КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Край неба [Петр Васильевич Кириченко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Четвертый разворот

По ночам над этими местами восходит удивительное по красоте созвездье Ориона; чистый, загадочный его свет струится на землю, алмазами сияют три звезды Пояса, красновато подмигивает Бетельгейзе; темное глубокое небо усыпано множеством других, по-южному крупных звезд.


— Эх, Георгий! — весело сказал Игнатьев Ступишину, когда они остались вдвоем. — Летаем мы с тобой каждый день, то один город, то другой, и до того привычно это, что уже ничего и не замечаешь: керосин заправил, у синоптиков побывал, подписал у диспетчера и — на взлет! На взлет, — повторил Игнатьев задумчиво, перестал улыбаться и потер ладонью подбородок. — В этом вся наша жизнь.

— Что да, то да, — согласился Ступишин. — Жить некогда.

Он не очень-то понял, куда клонит загрустивший его товарищ, но то, что говорил Игнатьев, было общеизвестно: не зря же год полетов засчитывали за два, и выходило, что летчику действительно жить некогда.

— Ничего невозможно вернуть, — снова заговорил Игнатьев, взглянув на товарища. — Перед твоим приходом я как раз думал об этом. Есть места, где и хотел бы, да не побываешь дважды. Ты как завтра? — спросил он живее. — Работаешь?

— Выходной, — ответил Ступишин глуховатым голосом; он всегда так говорил — негромко, неторопливо, подбирал слова медленно, да и вообще был неразговорчив. — Четыре дня из кабины не вылезали, а вчера… Хе! — засмеялся он так, будто орех расколол. — До обеда в Минводы не могли вылететь.

— Туман?

— Туман, — ответил Ступишин. — А что ты спросил насчет завтра?

— Да так, ничего особенного.

— Угу, — хмыкнул Ступишин и едва приметно улыбнулся, прекрасно понимая, о чем говорит Игнатьев. — Если ничего особенного, то — выходной.

Ступишин заехал к своему товарищу, чтобы поздравить того с удачной посадкой: неделю назад Игнатьев садился ночью с горящим двигателем, справился отлично, получил благодарность от начальства и часы «Полет». Подарок вручали ему на разборе, и Ступишин услышал об этом в штурманской, возвратившись из рейса. И сразу же поехал к Игнатьеву, тем более что жил тот как раз по дороге из аэропорта, в новом микрорайоне, выстроенном на месте старого сада и прозванном людьми «Яблоневые сады».

Сидели друзья в темноватой от тусклого освещения кухне, за широким столом, на котором стояла прикрытая белой салфеткой миска с пирожками. Пахло подгорелым хлебом и немного мукой. Близилась полночь, в доме напротив погасли почти все окна, и от этого резче проступило темное, выстывшее от морозов небо, а одинокая звезда, глядевшая в окно — желтая, тусклая, — могла показаться даже яркой.

С высоты девятого этажа виднелся кусок дороги, фонарь и десяток уцелевших после строительства яблонь; за ними — густая темень мест необжитых, и только совсем уж далеко, напоминая рулежную дорожку, светились цепочкой белые огни… Жена Игнатьева, шумливая и подвижная женщина, угощала чаем и пирожками, укладывала детей да и сама отправилась спать, оставив друзей на кухне, где можно было говорить в полный голос.

— Не засиживайтесь! — сказала она на прощанье строгим голосом. — Утром поведешь девочку в садик!

Последнее, несомненно, относилось к Игнатьеву, и тот кивнул, а когда жена вышла, смущенно улыбнулся товарищу и тихо сказал:

— Что с нее возьмешь!

На кухне было уютно и хорошо, и Ступишин, как только ушла жена Игнатьева, почувствовал себя свободнее, потому что недолюбливал ее за вредный характер и мысленно называл колючкой. Он видел, что Игнатьев был, как говорят, под каблуком, но понимал и то, что чужая жизнь — потемки и соваться в эту самую чужую жизнь не следует. Поэтому он старался не выдавать своего отношения и только однажды, не выдержав, сказал, что кто каким уродился, тот таким уже и будет.

— Вот ты, Лиза, как колючка, — образно пояснил он. — Вцепилась и не отстаешь…

Лиза до того удивилась этим словам, что даже перестала отчитывать мужа, примолкла, с каким-то испугом посмотрела на Ступишина и спросила:

— Это ты мне сказал?.. Я колючка, и я вцепилась?..

— Тебе, а кому же еще, — ответил за товарища Игнатьев, помолчал и добавил: — Но ты же должна понимать шутки.

— Шутки? — с удивлением переспросила Лиза; глаза ее покраснели, лицо сморщилось — она была готова заплакать. — Это называется шутки?.. Вцепилась! В кого это я вцепилась?..

— Ну, понесла, — досадливо произнес Игнатьев, — теперь не скоро остановишь…

— Вцепилась… — сказала Лиза как-то потерянно и жалко и расплакалась, всхлипывая по-детски громко, и сквозь слезы стала бессвязно говорить о том, что она не заставляла Игнатьева на ней жениться, что она не виновата в своей судьбе.

Ступишину было жаль женщину, он понял, что сказал лишнее, и, пытаясь успокоить Лизу, попросил прощения.

— Не обижайся, — проговорил он глуховато. — Я без зла сказал…

— При чем здесь ты, — отмахнулась от него Лиза, все так же горько всхлипывая и размазывая по лицу слезы. — Он женился, а теперь жалеет… А я говорила… говорила… — начала Лиза, но продолжать не стала и только всхлипывала.

Игнатьев сердито взглянул на жену, но ничего не сказал, а потом стал успокаивать ее, просил не плакать и вытирал ей ладонью слезы.

— Ни о чем я не жалею, — приговаривал он тихо, как-то смущенно. — С чего ты взяла… Не плачь! И не говори чего не следует…

Лиза не скоро затихла, а Ступишин мысленно ругал себя за то, что так глупо влез в семейные дрязги. «Но все же она колючка», — решил он напоследок.


Игнатьев улыбнулся, загадочно подмигнул товарищу и, встав из-за стола и подойдя к шкафу, сказал:

— Выходной, говоришь?

— Говорю, — подтвердил Ступишин и нарочно отвернулся к окну, будто совершенно ни о чем не догадывался. — Ну надо же! — загудел он тут же, увидев на столе бутылку красного вина.

— Лиза купила, — не без гордости ответил Игнатьев.

— Не может быть! — Ступишин так удивился, что сказал это шепотом. — Шутишь?..

— Купила, — повторил Игнатьев, усмехаясь, словно бы и сам в такое не верил. — Кто-то из наших, как водится, дома рассказал о посадке, а те ей передали. Ну вот она и принесла. Давай, говорит, за удачу.

— Одобряю, — снова прогудел Ступишин и даже головой покрутил в знак такого одобрения. — Чувствуется правильное воспитание.

Говоря это, он тут же снял форменный пиджак с погонами и повесил на спинку стула; точно так же он делал в пилотской перед тем, как садился в командирское кресло и готовился к работе.

— Да, — значительно произнес он, снова усаживаясь за стол напротив Игнатьева. — Никогда бы не подумал! Вот бы и моя взяла в пример…

Похоже, действительно он удивился не на шутку.

Друзьям было по сорок лет, но Ступишин, невысокий, крепкий — во всех его движениях, так же как и в голосе, чувствовалась неторопливость, основательность, — казался старше. Игнатьев выглядел моложе из-за худобы, и если у Ступишина лицо было полное, щекастое, то у его товарища вытянутое и худое. Глаза у Игнатьева быстрые, темные, а Ступишин глядел на людей спокойно, даже несколько равнодушно. Но характер у него был добрый, независтливый, у него можно было занять денег, он никогда не отнекивался, как многие другие. «Бери, — говорил. — Будут — отдашь». Игнатьеву он доверял свою автомашину, когда тому требовалось, и тем самым повергал летавшего с ним бортмеханика в неописуемое волнение. У того даже настроение пропадало, он долго пожимал плечами, не понимая такого «геройства», а однажды не выдержал и сказал:

«Машину не давай! — голос у него был сердитый, будто Ступишин хотел отдать не свой автомобиль, а «Москвич» бортмеханика. — Ни в коем разе!»

«Почему?» — спокойно спросил Ступишин.

«Потому что никто так не делает, — ответил механик и образно пояснил: — Это все равно что жену, понятно?! Никому нельзя доверять!»

Ступишин улыбнулся, подумав о жене и дочерях механика, и хотел было сказать в шутку, что бывают исключительные случаи, когда не грех бы доверить и жену, но промолчал, решив, что механик может обидеться: у того было четыре дочери.

«Хорошее железо, коль людей проверяет», — сказал он механику, а тот не понял и с готовностью подтвердил:

«А то как же!»

Ступишин, вылетая, оставил Игнатьеву ключи от машины в штурманской, чем еще раз расстроил механика… Но главное, конечно, что Ступишин и Игнатьев понимали друг друга с полуслова; и как только Игнатьев заговорил о выходном дне, Ступишин сразу же уловил, о чем речь. Но виду не подал, и весь разговор был, собственно, пустым, но крайне необходимым в таких делах.

Лет пять назад Ступишин летал в экипаже Игнатьева вторым пилотом, с того времени они и дружили. Тогда Игнатьев как раз женился, и Ступишин был свидетелем. Свадьбы, правда, особенной не было — посидели, отметили такое событие. Невесту Игнатьев нашел с ребенком и, взяв три выходных дня, привез ее откуда-то издалека. Ступишин подробностей не знал, не интересовался и смотрел просто, как всегда, а бортмеханик, у которого жена как раз и родила четвертую девочку, вздохнул и ревниво отметил:

«Умеют же люди устраиваться! Три дня заботы — и жена тебе готова, да еще и сын! А тут…»

Он замолчал, и видно было, что, подумав о сыне, которого так и не мог дождаться, расстроился.

