дальше с Клавдией Сергеевной связь у нас порвалась. Наш отряд стали посылать в другой совхоз. А там свои истории. Еще приедешь, расскажу. Только не забудь бутылку прихватить. Без нее рассказывать не стану.

ВАЛЕНТИНА ЗАГОРУЙКО (Село Молодогварейка Краснодонского района Луганской области, Украина)

– Я вам могу задать вопрос интимного характера?

– Задавайте.

– Если молодой мужчина оказался с молодой особой в одной постели и не проявляет к ней никакого интереса, что можно сказать о нем?

– Я всего лишь журналист, а не сексопатолог. Вы ставите меня в тупик.

– Не только вас, но и самую себя. Дело в том, что этой молодой особой оказалась я. Где-то через месяц я его увидела на рынке, возле ларька «Союзпечать». Он покупал газету «Правда» и журнал с названьем «Коммунист». Узнал меня и говорит: «Мы с вами, кажется, уже встречались? Только вот не вспомню, где». Ну, не сволочь импотентная?! Я его убить была готова, прямо здесь, возле газетного ларька. Вышли с ним на рыночную площадь, он в чайную меня повёл. Сидим под фикусом за столиком. Он меня спросил: кто я?

– Швея на фабрике. А вы кем будете?

– Я завуч школы имени Олега Кошевого из соседнего села. Был к вам приглашен на торжества по случаю слияния вашего совхоза имени Ульяны Громовой и нашего – имени Олега Кошевого. Как оказался в одной постели с вами, извините, я не помню. Бес попутал или горилка виновата. Вообще-то я не пьющий, а тут… Вас как зовут?

– Таисия, а вас?

– Вадим Ксаверьевич. Но для вас, давайте без формальностей, – Вадим.

– Мне, конечно, неудобно, но хочу у вас спросить, Вадим. По какой причине вы тогда не тронули меня? Признаться, я в первый раз столкнулась с таким поведением со стороны мужчины.

– Дело в том, – говорит Вадим, – что я член партии. А у нас в Моральном кодексе записано: «С чужой женщиной не прелюбодействуй».

Я оторопела:

– Вы как белая ворона среди партийцев! Не все у вас такие. Я по собственному опыту сужу.

– В семье не без уродов… Назовите мне этих отщепенцев. Уверяю вас, свои ряды мы постараемся от них очистить!

Я засмеялась:

– У вас метёлок и граблей на них не хватит.

– Вы скептик, – говорит Вадим.

– Такого принципиального и благородного мужчину в своей жизни я встречаю первый раз, – призналась я Вадиму.

Мы вышли из чайной, а расстаться я с ним не в силах. Да, и как мне показалось, – и ему со мной тоже.

И вспыхнул между нами такой роман, что я не знала, куда деть себя от счастья! Мы уже двенадцать лет, как вместе. Он с меня каждую пылиночку сдувает, а я с него. Я ему двоих мальчишек нарожала. Если есть на свете Бог, в ножки ему низко кланяюсь. Начала расти по профессиональной линии. Поднялась до заместителя начальника заготовочного цеха. Вы не поверите: у меня голоса сроду с детства не было, а тут вдруг запела! Да так запела, что меня люди приходили в клуб послушать. «Русланова, как есть Русланова! Ей в Москве бы петь, в оперном театре»! А на кой Москва мне вместе с оперным театром? Правда, в клубе не пою уже. Семейных дел по горло. А вот дома, нет-нет, да и запою. Мою пол или у плиты вожусь, и пою сама себе. С Вадимом мы, не смотря на годы, точно голубки. Вечерами самовар раздуем, на диване рядышком усядемся, и воркуем. Детей во двор спровадим футбол гонять, а сами говорим, не наговоримся. До чего же интересно с ним! Он мне – про международные события, я ему про цех свой говорю. Ой, только б не было войны…

ВЯЧЕСЛАВ ЗАБОРЦЕВ (Алтайский край, Волчихинский район, село Зарядье)

На пикнике отдыхать умаялись. Передышка. Полегли вокруг костра. Задницей – к земле, глазами – к небу. Глядим, как в синем небе табунятся облака. Каждое на свой фасон. Затеяли игру: выбираем облако, которое пофигурестей. Объявляем конкурс на фантазию – каждый предлагает что-нибудь своё. Победителю – персональная бутылка. Идем по кругу. У женщин – домашние животные: овца, коза, корова, лошадь. У мужиков – своя тематика. Бабы в разных позах и конфигурациях. Худые, толстозадые с большими сиськами. С кудряшками на голове, а у другой – на все стороны косы развеваются. Небеса набиты титьками. А то, глядишь, – беременная баба выплывает. Огромная, в пол неба. Облака пластаются на небе и плывут себе, плывут. Только что плыла толстуха, а дунул ветерок, глядишь, скукожилась, да и растаяла. А вслед за ней другая, вся из себя – девица расписная, как сдоба в сахаре. Эх, ма! Глядишь на них, и любопытство разбирает – какая следом выплывет? Бабы наши злятся – ишь, кобели проклятые, губы раскатали! А мы чего, и пофантазировать нельзя? На то он и пикник, чтобы под бутылку водки помечтать…

КОЛТУХИН ИВАН САВЕЛЬЕВИЧ (город Бугуруслан, Оренбургской области)

Кого Иван Савельевич особо не любил – цыган, евреев и татар. Хотя, ходили слухи, что в молодых годах имел любовницу «евреечку» Рахель. Муж ее, от греха подальше, увез распутницу в Израиль. Так она и там, на Святой Земле, спуталась с каким-то горцем. Обрагаченный супруг развелся с ней, купил ей билет на самолет и отправил восвояси, в Бугуруслан Оренбургской области. Почему в Бугуруслан? Посоветовал сосед. Он сам из Бугуруслана, еле выбрался оттуда. Летом засуха, жара. Бывает, что и до сорока зашкалит. Зимой ветра и холода. Одним словом, блудливая коза там не забалует.

Но Рахель никаким Бугурусланом не проймешь. Попался ей Иван Савельевич. Мужик, пусть и в годах, но холостяк и при деньгах. Геолог буровик. Рахель его и совратила. Перебралась к нему. Иван Савельевич втрескался в нее по уши. Одевал ее, как куколку. Справил ей енотовую шубу, полусапожки на шнурках, модные пальто, какие не снились и английской королеве, кружевное нижнее белье, по утрам кормил ее из ложечки в постели.

Через полгода Рахель сорвалась с петель и присмотрела другого ухажера. Помоложе и покруче. Иван Савельевич поклялся больше никогда в евреек не влюбляться. Собрал баул и улетел на вахту в Нижневартовск. Там сошелся с поварихой Ниной. Не баба, а торнадо! Решил на ней жениться. В ЗАГСе обнаружилось, что повариха Нина по отцу татарка, а по матери цыганка. Хорошо, что расписаться не успел. Напился в стельку, как настоящий буровик, а наутро улетел в Бугуруслан. Разыскал Рахель, нашел ее в постели мясника мингрела Акакия Цванидзе, притащил ее к реке и утопил.

В ту же ночь друзья Акакия по законам гор расправились с буровиком, зарезав как курдючного барана, а труп сбросили в Ершанку, приток реки Урал. Вину гибели Колтухина свалили на цыган, чей табор в эти дни кочевал по Оренбуржью. А какой спрос может быть с цыган?..

2016 г.

Пигмей на троне, гренадер в седле

Галине Ойстрах

Не оправдывая и не осуждая Павла Первого, мы можем сделать вывод, что довольно популярная и негативная оценка личности российского монарха исторически верна и документально неопровержима.

Из Заключения Общественной Комиссии по пересмотру роли Павла Первого в

истории России

Гофманианские заметки

Уважаемый читатель, перед вами рукопись, во времена советской власти запрещенная Цензурным комитетом, как надругательство над историей России, искажающая исторические факты и грубо нарушающая морально-этические нормы в изображении эпохи Павла Первого.

В обход Минкульта, Госдумы и Военно-Патриотического Общества Российской Федерации предлагаем выдержки из этого сомнительного свойства опуса, возлагая всю ответственность на автора.

Записки эти не связаны сквозным сюжетным стержнем, соблюдением последовательности дат, композиционно рыхлы. Единственная скрепа в них – личность Императора Российского Павла Первого, со всеми её плюсами и минусами.

