РЫЦАРИ МОРЯ
Повесть
ОТ АВТОРА
Как-то очень быстро мы привыкли сознавать, что в океане есть все, и даже чуточку больше. Все, что нужно человеку для жизни. Мы научились кое-что брать для себя из океана, а научившись этому, поняли еще две важные вещи. Во-первых, хотя океанов и больше, чем суши, они не бездонны и не безграничны. И во-вторых, чтобы брать из океана, нужно знать о нем неизмеримо больше того, что мы знаем сегодня.
Первое из этих открытий потребовало от нас абсолютно нового отношения к океану. Такого, скажем, как к собственному холодильнику: не положишь — не возьмешь. Второе — поставило перед уймой технических, научных и организационных проблем. Сколько и что можно брать? Каким образом? Как восстанавливать? Как разумно и полно использовать взятое?
За решение этих проблем энергично взялась наука. В какие только уголки океана не забирались научные корабли! Что только не изучали! Сначала корабли, потом подводные аппараты, батискафы, буровые установки. Даже со спутников изучается океан.
Внимание человечества распространилось и на шельф. Здесь главная «белковая фабрика», здесь глубины, подвластные современной технике и технологии.
Но шельф — это рядом с берегом, значит, и центры исследований с кораблей можно перенести на берег. Проще, удобнее, дешевле. А главное — исследования могут идти непрерывно, как говорят в науке, — стационарно. А это очень важно, особенно для биологов. Можно десятки лет подряд выезжать в экспедиции к морю, изучая развитие одного вида, и так и не узнать о нем всего. Потому что из всех биологических циклов годовой, наверное, наиболее важен. И понять законы развития вида можно, лишь изучая организмы много лет непрерывно. Для этого исследователь должен жить на самом берегу. Чтобы, слышать шум прибоя, чтобы каждый день видеть, ощущать живой мир океана.
Таких станций на Дальнем Востоке много, и свое назначение они безусловно оправдывают. Серьезные научные разработки в области биохимии, эмбриологии, генетики, гидробиологии, марикультуры, географии, подводной технологии были бы невозможны вне станции. А вот о том, как это делается, знают немногие. Чего стоит людям организовать жизнь и научные исследования на пустынном морском берегу, вдали от транспортных магистралей и индустриальных центров — об этом читатель узнает из предлагаемой повести.
Она весьма далека от каких-либо хроник, не ставилось перед ней и популяризаторских задач. Это рассказ об одном сезоне одной из первых морских станций. О становлении характеров, мировоззрений, структуры отношений. Наконец, о жизни, в которой нет мелочей, потому что все, что есть на станции, делается в значительной степени собственными руками всех — ученых, инженеров, техников, рабочих — людей разных, но в большинстве самоотверженно преданных своему делу.
Поиск ученого увлекателен и тернист, мы восхищаемся им и его делом, умением преодолевать трудности. И при этом забываем о тех, кто «за кадром». А тем временем кроме рядовых научных сотрудников и лаборантов, о которых мы хоть что-то знаем, «за кадром» исследования, особенно в науках естественных, остается целая армия инженеров, техников, рабочих высочайшей, часто уникальной квалификации. Это — особый мир, малоизвестный и до сих пор не слишком привлекавший внимание художников.
Часто в этот разряд людей, которых хочется назвать рабочим классом науки, попадают и сами ученые, оставаясь учеными, — грани тут размыты, ибо многозначны и неожиданны их задачи.
Рабочий науки — это организатор и добытчик, изобретатель и умелец, это философ, фанатик и поэт. Если, конечно, это человек не случайный. Особая порода. Столкнувшись с ее представителями, трудно удержаться от соблазна видеть их литературными героями, красочно и емко отражающими Время, наш советский, дальневосточный характер.
Вот так и родилась эта повесть. Три года я работал инженером на морской научной станции вместе с такими людьми. И каждый из них подарил мне частицу неповторимого обаяния, которым — надеюсь! — удалось наделить теперь моих героев, рыцарски оберегающих природу от незнания и равнодушия.
Где были, что делали вы все эти годы? Довольны ли вы собой?
О. Куваев
1
— Прежде чем закрыть совещание, хочу вас порадовать, товарищи. После долгих дебатов в Госплане наконец принято решение о строительстве у нас нового рыбного порта. Уже выделены ассигнования, в этом году начнутся изыскательские работы. Так что — немного терпения, рыбаки! Скоро вашу продукцию живьем будем в вагоны перегружать, без простоев.
Зал одобрительно загудел, заулыбался, будто разрешилось нечто давнее, наболевшее.
— А где будет порт? — крикнули с места.
— Предположительно в бухте Рыцарь. Изыскатели скажут последнее слово.
Директор института ощутил неприятную тяжесть в желудке. Так бывало всегда в минуты безысходности и при неожиданных ударах судьбы. Пришлось закинуть ногу на ногу и прижать живот к коленям...
Первые слова, пришедшие в голову, были непечатны. Потом замелькало: «Черт знает что! Форменное вредительство! Как будто кому-то из этих великих деятелей экономики неведомо, что именно в бухте Рыцарь работает научная станция, что приезжают туда ученые со всей страны. Уж если они поднимут шум, требуя сохранить бухту и станцию в нынешнем состоянии — хотя бы в нынешнем, не говоря уже о восстановлении первозданной природы, — никакие ассигнования не помогут, не обольщайтесь!»
Юрий Леонидович ехал в институт, не замечая, как ясен и полон весеннего солнца апрельский город, как ослепительна синева моря, только что освободившегося ото льдов. Он думал о станции.
Как же могли рыбники обойти его? Что это — просчет, головотяпство, умысел? Первое — простительно, второе наказуемо, третье — просто противно. Впрочем, есть еще одно, наиболее вероятное, — равнодушие. Поистине преступное равнодушие к делу, которому государство уделяет столь много внимания.
Конечно, рыбный порт — дело нужное, по, право же, можно найти и другое подходящее место. Вовсе не обязательно губить уникальный природный театр, где пока еще можно наблюдать естественные процессы, почти избавленные от человеческого воздействия. Так удачно все складывалось до сих пор! В Академии без усилий ассигновали развитие станции. Правда, и не без корысти, грозились навязать шельфовую геологоразведку, но это еще на уровне идеи. В крайнем случае, геологов как-то можно удержать в экологических рамках. Пока они чего-то не найдут. А найдут — добывать со дна морского какую-то руду, будем надеяться, наловчатся еще нескоро.
Интересный мог получиться этот сезон на станции! Всесоюзный семинар по методике генетических экспериментов на морских ежах — событие, которое много потребует, но и немало даст для развития станции. Главное — для роста ее авторитета. Хоздоговорная тема по мидии и трепангу с теми же рыбниками складывается весьма крупная. Марикультуру парни крепко закручивают, молодцы, Это дело нужное, перспективное...
Кстати, марикультура. А что если повернуть перед рыбниками именно так? Знать о бюджетной тематике лабораторий, о фундаментальных направлениях им совсем необязательно, а по отрасли, развитие которой и с них сейчас оч-чень спрашивают, мы им — программу, да не на один год, а на пятилетие! Все в основных руслах экономики, пусть попробуют не поддержать! Вот тогда, глядишь, и задумаются: стоит ли менять готовую, сложившуюся научную базу в бухте Рыцарь на обычный рыбный порт, который только в идеях, который, в конце концов, может быть и в бухте Причастия, неподалеку?
Верный ход, Юрий Леонидович, верный и, похоже, плодотворный. Драка, конечно, будет, с Госпланом трудно спорить, если уж они что решили. Опять же удорожание неизбежно, бухта Причастия, хотя там и рыбокомбинат, — мелководна, железную дорогу к ней тянуть придется если не через тоннель, то вкруговую, втрое дальше, чем на Рыцарь.
Ну что ж, драка так драка. Станция того стоит. Марикультура тем более. Рано или поздно ею придется заниматься всерьез, так лучше рано, чтоб не отстать от века. Век-то к финишу катится, пора зреть, товарищи промышленники!
Когда директор вошел в свою приемную, от прежней растерянности и досады не осталось и следа. Он ясно видел цель и был полон веры в свою правоту. Станция, в которой немало его собственной души, энергии и опыта, должна развиваться. Такова объективная реальность науки. Значит...
— Вызовите мне Тугарина. Срочно.
— Но он на станции, Юрий Леонидович. Связать по радио?
— Нет, пусть приедет.
Спать не хотелось: ушедший день все не отпускал его, вцепившись в сознание щупальцами нерешенных проблем. А по ту сторону ночи уже поджидал день следующий.
Тугарин запахнул полог палатки и, отгоняя недобрые мысли, на ощупь спустился по каменистой дороге к морю.
В пустые одинокие ночи он любил побродить по станции без фонаря. Хороший получался отдых: идешь и угадываешь по разной густоте мрака — здесь лабораторный корпус, там электростанция, тут гараж, а вон сарайчик аквариальной. Дом Дружкова, дом на дюнах, столовая, столярка, водолазная шхуна... Глядишь, и отвлекся, и не так гулко стучит в ушах движок электростанции, напоминая: с энергией завал, по ночам все съедает князевская лаборатория-прорва, даже на освещение территории не хватает. А трансформаторной подстанции все нет, и от Дружкова никаких вестей.
На этот раз движок работал тихо и мягко, будто его накрыли ватой. В общем, так оно и было, ватой прохладного июньского тумана укрыло всю бухту Рыцарь вместе с берегами. Тугарин представил вдруг широкое пространство залива, с островами и бухточками, со скалами, птичьими базарами, подводными лугами и лесами, со всей пестрой живностью, ради которой забрались в эту глухомань неугомонные паучники.
Одному Герману Александровичу Тугарину нет в этой глухой ночи покоя. Гонит его, тянет что-то еще угадать, понять, придумать для процветания станции.
По-хорошему, забраться бы теперь в свою лабораторию, достать записи, статьи из зарубежных журналов. Материалы очень любопытные подходят, копятся. Особенно вот эти ребята продуктивны, что у Князева в лаборатории, «на подселении». Надо же было так ловко нащупать корреляцию между электрохимической коррозией и биохимией обрастателей! Традиционные заказчики — моряки могли бы под такое дело хороший куш отвалить, только работай. Тут тебе и прямой путь к докторской. Но это надо обдумать. На это надо время...
Тугарин решительно ступал по хрустким прибрежным камням, мимоходом отмечая предполагаемые в глухом мраке ориентиры: столб, мостик через ручей, валун, сарай, склад, лодочные гаражи, компрессорную, отстойник от лабораторного корпуса. Так. Шлагбаум. Граница Князевграда.
Вот так всегда. Если идти некуда, но идти надо, значит, все одно, припрешься сюда. Ни одна лампочка не горит, значит, снова пашут в лаборатории. Отгородились от суеты, и хоть потоп!
Он ступил на деревянный помост, ведущий от лаборатории прямо к воде и к подвесному мостику на шхуну-гостиницу. Над кормой шхуны сразу вспыхнула лампочка, вырывая из тумана круто скошенный транец.
Прислушался: гудит в лаборатории центрифуга, вентиляторы, холодильные компрессоры, журчит вода в стоке. Сверху, из «апартамента», как будто слышна музыка. Может, не мешать?
Тугарин и сам не знал определенно, о чем хочет говорить с Князевым. После встречи с директором его не оставляло беспокойство и недоумение. Ну ладно, марикультура, никто с этим и не спорил. Пусть она будет главной — кто может оценить это главенство в науке? Даже такой крен станционного корабля можно считать допустимым, хотя и небезопасным для остальных. Но что за намеки на рыбников? Как можно ставить станцию в какую бы то ни было зависимость от другого ведомства? Это понять трудно.
Если уж на то пошло, собственная тема лаборатории Тугарина по борьбе с обрастаниями рыбакам куда важнее. Новая технология, предложенная в последнем отчете, вдвое удлиняет срок службы подводной краски. Значит — вдвое меньше докового времени, валюты на заграничные ремонты, рост скоростей и экономия топлива. Весомая, важная тема. Можно даже — шальная мысль! — взяться да написать вместо биологической диссертации техническую.
Все можно, было бы время. Можно даже жить, как Князев... Если жить, как Князев. Он — на виду, впереди, у него все, а станция во главе с Тугариным, будто жалкая падчерица при Князевграде. Однако хватит! Пора станцию поднимать, и не в одиночку, а сообща, теперь-то Евгений Васильевич не отвертится!
Винтовой трап, поскрипывая, вывел Тугарина на просторную веранду над лабораторией, посреди которой располагалась корабельного вида надстройка. В углах веранды на невысоких стойках висели тяжелые медные фонари. На леерах красовалось большое штурвальное колесо, снятое со шхуны. Убранство веранды дополнял небольшой, крытый резиной помост с гирями и штангой. Герман Александрович несколько раз вытолкнул двухпудовую гирю, подумал немного, взялся за штангу.
— На ночь вредно, Герман. Молочная кислота, — услышал он голос Князева через приоткрытую дверь. — Лучше чаю в такой туман все равно ничего нет. Заходи.
Единственная лампа под металлическим абажуром освещала лишь небольшой участок огромного князевского стола из черных досок, заваленного бумагами, кипами журналов и рукописей. В отраженном от бумаг слабом свете виднелись обшитые темным деревом стены с подводными фотографиями, две сабли, охотничье ружье... Всю противоположную стену, от широкой и низкой лежанки до окон, занимал камин, выложенный необработанными камнями. Музыка струилась откуда-то сверху.
Тугарин сел в кресло и блаженно вытянулся, перегородив ногами половину комнаты.
— Работаешь, — заметил полуутвердительно.
— Живу, — коротко отозвался Князев.
— Красиво живешь.
— Иначе не могу. — Князев к чему-то прислушался. — Включи чайник.
— Давно пора приучить его закипать от одного твоего желания. Вот это будет красивая жизнь, — отозвался Тугарин из-за кирпичной перегородки, где помещалась небольшая кухня.
— Стоит подумать, — серьезно сказал Князев п, не прекращая писать, внимательно оглядел вернувшегося в комнату Тугарина. — О чем кручина?
— Директор жмет на марикультуру. Все резервы людей и средств — на аквариальную и морской питомник. Как тебе это нравится?
— Чем-то его купили, — уверенно объявил Князев. — Или припугнули. Да в общем ничего нового — модно!
— Но у нас ничего нет для работы в этом направлении. Разве что Зайцев с Соловьевым.
— Это не мало! — улыбнулся Князев.
— Но и не много. Если каждое утро начинаешь вычислять, как с помощью одной затычки заткнуть десяток дыр. Только вывезти мусор, так надо месяц трудиться. Уговаривать, объяснять, устраивать разгон...
— Это ты в самую точку. Пещерные люди! Я потому и отказался брать станцию на новый срок. Я им говорю: ребята, сперва уберите эти армейские нужники, вывезите свалки, тогда я еще подумаю.
— Если я верно понял, — натянуто улыбнулся Тугарин, стараясь не подать вида, что он задет, — ты для того меня и предложил в начальники, чтобы расчистить себе территорию? Но ты был здесь первым, кто ж мешал сразу поставить дело по-человечески?
Князев вкатил в комнату столик с дымящимся чаем, отхлебнул с удовольствием из своей чашки. Вызывающие нотки в его голосе сменились поучительными:
— Сразу и ставить было нечего, иначе жить просто не могли. Потом — сам знаешь, народ пошел разный, чаще всего бросовый. Поверь, чтобы не спать ночами, мне хватает и лаборатории. Порядок — дело трудоемкое!
— Спасибо за открытие, — хмыкнул Тугарин.
— Зря заводишься. Станция нужна сейчас тебе, разве нет? Вспомни Мишу Покровского. Кем он сюда приехал? Никем. Зато как назначили руководить станцией, тут и потекло к нему все. И транспорт, и оборудование, и материалы. Это был взлет, и тебе сейчас нужно то же самое, разве нет? Только не повторяй ошибок.
— Это ты о чем?
— О том, что взлет нужно делать красиво. Причем красиво должно быть все: и твои научные выводы, и твой голос, и лаборатория, и особенно твое хозяйство — дома, склады, лодки, туалеты. Это видят в первую очередь, так надо создать впечатление! Когда ты на взлете, на тебя смотрят все.
— Ты еще забыл, что взлет нужен каждому, да не на всех хватит красоты. Если у кого-то есть, у другого все-таки нет. И совсем не обязательно этот другой должен быть пещерным человеком.
— Что же ты предлагаешь? — настороженно спросил Князев.
— Равные условия для всех на станции, кроме Соловьева с его марикультурой. Электроэнергию, снабжение, машины, водолазов — всем одинаково. В меня уже тычут пальцем: вот он, князевский ставленник и слуга, все для Князева и ничего для станции. И крыть нечем, взлет-то получается у тебя, это видно невооруженным глазом!
— Ага, приметили! — Князев удовлетворенно потер руки. — Прогресс в мире позвоночных! Может быть, через пару геологических эпох те, у кого сегодня есть палец, чтобы требовательно тыкать в начальника, уже начнут думать. А вот когда начнут, я им напомню, что пальцы даны человеку не для этого. Не тыкать в других, самим делать надо! И не ждать манны небесной, с неба падают только осадки в виде дождя и мокрого снега. Материальные блага добываются упорством, делаются собственными пальцами, — альтернативы нет! Объективный закон станционной жизни, не я его придумал, но я его чту! Кого не устраивает — пусть живет в городе!
Разгоряченный собственной убежденностью, Князев залпом выпил остывший чай и раскрыл дверь.
— А может, в этом что-то есть, закрыть станцию к чертовой матери и вернуться всем в город? — раздумчиво заговорил Тугарин. — Оставить аквариальную с питомником, пусть выдают рыбокомбинату технологию и разводят своих гребешков с трепангами. Каторжную научную работу — месяцами, годами — удобнее делать в институте. Включил тумблер, открыл кран — и все тебе есть. Написал заявку — и все несут. Так нужен ли институт здесь, в диком месте, где он дается кровью и потом, если он уже есть в городе? Ну сырье, понятно, биологический материал, — так раньше возили в термосах, и теперь можно.
— Вот! — Князев обвинительно ткнул в собеседника пальцем. — Ты не веришь в станцию, в этом беда! Пойми, раньше не было масштаба, системы. Комплексная наука о море может существовать только на берегу моря, и даже не на корабле. Раньше возили, да, потому что каждый вид изучали так, будто он один в океане, и океан — не океан, а большой аквариум... Все, ушли те времена! Ты, может быть, еще обойдешься, твои пять — десять видов нетрудно и привезти. А куда мне деваться? Мало мне отдельных организмов, даже отдельных видов в естественных условиях. Мой организм — океан, литораль, ее продуктивность, законы ее движения, дыхания — да что я тебе прописные истины...
— Евгений Васильевич, я включаю! — раздался снизу девичий голос, и Князев умчался в лабораторию, гремя шлепанцами по трапу.
Со студенческой поры Женя Князев, будущий организатор науки, проявил себя как человек яркий и деятельный. Когда начали создаваться бригады содействия милиции, первым вожаком грозного университетского бригадмила стал Князев — искатель емкой, эффектно сформулированной истины.
Хулиганов он брал не столько приемом самбо, сколько насмешкой или убийственным хладнокровием, — это оказалось на поверку не менее грозным оружием. С блеском защитил он диплом, а потом и диссертацию — без всяких болевых приемов.
Когда кандидат наук Евгений Васильевич Князев прослышал о создании морской станции в бухте Рыцарь, его обратило в воинственный трепет одно только слово: такая станция была первой. Это означало, что без Князева там не обойтись. К счастью для морской науки, в институте не спорили. Если вся лаборатория этого темпераментного человека переберется из института на станцию, рассудило руководство, можно будет наконец пожить спокойно.
Сунув в портфель копию приказа о переводе лаборатории, Князев погрузил в машину немного досок, ярко-желтого пластика, палатку, белоснежный унитаз, ящик с инструментом и гвоздями и три десятка метров пластмассовых труб. Весь этот странный набор материальных ценностей он доставил в аэропорт и, пользуясь старым знакомством с пилотами, перенес в вертолет лесной охраны.
Через два дня на живописном песчаном берегу бухты Рыцарь под нависающими с кручи кронами дубов стоял яично-желтый туалет в форме вигвама, с полноценно работающим унитазом и канализацией. Неподалеку красовалась голубая палатка заграничного производства, а рядом с ней, на двух железных стойках, — написанный синей краской по желтому пластику лозунг: «Красиво жить не запретишь!»
Так начиналась первая научная станция на этих берегах, и вместе с ней слава Евгения Князева, человека пробивного, не ведающего сомнений и умеющего организовать жизнь и науку там, где раньше не было ничего.
Потом появились жесткие мозоли и ссадины на руках, а вместо палатки — двухэтажное здание лаборатории с «апартаментом» наверху, где и сидел теперь Тугарин, невесело размышляя о трудной доле станционного начальника. И еще о том, что давняя зависть середняка Тугарина к лидеру Князеву, зависть, которую привык считать двигателем прогресса, — опять же по князевской подсказке! — к добру не приводит.
Герман Александрович никогда и ничем особенно не выделялся. Он был из тех, кто в зале заседаний норовит сесть не то чтобы в самый последний ряд — это уже был бы вызов, — но в один из последних. Если и дремали в нем какие таланты, будить не спешил: вдруг их там все равно не окажется?
Себя он не без оснований считал человеком домашним, семейным и наукой занимался неспешно, без суеты и взлетов, зато ежедневно. За некоторую наивную дотошность сотрудники порой звали его занудой. Его лаборатория биологической коррозии в институте жила не богато и не бедно, темы свои вела без сбоев, из хорошо налаженных контактов с разными морскими организациями извлекая для института немалые доходы.
В общем, Тугарин был доволен своей наукой, и она платила ему тем же. Поэтому, неожиданно для себя оказавшись накануне сезона начальником станции, он особенной радости не испытал. Надо так надо. Лишь потом сообразил, что новая должность с этими табелями, заявками, автомашинами, прогулами, простынями, киловаттами и кубометрами требует от него совсем иного подхода к жизни, иной концепции.
А Князев живет себе, будто в ином государстве. Содержимому его складов можно только позавидовать. На территории порядок, в лаборатории чистота. Люди работают, одеваются по-городскому и тайком наверняка посмеиваются над попытками Тугарина вытащить станцию из затяжной неустроенности.
— Еще по чаю? — спросил Тугарин, когда Князев вернулся к своему столу.
— Ты давай сам. А я, кажется, могу залечь. — Он бросил взгляд на часы и, выбравшись из-за стола, с прыжка упал на лежанку.
— Завтра у нас с утра эксперимент, надо быть в форме.
— Уже сегодня. Снова мидий будешь терзать?
— Буду. И в огромном количестве. — Князев блаженно потянулся. — Иначе мне не понять законов развития популяции. Статистика — вещь объективная и жестокая!
— А ты и рад стараться! Лучше бы помог Соловьеву с Зайцевым разводить. Я же говорю, директор жмет на это, недаром специально в город вызывал.
— Ты рассуждаешь, как обыватель, мой милый. Можешь от моего имени директора успокоить: чем больше зверей я растерзаю сегодня, тем скорее мы научимся разводить их миллионами, как картошку. К концу этого сезона я буду знать о мидиях все: чем кормятся они, кто кормится ими, сколько можно добывать, как они влияют на биоценоз, на продуктивность других видов. Комплексный подход, Герман Александрович! Без моих данных не обойдется ни одна лаборатория, и аквариальная в особенности. Так что за мидий не беспокойся. Гребешка лучше побереги, его наши гости оч-чень любят!
Князев говорил слабеющим голосом, уткнув лицо в подушку. На станции ему редко удавалось спать больше трех часов подряд, и он научился ловить момент, мгновенно расслабляясь.
На часах было без пяти два. Все верно, три часа он урвет, а там дежурный поднимет с рассветом, и все сначала...
Вернувшись после службы в родную деревню, невысокий востроглазый сержант Борис Зайцев с удивлением обнаружил, что два года это очень много. Деревушка показалась ему тесной, затхлой, будто выпавшей из бойкого века скоростей и техники. А он сам на ее фоне — чрезмерно деятельным, угловатым и скандальным.
Он быстро выучился водить любые трактора и точить любые детали и удивлялся, почему все механизаторы не могут того же. Он никогда не курил сам, и перекуры с неспешными беседами на лавочке у мастерской выводили его из себя.
Когда на собраниях начинали говорить о неполадках и искать виновных, он предлагал всем скопом надеть спецодежду и исправить неполадки за час.
Его раздражали тупые жующие физиономии медленных коров: казалось, сонная жизнь деревни исходит от них.
Он был резок, порой груб с людьми и вскоре с очевидностью почувствовал, что стал здесь чужим.
Ничто не держало его в деревне — мать похоронил еще до армии, сестра давно жила в городе. С душевным облегчением продал дом, подался к Тихому океану.
Искал Зайцев не просто работы по освоенной на флоте специальности водолаза, но работы, длиною в жизнь. Города он не любил — сказывалась деревенская закваска и, наверное, поэтому, забравшись по случайному совету на рыбокомбинат в бухту Причастия, где в мучительных поисках создавалась первая гребешковая ферма, решил поставить на поисках точку.
Он числился водолазом, но успевал изобретать и мастерить разные приспособления и понтоны для питомника, строить дома и чинить моторы, разбираться в экологии и эмбриологии гребешка и учиться заочно на инженера. Его год вмещал триста шестьдесят пять рабочих дней, сутки — восемнадцать рабочих часов. Но когда ферма окрепла и народ привык к своей новой жизни и невиданной раньше работе, из города пришло новое начальство. Из числа тех, кто никогда не делает слишком много, — чтобы поменьше ошибаться.
Зайцев ушел без сожалений. Гребешковая молодь исправно росла в садках, потом окрепших годовалых мальков миллионами высевали в удобных бухтах поблизости. Но гребешок рос мелкий, в каких-то бухтах приживался, в каких-то вдруг исчезал без видимых причин.
Дело требовало серьезной научной основы. Нм, технологам, нужно было знать — где отбирать личинки, как управлять их наследственностью, что нужно им для нормального роста. А промышленность тем временем, помня обещания, выданные энтузиастами поначалу, требовала свои центнеры и тонны, которые были заранее внесены в финансовые и номенклатурные планы.
Конечно, планы частью скорректировали, а частью выполнили недоросшим трехлетним гребешком. Беда же Бориса Петровича Зайцева заключалась в том, что собственных принципов он скорректировать не мог. Ушел на Рыцарь.
Жизнь на станции с его приходом разделилась на две части: Зайцев — это было все, что связано с морем и берегом, Князев — вся наука, лаборатории и жилье. Когда такое разделение стало очевидно, тут же возник вопрос: чье дело важнее? Возможно, вопрос существовал только для них двоих, но менее острым он от этого не становился.
Не было такой технической, организационной или строительной идеи, которая, появившись у одного, публично не уничтожалась бы доводами другого. Долго спорили об электричестве: тянуть линию от комбината — долго, хлопотно. Устроить свою дизель-генераторную куда проще, но неизбежны простои, поломки — сиди тогда без света, закрывай лаборатории...
В конце концов Князев пробил дело с линией, завез столбы, но довел только до лабораторного корпуса. Потому что Зайцев у себя на берегу давно уже пользовался услугами собственного генератора при водолазном хозяйстве и наотрез отказался подключать кабель на лаборатории, ссылаясь на нехватку мощности.
Когда в конце концов линия от комбината дала ток и ее довели до берега, выяснилось, что генератор все равно необходим, потому что на линии при тайфунах, в самый сезон часто случались обрывы, а многие эксперименты не терпят остановок. Всем стало ясно, что и Князев и Зайцев были по-своему правы.
Примерно то же случилось с водопроводом. Зайцев решил сделать водозабор на склоне, над поселком, чтобы вода шла самотеком, без всяких насосов. Князев начал рыть артезианский колодец. Вода, таким образом, была получена из двух разных источников, и важность этого оценили очень скоро. Зимой пользовались только колодцем, водозабор Зайцева перемерзал, зато летом колодца на всех не хватало, поступление воды было там невелико. Тут и выручила система самотека.
С наступлением первой зимы на станции самые серьезные и долгие споры вызвал способ отопления. Поскольку их изобретено множество, спорам, казалось, не будет конца. Решили так: в подвале лабораторного корпуса оборудовать котельную, остальным обогреваться пока электричеством и буржуйками.
Поскольку первое капитальное жилье соорудил себе Князев, его камин тоже был на станции первым. Пережить такое равнодушно Зайцев не мог. Дом, в котором он на склоне зимы поселился вместе со своим другом, инженером Владимиром Северяниным, состоял из четырех стен, крыши и нескольких перегородок, деливших его на квартиры. Одну из квартир энергично оборудовали для начальника станции Тугарина, в остальных тем временем ютились на земляном полу двое бездомных котов.
Зайцев с Северяниным осмотрели будущую квартиру и единодушно решили начать с камина. Понемногу подвезли кирпич, глину, залили фундамент. Но главное дело стояло — не находилось времени. Зайцев пропадал на своей водолазной шхуне или в сарайчике - аквариальной: «обкатывался» с разными людьми проект новой аквариальной, и становилось очевидно, что именно она станет на Рыцаре тем центром, средоточием науки, которое наконец затмит славу Князевграда.
Тем временем неумолимо надвигалось лето, а камина у Северянина с Зайцевым все не было.
Однажды, переполнившись нетерпением, сильно пригнув длинную шею, Северянин решительно шагнул через высокий порог капитанской каюты на водолазной шхуне, где Зайцев оборудовал кабинет.
— Ты плохой начальник, — произнес он обычной скороговоркой. — Ты совсем не умеешь планировать свое время.
— Тебе чего? — поморщился Зайцев, перекладывая бумаги.
— Камина хочу! — Северянин ударил себя в грудь непомерно большим кулаком, так, что в груди зазвенело. — А я в жизни кирпича не клал.
На круглых морских часах над столом Зайцева было половина третьего.
— Ладно — после работы, — невозмутимо сказал Борис Петрович. — Ты, кстати, с лебедкой разобрался?
Это, конечно, был вопрос только по форме. По сути это был приказ — разобраться. Но он привык слышать приказы от своего друга. Даже забавно.
Подружились они уже давно, десять лет тому. Зайцев тогда явился на завод договариваться о каких-то железках для какой-то там станции в бухте Причастия. В общем — детский лепет по заводским понятиям. Людям некогда присесть, сразу несколько судов сдавалось, помнится, Регистру, а это каждый знает, что такое: всеобщая беготня, ругань. И никуда не денешься. Регистр — это свято.
И вот среди такой будничной заводской картины является субъект невзрачной внешности, при язвительном взгляде и такой же манере говорить. Да еще, кажется, и при бороде, чего заводской люд в те времена борьбы с пижонством терпеть не мог.
Приходит он прямо к начальнику цеха и начинает говорить о фермах для пирса. Заказ копеечный, но гарантийное письмо у субъекта по всем правилам, от какого-то рыбокомбината, о котором на заводе и не слыхали никогда. Ради чего начальник цеха будет уговаривать своих мастеров и работяг отвлечься от привычного и выгодного дела на это, копеечное?
Тут-то и начал Зайцев расписывать красоты своей бухты Причастия да звать летом в гости. Сам того не ожидая, он попал в точку: у завода вопрос с базой отдыха был самый больной. То есть, базы никакой не было вовсе, н места в пригородной зоне не давали. Причастия, правда, далеко, но у завода свой катер, это упрощало дело.
А Владимир понял, что именно об этом он и мечтал давным-давно: иметь возможность летом пожить у моря. И не бездельно пожить, а активно, при деле и при хорошей компании, потому что иначе — разучился.
Лебедку нужно было привести в рабочее состояние после нескольких лет, проведенных ею под открытым небом на заводском дворе, и установить на берегу. Но дело уперлось в гаечные ключи. Они оказались закрыты в складе, и открыть его мог только водолаз Санька Носов, уехавший на неизвестное время в город. Проще всего да и разумней было подождать. Но ведь Зайцев не отстанет, предложит поискать. Можно, конечно, пойти к механикам в гараж или к Князеву, в его пряничный городок, где есть все что угодно. Но при этом придется восхищаться какой-нибудь новой тропинкой из пластика, проложенной между лабораторией и кухней. Не хочется.
— Я бы ее разобрал, твою лебедку, — сказал Северянин решительно. — И ровным счетом ничего не изменится в мире. Но когда приедет мое семейство, когда захочется водопровода и прочих благ цивилизации, а твои вещи на рыбокомбинате выбросят из квартиры на улицу, потому что ты там не живешь уже два года, а место занимаешь, вот тогда ты заскребешь в затылке.
— Откуда ты на мою голову? — Зайцев встал, ворча. — Хоть бы не забывал, чего мне стоило придумать и обосновать твою должность, вытащить тебя из города...
Пусть поворчит, думал Северянин. Потешит свою совесть. Не привык он уходить с работы раньше времени, ведь кроме работы у него ничего и нет. И уходить — некуда, не к кому. Да и камин интересует его, пожалуй, лишь по давней привычке потягаться с Князевым.
...Камин получался. Работали лихорадочно, без перекуров и без устали. И чем явственнее вырисовывалась топка, дымоход с заслонкой, тем быстрее хотелось класть дальше.
Друзья не заметили наступившей ночи. Они карабкались вверх, к потолку, сквозь потолок — на чердак и сквозь крышу — к звездному небу с размашистой Кассиопеей прямо над головой. И вслед за ними туда же, к небу, тянулось внушительное, дорогое сердцам сооружение.
Неструганые доски пола застелили фанерой. Перевернутый ящик, установленный перед камином, украсился парой банок консервов, хлебом, бутылкой вина. Не в силах вытерпеть положенных для высыхания кладки двух дней, на просторном поде камина развели веселый костерок. Затаив дыхание, следили: куда пойдет дым? В трубу или в комнату? И когда дым, несмотря на безветрие и сырой дымоход, пошел, как положено, вверх, крик восторга потряс унылые стены пустого дома.
В эту же минуту погас свет: электростанция работала только до двух часов. Но это ничуть не смутило ликующих и смертельно усталых рыцарей мастерка — им светил камин, настраивая на неспешную беседу.
— Ох, как все болит! — блаженно простонал Северянин. — Дохлятина конторская, так тебе! Нет, великая штука — приложить руки к делу!
— Дела бывают разные, — многозначительно произнес Зайцев, принимая разговор. — Лучше бы лишний биологический разрез по бухте сделать. Слыхал, что директор говорит: под марикультуру — любое обеспечение. Давно бы так! Брать у океана взаймы, без отдачи, научились на высоком уровне, пора учиться отдавать, а? Ничего, за два года сдадим бухту Рыцарь комбинату под питомник, с полной раскладкой по гидробиологии, по видовым характеристикам. Вот дело, к которому стоит приложить не только руки — душу!
— Зачем же крайности: это стоит, это — нет. Все об индустрии мечтаешь, а бухту ты спросил? Хочет она твоей индустрии, пусть даже марикультурной? Хорошо ли ей будет, когда ее начнут пахать водолазы, вооруженные самой что ни есть техникой. Пахать и сеять, пахать и сеять, и все одного гребешка.
— Не одного гребешка, и не суди о том, чего не знаешь...
— Пусть не одного гребешка, а двух трепангов. А бухта — это мир, который твоя индустрия растопчет при самых благих намерениях. Я понимаю, когда на земле вместо прекрасных, но несъедобных лесов вырастают скучные, зато съедобные хлеба — так надо, чтобы выжить. Это на земле. Может, пусть хоть море останется тем самым лесом. Прекрасным и малосъедобным.
— Поздно, товарищ идеалист, поздно! Море уж много веков как съедобно.
— Я недаром заговорил о деле, к которому надо приложить руки. Марикультура, по-моему, — не цель, но способ. Растить твоих гадов, а главное, рядом с ними, через них — растить людей. Таких, чтоб думали о себе потом, а о природе вначале. Как нас учат думать о матери. Чтоб не лезли туда со своим аршином — неважно каким красивым словом ты его назовешь, — а лучше бы строили тут красивые дома, как вы, старички, умеете. Камины, семьи, детишек бы заводили. И не спешили бы сожрать то, что можно и оставить. В море бы ходили... да, как в лес за грибами, а что? Гриб срезал, а ножку оставил, вырастет. И бабочку даром бы не ловили.
— Вот-вот, нам только мудреца-схимника не хватало! — проворчал Зайцев, устраиваясь на гулком листе фанеры. — Переутомился ты, Северянин. И без жены тебе тут нельзя, я понимаю. Бог с тобой, делай быстрее хату да привози Светлану. Мне как-то не улыбается вместо морского инженера иметь в качестве правой руки проповедника. Фарисеи! Не делать — значит, не вредить, так звучит ваше кредо? Ладно. Наше — думать и делать.
Станислав Максимович Дружков принадлежал к немногочисленной породе людей, начисто лишенных отчества. Так случается, если человек много лет кряду замкнут в одном, неизменном коллективе.
Правда, чаще это приводит к потере имени и сохранению одного лишь сиротливого, зато более внушительного отчества. Дружков, при его солидной фигуре и весомой походке снабженца по призванию, вполне логично мог бы уже лет в двадцать пять превратиться в Максимыча и оставаться таковым до конца дней. Но где-то в безответственной молодости случился сбой, и всем сразу стало ясно, что никакой он не Максимыч, а конечно же Слава — простецкий, безотказный, неутомимый, бесконечно отзывчивый к чужой нужде. Он был Слава на рыбокомбинате, с которого никогда не уезжал, кроме как по делам снабжения. Он оставался
Славой во всех, ему лишь ведомых точках района и края, где можно отыскать любую мыслимую вещь, когда-нибудь сделанную или добытую людьми. И когда в бухте Рыцарь его путь впервые пересек Евгений Васильевич Князев, Дружков вошел в новый, неведомый мир науки под тем же легким именем — Слава. И в том же бесценном качестве — снабженца, хозяйственника, человека, без которого ничто не делается в этом мире.
Слава хорошо знал себе цену. И все, с кем он был связан, знали ее не хуже. А если кто-то забывался, начинал давить пустыми авторитетами или директорскими приказами, Дружков без труда находил способ урезонить ретивого. Станция ведь не город, где можно в любой момент снять трубку и потребовать восстановления нарушенной электрической сети, проверки водопровода или нормальной работы отопления. Даже к врачу со станции в поселок не попадешь, если об этом заранее не позаботится Слава Дружков и его хозяйственная служба. До врача ехать добрых пятнадцать километров, а добывать бензин умеет лишь Слава да пара его приближенных. Если же кому придет в голову требовать официальных поставок по реальной потребности, тот может сразу закрывать станцию и ставить крест на десятке важнейших и перспективных тем.
В незамысловатой душе Славы сидел один вечный двигатель — суровая производственная необходимость, давно заменившая ему смысл жизни. И сейчас, возвращаясь на Рыцарь с очередной победой, Слава чувствовал себя совершенно счастливым. Ведь он, ни много ни мало, везет электричество для половины станционного поселка. Теперь — конец генераторам-времянкам, несмолкающему рокоту дизеля над бухтой, постоянной нехватке киловатт на силовое оборудование. Столько проблем снимается разом благодаря одному трансформатору!
Перед рассветом он добрался до своей комнаты на Рыцаре и обнаружил, что на его диване безмятежно спят две юные особы. Слава ничуть не расстроился. Должно быть, для него это было в порядке вещей, потому что он только буркнул сам себе:
— Тю, это что? А, Борис, наверно... — И уехал к дому, где Борис Зайцев с Владимиром Северяниным мирно спали у только что достроенного камина.
Настойчивый стук разбудил их ровно в шесть. Когда продрали глаза, Слава стоял на пороге, чуть покачиваясь, подпираемый сзади оглушительным птичьим концертом и свежестью весеннего утра.
— Борис, слышь, у тебя... это самое... как его, чаю не найдется?
— Откуда ты свалился? — спросил Зайцев, приподнимаясь на локтях. Дружков, хромая, подошел к камину и принялся деловито готовить растопку. При этом он кряхтел и сопел, точно работа была ему не но силам, а потом вдруг обернулся и просиял:
— Какое я тэпэ привез, ребята! Болгарское, новенькое! Теперь у вас нормальный свет будет, и во второй лабораторный корпус подам!
— Что с ногой? — Зайцев наконец выбрался из спальника.
— Ерунда, — отмахнулся Дружков. — Царапнулись в городе с ЗИЛом. Болит, зараза... Но главное, какое тэпэ чудесное!
— Перелома нет?
— Да вроде нет, отходит.
Северянин смотрел на Дружкова с изумлением, как на ожившего святого. Такой детской радости по поводу обычной трансформаторной подстанции он просто не мог представить на лице человека, едва стоящего на ногах. Да и само лицо выглядело совсем не празднично: глаза ввалились, щеки дня три не знались с бритвой.
— Ты когда приехал? — спросил Зайцев.
— Только вот. Две ночи не спал, зараза... ты представляешь, это самое... как его... директор совхоза говорит: дай машину на день,позарез, корма подвезти нечем, все свои на ремонте. Ага... А завтра, говорит, сами погрузим вам тэпэ... Две ночи не спал, а еще отметить это пришлось с ним... как же... Весь свой аванс спустил...
Слушая эти путаные объяснения, наблюдая, как быстро занялся в камине костерок, как ловко Слава Дружков пристроил над ним чайник, бархатный от сажи, Владимир почувствовал себя последним эгоистом. Вот человек, думал он, жизнь готов отдать ради дела! Он умрет, этот большой ребенок, но дело сделает. И встанет с одра, чтобы заплясать от счастья, если дело удалось. А тут паршивую лебедку сделать — и то увильнул. Сначала себе — каминчик, уютик, а работа — побоку, она подождет...
Он оделся, с каким-то болезненным удовольствием пересиливая жестокую тяжесть в теле после долгой работы и короткого сна. Через веранду, загроможденную ведрами и бадьями с глиной, выбрался наружу. Утро было в расцвете, голосистое птичье утро. На резком, одноцветном фоне вороновых воплей рассыпались бесконечно сложные рулады крылатой и пестрой мелочи. Сразу стало в теле свежо и легко, как после прохладной ванны.
Вдруг Зайцев хлопнул себя по лбу:
— Ну, Дружков, мало тебя били в жизни, мало! Я с твоим тэпэ совсем к черту забыл про девчонок.
— А, про этих, — застенчиво улыбнулся Слава.
— Не ждали мы тебя так быстро. Тэпэ привезти, шутка ли, когда еще и оплатить не успели! Я и поселил на ночь практиканток к тебе, раз мы сами ушли сюда...
— Да ладно. Ночью только визг подняли, как я пришел...
— Так ты и не спал?
— Я ж говорю...
— Вот что, мы сейчас уйдем, а ты ложись...
— Не, идем вместе. Я выгружать... — Слава отчего-то смутился.
У ручья, где они умывались каждое утро после пробежки, Владимир заметил:
— На чай можно пойти к Князеву.
— Князев ведет бурную ночную жизнь, и по утрам надо уважать его сон, — возразил Зайцев.
— Ерунда. — Владимир зарычал, с наслаждением поливая себя прохладной водой. — У него сегодня эксперимент века, вся лаборатория на ногах с шести. Могу спорить, он уже бегает по своей икебане и включает заморские центрифуги. Все-таки не зря водолазный отряд всю неделю работал на него. Таскали ему мидий мешками.
— Это он умеет. Да идем посмотрим.
По ту сторону массивного шлагбаума, отгородившего Князевград от несовершенного окружающего мира, действительно кипела жизнь. Настежь были открыты склады и двери лаборатории. На пирсе несколько человек энергично орудовали скальпелями. Вынутые из садков мидии неожиданно легко раскрывались, обнажая нежно-розовое нутро, и в разнообразной посуде отправлялись в блистающее кафелем и пластиком, гудящее от обилия электромоторов таинство лаборатории. Князев, с трубкой в зубах, голый до пояса, стройный в плотно сидящих джинсах, стоял у входа и давал отрывистые указания:
— Как ты режешь, варвар! Это тебе не хлеб, а живой организм, пора отличать. И побыстрее, гонада жить должна под микроскопом, иначе все впустую... Алик, что у тебя?
— Снимаю, — откликнулся из лаборатории человек, склонившийся над фотоаппаратом, пристроенным к окуляру микроскопа.
— На центрифуге! — кричал Князев еще громче, заглядывая в боковую дверь. — Как обороты?
— Да набирает, не шуми попусту, — проворчал невысокий смуглый парень, выходя из двери и отодвигая Князева. — Третий год шумим, фотографируем, центрифугируем, режем бедных мидий, а все без толку.
— Рыцарям скальпеля и красоты наш пламенный! — издалека приветствовал Северянин. Князев заметил гостей и был откровенно рад.
— Нет, ты погляди на этого спринтера, — он кивнул на смуглого, пожимая руку Зайцеву. — Экс- и вицечемпион! Ему уже толк подавай. Полную картину биоценоза, цветной широкоформатный детектив, субтитрованный на латыни. А мы, простите, еще пешком под стол ходим, всего только учимся понимать — что она любит, мидия, и чего не выносит.
— Любит — не любит, тоже мне наука! — не сдавался парень. — Нам давно пора биосинтез в свои руки брать!
Князев вдруг обмяк, махнул рукой, щедро улыбнулся.
— Я не держу, иди к Тампер. Может, тебе ближе ее направление. Только посмотрим, как ты будешь публиковаться. У нее, запомни это, только один ученый в лаборатории — она сама. Большой ученый. Остальные — лаборанты на ставках мэнээсов... А, бог с ней. — Глаза его задорно и молодо блестели, и Зайцев получил возможность лишний раз подивиться обилию жизненных сил в этом весельчаке.
— Ты когда лег спать?
— Три часа назад или чуть больше. — Князев выдержал паузу для эффекта и добавил поучительно: — В баньку надо ходить, Боря, в баньку. И разумно сочетать перегрузки с расслаблением. А по вечерам пить не разбавленный спирт, предназначенный для профилактики аквалангов, а коньяк марки Арарат. Запомнил? А-ра-рат. Будешь спать так же крепко, как сплю я... Так — и чего вам надо?
— Чаю. Мы пьем только чай, даже по вечерам.
— Далеко пойдете! Чай — это просто. Вон винтовой трап, наверху холодильник, в нем найдете все, что нужно белому человеку. Шуруйте сами, не до вас теперь.
— Уже поняли. Эксперимент века, — съязвил Зайцев. — Неужто и центрифуги все работают, и счетчики, и холодильники?
— Ба! — Князев хлопнул себя по лбу и вцепился взглядом в Дружкова. — Ты-то мне и нужен. Ты мне компрессор привез?
— Откуда! Это ж в другие совсем места ехать. Вот выгрузимся, отдохну маленько, тогда и...
Князев безнадежно махнул рукой.
— Слышал тысячу раз. А компрессора нет. Стало быть, нет и морозильной камеры. С этими спичечными коробками сколько я наморожу? С гулькин нос. Так что, дружок, отдыхать тебе противопоказано, да ты и не умеешь, культуры в тебе не хватает. Давай-ка выкидывай из машины свое барахло и дуй за компрессором. Кстати, ты наладчиков обещал. Дождусь я их?
— Будут... это самое... я договорился.
— Смотри. А то доблестная служба Зайцева всех мидий в бухте на меня изведет. Хранить-то продукт негде.
— Чего ты ко мне привязался! — неожиданно Славу взорвало. — Да это не мое вовсе дело! Честное слово, вот сегодня же скажу Тугарину: все, точка, буду заниматься своей столовой, бельем да посудой... Тоже мне... это самое!
— Твое, Слава, твое. — Князев примирительно положил ему ладонь на грудь: — И ты это лучше меня знаешь. Ты этим всю жизнь занимался и без этого не сможешь. Тебя все знают и ты всех — брось, не ной!
— Да надоело! Ни поспать некогда, и поболеть даже, черт его знает... это самое. И зачем я буду тратить свои деньги еще на дело, если мне за него должны платить, мне! И не заговаривай со мной про компрессор, вон к Тугарину иди, дави. Пускай он... это самое, командует. А мне ни к чему наука ваша. Мне чтобы люди могли жить нормально, а там — ваши дела... — Слава махнул рукой и побрел к лесенке наверх.
Князев как ни в чем не бывало крикнул ему вслед:
— Там в холодильнике, Слава, темная такая бутылка, найдешь. — А Зайцеву добавил: — Сейчас угомонится. Поспать человеку надо, это ежу понятно... Это самое, — улыбнулся он. — А вы что? Дуйте следом наверх.
Когда Зайцев с Северяниным поднялись наверх, в «апартаменте» уже витал благоуханный аромат свежезаваренного чая. Слава выставил на столик-каталку чашки, сахар, печенье, разлил чай. А когда уселись, снова встал, принес из холодильника полбутылки князевского коньяку и три крошечные рюмки.
Зайцев тут же демонстративно перевернул свою вверх дном, а Слава сказал, наливая себе:
— Можно и в чай. Я ж понимаю... Да ты выпей, у тебя есть повод.
— Да? Вот бы узнать — какой?
— Директор мне сказал, — Слава зачем-то конспиративно оглянулся. — Сказал, — ну, я и... это самое... Кой-чего тебе... Ну, из твоего списка. Для аквариальной. Вентили там стеклянные с автоматическим управлением, релюшки, винипласт.
— И молчал, негодяй!? — вскинулся Борис Петрович радостно. — Где же оно?
— Не, это еще ехать надо. Пока договорился. Но ты понял: для тебя чековую в первую очередь дают, понял?
— Мы с Соловьевым тебя озолотим! Или оконьячим — по желанию. Теперь можно проток в аквариумах ставить на автомат, глядишь, звери дохнуть перестанут, а? Ну разве так можно, чтоб девочка-лаборантка отвлеклась на десять минут, с подружкой заболталась, краник не открыла, они и задохнулись. А с них лаборатория Тампер полгода уже данные снимает на адаптацию. И результатов генетики во всем мире ждут. Гордись, Слава, — так что ли? Высыпайся и вези нам все, что добыл. Ждать некогда!
Приморский июнь наконец развернулся во всей своей мрачной красе. Днем на каменистой вершине, что охраняет бухту от сырых юго-западных ветров, клубилась желтовато-серая подозрительная мгла. К вечеру туман решительно сползал к подножию, накрывая поселок и бухту. Лишь сильные лучи корабельных прожекторов, бьющие со шхун в разные места берега, напоминали о солнечном великолепии этих мест.
Когда совсем темнело, ветер нажимал сильнее, принося с океана стылую надоедливую морось.
Так повелось у Софьи Ильиничны Тампер и у других ветеранов станции: самая важная, собственно научная работа приходилась на вечер, после десяти часов. Обстановка лаборатории, пустевшей к вечеру, с мерным гулом холодильников, журчанием воды в дистилляторах позволяла без труда направить мысли в нужное русло. Минимум новых ощущений. Все сегодняшние хозяйственные заботы позади, завтрашний день начнется с утра. Вечер — единственное время, очищенное от жизни, — для науки.
Нс удивительно, что в эти часы Софья Ильинична предпочитала одиночество любым, даже сугубо научным разговорам. Трепетное отношение к работе проявлялось в ней вечерами сполна: она ощущала себя художником, в решающий для творчества час оставшимся наедине с загадкой чистого холста.
Тугарин, приняв дела начальника станции, посмеивался над вечерними и ночными бдениями ведущих ученых. Экая блажь, думал он, закрывая в шесть часов дверь кабинета и отправляясь домой. Нужно напрочь оторваться от жизни, чтобы так неумело строить свое время. Поработали бы в контакте с производством — научились!
Однако осмотрелся, втянулся, понял: не так все просто. Ни дом, ни прогулки по сопкам не спасали вечерами от дел. Мысль не выключалась, а к дому новоявленного начальника допоздна тянулись сотрудники — свои, из лаборатории, и станционные. Деваться было некуда: экспедиционная реальность, позволяющая что-то делать даже в немыслимых условиях отсутствия или недостатка всего, диктовала свои суровые законы. Надо было считаться, привыкать...
Комнатка Тугарина в лабораторном корпусе помещалась рядом с кабинетом Софьи Ильиничны Тампер, и это решило все. Спустя три месяца привычка к вечерним научным бдениям стала естественной и неизбежной для него, как ежеутренняя разнарядка по техническим службам.
Софья Ильинична менее всего склонна была кому-то навязывать свои жизненные принципы. Своим Путем, успешным и широко признанным, шла она и в науке.