Теперь Ступишин сам был командиром, и они с Игнатьевым вместе не летали, но встречались часто. А летом, бывало, ездили в деревню, где у Ступишина куплен был старый брошенный дом. Чаще там жили их семьи, а сами они редко приезжали, вырываясь на день-два, потому что летом как раз и начиналась основная работа и времени не хватало.


— Давай, Георгий, выпьем, и я расскажу тебе об одной поездке, — сказал Игнатьев, разлив вино по стаканам, помолчал и добавил: — Я, собственно, и заговорил уже об этом…

Они выпили вино, поглядели друг на друга, говоря без слов, что такой «квас» добрые люди пьют в жару. Игнатьев скривился, а Ступишин покрутил в воздухе рукой, будто держал не стакан, а пиалу.

— Лучшее вино… — начал он, но Игнатьев перебил:

— Знаю, Георгий, знаю!.. Но чего нет, того нет…

Ступишин не проронил ни слова, встал и, сходив в прихожую, где оставлял портфель, принес коньяк.

— Вот, — равнодушно сказал он, поставив бутылку на стол. — Теперь рассказывай, что хочешь и сколько хочешь…

Игнатьев открыл холодильник, достал нарезанный лимон и проворчал так, будто и не к товарищу обращался, а размышлял вслух:

— Крепкие люди пошли, вечер могут молчать. — Взглянул на Ступишина так, словно бы сердился, и добавил: — Что дальше будет…

— Никто не знает, — невозмутимо ответил тот, улыбнулся едва заметно и после, когда, казалось, уже и забыл об этом, вдруг сказал: — При жене не посмел, не знал, что она так круто перековалась.

— Ну, Георгий, любишь ты ее, — посмеялся Игнатьев.

— Что да, то да, — в шутку согласился Ступишин.

Друзья посмеялись, выпили, поговорили, как водится, что коньяк теперь стал совсем не тот: раньше он был крепче и мягче, и Ступишин, любивший всегда подчеркнуть, что раньше и летать было проще, и материю на костюм выдавали подобротнее, тем не менее сказал:

— Раньше и глина была лучше! — как бы давая понять, что пить надо то, что есть, и не вспоминать о прошлом. А слова эти о глине говорил все тот же бортмеханик, когда, намекая на дочерей, поддевали его разговорами о прошлых временах: люди, мол, были раньше совсем другие, покрепче, что ли…

— Это точно! — проговорил Игнатьев, поглядев в окно. — Смотрю я вон на ту звезду и вспоминаю, как стоял на ночной дороге и глядел в небо. Нет, ты только представь себе, Георгий, отлетал я тогда тысяч восемь, нагляделся и на небо, и на облака — чему, казалось бы, удивляться, а когда попал в места глухие, стал смотреть не на что другое, как на небо!

Игнатьев высказал все это оживленно, взволнованно даже и, вспоминая, смотрел на Ступишина с удивлением, будто ему самому не верилось, что такое могло быть. Ступишин мало что понял, тем более ничего странного в таком поступке не увидел и, проявляя осторожность, сказал короткое, но задумчивое: «Гм!..»

— Вот ты говоришь — посадка, — продолжал Игнатьев. — Конечно, посадка! Движок горит, темнотища вокруг, и мысль только одна — к земле скорее бы! к земле… Но это случай, понимаешь!.. Ситуация такая, и тут все ясно. А вот то, что я забрался в глухомань и смотрел на небо — это сложнее. Мы же летаем, — сказал он почти шепотом, — знаем, что небо для нас всегда… привычное, что ли… Как бы точнее выразиться?.. Небо это нас держит, привыкли мы, иной раз пролетишь, спроси — не скажешь, какое оно было. Позабудешь. Да и тысячи людей живут и не интересуются небом: на земле хлопот хватает. Но для нас… Словом, небо есть небо. А тогда оно мне показалось таким, будто видел я его впервые. Черное-черное, звезды огромные, вспомнил навигационные, но, оказалось, многие забыл. Отчего-то «Ли-два» вспомнился…

— Золотой был самолет, — вставил Ступишин, глядевший на товарища с явным удивлением и, видно, не понимавший его. — Помню, шарахнуло меня это небо…

— Да нет! — остановил его Игнатьев, даже кулаком пристукнул по столу и скривил губы, словно от боли. — Не то! Это случай, а вот когда вокруг все спокойно, когда ничего еще не произошло, а тебе уже как-то не так. Смотришь в небо, далеко смотришь… Понимаешь?! Эх! — сказал он в сердцах. — Высказать не могу!..

— Да понятно! — вскрикнул тихо Ступишин, переживая за товарища. — Смотришь, думаешь о чем-то, а потом забываешь. Не так?..

— Может быть, — согласился Игнатьев, голос у него стал спокойнее. — Может быть, — повторил он и продолжал: — И состояние у меня было тогда какое-то непонятное, легкость какая-то… Правда, попал я в те места впервые, да и работал перед этим дней десять без выходных, потому что экипаж мой отправлялся на учебу и надо было подналетать…

Рассказывая, Игнатьев вспомнил, как прилетел в тот день в Минеральные Воды. День помнился ему погожим, солнечным, но коротким — верно, потому, что, когда он ехал автобусом, наступил вечер, темнота. Ехать пришлось долго, Игнатьеву надоело глядеть на дорогу, на людей в автобусе, и он даже задремал… Дорога петляла среди невысоких гор, бежала вдоль речки.

Поздним вечером он приехал в Теберду.

Яркие звезды сияли над долиной, над селением, спавшим в густой темноте; небо было темное, высокое, ближе к горизонту оно становилось совсем черным, и на этой черноте отпечатывались вершины Большого Кавказа, над которыми Игнатьев пролетал не однажды и которые вот так, снизу, видел впервые. В селении дружно лаяли собаки, их голоса звонко разносились в морозном воздухе. От звездного света снег матово блестел, и по нему, чернея, уходила дорога. Далеко впереди горел, наверное, единственный на все селение фонарь, издали похожий на большую остывшую звезду. Справа от дороги белели дома, слева, на склоне небольшой горушки, темнел лес. Игнатьев постоял, поглядел на небо…

Необычность была во всем, новизна; она чувствовалась в темноте вечера, в собачьем лае, в глухомани селения, и от этого Игнатьеву каким-то другим показалось небо, темным, невиданным, и, глядя на него, а затем на дома, на лес и дорогу, он ощутил какой-то неземной покой и удивительную чистоту. Дышалось легко, звезды горели ярко и поэтому казались ближе. Он подумал, что стоило лететь, добираться сюда, чтобы увидеть все это, и пошел дальше… Вообще-то ему надо было попасть выше в горы, но ночью туда не ходил транспорт, и он, следуя совету ехавших в автобусе людей, топал на туристическую базу, решив там переночевать. Он полагал, что фонарь обозначает турбазу и не придется идти еще дальше, где была сплошная темень. Так оно и вышло. Фонарь горел у самых ворот, освещая просторный двор турбазы, одноэтажный длинный корпус, в котором светилось одно окно, а остальные блестели черными стеклами, и пять небольших домиков, стоявших напротив основного корпуса. Окна в них тоже не горели, и поэтому турбаза показалась Игнатьеву заброшенной или закрытой по какой-то причине. После он узнал, что попал во время пересменки: база пустовала…

Сторож выслушал Игнатьева равнодушно, но по-доброму, взял рубль и паспорт, выдал две простыни и повел в домик.

— Он так впереди шел, а я за ним, — рассказывал Игнатьев неторопливо, поглядывая то на Ступишина, то в окно. — И вдруг слышу смех, голоса… В ворота входят трое: две женщины и парень. Как подошел, вижу — карачаевец, черные усы, шапка мохнатая и весь из себя этакий красавец. Лицо, и правда, тонкое. А на лице и не поймешь — то ли гордость, то ли спесь. На меня едва взглянул и сразу: «Гидэ начальнык?!» Я кивнул… А сторож как раз в домик вошел, свет там включил. Он меня опередил, кинулся туда, а женщины остановились. Я тоже остановился: говори, думаю, и смотрю. Одна — светлые локоны из-под шапки выбились — улыбается, другая спокойно стоит, рюкзак у нее. А светлая, та с небольшой сумкой, — вроде бы на прогулке и…

— Постой, — перебил Ступишин. — Вторая-то что? Черненькая?..

— Да не то чтобы черненькая, но потемнее, — ответил Игнатьев, помолчал, плеснул коньяк по стаканам и продолжал: — Глаза у нее цепкие, лицо милое, нельзя сказать, что красавица, но… А светлая и стоять не может — то так повернется, то этак. Я сразу почувствовал, что за птица… А карачаевец этот со сторожем уже говорит, по плечу его хлопает, и видно — знакомы они. Я тоже в домик вхожу, а сторож как раз и говорит: «Ключи, говорит, выдам, а там сами разберетесь». А, думаю, понятно. Сторож вышел, и парень с ним, так что остался я один. Через некоторое время парень вернулся, сел на кровать, посидел, поглядел, но спать вроде бы не собирается… А у меня хлеб был, колбаса, а кипятильника — нет. У карачаевца спросить бы, да ему зачем кипятильник, он — руки в брюки, и так хорош. Вышел я из домика, там колонка была, набрал стакан воды… Ну, домик я тебе не буду описывать: голые стены, исписанные да измазанные, три кровати, стол. Меня, правда, светильник удивил… Будем живы, Георгий! — сказал Игнатьев, прерывая рассказ и поднимая стакан. — За все лучшее!

Ступишин молча кивнул, они выпили, и Игнатьев продолжал:

— Я, как вошел, сразу же его приметил — бронзовый абажур, а присмотрелся — корзинка для мусора, подвесил кто-то к потолку. А она ржавая до красноты и кажется бронзовой. Вот так, но это пустое… Сидел этот парень, сидел, да и предложил мне забрать себе эту черненькую, потому что она, мол, ему мешает. А со сторожем он не сумел договориться.

«Панимаешь?» — спрашивает меня.

«Очень хорошо, говорю, понимаю», — и спрашиваю, согласна ли она, а карачаевец поглядел на меня с этаким прищуром и проблеял:

«Э-э-э! Тэбэ нэ сытыдна!»

Мужчина, мол, все решает, и как я ей скажу, так и будет. Ну кто там решает, вопрос сложный, не стали мы обсуждать, только сказал я: «Не стыдно! Пошли!»

Зашли мы к женщинам в домик, — рыжая хозяйничает там, вещи раскидала, на столе что-то готовит, бутылка вина стоит, хлеб кусками. А та, другая, сидит в пальто на кровати, рюкзак у ног. И знаешь, Георгий, пока шел — думал, как бы сказать ей помягче, а как встретились глазами, я ей сразу: «Пойдемте! Вам здесь делать нечего!» Вот так! Она встала, я рюкзак взял, и вышли. Слышал только, как карачаевец что-то сказал — похвалил, наверное, да девица смехом залилась.

В домик вошли, я ей говорю: располагайтесь, мол, переночуете здесь, а у самого сердце стукнуло, даже заикаться стал. И то ли состояние было такое, а может, стервец этот, карачаевец, сбил меня на такой лад, но захотелось мне ей угодить хоть чем-нибудь, сделать что-нибудь приятное. А я уже присмотрелся: пальтишко на ней поношенное, коротенькое, вроде бы детское. Стал предлагать перекусить…

«Правда, — говорю ей, — вина у меня нет, да и чаю никак невозможно, потому что кипятильника нет».

«Хорошо, что забрали меня оттуда, — стала она благодарить. — Я уж не знала, что и делать…»

«Хорошо ли? — спросил я и поглядел на нее пристально. — У них теперь весело».

«Все равно хорошо, — ответила, но тут же поняла, о чем я, покраснела и глаза опустила. — У него нож».

«Ничего, — говорю ей в шутку. — Рыжая с ним без ножа справится».

И разглядываю ее; меня даже радовало, что у нее такое безвыходное положение: вернуться она не может, и тем, что остается со мною, вроде бы согласие дает. Я тогда, надо сказать, проще относился к этому, молодой был. Но все же мне стыдно стало: думаю, что же это получается: от карачаевца ушла да попала не к лучшему.

Поглядел я на нее вроде бы другими глазами, и что-то меня кольнуло. Извинился, не бойтесь, говорю, это всего лишь шутки дурацкие.

«Давайте познакомимся, — сказал ей. — А то мы говорим, а имени не знаю».

«Да потому что знакомство наше такое, — отвечает она, смотрит на меня без страха, но настороженно и стыдливо. — А зовут меня Лиза».

— Везет тебе на них, — сказал Ступишин, но Игнатьев не понял или не слышал, поглядел только задумчиво; казалось, вспоминая, он смутно представлял, где находится.

— И руку мне протянула, — продолжал он. — Я пожал, рука горячая, сухая, подержал в своей — она глаза опустила. Шутя говорю ей: «Бедная Лиза». А она как взглянет на меня — и непонятно, то ли обиделась, то ли вспомнила что, но глаза сразу потемнели, пристально смотрит на меня.

«Что вы, говорю, не обижайтесь, это же шутка…» «Конечно, — она мне. — Я понимаю».

Но вижу, обиделась, а почему обиделась — не доходит. Ну, не стал я думать об этом, сходил за водой — у Лизы кипятильник был, — стали чай пить. Она печенье вытащила из рюкзака, сахар, разложила все это на столе. Пьем чай, разговариваем; оказалось, она к сыну приехала. Он заболел, а тут у нее знакомые, вот она и пристроила его в горах, для поправки, и мотается каждый месяц.

«Оно и недалеко, — рассказывает мне, — час пешком идти, но надо ждать утра. Ночью страшно, народ тут всякий…»

Я к тому времени рассмотрел ее как следует: лицо вытянутое, нос прямой, глаза темные. Все вроде бы на месте и по отдельности хорошо, а красоты большой нет. На улице мимо прошел бы, не заметил. Но так из себя ладная, хоть невысокая, да стройная, свитерок на ней черный, плечи худенькие, острые, а груди полные, женские… Когда она о сыне заговорила, я вроде бы успокоился немного: другое дело выходит, мать все же, не девица свободная, с которой не грех и побаловаться… Так мы посидели, и спать бы пора. Я вышел из домика, чтобы не стеснять ее, побродил, к воротам подошел. Темнота вокруг, собаки лают. А тут еще лампа на столбе перегорела, совсем темно стало. Сторож вышел, мы с ним постояли, поглядели — вроде бы ждали, что снова вспыхнет. Нет, совсем погасла. Сторож, помнится, просил тулуп продать: хорошо, говорит, заплачу. А себе другой купишь… Шутил, наверное, у них там овцы да козы сотнями бродят. Продать, конечно, я не продал бы, потому что радовался тогда этому тулупу как мало чему в жизни — тепло, и заботиться больше не надо, обеспечен на многие зимы. Кто не хочет на это время тратить, тот поймет. Поговорили мы со сторожем, ушел он, а я еще походил и думаю: зайду в домик и, если она сама не заговорит со мною, лягу спать. С тем и вошел, а она мне сразу же:

«Где вы ходите?! Я уже за вас бояться стала».

«Да где, — отвечаю, — бродил вот по двору, на небо глядел…»

А сам остановился у порога, не знаю, что делать: между нами два шага, а преодолеть их не могу. Прошел к своей кровати, сел… В домике полумрак, окно от звездного света зеленеет; на пустом столе стоит стакан с чаем — стекло отсвечивает, в углу иней искрится, подушка белеет, а на ней — чуть потемнее — лицо… Да лица-то я и не видел, пятно лишь да волосы темные на белом. Она пальцами одеяло к подбородку подтягивает, боится, а может, от холода… Кто его знает, да только стал я ей говорить, как шел по дороге и смотрел на черное небо, на звезды. Собственно, я не о звездах говорил, а о том, что мне увиделось: заброшенность, покой и равнодушие всего, что есть под небом. Показалось мне, попал я на другую планету… Теперь это смешно даже, а тогда я волновался и говорил, наверное, какие-то дурацкие вещи, всего и не помню. И, знаешь, Георгий, до того обидно мне стало, что и не передать, а о чем обида — и сам не знаю. Но вроде бы понял я в ту минуту, что пройдет в моей жизни что-то стороной, и впервые подумал, до чего же коротка жизнь наша. Даже не подумал, а почувствовал. А может, и не в жизни дело?.. Вот не могу же я представить беспредельность. Не могу, хоть ты убей! Еще в школе сказали мне: «Беспредельно». Сказать-то сказали, а понять не могу. Я и об этом с нею говорил; думал, рассмеется, — нет.

«И не надо понимать, — отвечает она мне. — Мы привыкли все измерять, а поэтому нам и не представить то, что не имеет мерки. Есть такие люди, кто может представить, но их немного… Вот видите — Орион, — и на окно мне показывает. — Три звезды — это пояс. Берите все, как есть… Ученые послали запрос в пространство, и нам ответят. Представляете, что будет?»

И мы стали говорить о том, что где-то есть такие же, как мы, люди, что от них придет весть; и самое удивительное, говорили так, будто эта весть придет через месяц или в крайнем случае через год. И нам станет известно. А жизнь увиделась мне без начала и без конца, и после, вспоминая наш разговор, я думал о том, что мы наделены каким-то удивительным чувством времени: помним прошлое, думаем о будущем, которое придет тогда, когда нас не будет, но думаем о нем так, словно будем жить в этом будущем. Тогда я ощутил, что это будущее есть и во мне… Наверно, тогда я понимал и бесконечность… Да, так мы говорили, а я возьми и спроси ее, откуда она знает звезды.

«У меня сын растет, — засмеялась она, — надо же ему рассказывать о звездах. А если серьезно, то у меня муж летчик… Летает на пассажирских. Живем мы, — говорит и город мне называет. — Знаете такой?..»

«Слышал», — отвечаю, а сам думаю: тесен, однако, мир: три часа летел, пять ехал — и встретил жену летчика. А у меня в этом городе однокашник был, Коля Быстров, учились вместе… Помер он, заболел и помер: белокровие, говорили…

Ну вот, Лиза рассказывает о своей жизни, а я, признаться, не особенно и слушаю: ты же понимаешь, жизнь летчика я и так знаю, даже подробности мог услышать, не выходя из дому. Правда, насколько я представлял жен летчиков, они не очень-то интересовались звездами, других забот хватало, и многие из них глядели в небо только во времена туманной, как говорится, юности… Но — в жизни всякое бывает. А Лиза рассказывает так хорошо, мечтательно, прямо удивление берет: и любит муж ее, и жалеет, в сыне души не чает; а она его встречает после рейса — вроде бы недалеко они где-то от аэропорта живут. Любить-то, может, и любит, такое хотя и редко, но попадается, а вот же отчего-то мне не поверилось: уж больно все складно. Я привык слышать как раз обратное.

Долго она рассказывала, я узнал и какая квартира у них, и где они отдыхают, и даже какие соседи.

«У меня теперь одна соседка без мужа, — говорит она мне. — Все жалуется, что одной тяжело. Недавно встретила меня, разговорились, а она и сказала, что если бы теперь не одной жить, то была бы ниже травы, тише воды, жалела бы его. Раньше, помню, они все ругались, обзывала она его по-всякому. Думаете, жалела бы?» — меня спрашивает.

«Да кто ж его знает, — отвечаю. — Наверное, раз говорит…»

«А я ей так сказала: что ты убиваешься?! Ниже травы, тише воды… Слова это все! Нашла бы кого, влюбилась и живи, правда? Мало ли мужчин… Теперь жизнь такая, что не осудят. А то кинулась, когда одна осталась».

Это, думаю, вашему брату лучше знать, и молчу. А Лиза снова стала рассказывать, как хорошо они живут, и снова соседку вспомнила:

«Ребенок у нее, не каждый на ней женится, потому что свои дети не всякому милы, а чужие… Э-э! Дурная. Я ее все учу не жалеть мужиков…»

«Да что уж так? — спросил я. — Сразу и не жалеть? То говорили…»

«Да так, — отвечает, — кто сам жалеет, того не жалеют… Их надо в руках держать. Вот у нас: я и люблю, и вольничать не даю, потому и живем хорошо».

«Ну может, — говорю, — у вас муж не русский… грузин или карачаевец. А может, любит без памяти..»

«Любит, это так, — отвечает мне, не замечая шутки. — И никакой не грузин, русский самый что ни на есть… Быстров. Да не в этом же дело».

«Да-да», — отвечаю, а у самого мурашки по спине: вот тебе на! Слушаю ее, а сам думаю: может, и не тот Быстров, бывают же однофамильцы. И соображаю, как бы имя его выспросить… А Лиза все рассказывает, как они живут да какая беспокойная работа у летчиков: сутками, мол, дома не бывают, а жены ждут. Спокойно так говорит, а у меня от ее спокойствия еще муторней на душе становится. Ну, улучил я минутку, спрашиваю, как муж называет ее дома, по имени ли, или прозвище какое…

«Всяко бывает, — отвечает она. — По имени кличет, а то называл… «Бедная Лиза», но я запретила, что это еще такое?! Да и почему бедная?.. Иногда говорит: «Моя хорошая!» Но это редко, когда у него все ладно на работе. Знаете, очень многое зависит от работы!»

«Да, — говорю, — многое. А вы его как величаете?»

«Да как, — отвечает. — Тоже по-разному… Но я его жалею, ласково называю. Правда, бывает другой раз, что выведет меня из себя или под горячую руку попадет, то и прикрикну. Не без этого, но такое редко. А если что — я строгая, он сразу чувствует. Бывало, соберется и думает, я не вижу. А я-то все вижу, сердце чувствует, все замечаю. И так спокойненько спрошу: «Ты куда это, Колька, настроился?!»

Она так сказала, будто муж ее был в этом домике, на локте приподнялась и засмеялась. Смех у нее чистый, звонкий, а я и дышать перестал. Тихо лежу, молчу. Она тоже молчит, и слышно только, как доски от мороза потрескивают. Вздохнула она и тихо так говорит:

«Холодно все же, не уснуть…»

Вроде бы и не мне сказала, а просто так, задумавшись. И еще вздохнула, а я лежу, пошевелиться боюсь. И такое меня отчаянье взяло, понял я и жизнь ее хорошую, которую она так расписывала, и любовь, которой нет да, наверное, и не было, и соседку… Бедная ты, Лиза, думаю, бедная, и понимаю, ждет она. Можно было, конечно, отмолчаться, уснул вроде бы… Не смог!

«Возьмите, говорю ей, мою шубу».

«Нет, — отвечает тихо. — Не надо!»

Услышал я, как дрогнул ее голос, и подумалось, не скажет теперь ни слова — уснет, обидевшись, но она поворочалась и просит подать ей чаю. И так ей тяжело было это говорить, что даже заикнулась, пока сказала. Встал я, подал ей холодный чай… Она стакан взяла, глоток отхлебнула и на меня смотрит, а стакан не отдает. Я тоже на нее гляжу, в самые глаза, а они темные, глубокие, — и не знаю, чего уж больше было, страху или желания?.. Гляжу я на ее лицо, на черные волосы на белой подушке, на тонкую шею; и до того она вдруг прекрасной мне увиделась, что даже не поверилось. Стакан в ее руке задрожал, я отобрал его и… Эх, Георгий? Что я тогда увидел в ее глазах, то не рассказать, но когда движок загорелся, я вот это и вспомнил. Сначала мне Данилов в голову кинулся — помнишь, у него тоже двигатель горел?.. И подумалось: «Эх, жизнь ты наша! Имеем — не ценим…» И вроде бы лихорадка на меня напала, потому что Данилов…

— Летал я с ним, — со вздохом сказал Ступишин.

— А как вспомнил ночь в Теберде, звездный свет и ее белое лицо, спокойствие пришло необычайное. Вроде бы я и не сам лечу, а со стороны гляжу. Механик бубнит: «Закрылки! Закрылки!» Штурман говорит — скорость велика. А двигатель горит, три системы отработали, а ему хоть бы что. Впереди — четвертый разворот, а для нас, сам знаешь, нет ничего важнее: как выполнишь, так и по прямой пойдешь, и посадка от него зависит, и жизнь. Да хоть бы время подумать, а то ведь — секунды. Тогда я и сказал: «Ничего, ребята, трогать не надо! Садимся, как есть!» Так и сели… А ты говоришь, часы…

— Да часы-то ладно, — сказал Ступишин. — А с женщиной-то как?.. Не понял…

— Утром я поехал дальше в горы, а она пошла, — ответил весело Игнатьев. — Так и расстались.

— Гм!.. Однако… — недовольно хмыкнул Ступишин. — А ну-ка налей, а то я что-то в толк не возьму, зачем ты мне это рассказывал.

— Да я и сам не знаю, — ответил Игнатьев, кивнул на бутылку и добавил: — Пьянствуем мы с тобою, пьянствуем, а еще и половину не осилили.

— В жизни оно так и бывает, — неторопливо сказал Ступишин, — что разбитый на полосе фонарь дороже денег окажется — это понятно, но вот ты не досказал до конца…

— А больше ничего и не было, — ответил Игнатьев неохотно. — Добрался до турлагеря, поглядел на горы, на снег да на пихты. Красота там, ничего не скажешь: нарзан течет, пей сколько хочешь, в речке вода курлычет, а валуны в ней стоят под снежными шапками. Конечно, — Игнатьев вздохнул, примолк на секунду, будто раздумывая, говорить или не говорить, и продолжал: — Подумалось мне после той ночи, что жить надо хорошо, мудро, что ли… Не знаю, но как-то не так, как жил до этого. А через час вошел я в такой же домик — окно, стол, три кровати, да еще и лыж мне не досталось… Забыл я обо всей мудрости, забегал, бутылку водки инструктору купил — и появились у меня лыжи. На кой они мне были… Но именно лыжи и беготня вот эта и заставили меня после подумать, что жизнь наша состоит, как ни говори, из мелких мыслей, таких же страстей, и лишь иногда проступает в нас то, что, вероятно, должно быть всегда. И вот тогда увидишь каким-то другим небо, своего брата — человека… а главное, появятся силы надеяться и жить дальше. Теперь понятно?!

— И теперь непонятно, — честно сказал Ступишин, — но теперь кое-какие мысли появились.

— Ну и прекрасно! — воскликнул Игнатьев. — Больше-то ничего и не надо!

Ступишин долго молчал, крутил пустой стакан в руках, а потом так же долго смотрел на задумавшегося товарища и, когда их глаза встретились, спросил, кивнув головой куда-то в глубину квартиры:

— Она?!

Игнатьев грустно улыбнулся и не сразу ответил.

Дядя

Сухумский бортмеханик Константин Суханов приловчился возить пышнотелой Наде разные фрукты: груши, яблоки, апельсины, виноград. И даже фейхоа — редкий плод, душистый, пахнущий лесной земляникой.

Надя представляла собой крашеную блондинку с голубыми, ничего не выражающими глазами; в ушах ее колыхались и блестели золотые серьги, а работала она кассиром в продовольственном магазине у Пяти углов. И жила неподалеку, объясняя всякий раз Суханову, как ей близко ходить на работу. Говорила об этом часто, верно потому, что ни о чем другом говорить не умела. Глупа была до святости, и в коммунальной квартире, где жильцы покусывали друг друга от скуки, ее даже любили.

В этот раз Суханов привез десять килограммов мандаринов, несколько десятков стручков красного перца и позвонил Наде прямо из аэропорта. Ему ответили, что Надя в отпуске, уехала отдыхать в Подмосковье на какую-то туристскую базу. Суханов, не дослушав, повесил трубку. Он очень даже расстроился. Не потому, что был влюблен в Надю и не мог без нее жить, а потому, что ему предстояло провести два дня в ненавистном профилактории, где и развлечений-то — лишь телевизор. Прилетавшие из других городов экипажи здесь отдыхали, отсыпались после долгих рейсов, и поэтому в профилактории соблюдалась тишина и скучный порядок; в основном спали. Суханову же спать было ни к чему.

Обычно, прилетев в Ленинград, он ехал к Наде домой, и они устраивали пьянку, называя это торжественным ужином. Жильцы квартиры прекращали лениво переругиваться и начинали сновать по коридору, по кухне, втайне надеясь на дармовое угощение. Они громко вдыхали чудные запахи южных фруктов, переговаривались, притворно вздыхали и значительно кивали на дверь, за которой скрылся Суханов с Надей. И с укором глядели на двух отчаявшихся незамужних девиц, живших в узкой комнате рядом с ванной, как бы говоря: «Вот каких кавалеров надо заводить!» Девицы не особенно смущались, продолжали дежурить в коридоре — им было вдвойне интересно.

Суханов, выложив гостинцы, неторопливо и обстоятельно беседовал с Надей, расспрашивая ее о жизни, о работе. Надя весело рассказывала какую-нибудь квартирную новость, заканчивая разговор тем, что ходить на работу очень близко. «Вышла — и пришла», — говорила она.

Суханов благодушно улыбался и понимающе кивал, а после выходил в коридор. Появляясь перед жильцами без форменного пиджака с золотыми погонами, Суханов давал понять, что чувствует себя как дома. Ростом его бог не обидел, и некоторые из соседей, те, что помельче, смотрели на него снизу вверх. А Суханов, важничая, притворно хмурился, будто задумавшись над каким-то серьезным делом, и большое загорелое лицо его, похожее на медный таз, становилось напыщенным. Неторопливо вытащив из кармана пачку сигарет и угостив жильцов, Суханов и сам закуривал. Вообще-то он не курил. Такой слабый наркотик, как никотин, его не брал; Суханов вкуса табака не чувствовал и вообще считал, что люди курят для поддержания собственного достоинства… Сделав несколько затяжек, он, обращаясь сразу ко всем, спрашивал:

— Ну как жизнь, товарищи?!

Начинался долгий бестолковый разговор, из которого мало что можно было понять и в котором Суханову принадлежало последнее слово. Он слушал, изредка кивал или же говорил многозначительное «да…» и с наслаждением следил краем глаза, как Надя бегала из кухни в комнату, туда-сюда, как челнок в машинке: она накрывала на стол. Жильцы тоже не упускали из виду эти приготовления и старались сообщить Суханову нечто такое, что заинтересовало бы его и о чем можно говорить долго. Потому что к столу приглашались только избранные — девицы, к примеру, оставались в коридоре; но и тем, кого обошли приглашением, выставлялось кое-что из заморских гостинцев в двух или трех тарелках на кухне. Каждый брал сколько мог, но так, чтобы другим досталось. Ругались в это время только тихо: Суханов запретил и сказал, что если услышит склоку, то не привезет им ничего… Словом, до больших скандалов дело не доходило.

А вообще-то в квартире жил такой народ, что, попади сюда вагон с товарами, мигом растащили бы по своим норкам и следов не оставили. И проявили бы большую слаженность в таком деле. Надо сказать, что все они, исключая Надю, выглядели бледно и замученно, будто всех их подтачивал какой-то общий недуг или же происходили они из одной семьи. Суханов за глаза называл их доходягами.

За столом, как и в коридоре, Суханов был за старшего. За столом много пили, шумели, затягивали какие-то песни, а когда, забывшись, подкрепляли ругань битьем посуды, Суханов рыкал одно лишь слово: «Ноги!» И жильцы сразу же остепенялись и начинали заискивать перед гостем. А то еще принимались извиняться, что и вовсе не принято было в этой квартире. И, не понимая, что хочет выразить Суханов этим коротким словом, побаивались. Он же ничуть не заботился, понимают они или нет, рыкал себе и все. Слово ему нравилось, так говорил его бывший командир корабля, когда хотел, чтобы второй пилот убрал ноги с педалей и не вмешивался в пилотирование. Попьянствовав и наговорившись, Суханов значительно смотрел на Надю, и гостей выпроваживали.

Так было два или даже три года…

Суханов привык к этому настолько, что перестал считать свои поездки к Наде изменой, а дом у Пяти углов стал для него родным. С совестью у него всегда были лады, и, собираясь вылететь, он преспокойно закупал фрукты, почти не торгуясь, — деньги у него были. За этим он следил: жене оставлял столько, сколько надо было. И вообще полагал, у кого больше денег — тот и умнее. Своих, конечно же, не обижал, покупал детям подарки: то игрушки, то какую-нибудь обувь. И, думая об этом с таким же спокойствием, как и о посещении Нади, считал, что живет очень разумно. Детей у него было двое, мальчик и девочка. Они его любили и, когда он возвращался из рейса, внося в дом запах бензина и крепкого одеколона, кричали: «Папа! Папа!» — и повисали на его огромных ногах.

Жена, глядя на такую встречу, радовалась за детей и почти никогда ничего не говорила. Молчала… Она давно уже поняла, что у мужа где-то есть зазноба, но разговора об этом не затевала, потому что устала от жизни и потому что знала бесполезность всяких слов. Кроме того, муж мог и побить ее. В этом случае он сначала предупреждал коротким: «Тресну!..»

Конечно, если бы она услышала разговор Суханова с Надей по телефону, то ее, настрадавшуюся и привыкшую ко всему, стошнило бы. Но она, к счастью, не могла слышать, как Суханов, этот грубый, сделанный вроде бы наспех, кое-как человек, не терпевший не только нежных, но даже уменьшительных слов, привыкший только рычать и требовать уважения, говоря: «Что вы без меня? Нищета!» — вдруг менялся. Он и хихикал, и лебезил, и даже острил… И когда милая его сердцу кассирша в шутку отчитывала его за то, что долго не прилетал, он сюсюкал: «Надечка… Надечка, не мог вырваться к тебе…» Но куда там!.. Она и слышать не хотела: он ее не любит, забыл, а она сидит как дура и все ждет. «Надечка, — снова прерывал ее Суханов, — ты же умница…» И так они могли висеть на телефоне час. Надя, привыкшая торговать в магазине, приторговывала и в разговоре и боялась продешевить. Бесплатно она никому ничего не давала, в долг не верила и была уверена, что цену себе знает.

Но вот она уехала в Подмосковье, забыв своего добытчика, и Суханов остался один. Он расстроился, потому что заранее предвкушал встречу, мечтал о разговорах в коридоре и за столом, о ласках ненасытной Нади. Но делать было нечего: дождавшись служебного автобуса, он поехал в профилакторий. И когда сидел в автобусе, придерживая ногой сетку с мандаринами, то жизнь показалась ему очень серой. Суханов даже обиделся: на Надю — что не предупредила, на судьбу — что такая злодейка.

В профилактории работала нянечкой некая Лиза, Лизавета Сергеевна, худенькая невзрачная женщина, заботой которой была смена белья да питьевой воды в графинах. И вот она, эта Лиза, увидела, как Суханов тащил сетку мандаринов, золотистых, отборных, и так ей захотелось порадовать детей… А тут, как нарочно, Суханов, заглянув в комнату и не обнаружив никого из своего экипажа, обратился к ней с вопросом:

— Где наши… орлы? В столовой?

— Нет, — ответила Лиза. — Пообедали и поехали в город.

— В город… — недовольно пробурчал Суханов. — Привыкли по магазинам шастать… У, народ!

И теперь Суханова задело даже это, с обидой подумал он о том, что его не подождали. Он позабыл, что так было всегда: никто из экипажа Суханова не ждал, да и он ни в ком не нуждался, держался особняком.

— Вы не продадите мне немного? — решилась спросить Лиза, зная, что сухумские экипажи отличались щедростью.

Суханов, услышав это, сразу же заважничал и тут же приврал, что привез фрукты приятелю. Он даже рассердился, добавив, что тащил их как верблюд.

Суханов улегся на кровать и разговаривал с Лизой лежа, огромный и все еще сердитый.

— Так и ему ведь хватит, — уговаривала Лиза Суханова, даже не подозревая в себе такую смелость. — Не два — так один килограмм, у меня на больше и денег не хватит.

— Хватить-то хватит, — рассуждал он и, кстати, вспомнил, что у него есть в этом городе не то что приятель, но так… вместе учились, — но я обещал, а если обещал…

— Не себепрошу, — говорила Лиза, не понимавшая, что этот человек скорее выбросит или сгноит, чем продаст просто так. — Я ведь детям… — И краснела от стыда, и, сама не зная почему, не уходила.

— Понятно, что детям, — отвечал Суханов, думая о том, что не знает, где живет его сокурсник, а можно бы зайти, раз такой казус с ним произошел. — Детям оно пользительно… А сколько их у тебя?..

— Двое, — отвечала Лиза и снова краснела, будто в этом было что-то постыдное.

А Суханов, глядя на ее смущение, подумал, что она даже привлекательна в белом ломком халате. Он ощупал ее взглядом и нашел, что ее маленький нос похож на кнопку запуска двигателей. Ему так пришлась по душе собственная фантазия, что он даже повеселел.

— Двое!.. Ишь ты! — воскликнул Суханов так, будто его это очень удивило. — И какие же они? Большие?.. Маленькие?.. Мальчики?.. Девочки?..

— Мальчик восьми лет, девочка — шести, — ответила Лиза и насильно улыбнулась.

— Ишь ты! Восьми! — снова воскликнул Суханов. — Да ты, понимашь это, продавать мне резону нету. — Он произнес «понимашь» и, щерясь, глядел на Лизу. — Мне, понимашь, ласка нужна, уважение, и что твоя бумажка… Тьфу, да и все!

Лиза молча взялась за дверную ручку, но все еще стояла, будто не зная, как ей выйти.

— Ты вот что, дорогуша, — продолжал размышлять Суханов, вставая с кровати и подходя к ней. — Раз у тебя двое детей, ты должна соображать, накроешь стол, хлеб да соль, как говорят у нас, посидим, поговорим. У тебя квартира?

— Комната, — отвечала женщина. — Одна комната…

— Да… — раздумчиво произнес Суханов. — Не разгуляешься… Но хоть бы и в комнате, было бы желание. Скажешь детям, что я дальний родственник…

— Так продадите килограмм?.. — спросила Лиза еще раз. — Не получится у нас ничего.

— Не понял?!

Это Суханов сказал так, как говорил жильцам коммуналки: «Ноги!» Голос его зазвенел. Он смотрел на женщину не мигая.

— Дети у меня, — пояснила Лиза, уже не глядевшая на сетку с мандаринами. — Что вы говорите, подумайте…

— А то и говорю… Пять килограммов тебе отпущу, — сказал Суханов все таким же железным голосом. — Мне от тебя ничего не нужно… Посидим, поговорим, да время и убьем, мне все легче, а то сиди в этой комнате…

Суханов хотел было еще что-то сказать, но обиделся, даже лицом побелел. «Черт знает что! — думал он. — За свой же товар да еще и упрашивай всякую…»

— Извините, — сказала Лиза и вышла.

— Ты подумай, подумай! — прокричал ей вслед Суханов, страшно разозлившийся.

«Черт знает что! Строит из себя! Цаца этакая! — думал он, меряя шагами комнату. — Тоже мне, хоть бы медсестра или там… докторша, а то — няня, уборщица, можно сказать, и на тебе: у меня дети. А у меня что, не дети?.. Эдак если пойдет и дальше, то что же оно будет? Нет. — Суханов никак не мог успокоиться. — Распоясались, мокрохвостки, скоро управы никакой не достанешь!» Суханов снова недобрым словом вспомнил кассиршу, по чьей вине ему пришлось пережить такое унижение, и спустился в столовую. Там он в одиночку и очень сердито пообедал, рыкнув на официантку, когда та замешкалась со вторым блюдом. «Раскормилась на халяву, — подумал, глядя официантке в спину. — Управы нет на вас!»

И пошел в свою комнату вздремнуть.

Спал он часа два, а после, проснувшись с недовольством, вышел в коридор. Ему было скучно. Делать же было совершенно нечего: телевизор пока что не включали, а в карты если где и играли, то закрывшись в комнате.

Мимо него прошла Лиза.

— Ну и как дела? — хотел было разговориться Суханов, но женщина, не ответив, ускорила шаги.

— Ты вот что, зайди ко мне, — сказал Суханов, когда Лиза снова попалась ему в коридоре.

Лиза взглянула на него, но ничего не ответила.

Суханов пошел в комнату, сел у окна и стал смотреть в него. За профилакторием начинался лесок, чуть левее просматривалась посадочная полоса. В сером небе лопотал вертолет. Все это было знакомо Суханову, и он решил, что смотреть абсолютно не на что. Лиза все не шла, и Суханов начал злиться. «Сказал: зайди — значит, зашла бы… Что… Как… Разговор бы начался, — думал Суханов. — Радуйся, что не я у тебя начальник, паршивка… Изображает из себя трудягу, бегает…» И от злости наступивший вечер казался Суханову еще скучнее. И единственным выходом было — все же пойти к Лизе в гости.

Суханов опять вышел в коридор.

Лиза, закончив работу и надев серенькое пальто, собиралась уходить. Без белого халата она стала еще тусклее и неприметнее, но Суханов об этом уже не думал. Он схватил ее за рукав, Лиза хотела вырваться, но Суханов торопливо заговорил:

— Ты вот что… может, обиделась, то зазря. Я человек добрый, пожалею. — Он все еще держал Лизу за рукав пальто. — Подожди меня на остановке, поняла?.. И тебе лучше, и мне — меньше видят, поняла?..

Лиза вырвала рукав и, ничего не ответив, ушла.

Суханов кинулся в комнату, отсыпал из сетки в портфель половину мандаринов, надел пальто и, напевая бездумное «там-та-ра-рам», бросился догонять женщину. Он повеселел, потому что по взгляду ее понял — не откажет, подождет. Когда он выскочил из дверей профилактория, на душе у него потеплело, он любовно оглядел дома, зажигавшие огни в синих сумерках, и красные и белые огни машин на дороге и зашагал легко, размашисто.

На автобусной остановке стояло несколько человек, среди них была и Лиза. Суханов подошел к ней, развернув широко плечи, гордый собой и прямой: он был похож в этот момент на важного начальника, набравшего для работы на дом целый портфель документов.

— Ну и что?.. Ждем автобуса или такси подхватим? — сказал он развязно.

— Да где здесь такси… автобус, — откликнулась Лиза и еле приметно улыбнулась: — Да и привычнее.

«Без тебя знаю», — подумал Суханов и спросил:

— Ехать-то куда? Далеко?..

— К Пяти углам.

— Гм… гм… — откашлялся Суханов и подумал о таком странном совпадении.


Комната у Лизы была большая — на два окна, и разделила она ее полированным шкафом и веселой ситцевой занавеской. На полировке отражался желтым пятном светильник, устроенный над столом, сквозь занавеску просвечивала еще одна лампочка. Суханов сразу же отметил, что в комнате чисто, уютно. Он подошел к окну и посмотрел на дом, стоявший через дорогу. В окнах кухонь копошились люди. «Коммунальщики, — определил Суханов и вспомнил квартиру Нади. — Устраиваются же, язви их мать! И живут, как в колхозе». Вспомнив о мандаринах, Суханов вытащил из портфеля несколько штук и угостил детей. Дети сказали «спасибо» и занялись там чем-то за занавеской, разговора не получилось. Видно было, что к чужим людям дети не приучены. Суханову это понравилось. «Надо полагать — чистая, — решил Суханов и даже повеселел. — А в профилактории строила из себя… Да оно и понятно: все же работа, какая ни есть, а без нее не проживешь…» Так думал Суханов, и Лиза ему все больше нравилась. Она в это время готовила на стол. Суханов хотел было предложить сходить в гастроном и купить вина, но передумал, решив, что на первый раз достаточно и мандаринов.

На ужин была картошка и колбаса.

Суханов и Лиза пили чай, а дети ели мандарины. Мальчик очистил только один и больше не стал, а девочка съела несколько. Суханов спросил ее, нравится ли…

— Да, очень, — ответила девочка. — Большое спасибо.

И перестала есть.

После смотрели телевизор, а потом Лиза стала укладывать детей. Она долго там возилась, что-то рассказывала и приговаривала. Суханов даже заскучал и на экран перестал смотреть. Сидел и, как-то ни о чем не думая, просто ждал. Наконец появилась Лиза, она села поодаль и стала смотреть телевизор. Суханов взглядывал на нее, но она, казалось, не замечала его. Когда за занавеской всхлипнула девочка, она тут же встала и прошла туда. Но там, видно, было неспокойно, и она вернулась не сразу. Суханов кашлянул, пытаясь привлечь ее внимание, но Лиза не пошевелилась, головы не повернула. Суханов уже с раздражением взглянул на кровать, стоявшую у окна, на два белых конверта от пластинок. «Музицирует, — отчего-то с надеждой подумал Суханов. — Дело будет!..» Подождал еще немного, а потом, потянувшись к Лизе, положил огромную свою лапищу ей на колено. Лиза сбросила руку и испуганно взглянула на занавеску, за которой спали дети.

— Ты лампу выключи, — просипел Суханов, стараясь говорить потише, и сам дернул за веревочку. В комнате стало темно.

— Мама! — звонко позвал мальчик, и Суханов вздрогнул. — Мама!

— Чего тебе, сынок? — спросила Лиза, вставая. И ушла за занавеску.

— А тот дядя ушел? Да?..

— Ушел, ушел, спи, сыночек… — слышал Суханов и тревожно напрягся, будто в этой комнате таилась какая-то опасность для него, вращал глазами, боясь скрипнуть стулом или пошевелиться.

— Мама, он похож на немца из вчерашнего кино, — сказал мальчик и зевнул.

— Ну что ты говоришь, — послышался голос Лизы. — Какой же он немец?!

— Хорошо, но ты отдай ему мандарины… Наташка тоже не хочет…

— Спи, сынок, спи, — сказала Лиза.

«Ну наглец, — рассвирепел Суханов, сидя в чужой темноте. — Ремнем бы тебя, пакость такую. Надо же придумать — на немца похож. Ну и наглец!»

Лиза, как тень, прошла по комнате и включила другую лампу, у дверей, и поманила к себе Суханова. Он осторожно, стараясь не шуметь, подошел к ней и увидел, что она смеется. Сдерживается, но все же смеется. Он смотрел на нее оторопело, не понимая, как это она, можно сказать — никто, позволяет себе смеяться над ним. А Лиза, не выдержав, прыснула смехом и так, зажимая губы рукой, подала ему портфель и пальто. Провела по темной прихожей и только в двери, выпуская его из квартиры, рассмеялась открыто и сказала:

— Прощай, дядя!

И захлопнула дверь.

Как сбежал Суханов по лестнице, он не помнил.

Попав во двор и увидев мусорный ящик, подлетел к нему, высыпал из портфеля мандарины и, топча ногами те, что упали, приговаривал: «Вот вам!.. Вот вам! Ешьте!»

Край неба

I

Взлетели они вечером и, развернувшись, пошли на восток, навстречу густой темноте, и вскоре вошли в нее: синевшие до этого массивы лесов потемнели, ярче проступили огни городов, загорелись первые звезды. Ночь была безлунная, небо — иссиня-черным, и звезды увиделись Мазину большими и чистыми. И неожиданно, пожалуй что впервые, пришло в голову, что под такими звездами и жизнь должна быть до удивления прекрасной; он только вздохнул, вспомнил задержку рейса, бесконечные хождения от самолета к диспетчерам и обратно, бестолковые разговоры в «перевозках», где уже никто толком ничего не знал, и самого начальника этой службы, говорившего охрипшим, будто простуженным голосом. Думать об этом не хотелось, и Мазин, стараясь отвлечься от подобных мыслей, пилотировал вручную. Он набирал высоту, тщательно выдерживал курс и вертикальную скорость, смотрел то на приборы, то в темноту и чувствовал, что на душе становится как-то пусто, не радовало даже то, что они все же вылетели.

Второй пилот помогал ему на взлете, а теперь, откинувшись в кресле, просто сидел и безразлично смотрел по курсу. Он накричался за эти десять часов в «перевозках», находился и набегался по аэродрому, выискивая то пассажиров, увезенных на другой самолет, то пропавший багаж, и устал так, как не устанешь ни в каком полете. Конечно, он мог бы сидеть в пилотской и ждать, когда приведут пассажиров, подадут ему ведомость для подписи, но тогда бы они вовсе не вылетели… Мазин взглянул на второго и решил, что тому надо непременно вздремнуть: до Красноярска пять часов лету и две посадки, и неизвестно, сколько может потребоваться сил. И снова стал думать о том, что люди во все времена мечтали о лучшей жизни. «И домечтались, — чуть не сказал он вслух, вспомнив задержку. — Не аэропорт, а какой-то цыганский табор». Отмахнулся от этих мыслей, но они не отставали, и подумалось, что, быть может, беда в том, что каждый думает о себе, а не о другом, что в жизни человеческой всегда было рядом и хорошее и плохое, так было и, наверное, так будет. Мазин понял, что ему в этом не разобраться, снова вздохнул, почувствовав какую-то смутную обиду за людей.

В пилотской было тише обычного, потому что все молчали; изредка в динамиках и наушниках слышался голос диспетчера, вызывавшего какой-то самолет, затем наступала пауза и казалось, что летят они одни в этой черноте. Штурман, словно бы почувствовав беспокойство от молчания, оглянулся на бортмеханика, ожидая, что тот заговорит, но бортмеханик молчал. Штурман передернул плечами, взглянул на часы и доложил диспетчеру о пролете контрольной точки, хотя до нее было еще километров двадцать.

— Подтверждаю, — откликнулся диспетчер. — Через полминуты пройдете! Занимайте свой эшелон!

И штурман в нарушение всех инструкций ответил ему одним словом: «Хорошо». Да и то как-то вяло.


В августе, поскольку людей не хватало, экипажу Мазина добавили три рейса сверх запланированных, и летать приходилось каждый день: Симферополь, Ленинград, Москва, Камчатка. Деваться было некуда, и они летали. Между рейсами оставалось так мало времени, что они едва успевали отоспаться. Бортмеханик, являвшийся на вылет за два часа и уходивший после всех, первым заговорил о том, что такая работа никому не нужна.

— Инфаркт раньше времени наживешь, и никакие деньги не помогут, — ворчал он, бывало, когда они взлетали и набирали высоту.

До этого, занятый подготовкой самолета, он был сосредоточен и молчалив, а в полете, убедившись, что все работает нормально, мог позволить себе расслабиться.

Обычно Мазин, заслышав ворчание, оглядывался на механика и говорил то, о чем тот знал не хуже него: в сентябре пассажиров станет меньше и не придется столько летать.

— Тебе-то, Володя, хорошо, — не соглашался механик. — Ты потому что один, а меня жена скоро из дому выгонит. Что это, говорит, за работа такая — дома не ночевать?!

Слова жены он произносил другим тоном и, видать, передразнивая ее, — язвительно.

— Каждый год санитарную норму продляют, нас не спрашивают, — равнодушно говорил второй пилот, тоже оглядываясь на механика. — Могла бы и привыкнуть…

— Как бы не так, — отвечал механик. — Я ей говорил, а она мне: «Не помню! Не знаю и знать не хочу!» Вот и толкуй с ней.

— Да, — многозначительно тянул второй. — Женщина, она, брат, существо не простое… Странное, что ли… Ну, словом, не нашего круга, как инспекция… А то и пострашнее…

И второй довольно смеялся.

Мазин улыбался, слушая этот разговор, и думал о том, что после отпуска, действительно, работалось до непривычности тяжело, но в отличие от механика он готов был летать день и ночь, лишь бы только не приходить домой, в пустую квартиру, где его никто не ждал. В квартире был форменный беспорядок, на стульях валялась одежда, в прихожей — рюкзак и рыболовные снасти, а пыли накопилось столько, что на столе можно было расписаться. Мазин столько раз обещал себе, что соберется и наведет порядок, как это бывало раньше, но ни к чему не прикасался. Возвращаясь после рейса, он побыстрее ложился в постель и от усталости засыпал как убитый. Иногда ему снилась тайга, в которой он провел весь отпуск, рыбалка и шумливая речка, и, проснувшись, он вспоминал, как еще месяц назад жил себе спокойно в избушке, жег костер, сидел на берегу или же ловил хариусов и не задумывался ни о своем одиночестве, к которому, казалось, даже привык, ни о Стеше, жившей далеко и, наверное, давно позабывшей его. Да и отчего это Стеша должна была помнить о нем?.. За четыре года, прошедших со времени их встречи, Мазин вспоминал Стешу довольно часто, неизменно тепло и с нежностью, но никогда не задумывался о ней так, как теперь. Он понимал, теперь что-то изменилось, хотя, если вглядеться, жил он точно так же, как раньше, работал, мало где бывал. После ухода жены он как-то легко смирился с холостяцкой жизнью, находя не без удовольствия, что забот стало поменьше и жить поспокойнее. Жену он тоже вспоминал, но редко, когда становилось совсем уж тоскливо, гнал мысли о ней, понимая, что тут уж ничего не склеить — жизни все равно не получилось.

Теперь же, думая о Стеше, он жалел, что все прошло безвозвратно, вспомнил не раз о том, как они встретились, гуляли у моря и как он прощался, улетая домой, и, чем больше он думал, тем сильнее становилась уверенность в том, что надо было забрать Стешу с собой, увезти ее, как увозили когда-то давно. Мазин понимал, что ничего подобного тогда не могло произойти, помнил, что покидал Стешу с каким-то даже облегчением, но все это было тогда, когда он, похоже, чего-то испугался. А теперь он каялся, что не выкрал Стешу, тем более что она бы полетела с ним. Думать об этом было приятно, мысли эти ни к чему не обязывали, и не однажды Мазин, замечтавшись о том, как бы он выкрал Стешу и увез с собой, радостно улыбался, а затем спохватывался и зло над собой смеялся. Последнее время Стеша мерещилась ему везде: на улице, в автобусе. Встречая похожую на нее женщину, он вздрагивал. А однажды, возвратившись из рейса и шагая по площади перед аэровокзалом, неожиданно остановился как вкопанный: метрах в тридцати увидел женщину, как две капли воды похожую на Стешу. Он до того растерялся, что не знал — подойти или идти дальше. Когда же он стронулся наконец с места, женщина, не взглянув даже в его сторону, уехала на автобусе. Мазин постоял, чертыхнулся и поехал домой.

Сегодня они летали в Домодедово. Пришли туда по расписанию, а вылететь домой не могли; сначала не было заправки, затем — пассажиров, а после, когда их привели и посадили в самолет, пропал куда-то багаж. В салоне была духота, и пассажиров высадили… Мазин трижды подписывал задание на вылет, и трижды уходил из самолета к диспетчерам: надо было подписывать снова. Наконец, не выдержав, он пошел к начальнику службы перевозок. Начальник, к которому Мазин, рассердившись на все безобразия, не вошел, а ворвался, поглядел на него затравленно и устало: Мазин был не первым, к тому же вид имел решительный. Ростом его бог не обидел, плечи широкие.

Сразу же от порога Мазин заговорил о беспорядках, о том, что несколько часов они не могут вылететь. Говорил он сбивчиво и бестолково, но начальник его понял, потому что все это прекрасно знал… Экипаж прождал уже часов семь, и если соблюдать все правила, то и вылетать не мог: требовался отдых.

— Вы что же, не знали, что первое сентября на носу? — горячился Мазин, глядя на начальника. — Или как это называется?..

— Знали, — коротко и тихо, хриплым голосом ответил тот. — Всего ведь не предусмотришь. — Он помолчал, будто собираясь с силами, а затем все так же тихо продолжал: — Керосин урезали, после — добавили. Рейсы сократили, а через три дня ввели дополнительные…

Он говорил о том, что нет продуманности в работе: одно указание противоречит другому; аэропорт работает на пределе, и никто не может ничего поделать. Говорил он так, будто жаловался Мазину или рассуждал вслух.

— Мы привыкли, командир, друг на друга кивать, а надо, чтобы каждый посмотрел на себя и спросил: я-то сам правильно сделал? Такого у нас нет, — закончил он и посмотрел на Мазина так, словно бы ждал ответа.

Мазину стало жаль этого усталого человека, который в отличие от другого начальства не кричал и не грозил отстранить от полетов; он потоптался на месте, не зная, что же делать, и сказал:

— Все это так, но если мы через час не вылетим — надо идти в гостиницу.

— Через час не получится, — спокойно ответил начальник и пояснил: — Сейчас будет заступать новая смена, и пока они раскачаются… Но часа через два взлетите.

— Подождем два часа, — согласился Мазин, понимая, что никакой начальник, будь он хоть семи пядей во лбу, не справится, если раньше не продумали; простился и вышел.


В кабине был полумрак, ровным светом горели контрольные лампочки, тускло отсвечивали приборы; все стрелки замерли. И Мазину, глядевшему то в темноту, то на приборы, вдруг увиделось что-то страшное в этой кажущейся неподвижности и подумалось, что молчат они от самого взлета. Даже механик не ворчал, как обычно. Штурман, сидевший между пилотами, один раз взглянул на звезды и дважды на командира, даже рукой повел, напоминая, что пора включить автопилот и отдать управление ему. Мазин понял, утвердительно кивнул, но продолжал пилотировать вручную; и только набрав одиннадцать тысяч, нажал кнопки включения и покачал штурвалом, пробуя захват рулевых машинок.

— Так! — бодро сказал штурман, сразу же оживившись, и «заиграл» на клавишах пульта управления, выставляя курс поточнее.

— Что приуныли? — спросил Мазин, оглядываясь на бортмеханика. — Все же летим.

Ему никто не ответил, а второй пилот только повернул голову и поглядел на него, будто хотел спросить: «О чем тут говорить!» И после нехотя сказал словами из песни:

— Ночной полет — не время для полета…

— Летим, — не сразу подтвердил штурман. — А то как же!

— Так-то оно так, — не утерпел и механик. — Но десять часов проторчали, и времени этого нам никто не вернет… Пока доберемся — считай, сутки на ногах…

— Ты же видел, сколько людей в порту, — недовольным голосом сказал второй. — На асфальте живут.

— Да вот и оно, — ответил механик и снова заговорил о жене, об инфаркте, который цапнет, когда его не ждешь.

— Цапнет, это уж наверняка, — поддразнивал механика штурман. — Вот кого только — неизвестно.

— Будем надеяться на лучшее, — проговорил Мазин и, повернувшись ко второму пилоту, добавил: — Ты бы закемарил?..

И второй, будто только ждавший этих слов, откинул спинку кресла, улегся поудобнее и закрыл глаза. На этом все разговоры кончились: штурман докладывал диспетчеру о пролете контрольных точек, разворачивал самолет; механик, отрегулировав подсвет стола, взялся заполнять формуляры, а Мазин просто сидел и, только изредка поглядывая на курс и высоту, смотрел вперед. Думал о том, что каждый год повторяется одно и то же: отпускники везут детей домой перед школой, и в аэропорту вырастает табор; люди терпят неудобства, ждут, надеются. Они счастливы, если попадают в самолет, и плачут, если вылететь не удается. Мазин столько раз видел подобное, но привыкнуть не мог. «Неужели другие не понимают, что должно быть иначе, — думал он. — А если понимают, то отчего же не стараются сделать лучше?..» В эту грустную минуту ему вдруг подумалось о равнодушии людей, о том, что живут они беспечно, не заботясь ни о себе, ни друг о друге, и даже на будущее махнули рукой, словно бы надеются, что кто-то чужой побеспокоится о них. В салоне его самолета было сто сорок человек, все они, измучившись ожиданием, наверняка спали, и Мазину пришло в голову — что, если бы выйти вот сейчас к ним и спросить: «Теперь вы все видели, все знаете, и что же будете делать?..» Интересно, что бы они ответили? А возможно, и не поняли бы, о чем он спросил? Мазин посмеялся над своими мыслями, но серьезно подумал, что не после этого рейса, так после чего-то другого люди все же что-то поймут, потому что не должно быть так неустроенно в жизни, да и понять рано или поздно придется.

«Лучше бы раньше, — подумал он, чувствуя, как эти мысли нагоняют тоску. — Люди, люди…» Он не заметил, как последние слова произнес вслух.

Штурман вопросительно поглядел на Мазина и, решив, что командир хочет закурить, вытащил пачку сигарет. Протянул Мазину и сам закурил, осветив вспышкой пилотскую, и сказал, кивнув на второго:

— Спит как младенец.

— Хоть здесь передохнет, — проворчал механик.

Мазин промолчал и снова подумал о том, о чем думал прежде; мысли навязчиво крутились в голове, как заезженная пластинка.

Вспомнилась отчего-то Стеша, и Мазин решил, что в эти последние дни августа она в школе занимается подготовкой классов. Затем подумалось о том времени, когда он летал на вертолетах, обслуживал экспедиции и выполнял санитарные задания; там он был сам себе голова, и полеты казались интереснее. «А на реактивном вжикаешь туда-сюда, — подумал он. — Да и отвечать приходится за экипаж…» И снова крутились мысли о задержке, о полетах, о том, что другие люди умеют устроиться в жизни поспокойнее; одни лишь летчики носятся в этой темноте, глядя на край неба, на красные шкалы приборов, летают день и ночь как угорелые, будто находятся в адской карусели и не могут остановиться. И неожиданно, без всякой связи, Мазин подумал, что Стеша не забыла его; откуда-то появилась уверенность, что это именно так, и Мазин улыбнулся в темноте пилотской.

II

Все шло хорошо: самолет летел, штурман разворачивал его на нужный курс, механик придирчиво оглядывал приборы и, как всегда, был начеку. И Мазин, все так же глядевший в черноту неба, вспомнил, как четыре года назад он прилетел пассажиром в Одессу и поехал из аэропорта через весь город на Большой Фонтан, где находился Дом отдыха. Был июльский полдень, жара и духота. Устроившись, Мазин первым делом пошел к морю, купался в непривычно теплой воде, а под вечер, поужинав в столовой и захватив посылку, отправился искать улицу Костанди. Жара к тому времени понемногу спала, стало свежее, и идти было приятно. Мазин с интересом разглядывал низкие дома, сады и деревянные заборы. То, что еще три дня назад он летал над тайгой, а теперь беззаботно шел одесской улицей, показалось ему чем-то удивительным. После купания в море появилась необычайная бодрость, весело было, и шагал Мазин легко. Он решил, как только отдаст сверток, сразу же пойдет к морю, туда, где успел заметить летний ресторан и где, должно быть, собирается по вечерам много отдыхающих.

Пока он искал улицу, сгустились сумерки, острее запахло пылью, травой; дома утопали в зелени садов, светились большими верандами, в глубине дворов виднелись люди, слышались голоса. Мазин нашел нужный дом, открыл калитку и пошел по дорожке. Во дворе никого не было, но в доме светились два окна, бросая свет на раскидистую яблоню перед порогом, увешанную белыми налитыми яблоками. Мазин стукнул два раза в дверь и, поскольку никто не отозвался, шагнул внутрь дома. И сразу же увидел невысокую пожилую женщину.

— Добрый вечер! — поздоровался Мазин и протянул ей сверток. — Я из Красноярска. А это вам передали.

Женщина взяла сверток, осмотрела его, а затем — с не меньшим вниманием — гостя.

— На словах велели передать, — продолжал Мазин, — что все хорошо. Словом, не волнуйтесь, не скучайте… Да там, наверное, есть письмо.

И повернулся к двери, чтобы уйти.

В это время показалась из глубины дома другая женщина, совсем молодая, с приветливым лицом. Взглянув на гостя не то удивленно, не то испуганно, она смущенно улыбнулась.

— Куда же вы? — растерянно сказала пожилая и, оглянувшись на все еще стоявшую в двери молодую, продолжила: — Стеша! Такой дальний гость и хочет уходить. — Взглянула на Мазина. — Без ужина мы вас не отпустим, да и расскажете нам… Правда, Стеша?..

Стеша только улыбнулась, но ничего не сказала и смотрела на Мазина пристально, будто удивлялась, что он такой огромный.

— Спасибо, — попытался отказаться Мазин. — Меня кормили…

— Мы не видели… — начала пожилая, но Стеша в этот момент шагнула к Мазину и сказала:

— Не обижайте мою маму, оставайтесь. — И протянула руку. — Меня зовут Стеша!

Мазин аккуратно подержал ее руку в своей и сказал, что его зовут Владимир, а полностью — Владимир Сергеевич. И Стеша, весело чему-то засмеявшись, пригласила его в дом.

Стеша Мазину сразу же понравилась; загорелое лицо ее показалось ему очень милым; улыбалась она немного смущенно, и это ее красило; смотрела она на Мазина своими темными глазами пристально, и это как-то не вязалось со смущением: Мазину подумалось, что Стеша, увидев его, чего-то испугалась. Он и сам немного смутился, стал вдруг неловким, по-медвежьи неповоротливым и, входя в комнату, задел косяк двери.

— Вы посидите, — сказала Стеша, усаживая Мазина к столу, — а я помогу маме.

И вышла в коридор.

Мазин слышал, как женщины переговаривались, рассматривал комнату, она была небольшая, уютная, и он, оглядывая стол, шкаф и этажерку с книгами, покосившуюся на одну сторону, подумал, что в таких комнатах он не был с тех пор, как уехал из дому в училище.

Вскоре женщины накрыли на стол, понаставили тарелок, мисок; для гостя была вытащена на свет темная бутыль самодельного вина. Привезенную Мазиным рыбу женщины всячески расхваливали, говорили, что не пробовали ничего подобного. За столом было весело, шумно, и Мазин почувствовал себя свободнее.

— Расскажите, Володя, все по порядку, — просила мать, подливая в стакан вина. — Где же вы встретились?

— Да где — на точке, — смеялся Мазин. — Тут и рассказывать нечего. Работал я, летал, значит, с геологами, а в обед вдруг появляется Чекалкин и говорит мне: сдавай, говорит, матчасть и отправляйся на отдых к Черному морю. Я не поверил, понятно, потому что ребята у нас — разыграют кого хочешь…

Рассказывал Мазин так, будто женщины знали этого самого Чекалкина, представляли, какие там ребята, которые могут разыграть, и были в курсе того, что летом в отряде отпуска не допросишься. Мазин ведь действительно не поверил, пока не прочитал записку: «Выручай — ты холостяк, значит, согласовывать с женой не надо. Вылетай немедленно, начальство в курсе». И подпись: «Степанов».

— Вот так все свалилось, — говорил Мазин, глядя то на Стешу, то на мать. — Но у нас привычно, потому как все не по-людски. А вы не волнуйтесь, — добавил он, вспомнив, что женщинам интересно узнать о геологе, — закончат они работу, и прилетит как миленький.

Мазин выпил пару стаканов вина и поужинал с удовольствием, потому что за годы работы привык то голодать днями, то обедать по два раза… Женщины расспрашивали его о полетах, о Красноярске, и он охотно отвечал. Он понял, что передавший рыбу геолог и есть муж Стеши. Правда, на все вопросы о нем Мазин отговаривался тем, что в экспедиции все спокойно — поскольку толком ничего не знал.

Стеша спрашивала меньше, говорила больше мать, но Стеша, слушая Мазина, смотрела на него пристально, и через какое-то время он понял, что его этот взгляд притягивает, и поэтому больше обращался к матери, будто только ей одной рассказывал. Все же, как он ни старался, они встречались глазами со Стешей, и каждый раз ему казалось, что она хочет что-то сказать… Один раз Стеша покраснела; мать заметила, но виду не подала, оставалась все такой же приветливой, заботилась о том, чтобы гость ел, и пил, и чувствовал себя как дома.

— