Без права на ошибку [Виктор Фёдорович Татаринов] (fb2) читать онлайн

Без права на ошибку

I

Высокий человек в потрепанной солдатской шинели с поднятым воротником пробирался по узким темным улицам, зажатым бревенчатыми домами.

Под тяжелыми сапогами хлюпала липучая грязь. В непроглядной темени ноги то и дело соскальзывали в глубокую тележную колею. Ночную тишину изредка нарушал лай собак.

Путь к нужному дому изломанными улочками и переулками был тщательно проверен еще днем, но ночь сделала его почти неузнаваемым. Путник с трудом ориентировался, отыскивая верное направление, подолгу вглядывался в дома и заборы. Он только через час добрался до улицы-односторонки. Здесь понуро маячили кособокие прокопченные заводской гарью домишки с палисадами, за ними приглушенно плескались волны пруда.

На отшибе у самого берега в высоких деревьях сада прятался просторный особняк бывшего фабриканта-оружейника Евдокимова. Впрочем, сейчас особняк еле проглядывался в обступившей его темноте, лишь в одном окне мерцал неяркий свет.

Человек в шинели тихо подошел к саду и остановился у дощатого забора. Напрягая зрение, отыскал в нем калитку. Нащупал ручку щеколды, повернул, и калитка с тихим скрипом открылась… Ночной путник едва успел войти в сад, как его окликнул мужской голос:

— Кого тут черти носят? Чего надо?

— Свой, — ответил пришелец, — по делу я.

— По какому такому делу? — Из-за кустов показался человек. — Ежели свой, так говори, что полагается.

— Не здесь ли крышу перекрывают и работников нанимают?

Мужчина, вышедший из особняка, мгновение продолжал стоять. Потом, сделав какое-то резкое движение правой рукой, двинулся на пришедшего. Тот попятился, почувствовав недоброе.

Тут его, вероятно, сзади ударили чем-то тяжелым, и он свалился на землю. Однако сознание не потерял. Попытался подняться, но на него накинулось несколько человек. Пришелец начал отбиваться ногами. Тогда его связали и обшарили.

— Ого! Да у него и пушечка имеется, — воскликнул один из нападавших, вытаскивая из-под шинели незнакомца маузер.

Пленника втащили в комнату, освещенную керосиновой лампой-семилинейкой. Комната была внушительна по размерам, но казалась тесной из-за перенаселенности: ночлежка и ночлежка. У потолка плавал сизый дым махорки, пахло потом от портянок и грязной одежды, развешанной на стульях и топчанах. Столпившиеся вокруг связанного сразу расступились, когда в проеме двери показалась крупная фигура человека с фонарем «летучая мышь» в руке.

— Что за шум, а драки нет? — спросил он.

Вошедший был в боцманской фуражке и в морском бушлате, накинутом на плечи, во рту дымилась прямая трубка. Обветренное лицо его с приплюснутым, как у боксера, носом и тяжелым квадратным подбородком выражало недовольство.

— Развяжите! — властно бросил моряк. — И дайте тряпье, чтоб обтерся. К чему уж так-то было колошматить. Дорвались.

— Мы костей не ломали, только портрет малость пощупали, а вот развязывать не след, — сморкаясь и шмыгая носом, скороговоркой возразил парень лет двадцати, с подбитым глазом, держа в руке отобранный маузер. — Да на такого и пули жалко… Перо в бок — и шабаш!

— Цыц, байстрюк! Не суйся поперед батьки в пекло. Геть отсюда. Маузер отнеси в мой кабинет, положи в шкап. А этого ко мне приведите. Разобраться надо с ним.

Пленника развязали, помогли подняться.

Хозяин кабинета молча разглядывал незнакомого посетителя, сидевшего под тусклым светом фонаря, поставленного на грубо сколоченный стол. На голой черной стене висело овальное зеркало в дорогой раме, а возле стола стояла плохо отесанная скамья, окно завешено пожелтевшими газетами. На противоположной стене отсчитывали время ходики с кукушкой. Рядом с часами — портрет: батька Махно на белом коне. Всюду валялись окурки, пробки, пустые пачки из-под папирос. От круглой, давно не топленной печки-голландки, стоящей в углу, казалось, было еще холоднее.

За дверью послышался шорох и тихий разговор.

— Марш по местам! Задрайте свои люки, чтоб глухо было! — моряк стукнул кулаком по столешнице. — За улицей присматривать неусыпно, не ровен час еще кто-нибудь причалит.

Кукушка из часов на стене выпрыгнула и прокуковала полночь. Хозяин мотнул головой в ее сторону:

— Вот даже птаха всегда говорит правду, ничего от меня не утаивает. И ты, гостенек, не пытайся. Как здесь очутился? С чем пожаловал? Кто таков? Выкладывай как на духу.

— Это песня длинная, в двух словах не расскажешь, — ответил задержанный, ощупывая вспухшие губы под пшеничными усами и выбирая сгустки крови из небольшой, но окладистой бородки.

— Говори все-провсе, у меня время терпит, что к чему — разберусь.

— Тогда слушай. Вижу, тебя не проведешь. — Незваный гость явно не торопился удовлетворить любопытство хозяина. — На германской я пехотным взводом командовал, в рукопашном бою немец мне брюхо штыком зацепил, чуть не год в лазаретах провалялся. Списали меня по чистой. Вернулся домой, а за это время голодранцы-большевики мельницу у отца спалили на Орловщине, все зерно и добро начисто реквизировали. Обозлился я, за что, спрашивается, кровь проливал?! И махнул к Борису Савинкову. Цель он имеет уничтожить большевистскую власть и подбирает для этого нужных людей. Он не каждого встречного-поперечного берет, а надежных, таких, которые служили бы ему верой и правдой…

— Стоп, стоп! Ты мне ваньку не валяй, гражданин хороший, — перебил моряк, — это брехня, рассказывай эти сказки своей бабушке. Не туда гребешь. Какой такой Савинцев? Это не тот, который ломом опоясанный, Никифором одноглазым зовут?

— Не Савинцев, а Савинков, предводитель «народного союза защиты родины и свободы». Этот союз по всей России ячейки имеет. Будто не слыхал?

— Нешто такое возможно? — Хозяин прищурил и без того заплывшие глаза. — Значит, ты с таким атаманом чай из серебряного самовара за одним столом распивал и без отчества называл его как того Никишку? Не высоко хватил?

— Бориса Викторовича Савинкова кто теперь не знает… Звезда первой величины, — спокойно продолжал пришелец, — я его, как тебя, своими глазами видел. Чаи хоть с ним и не гонял, а вот в его союзе состоял и состою. Ты же Савинцевым его называешь и Никишкой одноглазым. Я как перед родным отцом, не таясь, все выкладываю, а ты… Лучше вели принести бинтов и йоду, тело ноет, лицо саднит.

— Успеется. Не к спеху, зарастут твои болячки и без нежностей, как на собаке, — сурово обрезал матрос, — говори покороче и яснее… Вот ты тут упомянул Савинцева… — Хозяин усмехнулся. — То бишь Савинкова. — Расскажи, каков он из себя, твой Савинков? Поведай мне, простофиле, будь ласка.

— В каком смысле? По характеру или как? — уточнил собеседник.

— Ну, хотя бы на взгляд, по обличью то есть, каков он собою?

— Да обыкновенный. Брюнет, невысокого роста, коротко остриженные усики, без бороды, морщинистый лоб, лицо темное. Ходит он в красных гетрах, в военном френче, любит пальто защитного цвета.

Моряк еще больше напрягся, всем телом подался к пришельцу:

— А где же зараз твой Савинков?

— А в Польше. Где же ему быть?

— Он что, иноземец? Или у панов гостюет?

— Наш, российский. Пока там в Варшаве у него штаб-квартира.

— А если я в тот союз вступить решуся, кто меня принимать будет? Неужели ехать аж туда — за семь верст киселя хлебать?

— Есть у него верные помощники в России, документ подпишут и печать поставят, а я рекомендацию дам. Ты нам, как мне кажется, по всем данным подходишь.

— Ишь куда хватил! Гхы! Рекомендацию он мне даст! Далеко залетел, голубь! — Хозяин расхохотался. — Кто ты такой есть, чтоб рекомендовать меня? Зараз я рекомендации давать буду: принять в свою команду або — к стенке. Чуешь? Если что наврешь, гладить по головке не стану. Ты у меня тогда запляшешь, как лещ на сковородке…

— Ты какой табак куришь? — неожиданно спокойно спросил его собеседник. — Дай на закрутку. — Он оторвал от газеты на столе полоску бумаги.

Моряк, помедлив, пододвинул к нему коробку с табаком, стал набивать и свою трубку. Подождав, когда гость свернет козью ножку, щелкнул зажигалкой, Закурил.

— Врать мне нет нужды. Не за тем сюда послан. В Ярославле мы многих большевичков повырезали. Шестнадцать дней гуляли, все было наше — пороховые склады, винные погреба, булочные, банки и кассы.

Моряк усмехнулся.

— Скоро же ваша лафа отошла. Вина или пороху не хватило?

— Попробовал бы сам.

— Я-то, положим, и не такое пробовал, — огрызнулся моряк. — Что спробовал и что еще не успел — одному дьяволу известно. Пришлось понюхать всякого — во как! — до самых ноздрей. Есть что вспомнить, и ты меня с собой не равняй! Говори, да не заговаривайся!

— Я дело говорю, хозяин, а ты шумишь да еще угрожаешь. Криком, сам знаешь, избу не построишь.

— Вали, вали, шпарь дальше, да не завирайся, — снисходительно разрешил тот и усердно запыхтел трубкой.

— Так вот, после Ярославля и на Киевщине прибился к «Марусе». Гуляли степями и лесами, пили заморские вина, закусывали устрицами, словом, всласть пожили. Но, не стану хвастаться, недолго. Кончилась разгульная житуха, говоря по-твоему, полный штиль наступил: красные ночью застали нас сонных врасплох. Опомнился я, когда уже был в их руках. Угодил в Бутырку. Вскорости удалось сбежать…

— «Маруся»? Это отряд, что ли, такой?

— Обыкновенная анархистская банда. Грабили всех, у кого мошна туга. У бедных — нет, не отбирали, а нищим сами подавали.

— Какая же это тебе банда? Это ж — истинные анархисты, что ж ты, салага, их бандой обзываешь? — На скуластом, давно небритом лице хозяина заходили желваки. — Бедняков не грабили — отряд значит. По-твоему, если я щирый анархист, то все одно как грабитель? Так? А? И заруби себе на носу: анархия — мать порядка, она не грабит и никогда не грабила, она просто-напросто безвозмездно экспро… Эх, ты, бисов сын, словцо-то какое вы-мудрили — язык сломаешь.

— Экспроприирует.

— Вот-вот. Не грабит то исть, а, это, экспро…приирует. И наперед предупреждаю — смотри у меня! — Моряк погрозил кулаком. — Боле таких штучек не выкидывай — не потерплю. Шею, как куренку, сверну. Уяснил?

Стенная кукушка прокуковала час ночи. Прощупывая глазами друг друга, собеседники курили.

— Я вижу — ты хлопец фартовый, из молодых, да ранний. И котелок у тебя на плечах ничего, варит. Шпаришь складно, все как по-писаному. Скажи, каким ветром тебя сюда занесло? Зачем? На твое прошлое житье мне сто раз плевать: было да быльем поросло. Это в ЧК будешь насвистывать, когда схватят. А вот мне все это без пользы поешь. Так зачем же? Я жду.

Мужчина в шинели откинулся на спинку стула и, закрыв ладонями лицо, потерся лбом о пальцы. Потом коротко рассказал о цели прихода. В прошлом году у него было несколько явок «национальной гвардии», в том числе и эта. И пароль остался прежний. Приезжал в Ижевск по важному заданию — для налаживания контакта с местными антисоветскими силами. Но свидеться не пришлось: до него чека накрыла весь местный отряд. Не многим тогда довелось улизнуть, да и тем чекисты на пятки наступали. Он скрылся как нельзя вовремя, успел-таки незамеченным добраться до станции, а там — только его и видели. Теперь вот обстановка изменилась, и центр снова направил его уже по знакомой дорожке. Что тут неясного? Все так и было, так и должно быть… Странно, почему к нему такое недоверие?..

Пришелец обиженно протянул хозяину бумагу.

— Вот мой мандат.

Моряк повертел в руках документ, недоверчиво покачал головой, небрежно бросил его на стол. Открыл дверь в соседнюю комнату, крикнул:

— Курчавый, ко мне!

Вошел высокий, с серым лицом, горбатым хищным носом, тощий, но жилистый мужчина и резво выпалил:

— Слушаюсь!

— Вот прочти, что там нарисовано, на этой филькиной грамоте, — приказал моряк.

— Это можно… Предъ-яви-тель се-го, ли-чность кото-рого вос-про-из-ве-де-на на фо-то-гра-фи-чес-кой карточке, за-ве-рен-ной ка-зен-ной пе-чатью… — по слогам читал Курчавый. — Со-стоит на служ-бе в сою-зе со-циал-ре-во-люцио-неров-макси-малис-тов. Удо-сто-ве-рение имеет си-лу по пер-вое мар-та 1922 года…

— Ну, что мычишь, как корова недоенная? Липа или подлинная бумага?

— Никакой липы, документ чистейшей воды, — торопливо заверил Курчавый. — Печать, подписи — все…

— Ну, буде-буде, разговорился. Эка важность! Вижу сам, что печать и штамп на месте. В остальном без тебя разберусь. Ты свободен, кати отсюда, — проворчал главарь. Когда Курчавый вышел, он еще и еще раз поглядел в бумагу, потом — на гостя. — Где же ты ее заполучил?

— Это удостоверение?

— И пароль, который во дворе называл.

— В «национальной гвардии», разумеется.

— Не дурно… Не дурно ты задумал для начала, но мне на все это — тьфу! Зряшная трата времени, но заплатишь ты за это жизнью. Швах твое дело, попался, как курица в суп. Признайся хоть напоследок, на чью мельницу воду лил?

Парень вскочил со стула.

— Сидеть! Руки на стол! — приказал хозяин.

Тот послушно исполнил приказание и устало спросил:

— Что все это означает?

— А то сие означает, что ты, гражданин хороший, не тот пароль вякнул и попал пальцем в небо. Словом, пошел на охоту, да засосало болото, оттого и перепало тебе от моих верных хлопцев. Только это — еще не самое страшное. Отвечай: зачем пришел, падла? И чем честнее, тем для тебя ж и лучше.

Парень с ответом не спешил. Он знал, что после разгрома чекистами «национальной гвардии» конспирация уцелевших ее членов и примкнувших к ним уголовных элементов была усилена. Они ушли глубоко в подполье, и пароль стал двойным. Все, подумал он, обойдется, если и вторая часть пароля не изменена… А, будь что будет, где наша не пропадала…

— Я жду. — Моряк деловито вынул из ящика стола маузер, положил перед собой. — Жду последнего, учти, твоего слова, хлопец.

Парень, не вставая, скинул шинель, снял френч, бросил его на стол рядом с маузером.

— Прошу называть меня Студентом. А теперь распори подкладку.

Хозяин ловко нащупал зашуршавшую под подкладкой бумажку, вынул ее, развернул. Это был лоскуток сторублевой керенки с рваными зубцами по разрыву.

Моряк сунул руку во внутренний карман своего бушлата и достал… тоже часть керенки. Сложил обе части — они совпали. Хозяин протянул парню широкую в кисти руку:

— Теперь вот совсем иной коленкор. Вот это я и хотел увидеть, браток. Моя фамилия Ростовский. Может, слыхивал? А твоя?

— Я уже сказал. Меня прошу называть Студентом.

— Добро. Тогда и меня можешь называть Батей. Ты ведь и в самом деле мне в сыновья годишься. — Ростовский распахнул дверь в общую комнату и прогремел на весь дом:

— Курчавый, где ты тут?!

— Я здесь, — сразу отозвался тот, подбегая.

— Смирновской сюда! Пару пачек «Ады» и закусь. Чтоб единым духом! А потом поднимешь братву — речь держать стану. Уяснил? Живо!

На столе появились бутылка, два граненых стакана, папиросы, краюшка хлеба и колбаса.

— Садись, Студент. Чем богаты, тем и рады, — Ростовский выбил пробку из бутылки, наполнил стаканы. Сначала выпили, как водится, за знакомство, потом за здоровье и успех Савинкова. Студент только немного отпил из стакана, сославшись на больной после ранения желудок. Зато Ростовский пил лихо, почти не закусывая.

— Значит, мы с тобой, братушка, навроде как земляки? Ты на Киевщине гулял, а я там родился и вырос. Но об этом как-нибудь потом, оставим разговор до лучших времен…

— А как же тебя унесло так далеко от родных мест?

— Могутным ветром революции, браток. Я же всего-навсего осколок великого корабля, имя которому анархия. Были у меня когда-то хлопцы на подбор, а теперь осталась одна шабла, к ним особый подход нужен. Пойдем, Студент, нас уже ждут.

— Братва, — сказал Ростовский, появившись в разбуженной ночлежке. — К нам пришвартовался добрый парубок. Прошу любить и жаловать. Кличка его — Студент. — Он тут же распорядился: — Курчавый! Выдай ему из резерва револьвер, заряженный, с полным барабаном. Сделай перевязку, зашпаклюй царапины до единой и прими на полное довольствие. Я все сказал.

— Револьвер мне ни к чему, — возразил Студент. — У меня есть свой маузер. Он в шкапу у вас должен быть.

— А вот на этот счет я свой резон имею, браток. — Ростовский похлопал Студента по плечу. — Я — атаман, а ты пока у меня под началом. К тому же сравни свою хвигуру с моею. Да вот пущай хлопцы рассудят, кому из нас двоих маузер больше подходит.

— Ишь чего ему захотелось! Да кто он такой, чтобы маузер носить? — отозвался кто-то из дальнего угла. — Какого рода? Что за граф-барон?

— Всего-навсего — Студент, — поддержали дурашливо из другого угла, — антиллигентишко, голубая кровь, кисейная барышня.

— Только белоручек нам и не хватало, — присоединился сиплый голос. — Не маузер, а белые перчатки ему полагается выдать и такие же тапочки впридачу.

Поднялся общий хохот и одобрительные выкрики.

— Цыц, Красюк! Ша, братва! — рявкнул Ростовский. — Студента не замать. Таких, как ты, Красюк, и ты, Серый, в нынешние времена на Руси — хоть пруд пруди. Куда ни плюнь — в жигана попадешь. Оба вы — лапти на одну ногу, А он на Киевщине в отряде «Маруси» гулял, в Бутырке гноился, с самим Петлюрой знавался и прочая и прочая… Вы — салаги, ничего подобного и в глаза не видывали. В кого это ты, Красюк, уродился? Кукушкин ты сын, не иначе, только-только вылупился, а уж других из гнезда норовишь вытолкнуть, чучело гороховое!

— Промежду прочим, я — вор в законе, атаман. — Красюк подтянул штаны, узлом завязал на животе полы пестрой рубахи с чужого плеча. Круглое конопатое лицо его посерело, одна щека нервно задергалась.

— Цыц сказано — и баста! — Моряк властно смерил Красюка снизу вверх презрительным взглядом. — Не валяй дурочку, от твоего прошлого одно звание и осталось. Кончай рисоваться, потому как пользы от тебя, как от прошлогоднего снега… Курчавый, укороти и Серого, толку в людях не понимает, а туда же. Блином масляным стлался, когда в «малину» просился, а теперь, гляди-ка, кум королю, еще и права качает.

Сразу все стихло. «Малина» прекрасно знала, что с Ростовским шутки плохи. В припадке гнева здравый рассудок в нем мутился и частенько уступал место неудержимой ярости. Не забылся и последний случай, когда он у всех на виду ударом кулака отправил к праотцам за неугодное единственное слово самого преданного своего слугу-помощника Ваньшу. С того дня правой рукой Ростовского стал Курчавый — человек крутого нрава, озлобленный на весь мир.

— А теперь спать, братва. Через час, кого нужно, разбудят.

Ростовский кивком головы пригласил Студента следовать за собой в кабинет.

— И тебе, браток, вздремнуть не помешает. Будешь иметь отдельный угол, вон там, где лежит матрац и подушка, а одеяло у тебя есть свое, — он потрепал Студента за борт шинели, — Скоро что-нибудь получше раздобудем.

— Бывало и похуже — обходилось, — бодро ответил Студент. — А вот поспать и вправду надо бы: устал с дороги.

Он лег, укрылся мокрой шинелью, но теплее от этого не стало. Лишь на короткое время забылся в полусне-полудреме. Когда открыл глаза, за столом на месте Ростовского увидел Курчавого. Тот сидел, опустив голову. На оголенных по локоть руках хорошо различалась татуировка. На запястье левой — кинжал, обвитый змеей, на правой — цветок тюльпана, проткнутый кинжалом.

— Печь бы затопить, что ли, — сказал Студент, — подсушиться малость требуется, холод собачий.

Курчавый зевнул и сплюнул сквозь зубы.

— Какие мы нежные… Может, и шмару тебе приволочь с пуховой периной? — ехидно спросил он и замолчал, поглядывая с ухмылкой на Студента. Потом вытянул жилистую шею и усердно почесал за воротом рубахи. — Покормишь тут вшей недельку-другую, и от твоего благородства пшик останется. Ишь чего захотел — подсушиться. И давай кончай играть на нервах, не то схлопочешь: как плюну из шпалера, и навсегда охолодеешь.

— И все-таки я хотел бы обогреться, — еще настойчивее повторил Студент. — Да и тебе тепло не во вред. А на испуг меня не бери — пуганый я.

— Ну топи печь, хрен с тобой. На меня не рассчитывай, обойдешься.

— Где у вас дрова? — Студент направился к выходу.

— Стой! Пойдешь со мной! — Курчавый указал на дверь: — Двигай!

Они вышли во двор. Студент направился к сараю, Курчавый — следом, не отставая.

— Ты что, вместо свечки ко мне приставлен? — спросил Студент незлобиво, набирая охапку дров.

— Поговори у меня еще, наговоришь на свою беду, — буркнул Курчавый.

На этом разговор оборвался. Возвращались прежним порядком: впереди с дровами — Студент, сзади налегке — Курчавый.

Вскоре в печи-голландке с веселым потрескиванием загорелись березовые дрова, потянуло теплом. Студент повесил шинель на спинку стула около печки.

Скоро Курчавого разморило. Он расстегнул рубаху, уронив отяжелевшую голову на грудь, зажмурился и захрапел. Студент тем временем подмел пол, протер грязное, засиженное мухами стекло фонаря, согрел в большом жестяном чайнике воду, промыл засаленный стол.

Вдруг на крыльце заскрипели половицы. Курчавый тут же вскочил, протирая воспаленные глаза. В избу вошел Ростовский. В дверях, сбросив на пол тяжелые тюки, сгрудилось человек десять. Это были, видимо, те, что ходили с ним.

— Курчавый, накрой стол, чтоб по бутылке на нос. Не скупись, чертова кукла! — весело распорядился моряк.

Большой стол из угла вытащили на середину. На него выставили водку, галеты, красную рыбу, мясные консервы, свиной окорок, и пшеничный хлеб. Постепенно комната заполнилась разношерстной компанией.

По настроению хозяина можно было заключить, что ватага вернулась с удачей. Он сам громко смеялся, хлопал по плечу всякого, кто подворачивался под руку, и много-много говорил, вставляя беспрестанно то украинские, то жаргонные слова.

Курчавый и Студент сидели рядом с атаманом.

— Хлопцы! Будемо сегодня гужеваты. Выпьемо, щоб дома не журылись, щоб в «малине» полный был покой, щоб не был нужен нам конвой. — Моряк поднял до краев наполненный стакан и выпил до дна. Все последовали его примеру, затем набросились на еду. Слышался только стук деревянных ложек, скрежет жести вскрываемых банок с консервами и чавканье.

— И кто это додумался голландку затопыти и надраить палубу? — Хозяин пустил струйку дыма в лицо Курчавого. — Уж не ты ли, помощничек?

— Я не быдло. Интеллигент выдрючился. Дурака работа любит.

— Тебе, хмырь, до дурака еще дорасти трэба. Ось ба-чите, хлопцы, яка голова! Мало дило, а одно удовольствие, уют придает. Яка приятность, маслом по сердцу! Молодца! — Ростовский обнял Студента.

«Молодца… Голова… Маслом по сердцу, — сердито подумал Студент, — а охрану, небось, все-таки не преминул приставить. Такому пальца в рот не клади, хитер бес. На словах — одно, а на деле…»

Между тем пьяное застолье набирало силу. Курчавый сиплым, как у охрипшего петуха, голосом запел любимую песню Ростовского. В угоду своему хозяину он вставлял в нее, как ему казалось, украинские слова:

Ростовский закрыл певцу рот ладонью:

— Будя. Из тебя хохол, как из меня тяж.

Он о чем-то глубоко задумался. Потом вдруг спросил:

— На часах у нас кто?

— Рябчик с Серым, — ответил Курчавый.

— Добре! А ну, наддай еще смирновской, пусть лакают.

— А что споет нам новенький? — Ростовский повернулся к Студенту.

— Подпоешь — спою.

— Мне медведь на ухо наступил. Братва подхватит, если песня стоящая. Спой что-нибудь, люблю песни.

— Ладно, попробую.

Ростовский постучал ножом по пустой бутылке:

— Ща! Прекратить хай! Послушаем новенького, что он за соловей.

«Малина» притихла. Только Красюк похлопал в ладоши, кривляясь и повторяя:

— Просим! Просим!

Студент, ни на кого не глядя, как будто для него ни избы, ни людей вокруг не было, с какой-то тоской в больших серых глазах начал тихим-тихим, но густым голосом:

К судьбе таежного беглеца сочувственно отнеслось все пестрое застолье. Вот уже песню подхватили еще несколько голосов, она негромко, но уверенно набирала силу. Даже атаман беззвучно шевелил губами и повторял бередящие душу слова:

Песня взбудоражила его. Он схватил стакан и выпил не отрываясь.

Когда песня дружно заканчивалась, атаман вдруг вскочил. Уставился на зеркало, что висело напротив. Увидел в нем свое отражение, закричал: — Стоп!.. Курчавый! Решай его! — Моряк ткнул пальцем в сторону зеркала.

Курчавый ошалело вытянулся перед Ростовским и не мог уразуметь, что именно от него требуется. Почему — решать? Кого решать?

Но Ростовский так же неожиданно вдруг обмяк, помутневшие глаза прояснились, пошатываясь, он тяжело опустился на место и прижал к себе Студента:

— Складную песню пел, кореш, тоскливую, но не выдуманную, житейскую. Душу зацепила. Эх, анархия, не миновать тебе плахи… Сколь кобылке не прыгать, а быть в хомуте… Проводи меня, спать хочу. Спать и не просыпаться…

Неуклюже поправляя за поясом маузер, Ростовский в сопровождении Студента удалился в свою спальню.

Веселье оборвалось, но галдеж не утих. Стараясь перекричать один другого, каждый говорил о своем. Красюк и Серый, сменившиеся с караула, о чем-то горячо и зло спорили. Мало-помалу в их спор ввязались остальные. И вот Красюк, схватив бутылку, ударил ею Серого по голове. В ответ тот выхватил из-за голенища сапога финку. Красюк, отступая, смел под ноги Серому посуду со стола. В драку никто пока не вмешивался.

— Прекратить! — зычно крикнул Студент, но его будто не слышали. Тогда он выхватил револьвер, поднял его над головой и нажал на спусковой крючок. Однако выстрела не последовало. Он нажал еще и еще — снова осечка.

«Должно быть, патроны отсырели», — пронеслось в голове. Студент с досадой сунул револьвер в карман.

В это время в дверях спальни показался Ростовский с маузером в руке. Кто-то крикнул: «Полундра!» В тот же миг раздался выстрел, а за ним — окрик хозяина.

— Что за балаган?! Прекратить! Всем — спать!

Когда все разошлись, Ростовский удалился в свою спальню. Из часов выпрыгнула кукушка и прокуковала пять раз.

II

Прошла неделя с той ночи, как Студент появился в гнезде анархиста Ростовского. За ним был установлен негласный надзор: из дома его не выпускали и не брали ни на одно дело, несмотря на его постоянные просьбы. Излишняя настойчивость могла показаться подозрительной, а потому он решил впредь не торопить события.

Однажды Ростовский, вернувшись, должно быть, с неудачной операции, раздраженно бросил Студенту:

— Рыщешь, рыщешь, как волк, в холод и слякоть, а некоторые посиживают себе дома и задарма сыты.

— Если ты это обо мне, то напрасно, — обиделся Студент. — Без работы, а не от работы кони дохнут. Давно прошусь, но все милости не дождусь. Сам определил меня в поднадзорные. Разве я не вижу, что твои прихвостни глаз с меня не спускают?

Ростовский рассмеялся:

— Ты про такое слыхал: не щади врага, сбережешь себя?

— Я по-другому слыхал: не щади врага — сбережешь друга.

— Ну и хватил! Где это ты друзей увидел? Немае нияких друзив и в помине, были да все вышли. Люди ныне готовы горло перегрызть друг другу. Ежели не я тебя, то ты меня ухлопаешь, вот так-то. Таков закон жизни.

— Так думать — позор для идейного анархиста! — возмутился Студент. — То-то я и смотрю, что ты меня все еще за чужака принимаешь. Разве не так?

— Ну как тебе ответить… — замялся Ростовский. — Чужая душа — дремучий лес. На лбу у тебя не написано. Ведь говорят: человека узнаешь, когда из семи печек с ним щи похлебаешь. А насчет догляда… Это так, на всякий случай. Для тебя же стараюсь. Мало ль что на уме у этих жиганов. У всех, между прочим, ножички имеются, не поглянешься — пырнут, и поминай как звали.

— Не играй со мной в прятки, Ростовский, — не отступал Студент, — мы-то с тобой не жиганы и не щипачи, нам долго в одной упряжке ходить. Конвой, прошу, убери, надоело.

— Ну, хватит, раскудахтался, — переходя на более спокойный тон, сказал моряк. — Как-никак командую здесь я, а ты мне на горло наступаешь. В обиде на то, что к делу не приставлен? Знаю и одобряю. Дело получишь, есть одно на примете.

— Какое же?

— Да уж не воровское, разумеется. Малость позаковыристей. И откладывать в дальний ящик не придется. Посмотрю, какой ты мастак. — Ростовский снял бушлат, повесил на гвоздь. — Прямо признаюсь, что не надеюсь я на тебя, не по плечу оно тебе будет, не по зубам. Руки-то у тебя, как говорят мои хлопцы, барские.

— По-твоему, сила есть — ума не надо? Не спеши предсказывать, — ответил Студент. — За мной дело не станет. Я — готов, резину тянуть не в моем характере. А ты своим хлопцам напрасно много воли даешь. Они, как собачьи хвосты, виляют перед тобой, а приказания выполняют на свой лад.

— К примеру — кто?

— Будто сам не знаешь. — Студент пожал плечами. — К примеру, Красюк и Серый. Они же иногда при всех над тобой зубы скалят. Я бы таких гнал в шею, а ты пригреваешь их.

— Опять бы да кабы… Пусть скалят, хрен с ними.

— Ты же идейный анархист, боевой отряд сколачиваешь, в нем нужны люди, преданные тебе душой и телом. Сам знаешь, артель атаманом крепка. А порой непонятно, кто главный над всеми, чья воля — закон, — не унимался Студент.

— Та-ак. Что верно, то верно: не каждому казаку в атаманах ходить… — Моряк помрачнел. — В чем-то ты, пожалуй, прав. Завтра потолкуем. Утро вечера мудренее.

Студент долго не мог заснуть, задремал только под утро.

Проснулся от толчка в бок:

— Вставай, сам вызывает. — Курчавый мотнул лысой головой в сторону спальни Ростовского.

Студент быстро поднялся, зачерпнул из ведра ковш воды, сполоснул руки и лицо, пошел на вызов.

Ростовский встретил его, не поднимаясь с постели. Он лежал под лоскутным одеялом и курил трубку, изредка выпуская ее изо рта. Рядом на стуле стояла деревянная миска с капустным рассолом, ломоть черного хлеба и луковица.

— Я скоро уйду, — сказал моряк. — Вернусь, как всегда, поздно. Поэтому знай, что послезавтра рано утром пойдешь на дело. Это будет для тебя первым экзаменом, на котором я проверю, на что ты годен. Выполнишь его — будешь для меня своим человеком.

— Я Студент, мне к экзаменам не привыкать, говори яснее.

— Изволь. На Сенном базаре каждый день дежурит один мент, по фамилии Петухов. Он шилом бритый — рябой. От оспы. Ты его сразу по роже узнаешь. Проследишь, по каким переулкам он приходит на свой пост и какими возвращается обратно в ментовскую контору. Он нам, как кость в горле. У него глаз — алмаз, нашего брата на базаре сразу засекает. Носа показать нельзя, куда ни сунься — всюду он тут как тут. Приглядывается, принюхивается, как борзая на охоте. Запоминает, кто и что продает, кто сколько покупает. У нас он уже несколько человек завалил. Надо его к ногтю. Способ и место разрешаю выбрать по своему усмотрению. Поступай, как найдешь нужным, но ликвидируй его любой ценой. Срок — три дня… И три ночи. И ни часу больше. Сделать надо так, чтобы все было чисто, комар носа не подточил. Вот и все. Свободен!

Студент, выйдя от Ростовского, снова лег на матрац. В голову лезли тревожные мысли: «Зачем атаман в такой ранний час вызывал Курчавого? Чтобы посоветоваться, стоит ли мне доверять убийство Петухова или по какому-то другому поводу? Судя по всему, Ростовский не изменит решения послать меня на выполнение своего задания. Чего угодно ожидал, был, кажется, готов ко всему, но такое… Вот ведь ситуация. Как круто все обернулось! И даже посоветоваться не с кем. А ошибаться он не имеет права!»

III

… В областной чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, разместившейся в двухэтажном купеческом доме, проходило экстренное совещание. Председатель Александр Иванович Горбунов зачитывал сводку. Чекисты внимательно слушали его. Они уважали своего председателя. Нет, больше: любили Александра Ивановича. Он вырос среди рабочих казенного оружейного завода. За непокорность и вольномыслие был отправлен в царскую армию. Февральские события застали Горбунова в запасном полку. Он участвовал в разоружении местной полиции, в поддержании революционного порядка. Именно тогда твердо встал на сторону большевиков, полностью разделив их взгляды.

Потом — Октябрь. Горбунов возвратился в свой город.

В августе восемнадцатого он, секретарь горсовета, был схвачен белогвардейцами-мятежниками, но бежал из-под стражи, спасся от расстрела. Осенью девятнадцатого года, возглавляя уездную ЧК, организовал разгром эсеров-максималистов, осенью двадцатого — ликвидировал заговорщиков «национальной гвардии», свивших гнездо на Воложке в трудовой роте. Двадцатитрехлетним, много пережившим и испытавшим, вступил Горбунов в голодный и суровый двадцать первый год. А то, что год не из легких, было видно и по сегодняшнему сообщению председателя:

«В Селтинском уезде голодают четыре тысячи детей, из-за отсутствия продуктов детские дома закрыты; в Ижевском уезде действуют банды, которые крадут и угоняют лошадей, коров, совершают грабежи и убийства; в деревне Шумиловка Поршурской волости разгромлен амбар с семенным фондом; в городах насчитывается несколько тысяч безработных; мешочники препятствуют улучшению снабжения населения продовольствием; опустошительные пожары истребляют огромные лесные массивы…»

Сделав паузу, Александр Иванович стал зачитывать донесение комгола — комиссии по борьбе с голодом, дополнившее впечатление от обостряющейся с каждым днем обстановки.

«Летом тысяча девятьсот двадцатого года, — говорилось в нем, — по многим уездам Поволжья и Прикамья прошли грозовые дожди с градом, уничтожив озимые и яровые посевы. Весна и лето тысяча девятьсот двадцать первого года, напротив, оказались засушливыми. Всходы, с трудом пробившиеся через иссушенную суховеями, потрескавшуюся землю, были выжжены солнцем.

Голод охватил одиннадцать губерний с девяностомиллионным населением…»

Горбунов читал неторопливо, ровным, без интонации, голосом. Его деловитое спокойствие передавалось подчиненным, вселяло уверенность.

Сигналы, донесения, справки… Да разве они могли охватить все, что бурлило, таилось, угрожало в действительности! Потерпев поражение на фронтах гражданской войны, внутренняя и внешняя контрреволюция, используя тяжелую обстановку в стране, объединилась, сменила тактику и пытается всеми способами задушить молодую Республику Советов.

Ознакомив чекистов с текущим моментом и поставив перед ними первостепенные задачи, председатель заключил:

— Все свободны, кроме товарища Белокрылова.

Скоро все разошлись. В комнате остались только Горбунов и высокий молодой человек.

Александр Иванович вышел из-за стола, задумчиво прошелся по кабинету, затем устало опустился на диван, жестом пригласив Белокрылова сесть рядом.

— Разговор будет коротким, Валентин. Ничего хорошего я тебе не скажу. Не догадываешься, зачем тебя оставил?.. Чего молчишь? Дело предстоит очень серьезное. Надо разоблачить большую, хорошо организованную банду. Ею руководят опытные, тщательно замаскированные враги. Это видно из того, что налетчики на хлебные эшелоны и склады действуют не вслепую.

Так вот надо пробраться в бандитское логово, войти в доверие, разведать связи с главарями. Думаю, что для этого ты самый подходящий человек. Почему именно на тебя пал выбор? Подобное задание ты уже выполнял. К тому же, в Ижевске ты не очень давно, так что примелькаться еще не успел. Немаловажно, что у тебя гимназия за плечами. Там могут встретиться заправилы с самым изысканным образованием да и умом необделенные.

Так что тебе самый резон. Только неволить не собираюсь, дело сугубо добровольное. Если согласен — добро. Если нет, что ж, придется искать другого… С ответом не торопись. Обдумай все. — Александр Иванович умолк.

Молчал и Белокрылов. Но не от того, что колебался. Он понимал, что председатель ЧК много раз взвесил, прежде чем остановился на его кандидатуре. Вместе с тем Белокрылов знал, как не любит Горбунов тех, кто принимает поспешные решения, а потом пасует…

Прошло несколько минут, Белокрылов поднял голову, сказал негромко, но твердо:

— Согласен! Надо — значит надо… Когда выходить на задание?

Александр Иванович тепло посмотрел на Белокрылова.

— Спасибо, Валентин. Другого от тебя не ждал… А выходить… Чем быстрее, тем лучше. Время не ждет. Работать будешь под чужим именем. Адрес явочной квартиры террористов, пароль и соответствующие документы получишь в оперативной части. Там же и легенду разработаете. О твоей готовности мне доложат. Желаю удачи! — Горбунов крепко пожал руку Белокрылову. — Об одном не забывай ни на миг: ты не имеешь права на ошибку…

IV

Ростовский спозаранок отправился по своим делам, прихватив с собой несколько человек. Курчавый сходил в сад и снял караульных, охранявших дачу в ночное время, а Студент все еще валялся в постели.

Из прихожей донесся громкий разговор. Кого-то втолкнули в избу. Затем послышался стук, жалобный плач. Студент поднялся и вышел на шум. На полу, скорчившись, лежал тощий парнишка лет тринадцати. Широкоскулое лицо измазано грязью. Он был в рваной фуфайке, длинной и широкой, как тулуп. Из-под сдвинутого на бок картуза выбилась рыжая челка. Парнишка затравленно смотрел на собравшихся узкими карими глазами.

— Вот вошел во двор и просит милостыню, — доложил Красюк Курчавому.

— Шустряк! — удивился тот. — Разве у нас харчевня? Скажи ему, что и нищим не подаем. Знаем мы таких побирушек. Ходят с протянутой рукой, подсматривают, где да что, а потом либо стибрят, либо лягавым донесут. Так кто ты? — прохрипел Курчавый. — Правду говори, шваль, соврешь — хуже будет. Почему ты здесь очутился?

Парнишка поднялся, но ничего не ответил.

— Я тебя, щенок, заставлю язык развязать! — Курчавый в нетерпении притопнул ногой. — Ты у меня заговоришь! Как звать? Отвечай, поганец!

— Гирыш, — тихим, дрожащим голосом сказал наконец малый.

— Из местных он, не русский. По-нашему, значит, его Гришкой кличут, — пояснил Красюк.

— Откуда? Кто подослал?

— Да сам я пришел.

— Вре-ешь!

— Ей-богу — не омманывал, — Гирыш перекрестился. — Дяденьки, не бейте больше меня, не вру я, вот те крест. — Он еще раз перекрестился. — Живу на берегу, под лодкой… Увидал, как в эту избу хлеба большой мешок тащили. Попросить пришел христа ради. Три дня голодом, брюхо совсем-совсем пустой.

— Ага! Вот оно что! А я что говорил — подглядывал, значит? — Курчавый окончательно рассвирепел. — Фискалить собрался?

— Ести хочу, дяденьки… Подайте христа ради.

— Хлебушка захотелось? — ласково спросил Серый, подходя поближе и держа за спиной сайку: — А ну, лови!

Гирыш не успел поймать брошенную ему в лицо черствую булку, она больно ударила его в лоб и упала на пол. Он быстро потянулся к ней, но Серый уже наступил на сайку грязным сапогом, Гирыш попытался было вытащить булку, но не смог…

— Стало быть, сыт, если не можешь взять, — издевался Серый. — Что же канючишь: «подайте», «три дня не ел»?

Наконец он убрал сапог. Гирыш, схватив испачканную булку, стал жадно откусывать от нее и глотать кусок за куском, почти не пережевывая.

— Кончай базар, пора выходить, старшой ждет, а он этого не терпит! — Курчавый щелкнул крышкой карманных часов: — Сбор в лесу у Крутого лога.

Красюк без разговоров схватил Гирыша за шиворот и поволок, подпинывая, к двери.

— Шкета оставь тут, орясина! — осадил его Курчавый. — Хочешь, чтоб он нам хазу завалил? Ты зачем его в дом приволок, баранья башка? Вернемся, я с тобой по-другому потолкую.

Дом опустел. Остались только трое — Курчавый, Студент и Гирыш. Студент отвел Курчавого в сторону.

— Этого хлыста Красюка гнать надо в три шеи. Ты правильно рассудил, нельзя выпускать парнишку. Лучше всего его к нам приспособить, из него можно лазутчика сделать. Я сам им займусь.

— Это уж как атаман решит.

— Договорились, — Студент повел Гирыша к своему матрацу.

— Ложись пока сюда, парень. С такой голодухи больше тебе есть пока нельзя — живот заболит. Выпей воды, вон в углу ведро и ковш. И умойся…

Вскоре Студент и Гирыш пристроились валетом на одном матраце.

Через час в комнату тихо вошел Курчавый, посмотрев на спящих, криво усмехнулся. Прошагал на длинных, как у журавля, ногах к топчану, сел. Нашарил большой деревянный чемодан, открыл замок, достал вареное мясо, колбасу, копченую селедку и выложил все на край стола, пристроившись на табуретке.

Сегодня он решил устроить себе праздник: Красюк где-то откопал несколько порошков кофеина. К наркотикам Курчавый пристрастился давно. Когда разбалтывал кофеин в кружке с водой, руки у него тряслись. Выпил, и скоро у Курчавого оживились глаза, лихорадочно заблестели. Потом взгляд помутнел, все кругом поплыло, колбаса, которую он собрался поднести ко рту и откусить, упала на пол. Упала и голова на грудь, он еще держался изо всех сил, чтобы не свалиться и самому с табурета.

Гирыш видел все это: он уже не спал. Запах колбасы и селедки заставил забыть всякую осторожность. Парнишка подполз к столу, потянулся за едою и нечаянно столкнул на пол пустую жестяную кружку.

Курчавый вскочил и уставился на мальца безумными глазами. Тот онемел от страха. Проснулся и Студент. Когда Курчавый двинулся на Гирыша с ножом, Студент ударил его табуреткой по голове. Тот упал как подкошенный. Студент поднял его и перенес на топчан. Курчавый немного постонал, а потом затих.

Вечером группами стали возвращаться обитатели дома Ростовского. Кое-кто был перевязан, а одного и вовсе не досчитались. Хозяин, войдя последним, сказал:

— Вот так, братва, будем и впредь действовать. Революция без жертв не бывает. Сегодня всем отдыхать, а завтра выпьем за убиенного чекистами дорогого кореша нашего.

В сопровождении Курчавого он прошел в спальню. Минут через десять позвал Студента. Тот понял: хозяйский холуй уже успел нажаловаться на него. Поборов волнение, Студент застегнул на все пуговицы френч и, войдя к Ростовскому, вместо приветствия спросил:

— Что — горячее дельце подвернулось? Так, атаман? А таких вот истопников, вроде меня, брать в подобных случаях, конечно, не полагается, чего доброго сдрейфят и всех заложат, в общем, рылом невышел…

— Не лезь в бутылку, парень. Кочегар ты — первого класса. — Ростовский нахмурил густые брови. — Печь натопил, что надо, промерз я, как сатана. Другое худо…. Курчавый, ты свободен!

— Самовольничать начинаешь, этого я не потерплю, — продолжил хозяин, как только они остались вдвоем.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, как ты посмел на моего помощника руку поднять? Он подчиняется мне и только мне. Неужто не дошло?

— Ошибаешься, атаман, не подчиняется он тебе. Ты вот запретил ему водку пить без меры, так он на другое пошел, похуже, чем спиртное, — на наркотики. Вот смотри — я отобрал у него, — Студент достал из грудного кармана френча бумажный пакетик. — До чертиков наглотался, с ножом на меня полез. Что мне оставалось? Вдарил его слегка, чтоб успокоился. Полагалось бы прикончить гада, но не его, а себя пожалел: как бы я доказал тебе свою правоту?

— Да уж мне под горячую руку только попадись… — Ростовский понюхал пакет, выругался и сказал: — Брось в печку! Ладно, я с ним по-своему потолкую. Но и с тобой не все еще ясно. Покажь мне молокососа!

— Так он же спит. Отпускать его, сам понимаешь, опасно. Лучше при себе держать, авось и сгодится. Он сирота, искать никто не подумает. Парнишка из местных, по-русски говорит сносно, смышленый. Из него толкового разведчика можно сделать. Утром я тебе его покажу.

— Утром тебя здесь не будет, разве забыл? Судьба твоя решается. Так что давай его сюда сейчас. Впрочем, ладно, сперва разберусь с помощничком. Свистни-ка мне его, а сам можешь идти.

Разговор у главаря с помощником получился долгим. С того дня Курчавый вовсе волком стал смотреть на Студента, задирался на каждом шагу.

— Жаль, что я тебя с самого начала не прихлопнул, — повторял он всякий раз, когда они оставались вдвоем.

Курчавый теперь с пристрастием присматривался к новенькому, которому явно благоволил главарь. Он следил за каждым шагом, каждым взглядом Студента. Его подозрительность дошла до того, что однажды ему в голову пришла мысль, не приклеены ли у Студента усы и борода. И вообще, тот ли он, за кого выдает себя?

Слежка Курчавого путала Студенту все карты, не давала дохнуть свободно. Он старался держаться от него подальше, а при удобных случаях внушал атаману, чтобы тот остерегался этого уголовника. Он поставил перед собой цель: добиться отстранения от дел Курчавого. Это помогло бы лучше внедриться в «логово».

… Утром, когда все обговорили детально, когда Ростовский, пожелав на прощанье удачи, пожимал руку Студенту, отправлявшемуся на дело, тот спросил:

— А оружие, атаман?

— Так у тебя ж есть.

— Не строй из меня дурака! — Студент бросил на стол револьвер. — Возьми себе, пригодится гвозди забивать. Ты ж лучше меня знаешь: боек у него сточен. Впрочем, дело хозяйское, решай сам, а мне лично тот милиционер пока дорогу не перешел. И вообще, — Студент повысил голос, — ты кого все проверяешь и проверяешь? Меня Петлюра и Савинков меньше проверяли. Так вот, в холуях ходить у тебя мне не с руки. Понял?

— Добре, добре, не кипятись, хфилософ, догадался проверить мой подарок, — Ростовский вынул из кармана новенький вороненый револьвер. — Вот возьми, игрушка именная. Хлопцы мои у одного попа взяли. А заодно еще и пару рысаков, крест золотой. — Моряк развеселился от воспоминания. — А ты, смотрю вот, чем-то похож на того святого отца: такие же усы, борода, только поменьше, и сам ты помоложе.

— Не пойму, к чему ты об этом?

— Ежели что, — не слушая Студента, продолжал Ростовский, еще более внимательно приглядываясь к собеседнику, — наверняка святые отцы должны принять тебя за своего. Конечно, если подкормить малость, для гладкости ряшки. Ха-ха-ха! Шуткую, браток, не серчай… — И снова взгляд Ростовского стал жестким. — Повторяю: два дня — не меньше — изучай пути-перепутья Петухова. Вечером третьего я должен знать место, где будешь кончать… Ну, вот и все, не робей, как водится, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Уяснил?

— Уяснил, атаман, не мудрено. — Студент двинулся к выходу.

— Стоп! Свои документы оставь мне. Так надежнее, мало ли что… Вот так… И помни: я шуток не люблю. Не выполнишь задания — живым сюда не вернешься. А если попадешься к чекистам и завалишь нашу хату, то поживешь не боле того, как мои люди хоть из-под земли найдут тебя.

V

… Гирыш оказался на редкость словоохотливым и не по возрасту смышленым пареньком. Он охотно рассказал Студенту все, что запомнил с детства. Как рос в бедной крестьянской семье, как батрачили на кулаков отец с матерью. Отец погиб в гражданскую, оставив сиротами четырех сыновей мал мала меньше. Старшим был Гирыш. Мать не могла прокормить детей и за одну зиму свезла на санках на кладбище троих младших. Потом и сама умерла от голода. Гирыш выжил, хотя у него даже родственников не нашлось — ни ближних, ни дальних. Добрые люди определили мальчишку в приют.

— А ты? Сбежал? Почему? — строго спросил Студент.

— Откуда знаешь? Я ведь и взаправду бежал.

— Плохо кормили?

— Воспиталка там был лешак-баба, злющий ведьма, — оправдывался Гирыш, — щипался больно-больно. И за уши драл… Вот и бежал…

— Ну, и правильно сделал, я тоже бы сбежал.

— Нет, тебе не надо бежать, ты — большой. И сильный. Ты бы сам наподдавал ей тумак.

Студент и Гирыш негромко разговаривали. В углу на топчане мирно похрапывал Курчавый. Больше во всем доме никого не было.

— А мать тебе не сказывала, за кого воевал в гражданскую твой отец? За белых или за красных?

— Как же, сказывал. Какие-то белые офицеры летом, не знаю вот, каком это году было, убили отца расстрелом здесь, в городе, Михайловского собора.

«Значит, в восемнадцатом, — мысленно уточнил Студент. — Если Курчавый или кто еще узнает о судьбе отца Гирыша, загубят парнишку».

— А ты хорошо его помнишь, отца-то? Часто разговаривал с ним?

— Да где там… Однако помню, говорил он мне, что шибко я счастливый буду. Я на мать похож, а старые люди вон тоже говорят, кто из сынов на мать похож, тот счастливым будет. Я очень похож на маму. Она красивый был. Тоненький-тоненький, да белый, как березка. И добрый, душа-человек.

— А когда же ты сбежал из приюта?

— Четыре месяца пошел. Там и жратвы плохо давали, баланда жидкий-жидкий, дно чашка видно.

Почувствовав доброе отношение Студента, Гирыш долго и доверительно рассказывал о себе. Поведал, как с другими беспризорниками ночевал в подвалах и на чердаках, воровал вместе с ними, чтобы прокормиться; как однажды ночью в подвал нагрянули милиционеры, а Гирыш запрятался в какой-то хлам в углу и один остался незамеченным; часто голодал по нескольку дней, кормился возле нэпмановских трактиров, добывая отходы пищи из мусорных ящиков и помойных ям. Но и там съестное попадалось нечасто.

… Ноябрьское утро было пасмурным и холодным. Лужи на обильно политой дождями земле покрылись ледком.

Студент не спеша прошел по плотине, поднялся по взвозу к Куренной улице, а затем свернул на Базарную.

У булочной он остановился, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. «Опять слежка», — с досадой подумал он, теперь уже не сомневаясь ничуть, что кто-то следует за ним по пятам.

Дул холодный порывистый ветер, заставляя прохожих поднимать воротники. Поднял воротник потрепанной шинели и Студент. Он продолжил путь, не замедляя и не ускоряя шага.

На базаре начинался обычный будничный день. Туда-сюда сновал разношерстный люд, гонимый нуждой или корыстью, жаждущий купить-продать, а чаще того — сделать выгодный обмен; здесь галдели, рядились до хрипоты, надсаживая голоса; лоточники кричали громче всех, расхваливая на все лады немудреные товары; по самой высокой цене шел хлеб.

Петухова Студент отыскал сразу: его плотная фигура в милицейской форме заметно выделялась.

Он целый день добросовестно не спускал глаз с Петухова, проводил его с базара до дому. Милиционер жил в конце Старой улицы, шел домой по Базарной и Вятскому переулку.

Вернувшись вечером на «дачу» Ростовского, Студент сразу заметил, что между Курчавым и Гирышом, как он и предполагал, произошла стычка. Гирыш сидел в углу с подбитым глазом, а Курчавый перевязывал руку, вероятно, укушенную парнишкой. Ростовского дома еще не было, в общей комнате шла картежная игра.

Гирыш обрадовался Студенту, но жаловаться не стал. Да и к чему — все и так яснее ясного.

На следующее утро Студент вышел в город пораньше с расчетом избежать слежки, но, дойдя до булочной, снова заметил, что за ним следует «хвост». Он резко повернул назад и за углом, нос к носу столкнулся с Красюком.

— Что ты тут делаешь? — спросил Студент. — Чего околачиваешься?

От неожиданности Красюк растерялся.

— Так… гуляю… — не найдя ничего более подходящего, ответил он, отводя в сторону глаза.

— Так ничего не бывает. Слыхал? Опять завис на «хвосте», как и вчера? Вот что, малый, чтобы заниматься такими делами, надо многое знать и уметь. Ростовскому я передам, чтобы таким сосункам, как ты, не давал работы не по плечу. Выслеживая, надо увериться, что и за тобой нет «хвоста». А так запросто ты в «малину» приведешь кого не надо — тогда всем нам крышка.

— Н-не надо, — наконец, выдохнул Красюк.

— Что — «не надо»? — словно бы не поняв Красюка, усмехнулся Студент. — Посылать тебя за мной следить? Это точно, ты все можешь испортить. И если что случится со мной, то отвечать придется тебе. Так и знай.

— Не говори, не надо говорить Ростовскому, он меня вышвырнет и прихлопнет, — канючил Красюк осипшим голоском и смотрел затравленно на Студента.

— Оружие есть? — требовательно спросил Студент.

— Ну, браунинг. А что? — В глазах Красюка вспыхнул злобный огонек.

«Браунинг ему оставлять нельзя, — подумал Студент, — он от страха перед Ростовским за проваленную слежку может пустить мне пулю в затылок. Поди узнай, что у него на уме».

— Без «ну». Давай сюда! — Студент толкнул Красюка дулом револьвера, спрятанного под шинелью: — Выкладывай, а не то — шлепну!

Тот, озираясь по сторонам, нехотя достал пистолет и протянул Студенту. Сейчас Красюк боялся только одного: не узнал бы Ростовский, а оружие можно и получше раздобыть.

— А теперь — шпарь обратно! И подальше от меня держись! Я прослежу, учти.

Когда Красюк скрылся из виду, Студент забежал в булочную, незаметно передал булочнику небольшой клочок бумаги и вышел.

На базаре быстро, как и вчера, отыскал взглядом Петухова. Тот не спеша продвигался вдоль торговых рядов.

— Как идут дела? — поинтересовался Ростовский, когда Студент вернулся.

— Все в полном порядке.

— Ну, добре. Балакать с тобою у меня нет времени, должен удалиться и вернусь не скоро. Завтра, прежде чем уходить, загляни ко мне, — распорядился Ростовский и тут же ушел.

За окном смеркалось, но Студент не стал зажигать лампу, а сразу прошел в свой угол к матрацу, на котором, свернувшись по-щенячьи калачиком, лежал Гирыш. В комнате было хорошо натоплено: парнишка в его отсутствие сам принес дрова и нагрел голландку.

— Ты спишь? — Студент легонько коснулся плеча Гирыша. Тот тотчас вскочил, крепко схватил его руку, прижал к себе. Все тело мальца вздрагивало.

— Ты что это, братишка, никак плачешь? Кто тебя обидел?

— Никто не обидел, ты сам обидел. Зачем опять долго не шел? Я ждал-ждал, а ты все не шел и не шел.

— Вот чудак — я же по делу ходил.

Парнишка вытер слезы рукавом рубахи:

— За плохим делом ходил?

— Нет, Гирыш, я плохих дел не делаю, — серьезно ответил Студент.

— Значит, ты воров не любишь, ты меня любишь, правда?

— Правда, Гирыш. Ты ел сегодня?

— Много ел. Хозяин за теплой печка мне большой ломоть хлеба давал и еще сала, совсем маленький ломоть.

— А вот это тебе от меня, — Студент положил на ладошку парнишки пшеничный бублик. — Я сейчас разденусь и тоже спать лягу. А ты — угощайся.

Гирыш с готовностью придвинулся вплотную к стене, чтобы побольше места оставалось Студенту. Тот сел на матрац, разулся, взял с табурета скинутую шинель, укрыл ноги мальца и лег сам.

Гирыш потрогал пальцем светло-русую бороду Студента:

— Борода настоящий стал, шибко не колется.

— Подожди немного, и я отращу ее такой же длинной, как у вумурта.

— Откуда наше слово знаешь?

— А я и еще знаю — нянь и пурт.

Гирыш засмеялся:

— Я тебя научу по-нашему — хочешь?

— Хочу. Жаль, что учиться сейчас времени нет. Ты лучше пока расскажи мне еще про своего отца. Ты помнишь, как его арестовали?

Гирыш придвинулся к Студенту и тихо заговорил:

— Помню… Я считал, когда это был — четыре зимы назад. Тогда в деревне Вожгурезь наш семья жил. Они ночью пришел. Я с братишкам на полатях спал, а тятяня с мамкой — внизу, на кровати. В дверь сильно застучал. Отец не успел встать — дверь отворилась с крючком вместе, крючок на пол упал. Шибко я пугался. Мама лампу засветил. Два дяденька зашел. Один дядя я узнал — Рогожников зовут, он из наш деревня. Второй — чужой, как офицер одет, из город приехал. «Собирайся!» — сказал отцу Рогожников, а чужой сказал: «Ты арестован». Они и увел тятю… — Гирыш отвернулся к стене. Студент уже пожалел, что затеял эти расспросы, и, чтобы успокоить парнишку, сменил тему разговора:

— А где же ты научился говорить по-русски?

— Мы до деревня Вожгурезь в русской деревня жили. Я с ребятами на улице говорил только по-ихнему, по-русски, значит. А дома — наоборот, по-своему. Мама не раз сказывала: кто родной язык забывает, тот и родной народ забывает.

— Умная женщина была у тебя мама.

— Очень умный и очень красивый, туж визьмо но чебер, по-удмуртски.

— Туш чебер? — повторил Студент.

Гирыш весело поправил его:

— Туш — вот борода, который у тебя растет. А туж — очень.

Они оба тихонько рассмеялись.

— Я тебе, агай, не все сказал, что тогда запомнил. Тогда вместе с отцом еще и друга его заарестовали — Вострикова, Фокей агая. Отец председатель комбеда, а Фокей агай — его помощник. Из тюрьмы он один живой вернулся, люди сказывал, будто сбежал. Он с матерью обо всем разговаривал, наверно, я не слышал…

…А Фокею Вострикову действительно было о чем рассказать.

В тюремную камеру одного за другим вталкивали все новых и новых людей. Среди них Игнатий, отец Гирыша, с удивлением узнал начальника городской милиции Александра Бабушкина. Он хотел было подойти к нему, но того перехватил мордастый парень, спрыгнувший с верхних нар.

— Вот ведь, гражданин начальничек, как в жизни бывает. Не так давно ты со мной в кошки-мышки играл, сам был кошкой, а я — мышкой. Теперь, смотрю, мы оба — мышки. А? Вот и говорят, гора с горой не сходятся, а человек с человеком…

— Это ты-то человек?! — не счел нужным сдерживаться Бабушкин. — Тебе не раз давали возможность стать человеком, а ты вот снова за грабеж срок схлопотал.

— А кто меня сюда упрятал, не ты ли?

— Я. Таким бандитам, как ты, нет места на свободе.

— Мне нет места?! — уголовник скрюченными пальцами потянулся к горлу Бабушкина. Игнатий, сжав кулаки, встал между ними. Уголовник, не ждавший такого решительного отпора, попятился и уже примирительно буркнул:

— Зачем нам ссориться? Одну баланду хлебать…

Игнатий встретился взглядом с Бабушкиным, и они примостились на краешке нар.

— Как это все случилось, товарищ Бабушкин?

— Не знаю, Фролов, не знаю… Сам голову ломаю, пытаюсь разобраться. Знаю одно — не надолго они верх взяли, а вот для нас с тобой, возможно, и до последнего часа жизни.

Дверь в камеру отворилась, но никого не втолкнули. В проеме стоял щеголеватый поручик:

— Фролов, на допрос!

Игнатий протолкался к двери, а когда вышел в длинный коридор, узнал поручика. Это был тот самый человек, который вместе с Рогожниковым арестовывал его и Фокея.

— Узнаешь? — спросил поручик, когда ввел Игнатия в небольшой кабинет и закрыл дверь на ключ.

— Узнаю ночного гостя, — признался Фролов.

— Я тебе не гость, запомни, а хозяин, — поправил поручик. — Я — правнук купца Рогожникова. Слыхал про такого?

— Как не слыхать…

— Его повесили по доносу крепостного мужика, твоего прадеда. Так что я, как видишь, наследник всех владений, принадлежавших моему прадеду, потом — деду и отцу. И у меня к тебе особый счет. Вот я и отвечаю теперь на твой вопрос, что ты задавал при аресте — «куда? за что?» Видишь, как обернулось?

— Выходит, Илюш Рогожников — прямая родня тебе?

— Не о нем речь. Я сохраню тебе жизнь, если ты отречешься от большевиков и скажешь, где упрятано реквизированное зерно.