Работать с ней было трудно, все равно что петь в унисон с Имой Сумак. Слишком высока интонация, слишком обширен диапазон. Состав лаборатории часто менялся. Люди, которым недостаточно для счастья одной лишь науки, становились неуместны в обстановке, где не услышишь за день ни единого постороннего слова. Оставались немногие. Но уж если оставались, напряженный ритм лаборатории Тампер входил в их кровь, и время они приучались считать не годами и не днями — минутами. И эксперименты лаборатория позволяла себе ставить с большой тщательностью.
Уединение стало ее образом жизни. Перебрав ряд кандидатов в спутники жизни, Тампер пришла к логичному выводу: лучшего спутника, чем биохимия и генетика, все равно не отыскать.
Женщина со своими правилами, Софья Ильинична никогда не ходила в столовую на Рыцаре. Получив утонченное ленинградское воспитание, она чувствовала себя крайне неуютно в гвалте и толчее общественного пищеблока, в громе тарелок и ложек, в торопливых, возбужденных разговорах. Готовила себе сама в чистой и уютной гостиничной кухоньке. И хотя на это занятие уходило драгоценное время, приходилось мириться с нехитрым кухонным хозяйством, как с неизбежным злом.
По этой же причине экономии времени все хозяйственные дела в условиях больших расстояний на станции Рыцарь Софья Ильинична решала через посредников, если нельзя было их решить по селектору. Нужного человека один из ее сотрудников встречал в столовой и либо передавал записку, либо просил зайти в лабораторию в удобное для него время. Для самой Софьи Ильиничны любое время было удобно.
Тугарин со все растущей тревогой наблюдал, как трудно приходится Софье Ильиничне без «рукастого» мужика, без обычного лабораторного техника. Ежедневно ее сотрудники, в большинстве женщины, налаживая тонкие генетические опыты, терялись перед необходимостью брать инструмент и что-то подкручивать, перепаивать, настраивать. Просто тягать тяжелые приборы и установки с места на место научились самоотверженно и молча, но остальное требовало не только силы, но и специальной квалификации.
Герман Александрович ждал: она попросит слесаря, даст заявку на плотника. Или придет для этого утром на разнарядку, как делают все завлабы. Но Тампер до сих пор не появлялась. Отдавая должное столь утонченному чувству независимости («вернее, просто глупости», — уточнял Князев), Тугарин временами подсылал ей человека, хотя и это был не выход. Сложное оборудование лаборатории требовало, во-первых, универсальных знаний, а во-вторых, постоянного надзора.
«Ищу того, кого не может быть!» — с грустью думал Тугарин, рассылая объявления в газеты и на радио.
«Все-таки я найду!» — упрямо думала Тампер, листая картотеку заочников в университете.
А коллеги-генетики со всего мира бомбардировали Софью Ильиничну письмами в длинных красивых конвертах: «С нетерпением ждем Ваших новых статей...», «Чрезвычайно заинтересованы в результатах...», «Необходимо срочно сравнить наши данные...» Требовали коллеги, требовала промышленность, подгоняла академия...
Вечернее одиночество каждого из них в соседних комнатах лабораторного корпуса оставалось свято: каждый вел свой поиск.
Поэтому в один из туманных июньских вечеров Тугарин немало удивился, услыхав за спиной голос Софьи Ильиничны.
— Извините, Герман Александрович, я подумала, это важно не только мне, но и всем. У нас намечено несколько семинаров на сезон, а ведь собираться совершенно негде, согласитесь. Нужно бы что-то вроде гостиной...
— Да, с вашей шхуной, видно, не успеть, — задумчиво проговорил Тугарин, с трудом переключаясь на чужой строй мыслей.
— Я тут думала, — продолжала Тампер. — Сами видите, народу прикомандированного избыток, за день устаешь от разговоров ужасно. Отгородите левую веранду от коридора, место пропадает, вам не жаль? Возможно, и утеплить удалось бы, на мой взгляд...
— Н-да, задачка. — Тугарин снял очки, чтобы не видеть полных надежды глаз Софьи Ильиничны. Отказывать ей было неудобно, да и потребность действительно назрела. — Вы знаете, с материалами трудно, добывать их надо кому-то. Потом все силы брошены сейчас на объекты марикультуры или с ней связанные.
— И моя лаборатория, по-моему, должна стать одним из таких объектов, — не очень уверенно сказала Тампер.
— Ваша? — с сомнением переспросил Тугарин. — Вы имеете в виду селекционные работы по гребешку? Но речь, Софья Ильинична, идет не просто об эпизоде, который может быть использован в разных программах. Нужна хоздоговорная тема, тесный контакт с технологией, с Соловьевым. Может быть, научное кураторство с вашей стороны? Тогда будет иной разговор, понимаете?
— Позвольте, но я впервые слышу об этом! — повысила голос Тампер. — Ни на ученом совете, ни на защите годовых программ ни слова...
— Я тоже услыхал совсем недавно, — улыбнулся Тугарин миролюбиво. — И очень хорошо, что вы напомнили. Следовало бы собрать всех по этому поводу, но мне казалось, станция давно знает...
— Откуда этот прикладной поворот, объясните же! — нервничала Тампер. — Самоуправство какое! Мне теперь вовсе не до того. У меня коллективные работы с москвичами, с латвийской академией, с французами, неужто некому больше заняться несчастным гребешком?
— Директору виднее, — уклончиво заметил Тугарин и почувствовал, как растерянность Софьи Ильиничны вдруг придала ему уверенности и спокойствия в подходе к проблеме, над которой сам мучился не один день. — По крайней мере, Зайцев теперь на коне, а что касается нас, может, не стоит принимать все так близко к сердцу? Идеи рождаются и умирают, а жизнь себе идет потихоньку. Давайте решим с гостиной, чтобы и эта идея не осталась в нашем воображении. Чем вы сами можете помочь — материалом, людьми?
— Вы на днях визировали заявление, я техника нашла. Пока он себе жилье устраивает в доме на дюнах, но вы забирайте его. А материалов, может, Борис Петрович от аквариальной немного отрядит, мы с ним привыкли выручаться.
— Как его искать, вашего техника?
— Феликс Баринов. Кажется, он в доме на дюнах один...
Утром на пути к дюнам Тугарина сопровождало назойливое ощущение промашки. Мог бы и сам догадаться! Гостиная в лабораторном корпусе нужна всем. Тогда научное общение можно будет планировать, наконец, иначе просто немыслимо! Нужен график семинаров по темам, лекций; полезно бы и городских, из института, привлекать сюда. Без этого потонешь в бесконечных делах стройки и снабжения, наука на станции отойдет на второй план. Сам-то ничего, здесь потонул, там вынырнул, а вот науке хуже: остановиться она не может. Она — как частица высоких энергий, несет в себе ошеломляющие возможности, а останови — и нет ее.
Так что, пока не свелось все многообразие исследований на станции к промышленным задачам воспроизводства нескольких видов — надо спешить, надо строить. И гостиную тоже. Взлетай, как изволил выразиться Князев. Развивайся! Остановишься — исчезнешь...
Сзади на дороге послышался невнятный шум. Тугарин привычно отошел к обочине, пропуская машину, и оглянулся. То, что он увидел, на машину было совсем не похоже. Подгоняемый облаком встревоженной пыли, летел по дороге всадник на диком гнедом коне. Жеребец мотал головой, взбрыкивал, но всадник, судя по всему, не впервые сидел в седле и дело свое знал.
Впрочем, всадник сам по себе не так удивил бы Тугарина, не держи он в левой руке солидную связку гибких струганых досок, сухо щелкающих при каждом взлете конского галопа. Кроме того, за спиной у него, подвешенная наподобие рюкзака, вспрыгивала белоснежная фаянсовая раковина для умывальника.
Рядом со всадником, тщетно силясь его обогнать, нещадно тарахтел и пылил раздрызганный мотоцикл невнятной марки. Все его свободные поверхности были плотно облеплены людьми и рюкзаками — виднелись только вконец перегруженные колеса.
Причудливая кавалькада окатила Тугарина пыльным душем и спешилась впереди, у дома на дюнах.
Встреча и разозлила и повеселила Тугарина. То, что жизнь в доме бьет ключом, утешало. Но вот куда она бьет, в чей покой или авторитет? — на этот вопрос еще предстояло ответить. И совершенно уж ясно, подобные выходки среди рабочего дня вряд ли побуждают к интенсивному труду.
В доме происходило неописуемое — уборка годовалого возраста грязи и хлама, ремонт выбитых окон, сорванных дверей, печей, порушенных безвестными варварами, а возможно, и сильными морозами. Городились и новые стенки из материала, известного под названием «что попало».
Народу было много, и главным среди них выглядел инженер Владимир Северянин. Из разных комнат дома, причудливым образом переходящих одна в другую без видимого смысла и системы, именно к Владимиру были обращены призывы подать совет, инструмент, подсобить или выдать материал.
Тугарин остановился на крыльце, похлопал по шее привязанного тут коня и прикинул для начала, чем может быть полезен ему и станции разгул энтузиазма со стороны пока еще незнакомых людей. И чем может повредить. Впрочем, и то и другое очевидно. Дай волю этим орлам — растащат на станции все, что может идти в дело, под благородным предлогом сделать из сарая конфетку. И конфетка у них выйдет породы малоизвестной, вряд ли можно будет после сезона селить здесь других людей без новой переделки.
С другой стороны, не использовать энтузиазм во благо — грешно и даже преступно. Тем более важно — не погасить.
Тугарин шагнул в некое подобие прихожей и в первой же комнате, куда прошел на голос Северянина, застал почти цирковой номер. По комнате, стоя на верхушке не очень длинной лесенки и раскачивая ее по принципу манежных эквилибристов, перемещался недавний всадник с острой вызывающей бородкой. Снизу его подстраховывал в минуты остановок могучий механик водолазной шхуны дядя Коля, а сам всадник, перебрасывая из руки в руку побелочный пульверизатор со шлангом, белил потолок. Северянин качал насос.
Все были так увлечены своим делом и разговором, что Тугарина заметили не сразу, и часть разговора он услышал.
— Ты, Барон, дюже-то не дергай трапом, упушшу! — взывал дядя Коля.
— Нет, конюшню обязательно, и только теплую. Я там, в табунке, еще пару присмотрел — хороши! А что, устрою образцовую конюшню для академиков, чтоб и охота была как надо и... — говорил сверху тот, в ком Тугарин сразу признал искомого Феликса Баринова.
— Где столько времени найдешь! — произнес Северянин скучно.
— А ничего, — парировал Феликс. — Я тут долго жить собираюсь. Мне такая жизнь в самый раз.
— Только для Софьи Ильиничны она не очень подходит, такая твоя жизнь...
— ...Акваланги свои привезу, седло, оружие...
— ...И академики сюда приезжают не охотиться, а работать, смотреть, в какие дела они вкладывают государственные деньги, — вел свою партию Северянин.
Дядя Коля добродушно улыбался снизу вверх, не замечая падавших на лицо капель извести и подмигивая при этом Северянину.
— А ты, женер, не слухай, то наше дело. Двигай свою науку, мешать не станем.
— Зато я стану. Безделья у вас не выйдет, не обольщайтесь. Тут экспедиция, а не сафари.
Тугарин решил — пора, ибо конца ни диспуту, ни побелке не предвиделось.
— О, Герман Александрии! — первым отреагировал на появление начальника дядя Коля. — Вот, белим...
— Вижу, — усмехнулся Тугарин. — Ты тут за старшего, Володя?
— Зайцев назначил. Народ съезжается, жить надо где-то.
— Мог бы и предупредить. Объем работы прикинуть, заявку на материалы... Сами за порядок боретесь... Пульверизатор с общежития сняли?
— Мы договорились, Герман Александрович, завтра утром отдадим, железно! — сказал Феликс, спускаясь на пол.
— Вы и есть Баринов? — Тугарин огляделся. — Развернулись неплохо... Но в своей лаборатории хотя бы через день надо появляться, это закон экспедиции. Здесь человека искать сложнее, чем в городе, милиции нет... С домом кончайте, и с завтрашнего дня являйтесь в восемь ко мне на разнарядку.
Ах, Софья Ильинична, неужто чутье на людей изменило и вам? Мыслимо ли этаким военно-спортивным лагерем в едином бородатом лице попрать священную тишину вашей лаборатории? Возможна ли в этом человеке соответствующая степень чутья и умения? Вряд ли. По документам опыт у парня разнообразный, но это и настораживает: много пробовал, значит, ни к чему не прирос душой.
Впрочем, Тампер судит и решает сама. Тугарин, снова похлопав по горячей холке привязанного у двери коня, направился к диспетчерской. Важнее подумать о другом: навязать ей какую бы то ни было тему по марикультуре будет трудно. Сложившаяся лаборатория со своим генеральным направлением. На нее и институт не очень-то влияет. Возможно, она и сама устоит против надвигающихся перемен.
Иное дело — можно ли ей позволить оставаться в стороне от всеобщей важной работы, которую предстоит поднять станции. Ему, как начальнику, следуя указаниям «сверху», надо все же поискать пути. Как привлечь Ильиничну к проблемам селекции на конкретных промысловых видах? Подыскать-таки ей такого техника, какой нужен? Кажется, это мысль. В аквариальной Соловьев пестует вместе с беспозвоночными именно таких ребят. Очень даже позвоночных! Почему бы не устроить изящный альянс: Коля Соловьев даст ей парня, по крайней мере, кто-то из его токарей будет постоянно следить за состоянием оборудования у Тампер. А она в свою очередь берется за селекцию: у Коли эта сторона пока поставлена слабо.
Что ж, будем считать, вариант найден. И ведь как точен был Князев: решать проблемы сегодня в самом деле можно только в комплексе, и нет в руководстве станцией ничего однозначного, одностороннего...
Лето приходит в бухту Рыцарь как войско, которого ждут. В мае является разведчик-солнце, ударяет в сопки зеленью, накидывает бронзовую топь на лица, сгоняет с берегов на воду все, что может плавать.
Потом, перемежая своп набеги безысходными туманами, лето постепенно, этап за этапом под победный теплый ветерок заполняет берега полчищами ученых. Наступает пора Большой миграции к морю, когда старожилам кажется, будто никто из приезжих до сих пор не подозревал о существовании морей и бухт. Весть об этом явлении природы словно обрушивается на мир тайфуном, сметая людей с насиженных мест, бросая в самолеты, машины, катера.
С тем, что государственные дела на летние месяцы оказываются отложены и что всякие запросы и призывы в сторону Москвы лучше переносить на осень, — с этим Зайцев как-то научился мириться. Хуже было другое: свой коварный урожай лето ухитрялось собирать и здесь, в душах закоренелых «рыцарей», которых, казалось, можно удивить чем угодно, только не солнцем и не морем.
И в этой обстановке приходится требовать не просто работы, но работы вдумчивой, инициативной, с негаснущим в душе беспокойством о потерянной минуте или государственной копейке. Иначе ничего не выйдет!
Можно гарантировать, кто-нибудь из водолазов, выполнив заказ ученых, зарулит в песчаную бухточку погреться на песке. Прихватит с собой девочек и все прочее для отдыха.
Пожалуй, пора завести инспекторскую лодку и прохаживаться по местам погружений. Кому как не ему, старому аквалангисту, знать, что для водолаза нет ничего проще, чем создать видимость работы.
Есть, конечно, способы контроля, но все они требуют отработки. Во-первых, четкая карта подводных «полигонов». В принципе, «старички», вроде Носова, отлично знают, где и кто живет из интересных науке животных. Знает он и такие места, где достаточно уйти в сторону на три метра — и данный вид исчезает, будто и не жил тут никогда. Короче, карту расселения вывесить и четко контролировать, куда идет лодка.
Потом — нормы времени. Скажем, достать в известном месте, при известной плотности «населения» и глубине полсотни ежей — двадцать минут. Плюс на подъем-спуск, одевание, проверку акваланга...
Размышления Зайцева прервало появление пестрой группы людей на пирсе. Шли с большими рюкзаками, аквалангами, отовсюду торчали ласты, трубки, на поясах болтались маски.
«Ну-ну, — невесело подумал он. — Похоже, предстоит совсем не оригинальный разговор с очередной группой гостей из Европы. Лучше уйти в каюту. С такими чем официальней, тем лучше».
Гости не заставили долго ждать. Первым вошел седоватый человек, высокий, из числа тех, кто стремится придумывать себе для походов непременно научные или пропагандистские задачи.
Это Зайцев оценил мгновенно, оглядев белую матерчатую шапочку с непомерно большим козырьком, футболку типа «махровое полотенце», простроченные шорты, зеркальную фотокамеру на боку и выцветшие, но еще аккуратные кеды.
Человек вошел один.
Ага, с этой птицей надо быть начеку. Пальца в рот не клади. Полномочный представитель.
— Здравствуйте, вы — Зайцев, — без тени сомнения объявил человек низким голосом.
— Если вы в этом убеждены, запираться нет смысла, — обворожительно улыбнулся Борис. — Таки я — Зайцев. А вы — из Ленинграда, Киева, Челябинска, Днепропетровска...
— Аркадий Сандлер, — отрекомендовался человек, протянув руку.
— Советский Союз, — добавил Зайцев.
— Зачем же так. Мы просто из Свердловска.
— Проше не бывает. Садитесь. Итак, вам нужен компрессор, лодка с мотором и самая живописная бухта для внедрения в ней последних достижений свердловской науки и техники. Я ничего не упустил?
— Вообще-то мы с завода, — Сандлер казался несколько смущенным. — Представители подводного клуба. Хотели испытать кое-какие приборы в морских подводных условиях. Да вот. — Он достал из кармана аккуратно сложенный листок. — Это наша научная программа. Конечно, поскольку для большинства наших ребят это отпуск, в общем-то испытания займут немного времени. Нам бы хотелось...
— Все ясно, — улыбнулся Зайцев. — Вам бы хотелось прикончить нашу последнюю гребешковую колонию, выловить осьминогов, которых мы знаем по именам. Ну и, естественно, побывать на островах.
— Да, да, на необитаемых островах. Мы слышали, тут у вас...
— Вы правы, тут у нас все было необитаемым. Пока жителей европейской части Советского Союза устраивало Черное море, а Японским занимались дальневосточники. А теперь — смотрите сами.
Зайцев обернулся к карте. На берегах и островах в районе бухт Рыцарь и Причастия цифрами были обозначены уже основанные палаточные лагеря. — Вот новосибирцы, физики из Сибирского отделения. Красноярцы, туристы. Это Ленинград у нас, ботаники, здесь орнитологи из Москвы. Здесь Киев, Челябинск, Томск. Ага, вот Ереван. Достаточно?
— Да, — еще больше смутился гость. — Я, честно говоря, думал, что сюда к вам достаточно трудно добраться и мы будем первыми.
— Вы не имеете понятия о психологии современного интеллигентного туриста, — отрезал Зайцев. — Хотя сами относитесь к их числу. Турист нынче всепроникающ, как нейтрино, и так же быстр. Слушайте, что я вам скажу. Во-первых, сколько вас?
— Пятнадцать.
— Аквалангов?
— Шесть.
— Отлично. Место я вам дам. За право зарядки аквалангов ежедневно два человека от вас должны быть к девяти часам здесь, на шхуне. Рабочий день до пяти. Так, что ли?
— Разумеется, мы согласны! Только...
— Лодок свободных нет, — опередил его Зайцев. — В вашем распоряжении суббота после обеда и полностью воскресенье. С мотористами договаривайтесь сами, это их личное время. Но предупреждаю, — Зайцев поднялся, отмечая последние фразы разговора и особую их важность. — Вы не имеете права взять со дна ни одной ракушки, вообще ни одного животного. Бухта входит в морской заповедник, запасы ограничены. Если кто-либо из вас будет замечен в любом промысле, немедленно отправитесь домой. Во всяком случае, о лодке и компрессоре тогда не мечтайте. Рыбу можно ловить на удочку.
В ожидании переброски на мыс Крестовский шумные и говорливые свердловчане расположились на палубе шхуны. Борис Петрович вышел на крыло мостика и придирчиво оглядел снаряжение. Группа была экипирована очень недурно: новые палатки, акваланги в хорошем, ухоженном состоянии. Все комплекты в отдельных небольших рюкзаках с именными табличками. Это Зайцев всегда любил — аккуратность и порядок. Может быть, поэтому ребята ему понравились.
В нарастающей жаре приезжие раздевались, и тут Борис Петрович отметил, что добрая половина среди них — девушки. Весьма молодые. И даже очень стройные. По крайней мере, вот эти две.
Он услыхал их беглый разговор, заливистый, по-детски откровенный смех. Вот одна забралась вверх по вантам — тонкая и стремительная — и замерла там, в десятке метров над водой. Упругий смех разлетелся над морем, коленки трепетали в восторге, страхе и гордости.
— Наташка, не смей! — кричала подруга с палубы. — Я и не сомневалась, что прыгнешь, ненормальная!
Когда маленькое тело скользнуло к воде бликом света на волне и мелькнули в воздухе две желтые полоски бикини, — пространство для Зайцева свернулось к тому месту, где распустился белый бутон брызг. В торжественном беззвучии девушка выбралась на палубу, вся в жемчужинах капель.
— Ах, это чудо, Валька, изумление, ты попробуй! Такой воды не бывает, ну просто не бывает! Тропики, чудо!
И парни подтверждали, то отходя в сторонку, то возвращаясь, и ворковали, что да, чудо и изумление. Борис Петрович смотрел на них сверху.
— Кирпич надо, — выпалил Северянин, столкнувшись с Зайцевым на трапе. На нем были только штаны, сильно заляпанные глиной, в мелких ее брызгах испачкано все лицо. — Стенку делать не из чего... Эй, куда это ты пялишься? Ах ты черт! — Владимир перехватил взгляд Зайцева и увидел девушку. Закинув руки и обратив лицо к солнцу, она распустила мокрые волосы. Она была так легка, будто едва касалась палубы.
— ...Я говорю, чертежи где? — с нажимом повторил Зайцев.
— Какие тебе чертежи! — Владимир развел руки в стороны, демонстрируя полную свою непригодность к чертежной работе в таком виде. — Как были эскизы, так и остались. Потерпи, договоренность с заводом есть, дело плевое! Лучше расскажи, откуда эта...
— Я говорю серьезно: к концу недели чертежи должны быть, ясно? С меня тоже спрашивают, да не так, как я с тебя.
— Ладно, сделаю, — пряча ухмылку, сдался Владимир. — А ты машину, машину давай! И кирпич. У меня каждый час на счету...
По пути к мехмастерской Зайцев остановился возле стройки. На самом берегу бухты бригада попавших в кабалу отпускников-ученых строила новое здание аквариальной лаборатории, любимое детище и давнюю мечту молодого инженера и подающего надежды ученого Коли Соловьева. Большие стальные рамы уже стояли на фундаменте, местами перевязанные и подкрепленные не слишком ровном кирпичной кладкой.
Сегодня на аквариальной было многолюдно. Уже издали стала ясна расстановка сил: двое вертятся у бетономешалки, трое копошатся с лесами у растущей ото дня к дню стены. Шестеро курят в сторонке и, как водится, ожесточенно спорят.
— О чем проблема, мужики? — спросил Зайцев, на ходу вспоминая, кто из них откуда.
— Да так, — смущенно замялся высокий парень в очках. — Вольная беседа.
— Насколько я помню, вы из новосибирцев? — Зайцев перешел в наступление. — И еще, мне помнится, воздух вам был обещан за работу, а не за беседы. Значит, вашей группе завтра акваланги заряжаться не будут, я распоряжусь... А остальные? Вам-то деньги платят за работу или за курение?
— Но, Борис Петрович, покурить же можно...
— Скажите: вы сейчас на работе?
— А то где ж!
— И в данную минуту вы курите.
— Ну, курю.
— Выходит, все-таки на перекуре, а не на работе. Выходит, на работе вас нет, а это принято называть прогулом. Именно его вы сегодня и заработали.
— Бросьте вы ерунду говорить! — возмутился незадачливый курильщик. Он критически оглядел Зайцева, его совершенно выгоревшие кеды, брюки, отроду, казалось, не знавшие ни стирки, ни утюга. — Перекуры, между прочим, еще никогда не запрещали.
— Пора бы запретить, пока такие, как вы, не превратили всю страну в курительную комнату. Из-за вас рушатся дома, текут крыши и водолазные костюмы и мы не едим круглый год свежих овощей. Потому что вам хочется курить, а кое-кому — загорать и купаться. Какая разница! И вы совершенно зря возмущались вчера, что магазин закрыт в неположенное время, я помню. Продавщица, по вашему же принципу, имеет полное право пойти позагорать.
Это Зайцев говорил уже отвернувшись. Осталось лишь напомнить бригадиру о запрете на перекуры, и он сделал это мимоходом, не желая слушать оправданий. Бригадир, однако, себя слушать заставил. Он тщетно пытался задействовать умолкшую бетономешалку, поэтому говорил раздраженно, словно обвиняя Зайцева:
— Пока раствора нет, что ж им делать?
— Будет вам раствор, — коротко сказал Борис Петрович и направился к мастерской на поиски Тугарина.
В гулком здании мастерской слесарно-механический люд плотным кольцом окружил Тугарина и механика станции, хозяина всех машин. Станок не работал, токарь потрясал измятой бумажкой.
— Много начальства — мало дела, — объявил Зайцев и поздоровался со всеми за руки. — Что стряслось?
Токарь, полагая, что может обрести сторонника в свежем человеке, устремился с эскизом к Зайцеву.
— Хоть вы скажите, нельзя же это сделать тут. Что я, авторемонтный завод?
Зайцев разгладил эскиз, повертел в руках заготовку.
— Это делается вручную, обычным напильником. Есть такой древний инструмент — руки, про них не надо забывать. — И, обернувшись к Тугарину, добавил с лучезарной уверенностью: — За идею дашь машину и электрика, срочно. Пусть бетономешалку у аквариальной посмотрит.
— Это наладим. А вот машину... — Герман Александрович задумался. — Машину иметь надо.
— Я видел ЗИЛ у столярки. По-моему, он ничего не грузит.
— Нет, с ним мы уговорились. Ночью пришел из города, пусть выспится парень. Работает, в общем, безотказно.
— И в этом ты уже видишь подвиг! — усмехнулся Зайцев. — Он в экспедиции, получает полевые. Еще не хватало, чтоб от работы отказывался. Ты понимаешь, что таких шоферов надо гнать?
Они миновали пахучие штабели досок, обошли грузовик, стоявший с заглушенным мотором, и приблизились к воротам столярной мастерской. Напротив ворот, по ту сторону узкой дороги, что обрывалась прямо в морс, высился ярко-желтый конус опилок и стружки. Надсадный вой станков окружал столярку осязаемой звуковой стеной.
Внутри было просторно и прохладно. Два человека прогоняли на строгальном станке длинные тонкие рейки. Остальные, беседуя, устроились на досках.
Тугарин подошел к станку и нажал красную кнопку. Вой стал медленно, почти неприметно снижаться, напоминая звук улетающего самолета. Отструганная рейка полетела в штабель.
— Это чей заказ?
— Вроде Князев просил... — растерянно переглянулись рабочие.
Тугарин сунул руки в карманы, обошел штабелек. Присел на корточки, перебрал рейки рукой.
— Ну что прикажешь делать! А ты говоришь — централизация. Попробуй уследи тут...
— Опять «спиртовый» заказ? — догадался Зайцев.
— И это не первый случай.
— Ты сам, помню, восхищался его умением делать дела. А это иллюстрация.
— Вредитель чертов! В рабочее время — что же он делает! И ведь последние дубовые доски извели... Нет, я это не оставлю.
— Ничего ты не изменишь. Только постоянный диспетчерский контроль на уровне станции. Чтобы никаких лодок по лабораториям, никаких частных складов, вроде князевского, ни левых заказов. Тебе сейчас нужно оперативно замкнуть все станционное хозяйство — флот, машины, мастерские — на нашу морскую диспетчерскую. Почитай газеты, единые диспетчерские смены вводятся везде. Это объективная реальность, и она проверена делом. Нужен мозговой! центр станции, и у меня уже есть его зародыш.
— Думаешь, порядка станет больше?
— Уверен.
«Князев, конечно, народ развращает, — думал Зайцев, набрасывая кирпичи в кузов поверх уже нагруженного цемента для аквариальной. — И тем скорее нужно все привести к порядку. Тогда Евгений Васильевич пойдет с просьбами к Зайцеву, а не наоборот, как было до сих пор. Пусть помнит сам и другим объясняет, что станция существует не потому, что он, Князев, ее основал, а потому, что здесь создается аквариальное хозяйство и питомник, основа пищевой индустрии будущего! Вез этого вся морская наука не стоит ломаного гроша. Через год его же лаборатория задохнется из-за отсутствия биологического материала».
Их, конечно, можно понять. Поначалу богатство и разнообразие живности в бухте развратило, вырвались биологи на простор после белых крыс из вивария! Привыкли и перестроиться все не могут. Не хотят понять, что морским ежам тоже нужен корм, среда обитания и что это посложнее, чем содержать крыс.
Что ж, пора показать друзьям-научнпкам, как надо работать с морскими объектами и для чего вообще существует станция. Директор поддержит — пусть поспорят!
Предложение Зайцева обсудили в тот же вечер на оперативном собрании совета станции, пользуясь неожиданным приездом из города главного инженера института.
Больше всех протестовал против новшества механик гаража. Видно было, что власть над машинами, а поэтому и над любым из присутствующих, была для него главным оправданием жизни на Рыцаре.
— Зачем я тогда нужен тут? — вопрошал он. — Я, значит, должен вертеться, добывать бензин, запчасти, ремонт обеспечивать, а он будет хозяйничать и гробить мне машины?
— Пока вы их сами успешно гробите, — вставил инженер аквариальной Коля Соловьев. — У нас уже неделю цемента нет, на носилках люди носят за сто метров! Зато слесаря ваши по три раза на день в магазины на комбинат ездят. Молчи уж...
— Ладно, пускай, — вдруг сдался механик. Но тут же все поняли — не сдался, только взял, что называется, на испуг. — Пускай командует. А я уйду совсем. На фиг мне это шило! Ремонтируйтесь сами. Добывайте все сами — пожалста!
— Знает, куда бить, стервец! — шепнул Зайцеву Володя Северянин. — Без него и правда худо будет. На кой тебе эти машины вообще, мало забот без них?
Борис Петрович и ухом не повел, будто не слышал, хотя сидели они рядом. Он сверлил взглядом Князева: что скажет тот? Защитить механика он никак не может, всем сразу станет ясно, что беспорядок Князеву выгоден, чужой беспорядок во имя собственного процветания.
Что ж, выход у него один...
— Я думаю, Зайцеву тоже излишне брать все на себя. — Князев не выдержал, встал: — Заботы с лодками хватает. Может, сделать так: Тугарину утром утверждать разнарядку по машинам, а вечером, часов в пять, по селектору опрашивать заказчиков, все ли довольны. Обычныйконтроль, и дело пойдет. Как ты, Герман Александрович?
Тугарин пожал плечами, давая понять, что он, конечно, не против такого варианта.
— Наверное, пора нам еще раз вспомнить, для чего мы тут живем, строим. — Главный инженер поднялся, двумя пальцами с силой протер глаза. — Станция — сырьевая лаборатория института, ни больше ни меньше, своего рода виварий. То есть, ежели водолазный отряд не может выполнить какой-то заказ ученых, добыть пару десятков голотурий — станция не работает, и нас надо гнать. Хотя бы мы и строили дома, котельную, тянули водопровод. Кроме этого, еще есть перспектива — аквариальная. Это наше будущее, вы знаете. Мы должны со временем выращивать нужные виды в искусственных условиях — для себя, и промышленности помогать посильно. В этом смысле предложение Зайцева совершенно справедливо, централизация нужна, чтобы легче было всегда видеть главное каждому из нас... Но не будем так уж спешить. Я понимаю, у каждого свои сложности. Так что дадим время и механикам, учитесь у Зайцева. А через месяц посмотрим, как идут дела. И вы, Герман Александрович, тоже — вникайте. Только просьба ко всем, особенно, Князев, к вам: заявки на машины строго за день, до обеда, утром принимать только аварийные, в порядке исключения.
«Вот так, всем сестрам по серьгам, — подумал Зайцев почти весело. — А тебе, товарищ Зайцев, придется остаться при собственных интересах, как безнадежному идеалисту и никудышному психологу. Если уж ставить проблему порядка, дисциплины и контроля в начале лета, то ставить жестко и однозначно, чтобы никому не удалось так легко утопить ее в компромиссах...»
— Здравствуйте, я из Свердловска, — слишком громко сказала Наташа и, поскольку всеобщее внимание тут же обратилось к ней, забавно, по-школярски заложила руки за спину.
— Жаль, — не растерялся Зайцев, хотя от его смущения, показалось Северянину, запотели окна в диспетчерской. — А вот я местный. Абориген. Что же делать?
— Работать, — Наташа сбавила той и отошла в сторонку, открыв за собой вошедшего следом Сандлера. — Я буду приходить каждый день, без дела нырять не люблю. А за лодкой пришел наш старший, вот.
Так это случилось. Она приходила каждый день, отказывалась от «мелководных» работ в тихих бухточках, возмущалась нерадивостью мотористов, тратящих рабочее время на пустую беготню по заливу. И все больше вгоняла Зайцева своим присутствием в сердитую меланхолию...
В субботу Зайцев встал рано, включил чай и сказал Северянину:
— Сегодня белим стены и кроем полы. Пора кончать с этим.
Владимир провел во дворе краткий «бой с тенью» и вернулся в комнату.
— Свердловчане наверняка уйдут рано. Смоются на острова, можно никого и не застать у них...
Зайцев покряхтел, разминаясь.
— Глупо в такой день возиться в доме, когда там... — продолжал Владимир неопределенно. — И видимость под водой, наверно, идеальная.
— Хочешь понырять, так езжай. Я тут управлюсь.
— Лучше уж наоборот, — давил Владимир. — Я начинал, да и мне нужнее...
— Выгоняешь, — резюмировал Зайцев. — Черт ее знает... Может, ты и прав, по «куда мне до нее»... — И все-таки через полчаса он на шхуне зашел в свою каюту, поставил на карте бухты маленький крестик возле цифры 15, обозначавшей глубину, извлек из сейфа гидрокостюм и широкие ласты. Сбегал в компрессорную за аквалангами, в заправочную за бензином, прыгнул в лодку и на полной скорости под надсадный вой мотора умчался к мысу, где едва заметным издали рядком стояли палатки свердловчан.
Подойдя к отлогому песчаному берегу на малом ходу, заметил знакомый купальник — две желтые полоски на бронзовом теле. Рядом не было ни души.
Он заглушил мотор, с легкостью прыгнул в воду и вытащил лодку.
Девушка лежала ничком, оперевшись лбом на сложенные руки. Секунду Зайцев любовался, потом опустился рядом на колени.
— Привет, Наташа.
Девушка подняла голову, дежурно улыбнулась и зела, обняв руками плотно сжатые коленки. Золотистые волосы накрыли плечи. Тонкая струйка песка потекла за лифчик.
— Здравствуйте. Вы к нам?
— К тебе, Наташа. Почему ты одна?
Наташа пожала плечами.
— Хотела понырять, так они переругались из-за аквалангов. Ушли на мыс... Жалко, такой день пропадает!
— А говорила, без дела под воду не ходишь! — Борис Петрович присел рядом на песок.
— Не люблю, скучно, — подтвердила девушка. — Но вы по субботам не зовете.
— Отчего же, зову. Надо погулять по дну с фотоаппаратом. Хочу поставить в одной бухточке коллекторы на сбор личинок, надо посмотреть, кто может на них осесть. В лодке два акваланга, десяток картошек и все для чая. Собирайся, только в темпе, и твой день не пропадет.
Она метнула в его сторону быстрый взгляд, отвернулась и поглядела на море. Только очень сильный человек смог бы устоять перед его изумрудной свежестью.
Лодка обогнула мыс, и Зайцев заметил группу свердоловчан на камнях. Он прошел это место как мог близко к берегу, нарочно. Прошел, не сбавляя скорости, рискуя напороться на камни. Они миновали ушедшие в воду гигантские камнепады, отвесные скалы без единого намека на пологую линию прибоя. На вершинах, видимых с лодки, ютились редкие, искореженные зимними ветрами дубки.
За очередным выступом берега неожиданно открылась уютная бухточка, совсем маленькая. Берег был усыпан идеально обкатанной, точно на станке, крупной серой галькой с пятачками тончайшего песка в середине пляжа. Бухта оказалась глубокой, и на далеком ее дне в густо-голубом свете колыхались целые рощи водорослей. В промежутках на открытых взору камнях теснились сотни звезд, ежей, причудливые букеты мидий.
Лодку они пристроили меж камней на двух расчалках, чтоб не билась, снаряжение вытащили на берег. Варили чай, долго молча лежали на гальке, накапливая жар в телах. Когда плечи ощутили основательно забытую тяжесть акваланга, Зайцев понял, что мечтает о глубине ничуть не меньше, чем о своей юной спутнице. Значит, порядок! Живо еще мужицкое, крепкое, и слава богу!
Он помог Наташе надеть акваланг, проверил работу легочника, а сам натянул костюм.
— Боитесь замерзнуть? — усмехнулась Наташа.
— Бояться, по-моему, можно только женщин, — в тон ей ответил Зайцев и тут же добавил: — Не теряй меня из виду. Когда пойду к мысу, на глубину, — возвращайся.
Он взял ее за руку и повлек за собой вниз. Когда от поверхности их отделяло уже метров пять, Зайцев перевернулся на спину и пошел прямо под Наташей, едва работая ластами. Ее тело, увеличенное водой, в легкой голубизне подводного света приобрело нереальный опаловый оттенок. Рука невольно потянулась к тонкой талии — не удержался.
Девушка вздрогнула, на секунду потеряла ритм движения, опустила голову. Руки ее, вытянутые вперед, рванулись было к его рукам, но на полпути их возмущенное движение стало похоже на игривые взмахи гибких плавников. Наташа попыталась увернуться от настойчивых ласк, но это было нелегко.
Они закружились в легком, податливом пространстве, то приникая друг к другу, то взлетая один над другим и касаясь чужого тела лишь копчиком ласта или рукой. Они играли, забывшись, точно юные беззаботные дельфины. Язык людей, их любовные игры были оставлены на земле вместе с множеством барьеров и условностей. Здесь все было доступно и просто и не было стыда или робости, словно все, что их рождает, растворилось в голубом проникающем свете.
Временами Зайцев, заметив на дне интересное скопление животных, уходил от Наташи, кружил среди камней, запоминая картину, но в общем место его устраивало, это было ясно сразу. Остальное покажет молодь, осевшая на коллекторы.
Они ушли на пятнадцать метров, резвились у самого дна, на границе холодной воды, приставляя друг другу ко лбу большие звезды, а воздух уходил быстро, слишком быстро. И день уходил, а вместе с ним и надежда. Так хорошо человеку не может быть долго.
Укладывая снаряжение в лодку, Зайцев был мрачен.
— Садись, — коротко приказал Наташе и, отпихнувшись ногой от камня, нагнулся над мотором.
— Вы чем-то... огорчены?
— Я всегда огорчен только собой, — резко ответил он и рванул стартер. Двигатель оказался на скорости, лодка с места взяла ход, и Зайцев едва не вылетел за корму.
Наташа ахнула, а когда он сел к рулю и развернул лодку крутым виражом — рассмеялась, наклонилась к его уху:
— И не без оснований!
Он сдержанно кивнул и, обогнув скалы, сказал:
— Хочу проверить одну гребешковую банку. Мы высадили там отборную партию, и она, кажется, смещается. Надо проверить, не против?
— А воздух?
— Я с трубкой, там десять метров. И сверху видно.
За очередным скалистым выступом на фоне песчаного берега показалась лодка. Зайцев огляделся, прикинул створы. Ошибки не было: кто-то нырял как раз в нужном ему месте.
В лодке спокойно курил, временами подгребая веслами, старшина водолазов Санька Носов.
Зайцев заглушил мотор и ухватился за борт Санькиной лодки:
— Кто разрешил?
— Да мы это, Борис Петрович, десяточек, больше не будем, на ужин ребятам...
— Я тебе говорил про эту банку?
— Да их тут тьма, десяток же незаметно...
— Кто под водой?
— Барон... Этот, как его, Баринов Феликс. У Софьи Ильиничны работает.
— Числится, — поправил Зайцев.
Феликс, пыхтя, показался из воды, подплыл к своей лодке к подал Носову питомзу, полную крупного гребешка.
— Ф-фу, еле выволок! — Он отбросил загубник акваланга и выбрался в лодку, — Тяжелые, гады, штук тридцать, наверно... А, у нас гости!
— Скорей, наоборот, гости у нас. И притом незваные.
На скулах Зайцева играли желваки. Он дотянулся до питомзы, перетащил ее к себе и вывалил гребешков за борт.
— Снимай акваланг. А ты, Носов, останешься в этот месяц без премии.
— Брось, Борис Петрович! Сам небось балуешься. А Тугарину я сколько доставлял? Чем я хуже?
— Неправда! — вступилась Наташа. — Борис Петрович никогда себе не позволяет, все об этом знают на станции. Как не стыдно!
— Чтоб я этого человека на море не видел, ясно? — продолжал Зайцев. — Тем более с аквалангом. Ты отвечаешь, Носов. А с Тугариным я поговорю.
Феликс снял акваланг и передал Зайцеву с церемонной улыбкой:
— Пожалуйста! Отдаю при свидетелях. И прошу учесть, аппарат — мой собственный, я могу и заявить... А Носов ни при чем. Это я нашел банку, имею право...
— Убраться с Рыцаря к чертовой матери — вот единственное, на что ты имеешь право! — теряя самообладание, проговорил Зайцев. — И из дома на дюнах — в первую очередь.
— Борис Петрович, — Наташа пыталась унять его. — По-моему, тут не стоит тратить слова. Бесполезно.
— Тогда, с вашего позволения, я приведу дом в прежнее состояние, — издевался Баринов, будто не замечая Наташи. — А это будет ужасно! Ободранные стены, выбитые стекла, сорванные двери... Вообще, вашего ко мне тона Евгений Васильевич Князев никак не одобрит. Я надеюсь, вам известно, что он на станции кое-что значит. А я ему нужен. И Тугарину тоже. Кто из нас раньше уйдет с Рыцаря — это вопрос!
— Прекратите же наконец! — не выдержала Наташа. — Вы только унижаете себя своим хамством, неужели непонятно? Вам сказали, здесь племенной гребешок, генетически отобранный, что ж вы свинячите!
— Милая девушка, ваша душевная перистальтика в этом веселом мире просто неуместна, — проговорил Баринов. Остановиться он, видимо, уже не мог.
Зайцев оттолкнулся от лодки Носова и дернул стартер.
— Любимый Бо-оря мо-ожет ста-ать покойны-ым! — неслось им вслед, но ни Зайцев, ни Наташа за воем мотора ничего не услышали.
— Борис Петрович, отзовись, — голос Тугарина в селекторе звучал солидно, четко.
Зайцев вошел в диспетчерскую, нажал кнопку.
— У аппарата.
— Я ищу Феликса Баринова, нет его там?
Зайцев выдержал паузу.
— Могу узнать — зачем?
— В общем, секретов нет. Хочу подключить его к снабжению, парень как будто энергичный. А после мы в лабораторном корпусе одну работу затеяли — расскажу при встрече. Так где он?
— Я знаю только, что его не должно быть на Рыцаре вообще, и в окрестностях тоже. Если он еще здесь — это большая беда для нас всех.
— Та-ак. Уже имел стычку?
— Стычку! — язвительно усмехнулся Зайцев. — Если это стычка, то война для меня — мелкая ссора! Короче, я напишу рапорт директору, копию дам тебе.
У Владимира, который слышал весь разговор, похолодело внутри, словно выгонять собрались его. Больше всего, пожалуй, поразило неукротимое бешенство Зайцева. И какая-то роковая готовность, с которой Зайцев сел к столу, взял чистый лист бумаги и написал крупными ломаными буквами: «Докладная».
— Что случилось все же? — спросил Северянин.
Зайцев не сразу поднял голову, долго смотрел невидящим взглядом сквозь Владимира, наконец произнес:
— Бывает браконьер по незнанию или по глупости. Такого можно лечить — словом, примером. Обычно помогает. Кстати, часто эти становятся браконьерами просто от привязанности к морю, к лесу. Что-то же надо делать в любимой стихии... А есть убежденные. Это подонки, которые и человека могут «добыть» при случае, как гребешка, с теми же замороженными глазами... Я их застал с Носовым на племенной банке вчера.
— Носов? — удивился Владимир.
— Ничего странного. Этот Баринов со своим демоническим обаянием кого хочешь уговорит... Тебя еще не успел? — спросил Зайцев подозрительно.
Спорить было глупо, он, конечно, прав. В свои небольшие годы Феликс Баринов успел прожить длинную жизнь и усвоить первую половину обиходной мудрости, утверждающую, что встречают человека по одежке, по внешности. От того и зависят все последующие успехи или неудачи. Как человека провожают, Феликса не волновало. Он умел уходить тихо и молча.
Он был изящен и привлекательно-подвижен. Лихорадочный взгляд будто предвещал в нем не менее лихорадочную энергию, а это было для него самое главное — предвещать.
В лабораторию Тампер Баринов был зачислен техником, чтобы делать все: ходить вместе со штатными водолазами под воду за биологическим материалом, строить, чинить, таскать, налаживать и подкручивать.
Но жизнь в доме на дюнах повернула все иначе.
До лаборатории Тампер отсюда было добрых два километра, так что на работу новоиспеченный техник мог не ходить, легко оправдывая себя географической отдаленностью и искусственно затянутым бытовым устройством. В столовую ходить было не надо: каждый вечер водолазы устраивали пир на подножном, то есть на подводном корму. Одежда тоже оказывалась лишней в этой жизни, а вместе с ней исчезала и последняя нужда в деньгах. Феликс, таким образом, уже месяц жил, на зависть окружающим, в идеальном мире — без денег, потребностей и обязанностей, и даже Зайцев не имел над ним никакой власти.
И все же что-то в Феликсе привлекало Владимира.
Даже эта ненавистная болтливость и фанфаронство, дикие выходки, сабли на стене, лазанье по мачтам на шхуне и при этом совершенное неумение по-мужски, организованно добиваться намеченного — казались порой мило простительны. Может быть, это от абсолютного неприятия собственности? Феликс никогда не имел ничего своего, легко мог взять чужое и без размышления отдать все, что оказалось в его руках. В редкие часы одиночества он мастерил из досок разные безделушки — маски, статуэтки — и тогда преподносить их в подарок первому встречному становилось для него настоящим праздником.
А праздники он любил. Может быть, притягивало и это, оставшееся в каждом из нас от мальчишки, — мечты, навеянные старыми книгами: кони, сабли, самолеты, пираты. Когда встречаешь человека, которому удалось воплотить все это в своей жизни, пусть даже ценой серьезной мужской судьбы, — о судьбе и призвании на миг забывается. Независимость и легкость, наверное, оттого и привлекательны, что далеко не всегда достижимы...
— Видишь ли... — попытался он оттянуть время, но Зайцева тут было не провести.
— Я вижу, но я хочу еще и слышать.
— Ну так вот, — Владимир вздохнул. — Мне нужна бригада на ремонт шхуны. Хотя бы напарник.
— Все-таки хочешь сам?
— А кто сделает лучше? Короче, я знаю, что Феликс сможет. Дом на дюнах он сделал что надо. И он под рукой. По сравнению с теми неизвестными, которых еще просто нет, эти преимущества неоспоримы. А что касается моря... пойми, тут может быть другое. Совсем другое. Дурацкое воспитание, прекрасные природные данные, душевный слом — вот и полезло пижонство, дурь! Встречал я таких мальчиков на заводе! У него в душе боль, но боли на копейку, а вопит — на весь мир. Да и вопит не о том... Думаю, парню нужно помочь.
— Это бесполезно! — с нажимом проговорил Зайцев. — Здесь не благотворительное общество, даже не завод. Здесь экспедиция. Особый уровень личной ответственности, потому что ослаблены социальные рамки... Душевный слом! Он наврет тебе сорок бочек...
— Он готовился в летчики, а после аварии — пустота. Ему бы помочь найтись, обрести себя...
— Все мы готовимся к одному, а обретаем себя в другом. Но — обретаем самостоятельно, иначе — грош цена обретениям!
— Он год пролежал в госпитале, и от него ушла жена...
— От меня ушли две, но это не лишает необходимости быть человеком!
— Ладно, — устало сказал Владимир. — Я просто прошу. Ты с меня спросишь за шхуну, так не ограничивай хотя бы в методах. Я беру его, а с докладной погоди. До первого случая.
Зайцев снисходительно скомкал листок.
— Некогда мне с вами... Не забудь, он пока работает у Тампер, ее счастливая находка. И с Тугариным придется объясниться. И что вы все вцепились в одного негодяя?
Убедить Зайцева удается не каждому и далеко не всегда. Правда, то, что он рассказал, сильно убавляет симпатии к Феликсу. Наверняка будет трудно.
С Тугариным и Тампер договорился уже без особого труда.
— Один он гостиную вам не сделает, — уверенно говорил Северянин. — Этот парень ноль сам по себе, но в соответствующем окружении, будьте уверены, способен на чудеса. Если со шхуной не станете сильно гнать и найдете способ оплатить гостиную — соорудим мимоходом. Когда дело пойдет, какая разница, что строить?
Покончив с этим, Владимир, не откладывая, выпросил у Тугарина машину — добраться на мыс Крестовский.
Крутолобый и скалистый мыс Крестовский связывает с материком относительно невысокий перешеек, поросший густыми луговыми травами и полынью. Издали на ровном зеленом ковре хорошо видны темные горизонтали оленьих троп. Они опоясывают покатую вершину мыса и исчезают в дубняке на материковой части перешейка. Там, на грани мыса, Владимир увидел лошадей. Это был не тот табун, что гулял за дюнами вблизи поселка. Здесь, вдали от людей, кони, давным-давно брошенные хозяевами, были по-настоящему дикими.
У полыни был неожиданно сладкий, медовый аромат. Он будто лежал в воздухе парными слоями, медленно сползая с ветром к морю, цепляясь за верхушки трав-. Попадая в такой слой, Северянин останавливался, набирал этого терпкого меда полную грудь, разгоняя, как эликсир, по всему телу. Слушал, подняв лицо к небу.
Жаворонки были далеко. Сколько их? Он насчитал четыре разных песни, звучащих похоже, но как бы в разных тональностях.
Глубокое дыхание и запах полыни расслабляли, мысль отключалась от всего, что еще минуту назад тревожно вертелось в голове. Владимир шагал широко и вольно, без труда преодолевая сопротивление трав. Все казалось ему мелким, не стоило даже минутного огорчения. Все, кроме полыни, жаворонков и тишины. Он шел по горячей земле, дышал чистой грудью, любовался легким движением гнедых дикарей, сильных и чутких.
Феликса он увидел за бугром. До коней отсюда оставалось не меньше ста метров — рывок делать было бесполезно.
— Тихо! Пригнись! — прошептал Феликс, не оглядываясь.
Северянин лег рядом.
— Ты вовремя, один я тут ни черта... Гляди: спустишься на ту сторону и зайдешь от леса, напротив, понял? Надо погнать их на меня, а я уж потолкую!
Владимир вскользь подумал, что пора наконец выяснить, что за стычка была у них с Зайцевым и почему Баринов не делает того, что ему поручено. Но все эти дела при виде красавцев коней вновь показались неуместны. Не теряя времени, Владимир отправился в обход.
Кони учуяли его издалека, когда до края редкого леска оставалось полсотни метров. Самый крупный жеребец, предмет Феликсовых вожделений, разливисто заржал, и весь табун разом поднял головы. Владимир замер, надо было выждать. Кони медленно пошли в сторону Феликса. Тогда, стараясь не шуметь и не очень пугать их, Владимир стал на четвереньки и подполз к крайнему дубу.
Какое-то движение оказалось неловким и выдало его. Вожак сорвался в галоп, увлекая табун за собой, и в тот момент, когда кони уже взбегали на бугор, Феликс поднялся из травы.
Стремительная петля упала в траву рядом со вставшим «на свечу» жеребцом. Феликс мощным броском приблизился к коню сбоку и в момент, когда передние копыта вожака коснулись земли, а задние еще не успели дать толчок телу, вцепился в длинную гриву и с маху взлетел на коня.
Жеребец с силой вскинул круп, и Феликс слетел с него так же быстро и неуловимо, как вскочил.
Северянин подбежал, когда незадачливый ковбой был уже на ногах, кряхтел, смеялся, отчаянно тер ушибленный бок.
— Веревка, черт бы ее драл! Слишком легкая, надо искать такую же жесткую, но тяжелую. Пеньку надо. Но каков красавец, какая сила, а? Ты видел, а? Отличный конь, собака, его погонять пару месяцев, чтоб сбросил брюхо и спесь дикую, отменный ездовой конь выйдет. Представь, проехаться на таком по Рыцарю! Все обалдеют. Особенно Князев — не переживет! Или въехать в лабораторию Тампер в девять утра на коне! Между прочим, однажды я въехал в школу, в Пятигорске. Выгнали! Сказали, без родителей не приходить. Надо было и стариков на коне привезти...
— Жаль, что не в милицию въехал. Не выгнали бы, наоборот, предложили остаться.
— Зануда ты, Северянин! Тебе бы моржей пасти. На них никуда не въедешь, лежат себе, как коровы у нас на пляже.
— Странно, что ты не разбился. Такой был высший пилотаж...
— У меня, батенька, школа! Со скал падал, с коней — не счесть, с парашютом... Уметь надо.
— Падать умеешь, верно. А вот подниматься... Все, кончили треп. Говори ясно: хочешь остаться здесь, на Рыцаре?
— Это мое дело. — Маска отчуждения мигом накрыла лицо Феликса.
— Не твое. Если не будешь заниматься делом — вылетишь в два счета.
— На кой мне ваши дела? Да мне...
— Ты преступник, — тихо сказал Северянин. — И твоя единственная жертва — ты сам, то человеческое, что в тебе заложено. Скажи, пожалуйста, личность в истории! Грош цена, если у тебя нет дела. А я тебе его предлагаю. Я тебя, дурака, снасти хочу, а ты выпендриваешься!
— Спасатели! — Феликс вскочил, замахал руками, кривляясь. — Весь мир меня спасает — спасу нет! От всего спасают — от жизни, от любви, от неба, от коней, от моря. Досмерти заспасали, ну дышать нечем! Не нужны мне ваши гвозди, кирпичи и породистые гребешки — плевал я на все это! Я хочу просто жить, мне ни от кого ничего не надо! Друзей хватит. Без вашей зарплаты, без вашего дома — обойдусь! Катитесь все к...
— Жаль, — сдерживаясь, тихо сказал Северянин. — Не думал, что ты настолько безнадежен. Мы бы хорошо поработали вдвоем на шхуне. Сделали бы из нее конфетку, на зависть всем. И деньги неплохие. Мне всегда не везло с напарниками. С виду — сила, красота, мечты, а копни — один треп.
Он отвернулся и пошел к дороге. Но, вспомнив что-то еще, остановился.
— Ты не сядешь ни в одну лодку, не получишь акваланга, ни копейки зарплаты. А вся компания из дома на дюнах отныне будет питаться только в столовой. Я об этом позабочусь. И денег у них не будет вовсе, будем кормить по списку. Кроме тебя. На раздумья тебе времени хватит.
Дорога на мыс Крестовский, проложенная еще в пору здравствования здешнего помещика, большого любителя природы и тишины, и никому после него не нужная, терялась в высоких травах на восточном берегу бухты. Дубняки то и дело приступали к ней с обеих сторон, накрывая кружевной тенью кустики подорожника, прорвавшиеся в давно неезженную колею. А там, где дорога прорезала крутой склон, ее окружали щедро оплетенные лианами нагромождения валунов, точно гигантские сады камней, созданные самой природой.
Скалистые берега не были видны с дороги, и только ближе к мысу, к уютной песчаной бухточке, выбранной свердловчанами под лагерь, крутизна склона подпускала дорогу метров на пятьдесят к берегу.
Здесь, почти незаметный под деревьями, стоял автобус. Прибывшая на нем компания во главе с Князевым облюбовала небольшую расщелину в береговых скалах. На кусочке галечного пляжа в каких-нибудь два метра шириной компания была надежно отгорожена от мира — открытым оставался лишь выход в море. Лучшего места не удалось бы найти нигде поблизости. И лишним тому подтверждением служили осколки бутылок, украсившие гальку россыпью колючих зеленых искр.
Что ж, Князев знал на Рыцаре каждый уголок и умел выбрать хорошее место для уединенного отдыха. Не умел Князев только одного: очищать ландшафт от битых стекол. Этого, увы, не умел даже он.
— Вот вам, пожалуйста, наша культура, — оправдывался Князев перед гостями. — У вас в Новосибирске белки непуганые, в руки идут, а здесь...
— Ну, наверное, бутылки встречаются и в наших кедрачах, — снимая проблему, заметил ученый секретарь Сибирского отделения, как и многие новосибирцы, очень молодой для своей должности. — А тебе удается здесь, несмотря на все это, и жить, и работать на уровне. Вот почему другие не могут иметь тот же уровень — это вопрос.
— Его мы сейчас и разберем, — сказал второй гость, человек полный и казавшийся потому более солидным. Он уложил на траву несколько толстых папок, бросил тонкую кожаную куртку и сел прямо на нее.
— Давай те два портфеля, — негромко сказал Князев шоферу автобуса, и тот направился к машине.
— Нет, нет, ни за что! — запротестовал толстый. — Твои портфели потом. Поговорим, покупаемся. Тогда можно и по кавьяру, а? Ха-ха!
Он смеялся утробно и очень добродушно, и все-таки Князева его добродушие раздражало. Удерживало от резкостей другое: этот финансист с кандидатской степенью был, по слухам, очень толковый мужик, обвести его вокруг пальца лучше и не пытаться. Значит, его могут «раскочегарить» на одобрение проекта только очень веские, реальные перспективы — научные, финансовые, хозяйственные.
А проект у Князева был простой: посредством таких вот неофициальных встреч у моря, которые требуют, надо сказать, немалых усилий и затрат, потихоньку, но неотвратимо накручивать общественное мнение Новосибирска, наталкивать на мысль о создании в бухте Рыцарь филиала. Неважно чьего. Просто филиал одного из институтов Сибирского отделения, больше не надо. Все должно быть постепенно, плавно, — ламинарно. А со временем филиал, безусловно, перерастет головной институт и станет самостоятельным.
Таким путем Князев, что великолепно соответствует его принципам, убьет сразу несколько зайцев. Во-первых, избавившись от каких бы то ни было забот о судьбах станции Рыцарь, со всеми ее людьми и болями, вновь станет руководить своей станцией — уютной, отточенной до кирпичика, отработанной до минутки, сидящей у него, что называется, на кончиках пальцев, как у художника созревшая в замысле картина.
Во-вторых, он получит возможность иметь любой штат и любое хозяйство, какое ему захочется, в зависимости от того, о какой степени содействия удастся договориться с нынешними хозяевами Рыцаря, и прежде всего с директором. Идеально — полное и первоочередное хозяйственное обеспечение. Идеально и, надо признать, маловероятно...
И в-третьих, независимость от Рыцаря и отдаленность от нового руководства обещала Князеву широкую и вожделенную свободу выбора тематики. В конце концов, он и сам понимает объективную экономическую и экологическую ситуацию! Он сам ученый, и никто не вправе судить, занижаться ли ему вопросами марикультуры, микробиологии или биопродуктивности океана. Или, может быть, чистой химией биологически активных соединений, полученных из той же мидии. Позвольте уж ему решать самостоятельно!
А вот когда все это состоится, можно и помирать спокойно. Или наоборот — начинать жить на полную катушку.
Само собой, эта работа с дальним прицелом ничуть не исключала варианта борьбы и за станцию Рыцарь. Но борьба тут будет своеобразная, станция все равно нужна ему лишь как филиал, в новом качестве. Тогда набрать верных людей и опять же самому решать, кому здесь работать, а кому нет. И уж совсем хорошо бы оставить себе в заместители Зайцева, не подведет. Только жестко ограничивать его власть.
Так или иначе, перспективная программа будущего филиала была у Князева готова, и он не без умысла зазвал гостей сюда. Теперь, уединившись от посторонних глаз, ушей и голосов, они должны были внимательно ее изучить, пощупать, прикинуть: можно ли с этим уже идти в Президиум отделения или что-то требует доводки.
Шофер все-таки принес портфели, и Князев, добыв оттуда пиво и стаканы, налил всем.
— Пока понемножку. И вот чавыча, рекомендую. У вас такой не бывает. Семужная.
— Ну что же, — жуя чавычу, сказал замдиректора новосибирского института, единственный в компании мужик за пятьдесят, хотя и вполне спортивный. — Программу вашу я, в общем, читал. Мы с вами знакомы не первый год, знаем возможности, так сказать... Но вот что я думаю: у вас тут не хватает сбалансированности прикладного и фундаментального направлений. Это скорее программа для отраслевого института при заводе.
— Много приклада? — понял Князев.
— Много.
— Ты не пойми, Жень, что это плохо, — сказал ученый секретарь. — Мы-то все понимаем, именно так и надо. Внедрение, внедрение и еще раз оно же. Потом приклад и контролировать проще, заказчик делает это сам. Но общие проблемы биопродуктивности тоже надо развивать. И это сложное, это куда более трудоемкое дело, не тебе объяснять. Я боюсь, тебя могут понять превратно...
— Или, скорее, именно так, как надо, — не без сарказма вставил толстый.
— Да. То есть: ты уходишь от фундаментальных исследований, которые не сулят тебе скорого успеха, а требуют многолетней будничной работы, подготовки к открытиям, которые ты сам, может, и не сделаешь.
— Даже наверняка не сделаешь, — снова вставил толстый и хохотнул. — Если будешь рулить на фундамент.
— Постойте, так что ж вы раньше!.. — начал было Князев, сбитый с толку простым этим замечанием, которое, будь оно высказано заранее, он бы давно, учел. Но вдруг до него дошел скрытый смысл этой игры. Да, они готовы содействовать ему, и не скрывают этого. Будет и филиал, и средства, и люди, и снабжение. Будет должность с хорошим заработком, докторская степень — они-то знают, что ему только сесть написать, материал, в сущности, готов. Да, они знают, на что ставят, и жалеть им не придется. Князев ведь не может без масштаба, без крупных дел, без развития, и это залог того, что филиал себя оправдает, он станет очень скоро известен и нужен Новосибирску и Москве.
Но — это будет просто жизнь. Возле науки. Вокруг него, на его энергии, таланте, в его лаборатории и на его материалах будут делаться открытия, но их будут делать другие. Только что ему недвусмысленно дали это понять: на актуальную тематику, где можно рассчитывать на внедрение, на хоздоговоры и госпремии, его не посадят. Ему позволят красиво жить на каком-нибудь навязанном ему фундаментальном направлении, пить свое вино по выходным, принимать бесконечных гостей, быть гостеприимным, жариться с ними в сауне и... скучать, невыносимо скучать по большой науке, что держит чувствительный свой палец на самом пульсе жизни.
Было над чем задуматься!
Солнце работало вовсю. Даже здесь, в тени крупных дубовых листьев, ощущался его крепнущий жар, при полном безветрии насыщенный сочными ароматами моря и полыни. Гости разделись, сбежали вниз и заплескались среди острых камней, выбираясь дальше на глубину, к чистой воде и простору. Блаженные стоны, фырканье и выкрики раскатились по воде.
Князев залпом выпил бутылку пива и снял джинсы. Он не любил мучительные раздумья, считал их бессмысленной тратой времени. Ему все удавалось с налета, по наитию, и даже если он ошибался, исправить дело было так же легко, как начать.
Но он уже задумался, если не дал ответа сразу. Подвело дипломатическое чутье: альтернатива была предложена не впрямую, а обиняками, и Князев не сразу разглядел ее. Время утекло, единственного решения он пока не видел.
Гости уплыли далеко, и Князев пошел по едва заметной тропке над кручей.
Легко перепрыгивая с камня на камень и с удовольствием ощущая в теле здоровый прилив молодости, он подумал, что паниковать в общем рано. Все образуется, не так просто загнать Князева в угол. Только не спешить и не давить им на психику...
Поднимаясь на очередной выступ берега, он останавливался отдышаться, любовался с высоты игрой солнца на легкой морской ряби, панорамой бухты и легкой архитектурой своего здания на той стороне.
Но на этот раз Князеву надо было спешить!
Перед ним стояла еще одна, не менее сложная задача. Накануне от всеведущего и преданного Славы Дружкова он узнал потрясающую для себя новость: в институт поступил французский комплект лабораторного оборудования. Это была сказка, розовая мечта и давняя боль Князева. Как он его хотел! Полистав три года назад на международной ярмарке проспект, Евгений Васильевич понял, что погиб.
Нет, такая гибель вовсе не означала, что у него опустились руки. Как бы не так! Он прошел по всем инстанциям академии, он задействовал все свои скрытые и даже тайные резервы, и комплект институтом был закуплен.
Однако этот первый успех ничуть не упрощал последующих задач. Загвоздка была в том, что комплект по профилю и по заявке назначался в генетическую лабораторию Тампер. Поэтому директор, сочувственно поглядев Князеву в глаза, отписал комплект по назначению.
— Я тебя очень понимаю, Женя, но пойми и ты меня, — проникновенно сказал тогда Юрий Леонидович.
И все-таки Князев не мог и не хотел верить, что это поражение окончательно. Теперь-то ему и предстоял решительный бросок к победе. Следовало за один день так раскрутиться в городе, чтобы к вечеру оборудование уже стояло в кузове машины, а к утру он сам при полном параде вышел на субботник во главе своего воинства.
Он знал, что это нереально, и не хуже знал, что — сделает. В подобных ситуациях Князев давал волю вдохновению, а уж потом, когда намеченное было исполнено, подыскивал приличные оправдания.
В город Князев свалился как снег на голову, взбудоражил домашних, мимоходом — легкий поцелуй жене, в карман — небольшую пачку червонцев и — рванул на рынок за розами.
Благоуханный букетик он через десять минут после начала рабочего дня в институте вручил инженеру отдела снабжения, одинокой молодящейся женщине с очень толстыми ногами, и, получив от нее накладные, с маху впечатался в сиденье рядом с водителем.
— На товарный двор, Сережа! Мигом!
Вслед за машиной несколько секунд бежали начальник снабжения и главный механик института. Однако догонять было бесполезно: грузовик исчез за поворотом, как мираж.
— Нет, это невозможно. — Начальник снабжения, уважаемый всеми фронтовик, схватился за сердце: — Он меня в гроб загонит.
Главный механик вытер пот со лба.
— И он же вас вытащит оттуда, когда вы ему понадобитесь. А вы ему понадобитесь.
Дальше все было просто. Узнав, что на железнодорожной станции не отпускной день и к тому же кладовщица сидит дома с больным ребенком, Князев добыл адрес кладовщицы, забрал с работы жену, оставил ее с больным ребенком в чужой квартире, а кладовщицу увез на станцию, сунув ей в карман пару «красненьких».
Вследствие этих двадцати рублей, свалившихся, можно сказать, с неба, женщина быстро подобрела и даже помогла Князеву разыскать водителя автопогрузчика. И ее, право же, можно понять.
В пять часов утра он сыграл «подъем» уже в Князевграде, а к семи сверкающее никелем и пластиком оборудование красовалось посреди его лаборатории, совершенно непригодное к дальнейшей транспортировке. Ящики тут же разобрали и доски унесли в склад.
Он устал как сто чертей после шабаша, но был готов отмахать снова те же триста километров по проселочным дорогам. Успех всегда сильно умножал его силы, а поскольку успех был его образом жизни, сил у Князева было в достатке.
На субботник его лаборатория вышла в полном составе.
Субботники случались на станции каждый месяц, в конце первой недели. Это был закон, и даже завзятые скептики и одиночки чувствовали, как удивительным образом общая работа сближает всех, раскрывает души, смывая с них тени зависти и гордыни.
Но далеко не всем было известно, что пошла традиция от заведующего одной из лабораторий станции Михаила Сергеевича Покровского.
Его, талантливого и перспективного кандидата наук, приехавшего на Дальний Восток в поисках подходящего масштаба для своей необъятной натуры, не раз корили за неверное распределение сил. При его-то эрудиции можно стать академиком в тридцать пять лет, сделать потрясающие открытия на стыках совсем юных морских наук. А он раздаривает идеи, словно они никогда ничего не стоили. И еще взялся руководить станцией, будто не нашлось на это дело пробивного хозяйственника.
Руководил по-своему — самоотверженно и нелепо. Прибыв на станцию из города, кандидат наук Покровский не нашел ничего лучшего, как в первое же утро отправиться на уборку территории. Конечно, уязвленным научным сотрудникам пришлось бросить свои эксперименты и размышления и вывозить грязь, которая копится почему-то так быстро и до которой никак не доходят руки...
Ему бы увлечь, организовать полную энергии молодежь без этого немого упрека и угрызений совести — легко и радостно. Но как-то не удавалось ему напоминать, зажигать умы пламенным словом. А когда понял, что без этого умения со станцией ему не управиться и наука его оказалась за хозяйственными делами в застое — ушел, решительно и круто. Руководство лабораторией оставил за собой, но со станции уехал совсем. Отстроил из простых досок вызывающе грубую хибару под скалой у маяка, в часе хода от станции на лодке, завез туда минимум оборудования — микроскоп, сушильную печь, холодильник, акваланг, лодку с мотором, пару ящиков литературы и жену. И с головой погрузился в науку.
Примерно раз в десять дней прилетал бывший начальник на станцию в изрядно побитом, некрашеном, но чистом «Прогрессе» — широкий, вызывающе бородатый, в белесой старой штормовке, глядящий на мир смоляными глазами мудреца и насмешника. Он заряжал акваланг, брал бензин, пару часов беседовал в лаборатории с подопечными, скопом решая все дела, и исчезал снова. Для срочной связи с ним использовали радиостанцию маяка, но случалось такое редко.
Единственное, что оставалось в его поведении на станции неизменно за много лет — уборка территории.
И в это субботнее утро, едва приподнялся над бухтой туман, поглотивший звук мотора, Покровский тихо причалил свои «Прогресс» к маленькому пирсу в Князевграде, поднялся в лабораторный корпус и добыл из потайного рундучка свою дворницкую амуницию — легкую совковую лопату из дюраля с бамбуковым черенком и березовую метлу.
Субботник, таким образом, был открыт, хотя на часах было лишь около семи.
К обеду во дворе тугаринского дома, где сдавалась гостиница-люкс, возникли пышные кусты шиповника, пересаженные из зарослей вокруг, песчаные и кирпичные дорожки. В окнах гостиницы голубели веселые занавески, а из трубы гостиничного камина струился слабый дымок: настал торжественный миг первой растопки.
Зайцева двор и гостиница теперь беспокоили мало: опекунов там достаточно, а быть лишним скучно. Зато в своей квартире придирчиво оглядел новый стеллаж и кухонный столик, только что собранные, проверил напор воды в кране.
— Порядок, иди обедай, — сдержанно сказал он Владимиру. — И заверни на шхуну, проверь, как убрали мусор с воды.
По пути к шхуне Владимира догнал тугаринский газик. Накрыв его облаком пыли, машина резко тормознула на повороте к пирсу, и из него выбрался озабоченный Слава Дружков.
— Слушай, это самое, кто у вас из водолазов есть?
— А в чем дело?
— Герман гостиницу сдает, стол надо сделать? — доверительно проговорил Слава. — Гости важные будут. Он просил, это самое, гребешков штук тридцать, трепангов. И Князев просил...
— Вон вижу Саньку Носова, договаривайся. Зайцеву сказал?
— Что мне твой Зайцев! — махнул рукой Слава. — Я его воспитывал, учил командовать, он еще пацаном был тогда. Что мне! Мне вон Тугарин приказал. Да и не для себя же! Тут, видишь, содружество с ним хотят заключить, договор на сто тысяч. По этой, микробиологии что-то. Это ж для станции, ты знаешь!
— Ерунда! — завелся Северянин. — Какая связь — не пойму. Договоры, деньги и эти гребешки. Если они что-то смогут, они и так сделают, должны сделать. А нет, так никакие блюда не помогут.
— Ну, в общем, я не знаю! — снова махнул рукой Слава, когда они уже шли по пирсу вдоль борта шхуны. — Не знаю.
Водолаз Санька Носов сидел с ребятами на крышке трюма. Море вокруг было чисто, мелкая рябь слепила солнечными бликами. Удовлетворенные сделанным, водолазы и студенты развлекались проверенным способом — морской травлей.
Вечером возле только что сданной в эксплуатацию гостиницы полыхал грандиозный костер. В оранжевых бликах вокруг него хлопотал Слава Дружков, вооружаясь попеременно то ножом, то поленом и топором, то крышкой от объемистого бака и ложкой. Сам бак на двадцать литров висел на стальном пруте над самым жаром и слегка сотрясался от кипящего в нем варева.
Из бака шел плотный, чуть сладковатый запах вареного краба.
Недалеко от костра, прямо на траве, в комнатных тапочках на босу ногу лежал Зайцев. Он грыз травинку и смотрел в небо, где исчезали в вихревом танце среди ветвей багровые искры.
А Северянин сидел рядом на чурбаке, смотрел в огонь и думал, как странно, что к вечеру не хочется даже почитать книгу. Усталость что ли? В городе он не мог заснуть без книги, а тут стоит только лечь — и готов.
— Идем-ка лучше спать, — обронил Зайцев. — Ворованных крабов и гребешков с собственного питомника я не ем и тебе не советую. Пусть они сами. Им нужнее. Для повышения потенций — творческих и других. Напишу-ка я, пожалуй, рапорт на Тугарина. Директору. Надоело.
— А директор приедет сюда, — усмехнулся Герман Александрович за его спиной, — и его снова будут угощать тем же гребешком. Он будет читать твой рапорт, соглашаться и хвалить кулинарные способности Дружкова. И будет прав! Ты, Борис Петрович, не видишь всех сторон проблемы, а зря! Ты сперва вникни: стоят ли полсотни твоих гребешков попранных законов гостеприимства в данном случае. Именно — в данном, потому что в другом, может, и не стоят. Сегодня, по-моему, стоят.
Северянин с сомнением поглядел на Тугарина. Говорит как будто верно, и все-таки не по себе от этой логики. Так можно оправдать что угодно...
И тут же он пронзительно ясно понял безвыходность положения. Институт в долгах, банк платежей не пропускает, а станция растет, ей позарез нужна масса вещей. Все они так хотят сделать свое дело хорошо — кто их осудит? Да разве так уж велика плата за эту их преданность делу — несчастные полсотни гребешков? В конце концов, вольные и неуловимые браконьеры на собственных лодках гребут куда больше. И поди уследи за ними!
К костру приблизился Князев, заинтересованно приоткрыл крышку и пошуровал в баке:
— Скоро тут?
— Скоро, скоро, — проворчал Слава. — Мешаете только.
К своему делу Дружков никого подпускать не любил.
— Что ты так колотишься? — вмешался Зайцев. — Подождут твои новосибирцы, не помрут с голоду. Договор пока изучат...
— А, и ты здесь... Без Наташки?
— Без. Так же, как и ты.
— Бо-оря, спятил, — расхохотался Князев. — К черту пережитки каменного века! Ты что, не знаешь, на что способны злые языки? Но смотри, дождешься, объявится кто-то более решительный и менее благородный... Такая девочка одна не будет. А то и я заберу... на работу к себе.
— С того бы и начинал. Если она к тебе пойдет, туда ей и дорога, и мне там ловить нечего, так?
— Ох! горбатого могила исправит! — Князев помолчал и сменил тему: — С нами-то посидишь? Твоя аквариальная здорово интересует новосибирцев. Ты же можешь в любое время года доставлять им живой биологический материал, и они заплатят чем хочешь.
— Аквариальная теперь интересует всех, — неспешно отозвался Зайцев. — Но в мои планы, понимаешь ли, Женя, не входит открытие там торговой точки. Дай бог со стройкой закончить, там еще работы на год...
— Не прибедняйся, Боря! У тебя есть Соловьев, он ее построит за месяц, в перерывах между учебой и наукой. Это же работник — любо-дорого!
— Вот-вот, так и живем. Соловьев ученый, это всем видно без микроскопа. Хотя еще и недоученный. Так не лучше ли ему изучать океан, а строители пусть обеспечивают крышу над головой и, может быть, даже камин для согрева. Ученые-то у нас все могут, это еще Покровский доказал, а вот строители?
— А если их нет, твоих строителей, не хватает? — нетерпеливо нажал Князев. — Будешь сидеть и ждать?
— Если нет, значит, тот, кто должен их найти, должен их найти! Разве нормально, что морской инженер Северянин второй месяц не выпускает из рук мастерка, а его прямое дело стоит? Давай, Женя, хоть себе признаемся, что самому всегда делать проще, чем организовать дело для других, для тех, кто должен его делать. Но когда-то с этим надо кончать, иначе нам не выбраться из лихорадки. Если мы выбрали Германа начальником станции, мы должны получить от него полное и четкое хозяйственное обеспечение — рабочих, машины, техобслуживание. И помогать ему в этом, но не своими руками, а своими идеями. Нам платят за идеи и организацию, рабочим — за работу, и не надо наоборот, все равно не получится!
— Так вот, — Князев поднялся, готовясь к ответной атаке. — Ты думаешь, я почему отказался снова быть начальником станции? Потому что у меня все есть? Ничуть. Просто все, что есть на станции, создано на чуждых мне принципах. Вы с первого дня рветесь выдать родине продукцию, обеспечить ученым сырье, все виды энергии и оборудование для лабораторий. Но представь себе человека, который задумал построить дом, а дело начал с покупки мебели. Вы делаете то же самое! Соловьев в своем аквариальном сарае и Тампер с Тугариным в корпусе, где все недоделано, — это смешно! А как вы живете? Это недостойно человека. И у вас так будет всегда, пока не измените принцип. Ты жалуешься, что в аквариальной у тебя нет настоящей науки? А откуда ей быть в сарае? Я же тебе, лаптю, предлагаю способ добыть средства, материалы и людей. Новосибирцы все тебе дадут за пару живых посылок в месяц. Думать надо, крутиться!
— Слушай, вали-ка ты со своими новосибирцами! — завелся Зайцев. — Все у нас теперь будет, только успей освоить. Даром что ли директор через два дня на третий требует отчета по марикультуре? Беда в другом: уровень-то в аквариальной никакой. Кустарщина, ни одного специалиста-биолога, до сих пор ни ставок, ни людей. Кто ж пойдет в аквариальную, когда можно за те же деньги загорать на твоей шхуне под видом научных размышлений! Тут же надо — ни на шаг, пока личинки вырастут. На минуту компрессор встал — задохнулись в своих ваннах без кислорода. Молоди тьма, садки не готовы, биотехника на местные условия не отработана...
— Позволь заметить, Боря, — вставил Князев вежливо. — Я тебе комсомольскую путевку на подводную ферму не выдавал, так что не мечи в меня молнии, избавь.
Зайцев продолжал: — Умов не хватает, умов и характеров, вот где наш пробой. Пока мы тут гостей обхаживаем, средства клянчим, специалисты где-то утекают. И мы завалим программу, основную для станции, и хоздоговоры завалим. Знаешь, как там, на комбинате, ждут наших материалов по биотехнике? Знаешь, сколько ферм уже создается, им нужны готовые инструкции. И это для нас те же деньги, только собственные. Экономическая эффективность науки, если желаешь высоким штилем... Вот! Ты говоришь — крутиться надо? А я говорю — работать. И не трепать языками у костров.
— Что ж раньше молчал? — спросил вдруг Тугарин, являясь из темноты. — Выходит, мало разговариваем еще.
— Не надо, Герман, этот прием устарел. Он называется кляп с упреком. Сначала тебе в рот кляп, а когда уже все кончилось и говорить не о чем — еще и упрекнут, что молчал... У Женьки ты бываешь регулярно, там что-то и добыть можно для себя. А мы с тобой — сколько раз говорили всерьез о перспективах, о программах по марикультуре? Ни разу. Директор требует, ты говоришь: «Есть!», а я с Соловьевым двойной тягой кидаюсь выполнять. Несерьезно это. Даже такой пустяк, как единая диспетчерская смена, не смогли ввести сразу. Всем давно ясно, без этого не будет порядка, но никак себя не сдвинем! Все о какой-то ерунде, дипломатию разводим...
Борис Петрович нагнулся над баком, заглянул внутрь: — Ладно, что толку... По-моему, готово у вас. Сливайте.
На тропинке, ведущей к дому через лес, заплясал луч фонарика, и вскоре послышался грудной голос Тампер:
— Добрый вечер всем. Князева здесь нет?
В этот вечер Евгению Васильевичу предстояло успеть еще очень много. Разговор с Тампер был неизбежен. Рыцарь — не город, любая новость буквально встряхивает здесь все в один миг, подобно взрыву. А новый лабораторный комплект вовсе не мелочь, тут надо держать ухо востро! Повернуть так, чтобы Ильинична еще и спасибо сказала, вот задача.
Кроме того, в гостинице предстоит окончательно обговорить все с новосибирцами. Может, завлечь в это дело и Тампер? Вот было бы славно!
Орудуя у костра, Князев чувствовал себя готовым к встрече с Тампер, во всеоружии доводов, сарказма и благородного негодования. Однако ее голос все же прозвучал неожиданно.
— А, Софья Ильинична, вот прекрасно, — затараторил Князев, будто не видел ее много лет. — В этой жизни так трудно встречаться, а вы мне нужны.
— Вот совпадение, вы мне тоже. То, что вы сделали, это...
— Минуточку, — Князев вежливо взял ее под руку. — Борис, мы зайдем к вам ненадолго, надо поговорить.
Зайцев молча пожал плечами.
— Нет, это должны знать все, — уперлась Тампер. — Мне от моих коллег скрывать нечего, я у них не краду оборудование. Вы раскрыли себя, вы понимаете? Забыли, что всякая афера затягивает и ведет к преступлению, а всякое преступление раскрывается.
— О боги! — Князев развел руками. — Дайте же слово сказать!
— Вам никто не мешал хотя бы предупредить меня. Вы же знали, что оборудование мое!
— Нет, простите, не ваше! — Князев взял атакующую интонацию. — Государственное оно. И для государства самое важное, да будет вам известно, чтобы это оборудование не валялось на складах, когда оно тем более оплачено золотом, а чтобы работало, возвращало вдесятеро больше через внедрение наших разработок. А вы! — он ожесточенно ткнул пальцем в Тугарина и Тампер, стоявших рядом. — Вы никогда не думаете об этом. Вы — великие уче-еные, я понимаю и преклоняюсь! Вам некогда заказать машину, съездить на склад и посмотреть, что там гниет! Вы не можете тратить своп драгоценные нервы на то, чтобы добывать грузчиков, крап, машину, чтобы ночью гнать из города сюда, а потом еще здесь, не имея крана, ловить ваших лоботрясов для разгрузки. Потому что, во-первых, их не найдешь, во-вторых, сами не захотят, а в-третьих, им нельзя доверять даже выгрузку машины — разобьют все к чертовой матери. Вам нужны факты? Посмотрите, возле вашего корпуса на улице что стоит? Центрифуга разбитая — восемьдесят тысяч долларов, раз! Климатическая камера — пятнадцать тысяч франков — два. Дальше — автоклавы, два штуки, советские. Это мало? Вам некогда унести их в склад, у вас нет средств на их погрузку, доставку, ремонт. Вы только ученые, прекрасно! Это звучит гордо! А вы спросите у Покровского, он-то знает, почем эта наука дается. И у Зайцева. Повозитесь, как мы, по уши в дерьме, пока не заработала первая наша лаборатория. Думаете, человек уходит на маяк от хорошей жизни? Ваша лаборатория сгнила бы на складах железной дороги, ее бы разбили, и вы это знаете не хуже меня. Так почему вместо благодарности за то, что я вывез все за один день, и без единого человека, за свои деньги, — почему вместо благодарности вы на меня прете с кулаками?
Монолог был столь же страстен, сколь и неожидан. Все молчали, переваривая.
— Да нет, Евгений Васильевич, все это понятно, — сказала Тампер с сильно убавленной решимостью. — Только надо же было сказать!
— Когда сказать? — снова кричал Князев. — Когда? Я ночь ехал, а с утра вкалывал со всеми на субботнике, между прочим. II оборудование выгрузил без царапинки, без ваших станционных богодулов! Потому что моих людей никогда не надо уговаривать. И потом — кому сказать, зачем? Вам, Софья Ильинична? Спросить вашего разрешения на доставку оборудования для вашей лаборатории? Глупо, не правда ли? Лучше я доставлю его себе. Иначе директор в понедельник, как узнает, что оно пришло, наложит на него лапу и привезет в институт, в свою лабораторию, неужели это неясно? И он будет прав, потому что везти на Рыцарь — значит разбить половину. Так уже было не раз, неясно только, почему вы об этом забываете, идеалисты... Ну ладно, все. Пошли, там люди ждут за столом, неудобно... Да, а к вам, Софья Ильинична, у меня предложение. Неси, Слава, бак в комнату, мы сейчас.
Он снова взял Софью Ильиничну под руку, отвел за костер. Она более не противилась, напротив — с интересом ждала, что Князев ей скажет.
— Во-первых, вы знаете мою прежнюю лабораторию, польский комплект, в отличном состоянии. Беречь добро умею, согласны?
— Пожалуй, — призналась Тампер.
— Ну так вот, я отдаю его вам. Доставлю и смонтирую на месте своими силами. Чтоб между нами не было никакой тени. Как вы?
Он выжидающе смотрел на нее.
— Вы удивительный человек, Евгений Васильевич, — Софья Ильинична улыбнулась. — Порой вы грубы и бестактны в своих методах, порой восхищаюсь вами. Вы бываете просто смешны с вашей работой непременно на заказчика, это ведь даже не всегда наука, а так — придаток. И вдруг проявляете такую дальновидность... Только все же мне вы могли сказать. Заехали бы на той же машине.
— Но смысл, где смысл? — уже мирно говорил Князев, понимая, что победа его окончательна и бесповоротна. — Позавчера или сегодня, для вас это ничего не меняет. Кроме одного: вы не спали бы ночами и каждый день с утра ходили к Тугарину клянчить машину. А у него нет шофера, потому что он загулял у подруги на комбинате. Или нет бензина. Даже выберись вы в город, там бы все у вас и заглохло. Не буду уж рассказывать почему — просто поверьте. Значит, по срокам: до среды я завершу первый этап эксперимента но мидиям, тогда мы сможем сделать паузу и демонтировать все. Хотя, конечно, лучше бы после сезона, если вы не против. Иначе и мне и вам придется выводить лаборатории из строя минимум на неделю.
— Послушайте, имейте совесть, вы не на базаре! — Тампер нервно усмехнулась. — Вы прекрасно знаете, комплекты не идентичны. Поэтому все, что я скажу, должно завтра быть у меня. Иначе я буду писать рапорт. А с остальным договорились — до осени.
— Вот и чудно. Вы только не жалейте. Я понимаю, нелегко было добыть этот комплект, пробить валютные ассигнования. Но поверьте, столько моих вещей, мною найденных, моей инициативой купленных за рубежом и в Союзе, уже расползлось по институту — привык, не трепыхаюсь... Кстати, зайдемте в гостиницу, там у меня новосибирцы, и под это новое оборудование я с ними заключаю очень выгодный договор...
Они удалились вслед за Тугариным и Славой Дружковым, которые торжественно несли двумя руками законченный бак с угощением. Зайцев проводил их долгим взглядом, присел рядом с Владимиром и принялся смотреть в огонь, сцепив руки.
Из дома доносились взрывы смеха, в которых по-прежнему замечалось решающее участие Князева. А когда смех затихал, голоса дикой ночи окружали маленький участок вокруг костра. Озаренные пламенем ветви дубов чуть кивали в слабом ветерке. Где-то у ручья, заглушая интимный, убаюкивающий лепет сверчков, временами принимались голосить лягушки. Изредка олени в ближней роще вспарывали тишину ночи резкими звуками, похожими на скрежет несмазанной запретной двери.
И только одна сухая, звонкая нота цикад висела над головами ровной нитью, пронзая все преходящие звуки. Цикады держали стойкую осаду ночи, напоминая всему живому в мире: живет земля и ни секунды не знает отдыха. Зорко следит природа мириадами жизней за человеком, охраняя свой мир...
2
Работа у дяди Коли была простая: следить, чтобы шхуна не утонула и не сгорела.
Пятнадцать промысловых лет варил он для зверобоев борщи и стоял ночью в машине «собачью» вахту. Когда поставили шхуну на прикол в бухте Рыцарь и устроили на ней водолазную базу, зверобои разбрелись по разным рыбкиным конторам искать новой удачи и новых ветров.
Дяде Коле было жаль бросать шхуну на чужие руки. Привык он к тесному камбузу с тяжелой чугунной печью, к въевшемуся в обшивку трюма запаху нерпичьего жира, к своей каютенке, заваленной всякой морской всячиной: ракушками, крабиками, зубами моржей и кашалотов, сушеными звездами и ежами.
Была и еще мысль: ежели хозяевами станут водолазы, значит, и всячины этой будет у него сколько угодно. И сколько угодно сможет он мастерить своих диковинных чертенят и потом дарить их хорошим людям.
И еще захотелось дяде Коле походить по земле. Натосковалась за морские годы казацкая душа, и, хоть и море вошло в нее на равных, маленький свой огородик да гусиная охота на болотах манили крепко. Так что шхуна на приколе была как раз то, что надо: и земля вот она, и охота, и люди разные, да и море все ж рядом. Если ветер бьет в бухту, качает шхуну не хуже, как в море. Да кроме всего появились еще и новые виды сырья для поделок: желуди, корешки, веточки, ягоды. Освоил он и чучела и стал в этом деле таким мастером, что на Рыцаре едва не каждый второй ждал от него своего, особого заказа.
К весне камбуз на шхуне разобрали, каюту потребовали освободить. Водолазам нужны были сушилки, раздевалки, мастерские и кладовки. Перебрался тогда механик в дом на дюнах, занял маленькую длинную комнату и зажил себе тихим натуральным хозяйством в мире с большими ленивыми крысами, что прибежали со шхуны следом.
Жизнь была не так уж легка: подарки мало кто брал просто, каждый еще нес бутылочку на обмыв сувенира. Отказать таким носителям у дяди Коли не получалось. Выпивал. А Зайцев с диспетчершей Олей исправно ставили в табеле против его фамилии «ворота» (так механик насмешливо называл большие буквы «п», что значило — прогулы).
Поднимался он с похмелья ни свет ни заря, окидывал мутным взглядом свое холодное, грязное, заплеванное жилье и принимался за дело. Выметал, драил полы, раскладывал все по полочкам, затапливал наголодавшуюся по теплу печку, загонял в дыры крыс и запирал их там бетонным раствором на битом стекле. Потом умывался, соскребал со щек седоватую щетину и к девяти часам причесанный, помолодевший и полный энергии являлся на шхуну.
Водолазный отряд быстро обрастал механизмами. Появились лебедки, компрессоры, помпы, генераторы. Их нужно было пихать в машинное отделение и ставить там в нужное место. Для этого приходилось выбрасывать, разбирать на металл отработавшее судовое старье. Так что без работы дядя Коля не сидел, «пахал» на совесть, не зная перекуров.
Особенно любил работать ночью. Так уж крепко въелась в душу родимая «собачья» вахта.
Он знал и любил свои механизмы матерой любовью старого морячины. За все это прощал Зайцев дяде Коле регулярные выпивки, следствие чрезмерно доброй и покладистой души. Как пришла нужда Зайцеву расчищать место в машинном отделении под компрессоры и расходные баллоны для воздуха, дядя Коля, кряхтя, поднялся наверх.
— Ты меня, слышь, Петрович, под корень-то не секи. Ну как я могу вспомогач раскидать, пошевели макитрой! А ежели мне стрелой работать, да хочь барокамеру эту в трюм майнать — как я гидравлику запущу? С берега ты мне хочь тыщу вольт подай, а гидравлика, она родной постоянный ток требует. Не-ет, ты это пораскинь, може, так и оставим вспомогач, хочь один. Жалко!
— Ладно, Савельич, стрела твоя нужна раз в году, акваланги каждый день заряжаем — сообразил, что важнее? И гидравлика у тебя, по-моему, давно не работает.
— Так то починить — нема делов! Ты только скажи — щас все будет заделано. Как в лучших домах Лондона.
— Вот я и приказываю, Савельич. Разбирай.
Потом, когда заработал компрессор, дядя Коля был приставлен к нему — забивать акваланги. В доме поселились студенты и аквалангисты-сезонники, воздуха «ели» много, и на забивку уходил полный день. А то еще не было света днем, и брел дядя Коля в свою машину вечерами или ночью, когда включали.
Дом на дюнах засиял светом, загремел музыкой, затрещал вокруг кострами. Дядю Колю очень тянула молодая беззаботная компания Феликса. То ли видел он в ребятах свою загульную молодость, то ли томился вдали от взрослых детей своих. Так или иначе переселились с его полок на стеллажи к ребятам самые любимые безделушки — тощий удивленный аист, клювастый пеликан, колючий «пришелец» с огромной и хитрой пастью и даже несколько композиций, собранных на гребешковых створках.
Следом за ними обрел место среди молодежи и сам дядя Коля. Ему нужны были интересные собеседники, способные и поговорить и — главное — послушать. Да и опекать их, неприкаянных, было приятно. В обмен на чертиков и пеликанов приладился механик добывать в поселке продукты: мясо, картошку, рыбу, масло. В общем, самое главное. Даже выменивал в магазине чай и сахар. И все нес к ребятам.
Вечерами он водружал на могучий студенческий стол кастрюлю своего коронного борща и, пока ребята ели, облизывая пальцы и причмокивая, рассказывал им про полярные льды и про магаданских девчат, что всегда ждали его прихода с морей, о медведях на сумрачных охотских берегах. Про то, как в войну рубал отцовской казацкой шашкой фашистов.
— Рубал? Шашкой? — недоверчиво спрашивал Феликс.
— Рубал, аж хрустело! — подтверждал дядя Коля таинственно и страстно, потому что так и оставалось неясным, что же и у кого хрустело. Но словесного подтверждения было Феликсу мало. Он срывал со стены две спортивных сабли, и они с дядей Колей выходили во двор. Звон у сабель был кухонный, несерьезный, будто ложкой бьют о кастрюлю. Зато дышали соперники тяжело, спуску друг другу не давали. Шло нешуточное сражение: молодость и реакция на опыт и железную мужицкую руку.
Дядю Колю слушали, с ним советовались. Он был хозяин и ежевечерняя кастрюля борща, сковородка мяса или рыбы стали его добровольным долгом. Как будто вновь собрался в доме его старый экипаж.
Однажды он притащил свою сковороду и сказал:
— Студент он и есть студент, за место мяса воздух ест. Но я — цыть! Я вас рыбой накормлю, може, не так станете воздух с аквалангов глотать?
Шутку приняли вместе с полной авоськой камбалы и бутылкой нерпичьего жира. Когда его вылили на разогретую сковородку, весь дом наполнился едким запахом тухлой рыбы.
— Дядь Коль, ты нас отравить решил! — Студенты зажимали носы и на рыбу не глядели.
— А это, кто не мужик, тот и носа воротит. Враз и выясним. Но ты веришь, нет, он же полезный, аж лучше женьшеня. Я ежели бы не рубал его пятнадцать лет — хана реке, загнулся б от водки. Ух квасил! А ты видишь? В нашем деле, на зверобоях, макитру надо чистую иметь.
Сковороду водрузили на стол, и рыба оказалась очень даже ничего. Разговоры было стихли, но ввалилось еще двое ребят. Тараном распахнули дверь и ухнули на лежанку — серые, с дикими глазами.
— Ну, дядь Коля, накормил воздухом! — прохрипел кудрявый парень с девичьим лицом. — Ты и туда что ли эту касторку льешь?
— Что такое? — встревожился механик.
— Масло в аппаратах. На сорок метров ушли. Вначале думал: ладно, не первый раз, главное ритм удержать. А на глубине — круги в глазах, горло сжимает — не могу. И Валька, гляжу — мы вместе шли — руками замахал, как бабочка, загубник хватает. Та же история!
— Это сейчас ты соображаешь, какая история, — подхватил другой. — Там, наверно, только о биографии думал. Кончилась бы она у нас, не окажись у тебя компенсатора.
— Между прочим, парни, рекомендую, — сказал первый. — Без компенсатора плавучести при нашем снаряжении да без страховки — лучше не ходить. Особенно за двадцать метров.
— Что ж ты, дядя Коля? — спросил кто-то.
— А бес его знает. Пойду смотреть. — Он хотел встать, но успел только нагнуться вперед и чуть приподняться, да так и замер, схватившись рукой за поясницу: — Ух, туды твою! Подстерег, проклятый! Щас, хлопцы, щас...
— Брысь все! — скомандовал Феликс, освобождая лежанку. — А ну, дядь Коля, давай приляг. Я знаю, у меня батька точно так загибался.
— Не, я щас. Отпустит. Надо компрессор глянуть, ты ж понимаешь. Завтра на заказы идти, а там все аппараты такие, с маслом. Язви их! Надо травить все, да по новой.
— Одиннадцатый час, какие аппараты! — убеждал Феликс. — И как ты пойдешь такой! Утром все заделаем как надо. Вон парней сколько, армия целая...
Дядя Коля не слушал. Отстранил несколько рук и поволокся, скрипучий, на шхуну.
— Надо пойти помочь, ребята.
— Дай рыбу доесть.
— И чаю глоток, помираю!
— Какой мужик, скажи?
— Святой души мужик. Главное, хитрить не умеет. Как ребенок!
— Сам ты зато хитрить мастак. Вот этот кусок мой, я забил.
— Да скоро там чай? Надо все-таки пойти.
— У страха глаза велики. Первый раз на сорок метров, так самый чистый воздух отравой покажется!
— У него дело нехитрое, пускатель врубил, аппараты подключил, и оно молотит. А тут? Зайцев твердит — инициативу давай, выдумывай биотехнику, набирай данных — все пригодится. А Соловьеву мои выдумки даром не нужны...
— Увязать гидробиологию с нерестом, с развитием личинок, кто гибнет, почему нерестится, где дает мутацию, — черт ногу сломит!
И понеслось, закружило компанию в бесконечных и безначальных разговорах. И все вокруг одного, главного для ершистых силачей с пропитанными морем глазами: что выбрать, какой единственный путь в морской науке — твой, чтоб уже без оглядки и сомнений, чтобы вера была в тебе и успех бы не обошел, и не сразило где-нибудь на рубежах возраста блеклое, как июльское небо, равнодушие. Кажется им — вот сделать бы выбор, одолеть первый, нулевой круг литературы по теме и гнать без остановки, чтоб только диву давались сорокалетние кандидаты, спецы старой школы: ну и силен ты, парень, ну и хватка!
А то бросить все разом, пока еще хозяин сам себе, пока не оброс благами и долгами в городе. Бросить, да остаться здесь и сделать эту бухту и ее берега делом всей жизни.
Доведись потом размотать клубок какой-нибудь научной или водолазной судьбы на обратный ход, наверняка в самом истоке оказался бы точно такой вот разговор. Где-то на морском берегу, в продутой ветрами хибаре или палатке, среди развешанных для просушки водолазных одежек, наполняющих горячий от жарехи воздух душной влагой. И мог быть такой же Феликс среди таких же парней, сжигаемых жаждой дела, — молчаливый, незнакомо мрачный и вдруг лишний со своим бездумным весельем, с игрой и разудалыми придумками. Ни рельефное совершенство его тела, ни ощущение силы и сознание лидерства не спасают его от пустоты, в которой слишком много места мечтам и красивому слову и почти ничего — делу, тому, что так увлекает его временных друзей. Холодное и тревожное ощущение... И где-то рядом, в сторонке, незаметный и незаменимый, подточенный радикулитом, но не сломленный, оказался бы свой дядя Коля, с пестрой моряцкой судьбой, с анекдотами, со своей болью, упрятанной далеко и видной только ему самому по утрам изредка в дрожи непослушных, слабеющих с годами рук...
С утра аквалангисты спешили на работу. Сновали в зарядную, в раздевалку, оттуда на пирс, складывали все в лодки, проверяя давление в аппаратах. Святое правило: по возможности вчерашнее ЧП от начальства скрыть — действовало безотказно. Один из вчерашних неудачников, принимая от дяди Коли акваланг, сунул загубник в рот, сделал несколько вдохов.
— Порядок, съедобно.
Дядя Коля стоял на палубе и тщательно вытирал руки ветошью, смоченной в солярке. Руки были безнадежно черны, но дядя Коля очень старался, точно это был вопрос жизни: оттереть многолетнюю машинно-масляную грязь, давно ставшую кожей.
Зайцев вышел из диспетчерской на крыло мостика.
— Савельич! Мой аппарат готов?
— А че, надо забить? — отозвался дядя Коля хриплым голосом невыспавшегося человека.
— Забивать не надо. — Голос Бориса Петровича накалился: — Я тебе говорил, мой акваланг должен быть готов всегда.
— Ты погоди, — дядя Коля тяжело протопал по трапу наверх. — Ты вообще молоток, а с Бароном зря в нору лезешь. Ты, ежли он и чего, — ты мне скажи. А на него не серчай, пацан он. Ты пойми...
— У тебя, Савельич, своих дел хватает, в мои не вмешивайся, — Зайцев был спокоен, но казалось, он сейчас зашипит и испарится. — Если через пятнадцать минут мой акваланг не будет готов, считай, это твой последний прогул. Я имею в виду вчерашний день, ясно?
— Ладно, — прокряхтел дядя Коля устало. — Однако ночь я вкалывал, это куда записать? А что у меня кол в спиняке, не согнуться?
— Ночью тебя работать никто не заставляет, — перебил Зайцев. — А болеешь, так иди в медпункт, бери справку, никто слова не скажет.
Дядя Коля приблизился к нему вплотную, положил на плечо тяжелую ладонь.
— Ты полкана не спускай на меня, слышь? Я за тебя, дурачка, кому хоть... в глотку вцеплюсь! Потому вижу — кость в тебе мужицкая. Вот и будь мужиком! Я тридцать лет в морях, дела знаю. Вот так — цыть, бобик, и лапки на стол! — И уже снизу добавил: — Аппарат тебе сделаю. А после не шукай меня. И рабочий день ставь, как положено.
— Вот, ты видал, работнички! — Зайцев пересек диспетчерскую по диагонали и вошел в кабинет, где Северянин готовил последние документы к поездке в город. — Врет и не заикнется. Ночами он работает! Поди дружки с бутылкой уже ждут.
— Тебе не страшно, что ты всегда все знаешь про людей ? — с расстановкой сказал Владимир.
— Это моя работа — знать. Я должен, если взялся руководить. Давно пора бы уволить, да разве поднимется рука! Это же душа шхуны, коллектива и работяга... Вот задачка! Странно только, как он держался целый месяц. В такой компании святой не устоит.
Северянин теперь часто бывал в доме на дюнах, видел, как изменился дядя Коля среди ребят и как взрослеют эти юнцы, набираясь его умения просто и правильно жить на земле у моря. Стало обидно за мужика, к которому привык, полюбил за детскую какую-то страсть изобретать диковинные фигурки и всегда быть нужным.
Хотел промолчать — разве его переубедишь словами? — но все же сказал сдержанно:
— Я бы вначале проверил, прежде чем...
— Какие проверки, брось! — отмахнулся Зайцев. — У твоего Барона до трех часов музыка гремит по ночам, народу чужого вечно толпа, думаешь, они чаем обходятся? Глянь, возле дома бутылок горы, грязь. Савельич гуляет с ними, это очевидно. — Губы Бориса Петровича тронула усмешка. — Компанейский парень твой Баринов, ничего не скажешь.
— Насчет мусора ты нрав, и я им говорил...
— Ты говорил! Нужно жить среди них и быть личностью, чтоб уважали и верили в твои идеалы... Ты вот бываешь у Князева, нравится? И тут бываешь, а терпишь такое.
— Порядок будет, — твердо сказал Владимир. — Но дядю Колю ты не трогай. Тут нельзя без него. И с Феликсом не спеши, дай время.
Легкий грузовик взлетел по серпантину на перевал, исчезли за поворотом последние огни поселка, мутно отраженные в бухте, и в лицо ударил густой мелкий дождь. Северянин слизнул с губ щекочущие струи, прищурившись, наблюдал, как в двух бешеных столбах света от фар горбится раскисшая дорога, вздымаются крутые спины ночных сопок, ошалело бросаются в придорожные кусты испуганные олени.
Ровно, разбрасывая грязь из луж, летел ночной грузовик со станции в город, через плотную завесу тьмы. Попутчики накрылись тяжелым брезентом, утряслись, притихли.
А Владимиру хотелось распахнуться навстречу дождевым струям, как будто их свежестью можно было снять весеннюю усталость, спешку, неопределенность. Спрашивая себя, что это с тобой, инженер Северянин, а теперь — строитель, печник, плотник, слесарь в едином лице? — он отвечал мысленно, смущаясь немужских слов: «Наверное, я взволнован».
Среди его друзей не было так принято: оставить инженерию и в стремлении испытать себя — взять в руки инструмент мастерового человека. Он знал о том, как строил свою лабораторию на Рыцаре Князев, было что-то за плечами у Зайцева, что побуждало токарей и механиков приходить к нему за советом. Но теперь и ему суждено стать равным среди равных, чтобы сказать себе без игры на публику, мысленно: «Теперь я умею все».
Ему предстояло стать самому, помочь стать Феликсу и понять, как и зачем стали такими все эти непостижимые люди. Какие скрытые пружины помимо научного интереса побуждают их каждую педелю трепать свои не хилые, но все-таки живые человеческие тела в пыльных грузовиках, не спать ночами, воевать со всепоедающей ржавчиной в лабораториях, мириться с одиночеством и отсутствием удобств. Зачем, если в городе можно сесть на арендованное судно, прийти в бухту Рыцарь, набрать любого материала и вернуться в институт? Неужто стольких усилий стоит благо приобщиться к красотам земли и моря, а в городе это невозможно?
Да нет, пустое. Если бы так, не бумагами был завален стол Князева в часы ночных бдений в его шикарном кабинете и Тугарин давно нашел бы время прогуляться по островам с аквалангом. Зайцев мог бы не на стройку аквариальной бегать по пять раз в день, а, пожалуй, с большим удовольствием — к Наташе на мыс Крестовский. Ни к чему было бы Дружкову гонять по району с красными от бессонницы глазами в поисках чего-то самого нужного для станции, Соловьеву — пытаться кого-то разводить в невыносимой тесноте старой аквариальной. Новая-то вот она, растет, можно и подождать.
Если бы просто — жить «на лоне», то кандидат наук Михаил Покровский не ползал бы каждый день с аквалангом по ему лишь известным маршрутам, пытаясь понять законы подводной жизни...
Из-под брезента выбрался Тугарин, встал рядом с Владимиром, опершись руками о кабину. Тьма понемногу расступалась, низкое небо стало сереть.
— Ноги затекли, — сказал Герман Александрович.
— Сел бы в кабину, — предложил Северянин. — Начальник все же...
— В кабине Тампер... Что, едешь оформлять свой проект своими руками?
— Попробую. Бригаду вот везу в составе одного шалопая, Софья Ильинична пожертвовала. Может, и гостиную вам сделаем.
— Хорошо бы, — оживился Герман Александрович. — Ты на заводе постарайся больше материалов набрать, особенно лес и краску. Полный завал на станции, и взять негде.
— Конечно постараюсь, завод родной, только на мои хилые деньги не разгонишься. Накладные расходы...
Машина шла таежной дорогой, над которой склонялись с обеих сторон могучие разнолистные кроны, перевитые лианами. Вдали, на лесистых склонах, темнели торжественные пирамиды елей и кедров.
Внезапно завизжали тормоза, и Феликс от заднего борта повалился на Северянина.
На дороге стоял Коля Соловьев, инженер аквариальной лаборатории, щуплый, согнувшийся под огромным рюкзаком. Поверх рюкзака восседал рулон спальника, брезентовая штормовка была темпа от впитанного дождя.
— Ты чего здесь? Не знаешь расписания машин? Мы возим людей регулярно, два раза в неделю, — обстоятельно растолковал Тугарин, хотя Коля наверняка знал это не хуже.
— Да нет, все нормально, — пробормотал Коля, смущаясь, словно его уличили в чем-то. — Радиограмма тут пришла, ежи опять дохнут в аквариумах. Дохнут, хоть убей!
— Убьешь — точно дохнуть перестанут, — вставил Феликс, продрогший, но не унывающий.
— Ага, — рассеянно подтвердил Коля, глядя куда-то под машину. Рюкзака он не снимал, поднять голову было трудно. — Я и решил, расписания ждать долго, дойду. И думать хорошо в дороге. Черт их знает, что им надо, ежам. У нас хоздоговор с промысловиками, вы же знаете, скоро отчитываться по этапу. А чем? Не забудьте, кстати, насчет термостатов ускорить. Боюсь, температура скачет, у меня установочки доходные, в допуске не держат. А еж, гад, нежный. Сам, может, и выживет, а икры от него — самого главного — не получишь... Ладно, езжайте.
— Подожди. Тут же больше ста километров, сколько ж ты идешь?
— Девяносто пять. Два дня с ночевкой, дело привычное... Спешить мне надо, там новая партия дозревает, до нереста надо сохранить, душа винтом!
Он замолчал, будто понял, что слишком углубился в свои проблемы — не та ситуация. Неопределенно махнул рукой и легко зашагал прочь от машины, чуть приседая при каждом шаге на тонких длинных ногах.
— Поехали!
Встреча вывела пассажиров из куриного оцепенения — брезент откинули, закурили, заговорили. Сразу стало ясно, что среди людей, всем известных на станции, как Князев или Зайцев, и всеми уважаемых, как Софья Ильинична Тампер, всеобщей любовью пользуется один лишь неприметный Коля Соловьев.
Человек простодушный и прямой, Коля с первых дней работы водолазом на станции верил в науку, верил сильно и тайно. Он никогда не уставал спрашивать, вникать в проблемы, которые решали ученые, и постепенно приучил себя знать все о животных, добытых им со дна.
И как-то само собой подразумевалось, что безотказный и знающий водолаз и техник-универсал Соловьев скоро и успешно закончит университет и станет биологом. Да так бы оно и случилось, не родись в их щедрой на идеи компании мысль о постройке на станции Рыцарь комплекса лабораторных аквариумов. Автоматический контроль и регулировка разных характеристик морской воды — это была еще почти фантастика для всех. Но люди, знающие толк в деле, утверждали решительно: самое время начинать. Во всяком случае, техника была готова. И Коля, еще не закончив университета, понял, что марикультура — это и есть единственное его дело, самое важное на свете.
Ждать он не мог и не хотел. Пока Зайцев с Покровским разрабатывали проект, добивались выделения средств, материалов и рабочих, Соловьев облюбовал на берегу бухты Рыцарь брошенный сарайчик, собрал группу энергичных студентов-заочников и принялся учиться аквариальному делу вместе с ними.
Владимир знал, что дружба Зайцева с Колей — давняя и глубокая, они повязаны тысячью событий, интересов, знаний. Видел, что масштабная властность Зайцева, закрепленная и обостренная за годы создания подводной фермы, отлично дополняется энергичной инициативой и исполнительностью Соловьева. Единство от этого казалось особенно нерушимым.
Но в последнее время, все больше сталкиваясь с Колей по работе, Владимир почувствовал: незаметный инженер Соловьев перерастает, заслоняет своего прямого начальника Зайцева. Оба понимают это, и обоих это равно тревожит, потому что к смене ролей ни один из них не готов. Однако момент скоро настанет, и нельзя уж будет отмахнуться от вопроса: а какое, собственно, отношение имеет Зайцев к аквариальной лаборатории? Автор проекта? Организатор строительства? Ну что ж, честь и хвала, как говорится. Но разве архитектор или прораб имеют какие-то преимущественные права жить в построенном ими доме?
Надо отдать должное Коле: он ни словом, ни жестом не выказывал сомнения в нужности Зайцева начальника. Он просто лезет в науку, точно отважный шерп на свою Джомолунгму, — упрямо, не оглядываясь, не замечая восторгов и усмешек.
По старой привычке, сложившейся еще в первые станционные годы и теперь ставшей характером, он всегда надеялся только на себя. Трудно было понять, как удается ему тянуть массу чужих дел и доводить их до конца с разительной энергией. При этом Коля никогда не спешил упрекнуть тех, кто был обязан делать эти дела по долгу своей службы. Коле было неловко.
В тесном сарайчике, заставленном ваннами и увешанном приборами, Коля вместе с двумя лаборантами монтировал компрессоры, чтобы питать кислородом подопытных голотурий и моллюсков, сам возился с термостатами, водопроводами, с вечно аварийной от сырости проводкой, мостил бесчисленные полочки, верстаки. Получалось строго, основательно и даже красиво: с детства Коля любил делать все «на уровне». Тогда как заявки на те же трубы, кабели и стеллажи неделями лежали у механика и энергетика станции, и те, встречая Колю на дороге, извинительно разводили руками: «Ты уж извини, старина, не хватает людей, зарез!»
Коля и сам знал, что у них не хватает людей. У него их тоже не хватало. Зато, в отличие от простачка Соловьева, механик и энергетик были очень занятые и бывалые люди. Они всегда ездили только на машинах. А по ночам, когда Коля садился за микроскоп и раскрывал университетские учебники, они ложились спать. И на каждый приказ Тугарина сделать что-то для аквариальной у них находился десяток отговорок.
Работающий молодой ученый многим не дает спокойно спать. Больно уж хотят заполучить такого каждый к себе в лабораторию! Можно представить себе, какая яростная борьба за Колю начнется вскоре! С улыбками, великолепно взвешенными доводами, тонкими угрозами и даже комплиментами.
Тугарин, конечно, будет напирать на важность своей биологической коррозии.
— Подумай, Коля, — скажет он вкрадчиво, будто даже безразлично. — Это прямой выход в промышленность, а экономическая эффективность науки сегодня самое главное. У меня и программа готова, только работай, обеспечение получишь любое.
Ильинична, пожалуй, нажмет на честолюбие.
— Вы серьезный ученый, Николай, — произнесет она своим не допускающим сомнений тоном. — Это говорю вам я, а я редко ошибаюсь в людях. Вам по плечу самые глубокие, коренные проблемы биологии. Генетика — вот ваше призвание, запомните это...
А Коля придет к Зайцеву и спросит, как ему быть. Спросит по привычке, потому что и ему самому и Борису Петровичу давно ясно, что путь у них один — марикультура, и это путь равных — ученого Соловьева и инженера, организатора Зайцева...
— Между прочим, Герман Александрович, — как бы продолжая размышления Северянина, сказал Покровский, одолевая голосом ровный рокот грузовика. — Тебе должно быть не безразлично... Я как-то говорил с Колей, и показалось — тормозит его аквариальная. Да, мы привыкли, что он тянет, привыкли замечать его дела и не замечать его самого. А он потерялся. Со мной было так же в свое время, да только маяк — не для него.
— Не пойму, о чем ты, — смешался Тугарин. — Всегда казалось — нет на станции более удачной личности во всех смыслах. Из простых водолазов — в техникум, теперь вуниверситете. В аквариальной у него все кипит, не хуже чем в твоей славной фундаментальной лаборатории. И девчата, смотри, как взрослеют в экспериментах, и сам...
— Он снова не сделал курсовую, — перебил Михаил Сергеевич. — Два года назад он вышел фактически на диплом. По уровню вышел, хвосты — бог с ними. Но вышел — и ни с места.
— Что ж, привычки ломать трудно, а он привык все успевать сам.
— Придется ломать. У меня на его аквариумы завязана важнейшая тема, ты помнишь? Международное научное содружество нам не позволят нарушить из-за одного Коли Соловьева. Он родился ученым, но родиться — мало, надо еще стать. Избавь его от хозяйственной суеты, пусть добивает диплом.
— Избавить! — усмехнулся Тугарин. — Не забывай, практический выход в марикультуру мы получим только через его лабораторию. А это сейчас первая задача.
— Ну, с этой первой задачей я бы на твоем месте не спешил. — Покровский приподнялся, опершись на чьи-то спины, будто так его слова могли звучать убедительнее. — Это еще не практический выход, это видимость. Мы еще и сотой доли нужных знаний не набрали, биологически активные соединения из морских объектов только начинаем осваивать. Марикультура! Детский сад науки! А Соловьев способен на очень серьезные исследования. Только вот без диплома он не вытянет ни одной большой темы, заблудится. Дай ему передых, заставь защититься. Направление он и сам выберет.
— Сам! — Тугарин с сомнением покачал головой. — Это ты, Михаил Сергеевич, можешь позволить себе. Точнее — тебе могут позволить. Ты человек устоявшийся, зрелый. А молодежь надо контролировать, давать установку. Пример с моим механиком — вот тебе доказательство.
— А что механик, все еще работает? — поинтересовался Северянин.
— Все не так просто. Понизил его, а в итоге себе же неприятности. Весь ремонт на его знакомствах держался. Теперь на комбинате запчастей для меня нет. Ничего, в городе найду. Уволить бы, да надо комиссию о несоответствии создавать или выговоры в приказе. Он был очень самостоятельный человек!
— Ты их не равняй, Герман Александрович. Механик твой, подозреваю, от элементарного незнания таким стал. И таких много. Они понятия не имеют, чем вы тут занимаетесь. Ты хоть раз объяснял ему задачи станции, да хотя бы своей лаборатории?
— Он и не спрашивал...
— Естественно. А вот у Соловьева об этом знает каждая девочка-лаборанточка. Ты же не считаешь, что человек способен четко выполнять свои обязанности, живя в безвоздушном пространстве! Все эти газеты неспроста придуманы, мы через них сознаем свое место в системе. А на станции такой системы не видно.
— Хорошо, я расскажу о прикладных, хоздоговорных темах, это куда ни шло. Но как быть с фундаментальными направлениями? Тут надо популярно, доходчиво.
— Лучше всего это выйдет у человека, непричастного прямо к науке. Вот пусть заводской человек Северянин и возьмется. Что-нибудь вроде стенгазеты, чтобы не созывать народ на скучные лекции. Как ты, Владимир?
— Мысль верная, можно попробовать, — согласился Северянин, взглянув на Феликса. Тот уже мирно подремывал в углу кузова. Может, и он дурачится от незнания, непонимания своего места в большом деле? Мы часто не любим говорить об очевидных для нас вещах, а нужно! И может быть, даже нужнее не Феликсу и не механику, таких людей достаточно держать в рамках, не распускать, и они сыграют свою маленькую роль. Пожалуй, не мешает самому еще раз вспомнить о своем месте в системе, — подумал Владимир.
Вот этот грузовик, как будто несущийся из затяжной и многоликой весны в четко размеченное лето, уносящий инженера Северянина к Северянину-мастеровому — не обман ли? Если не стесняться и спросить самого себя, кто нужнее: вчерашний инженер Северянин, придумывающий на заводе дела для других, или завтрашний плотник-судоремонтник, который на станции станет делать все сам? Если судить по собственному опыту, людей, подающих идеи, всегда больше. Значит, выбор верен, и все, что было раньше, путь инженера, — все было ошибкой. По крайней мере, для самого себя. Если ты способен взять в руки инструмент и помочь другим сделать очередной шаг к познанию мира — ты не зря жил на этой земле. Подать идею и распределить народ по степени умения ты успеешь всегда, мимоходом — стоит ли посвящать этому жизнь?
Пусть уж этим займется Зайцев, по призванию. Во всяком случае, тут есть гарантия, что он это делает не для облегчения своей жизни. Ему бы проще у станка, токарить, да натура тянет к большому. Вот ведь в чем дело — в скрытой натуре, все равно она в человеке выбьется, сквозь диплом, традиции, сквозь соображения здравого смысла. Если написано на роду у этих людей заложить свои души в сложный агрегат науки — так тому и быть. И слава богу, что они делают это без видов на собственную будущую выгоду.
Санька Носов был глубоко убежден, что идеи рождаются в массах. Он, конечно, понимал, что не оригинален в этом, но гораздо важнее было для него другое: он сам принадлежал массам и сам был неистощимым генератором идей. Санька оказался главным водолазом на Рыцаре, потому что прославленного по всему побережью водолаза божьей милостью Коли Соловьева в природе уже не существовало. Был верный рыцарь природы, целиком захваченный новым делом. В тесном домике у берега, изредка забираясь в спальный мешок, чтобы вздремнуть пару часов прямо на столе, Коля выращивал в обычных эмалированных ваннах новые породы гребешка и мидии, стойкие против капризов подводной «погоды». Запихать его теперь в гидрокостюм и услать под воду было так же трудно, как заставить Князева жить без водопровода и спать на столе.
И первая идея Носова была готова выйти в свет и стать предметом обсуждения в институте: строительство водолазной базы. Но на пути неожиданно встал другой, гораздо более изощренный и опасный генератор идей — Князев.
Саньке было трудно. Когда он выкладывал свою идею о водолазной базе начальнику станции Рыцарь Герману Тугарину, купленные по инициативе Князева деревянные шхуны уже мирно стояли в разных местах бухты. На них жили, работали — это было удобно и дешево. И на одной из них, хочешь не хочешь, уже разместилось пока незначительное водолазное хозяйство.
В Саньке пробудили дремлющий энтузиазм и уговорили годик-другой пожить на шхуне. Пока будет сделано самое необходимое для новой станции — жилье, ЛЭП, водопровод, котельная. И он, не согласившись с вариантом Князева, сдался.
А потом пришел Зайцев, и выяснилось, что строить можно. И совсем не срочное, по мнению Саньки, сооружение — аквариальную.
— Вам нечего будет садить в ваши аквариумы, — не без оснований говорил он Зайцеву и Тугарину. — Я имею право в любой момент прекратить спуски до полного оборудования водолазного поста. Ныряйте тогда сами за вашими мидиями.
Какое-то время от него отмахивались: у каждого из начальников было свое мнение, каждый лучше знал конъюнктуру и считал себя более дальновидным, чем Санька Носов, человек из массы.
Это удавалось, пока Зайцев не совершил серьезной ошибки. В трудный день строительства аквариальной он на утренней планерке направил на стройку двух водолазов. Саньку взорвало. Оскорбленная справедливость взыграла в нем. Зайцев действовал не по-мужски, тайком, рассчитывая на сознательность парней, и это вот нежелание поговорить по-простому, объяснить все, не давало Саньке покоя.
Он сунул в карман ключи от компрессорной и от заправочной станции лодочных моторов — этим простым жестом работа морской станции как таковой останавливалась. Он сказал Зайцеву сильно действующие на психику слова и ушел в свою каюту писать рапорт директору института, тщательно обдумывая формулировки.
Тугарину Санька не доверял. По его убеждению, начальник никогда не может позволить себе то, что не позволяет другим. А он после страстных призывов хранить богатства бухты сам порой использовал оберегаемых гребешков или крабов вовсе не для науки. То, что добыча шла на угощение нужных людей, значения уже не имело. К тому же Тугарин уговаривал Носова в свое время подождать с водолазкой, вместо того чтобы развернуть дело по-настоящему.
Нет, теперь Носов написал директору и отправился в город, в институт. Это была последняя, решающая схватка Носова за свою идею. Никто не знал, как трудно ему, как неловко болтаться с рапортом в руках по приемным, на глазах у множества ученых мужей, которые становились здесь озабоченнее и недоступнее, чем на Рыцаре.
Директора к тому же не было, и Носов, совсем понурый, зашел к заместителю, молодому н подвижному доктору наук. Тот прочитал рапорт, важно раскурил трубку и вдруг, заметил Санька, стал очень похож на Князева. Только без бороды.
— Что ж, я тебя очень хорошо понимаю. Но аквариальная — основа станции, не забывай, в этом весь ваш смысл... Потом, пойми, нельзя строить водолазку на берегу, когда только начали оборудовать для этой цели шхуну!
— На кой она нужна, я говорил Зайцеву! — сердился Носов. — Теснота там, не развернешься. Воды нет, канализации, все разобрано — кто это сделает? Северянин? не смешите!
— Тугарин об этом знает?
— Что он решит, Тугарин! Князевский ставленник... Я потому к вам и пришел, я знаю, кто что может.
— Ты это свое знание не слишком демонстрируй, ладно? — Замдиректора улыбнулся Санькиной осведомленности. — Тугарину и так нелегко... А что Зайцев на это?
— С ним сами беседуйте, — отрезал Носов.
— Ты не заводись, ты понять попробуй. И тебе лучше, и делу. Вот ты молчал, а мысль-то дельная. Но что можно предпринять?.. Переоборудование шхуны уже начато...
— Пусть работают! — оживился Санька. — Шхуна не пропадет, мастерские сделаем, склады, жилье. Лаборатории, как Тампер хочет... А водолазку все равно надо строить.
— Хорошо, мы это вынесем на совет.
С уходом Носова замдиректора задумался. То, что побудило Носова прийти, было ясно: лучше строить свое в ущерб чужому, чем наоборот. Логика железная. Интересно другое, и вспомнить об этом следовало бы чуточку раньше. Ведь изначально, когда родилась мысль строить аквариальную на станции, директор института вовсе не бил в ладоши и не кричал «ура». Ясно, он просто не хотел лишней мороки, дело-то новое. Но в чем-то он был прав: марикультура — прежде всего дело промысловиков. Пусть бы, в самом деле, строил комбинат, а наука помогала изо всех сил и со всем азартом, свойственным неутомимой компании энтузиастов.
Однако азарт в то время сработал иначе. Слишком отчаянно верили эти ребята в свои силы, когда все-таки затеяли аквариальное хозяйство. Идея оказалась настолько заразительна, что затмила доводы скептиков.
А доводы были и остаются, и сейчас самое время вспомнить о них, чтобы найти средства на серьезное водолазное хозяйство.
Чем больше размышлял над рапортом Носова замдиректора, тем тверже понимал: необходимо действовать. И лучше до приезда шефа. Вопрос сложный, связан с солидным капиталовложением, требует четкой позиции и оперативной реакции на события. В то же время — как изящно он решается! Изящно и просто, этого директор не сможет не отметить. А именно такой самостоятельный ход сейчас необходим, чтобы закрепиться в новом кресле зама, обрести доверие.
И всего-то дел: убедить Тугарина в необходимости заморозить на время аквариальную, любыми путями срочно подновить старый проект водолазки и, не откладывая, начать нулевой цикл...
Приняв решение, замдиректора вызвал шофера, подписал приказ о собственной командировке на один день, и серая «Волга» легла курсом на Рыцарь.
На станции замдиректора прошел длинным коридором в конец лабораторного корпуса, где всегда была распахнута дверь с табличкой: «Лаборатория биологической коррозии. Г. Тугарин». После того как Герман Александрович забрал своих ребят из Князевграда, у него снова стало тесно. Что ж, значит, он не зря старался с плавкраном. На шхуне у Тампер, которая может простоять на берегу сколько угодно, он разместится уверенно. И будет знать, что не принимал ни от кого подачки.
Верный станционной традиции и собственной привычке, Тугарин, несмотря на поздний час, был в лаборатории. Они уединились в малюсенькой отдельной комнатке и прикрыли дверь.
— Ты сперва скажи, — начал замдиректора, только здесь пожимая руку давнему приятелю. — Насчет должности начальника твое мнение неизменно?
— Как тебе сказать... — замялся Тугарин. — Вот шхуны приведу в порядок, общежитие сдам — и хватит. Иначе лаборатория совсем захиреет... Но совет меня не отпустит без хорошей кандидатуры на замещение, ты сам говорил.
— Помню. А разве Зайцев не кандидатура? Ему это по силам.
— Все правильно, только... — Тугарин задумался. — Он не ученый, начнутся споры. Да и Князев тоже не спит. Наверняка у него есть свой вариант. Поддержку директора и парткома он получит.
— Не привыкать! Главное иметь твердую линию и не мешать друг другу... Хорошо, с этим решили. Теперь об аквариальной. Слушай, тебе не кажется, что все службы станции работают сейчас на эту стройку?
— Закономерно. В разрезе главной задачи — обеспечить науку морским сырьем. И потом — прямое указание директора. Он так и говорил: аквариальная получит все, а вместе с ней и те, кто работает на марикультуру. Остальные могут и в город вернуться.
— Верно, аквариальная — это сырье, разводим мы его сами или просто храним, добывая в море. Но скажи-ка, сколько видов одних беспозвоночных мы используем?
— Что-то много... — Тугарин выдвинул ящик стола с папками, прикидывая, где найти нужную цифру.
— Очень много. Не ищи, почти полсотни. И не меньше двадцати Зайцев собирается разводить.
— Ну, его размах известен.
— И по-моему, не очень нужен. Если бы просто разводить. Ему этого мало. Ведь биотехнику разведения большинства видов разрабатывают многие лаборатории, институты и у нас, и на Западе. А мы, вместо того чтобы взять готовую биотехнику, изобретаем ее сами. Не тебе говорить, во что это обходится. Вполне бы нам хватило пяти-шести видов, а? Представь — фронтальные исследования по разным проблемам, но — на одних и тех же объектах.
— До сих пор как-то не хватало.
— Тебе сейчас поди зарплаты тоже не хватает. А начни получать меньше — привыкнешь! Тут психология: если к тебе приходит человек и предлагает в большом количестве давать на лабораторный стол новый вид, на котором никто не работал, — ты откажешься? Я — нет. Конечно, в каких-то экспериментах определенные виды более удобны или даже незаменимы. Но чаще всего — просто более привлекательны, потому что — малоизвестны.
— Пожалуй, мы правда увлеклись. Но куда ты клонишь?
— Излагаю. Ты забыл, что станции нужна капитальная береговая водолазная база? Забыл. А вот водолаз Носов помнит. И ее надо строить. Вам с Тампер шхуну тоже надо бы отделать. Дополнительных средств никто не даст. А остальные хозяйственные работы? Водопровода ко второму корпусу еще нет, котельная не готова, ремонт общежития затягивается. Зато аквариальная строится полным ходом... Нам бы надо помнить: сырье добывают водолазы. И для нас, для фундаментальных исследований, и для культивирования. Даже если просто хранить животных в той же аквариальной, их надо где-то взять. Вот и получается, что первое все же водолазное хозяйство. Шхуна ведь — дело временное, многим требованиям не отвечает.
— Но мнение директора... Я потому и поднажал на аквариальную...
— Во-первых, не мнение директора, а некое мнение, о котором тебе сообщил директор, что оно якобы существует. Чем так сообщать, лучше бы никак. Такие вещи необходимо игнорировать, иначе тебя сразу втянут в несколько игр, и работать будет некогда. Есть объективные вещи, ясные каждому — станция нужна, удобна, перспективна и, чтобы она развивалась, ей необходим хозяйственный минимум. О нем и речь. А насчет уклона в марикультуру не будем спешить, поглядим, что там решит комиссия.
— Хорошо, только с Зайцевым разговаривай сам, мне его не уломать. Костьми лягут у порога аквариальной вместе с Соловьевым, а людей не отдадут!
Новое здание аквариальной хорошело на глазах: стекло, бетон, аккуратно укрытые дерном откосы, ровный бетонный пирс, увенчанный белым кубом насосной станции. Внутри уже тянули вызывающе чистые стеклянные трубопроводы, устанавливали большие эмалированные ванны — жилье для будущих питомцев Коли Соловьева.
Впрочем, Коля сомневался — в его ли руках окажется в конечном итоге уникальный материал для важных обобщении или — кто знает! — для неожиданных открытий.
Он, конечно, разбрасывался, сам остро переживал это, но не видел рядом надежных рук, чтобы переложить хотя бы одно свое дело с надеждой на его успех. И ведь ничего не бросишь, все надо. В старой аквариальной эксперименты на всю катушку, ни одной ванны свободной, ни единого микроскопа. И попробуй не обеспечь круглосуточную работу насоса или компрессора — заклюют москвичи или свердловчане, забьют томами своих недописанных диссертаций, которым, видите ли, так и суждено остаться незавершенными по его, Коли Соловьева, вине.
Им, гостям Рыцаря, нет дела, что единственный толковый слесарь у Коли уехал в совхоз собирать картошку, и тем, кто его посылал, тоже нет дела до тонкостей гидробиологического режима, в котором должна вызревать и развиваться икра морских ежей — уникальный объект для эмбриологов и цитологов. Никому нет дела, что больше Коле посылать некого, одни ведь женщины в лаборатории, да все с детьми. А он сам разрывается между старой аквариальной, где делается наука, и новой, где тянутся трубы, между пирсом, который упорно размывает волной, и своим кабинетом, где ждет продолжения начатая дипломная работа и лежат раскрытые учебники к госэкзамену.
Когда? Где взять время?
Друзья его не забывали, о нет! Князев ходил по Колиному хозяйству день, два, попыхивал трубкой и наконец заявил:
— А ты здорово вырос, Кольша. Иди ко мне, ну их всех... Гостей к чертям выгоним, у меня своих задач хватит по мидиям. Слесарей дам, золотые руки, строителей, материалы. Будет время на диплом.
Потом приходила Тампер и тоже ворковала что-то напористое и тягостное для Коли. И Тугарин добрался со своими обещаниями златых гор, при условии, конечно, что он будет иметь аквариальную под своим крылышком...
Надоели до чертиков. Даже Зайцев, главная опора, частенько заходит лишь высказать мнение. То не так да это не эдак. Сделал бы сам проекты на тот же пирс, на разводку труб, и никаких тебе мнений...
Один Покровский не требовал ничего. Только, когда под напором обстоятельств Коля приходил вдруг к простой мысли: «Диплом. А зачем он? Работы хватит и без него...» — Михаил Сергеевич настаивал:
— Штурм пройдет, Николай, аквариальная заработает. А ты — кем станешь при ней? На обслуге? Тебе ведь этого мало. От науки не уйдешь, так бейся за нее!
И Коля бился — с неполадками, с чужой ленью, с нежеланием знать и нести ответственность. В ваннах всегда кто-то не хотел нереститься, кто-то выживать, кто-то требовал себе компании, не желая разделять ванну с себе подобными. Кто-то напротив не мог вынести искусственно навязанного ему соседства. И все это надо было учесть, систематизировать и не забыть использовать в дальнейшем. Покоя в аквариальной не знал никто.
Разные легенды ходили на Рыцаре об острове Малькольма! Рассказывали о невиданных птичьих базарах, о лесах, где нельзя пройти и десяти шагов, не встретив ядовитую змею. Многие своими глазами видели ягоды шиповника размером с небольшое яблоко, тяжелые белые грибы, каждый на полведра, раковины гребешка, способные накрыть целиком глубокую обеденную тарелку. Все эти чудеса привозили с заповедного острова.
И побывать на его берегах считал своим долгом каждый гость Рыцаря.
Дело осложнялось тем, что попасть на остров без научной цели было трудно. А вывезти оттуда хотя бы одну ягоду или ракушку означало сразу попасть в число браконьеров, самых презренных людей на этих берегах.
Тем не менее людям, поднаторевшим на взаимовыгодном сосуществовании с наукой, ничего не стоило любую задачу придумать.
Тут уж ничего поделать было нельзя. Какие-то лазейки для слишком предприимчивых приходилось оставлять, и Борис Зайцев делал это, «скрипя сердцем», как говорил он сам.
— Два-три здоровых водолаза способны за несколько дней работы целиком уничтожить колонию. Несколько лабораторий предпринимают титанические усилия, чтобы изучить особенности колонии, причины такого роста гребешка и потом вести направленную селекцию. Какие перспективы! А это надо успеть, пока колония сама по себе не погибла. Да, да, она уже сошла ниже критической численности и, в сущности, обречена.
Для Северянина это было полной неожиданностью.
— Значит, на остров нельзя пускать вообще никого! Или ездить самим и следить на месте. Кстати, ты едешь завтра? У тебя запланирован катер.
— Не могу, я остался за Тугарина. — Борис Петрович помолчал, потом поднял взгляд на Владимира, будто видел его впервые: — Ты хотел бы на остров? Отлично, будешь на катере старшим. Но обязательно вечером обойди завлабов, кому что надо. Ходим туда редко, пусть думают. Инструктаж получишь утром.
Ага, включился, подумал Северянин с удовлетворением. Если остался за начальника станции, лучшей возможности развернуться у него не будет. Да и экспедиция на остров — дело тонкое. Обойдется все — значит, Зайцев, как начальник станции, сможет записать в свой актив солидный плюс.
У Северянина в этой поездке была и своя корысть: побывать самому на острове и еще важнее — свозить жену Светлану. Из города в этот раз приехали вместе, и когда Владимир ввел ее в дом на Рыцаре — понял: отвык от нее за эту затянувшуюся весну неимоверно. Отвык и наскучался.
Утром, задолго до отхода катера, к причалу потянулся народ: весть о рейсе на остров разлетелась с быстротой молнии.
На катер несли все, что можно унести: сумки с едой, ведра под вероятную добычу, удочки, подводное снаряжение. На пирсе лежали фотобоксы, гидрокостюмы, самодельные и фирменные, тщательно хранимые владельцами. Водолазов не было: Северянин взялся выполнить подводные заказы вдвоем с Феликсом.
Зайцев поднялся на мостик своей шхуны, оглядел катер сверху и объявил в мегафон:
— Внимание: все подводное снаряжение, кроме ласт, масок и трубок, останется на берегу. Нарушители заповедного режима на острове будут высланы со станции в течение суток. Старший в рейсе Северянин. Все, прошу не задерживать катер.
В недолгом ропоте, в косых взглядах и в нервных усмешках в адрес Зайцева, на которого, как выяснилось, «можно найти управу», выявились, наконец, нарушители. Владимир, наблюдая за их позорным отступлением, обратился к Зайцеву:
— Ты, может, передумаешь, да едем вместе?
— Не трави душу. Все равно дел полно. А сейчас найди Аркадия Сандлера и поднимитесь ко мне, обсудим ваш план.
В кабинете он расстелил на столе большую карту острова.
— Первая задача — оконтурить гребешковую колонию, — начал Зайцев. — Прямо буйками, только вяжите покрепче, штормит там лихо. Это вот здесь, в южной бухте, чуть ближе к мысу.
Он изобразил ручкой на карте небольшой круг и продолжал:
— Кроме того, мне нужна черновая съемка бухты, хотя бы два-три профиля от мыса до мыса. Вода там чистая, это делается с трубкой, без акваланга. На середине, если не видно, можно поднырнуть. Возьмите две надувных лодки, с ними удобнее.
— Людей надо бы больше, — сказал Северянин.
— Для того я и позвал Аркадия, они помогут.
— Конечно, — обрадовался Сандлер. — Работать всегда интереснее, чем просто болтаться без цели.
— Там же посеете пару тысяч годовалой молоди с питомника. Сейчас Соловьев привезет. И тоже буйками заметить место, обязательно! — Зайцев выглянул в иллюминатор, посмотрел на часы и нажал кнопку селектора: — Аквариальная, где Соловьев?
— Грузится на машину, Борис Петрович, — отозвался кто-то.
— Хорошо... Кроме того, Соловьев с Князевым хотят организовать там гидробиологический стационар, для этого два парня в палатке останутся на месяц. Заодно и охрану им поручим, надо браконьеров погонять.
— А продукты? — спросил Северянин.
— Им было сказано: катер раз в десять дней. Но это еще не все. Вот тут, — снова палец Бориса Петровича ткнулся в карту, — с северо-западной стороны, полоса галечного пляжа. Раньше на ней было лежбище сивучей, потом, естественно, выбили. Так вот, недавно туда подходила институтская яхта, говорят, видели несколько семей. Зоологи очень просили подобраться с берега, если можно. Я, правда, плохо себе это представляю. Через лес не продерешься, по берегу скалы...
— Можно подойти к мысу на веслах, а там по берегу, — предложил Сандлер.
— Как хотите, но сделать надо. Только, ради бога, никаких контактов, если звери там. Могут испугаться — никто этого не знает.
— Мы их телевиком — не услышат!
Князев с Соловьевым сняли с грузовика два больших бака с гребешковой молодью и втащили на катер. Следом два парня с нездорово взбухшими рюкзаками несли свернутую палатку.
— Нырять будешь сам? — Князев ткнул Северянина в грудь пальцем и, не ожидая ответа, продолжал: — Сходи под воду на восточном мысу, срочно нужна сотня мидий Граяна оттуда. И обязательно посчитай плотность. Там склон до сорока метров, нужно дойти до грунта...
Нашлась своя просьба и у Коли Соловьева.
— Я понимаю, — сказал он, смущаясь. — Дел много. А когда их было мало? Ты просто обращай внимание, когда будешь под водой, на эти виды, вот список. Если не знаешь, как выглядят, загляни в справочник. Где увидишь — отметь. Они многим нужны, а тут редко найдешь.
— Хорошо, я попробую, но управлюсь ли — время!..
Все было готово, уже солидно зарокотал катерный дизель, когда из-за борта шхуны на дороге показалась стремительная серая «Волга». На пирсе водитель затормозил и, опережая пассажиров, заспешил к Зайцеву.
— Это вам, срочно! — выпалил он и тут же, расслабившись от долгого напряжения задачи, снял широкую кепку с совершенно вспотевшей головы. — Юрий Леонидович никак не мог ехать сам и очень надеялся...
«Б. П.! — так начиналась записка, и Зайцев сразу подумал, что неспроста именно так. Спешка или неприятное известие? — Этим людям решать, быть станции подлинно научной или превратиться в придаток индустрии. Они будут подавать представление в Президиум. Убедительно прошу проникнуться! Поскольку ни я, ни Тугарин сопроводить их не можем, надеюсь, ты сумеешь обеспечить первоклассный прием. Свози на острова, покорми чем знаешь, повози по берегам — на свое усмотрение. Понимая твое стремление ограничить фундаментальные исследования в угоду задачам марикультуры (сам требовал, признаю!), прошу все же дать комиссии понять, что станция многомерна, что мы не только питаем практическую экономику, но и углубляем общее познание проблем океана. Подключи Князева, Покровского. Хорошо бы показать им кого-то из рыбников, из тех, кому ты очень нужен, — думай! И помни: они — живые люди, и ничто человеческое...»
— Хм, — сказал Борис Петрович, что означало крайнее напряжение мысли. По этой же причине, перечитав записку, он задумчиво вгляделся в облупленный борт своей шхуны, не замечая, что за его спиной по обе стороны буквально съедают директорский текст любопытными взорами шофер и Слава Дружков.
Гости выбрались из машины и, оказавшись группой из двух мужчин и одной женщины, миниатюрной и решительной, масштабно оглядывали окрестные сопки. Кроме острова, парящего на горизонте в белесой дымке, их явно заинтересовал только катер, наполненный людьми.
Высокий человек в сером костюме, по солидности манер старший в комиссии, приблизился к Зайцеву, вежливо снял темные очки и начал прямо, без подходов, демонстрируя достаточное предварительное знакомство со станционной жизнью.
— Здравствуйте; возможно, мы не ко времени, но Юрий Леонидович...
— Что вы, сейчас все устроим, — так же вежливо перебил Зайцев. — Дело привычное. Слава, распорядись с гостиницей.
Дружков отчего-то замялся, виновато поглядел на председателя комиссии.
— Вы катер, случайно, не на остров Малькольма отправляете? — впрямую спросил тот.
— Катер выполняет исследовательский рейс по обширной программе, — напряженно ответил Борис Петрович. — Наш завхоз вас проводит и все покажет. Извините, я должен тут еще распорядиться, позже подойду, потолкуем, чего бы вы хотели.
— Именно об этом я и говорю! — уверенно подхватил гость. — Мы должны поехать на остров, Юрий Леонидович сказал, вы непременно это организуете. Видите, и катер готов, как удачно! — Он обернулся к своим спутникам: — Давайте, товарищи, не будем задерживать людей!
С энергичной помощью шофера они извлекли из багажника живописные вместительные сумки с торчащими наружу кончиками ласт и рукоятками ракеток, понесли все на катер. Зайцев шагнул было наперерез, но Слава Дружков вцепился в его рукав и зашипел на ухо:
— Ты че, Борька, это самое, спятил? Ты не видишь, кто они? Станцию ж погубишь, им слово сказать, и ни хрена у нас тут не будет! Да гости же!
Северянин, прочитав директорскую записку, растерялся. Он старший в рейсе, как же быть с этими уверенными в своих правах москвичами?
Пустить их на остров, значит позволить им все. Не станешь ведь ходить следом и напоминать: это не сорви, это не ешь, сюда не ступай, тут не кричи, там не ныряй. Резерват!
Впрочем, думать было уже поздно: гости устроились на скамье на палубе катера, закурили, засыпали всех вопросами, спешно проверяли импортные фотоаппараты.
— А то поехали, — только и сказал Северянин Зайцеву. — Один за всеми не услежу, работать будет некогда. И поговоришь заодно, кто такие, какая цель, — давно ведь их ждем!
Зайцев машинально крутил на мегафоне какой-то винт. Наконец он снова высмотрел Дружкова, теперь уже среди отъезжающих счастливчиков.
— Дружков!
Встревоженный Слава пустился в оправдания:
— Да я ж не могу их оставить, раз ты, это самое, не хочешь. Директору как после объяснить, ну?
— Слава, ты останешься, — сказал Борис Петрович твердо. — К вечеру доставишь мне директора рыбокомбината и его зама по морскому хозяйству, он же заведует гребешковой фермой. Где хочешь достань! И пусть обязательно подготовят соображения по нашей программе, им Тугарин проект отвозил. Все. В двадцать часов в гостинице. И ни слова Князеву или Тампер, слышишь?
Слава понуро кивнул. Он на начальство имел чутье, и жизнь его пустела, когда между ним и начальством оказывался кто-то еще со своими идеями, не очень понятными Дружкову.
Борис Петрович скинул с кнехта последний конец, махнул капитану рукой и как-то незаметно, будто ему все равно, остался в миг отхода на привальном брусе катера, глядя на пирс, в сутулую спину уходящего Дружкова. Он видел, как Слава сел в «Волгу», сказал что-то шоферу, расправив при этом плечи. Машина умчалась, и лишь тогда Зайцев позволил себе перебраться через фальшборт на носовую палубу, где расположились табором свердловчане и куда примостилась высокая комиссия. А на корме рядом с Бариновым Владимир увидел дядю Колю, тщательно бритого, с тонкими щегольскими усиками — будто на праздник собрался.
Северянин разозлился: мало ему дел на острове, мало жены, этих москвичей и Феликса одновременно, так еще... Но Феликс отвел в сторонку, предупреждая резне слова:
— Он не помешает, обещаю. Одиноко старику, и ко мне он привык. Я еще с трудом уговорил...
— Да о чем ты, конечно, — буркнул Владимир, усилившись. Он вспомнил вдруг хромого Славу Дружкова с его прекрасным тэпэ и воспаленными от бессонницы глазами. Как и в тот раз, захотелось тут же сделать что-то хорошее человеку. Чтобы понял, что он вовсе не одинок, он вместе со всеми, нужен и важен сегодня, и эту важность ощущает каждый.
— Садись, Савельич. Вспомни молодость, вдохни морского ветра...
— Да чего там... Ежели не помешаю... — Дядя Коля смутился и присел на световой люк. — В какую бухту идем?
— Тебе не все равно?
— Как же, зверя тут промышляли когда-то. — Он щурился играющим на воде солнечным бликам, с наслаждением потирал широкую грудь.
— Колоритный у вас народ, — одобрительно сказал Зайцеву председатель комиссии.
— Бывает, — согласился Борис Петрович. — Колорита достаточно, с сознательностью, признаться, похуже.
— Что ж так?
— Может показаться странным... Примитивную мысль, понятную каждому животному, что в природе нельзя брать больше необходимого и оставлять меньше того, что самостоятельно возрождается, — эту мысль приходится вбивать в сознание приказом, угрозой. И конечно, своим примером, иначе не действует.
— Да-а, это у нас... — неопределенно произнес председатель и задумался. — Это мы действительно как-то... Скажите, что же за цель поездки на остров?
Вот снова поспешил, вдруг подумал о себе Зайцев. Вначале бы узнать о человеке, выявить уровень сознательности, вложить в него свои заряд тревоги, а там уж решать — судить его или, напротив, призвать в помощники.
— Изучаем структуру и динамику островного биоценоза. Это в целом. А там каждого свой вид интересует. Кто какую роль исполняет в драме и что с него можно взять нам. Берем много: химикам и фармакологам на морском сырье раздолье. Не говорю уж о пищевиках. Хотите подробнее — сведу вас вечером с завлабами, с подводной фермы наших заказчиков пригласим...
— Вы, кажется, курируете на станции аквариальный комплекс?
— Вообще, пытаюсь развивать марикультуру, — усмехнулся Зайцев. — Но пока плохо удается. Инерция этих научных умов посерьезнее, чем инерция домохозяек...
— Ничего, я полагаю — одолеете! — председатель ободряюще похлопал Зайцева по плечу. — Не знаю, как со штатами, но средства и оборудование вам обещаю... Если все будет хорошо. — Он чуть понизил голос, с некоторым подозрением оглядел стоящих рядом попутчиков. — Марикультура дело важное — пищевые ресурсы, и наука не может быть в стороне. Не исключено даже, на вашей станции будут свернуты все лаборатории, кроме тех, что работают на марикультуру непосредственно. Нам как раз предложено проверить, насколько обоснованна эта идея. Пока лишь идея...
— Юрий Леонидович нас информировал, — кивнул Зайцев. — Но у наших ученых широкое сотрудничество, многие московские лаборатории живут только на нашем сырье. И в марикультуре, на мой взгляд, есть опасность взять технологический крен, в ущерб научным разработкам. Хоть я и сам технолог, мне бы этого не хотелось.
Председатель внимательно посмотрел ему в глаза, принимая решение: говорить ему сейчас или нет?
— Что ж, это его право...
— То есть?
— Если директор не открыл вам всей истины, значит, ваше спокойствие ему дорого. А ведь битву он ведет сам!
Борис Петрович молча ждал разъяснений.
— Вашей вины тут нет, — продолжал гость. — Бухта слишком уж привлекательна, и не только для науки. Понимаете? Существуют и другие ведомства. Рыбакам позарез нужен крупный современный порт, и лучшего места, чем Рыцарь, не найти. К сожалению! Предупреждаю, это разговор не для передачи коллективу, но чтобы вы не строили лишних домыслов. Просто не надо забывать, что любое дело всегда имеет высший смысл, как бы оно ни выглядело вначале...
— Ну, если все прахом, зачем тогда марикультура?
— Это уже борьба вашего директора и его сторонников. Поймут рыбники, что станция и им необходима, глядишь, и согласятся перенести будущий порт куда-нибудь.
— Если я верно понял, они поймут то, что поймете вы?
Председатель рассмеялся удовлетворенно:
— Может быть, может быть...
Катер обогнул мыс, за которым открылась широкая бухта — желтая линия пляжа делила притихший мир острова на пронзительную синеву бухты и девственную, не отмеченную ни единой тропой зелень склонов, круто уходящих вверх.
С грохотом ушел в воду якорь, мотолодка в три приема свезла всех на берег.
И разом все изменилось. Берег наполнился движением, множеством неуместных вещей, нарушавших гармонию пейзажа. По выглаженному прибоями песку протянулись цепочки следов. Последним рейсом лодка доставила баки с молодью для посева в бухте.
Владимир с Феликсом влезли в гидрокостюмы, погрузили в лодку акваланги и снаряжение.
Яркие купальники и загорелые тела мелькали среди травы на склонах, пестрели на невысоком мыске с севера. Свердловчане, спустив на воду обе надувнушки, под руководством Сандлера уже мерили бухту ровными взмахами кроля. Трубки, словно перископы, настороженно рассекали поверхность.
Наташа к своим не спешила. Вместе с Зайцевым, разобрав сумки, свои и москвичей, они оставили комиссию хозяйничать у костра, а сами прихватили Светлану и побрели вдоль берега, безразличные к суетливым делам экспедиции, углубленные в свой разговор. Однако, заметив Владимира уже в костюме, Светлана оставила их и поспешила к лодке.
— Осторожно, ради бога. — Она провела рукой по рифленой резине костюма. — Здесь помощи не дождешься, а ты не такой уж великий подводник.
— Все в порядке, что ты! — успокоил Северянин. — Глубина небольшая, к тому же мы идем с Феликсом. А ты с берега — ни шагу! И за Веркой смотри.
— Буду играть с ней в куклы, — усмехнулась Светлана. — А может, пусть Феликс сам? Хоть бы один денек побыл с нами. Завтра на работу...
— Светик, ну...
— Да, я понимаю. Но что-то на этом острове есть... зловещее что ли.
— Мистика, Свет. Ну все. Готовьте побольше еды, мы сегодня не просто водолазы — сеятели!
Владимир поцеловал жену, с разбега спихнул лодку.
Быстро пролетели мысок, делящий бухту надвое. Заглушили мотор уже на подходе к большому северному мысу. Северянин отыскал названные Зайцевым створы, указал мотористу направление.
Баки с молодью водрузили на борта лодки и на малом ходу постепенно высыпали гребешок в воду.
— Вы, мои маленькие, вырастайте, жирейте! — причитал Феликс, забавляясь непривычным занятием. — А уж мы к вам придем через три годика — и нажремся же! Все равно этим кончается всякая охрана и всякая марикультура — нажраться людишкам надо! Чтобы человек за просто так кому-то жизнь подарил? Фиг дождетесь! Так что, пока вам соображать не надо, живите.
— Помолчи, надоел.
— Скажешь, неправда?
— Любому делу мы сами придаем смысл. Само по себе ничто смысла и оценки не имеет. А когда ты, кроме как пожрать, другого ничего не понимаешь в жизни, это, как ты сам говоришь, твое личное горе.
— Не, для меня слишком умно, — дурачился Феликс. — Говорите вы все красиво, а сами только видуху держите — охрана, восстановление. По сути-то вы обычные эксплуататоры!
Ничего, это у него пройдет, уговаривал себя Северянин.
Опорожнив баки, надели акваланги и свалились за борт.
Легочник работал чисто и четко, ни капли воды во рту не было, воздух шел вполне «вкусный». Легко продуваясь, Северянин почти вертикально двигался вниз, к голубеющему в отдалении пестрому рисунку дна. На грунте огляделся, махнул плавной рукой Феликсу и пошел галсами над чуть заиленной песчаной равниной, сверяясь иногда по компасу.
Колония гребешков оказалась обширной, но не очень «населенной». Вытащив наверх по полной питомзе, выгрузили моллюсков в опустевшие баки и улеглись отдыхать на дно лодки. Моторист попробовал завести мотор — не вышло. Он дергал стартер, пока не вспотел, — двигатель безмолвствовал.
— Свечи протри! — бросил Феликс. — Недотепа...
Моторист обшарил всю лодку, сел, растерянно повесив руки:
— Ребята, я инструмент забыл. Так на песке и лежит.
Северянин огляделся. Лодку поднесло к мыску, который, как он заметил, обогнули по пути к месту погружения.
— Схожу, — сказал он. — Держитесь на веслах ближе к мысу.
«Сейчас за мысок, пять минут легкого бега по камням, и я на месте», — думал Северянин, выбираясь на каменистую отмель у мыса. Бег по крупным камням, какими усыпаны скалистые берега моря, был давней его страстью. Дело это требовало крепких ног и хорошей реакции. Камень, на который можно и нужно поставить ногу в таком беге, он находил за три-четыре шага вперед, так что всякий очередной шаг или прыжок совершался без участия внимания. Бывало, на пути попадалась стенка, и в ход шли руки. Бывало, чтобы допрыгнуть до очередной подходящей опоры, случалось отталкиваться ногами поочередно от двух-трех вертикальных граней. Но все шло гладко, легко, изящно. На удивление, усталость после работы под водой не чувствовалась, напротив, тело наполнилось еще большим ощущением силы и ловкости.
Мыс оказался сложенным из нескольких выступов, разделенных узкими ущельями-бухточками. В этом Владимир не нашел ничего необычного. Удивило только, как долго тянется мыс, обойденный на лодке в минуту. Могучая все-таки штука — мотор!
Вскоре, когда за двумя выступами и ущельями появился третий и ничего похожего на песчаную обширную бухту не предвиделось, мысль эта, вначале позабавившая Северянина, сменилась раздражением. Что-то было не так, где-то он просчитался. Стараясь унять раздражение, бежал все быстрее, рискованными прыжками пересекал широкие расселины, то взбирался на самый гребень мыса, то прыгал в воду, сокращая путь через слишком глубокое ущелье. Скорость требовала все большего внимания, и все мысли уперлись в точку: скорее, дальше, скорее, вперед...
Ноги были сбиты в кровь на выветренных, бугристых, словно крупный наждак, камнях. Пот застилал глаза, ручьями струился по телу, смешивался с водой, когда Владимир срезал путь вплавь, стекал за черные короткие брюки от гидрокостюма, которые он так и не снял. Над головойтысячами кружились чайки. Их крики слились в сплошной грохот, заглушили все звуки мира. Северянин перешагивал через птенцов, еще не умеющих летать, откидывал ногой чаячьи трупы, вспугивал сидящих на яйцах самок, прыгал, карабкался, плыл, полз и снова прыгал, оглушенный, ослепший, будто околдованный жестоким упрямством и единственной живучей волей: вперед, вперед...
Что его остановило? Он так и не понял. Быть может, случайно с вниманием брошенный на горизонт взгляд. Во всю видимую ширину, отчеркнутое от белесого неба неумолимой прямой линией, сверкало бескрайнее морс. Ни единого намека на близкий берег.
Он сел на камень и вытер лицо ладонями. Глаза щипало от соли.
Что за чертовщина? Бухта Рыцарь была видна с места высадки как на ладони. Да и весь горизонт был занят берегами! Выходит, он играючи ускакал на другую сторону острова, наполовину обогнул его!
Сил еще хватало. Первая мысль была о Светлане. Сколько прошло времени — час, два? Судя по соли не меньше двух. Словно сам дьявол или какой-то призрак выключил внимание. Конечно, уже хватились, ищут.
Но, может, это ошибка? Как это могло быть? Мыс... обошел мыс... Значит, это был не средний мысок, его благополучно продрейфовали, пока ныряли, возились с мотором... Значит, с самого начала удалялся прочь от бухты...
Он поднялся, внутренне готовясь повторить только что пройденный путь. Ноги чуть дрожали — сказывалась усталость. В то же время очередной выступ скалистого берега, которого он едва не достиг в своем зачарованном стремлении, манил новой неразгаданностью. Что там, дальше? Может, смысл всего приключения лежит именно за этой скалой — невиданная бухта, внезапный подарок океана, брошенный на камни штормом. Да просто контур мира, не виденный до сих пор никем...
Северянин взобрался на гребень и тут, за рокотом играющей галькой волны, услышал их. Сначала мощный голос сивуча-самца разнесся над водой и скалами. Потом Владимир высмотрел в сталисто-серой галечной пестроте коричневые тела всего семейства. Группа нежилась на солнце ближе к следующему мысу — не больше десятка взрослых зверей и три детеныша в пене прибоя.
Зрелище успокоило Владимира, в его бессмысленном беге оказалась цель. По крайней мере, возвращаясь, не нужно будет объяснять, как он заблудился между морем и берегом, — все равно никто не поверит.
Однако надо спешить. Перед глазами стояло лицо Светланы. Чего только она не подумает!
Обратный путь дался трудней. Начали сдавать ноги. Когда кровь высыхала на разбитых о камни голенях, разъедаемых солью, прыгал в воду и шел вплавь, переходя с тяжелого кроля на брасс.
.Качаясь, вышел из-за рокового мыса и увидел бухту. Неподалеку по колено в воде стоял Феликс с аквалангом за плечами. Светлана сидела на камне, бессильно обхватив голову руками, плечи ее дрожали.
Владимир хотел обнять ее, прижать к себе крепко-крепко. Но его окружали лица — тревожные, изумленные, засыпали вопросами.
— Уйди, — срывающимся, чужим голосом сказала Светлана. — Не хочу тебя видеть, не могу...
— Прости, ну слышишь? Я спутал мыс, а там увлекся, решил уж до сивучей добежать... Видел целую группу, представляешь? Верке бы посмотреть...
— Ну, чего стали? — рявкнул Феликс на толпу. — Пришел, и ладно. Кто еще в воде не был — на съемку! Время уходит. Двое на мидию, на моторке. Впрочем... Наташа, пойдешь со мной? Там сорок метров. — И тихонько добавил: — Пусть они сами.
Он слегка шлепнул девушку, как шлепает ребенка любящий отец, не обращая внимания на возмущенный взгляд.
Владимир осторожно гладил подрагивающие плечи Светланы. Она сидела на своем камне и тихонько всхлипывала, успокаиваясь.
— В общем, так, — заговорил Феликс высокопарно. — Я не знаю, какой смысл заставляет тебя, Северянин, и Зайцева, и всех вас сохранять паршивую ракушку, вместо того чтобы дать людям съесть ее и забыть к чертям. Не мое это дело, понял? Мне что сеять, что собирать... Кому нечего будет жрать, тот пусть и думает. Но я не хочу терять друзей, я устал от этого, ты понял? И потом, когда друзья не возвращаются, у меня уже нету слов успокаивать их жен! Я готов сейчас пойти и палкой перебить твоих проклятых сивучей — всех, всех! Если бы это ее утешило...
— Не-ет, им не понять! Никогда! Они все великие, у них идеи, судьбы цивилизации! Подумаешь, какие-то друзья, жены под ногами путаются... — Голос Светланы задрожал сильнее, а Владимир в полном изумлении глядел на горькие складки в уголках губ Феликса Баринова и тщетно искал в знакомом лице остатки самодовольного хамства.
— Ребята, да вы что? Ну простите, ради бога, я ж не думал... Свинство, конечно... Ну ничего, все! — Владимир наконец преодолел сопротивление Светланы, обнял ее сзади, притянул к себе. — Наверное, ты была права, зловещее тут место.
— Какие молодцы, правда, Феликс? Все. Наташа своих подняла, давай дно прочесывать, думали, уже... — всхлипывала Светлана. — И Верка сидит, глаза круглые...
В лагере первое, за что зацепился взгляд Владимира, была горка гребешковых створок у костра. Рядом лежал серый костюм председателя комиссии и вещи его спутников. Хозяева безмятежно бороздили бухту вдали от берега, пуская из трубок высокие фонтанчики.
— Где Зайцев? — сухо спросил Северянин Феликса.
— Там, за мысом, мидий считает для Соловьева. Давно уже...
— Значит, все-таки ели, — сказал Владимир упавшим голосом. А когда обернулся, Феликс уже сталкивал лодку на воду.
Владимир бегом направился туда, не обращая внимания на требовательные призывы Светланы.
— Кто ел гребешков?
— Все, а что?
— И Зайцев?
— Не, он давно ныряет, я же сказал.
— И никто не вспомнил о запрете?
Феликс пожал плечами и ступил одной йогой в лодку. Северянин рывком выдернул ее обратно на песок, и Феликс упал.
— ...твою мать, вот ты как!..
— Северянин! — все громче звала Светлана, спеша к ним.
— Какое подонство! — сказал Владимир и не узнал своего голоса. Театральщина, какой он терпеть не мог.
Но выхода не было: он чувствовал, что может взорваться от злости. — И ты еще... у тебя повернулся язык говорить мне про друзей и жен! Я-то, дурак, растрогался, себя в душе клял, что был к тебе несправедлив тогда, на Крестовском.
Баринов подошел к Владимиру вплотную, оторопевший от распирающего грудь бешенства и еще больше оттого, что поднять руку на Северянина он не может. Лишь попусту, с неизменной театральностью сжимались кулаки, играли мышцы, взбугряя толстую резину костюма, да желваки бегали по щекам. Взгляд его был из тех, о которых говорят «метал молнии».
— Ты брось, слышь! — шипел он. — Я гостям всегда самое лучшее...
А тут еще Светлана поддала жару в костер бариновской злости. Подбежала к Северянину, повернула к себе лицом:
— Замолчи! Ну, ради меня! Не могу я слышать сейчас про твоих проклятых зверей! Да это просто... неблагодарно, пойми, Володька!
Чувствуя, что она доведет-таки Феликса до взрыва, Владимир обернулся к нему, но ни сказать, ни сделать ничего не успел. Откуда явился дядя Коля — не заметили. Он явился, отпихнул легонько Северянина, а Феликс вдруг оказался лежащим на песке в довольно неподходящей для него позе.
— ...и лапки на стол! — сказал дядя Коля. — Петухи, мать вашу. Вот полежи, охолонь. Нашлись тоже, тьфу!
И ушел, подняв с песка причудливую корягу. Но дело свое сделал, на удивление, точно и вовремя. Конфликт распался, все устали, только Наташа еще решила вставить свое:
— Я вам говорила, Феликс! Нельзя было их трогать, вдвойне нельзя, если... человека искали. Несчастье не должно отменять ответственности, наоборот — умножать должно. Иначе мы докатимся... Дело не в гребешках, Света, вы простите меня. В нас же дело!
День еще цвел, еще сияло солнце, и чаячьи крики дрожали над островом и над морем, выкатываясь из-за мыса. Густые травяные запахи волнами сходили со склонов, сливаясь у берега с йодистым дыханием моря. Бухта, увенчанная скучным силуэтом неподвижного катера, тяжелыми плечами мысов оберегала тайну жизни, скрытой в ее прозрачном и неприступном теле.
А тс, кто уже предпринял свою попытку — заглянул в тихие глубины, пролетел пришельцем над равнодушными жителями дна, — теперь отдыхали, обессиленные, нежились на песке или в уютном ложе из камня.
На ровной площадке у ручья двое, которым предстояло жить на острове долгий месяц, приминали траву под палатку. Их движения, слова были тихи и неслышны, будто новый масштаб островной жизни уже вошел в них, отделил от тех, кто сегодня вернется на Рыцарь.
Только четверо стояли посреди пляжа, стыдясь смотреть друг другу в глаза. Четверо знали, что все равно отсюда они уйдут вместе, и ждали: когда же опадет кровь, и разум отстоится в тишине, и все снова станет ясно и легко.
3
— Я думаю, первое ваше дело демонтаж, — наставительно произнес Зайцев. — Помайте все лишнее и гнилое, чтоб у шхуны был вид. И старую краску ободрать как следует.
Они прошли по шхуне и остановились в том месте, где из-за привального бруса торчала голова Феликса, непричесанная и заляпанная краской. Феликс пел песни про пиратов, летчиков и альпинистов и красил слоновой костью борт, к которому был подвешен на широком страховочном ремне.
— Между прочим, — сказал Владимир, — по всей шхуне краску не обдирали с постройки.
— Так мы договорились, — сухо отозвался Зайцев, не замечая Баринова. — Красить в последнюю очередь. К сентябрю должны закончить.
К обеду посреди бухты высился мощный плавучий кран. На шхуне вдруг собралось много людей.
— Герман стягивает силы, — насмешливый голос Зайцева предупредил первый вопрос и тут же породил массу новых.
— Силы против кого? — спросил Северянин.
— Против Князева, разумеется, — сдержанно сказал Зайцев. — Будет ставить шхуну для Тампер на берег, вон там, напротив Князевграда. Затем и уезжал.
— Но почему на берег? Можно бросить с берега трап и регулярно откатывать воду. И все дела.
— На берегу спокойнее... — грустно улыбнулся Зайцев. — Все золото мира мы отдадим за кусочек спокойной жизни. А там, глядишь, получил-то иллюзию. Нету ее, спокойной жизни! И не должно быть.
Плавучий кран пришвартовался к ржавым цепям, вкопанным в песчаный берег, и на палубу, расцвеченную желтыми и красными пятнами бульдозеров, высыпали люди. Заплясало меж сопок от берега к берегу, унеслось в дымку к острову Малькольма нечеткое, квакающее эхо команд, и стрела плавно пошла вверх, держа «в зубах» ярко-желтую, игрушечную издали, машинку.
Тут явился Тугарин. Въехал на пирс на заляпанном грязью мотоцикле, в коляске которого телепался старенький акваланг. Лицо у Германа Александровича было усталое, щеки небриты.
— Как служба? — он радушно протянул руку Зайцеву и остальным. — Обошлось без ЧП? Ладно. Сейчас мне нужно под кран водолаза, там застропят шхуну, станут двигать на берег, и я должен знать, как идет дело под водой. Кран стоит пять тысяч в сутки.
— Да, очень дорого, Герман Саныч. Ужасно дорого. Это грабеж настоящий, — посокрушался Зайцев. — Слушай, а зачем ты ее на берег?
— А что, по-моему, мысль хорошая. На воде она долго не простоит, да и течет понемногу.
— Так откатай.
— Снова же натечет.
— Так снова откатай.
— Это я должен специального человека держать на откатке, кто мне позволит? А насос сломается?
— Насос можно починить. За сутки твой кран съест... четырехлетнюю зарплату этого человека. Даже если он будет заниматься только откаткой. А это может любой моторист, пара часов в неделю. Это же пароход, он не тонет, не гниет, он очень хорошо сделан!
— Вот именно, это пароход, а мне нужно здание под лабораторию и жилье. Чувствуешь разницу? Я выставлю ее на берег и получу готовый уютный дом, с массой помещений, теплый, сухой. И оборудовать его удобно. Почитай мою докладную директору. А теперь давай водолаза, только быстро! — рубанул Тугарин в заключение и поглядел на кран. Там уже выгрузили цветные бульдозеры на берег, и они ползали по склону, тарахтя и примериваясь.
— Напиши заявку вчерашним числом, после обеда лодка будет на твоем мысу. Как раз бульдозеры там развернутся, — сказал Зайцев с равнодушной снисходительностью. — Кстати, они тоже денег стоят. Приготовься, на совете с тебя спросят.
Тугарин махнул рукой, давая понять, что это его забота, завел мотоцикл и через минуту исчез на берегу в облаке пыли.
— Пойми ты наконец, нельзя судить человека авансом, не зная даже, что им движет! — налетел на Зайцева Северянин, чувствуя, что Тугарин не убедил Бориса, и тот под горячую руку, то ли от зависти, то ли от попранного самолюбия, может разнести кого угодно. — Да ты и не хочешь ничего знать, кроме своего особого мнения! Ты готов его вбить в любую голову, а кто тебе дал право? Что вы все за люди? Вы просто погубите дело, если будете вот так выпендриваться друг перед другом. Ну что ты достиг, показал свою власть? Кому, зачем? Перед комиссией начал было выговаривать! Я бы сам все им объяснил про съеденных гребешков, будь уверен, душа болит не меньше. Но ты их пойми! Поменяйся с ними образом жизни, получи их власть да сядь в министерском кабинете — завоешь! На волю захочется, к морю. В конце концов для людей же все, для будущих, бережливых, но для людей. И их надо сделать такими, помочь понять, а не давить приказом...
— Чтобы их сделать, нужен порядок, — раздумчиво и спокойно проговорил Борис Петрович. — Что же им движет, в самом деле? Он ведь не советуется, заметь, решил — и делает.
— При чем тут он! Я о нашем коллективном деле, о котором вы мигом забываете, только тронь ваше слоновье самолюбие!..
— Ладно, будем считать, что ты меня достал. Поглядим.
Работали до заката. Когда сложили инструмент, искупались и сошли на берег, Феликс блаженно выгнул спину, оглядел шхуну:
— Должен тебе заметить, товарищ бугор, в этом что-то есть!
— В чем?
— Такого интересного дня, как ни странно, у меня давно не было. Только вот спина... После ужина не приходи, я сам. Твоей жене памятник надо ставить, как она ждет. Да я бы — тьфу на эту шхуну, на весь мир, если б меня так!
Это следовало оценить. Владимир благодарно сжал его руку и решил: самое время сходить к Князеву. Поговорить насчет Наташи все-таки надо.
Он условился с Борисом и, когда ночной туман уже насел на бухту, поднялся по винтовому трапу к «апартаменту», поддерживая Светлану за руку.
Наташа сидела на шкурах поджав ноги и немного растерянно гладила мех вокруг себя.
Навстречу гостям встал Князев, широко улыбаясь при этом. Широкий жест в сторону лежанки, адресованный Светлане, и через мгновение он уже был весь вокруг Светланы: что-то там сыпал, насчет фигурки, насчет глаз и тонких рук, хвастал помещением, камином, музыкой, подносил невиданные фужеры с изысканным вином — только для избранных, только для вас! И одолел. Светлана даже улыбнулась ему, молча села напротив Наташи, молча вертела в руке фужер, глядя на багровые переливы в зеленоватом свете.
— Что же вы вдвоем? Где Зайчик? — спросил вдруг Князев.
— На плавкране с Тугариным разбирались, — нехотя сказал Владимир и, не найдя себе стула, пристроился на торец небольшого бочонка.
— И как тебе эта эпопея? Каков Тугарин! Он решил меня затмить! Он поставит свой памятник напротив моего, чтобы все видели его убожество, бедняга!
— Зато станция разом получит готовый лабораторный корпус, — возразил Северянин. Но, чтобы не слишком осаживать собеседника, добавил сдержанно: — Другое дело, что кран, скорее всего, ее не поднимет.
— Конечно! — обрадовался Князев. — Я Герману толкую — не возьмет. Ежу понятно. А он обижается.
— Но если они снимут сначала дизель, тогда поднимет точно.
Шел девятый день безуспешной работы крана, и все разговоры на станции вертелись вокруг одной темы: поднимет или нет?
— Интересно, сегодня на какую тысячу повалило? А ни с места. А еще переход крана обратно, еще оборудовать шхуну. Ей же свет надо, воду, дорогу...
— Говорят, Тампер спишет все за счет темы.
— Что там тема! Сколько можно построить на такие деньги!
— А нисколько. Фундамент и бетонную коробку, может быть... — Владимиру надоело. А тут еще Князев!
— Значит, Борис Петрович вживается в роль начальника станции, — смеялся тот. — Когда тут такие девушки!
— Когда девушки, я не вживаюсь, — сказал Зайцев с порога. Он необычно уверенно подошел к Наташе, обнял ее неподатливые плечи уселся рядом в расслабленной позе.
— То-то! Занимался бы своими садками да коллекторами и горя не знал. Эх, Боря, власть и женщины — вещи плохо совместимые. Или тебя жизнь еще не научила? Должен предупредить: если будешь вечерами сидеть на своей паршивой шхуне, я Наташу уведу.
— От скромности вы не умрете, — усмехнулась Наташа, не глядя на Князева.
— Нет, что ты. Разве вот — от искренности?
— Не уведешь, — равнодушно сказал Борис, не открыв глаз. — Хлопотное это дело, за девушками ухаживать. Терпения у тебя не хватит.
— А посмотрим, — веселился Князев, интимно и многозначительно поглядывая на Наташу. Девушка углубилась в молчание. — Думать надо! Если бы все умели думать, не было бы идиотских затей с плавкранами, всей этой бессмыслицы. Вот не даю я им покоя, хоть убей!
— Тут ты, положим, перехватил, — сказал Северянин. — О тебе они думали меньше всего.
— Да бог с ними! — отмахнулся Князев. — Вскрытие покажет. Мы-то работать умеем, вот главное. Свою судьбу решим сами... Слу-ушай, ты же ни слова не сказал про комиссию! С чем они уехали?
— А ни с чем, — скрывая довольную улыбочку, сказал Борис Петрович. — Посмотрели, одобрили марикультурное направление. Все нормально. Что они хотели и что напишут — это другой вопрос. А мы... сам говоришь — работать надо, вот и будем работать. Только без этих райских уголков. Что ни говори, они развращают. Заставь меня вкалывать здесь, в своем «апартаменте» — ни черта не выйдет. Захочется музыки, потом еще чего — как положено.
— Дурни вы необразованные! Это вы от дикости, с ваших душ еще неандертальская шерсть клоками торчит... Тоска, — резюмировал Князев. — В кои веки свободный вечер... Наташ, станцуем?
Он поднял ее со шкур за руку под быстро нарастающую очертенелую мелодию, от которой внутри все начинало плясать — и вот она уже счастливо смеялась, захваченная фонтаном ритма, и они завертелись с Князевым, забыв обо всем на свете, играя легкими, здоровыми телами.
Зайцев сорвался с места, словно им выстрелили из лука. Зацепил столик — тонко зазвенели стаканы, что-то упало на пол. Он вылетел в дверь, и загремело там, снаружи, — сначала ступени трапа, потом доски пирса, навесной мостик на шхуну. Дальше звуки утонули в бешенстве музыки.
Владимир обнял жену сзади, прижал к себе:
— Устала?
— Н-не знаю. Тяжело как-то. Куда это он?
— Борис? — Северянин подошел к магнитофону, нажал на «стоп» и настежь открыл окно.
Влажная тишина ночи ворвалась в комнату, разрушила такой, казалось, надежный уют, заставила всех притихнуть, выглянуть наружу, из комнаты в темноту.
— Идем спать, — сказала Светлана Владимиру, когда после долгого общего молчания Князев включил музыку. — Все-таки я устала. Доброй вам ночи, Евгений.
Она вышла, и Владимир, пользуясь тем, что остался с Князевым наедине, сказал:
— Оставил бы ты девчонку, а? Тебе все равно, вокруг тебя их много, а этот бесится.
— Да сама она ко мне тянется, или не видишь? — сказал Князев просто. — Я не зову, и времени нет на нее. Сидит, статьи, книги читает. Посоветуй Боре разуть глаза, человек в науку тянется, я бы взял ее в лабораторию. Так он испугался, шуток не понимает, зануда! На фиг ей водолазы, тоже мне компания! Может, мне еще попросить, чтоб обратила на него свое благосклонное внимание?
— Да все равно, — смутился Владимир. — Но помочь мы должны.
— Знать бы еще — как?
Они миновали густые заросли орешника, вступили во влажную от росы траву. Зайцев шел сзади.
— Тихонько, — шептал он и поддерживал Наташу за руку.
Узкий просвет в зарослях остался позади. Перед ними была небольшая полянка. Выгоревшая палатка смутно белела в звездном свете, окруженная темной стеной дубняка. Склон здесь был обращен к югу, в сторону бухты, и ее тяжелое теплое пространство угадывалось внизу, за деревьями, пропитанное таинственным сиянием.
Фонарик погас, и они замерли, глядя на силуэт мыса Крестовского. За ним равнина серебристого света распахивалась навстречу небу, впитывала его вместе с долинами звезд и отдавала взамен накопленное за день тепло. Звон цикад, несшийся откуда-то с небес, ровной музыкой заполнял толщу ночи, а в центре ее, на грани моря и неба, реял, как далекий корабль, силуэт острова Малькольма.
— Это невозможно, — прошептала Наташа восторженно. — Можно сойти с ума...
— Вот уже как! Представь: не могу поверить, что сегодня никто нам не мешает... Зачем ты ходишь к нему? То есть даже не так: если к нему — зачем тогда к нам?
Наташа обернулась:
— Вы все придумали. Идите спать, хорошо? И... никогда не спешите с выводами. Он предлагает мне работу с перспективой, жилье, место в лаборатории.
— Это можно обговорить за час.
— Давайте не будем об этом. Не надо! Бывает так трудно понять себя. Не надо! Идите лучше спать.
— Я думаю, нам лучше поехать на маяк к Покровскому.
— Ночью? Это, наверно, далеко.
— Час ходу на «Прогрессе». Мне к Мише все равно надо, а другого времени нет...
— Там, наверно, спят.
— Ерунда. В такую ночь спят только мухи.
Вахтенный безмятежно спал в диспетчерской на диване. Зайцев открыл журнал, вписал: «Прогресс» №... маяк, отход 01.20, приход 07.00». Затем вынул из кармана вахтенного связку ключей, прихватил в рундучке карту и компас. Что еще? Фонарь... Батарейки живы, должно хватить... Спасжилеты, инструмент. из должен быть в лодке, недавно проверял. Если, конечно, водолазы не съели, с них станется.
Он отомкнул лодку, проверил бензин. Туда хватит, назад — явно мало. Надо бы прихватить... Впрочем, у Миши всегда есть запас, а сейчас время торопит!
Мотор работал ровно и звонко. Вскоре, когда слух привык к звуку, он стал такой же неприметной и значительной частью ночи, как цикады в зарослях на склоне. И тишина вновь разнеслась над морем, взобралась на крутые берега, взлетела к небу.
За кормой лодки, на пенистой морской тропе рассыпались мириады невиданных мерцающих созвездий. Наташа опустила руку в воду и тут же отдернула: от пальцев полетели бесшумные прозрачные искры.
— Ой, светится! — Она засмеялась. — А теплая вода. Искупаться бы.
— Искупаемся. На маяке песчаный пляж, ты такого и не видела.
Островок, к которому направлялась лодка, был накрыт комковатым туманом. Только в двух местах из него выглядывали, темнея над водой, изрезанные скалистые уступы.
Зайцев сбавил ход — лодка вошла в туман. Стало сыро, зябко и неуютно. Словно погас волшебный экран ночного космического действа, и мир исчез вместе с ним.
Лодка ткнулась в песок, и в наступившей тесной тишине, среди осторожного дыхания моря неожиданно близко и протяжно разнесся безысходный стон маячного колокола.
Наташа поежилась. Зайцев взял ее за талию и легко поставил на песок. Его руки на секунду задержались, ровно настолько, чтобы глаза успели угадать упрямый Наташин взгляд.
Он отошел.
— Можем сходить посмотреть. Колокол восемнадцатого века, настоящий, с надписями. Тут узкий пролив на пути в порт, частые туманы... Ага, а вот и хозяин.
Только теперь, обернувшись, Наташа привыкшим к темноте взглядом различила под отвесной скалой грубое дощатое сооружение с наклонной крышей. На крыльце, почесывая голую грудь, стоял невысокий плотный человек с устрашающе большой бородой.
— Кого тут черти носят? Впрочем, кто способен, кроме Зайцева!
— Я, Миша. С добрым утречком.
— Я бы не осмелился назвать это утречком. Но входите, ты ведь не один.
Покровский зажег «летучую мышь», Наташа огляделась. Внутри помещение все, как и снаружи, было сделано из неструганых досок. Вдоль стены с окнами, обращенными к морю, тянулся широкий стол, над ним полки, сплошь уставленные лабораторной посудой. Микроскоп в центре стола казался, но крайней мере, неуместным.
В противоположном конце комнату перегораживал другой стол, окруженный круглыми чурбаками, заменяющими стулья. Наверху на толстых балках были настелены доски. Оттуда доносилось сонное бормотание.
— Ну? — спросил хозяин и низко поклонился Наташе. — Кто бы вы ни были, вы приехали, и это надо отметить. Чаю или покрепче?
— Чаю бы хорошо, — сказала Наташа.
— А можно и покрепче, — добавил Зайцев. — Даже очень можно.
— Сейчас заправлю очаг, посидите. — Покровский удалился.
— Кто он? — шепнула Наташа.
— Просто один из родоначальников всего, что мы имеем на Рыцаре. Заведует на станции лабораторией, сам живет тут с женой с марта до ноября. И на досуге философствует с гостями.
Покровский разжег паяльную лампу и подвесил над ней на проволоке большой закопченный чайник. Пошарив рукой на одной из полок, достал бутылку с темной жидкостью, заткнутую бумажкой.
— Никак святую воду изготовил? — Зайцев потер руки.
— Пора, август на носу. Когда, кстати, мне корону и трезубец драить?
— Через неделю готовься. — Борис Петрович обернулся к Наташе: — У нас в начале августа традиционный День моря, Михаил Сергеевич там Нептуном работает. Такая у него общественная нагрузка, когда выбирается из пещеры. А вот этим пойлом он укрощает непокорных и крестит новичков.
Наташе было уютно и спокойно в этом странном жилище с его странным хозяином. Спать не хотелось.
Зайцев как будто отвлекся от Наташи: в ее сторону не глядел, и она теперь сколько угодно могла сама изучать его, как изучают портрет. Ей было интересно, она впервые ощутила себя дамой, которой так льстит романтическое рыцарство мужчины, не предполагающее ответных обязательств.
— У меня есть идея, Миша, — сказал Зайцев и отпил глоток чая. — Я сказал: есть Идея! — Зайцев поднял вверх палец, стараясь жестом передать заглавное звучание слова. — Тебе не кажется, что станция в том виде, как она есть, себя изжила?
— Если бы нам это только казалось, на нас не насылали бы комиссии одну за другой. — Покровский будто совершенно был готов к заявлению Зайцева. Он лишь чуть улыбнулся. — Беда в том, что принять эту мысль слишком трудно. Нам, кто лучший кусок жизни положил в эту идею. Я ничуть не осуждаю Князева, но ведь он испугался именно этого — краха идеи. Да, испугался, оттого и клеится то к новосибирцам, то к кому-то еще. Наверное, последняя комиссия была необходима, чтобы к смутным ощущениям добавить вот эту твердую уверенность, с которой ты притащился ко мне среди ночи.
— Дорогая цена! За такие проколы по меньшей мере садят в долговую яму. Нас бы первых...
— Если бы это что-нибудь изменило. Слава богу, а может, к сожалению, у нас банкротов не бывает. Все наши неудачи, провалы государство берет на себя, и чего ему это стоит — не нам судить.
— Не только провалы, и победы тоже, — Вставил Зайцев.
— И победы. Может, потому оно и выдерживает, государство. Какое-то равновесие всегда есть. Кстати, станция может себя изжить как форма, но провалом идеи ее не назовешь, не позволю!
— Когда-нибудь всех философов изолируют на одном острове, и они друг друга перебьют, — пробормотал сверху сонный женский голос. — Вот выспимся!
— Должен тебя разочаровать, Танюша, — ничуть не изменив тона, отозвался Покровский. — Это племя крайне живуче, нарождается с уничтожающей регулярностью. Придется вам терпеть... Так вот, Боря, не следует бить в колокола громкого боя, открытия ты не сделал. Я рад, что ты пришел к этому раньше других, но остерегаю тебя от крутых действий. Все в порядке! Наука всегда развивалась бросками: бросок — и освоение, и снова бросок... Та же марикультура, сам знаешь.
— Но... — Зайцев хотел перебить его резким несогласным жестом, однако Покровский развивал тему.
— Не перебивай... Травополье, добыча китов, расщепление ядра. Ожидаемый эффект от материализации этих идей почти всегда становится смешон по сравнению с эффектом неожиданным и нежелательным. Потому что люди безудержны. И все же! Все же ничто не прошло даром. Было разочарование, отрезвление, поиск выхода и — новая находка. И новый бросок на фундаменте того, что осталось от краха старого. На базе чего ты строил подводную ферму для разведения гребешка? На базе комбината, который того же гребешка и извел на нет. А теперь твоя ферма терпит застой, потому что наука слишком оторвана от этого дела. И можешь не рассказывать, в чем состоит твоя идея: ты хочешь соединить станцию с фермой, возглавить все это и заняться марикультурой с размахом, как положено в наши дни!
Михаил Сергеевич встал, прошелся по кабинету, не отрывая взгляда от Зайцева.
— Ты даешь, — только и сказал тот. — Я-то думал, сидишь тут, весь в фундаментальной науке, и дела тебе нет...
— Э, брат, любую ситуацию можно вычислить. А эта давно ясна. Вопрос времени. Но тебе будет ох трудно!
— Знаю. Только учти — директор будет «за».
— Обольщаешься, Боря! Он «за» не от хорошей жизни. Все-таки он руководит научным институтом, и с него спрашивают прежде всего это: науку, накопление информации.
— Ну, станция еще не институт, а мы говорим о станции. Твоя лаборатория, кстати, тоже здесь.
— Это инерция, — Михаил Сергеевич поднял руки. — Давно очевидно, что с прежним успехом могли бы работать и в городе. Хотя Князеву это будет действительно нелегко. И Тампер, пожалуй... Что ж, в открытом споре пусть одолеют тебя — я их поздравлю. Одолеешь ты — будем работать вместе.
— Разве ты мне не поможешь? — спросил Зайцев. — Я подготовлю проект совместного развития, а ты бы вышел с ним на директора...
— Э, нет, уволь! Я в эти игры наигрался. Ты, чего доброго, еще скажешь перебираться на Рыцарь или на комбинат, снова строить...
— Но ты сам признал, что это новый бросок вперед, что он нужен! — воскликнул Зайцев в запальчивости. — Или хочешь прийти на готовое?
— Не надо шуметь, Боря, люди спят. Ты лучше скажи, сколько у вас людей на станции вот сейчас, в сезон?
— Сотни четыре.
— А у меня четыре. Без сотен. Я с женой и еще пара сотрудников, наверху спят. Да, и маячник. Вот и все население. Тихо! Душа отдыхает.
— И тебе иногда не хочется побыть в компании с новыми людьми?
— Зачем же, бывает. Так я сяду в лодку и приеду к вам. У гостей есть одно преимущество по сравнению с домочадцами: они иногда приходят, но скоро уходят. Домочадцы же только иногда уходят, зато слишком скоро приходят. Так не надо первых превращать во вторых!
— Все-таки ты ретроград, Михаил Сергеевич. Тормоз прогресса. Мы же делаем важнейшее дело, в принципе новое для человечества. Бездна возможностей для ученого! Все остальные морские науки второстепенны, кроме тех, что питают марикультуру. Накормить человечество рыбой, гребешком и трепангом — только научиться!
— О, я понимаю, дружище, тебе крайне важно заполучить меня, дикого человека, вместе с моей лабораторией. Не в силу моих научных талантов, они весьма умеренны, а преимущество состоит лишь в том, что я свободен от вашей структуры и потому больше занимаюсь наукой, чем воспитанием шоферов. Нет, тебе надо возгордиться: какова, мол, моя сила убежденности, если даже его я втянул в свое дело! Но я не сделаю тебе этого подарка. Это у тебя от лукавого или, может быть, от Князева. Мой дом здесь, между морем, небом и скалой. Мне не нужны грандиозные перспективы и размах твоих великих строек. От них делается неуютно. Оставь мне разбираться в живых клетках, из которых состоит и гребешок, и шофер Валя, и даже Евгений Васильевич Князев.
— Знаю я вас, скромников, — отмахнулся Зайцев. — Князев тоже любит козырять этим: «Я добился своего идеала и выше не пойду. Станцию мне? — увольте. Институтом командовать — избави бог! Оставьте мне мою науку и отвяжитесь!» Это на словах. Какая цельная личность, все даже привстают от восхищения! А попробуй дай возможность развернуться — не упустит, будь уверен... Я хочу — только не смейся, это не утопия, — хочу создать не новую станцию и не большую ферму. Научно-производственное объединение под названием «Акватрон». Но не столько объединение материальных ценностей я в этом вижу, сколько — объединение людей, соединенных одной целью. Какой? От бухты до океана — понять и сохранить. И умело пользоваться, точнее так: не эксплуатировать море, а участвовать в нем... Я даже знаю, как все это сделать. Чтобы не было зависти, гонки за престижем, за карьерой, чтобы только одно благо — для науки и для того, кто рядом с тобой. Все будет как везде — и страдания, и успехи, и неразделенная любовь. Но будут такие люди, способные утешиться, если тому, кто рядом, — лучше, чем тебе...
Сидел перед Наташей Михаил Сергеевич, он же бог Нептун, — мудрый, уверенный в себе человек. Человек на финишной прямой — совершенство, покой и здоровье.
Напротив — взвинченный, сгорающий в своих идеях и упрямый Борис Зайцев, заставивший ее, обыкновенную девчонку, каких тысячи на земле, мучиться над тем, что всегда шло через жизнь само собой. Заставивший думать над каждым шагом, тут же понимать, как это трудно — всегда думать, и тут же думать снова и искать свою единственную ниточку на карте людских судеб, споря с удобствами простых путей.
Они вышли на берег, оставив Покровского в его необструганно совершенном жилище под грозным силуэтом скалы. Белая лодка дремала на носке, убаюканная неожиданным колокольным оркестром: звук большого колокола, от удара к удару не угасавший, накрывал остров куполом, а под днищем лодки рябь разыгралась шепотливым перекликом маленьких серебристых колокольцев.
Зайцев остановился возле лодки. Теперь был только звон и в такт ему плавная мысль: Наташа где-то рядом.
...Она неслышно подошла, тронула Бориса сзади за руку. Он обернулся и, не успев сообразить, кто из них хотел этого раньше, ощутил легкое прикосновение ее губ на своих.
— Мое место там, — шепнула она едва слышно и снова коснулась его губ. — На твоей будущей станции, иначе не смогу теперь. Идем смотреть колокол?
Тропинка шла вдоль каменистого пляжа, на другом конце островка, выдвинутого в море, взобралась на крутую скалу, миновала погруженный в темноту домик маячника.
Вблизи каждый удар колокола отзывался короткой болью в ушах.
— Кто в него бьет?
— Электропривод, сейчас увидишь.
Наташа остановилась, потрясенная законченным совершенством картины. Колокол был подвешен на деревянной перекладине, сколоченной из трех толстых бревен, на самом краешке скалы. Дальше — пустота, напоенный звездным светом туман поглотил море и небо и скалы близкого берега. Колокол точно реял над всем миром, наполняя его торжественной неумолкающей песней.
Теперь она звучала широко и мощно. Удары были редки, не чаще одного в минуту, но за все это время колокол так и не отдавал туману всего звука. Еще и в последние секунды перед новым ударом тончайшие, нежнейшие отголоски находили прибежище в его громадном, метровой высоты теле.
— Дай-ка фонарик.
Наташа подошла вплотную и осветила испещренную рельефами и буквами позеленевшую медную кромку.
«Нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это — доля его... — прочла по слогам. — Благовествуй земле радость великую...»
Фраза опоясывала колокол славянской вязью, разорванной в нескольких местах рельефами святых. Наташа обошла вокруг и вернулась к Борису.
— Читал?
— И не раз.
— Говорят, в таких изречениях заключена высшая истина. Кажется, я немного узнала ее. Удалось бы еще жить с нею в согласии.
Борис порывисто обнял ее, смехом нарушил волнующую напряженность разговора. И увлек по тропе вниз.
— И вообще — удалось бы жить!
Он заглушил мотор у лагеря свердловчан, когда начали багроветь облака. На берегу шальной костер метался в стороны, силясь оторваться от земли, рассыпая снопы искр.
Зайцев сошел на песок, протянул руку Наташе.
— Вот и кончилась наша ночь... Устала?
Наташа неопределенно мотнула головой, и волосы, соскользнув с плеч, закрыли лицо.
— К Сандлеру не пойдете?
— Нет. Пусть завтра заглянет, передай... Последние дни тебе остались.
Наташа помолчала, глядя в сторону.
— Да... Может быть. Адрес не потеряли?
— Твой? Адрес лежит, что ему... Хоть на День моря останься? — Зайцев не узнал своего голоса.
— Не знаю, как наши. Я — останусь.
На шхуне Бориса Петровича встретила диспетчер Оля.
— Ждет в аквариальной Тугарин, просил позвать, когда придете.
В сущности, он мог спокойно идти домой, Северянин поди заждался. Но чего так срочно ждет Герман? Жаль, мало удавалось поговорить с ним наедине где-нибудь у камина, когда человек настраивается на масштаб, отходит от суетной мелочи. Жаль. Так ведь и неясно, чем дорого ему руководство станцией, и дорого ли вообще...
Он включил селектор, но на плитке за его спиной в это время зашумел чайник. Зайцев спустя секунду недоумения — не включал ведь! — с благодарностью вспомнил ушедшую Олю.
Наташа... Она еще побудет. А потом все равно уедет домой — к маме, к шумной студенческой жизни, которая быстро сотрет все из памяти. Может быть, ей будет жаль уезжать. Наверняка — жаль. И, может быть, не только из-за моря, маячного колокола и острова Малькольма... Но вряд ли родилась еще девчонка, способная, как в свое время сам Зайцев, зачеркнуть все, что было раньше, и остаться с новыми друзьями, с теми, кто смог за короткие месяцы приморского лета затмить всю предыдущую жизнь.
Да и что смог бы предложить ей Зайцев, случись то, о чем он тайно мечтает в последнее время и что, показалось ему, началось минувшей ночью? Какую-то вязкую невезучесть в быту при полном отсутствии самого быта?.. Негусто. А еще двенадцать лет разницы — ого-го!
Борис Петрович всыпал в стакан две ложки заварки и залил фыркающим кипятком. Есть ему не хотелось, только слипались веки и чуть гудело в голове. Однако чай — это все-таки чай.
Он отпил глоток и подумал, что разговаривать с Тугариным сейчас просто не в силах. Лучше и не начинать — добраться бы до дома, до своей палатки.
Неожиданно в каюту ворвался Коля Соловьев — шумный, взволнованный, как будто он хотел объявить о прибытии марсиан, не меньше. Но, как ни странно, в его жизни случилось нечто еще более неожиданное.
— Они нерестятся! — выпалил Коля, схватил со стола стакан чаю и выпил залпом, как квас.
— Кто? — спросил Борис Петрович, тщетно ожидая, что Коля захлебнется кипятком.
— Ежи! Второй раз в этом году. Это же наша чистая линия — помнишь, мы отбирали самых стойких и быстрых в развитии?
— Смотри личинок не загуби, — сказал Зайцев, раздирая веки. — Девчата могут, заболтаются, воду не сменят. Или сольют к черту вместе с водой...
— Сделаем, не бойся. Человек рядом стоит, ни на шаг... Нет, ну здорово! — Коля сел на какую-то фанерку, больше было не на что, но фанерка сломалась, и Коля оказался на полу. Однако это ничуть не смутило его.
Зайцев поднял фанерку, лежащие рядом дощечки, что-то проговорил про слонов в посудных лавках. Но Коля не слышал. Он просто ничего не заметил.
— Я думал, опять не выйдет. Теперь, знаешь, думаю и третий нерест до зимы получить. На комбинате обалдеют! Представляешь, если поставить нашу технологию на поток, сколько икры можно получать?.. Так ты идешь смотреть? — настойчиво спросил он.
— Обязательно. Чаю вот выпью.
Но не успел Зайцев бросить сахар во вновь заваренный стакан, как увидел Тугарина, входившего в низкую дверь каюты.
— Ты пей, я и так тебе все скажу, — предупредил Герман Александрович и оседлал внесенный из диспетчерской стул. — Хорошо, что вы оба здесь. Вчера был на станции замдиректора, мы тут обсуждали... Он хотел сам сказать, но... В общем, он предложил немного сократиться с новой аквариальной. Не можем мы всех строителей на один объект ставить, никак!
— Не понял. — Зайцев снова расклеил неподатливые веки, отпил еще чаю. — Ты сказал — сократиться? Замдиректора? — Он с силой потер виски, немного овладел собой. — Ну? Не ставь всех, ставь некоторых.
— А теперь и вообще не можем. Нам здорово влетит, другие-то объекты заморожены. Короче, до ноября...
— До ноября! Это, считай, год пропал! А у них в лаборатории только пошла работа, ты знаешь об этом? — Зайцев кивнул на Колю. — Хорошо, оставь одного спеца, я своих людей буду выделять, так, что ли? Задыхаемся мы в старой аквариальной. Такие эксперименты по ведущей тематике — и побоку?
— Подожди, дай сказать, — мотнул головой Тугарин. — Как будто у меня по аквариальной нет своей темы... А водолазку все равно надо строить. Капитально, на берегу, не то что какая-то шхуна.
— Интере-есно, — протянул Соловьев. Его лицо, бледное и худое, стало совсем голубым, явственнее обозначились лиловые круги под глазами — следы бессонной ночи.
Упреждая новые возражения Зайцева, Герман Александрович добавил:
— Шхуну делайте, пригодится. И аквариальная никуда не уйдет.
— Деньги уйдут! А они мне крови стоили! Послушай, Герман Саныч, я тебя не пойму. Ты как... марионетка, черт подери, нельзя так! Не знаешь, кто следующий тебя станет дергать и в какую сторону...Хорошо: станция тебе не нужна — это понятно. А лаборатория? Или ты решил в пасечники? Так, что ли? Хочешь, позвоним сейчас в Москву Юрию Леонидовичу! И он тебе скажет: я вас понимаю, Герман Александрович, но поймите и вы меня. Что за этим последует для тебя, объяснять, надеюсь, не нужно. Лучше всего писать по собственному желанию, жизни все равно не будет. Когда директор должен нас понимать — это конец. Или — ты думаешь — никакой комиссии не было и станция вот так будет вечно существовать — на гостях, на подачках, на одной пробивной силе Славы Дружкова и князевских идеях? Увы, Герман Александрии, за нее надо драться... Может, давай я сразу приму у тебя дела и начну наводить порядок, так, что ли?
— Опять спешишь, — с усталым укором произнес Тугарин. — Я тебе сказал свое мнение, которое совпало с мнением руководства. Да, я про водолазку. Ее нужно строить, и, если помнишь, Носов об этом давно...
— Во-от оно что! — Борис Петрович облегченно улыбнулся. — Так это Саня! Ну молодец! Ну достоин восхищения. Как это без него никто не мог подумать о водолазке? За что только инженеры у нас деньги получают? Носов — это голова! Может, мы его изберем начальником станции? Он же стратег, он тут дворцы построит!
— Прекрати. — Тугарин хранил спокойствие. — Носову, как водолазу, и думать положено прежде всего о водолазке. Зато мы с тобой тут сидим, чтобы думать о станции, о ее перспективе и обо всем на свете сразу. А мы начали думать только об аквариальной. Мы боги, все за всех знаем! Марикультура — значит аквариальная, так мы решили и прем с этой идеей всюду. А кто сказал, что без аквариальной нельзя, если уж на то пошло?
— Процесс развития технологии, Герман, вещь объективная. Весь мир идет этим путем, и у меня нет оснований не доверять коллегам. Японцы этим занимались, когда нас на свете не было! Что-то они, наверное, поняли.
— Зарубежный опыт, еще бы! А ты попробуй своим путем. Это труднее, конечно, но если надо?
— Своим путем, Герман, наша наука уже ходила в свое время. По генетике прошлась, по кибернетике. То-то! Наука — дело общечеловеческое, ибо мир един, только люди делят его границами в силу своего несовершенства. Ученый же должен видеть вперед!
— Красивые слова, Борис! А все-таки тебе аквариальная нужна как очередной памятник, — снижая разговор, сказал Тугарин. — Зато мы там сможем ставить эксперименты, каких раньше не замышляли. Пойми, я вовсе не враг твоих идей, и постарайся слушать. Пока еще мои полномочия у меня. Например, про деньги, о которых ты так волнуешься. Никуда они не денутся. Во-первых, на одной аквариальной ты все не освоишь. Сезон кончится, кто останется на стройке? Пять человек, ничто. А водолазка даст размах, я открою подряд в стройуправлении, придет техника. Освоим эту сумму — на будущий год получим больше.
— Мелко все это, мелко, — бормотал Зайцев.
— Что? Подожди, я еще одну новость тебе не сказал. Институт закупил подводный аппарат, к зиме должны получить. Под твою опеку. Соображай: не просто водолазка, а комплексная база подводных работ. Это штаты, средства, материалы — сможешь маневрировать...
— Что за аппарат, название? — Зайцев оживился.
— Кажется, «Шельф»... Не уверен. Но — автономный, экипаж три человека, глубина пятьсот... Впрочем, я не разбираюсь в этом.
— Это кое-что!
— Я же говорю — не спеши. Машина солидная, будем строить большую базу. Готовь людей на курсы гидронавтов — ну, директор скажет.
Борис Петрович пощипал бородку и чуть улыбнулся. Бедный Тугарин даже не подозревает, как здорово это впишется в новую программу научно-производственного объединения по марикультуре. Вовремя же он явился со своим «свертыванием» аквариальной! Нет, он, конечно, не стратег. За минутным веянием теряет перспективу. Тем лучше, что пока не открыл ему свою идею. До осени надо подождать, хорошенько продумать структуру, как раз к совету станции, когда станут известны и выводы комиссии...
Соловьев хотел выйти вслед за Тугариным, но остановился у порога.
— Купили тебя, говоришь, — сказал он растерянно. — Ну смотри, начальник. Двух зайцев не удержишь. Да, я понимаю...
— Теперь ты не спеши, Коля. Это мои дела, а ты делай свои, договорились? Строй, расти ежиков — так, что ли?
— ...я понимаю, аппарат, красивая игрушка. Но аквариальную ты потеряешь. То есть потеряют Покровский, Тампер — наука! Мне не устоять против Тугарина или Князева. А они превратят лабораторию в склад живого сырья, понял? Смотри!
Борис Петрович немного походил по каюте и снова сел за стол. Равнодушно выпил остывший чай. Итак, аппарат. Два экипажа — шесть человек. Дальше — электронщик с электриком, аккумуляторщик, слесарь...
Он извлек из ящика стола пухлую папку с журнальными и газетными вырезками. В нее были сложены папки потоньше, по разделам. Разыскал папку вырезок с надписью «Подводные аппараты», вынул то, что его интересовало. На развороте цветной журнальной вкладки в нескольких ракурсах был изображен аппарат.
Чуть-чуть ухмыляясь, лишь уголками забывших про сон глаз, пробежал заголовки: «Человек бросает вызов», «Разведчик бездны», «Шельф-1 над шельфом». Рядом легла другая вырезка: снимки, сделанные в Марианской впадине Жаком Пикаром с батискафа «Триест». Борис Петрович несколько раз подчеркнул карандашом эту цифру: 11 000 метров. И другую, максимальное достижение «Шельфа-1» — 500.
Зайцев встретил вернувшегося из города Северянина стандартной сдержанной приветливостью.
— Не сердись, машины, правда, все под завязку, не мог я в город отрывать. Но завтра могу дать, смотри, как тебе.
— Не надо, лес я привез. На заводе пожалели, дали грузовик до утра... Где Феликс?
Зайцев посмотрел на время, снова ехидцей стрельнули глаза:
— Еще только десять, а он раньше одиннадцати на работе не появляется. Правда, в половине первого уже уходит, по это...
— Врешь!
Все. Точка. Можно входить в положение, сочувствовать, можно, наконец, верить, не замечая скептической улыбочки Зайцева. Хватит.
Он выглянул за борт. Так и есть: работы сделано на полдня, а их прошло пять... Разбудить, и пусть пишет заявление. К чертовой матери. Оформить, в самом деле, кого-нибудь из студентов, их тут много, заняты от силы полдня. Пусть бы работали по двое, в охотку, а деньги не пропадут. Купим, к примеру, телевизор в кают-компанию...
— Решил наконец? — Борис Петрович тоже поглядел на облезлый борт. — Давно пора гнать его в шею!
И ни грамма сомнений в том, что великие идеи важнее судьбы одного человека! Что ж ему ответить? Что все равно не хочется терять веру в Феликса? Что нельзя ставить на человеке крест, от которого ему не избавиться?
— И надо спешить, — доносилось до Северянина. — Мы получаем подводный аппарат, надо приниматься за береговую базу, вместе с водолазкой. Набирать экипаж гидронавтов — твои дела, и люди тебе нужны надежные.
Владимир с тоской подумал о Светлане. После трехдневной отлучки в город он даже не узнал — где она, как? Что же это за жизнь? Разве можно одному человеку успеть сразу столько?
— Ты хочешь, чтобы у меня башка лопнула?
— Я хочу, — твердо сказал Зайцев, — чтобы ты повзрослел.
Немного успокоило Владимира, что у дома на дюнах было наконец прибрано. Правда, глаза у Феликса безумные и виноватые, как у собаки. Он что-то бормочет, сует в рот папиросу, натягивает штаны.
— Ты когда-нибудь задумывался, зачем существует завтрак, физзарядка? — Владимир чувствует, что говорит какую-то ерунду, но так легче остаться спокойным. — Ты хотя бы веришь, что можно... ну сколотить стол и быть на минутку счастливым? Потому что за ним будут сидеть люди. Им будет удобно и приятно...
— Подожди, ну... — Феликс даже забыл похвастать новыми полками, а вышли они очень симпатичные. — Не могу я один, пойми! Я никогда не работал так.
— Зачем брался? — не давая паузы, наступал Владимир.
— Попробовать. Хотел вместе... Я надраил леера.
— К чертям леера!
— Но это красиво! — Феликс уже проснулся, и они шагали рядом к шхуне. — Ты сам говоришь...
— Да, я сам говорю, сам делаю, сам думаю. Но я не буду решать за тебя, в какой руке держать молоток и как кроить фанеру. Работа не в том, чтобы махать руками в свое удовольствие, думать надо, выполнять долг! Проклятье, бросаешь тут семью, нет, чтоб позагорать с женой, тащишься в город, в жару, а ему... На солнышко даже выйти, на такой шхуне у моря поработать и то лень!
Ну вот, все-таки сорвался. Все оттого, что не увиделся со Светланой. Обидно же, отпуска у нее осталось вовсе ничего, а тут надо за двоих выкладываться!
Впрочем, стой. Сам знал, что так будет. Зайцев предлагал студентов сразу — отказался. Все благие порывы! Теперь уж надо быть последовательным. Постараться быть. Найти больное место. Есть же у него больное место?
— Жаль. Я думал, у нас будет хороший экипаж на подводный аппарат. Ты летчик, сам бог тебя произвел в гидронавты... А теперь езжай в город, увольняйся. Несостоявшийся Пикар!
Это был, конечно, удар ниже пояса, но выхода у Владимира не оставалось.
— Что за аппарат? — Феликс остановился. — Название — я их все знаю.
— У Зайцева спросишь. Или у директора. Когда приказ понесешь на подпись или там заявление. Как хочешь. Мне поручено набирать экипаж, на учебу ехать, береговую базу строить. Вопросы есть?
— Подожди, Володька. Ну я буду работать, честно. Все вечера, ночами — как хочешь. Ну последний раз!
— Не надо — как я хочу, надо, чтобы ты хотел сам!
Они стояли посреди дороги, и их объезжали машины. На миг Владимиру стало не по себе: Феликс смотрел на него зверем, набычив плечи в дурацкой позе культуриста. Вот сейчас он проведет один из своих смертельных приемов — и нет хорошего человека Северянина!
— Ну сделаешь ты эту шхуну с кем-то другим, — сказал Феликс звонко. — Будешь вылизывать ее, чтобы потом какой-нибудь богодул из зайцевской группы ее спалил? И никто не вспомнит, и тебе вспомнить будет нечего. Потому что живешь ты по-зайцевски, даже вокруг посмотреть некогда. Зачем ты ехал сюда? Сидел бы на заводе, там все работают. А живут — здесь. Ты думаешь, я не умею? А я не люблю, когда один и когда без смысла. Зайцев вон говорит, будут строить водолазку на берегу, уже приступают. На кой же эта шхуна?
Феликс перевел дух. Он устал и был доволен собой. Он снова был красив, снова в седле и с саблей наголо. И нанес последний свой удар:
— Но я буду работать только из уважения к тебе. Потому что ты можешь меня понять, можешь! Нам нужно быть вместе. И на первое погружение в аппарате мы пойдем вместе!
— Ладно, — сказал Владимир. По мере того как Феликс тащил себя из болота непереносимой для него вины и вновь взбирался на любимого коня, Северянин все отчетливее понимал: исправить его — невозможно. Понимал и другое, более важное и для себя неожиданное: его исправлять бессмысленно. Этому человеку удается всегда быть самим собой: и в подавляющей искренности, в железном отрицании всего, что требует труда и не приносит немедленной радости; он — совершенен. И не сломать то, в чем природа достигла совершенства.
— Ладно. Я могу и понять и оправдать тебя тыщу раз. Но все это пустое. Потому что истина только одна: человек хорош в деле, а не наоборот. Идем, выкинем лес, заводскую машину надо отпустить.
Они выгрузили полмашины, когда появился Зайцев.
— Размяться что ли?
— Разомнись, — сказал Северянин с кузова. — Можно носить в штабель. Забыл, наверно, чем пахнет настоящая работа?
— Да знаю — потом! — засмеялся Зайцев, скинул рубашку и подозвал одного из плотников: — Ты свободен? Иди помоги.
Когда доски были уложены в столярке, Борис Петрович быстро переговорил с шофером и сел в кабину.
— Ты куда, эй! — запротестовал Владимир. — Мне на заводе голову скрутят, если машину задержу. В другой раз уж точно не дадут.
— Я недолго, объеду кой-кого. Времени нет! Полчаса, и отпущу.
Зайцев побывал в гараже, заехал в Князевград, уверенным жестом открыв недавно установленный Князевым шлагбаум. Поднялся по крутой дороге в канцелярию — закрыто. Тугарина нигде не было. Потом остановился возле аквариальной, где на втором этаже здания, еще не подведенном под крышу, царило необычное затишье.
Коля Соловьев сидел у микроскопа в крошечном кабинете старой аквариальной. Коротко оглянулся, услышав шаги, и тут же молча вернулся к своему занятию.
— Где монтажники? — спросил Зайцев.
— Собрались уже. Машину ждут, — мрачно ответил Коля.
— Почему? Кто им мешает работать?
— Тебе лучше знать, почему Тугарин не оплатил последние акты. Мужикам зарплату не дают.
— Так, — сказал Зайцев. — Такими вот методами... Где акты?
Коля пожал плечами.
Борис Петрович влез в машину, погнал к Дружкову в столовую. Слава, к счастью, был на месте.
— Где Герман?
— Уехал на комбинат, кажется, — сказал Слава удивленно. — Ты че, как с цепи сорвался?
— Ключ мне! — крикнул Зайцев.
— Какой?
— От канцелярии, быстро!
Получив ключ, он подлетел на машине к канцелярии, перевернул в столе Тугарина все папки и в конце концов отыскал нужные акты под стеклом на столе.
Дальше его путь лежал к дому. Здесь Борис Петрович добыл из потайного ящичка, спрятанного за книгами, пачку новеньких пятерок, упакованную банковской лентой, подумал секунду, порвал ленту, два десятка банкнот вернул в ящичек.
Прислушался: за стеной у Тугарина тихо. Значит, уехал.
Сунув деньги в карман, схватил портфель и снова подъехал к аквариальной. В главном аквариумном зале монтажники раскладывали красивые стеклянные трубы и краны по ящикам, забивали крышки — до лучших времен.
— Отставить, ребята, — с порога крикнул Зайцев. — Все в порядке, работаем. — Он подошел к бригадиру: — Извини, Кузьмич, маленькое недоразумение вышло. Но все в порядке. Я вам даю аванс... по полсотни хватит?
— Да хватит, куда их! — добродушно согласился бригадир.
— Даю без расписки. Сейчас еду в город, зарплату вам привезу — отдадите.
— А как же, Петрович, — остановил его бригадир, — подмогу, Николай сказал, тоже сняли от нас. А мы без нее никак. Сварщик нужен и слесарь.
— Будут. Распаковывайтесь.
В кабинетике Соловьева Борис Петрович решительно сдвинул в сторону микроскоп и тетрадку с Колиными записями. Коля встал, поглядел на него с враждебным недоумением.
— Оставь своих кукумарий, не время, — сказал Зайцев. — Акты я оплачу завтра же. Парням аванс выдан, будут работать. Но свою подмогу обеспечь, понял? Слесаря и сварщика.
— Где я их возьму?
— Ты забыл про себя, Коля. Лучшего слесаря и сварщика я не знал. Надо закончить монтаж любой ценой, черт с ним, со вторым этажом, — тогда пусть откладывают. Мы переедем и спалим этот сарай к чертовой матери! А тогда и водолазку не грех начинать...
Коля улыбался.
— Узнаю Зайцева, порядок! Ты уже едешь?
— Уже уехал. Володьке передай, машину доставлю на завод вовремя.
Опадали, отцветали июльские страсти и надежды. Откипели душные туманы, отсыпались липкие дожди, загустела матерая зелень, скрывая мелкие пороки земли. На песчаных пляжах, в колючих лесах трехметрового шиповника зарделись, маня птичьи стаи, крупные, размером с луковицу, оранжево-красные плоды.
Но собирать их некому: отдыхающие — усталые, пресыщенные красотами скал, бухт и островов — лежали на песке, уже нечувствительные к острому жару солнца, размышляя о скором возвращении в город. Порой и скучали, что греха таить: природа молчалива для тех, кто пришел к ней лишь как зритель. Это немой театр, где надо знать азбуку немых и жить их жизнью, иначе скоро наскучит.
Зато в лабораториях, гонимые предощущением финала, ученые поспешно копили прозаический научный материал — сотни фотографий, графиков, таблиц с записями обмеров, описаний. Из океана, из рук водолазов истекала незримая и могучая река информации. Она шла долгим путем — через питомзы и баки, через лодки, аквариумы, микроскопы и препараторские скальпели, через отчеты и многие ночи раздумий — и порождала новые представления об океане в мыслях людей.
В один из таких дней, ощущая после бессонной ночи в лаборатории тяжелое гудение в голове, Тугарин зашел под вечер в канцелярию и продиктовал распоряжение:
— «Все транспортные и технические средства станции передать в оперативное подчинение диспетчерской морского отряда с ежедневной отчетностью...» Есть? Разнести по всем лабораториям и службам и сообщить, что завтра утром общая разводка на шхуне у Зайцева. Мне работать надо.
Вот так. А дипломатию оставим до совета. Надоело! Удовольствие каждый день выслушивать научно-хозяйственные сентенции Князева можно безвозмездно подарить Борису Петровичу. Ему чем больше мороки, тем лучше. Как выкрутился с аквариальной — это поистине достойно восхищения! Одно слово — романтик. Но не из худших, не из трепачей и бездельников, слава богу! Распоряжение замдира? Тьфу, пыль. Если устоит — честь и хвала, такой человек нужен станции. А сомнут — придется тебе, Герман Александрович, тянуть воз до будущего сезона. Иных кандидатур пока не видно. Кроме разве Коли Соловьева. Но этот еще не дорос...
Евгений Васильевич Князев, узнав о приказе Тугарина, поднялся в «апартамент», сел в кресло, налил стакан воды из сифона.
— Вот тебе и Зайчик, — произнес задумчиво и нажал кнопку селектора.
— Зайцев у аппарата.
— И ты с этим согласен?
Селектор коротко хохотнул:
— Больше того, Женя, стремлюсь к этому. Кстати, если тебе на завтра нужна машина, заявку, в виде исключения, могу принять вечером, заходи. Не на шхуну, домой. По старой дружбе, так сказать. Заодно обсудим День моря, времени осталось мало.
— Тугарина совсем со счетов скинул? — насмешливый голос Князева. — Не рано ли?
— Да нет, программа праздника у нас с ним уже почти готова. Меня интересует участие твоей лаборатории...
Предстоящий традиционный морской праздник был в эти дни единственным делом, не имеющим отношения к науке, которое занимало на станции всех. В любой лаборатории в час обеда или вечернего чаепития, в короткие минуты, свободные от работы, можно было видеть обособленные группы сотрудников, самозабвенно предающихся веселому и тайному творчеству. Изобретались костюмы, аттракционы, блюда и речи, церемонии и декорации.
Главному режиссеру праздника вовсе не пришлось уговаривать Наташу на роль русалки — согласилась с первого намека. Со всеми вытекающими из роли хлопотами. И не только стала активнейшим организатором праздника, но и Светлану втянула мигом и всех жителей дома на дюнах завертела веселым беспокойством.
По этим веским причинам Зайцев с Северяниным, которым детали подготовки знать было не обязательно, вечерами из дому изгонялись, а то и вообще перебирались в палатку — так спокойнее.
Этот вечер, однако, был особый — Князева в палатке не примешь. Пришлось привычке изменить, о чем вскоре и пожалели: Евгений Васильевич засиделся.
Наконец все было решено. Проводив гостя до ручья, Владимир со Светланой присели на толстое бревно под старым дубом.
— Тихо как... И воздух вкусный, правда?
— Скоро ты и меня проводишь.
— Слушай, не надо! — Он обнял жену, как бы подтверждая просьбу. — Только скажи, что готова из города, — что хочешь сделаю. Дом построю, мотоцикл куплю, буду возить тебя с Веркой в школу. Да и здесь работы много...
— Нет, Северянин, это не выход. Да ты, по-моему, тоже врешь — заскучал бы... — Светлана вздохнула. — Кажется, я знаю, почему Борис один, и всегда будет один, и Коля Соловьев фактически дома не живет. И даже изысканная Софья Ильинична... Нам бы понять это раньше! Но ты так долго мечтал о такой жизни, об этой работе, разве можно было спорить!
— Что же это? Что ты знаешь?
Владимир развернул ее лицом к себе. Ему стало тревожно, как бывает вдруг на глубине, когда заходишь в тень скалы или просто уходит за тучу солнце. Случилось то, что он начал понимать уже и сам, но думать об этом тяготился. Он пришел на Рыцарь, забыв о том, как будет жить Светлана без него. Но мысли, как будто отброшенные, — остались. И теперь, пусть с опозданием, проблема выбора требует решения. Ты забыл еще об одном: любое настоящее дело требует всего человека до конца.
— ...Все они взялись за такое сложное дело... — говорила Светлана. — У них нет дома, разве ты не видишь? Нет свободного времени. А семья без этого невозможна. Женщине, хоть изредка, ее любимый нужен целиком, с мыслями и мечтами. А вы здесь целиком и всегда — на работе...
Сначала на желтом берегу лежала одинокая черная корова и, лениво шевеля челюстью, с тоской глядела поверх синего моря на голубой остров.
Потом на берег пришел Владимир Северянин. Он привез с собой машину досок и похмельного плотника, с тоской глядящего в сторону магазина. Больше найти никого не удалось. Владимир прогнал ни в чем не повинную корову и на то место, где она только что лежала, выгрузил доски.
— Проклятье, — сказал он. И, подумав, добавил: — К чертям собачьим.
Плотник равнодушно достал из сумки ножовку и спросил:
— Чего резать-то?
— Откуда я знаю? — рявкнул Владимир.
Подъехал еще «газик». И уехал. После него на желтом пляже остались озабоченный Герман Александрович Тугарин, энергичный Борис Петрович Зайцев, три прожектора, две бухты кабеля, столько же белого капронового каната и горка пенопластовых поплавков.
— Где ставить столы? — с топором в руке Владимир подошел к прибывшим.
— Ну подумай, — ответил Тугарин чуть растерянно.
— Кто их будет ставить?
— Ну вот ты и... человек с тобой.
— Когда они должны стоять? — напирал Северянин.
— Скажем, через два часа.
— А кто будет ставить помост для Нептуна, прожекторы, огораживать площадку для водного поло?
— Не волнуйся, сейчас я соберу народ, — сказал Зайцев твердо.
— Попробуй, у меня не вышло. Тут нужно минимум десять человек, и каждый со своим инструментом. Ножовка, топор хотя бы. Гвозди.
— Успокойся, что ты? — сказал Тугарин. — Успеем.
— Я не могу успокоиться! Я не получаю денег вот уже второй месяц. Не получаю на станции, потому что работаю от завода, и не получаю от завода, потому что они не знают, как подписать наряды в отделе техконтроля. Это им надо ехать на станцию. И вот почему-то именно я должен всем этим заниматься, хотя я работаю без выходных, и мне сейчас нужно идти на шхуну, потому что напарник без меня ваньку валяет, а дома меня ждет жена, у которой кончается отпуск, а я все не могу к ней вырваться — некогда!
Все! Он выпалил это единым духом, точно боялся, что его перебьют. Стало жалко себя и своих бедных заброшенных домочадцев. До слез.
— Нет, ты что несешь? — изумился Зайцев. — Денег у него нет. А у меня ты спросил? Мы вроде вместе живем? В общем, мы это утрясем, не бери в голову. Главное, ты здесь все организуй.
— Сейчас я людей подошлю, — добавил Тугарин. — И остальных, кто будет сюда подходить, ты задействуй. Скажи — мое указание. Иначе ничего не будет, и буфета тоже.
На душе стало немного легче, и Владимир с новой силой принялся за дело. Соорудил длинный стол вдоль пляжа на вкопанных в песок ножках, принялся за помост. Это сооружение было посложнее, и, хотя плотник честно помогал, дело шло медленно.
Вокруг понемногу собирались отдыхающие. Аккуратно складывали одежду — стопочкой на травке, водружали в собственные бока решительные кулаки и ждали, когда начнется веселье.
Веселье, однако, не начиналось. Накатывалась волна раздражения. Северянин ждал, когда же заговорит совесть в этих мужиках — женщины не в счет, пусть себе жарятся под солнышком.
Наконец, когда уже готово было вырваться у него: «Вам что, стоять больше негде? Зачем вы сюда пришли?» — высокий парень, из незнакомых (знакомые, свои, рыцарские, тоже были, и кое-кто из ученых, но те даже не подошли, играли себе в волейбол поодаль), в нужную минуту взял топор и заколотил в нужное место деревянный колышек.
Владимир немедленно, не говоря лишних слов взял парня в оборот.
— Так, отлично. Подержи тут. Отрежь там. Принеси-ка, вон гвозди лежат. Забивай, я размечу дальше.
Вскоре подручных оказалось с избытком. Солнце пошло под уклон, а никакого веселья, кроме одного бешеного Северянина с досками да кабелями, не предвиделось. И — заразились его сумасшедшим ритмом, вертелись рядом, подтаскивали доски, растягивали кабель, ставили треноги под прожекторы.
Наспех наметили площадку для водного поло: четыре камня по углам — на дно, к ним накрепко связанный громадным кольцом канат с поплавками.
— А ворота, ребята? — спросил Покровский. Он явился как раз вовремя — пора было организовывать его любимую игру.
— Ах да, ворота, — растерянно пробормотал Владимир. — Должен привезти Борис, но можно не ждать. Вон четыре кухтыля, их хватит...
— Великолепно, спасибо, Володя. Остальное я довяжу сам. И игру сделаю, не беспокойся.
Снова приехали в «газике» Тугарин с Зайцевым, совершенно измотанные и злые как черти. Борис носился по берегу в длинной тельняшке, закрывающей плавки, с неуклонно нарастающим успехом призывая народ к веселью. Его голос, усиленный динамиком, стойко держался над пляжем, не отпуская внимания. И вот уже образовалась компания — перетягивать канат. Крики, девичьи визги, кряхтенье — ноги вспахивают песок в поисках упора.
Вот уже Михаил Сергеевич Покровский — как всегда! — получает приз, бутылку шампанского. Благодать его команде: шеф капли в рот не берет, хоть и не мешало бы теперь-то, вон как его трясет после водного поло, дело совсем к вечеру, пора и фонари зажигать и устраиваться поближе к помосту.
Владимир сбегал в дом, привел Светлану с Верочкой. Уселись на обрезок доски наблюдать: что будет дальше.
— Все, больше никуда не пущу, пусть теперь другие. Последний день, а я тебя и не видела совсем. — Светлана крепко прижалась к плечу мужа.
— Никуда не пойду, только с тобой. — Полный раскаяния, Владимир сейчас был готов для своей Светланки на любые жертвы. Он мог себе это позволить: на сегодня его дело было сделано.
Ночь притушила на лицах горячий загар июля и вместе с ним все, что побуждало людей спорить, негодовать и обвинять.
Наконец появились русалки, обвешанные морскими травами, лешие в дубовых ветках вместо плавок и пираты в одеяниях, описанию не поддающихся. Пошли в дело обрывки сетей, куски канатов, листья. Кто-то добыл полведра мазута, и через пять минут в общей толпе появились блестящие крепкие тела «негров». Прожекторы зыркнули в горизонт и скромно уткнулись в песок лучами. В темноте подходили и отходили люди, что-то мелькало, плескалось, смеялось, вскрикивало... Народ сплачивался ближе к помосту, и в плотнеющей толпе назревало томление.
Ждали загадки, ждали и большего — волшебства.
В Зайцеве признали режиссера, и теперь он только успевал уворачиваться от града вопросов: когда? где? кто? Его узнавали все, и только его. Борис не дождался ночи, голосом он рвал ее путы и что-то лихорадочно, на лету достраивал в хрупкой структуре праздника. Он, посланник бога морей, не был здесь равен всем.
— Бог морей Непту-ун! — прогремел могучий голос, лишь отдаленно похожий на голос Зайцева.
Затихли. Прожекторы вонзились в море метрах в десяти от берега.
Вода сначала загорелась изнутри дрожащим бело-синим светом. Забурлило, жгутами завертелись водовороты. И среди пены и света, обвешанный травами, степенно переставляя трезубец, преодолевая воду как неощутимый эфир, явился Нептун.
Он вышел из моря у всех на глазах, и сдавленное «ах» завершило часы томления, враз распахнуло тяжелые врата сказки.
Следом — русалка, брадобрей, звездочет, а вокруг, обгоняя царя и свиту, визжа и корчась, потрясая белыми и черными пеньковыми хвостами, лезли и лезли из моря бешеные черти и безжалостные пираты.
Девушки на берегу отступали в нерешительности, некоторые с визгом умчались в темноту. Русалка, что когда-то давно, еще днем, была Наташей, взвизгнула совсем не сказочно, увертываясь от цепких чертовых лап, и спряталась за спину Владимира.
— Я уж лучше с вами, можно?
— А мы тебя потеряли! — Светлана обняла ее.
Стадо чертей росло на глазах; ступив на сушу, они озирались и летели с диким воплем на самых юных и прекрасных девушек.
Нептун требовал жертв.
Светлана вжалась в мужа, как будто хотела совсем скрыться — от жуткого восторга, от невероятности того, что происходило на глазах. Одной рукой она прижимала к себе Верочку, другой не отпускала Наташу: все свои были рядом, в безопасности.
— Никогда не видела такого! Точно во сне, да?
— Нормально. — Владимир с трудом сдерживал гордость за своих ребят. Операция со скидыванием аквалангов под водой и с подводным светильником, которую готовили всем отрядом, удалась на славу. Он даже сам на минуту ощутил мистический трепет перед феерическим явлением Нептуна из-под воды.
— Может, отойдем, боюсь я за Верку...
— Свет, а то пошли? — вдруг встала Наташа. — Праздник же, Светик! Пусть побегают, пусть же догонят!
Она вырвала руку, зигзагом, взрывая пятками песок, стремительно пронеслась между двумя чертями и одним пиратом, но руки четвертого, черного и скользкого «негра», казавшегося совсем голым, изловили ее, и она, отчаянно размахивая в воздухе руками и ногами, поплыла к морю в злодейских объятиях.
— Ой, смотри, Наташа! — воскликнула Светлана. — Подержи Верку, я ему сейчас...
Она умчалась вслед за Наташиным смешливым воплем и затерялась вместе с ее похитителем в жарком месиве толпы.
Жертвы Нептуна с непременным визгом или воплем одна за другой летели с помоста в воду.
Потом на помост взобрался Нептун, и жертвы стали кидать ему в ноги. Приговоров было несколько: купать, если это девушка (очень уж приятно чертям носить девушек на руках, когда они выдираются и пищат от восторга и страха); побрить огромной фанерной бритвой, обмазав предварительно какой-то мыльной пакостью с ног до головы, и последнее — напоить огненной водой.
Вернулись Наташа со Светланой, веселые и возбужденные, все в блестящих каплях воды: их успели искупать обеих.
— Нам еще повезло! — Наташа указала на первого пациента, попавшего в мыльные лапы брадобрея. Несчастный, валявшийся у ног Нептуна, был уже весь в пене.
Скоро бритый полетел в воду, а уж Нептун потчевал следующего адским своим зельем. Герой опрокинул маленькую стопочку, задохнулся, замахал руками, и черти, воспользовавшись мигом, швырнули в море и его — безропотного, парализованного.
Владимира мучило раздвоение. Быть среди них, беситься, пугать девушек, таскать непокорных по песку — отпустить тормоза души — вот чего хотелось после сумасшедшего дня подготовки. После всего лета, до краев полного работы. Он заслужил это.
Но рядом сидела Светлана, и если не рядом — сидела в нем как часть его души, лучшая, истинная, потому что истина, как показывала вся предыдущая Володина жизнь, — это и есть любовь... И она завтра уедет. И будет только одна работа во всем мире, на все века. Работа, работа, работа...
— Смотри — Феликс!
Один из чертей подозрительно приблизился к ним, выделывая какие-то идиотские пируэты — вставал на руки, шел колесом, на одной ноге. И выл как черт.
— Привет, — сказал черт и сел рядом.
— Где ты пропадал? — спросил Владимир.
— Куда в песок бухнулся, встань сейчас же! Не отмоешься! — категорически-шутливо заявила Светлана и повалила Феликса на спину.
— Не встревай, женщина, окуну! — нежнейше прорычал черт-Феликс. — Хотел вам сюрприз сделать, да заработался. Себе на удивление: крашу, крашу, часов-то нет, и хорошо мне! Никто не мешает, не висит над душой, не заставляет чего-то думать... Пою, ору, забыл, что праздник... Краска кончилась, так бы и висел за бортом!
Нептун освятил праздник, и тут обнаружилось, что на столах стоят бочонки с грогом и в гребешках-тарелках какое-то неслыханное морское жарево дымится — не то трепанги с морской капустой, не то спизулы (есть такая вкусная ракушка, в песке живет, с мидиями), не то все вместе.
Владимир осторожно заглянул под низ гребешка — да нет, не меньше как год назад из моря вынут. Выбелен солнцем. Значит, удержались, из моря брать не стали...
Чокались, пили на брудершафт, танцевали, обнимались все — Тугарин с Князевым, Зайцев с Феликсом, Светлана с Колей Соловьевым, Нептун-Покровский с Наташей, Владимир со Славой Дружковым и Санька Носов с Софьей Ильиничной Тампер. А механик дядя Коля торжественно и легко подбрасывал восторженную Верочку в воздух.
Наверное, такой праздник один раз в жизни был у каждого. Или будет. Когда слетает с людей шелуха, они обнажены душой. Каждый верит: он имеет право на праздник. Потому что завтра он снова будет делать важное, никем еще не испытанное, а потому нелегкое дело.
4
Как бы ни был долог каждый морской сезон на станции Рыцарь, кончается он всегда слишком быстро. Сразу вслед за первым тайфуном, что перемешивает на пару дней все ревущие стихии мира, приходит чистая тишина осени.
На тропинках хрустят жесткие охряные дубовые листья. Под багровыми шатрами на лозах чернеют налитые крепким таежным соком гроздья приморского винограда. И все чаще, спускаясь с сопок в ожидании холодов, олени выходят к поселку.
Ослепительно чист весь привычный пейзаж, скинувший горячее марево лета. Еще зеленеют сопки, а луга за дюнами уж подернулись осенней ржой. А напротив, к западу, только еще синее, чем раньше, реет далекое, почти недоступное теперь чудо острова Малькольма.
Осень на Рыцаре — пора итогов, раздумий, грустных и неторопливых прощаний. В эту пору все, что случается на станции, связано с большим советом.
Феликс докрасил последние сантиметры клотика. Работа ушла внутрь, в тишину. Ломали, обдирали, выбрасывали, делали заново, красили. Из простого общежития, каким всегда остаются каюты корабля, рождалась своего рода технологическая линия водолазных погружений, одеваний и работ. В легкой качке и неспешных движениях создавался простой уют и красота. Теперь все делали хорошо и споро, с навыком и без лишних дум.
Из своей каюты наверху Зайцев спустился ровно в шесть. Осмотрел сделанное за день, постоял рядом молча. Взяв топор, подсобил Володе, еще постоял, мрачный.
— Нормально будет.
— Да ничего, — согласился Владимир.
А мимо гуси-лебеди
Любовь мою несу-ут...
Пора прибиться к берегу,
Да волны не даю-ут! —
тихонько пел Феликс в соседней каюте.
— Успеете до совета? — спросил Борис Петрович.
— Сделаем, Боря, — сказал наконец Владимир. — Ты что мрачный?
Зайцев хмыкнул с ехидцей, обращенной внутрь себя.
— Итоги подвожу. А они почему-то не радуют. — И, не дожидаясь вопроса «почему?», продолжал, являя редкую для него расположенность к откровению: — Шхуна эта, в общем, блеф, мой просчет. Хотя и позволила все-таки сезон отработать без сильного нарушения водолазных правил и без больших затрат... Все понимаю, но — нет в ней перспективы. Не вписывается она в то, что я задумал.
Владимир знал — спрашивать ничего не надо. Достаточно вопросительного взгляда.
— Научно-производственное объединение, вот что. Соединить станцию с подводной фермой. Это будет новый шаг в марикультуре и в морской науке — то, что нужно сейчас. Завтра на совете будем решать, я уж и ребят с комбината пригласил. Придумать форму подчинения и финансирования от двух ведомств — и порядок. Могу открывать хоть свое стройуправление, народу зазвать сколько угодно. Ходят слухи, комиссия одобрила мою программу, на совете директор скажет.
— Размахнулся! — произнес Северянин. — Что ж молчал?
— А вот — радости нет. Если прыгал в ночное море с мачты — поймешь. Ты знаешь, что это ново, это здорово и красиво. Боязно, что ли... Вынырнешь нескоро и — совсем другим человеком. А вот этого, теперешнего — жаль. Он — утонет. Выживет уже другой...
Помолчали.
— Что тут скажешь... Выйди на палубу и глубоко вдохни. Помогает. Вспомни, что ты наладил хороший коллектив и приучил людей к порядку. Людей, которые, в принципе, живут беспорядочно. Разве мало? А потом иди к Наташе с легкой душой.
— Коллектив сделал, может быть. А вот с Наташкой... Ты смог бы убедить Князева, что жить в палатке лучше, чем в бунгало с камином и паркетом?
— Вряд ли.
— Вот. У каждого свой удел. У нас — работать, у женщин — ждать. Любить-то некогда. Хорошо Соловьеву, ему некогда даже думать об этом. Жена есть, двое хороших детей — значит, порядок. А как они живут — их дело... Ему хорошо, семейных проблем ноль. А его жене?
— Ничего. Все будет. Лет через пять вы заселите бухту зверьем, и не простым же — отборным, выведенным в аквариумах. Перекроите лицо океана — разве тебе мало? Так что Наташка?
— А что Наташка. Так ничего и не решила. Тампер ее берет хоть сейчас, и ей самой это по душе. Князев давно зовет. Но я должен сказать свое слово. Я должен... Ей нужен дом, свой дом в перспективе, она зрелый человек. А у меня дома нет и не будет... Письмо от сестры получил. Надо звать девчонку сюда. Запуталась в какой-то магазинной махинации. Растрата на тыщу рублей. Она ни при чем, конечно, попала в логово, опыта нет. И рядом — никого, рано без мамки осталась... Ладно, вкалывайте, — Зайцев вдруг оборвал разговор, замкнулся, точно гребешок, заметивший опасность. — Не забудь, завтра наверняка придут принимать работу, вы уж тут...
— Борис Петрович, — вдруг выглянул Феликс. — Завтра мы закруглимся, давайте сходим на шестьдесят метров? За крупным гребешком для селекции, вы ж собирались...
— С тобой?
— Я понимаю, — заспешил Феликс, все больше изумляя Северянина неожиданным поворотом. — Вы это... забудьте. Я про то, что было... тогда, на банке у Крестовского... Я все понимаю, а тогда... или от неожиданности с катушек слетел — черт знает... Нервы. После госпиталя. Забудьте?
— Хм! Хорош бы я был! Помню, конечно. Если ты крадешь у человека — ты вор. У природы — преступник вселенского масштаба. А когда строишь — все нормально. Вот и все.
— Вы поймите, я должен сходить на шестьдесят, мне надо знать предел... Подготовить себя к «Шельфу»...
Зайцев раздумывал недолго.
— На страховку кого?
— Носова, если вы не против.
— Добро. Погружение — послезавтра утром. Если погода позволит.
Северянин с Феликсом выпили кофе и работали всю ночь. К пяти утра все было закончено. Вышли на палубу. Ночь проглотила ветер, рассыпала над затихающей бухтой тучные стада звезд.
— Гляди: небо, как на севере, близкое, — сказал Владимир.
— Нет. Как в горах.
Оба были правы.
— Поспим? — Северянин поежился, накинул на голову капюшон штормовки.
— А когда придут смотреть?
— Если бы знать. Завтра. То есть сегодня уже.
— Не уснешь.
Принимать шхуну пришли в половине десятого. Феликс с Владимиром еще выметали остатки мусора в трюме, переоборудованном в склад. Пришел Тугарин, с ним замдиректора, важный и недоступный, готовый к несогласию и недовольству. Северянин водил их по шхуне, объяснял, тыкал пальцем в блестящую латунь иллюминаторов, заставлял перегнуться и за борт, где красили «в неудобных и опасных условиях», и задирать головы кверху, где сияли новенькой краской верхушки мачт.
Но главный вопрос и главный ответ весили больше самых блестящих медяшек.
— Это все? — с нескрываемым разочарованием изрек замдиректора.
— Смета почти выбрана, материалы кончились. Дальше все на новую водолазку думаем бросить, — сказал Тугарин.
— Пластик где брали? В заводском перечне его нет.
«Все помнит, дьявол! Человек на своем месте...»
— Места надо знать, — пытался отшутиться Зайцев.
— Места, — подозрительно повторил замдир. — Попробуй теперь проверяй вас, сколько домой увезли, сколько в дело пошло, а?
— Проверяйте, — смело, с вызовом сказал Северянин, по замдир его будто не слыхал.
— Где оргалит?
— Потом застелем, когда линолеум будет, в конце.
— В конце, — снова подозрительно повторил замдир. И уже на пирсе добавил, обращаясь к Тугарину: — Я тебе скажу, я ждал большего. Надо было, в самом деле, вовремя остановиться с этой шхуной...
Северянин его больше не интересовал...
Директор института был человек многоопытный и азартный. В шахматы он никогда не играл, но отношения между своими сотрудниками часто строил по мудрым и тонким законам игры. И один из таких законов, может быть не слишком похожий на шахматные, по очень важный для директора, он формулировал себе так: какую бы малую роль ни играл в институте человек, никогда не пренебрегать его мнением, даже самым пустяковым. В любой миг ситуация может измениться в пользу этого человека непредсказуемо и непоправимо. А непоправимых ходов директор тщательно избегал.
Перед ним стояла трудная задача — соединить несоединимое, найти из трех возможных путей развития станции четвертый, который суммирует все и, главное, не оставляет обиженных. Обижать своих людей Юрий Леонидович считал одним из худших пороков руководителя и, когда ему случалось это делать по воле сложных обстоятельств, старался по возможности подсластить пилюлю, найти в перспективе для обиженного нечто утешительное.
На станции назрели крутые перемены — это было очевидно, и закрыватьна это глаза значило бы потерять чувство времени.
Вариант Зайцева — научно-производственное объединение марикультуры. Вот ведь как бывает! Сторонников строительства на Рыцаре порта удалось переиграть блестяще. Но кто мог подумать тогда, полгода назад, что спасительная идея развернуть на станции ряд исследований по марикультуре окажется столь сильной и самодовлеющей, что от нее придется спасать теперь собственно науку, широту диапазона?
Что Москва требует резко увеличить научную отдачу в делах воспроизводства промысловых объектов — дело ясное. Фундаментальные исследования окупятся еще невесть когда, а тут польза нужна сегодня. Потребности в научных разработках но марикультуре огромны — их можно понять. Но и базисную науку закрыть не позволят... Что ж, при умном руководстве можно и в рамках зайцевского объединения сохранить все нужные лаборатории на станции, да еще и дать им перспективу. Ведь средства в это дело предполагают вложить солидные, судя по записке Минрыбхоза. Финансисты академии, впрочем, тоже настроены весьма благожелательно.
При этом пути Зайцеву нужна полная власть, он раскрутит нечто грандиозное, можно не сомневаться. Обиженные? Разве что Князев?.. Контакт с Зайцевым ему придется налаживать. Погрызутся, ничего, по общий язык найдут. Это ребята кройкой школы.
Как будто здесь все чисто, недовольных нет. Как будто. Не считая одного — директора института! Ведь цель у всякого научно-производственного объединения — все-таки производство. Если Минрыбхоз вложит свои средства, он душу вывернет из Зайцева, но заставит его в скором времени выдавать продукцию — выращенных гребешков, трепангов, устриц или что там еще им нужно «на стол народный». Продукцию, технологию. Что же наука? А наука рванет поначалу, получит свои деньги и... может быть свободна. Понемногу вытеснят лаборатории из корпусов, и все погибнет. Кроме разве что аквариальной.
За что же боролись?
Нет, с этим надо осторожно, не сразу. Спешить надо Зайцеву, у него идея. У директора идей нет, ему не к спеху. У директора — отрасль науки, хоздоговоры, бюджет, хозяйство и люди, и ему надо со всем этим умело управляться.
А чтобы лучше всего управиться, существует самый спокойный и мудрый путь — путь компромисса, доброй воли и разумного выбора. Князев хочет филиал? — будьте любезны. Но с ограничениями. И со взаимными обязательствами между ним и станцией. Зайцев хочет власти? — ради бога. Но не абсолютной. Скажем, не директор объединения, а заместитель. Тугарин хочет уйти из начальников, устал? — как не понять. Только уйти придется и со станции тоже. Если все-таки уйдет — есть Покровский. Не захочет этот в начальники — придется вернуться на станцию с маяка, а то и в институт.
Рычаги — великая сила. С помощью рычага, оказывается, можно передвигать не только Землю, по и человека. А это куда труднее! Кто пробовал — знает...
— Предложения по структуре все? — спросил директор, покончив с размышлениями.
— А разве недостаточно? — ухмыльнулся Покровский.
— Хорошо, — продолжал директор, откровенно скучая: это тоже был тактический прием. — Князев, готовьте проект приказа, через неделю жду вас. И оборудование к передаче. Список того, что мы не отдаем новосибирцам, Тугарину представить тогда же. В первую очередь это французский комплект, не забудьте...
— Юрий Леонидович, как же так! — восстал Князев.
Но директор продолжал, скучая:
— Прошу помнить, инициатива не моя. Работайте... Вы, Герман Александрович, категорически отказываетесь от должности начальника станции?
— В общем нет, но... — сжался Тугарин.
— В таком случае мы вас попросим поработать еще один сезон. А чтобы не страдала лаборатория, вашим первым заместителем и помощником предлагаю назначить Бориса Петровича Зайцева. Возражений, полагаю, нет, ситуация уже сложилась.
— Нет, — насмешливый голос Покровского.
Зайцев сцепил пальцы, посмотрел исподлобья и заговорил своим лютым шепотом:
— Вы же только что согласились, что объединение...
— Товарищи, я слушал вас внимательно, — продолжал директор, совсем будто засыпая. — Зайцеву в свою очередь предстоит в будущем году большая работа по организации задуманного объединения. Скорей всего, даже года будет мало. Думаю, руководство станцией отнимало бы у него силы от этого важного дела. Предложенный вариант позволит вам с Тугариным поддерживать друг друга... Вы хотели дополнить, Михаил Сергеевич?
Директор сказал это не глядя на Покровского, но, видно, ощутив с его стороны неумеренное беспокойство.
— По поводу объединения, Юрий Леонидович, я ваш скепсис не разделяю, — смело, даже вызывающе, выпятив бороду, заговорил Покровский. — Насколько я понимаю, уже с нового года штаты и средства будут спущены по обоим ведомствам целевым назначением. Планы на будущий год утверждены. Стоит ли назначать начальника станции, да еще с заместителем, если через три месяца не будет станции как таковой? Думаю, наша задача утвердить Зайцева и вручить ему верительные грамоты института. А к моменту подписания документа об организации объединения выработать научные программы для лабораторий. Такие, которые Зайцев мог бы отстаивать, контролировать — с нашей помощью, конечно, и использовать в работе.
— В конце концов, Михаил Сергеевич, если вы правы, — пришел на помощь директору заместитель, — новый приказ издать не трудно. В любом случае для назначения Зайцева нужны веские основания, у вас их пока нет... Не забудьте, руководить научной станцией, по статусу, должен минимум кандидат наук.
Директор, считая вопрос исчерпанным, согласно хмыкнул и уверенно повел дело дальше, вполне довольный собственной гибкостью и находчивостью зама.
Началась отчаянная битва за деньги. Их пока что было выделено на нужды станции гораздо меньше, чем хотелось, и даже меньше, чем ждали. И Князев, развалившись в кресле, с откровенной насмешкой наблюдал, как сражаются за каждую тысячу его коллеги. Ему можно было отдыхать. Он ни минуты не сомневался, что добьется в Новосибирске ровно столько средств, сколько нужно для выхода на мировой уровень. Не то что эти жалкие крохи. Никому и никогда не удастся жить на Рыцаре лучше, чем живет он. Но крайней мере, пока здесь научная станция, а не фирменный магазин морепродуктов. И уж из этих денег, добытых собственным обаянием в уходящем году, на приемах у камина, и на пленэре, и потом, в Новосибирске и в Москве, — ни одна копейка не уйдет на сторону. А если и уйдет, так не задаром. Торговаться он умеет.
Страсти накалялись. Софья Ильинична призывала участников совета взглянуть в окно. Ее шхуна, торчащая на том берегу, была как на ладони и, естественно, того берега никак не украшала. Как было не выделить ей тридцать тысяч на ремонт?
Выделили. Но Тампер успокоилась рано. Тут же встал Зайцев и, не отпуская людей от окон, привлек их внимание к недостроенному зданию аквариальной.
— Шхуну, Софья Ильинична, вы сможете покрасить и своими силами, без всякого договора, без этих бешеных тысяч, которые идут в основном на покрытие накладных расходов. Поверьте опыту: угрохаете на них три четверти суммы, а краски не добудете. Лучше попросите Дружкова, он вам краски привезет. И наймите на сезон каких-нибудь студентов, верное дело. Покрасят!
Конечно, за такой вариант Тугарин ухватился первый: проще и выгодней! Но и он поспешил радоваться: Борис Петрович тут же, как и следовало ожидать, доказал, что снятые с лаборатории Тампер деньги должны быть отданы на аквариальную и на водолазную базу, и никуда более.
— Я полагаю, у нас нет лабораторий, которые думают добровольно сворачивать свою работу на станции? Нет. Значит, потребность в основном биологическом материале не уменьшится, скорее наоборот. Так вот, немного статистики.
Факты, приведенные Зайцевым, были убийственны. Услышь их Северянин, он понял бы, что недаром просидел Борис неделю в своем кабинете на шхуне. Он оценил по данным аквалангистов запасы разных видов в бухте и пришел к выводу, подобному брошенной на стол бомбе:
— Отсюда следует, что некоторые виды через два-три года перестанут существовать в бухте Рыцарь. И в ее окрестностях. А чтобы научиться их воспроизводить, нам еще самим подрасти надо.
— Ничего страшного, залив большой, есть еще богатый остров Малькольма, — заметил кто-то. И тут же получил новый удар:
— Вы хотите нарушить решение, подписанное самим президентом академии о создании заповедника? В общем, это ваше дело, но ежели я теперь замначальника вашей же волей, вам это не удастся, поверьте.
— В конце концов, науку делаем мы, товарищ Зайцев, и не вам решать, как и какими средствами ее делать, — запальчиво возразил неожиданный оппонент. Только тут Борис Петрович признал его. Молодой кандидат из лаборатории Покровского, тот самый, кого Михаил Сергеевич, уезжая на маяк, оставляет вместо себя. Что ж, в настойчивости ему не откажешь. — Без наших результатов экономика сегодня уже не может обойтись. А вы полагаете — один! — затормозить нашу работу? Лучше бы поискали по берегам новые колонии нужных нам объектов, да освоили их, да добились разрешения в Рыбводе, чем тут спорить...
Ах, вот ты как...
— Повторяю, это личное ваше дело, — с железным спокойствием сказал Зайцев. — Напомню только: любой промысел, помимо организованного водолазным отрядом, будет рассматриваться впредь как открытое браконьерство. И я не остановлюсь на донесениях Рыбводу. Хотя и этого будет достаточно, чтобы крепко ударить по финансам весь институт и по партийной линии — его уважаемого директора.
Директор смотрел в стол, напряженно улыбаясь. Высказываться он не спешил, но тут, похоже, время настало.
— Успокойтесь, товарищи. Крайности никогда к добру не приводили. Нарушать нормы отлова мы, конечно, не имеем права и не будем, поддерживаю в этом Зайцева полностью... Ну а где взять сырье для лабораторий, вопрос, думаю, праздный. Разводить! Для этого мы и строим аквариальное хозяйство, питомник. — Он обернулся к своему заму и к Тугарину, сидевшим рядом: — И будем строить, не прерываясь ни на один день. Тут высказывались сомнения, насколько правомерно было отвлечь средства с аквариальной на развертывание водолазной базы и базы подводного аппарата. Другие сомневались, напротив, насколько прав Зайцев, ухитрившись оплатить все-таки работу монтажников на аквариальной. Думаю, правы были по-своему все, осудить нужно лишь крайнее решение о закрытии строительства аквариальной. Надеюсь, оно возникло по недоразумению. Хотя средств, конечно, недостаточно, и новому руководителю работ придется туговато.
Замдиректора сосредоточенно смотрел в стол, маленькие уши его порозовели.
— Я надеюсь, Юрий Леонидович, на отчисления от лабораторий по темам, — вставил Зайцев. — Такой опыт уже есть у Софьи Ильиничны, вспомните, как она оплатила плавкран. Не будем забывать и про будущее объединение с рыбниками, они скупиться не станут!
— Будем надеяться, — поддержал Зайцева директор. — Так или иначе базу подводных работ, назовем ее так, надо строить, и аквариальная тоже должна работать к лету. Она остается первым пунктом сметы как незавершенное строительство.
Коля Соловьев сдержанно улыбался — он был доволен. Его дело, судя по всему, складывалось бесспорно, в отличие от других. И Борис, заметив его радость, сам почувствовал нечто похожее. Дело идет, не остановишь теперь!
— Но должен заметить руководству станции, — продолжал директор. — Сегодняшний стиль вашей работы не вполне устраивает. Как-то судорожно все у вас, это и институт лихорадит. Ну что за история с водолазной шхуной? Неужели нельзя было вовремя и достаточно убедительно проработать вариант с береговым подводным комплексом? Пора кончать с этим временным строительством, с бесконечными переделками — не оправдывают они себя ни в коей мере! Ладно шхуна, она не пропадет, пригодится. Но в дальнейшем такое недопустимо. Даю вам две недели, чтобы окончательно согласовать генплан станции с учетом всех мыслимых перспектив. Утвердим его приказом, и потом — ни единого отклонения. Так что, товарищи заведующие лабораториями, поспешите с вашими предложениями по перспективам. Сразу оговорюсь: лабораторная база станции расти пока не будет, вплоть до утверждения общих планов по объединению марикультуры. Возможно, часть лабораторий даже переведем в город со временем. Останется аквариальный комплекс с обслуживающими лабораториями, база подводных работ, слипы, причалы, мелкий флот и, естественно, питомник. Отсюда неизбежно вырастет механическая служба с гаражом — вот так в общих чертах. Я верно предполагаю, Борис Петрович?
— В общем да... Как же будем с гостями, Юрий Леонидович? — спросил Зайцев.
— Насчет гостей: на будущий сезон веем, кто шлет заявки на работу здесь, предлагайте доставлять животных в замороженном виде самолетом, это дешевле. А там пусть попытаются обосновать свое личное здесь пребывание. Думаю, будет полегче.
— Юрий Леонидович, но если из академии кто-то отдохнуть захочет, финансисты там, — Герман склонился к директору, стараясь говорить тише. — Без них, сами понимаете...
— Зарабатывайте договорами с промышленностью, это вы умеете, — сказал директор довольно резко. — И не забудьте: каждый праздный человек на станции — удар по дисциплине, которую вам только предстоит наладить. И особая ваша забота, друзья мои, — кадры, надежные, квалифицированные, грамотные. Техники, механики, строители. Дел хватит.
Воцарилась пауза, предвещавшая как будто копен разговорам.
Кое-кто уже поднялся, Князев чиркнул спичкой и начал раскуривать свою трубку, когда решительно поднялась Тампер и сказала:
— Извините, Юрий Леонидович, у меня замечание по ходу, так сказать... Вот вы напомнили про мое оборудование, которое забрал себе Князев. Я не отрицаю, мы с Евгением Васильевичем обсуждали это и пришли как будто к соглашению. Но сейчас кое-что изменилось, и оборудование мне совершенно необходимо. Именно это, французское, заказанное мной и в полном комплекте. Во-первых, отдавать его новосибирцам, конечно, нельзя. Во-вторых, спасибо Тугарину, шхуна все-таки установлена, и место для оборудования есть. И кстати, если так нужны средства для аквариальной, моя программа, завязанная отчасти на это оборудование, даст материальный доход уже в первом квартале. Основная работа сделана...
Князев ерзал на стуле, смотрел в окно и вертел в руках набитую до отказа трубку — курить на совете было не принято.
— Слушаем вас, Евгений Васильевич, — сказал директор. — Когда вы готовы доставить оборудование лаборатории на шхуну к Тампер?
Князев вскочил, словно подброшенный пружиной:
— Я не готов его доставить, потому что лаборатория полностью смонтирована и работает у меня, можете посетить и убедиться. Я ведь привык держать свое слово, и ту польскую лабораторию, которая у меня отлично работала до сих пор, я, как и договаривались с уважаемой Софьей Ильиничной, готов доставить, куда она скажет.
— Товарищи, какой-то минимальный порядок должен быть в институте, — твердо сказал директор, сверкая на Князева очками. — Вы солидный человек, Евгений Васильевич, сколько же можно! Оборудование должен получить тот, кто его обосновал, оформил заявку, вы-то ведь знаете, что это не игрушки... Вот у меня лежит сейчас ходатайство от Сибирского отделения о формировании на базе вашей лаборатории филиала их института. Что я, по-вашему, должен отвечать? Может, написать им, что вам еще следует повзрослеть, пусть подождут?
— Но вы уже решили этот вопрос!
Князев пытался спорить, но директор перебил:
— Давайте так. Я дам свое официальное согласие, как только Софья Ильинична подтвердит, что она не имеет к вам претензий по оборудованию.
— Софья Ильинична, — не унимался Князев, — вы же только что признали, что ваша работа почти сделана, осталась ерунда какая-то. Так разве я запрещаю — приходите, работайте в любое время. У меня, по крайней мере, оборудование сохранится надолго, я умею его беречь, это все знают. И потом, представьте, если мы сейчас его демонтируем, перевезем по нашей дороге и еще втащим на шхуну по этим трапам и узким коридорам, половину можно будет списать сразу! А другая половина еще и не войдет в двери. Я уж не говорю о том, что на шхуне нет ни воды, ни энергии, и появится только, дай бог, к концу года. Какой же смысл?
— Ну хорошо, — сказал директор. — После совета мы с вами обсудим это более детально.
Князев сел и вытер ладонью потный лоб. Это была пусть частичная, но победа, и остальное его уже не интересовало. Он подмигнул Зайцеву, подсел ближе:
— Где ты прячешь свою девочку? Я жду, когда она оформит перевод в наш университет и придет ко мне на работу, а ты, оказывается, отдал ее на растерзание пиратам в дом на дюнах?
— Тебе случалось что-нибудь делать по принуждению? — спросил Борис Петрович.
— Конечно нет. И не случится. Но я — это я, а девочка это девочка. На всякую девочку нужен мужик, готовый решать за нее проблему выбора. Знаешь, что сделал бы я? Дал телеграмму в Свердловск, запрос от ее имени о переводе сюда на заочный, потом запрос о выписке в милицию. Здесь сходил бы в университет, договорился с деканом, он свой мужик. А там уже просто — приходишь, забираешь ее чемодан, берешь за руку и ведешь в дом.
Тем временем совет шел к концу. Но что-то еще висело в воздухе недосказанное, недорешенное... Коля Соловьев глядел себе под ноги, искоса посматривая за Тугариным. А тот поспешно перебирал бумаги в своей папке, вынимая некоторые, видимо, очень ему нужные листки.
— Все, товарищи? — спросил директор завершающим и заметно облегченным тоном.
— Минуточку можно? — Герман Александрович поднялся, аккуратно подравнял тонкий пакетик бумаг. — Остался еще один щекотливый вопрос. У нас никак не определена научная программа аквариальной, а это, думаю, пора сделать. Пока что работа там идет самотеком, бесконтрольно.
И, не делая пауз, продолжал:
— У меня тут заявки ряда морских организаций и гидростроителей на разработки по программе «Биологическая коррозия». Тема очень перспективная, и деньги хорошие. Желающие могут познакомиться.
Юрий Леонидович вернул только что снятые очки на переносье, взял бумаги.
— Подождите, так не делается, — это Князев не вынес, вскочил. — Мои работы уже ведутся в старой аквариальной второй год по утвержденной программе; известные всем статьи и доклад на симпозиуме основаны именно на этом материале. Разве не это главное для научной станции — научные обобщения? И я не уйду, учтите.
— Да вас никто не гонит, Евгений Васильевич, — усмехнулась Софья Ильинична. — Речь ведь идет о новом здании, насколько я понимаю. И мне кажется, для экспериментов по моей международной программе «Маринген» в первую очередь будет выделено место.
— Стоп, товарищи, это же несерьезно, — директор тщательно скрыл улыбку. — Совет мы закрываем, а вам, Герман Александрович, поручим подготовить материалы по аквариальной к ученому совету института. Безусловно, с учетом развернутой программы по марикультуре. Там и обсудим все в деталях.
Коля Соловьев рассмеялся беззвучно, тряся плечами. В коридоре к нему присоединился Князев.
— Держись, Кольша, на ученом совете тебя четвертуют, растащат на составные части! Поспеши с дипломом, а то и пост отберут.
— Что мне пост! — смутился Коля. — Работать бы дали... Тебя-то не выставят?
— Меня? — Князев развеселился пуще прежнего. — Весной я вернусь сюда директором филиала, пусть попробуют!
Зайцев вышел на крыльцо вместе с Покровским, на ходу застегивая куртку: ветер бил прямо в лицо.
— Доволен? — коротко спросил Покровский.
Борис Петрович пожал плечами:
— Пока нечем. Но ждать большего было бы неосмотрительно. А ты? Не слишком ли поспешил устраниться? Твой авторитет бывает нужен.
— Я и не отказываюсь. Всегда в твоем распоряжении в качестве советчика. Только теперь мои советы немного стоят. Теперь, Боря, времена другие. Тебе, в сущности, предстоит малоприятное дело: романтический уголок превратить в четкое предприятие. Со всеми вытекающими... А свою жизнь — в каторгу. И может, не только свою. Разве можно помогать человеку в этом? Даже советовать сложно и глупо. Но отношения к тебе это не меняет. Если что — всегда рад видеть.
...Куда мог запропаститься ковшик? Всю жизнь плавал себе в ведре, никому не мешал. Может, на веранде? Что бы ему там делать...
Вот и зима, раздолье для одиноких и выносливых. В борьбе за существование только успевай дни считать. Воду принеси, выруби ее из наледи на ручье, ведро вынеси, угля раздобудь, дров наруби, окна утепли...
Интересно, что делает Наташка? То же самое поди... Прибирает у Савельича в комнате или у Северянина, им вчера тоже не до уборок было... Может, пора кончать всю эту жизнь наперекосяк, на два дома? Прийти и сказать решительно, как советует Князев. Даже не сказать, а взять за руку, в другую чемодан — и вперед?
Кто бы знал, до чего хочется сделать именно так. И до чего боязно. Ну два, ну три года радостей любви и беспечности, пока обоим ничего не надо. А потом? А потом ребенок. И начнется: катер на комбинат за продуктами, машину — съездить к врачу, время — погулять с ребенком, время пообщаться с женой, которая звереет от пеленок и одиночества. А для нужд объединения придется мотаться по стране месяцами, и доверить это некому...
Если бы он не знал, как легко и быстро рушатся семьи в такой вот закрутке. И слова, и мечты, и идеи — все то, о чем говорили друг другу взахлеб и слушали как откровение, начинает раздражать, потому что каждый видит только то, чем пожертвовал для семьи, а то, что достигнуто, — само собой, и кажется таким исчезающе мелким...
Собственно, семью можно оставить и на таком уровне: каждый сам по себе.
Ага, кто-то, кажется, встал, шаги слышно. Что ж, почти вовремя. Сейчас только вытереть стол и заварить чай. Температура уже вполне жилая. Ух, как гудит печура, ради одного этого звука стоит зимовать на Рыцаре!
— С добрым утром, — попытался улыбнуться директор, но, не омочив лица водой, сделать это ему было трудно.
— С добрым, — согласился Зайцев. — Умывайтесь и поднимайте вашу рать. Можно пить чай.
— А ты молодцом. Давно встал, верно?
— Ничего, не так страшен черт, Юрий Леонидович. Тут работы было на полчаса. Вода в умывальнике есть.
— Спасибо.
Директор умылся, сел возле печки в удобное кресло, обстоятельно закурил.
— Разозлился на меня, сознайся?
— Я? За что, когда? — удивился Зайцев.
— На совете. Знаю, знаю, наверняка разозлился. Сам такой был. Подумал небось — вот соглашателя бог послал. Всем по прянику — кулька нет, а все голодные.
— Обижаете, Юрий Леонидович, — облегченно улыбнулся Зайцев. — Я и сам не раз поступал так же. Главное, мешать мне вы не собираетесь, если я верно понял.
— Понял верно.
— Ну вот. Значит, объединение «Акватрон» через год будет иметь свой счет в банке, это я вам обещаю.
— А ты не спеши. И никогда не делай одно в ущерб другому, лучше в помощь. Так вернее. Про подводный аппарат не забыл?
— Я и программу под него прикинул, как можно!
— Опять спешишь... Тебе не мешает знать, что аппарат сюда придет не сам по себе. Такие вещи не дарят. С ним придут геологи, океанологи, и им нужно тут работать. Рядом с тобой. А задачи у вас очень разные. Если не противоположные в чем-то. Скажу тебе больше: марикультура — да, важно, и средства на нее дают. Но геологи имеют втрое больше. Освоение ресурсов шельфа... Закипело, кажется, налей-ка чайку.
— Сейчас заварю... Ну не дают покоя! То им порт, то шельф. Как нам тут совмещаться, Юрий Леонидович? Станция традиционно биологическая, менять профиль — это не шутка. Совсем новые задачи — технические, кадровые.
— Зачем менять? Расширять, так вернее. А вот как совмещаться, над этим предстоит подумать.
— Хорошо... Ну а Князев, как думаете с ним? Его в рамках удержать трудно. И вообще зачем вам нужен этот филиал Новосибирска здесь? Искусственное, престижное построение, бред!
Директор поднял ладонь, призывая Зайцева успокоиться.
— Тише, они спят... Мне филиал, разумеется, не нужен. Но, с другой стороны, сколько нам здесь предстоит строить, смекаешь? А строят ведь не деньги и не из денег, которых у нас теперь будет в достатке. Строят люди из материалов. Вот мы и попробуем использовать Новосибирск и энергию Князева в этом направлении. Своих людей и материалов нам всегда не хватает, слабоваты. Пусть они везут свои. Князев будет уверен, что он развивает свой филиал, этого ему и надо, чтоб не скучать. Но все будет так или иначе под нашим контролем. Вот и смекай.
— М-даа, — Зайцев задумался, поглядел на директора с уважением. — Век живи, век учись... Вам покрепче?
— Да, конечно... Только этот разговор между нами пока. И вот еще... Сахару подай... Северянин со шхуной закончил?
— Почти.
— Отлично. Готовь проект приказа, назначим его ответственным за организацию базы подводных работ. Пусть набирает гидронавтов, стройку разворачивает. Внедрим к геологам своего человека, а?
— Если не уедет в город.
— Что так?
— Жена...
— Кто она?
— Преподает в институте, гуманитарщик.
— Так... Ну что, предложи ей, скажем, ставку инженера группы технической информации. Организует здесь техническую библиотеку, дело очень нужное. Ну вот, кажется, и все. Сам-то один живешь?
— Один. Пока.
— Ну-ну, — директор встал. — Пойду будить — как ты сказал? — свою рать.
Феликс с Владимиром с трудом продрали глаза в одиннадцать. Висящий над столом градусник настаивал на плюс пяти но Цельсию.
— Нормально! — одобрил Феликс. Львиным прыжком прямо с койки он достиг противоположной стены, сорвал с нее саблю и принялся махать перед собой, любуясь в зеркале классическим обнаженным торсом.
Потом они полили друг другу из кружки над ведром, хлебнули чаю.
Прислушались. В Наташиной комнате было тихо.
— Ушла?
— Наташ!..
— Ушла.
Феликс вошел в комнатку, извлек из кармана связку ключей, отпер свой тайник — ящичек старого письменного стола, снятого со шхуны. Деньги были увязаны в аккуратный красный пакетик.
Феликс поиграл ими, словно это была колода карт, пошелестел кромкой.
— Прощайте, скалистые горы, шашлыки, пальмы и кипарисы... Прощайте, оленьи упряжки и жирные гольцы Чукотки. Здравствуй... как ее зовут-то?
— Еще предстоит узнать. Но ты можешь передумать, — поспешно сказал Северянин.
— Это мое личное горе, — оборвал его Феликс и накинул на голое тело штормовку. — Держи. И никогда не вяжи на меня лишнюю страховку. В горах я не любил ничего лишнего. Идем.
Холодный ветер, нарастая, завывал в такелаже.
Оля скучала в диспетчерской, в тишине и одиночестве, зябко кутаясь в простенькое зимнее пальто. Привычным жестом листала заявки, отчеты, планы, но смысла в них, судя по отсутствующему взгляду, не видела.
Связка ключей лежала на столе.
— Диспетчеризация на высоте? — весело сказал Феликс и поднял Олю в воздух вместе со стулом.
— Ах! Ой, сумасшедший, отпусти! — с восторгом и ужасом, краснея от неожиданного к ней внимания, залепетала Оля.
— Никогда, девушка! — рычал Феликс. Он выволок ее, как была, на стуле, на крыло мостика, на самый ветер, и там водрузил на фальшборт. Оля закрыла глаза, съежилась и отвернулась от воды, пугающе далекой сверху. — Ты понимаешь, что мы у финиша? Понимаешь, что это такое, когда пропилишь маршрут, язык на плечо, все обрыдло и командир дает последнюю накачку, хоть и у самого уже нету слов: не подкачай, ребята, еще немного! И вот — финиш!
Все в порядке. Владимир усмехнулся: какой талант пропадает!
Ключи вот они — на столе. Который же от Борькиной каюты? Кажется, этот, крупнее других, под стать могучему замку. Так и есть.
Ох и введет тебя Феликс во грех с этими подпольными операциями!
Ничего. Святое дело... Но где оно может быть? На полке — нет. На столе тоже. Значит, в ящиках. Ага, закрыты. Бюрократ паршивый! Оле своей и то не доверяет. Но где ключи от ящиков? На связке держать глупо, неясно тогда, от кого запираешь. Однако все же на связке. Глупо!
Есть. Что тут у него? Переписка деловая, договоры, планы, сметы, нормирование, контроль... Ишь ты, НОТ на высшем уровне. Да. Боря, человек ты серьезный, но на каждого серьезного, не забудь, обязательно найдется парочка пиратов. Пират, забудь про небеса, забудь про отчий дом... Так что, там Феликс все еще заливает? Порядок. Но надо спешить... Здесь нет. В следующем... Вот оно!
Владимир поспешно взял конверт, выдрал из календаря листок, переписал обратный адрес: Иркутск, улица... дом... квартира... Зайцевой Антонине Петровне.
Пробежал глазами письмо. Все верно, растрата, она и не подозревала. Просто сунули девчонку в лапы ревизору, сволочуги! Вот бы нам с Феликсом до них добраться... Кстати, на всякий случай номер магазина... Может, что и придумаем.
Письмо на место, дверь на ключ, связку на стол.
— Не мучай девочку, изверг!
— Ладно, пощажу. — Феликс вздохнул с облегчением и снял Олю со стулом с планширя.
— Уф! — отдувалась девушка, все же довольная вниманием. — Посдурели мужики совсем!
— Что делать, Оленька! Пираты — веселый народ! Ты ведь служишь где? На «Санта Розе». Должна терпеть. Долю от добычи мы тебе отрядим.
Когда Владимир вернулся с почты, акваланги у Феликса были забиты, снаряжение лежало в водолазке на диване.
— Порядок? — спросил Феликс.
— Как и у тебя. Идем.
Они вышли на полубак и торжественно подожгли над водой маленький розовый листок переводной квитанции.
— Вот налетел жестокий шквал.
Завыл, как дикий пес!
Как призрак встал девятый вал,
Все золото унес!
Глаза Феликса сияли счастьем. Ледяной ветер колотился в голую грудь под распахнутой штормовкой, но — тщетно.
— Веселишься? — спросил Владимир насмешливо.
— Еще бы! На шестьдесят метров идем, давно мечтаю!
— Может, возьмете меня?
— Ист. Это особый случай. Или я стану командиром подводного аппарата, или понесет меня... А командиром я стану не раньше, чем Зайцев убедится, что со мной можно ходить на шестьдесят метров. И дальше... Где же он есть? Уже два часа...
— Спросим у Оли.
Оля посмотрела на них испуганно:
— С ума вы посходили, какие нынче погружения! Гляньте на море, Борис Петрович все отменил.
— Вот так и надейся на людей, — Феликс сжал кулаки. — Чуть ветерок, он и в кусты.
— Не зверись, он прав, — сказал Северянин. — Ветер явно больше нормы и растет. Успеете, затихнет через пару дней.
— Пара пустых дней!
— Пустых? А про коней забыл?
— Кому они теперь нужны, кони! Я хотел Князеву, но ты сам слыхал — уезжает... Э, да провались все вместе с вашим Рыцарем! — Он картинно развернулся, ринулся к двери. — Поеду в горы, и все к черту! Друзья там не оставят.
— У тебя на дорогу ни копейки, — напомнил Владимир.
— Фигня, наймусь проводником. Тоска у вас! Летом еще куда ни шло, хватает людишек, а зимой — волком завоешь!
— Вон ты как легко! — Северянин посмотрел на него со злым прищуром. — Свободный человек, красота! Любуйтесь!
— А я свободный, ну и что — завидно?
— Пацан... — устало сказал Владимир. — Надоело мне с тобой... Смеются все. Зайцева даже уговорил на курсы гидронавтов тебя первым послать. А ты — свободный!
Он хлопнул дверью и направился к дому Тугарина. Зайцев, конечно, сидит у директора, где же еще.
А Феликс вышел на крыло мостика, долго стоял, повернувшись навстречу морю и студеному ветру, диким глазом поглядывая на пляшущие под бортом волны. Потом вдруг скинул штормовку, штаны, взлетел на планширь и с воплем, раскинув руки, полетел в волны.
— Куда, сумасшедший! — вскрикнула Оля и выбежала следом. В волнах несколько секунд никого не было, потом выросли две руки и голова.
— Эге-ей! Оля-я! Прыгай сюда-а! Бу-удет бу-уря-а, мы поспорим и побо-оремся мы с не-ей! Ха-ха-ха!
Зычный его голос захлестывали волны, но он прорывался, спорил с ветром и штормом, заражал ликованием, безумством и молодостью.
С моря, не отступаясь, напирал студеный ветер. Он походя снимал с потревоженных гребней густую пену, невидимой пылью взвихривал ее вверх и, заматеревший в соленом настое, ударял в пирсы, борта шхуны, в недвижное лицо Северянина.
Город с детства приучал жить сложно. Искать, искать без конца, сначала потому, что цель еще далека, потом оттого, что о ней забываешь и привыкаешь к самому поиску. Искать свою «экологическую нишу», свою подругу, квартиру, хорошую зарплату и бог знает что еще. И никогда не понять, какой же смысл заложен в этих поисках матерью-природой, если с каждым шагом человек лишь сильнее отгораживается от нее — скоростью, комфортом, силой своего знания.
Зато как легко отпали все вопросы здесь. Люди спаяны одной, обнаженной целью: понять природу, восстановить и жить с ней в гармонии. Так было изначально на земле, пока человек ничего еще не знал. Так должно быть теперь на Рыцаре, где только начинаются первые шаги в тайны океана. И так — несомненно! — будет завтра, всегда у людей, знающих об океане все. Они должны беречь друг друга, люди и океан.
Очередная волна, расколовшись о пирс, окатила его брызгами. Володя поежился и ушел в дом.
Дом был заполнен стуком молотков и предотъездной суетой: студенты упаковывались. Им хотелось увезти с собой в свои сухопутные города что-нибудь еще кроме наполненной морем души. Это что-нибудь составляло целые коллекции, тщательно высушенные, завернутые и уложенные внутрь фанерных ящиков. В рюкзаки отправились корабельные фонари, обрывки сетей, разные поплавки и даже большие шары-кухтыли из яркой пластмассы. Гребешковые створки увязывали пачками: мало ли кому придется дарить! А тут этим добром, следами прошлых бездумных промыслов, разве что берега не выстланы.
Комнаты опустели, через открытые двери в них свободно загуливал ветер. Шумели, качаясь в его напоре, корявые сосны на дюнах.
В маленькой комнатке у камина согревались чаем молчаливые Наташа с дядей Колей.
— Ушли? — спросила Наташа.
— Ушли. — Владимир налил себе чаю и сел рядом с ней на лежанку, глядя в огонь.
— В такой шторм.
— Там нет штормов, куда они ушли. Тишина.
— Ну, я им забил до упора, по два аппарата, а то ж на такой глубине за минуту акваланг сожрешь, — сказал дядя Коля, чувствуя себя причастным к рисковому походу Бориса Петровича с Феликсом.
— Зачем это ему? — снова спросила Наташа. — Не понимаю. Стихийные вы люди какие-то.
— Такие вот, — сказал Северянин, не отрывая взгляд от огня. — Заштормим — тогда не подходи...
— Точно, во! — поддержал дядя Коля. — Вдребезг! Цыть, бобик, и лапки на стол!
Владимир положил руку на крепкое плечо механика.
— Такие вот мы обманщики, Наташка. Убеждаем себя, что умеем хорошо, правильно, особенно как-то жить рядом с морем. Ложь! Жизнь тут такая же, как везде. И дела такие же. А если что и интереснее, так то и труднее. Все очень просто. Шестьдесят метров, опьянение глубиной, вечный мрак — это все антураж. А по сути — там колония крупнейшего гребешка, и нам нужен его генофонд, чтобы новое поколение гребешков сделать таким же... Но зачем ты уезжаешь?
Наташа пожала плечами. Смотрела на него исподлобья, будто силилась понять нечто большее, чем лежало на поверхности его слов.
— Ты уже упаковалась? Где вещи?
— Вот сумка. Разве можно увезти море в ящике?
Конечно, он не верил. Не верил, когда дядя Коля притащил из своей комнаты последние безделушки, все, что сделал за последнее время, и когда смотрел, как не слишком аккуратно и слишком поспешно распихивают огрубевшие за лето руки практикантов эти хрупкие создания по свободным углам ящиков и чемоданов. Не верил, когда с тревожным внутренним хрустом — только бы ничего не оставить, увезти как можно больше! — ящики обжимались, заколачивались и потом, точно все тут же забывали об их нежной начинке, кантовали, орудовали с ними, точно с простыми тюками ваты.
Увезти с собой море в ящике? Эта мысль выглядела дикой даже в те минуты, когда Владимир с новой силой ощущал беспощадную волну уходящего лета, законченной работы, когда понимал, что Светланка по-прежнему живет в городе и ему здесь одиноко до ветреного свиста в сердце, хоть бы и Феликс был рядом, хоть и Борис...
Он ушел в сопки, один. Взобрался на вершину, открытую всем ветрам мира, и сел на камень.
Море заполнило горизонт густой, чуть палевой у самой кромки синевой. Нарастающим холодом веяло с бухты, с залива, от незлых издалека бурунов бело-голубой пены.
Ветер жалобно свистел в усыхающих стеблях недавно могучих трав, и изможденное время замедлялось в теле, таяло, подавленное всеобщей осенней чистотой.
Что это? Что за небесные флейты едва слышны из-за облаков, из-за моря? Чья слезная песнь об ушедшем лете донеслась сюда с ветром?
Летят гуси. Их нервный, живой клин метит точно на вершину, где сидит Владимир. Приближаются к сопке, и теперь видно: летят довольно высоко, спешат, припоздали за осенью, уже зима цепляет за красные гусиные лапки...
Хлопнул и заметался в распадках понизу напуганный сам собой ружейный выстрел. Косяк дрогнул, но его движение, отчетливо неостановимое, продолжалось вперед, к югу, за солнцем. Только одна птица выделилась из строя, ритм сильных взмахов сбился, крылья смешались, и гусь беспорядочно пошел вниз.
«Ах, сволочь, ну, сволочь!» — билось в голове Владимира, пока бежал.
Гусь умирал на открытом склоне, и резкий ветер шевелил серый пух в том месте, где картечь пробила бок. Птица была прекрасна даже теперь, когда лежала в траве, безжизненно откинув крыло и закрыв навсегда глаза. Мощная птица, познавшая силу ветра и солнце высоты, видевшая людей сверху, из неба — маленьких букашек, затерянных среди лесов, тундр и степей.
Северянин представил вдруг, что пронзительная трель гусиных косяков, проливаясь с неба на эти сопки, всегда, каждую осень, из века в век, в одну тихую ночь будет заполнять грустью эти склоны. Когда, может быть, и следов человека уже не останется на земле...
Как больно видеть мертвую птицу, если только что видел ее живой! А попади она к тебе уже мертвая, и более того — ощипанная и изжаренная, тогда ведь совсем другое дело. Почему? Где та грань, на которой кончается в душе боль по убийству? И почему она кончается так легко?
Видно, не так уж совершенна природа, если эта грань, такая важная для нее, смогла возникнуть в человеке. А во многих и вовсе умерла способность испытать боль другой жизни.
Птица — ладно. Убийца, видно, все-таки что-то понял, не пришел. Скорей всего испугался, но, испугавшись, может, и задумается.
А как в море? Ведь мы губим сотни, тысячи жизней там, ничего еще не зная об их боли. Жизней не летающих, гибнущих тихо и незаметно. Даже спусковой крючок нажимать не надо. Собрал — и съел. Можно ли? Нет ли в этом глубокого разлада с высшими законами природы — смыслом и гармонией?
Долго сидел Володя рядом с убитым гусем. Думал. И дал зарок: всегда помнить о чужой боли. Потому что если о жителях моря суждено думать здесь многим, кто же вот так, с открытым для боли сердцем, подумает о Светлане, об их любви, которую сам так бездумно и легко отодвинул с дороги...
К ночи шторм разгулялся не на шутку. Лодка не вернулась, это было видно еще с сопки, засветло, да и безумец только вышел бы в море в такую волну на крохе — «Прогрессе». Где-нибудь пережидают.
Не заходя в дом, Северянин увидел на пирсе, в гейзерных выбросах брызг одинокую фигурку. Наташка!
На ней была нейлоновая курточка и пробеленные солнцем истертые брюки. Ветер отчаянно трепал открытые волосы, но ей будто и не было дела.
Владимир накинул телогрейку на ее плечи. Она подняла глаза, полные слез. Плачет, или ветер?
— Гуси летели, видела? Я был на вершине.
— Почему их нет? Надо искать, наверно?
— Ничего, это бывает. Случись что, моторист примчал бы один... Зашли в бухту Причастия скорей всего, пережидают на питомнике... Сюда им раньше утра не пробиться... Там гуся убили, влет. Какая-то сволочь. Стая ушла, а он упал... Так и лежит, на сопке...
— Причастия — это далеко?
— Семь километров по дороге... Ты что, не выдумывай! В худшем случае, пристали к берегу где-то, придут пешком. А может, и переночуют.
— Это он из-за меня, я знаю. Ему все хотелось что-то сделать такое... кого-то одолеть...
— Сначала себя, — сказал Северянин.
— Он хотел достать мне самый большой гребешок.
— Он его достанет, — сказал Владимир уверенно.
Проводы были лишними, как все проводы на земле. Давно записаны адреса, высказаны мысли и даже чувства. Последние взгляды, пожатия рук, похлопывания по плечу — не более как дань надежде, что это прощание хоть что-то еще добавит к давно состоявшемуся прощанию душ.
Вещи лежали во дворе. Лениво бренчала гитара, кто-то напевал надоевшую всем песенку — ждали машины.
Дядя Коля бродил по опустевшему, неприбранному дому, натыкаясь на порожние бутылки, картонные коробки, поплавки, груды ракушек по углам, кирпичи, мотки веревок, рваные одежды. В комнате, где жили девчата и еще несколько минут назад стоял веселый гвалт, постели были скомканы, на столе стояли грязные стаканы, лежали куски хлеба и рыбьи кости.
Он зашел в комнату к Наташе — единственную комнату, кромеего собственной, где кто-то оставался жить. Выла там в углу небольшая полочка, всегда уставленная его подарками,
Сейчас полка была пуста. На полу под ней валялись обломки безделушек — пустой мусор, который пора выметать. Только один утенок, пузатый и важный, сделанный из двух морских ежей, уцелел в углу. Дядя Коля протянул к нему руку, но тут же отдернул. Из-за фигурки выглядывала острая крысья мордочка. Стеклянными глазами она смотрела на механика, чуть поводя усиками.
— Хозяйка пришла, — сказал дядя Коля громко и грустно. — Стало быть, отлетовали — хана реке!
Машину загрузили быстро, и Наташа влезла в кузов.
— Ты куда? — не понял Владимир.
— До Причастия ведь доедем?
— Верно, поехали.
Через десять минут они спустились в кромешной тьме с крутого склона к островку света — ажурному домику водолазов возле тихой, со всех сторон закрытой бухточки. У знакомого причала на гребешковом питомнике, построенного Владимиром еще на заводе и собранного здесь вместе с Борисом, тихонько раскачивался и поскрипывал концами серый катерок. На борту, отчасти съеденном ржавчиной — катерок, видно, работяга, не из парадно-выездных! — Северянин различил имя: «Морской геолог».
Под бортом осторожно погромыхивал дюралевый «Прогресс» Зайцева.
— Вот они... — произнес Северянин с облегчением и невольно остановился при виде достигнутой цели.
— Так идем, что ли? — Наташа тянула его за руку, все еще не избавившись от тревоги.
Они взошли на палубу катера, прислушались. Снизу, из носового кубрика вместе со слабым светом и невразумительной музыкой неслись отчетливые голоса. В основном их было два — голос Зайцева и незнакомый, басовитый и улыбчивый.
Зайцев:
— И не надейся, бурить тут я тебе не дам. Могу подписать любые акты, вот удостоверение.
Короткая пауза, улыбчивый голос:
— Нештатный инспектор рыбоохраны, хе! Слушай, Борис Петрович, ты же умный человек, ты же должен понимать. Для нас такие игрушки — что столкновение с комаром. Мы его даже не пораним — зачем? Мы без крови: получит по носу и пойдет своей дорогой.
— Какой же дорогой тогда пойдете вы, если она — одна на двоих? По бездорожью?
— Не цепляйся к слову! Давайте лучше согрейтесь... — Краткая пауза, легкий звон. — Пошла?.. Ну и ладушки. Мы будем работать там, где скажут геологи.
Владимир с Наташей тайком, чтобы не нарушать разговора, спустились в лодку и включили фонарь. Снаряжения не было, не иначе, осторожный Борис решил унести все на катер. Только посередине, в просторном баке для добытых животных лежал невиданных размеров гребешок. Таких Владимир не встречал даже на острове Малькольма.
— Смотри, я говорил, он достанет!
Наташа бережно взяла моллюска, не вынимая из воды, разглядывала створки, заросшие мелкими ракушками и травой.
— Сколько же ему лет?
— Сто пятьдесят миллионов, — серьезно сказал Владимир. — Говорят, столько живет в океане их племя. Почти не меняясь!
— Может, они достигли совершенства сразу? — предположила Наташа. — Не то что мы — все мучаемся, ищем истин...
— С гребешком, наверное, так. Со всем, кроме нас. Понимаешь: программа, в общем, заложена, но чтобы она сработала, должен пройти сложный процесс развития. Природа шла на риск, вот что! — Он сам удивился и почему-то обрадовался неожиданной мысли. — Сознательный риск, то-то и мы так любим рисковать! С верой, что через ошибки все равно придем к нужной цели. А вера стоит только на одном, простом законе: покой хранит человека от ошибок и одновременно губит в нем человека. Поэтому покоя — не будет!
— Значит, я останусь на Рыцаре, — просто сказала Наташа и поглядела в глаза Владимира. — Здесь мне тревожно все время. Выходит, этот путь верный, по твоей логике?
— Ты-то останешься... — Он думал о своем. — Тебе некуда деться! А я уеду.
— Вернешься и ты.
— Может быть... Когда привыкну думать, что море — для купания, а гребешок — для еды. Вернусь, чтобы вспомнить истину. И еще разок приложить руки к делу.
А в маленьком кубрике катера на узкой лежанке у печки, не замечая тесноты и духоты, словно неразлучные братья, мирно спали Борис с Феликсом. Спали без сновидений. Все, что может накрутить фантазия, уже было у них наяву. Было, и есть, и будет.
РАССКАЗЫ
КАК УЕЗЖАЛ МАКАРОВ
О том, что Певек самый удивительный город на свете, знал раньше только Макаров. Это была его тайна, пока он не подарил ее мне. Но ведь тайны тем и хороши, что они рано или поздно раскрываются.
Только пусть не обольщается бывалый северянин, полагая, что если он слыхал о южаке, ему известен секрет певекской исключительности. Многие из нас не однажды ощущали удары этого шкодливого ветра на своем лице, и в то же время ничего не знали о нем.
Мы знали, что зимой южак свиреп. Он обстреливает город картечью воющего снега, срывает крыши домов и опрокидывает башенные краны. Летом, рассказывали мы в письмах на материк, — летом южак несет в себе запахи. Это запах тундры, запах жадной, ненадолго вспыхнувшей и удивительно разнообразной тундровой жизни.
И только одному Макарову южак приносил запах тающих льдов с озера Эльгыгытгын.
По карте до озера триста километров. Карты в Певеке есть у многих, и когда Макаров говорил о своей необычайной способности, ему не верили. Его знали все, но, кажется, никто толком не имел представления о его профессии. Макаров уже больше десяти лет был просто тундровиком, да вот беда: профессия эта почему-то так и не получила права на жизнь и ни в одном штатном расписании не значилась. Кто же поверит человеку несуществующей специальности?
Я — поверил и стал вторым обладателем тайны.
— Стаял лед на озере, — сказал мне как-то Макаров. — Пора на рыбалку. На последнюю рыбалку...
— На последнюю? — не понял я.
— Улетаю. На материк врачи гонят. Вот справок вчера надавали. На юг надо.
Для Макарова это было прощание. Для меня — первая, упоительная встреча. Не удивительно, что вскоре я забыл о его печали, увлекшись сборами...
Самолет взбирался по невидимому воздушному склону. Озеро засверкало впереди, медленно заполняя видимый круг земли.
Оно казалось теплым, и поверхность почти не дышала. Только мелкая дрожь — чем ниже самолет, тем заметнее — пробегала по блестящей воде. Касаясь берегов, волны седели, и озеро одевалось тонким ожерельем пены.
К югу ленивым галечным раздольем тянулся единственный ручей — исток Энмываама, тонкий побег на раскидистом дереве реки Анадырь.
«Аннушка» скучала в долине Энмываама, глубоко всадив шасси в гальку, словно давным-давно не знала движения. Вдали тяжело шевелили выцветшими лохмотьями брошенные палатки геологов.
— Спит Герасим. Не вышел, — сказал Макаров, глядя туда. — Все спит.
К Герасиму мы не спешили. Дом Вальгыргына был рядом, у самой речки, и мы направились к нему.
Собаки не лаяли. Сытым им было хорошо. У крыльца валялись свежие кости.
— Олешка принес Вальгыргын, — сказал Макаров.
Старик Вальгыргын в истертой камлейке недвижно стоял на пороге желтого сруба и глядел сквозь Макарова на тундру.
Подошли вразвалку летчики. Они принесли гомон, запах бензина и много подарков Вальгыргыну. Обняв старика за плечи, увели его в дом.
Макаров бродил вокруг, спустился к озеру, то и дело прикуривал почти сгоревшую папироску. Плечи его ссутулились. Он был дома, он улыбался и отдыхал. На вешалах поглаживал жирных гольцов, причмокивал, качал головой, разводил руками и улыбался. Солнце улыбалось рядом, оно тоже касалось больших рыбин, и густой соленый сок медленно капал на гальку.
Галька на берегу привыкла к покою. Она недовольно журчала под ногами: «Пшел! Пшел!»
Она гнала нас на озеро.
— Надо идти к Герасиму за лодкой, — сказал я.
Макаров не слышит. Он на своей земле. Он в последний раз на своей земле.
А я на чужой — впервые.
— Возьмем надувнушку — помнишь, ты говорил? Геологи ведь редко их берут. Может, Герасим даст?
Макаров нюхает воздух. Очень сильно пахнет тундра — цветами, мхом, грибами. Но сильнее здесь запах озера, запах стаявших льдов.
Сонно дышат собаки, хлопает брезент палатки на базе у Герасима, гольцы плещутся на отмели, в кочках посвистывают евражки — Макаров слушает тундру.
Для нас, чьи корни прочно сидят в асфальте, тундра как антимир городу. Для одних она существует как экзотический экспонат в коллекции впечатлений, для других — как место щедрой охоты, для немногих — как очищение от суеты и пошлости слишком цивилизованной жизни.
Для Маакарова тундра — просто начало реальности.
Но сейчас, я знаю, ему не до раздумий о жизни. Ему нужна рыба. В Певеке он сдаст тяжелых гольцов на базу, получит много денег и улетит на материк.
Он улетит насовсем. Ему пора, давно пора делать свою жизнь. Если измерять ее годом, начиная с весны-детства, то вокруг Макарова уже падают листья.
Макаров принес из дому новенький полевой бинокль Вальгыргына.
Берег на северо-западе пологий, горы отошли от озера и скрыли солнце, снизившееся к ночи.
— Стоит! Нам туда.
На том берегу его старый лагерь. В бинокль видна черная точка домика-коптильни. И там, под самым берегом, стаями ходят непуганые гольцы.
— К утру надо быть там! — коротко говорит Макаров, выпрямляясь.
Мы идем к Герасиму.
Полмесяца ушло сразу.
Мы жили на берегу озера в ветхой коптильне из рубероида, иссушенного ветрами п солнцем. Мы ловили рыбу, коптили се, вялили, готовили нежную янтарную икру, тщательно выбирая из крупного бисера красные прожилки; мы ели рыбу во всевозможных видах, думали о ней во сне, а днем, когда чинили сети, мы говорили только о гольцах.
Мы покрылись чешуей и солью, пропахли дымом и тузлуком и совершенно забыли, что на свете существует другая еда, кроме рыбы и чая.
На последней чаевке, укладывая рюкзак, Макаров достал из него забытую банку сгущенки, и мы славно попировали. Не потому, что чай с молоком лучше нормального чая, просто это был последний день, и он был отмечен.
— Это моя последняя банка... — сказал тогда Макаров, поливая из кружки тлеющие головешки костра.
Я смотрел на озеро за его спиной. Его, макаровское озеро. На сопки, у которых наверняка есть особые, Макаровские названия.
— Зачем ты улетаешь? — спросил я совсем некстати, потому что давно знал зачем.
— Нельзя оставлять за собой пустые банки. Когда-то придут сюда и увидят кусок ржавой жести. Разве приятно?
Вот и все, что сказал Макаров. Он вообще очень мало говорил. И даже когда посреди озера я ножом повредил лодку, и она наполовину испустила дух, Макаров молчал. Он только взял на руки мешки с вяленым гольцом и так держал, как собственных детей, пока я судорожно заклеивал дыру и накачивал воздух. Помочь он все равно не мог — лишнее движение грозило гибелью всему грузу.
А потом мы ждали самолета на базе Герасима. Точнее, ждал только я. Макарову не хотелось думать о возвращении. Его сети стояли не слишком далеко от базы, за черной от воды подошвой короткого мыса. Здесь вечерами снимали мы небольшой улов. Макаров что-то пришептывал, ворчал, выбирая из воды участок сети с запутавшейся рыбой. Гольцы были скользки и холодны, как сосульки. Макаров закатывал рукава, шевелил пальцами, подобно хирургу, и приступал к операции. Он освобождал от капроновых нитей колючие плавники, вынимал пряди из-под жабер, голец удивленно разевал рот и глядел красным глазом.
Рыба наша хранилась на берегу, в балке, и Макаров хаживал туда подозрительно часто. Однажды я подглядел его. Он снял с крышек большие влажные камни и перебирал рыбин, ворочал их с боку на бок, пробовал с указательного пальца тузлук, и прозрачная улыбка волшебника не оставляла его лица.
Он вовсе не хотел возвращаться.
К полудню четвертых суток ожидания последняя тень последнего облака была стерта с неба плотным южным ветерком. Он принес к берегам запахи лета и тучу отчаянных комаров. Комары клубились над вываленными, чуть дрожащими языками спящих собак и не трогали Макарова.
— Всякая тварь своего признает! — посмеивался он, оглядывая мою распухшую от укусов шею. — Наверное, ты плохо пахнешь.
«Самолет обязательно должен быть сегодня. Значит, никаких сетей и рыбалок. Пусть хорошо пахнущий Макаров идет сам».
Так я решил.
А Макаров торопливо похлебал горячего супу и исчез молча.
Суп наполнил тело сытой ленью. Потянуло к лежанке. Едким чаем вытравил я тяжесть из членов и раскрыл дверь.
Лодка под натянутым парусом держалась у берега лишь на одном конце, готовая к плаванию.
Я спустился к воде. Макаров, предвидя возражения, заговорил ласково:
— Какой ветер, понимаешь? Какие косяки сейчас на северной отмели — вон там! С ума сойти! За час доберемся с попутным, поставим сеть, заночуем. А с утра назад.
— Я не могу, Макаров. Я не могу опаздывать на самолет. Меня на работе ждут — это ты в силах понять?
— Ждут, ждут, — соглашался Макаров, тщательно укладывая в лодку спальные мешки.
— Я не имею права рисковать. На работу мне пора.
— Ну да. Работа. Поработать, верно, придется... Спички принеси, там, на моей лежанке.
Поговорили.
— А ты не спорь, — сказал Герасим, подавая спички. — Куда денешься? Надо плыть, одного не отпустишь!
...Отвязав конец» я едва успел с сильного толчка впрыгнуть в лодку. Парус был плотно набит ветром. Лодка летела вместе с волнами, и только изредка обогнавший нас бурун выходил из-под днища, плавно вскачивая лодку.
Унося звуки, отдалялся Герасимов берег, в скользящей вокруг тишине неразличимо исчез балок с нашей рыбой, вросли в гальку заброшенные палатки на базе.
Рулевое весло оставляет рваный, быстро заживающий след на груди озера. Блестки солнца, пересыпаясь, пропадают в нем. Рыжий диск парит над долиной Энмываама, незаметно снижаясь к буро-зеленым сопкам у запада.
Мягко поют комары, они покинули берег вместе с нами. По временам из вьющегося над головой сонма вырывается один, самый отчаянный, — идет в атаку. Его победная песнь нарастает, зудит все въедливей, колеблясь в такт качаниям комара. Играя перед лицом, он выбирает точку. Я должен дождаться, пока он сядет, и хлопнуть.
Вот идет очередной, вырастая из облачка черным бантиком. Только идет как-то странно — не медленно, не колеблясь, как другие, а уверенно, грозно, бесшумно. Я вижу его жесткие крылышки, две пары совсем не комариных крыльев и толстое туловище с задранным хвостом.
— Снимай парус!! — ору я, ошалелый.
Это наш самолет. Его рокот уже перебрался через верхушки сопок и поплыл над озером.
Макаров развернул лодку лагом к ветру и смотрит на меня нехорошим взглядом.
— Только не надо ничего делать, — просит он со смешливым отчаянием в голосе. — Снова порвешь лодку. Обидно будет утонуть, когда рыба уже на берегу и самолет над головой, а?
Все что могу — это отдать шкоты. Макаров на корме капитанит, ему не достать. Парус бьется на мачте, как выстиранное покрывало. Скорость надает.
— Может, не надо? Все равно не успеем назад! — вкрадчиво говорит мой друг. — Поздно уже, летуны ждать не будут. Шутишь, пол-озера на веслах! Вспомни-ка, сколько шли, а? Часа четыре верных.
— Герасим уговорит их. Должен уговорить.
Снимаю парус и готовлю весла.
— Ты спятил, — говорит Макаров убежденно. — Ты видишь, какой ветер? Мы будем грести на месте. Это безнадежно!
Ветер и вправду разгулялся. Даже без паруса нашу лодку ощутимо несет к северу.
— Не произноси слова «безнадежно», пока не исчерпал всех шансов. На, исчерпывай!
Я всучил ему весло, и мы принялись за работу.
Скоро пришлось раздеться до пояса. Ветер приятно обдувал спину, ломота холодной ртутью заливала позвоночник, ладони горели. Других ощущений не было. Вздох — всплеск, вздох — всплеск... Время захлебнулось в барашках где-то за кормой. Вместо него пришло дыхание: вздох — всплеск, вздох — всплеск...
А ветер стихал к берегу, и мы шли быстрее, а когда хрустнула галька под днищем — не поверили.
Макаров сидел, опершись локтями о колени, и взгляд его был черен. Желания, мысли, воля — все, что заставляло нас каждый день влезать в лодку и браться за весла, все это сегодня осталось там, в озере. Мы отдали ему все, кроме наших бессильных тел, и мы любили его.
— Будете лететь? Тогда веселей! — сказал пилот, наливая в большую кружку чай из Герасимова чайника.
И мы побежали к бочкам, если только наши движения можно было назвать бегом. Галька уходила из-под ног, комары с остервенением кидались в лицо.
Некогда!
До самолета метров двести. Пробую покачать бочонок. Восемьдесят кило, не меньше. Одному не взять!
Некогда! Некогда!
Не было такого, чтобы не брал, когда надо!
Макаров злится. Сети его нынче сухи, руки сбиты, мы адски работали на веслах — и во имя чего? Моя городская служба слишком чужда Макарову, чтобы стать причиной такой спешки. У них в тундре проще: человек никогда не уходит от того, что должен делать. Он этим живет.
— Помоги!
Он приседает, берет бочонок руками — за верх и за днище — рывок!
Макаров покачнулся на корточках, побагровел, крякнул и медленно встал. Казалось, мощные гидравлические поршни разжимают его колени.
Шаг — и нога по щиколотку в гальке, шаг — и другая тонет рядом.
Макаров заметно слабее меня, и он, однако, несет.
Несколько раз пытаюсь закинуть донышко второй бочки себе на плечо. Тузлук льется на гальку, окропляя лишайники.
Макаров шагает на полусогнутых ногах прямо к самолету. На плече — его надежда, и он ее донесет, пусть бы ему умереть под нею...
Собираю остатки сил во всех мускулах тела, даже в тех, которым нет дела до этого бочонка. Отчаянный рывок всем корпусом, и я ввинчиваю плечо под донышко бочонка. Чудом сохраняю равновесие.
Теперь подняться. Сердце взбесилось и колотится в голове, как рыбина по дну лодки.
Поднимаюсь. Господи, до чего медленно! Только бы не упасть!
Тузлук льется на голову, стекает по лицу. Комарам он не помеха. Кажется, даже наоборот. Они совсем озверели, эти вампиры.
Ну вот. Иду. Двести метров. Сколько это шагов? Четыреста? Пятьсот?
Острое ребро донышка врезается через плечо прямо в легкие. Не хватает воздуха. Судорожно дышу открытым ртом, как выдернутый из сети голец.
Что-то кричат летчики от дома. Кажется, отчаевали. Надо спешить, а как?
Иду. Наверное, я похож на карлика с горой на плече... Интересно, приду я когда-нибудь к самолету? Как хочется упасть лицом в прохладную гальку или в этот душистый кустик ягеля и ничего больше не знать на свете. Особенно про рыбу...
Поворачиваю голову налево — в двух шагах шасси «аннушки». Из глаз моих катятся странные, будто чужие слезы.
Так сладко дышится полной грудью, чистыми легкими, из которых вынули грубое жало бочонка.
Все-таки дошел!
В самолете я лежу в проходе на шкурах, расплющенный усталостью, курю и гляжу в потолок.
Макаров сидит на бочонке, прижав к иллюминатору потный лоб. Он сидит неподвижно с того момента, как заревел мотор и «аннушка» запрыгала по гальке, набирая скорость.
В углу его рта торчит забытая, давно погасшая папироса.
Озеро уходит. Оно где-то позади, в прошлом, и как все, что прошло, уже подергивается в памяти легкой дымкой. Только там, в гальке на берегу, высыхают последние капли нашего пота, смешанного с тузлуком.
Макарову плохо. Побелели костяшки пальцев, вцепившихся в шпангоуты, горькие складки незнакомо очертили его насмешливый рот. Я раньше никогда не замечал, что друг мой так заметно уже лыс, сед и стар.
— Тебе очень плохо? Вроде не болтает.
Он молчит, будто не слышит. Молчит долго, и я, кажется, начинаю понимать его.
Внезапно он обернулся. Тоска и страх хлещут из его глаз прямо в мои. Мне жаль его так, что каменеет кровь. Я вижу его глазами город. Далекий, чужой, огромный, и в глухом каменном лабиринте его улиц навсегда исчезает мой друг, живая плоть от своей чукотской земли.
Я не могу видеть, как болит в нем крепкая, сильная душа.
Заходим на посадку. Все кончено. Привычный свет привычного дня.
В аэропорту нас встречает диспетчер, тот самый, без чьей разворотливости нам бы никогда не видеть озера.
Ветер, который недавно наполнял наш парус, теперь развевает плащ диспетчера.
— Ну, как улов, рыбаки? — спрашивает он весело.
— Кой-чего есть, — коротко бросаю я. Макаров молча подаст мне мешки с вяленым гольцом.
Все наше хозяйство складывается у самолета солидной горкой.
Летчики хлопают дверцей кабины и натягивают макинтоши. Они явно намереваются уходить. И так же явно я читаю на их лицах, что без рыбы они не уйдут.
— Спасибо, ребята, — говорю на всякий случай.
Макаров возится над рюкзаком, отвернувшись от нас, будто чужой.
— Э, братцы, спасибом не отделаетесь! — очень легко снимает неловкость второй пилот. Он обнажает ровные зубы в улыбке и многозначительно похлопывает но бочонку ладонью: — Как насчет рыбки?
Не оборачиваясь, Макаров берет один из мешков, дергает стягивающую его веревку. Узел схвачен накрепко, и веревка отсырела. Рука Макарова привычно тянется к поясу — ножа нет, он его упрятал в рюкзак, я-то помню.
Он возится с узлом сосредоточенно, словно только для этого и вернулся в Певек. Мы с летунами топчемся в смятении, не зная, что и сказать, потому что кажется мне, лучше всего ничего не говорить.
А приятель мой вдруг машет рукой, подходит к пилоту и протягивает мешок.
— Да ладно, ребята, берите все, там разделите.
И так знакомо, легко улыбается.
— Ого! Хо! Вот это да! Ну, бывайте! До будущей рыбалки!
— До будущей! — сияет Макаров. — Ну конечно!
«Три бочонка по восемьдесят... пусть по рублю за кило, двести сорок... — лихорадочно подсчитываю я. — Дальше четыре мешка по тридцать, вяленый в лучшем случае два рубля, тоже двести сорок... значит, четыреста восемьдесят, как раз три билета на семью до Москвы это в лучшем случае. А один мешок... целый мешок — это шестьдесят рублей, и все летит прахом...»
— Слышь, а как бочечная, удалась?
Это снова напирает диспетчер. Еще бы! Кто как не он, имеет право на подарок!
.. ~ А как же! — хвастает мой прежний, добрейший Макаров. — Газетка есть? Дай-ка мы сейчас тебе для пробы...
«Четыреста восемьдесят минус шестьдесят, всего четыреста двадцать... мало, как мало, и еще багаж!..»
Макаров вскрывает бочонок и придирчиво выбирает самых жирных, огромных, великолепных гольцов.
По пальцам Макарова стекает густой тузлук, руки его спокойны, как руки хирурга, а лицо так и светится!
Оглядываюсь. От аэровокзала тянутся к самолету еще несколько человек. Кому из горожан не хочется гольца, озерного, знаменитого! А сами они разве вырвутся порыбачить? Отпуск один, на материк лететь надо...
У них на то есть Макаров. Денег он не берет, и никто, кроме меня, никогда не узнает, как они ему были нужны.
Впрочем, я-то уже сомневаюсь: нужны ли.
КРАСКИ ТУНДРЫ
Ледокол направлялся в Певек. Ночью подошел из Находки танкер и, капитан ледокола, пользуясь тем, что оказался недалеко и время позволяло, запросил штаб о заходе на бункеровку.
Заход, конечно, дали. Такая нынче складывалась навигация, что малыши типа «Пионер» бегали в Колыму и обратно, так и не встретив ни одной льдины. Штабисты загнали ледоколы на запад, в пролив Вилькицкого – там без работы не останутся! А «Москве» выпало дежурить здесь и, по выражению капитана, «ловить миг удачи».
Так и вертелись уже почти месяц — то водолазный осмотр провести стоящему в Зеленом Мысе судну, то где-то ледокольный вертолет понадобится, или заштормует в высоких широтах маленький «гидрограф», кличет на подмогу. Ледокол — он ведь как база на Севере. И спасатель, и вертолетоносец, и буксировщик, и кормилец, и лекарь для судов.
— Во, работка: Фигаро здесь, Фигаро там, – смеялись ледокольщики. Но смех был невеселый, все были убеждены: десятки тысяч ледокольных «лошадок» слишком большая роскошь, чтобы служить у штаба на побегушках.
Недовольство ползло по каютам, умножалось в воспоминаниях бывалых полярников о тяжелых льдах, встреченных в разные годы «вот на этом самом месте». Изредка капитан или помполит на судовых собраниях пытался удержать в экипаже боевой рабочий дух. Вспоминали тоже случаи из практики — у них она, понятно, побогаче. Как, например, начинал среди чистого полярного лета работать напористый норд-ост, и льды, изъеденные незаходящим солнцем, выползали из-за горизонта, окружали, прижимали к берегу — только успевай поворачиваться: того вывести, этого околоть, тому подать водолазов, потому как одной лопасти на винте, похоже, недостает. Кто-то вошел в лед и в страхе за корпус и винты — остановился, ждет, зовет и требует. Кто-то выбрался сам и заплатил за это течью в трюмах. Слушали с трепетным любопытством, делать-то все равно было нечего.
Скука полностью завладела экипажем ледокола к тому дню, когда у мыса Шелагского рулевой взял курс в глубь Чаунской губы — на Певек.
Судовой токарь Сережа, устроившись на корме с мольбертом, уверенными штрихами наносил на картон уходящий по левому борту мыс, белую нить поселка на берегу, низкие тундровые склоны, сбегающие к морю. Тундра у него была яркая, как горы у Сарьяна, — лиловая, рыжая, зеленая, бурая. Хотя на самом деле, если глядеть на берег, холмы выглядели довольно однообразно.
Виктор, старшина ледокольных водолазов, по обыкновению устраивается рядом. Третью весну кряду идет он на ледоколе в Арктику. Он делает это добровольно и, возможно, сделает еще не раз. Хотя каждую осень списывается и начинает искать «нормальной жизни».
Но как она выглядит, Виктор точно не знает.
Жена говорит:
— Будешь искать нормальную — и эту потеряешь.
С этим трудно спорить. Она только одного не понимает: каждую весну, когда ледокол первый раз входит в Чаунскую губу, Виктор, глядя на еще почти желтую тундру с бело-грязными штрихами снежников, чувствует, что для него нормальная жизнь только теперь и начинается.
Если смотреть издали, с моря, зелени в тундре почти не видно. Зато когда они с Ольгой ходят гулять, под ногами зеленеет растительная мелочь. Ольга даже букетик ухитряется собрать из тундровых цветов. Просто прошлогодняя бурая трава пока еще выше, ее-то и видно отовсюду.
В этот раз Ольга ходила в тундру заранее. Когда в начале навигации ледокол встречали в порту, букетик уже был у нее за пазухой, чтоб не замерзли цветы на ветру. Там смотреть-то не на что, булавочные головки, а не цветы, и все же приятно. Дома жена никогда не встречает его так, как Ольга в Певеке. Может, не так и ждет?
— Где ты взял такие цвета? — не удержался Виктор, заглядывая художнику через плечо.
— На палитре, — спокойно ответил Сережа, не оборачиваясь.
— Нет, а в тундре? — Виктор указал пальцем на берег.
— Знаешь, бывают дальтоники, — степенно сказал токарь Сережа, замешивая на палитре новый, невероятный по яркости тон. — Вообще мало людей с абсолютным зрением. Как и с абсолютным слухом. Все люди — дальтоники, кроме художников.
— Сходил бы лучше в тундру, посмотрел, каково там, не издалека, а так, в упор.
— Тебе хорошо, а мне не с кем, — резонно ответил Сережа и пригладил длинные волосы рукой, выпачканной в краске.
— Сходи сам, — сказал Виктор и тут же подумал, что одному идти в тундру, когда не с кем поделиться, — это совсем не то.
Интересно, встретит она его сейчас? В штабе работы навалом, разгар навигации. А она еще в любимицах у начальника ходит. Его понять можно, для штаба Ольга человек ценный: пришла простой машинисткой, а теперь и коммерческую работу освоила не хуже дипломированных пижончиков из пароходства. Но пусть и он войдет в ее положение.
Да нет, конечно, она придет. Только вот — ради кого?
Еще месяц назад, когда ледокол под звуки оркестра вошел в порт после долгой зимы и Виктор издали разглядел на причале Ольгу с Лешкой, пришла тревожная мысль: пацан-то совсем взрослый. В одиннадцать лет, если снова брать его на ледокол, он, пожалуй, слишком привыкнет, станет принимать это не как подарок, но как должное. Нужно ли?
Впрочем, пацан — это еще полбеды. Неизвестно, что больше влечет Ольгу, соблазн хорошо пристроить сына, без затрат и забот, или общение с Виктором в те недолгие дни, что ледокол стоит в Певеке? И даже если Виктор стоит тут на первом месте, так не из-за этой ли неожиданной их дружбы с Лешкой?
Мысль была нехорошая — он начинал считаться. Однако она возникла, и Виктор понял — неспроста. Глупо скрывать — он и сам привязался к Ольге не меньше, чем к пацану, оттого и ждет ее писем весь год, оттого и ее привязанности заставляют задуматься...
— Где твой... молодой? — токарь Сережа встал со стульчика, придирчиво оглядел этюд издали.
— Дрыхнет. Прошлой ночью винт смотрели на танкере, так он же великий помощник. Никак не отоспится.
— Слышь, Витек, — Сережа был расположен к разговору. — Ты вот правду скажи, кто он тебе? Племяш, что ли? Или твой?
— Да приятель он, ясно? Вам бы все откопать что-то такое...
— И откапывать не надо. Мать не с ним в тундру ходит, с тобой — зря, что ли? Ты гляди, принайтует к себе — не отдерешься. И все по закону. Еще алименты на пацана сорвет. А то и нового заведет.
— Смотри, опять не ту краску намешал, — перебил Виктор. — Откуда желтое? Ты лучше голубику покажи. Знаешь, такая синяя и потная — где у тебя этот цвет? Ее сейчас полно в тундре.
— Там и грибов полно, и евражек. Надо видеть главное... Пойдешь в тундру?
— Конечно. Если винты смотреть не заставят.
— Все равно заставят, Витек, — сказал токарь. — Такого еще не было, чтоб не заставили, пока в порту стоим.
— Это ты прав. А я все равно пойду. Скажу мастеру: посмотрю винты — давай два отгула. И на берег. Может, хоть неделю постоим. Один черт, на трассе делать нечего.
— Давай, — согласился Сережа. — А я попробую на сопку забраться, на самый верх. Певек напишу.
Дома Виктор бывал редко. Еще до того, как открыл для себя ледоколы и Арктику, весной садился со своей водолазной станцией на спасатель, и носило их по дальневосточным морям сквозь туманы — чутких, быстроходных, готовых к помощи и защите. Если выпадало аварийное дежурство, то непременно вдали от Владивостока, в Ванино или в Находке. А когда не подворачивался спасатель — уходил с водолазным ботом в Татарский пролив, на нефтепровод.
Так он жил всегда, по старой флотской привычке, и всех это как будто устраивало. Начальству нужен человек опытный и готовый по первому зову отправиться к черту на рога.
И в последние годы, когда вошли в его жизнь ледоколы, он, вернувшись из Арктики домой, скоро начинал скучать. Не выбрав и половины отпуска, Виктор приходил к начальнику аварийно-спасательного отряда и говорил смущенно:
— Все, наотдыхался. Отзывайте на бот, пойду строить причалы.
В редкие месяцы, когда Виктор оказывался дома, жили они с женой тихо, не вмешиваясь в дела друг друга. Для него очевиден был какой-то свой, замкнутый круг ее забот, туда же входили и заботы о десятилетней дочурке. Дома было чисто, денег хватало, дочь была обута, одета и сыта. Жена умела не перестараться в роскоши, как это случалось со многими ее сверстницами.
Наверное, что-то терзало и ее, и были поражения и утраты в ее посторонней жизни — об этом Виктор лишь догадывался. Иногда, вернувшись с работы, она была особенно неразговорчива и мрачна. В такие минуты, Виктор знал, лучше не приставать: человеку ничего не стоит сорваться вечером дома, среди своих, если весь день был принужден сдерживать гнев, ярость или обиду.
Он разогревал ей ужин или просто готовил чай. Она молча пила, упершись взглядом в пустой угол комнаты, и сразу ложилась, прикрыв глаза и иногда тайком утирая слезы.
Телевизор в такие вечера Виктор выключал сразу, если он работал, — хватало одного взгляда в лицо жены.
Только вот дочку выключить не удавалось. Открываться перед отцом она не привыкла; весь день ждала маму, чтобы поведать ей о невероятных и ужасных событиях, потрясших сегодня четвертый «Б». И уж конечно, ей не было никакого дела до маминого собственного состояния. Девочка просто не умела его распознать — мама не научила. Потому что сама никогда не распознавала этого в дочери: разве могут быть у детей трагедии?
Не дождавшись привычного, хотя и равнодушного вопроса «Как в школе?», девчушка присела однажды на краешек маминого дивана и сказала:
— Мам... А девчонки сегодня опять мой портфель забрали... и кидались им... и по земле возили... и смеялись...
Она делала короткие паузы, ожидая сочувствия.
О том, чтобы услышать совет, как быть в такой ситуации, девочка, казалось Виктору, уже и не помышляла. Но паузы не помогали. Мама была слишком погружена в себя.
— Подожди, подожди, доченька, — она неопределенно пошевелила пальцами, словно отыскивая девочку в темноте, а другой рукой страдальчески оглаживала лоб и виски.
— А ты что делала? — спросил Виктор дочку, чувствуя, что ребенок снова уйдет ни с чем, если не вмешаться.
Девочка обернулась к нему угрюмо:
— Я... плакала.
— А девчонки смеялись?
— Да.
— Почему же ты плакала?
— Они мой портфель забрали... кидались...
— Ну так что? Играли девчонки, понимаешь? И хотели, чтобы и ты с ними поиграла. Чего ж плакать?
— А портфель?
— А что портфель?
Девочка молчала. Виктор пытался с другой стороны:
— Выходит, они взяли твой портфель поиграть, а тебе стало жалко, да?
— Там ручка вытекла и книжки помялись...
— Ручку можно купить новую, книжки разгладить. А вот с девочками ты поссорилась — как это склеить? Ты подумала раньше о себе, потому и вышло так.
— Нет, они первые начали...
— Я говорю о тебе сейчас. Ты сначала подумала о своем портфеле, что тебе его жалко, а потом уже о девочках, что им хочется поиграть. То есть о них ты вообще так не думала. Выходит, ты жадина?
— Ой, отец, какую ты ахинею говоришь, прямо черт-те что! — вступила в разговор жена, открыв глаза. — Ты навоспитывасшь. А если они захотят поиграть ее новой шубой, погонять в футбол, им тоже надо сочувствовать?
— Не знаю, — устало проговорил Виктор, уже жалея, что вмешался. — Я только хочу ей объяснить, что любой конфликт исчезает сразу, как только наткнется на доброту и бескорыстие...
— Замолчи, замолчи! — прошептала она просительно и страшно. Значит, в самом деле следовало замолчать.
Девчушка уходила в свою комнату, так и не получив от родителей ничего — ни сочувствия толком, ни объяснения, ни совета. А потом Виктор уезжал, улетал, уходил в море, а дочь оставалась в чистой, обеспеченной квартире — одна. Рядом с покладистой и равнодушной мамой, вместе со своими, так и не разрешенными житейскими задачами.
Словом, в его доме рос чужой, непонятный ему ребенок. И особенно остро Виктор ощутил это, когда познакомился в Певеке с Ольгиным Лешкой.
Уже потом, взяв его на ледокол, Виктор старательно уговаривал себя: если этот парень способен легко сходиться с людьми, если он вообще парень, а не девчонка, это вовсе не значит, что он заслуживает большего внимания, чем собственная дочь. Как раз наоборот — этот не пропадет, а вот девочка, совершенно не приученная к нормальному, здоровому общению, в первую голову нуждается в отцовском опыте.
Но что он мог поделать! Взять и ее с собой на ледокол — смешно даже подумать. Кощунственно! Жена вмиг поднимется на дыбы, если речь идет о благополучии ее ребенка. Благополучие при этом она, естественно, поймет по-своему.
Кое-как оправдавшись таким образом перед собственной совестью, Виктор самозабвенно передавал Лешке все, что за последние годы накопилось в нем — специально для детей.
А Лешке только того и надо. Сказать по правде, он мог бы и в тот год уехать на материк, как уезжал раньше. Мать уговаривала, да и самому хотелось в море покупаться Но еще прошлой осенью, вернувшись к сентябрю на занятия, Лешка сделал потрясающее открытие. Оказывается, едва наступает лето, детей попросту выставляют из Певека, а здесь начинается новая, ничуть не похожая на зимнюю, жизнь. И продолжается до середины октября. В итоге этой жизни на большой портовой площади, в самом конце поселка, вырастают две горы. Одна гора настоящая, из угля, похожая на пирамиду, с вершиной и со склонами. Вторая скорее похожа на хребет, подобный тому, что припирает поселок к морскому берегу с юга. С той лишь разницей, что эта, портовая, гора целиком состоит из невообразимого количества бревен, уложенных ровными пачками и рядами, и до самых холодов сохраняет в себе оглушительный, богатейший запах леса.
К тому, что эти горы появляются и к весне исчезают, певекские пацаны привыкли. Примечали они и то, как исчезали горы за зиму. Угольную увозили из порта большие оранжевые самосвалы с нерусскими названиями, а лесную — длинные трейлеры. Но вот как эти горы возникают, видели немногие.
Лешка, например, не видел. В сентябре, когда он возвращался с материка, горы уже стояли, а из кораблей, стоящих у причалов, выгружали ящики. Это, конечно, тоже было интересно. В ящиках, известное дело, возят на Север все что угодно, от шампанского и конфет до велосипедов и стирального порошка. И корабли были интересные, живая география. На корме, там, где название, у них мелким шрифтом были написаны города — Владивосток, Находка, Ленинград, Таллин. Они встречались тут, в Певеке, тыкались друг в друга носом или кормой и стояли неделями. Как будто не было между их родными городами таких невообразимых расстояний, какие на большом школьном глобусе одним взглядом и не охватишь. И моряки, сходящие с разных кораблей на берег, делают вид, что не замечают друг друга. Как будто им неинтересно встретиться здесь, в Певеке, с такими же моряками, только с другого конца земли.
Вообще, в порту было множество удивительных и невероятных вещей. Лешка недаром проводил там все свободное время, пока не выгоняли. До того самого дня, когда последний теплоход с ледоколом, издавая протяжные прощальные гудки и ломая молодой октябрьский лед, отходил от причала до будущей весны.
Но тайна двух гор, лесной и угольной, так и оставалась для Лешки неразгаданной.
Поэтому, вернувшись в третий класс, он твердо решил: на будущее лето остаться в Певеке. Чтобы все увидеть своими глазами. Так что на встречу первого каравана весной Лешка вышел к причалу вместе с Ольгой. Встреча его мало интересовала, зато потом начались такие дела!
Водолазам с ледокола поручили осмотреть причал. Вынесли они на берег тяжелое свое хозяйство, одели одного, самого высокого, в неуклюжий резиновый комбинезон, и началось невиданное! Он спускался в разных местах причала по длинному железному трапу, исчезал под водой, а по телефону все рассказывал. И другой, сидя у приемника, все записывал. А двое матросов без передышки крутили ручную помпу, два больших колеса с ручками.
Лешка забыл про обед, про мать, про все на свете. Он превратился в большие глаза и уши — ловил названия разных водолазных предметов, старался понять назначение каждой вещи, каждого движения и слова в такой непонятной и торжественной водолазной работе.
Вначале он узнал, что водолазов на ледоколе всего трое, но третий пока ушел в город, а кто сидит у телефона и записывает — старшина станции. И что помпу крутят вовсе не водолазы, а простые матросы. Их к этому делу назначил боцман, хоть они и упирались, потому что всем хотелось в город.
Потом кто-то позвал старшину с ледокола, он огляделся и увидел рядом Лешку.
— Иди-ка, — поманил он пальцем и указал на динамик, который продолжал шипеть и бормотать металлическим голосом. — Слышишь, чего он говорит?
— А чего тут слышать. Конечно слышу, — отозвался Лешка.
— Я сейчас вернусь, ты гляди: если что у него не в порядке — кричи. Сумеешь?
— Сумею. — Лешка улыбнулся. — А как вас кричать?
— Меня кричать дядя Витя.
Этот самый дядя Витя сразу и окончательно очаровал Лешку. Во-первых, он мог бы поручить ему крутить помпу, это попроще, думать не надо. Хотя и тяжело, Лешка после пробовал — устал быстро. А он вот — сразу телефон доверил. И улыбка у него очень добрая. К тому же, ни разу не встречал Лешка взрослого, который бы вот так представился: «Меня кричать дядя Витя». Это Лешке сразу запомнилось, и даже во сне он видел это лицо и слышал эти смешные слова.
Они работали вместе весь день, вместе обедали на ледоколе, и дядя Витя только успевал стирать белые пятна в Лешкиных водолазных познаниях.
— Ты вот думаешь, какая старомодная у нас техника — помпа эта, рубаха неуклюжая, шлем. Так вот знай, что этот вот скафандр придумал еще Леонардо да Винчи, слыхал о таком? Вот. И ничего лучшего для работы под водой за пятьсот лет, считай, не придумано. По крайней мере, не сделано. Даже акваланг тебе не поможет, если ты на диком берегу или в море без компрессора. Или на холоде. Тут без нашей трехболтовки да помпы — никуда. Надежно, потому что просто.
— Боюсь, мне теперь до утра придется только слушать, — сказала Ольга, протягивая Виктору руку.
— Не бойтесь, — успокоил он. — После такого рабочего дня мы обычно спим как убитые. Да и... отдохнуть намнадо, завтра ледокольные винты смотреть. А?
Он выразительно посмотрел на Лешку, тот — просительно на мать.
— Вы уж все и решили. При чем тут я? — она рассмеялась. — Ладно, доживем до завтра. Дорогу на ледокол, думаю, не забудешь?
— Нет! — воскликнул Лешка.
— А вам спасибо. Для парня просто праздник.
— Скажу честно, для меня тоже. — Виктор серьезно поглядел ей в глаза, ожидая вопроса. Но Ольга молчала, и он добавил на всякий случай: — Заходите и вы, пока стоим. Помыться можно, сауна, бассейн. И вообще.
— Спасибо, зайду.
Ледокол простоял в порту неделю, и каждый день в восемь утра Лешка был на кормовой палубе, у водолазки. За это время он научился подавать за борт и укладывать обратно водолазный шланг-сигнал, включать и выключать судовой компрессор и телефон, подавать водолазу на кончике разный инструмент. Когда подводных работ не было, водолазы клеили рубахи и становились обычными матросами, и Лешка — с ними. Он мыл палубу, красил переборки, разбирал скрученные концы и даже пытался плести маты из пахучего пенькового каната.
Лешка был сметлив, старателен и бесконечно любопытен. Больше всего нравилось Виктору, что парень ухватывал все с первого раза — повторять не приходилось. Глядя на него, Виктор испытал ни на что не похожее чувство: его собственный опыт, выраженный делом и подкрепленный словами, ложился, что называется, прямо в Лешкину душу, давно тоскующую по мужским, взрослым делам. Впервые в своей жизни Виктор, имея дочку десяти лет, понял, что значит быть отцом. Не называться — быть. Чтобы слушали тебя, затаив дыхание, хватали на лету твои мысли и делали и думали дальше, и ничуть не хуже тебя самого.
С непонятной тревогой ждал Виктор, когда к нему придет Ольга. Что она придет, он знал наверняка, не представлял только — о чем и как они станут говорить. Да и нужны ли слова? Что они могут, если через два-три дня ледокол уйдет на трассу, а Лешка останется в Певеке.
Ольга выбрала момент ловко: пришла на ледокол вместе с капитаном, будто по штабным своим делам или как случайная попутчица.
— Ну, как юнга? — спросил капитан весело, пока Виктор жал Ольгину руку.
— В порядке, не жалуюсь, — осторожно сказал Виктор. — Может, и получше некоторых матросов ваших.
— Это я заметил, а что делать! — капитан шутливо развел руками и тут же серьезно добавил: — Только мы уходим скоро, как думаешь быть с парнем?
Виктор пожал плечами — не хотелось думать об этом. Лешка смотрел на капитана глазами, полными отчаяния.
— Понимаю, — сказал капитан. — А ты подумай. Неужто нет выхода? Мы вот с Ольгой Васильевной прикинули, почему бы нам не забрать его с собой.
Лешкина физиономия расплылась в улыбке.
— Забрать? Но это все зависит от... — Виктор неуверенно глянул на Ольгу.
— Если, конечно, вас не затруднит, — заметила она робко. — Парень меня замучил: пусть, говорит, ледокол еще останется.
— Диван у тебя свободен в каюте? — спросил капитан. — Или перевести в двухместную?
— Не надо, есть диван.
— Ну, а сам герой, думаю, не против. Короче, с моей стороны возражений нет, а там решайте.
Капитан ушел, оставив Виктора лицом к лицу с Ольгой.
— Вы извините, — начал он, — мне как-то и в голову не пришло... Он же молчит, а я откуда знаю, что там у вас за дела. Моя жена, например, костьми бы легла...
— Мне главное, чтобы вам не в тягость, — снова сказала Ольга. — А так, раз ему интересно, и капитан вот...
— Вы на редкость мудрая мама. Обычно женщины считают, что самое важное для детей летом — есть фрукты.
— Ничего, я дам ему денег, купит соков у артельщика...
— Мам, дядь Вить, а мы пойдем в тундру в воскресенье? — вмешался Лешка. — Дядь Вить, давайте сходим, я вам такие места покажу!
— Яс удовольствием, — сказал Виктор Ольге. — Леша говорит, вы делаете шикарный грибной суп.
— Ну, грибов пока мало, это позже. А сходить надо, если вам не приходилось.
— Я здесь впервые.
В тундре Лешка взял реванш за все свое ледокольное и водолазное ученичество. Ему было очень важно показать Виктору, что он, хоть и пацан еще, знает свой мир ничуть не хуже, чем водолаз — свой. Они бродили по кочкарникам и каменистым осыпям, по заросшим ольхой и ивой речным долинам и бескрайним голубичным полянам. Лешка рассказывал про серых гусей и куликов, про хариусов, зимующих в темных речных ямах, и про ослепительно белого чира, чью зимовку никто еще не видел.
— Надо же, сколько он знает, — тихо удивлялась Ольга, когда они с Виктором слегка отставали.
— Наверное, учителя географии и биологии в школе просто любят свой край, — предположил Виктор, осторожно поддерживая Ольгу под руку. — Это всегда видно на детях.
— И мать замечает это последней, — она горько усмехнулась.
— Все-таки замечает, это уже успех. И слава богу, вам есть что замечать в сыне. Теперь они все как-то... на одно лицо.
Лешка протер глаза и спросил басом:
— Уже пришли?
— На подходе, — Виктор глядел в иллюминатор. — Мать узнает, что спишь днем, что скажет? Вставай пить чай.
— А я расскажу ей, как ночью работал вместе с тобой, — схитрил Лешка и загремел умывальником. — И ничего она не скажет. Дядь Вить, а ты уже пил?
— Вместе пойдем.
— Нормально. А в Певеке работать будем? Или в тундру пойдем?
— Осмотрим корпус, а там и в тундру. Если маму отпустят.
— А если не отпустят, сами сходим?
— Думаешь, ей меньше нашего хочется? Сидит в кабинете, света белого не видит, — с укором сказал Виктор.
— Значит, должны отпустить, — решил Лешка. – Ты договорись, и ее отпустят.
Они вышли в коридор и направились к столовой.
— Что значит договорись? — строго спросил Виктор. — Знаешь, сколько судов в подчинении у начальника штаба? Десятки. И на каждом по сорок человек. А на ледоколах и того больше. Что же это будет, как ты думаешь, если каждый прибежит в штаб договариваться?
— Ты же не каждый, ты же водолаз, — оскорбился Лешка.
— А что водолаз? Обычный моряк, не лучше токаря или матроса.
Лешка замолчал, но Виктор понял — его слова парня не убедили.
Они поднялись на верхний мостик, чтобы получше видеть поселок. В порту шла работа: над тремя кораблями, стоящими в ряд вдоль стены, суетились краны, подавая на берег стропы с грузом. Где-то там, на причале, скрытые бортами судов, то и дело отъезжали груженые машины. Они вылетали с бетонного причала на пыльную поселковую дорогу, и тучи пыли медленно сползали в море, скрывая дальнейший путь грузовиков.
На просвете меж двух судов, приготовленном для швартовки ледокола кормой, столпилось десятка полтора людей. Виктор указал Лешке:
— Вон, видишь?
— Ага. Только там одни мужики.
— Это издалека. Может, она в брюках.
Капитан швартовался как всегда решительно, на полном заднем всеми тремя винтами, так что Виктор с Лешкой скоро ее высмотрели.
Помахали, потом постояли, молча преодолевая взглядами расстояние. Потом снова помахали.
Томительное дело — встречать судно! Пока подадут сходню — изведутся на борту, измаются на причале. И горе парням, подающим эту самую сходню. Чего только не наслушаются под придирчивыми взглядами нетерпеливых! А наслушаются — и впрямь все из рук вон!
Наконец подали трап и сетку завели. Ольга — деловая! — сама пошла на ледокол.
— Мама, мам! А мы ночью работали, лопасть меняли на танкере!
Лешка особенно старательно выговаривает солидные слова «лопасть» и «танкер», пока Ольга еще идет по сходне. А потом кидается ей на шею.
— Мам, тебя отпустили? А дядь Витя сам под воду ходил, я с ним по телефону разговаривал!
Она улыбается, смотрит Виктору в глаза.
— Ну, привет, — он сжал руками ее плечи. — Заждалась?
— Немножко. А вы, бродяги?
— И мы. Идем в каюту, а то...
Она отцепила от себя Лешку и пошла за Виктором под внимательными взглядами ледокольщиков...
Лешка в каюте принялся оживленно рассказывать ей о своих ледокольных делах. Ольга кивала и поддакивала изо всех сил, а сама все смотрела на Виктора, смело встречая его упорный взгляд.
— Сынок, ты бы шел домой, а я скоро...
— Домой? Зачем? — Леша насторожился, посмотрел на Виктора. Потом, сообразив что-то на свой манер, выволок из рундука сумку, стал собирать вещи.
— Да, ма. Сейчас.
— Сегодня у тебя отгул, — Виктор старался говорить буднично. — А завтра к восьми жду. Хоп?
— Хоп, — Лешка слегка ободрился. — Ну, я пошел.
Молчание тяготило Виктора. Он знал: Ольга ждет решения, к которому он совсем не готов. Да, три года — это срок, но из этих трех сколько они виделись-то? Не наберется и месяца. А наедине, вот так, кажется, ни разу и не были. То он стеснялся Лешки, уходил от них пораньше, пока парень еще не лег спать. То у нее ночная работа в штабе.
Порой накатывала на него колючая память о дочери, было совестно перед ней, и все прежние оправдания казались пустыми.
Что-то не складывалось, мешало, а время шло. Ольга становилась в его жизни все более неизбежна, незаменима вместе с Лешкой. Виктор уж и не знал, может, он возвращается сюда в Певек, а Владивосток теперь — лишь долгая командировка?
Он сел к Ольге на диван, положил руку на ее плечи.
— Вас отзывают, — сказала она тихо и поспешно. — На запад, а потом сразу на ремонт в Финляндию.
— А как же... аварийное дежурство? — глупо спросил он.
Ольга не скрыла усмешки:
— Начальству виднее. Все решено уже, послезавтра уйдете. И все!
Виктор обнял ее, но сам себе показался неловким и грубым, и Ольга была скована.
Он представил себе, как выглядело бы то, что он должен сейчас решить. Пусть даже не сейчас, но осенью, когда ледокол зайдет в Мурманск для смены экипажа. Списаться, ехать домой, уволиться из отряда. Потом — долгие объяснения с женой, слезы, споры, испуганные глаза дочери. Развод, суд, грязь — это, говорят, не бывает без взаимной грязи, иначе не разведут. Всплывет и переписка с Ольгой, до сих пор как-то обойденная в его доме молчанием. Потом — Певек, работа в порту. Зиму, лето, снова зиму и снова лето изо дня в день ходить на эти маленькие причалы и никуда не уехать долгих три года. Не будет ни ледокола, ни ежегодного праздника встречи с тундрой, с Лешкой, Олиных трогательных цветов.
И что она за человек? Кто ее муж, где он? Об этом так и не поговорили ни разу.
Ольга плакала.
— Подожди, ну, еще ничего не случилось, — неумело утешал Виктор. — Мы с тобой два дурня, поговорить не собрались за три года... Ну, что ты? Лешка свое получил, на всю жизнь западет ему наша водолазка. Это что, плохо?
— Какой ты...
— Подожди. А какой я — ты знаешь? Ты знаешь, что я привык уезжать из дома, привык!
— Значит, дом у тебя такой.
— И дочь свою я бросил. Ничего я ей не дал и не дам.
— Зато Лешке... Он не любил его, с самого начала. Ненавидел, я знаю! Он вообще к детям так...
— А я?
— Молчи! Ты все врешь, я знаю, я все вижу... Я ушла от него и решила: только тому доверюсь, кто Лешку сперва примет. И вот ты... Зачем же ты мне такое говоришь? Зачем было приручать нас?!
— Подожди. Успокойся. Ты нужна мне, ты знаешь. Я, может, только из-за тебя третий год сюда иду, эх ты! Но дай мне... понять. Что я буду здесь делать, надо решить заранее...
Ольга, закрыв глаза, в исступлении принялась его целовать. Виктор почувствовал — говорит глупость, ничего-то не нужно заранее, решать нужно — сразу, и только так.
Вдруг Ольга встала, тщательно вытерла слезы, поправила прическу.
— Все, все. Извини. Я просто устала. Ты ничем не обязан. Все хорошо, это я так. Извини.
— Оля... — Виктор шагнул к ней, перехватил ее движение к двери, повернул и вынул ключ. Потом с силой прижал ее к себе: — Слушай, да что мы... глупости все это. Разве нам было плохо? Мы же еще совсем не знаем друг друга...
Она не вырывалась. Сказала тихо и твердо:
— Не надо, Виктор. Не трудись. Спасибо тебе за Лешку. Он тебя не забудет... И знай, у нас в доме тебе всегда рады. А теперь собери мне его вещи...
Назавтра Лешка не пришел. Виктор ждал весь день, выходил на причалы, к проходной. В город, правда, не осмелился.
Через день ледокол вышел в море. Виктор стоял на корме, мрачно глядя на пустынный причал. Впервые за три года его не провожал никто.
Он не знал, что Лешка, тайком от мамы пробравшись в порт, выглядывал из-за стоящего на причале контейнера. Его никто не мог видеть, зато Лешка хорошо различал Виктора, стоящего на корме ледокола.
Лешке так хотелось побежать, увидеться еще раз с водолазами, с дядей Витей, услышать его голос, пощупать теплую медь водолазного шлема... Да вот мама запретила. Даже не запретила. Она попросила. А когда мама просит, это очень важно.
В первый день стоянки на Диксоне Виктор пришел на ледокол за полночь. Пришел не сам; его вели под руки двое матросов. Виктор, впервые за много лет, был вдребезги пьян.
Утром его вызвал капитан. Когда Виктор вошел в кабинет, капитан молча встал, извлек из холодильника сифон, налил стакан газировки и бросил туда таблетку. Таблетка быстро растворилась.
— Это импортное. Капиталистам очень важно по утрам быть в форме, а вечером всякое бывает. Вот и придумали. Безобидно и эффектно, я пробовал.
Виктор выпил.
— Ну что, пишите приказ. За систематическое... как там? — с ледокола списать.
— Значит, не хочешь в Финляндию?
— Чего я там забыл?
— Вот и я подумал. Нечего тебе там делать. Если подарок надо привезти, например пацану что-то, — заказ я принимаю. А ты мне там не нужен. Есть места, где ты нужнее, а?
— Я понимаю, это совет? — Виктор поднял взгляд.
— Правильно понимаешь. И делай выводы.
— Так это вы меня... толкаете...
— Я тебя не толкаю, неблагодарный. Я тебя побуждаю принять решение. Какое — это уж дело твое. — Но — безотлагательное, ясно?
— Ну, если так... спасибо. Но уж сделайте доброе дело до конца. Мне надо знать, иначе... Вот, допустим, нашу станцию вы набираете на навигацию во Владивостоке. А могли бы взять одного водолаза из Певека? Так же, на навигацию?
— Это на случай, если найдется чудак, которому Арктика за зиму не успеет надоесть, так? — усмехнулся капитан.
— Чудаков всегда хватает.
— Вот это разговор. Сделать-то все можно, если человек решил. А надираться — это, поверь, не метод.
Виктор встал, капитан взял его под руку.
— Только еще один совет... Не знаю, что у тебя там дома. Но ты уж постарайся как-то... по-хорошему. По-мужски. А весной можешь встретить нас после ремонта прямо в Мурманске, дорогу тебе оплатят.
Виктор сходил с ледокола на Диксоне, когда кругом уже лежал снег. Токарь Сережа сидел на корме в тулупе и писал этюд. Снег у него на картоне был розовый, сиреневый и синий. Любой, кроме белого.
Виктор поставил чемодан и долго смотрел на тундру и на этюд.
— Списываешься? — спросил Сережа, не оглядываясь.
— Ага.
— И куда?
— Домой.
— Значит, не увидимся...
— Почему, весной буду на ледоколе. Только я, наверное, подсяду в Певеке.
— Это другое дело.
Помолчали.
— Хороший этюд, — сказал Виктор. — Совсем другое дело.
— То-то же!
НОЧЬ ПЕРЕД ТАЙФУНОМ
Когда в моей напряженной городской жизни случается пауза, нет ничего лучше, как сесть в поезд и нагрянуть к Олегу Соболевскому на рыбокомбинат. Не за рыбой, конечно, и не за деревенским бытом — вышел я из того возраста, когда коромысла и телята вызывают слезы умиления и священный трепет. Для трепета у Олега есть кое-что поинтересней — мыс Чундиер.
Разумеется, Соболевскому мыс не принадлежит, и нет в нем на первый взгляд ничего особенного. Маяк, метеостанция, от комбинатского поселка — десяток километров дороги, местами больше похожей на тропу, а кое-где даже на лестницу, только без ступенек. Но что-то упорно влечет нас туда. Для Олега это, наверное, легенда о первом жителе мыса, французе Эдмоне Жонкиере, который, бежав с сахалинской каторги, ловко укрылся за именем корейской девушки Чун Де Рен. Очень любит Олег об этом рассказывать.
Меня, скорее, манит другое — ветер, идущий пахучей стеной от правого моря к левому, старинная мостовая — участок, протяженностью метров сто, от самых маячных ворот старательно выложенный обломками базальта. Крутые обрывы, под которыми, если смотреть сверху, видны на морском дне хмурые гроты, пронзительно-голубые песчаные равнины, покрытые бурыми рощами ламинарии. Ну и, конечно, ребята — молодые, гостеприимные, задиристые, жадные до нового человека и острого разговора.
Мой друг Олег для них в самый раз. Хотя мне, по совести, бывает с ним трудно. Странный человек: с первой минуты общения, когда приезжаешь к ним в поселок по делам или так — стравить на природе отгулы, — с первой минуты об отдыхе приходится забыть.
Нет, Олег не заставляет рыть землю, строить дом или вскапывать огород. Все это делается по доброй воле и с большим удовольствием. Самую тяжелую работу составляет, как ни удивительно, просто общение с ним. Беда Олега в том, что вся жизнь и весь мир у него объединены в сложную, логически переплетенную Систему. Каждый поступок, свой или чужой, даже сущую ерунду, каждое слово, мысль, побуждение или состояние — все он должен объяснить, увязать со своей Системой и водрузить на специально отведенное в ней место. Чудачества бывают разные, и это не самое худшее. Хуже то, что Олег непременно должен по любому поводу выслушать твое мнение — своего ему мало. Чтоб не было ошибок, как я понимаю.
Так вот и отдыхаю я рядом с ним, исполняя роль штатного оппонента. Вместо того чтобы отпустить тормоза души и просто внимать и созерцать, приходится быть соавтором устных философских поэм о разных людях и рыбах, о машинах и катерах, о дорогах и винограде, об охране леса и утилизации пустых бутылок, о нехватке книг и качестве фильмов, о целебных свойствах чистотела и вреде алкоголя, о пользе голодания и женской глупости... Да мало ли! Ни дать ни взять — вторая половина «Литературной газеты» в стихийном варианте.
Утомительно. Но честно скажу — интересно. Потому ведь и езжу. Сам для себя многое начинаешь понимать, анализируешь свои поступки, делаешь выводы, наконец, учишься здоровым человеческим чувствам, свободным от налета городского снобизма и предрассудков.
Конечно, с другом мне повезло, это ясно. Только вот — ему не везет фатально: живет один. Разумеется, кое-кто был бы рад такой независимости, свободе. Но только не Соболевский. Нет, ему просто не везет с женщинами. Любимая давно ушла от него, обозвав на прощание занудой.
Теперь Олег Соболевский ищет свою Галатею и часто ходит на мыс. На метеостанции и на маяке Чундиер он находит людей, с которыми ему интересно. Таких же — придирчивых к смыслу произносимых слов, желающих жить точно и чисто, ненавидящих пустоту любого сорта, острых и горячих.
И конечно, часами могут они спорить о Чундиере, измышляя о его жизни новые и новые фантазии.
— Гордый дух его не вызывает сомнений, — говорил Олег, когда мы впервые пришли на мыс вместе, и разговор коснулся любимой темы. — Место выбрал какое! Туманы, тайфуны, вечный шторм, скалы. Интересно, он купался под скалами или там, дальше на каменном пляже?
— А может, вовсе и не купался, а выращивал арбузы? — вставил кто-то.
— Надо, кстати, погулять под водой вокруг мыса, — развивал мысль Олег. — Может, он свой корабль тут и положил на дно как память. А потом плодил детей и освещал кораблям дорогу в тайфунные ночи... Жаль, его дом сгорел. Он должен был оставить что-то здесь, для потомков!
— Почему же — для? — спросил я вдруг, и сам удивился этой мысли. — Почему бы ему не оставить самих потомков?
Олег вцепился в эту мысль со всем жаром нерастраченной своей души и с тех пор частенько стал хаживать на мыс.
Что ж, дело хорошее. Размышления о прошлом позволяют нам взглянуть на самих себя с неожиданной стороны, задуматься, а там, глядишь, и что-то исправить.
В этот раз мы приехали в поселок с ним вместе и о походе на мыс не помышляли. Двадцатикилометровый участок от железнодорожной станции до комбината одолели в попутном «рафике», а выйдя из него неподалеку от дома Олега, обнаружили рядом с собой попутчицу. Собственно, объявилась она еще на станции: голосовала на дороге рядом с нами в ожидании машины. Но там я ее не приметил, мало ли народу едет в ту сторону? Зато когда вышли из «рафика» в поселке, оба заметили разом, что девушка очень молода и очень «теловита» (термин Олега, прошу простить!). Кроме того, было нечто завораживающе дикое, рвущееся наружу в ее движениях, взгляде. В какой-то миг мне показалось — у нее кошачье тело, настороженное, гибкое. И лишь глаза под копной забавно нечесаных волос выдавали существо юное и смятенное.
При ней были две неподъемные сумки, которые тут же оказались у нас в руках.
— Тебе куда? — спросил Олег, водружая сумку на плечо.
Девушка кинулась на него, вцепилась в рукав, не забывая оглядываться на меня, угрожавшего другой сумке.
— Эй, вы чего? Не надо, нет, я сама! — заговорила она громко и отрывисто, с искренним испугом.
Нам стало смешно.
— Да куда тебе? — переспросил Олег, не пытаясь сдержать улыбку. — Нам по пути, проводим, сумки же не поднимешь сама!
— Кто, я?! — вскричала она, словно ошпаренная чудовищным обвинением. — Да вы че? Я сама!
Тронулись в путь, сообразив, что добиться от нее места назначения будет непросто. Девушка шла позади и поминутно озиралась. Шагала она широко и мягко, чуть вразвалку — так ходит тундровый человек по тундре, лесной — по лесу, и так же, наверное, шагает леопардица, хозяйка гор и тайги, — сторожко, пугливо и в то же время с легкостью.
На пороге своего дома Олег подмигнул мне, и мы вошли вместе с ее сумками. В окно увидели: она стоит на дороге, по-прежнему зыркает глазами по сторонам, точно собирается в любой миг пуститься наутек.
— Эй! — позвал Соболевский, открыв окно. — Ты чего там торчишь? Зайди, чаю выпьем.
Она вошла, остановилась у порога.
— Так куда тебе все же?
— Кому, мне? На мыс Чундиер.
— На маяк?
— Ага. Нет. На метеостанцию.
— Из отпуска?
— Че? Нет. Я к сестре.
— А кто у тебя сестра?
— Как — кто?
— Ну, кто она?
В глазах — откровенный ужас. Молчит.
— Ладно, садись вот сюда, — Олег сменил тактику, сообразив, что в лоб тут ничего не добьешься. — Твоя сестра работает на метеостанции?
— Да... Где, на Чундиере? — снова вспышка испуга.
— Как ее зовут? — спокойно продолжал Олег.
— Ольга.
— А тебя?
— Лена.
— Слава богу. — Олег устало опустился на диван рядом с ней, она тут же вскочила и пересела на табуретку. Я расхохотался — сил не было на это смотреть! — и включил чайник.
Мы умылись, выложили на стол все, что нужно к чаю, заварили. Все это время Лена сидела, точно приклеенная к табуретке, в самой середине большой кухни, вцепившись в «Роман-газету», добытую из глубин своей сумки. Мы с Олегом были на подъеме — шутили, язвили, тут же решили, что идем проводить Лену, задавали ей вопросы: кто она, откуда, где работает, надолго ли, замужем ли...
Она молчала. Только изредка невпопад вскидывала голову, выкрикивала в радостном каком-то испуге:
— Че?!
В самом деле, окажись мы менее искушенными в общении с разными людьми, вполне могли бы счесть ее не совсем в здравом уме. Однако мы налили чай, наслаждались после двенадцати часов голодовки в поезде и предвкушали прекрасную прогулку к мысу.
Лена от чая отказалась, но как будто — или нам почудилось? — начала успокаиваться.
— Как же без чаю? — спросил Олег. — Дорога большая.
— Я не хочу, честно, — сказала она. И мы тут же отстали со своим чаем.
Городские босоножки она перед выходом на дорогу сменила на шлепанцы-плетенки, чем вызвала у Олега бурю упреков и насмешек.
— Ты спятила, девушка! — шумел теперь он, глядя в непорочные глаза леопардицы. — Тут сплошные камни, твоих панталеток хватит на два километра от силы, а дальше?
— Ды вы че, я дойду! — уверяла Лена.
— Надень вот кеды, — настаивал Олег. — У тебя какой размер?
— Тридцать восемь.
— Ну, эти чуть больше, надевай.
— Не-не, я так!
Ее тон не оставлял никаких сомнений в бесполезности дальнейшего спора. Олег махнул рукой, мы опорожнили наши рюкзаки и запихали в них сумки Лены — так нести легче.
— Как же ты думала добираться? — спросил Олег, оценив еще раз внушительный вес обеих сумок.
— А че думать! Ехала, и все.
— Но дальше как?
— Ну как! Пешком. Или машина, может...
— Машина тут не может. У них одна машина там, на маяке, и ходит она, когда нм надо. Взяла бы лучше свою. У тебя есть машина?
— У кого? У меня? Нету.
— Странно. Просто поразительно! — смеялся Соболевский, привычными движениями помещая рюкзак на спину. — Ну, вперед!
— Пошли.
Стоял хмурый, ветреный день. День, когда блистательные стрекозы тихо дремлют под отяжелевшими листьями трав, цикады смолкают, уступая тревожному шуму стареющей дубовой листвы.
Причудливо гнется дорога, опутывая гористый полуостров, стремясь к далекой своей цели — мысу Чундиер. Дорога пока суха, но влага уже стоит в воздухе, гнетущая влага близкого тайфуна.
За перевалами открывается свинцово-пенное море, и пространство наполняется запредельным, будто бы вечным гулом и грохотом.
Вначале шли на подъем, дышалось тяжело. Потели, молчали. Темп взяли бодрый — дело к вечеру, да и в такую погоду нужно было поспеть до темноты. Олег с опаской и недоверием то и дело оглядывался на ноги Лены: не рассыпались ли еще панталетки? Пока нет, но дальше дорога все хуже, и все темнее небо, а если уж польет...
Нет, она шагала так легко, будто могла давать все десять километров в час вместо семи, которые нам удавалось выжать из своих детренированных городом организмов.
После первого перевала стало легче — сошел первый пот, и на следующий подъем мы уже шагали очень быстро, точно заведенные.
— Ну, теперь-то она заноет, — уверенно сказал Олег. — Не вытянет темпа, провалиться мне!
Дорога, правда, была крепка, выбита в скалах, захочешь — не провалишься! Но и шаг попутчицы ни разу не дал сбоя. Мы были вместе с нею, считая от станции, уже пять часов, успели напиться чаю, вспотели и высохли не однажды. А она мерила дорогу все тем же сильным шагом, не являя даже естественного при такой выносливости маленького презрения к расстояниям.
Только раз остановилась, но это напугал ее Олег. Лена, я приметил, редко взглядывала под ноги, словно вторая пара глаз располагалась у нее где-нибудь в коленках. Взор ее блуждал по далеким скалам, скользил краем тяжелеющей тучи, тонул в темной зелени дубов. Где уж ей было узреть змею, спешившую через дорогу. Сшибла своей панталеткой и не заметила!
Соболевский так закатился смехом, что Лена наконец остановилась, слегка смущенная, оглядела себя.
— Змея! — только и выдавил он. Я тоже не способен был пояснять причину нашего веселья, так изящно это у нее вышло!
— Где? — удивилась Лена, оглядывая дорогу.
Держу пари: девяносто из ста женщин при слове «змея» на лесной дороге поднимут визг.
— Может, у нее вместо органов аккумуляторы? — высказал предположение Олег, когда пошли дальше.
— Ты хочешь сказать, она... оттуда? — я воздел глаза к небу.
— Угу.
— Значит, то, что тебе надо. Создавай программу, вводи в память...
— Так-то оно так, да вот куда вводить? Придется делать инъекцию. Лен, ты боишься уколов?
— Кто? Я?! — И шагает дальше, будто она ни при чем.
Добрались в густеющих сумерках, молча: усмешки приелись, и собственные шуточки стали казаться плоскими. Зато море под мысом Чундиер распахнулось, задышало лениво длинной зыбью.
Сестры на станции не оказалось — уехала два дня назад в город. Расстроилась Лена ужасно: впервые глядела нам в лица, в отчаянии спрашивала:
— Ну что же делать, а? Я ж так и знала, и вот!
Уходить ни с чем, однако, не хотелось. Олег, следуя привычке действовать решительно, подсадил Лену к окну. Ключа от комнаты сестра не оставила, пришлось воспользоваться приемом пещерных людей: в их времена и люди, и свет входили в жилище одним путем.
Уютная квартира из двух комнат оказалась по-деревенски чиста. Из самой тяжелой сумки, что досталось нести мне, Лена извлекла на стол две банки рыбных консервов, по куску колбасы и сыра, булку хлеба, выставила бутылку дешевого вина.
— Вы ешьте, — сказала отрывисто и забралась с ногами на койку.
Мы переглянулись.
— Ты что, всерьез голодовку объявила?
Девушка отвернулась к окну.
— Я не хочу, честно!
Слабый свет угасающего заката делал ее профиль неожиданно утонченным, благородным — куда только девалась недавняя растерянность, испуг...
Олег смотрел на нее без прежней усмешки, с серьезным интересом. Потом сел рядом, коснулся рукой плеча.
— И вина не будешь?
— Уберите руку, зачем... Вино я буду.
— Это меня радует, но ты поступаешь нелогично.
— Там, где уж выработана своя логика, тебе делать нечего, — вставил я. Олег, похоже, приготовился отыскивать для нее место в своей системе, прежде чем решить, нужно ли это Лене.
— Хм, пожалуй, — сказал он и снова, отойдя в сторону, придирчиво оглядел ее. — Послу-ушайте, какая мысль! Как звучит твоя фамилия?
— Чудная, — равнодушно ответила она. — А что?
— Как?! — воскликнул Олег, будто прислушиваясь, и выразительно поглядел на меня. — Чудная... Чун-дая... Ты слышишь? Это след Чундиера!
Все пропало! Надо срочно спасать девчонку, он ведь доконает....
— До сих пор ты молчал, дружище, и это было здорово. А теперь скажу я: идем купаться!
— О, идем, идем! — радостно встрепенулась Лена.
Пока спускались по широким ступеням к морю, почти на ощупь, черная туча надвинулась к западной части горизонта, наглухо скрыла остатки заката.
Едва глаза привыкли к темноте, мы с Олегом выбрали место, где можно было сойти в воду, размялись, скинули одежду. Силуэт Лены белел в сторонке, у скалы.
— Эй, ты чего? — окликнул Олег. — А ну, живо раздеваться!
Как завороженная, легко ступая по камням, она исчезла за выступом.
— Вот балда, ничего же и так не видно. А ну, пошли!
Мы плюхнулись в воду и сразу очутились в мерцающем ореоле: каждое движение будто исторгало из невидимых кристаллов воды прозрачный голубой свет. Вода была на удивление теплой и мягкой.
— Ого, Елена, или как тебя там! — кричал восторженно Соболевский. — Спеши к нам, принцесса! Осваивай морс, тебе на роду написано жить тут! Уф-фу, хорошо!
Лена молчала. Даже силуэта не было видно на фоне скал. Внезапно море по всему горизонту засияло огнями, словно там открылся город, и даже световые гирлянды отдельных домов были отчетливо видны.
— Ага, вышли на кальмара, — погасил Олег мое изумление. — Теперь на комбинате работы всем хватит.
И тут мы увидели Лену. Вытянувшись на краешке скалы, она заправляла волосы под шапочку. Тело ее, не знавшее, видно, загара, отчетливо белело в темноте.
— Ах ты! — вырвалось у Олега. — Слушай, пусть она и робот, и кто угодно, ничего лучшего я не встречал!
Девушка нырнула, поплыла легким кролем чуть в сторону. Ее независимость была столь полна и совершенна, что болтовня Олега стала мне надоедать.
— Будь я проклят, в ней течет кровь Чундиера! И фамилия, ты понял? — продолжал он свои фантазии: на них он был способен в любом состоянии.
— В ней — может. Но не в тебе. Ты же технарь, Олег, служащий, девочка для тебя недостижима, как и ты для нее, успокойся! Потом тебе с утра на работу, а тайфун на подступах, кожей чувствую.
Это была правда: не первый раз я купался перед тайфуном, и всегда море казалось особенно нежным, бархатным на ощупь.
— Поглядим, — отрезал Олег и поплыл к берегу.
На пути домой он, судя по всему, приступил к делу — обрушил на девушку серию лобовых вопросов. Я ему не мешал.
— Ты где родилась?
— Здесь.
— На маяке?
— Родители с Украины сюда приехали...
— Отлично. Где работаешь сейчас?
— На стройке. Маляром.
— Нравится?
Пожимает плечами.
— Живешь со стариками?
— Нет.
— С мужем?
Оскорбленно фыркает.
— Значит, в общаге. Спортом занимаешься?
— Плаваю... Теперь мало.
— Некогда?
Пожимает плечами.
— Пьешь много?
— Ага. Молоко люблю.
— А вино?
— Так. Не очень.
— Жених есть?
Молчит.
— Детей любишь?
Молчит.
— Готовить умеешь?
— Наверно.
— У тебя отпуск?
— Отгулы. Сдали дом, ну и вот...
Она уложила нас спать в дальней комнате, где стояли две койки, а себе постелила на раскладушке в передней, под окном. Уснул я сразу, утомленный событиями этого долгого дня — поездкой, ходьбой, ночным купанием.
Проснулся ночью от сильного шума. В окно свирепый ветер швырял гремучие плети ливня, точно бил цепами в глухой барабан. Под обрывом ухало море. При одном воспоминании о нашем купании накануне стало зябко.
Светящаяся стрелка на моих часах показывала пять — самое время сниматься, если Олег хочет успеть на работу.
На второй койке, у противоположной стены, я различил силуэт Лены. Она сидела в той же позе, что и вечером, поджав ноги, будто не двигалась с тех пор, и смотрела в окно на тайфун.
Я молча встал, вышел в переднюю. Раскладушка была пуста.
— Где Олег?
— А че, пусть идет.
— Давно?
— Думаете, лапшу навешали, так уже и...
— Когда ушел?
— Не знаю. Недавно. К перевалу не вышел еще, дорога мокрая... Готовить ему! Детей любить! А сам...
Я быстро оделся, но что-то остановило меня.
— Лена! Идем к нам!
— Зачем?
— А что тебе одной тут... — неопределенно сказал я. Но она вдруг встала, молча, как была в простой кофточке и спортивном трико, выбралась в окно.
— Плащ-то есть у сестры? — спросил я.
Пожала плечами:
— А зачем? Только мешает. Идем.
И мы шагнули в глухую темень, заполненную потоками ливня, шквальным ветром и скользкой глиной дороги.
Но мятежный дух Чундиера, словно разбуженный тайфуном, витал над мысом и морем в пелене туч, и я живо представил себе, как он вот так же, как мы с Леной, выбегает в ливень из горящего дома, и вместо ужаса, вместо криков отчаяния над вопящим океаном летит, споря с ветром, его раскатистый смех. И в редком свете молний безмолвно вторит ему гордая улыбка жены...
Мы настигли Олега на перевале — он выжимал портянки.
— Босиком опасно, — пояснил Соболевский. — Камни острые попадаются. А без портянок разобьешь ноги в два счета. Ты, надеюсь, не в панталетках своих? — строго спросил он Лену.
— Конечно в них, — сказал я.
— Почему бы вам не остаться?
— А почему бы тебе не оставить девушку в покое? — ответил я, отплевываясь от стекающих по лицу дождевых струй и слегка клацая зубами: стоять было холодно. — Что ты ей сказал?
— Пожалуй, тебе стоит это знать, — согласился Олег. — Я предложил ей пожениться, и она поставила условие, чтобы я остался на мысе с ней. Насовсем. У меня с утра техсовет! И кальмар идет, надо цех пускать.
Ветер жестко хлестал нас розгами дождя. Лена шла вперед, растворяясь в серой пелене падающей воды. Было холодно, и жаль безвозвратно ушедшей ночи.
— Может, ты возьмешь ее к себе в цех?
Олегу в этом послышалась насмешка. Он чувствовал, как все дальше уходит Лена, и лихорадочно искал спасительного компромисса. Олег много лет строил свою Систему, накапливая для нее все новые фрагменты, но так и не научился терять.
Мы настигли ее далеко внизу. Ветер здесь был тише, ноги скользили по глинистому склону дороги, обрастая тяжелыми комьями грязи.
— Послушай, не могу же я вот так сразу бросить все, уйти в метеонаблюдатели! — засуетился Олег вокруг Лены. — Никто не звал меня сюда, и в город не поеду, не надейся!
Девушка шагала сквозь мрак своей летучей походкой, будто не по грязи ступали ее ноги, а по добротно набитой лесной тропе. А рядом, невзрачный и растерянный, скользил Олег, с трудом удерживая равновесие и отплевываясь от дождя.
Неловко было смотреть на это, лучше, решил я, немного поотстать. Тревога и беспокойство, навеянные ливневой ночью и бестолковыми действиями Олега, сразу утихали, стоило лишь бросить взгляд на крепкую фигуру Лены, тающую на повороте дороги. Не знаю отчего, но мне показалось — теперь Олегу не нужен никто, даже я. Теперь Лена решит сама.
— Ты прикинь, — донеслись, затихая в отдалении, слова Олега. — Завтра я сгоняю машину, перевезем твои вещи ко мне в поселок.
— Завтра? — вскрикнула она, не сбавляя шага. — Завтра — нет... Никто не знает...
И, не оглядываясь, зашагала дальше к поселку.