Собрав все анекдоты, подумаешь, что все это какая-то пестрая и довольно бессвязная сказка; между тем, в основе политики Павла Первого (внутренней и внешней) лежали серьезные помыслы и начала, заслуживающие наше полное сочувствие.

В. Ключевский историк

Изначально Павел был человеком весьма порядочным и даже романтичным. Но, в силу объективных обстоятельств, превратился в желчного, капризного, с завиральными идеями российского монарха.

Н.Д. Выхухолев

Доктор исторических наук

Убит!., к чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор

И жалкий лепет оправданья?

Судьбы свершился приговор!

М.Ю.Лермонтов

поэт

В оцинкованных шкафах, похожих на гробы, мемориального музея Павла Первого хранится прядь волос с парика монарха, подкова парадного коня царя, двенадцать интимных писем императора, адресованных любовницам, послания Суворову, содержащих дельные советы полководцу, приписанным впоследствии фельдмаршалу:

«Легко в учении – тяжело в бою, тяжело в учении – легко в походе»

«Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко. Пуля дура, штык молодец»

«Дисциплина – мать победы»

«Теория без практики мертва»

«Кто удивил, тот и победил»

«Ружье, сухарь и ноги береги пуще глаза!»

«Никакой баталии в кабинете выиграть не можно»

Интимные послания любовницам царя таинственным образом исчезли. Есть подозрения, что их тайно уничтожил завхоз музея Василий Железняк, считающий, что эти письма компрометируют светлый образ пуританина монарха в глазах его потомков.

***

Первым воспитателем юного наследника был дипломат Бехтеев, одержимый духом чётких приказаний и военной дисциплиной, сравнимой с муштрой.

А как только повзрослевший Павел занял императорский престол, единственным авторитетом для него стал личный брадобрей Кудасов.

***

Свой сексуальный опыт Павел начал закреплять довольно рано и активно: «махания» (по-тогдашнему – сношения) со служанками, горничными и прачками юношу научили многому.

Фрейлиной Екатерины, матери наследника, была в то время одна вдова, дочь петербургского генерал-губернатора Софья Ушакова, в замужестве Чарторыйская. Ей шел двадцать пятый год, она была на восемь лет старше Павлика. Имея опыт супружеских сношений, она и научила его сексу. Учительницей Софья была отличной. Екатерина взирала на «обучение» сына благосклонно, считая, что это и «для здоровья полезно, и для будущей женитьбы тоже».

***

Павел слыл большим любителем вечерних конных моционов вдоль речушки Патьва, вытекающей из Козлихина болота и впадающей в Ванюшинскую топь. Впоследствии большевики речушку эту осушили, русло засыпали землей и построили Всесоюзный санаторий «Советский ирригатор» для ударников труда торфопредприятий).

Но вернемся к Павлу. Дождавшись сумерек, император направлялся на тайное свидание в имение вдовствующей княгини бальзаковского возраста Ольге Александровне Сухомлинской-Долгорукой, уединенно жившей на Бежином Лугу.

Княгиня интимно никого к себе не допускала, за исключением давнего любовника – царя. Визиты императора были строго засекречены. Разглашатели великой тайны подвергались суровым наказаниям. Лишались высоких воинских чинов и солдатами отсылались в тундру на землю вечной мерзлоты (по заданию Российской академии наук на поиски останков доисторического мамонта). Но вместо мамонта каторжане натыкались на скелеты таких же сосланных сюда солдат.

***

Как-то в сумерках, выглянув в окно, Ольга Александровна увидела царя. Без свиты, одного. Тот спешился с коня, отвел его в кусты, привязал к орешнику и велел ему молчать, как рыбе.

Княгиня кликнула прислугу:

– Аглашка, пулей в будуар! Зашторь окно, да поплотнее. Ложе застели дерюжкой и подушки убери, чтобы было всё, как на привале в боевом походе. И духами не вздумай брызгать. Царь этого не любит.

– Знаю, не впервой. Не извольте беспокоиться, сударыня.

Через пять минут Аглашка доложила:

– Всё исполнила, как вы велели, госпожа!

За труды княгиня одарила верную служанку пряником. Та потянулась целовать ей руку.

– Ну, будет-будет. – Вот-вот его Величество заявится. Тебе не след здесь оставаться. Марш в лакейскую!

Аглашка попятилась к дверям и скрылась.

В гостиной появился Павел и прямиком направился в будуар княгини. Скинул треуголку, стянул ботфорты, размотал портянки. Делово предупредил:

– Ольга, у нас с тобой на всё про всё четырнадцать минут. На плацу меня гвардейцы дожидаются.

– Павлуша, ты, случаем, не болен? Вон как с лица осунулся, – забеспокоилась княгиня.

– Голубушка, устал я, – пожаловался царь. – Рекруты вконец замучили. Зелёные ещё, как огурцы, к строевому шагу не приучены. Одна морока с ними.

– Ну, пойдем, приляжешь в будуаре. Сегодня я тебя не стану домогаться. Вздремни с дороги.

Павел взвился:

– Я не за тем к тебе явился! Вздремнуть могу и в спальне с собственной супругой.

И действительно, со второй женой Марией Федоровной Павел вовсе не дремал, а настругал десятерых детей. (После рождения младшего сына Михаила акушер императрицы Иосиф Моренгейм категорично заявил – новые роды Марию Фёдоровну могут погубить. Предупреждение акушера обернулось для императрицы сексуально-эротический опалой. Сам же император перебрался в ложе к фаворитке, молоденькой красавице Анечке Лопухиной).

***

В будуаре при зашторенном окне едва мерцала зажженная свеча. Княгиня сбросила с себя халатик, расписанный павлинами. Сняла с руки колечко с гравировкой по золотому ободку: «Оленьке от Павлика. Люби меня, как я тебя». Это заветное колечко было подарено княжне в далекой юности, когда Оленьке и Павлику было по двенадцать с половиной лет.

Увидев княгиню в неглиже, к царю вернулись силы. Он жадно потянулся к ней.

– Fou. Tu m'as épuisé! (Сумасшедший. Ты измотал меня! – французский).

Ольга Александровна легонько оттолкнула Павла. Но это еще больше раззадорило царя.

Прежде, чем приступить к любовным играм, Павел, будто на плацу, зашагал по будуару, затем по солдафонски завалил княгиню на постель.

– Орел ты мой… – простонала Ольга Александровна, прижавшись к пропахшей порохом императорской щеке.

– Двуглавый. Император и Самодержец Всероссийский! – высокомерно поправил Павел, оглаживая Ольгу, точно породистую лошадь.

Ольга Александровна жеманилась, игриво отстраняя Павла. Но царю было не до жеманства. В ответ он говорил ей неприличные слова.

– Fou. Tu m'as épuisé! (Сумасшедший. Ты измотал меня! – французский), – отвечала Ольга Александровна.

– Ну, будет, Ольга. На плацу меня гвардейцы ждут. Imperaturu da te ipsum! (Отдайся императору – латынь).

– Без боя отдаваться скучно! – Смеялась Ольга.

– Le soldat rapporte au commandant au combat, la dame lui obéit au lit.(Французский: «Солдат командиру подчиняется в бою, дама подчиняется ему в постели». – Строго отвечал ей Павел.

Ольга напомнила царю, что на плацу его дожидаются гвардейцы, и задула почти догоревшую свечу.

***

Проводив царя, княгиня не могла уснуть. Спустилась в парк и по липовой аллее побежала к заветному раскидистому дубу, которому чистосердечно поверяла свои интимные секреты.

– И почему люди не летают?! – Широко раскинув руки, восклицала вдовая княгиня. – Вот так взяла бы, да и полетела! Точно птица на крыльях счастья. Ах, как крУжится голова, как голова кружИтся! И что я в нем нашла? – Доверительно шептала Дубу Ольга Александровна. – Некрасив, росточком метр с треуголкой, прыщеват, телом хлипок, при сношениях потеет и сопит, бормочет что-то по-немецки… А ведь люблю его, люблю безмерно! Шалею, точно баба с мужиком на сеновале. Дай ответ, Дубинушка…

Не дает Дубинушка ответа, только шевелит могучими ветвями.

***

САПОГ издревле считался символом России. В архивных фондах Павла, запрещенных для открытого просмотра, хранятся девятнадцать черновых набросков нового герба России, начертанных рукой царя.

В центре герба красуется сапог со шпорой, окруженный шпагой, пушкой и винтовкой. Над сапогом – нимб сияющего солнца и, полукругом, надпись старославянской вязью: «Россия – Пуп Земли. Была, есмь и будя».

В связи с преждевременной насильственной кончиной императора эскизы герба так и покоятся мертвым грузом в оцинкованных шкафах Мемориального музея.

***

Солдаты шли в атаку с криками «Ура! За Родину, за Павла!». Отличившихся император повышал в чинах, разрешал короткие отлучки к деревенским бабам. Особо отличившихся награждал именным презервативом с собственным автографом. Презервативы изготовлялись из кишки молоденькой козы или девственной овечки. (В подмосковной Баковке по приказу Павла заложили фабрику по выпуску гондонов. По-англицки – гондомов. Фабрика существует и поныне. За высокие показатели в труде и качество резиновых изделий №2 отмечена двумя орденами Ленина и медалью «Знак почета Первой степени»).

***

Одной из гувернанток наследника престола была тридцатилетняя француженка Жаннет, состоящая в эпистолярной связи с Вольтером и Руссо. На досуге она сочиняла философские трактаты. Увлекалась чтением Плутарха, Платона и Эвклида. Попутно корила Павла за неразборчивость в отборе прачек и кухарок. Подбивала Павлика вдвоем бежать в Париж, забыв, что он является будущим российским императором.

И все-таки в Париж она сбежала, но не с наследником, а с квартирмейстером Преображенского полка ефрейтором Антоном Жеребцовым. Тот прихватил с собой мешок казенных денег. По прибытии в Париж тут же проиграл их в карты и с горя застрелился.

Жаннет устроилась в ученые секретари к Вольтеру, занявшись переводами его трудов с французского на русский. Через четыре года с рекомендательным письмом Вольтера к Председателю Императорской Российской академии княгине Екатерине Дашковой взять под крыло молодую женщину, проявившую себя талантливым философом, Жаннет возвратилась в Петербург.

Всю свою оставшуюся жизнь она всецело посвятила изучению российских гуманитарных дисциплин. Похоронена в мемориальном комплексе для VIP-персон на территории академического парка.

***

По ночам Павлу не спалось. Он покинул спальню проверить стражу у дверей. По обеим сторонам двери навытяжку стояли часовые с винтовками наперевес.

– Ну что, царёвы псы, исправно ли несете службу?

– Так точно, Ваше Высочайшее Высочество!

– Ты кто таков? – Спросил он гренадера с пышными усами.

– Борзов Парфён, по-батюшке Игнатьич!

– Пойди, Борзов, ноги разомни, а я вместо тебя на карауле постою. (О, Великодушный Павел!).

– Никак нельзя, Ваше Высочайшее Высочество! По уставу не положеносЪ пост другому передать.

– Ну, а если по нужде припрёт?

– Обоссусь, а караульного поста не кинусЪ.

– Похвально, гренадёр. Завтра же тебя отмечу в императорском Указе.

– Служу отечеству и царскому Величеству!

– Ну, бди, Борзов. А я вернусь в опочивальню.

– Так точно, бдю, ваше Величайшее Величество! Мимо меня ни один комар не пролетит. А ежели чего, поймаю подлеца и яйцы наизнанку ему выверну.

**

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое марта, как давеча и приснилось Павлу, расправа над императором свершилась.

В спальню ворвались заговорщики во главе с графом Паленом.

Первым, кто навалился на царя, был гренадер Парфён Борзов.

– Не извольте беспокоиться, ваше царское Величество! – Пообещал Борзов. – Больно вам не сделаю. Без мучительства подушечкой вас придавлю. Клянусь, вы и ойкнуть не успеете.

Павел по-собачьи взвизгнул, закрыл лицо руками.

Под ночной рубашкой император оказался голым, каким матушка Екатерина произвела его на свет.

– Не хочу остаться в памяти потомков голозадым! – Прохор! – Позвал он камердинера. – Живо мне достань из гардероба килисоны!

– Какие соизволите, Ваше Величество?

– Те, что с генеральскими лампасами, которые мадам Суфле мне из Парижа привезла.

– Слушаюсь, Ваше Благородие!

Прохор сбегал за кальсонами, натянул их на царя.

– А теперь подушку принеси. (Император подушки презирал и на ночь по-походному клал под голову сапог, обмотанный портянкой).

На шум прибежала Мария Федоровна, закрытая вуалью. Признать царицу в ней было невозможно. Она упала в обморок.

– Бабу уберите! – крикнул кто-то из гвардейцев.

– Дайте ей понюхать нашатырь, – простонал монарх. – Она четвертую неделю на сносях.

– Кончайте, наконец, с ним! – воскликнул Пален. – Медлить невозможно. Вот-вот сюда заявится преемник Павла – Александр удостовериться, что царский трон свободен.

И точно, тут же в спальне появился Александр, старший сын убиенного монарха, готовый для торжественного выхода на люди.

Александр зарыдал фальшивыми слезами, вышел на балкон к собравшимся войскам и возвестил торжественно:

– Гвардейцы, имею сообщить вам печальное известие: мой батюшка только что скончался от геморроидальных колик. Отныне волей Бога – я ваш Государь.

Войска ответили раскатами троекратного УРА!

***

Сызмальства, будучи адептом Пруссии, Павел серьезно увлекался

тараканами, которых в народе называли «прусаками». Любимцем царского «тараканьего полка» считался вальяжный, откормленный красавец Ахиллес. Из Тулы в Гатчину приказом императора доставлен был Левша, знаменитый тем, что когда-то подковал блоху. Теперь Левше предстояло подковать и Ахиллеса, обув его в шесть золотых подковок. Левша с успехом справился с государевым наказом, за что оставлен был на ПМЖ в Санкт-Петербурге и произведен в ефрейторы 4-й роты 10-го лейб-гвардии Преображенского полка.

К Ахиллесу был приставлен персональный «дядька» гренадер Авдотий Волобуев, который выгуливал царского любимца на специальном поводке, скрученном косичкой из тонких разноцветных ниток. Готовил Ахиллеса к ежегодно проводившимся тараканьим скачкам через барьерные преграды.

Скачки проводились на гатчинском плацу в присутствии многочисленных гостей из Санкт-Петербурга и Москвы. Гремела музыка духовых оркестров, в парадном марше шагали гренадеры лейб-гвардии Преображенского полка, за ними под аплодисменты зрителей вихрем проносились всадники на горячих арабских скакунах, демонстрируя приёмы виртуозной джигитовки.

Наконец, на плац вывели «под уздцы» виновников торжеств – отборных рыжих прусаков. Возглавлял колонну членистоногих насекомых красавец Ахиллес в сопровождении «дядьки» Волобуева. Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали.

Эта тараканья скачка обернулась трагическим исходом. Брошенный какой-то дамой чепчик угодил в Ахилла. Тот в конвульсиях повалился на бок и навсегда затих.

Кончина тараканьего любимца до глубины души потрясла монарха. В Михайловском дворце был объявлен траур. Павел, запершись в опочивальне, никого к себе не допускал. Из запертой на ключ двери доносились громкие рыдания царя. На третий день затворства Государь потребовал к себе начальника Службы безопасности генерал-майора Ястребцова.

– Нашлась ли дама, метнувшая в Ахилла чепчик?

– Так точно, Государь! Как есть, опознана.

– Кто?! – Взревел изюбром Павел.

– Графиня Каземирова. Я лично учинил над ней допрос «с пристрастием». Графиня «раскололась» и готова понести любое наказание. Прикажете казнить преступницу?

– Ты знаешь, казни я отменил! Сослать её в острог на Колыму без права переписки!

– Слушаюсь, Ваше Высочайшее Величество!

Путь на Колыму занял долгих восемь месяцев. Каземирова отправилась в дорогу в летнем одеянии. Началась зима, ударили морозы. В острог графиню доставили бессознательной сосулькой. Пытались отогреть, но бесполезно. Похоронена на острожном кладбище под могильным номером 43254/96.

***

За императором водились довольно странные забавы. Как-то он посадил на липу кошку, выдав за ворону, и давай отстреливать её. «Ворона» взвыла во всё воронье горло, пулей бросилась на Павла, с головы его сорвала треуголку вместе с париком и убежала. Графиня Выродова, фрейлина царя (по совместительству любовница), как всегда сопровождавшая его в парковых гуляниях, увидев плешивый голый череп императора, не сдержалась и прыснула со смеху. С таким позором царь не смог смириться. Он отстранил ее от царского двора, подверг домашнему аресту, а затем пожизненно сослал в женский монастырь под Кострому. Матушка Прасковья (в миру графиня Выродова) от горя вскоре оглохла и ослепла и с миром покинула сей бренный мир, обретя покой на монастырском кладбище.

***

Император страсть, как любил позировать придворным портретистам – с детьми, с женой, на сеннике с селянкой в сарафане, едва прикрывающим её ядреные телесные красоты, верхом на лошади, на троне, на плацу.

***

Александра, первенца, император зачал на стрельбище под грохот гаубиц, куда взял с собой Марию Федоровну «понюхать пороху». Не случайно Александр плохо слышал левым ухом.

Где зачал второго сына Николая – император запамятовал. То ли в Гатчине, то ли в спальне Михайловского замка.

Константин был зачат в дальней деревушке Захолуевке, где Павлу пришлось заночевать с женой в избе, когда объезжал с инспекторской проверкой государевы владения. В крестьянской койке провозились с Марией Федоровной до первых петухов. Из распахнутых слюдяных оконцев тянуло запахом навоза и куриного помёта. Доносилось блеянье овец и мычание коров.

Дочь Екатерина по просьбе Марии Федоровны, весьма охочей до сексуальных упражнений, была зачата на лафете пушки.

***

Что солдату нужно на привале? Прилёг на травке, сапоги с ног стянул, положил под голову, самокрутку запалил, дым колечками пустил, глаза прикрыл портянкой и давай мечтать о бабах…

**

Согласно Высочайшему Указу Императора в армии запрещались половые воздержания, «наносящие ущерб мужскому организму и боевому духу российского солдата».

(Павел уже с детства, следуя учению Эвклида, сторонился сексуальных воздержаний). Любовь в казармах, в учебных классах, в каптерках, в конюшнях на виду у лошадей, а тем паче, на плацу сурово возбранялась.

Каждый полк был окружен специальной лесополосой, в которой с этой целью были построены «шалаши любви». Раз в две недели сюда свозились на телегах бабы для солдат и офицеров низких войсковых чинов.

Руководил поставками живого женского товара унтер офицер Бабенко. Для канониров отбирались тучные девахи бальзаковского возраста. Для кавалеристов – девки в легком весе, умеющие ловко вскочить в седло к гусару и на скаку ему отдаться. Ну а пехотинцам доставались отбракованные бабы, готовые к рутинному, без изысков сексу.

Ровно через сорок пять минут горнист трубил отбой. Бабы, с пылающим от удовольствия румянцем на щеках, покидали шалаши, грузились на телеги, гренадеры нехотя расходились по казармам. За услуги бабы получали от Бабенко по отрезку ситчика на сарафан или по наплечному скромному синему платочку.

***

Как-то раз неосмотрительно отказавшую царю в очередных любовных играх княгиню Сухомлинскую, Павел отослал в Соловецкий женский монастырь строгого режима.

– А как же быть со мной? – Испуганно спросила Павла фрейлина княгини графиня Веселовская.

– При мне останешься. Согласная?

От великого смущения у Веселовской густо зарумянилось лицо, заштормило грудь в глубоком декольте.

– Согласная… Как есть, согласная… – Залепетала Веселовская. – Вот только у батюшки позволенье испрошу.

– Да куда он денется, твой батюшка?! А ежели откажет – из майора разжалую в ефрейторы.

– Я и без батюшки согласная… – твердила Веселовская.

– Ну, то-то же. Сегодня в полночь жду тебя в своей опочивальне. Караул пропустит, я его предупрежу.

– Как прикажете, Ваше Государево Величество. Дозвольте к ручке вашей с благодарностью припасть.

– Потом, в опочивальне. Сейчас не время. На плацу меня солдаты дожидаются.

Государь орлом взлетел в седло и в сопровождении гусарской роты ускакал.

***

Царь вовсю старался заручиться дружбой с фельдмаршалом уворовым, но тот сторонился Павла. Объяснялось это тем, что император во всем старался подражать порядкам прусской армии, а Суворов презирал подобное низкопоклонство. Русские солдаты завсегда били пруссаков. Нынешняя

Царь вовсю старался заручиться дружбой с фельдмаршалом Суворовым, но тот сторонился Павла. Объяснялось это тем, что император во всем старался подражать порядкам прусской армии, а Суворов презирал подобное низкопоклонство. Русские солдаты завсегда били пруссаков. Нынешняя армия была годна только для смотров и парадов.

Фельдмаршал под предлогом отсутствия военных действий запросил себе отставку. Павел не стал его удерживать и сослал под гласный унизительный надзор в родовое имение под Кобрином.

Суворов постоянно объезжал деревни, глубоко вникая в нужды крепостных крестьян, исправно посещал местную Петропавловскую церковь и даже своим командирским басом пел на клиросе. Слух у него был отменный, фальши не терпел.

Занимался любимым огородом, выращивал морковь, редкие сорта картофеля, помидоры, кабачки и баклажаны.

Царь надеялся, что Суворов, изголодавшийся по армии, все-таки запросится на службу. Но полководец был железных принципов и отправляться на поклон к царю не имел желания.

Павел неоднократно пытался помириться с упрямым стариком, но тщетно. И тогда царю самому пришлось приехать на поклон к фельдмаршалу.

**

На дворе стоял жаркий августовский полдень. Суворов, как всегда, копался в огороде. Тут во весь опор к нему бежит слуга. Задыхается, кадык, того гляди, из горла выпрыгнет. С перепугу раздавил на грядке два спелых баклажана.

– Ваша Светлость, – крестится слуга. – Век воли не видать и остаться в крепостных. – К вам самолично царь пожаловал! Он вас в гостиной дожидается.

– По какой такой нужде?

– Не имею чести знать. Оне мне не докладали.

Суворов не спеша прошел в гостиную. Сухо поздоровался с царем.

– Чем обязан вашему визиту, Государь?

– Прошу тебя, фельдмаршал, в который раз, послужить Отечеству: через Альпы перейти и лягушатников французов в тыл по заднице ударить.

– Да ведь я не альпинист, чтобы лазать по горам, – возразил Суворов. – В мои-то шестьдесят пять лет…

– В шестьдесят пять ягодка опять, – соизволил пошутить монарх. – Осилишь горы, считай, что «Альпынаши»!

И тут в душе Суворова дрогнула солдатская струна.

– Ладно, Государь, выкладывай свой план, – согласился полководец.

Из походной сумки царь достал заготовленную впрок, на случай согласия фельдмаршала, географическую карту Альпийских гор…

***

Имелась при дворе у Павла фрейлина Алисия, которую он лишний раз не трогал и берег ее для особых случаев. Алисия рано потеряла мужа и, чтобы скрасить вдовье одиночество, завела себе болонку. Собачка прожила четыре года, пока от старости не околела. Похоронив её, Алисия вторично вышла замуж за отставного офицера и прожила с ним пять счастливых лет, пока и он скоропостижно помер от апоплексического приступа. Был у нее и третий муж, погибший на поле брани от вражьего артиллерийского снаряда. Потеря третьего супруга Алисию повергла в тяжкую депрессию. Чтобы как-то выйти из нее, она перебралась на жительство в деревню. Сошлась там с таким же, как и она, с трижды вдовым помещиком Игнатьевым, имеющим обыкновение «закладывать за воротник» комзола не только в праздники, но и в будни. Будучи в очередном подпитии, Игнатьев на коленях крестился на икону, отбивал поклоны:

– Прости, Господь, грехи мои! Вот те крест, исправлюсь и ворочусь в праведное лоно.

Господь, добрейшая душа, ему поверил и снял с него грехи. Но Игнатьев не справился с алкоголическим пороком и продолжал грешить – и по будням и по праздникам. Тогда Всевышнийпризвал пьяницу к себе на небеса к строгому ответу, да так и не вернул его на землю.

Так Алисия в третий раз сделалась вдовой. Пошла в церковь исповедоваться к батюшке. Поведала ему свои печали. Тот с вниманием выслушал её.

– Говоришь, три мужа было у тебя? Бог любит троицу. Я тебя не осуждаю. – И снял с нее печали.

***

Близко до себя Павел никого не допускал. Ну, только если – баб в постель. Бабой император называл любую особь в юбке. Особливо был охотлив до замужних дам дворянского сословия – «тёпленьких», только что покинувших семейную постель и тут же прыгнувших в ложе императора. Многие из них не только не противились извращенной прихоти монарха, но и получали удовольствие от измены опротивевшему мужу.

***

В своих капризах Павел был непредсказуем: графиню мог опустить до прачки, а прачку, с которой недавно переспал, возвести в графини.

***

Десятого марта 1801-го от Рождества Христова во Дворце Юсуповых на Мойке состоялось тайное собрание Высшего Совета VIP-персон Санкт-Петербурга с повесткой дня архиважного значения – дальнейшая судьба царя.

Заседание открыл тайный советник императора граф Пален.

– Господа, вопрос о пребывании на троне Павла не терпит отлагательств. Его поступки вызывают активные протесты как у дворянства, так и у народных масс. Валюнтаризм принимаемых решений, армейская муштра, сплошные фейерверки и пышные парады, мздоимство, кумовство, «шалаши любви», плата за повышение в чинах гвардейцам любовными услугами их жен, а что еще преступней, дочерей. На потребу солдатни подвозка баб из окрестных деревень, позорное мужеложество в Семеноновском полку. Совокупления офицерских жен с солдатами. Абсурдна и внешняя политика царя. По воле императора – Отечество в кольце врагов. Его боятся и люто ненавидят. Уж на что африканская Басвания, богатая алмазами, и та объявила нам бойкот. Россия осталась без алмазов. На днях Суворова за альпийский переход должны были отметить орденом, украшенным алмазами. А где их взять? Кинулись в Алмазный Фонд в Кремле, а там вместо алмазов – под стеклом стекляшки. Стыдоба! Перед иноземными гостями похвастать нечем. Опустили Россию матушку ниже некуда. Поставили в срамную позу, имей её, кому не лень. Когда теперь она поднимется с колен?..

Ныне император затевает боевые действия против Кении, Камеруна и Габона. Они нужны России, как мужику прохудившиеся валенки. Одним словом, господа, пора кончать со слабоумным императором. Сенат заговор одобрил. Назовите дату экзекуции.

– А чего тянуть-то? Аккурат завтра, одиннадцатого марта, и прикончим, . Заговорщики к экзекуции уже давно готовы. Ждут сигнала, – крикнули из зала.

– Прошу голосовать, – обратился к залу Пален. – Кто за это предложение? Против? Воздержавшиеся? Принято единогласно. На этом, господа, повестка дня исчерпана. В целях конспирации прошу без шума покинуть помещение. Расходимся по одному. Для уточнения деталей экзекуции руководителей переворота попрошу остаться.

Итак, участь императора была предрешена.

***

Утром одиннадцатого марта Павел велел позвать к себе Главную провидицу двора древнюю старуху графиню Каргину. На лице царя от ледяного пота «не было лица».

– Графиня, растолкуй мне сон, который этой ночью мне приснился. Будто гвардеец Жеребцов проболтался мне, чтобы я готовился к расправе над собой. Что заговором руководит граф Пален, а ему, гвардейцу Жеребцову, он приказал совершить убийство посредством удушения подушкой. При этом Жеребцов пообещал, что больно мне не сделает. Удавит без мучительства. Так, что я и ойкнуть не успею.

–То ли этот сон – к небесным хлябям, которые разверзнутся над нами, – ответила провидица, – то ли Всевышний и вправду грозит тебе убийством.

– Так что же делать, старая?! – оцепенел от страха Павел.

– Бей поклоны перед Богородицей, пока лоб не расшибешь. Авось, Господь и передумает, отменит Божью кару.

***

Павел бросился к Ольге Александровне поведать о зловещем сне.

– Павлуша, милый, не кручинься понапрасну, – успокоила его княгиня. – Твой сон к дождю, не более того. Лучше обними меня покрепче…

– Скинь халатик, я тебя хочу, – придя в себя и утерши пот с лица, велел ей Павел.

– Ну, так-то лучше, милый, – тут же согласилась Ольга. – Четыре дня тебя не видела. Истрадалась вся до кончиков ногтей…

В спальне поплотней зашторила окно.

– Свечу зажечь?

– Не надо. Я на ощупь тебя знаю…

***

Пален был не единственным заговорщиком против императора. Параллельно с ним на этой ниве трудились граф Никита Панин и высшие чины гражданской и армейской иерархии. Среди них – трое братьев Зубовых. Вместе с ними – больше сотни опальных офицеров, изгнанных императором из армии.

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое марта, как ранее и было оговорено, заговорщики ворвались в спальню Павла.

Почему-то император сам удалил от своих дверей верный ему конногвардейский караул. Среди ворвавшихся в опочивальню был даже адъютант царя, который и провел во дворец группу заговорщиков. Вслед за ним влетели в спальню граф Пален, братья Зубовы, занимавшие высокие генеральские посты, князь Волконский, граф Бенигсен, генерал Уваров и гренадер гвардеец Жеребцов.

По дороге в спальню кто-то из офицеров наткнулся на лакея и тростью ударил его по голове. Тот поднял крик. Павел, услышав шум, попытался скрыться через двери, которые вели в покои императрицы, но они оказались запертыми. Тогда он бросился к окну и спрятался за занавеской. Заговорщики, не найдя императора в постели, растерялись. Им показалось, что заговор раскрыт и что это ловушка. Но граф Пален приблизился к постели и, пощупав простыни рукой, воскликнул: "Гнездо еще тепло, птица не может далёко улететь". Обыскали комнату и нашли за занавеской императора – в ночной рубашке с исказившимся от ужаса лицом.

***

Солдаты шли в атаку с криками «Ура! За Родину, за Павла!». Отличившихся император повышал в чинах, разрешал короткие отлучки к бабам. Особо отличившихся награждал именным презервативом с собственным автографом. Презервативы изготовлялись из кишки молоденькой козы или нетронутой овечки. (В подмосковной Баковке по приказу Павла заложили фабрику по выпуску гондонов. По-аглицки – гондомов. Для справки: Фабрика существует и поныне. За высокие показатели в труде отмечена двумя орденами Ленина и медалью «Знак почета Первой степени»).

Сам монарх презервативами пользовался редко. Если так, по случаю, потехи ради. Не царёво это дело детородный орган загонять силком в кишку домашнего животного. А коль напарница предохраняться пожелает, пусть эти хлопоты на себя берёт.

***

Из Крыма в Петербург по приказу императора была доставлена незаконнорожденная дочь таврического хана Тумерлана – Феодосия, скучавщая в своём белокаменном дворце в Потёмкинской деревне вблизи Бахчисарая.

Крымскую красавицу, прикрытую хиджабом, привели в опочивальню Павла. Он собственноручно догола раздел её, но хиджаб на ней оставил. То ли не хотел нарушить восточные обычаи, то ли в силу извращенности ожидаемых утех. Феодосия в испуге забилась в дальний угол спальни и по-татарски стала умалять российского монарха не совершать над ней постыдных действий. Павел, не разумеющий татарского, призвал на помощь Бахтеярова, графа с татарскими корнями.

– Переведи, о чем она лопочет!

– Призналась, что девственна она, – ответил Бахтеяров. – Говорит, что если Тумерлан узнает, что Вы с ней сотворили, он её зарежет. А вместе с ней и вас, великий Государь.

– С каких это времён, – взбесился Павел, – крымский хан осмелился грозить российскому царю?! Трубить немедля поход против крымского татарина! А фельдмаршалу Суворову возглавить русские войска.

– Простите, Государь, но на сей момент Суворов занят переходом через Альпы.

– Тогда велю поход возглавить генералу Котлубицкому. А Феодосию заточить в Михайловском дворце в соседнем будуаре с моей опочивальней!

– Слушаюсь, ваше Государево Величество! – ответил Бахтеяров.

В ту же ночь Феодосия, так и не сняв с себя хиджаб, наутро превратилась в женщину.

Через неделю императору она вконец наскучила, и он перевел её в кухарки на выпечку чурека.

***

Павел с детства увлекался сочинительством стихов. Решил их показать Державину. Тому стихи понравились настолько, что он пообещал монаршему поэту в момент своего сошествия во гроб благословить его на новые литературные свершения. Но благословения великого пиита монарх так и не дождался: император был убит задолго до схождения Державина во гроб.

Существует довольно спорная на первый взгляд гипотеза доцента Василия Козлоева, что стихи «На смерть поэта» Лермонтов посвятил не Александру Пушкину, а Павлу Первому:

Погиб поэт! – невольник чести, —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде… и убит!

Убит!.. К чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор

И жалкий лепет оправданья?

Судьбы свершился приговор!

Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

В результате многочисленных научных экспертиз версия Василия Козлоева была признана, пусть и не во всём, но местами убедительной. («Ученые записки Ямало-Ненецкого Университета»).

***

Павлу доложили, что Эмир Бухарский Ураза Байрам обратился к императору с нижайшей просьбой: на правах колонии войти в семью народов, населяющих Россию. В ответ обещал снабжать империю тонковолокнистым хлопком, тонкорунными баранами, гаремами, шелками, гончарными изделиями восточных мастеров. Взамен Ураза Байрам просил монарха встать на защиту Бухары от шведских и бельгийских варваров, грозящих эмирату трехсотлетним игом, обещал жить в дружбе и любви со старшим русским братом.

Герой восточного фольклора Насреддин из Бухары прислал с Эмиром в подарок Императору своего говорящего осла. Взамен Ураза Байрам поклялся Павлу беречь, как зеницу ока, «Священный Двойственный Союз Россия – Бухара» (СДСРБ(у).

И еще: Высокий иноземный гость нижайше попросил Государя направить в кызылкумские пески для борьбы с басмаческими бандами знаменитого солдата Сухова, заслужившего любовь и уважение народных масс. Император обещал Эмиру с первым же верблюжьим караваном этапировать бойца в расположение легендарной Согдианы.

***

Из «Записок» мемуаристки Марии Сергеевны Мухановой, великой герцогини Саксен-Веймар-Эйзенахской, дочери Павла Первого и Марии Федоровны: «Похороны императора Павла Первого были очень печальны, но особенно тем, что никто не показывал никакого сожаления об его кончине. Всех более огорчалась этим равнодушием великая княжна Мария Павловна, которая во время отпевания несколько раз падала без чувств».

ЭПИЛОГ

P.S. В довершение рассказа я решил спросить у Гоголевской Птицы Тройки, какие перспективы она сулит нам в ближайшей перспективе.

– Ничего хорошего не жди! – Заявила Птица Тройка. – У россиян особый путь. Отечество в кольце врагов. Из всех друзей только Сирия осталась. Вихри враждебные веют над нами. Тёмные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы ступили с врагами. Нас еще судьбы безвестные ждут. Пойди, спроси у мумии, какая в склепе мраморном лежит. Это она в семнадцатом году особый путь нам проложила. По сей день страдаем. А она лежит себе в гробу, ухмыляется и мироточит. Только успевай под ней сухие простыня менять. Умаляет, чтобы её по-человечески захоронили. А коммунисты, те упёрлись рогом: он живее всех живых, грех его закапывать. А кого следует живьем закапывать, так это олигархов! Всё добро народное захапали, на яхты его грузят и отправляют за границу.

Обидно за державу! – Воскликнула Русь Тройка. – Коррупционер на коррупционере верхом сидит и коррупционером погоняет. Прокурор, и тот свинья. Живет исключительно на взятках. Раньше, когда триста лет подряд Святая Русь монголам и татарам покорно отдавалась, басурмане мзду только с православных драли. А нынче все – вздоимцы: что христиане, что антихристы, что мусульмане, что буддисты, что католики, что протестанты. Развелось их, как на дворняге блох. Голубые, черносотенцы, зелёные, русофобы, русофилы, пацифисты, ястребы, нацисты, коммунисты, кэгэбисты, иностранные агенты, атеисты, сталинисты, конформисты, бесогоны, педофилы, стриптизёрши, анархисты, онанисты, валютные давалки, дорогостоящие целки, диалектики, эпилептики, эклетики, и другая нечисть разномастная.

И содрогнулся я всеми фибрами своей души. Взглянул окрест себя, и душа моя страданиями уязвлена стала. И догадал черт родиться нам в России – православным, иноверцам, иудеям!

И я спросил у Птицы Тройки:

– Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение?.. Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства…".

И тогда спросил я своего мудрого приятеля соседа Моисея, шомера из супермаркета . И он ответил так:

– Если не умрем, то поживем, увидим…

The Еnd, но, к сожалению, не Happy

2018 г.

Мой исход в еврейство.

Исповедальные записки

Памяти раввинов: деда по материнской линии и прадеда по отцовской линии, раввинов, которых я не знал, посвящается.

Евреев я невзлюбил, когда учился в первом классе.

Тогда мы обитали в махалле Чакар на одной из пыльных улочек в Старом городе Ташкента, во дворе, населенном исключительно русскими людьми. Вокруг нашего «русского оазиса» в основном жили узбеки и татары, попадались и армяне.

Самым любимым моим праздником (помимо Первомая и 7 ноября), была, конечно, Пасха. Вся детвора нашего русского двора, в справленных к празднику нарядах, дружным строем обходила каждый дом и хором возвещала: «Христос Воскресе!». «Воистину воскресе!» – отвечали нам соседи и, трижды каждого из нас поцеловав, угощали куличами и пасхальными крашеными яйцами с вензелями «ХВ».

Завершив пасхальный рейд, я возвращался в наше неказистое жилище: две тесных комнатушки с единственным окном, и, обняв сначала маму, а потом отца, трижды целовал их:

– Христос Воскресе!

Родители смущенно переглядывались:

– Кто тебе это сказал?

– Дядя Жора.

В нашем дворе дядя Жора, брат тети Шуры, матери семерых детей, обычно появлялся навестить сестру. В основном, по праздникам: в Рождество, День Красной армии, 8 марта, Вербное воскресенье, Пасху, Первомай, Святую Троицу, на 7-е ноября, День чекиста.

Но особым днем его визитов был декабрь, а точнее – пятое число. Празднование Дня сталинской конституции. Дату праздника я хорошо запомнил только потому, что именно в этот день приезжал дядя Жора, чтобы зарезать очередного кабана или свинью. (Во дворе у нас имелось несколько свинарников, в которых содержалась на откорме живая собственность соседей).

Праздничное жертвоприношение доверялось только дяде Жоре. В этом деле он был непревзойденным специалистом. Говорили, что на фронте он служил в войсках НКВД, а точнее – в СМЕРШе, а сейчас в Ташкенте был начальником охраны какого-то большого автокомбината.

Мы, детвора, его боялись, взрослые обходили стороной.

Как только дядя Жора появлялся, во дворе наступала тишина. За глаза его так и называли: «Жора СМЕРШ». Даже дядя Федя (муж тети Шуры, а для дяди Жоры – шурин), хронический алкаш, скандалист и матершинник, и тот, как только в доме появлялся шурин, – заползал под стол или под кровать и кричал оттуда: «Лежачего не бьют!».

Помню, как на очередное жертвоприношение ко Дню конституции дядя Жора пришел зарезать нашего общего любимца хряка Борьку, который по размерам был не меньше битюга, а по характеру был ласковым, доверчивым котенком.

Дядя Жора повязался клеенчатым фартуком сестры, достал из голенища свой знаменитый финский нож. Соседи говорили, что этот нож трофейный. Что дядя Жора якобы отнял его у пленного финского солдата (в финскую кампанию 1939–1940 гг.) и этим же ножом его прирезал.

Как я уже сказал, с приездом дяди Жоры жизнь во дворе надолго замирала. Но только до того момента, когда из свинарника раздавался душераздирающий свинячий визг.

Вот и сейчас, дядя Жора завалил Борьку на спину, широко раздвинул ему ноги и одним ударом всадил финский нож в его розовое брюхо.

Когда все было кончено, и кабан затих, во дворе воскресли человечьи голоса. Соседи повыползали из домов и наперегонки, с кружками наперевес, бросились к усопшей жертве. (Считалось, что парная кровь – лучшее снадобье от любой хворобы, а для мужиков – надежный стимулятор для исполнения супружеского долга. И не только для супружеского!).

Первая кружка предназначалась дяде Жоре. Со словами «Будем все здоровы!» дядя Жора осушил ее до дна. Рукавом отёр измазанные кровью губы, после чего грохнул пустую кружку оземь и принял из рук сестры хрустящий малосольный огурец.

Но вернусь к воскресшему Христу. На Пасху дядя Жора собирал нас всех в кружок и раздавал пасхальные подарки, проводя при этом беседы на религиозно-атеистические темы. Подробности этих бесед уже не помню, но в память врéзалась одна его единственная фраза: «Евреи распяли нашего Христа».

С тех пор евреев я возненавидел.

Где-то в пятом классе, а может быть, в шестом, учительница истории Сарра Ароновна Коган после урока вывела меня из класса в коридор и доверительно сказала, что Иисус Христос на самом деле был евреем. Как и Карл Маркс, и Лазарь Каганович.

– А товарищ Сталин?

– Нет, он грузин, но только лишь по паспорту. А в жизни он приходится Отцом и Сыном для всех народов мира.

– А разве так бывает: и отец, и сын?

– Бывает. Но только раз за всю историю.

Сарра Ароновна с тревогой подняла глаза на висевшую над нами картину Налбандяна «Сталин и Мао слушают нас» и (от греха подальше!) увела меня в дальний уголок школьного двора.

…В тот вечер я не мог уснуть. Подозвал к постели маму и стал допрашивать ее: правда ли, что великий Сталин одновременно является для всех людей Отцом и Сыном?

Мама шепотом ответила:

– Повзрослеешь, разберешься сам.

…Вскоре поползли чудовищные слухи: будто бы евреев готовят к массовой отправке из Ташкента. То ли в Сибирь, то ли на Крайний Север.

Я тогда спросил у дяди Жоры:

– За что их так? За то, что они Христа распяли?

– И за это тоже, – ответил дядя Жора. – От евреев русским людям житья уже не стало…

… Как-то, придя домой из школы, я увидел плачущую маму, впихивающую в чемоданы вещи.

– Ты уезжаешь? Ты решила нас покинуть?! А как же я и папа?

– Не волнуйся. Вас здесь тоже не оставят…

Так я узнал, хоть и с солидным опозданием, что я – еврей. Узнал, что это мы Христа распяли, а вот теперь отравили Жданова, секретаря ЦК ВКП(б).

…Помню, как соседка тетя Аня, когда страна клеймила «отравителей врачей», кричала моей маме:

– Это вы вместе с вашими еврейскими медсёстрами до смерти залечили Жданова!

Мама тогда работала акушером-гинекологом в ташкентском родильном доме №9 (улица Кагановича, дом №49).

Как только умер Сталин, вещи мы распаковали. Но, на всякий случай, под кроватью спрятали «дежурный» чемоданчик.

…Помню, как после выпускного бала по случаю окончания средней школы, погодки братья Центнеры, Давид и Михаил, избили старшего пионервожатого, еврея по национальности (фамилию не помню. Да и велика была бы честь для этого подонка – держать в памяти его поганую фамилию. Да и сам вожатый, после избиения, на три дня лишился памяти).

История вкратце такова:

В марте 53-го на школьной траурной линейке в честь похорон великого вождя кто-то из ребят, знающих, что я боюсь щекотки, «в шутку» пощекотал меня. Я не выдержал, залился пронзительным свинячьим смехом, как наш покойный боров Борька, когда дядя Жора его резал.

Услыхав мой смех, старший пионервожатый выхватил меня из строя и за шкирку поволок к директору. Разразился страшный «политический» скандал. Вплоть до изгнания из школы и определения меня в исправительную детскую колонию. Спас меня тогда Валихон Кадырович Джураев, председатель исполкома нашего района. (О товарище Джураеве я расскажу чуть позже).

Братья Центнеры (никогда их не забуду!) отомстили за меня. Старший пионервожатый три недели пролежал в «травматологии» 5-й ташкентской горбольницы.

Как только я узнал, что я еврей, со мной начали происходить странные метаморфозы. Я вдруг активно потянулся к взрослым людям, с которыми дружили мама с папой. То есть к тем, у кого в паспорте значилась «пятая графа». Сначала я не понимал, что это такое – загадочная «пятая графа». Но когда мне объяснили, я как-то сразу повзрослел и почувствовал себя «своим среди своих». Меня, мальчишку, взрослые «свои» пусть не сразу, постепенно, но стали допускать в свой круг. Мне это очень льстило.

В кругу друзей моих родителей оказались интереснейшие люди с «пятым пунктом»: профессор хирургии Финкель, замглавврача 9-го роддома Вайс, завотделением какого-то диспансера Вайнтруб, инженер завода «Ташсельмаш» то ли Фишман, то ли Шифман, с супругой Бебой (колоратурное сопрано в оперном театре «Мукими» на Беш-агаче), и даже капитан второго ранга, когда-то служивший на Балтфлоте в Таллинне, а ныне вышедший на пенсию и переехавший на жительство в Ташкент, на улицу Большевик – по соседству с Комсомольским озером.

И было несколько знакомых из другого круга, так называемые «цеховики»: дядя Наум и дядя Яша (закройщики сапожной мастерской), дядя Марк, возглавляющий галантерейную артель слепых, делающих пуговицы. (Сам дядя Марк был зрячим, но дальтоником). Арончик, экспедитор мясокомбината (я до сих не понял: Арончик – это имя или фамилия нашего знакомого) и его жена татарочка Адель, подпольная портниха кружевных бюстгальтеров, тогда, после войны, только-только входивших в моду.

Меня больше привлекали именно «цеховики». Но подпускать меня, мальчишку, к своим секретам они не очень-то и торопились. За исключением жены Арончика, бюстгальтерши Адели. Она меня любила, угощала гематогеном и популярными тогда мятными китайскими сосучками «Сен-Сен», дарила (втайне от родителей) рогатки, «лянги» и «ошички», по тогдашней моде подстригала в «бокс», «полубокс», «под полечку» и однажды подарила (опять-таки, в тайне от родителей) «Декамерона» с аморальными картинками.

Как-то Адель вызвала меня к себе, чтобы я развёз её клиенткам готовые бюстгальтеры. Не проронив ни слова, я сидел и любовался ловкими движениями ее рук, сортирующих бюстгальтеры. Вдруг она игриво попросила отвернуться от нее. Она, якобы, решила примерить на себе бюстгальтер, в котором обнаружила какие-то изъяны. Я отвернулся и уперся взглядом в большое зеркало, которое висело на стене. В нём я увидел, как Адель, сбросив с себя блузку и оставшись по пояс голой, стала примерять бюстгальтер.

Я увидел её груди – два упругих яблока «белого налива» (самый лучший сорт в Узбекистане), а на них – две сочные вишенки сосков.

Я впервые в жизни видел женский обнаженный бюст…

Адель, перехватив мою растерянность, лукаво подмигнула мне. Я вскочил со стула и бросился к двери. Адель меня остановила:

– Ну чего ты испугался, дурачок? Неужели ты ни разу в жизни не видел женщину без лифчика? Ведь ты уже довольно взрослый мальчик. Твоя мама мне хвалилась, что на днях ты вступаешь в комсомол?

Я подтвердил:

– В четверг меня будут утверждать в райкоме комсомола.

– Эх, жаль, что я не комсомолка, а то бы с удовольствием дала тебе рекомендацию.

Адель сняла с себя испытуемый бюстгальтер, надела блузку и заливчато расхохоталась. Вручила мне бюстгальтеры, уложенные в разноцветные пакеты, перехваченные голубыми лентами.

– Смотри, не перепутай адреса. У бюстгальтеров разные размеры.

Как-то, во время выгрузки мороженой говядины (а я частенько помогал Арончику разгружать его фургон, за что он платил мне семь копеек за десятикилограммовую коробку мяса) он доверительно признался мне, что в полуночные часы после трудового дня (а домой он возвращался поздней ночью, пока не завершит развозку мяса по торговым точкам) и, нырнув к жене в постель, ласки начинал всегда с ее «лебяжьих, белоснежных рук». Сказать ему, что я недавно видел полуголую Адель, я не решился.

Но речь сейчас не о бюстгальтерше Адели. Как-то раз Арончик признался моему отцу:

– Послушай, Гриша, ты не обижайся, но я боюсь, как бы твой пацан не оказался Павликом Морозовым.

Очень я тогда обиделся на мясного экспедитора. Я-то ведь мечтал быть похожим вовсе не на Павлика Морозова, а на молодогвардейца Олега Кошевого, на партизанку Лизу Чайкину, на знаменитого тогда пограничника Никиту Карацупу и его овчарку по имени Индус, на летчиков-героев Кожедуба, Чкалова, Покрышкина…

А тут – Павлик Морозов…

Но помог счастливый случай. Поздней ночью меня разбудили приглушенные мужские голоса. Я узнал Арончика и папу.

– Гриша, выручай, – просил Арончик. – Из Ангрена я привез на пробу двенадцать пар резиновых галош. Галоши – левые. Хочу загнать их. Мне нужно срочно их где-то перепрятать, пока найду оптового клиента. У себя хранить – опасно, сам понимаешь…

– Но только не у нас! – вскричал отец. – Мы с Симой в эти игры не играем. И ты это прекрасно знаешь.

– Выслушай меня, – настаивал Арончик. – Речь не о вас. Галоши нужно переправить к Готлибу. Я с ним уже договорился. Он вне всяких подозрений. Как-никак, секретарь партийного бюро лакокрасочной артели «Освобождённый труд». Через пару-тройку дней к Готлибам приедет оптовик и галоши заберет. Одним словом, товар нужно срочно переправить к Готлибам.

– Тогда при чем здесь мы?

– При том. Позарез необходим надежный человек, который отнесет галоши к Готлибам. Для этого лучше всего сгодится какой-нибудь пацан. За ним менты следить не станут. Вот я и подумал о твоем мальчишке. Он – свой, не проболтается. Фургон будет находиться на Узбекистанской, рядом с трамвайной остановкой «Рыбсбыт» – в Комсомольском тупичке.

– Когда это нужно сделать? – тяжело вздохнул отец.

– Сегодня ночью, до рассвета. Готлибы не спят и ждут посыльного.

Я пулей соскочил с кровати:

– Арончик, папа, я готов!

От счастья я взлетел то ли на седьмое, то ли на восьмое небо. Вот оно – настоящее мужское дело, полное опасности и риска!

– А не подведешь? – суровым голосом спросил Арончик.

Я произнес клятву Олега Кошевого, которую помнил наизусть. «Торжественно клянусь беспрекословно выполнить любое опасное задание, порученное мне. Клянусь хранить в глубокой тайне все, что с этим связано. Если же я нарушу эту клятву, то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей».

Арончик криво усмехнулся:

– Ну, гляди, «молодогвардеец». Как поёт у нас в Ташкенте в ресторане «Шарк» Эдик Калманович: «Ты еврей, а это что-нибудь, да значит». Я надеюсь на тебя. Живо собирайся, пока не рассвело, и дуй в Комсомольский переулок. Там увидишь мой мясной фургон. В кабине тебя будет дожидаться водитель Хуснутдин. Он передаст тебе коробку с макаронами. Под макаронами спрятаны галоши. Адрес Готлиба писать не буду, так запомни.

Я выскочил на улицу. Часы показывали три ночи. Я огляделся, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». «Хвоста» не оказалось, если не считать нашу дворовую собаку Розку. Я прогнал ее. Не хватало, чтобы она навела милицию на квартиру Готлиба.

Я бежал по улице и слышал, как под накладным карманчиком рубашки гулко бьется сердце. Я только одного не мог понять: на кой Арончику сдались левые галоши? Он что, рассчитывал найти двенадцать одноногих инвалидов? Уже потом цеховики мне объяснили, что левые галоши – это «левый» груз.

Операция прошла успешно. После «галошной» акции цеховики меня признали и даже стали уважать. В течение двух месяцев я выполнил еще несколько ответственных заданий. Арончик еще трижды поручал мне операции: «левые» женские плащи, «левые» мужские куртки на байковой подкладке и «левые» детские костюмчики. Пока Арончика не посадили. Вернее, не успели посадить – помог ему всё тот же председатель исполкома Валихон Кадырович Джураев, отмазавший меня от детской исправительно-трудовой колонии.

Теперь пора подробней рассказать и о Джураеве, и о «цеховике» – сапожнике дяде Науме.

Дядю Наума и Джураева свел счастливый случай. На свадьбе сына Петросянца, товароведа «Вторсырья», дядя Наум и Валихон Кадырович Джураев оказались рядом за свадебным столом.

– Где я мог вас видеть? – спросил у соседа по столу Джураев. – На двенадцатой партийной конференции? Сколько лет вы в партии?

– В партии я не состою – признался «цеховик». – И, приглядевшись к сапогам соседа, как полагается еврею, ответил вопросом на вопрос: – Сколько лет вы носите эти сапоги?

– А что?

– Хотите, я пошью вам сапоги? Настоящие, из генеральской кожи. Голенище с жесткими футорами, задний шов украшу прошвой, сверху – ушки из льняной тесьмы. Перёд – с поднарядами, деревянно-шпилечный каблук с резиновой набойкой в два с половиной сантиметра.

– Уважаемый, вы кто? – спросил Джураев.

– Я – закройщик в сапожной мастерской. Зовут меня Наум. – И не дав Джураеву опомниться, тут же, за столом, снял с клиента мерку, а через две недели вручил Джураеву заказ.

Председатель исполкома был вне себя от радости.

– У вас легкая рука, Наум! – сказал Джураев.

– А у вас легкая нога. Пусть она будет счастливой. Носите на здоровье!

У дяди Наума, действительно, оказалась легкая рука. В генеральских сапогах Джураев начал круто продвигаться по партийной линии. Из исполкома был переведен в райком инструктором, затем – завсектором, потом был избран вторым секретарем, а затем стал первым.

Так цеховик дядя Наум приобрел в лице Джураева надежного партийного защитника.

Стремительно бежало время, я повзрослел, поступил на филфак ташкентского университета. Я перестал скрывать свое происхождение и перешел на положение легального еврея. По окончании филфака мы с женой и дочерью переехали в Москву. Там я стал студентом ВГИКа.

И только раз меня открыто попрекнули, что я маскируюсь под еврея, хотя на самом деле – настоящий русский. Упрекнул меня мой мастер сценарной мастерской, в которой я учился, доцент А.Г.Никифоров. Как-то мы сидели с ним в буфете гостиницы «Байкал» и выпивали. (Сейчас могу признаться, что случалось это часто).

Никифоров тогда сказал мне:

– Какой же ты еврей, если пьешь, как настоящий русский!

А еще был случай (и в этом тоже я могу теперь признаться), когда, став сценаристом, поехал в Киев на худсовет киностудии имени Довженко, где запускался двухсерийный фильм по моему сценарию «Долгие дни, короткие недели».

Отношение к евреям и тогда, да и сейчас, скажем мягко, в Украине было не совсем лояльным.

И вот, в перерыве обсуждения, мы с членами худсовета выходим покурить. И они мне говорят:

– Вот мы тут поспорили: ты кто? Судя по твоей физиономии – прибалт, а судя по фамилии – хохол. Так кто же ты на самом деле?

И я позорно смалодушничал. Признаться, что я еврей – значило подставить под сомнение запуск фильма. И я, как последний ренегат, ответил:

– Я по матери прибалт, а по отцу – украинец…

Но такой пассаж, клянусь, я допустил один раз в жизни.

P.S. Свои исповедальные записки я оборву метаморфозой, которую вторично в жизни пережил: прилетев на ПМЖ в Израиль, я снова превратился в «русского» олима.

2017 г.

Оглавление

Нисим Бессмертный

Р А Х А В А

Динамико

Свободный Михаэль

Адам и Ева

Скотобой Менахем Зильбер и пани Стефания Ковальская

Житие блудницы Катерины Львовны

Клубника с хреном

Пушкин в Яропольце

Как я был деканом

Дача

Из журналистского блокнота

Пигмей на троне, гренадер в седле

Мой исход в еврейство.