Игнатий Фролов давно приготовился к самому худшему исходу ареста еще там, в Вожгурезе. Он молчал, не отвечал на предложение Рогожникова, вел безмолвный разговор сам с собою, со своей совестью: «Правильно ли я жил? Не жалел ли сил для народного дела? Нет, не жалел. И на гражданской за власть Советов сражался и теперь готов умереть за Советскую власть».

— Ну, как, что надумал? — нетерпеливо спросил поручик.

— Этому не бывать, — твердо ответил Фролов.

— На что надеешься? — усмехнулся офицер.

— На скорую победу.

— На какую это победу? На чью?

— На нашу победу над вами, поручик.

Тот подошел к карте России и ткнул пальцем в небольшой кружок, начерченный красным карандашом:

— Вот. Как видишь, в руках у большевиков остался лишь этот жалкий пятачок. Вместе с нами против вас идут могущественные державы Антанты. Скоро ваши лапотные войска будут просить пощады. У тебя, Фролов, мало времени на размышление. Решай, пока я добрый. Ну? — Поручик ждал ответа, поигрывая ременной плетью.

— Я все сказал. Больше мне разговаривать с тобой не о чем.

— Ну уж нет! Ты у меня еще поговоришь, красная сволочь! — Рогожников хлестнул Игнатия плетью по лицу. — Отвечай, кто, кроме тебя, входит в комитет бедноты?

Фролов молчал.

— Кто помогал продотряду собирать хлеб по продразверстке?

Игнатий безучастно смотрел себе под ноги…

Поручик отпер дверь, крикнул вестовому:

— Гавриков! Дай нагайку!

Засвистела нагайка. Рубашка Игнатия не выдержала, порвалась в нескольких местах, обнажая кровавые полосы. Фролов молчал…

В бессильной злобе поручику ничего не оставалось, как вызвать конвоира:

— В одиночку его! Даю тебе, Фролов, еще сутки на размышление.

Через сутки, на следующем допросе, Рогожников застрелил Фролова.

Чудом спасся тогда Фокей Востриков. Не успели расстрелять его беляки: Азинская дивизия освободила Ижевск. Он вернулся в свою деревню, стал там председателем комбеда, заменив Фролова. Чем мог, поддерживал семью погибшего друга. Именно он устроил в детдом осиротевшего Гирыша…

VI

Ростовский с нетерпением ждал возвращения Студента. Лишь только тот перешагнул порог дома, он с нескрываемой радостью крепко обнял его за плечи и провел к себе.

— Ну, садись, братуха, садись, еле тебя дождался. Рассказывай, как ты его…

— Да чего там рассказывать, сделал, как уговаривались. — Студент покосился на вошедшего Курчавого. Ростовский перехватил этот недовольный взгляд и дал знать помощнику, что тот здесь лишний. Курчавый поспешно вышел.

— Ну, продолжай! — атаман уселся поудобней, — не торопясь, по порядку…

Ростовскому уже успел обо всем доложить Курчавый, который неотступно следовал по пятам Студента и все видел собственными глазами. Студент, дойдя до базара, хотел было зайти в булочную, но передумал. Петухова он отыскал моментально и до самого обеда терся поблизости от него. Когда милиционер направился домой, Студент, стараясь не привлечь внимания, пристроился шагах в пятидесяти сзади. На углу Старой улицы и Вятского переулка Петухов свернул налево, за угол. Студент перешел улицу и тоже повернул налево, только на противоположной стороне. Прибавив шаг, намного опередил милиционера. Дойдя до следующего переулка, он скрылся за палисадником небольшого домика. Когда Петухов поравнялся с этим домиком, раздался выстрел, потом второй. Милиционер покачнулся и упал вниз лицом. Сбежался народ, заохали, запричитали бабы. Появился и постовой с Вятского переулка, попросил зевак подвинуться от распростертого на земле неподвижного Петухова. Наклонившись над ним, пощупал пульс, глухо сказал:

— Отошел товарищ.

Снял форменную фуражку и склонил голову…

Вскоре на свистки постового подъехали два милиционера в телеге. Один повез убитого, а другой вместе с постовым бросились прочесывать дворы и огороды.

Курчавый напоследок взглянул на жухлую траву, смоченную кровью, и поспешил с докладом к Ростовскому.

Студент кратко рассказал о случившемся и в конце раздраженно добавил:

— Заодно я хотел убрать и твоего подкидного дурачка Курчавого. Засек я его сразу — по дороге на дело.

— Да? Ну и правильно бы сделал. Я его сам в бараний рог согну за то, что обнаружил себя. Строго-настрого предупреждал же его, чтоб не высветился… А знаешь что, задай-ка ты сам этому долговязому хорошенькую трепку? А?

— Много чести. Не хочу руки пачкать о такую падаль, — брезгливо сказал Студент.

— Ну, добре-добре, не заводись. Накажу сам. Главное — такое большое дело провернули. Молодца!

Ростовский достал бутылку вина и налил в стаканы. «Средь бела дня ухлопать мента… Лихо! Фартовый мужик, — восхищался про себя Ростовский. — Нет, не обмануло меня чутье, не ошибся я в нем».

— Не серчай, браток! Давай выпьемо за радость. — Не дожидаясь, он опрокинул стакан и громко крякнул.

Студент отодвинул свой стакан.

— Да знаю, что нельзя тебе, но по такому случаю — сам бог велел. Только пригуби за компанию.

Студент подумал: «Не отвяжется» — и отпил немного. Ростовский пьянел на глазах.

— Чистая работа. Первый сорт, — снова и снова повторял он. — Теперь у меня две радости в жизни. Первая та, что мать на свет породила, а вторая — тебя встретил. С этого дня, братушка, мы с тобой одной веревочкой связаны. По душе ты мне. Ко двору пришелся.

— Случись что — большевики нас одной петлей задушат… Ты это хочешь сказать? — невесело уточнил Студент.

— Не случится! С такими, как ты, я долго проживу. А уж если доведется, дешево нас не купят. До гробовой доски будем верны анархии. — Моряк подошел к двери и прикрыл ее поплотнее. — Я должен был проверить тебя на излом и на скручивание, без этого нельзя. Ты сам виноват: пароль-то назвал старый. Дело прошлое, но для меня и так осталось загадкой — какая тебя гнала нужда тогда к нам в ненастье и заполночь?

— А никакой загадки: сошел с поезда и сразу направился по адресу.

— Так ведь безопаснее было до утра переждать на вокзале.

— Как раз это-то и рискованнее. На таком вокзальчике каждый на виду, и можно вызвать подозрение. Как-никак посторонний.

— А шастать впотьмах в такой поздний час в поисках явочной квартиры? Ведь надо было пробираться через весь город, в котором объявлено военное положение. Хождение по улицам после десяти вечера запрещено. Это разве не риск?

— Из двух зол я выбрал меньшее. Приди я утром, для тебя бы стало загадкой, а что я делал на вокзале или в городе целую ночь.

— Резонно, — согласился Ростовский. — Теперь я скажу тебе откровенно, что тот пароль, который ты назвал во дворе, переменили, потому что нас кто-то предал и сообщил чекистам пароль, а может быть, и явки. Чекисты предпринимали попытки разделаться с нами. Но мы вот уцелели, а многих повыловили. Новый пароль был известен лишь особо надежным нашим людям. Вот я смекнул: а как же быть с другими, с теми, кто по каким-то причинам не смог узнать о перемене пароля? Кто явится со старым паролем? Таких было решено считать предателями и пособниками чека. Да и как же иначе? Ведь мы всех своих знали к тому же еще и в лицо. Вся ситуация, как видишь, сложилась против тебя. Не окажись у тебя еще и вещественного пароля — не сидел бы ты сейчас со мной. Ну да ладно: кто старое помянет, тому… С сегодняшнего дня ты пошел в гору. Скажу по секрету: хозяин имеет уже на тебя кое-какие виды. Со дня на день жди — к себе вызовет. Вот тогда, думаю, уйдешь ты из-под моего начала вольным, как говорится, казаком гулять станешь.

— Виды на меня? Какие же? — недовольно спросил Студент. — Вот и ты меня загадками потчуешь, а я их не очень люблю. Кто он, твой хозяин?

— А ты не торопись, — Ростовский заговорщицки подмигнул. — Сам скоро увидишь, недолго осталось ждать. Он понимает, что таких, как мы с тобой, идейных анархистов, у нас теперь совсем мало осталось… У меня вот отряд под началом, а тебе могут доверить что-нибудь и помудренее. В жизни у всякого свой жребий, своя ноша.

— И жребий, и ноша у меня уже есть, все при мне. Прекрасно знаешь, что я приехал по заданию центра. Не для того, чтобы бездельничать, а ты все тянешь и тянешь.

— Да я тут не при чем. Если хочешь знать, это испытание не моя выдумка.

— Ну и что же дальше? — насторожился Студент.

— А ничего. Ждать. Это я к тому, что хлопец ты дельный. Хозяин сказал, что такие, как ты — находка.

— Тогда чего же меня держат про запас?

— А того… Мандат, который я у тебя забрал, видно, заменят тебе иным. — Ростовский посмотрел на собеседника с хитринкой в глазах.

— Заменят? Что за чушь?

— Новый документ будет понадежнее старого. Уразумел?

— Не очень.

Ростовский подошел к двери и проверил, плотно ли прикрыта.

— Завтра мы с тобой отправимся в городскую типографию. Там и подумаем об ином мандате и прочих нужных бумагах. Вот с ними-то ты и поплывешь дальше совсем по другому фарватеру. Центр о тебе уже побеспокоился, не последнюю работенку тебе наметил, будешь сыт, одет и накормлен.

— Вот даже как! — воскликнул Студент, не скрывая иронии. — На казенные харчи, значит?

— Кончай вопросы, браток. И без того я сказал тебе больше, чем нужно, не спеши в баню — угореешь.

…В городскую типографию Ростовский и Студент шли разными путями. В условленное время сошлись у типографских ворот.

В конторку бухгалтера сначала зашел Ростовский и лишь через четверть часа — Студент. Бухгалтер, мужчина средних лет, в рубашке из тонкого сукна, кавказского покроя, перехваченной узким ремешком, поздоровавшись со Студентом за руку, сказал:

— Ну-с, молодой человек, давайте, как говорится, сверим часы. Ты, Ростовский, тоже доставай свой «мандат» — бухгалтер выложил на стол отрезок сторублевки-керенки. «Зубчики» трех частей ассигнации совпали.

«А ведь сложилась-то всего одна половина банковского билета, — подумал Студент. — Где же его вторая половина? Да и вообще неизвестно, сколько в ней частей могло быть… У кого они?»

— Прекрасно. Можете забрать свои ценные бумаги обратно. На базаре, конечно, на них ничего не купишь, но для каждого из нас они — дороже золота. Храните их, как зеницу ока. Однако не станем терять драгоценные минуты, время — тоже деньги, как говорят деловые люди. Ты, Ростовский, можешь идти, а с молодым человеком мы еще потолкуем.

Худощавое лицо бухгалтера с резко очерченными губами и волевым подбородком оставалось непроницаемым. Темно-карие, почти черные глаза рассматривали посетителя так, как будто приценивались к нему.

— Моя фамилия — Удалой… Петр Григорьевич. Если не возражаете, я буду называть вас на ты, хотя бы по праву старшего по возрасту. Заочно я уже познакомился с тобой, много одобрительного слышал от Ростовского и сужу уже не только по словам, но и по делам. Поэтому буду краток. Нам для важного поручения очень нужен подходящий человек. Выбор остановили на тебе. На наш взгляд, ты вполне подходишь, чтобы справиться с особым заданием. Какое задание? А вот какое — вербовать церковнослужителей в нашу организацию. Это не так просто. Впрочем, не все ли равно, от какой организации придется действовать. Со временем узнаешь все, — таинственно сказал Удалой. — Важен ведь прежде всего результат. Главное — установить связи с церковнослужителями, а уж потом, в конечном итоге, завладеть церковными ценностями, которые нам так необходимы, чтобы продолжать единоборство с большевиками.

Студент задумался. «Не попасться бы на крючок. Не отдалит ли это задание от основной цели? Ведь ничего подобного не предусматривалось при определении задания. Отказаться? А под каким предлогом? Нет. Это невозможно. Отказ может насторожить и поставить всю операцию под угрозу срыва».

Удалой уже выжидающе барабанил по столу длинными холеными пальцами.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил он.

— Боюсь, что не справлюсь. Среди духовных лиц никогда не был, ни в быту, ни по службе не приходилось как-то общаться с представителями этого круга. Единственный опыт — церковно-приходская школа, которую когда-то окончил.

— Дело, конечно, непростое, согласен. Но ведь не боги горшки обжигают. Пройдешь подготовку. Наставник у тебя будет подходящий — поп-расстрига, наш человек. Надеюсь на твои способности.

— Ну что ж… Если уж так надеетесь…

— Мы все обдумали, прикинули, взвесили. Теперь ближе к делу. Будет изготовлен соответствующий документ, или, как сейчас модно называть, мандат, удостоверяющий, что ты представитель Московского синода и находишься в этом краю в связи с переучетом церковных ценностей и возможностью их пожертвования в пользу голодающих. Большевики вон только и галдят о том, что церковь не притесняется, и что по их законам гражданам России предоставлена свобода вероисповедания. Тан что с этой стороны ты окажешься вне всяких подозрений у чека. Твои полномочия будут распространены на многие приходы не только на территории нашей области, но и за ее пределами. Если, паче чаяния, твоим длительным отсутствием заинтересуются, к примеру, чекисты, то всегда можно будет сослаться тебе, что по делам службы был в каких-нибудь отдаленных приходах. Ну, так как? Убедил?

— Благодарю за доверие, — сдержанно согласился Студент.

— В таком случае сейчас же отправляйся к нашему попу-расстриге. Адрес я тебе дам. Завтра же, пополудни пожалуй опять ко мне за документами. К тому времени они будут готовы.

— Прийти одному? — спросил Студент.

Удалой усмехнулся:

— Надеюсь, не заблудишься? Теперь тебе Ростовский не указ: у него — свое дело, а у тебя — свое. Распишись вот на этом бланке.

Студент расписался, собрался уходить.

— Вот адрес бывшего священника. Ему о твоем задании — ни слова. Вообще все должно оставаться в строжайшей тайне, и Ростовскому тоже ни-ни. А теперь, если нет у тебя вопросов ко мне, до скорого свидания…

VII

Флигель попа-расстриги стоял на восточной окраине города. Когда Студент вечером вышел оттуда, ему пришлось прошагать не один километр, чтобы добраться до «своего» дома. От мысли встретиться с товарищами из чека он сразу отказался, так как был уверен, что новые его «хозяева» слежку за ним не сняли, а, скорее всего, усилили… Теперь главное — не дрогнуть, не растеряться, не ошибиться. «Ты не имеешь права на ошибку», — снова вспомнились слова Горбунова. Надо все хорошенько обдумать…

И еще одно обстоятельство беспокоило: как уберечь Гирыша, к которому привязался как к младшему брату? Как его уберечь от волчьих законов «малины» и пригревшей ее анархии? От них так просто не уйдешь, под землей найдут и убьют из-за страха, что о них узнают в милиции. Значит, надо уговорить парнишку, чтобы он ничего не предпринимал, не вздумал уйти от них во время этого вынужденного расставания…

Когда Студент наконец добрался до ночлега, то, перекинувшись лишь несколькими словами с Гирышем, сразу забрался в постель. Но уснул он только далеко заполночь… Под утро всех в доме разбудил громкий крик:

— Стой, гад! Не уйдешь! Стой! Стрелять буду!

Поднялся переполох. Кто-то торопливо зажег лампу. Крик повторился:

— Стой, гад! Застрелю!

— Да это же Студент! — сказал Серый. — Спокойно, граждане! У господина Студента нервишки сдали. С кем не бывает, все грешны, все смертны. Можно продолжать дрыхнуть, разрешаю.

— Ну и псих! — раздался прокуренный голос из другого угла.

Однако Курчавый всполошился не на шутку:

— Стоп! Тихо, граждане! Как это продолжать дрыхнуть? Что-то тут не сходится. Учтите: так ведь только менты кричат на нас. Мы так не делаем. В кого он стрелять собрался, вот ведь в чем вопрос.

— А будто бы ты сам не догадываешься? — ухмыльнулся Серый. — Дай докумекать спокойно, вставать уж скоро.

Постепенно все угомонились.

Студент проснулся от собственного крика. Гирыш испуганно жался к нему, теребя за плечо:

— Ты шибко кричал. Войну во сне видел? Да?

— Войну, Гирыш. Спи… А что я кричал?

— «Стой, стрелять буду» кричал.

— А больше ничего?

— А больше я не слышал, может, спал еще.

— А кто слышал?

— Все, наверное, слышали, ты здорово кричал.

— И хозяин слышал?

— Не-е… Он не приходил еще.

— Ну и ладно. Больше мне война не приснится, спи…

Гирыш успокоился и вскоре стал тихонечко посапывать носом.

Студент больше не смог заснуть, его не покидала смутная тревога.

Утром он, не дождавшись Ростовского, с тяжелым сердцем отправился в типографию.

Вместо ответа на его приветствие бухгалтер, не скрывая раздражения, спросил:

— Ну, как спалось? Хорошо ли отдохнул?

— Да. Благодарю — спал крепко, — ответил Студент, настораживаясь.

— Присаживайся. — Удалой поднялся со стула и спрятал руки в глубоких карманах галифе.

Студент понял, что сегодня бухгалтер совсем в ином настроении и чем-то явно недоволен. Нет, не чем-то, а именно им, Студентом.

Разгадка последовала тут же:

— Ты, говорят, сударик, изволишь разговаривать во сне? Бывает такое?

«Значит, предчувствие меня не обманывало. Так удачно внедрился было — и на тебе… Надо же, кто-то упредил мое появление, в срочном порядке донес…» — думал Студент, усаживаясь на предложенный стул.

— В твоем положении такое недопустимо, молодой человек. Совсем недавно один из наших в чека попал. Просто так, по пьяному делу, ничем иным себя не скомпрометировал перед советскими законами. Выпустили бы — и делу конец. Так вот он в камере во сне назвал адрес явочной квартиры. И что же? А то, что чекисты сумели извлечь для себя пользу и напали на след одной из наших четверок. Каково? — Удалой замолк, наблюдая, как будет воспринят этот рассказ.

— Надеюсь, Петр Григорьевич, вы все же постараетесь понять меня, — тщательно подбирая каждое слово, заговорил Студент. — Я, как вам известно, только что совершил тщательно подготовленную акцию. Так? Нервы у меня вообще-то крепкие, но, вероятно, всему есть предел. Постепенно я прихожу в себя. И прошу принять к сведению, что я об этом вам говорю, не настаивая на использовании меня в той роли, о которой говорили вчера. Пожалуй, я более склонен отказаться.

Но Удалой словно бы не услышал признания и заговорил снова о ночном происшествии.

— В твоем объяснении, допускаю, есть что-то истинное. Но тем не менее во время свершения акции, надеюсь, ты ведь не вопил: «Стой, гад! Стрелять буду!»? Согласись, что это уж из другой жизни, из других обстоятельств. Мы, анархисты, стреляем без предупреждения. Не так ли? Что же тебе снилось в эту ночь? Интересуюсь, ибо уверен, что интимной стороны это не затрагивает.

— Да ничего не снилось… кроме этого Петухова… — Студент, словно недоумевая, пожал плечами.

Конечно, снилось ему совершенно другое: будто Курчавый гонится с ножом за Гирышем, загоняя мальчишку в угол… Но теперь Студент начал спокойнее взвешивать создавшееся положение, чтобы найти из него выход. В конце концов он имеет такие же полномочия, такой же клочок сторублевки-керенки, что и этот бухгалтер.

— А в чем, собственно, дело, Петр Григорьевич? — Студент решил идти напролом. — Если вы не доверяете, скажите об этом прямо. Отправляя сюда к вам в помощь, там, в центре, меня не считали барышней-психопаткой или зеленым юнцом. Вам должно быть известно, что «союз» финансирует лично меня неограниченно не ради праздного интереса, а для достижения высокой цели. Кстати, если уж на то пошло, и на изготовление мандата, о котором вы соизволили побеспокоиться напрасно, у меня у самого имеются и средства и полномочия.

Удалой несколько удивленно, но и заинтересованно прислушивался к тому, что говорил Студент.

— Я выделю вам тысячу рублей, — продолжал тот, заметив изменившееся настроение бухгалтера, — потому как изготовили вы его быстро да и секретность требует особой доплаты тем же наборщикам. Я ведь в самом деле не новичок и понимаю ваши вынужденные издержки. Какова работа, такова и плата.

Взгляд Удалого смягчился.

— Ловлю тебя на слове в таком случае. Деньги мне не помешают, молодой человек.

Он протянул Студенту пахнущую свежей краской бумагу.

— Держи свой новый «мандат». И забудем мелкую неприятность, мы должны оставаться в добрых отношениях.

Студент извлек из подклада шинели пачку банковских билетов и в обмен на документ подал их Удалому, который, не скрывая радости, пересчитал купюры и тотчас же спрятал в сейф. После этого заговорил с собеседником доверительно, как с равным.

— Вот что мы недавно отпечатали в нашей типографии, послушайте. — Удалой поднял со стола газету и стал читать: «К сведению всех честных людей. Обширные степи в южной России постигнуты вследствие небывалой засухи полнейшим неурожаем… Русский народ измучен войной и революцией, и его физическая выносливость ослаблена. Страну Льва Толстого, Достоевского, Менделеева, Глинки и прочая ждут грозные дни… Я прошу всех европейцев и американцев помочь русскому народу со всей возможной быстротой. Дайте ему хлеб и медикаменты!»

Удалой закончил читать и спросил:

— Ну-с, каково?

— Это похоже на обращение.

— Верно, Пешков, то бишь Максим Горький, такую телеграмму направил в Берлин и адресовал ее писателю Гауптману, чтобы через него выпросить помощь голодающим. Как вы догадываетесь, это уж не от хорошей жизни. Разве не так? И ревком ввел военное положение тоже не ради увеселения. Какое уж веселье, когда люди мрут с голоду, как мухи. Так вот, мы ни на минуту не должны забывать законы военного времени, ибо наша работа в этих условиях осложняется тысячекратно. В случае провала каждому из нас не миновать высшей меры. У большевиков, надо полагать, пули для нас уже наготове. Но, несмотря ни на что, мы должны использовать и голод, и разруху для достижения главной, святой цели — для свержения Советов. В тех местах, где живут более или менее в достатке, мы должны создавать перебои, трудности, организовывать голод и нехватки самого необходимого для нормальной жизни. Для чего? Для возбуждения недовольства в простонародье новой властью. Ты согласен со мной?

Студент кивнул.

— Теперь конкретно о предстоящей миссии. Выданный тебе документ предоставляет широкое поле деятельности и большие возможности. Предстоит учесть все церковные ценности. Здесь и золото, и серебро, и драгоценные камни, и художественные редкости — все учесть. Но это еще полдела. Главное — научить церковнослужителей, чтобы они эти ценности сумели утаить от большевиков и припрятать так, чтобы мы могли ими воспользоваться, если возникнет необходимость. Чтобы, кроме нас, эти ценности никому не могли достаться — вот что главное. Понятно?

— Вы, Удалой, опять недооцениваете меня, втолковываете как гимназисту. Лучше ответьте — хозяин знает лично обо мне?

— Знает. Лично сам и рекомендовал на эту трудную и необычную операцию. От военного лексикона и других непотребных словес постарайся отныне избавиться самым решительным образом, — предостерег Удалой. — Сан как-никак духовный у тебя, привыкай к новой обстановке. Не сомневаюсь, все получится, но на урок к расстриге сегодня опять сходи. О ходе вербовки святых отцов и о других важных делах, о тайниках с церковными драгоценностями время от времени будешь давать отчет хозяину.

— Лично? — не удержался от вопроса Студент. Удалой отрицательно покачал головой. — Значит, через Ростовского?

— Отнюдь. Через меня, молодой человек, через вашего покорного слугу. Однако и с Ростовским нельзя порывать или игнорировать его, он нужный нам человек…

— Значит, в ближайшем будущем встреча с хозяином не предстоит?

— Терпение, дружочек, терпение. Прежде всего надо войти в роль, вжиться в духовенство, а уж потом, когда появятся результаты, хозяин сам захочет встретиться с тобой. И еще я должен предупредить тебя вот о чем: некоторые служители культа поддерживают большевиков. Таких нам тоже надо всех поименно знать. Пригодится… Вот сколько важных поворотов у твоей миссии, святой отец. Не всякому она по плечу… Однако «убирать» тебе до поры до времени никого не придется, а потому кошмары больше сниться не должны. Предстоит тихая жизнь, сытная и небесприятная. С богом, святой отец. Хозяин возлагает на тебя большие надежды. — Удалой встал, давая понять, что разговор окончен.

По дороге к расстриге Студента неотступно мучил вопрос: каким образом и кто успел сообщить Удалому о ночном случае? Чем больше он вдумывался, тем яснее созревал общий логический вывод: Удалой — матерый конспиратор. Он поддерживает связь не только с Ростовским, надо полагать, если не со всеми, то со многими звеньями большой организации, руководимой хозяином — осторожным, опытным и очень неглупым человеком. Удалой в этой организации стоит на голову выше Ростовского и выполняет роль доверенного лица хозяина. И еще, Ростовский не имеет личного контакта с хозяином, а всего лишь поддерживает одностороннюю связь по цепочке — через Удалого. Как бы то ни было, ясно одно: настоящие трудности у Студента только еще начинаются…

VIII

…На очередной оперативке Горбунов сообщил:

— Только что получено донесение командира дивизиона войск ВЧК — в лесных окрестностях Урома задержано около ста вооруженных бандитов, которые напали на станции Уром на караул ссыпного пункта и на подводах увезли тысячу пудов ржи и муки, которые были предназначены для голодающих в Поволжье и Прикамье. Зерно и мука возвращены на склады.

Председателя слушали, как всегда, внимательно, стараясь не упустить ни одной подробности. Оказалось, что ограбление было тщательно подготовлено колчаковским офицером Кривоноговым. Это по его указанию преднамеренно нарушили связь со станцией Агрыз, сожгли железнодорожный мост, а в деревне Сотая бандиты напали на продовольственный отряд. Горбунов говорил и вглядывался в усталые лица молодых чекистов. Они давно переведены на казарменное положение и не отдыхают по нескольку суток, каждый работает за троих. Но людей все равно остро не хватает.

— Кроме того, товарищи, — продолжал председатель, — мы по-прежнему должны не ослаблять заботу о голодающих детях.

Об этом напоминало и письмо из ВЧК. В нем говорилось, что три года борьбы с внешними врагами — интервентами — не дали возможность обеспечить детей всем необходимым, окружить должной заботой. На местах, да и в столице приходилось сплошь и рядом перепоручать заботу одетях не только проверенным людям, но и случайным, а то и притаившимся врагам Советской власти. Они обкрадывали и материально и морально, использовали порученные должности в преступных целях.

— Некоторую помощь Поволжью и Прикамью начала оказывать Американская рабочая организация, — отметил Горбунов как положительный факт в текущем моменте. — Сейчас эта организация находится у наших близких соседей — в Татарии и Башкирии. Она обеспечила разовое питание детей через столовые, где выдается тарелка супа и восемьдесят пять граммов хлеба ежедневно. Кроме того, подросткам с четырнадцати лет выдают в день по одному фунту кукурузы, налажена также медицинская помощь.

У нас уже находится представитель этого общества американских рабочих. Он изучает обстановку. Но время, товарищи, не ждет. Я думаю, мы должны прежде всего сами подать пример помощи голодающим, а рабочий класс и крестьянство нас поддержат. Предлагаю взять под шефство пятьдесят детей и отчислять от своего пайка не менее четверти. Как, не возражаете?

— Поддерживаем!

— Предлагаю обратиться с призывом к рабочим завода, — вступил в разговор секретарь партийной ячейки Николай Осипович Ухов.

— С таким обращением надо выступить в газете, — предложил секретарь комсомольской ячейки Иван Зайцев. — И еще…

Зайцев не успел договорить. Раздался телефонный звонок. Горбунов снял трубку…

Закончив разговор по телефону, Александр Иванович сообщил собравшимся:

— Этой ночью совершено дерзкое нападение на хлебный эшелон на перегоне Агрыз–Уром. Эшелон следовал из Сибири. Похищено и уничтожено около двух тысяч пудов зерна. Расследование и розыск должно вести Агрызское отделение транспортной ЧК. Но их там, сами знаете, сколько. Они просят нас помочь. Наша задача, товарищи…

Снова раздался телефонный звонок. Междугородный. Звонили из ВЧК. Горбунов после недолгого разговора опустил трубку на аппарат:

— Товарищи… Мы получили боевое задание помочь агрызцам. Нас наделили особыми полномочиями, приказали действовать по законам военного времени и похищенный хлеб вернуть любой ценой.

— Седлать коней? — спросил Ухов, догадавшись о намерении председателя.

— Да, немедленно! — Горбунов потянулся к телефону, чтобы доложить о разговоре с Москвой в обком РКП(б). — Со мной поедете вы и возьмите еще двух бойцов. А дежурный пусть свяжется с командиром дивизиона: надо переключить часть группы на розыск грабителей эшелона. Действовать в контакте с агрызцами. Дежурный, как только свяжется со станцией Агрыз, пусть зайдет ко мне.

…Когда через некоторое время в кабинет вошел дежурный, Горбунов сказал:

— Всем, кто не имеет персональных заданий, ждать указаний дополнительно, а вы, — обратился он к дежурному, — передайте начальнику станции просьбу выделить мне паровоз и теплушку.

Тут Горбунов вспомнил, что комсомольский секретарь так и не договорил что-то:

— Да, товарищ Зайцев, о чем ты там хотел сказать?

— Я, товарищ председатель, считаю, что надо обратиться через обком к комсомолу о призыве в ЧК. Уверен, комсомольцы откликнутся и пополнят наши ряды.

— А ведь это дело. Молодец! Займешься сам.

…Через четверть часа Горбунов во всю гнал своего любимца каурого жеребца к станции. От него старался не отставать и Ухов с бойцами дивизиона. На станции они спешились. Горбунов вместе со всеми направился к перрону, где их уже ждал невысокого роста с худощавым утомленным лицом начальник станции Ижевск. На первом пути, напротив небольшого деревянного, обшитого тесом здания, тяжело пыхтел и пускал клубы пара и дыма паровоз с прицепленным вагончиком.

— А где же теплушка? — спросил Горбунов после того, как поприветствовал начальника.

— Вот. Тут перед вами все, чем располагаем. К сожалению, даже не нашлось «буржуйки»: вагон совсем не отапливается.

— Шутите? — Горбунов построжел: — Мороз держится на сорока градусах, птицы на лету замерзают… Теплушку разыскать и держать наготове.

При иных обстоятельствах Горбунов обязательно бы сделал начальнику строгое внушение и вообще бы разобрался, что он за человек. Но теперь ему было не до этого: следовало срочно отправляться, так как дело не терпело ни малейшей задержки.

Около двух часов тащил паровоз вагон с чекистами к месту расследуемых событий. Дырявые, видавшие переделки и перестрелки стены вагона не спасали от пронзительного ветра, а, кажется, наоборот, усиливали его, создавая завихрения. Мороз пробирался под шинели, примораживал портянки к сапогам… Чтобы окончательно не окоченеть, чекисты расхаживали по вагону, пытались хоть как-то согреться…

…Место происшествия производило угнетающее впечатление. Всюду, куда ни кинь взгляд, — доски от разрушенных вагонов, истерзанные тела замученных железнодорожников, сломанные повозки-розвальни… Глубокий снег истоптан десятками людей и лошадей. Тут же несколько баб и мужиков в бедных домотканых армяках и в лаптях просеивают через решето снег, выбирая зерна пшеницы. В стороне от железнодорожного полотна, пряча глаза и пригнув головы, стоят около дюжины мужиков, одетых справнее и охраняемых милиционером. Кое-где едва угадываются санные следы, за ночь их почти замело снегом, и разгадать по ним направление движения подвод, увезших награбленное, невозможно.

Интуиция подсказывала Александру Ивановичу, что ни мужики, понуро стоявшие возле милиционера, ни люди, что собирали хлебные зерна, не имели прямого отношения к случившемуся. Пожалуй, нет смысла терять на них драгоценное время. Тут все гораздо сложнее, надо найти нити к тщательно сокрытому и умело законспирированному руководству врагов.

Скоро председатель ЧК окончательно убедился в правильности своих выводов.

На станции Агрыз из бесед с местными чекистами и железнодорожниками постепенно проявилась полная картина происшедшего. Оказалось, что порча вагонов, грабежи грузов, имеющих первостепенное значение, на лесном перегоне совершались неоднократно. Каждый погром и грабеж имели один и тот же «почерк». Так, всегда оказывалась заранее нарушенной телефонная связь, паровоз останавливали петардами и срывали при этом стоп-краны либо сигналили машинисту горящим аварийным факелом, требуя остановки. После того, как поезд останавливался, весь обслуживающий персонал, кроме машиниста, бандиты сгоняли в один вагон и не выпускали до тех пор, пока не заканчивался разгром вагонов. С теми, кто пытался не выполнять их требований, жестоко и немедленно расправлялись. Чтобы не быть опознанными, налетчики действовали в масках. Характерно, что ограбления совершались всякий раз, когда агрызская транспортная ЧК из-за нехватки личного состава не могла обеспечить поезд своим сопровождающим.

Продовольственные грузы перевозились в строжайшем секрете, и знать, в каких вагонах они помещаются, могло лишь очень ограниченное число людей. Тем не менее бандиты вскрывали и грабили именно эти засекреченные вагоны. Когда охрана эшелона обеспечивалась надежно, поезда продвигались без чрезвычайных происшествий.

Эшелон Сибирь–Москва тоже следовал под секретом, ему обеспечивалась «зеленая улица», и остановки предусматривались только для смены бригад и дозаправки паровозов топливом и водой. Никто, даже обслуживающий персонал, не знал состава грузов, кроме числа вагонов, не знал и маршрута.

Бригада сменилась на станции Агрыз и повела поезд на Москву, но поезд не дошел даже до Урома. Грабители, как видно по всему, не стремились завладеть ценном грузом, а хотели просто уничтожить его. Им важнее всего было лишить голодающий пролетариат столицы спасительной поддержки сибирского крестьянства. Чувствовалось, что кто-то ловко направлял действия грабителей. В этом у Горбунова не оставалось никаких сомнений. Враг, опасный и коварный враг, замаскировался где-то рядом. Но обезвредить его очень непросто, в открытую его не возьмешь, нужно отыскивать связи, может, внедриться в его логово, брать изнутри. Преступление было организовано умело.

Вот к таким выводам пришел Горбунов на станции Агрыз.

Вернувшись в ЧК, Александр Иванович срочно вызвал начальника оперативного отдела Ф. С. Бутина:

— Что поступило от первого, Федор Сергеевич?

— Судя по последнему донесению, дела у него неплохи, в доверие вошел прочно, ждет встречи с руководителем контрреволюционного подполья. Цепь связей уже установлена. Дело, по-моему, идет к концу…

— А точнее? Сколько времени ждать этого конца? — недовольно спросил Горбунов. — Ответьте мне — когда все же? Когда мы утихомирим эту контру, когда эшелоны с продовольствием будут продвигаться на запад без задержек, без ЧП?

Начальник отдела молчал, виновато подрагивали белесые ресницы, но взгляда от глаз Горбунова он не отвел. Бутин знал, что председатель мог внезапно разгорячиться и так же быстро остыть. Если подчиненный чистосердечно признавал ошибку, то Горбунов по обыкновению смягчался и говорил: «Вот то-то. Половину вины снимаю. Ошибайся, но сознавайся, исправляй ошибку — и дело поправится…»

— Что же вы молчите? Чем гарантируете, что и следующий эшелон не постигнет такая же участь? Ведь это и по вашей милости рабочие Москвы не получат хлеб из Сибири!

— Виноват, Александр Иванович, — покаялся Бутин. — Разрешите, я сам пойду на помощь первому?

— Похвально… Герой! — Горбунов развел руками, словно не находя слов. — Так, может, и мне с тобою податься? Мне тоже хочется в герои!.. Да грош цена нам с тобой, начальник оперативного отдела, если мы не сумеем, организовать людей, а все взвалим на свои плечи! Мы должны обеспечивать организацию дела, а не кустарщиной заниматься.

— Опять виноват, Александр Иванович, не то ляпнул.

Горбунов взял стул, повернул его и сел лицом к спинке, как на коня.

— Ты извини, Федор, — уже спокойнее заговорил он. — Все эти вопросы, в первую очередь, относятся ко мне самому. Феликс Эдмундович с меня ведь спрашивать за это будет. Эх, не хватает людей! Как не хватает… Мы, считай, за этот год выловили отъявленной контры в пятнадцать раз больше, чем численность личного состава нашего ЧК, а ее все по-прежнему видимо-невидимо. Один против пятнадцати… Подумать только! Надеяться на победу в открытом бою над противником, имеющим такое преимущество, вряд ли рискнул бы любой лихой генерал. Суворов, однако, рискнул и доказал, что воюют не числом, а умением. Наша тактика на самое ближайшее будущее — брать не числом, а умением. Этому мы должны с тобой учить подчиненных и учиться у них. Разве нечему поучиться у нашего первого? Вот он — настоящий герой. Представляешь, каково ему приходится и с каждым днем будет все труднее и труднее? Для этого, кроме преданности Советской власти, еще и талант нужен, талант настоящего чекиста-разведчика.

Связь с ним ни в коем случае не ослаблять и из поля зрения его не выпускать ни при каких обстоятельствах. Судя по всему, именно его действия должны пролить свет на очень крупное дело, стать началом разоблачения врагов, организовавших налет на хлебный эшелон. Ему сейчас, как никогда, нужен толковый совет и наша поддержка, Федор. А теперь иди. Работай! И еще раз — извини за горячность…

IX

Студент, немного не дойдя до Михайловского собора, невольно остановился на углу Горшечного переулка и засмотрелся на стройное величественное здание — красу и гордость Ижевска. Это немного отвлекло его, успокоило. Студент все еще верил и не верил происходящему с ним: теперь вот он — представитель Московского синода и уже вовсе не Студент, а отец Иероним. Это подтверждалось документами, оформленными по всей форме.

Несмотря на то, что на дворе стоял крепкий мороз, двери храма были распахнуты настежь. Оттуда валил пар от одежды и дыхания множества богомольцев, пахло воском и ладаном. Глухо доносилось негромкое, размеренное рокотание заутренней службы, подходившей к концу. «Храм, надо думать, до отказа набит прихожанами», — отметил про себя новоявленный Иероним, одновременно подыскивая подходящие слова для встречи и начала беседы с епископом Егорием. Слухи сходились на том, что это был человек крутого нрава, недоверчивый и привередливый.

Наконец прихожане чинно потекли через двери и как-то быстро сбрасывали с себя степенность по мере удаления от собора.

Иероним не спеша поднялся по крутым ступеням и вошел в темный провал храма.

Епископ, облаченный в дорогую, шитую золотом и каменьями ризу, встретил Иеронима с неприкрытой настороженностью. Тот с достоинством представился и извлек документ. Прочитав его, владыко Егорий попытался изобразить улыбку, но тут же потускнел, взгляд его стал озабоченным:

— Давненько святейший патриарх Московский и всея Руси не удостаивал нас, грешных, вниманием и благоволением. — С этим епископ пригласил гостя за расписную дверь алтаря. — А ведь не токмо паства, но и мы, пастыри, нуждаемся в праведном слове божьем из уст его святейшества, паче хлеба насущного нуждаемся.

— Его святейшество прислал вам земной поклон на молитвенную помощь.

— Благодарствую за честь. — Егорий откашлялся, хотя в этом не было нужды. — Однако смущает меня одна вещь относительно ваших полномочий. Не соблаговолите понять меня превратно: в подлинности документа я не сомневаюсь. Тут все по форме. Меня смущает сам смысл. Как я его понял, мне предписывается жертвовать церковные ценности на помощь голодающим. Не сия ли суть полномочий?

— Истинно так, вы не ошиблись, — подтвердил Иероним.

— Не пристало мне и помыслить о том, чтобы супротивничать сему повелению. — Лицо Егория посуровело. — Не пристало.

Резкая перемена настроения не ускользнула от Иеронима. Разговор не клеился. Они умолкли. Егорий первым не выдержал молчания.

— Волю владыки как не исполнишь… Смущение же вот отчего: святейший патриарх Тихон всегда стоял против всякого народовластия, кое не бывает от бога, анафеме предавал Советы с большевиками… Не он ли не столь давно призывал верующих объединяться «около своих храмов и пастырей» и «идти в защиту святынь», «не отдавать церковные ценности в помощь умирающим от голода»! Да что там говорить, если он прямо призывал к оружию, поддерживал антисоветский заговор главы английской миссии при Советском правительстве?! А тут?.. Свят, свят… Нет, такое никак не укладывается в моем понятии. Чем вызвана такая перемена в ориентации патриарха? Не просветите меня, грешного?

Ответа он, видимо, не ожидал, так как тут же встал, не без труда оторвав свое тучное тело от кресла, и заходил шумно по алтарю, не утаивая недовольства.

— С одной стороны, мы ведаем, каковы его замыслы, идеи во спасение церкви от антихристов-большевиков, а с другой… Совершенно противоположной значимости сие послание. Подпись под ним подлинная, сию подпись я узнаю среди тысячи подобных. Чему же верить?

— Смените гнев на милость, владыко, да не затмит гнев разума вашего, — Иероним успокаивающе улыбнулся отцу Егорию. — Эта бумага и выдана для видимости.

— Темно выражаетесь, — недоумевая, признался Егорий. — Как понимать — для видимости? Что за шутейство?

— Никакого шутейства и духу нет. Время сейчас тяжкое, смутное, и утлая ладья нашей церкви в этом потопе смуты должна надежно доплыть до желанного брега. Не блюдя осторожности, можно и потонуть, а чекисты, надо полагать, нам не бросят круг во спасение утопающих. Вышеозначенная бумага, повергшая вас в такое недоумение, надежно оградит мою безопасность от них, яко каменная стена. Они еще и благодарными будут за проводимое нами деяние. Нищая власть готова принять любую подачку. Разве патриарх Тихон и мы с вами вкупе не знаем, за что стоим и стоять будем до смертного часа? Разве изменим нашему святому делу? Успокойтесь, отец Егорий, пусть отринутся от вас неверные думы…

— Вон оно что… Вон оно как… Каюсь, хоть и подозревал я патриарха, а во глубине души чувствовал, что заблуждаюсь, не все открыто мне — вот сие и чувствовал, Ясно, как божий день, что патриарх не решится пойти против воли божией. Столько лет я полностью разделял его линию и веки вечные не сверну с нее. А тут — согрешил, усомнился, заподозрил в грехе преподобного… Слава богу — ошибся. Да простит меня всевышний! Да восторжествуют патриаршие праведные радения! Спала пелена с глаз моих, и я прозрел. Не допустим осквернения святынь, покончим с большевистской нечистью и установим на всей Руси великой власть божию…

— Как вы мыслите это на деле? — спросил Иероним, прерывая многословие епископа, довольный, что вызвал того на откровенность. Тактику он избрал верную: меньше говорить и больше слушать. — Полагаю, не сидите сложа руки, а проявляете деяния?

— Так оно, так оно, — повторил Егорий, избегая прямого ответа.

«Да уж — осторожен», — неприязненно подумал Иероним, но уступать не собирался:

— А пооткровеннее нельзя ли? Сами понимаете, мною движет отнюдь не праздное любопытство.

— Понимаю, понимаю. Когда, к примеру, нам стало известно, что большевики вознамерились изымать ценности, то мы с дьяконом собрали кресты золотые, подносы, прочую особо ценную утварь и захоронили в тайнике.

— Надежно ли? Чекисты поднаторели в розысках ценностей, учтите.

— Учли, учли. Так сокрыли, что не донюхаются. Не найдут.

— Добро, ежели так. А как в остальных приходах восприняли реквизицию?

— Чего не ведаю, того не ведаю. К каждому в душу не войдешь. Да и опасаюсь.

— М-да, — Иероним, немного помолчав, сказал: — В одиночку, владыко, нам не одолеть ворога, надо вкупе действовать. Вот есть, к примеру, организация максималистов… Не слыхивали?

Егорий оживился:

— Было, было… Правда ли, будто руководствует ими некий Кокоулин?

— Истинно так!

— Давно ищу связи с его людьми. Ничего бы не пожалел для него, крест с себя снял бы — нате, соблаговолите осчастливить, господин Кокоулин, все отдам на молитвенную помощь!

— Считайте, что вам уже такое счастье улыбнулось. — Иероним достал из внутреннего кармана второй документ, удостоверяющий его принадлежность к максималистам, и протянул епископу.

Как и ожидалось, документ произвел должное воздействие.

— Вот уж воистину — чудо! — Егорий молодо сверкнул глазами. — Сам всевышний сниспослал мне такую встречу! До нас, до глухой провинции, все доходит крайне медленно, и, если не ваша помощь, неведомо когда мы и созреем для решительной борьбы, а вот с вашей и божеской помощью… Мы будем помогать вам до последнего вздоха. Вот и дал бог счастье встретиться с желанным вестником! Паства, одурманенная большевиками, блуждает в потемках, как стадо овец, без пастыря. Мы пока очень мало делаем существенного, только словесную войну ведем с иродами, хотя она и приносит некоторые зримые плоды. Недавно в Вожгурезьский монастырь пришли члены волостного исполкома, чтобы описать ценности. Раздался набат, верующие сбежались со всей округи и отстояли святыню, не то, что золота или серебра — ни одного подсвечника не выдали большевикам. Те еле ноги унесли. Каждый приход по-своему противится Советам. Пора бы уж и всем миром подняться…

Иероним внимательно вслушивался в многословную речь возбужденного Егория. Были моменты, когда тот казался более похожим не на священнослужителя, а на завзятого террориста, жаждущего крови и мщения.

Епископ не был обделен ни здоровьем, ни силой, ни статностью. Длинные вьющиеся черные, что вороново крыло, волосы, такая же борода с еле заметной сединой — могли ввести в заблуждение относительно возраста епископа и никак не подходили для пятидесятилетнего мужчины.

Спохватившись, что слишком много говорит, Егорий стал торопливо застегивать шубу на лисьем меху:

— Прошу вас пожаловать ко мне, в мое убогое пристанище. Там и договорим, нам никто не помешает.

Он трижды повернул ключ в замке алтаря. В полумраке храма от противоположной стены отделилась стройная фигура девушки:

— Папа, а мы уж заждались тебя: заутренняя служба давно окончилась, а тебя все нет и нет…

— Ко мне гость пожаловал, Мария.

Девушка мельком взглянула на Иеронима и сделала легкий, привычный поклон, усвоенный еще в гимназии.

— Иди домой, дочка, и скажи матушке, чтобы готовила нам обед, ну, и…

Егорий, извинившись, отвел дочь в сторону и дал еще какой-то наказ, который Иероним не расслышал. В присутствии девушки он смутился, ему стало неловко за свой неприглядный вид, за старую шинель, стоптанные яловые сапоги. «Хорош гость, нечего сказать!.. То, что объяснимо епископу, может для его дочери стать просто непонятным: в таком наряде в гости к высокому духовному чину не ходят, разве что за милостыней».

Мария бесшумно вышла из храма.

Иероним настоял, чтобы к дому епископа они следовали поодаль один от другого. Во двор поповского особняка вошел не сразу, а подождав, пока не стало прохожих.

В прихожей Егорий сразу заговорил об одежде Иеронима:

— А не сменить ли вам, достопочтенный московский гость, одеяние? Шинель, может, и спасла от излишнего любопытства к вам в дороге, но здесь в ней вас ни в одном приходе не признают за церковнослужителя.

— Слава богу, дорога уже позади… При мне только саквояж с парой чистого белья, а все, что понадобится, я сегодня же приобрету на базаре или в магазинах.

— Что вы, что вы! Не нужно ничего покупать, у меня все найдется. Да и не следует лишний раз в городе показываться. Береженого и бог бережет. Сейчас вы в баньку сходите, отдохнете, думаю, что и комната для вас уже приготовлена — подтоплена и прибрана, как водится.

Дверь, ведущая, должно быть, в гостиную, отворилась, и в ней показалась полная молодящаяся женщина, в длинном панбархатном платье, с большим золотым кулоном на пышной груди. Напудренное круглое лицо, с родинкой на правой щеке, без единой морщинки, обрамлено волнистыми каштановыми волосами. Егорий представил хозяйку и гостя друг другу:

— Моя жена Дарья Семеновна. Протоиерей Иероним из Москвы.

Отец Иероним с поклоном поцеловал руку матушке…

Выпив по рюмке домашней настойки, легко закусив, хозяин и гость вместе сходили в жарко натопленную баню. После Иероним не без удовольствия улегся в чистую мягкую от пуховых подушек и перины постель.

Разморенный баней, отвыкший от тишины и покоя, он пытался перебороть сон: боялся, что вдруг снова чем-нибудь выдаст себя. Но тщетно: не прошло и получаса, как он крепко заснул…

Разбудили его непривычные звуки рояля: за тонкой переборкой комнаты кто-то тихо играл грустную стародавнюю песню «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».

Часы на стене пробили пять. Иероним сбросил одеяло, сел на кровать, коснувшись ступнями мягкого ковра.

Дверь приоткрылась и просунулась голова Егория:

— Как спали-почивали? Эта моя егоза, наверное, разбудила?..

Уже войдя в комнату, вздохнувши, сказал:

— Одна у меня дочка и та при живом отце сирота. Сами понимаете, сан епископа обязывает отречься от семьи, что мною и сделано, но в такое смутное время счел долгом хоть на малый срок оставить ее при себе.

Егорий повесил на стул темные брюки с подтяжками, суконную толстовку. Потом появились валенки, шерстяные мягкие носки и две белые, тонкого полотна рубашки:

— Вот ваше одеяние, не обессудьте… И пожалуйте к столу…

Епископ подождал за дверью, пока гость оденется, а потом провел в свою комнату-кабинет. Они сели друг против друга за массивный стол с дымящимся в тарелках куриным бульоном, с вареной курицей в большом блюде и горкой нарезанного крупными ломтями хлеба в плетеной хлебнице.

— Грешить, так грешить! За компанию с вами тоже скоромного отведаю… — сказал Егорий.

В отличие от их встречи в алтаре храма епископу много говорить на этот раз не пришлось. Иероним задавал вопрос за вопросом и просил кратких, но откровенных ответов. Узнав и расспросив о друге епископа иеромонахе соседнего монастыря Гермогене, Иероним сказал, что, не откладывая, поедет к нему завтра утром, и попросил епископа написать к нему сопроводительное письмо.

— Непременно напишу. Но, простите, мне сейчас надо быть во храме на вечернем богослужении, кстати, там и распоряжусь приготовить вам кошевку и кучера. Думаю послать старосту храма, это верный мне человек, не опасайтесь. А теперь вынужден оставить вас на попечении матушки и дочери. Дочь у меня — единственное чадо, больше бог не дал… Баловница. Строптива и вольнодумна, потому и держу ее в неведении, не иду даже на малую с ней откровенность.

— И правильно поступаете, владыко Егорий, их дело — на пяльцах вышивать да красу создавать…

— Матушка, Машенька, где вы? Подите-ка сюда! — позвал епископ.

Появились мать и дочь.

— Протоиерей Московского синода отец Иероним просит извинить его за мирское одеяние по причинам тяжелого времени на Руси.

— Прошу, владыко Егорий, без лишних церемоний, — сказал гость. — Называйте меня просто, по-мирскому, Иван Александрович.

— Очень приятно, — улыбнулась матушка, — а это наша дочь — Мария.

Девушка без тени кокетства внимательно посмотрела в глаза Иеронима и поклонилась скромно, но достойно.

— Занимайте нашего гостя, не давайте ему скучать, а я через час возвращусь, и мы по-семейному отужинаем все вместе.

Егорий ушел. И тут же из передней раздался робкий женский голос:

— Дарья Семеновна, огурчики порезать али так?

— Ступай, Матрена, я сама! — недовольно откликнулась матушка. И пояснила: — Новая наша прислуга из деревни, Иван Александрович, не знает ничегошеньки, все ей расскажи да покажи… Машенька, развлеки гостя музыкой. — И Дарья Семеновна поспешно отправилась на кухню.

Оставшись наедине с дочерью епископа, Иероним неожиданно для себя растерялся и никак не находил нужных слов для разговора. Молчание становилось настолько тягостным, что он уже начал проклинать себя за такую оплошность: чекисту полагалось бы и это предвидеть, а теперь вот попробуй выкрутиться…

— Да вы присаживайтесь, Иван Александрович! — предложила Маша, будто не заметив оплошности кавалера. — Что же вам сыграть? Чайковского? Шопена?

— Шопена… — садясь в мягкое низкое кресло, неуверенно попросил Иероним. — Мне больше Шопен нравится.

— Да? А мне Чайковский. Он наш, русский, к тому же еще и земляк. Разве вы об этом не знаете?

— Как же, как же, наслышан… — ответил Иероним и неожиданно для себя добавил: — Дочь моя… — И не смог сдержать улыбки, отчего сразу почувствовал себя легко.

Маша рассмеялась:

— Для отца вы слишком молоды, Иван Александрович. Помилуйте, вы от силы старше лет на пять. Да и на святого отца тоже не похожи…

Иероним на мгновение почувствовал холодок в сердце: «Она не поверила в его принадлежность к духовному сословию? Или сказала без особого смысла?..» Он тут же заставил себя улыбнуться:

— На кого же я похож?

— В таком одеянии, скорее всего, на сельского учителя.

— Пожалуй… А все-таки сколько же вам лет, если не держите пока это в секрете?

— Осьмнадцать, как сказал бы папа.

— А вот мне двадцать пять! Я уже старик…

— Старик — мой отец, а вы ему в сыновья годитесь… Ну, слушайте Шопена, я люблю больше всего у него вальсы.

Маша достала ноты, поставила их на рояль, сдвинула поближе к ним бронзовые канделябры со свечами. Гостиная наполнилась нежными печальными звуками вальса.

Иероним слушал рассеянно, с трудом веря в происходящее: вот перед ним красивая девушка с темно-русыми пушистыми волосами, заплетенными в две тугие косы. Она казалась при свете дрожащего пламени свечей не от мира сего, словно земные дела и заботы ее коснуться не могут. И она — дочь врага революции. А он, чекист, почему-то не чувствует к ней никакой ненависти, а скорее наоборот, ему хочется смотреть и смотреть на нее, как на ту девушку-санитарку во фронтовом госпитале, в которую он был влюблен. А эта… Нет, надо взять себя в руки и ни на минуту не забывать о деле, которое привело его сюда…

Когда Маша доиграла вальс, Иероним сдержанно и спокойно сказал:

— Благодарю вас за удовольствие, Мария Егоровна. Я давно не слышал подобного…

— Вы преувеличиваете, Иван Александрович, — возразила девушка, хотя было видно, что комплимент ей приятен, и перевела разговор на другое:

— Вы давно из Москвы?

— Первый день здесь.

— В Москве так же голодно, как у нас?

— Даже хуже. Вы бывали в столице?

— Я два года жила в Москве у тетушки. Там было куда веселее и привольнее. Но когда тетя пожаловалась отцу, что я завела подружек из простонародья и чуралась знакомств своего круга, он немедленно приехал и увез меня домой. Боялся мой папа, что чего доброго, еще в комсомол вступлю и отрекусь от него, как это сейчас случается…

Такое откровение снова насторожило Иеронима: «Неужели она нарочно?.. Или на самом деле такая наивная и доверчивая?» Он молчал, никак не реагируя на слова Маши.

В столовой послышался шум передвигаемых стульев, стук тарелок, звон посуды и отрывки фраз: «Тарелки не перебей!», «Куда же ты ставишь? Надо вон туда!», «Тебя только за смертью посылать, фефела!» Говорила одна матушка, прислуга не произнесла ни слова.

Во дворе хлопнула калитка.

— Вот и дорогой папенька пожаловал. Я вас хочу предупредить, Иван Александрович, он в последнее время стал много грешить по части винного возлияния, простите меня за такую откровенность: «Пьян да умен — два угодья в нем» — он эту глупую пословицу принял за правило. Остановить бывает невозможно, не слушает ни меня, ни маму. Очень вас прошу, если сможете, попридержите его. — Маша с мольбой взглянула на Иеронима.

— Я лично не люблю пьяных и сам выпиваю в крайних случаях, но хозяину дома возражать не принято. Однако обещаю сделать все от меня зависящее, хотя за полный успех не ручаюсь, Мария Егоровна.

— Можете называть меня просто Машей. Я не люблю, когда старшие меня величают.

Дверь в гостиную открылась, вошли епископ и Дарья Семеновна.

— Прошу к столу, молодые люди! Веселье хорошо на сытый желудок. — Чувствовалось, что сам Егорий уже навеселе.

Круглый обеденный стол, уставленный разной, источающей аппетитнейшие запахи едой, вызвал у Иеронима спазмы в желудке. Чего тут только не было! Жареное и пареное, маринованое и соленое, от поросенка с хреном до индейки с яблоками. О закусках и говорить нечего — от красной рыбы до соленых рыжиков в сметане. В центре стола высились три бутылки с яркими наклейками. Фарфоровые вазы и тарелки искрились позолотой, пламя свечей играло, переливаясь, на серебре и хрустале. Даже сам хозяин развел руками:

— Ну, матушка Дарья Семеновна, вот уж уважила так уважила!

Епископ был оживлен, а к концу ужина стал шумлив, но Иероним под умоляющие взгляды Маши сделал все возможное, чтобы уберечь хозяина от лишней рюмки.

После ужина Егорий пригласил Иеронима к себе в кабинет и передал там обещанное письмо в монастырь. Они условились, что Иероним отправится туда завтра утром в сопровождении старосты Михайловского собора Филиппа Мокеевича.

X

…Монастырь встретил их настороженной тишиной. С трудом отыскав иеромонаха, Филипп Мокеевич представил ему протоиерея. Иеромонах Гермоген — согнутый дугой тощий старец, с длинным узким лицом и нездоровым румянцем на щеках, одетый в старую засаленную рясу и облезлую кацавейку, — долго осматривал приезжего пытливым взглядом и лишь тогда пригласил Иеронима в свои покои, когда староста сказал ему, что высокий гость прибыл прямо от патриарха Тихона и является личным другом епископа Егория.

В покоях иеромонаха они просидели до позднего вечера.

Затем Гермоген вызвал нескольких монахов и велел спешно собрать золотые кресты, серебряные подносы, прочую ценную монастырско-церковную утварь и принести ему. Все это решено было спрятать в определенном месте, о котором в целях конспирации должны были знать всего двое: иеромонах Гермоген и протоиерей Иероним. Когда они договорились обо всем, Гермоген провел Иеронима по монастырю. В кельях — тесно и темно. Кого только не содержали там! К постоянным обитателям — черному духовенству — примешалась публика особого пошиба. В некоторых по выправке угадывались бывшие кадеты, колчаковские офицеры. По длинным демагогическим речам и спорам — максималисты. Наверняка притаились здесь и обычные уголовники.

Иероним предупредил Гермогена, чтобы на утро ему запрягли пару лошадей и дали надежного кучера взамен отправленного домой старосты.

Едва забрезжил рассвет, Иероним был уже на ногах. По железной крыше монастыря шуршала снежная крупа. Северный ветер гнал тяжелые тучи. Он кружил по двору, задувал под воротник пальто Иеронима и колол лицо.

Ждать пришлось недолго. Кошевка с крытым верхом, запряженная парой лошадей, повернула к парадному крыльцу. Иероним распрощался с Гермогеном, через минуту, удобно устроившись, велел погонять лошадей. Кучер-монах, кутаясь в тулупчик, потянул коней ременным кнутом и гаркнул:

— Н-но-о! Родимые!

Мороз усиливался, но Иеронима это не беспокоило: он был одет в теплое зимнее пальто, на голове — каракулевая шапка, на руках — меховые рукавицы, ноги укрывала медвежья шкура. Неспокойно было на душе.

Что его ждет впереди? Удача или провал? Стоило ли соглашаться на церковную авантюру? Сейчас все зависит от него одного…

…Дорога шла глухим лесом… Впереди показалась подвода. Пара запряженных в розвальни лошадей мчалась навстречу.

Монах испуганно закрестился:

— Это разбойники, не иначе! Тут, в лесу, их видимо-невидимо. Владыку Егория из Михайловского собора летось здесь же ограбили. Что будем делать? Пропали мы с вами…

— Погоняй! — крикнул Иероним, чтобы привести монаха в чувство. А сам лихорадочно соображал: подвода приближается стремительно, повернуть назад и уйти от погони не удастся. Вот уже отчетливо видны два человека в шинелях, гнедые кони с коротко постриженными гривами и повозка на упругих рессорах, поставленная на полозья, ни дать ни взять — тачанка, только без пулемета. Вспышкой молнии память высветила в голове: в двадцатом мчался он на такой тачанке навстречу врагу. Немного не доезжая до цепи беляков, круто развернулся и, припав к пулемету, поливал их градом свинца.

— Тпру! Кто такие? — крикнул, останавливая лошадей, один из преследователей, который был повыше своего напарника.

Кони остановились.

— Свят, свят… — бормотал монах, опустив возжи, — борони бог, борони, пресвятая богородица. Спаси, господи, люди твоя…

— Кто такие, спрашиваю? — повторил высокий и потянул монаха за полу тулупа. — Оглох, что ли?

— Свят-свят… Монастырские мы… Отпустите за ради Христа душу на покаяние…

— Кого везешь? Куда?

— Протоиерея Московского велено доставить в Ильинский приход, — заикаясь, лепетал возница. — Истинная правда.

— А ну покажь попа, божья служка! — потребовал высокий.

Иероним сидел в кошевке, сжимая в кармане револьвер. «Будь, что будет, — подумал он, — живым не дамся».

Высокий заглянул во внутрь кошевки и с интересом стал рассматривать Иеронима. В добротном пальто, с заиндевевшей на морозе бородой и усами, тот выглядел солидно, сидел, расстегнувшись — на груди большой серебряный крест (подарок Егория)…

— Митька! — воскликнул незнакомец. — Тут отец святой, глянь-ка сам!

Подошел к кошевке и второй. Потребовал строго:

— Документы!

Иероним достал из кармана бумагу от синода и подал Митьке. Прочитав, тот сказал:

— Следуйте с нами! — Он ухмыльнулся и не без ехидства добавил: — Дальше поедете в нашей карете.

Смешанное чувство тревоги и радости охватило Иеронима. Поначалу он подумал, что действительно напоролись на бандитов, но теперь уже не оставалось ни малейших сомнений, что это — ребята из ЧК. Их он не знал, кажется, никогда не видел, а вот лошади — из их комендантского взвода. И сани на рессорах…

Высокий приказал кучеру-монаху:

— А вы, батюшка, святой отец или как там вас, поворачивайте оглобли восвояси. Об этом московском попе мы теперь позаботимся сами.

Обрадованный монах — только того и ждал! — развернулся и погнал лошадей во всю прыть в свою обитель.

XI

…Выйдя из Здания ЧК, Иероним направился сразу к Михайловскому собору, колокольным звоном зазывавшему прихожан к вечерне. Нужно было исправлять допущенный им промах, развеять сомнения дочери епископа, если они появились, в подлинности духовного звания Иеронима. А вдруг она поделится ими со своим отцом? За этот тревожный факт крепко досталось от Горбунова новоиспеченному протоиерею.

Начальник особое внимание обратил на Удалого — опытного, хитрого, коварного врага, знающего жизнь и людей. И был еще пока неведомый хозяин — фрукт, судя по всему, позаковыристее Удалого. Чтобы подобраться к нему, потребуется двойная осторожность, выдержка, такт, сообразительность.

…На Базарной улице было многолюдно и шумно, беспорядочно сновали и куда-то торопились люди. Извозчики на разукрашенных кошевках с росписной сбруей, с вплетенными в гривы лошадей разноцветными лентами наперебой, один громче и зазывнее другого, предлагали свои услуги прохожим. Два чумазых паренька продавали газеты, громко выкрикивая: «Новости! Есть новости! Есть важные сообщения! Поймали шайку конокрадов! Есть обращение чекистов к рабочим!» Иероним купил газету и чуть ускорил шаг. Снег под его валенками хрустел тонко и тревожно.

Как и предвиделось, епископ встретил его настороженно, холодно и неприветливо. Сдержанно поклонившись, вероятно, мучаясь в догадках, он смотрел куда-то поверх головы Иеронима, избегая прямого взгляда. О случившемся ему уже было известно, и Егорий недоумевал, почему протоиерея так быстро отпустили из ЧК? С какой целью задерживали? Нет ли тут какого подвоха?

Но и протоиерей не скрыл недовольства такой встречей, отчужденно и сухо спросил:

— Да вы, владыко, смотрю, не рады моему возвращению?

— Да уж какая радость… — От прямого вопроса епископ стал еще мрачнее. — Весьма и весьма поражен, как вам удалось… Из железных-то когтей иродов?..

— Это вы о чем?

— О том. Такие, как мы, оттуда редко возвращаются, — сказал Егорий с недобрым прищуром.

— С моим-то документом? Да бог с вам, владыко!

— Вот-вот, не долгонько ли его изучали? Не вкупе ли со сведениями о церковных ценностях?

— Вправе бы и обидеться, но радеете вы об общем деле, а потому признаю, что этот вопрос действительно по существу, — миролюбиво согласился Иероним. — Чист я перед совестью и перед церковью русской. Просто ретивые охранники Советов, должно быть, без своего самого главного начальника не посмели принимать решение. Вот и искали его по всей округе. Возмутился ваш покорный слуга, протест объявил, только тогда и вызвал он к себе. По какому такому праву, спрашиваю его, на каком основании я арестован? А начальник мне отвечает, что меня никто и не арестовывал, просто, оказывается, пригласили разобраться. Донос, сказали, поступил из монастыря от Гермогена на меня, как на подозрительную личность.

— Только не от него, нет-нет. Да чего же вы стоите! — епископ пододвинул кресло. — В такое время приходится быть осторожным и очень осмотрительным. Порою не только другим, а и себе не доверяешь…

В алтаре было жарко натоплено. Иероним расстегнул пальто и направился к креслу. На груди блеснул крест.

— Чудеса господни! — воскликнул Егорий. — Да у вас даже и крест не реквизировали? А ведь в нем фунт серебра.

— Все оставили при мне, я — личность неприкосновенная, имею дело с церковными ценностями, а паче того, творю угодное большевикам деяние: выявляю возможность помощи голодающим от нашей церкви… Не так ли по бумаге-то?

Они оба понимающе улыбнулись.

— А в лесу-то, поди, испугались разбойников? — спросил епископ.

— Истинно так. Вот уж страху натерпелся, так натерпелся… А уж монах, что меня вез, чуть не умер от страха.

— Ох, верю-верю. Меня самого летом в том лесу ограбили нечестивцы. Ничего так не жалею, как револьвер. Дареный он был. Сам святейший патриарх Московский и всея Руси Тихон вручил мне его при назначении епископом. Теперь уж и номер револьвера запамятовал, только три последние цифры так и стоят перед глазами — 120…

У Иеронима мелькнула догадка: Ростовский бахвалился перед ним, что он со своей братвой попа грабанул в лесу вблизи хутора Горского, там и револьвер добыл. Лес-то тот самый. И цифры последние совпадают. А что из этого следует? А то: револьвер, что лежит у него, Иеронима, в кармане, принадлежит Егорию, сидевшему бок о бок! Вот так переплет!

А епископ между тем продолжал сетования:

— Как полагается, об ограблении-то я заявил в милицию, но о револьвере — ни-ни. Да что проку? Разбойников и по сей день не изловили, гуляют да народ пугают.

— Кстати, владыко, — Иероним внимательно посмотрел на Егория. — И меня смущает одно обстоятельство: каким образом чекисты могли узнать, что я буду в Вожгурезьском монастыре? Выехал я туда от вас, и, кроме вас и вашего кучера-старосты, никто не должен был знать об этом. Так?

— Видите ли… — Епископ замялся. — Случаются обстоятельства, кои не предугадаешь. Сам все уж передумал, но на старосту не погрешу, верю ему, как самому себе, надежный человек, и мне предан.

— Уж не себя ли мне подозревать? — невесело пошутил Иероним. — Кого же еще-то? Кто мог сообщить?

— Не так давно, — размышлял вслух Егорий, — мы наказали приходского священника Никодима.

— За доносы?

— Да нет, за толстовство. Призывал прихожан ко всепрощению, ко всеобщей любви и справедливости… Надо не на живот, а на смерть стоять против нечестивцев в Советах, а он… А как наказали? Постригли в монахи и сослали в тот самый монастырь, в Вожгурезь. Озлился он на епархиальное управление, грозится разоблачить православие… Не иначе — его рук дело. Никто другой, а он и сообщил в ЧК о вашем пребывании в обители.

Иероним вспомнил слова Удалого о том, что среди церковников идет размежевание, нет единства по отношению к большевикам и Советам. И подумал: нужно, по возможности, попутно выявить, кто из них по какую сторону межи находится. А вслух сказал о Никодиме:

— Это вы ошибку допустили. Таких, как расстрига Никодим, не следовало держать в такой близи к святой обители. — Он достал часы, щелкнул крышкой и заторопился:

— Мне пора, владыко Егорий.

— О, как я прогневил вас, отвергаете мое гостеприимство…

— Сожалею. Был бы очень рад снова побывать у вас, но я еще так и не добрался до Ильинского прихода. Не в моих обычаях отказываться от задуманного.

— Ну, храни вас господь! В Ильинское, с вашего позволения, мой староста вас доставит. И помните: мой дом всегда в вашем распоряжении. Зайдите к нам! Отдохнете немного, матушка вас попотчует…

Иероним вышел из собора, неторопливо побрел по заснеженной дороге, прикидывая в уме: «С Егорием, кажется, пока все обошлось, подозрения, возникшие у него,удалось рассеять. Значит, дочь своими догадками о Московском протоиерее с отцом не делилась. Теперь необходимо встретиться с Машей, поговорить с ней, но не попадать больше впросак…» Как повести этот разговор, он пока еще не знает… Не знает и того, как Удалой воспримет задержку Иеронима чекистами, его пребывание в ЧК, если уже пронюхал об этом. Да какое там «если»! Удалому, пожалуй, раньше Егория донесли. Лучше сегодня в типографии не появляться, а сходить на Малиновую улицу к Ростовскому и через него выяснить положение дел. Заодно и Гирыша проведать, за него он в ответе перед совестью. Не сладко приходится парнишке.

Иероним так погрузился в размышления, что не заметил, как поравнялся с домом епископа. Он хотел постучать в калитку, но его остановил стук двери на крыльце и похрустывание на снегу быстрых легких шагов. «Неужели Маша?» — подумал он и вдруг почувствовал, как сильно забилось сердце. Калитка скрипнула, и появилась Маша.

Иероним увидел ее большие, будто распахнутые настежь глаза. Маша стояла рядом, и ему захотелось протянуть руку, дотронуться до белой пуховой шали, наспех накинутой на плечи…

— Здравствуйте… Я вас увидела в окно, Иван Александрович… С приездом…

Иероним заметил, что Маша взволнована и рада его приходу.

«Значит, она тоже вспоминала обо мне», — с удивлением поймал он себя на этой мысли… Выходит, что новая встреча оказалась желанной для обоих…

— Здравствуйте, Маша! — ответил Иероним.

— Проходите, пожалуйста…

— Нет уж, сначала проходите вы, в такой мороз без пальто…

Они вошли в дом.

— Раздевайтесь, Иван Александрович, сейчас я самовар поставлю, попьете горячего чая. Когда из магазина вернется маменька с прислугой, приготовит что-нибудь посытнее. К тому времени и батюшка пожалует.

— Спасибо, Маша. С владыкой Егорием я уже повидался. Зашел сюда к вам, чтобы переодеться и снова в путь. Неотложные дела требуют.

Иероним заметил, что девушка огорчилась его скорому уходу.

— Самовар я все же поставлю, — сказала Маша. — Не возражайте! Вам необходимо согреться. — И она ушла на кухню.

Иероним в отведенной ему комнате стал торопливо переодеваться. Из егорьевских подарков оставил только валенки, шарф и рукавицы, извлек потрепанную шинель с видавшей виды шапкой.

Руки делали свое привычное дело, а мысли его неотступно теснились вокруг Маши, сменяли одна другую, вступали в спор… Душевная теплота, неподдельная искренность, весь облик девушки никак не вязался с образом ее отца-епископа, явного врага Советской власти. Маша совсем не похожа на своих родителей. Ведь не всегда яблоко падает недалеко от яблони. К тому же, она долго жила в Москве у тетушки… Но вправе ли он делать выводы из первых, еще не проверенных впечатлений о ней? Не надо спешить с оценками малознакомых людей… Однако он почти уверен, что хорошо понимает ее… Эх, куда его заносит! Должно быть, за много лет военной службы истосковалось солдатское сердце по простым житейским радостям… Иероним даже потряс головой, чтобы вытряхнуть волнующие его мысли и вернуться к действительности.

От чаепития он решил отказаться, побоялся, что в разговоре за столом не сможет справиться со своими чувствами и признается Маше… Да и время торопило.

Когда хозяйка вернулась из кухни, он извинился и сказал, что очень спешит.

Маша посмотрела на него, не скрывая огорчения. От недавнего оживления у ней не осталось и следа.

— Вы возвращаетесь в Москву, Иван Александрович? — спросила она, упавшим голосом. — И больше не вернетесь?

Иероним понял, вернее почувствовал, как одиноко Маше в этом доме, с какой радостью она уехала бы с ним в Москву, в привычный круг своих подруг и знакомых. А здесь все чужое. Это обрадовало его.

— Нет, Мария Егоровна, я должен побывать еще в нескольких соседних приходах. А потом снова в Ижевск… И я бы хотел… Если бы вы… Ну, в общем… мне бы хотелось… снова послушать музыку… поговорить с вами… Мне надо сказать вам о многом…

— Я буду ждать вас… — вырвалось у Маши, и она смутилась. — Нам надо обязательно встретиться, Иван Александрович.

— Обязательно надо! — взволнованно повторил Иероним и тут же тяжело вздохнул: — Только нескоро это, Маша. Дела… Разве где-то ближе к рождеству удастся… Но оно уже не за горами…

XII

Вот это новость так новость! У Ростовского другой помощник, новая «правая рука» по кличке Змей… И ростом, и массивностью в плечах под стать хозяину. Недавно сбежавший из заключения, он был почти двойник Ростовского: такие же моржовые усы, тельняшка, волосатая грудь, даже одинаковая татуировка на правой кисти: сердце, пронзенное стрелой. Только у Змея было еще письменное добавление — «не забуду мать родную». Как и моряк, Змей курил большую трубку, тяжело отдуваясь после каждой затяжки. Курчавый получил отставку. Его в доме не оказалось. Не было и Гирыша.

— Где же твой любимый телохранитель? — спросил Студент, когда они остались в комнате одни с атаманом.

— Любимый, говоришь? — Ростовский прокуренным желтым пальцем поковырялся в трубке. — Ну, это ты уж через край хватил. На любовь я плюю, любовь — чувство, чуждое анархии. Чего лыбишься? Все старое простить не можешь? Ему, конечно, не мне же! Вот уж воистину — нашла коса на камень.

— А с чего бы еще прощать, когда он спит и в гробу меня видит.

— Он, ясное дело, не ангел и даже не праведник, — миролюбиво согласился Ростовский. — Со временем остынет, перемелется — мука будет. — И помолчав, добавил:

— Что верно, то верно: у него с перепою ум за разум заходит, в таких случаях от него всего можно ожидать.

— Вот то-то и оно. Ладно, хватит о дерьме толковать. Мальчонка куда запропастился?

— Не спеши, не спеши, браток. Все расскажу заподряд. Только хочется мне страсть как уразуметь, чего тебе этот сопляк дался? Слух прошел, будто у него отец из большевистских подпевал, председателем комбеда был.

— А мне — плевать. Был, да сплыл, анархия на родственников плюет. Разве не так? — как можно спокойнее спросил Студент.

— Так. Но ведь заложить нас может щенок, если в ту породу пойдет. — Ростовский настаивал на своем, уже раздражаясь. Больше всего его бесило то, что Студент сейчас не только не подвластен ему, но даже как бы на голову выше. Приказывать ему он уже не имел права.

— Какой дьявол тебе вбил это в башку? Неужели сам не понимаешь, что мальчонке пока не до политики, сам к нам прибился — вот что важно. Выживет — наш будет.

— Так-то оно, так, — неохотно согласился Ростовский. — Однако береженого бог бережет.

— Ты никак тоже к православным потянулся? — съязвил Студент. — Мои лавры покоя лишили? Или испугался чего?

— Слухай сюда, — сказал Ростовский, раскуривая трубку, — Курчавого я заменил по твоему же совету, Змея вот вместо него пригрел. Крепкий мужик, сразу вписался, легко мне с ним.

— Новая метла всегда чисто метет, а обломается — под лавкой валяется, — вставил Студент, осаживая Ростовского.

— Ну, такого ждать да ждать, — возразил моряк, — нашей он закваски, а Курчавый теперь твоего Гирыша карманному ремеслу натаскивает. Учит уму разуму. Сироте это — кусок хлеба на будущее. Для такого хлипкого скелета — это самое надежное средство для житухи. Жаль, что плохо учится, строптив и непослушен, гаденыш. — Он умолк.

— Я слушаю, слушаю, — Студент скрестил пальцы рук и опустил на колени, — говори, что хотел.

— Што на роду написано, видно… Кому сгореть, тот не утонет. Ну, а сам-то как все эти дни? Небось, белым мясом да сдобой брюхо набиваешь, как сыр в масле катаешься?

Не дождавшись ответа, Ростовский заметил:

— Ты никак недоволен? Ежели насчет парня, то, право, не стоит. Пристроим его к нашему делу, чего там. От Курчавого я его, так уж и быть, заберу, передам Серому, тот мастер на все руки, сам знаешь. И — хватит об этом. Я по одному делу хотел с тобой совет держать. Тут на одной мельнице сгрудилось зерна пудов эдак триста…

— Ну?

— Взять хочу.

— Без подвод-то? На горбу столько не вытащишь, — недоверчиво протянул Студент.

— Да есть у нас свои мужики с подводами в деревне Баженово. Это близко от мельницы. Кони у них откормленные, пудов по сорок запростяк потянут.

— Чего же тут советоваться? Хочешь, чтоб я при новом сане благословил тебя? — пошутил Студент и тут же жестко добавил: — Лучше обойтись без хлопот и без риску — спалить мельницу вместе со всем зерном.

— Вот-вот, слово в слово я предлагал Удалому, а он свое твердит: валюта, мол, нужна, оружия много нужно, а бесплатно ни один дядя ни винтовок, ни пулеметов не поставляет. Нам, говорит, сейчас, как воздух, валюта нужна. Все будем переводить на деньги. Дал мне понять, что в этом неотложном деле ты у шефа — самая козырная карта. Но, может, и ты, туз козырей, сходишь с нами на ту мельницу?

— А почему бы и не пойти, если Удалой возражать не будет, — согласился Студент. — Завтра утром пойду к нему, надо кое-что рассказать для хозяина.

Ростовский дружески хихикнул:

— Да я так, в шутку предложил. Просто испытать тебя вздумалось. Знал, что не испугаешься. Да уж как-нибудь обойдемся сами. Вот-вот хозяин с тобой должен встретиться. Так что, если ты останешься ночевать, то с парнишкой вдвоем будешь: всех людей с собой уведу. Сегодня Гирыша на заготовку дров в лес услал, он у меня главный истопник.

На следующий день в оставшееся от налета время Ростовский сам побывал на мельнице, уточнил обстановку и оставил двух человек для досмотра в зарослях ельника вблизи мельницы, чтобы, в случае чего, чекисты не опередили их и не устроили там свою засаду. Он лично проверил готовность каждого участника предстоящего ограбления. Проверив место, людей и убедившись, что все идет, как задумано, Ростовский вернулся на свою квартиру. К тому времени Студент и Гирыш мирно спали.

Уставший за хлопотный день хозяин завалился, не раздеваясь, в постель.

На рассвете вернулся Змей.

— Беда! — разбудил он Ростовского.

— Где? Какая беда? — Тот рывком вскочил с постели. — Да не тяни ты! Говори! Чего трясешься, как заячий хвост…

— Накрылись! — щека Змея дергалась в нервном тике. — Всех забрали и увезли на лошадях.

— Да говори ты толком, безмозглая башка! — взбеленился Ростовский. — Кого — всех? Кто, куда увез? Зерно-то успели взять? Нет? Рассказывай по порядку.

Змей в два глотка выпил стакан воды, поданный хозяином, закурил и начал рассказывать. По его словам, получилось так, что хуже и не придумаешь.

Двое из досмотра — Серый и Рябчик — прятались в кустарнике и не сводили глаз с ветрянки. За весь вечер из мельницы никто не выходил и никто в нее не входил. Она работала полным ходом. Холодный ветер пробирал дозорных до костей. К подходу обоза из деревни Баженово, состоявшего из десяти подвод, у них уж зуб на зуб не попадал. Для пущей безопасности Змей в разведку на мельницу послал Красюка. Они условились, если ничего угрожающего не обнаружится, Красюк свистнет трижды, если же появится какая опасность — свистнет только раз, длинно.

Ночь, как на грех, оказалась лунной. Когда показался обоз, Змей увидел, что из мельницы вышел человек, и тут же донесся тройной свист. В том, что свистел именно Красюк, Змей не сомневался. Поэтому все приехавшие, кроме мужиков-возчиков, поспешили в мельницу. Через несколько минут в проеме дверей показался все тот же Красюк и громко крикнул:

— Эй, мужики, подгоняйте лошадей поближе!

То, что произошло дальше, Змей уразумел не сразу. К подводам подходили люди и как-то странно сваливались в сани. Наконец, до него дошло, что у них просто связаны руки. Никаких мешков — с мукой ли, с зерном — никто не выносил.

— Я понял, что мы попали в западню. Не иначе — заманили нас. Да еще как ловко! — осевшим голосом сказал Змей, заканчивая свой рассказ. — Лопни мои глаза, если вру!

— Ну, ты мне шуточки оставь! — Ростовский медленно поставил на стол крепко сжатые кулаки. Его лицо налилось кровью: — А ты где был? Ребят гробанул, а сам? Дуй не стой и дай бог ноги? Все с базара, а Назар на базар? Шкуру спасал, падла!

— А что я один мог сделать? Что? Всех прихлопнули, так и еще лезть последнему? Кому что, а мне так там — верная вышка.

— И поделом. Нельзя было не попытаться отстоять ребятишек… Учишь, учишь вас… Почему Красюка в разведку двинул? Ты же знаешь, что он недотепа, ни пава, ни ворона. Отвечай, шкура? — неистовствовал атаман.

— Я все сказал, — упавшим голосом промямлил Змей.

— Вот полюбуйся на эту мокрую курицу, — обратился Ростовский к подошедшему на шум Студенту. И снова стал наседать на своего помощника: — Кто заложил? Тоже не ведаешь? Драпанул — взятки гладки. Такой номер со мной не пройдет. За все ответишь по законам анархии, за предательство — к стенке!

— Не кричи, атаман, — посоветовал Студент. — Пацан не спит, а ему всех наших дел знать не положено. Да и с выводами спешить не гоже, сам понимаешь.

— Вот я ему и толкую, — уже много тише продолжал Ростовский. — Была бы подобная глупость допущена малолеткой навроде Гирыша, еще куда ни шло, а ему, старому козлу, я спуску не дам. За такие штучки хозяин так вздрючит, что чертям тошно станет, особенно если не найдем предателя. Небось ты, Студент, не оставил бы братишек в беде да и на засаду бы не напоролся. — Ростовский обхватил голову ладонями и некоторое время сидел не двигаясь. — Пока нас здесь не накрыли — уходить надо! Уходить, Студент, трэба. Красюк и прочие там на первом же допросе расколются, как спелые тыквы.

В сенях послышался шум. Атаман вскочил, выхватил маузер.

Вошел Курчавый. Он с другой группой Ростовского ходил на ограбление ювелирного магазина и был удачливее Змея, у него все обошлось, как нельзя лучше, пофартило, что надо.

Остаток ночи, валяясь без сна в кровати, Ростовский провел в раздумьях. Он снова и снова перебирал в памяти всех взятых на мельнице… Их было девять, Змей — десятый. «Он и был предателем!», — решил Ростовский.

За год существования этой «малины» подобных провалов не бывало. А новый помощничек всего две недели в штаб-квартире, и уже два провала.

Спозаранок, вызвав Курчавого, Ростовский распорядился:

— Всех ко мне!

Когда спальня заполнилась обитателями дома, хмуро и отрывисто стал отдавать приказания:

— Все лишнее — сжечь. Чтоб и следа не осталось от нашего здесь пребывания. И поспешите с этим — вот-вот сюда нагрянет ЧК. Через полчаса всем быть готовым к уходу на запасную штаб-квартиру. С сей минуты эта ликвидируется и пароль меняется, запомните новый: «Комната для семейных у вас не сдается?», отзыв: «Для семейных нет. Одного постояльца возьмем». Адрес квартиры — Малиновая улица, двадцать. Там живет надежный человек. Уходить будем по одному. Курчавый растолкует, как туда пробраться. Последними уйдем мы со Студентом. Уяснили? Действуйте!

Поднялась суматошная возня. Курчавый суетился больше всех: придирчиво осматривал все кругом, заглядывал в каждый угол, под каждый топчан, каждую скамью, велел подобрать каждый окурок, чтоб не оставалось и малых улик. Два ящика с патронами и винтовками Ростовский распорядился припрятать в лесу — скоро они понадобятся.

Ранним утром после бессонной ночи, перебравшись на новую штаб-квартиру, Студент сказал Гирышу, что уходит, быстро стал одеваться. Не успел он накинуть шинель, как появился Ростовский.

— Уходишь, значит? Что ж, у тебя своя дорога, ты теперь сам себе голова, не то что я, грешный, который за всю эту кодлу в ответе. Об одном тебя прошу — не говори Удалому о провале на мельнице, я сам доложу ему чуток позже. Когда сюда обратно думаешь?

— Сегодня ночью предполагаю быть.

— Буду ждать. Обмозговать с тобой кое-что надо.

В доме у епископа Студент-Иероним сменил шинель на теплое пальто, старую шапку — на каракулевую, дождавшись старосту с кошевкой и попрощавшись с хозяевами, отправился в Ильинский приход.

Проезжая по центральной части города, попросил остановиться неподалеку от типографии:

— Филипп Мокеевич, подождите меня здесь, я скоро вернусь.

Но Удалой задержал его на целый час, дотошно расспрашивая о каждом шаге, о каждой детали в акции по выявлению драгоценностей. Он долго рассматривал дорогой крест, подаренный Егорием. Особенно заинтересовался готовностью епископа сотрудничать с максималистами. Попросил Иеронима, чтобы тот подготовил Егория к встрече с ним, Удалым, как с одним из руководителей этой партии. О том, что Иеронима задерживали чекисты, Удалой не знал. Не знал и о провале на мельнице…

XIII

Ростовский все больше склонялся к убеждению, что именно Змей предал девятерых его «братишек». Проводив Студента, он сразу вызвал к себе Змея:

— Если до завтра не назовешь мне предателя — каюк тебе. Будем судить тебя на большом сходе, на кругу по всей строгости. Какой приговор будет, могу сказать заранее — перо в бок или пуля в затылок. Это я к тому, чтобы недомолвок между нами не было. Не хотел держаться за гриву — за хвост не удержишься. И не вздумай скрыться — пришьют на месте, об этом я попрошу моих хлопцев позаботиться, пока меня здесь не будет. За себя оставляю Курчавого, любое его слово, чтоб ты знал, для тебя — закон.

Всю дорогу до типографии моряк продумывал, как половчее оправдаться перед Удалым, хотя и не чувствовал за собой прямой вины. Как бы там ни было, а отвечать за все придется ему, с него одного спросится за провал. Вроде бы даже что-то придумалось более или менее подходящее. Но когда вошел к бухгалтеру и столкнулся с холодным, требовательным взглядом Удалого, все подготовленные слова улетучились вмиг, горло перехватило, и Ростовский сипловато выдавил:

— Беда, начальник, мой новый помощник завалил дело на мельнице, на засаду нарвался…

Что последовало за этим, моряк толком и не упомнил. Таким разгневанным он никогда еще не видел Удалого. Тот «шерстил» его так, что клочья летели. Довольным остался бухгалтер лишь одним: что Ростовский сразу догадался оставить старую квартиру и сменить пароль. Перед тем, как отпустить, Удалой наказал: когда вернется Студент — неважно, вечером или ночью — пусть не медля отправится со специально присланным от хозяина человеком, который доставит его в нужное место.

Из типографии Ростовский выскочил, как из жаркой бани, нанял извозчика и рассчитался с ним на окраине города. До Малиновой улицы он почти бежал, проклиная все на свете и, в первую очередь, Змея: «Змей он и есть змей, не зря ему такую кличку когда-то дали».

Весь день дотемна «малина» обживала новую ночлежку, называемую Ростовским штаб-квартирой. Сколачивали нары, ставили топчаны. Змея посадили в амбар под замок. Когда совсем стемнело, пришел человек от шефа — бородатый детина в надвинутой на глаза меховой шапке. На вопросы Ростовского не ответил, а удобно расселся в единственном кресле и стал ждать Студента. Тот вернулся поздним вечером. В таком шикарном пальто и шапке Ростовский его еще не видел и про себя удивился, как одежда меняет человека.

— Пофартило тебе, браток! — приглушая голос до шепота, заговорил первым Ростовский. — Не раздевайся, тебя давно ждут. Пойдешь сейчас вот с этим человеком, он знает куда.

Бородатый поднялся и молча направился к выходу, Студент — за ним.

Они перешли по льду пруда на другой берег, где их поджидали два дюжих парня:

— Оружие есть? — спросил один.

— Есть, — ответил Студент.

— Придется сдать.

Студент расстегнул пальто и отдал револьвер.

Ему его же шарфом завязали глаза и вели лесом около часа. Потом остановились.

— Давайте сюда, ко мне! — приказал кто-то.

Студент узнал голос Удалого.

— Пока свободны! — распорядился Удалой. Он взял Студента за руку и повел с собой, идя чуть впереди. Он то и дело предупреждал:

— Шире шагни… Выше ногу — перекладина… Сейчас войдем в калитку… Поднимаемся на крыльцо. Осторожно — высокий порог… Входим в дом…

Пахнуло теплом и через повязку пробился свет.

— Прошу садиться. — Удалой подтолкнул Студента к стулу. Тот сел и услышал, как тикают настенные часы.

— Можете снять повязку, ваше преосвященство, — сказал кто-то вежливо, но иронично.

В просторной избе с плотно зашторенными окнами ярко горела лампа-молния. Студент с непривычки прищурился и увидел перед собой сидящего за столом болезненного на вид человека лет сорока пяти, с тонкими чертами лица. Глаза у него были надежно скрыты очками с темными стеклами.

— Много наслышан о вас, молодой человек, а теперь вот пришла пора лицезреть, как говорится, воочию.

Студент ловил каждое слово, каждую интонацию негромкого голоса, старался запомнить черты лица.

— Скорее всего это мне посчастливилось лицезреть вас. Я рад встрече с вами.

— Любезности любезностями, но дело, ради которого мы встретились, превыше всего. Итак, начнем с выяснения отношений. Стало быть, как мне сказали, вас направил сюда Борис Викторович? Это верно?

— Да.

— Предъявите документ.

Студент извлек из потайного пиджачного кармана бумагу и положил на стол.

— Понятно, — сказал мужчина в темных очках, — так какая же часть разрезанной керенки досталась вам?

Студент выложил на стол свою долю сторублевки. По довольному выражению лица собеседника он понял, что пока все идет нормально, и быстро прикинул в уме: «Один обрезок у Ростовского, другой — у него самого, третий — у Удалого, а четвертый, главный, из середины банковского билета? У хозяина?» Он мысленно составил сторублевку и не досчитался еще одной части. Где же она? У кого? Какую роль играет ее обладатель?

— Значит, мы с вами, можно сказать, коллеги, — еще более дружелюбно заговорил мужчина в очках, — будем знакомы. — Зовите меня, как и все, Хозяином.

Он снял очки, протер чистым клетчатым платком стекла, заложил руку за полу френча французского сукна.

— Поговорим о важном. Докладывайте! Как там у вас обстоят дела с отцами церкви?

— Успел пока побывать в пяти приходах, — Студент откинулся на спинку стула, машинально расстегнул пальто, на груди блеснул серебряный крест.

— И — что? Каков результат?

— Ценности собраны и припрятаны надежно. Скоро все они переправятся в алтарь Михайловского собора, к епископу Егорию.

— Как и когда могу их заполучить я? — Хозяин пытливо посмотрел на Студента.

— Это не так уже сложно. Понадобится еще день или два, не больше, чтобы все собрать в одном месте.

— Похвально. Но учтите: на счету каждый час. Днями разбрасываться не время, нужно оружие, оружие и оружие. Направляя меня сюда, Борис Викторович просил раздобыть как можно больше золота для закупки оружия за границей. Воины Петлюры и Булак-Булаховича ждут оружия, да и с продовольствием у них не густо… — Хозяин замолчал, длиннопалые руки не находили себе места, он барабанил ими по столу, засовывал за полы френча…

— Кстати, вы в каком войске изволили сражаться против большевиков? — вдруг спросил он Студента.

— Верой и правдой служил Симону Васильевичу Петлюре, — с готовностью отчеканил тот, встав по стойке смирно.

— Да садитесь вы… Чин?

— Поручик.

— Да, славное было время! — воскликнул хозяин. — А я у Булак-Булаховича конной разведкой командовал. Впоследствии даже состоял в польской разведке — связи имел. Все было, поручик, да быльем поросло.

Он достал из ящика стола сигару, закурил.

— А все-таки — уточните день и час поступления золота ко мне.

— Хоть сию минуту, — улыбнулся Студент и достал из бокового кармана массивные золотые часы на длинной золотой цепочке. — Это вам святой дар от Ильинского прихода, одна тысячная доля от всего, чем они располагают. — Он положил часы перед Хозяином. Тот поборол в себе искушение взять подарок немедленно и рассмотреть попристальнее. Зато Удалой не мог скрыть восхищения.

— Да в них не меньше полфунта!.. — присвистнул он.

— Спасибо, — отодвинув часы в сторону, сказал Хозяин и холодно прищурил глаза: —Так все-таки — когда?

— В благоприятный момент я немедленно сообщу. Где вас искать?

— На узловой… Впрочем, порядок встреч остается прежний — через Удалого. Без вызова ко мне не появляться. Если что, я вас сам разыщу.

«„На узловой“… Самая близкая узловая станция — Агрыз, — подумал Студент, — близ норы старый лис на промысел не ходит. За тридцать верст окопался».

— Я знаю, о чем вы думаете, — нарушил молчание Хозяин, — о транспорте. Так?

— Угадали, — не замедлил с ответом Студент.

— Не ломайте голову, подводы будут. А сейчас, — Хозяин встал. Во френче защитного цвета и галифе — в полувоенном костюме, в таком, какой любил носить сам Савинков, — он казался стройным и более строгим. — Желаю удачи и жду с нетерпением сигнала. Надо поспешить, так как на днях прибывает железнодорожный состав с зерном, будем повторять операцию. Тогда уж не до отцов святых будет, а время не ждет.

В знак окончания разговора Хозяин поднялся, пожал руку Студенту и хлопнул в ладоши.

Из соседней комнаты появился худосочный верзила, завязал Студенту глаза, крепко ухватил за руку выше локтя и вывел из дома.

— Свободен, — послышался вскоре сзади голос Удалого. Верзила-провожатый отошел от Студента. Дальше пошли вдвоем с Удалым.

«Не доверяет Хозяин, кроме Удалого, никому», — отметил Студент. Только когда подошли к крутому откосу берега пруда, Удалой развязал ему глаза. Тут они и разошлись. Один направился к центру города, а другой — к Ростовскому.

Студент спешил. Под валенками снег поскрипывал, будто выговаривал: «Ско-рей… Ско-рей… Ско-рей… Спе-ши… Спе-ши…»

Чем быстрее он шагал, тем беспокойнее становились неотвязные мысли. Наступает, может быть, самый ответственный момент в выполнении задания.

Свыше двух месяцев старался он изо всех сил подобраться к Хозяину. Порой казалось это невозможным. А тут — на тебе: свершилось! Он хорошо запомнил место, где ему на глаза повязали шарф. В том месте две корабельных сосны близко одна к другой поднялись и высокий пень между ними. Напрасно гады считают, что провели его и надежно запутали след. Не на того напали: явочную квартиру в лесу он отыщет в любое время… И вдруг мелькнула догадка: может, Хозяин служит на железной дороге на станции Агрыз? Кому-кому, а уж ему графики продвижения поездов, в том числе секретных, не за семью печатями. Тогда все связывается в одну цепь. Вот на станцию прибывает эшелон Сибирь–Москва. Хозяин узнает по документам, что вагоны нагружены зерном. За время, пока меняется бригада, идет заправка поезда водой и топливом, он сообщает своим людям, а те выезжают к железной дороге, на лесном перегоне Агрыз–Уром останавливают поезд и грабят…

— Что это с тобой? На тебе лица нет, — заметил Ростовский, когда Студент ввалился к нему. — Хозяина видел?

— Устал, — выдохнул тот и плюхнулся на табуретку.

— Завтра на кругу не на живот, а на смерть будем судить Змея. За измену — смерть!

— Не спеши. Надо посмотреть, что напишет сегодняшняя газета, — возразил Студент, — может, что и прояснится.

— Напишут, думаешь? — не поверил Ростовский.

— По-моему, должны написать. У большевиков сейчас такая мода завелась: широко оповещать публику, хвастаться удачно проведенными операциями ЧК или милиции, а еще обращаться к народу за помощью. Так, мол, и так, случилась беда, помогите разыскать злоумышленников и тому подобное…

— Тогда быстренько пошлем пацана в город, пусть принесет газету, — оживился Ростовский.

Студент нашел парнишку в дровянике. Закрыв дверь поплотнее, зашептал:

— Есть важное дело, Гирыш. Надо сходить за свежей газетой. Но это не главное… В булочную надо зайти.

— В ту же? — уточнил мальчик.

— Да. В ту, в которую ты прошлый раз ходил и к тому же дяденьке. Передай вот это. Жми во весь дух! — Студент сунул записку и предупредительно приложил палец к губам. — Но только, чтобы все было…

— Конечно. Чуть что — записка жевать и глотать буду. Все знаю.

Гирыш в точности выполнил поручение. Через час-пол-тора Студент читал газету Ростовскому:

«На днях сотрудниками областной ЧК обезврежена группа грабителей, которые пытались совершить налет на Куреговскую мельницу и увезти зерно и муку, предназначенные для голодающих детей. Шайкой руководил Шибаев по кличке Красюк. Преступники под тяжестью улик в своей вине полностью признались. Расследование закончено. Заседание суда состоится в зале бывшего офицерского собрания…»

— Дела-а… — не без некоторого облегчения произнес Ростовский. — Следствие закончено… Выходит, все взяли на себя.

С одной стороны, такой поворот радовал его: личная опасность для него миновала, но, с другой стороны, нарастала тревога и страх провала, которые не давали покоя и усиливали злобу на Змея.

Атаман позвал Курчавого.

Тот не заставил себя ждать, возник как из-под земли.

— Будешь снова моим помощником. Тащи сюда этого Змея подколодного, судить его будем, продажную шкуру.

Ростовский, наливаясь злобой, неотрывно смотрел на дверь, ожидая, когда она откроется. Но появился не Змей, а Курчавый. Он несколько раз ткнул большим пальцем назад, в сторону распахнутой двери, судорожно глотая воздух открытым ртом.

— Там… в амбаре… Змей… болтается на веревке… Повесился!

— С-скотина! — Ростовский машинально сунул давно потухшую трубку в угол рта, проронил брезгливо:

— Псих… Неспроста это он, идиот… Собаке и смерть собачья…

XIV

…Александр Иванович Горбунов, прочитав донесение первого, присланное как нельзя вовремя, решил встретиться с ним лично, узнать обо всем подробнее. Встречу назначил в булочной «Елабужев и К.» Хозяин и приказчик ее были опытными помощниками чекистов.

В назначенный час с заднего хода в подсобное помещение булочной вошел Горбунов, а через несколько минут в дверь снаружи раздался условленный стук. Булочник впустил внутрь первого.

Белокрылов подробно доложил председателю ЧК о своих наблюдениях, обнаруженных фактах преступной деятельности, передал список церквей и схемы расположения тайников, в которых припрятаны ценности. Главное внимание Горбунова привлекло сообщение о наблюдениях по станции Агрыз, о готовящемся там новом разгроме хлебного эшелона на том же участке вблизи Урома.

По осунувшемуся лицу Белокрылова Горбунов догадывался, что ноша, которую тот нес, с каждым днем делалась все тяжелее, но не раскаивался, что остановил выбор именно на Белокрылове, его, а не другого послал на это важное и опасное задание… Нет, не ошибся он в молодом чекисте… Умение разумно рисковать, действовать в любых условиях хладнокровно, ничем не выдавая себя, скромность и выдержка, умение располагать к доверию — вот качества, которые Горбунов ценил в чекистах и которые он находил в Белокрылове. «Не тот опытен, — думал он, — кто много прожил, а тот, кто много видел».

Возле глаз Белокрылова отчетливо проступала густая сеть мелких морщин, а на висках появились искорки седины.

Белокрылов родился и вырос в рабочей семье города Уржума Вятской губернии. Перед февральской революцией его призвали в царскую армию на действительную службу. Воевал на германском фронте, в Октябре стал красногвардейцем, а в восемнадцатом году командовал взводом одного из полков Красной Армии. Там же начал и чекистскую службу. Ему пришлось побывать с особым заданием на польском фронте и в банде атамана Петлюры. После очередного ранения попал в Вятку, где располагался военный госпиталь.

Чекистских кадров остро не хватало. Его направили в Ижевск, к Горбунову, о котором ему и раньше приходилось слышать много добрых слов, как о настоящем дзержинце.

Сейчас так же, как и тогда, два месяца назад, при уходе на задание, Горбунов крепко пожал руку Белокрылову, сказал:

— Если будут непредвиденные осложнения или потребуется срочная помощь — дай знать. Безрассудно не рискуй. Желаю удачи.

XV

К Ростовскому Удалой нагрянул неожиданно и, не теряя ни минуты, за плотно закрытой дверью комнаты сообщил матросу и Студенту:

— Получен приказ Хозяина — завтра в два часа ночи со станции Агрыз в направлении станции Сюгинская пойдет эшелон с первосортной пшеницей для Москвы. Будем брать на перегоне перед Уромом. Вы, Ростовский, отправляйте всех своих людей в деревню Вожгурезь. Там их встретят и проводят к сборному пункту. Раздайте имеющиеся винтовки и гранаты. По прибытии в деревню вы, Ростовский, должны зайти сначала к Илье Рогожникову, его найти проще простого: он живет в единственном там двухэтажном доме.

— Может, вы лично дадите напутствие моим горлопанам? — спросил Ростовский. — А то как бы чего я не напутал.

Удалой явно не хотел держать речей перед уголовниками:

— А что, разве ваше слово для них не закон? И помните, на всякий случай: напутаете — Хозяин голову снимет. С вас. Добавлю к тому же, что он уполномочил меня передать, чтобы всеми действиями при захвате и разгрузке эшелона руководили лично вы, Ростовский.

— Я?! Как? — трубка выпала из рук атамана. — Да я в этих эшелонах разбираюсь как баран в Библии. Как двери открывать, не знаю, а уж там цеплять и отцеплять, останавливать — для меня это за семью печатями…

— Эко как вас испуг прошиб. Да не боись, как говорят мужики. Все сделает специальная группа, ваше дело — охранять эту группу и помогать при выгрузке зерна. И командовать вы будете только своими архаровцами. Это — чтобы не повторилась история с мельницей.

— Да Змей нас тогда заложил, скотина. Вчера сам повесился, испугался нашего суда.

— Ну, это ваше внутреннее дело, я вмешиваться не уполномочен. За вами пришлет своего человека Рогожников. Это племянник купца Рогожникова, наш человек. Участвовал в августовском мятеже. Своего кучера держит, его и пришлет. К сведению: шестая часть керенки-сторублевки — у него. Кличка — Христос… Ну, теперь, кажется, я все разжевал вам, что требовалось. Переваривайте. — Удалой нетерпеливо посмотрел на дверь.

— А вам, — обратился он к Студенту, — приказано ждать, никуда не отлучаться и ни на шаг не отпускать от себя пацана. Неужели непонятно, что он для вас опасная обуза? Здесь, как вам известно, конспиративная квартира, а не приют для малолеток. После выполнения операции Рогожников привезет Ростовского, и вы вместе с ним поедете за ценностями. Прихватите с собой и мальчишку. Его необходимо ликвидировать. Церковный груз свезете к Рогожникову. К тому времени я буду там.

Студент согласно кивнул, не выдав ни единым движением своей тревоги.

— Желаю удачи, Ростовский! — Удалой пожал обоим руки и вышел.

«Так вот объявилось и оно — шестое звено… Нужно срочно все сообщить председателю ЧК. Как это сделать?!»— смятенно думал Белокрылое.

Гирыш колол дрова во дворе. Ростовский выпроваживал людей на задание.

Студент не успел зашифровать и половины донесения, как заскрипели половицы в прихожей под грузными шагами атамана. Он зашел к себе в кабинет и стал шумно готовиться в путь-дорогу: за перегородкой слышалась возня, кряканье и пыхтенье, стук выдвигаемых ящиков письменного стола.

Студент вытер потный лоб, перечитал написанное, а потом в форточку окна громко позвал Гирыша завтракать. За едой передал ему записку и шепотом сказал:

— В одно дыхание доставь в булочную. Скажи — срочно Горбунову. Беги через пруд, путь короче и глаз меньше. Отсюда выходи тайком, а потом — через лаз под забором, ты его знаешь. На тебя вся надежда.

Как ни таился Гирыш, но не успел он дойти до входной двери дома, как его схватил Ростовский и притащил к Студенту.

Однако записку Гирыш успел проглотить.

— Так вот где собака зарыта! Что было приказано?! Куда ты его посылал?! Какую бумажку он проглотил? — моряк резко встряхнул парнишку за шиворот. — Отвечай, щенок, что проглотил?!

Студент лихорадочно соображал: как выпутаться? что предпринять? Главное — не горячиться. Как мог Ростовский догадаться, что он послал Гирыша?

Гирыш вырывался из рук моряка, как затравленный волчонок, даже пытался укусить его руку. Но тут атаман его отпустил, сел за стол, положил перед собой маузер, приказал Студенту и парнишке сесть.

— Так вот, выходит, удалось одурачить нас? — Ростовский с ненавистью смотрел на Студента. Его распирала злобность. — Я-то, дурень, предателя ищу, а он — вот он, «святой отец». Спета твоя песенка, поиграл — и будя!

— Не пори чушь, Ростовский, — Студент решил идти на пролом. — Занесло тебя — дальше некуда, так и свихнуться недолго. От страха, что ли, перед Уромом? — Он насмешливо смотрел на атамана. — Что ты можешь сказать? Мол, померещилось? А где факты? Хочешь, чтоб стал посмешищем? Я, имей в виду, помогу, если на то пошло. Никому не нужен твой фортель.

— Фортель, говоришь?! — Ростовский вскочил и ткнул кулаком в перегородку. Бумажная оклейка лопнула, образовав сквозное отверстие в его угол.

— А это видал? Усек теперь? Я все слышал и все видел.

Гирыш в страхе спрятался за спину Студента.

— И что ты этим докажешь? Я ничего не говорил, что может быть истолковано только против меня. Одни домыслы. А вот ты — я повторю слово в слово — говорил о Хозяине и Удалом: «Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат, на кой черт нам нужна ихняя политика. Больше от меня пусть не ждут ничего хорошего». Это после провала на мельнице. Помнишь, как с пеной у рта проклинал Хозяина и Удалого? «Да пусть их, волков драных, поскорее ЧК споймает, мне до них нет никакого дела!» Продолжать?

Ростовский насторожился:

— Записывал, что ли? Все это — вранье, звук пустой, дешевый прием…

— Нет, не вранье, — смело вмешался парнишка, — я тоже ухом слыхал. И еще больше. Запомнил.

— Цыц, щенок! — снова взбеленился Ростовский. — Сгинь отсюда!

Гирыш не шелохнулся, продолжая стоять рядом со Студентом.

— Да убери ты его! — взревел атаман. — Убью гниду…

— Продолжаю: что ты, Ростовский, можешь сказать в свое оправдание? — спокойно спросил Студент.

— Ну, что ты з ним зробышь, с нахалюгой!? Уж не перед тобой ли мени оправдываться?

— Передо мной и перед революционным трибуналом.

— Что? Каким еще трибуналом? Руки коротки! Слово к делу не пришьешь. Теперь мне яснее ясного, что это ты угробил моих ребят на мельнице. Думаешь, Хозяин тебя за это похвалит?

— А у меня работа такая. Для тебя он Хозяин, а для меня — контра. От врагов похвалы я не жду.

— Контра?! — Моряк положил руку на рукоятку маузера. — Да я тебя, лягавая сволочь…

— Тихо! Не тронь оружие. — Белокрылов встал в полуобороте к атаману, незаметно опустил правую руку в карман с револьвером и сурово добавил: — Тебе деваться некуда. Лучше нам с тобой договориться мирно. За то, что ты к себе допустил чекиста, тебя Хозяин не похвалит, а пули — не пожалеет. Так? И ЧК твои грязные дела не простит, но имеешь шанс избежать вышки. Впрочем, что посеял, то пожнешь. Решай. Если через час у председателя ЧК не будет от меня очередного донесения, то чекисты вверх дном перевернут твою штаб-квартиру.

— Ты уже и о ней накапал? — Ростовский стал сосредоточенно пощипывать усы.

— Я же говорю — работа у меня такая. Выполняю свой долг перед Советской властью.

— Долг? Ишь, как запел, оборотень… Ловко! Долго же ты мне глаза замазывал, далеко зашел. И этому шкету мозги запудрил. — Моряк потер подбородок о ворот бушлата. — Я, старая калоша, Курчавому не поверил, а на такую падаль клюнул.

— Прошу без оскорблений, боцман Кочубенко.

— Что-о?! — Ростовский на мгновение даже отшатнулся от Белокрылова. — А это откуда тебе известно?

— Опять же — работа такая. У нас лежит твое удостоверение с фотографией, в столе у председателя. У Горбунова. Итак, через час мы с тобой должны быть у него. Собирайся, боцман! Нас там ждут.

— Где? — Кочубенко опустился на стул, но тут же вскочил. — А если я тебя сейчас пристрелю, как собаку? Мне с тобой — не детей крестить, рука не дрогнет.

— Так ведь неизвестно кто кого. — Белокрылов видел, как нервы атамана сдали окончательно, и говорил совершенно спокойно. — Меня много раз убивали, а я все жив. Повторяю: я — чекист и выполню свой долг до конца. Твой шеф — господин Гулавский и подполковник Удалой-Кучеров давно под надзором. С ними, считай, покончено. А тебе-то куда податься? Обложен, как волк, красными флажками. Возмездия тебе не избежать.

— Ловко… В герои, значит, метишь? Но в меня ты стрелять не станешь, — надменно заметил Ростовский. — Твоему начальству я нужен живой. Разве не так? То-то. Так что — привет! Я тебя еще переживу.

— Кому привет-то? Твоим дружкам-уголовникам? — усмехнулся Белокрылов. — Пошли со мной. Не дури! Там тебе зададут несколько вопросов, выяснят отношения — и все дела. Расскажешь о себе и своих делишках. Впрочем, тебе и рассказывать-то несложно: бандит и бандит, мелкая сошка. А вот Удалому и хозяину — другое дело. Это птицы иного полета, позаковыристей. Они и тебя вот в дураках оставили. Сейчас у тебя одно спасение — сдать оружие. Не испытывай моего терпения и не тяни время.

— Надо же, какой добрый! Обо мне заботится. Может, и жизнь гарантируешь? — боцман взъерошил усы. — А не боишься, что перед твоим начальством я заложу тебя? Петухова кто пришил? Не ты? Прикусил язык? Крыть нечем?

— Где надо, и за это отвечу, — сказал Студент. — Напоминаю: через пятьдесят минут здесь появятся чекисты. И тебе так или иначе все равно придется отвечать на вопросы Горбунова.

— Вопросы задавать — великая доблесть, что и говорить. Ну, посадят. Раньше сяду — раньше выйду.

— Тогда — пошли. Жизнь на нарах тоже еще заслужить надо. Только вряд ли она тебе достанется, если будешь упрямиться. Именем революции — требую сдать оружие!

Кочубенко молчал, его блуждающий взгляд остановился на маузере. В памяти беспорядочно мелькали города, дороги, дела, запачканные кровью безвинных людей. Мятеж на Красной Горке. «Да здравствует мировая революция!» — снова прозвучали обвинением последние слова коммунистов, которых он расстреливал. Контрреволюционный заговор на линкоре «Петропавловск». Не докопаются. Ограбление банка в Петрограде? Не политическое преступление. Ограбление попа? Пустяк. Сотрудничал с Удалым? Вот тут он влип, хоть и был всего-навсего связным. Винтовки, украденные с завода… Это могут пришить. Нет, живым он не дастся… Надо уходить! Пристрелить этого… А там — ищи ветра в поле. Ростовский вскинул маузер.

Но не успел. Хлопнул выстрел, и острая боль пронзила руку боцмана выше локтя. Револьвер выпал из руки. Гирыш бросился на пол и тут же схватил оружие. Забыв о боли, Кочубенко-Ростовский поднял табурет и занес его над головой Белокрылова, но тот перехватил руку боцмана и рукояткой револьвера ударил по голове. Боцман обмяк и сполз на пол.

— Гирыш, дай полотенце! — распорядился Белокрылов. Он крепко связал руки бандиту и засунул первую попавшуюся тряпку ему в рот,

— Вот так! —обрадовался парнишка. — Теперь кричать плохие слова не будет. Что дальше делать будем?

— Что-нибудь придумаем, малыш.

— Скорей надо. Другие придут шайтаны. Тогда совсем нам беда сделается.

— Сейчас сюда должен приехать кучер Ильи Рогожникова. Помнишь Рогожникова?

— Как не помню. Настоящий контра. — Гирыш сердито насупился.

…Вскоре в калитку постучали. Белокрылов вышел:

— Кто?

Ответа не последовало.

— Кто?! — громче повторил Белокрылов.

— Комната для семейных у вас не сдается?

— Для семейных нет. Постояльца-одиночку можем пустить.

Белокрылов отпер калитку и впустил во двор пришедшего. Закрыв калитку, спросил:

— Оружие есть?

— Чё?

— Оружие, спрашиваю, есть? — Белокрылов наклонился к самому уху старика-возницы.

— Есть…

— Придется сдать. У нас такой порядок.

Дед достал из-под сена на санях винтовочный обрез. Белокрылов провел старика в комнату Ростовского-Кочубенко.

— С чем пожаловал, папаша? Присаживайся.

— Вот приехал… А на улице морозяка, — отрывисто и не очень связно заговорил дед. — А поясница ломит, не приведи господь… Быдто к ненасью…

— С чем приехал, спрашиваю?

— Чё? — старик поднес ладонь к уху.

— Кто прислал? Зачем, спрашиваю, приехал?

— От Рогожникова я. За каким-то начальником, знать-то, прислан. — Возчик непослушными пальцами убрал кур-жавину с усов и бороды.

— Давно служишь у Рогожникова?

— Вот уж вдругорядь зима легла. А куда деваться? Ни земли, ни лошади у меня в хозяйстве нетути. А тут какой ни на ись, а харч и мало-мальская плата.

— И много ездить приходится? — Белокрылов смотрел на лапти старика, на серый домотканый азям. — Наверное, холодновато в такой-то одежонке?

— Так оно, однако какая есть, такую и ношу. Век-от у меня немалый, уплыли годы, што вешни воды. Всякого повидал… Худого — с охапку, доброго — с ломоть… Ежели ты начальство, то велено поскорей обернуться.

Белокрылов взял полушубок с кровати боцмана и накинул на азям^[1] старика.

— Ты тожно из купечества аль какого другого сословия? — спросил старик, удивившись заботе.

— Нет, как и ты — обыкновенного, простонародного, из рабочих. Сейчас повезешь меня и еще одного важного человека.

— Важные не важные, мне все едино. Такая смута на земле… — ответил старик и одними губами прошептал: «Свят, свят, не иначе как из ЧК этот бородатый…»

Ростовский очухался, когда Белокрылое накладывал ему выше локтя жгут на раненую руку.

— Вставай! — Белокрылов помог боцману подняться и повел его к саням. — Видишь, до чего дурость довела тебя? — Он вынул кляп изо рта Ростовского.

Конь с места взял рысью. Ехали молча. Только дед Никифор (так звали возчика) что есть духу гнал вороного жеребца, время от времени покрикивая:

— Н-но!.. Шевелись, Воронко! Пшел!..

Минут через двадцать остановились у подъезда здания ЧК.

Поднявшись по железной лестнице на второй этаж, Белокрылов повел Ростовского-Кочубенко по узкому коридору.

И тут лицом к лицу боцман столкнулся… с милиционером Петуховым!.. Не надо быть особо догадливым, чтобы все понять, и он понял, от бессилия лишь заскрипел зубами и негромко ругнулся.

Белокрылов, ответив милиционеру на приветствие, подтолкнул сопровождаемого легонько вперед:

— Шагай-шагай, не оглядывайся! Как видишь, Петухов жив и вполне здоров.

Белокрылов приказал дежурному отвести задержанного в камеру, а сам, прихватив деда Никифора и Гирыша, поспешил к Горбунову.

Председателя интересовало все. Сначала он выслушал Белокрылова, потом — деда.

— … Хозяин-то мой, Ильюш Рогожников, суеверный шибко, а молитвы у него каки-то все не церковные: бога молит все, чтоб чекисты не заарестовали и не споймали… — закончил свой рассказ дед Никифор, с облегчением вздохнув.

Из его рассказа Горбунов сделал вывод, что Рогожников — тот самый человек, который собирал мужиков с лошадьми по округе на разграбление эшелона, он организует и обеспечивает грабителей обозом и в любую минуту готов выполнить задания, которые получает от Гулавского. Медлить нельзя!

XVI

Горбунов направил в деревню Вожгурезь пятерых чекистов, придав к ним взвод красноармейцев дивизиона для ареста Рогожникова и уголовников из банды Ростовского-Кочубенко. Оставшихся чекистов с рабочей дружиной оружейного завода председатель ЧК препроводил на станцию Агрыз для задержания Гулавского и в помощь по охране хлебного эшелона при следовании до станции Сюгинская.

За «начальника» с дедом Никифором в Вожгурезь поехал Ухов, благо Рогожников с Ростовским раньше никогда не встречались и лично друг друга не знали. На всякий случай, если потребуется, при Ухове, среди прочих документов, была и часть керенки-сторублевки, изъятая у бывшего атамана Ростовского.

За Удалым отправились Иванов и Зайцев.

Нашел себе подходящее дело и Гирыш: он вызвался помочь конюху хозяйственного взвода убрать в конюшне и напилить дров.

В здании ЧК остались Белокрылов, дежурный Шмаков и Горбунов. Не прошло и получаса, как в кабинете председателя зазвонил телефон. Горбунов поднял трубку.

Докладывал Зайцев: Удалой сбежал, в типографии сейф оказался вскрытым, универсальная печать, наборные кассы, деньги исчезли. Вместе с Удалым из типографии сбежали работники Сафин и Смагин.

Выслушав донесение, Горбунов приказал Зайцеву и Иванову возвращаться в ЧК, седлать коней и преследовать беглецов. Им на помощь был выделен еще и Шмаков, а вместо него дежурить вызвался Белокрылов.

Все кабинеты ЧК опустели, наступила необычная тишина. Только из комнаты секретаря Аси Жвакиной доносился равномерный треск пишущей машинки. Вскоре смолк и он.

Дверь дежурки приоткрылась и в проеме показалось красивое лицо Аси:

— Не помешаю?

— Ну что вы! Входите, пожалуйста. — Белокрылов был несколько удивлен появлением секретарши, которая по существу ни с кем, кроме председателя, не общалась да и здоровалась со всеми остальными чекистами только легким кивком. Она довольно модно одевалась, всегда аккуратно причесывалась, и, чего греха таить, многие сотрудники засматривались на нее…

— А уж я подумала, товарищ Белокрылов, что вы у нас больше не служите, так долго вы не появлялись… Сейчас перепечатывала оперативную сводку, и в ней отмечены умелые действия товарища Б. На Куреговской мельнице, кажется. Вот и решила взглянуть на живого героя, если, конечно, там ваш инициал, а не кого-то другого…

— К вашему, более того, к моему огорчению, товарищ Жвакина, там отличился кто-то другой. Я был в командировке за пределами области. Увы! Героя из меня не получилось — вы уж извините.

— Нет, это вы меня извините за женское любопытство… И тем не менее — с вами мне было приятно поговорить. Больше я вам мешать не стану. До лучших встреч, товарищ Белокрылов!

И секретарша неторопливо вышла из дежурки.

Напоминание Жвакиной о Куреговской мельнице встревожило Белокрылова. Простое любопытство или другие цели привели в дежурку к Белокрылову эту гордую красавицу? Зачем она приходила?

Тревога возросла, когда в дежурке неожиданно появился Горбунов и, прежде чем сесть, окинул Белокрылова хмурым взглядом.

— Что могло спугнуть Удалого? Ты подумал об этом? — спросил он.

Белокрылов растерянно пожал плечами. Чуть поразмыслив, сказал:

— Вы, Александр Иванович, полагаете, что я где-то сделал промашку или просчитался?

— Ты только не обижайся, Валентин Иванович, давай вместе подумаем, что могло привести к такому исходу.

— Об этом и ломаю голову… Пожалуй, вот что: небрежность я допустил на новой штаб-квартире у Ростовского. Он выделил мне отдельную комнату, мне бы насторожиться: вплотную к его перегородке, это ж не случайность. А я упустил из виду, что так ему было удобнее подслушивать меня и присматривать за мной. Перехитрил тут он меня, в стене специальный проем, закрытый обоями, оставил… И незаметный глазок. Вот самая вероятная причина, Александр Иванович. Готов нести самую суровую ответственность…

— Да не о том ты, товарищ Белокрылов. Чего горячишься? Постарайся все же припомнить все обстоятельства. Может, другое что отыщется…

Пришлось Белокрылову до мельчайших подробностей рассказать о событиях в доме Ростовского, начиная с последнего прихода туда Удалого.

Выслушав его, Горбунов несколько успокоился:

— Значит, получается, что Ростовский, то бишь Кочубенко, не успел сообщить Удалому, что он разоблачил тебя?

— В том то и дело, что не мог он успеть сделать это, — уверенно подтвердил Белокрылов. — Но есть у меня и другие соображения. Самые свежие. Заходила ко мне сюда товарищ Жвакина… Мне показалось подозрительно ее любопытство. Присмотреться бы к ней… Но все как-то смутно, ничего не могу сказать определеннее.

— Жвакина, говоришь?

— Да, она. Фактов, повторяю, не имею. Но очень уж легко поведала мне о содержании секретной бумаги… Не могла ли она проболтаться где-нибудь?

— И все-таки — откуда такое подозрение? Это ведь, сам понимаешь, дело очень серьезное, — настаивал Горбунов,

— Она часто бывает в типографии, то бланки заказывает, то газеты приносит, то материалы наши для газеты передает… Бумага — опять же оттуда. — Белокрылов замялся, будто вспомнив что-то. — Однако…

— А если без «однако»? — перебил Горбунов. — Договаривай до конца.

— Александр Иванович, вот только что Жвакина интересовалась, не я ли отличился по предупреждению ограбления мельницы.

XVII

…Группа Зайцева напала на след Удалого. Хозяин дома, в котором Удалой снимал комнату, сообщил, что квартирант с двумя знакомыми мужчинами-сослуживцами недавно умчали на рысаке и легких санках. По обрывкам услышанного разговора хозяин понял, что они направились в сторону села Завьялово.

У ворот дома на снегу четко отпечатался след узких стальных полозьев.

Проскакав по Завьяловскому тракту до крутого поворота вправо, чекисты остановились. След санок шел дальше не по тракту, а прямо по проселочной дороге в Гольяны, селение на берегу Камы.

Не доезжая до Гольян, они догнали крестьянина, устало бредущего в небольшую деревушку, что виднелась на бугре за леском. Мужик пожаловался им на трех справно одетых городских проезжих, которые отобрали у него лошадь и сани, а его самого высадили. Один, в очках, даже наганом грозился.

— Давно это было? — спросил Зайцев.

— Да нет, если быстро поскачете — догоните.

Чекисты прибавили ходу.

…Сафин первым увидел конников, крикнул:

— ЧК! Лягавые настигают!

— Приготовиться к бою! — скомандовал Удалой и кнутом пустил рысака в галоп. — Живыми не сдаваться!

Сафин и Смагин на деревенской лошаденке поотстали. Расстояние между всадниками и санями сокращалось. Беглецы не знали, что делать. Смагин нерешительно достал револьвер.

— Погоди, не стреляй! — остановил его Сафин. — Не видишь разве — Удалой свою шкуру спасает? Нас с тобой бросил, чтобы мы прикрыли его, больше мы ни на что не нужны ему, плевал он на нас с тобой! И чемодан ему достался… За поворотом сразу бросим оружие подальше и, как догонят, сдадимся. Доигрались мы с тобой, голубчики!.. А подыхать из-за него я не хочу и тебе не советую.

Когда чекисты приблизились к беглецам, те подняли руки. Зайцев приказал Шмакову связать их и ехать до деревни, там вернуть лошадь хозяину и дожидаться его и Иванова.

…Загнанный рысак, тяжело вздымая бока, покрытые пеной, окончательно остановился. Тогда Удалой зарыл в снег чемодан, залег на опушке леса И решил дать бой чекистам. Как только на дороге появились всадники, он прицелился и сделал выстрел, другой, третий…

Чекисты залегли и дали предупредительный выстрел.

— Бросай оружие! — потребовал Зайцев.

В ответ снова прозвучали выстрелы. Несколько пуль прошило снег совсем рядом. Одна из них обожгла Зайцеву правую руку. Он перехватил оружие в левую и короткими перебежками стал приближаться к бандиту. Удалой тоже сделал перебежку и укрылся за высоким пеньком.

— Иванов, в обход! Я попридержу его здесь! — крикнул Зайцев.

Тот нырнул в перелесок.

Зайцев продолжал ползти. Он не заметил за снегом глубокой ямы впереди и свалился в нее. Пока выбирался, Удалой значительно приблизился к опушке леса.

«Уйдет! — подумал Зайцев. — Успеет ли Иванов перехватить его?» И тут раздался выстрел. Зайцев заметил, как Удалой схватился за колено и повалился в снег. Прозвучал еще один выстрел… Бандит лежал неподвижно. Чекисты подбежали к нему. Зайцев стал выговаривать Иванову:

— Ну что ты наделал?! Говорил же я тебе: стрелять только в крайнем случае…

Тот обидчиво возразил:

— Я же только один раз и выстрелил, целился в ногу… Второй выстрел не мой!

Они перевернули распластанное тело. Грудь Удалого была залита кровью, в руке зажата рукоятка маузера — второй выстрел сделал он сам.

— Влетит нам от Горбунова! — Зайцев сокрушенно покачал головой. — Поехали…

Тело Удалого положили в сани. Пока Зайцев перевязывал раненую руку, Иванов успел по свежему следу отыскать зарытый в снег чемодан.

XVIII

Допрос Сафина и Смагина Горбунов закончил поздно ночью. Выяснилось, что Удалой-Кучеров намеревался доехать до Сарапула, а оттуда — по железной дороге — через Царицын махнуть на Кавказ. В подкладке его пиджака были обнаружены проездные и прочие документы, отпечатанные в типографии и подтверждающие этот маршрут.

Больше всего сейчас Горбунова тревожил намечавшийся Гулавским разгром хлебного эшелона на перегоне возле Урома. Он пытался прилечь, чтобы хоть на полчаса вздремнуть, но сон не шел, взгляд то и дело упирался в телефонный аппарат: он ждал звонка. Только под утро Горбунов заснул, сидя за столом. Разбудила его пронзительно резкая трель телефона. Александр Иванович схватил трубку:

— Алло! Слушаю! Это вы? Докладывайте!

— Попытка ограбления эшелона предотвращена, — бодро говорил Ухов. — Грабители арестованы. Потерь личного состава нет. Действовали совместно с дивизионом, бойцы проявили геройство и отвагу. — Ухов замолчал, словно осекся на полуслове.

Горбунов насторожился:

— У вас все, товарищ Ухов?

— Все, — голос в трубке прозвучал не очень уверенно.

— Как все? А Гулавский? Я спрашиваю, где Гулавский? Его взяли? Нет? — Председатель почти кричал в трубку. В ответ с другого конца провода донеслось, как Ухов без надобности продул трубку телефона.

— Гулавского на станции не оказалось… — наконец признался он упавшим голосом.

— Алло! Как?! Почему не оказалось? Где он может быть?

— Не могу предположить, Александр Иванович. Ума не приложу…

— У вас все? — уже спокойнее переспросил Горбунов.

— Все. Подробности доложу по прибытии, — подтвердил Ухов по-прежнему виновато.

Горбунов не успел положить трубку, как зазвонил второй телефон.

— Алло! Слушаю, товарищ секретарь. Да. Бухгалтер при задержании застрелился… Налетчиков на эшелон взяли… Потерь нет, раненые имеются… Нет, Гулавский пока не задержан… Постараемся, товарищ секретарь.

Когда разговор с обкомом партии закончился, Горбунов подумал: «Ну и задачку задал ты, товарищ секретарь! С одной стороны — „любой ценой“, а с другой — „пусть не лезут под пули“… Одно с другим не сходится. Здесь одна цена — цена риска, без которого не обойтись. Кто бы, впрочем, говорил, но не ты, товарищ секретарь. Сам-то почему не кланялся, а лез под эти самые пули?..»

Горбунов спустился в дежурку.

— Вот так-то… — Он прошел к столу, оперся о него локтями и устало, не глядя на Белокрылова, проронил: — Одна запятая, и все летит вверх тормашками. Что будем делать? На станции Агрыз Гулавского не оказалось…

Это непредвиденное обстоятельство Белокрылов воспринял как личную неудачу. Выходит, он зря рисковал и с таким трудом подбирался к «хозяину»? Или в чем-то допустил неточность? Может, в разговоре с Гулавским или в поведении при встрече? Вызвал подозрение у опытного и умного врага…

Как бы там ни было, но особое задание, выходит, он не выполнил — так решил Белокрылов. У него теперь есть лишь единственная возможность сделать это…

— Александр Иванович, разрешите мне попытаться еще раз встретиться с Гулавским?

— Когда? Где? — насторожился Горбунов.

— В лесу. На явочной квартире. Прямо сегодня вечером. По установленному графику он должен быть там только завтра. Но после сегодняшней неудачи с ограблением хлебного эшелона, о котором, он уже, несомненно, знает, Гулавский перебрался со станции Агрыз в более надежное место, скорее всего — в свое лесное логово. Ему, как волку, необходимо сейчас отлежаться, переждать тревожную обстановку.

Горбунов ответил после некоторого раздумья.

— Какой-то резон в твоем предположении есть… Но ты был на этой явочной квартире всего один раз, и привели тебя туда с завязанными глазами. В таком положении запомнить лесную тропу, по которой тебя вели, трудно. Так?

— В общем, да. Но я запомнил. Специально в уме проверял себя уже не один раз. Я старался запомнить направление и расстояние по числу шагов. Найду тропу и явочную квартиру. Только разрешите.

— И все-таки одному не разрешаю. К тому же, приход без вызова сам по себе риск, тебя могут запросто пристрелить еще до того, как ты войдешь в дом. Надо основательно продумать все детали, все возможные осложнения. Лесная охрана наверняка подкуплена или запугана Гулавским. Скрытое оцепление произвести невозможно — это значило бы спугнуть его раньше срока. А может быть, и пугать уже некого — сидит тот «хозяин» себе в вагоне поезда сейчас и под стук колес посмеивается над нами.

— Нет, я так не думаю, Александр Иванович. Ему нужно золото. Он верит, что золото мною, то есть Иеронимом, для него уже собрано и в большом количестве.

— Золото, говоришь? — Горбунов пригладил короткие русые волосы. — И как ты это собираешься сделать?

— Приведу Гулавского в булочную «Алабужева и К». Там его и возьмем.

— Ну, что же… Нам ничего не остается пока. Попытка, говорят, не пытка… Разбуди Шмакова, пусть сменит тебя на дежурстве, а сам — ко мне в кабинет. Я снова вызову Сафина и Смагина. Может быть, кто-то из них знает дорогу в это волчье логово.

XIX

Белокрылов стоял перед Гулавским со скрученными веревкой руками, с плотной повязкой на глазах. Маузер забрали еще в лесу, когда его задержали при подходе к дому.

— Развяжите ему глаза! — раздраженно приказал Хозяин. — И оставьте нас вдвоем. И еще вот что: возможно, он шел не один — пусть кто-нибудь пройдет по его следу до самой дороги и посмотрит внимательно вокруг.

Белокрылов с изумлением смотрел на незнакомого длинноволосого человека с окладистой бородой, говорившего голосом Хозяина.

— Садитесь. Слушаю, — Гулавский снял парик, бороду, усы и небрежно бросил их в угол комнаты на этажерку. Надел очки с затемненными стеклами.

— Что стряслось? Почему явились без вызова? — недовольно спросил он.

— Может, все-таки меня развяжут, чего меня бояться, если я уже сдал вам маузер?

— А вы еще и связаны?.. Болваны! На молоке обожглись, теперь на воду дуют.

Хозяин развязал руки Белокрылову.

— Прошу извинить, поручик, но всех, кто сюда приходит без вызова, без сопровождения и без соответствующего пароля, доставляют ко мне вот таким неблагородным манером. Так какие причины заставили вас нарушить установленные мною правила? И, пожалуйста, покороче, у меня времени в обрез.

Белокрылов ответил вопросом на вопрос, неторопливо растирая кисти рук:

— У вас все такие надежные помощники, как Удалой?

— Не понял.

— Так вот: я тоже ничего не понял, когда вчера вернулся из Чутырского прихода. Но что я теперь остался без прямого начальника и руководства — это мне ясно, как божий день. Впрочем, может быть, он выполнял ваше распоряжение?

— Какое распоряжение? Говорите, поручик, яснее.

— Вы разрешили ему изъять часть — и немалую! — церковных ценностей?

— Нет, не разрешал. — Гулавский всем телом подался к Белокрылову. — Говорите подробнее.

— Но вы же предупредили, что у вас мало времени?

— Говорите!

— Постараюсь быть предельно кратким. Когда я приехал из села Чутырь, то сразу направился в типографию. Около бухгалтерии толпились люди, а два милиционера осматривали взломанный сейф в кабинете Удалого.

Из разговоров я понял, что Удалой взял деньги из сейфа, несколько печатных наборов и вместе с двумя работниками типографии скрылся в неизвестном направлении. Я не стал там задерживаться, а поспешил в дом епископа Егория…

Белокрылов замолчал и смущенно потеребил ухоженную бородку.

— Ну, что же вы остановились? Говорите, я слушаю.

— Я полагаю, что мною была допущена одна оплошность, которую никогда себе не прощу. По настоянию Удалого я представил его епископу Егорию, как человека с большими полномочиями в партии максималистов. Отец Егорий ослеплен ненавистью к большевикам, ярый монархист, а кроме того, — родной брат колчаковского полковника, расстрелянного по приговору советского суда. Ради священной мести он ничего не пожалеет, ни за чем не постоит. Во время моего пребывания в Чутыре Удалой с двумя неизвестными мужчинами зашел в Михайловский собор к владыке Егорию и от моего имени вручил записку с просьбой выдать наличные ценности. Дело в том, что я имел раньше неосторожность сообщить Удалому о том, где хранятся ценности, приготовленные епископом на святое дело. Егорий усомнился в подлинности записки, но Удалой почти силой вынудил отдать им все серебро и золото, хранящееся поблизости.

— Взяли все, что было спрятано в соборе? — нетерпеливо спросил Хозяин.

— Нет. Основная часть была надежно спрятана под полом алтаря. Сегодня, по моему совету, ценности уже перепрятаны в более надежное место, не вызывающее никаких подозрений. Туда же скоро доставят золото и серебро из двух соседних с Ижевском приходов.

Вот, собственно, и все, что я счел необходимым сообщить вам экстренно.

— Какое же место вы сочли более надежным, чем алтарь?

— Не удивляйтесь — обычную булочную. Причем даже ее владелец не знает, что в ней упрятано, хотя он друг и сослуживец покойного брата епископа, бывший гвардейский офицер.

— Считаете надежней булочную? Да по нынешним временам обычные воришки, позарившись на сдобные булочки, могут попутно прихватить и ваше золото. Это вы учли, молодой человек?

— А как же? — не задумываясь, ответил Белокрылов. — Днем и ночью помещение будет под негласной вооруженной охраной, у церковников для этого нашлись деньги и прочие средства, а людей им не занимать, причем таких, которые не пощадят живота своего во имя господа. Я только одного опасаюсь, как бы епископ Егорий не потерял доверия ко мне после этой наглой выходки Удалого. Поэтому предлагаю в кратчайший срок заполучить с таким трудом собранные в одну груду немалые ценности, которые нам так нужны, как вы сами мне изволили доказывать. Я, кажется, сам буду способен застрелиться, если задуманная операция потерпит неудачу.

— Стреляться, поручик, не придется. Мы покончим с этим делом сегодня же, после полуночи.

— В таком случае мне надобно успеть предупредить епископа и ведающего охраной церковного старосту Филиппа, у него ключи от замков подвалов булочной.

— Вы поедете со мной, попу ничего докладывать не надо.

— Но я офицер и считаю долгом чести поставить в известность епископа Егория, который…

— Оставьте сантименты, поручик, обойдемся без понятых и без показного благородства.

…Мела метель. Белокрылов по глубокому снегу пробирался вдоль каменной стены булочной, за ним — Хозяин, а чуть поодаль — два здоровенных телохранителя.

— Стой! Кто идет? — раздался голос из-за угла.

— Это я, Филипп Мокеевич, — ответил Белокрылов. — Отец Иероним. Не узнал?

— Я не Филипп Мокеевич… А старосту я сейчас кликну. Ждите здесь и не двигайтесь.

Вскоре их позвали:

— Идите, сей момент откроют горенку. А где отец Егорий?

— Он в санках дожидается… Со мной он, здесь со мной…

Железная дверь со скрипом открылась. В подвал спустились в таком же порядке, как шли, только идти пришлось на ощупь, в непроглядной тьме. Гулавский зашуршал коробкой спичек.

— Не надо, скоро будет светло, как днем, потерпите, зажигать спичку опасно.

Впереди распахнулась дверь, и сноп яркого света ослепил глаза:

— Руки вверх! Не двигаться!

В грудь Гулавского уперся маузер, а справа и слева из-за мешков с мукой щелкнули винтовочные затворы.

XX

В казарме, тускло освещенной пятилинейной керосиновой лампой, Белокрылов заснул, едва успев положить голову на подушку своей кровати. Впервые за много дней он спал как убитый, не напрягаясь и не прислушиваясь к каждому шороху. Он мог проспать до самого вечера, если бы не Гирыш. Парнишка принес большую вязанку дров на плече и сбросил ее у голландской печки на железный лист перед топкой, думая, что в казарме никого нет: обычно в такое время она пустовала.

Белокрылов вскочил с кровати, озираясь по сторонам и не понимая, что случилось. Гирыш замер на месте, не веря своим глазам.

— Валентин агай! — с радостным криком бросился он к Белокрылову.

— Ну и напугал ты меня, постреленок, прямо сердце в пятки ушло, сейчас обратно бежит! — обрадованный не меньше Гирыша, пошутил Белокрылов. — Да тебя не узнать, настоящим чекистом стал…

Парнишка смутился от такой похвалы. Его и вправду трудно было узнать: одет по всей форме — в солдатской гимнастерке и брюках, подпоясан широким кожаным ремнем, на шапке — алая звездочка, на ногах большие, не по размеру, ботинки с обмотками.

— А я теперь конюху Федору Савельичу помогаю и еще много печь топлю. Сам начальник велел: «Взять Гирыш на продовольствие!..»

— На довольствие.

— Вот-вот… И на улица не велел выходить.

— Ну и правильно. Тебе в самом деле пока не надо в городе показываться. Знаешь почему?

— Конечно, знаю, не шибко маленький.

— Ты хорошо сделал, что разбудил меня. Надо ополоснуться и бежать. — Белокрылов направился к умывальнику.

— Ты опять долго ходить будешь?

— Нет, товарищ Гирыш. Вечером вернусь сюда, так что увидимся. Гостинцев постараюсь прихватить тебе.

— Потому что рождество?

— Да разве уж рождество? Вот так раз!..

Пока Белокрылов приводил себя в порядок, пока одевался, он неотрывно видел перед собой тревожный вопросительный взгляд Маши: «Кто вы, Иван Александрович?..» Он дал ей слово ответить на этот ее вопрос до рождества. Оно, оказывается, уже наступило, а она все ждет и ждет… В том, что она с нетерпением ждет его прихода, он не сомневался, Белокрылов почему-то верил ей, верил, как себе. Надо сегодня же, не откладывая ни на час, встретиться с ней. Нужно вернуть шапку, пальто и валенки, взятые у епископа. Но это — не главное, главное — увидеться с нею, услышать ее голос…

Он оставил Гирыша топить печь, пообещав вернуться не позднее девяти часов вечера.

«Прежде чем идти в дом Егория, нужно поставить в известность Горбунова о своем намерении, — подумал Белокрылов. — Возможно, у него иные соображения».

Ему казалось, что Александр Иванович непременно догадается об истинной причине посещения дома епископа. Хотя Белокрылов и получил целые сутки для отдыха, но на праздное времяпрепровождение разрешения ему никто не давал. Да он и сам не позволит себе такой разболтанности. «Зайду к Александру Ивановичу и откровенно расскажу обо всем», — решил Белокрылов.

Он вошел в приемную председателя.

— Добрый день, товарищ Белокрылов! — приветливо поздоровалась с ним Ася, оторвавшись от машинки.

— Здравствуйте, Александр Иванович у себя?

— Да. Пройдите. Возможно, он вас и ждет.

— Откуда вы знаете?

— У меня должность такая — все знать. Я ведь женщина, а женщины любознательны.

— В нашем учреждении вам всего знать не полагается.

— Даже о мужчине, который мне симпатичен?

— Даже о нем, — не разделяя ее игривости, строго сказал Белокрылов. Он прошел к двери в кабинет и постучал.

«Войдите!» — послышался голос Горбунова. Белокрылов вошел.

— Почему не отдыхаешь, Валентин Иванович? — вместо приветствия спросил председатель.

— Спасибо, я уже хорошо отдохнул, Александр Иванович.

— Садись. С чем пришел? Справиться о здоровье своего «хозяина»? Могу сказать, что он жив, здоров, чего тебе, конечно, не желает. Как ты его, а?.. Лихо! Молодчага! Младшего помощника своего видел? Гирыша?

— А как же?! Спасибо вам за то, что в городе запретили показываться. Курчавый и несколько его дружков еще на свободе. От них жди любой пакости.

— Да, Курчавый ушел. Но не надолго, все равно поймаем. Будем подчищать все оставшиеся корешки от Гулавского и Ростовского. Так с чем же пожаловал? Пока дел у меня для тебя нет. Даю еще сутки отдыха… Ради рождества Христова, — Горбунов засмеялся собственной шутке. — Как-никак, а ты от церкви не отлучен и сан имеешь: протоиерей. Когда бороду сбреешь?

— Хоть сегодня, товарищ председатель, но сначала придется сходить в дом епископа Егория — долг вернуть, — Белокрылов показал на пальто и валенки.

— Верни. Долг — платежом красен.

— Но я-то отплатил ему не по совести.

— Ты это брось, в его аресте он сам виноват. Твой Егорий за антисоветские проповеди арестован.

— А разве дочь причастна? — вырвалось у Валентина.

— Причем тут дочь?

Белокрылов покраснел.

Горбунов сделал вид, будто ничего не заметил, задержался взглядом на окне кабинета:

— Вон окна как заморозило… Конец декабря… Дочь за отца отвечает, Валентин Иванович, в том случае, если идет по его стопам. Впрочем, в личных делах я тебе не начальник. Ясно?

— Да какие могут быть у меня личные дела? Скажете тоже, Александр Иванович…

— Могут, ох, как могут, по себе знаю. Не теряй времени, иди, — Горбунов взял Белокрылова за плечи и, шутливо подталкивая в спину, выставил за дверь.

«Проговорился, как мальчишка, выдал себя с толовой. Гирыш и тот умнее бы поступил, — ругал себя Белокрылов, выйдя из здания ЧК. — Попал я в переплет. Потруднее любого оперативного задания. Тут ни смелостью, ни хитростью ничего не добьешься, нет. Может быть, без лишних разговоров переодеться в свое и уйти из поповского дома навсегда?» — от этой мысли Белокрылову стало совсем плохо. «А как же Маша? Оставить ее одну в то время, когда ей более всего нужна поддержка и участие? Это ведь для меня и для Александра Ивановича Егорий — враг, а для нее он — родной отец, кроме матери, никого около нее не осталось. Даже подруг — и тех у нее в Ижевске нет. Судя по всему, и при отце ей жилось в этом доме не сладко, как птице вольной в золотой клетке… Фу, ты! — сдернул он себя: — Совсем уж соловьем запел чекист. Распустил нюни, как институтка».

XXI

Белокрылов шел быстро и почти не замечал прохожих. Ему не терпелось как можно скорее увидеть Машу, и в то же время он вроде чего-то опасался и на душе было тревожно. Беспокоил предстоящий откровенный разговор с Машей. «Как она отнесется к тому, что вся их семья доверилась переодетому чекисту, из-за которого и арестовали ее отца? Поймет ли она меня, поверит ли? Хуже всего на свете — неизвестность, — думал Белокрылов. — Пускай будет, что будет, отступать — не в моих правилах. Сейчас перед Машей я обязан быть самим собой. Уверен, что никакая полуправда ей не нужна».

С таким твердым намерением он постучал в знакомую калитку.

Открыла прислуга:

— Проходите, святой отец, матушка дома. А батюшка Егорий… Наверное, уже слышали?..

— Да, да, разумеется. — Белокрылов обмел пихтовым веником заснеженные валенки, вошел в прихожую и увидел Машу. Увидел ее глаза, тревожные и печальные до щемящей боли… Валентин и Маша стояли, боясь пошевелиться. И молчали. Белокрылову показалось, что прошла целая вечность, пока они молча смотрели друг на друга. Слов не было, но он ясно понял, что между ними ничего не изменилось за время разлуки, осталось то же необъяснимое желание видеть друг друга, быть рядом, быть вместе.

— Я знала, что вы придете сегодня, — тихо сказала Маша,

— Я не мог не прийти… Мама ваша здорова?

— Да. Она прилегла отдохнуть.

— Можно пройти в комнату и переодеться? Я тихо.

— Почему вы спрашиваете? Это ваша комната.

Валентин переоделся и переобулся, мельком взглянул в настольный трельяж, увидел прямой пробор выросших чуть не до плеч волос, густую бороду. Кивнул в сторону отражения: «Прощайте, отец Иероним, дай бог нам больше не встретиться». Потом, стараясь ступать бесшумно солдатскими тяжелыми сапогами, прошел на кухню, вымыл руки. Заглянула Маша.

— Вы готовы? Прошу в столовую, Иван Александрович?

— Маша! — Белокрылов решительно удержал ее за руку. — Мое настоящее имя Валентин. А Иваном был мой отец. Короче: я сотрудник ЧК Белокрылов Валентин Иванович. По долгу службы до сегодняшнего Дня не имел права открыться.

— Я догадывалась, что вы не служитель культа…

— Значит, хоть и косвенно, можете считать меня виновным в аресте батюшки. Вы хотели знать, кто я, теперь вы знаете — я сказал все честно и прямо. Думаю, что ваши родители никогда не простят моего поступка, и по-своему они правы. С владыкой Егорием мы враги и, наверное, останемся ими. А ваша мама просто не поймет меня, как обычно богатые не понимают бедных. Кажется, я сказал все, пора и честь знать… — Белокрылов надел шапку.

— Вы уходите?

— А как бы вы поступили на моем месте?

— Какой вы… — Маша не договорила, на глазах проступили слезы, и, чтобы скрыть их, она опустила голову. Потом решительно взяла из рук Валентина шинель, привстав на носки, сняла шапку и унесла в прихожую.

…От Маши Белокрылов вышел около пяти. Смеркалось. На улице было морозно и тихо. Несмотря на быстрый шаг, холод постепенно подбирался под шинель. В центре города Валентина окликнула Ася Жвакина.

— Загордились, товарищ Белокрылов. Идете и знакомых не замечаете.

— Добрый вечер, товарищ Жвакина! — ответил Белокрылов и подумал: «Что же все-таки ей нужно от меня? Ясно, что остановила неспроста».

Он собрался было сразу отойти от нее, продолжить свой путь, но ему вспомнился совет Горбунова присмотреться к секретарше.

— Холодно сегодня в шинели, погода не для прогулок. Вам легче, шубка — что надо, — поддержал Валентин не обязательный разговор.

— Нравится?

— Красивая шубка.

— А я?

— Вы? Еще красивее.

— Так я вам и поверила, — Жвакина кокетливо улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

— Может быть, зайдем в Народный дом, погреемся? — Ася кивнула на здание бывшего офицерского собрания, около которого они остановились. — Музыку послушаем. Вы любите музыку?

— Люблю.

— Так идемте! Выпьем какой-нибудь сладкой водички или просто чайком побалуемся.

После некоторого колебания Белокрылов согласился: — Только не обессудьте, кавалер из меня не важный.

В Народном доме было шумно. На небольшой сцене полная немолодая певица в бархатном платье с большим вырезом на груди пела романс «Только раз бывают в жизни встречи…» Ее не слушали. Посетители сидели пестрыми компаниями, мало ели, но много пили. В одном углу играли в карты. Ася уверенно провела Белокрылова за столик, стоявший на отшибе. Отсюда хорошо просматривался весь зал, в то время, как столик оставался в тени.

— Из вас получился бы неплохой конспиратор, товарищ Жвакина.

— Не называйте меня по фамилии, Валентин, просто — Асей. Вы редко бываете в этом заведении?

— Если честно признаться, в первый раз.

— Напрасно. Тут место встреч воров и бандитов да и покрупнее птицы залетают. Недавно с моей помощью здесь был задержан один опасный преступник. Мне даже благодарность объявили. Не слышали? Для вас, конечно, это не подвиг, но я не удержалась — и похвасталась.

Подбежал официант, улыбнулся Асе, как старой знакомой:

— Чего прикажете?

— Принесите чаю, — сказал Белокрылов, уже раскаиваясь, что согласился зайти сюда. — С овсяным печеньем…

— И покрепче, — весело добавила Ася.

— Понял. Сию минуту! — официант помчался к буфету.

— Но учтите — я из тех, кто всегда расплачивается сам. За себя и за даму, — предупредил Белокрылов.

— Ну уж нет! Сегодня я поступлю по мужскому обычаю: кто пригласил, тот и расплачивается. Возражений не принимаю.

«Еще немного, и я не выдержу роли вежливого кавалера», — тоскливо подумал Валентин, а вслух сказал с плохо скрытым раздражением:

— Платить буду я.

— Боже мой! Что за счеты между своими людьми? Не стоит говорить об этом. Знаете, Валентин, я умираю от женского любопытства: почему вас так долго не было видно в нашем учреждении? Вы мне ведь так и не ответили тогда, вот и заело. Или это — секрет не по женской части? Тогда не отвечайте, тогда я совершенно не любопытна.

— Так что же: умираете от любопытства или не любопытны? — рассмеялся Белокрылов.

— Видите ли, наше женское любопытство больше бывает по душевно-сердечной части. Мне, например, очень хочется знать, были вы женаты или нет. А?

— Много раз. Теперь уж и не припомню сколько.

— Меня вы не обманете, Валечка, в обращении с женщинами вы еще мальчик.

Официант принес заказ — большой чайник, две чашечки на блюдцах и тарелку с печеньем. Ася по-хозяйски разлила чай, потом подняла свою чашку:

— За вашу будущую жену! Сдвинем наши бокалы!

— С чаем? Не принято вроде бы…

— С таким — можно. — Ася с удовольствием стала пить горячий ароматный чай. — За будущее счастье надо пить до дна. Что мы и сделаем. Правильно, Валентин?

Чай был фамильный: крепок, душист, но с очень заметной добавкой коньяка. «Сделаю вид, что ничего не понял», — решил Белокрылов, допивая чашку.

Ася тут же наполнила ее снова.

— Ну, а печеньем я вас, Валентин, не угощаю, как говорится, не в коня овес, не мужская еда, а вот балычком очень прошу побаловаться.

Она поманила пальцем официанта, заказала балыка и хлеба.

В кармане шинели у Белокрылова лежал кусок пирога, испеченного Машей. Бумажный сверток он обнаружил, выйдя из дома епископа. «Что бы сказала Маша, увидев, как я пью коньяк с другой женщиной и угощаюсь балыком…»

— О чем задумался, Валентин? Тебе скучно со мной?

«Ого! Уже на ты перешла! Шустрая дамочка. Считает себя неотразимой красавицей. Что ж, теперь я обязан досмотреть это кино до конца. Придется потерпеть», — подумал Белокрылов, а вслух горячо возразил:

— Что вы, Ася, мне с вами очень интересно. Но здесь не уютно, хочется тишины и покоя, очень я устал за последнее время.

— Да-да, я слышала, что тебе доверили очень трудное и опасное поручение. Это верно? Нет-нет, не говори. Ты же меня почти не знаешь. Что я за человек, а тем более, какая я…

Она не договорила, но с многообещающей нежностью посмотрела на Валентина.

— Мне тоже здесь не нравится, — Ася, взглянув на часы, подозвала официанта, потребовала счет.

Расплатившись, они вышли.

— Надеюсь, ты меня проводишь? Я близко живу. Уже темно, много нахалов, которые пристают на улице к одиноким женщинам. С вооруженным провожатым будет безопаснее. — Ася понимающе посмотрела на оттопыренный свертком карман шинели Белокрылова.

— С таким оружием много не навоюешь, — рассмеялся Валентин. — Я двое суток имею право ходить налегке, отдыхаю сегодня и завтра.

— Значит, вечер у тебя свободен?

— Не более часа.

— Тогда зайдем ко мне, у меня тихо и уютно. Я квартирую в отдельной комнате, живу, как монашка, ты будешь первым мужчиной, посетившим скромную затворницу. — Ася взяла Белокрылова под руку, доверчиво прижалась.

Вскоре они зашли во двор двухэтажного дома. Квартира Аси имела отдельный вход. В небольшой комнате было тепло. Столик, два полумягких стула, диван, ковер на полу, а за шелковой занавеской угадывалась кровать.

— Вчера ко мне заходила хозяйка, принесла графинчик домашней наливки в честь рождества. Ну и, конечно, мы ее не осилили вдвоем…

На столике появился графин, две высокие рюмки, вазочка со смородиновым вареньем.

— Извини, Валентин, угощать больше нечем. На минуту я оставлю тебя — хочу переодеться, люблю дома ходить только в домашнем.

Ася скрылась за занавеской. За тонким полотном она снимала с легким шуршанием платье, поспешно расстегивала кнопки и вскоре появилась перед Валентином в легком халатике без рукавов, едва прикрывавшем крепкие стройные ноги в домашних туфельках на каблучках. С распущенной длинной косой на плече, с разрумянившимся лицом, с красивой фигурой Ася производила сильное впечатление.

«Дьявол, а не женщина, — искренно подумал Валентин. — Да, трудно устоять перед такой… Подождем, что еще выкинет эта Жвакина…»

Ася взяла с комода сумочку, села рядом с Белокрыловым, вплотную придвинув стул.

— Вспомнила, что захватила с собой еще прошлогоднюю фотографию опасного преступника, сбежавшего из сибирской тюрьмы. Данные по розыску остались в отделе, в них настоящая фамилия и кличка имеются, только я не могу их сейчас вспомнить… Может, ты знаешь, Валюша? Вот, посмотри!

Она достала из сумочки карточку. Белокрылов взглянул и чуть не вскрикнул от удивления. На снимке был… Курчавый.

— Не знаю… С чего это вдруг ты о нем вспомнила? Зачем он тебе сдался?

— Как зачем? Преступник до сих пор не пойман. А вспомнила потому, что очень похожего на него гражданина я видела однажды в Народном доме. И сегодня мне показалось, что он там прошнырнул. Может быть, в Ижевске окопался? У меня зрительная память отличная.

— Зовите на помощь меня, когда обнаружите. А, в общем, желаю удачи, еще одну благодарность получите.

— Как официально! Я, наверное, надоела тебе своей болтовней? Все о работе да о работе… Давай поставим пластинку.

Ася подбежала к граммофону, стоявшему рядом с фикусом, покрутила ручку и поставила «Аргентинское танго». Вернувшись на место, села еще ближе, так, что Валентин почувствовал сквозь гимнастерку ее горячее тело.

— Предлагаю выпить за нас с тобой, за дружбу! До дна.

«Ого! Темпы нарастают. Пора уходить. Пусть этот тост будет последним», — решил Белокрылов.

Прозвенели хрустальные рюмки. Хозяйка, не отрывая томного взгляда от гостя, не торопясь, смакуя, выпила наливку до капли. Он тоже осушил рюмку до дна.

— А теперь — танцевать! — Ася встала и за руки подняла со стула Валентина.

— Танго я не умею, — попробовал отказаться тот.

— Научу! У тебя сразу получится, только слушайся меня. Прежде всего — расслабься, а я поведу за кавалера…

Ася обхватила его за талию, крепко прижала к себе и стала раскачиваться в такт музыки, не сдвигая ног с места.

— Главное — не спеши, — нежно шептала она, — у нас с тобой все еще впереди… Валечка, поцелуй меня! Вот так поцелуй… — Асяпотянулась к его губам, но Белокрылов отстранился. Тогда она стала страстно целовать его в шею и подбородок… Валентин с трудом вырвался из ее объятий…

XXII

Белокрылов поспешил к Горбунову, надеясь, что тот еще не успел уйти домой. Председатель часто задерживался на работе до поздней ночи, а то и до утра.

В коридоре Валентину встретился Зайцев с перевязанной рукой.

— Привет, Валентин Иванович. Не торопись. Нет его на месте. Председатель отправился с оперативной группой в Агрыз, а оттуда намеревался заехать и в Вожгурезь. Так что вернется не раньше завтрашнего дня.

— Жаль… — с досадой сказал Белокрылов. — Как твоя рука?

— Заживает, как на собаке.

— Ну, пока! Будь здоров. Пойду в казарму. Гирыш, наверное, уже заждался, гостинцы ему отнесу, — Белокрылов бережно извлек из кармана Машин сверток с пирогом и зашагал к выходу.

В казарме Гирыш, как всегда, радостно бросился навстречу:

— Я давно тебя жду, Валентин агай!

Через минуту он с удовольствием уплетал сдобный пирог, запивая горячим морковным чаем из жестяной кружки…

… Белокрылов проснулся, когда зимнее солнце уже заглянуло в окна. Он с одобрением посмотрел на койку Гирыша, аккуратно заправленную по самой строгой армейской форме, чего нельзя было сказать о некоторых других, покинутых в спешке. «Люди давно делом занимаются, а я дрыхну, как барсук», — молча ругнул себя Валентин. Он посмотрел на часы. До назначенного свидания с Машей осталось пять часов. Начальник в отъезде, доложить о вчерашней встрече с секретаршей Жвакиной кому-нибудь другому — нежелательно. Лучше подождать его возвращения. Почему все же она решилась показать тюремные фотографии Курчавого? С какой целью вынесла их в сумочке?

Белокрылов долго еще ломал себе голову и не находил решения. Помочь мог только Горбунов и не потому, что со стороны виднее, а по его большому опыту.

В том, что Жвакина — не тот человек, за кого себя выдает, Валентин теперь не сомневался. Она притворялась, что выпила больше, чем надо. Та доза спиртного, что ей досталась, чувствовалось, — не в диковинку. Встречаться с ней еще раз было неприятно, даже противно, его не покидало чувство брезгливости. Может быть, поэтому ему пришла мысль: перво-наперво сходить в городскую баню, забежать в парикмахерскую и окончательно снять с себя до смерти надоевшую личину протоиерея Иеронима.

Как иногда бывает в Приуралье, мороз неожиданно отступил, небо посерело, принялось осыпать темные деревянные дома города пушистыми хлопьями снега. Белокрылов спустился на Сенной базар, купил у краснощекой торговки кусок дегтярного мыла и мочалку.

В бане и около нее толпился народ. Валентин занял очередь в парное отделение и зашел в парикмахерскую. Длинный цирюльник с хитрой усмешкой посматривал на странного клиента, а когда закончил работу и спрыснул Белокрылова какой-то душистой жидкостью, то ехидненько спросил:

— В коммунисты решили податься, святой отец?

— Пора, уважаемый, и вам могу посоветовать, не прогадаете! — Валентин озорно подмигнул ловкому брадобрею.

Битый час потом пришлось выстаивать в очереди, но зато в парилке он отвел душу. Помылся и попарился — на славу, одолжив у какого-то старичка березовый с дубовой и пихтовой ветками веник. Чистое белье надевал разомлевшим и умиротворенным, даже вроде бы и на сердце стало светлее и легче. Хорошо бы Гирышу купить какой-нибудь новогодний подарок, порадовать парнишку. Успеть бы на базар, пока там не закончилась торговля.

Около круглого дощатого цирка Белокрылов купил подходящие для подростка подшитые валенки, а на рынке подобрал по их размеру деревянные коньки-колодки с железными полозьями и сыромятными ремнями.

Гирыш никогда не катался на коньках, сначала пришлось научить его привязывать колодки к валенкам, а потом показать приемы скольжения. Парнишка часто падал, вставал и снова растягивался на утрамбованный снег около конюшни. Смех и горе с ним!

Незаметно приблизился условный час — пора идти на свидание с Машей. Но прежде необходимо еще оставить у дежурного записку Горбунову.

С Машей у них была договоренность встретиться на плотине заводского пруда у памятника Дерябину. Туда он и пришел первым, стал ждать.

Машу Валентин увидел еще издали. Среди других пешеходов она выделялась белой меховой шапочкой, такого же цвета воротником, муфтой и валенками.

«Узнает она меня или нет? — подумал Белокрылов. — От прежнего Иеронима ни во мне, ни на мне ничего не осталось».

На нем сейчас была ладно пригнанная добротная шинель под новым ремнем, теплая серая шапка и сапоги, начищенные до блеска. Бороду он сбрил полностью, а вот усы — маленькие, коротко подстриженные — оставил.

Но Маша узнала его сразу. Еще не доходя нескольких шагов, она улыбнулась и приветливо помахала рукой.

— Здравствуйте, Валентин Иванович!

— Здравствуйте, Мария Егоровна…

— Вы снова забыли свое обещание.

Белокрылов хотел спросить: «Какое обещание?» Но вспомнив, что дал слово называть ее просто Машей, виновато посмотрел на девушку.

— Пойдемте куда-нибудь, Маша, — предложил он.

— Пойдемте.

Валентин не решился взять ее под руку. Не сговариваясь, они направились в сторону заречных улиц, где было малолюдно и тихо. Падал редкий снежок. Валентин пытался сосредоточиться на чем-нибудь определенном И не мог, не мог начать разговора. Думалось о многом хорошем, которое переполняло его сейчас, и все же нужные слова не находились. Маша тоже молчала. Они шли рядом, изредка несмело поглядывая друг на друга, все замедляя и замедляя шаг.

Улица, по которой они брели, была пустынной. На углу узкого переулка остановились.

— Вы не замерзли, Маша?

— Что вы! Я одета очень тепло, а вот вы — в тонких перчатках руки, наверное, закоченели. Так?

— Ничуть. Мне очень тепло.

— Не верю, Валентин Иванович. Снимите перчатку, дайте проверить. Ну, конечно, ледышки!.. Прячьте в муфту, места хватит, в ней действительно тепло.

Валентин охотно подчинился. В пушистой мягкой муфте пальцы горячих и холодных рук переплелись, а через некоторое время трудно было понять, чьи горячее.

Смеркалось. В домах уже зажглись лампы. Первой пришла в себя Маша. Осторожно высвободив пальцы, она сказала мягко, но убедительно:

— Пора по домам, Валентин, уже поздно. Да и мама, наверное, волнуется.

Обратно почти всю дорогу они не шли, а бежали. Остановились только, когда миновали вешняки^[2]. Обоим не хотелось прощаться.

— Пойдем, Маша, через Летний сад, тут есть тропинка-прямушка. Путь короче да и выйдем ближе к вашему дому.

Девушка согласилась. Валентин взял ее за руку и, петляя между кустарниками по склону сада, помог ей подняться до крайней аллеи, по обе стороны которой стояли высокие вековые деревья.

Маша остановилась, прислонилась спиной к тополю, чтобы справиться со сбившимся от быстрого подъема в гору дыханием. Кругом — ни души. Сад словно замер, ни звука, ни шороха. Валентин не удержался: снова нашел в муфте теплые нежные пальцы девушки и, перебирая их, гладил. Маша замерла. И снова как будто отодвинулись земля и люди, в целом мире остались только они вдвоем, два сердца, слитые в одно большое, горячее и нежное…

Прядка волос выбилась из-под шапочки Маши, и Валентин притронулся к прядке губами, а потом прижался щекой к девичьей щеке. Маша закрыла глаза, и вся подалась к нему.

— Вот мы и встретились, — скрипучий голос Курчавого Белокрылов узнал сразу. Он вмиг обернулся, но никого не увидел: должно быть, бандит стоял за деревом.

— «Пишите» обоих — мента и его шмару! — приказал кому-то Курчавый.

Из-за кустов выскочили двое мужчин с ножами и бросились к Валентину.

— Маша, беги! — успел крикнуть Белокрылов, отбиваясь ногами. Ему удалось выбить у одного из напавших финку, но он тут же ощутил острый укол в спину. Белокрылов нанес сильный удар в живот второму бандиту, тот согнулся и прохрипел:

— Пали в него, кончай шкуру!

Оставшийся без ножа выхватил из кармана наган.

— Не стрелять! Я сам! — снова совсем рядом просипел Курчавый, и Валентин почувствовал новый укол ножа в спину. Падая, он уже не слышал отчаянного крика Маши — не то от боли, не то от страха, не слышал, как от ворот сада донеслась пронзительная трель милицейского свистка…

В тот вечер на Базарной улице дежурил Петухов. Он, услышав женский крик в саду, бросился на помощь.

На месте преступления бандитов уже не оказалось. Пострадавших, мужчину и девушку, милиционер немедленно отправил в больницу. Белокрылова он не узнал, потому что лицо того было сплошь залито кровью.

В больнице Маша сразу пришла в себя. Превозмогая головокружение и пульсирующую боль в затылке, спросила у склонившейся над ней сестры милосердия:

— Что с ним? Он жив?

— Жив, милая, жив, успокойся. Разговаривать тебе нельзя, волноваться — тоже.

Валентин лежал без сознания. Он потерял много крови — две глубокие раны на спине, правая щека перечеркнута лезвием ножа крест-накрест, на нее пришлось накладывать швы.

Поздно вечером Машу проводили из больницы домой. Ножевых ран ей бандиты не успели нанести, а тяжелый удар в голову, вероятно, смягчила меховая шапка.

Навестить Белокрылова в больнице Горбунову разрешили только через три дня и то на очень короткое время.

Когда председатель ЧК вошел в палату в сопровождении врача, с табурета перед койкой Валентина быстро поднялась девушка в белом халате, но без сестринской косынки на волосах.

— Маша, вы свободны. Пока свободны, — мягко сказал доктор.

Девушка спокойно, с достоинством прошла мимо внимательно посмотревшего на нее Горбунова и не спеша закрыла за собой дверь палаты.

«Так вот она какая — Маша, о которой ему говорили, что она находится около больного уже вторые сутки. Симпатичная, пожалуй, даже красивая, — подумал Горбунов. — И, видать, с характером».

Голова Белокрылова закутана в бинтах, оставлены только щель для глаз да прогалинка для носа и губ.

Присаживаясь на табурет, Александр Иванович подбадривающим взглядом поздоровался с больным. Заговорил не сразу.

— Вот такие-то дела… Ничего не поделаешь: за ошибки надо платить. Приходится говорить спасибо, что с Курчавым в тот вечер были не «мастера», а только подмастерья. И финку ты настоящую у них выбил, а другой нож оказался помельче, иначе…

— Я, Александр Иванович, виноват перед вами и перед товарищами.

— Прежде всего перед собой и перед девушкой, которую мог и не уберечь. Это всем нам урок на будущее. Мы разбирали на собрании случившееся, и я дал соответствующее распоряжение. Теперь никто, даже во время сна, не будет расставаться с личным оружием. Но — хватит об этом. Я все-таки не служитель культа, как, бывало, некоторые из присутствующих, исповедовать тебя не собираюсь, — смягчил выговор шуткой Горбунов и улыбнулся. — Скорее всего наоборот, я пришел тебе доложить о наших делах. Сказать спасибо за докладную записку насчет Жвакиной. Ты оказался прав. Она вовсе не Жвакина, а Серова, хитростью сумела завладеть паспортом вдовы убитого в Тамбове чекиста Жвакина. Была связана с Удалым и Курчавым. У них все сложилось по пословице — рука руку моет и обе грязные. Волки спасают свою шкуру. Сафин помог разоблачить Жвакину, а она задержать Курчавого, отпетого бандита-рецидивиста. Завтра тебя навестит Зайцев, он подробно расскажет, как и где они поймали Курчавого. Сегодня после обеда отпущу к тебе Гирыша. Ну вот, кажется, и все, чем мог я порадовать тебя, Валентин Иванович. Прими гостинец, — Горбунов достал из кармана два яблока, завернутые в газету. — Одно, маленькое, — тебе, а другое, большое, — Маше. Поправляйся, ждем тебя.

— Спасибо, Александр Иванович, постараюсь.

Горбунов задержался у двери:

— Отправь Машу домой. Она не спит вторые сутки, а сама тоже получила серьезную травму.

Вот и произошла встреча, которой Белокрылов больше всего боялся. За такую оплошность, которую он допустил, надо бы его гнать из ЧК, а председатель с гостинцами к нему явился и вроде бы даже доволен знакомством с Машей. Она, наверное, тоже поволновалась, хоть и не подала вида.

Когда вошла Маша и села около койки Валентина, он сразу спросил:

— Испугалась немного, да? Признавайся.

— Нет, я теперь никого не боюсь, а твоего начальника — тем более. Он очень хороший и добрый человек.

Валентин развернул газетный сверток с яблоками:

— Это Александр Иванович принес. Сказал: одно — мне, другое — тебе. И еще сказал, чтобы ты немедленно шла домой и отдохнула, как следует. Кроме того, дома тебя ждет матушка и тоже беспокоится. Видишь, я почти здоров и чувствую себя нормально.

— Гонишь от себя?

Появился доктор. Он строго, по-отцовски, сказал:

— Маша, больному нужен покой. Сегодня он держится молодцом, но поспать ему часа три необходимо. Вам, кстати, тоже пора отдохнуть, вы же еле держитесь на ногах. Идите домой, все самое худшее миновало и не без вашей помощи. Спасибо вам! Еще столько, полстолько да четверть столько — и мы выпишем вашего подопечного. В полном здравии выпишем. Можете, как отдохнете, приходить сюда в любое время на правах медицинской сестры.

Доктор повернулся к ним спиной и стал усердно протирать стекла очков.

Молодые люди поняли его нехитрую уловку — дать возможность им попрощаться без посторонних глаз…

После ухода Маши Белокрылову смерили температуру, сменили бинты, дали выпить какого-то лекарства, и он вскоре заснул, как провалился.

Гирыш долго ждал около двери палаты. Ворчливая медицинская сестра несколько раз входила и выходила от больного, а Гирыша к нему все не пускала. «Неужели не понимает, как трудно ждать? Как сильно-сильно хочется встретиться? Злой она, наверное, может, и совсем не хочет пустить?..» Последняя мысль испугала Гирыша, и он почувствовал, что с каждой минутой у него на душе становится все тоскливее и тоскливее. И вдруг парнишка услышал ласковый голос:

— Заждался, небось? Входи, паренек…

Гирыш даже не поверил, что так может говорить эта сердитая женщина, и он, сторонясь ее, бочком проскользнул в палату. И тут же замер от неожиданности: какой-то человек без головы лежал на единственной в палате кровати, одно лишь туловище, прикрытое одеялом. Только внимательно присмотревшись, различил забинтованную голову на белой подушке.

— Проходи, Гирыш, чего остановился? Я очень рад тебя видеть, — голосом Валентина агая сказал человек. — Запеленали меня, как ребенка, весь в бинтах лежу. Говорят, скоро их снимут. Садись вот сюда на табуретку.

Белокрылов крепко пожал руку своему маленькому другу:

— Научился кататься на коньках?

— Научился, Валентин агай.

Гирыш положил на тумбочку большое красное яблоко и пояснил:

— Это мне сам начальник дал.

— Спасибо, братишка. У меня тоже есть два яблока. Так что сам ешь.

— Ты ешь, Валентин агай, а я — нет. Тебе скоро здоровым быть надо. Меня не колол ножом Курчавый, грозил только. Я вчера его видел с Ильюкой Рогожниковым, их на допрос привозили из тюрьма. Они, как шайтан, глядели на меня, шибко я им не понравился. В Вожгурезе Рогожников деда Никифор убил и еще чекиста нашего, так я слышал. Хуже шайтан плохой человек, его стрелять надо. Правда, Валентин агай?

— Правда, Гирыш.

— А меня скоро на другой работа переведут. Курьер называется. Важный бумага носить буду, куда велят. Их быстро-быстро носить надо, в большой папка с завязкой, так Александр Иванович сказал. Я на коньки уже бегать умею, значит, хорошо дело получится у меня, быстро. Начальство тогда не заругает?

— Конечно, не заругается, а, наоборот, похвалит.

Парнишка разрумянился, щеки, как яблоки на тумбочке, которые есть он отказался наотрез. Под краской румянца даже веснушки растворились, исчезли с лица.

Гирыш мог бы сколько угодно разговаривать с Белокрыловым. Даже просто так сидеть и видеть его ему никогда бы не надоело. Но доктор помешал, пришел с лекарствами, прогнал парнишку: шлепнул по мягкому месту легонько, засмеялся почему-то:

— Завтра приходи, товарищ молодой военный. Завтра милости просим.

В самом конце дня в палату ворвался Зайцев:

— Здорово, Валентин Иванович! Еле пустили меня сюда, поздно уже, говорят. Но по знакомству сделали все же уступку. Я ведь у них свою руку лечил. Во! Полный порядок, — Анатолий потряс рукой, которая была у него ранена. — Нас с тобой ни пуля, ни нож не возьмет, а им, контре и бандитам, от справедливого возмездия не уйти, как бы они ни изворачивались.

Белокрылов понял, что Зайцеву очень хочется, прямо не терпится поделиться с ним о своем последнем оперативном задании — об аресте Курчавого. Глаза Анатолия полны не остывшим азартом. Но, увидев сплошь забинтованную голову Белокрылова, тот сразу осекся.

— Ух, как они тебя!.. Кажись, я рановато пришел к тебе, даже слушать, наверное, нелегко, а уж разговаривать и вовсе тебе пока нельзя. Так? Ты скажи, я как-нибудь попозже заскочу.

— Сиди, Анатолий, я рад тебя видеть и слушать. Рассказывай, что там у вас. Александр Иванович навестил меня, но пробыл совсем мало, видать, спешил очень, но заверил, что придешь ты и обрисуешь все подробно. В этом деле ты у нас тоже мастак.

— Да ну тебя, не нахваливай, а то живо-два зазнаюсь. На все твои вопросы я, конечно, отвечу, посижу здесь, пока не прогонят.

— Тогда начни сразу с Курчавого. Это он меня так разукрасил.

— Если о нем, то надо начинать со Жвакиной. — Зайцев поудобнее пристроился на табурете. — Тут твоя заслуга, ты ведь ее разглядел. Это она предупредила Удалого и навела на тебя Курчавого. В тот день даже на работу не выходила, выслеживала вас с поповской дочкой, с Марией Егоровной то есть, — смутился Анатолий. — Ну, со знакомой твоей, значит… Жвакину вечером после приезда Горбунова взяли на квартире. Сначала не сознавалась, а когда председатель пригрозил ей очной ставкой с подручным Удалого Сафиным, то перестала запираться. Назвала адрес притона в Колтоме, в котором Курчавый залег, вместе с нами поехала. Мы все четверо в гражданское переоделись — под богатеньких клиентов сработали, а Ухов — так тот купеческую борчатку^[3] натянул. Не обманула Жвакина, взяли Курчавого тепленьким, прямо в постели. Он за наганом полез под подушку, но и мы ведь тоже не лыком шиты. Словом, теперь и за тебя с него спросится. Думаю, вышки не миновать.

Дверь приоткрылась, показалась медицинская сестра, сердито глянула на Зайцева:

— Пора, товарищ бывший пациент, пойдем на выход, дверь за тобой запереть надо.

— Ну, спасибо, Анатолий, приходи завтра — договорим! — Белокрылов дружески хлопнул его по колену рукой. Зайцев с укором посмотрел на разлучницу, вздохнул и нехотя поднялся, порылся в карманах и, наконец, извлек небольшой синий кулечек:

— Это тебе наши собрали. Здесь — сахар. Подсластись.

XXIII

Месяц Валентин провалялся в больнице. Ранения на спине зарубцевались. Осталась последняя повязка — на правой щеке. Но и ее на днях обещали снять.

Машу теперь Валентин видел каждый день, потому что заведующий больницей пригласил и оформил ее здесь в должности сиделки. Скоро, скоро конец и его безделью! Он только съездит в Уржум к матери, познакомит ее со своей невестой.

Маша согласилась поехать с ним вместе. Сам Белокрылов неизвестно когда бы осмелился на такое, но Горбунов как-то сказал ему, почти приказал:

— Выпишешься из больницы — отпущу тебя к матери в Уржум, познакомишь ее с Машей. Но пробыть там тебе придется всего один только день — не больше. Ты мне здесь позарез нужен.

— Как вы думаете, Александр Иванович, Маша согласится?

— А ты у нее спроси. На этот вопрос, кроме Маши, никто тебе не ответит… Все, разговор окончен.

Однажды глубокой ночью, когда у Маши выдалось довольно спокойное дежурство, Белокрылов улучил момент и шепнул склонившейся над ним девушке:

— Ты поехала бы со мной к моей маме?

— Конечно, — ответила она, не задумываясь, и легонько прикоснулась губами к бинту на правой щеке Валентина.

А через несколько дней доктор принес долгожданное известие: завтра утром Белокрылова выпишут из больницы.

Но почему в эту ночь перед выпиской вселилась какая-то тревога и не покидает его? Может, дело в последнем бинте, который завтра должны снять?

Валентин никогда не просил зеркала, чтобы посмотреть на свое лицо после операции. Боялся? Вряд ли. Просто не задумывался над этим, ему было хорошо: каждый день рядом с ним любимая девушка. Скоро они поедут в Уржум, к матери. И неважно, что лицо изувечено, для матери сын будет дорог всегда, если даже вернется полным инвалидом. А как отнесется Маша? Она ведь тоже не видела, не знает, что стало с его лицом. Может оно так изуродовано, что и смотреть страшно. Так нужен ли он Маше такой?.. Вот такие черные мысли наматывались одна на другую, тяжелым комом теснились в груди, мешали дышать.

Оно и к лучшему, что завтра Маша придет на работу позднее обычного, а то очень непросто было бы прощаться с ней…

Всю ночь Белокрылов не сомкнул глаз.

После завтрака попросил доктора побыстрее оформить выписку. «От кого бегу — от Маши или от себя? — тоскливо думал Валентин. — От себя, говорят, не убежишь. Но — надо. Горбунов на моем месте точно так же поступил бы. Он одобрит мое решение».

Валентин попросил у сестры-хозяйки лист чистой бумаги, написал химическим карандашом: «Мария Егоровна, мы не можем быть вместе. Искренне желаю вам счастья в жизни. С уважением Белокрылов». Он сложил из листа письмо-треугольник и попросил сестру-хозяйку передать его Маше.

Выходя из больницы, Белокрылов задержался в коридоре у зеркала на стене. Правая щека словно перечеркнута двумя узкими лиловыми шрамами.

«Уйду с головой в работу, зарубцуется и эта рана, та что не снаружи, а в груди, от которой сейчас больно, — пытался он успокоить себя. — Увижу снова Александра Ивановича, Гирыша, товарищей, и полегчает на сердце, а остальное вылечит время».

— Товарищ начальник, сотрудник Белокрылов явился для продолжения службы, — бодро отрапортовал Валентин, войдя в кабинет Горбунова.

Тот поднялся из-за стола, внимательно осмотрел с ног до головы, задержался взглядом на шрамах:

— Зарубочки на память… Но они и украшают, как считается, воина. Не так ли?

— Так точно, — с невеселой усмешкой согласился Белокрылое. — Учту свои ошибки, Александр Иванович. Готов к выполнению любого вашего задания.

— Сначала, как договаривались, съездите с Машей в Уржум. Если понадобится, то выделим вам отдельную квартиру, небольшую, к сожалению, но молодым места хватит…

— Не потребуется. Спасибо. А домой я могу съездить позднее.

— Что так?

— Встреч с Машей больше не будет.

— Ну-ка, ну-ка… — Горбунов с тревожной заинтересованностью приготовился выслушать объяснение Белокрылова. — Говори прямо, начистоту, что у вас стряслось, какая кошка между вами пробежала.

Валентину ничего не оставалось, как рассказать председателю все, о чем он передумал в последнюю ночь на больничной койке, о записке, которую оставил для Маши, о своем окончательном решении.

— Так… похвально, — Горбунов нахмурился. — Я не знаю, что такое любовь, каждый любит по-своему, но ты поступил с девушкой жестоко.

Он взял из коробки на столе бланк пропуска, что-то написал на нем.

— Посиди пока здесь, я скоро вернусь, — сухо сказал председатель и вышел из кабинета.

Возвратился он минут через десять. Буквально следом за ним вошел Гирыш с папкой бумаг под мышкой. Парнишка бойко доложил:

— Ваш приказание выполнил, товарищ председатель. — Молодец, Григорий! Быстро сбегал. Можешь пройти и повидаться со своим не очень добрым Валентином агаем.

— Зачем так говоришь, Александр Иванович? Валентин агай очень-очень добрый и очень-очень умный, — вступился Гирыш за Белокрылова.

— Иногда случается, и умные люди делают глупости, товарищ курьер.

Гирыш ничего не понял из сказанного. Зато Белокрылову все было ясно.

— Я сейчас же иду в больницу, Александр Иванович, и постараюсь…

В дверь постучали.

— Войдите! — откликнулся Горбунов.

Появилась Маша. Валентин шагнул за спину Гирыша, словно пытаясь от нее спрятаться.

— Здравствуйте! — Маша, не взглянув на Валентина, подошла к столу. — Меня вызвали в ЧК к председателю… Вот повестка…

Горбунов, приветливо улыбаясь, пригласил ее присесть.

— Давайте познакомимся. Я знаю, вас зовут Маша, а меня — Александром Ивановичем. Вас вызвал не я, а вот этот не очень умный молодой человек, наш сотрудник, — он показал на растерявшегося вконец Белокрылова. — Пойдем, Гирыш, не будем мешать… У нас с тобой еще не все дела сделаны.

Парнишка понимающе посмотрел на Горбунова и поспешил следом за ним.

… Валентин стоял, опустив голову. Когда осмелился взглянуть на нее, увидел глаза, полные слез, боли и отчаяния. Он понял, что значили для девушки несколько слов в его записке, которую Маша держала сейчас в руке. Она, боясь разрыдаться, только тихо спросила:

— Как ты мог?..

— Не знаю, Маша… Прости меня, если можешь… Я люблю тебя… Очень люблю…

Девушка уткнулась головой в отвороты шинели на его груди, плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. Валентин нежно гладил ее мягкие волосы и приговаривал:

— Не плачь, Маша, не надо… Прости меня… Я не хотел… Не плачь… Все будет хорошо…

— Я знаю, Валя… Это от счастья…

Информация об издании

Т12

Рецензент С. Г. Глухов

Татаринов В. Ф.

Т12

Без права на ошибку: Художественно-документальная повесть. — Ижевск: Удмуртия, 1987. — 120 с.

В основе повести — операция по ликвидации банды террористов и саботажников, проведенная в 1921–1922 гг. под руководством председателя областного ЧК А. И. Горбунова на территории только что созданной Удмуртской автономной области.

К 70-летию органов ВЧК-КГБ.

Для широкого круга читателей.

© Издательство «Удмуртия», 1987.

Виктор Федорович Татаринов

БЕЗ ПРАВА НА ОШИБКУ

Художественно-документальная повесть

Редактор Б. М. Забелин

Младший редактор Л. Ф. Тюкина

Художественный редактор А. В. Фертиков

Оформление С. В. Котова

Иллюстрации М. И. Вахрина

Технический редактор С. В. Лобанова

Корректор О. П. Майкова

ИБ № 1097

Сдано в набор 20.04.87. Подписано к печати 29.07.87. НП07374.

Формат 84×108¹/₃₂. Бумага тип. № 1. Гарнитура Журнальная рубленая. Печать высокая. Усл. печ. л. 6,3. Усл. кр.-отт. 6, 51. Уч.-изд. л. 7,06. Тираж 10 000 экз. Заказ № 0246. Цена 25 коп.

Издательство «Удмуртия». Республиканская типография Государственного комитета Удмуртской АССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

Адрес издательства и типографии: 426057, г. Ижевск, ул. Пастухова, 13.

Примечания

1

Азям или озям — длинный кафтан, сермяжный или из толстого сукна домашнего приготовления, носился с кушаком — русская старинная верхняя одежда, поначалу употреблявшаяся всеми сословиями, позднее только крестьянами в праздничные дни и в дорогу. — прим. Гриня.

(обратно)

2

Вешняк — здесь — окольная весенняя дорога, пролагаемая на время половодья. — прим. Гриня.

(обратно)

3

Борчатка — овчинная нагольная шуба, не покрытая тканью, со сборками по талии (приталеная). — прим. Гриня.

(обратно)

Оглавление

Без права на ошибку

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

Информация об издании

*** Примечания ***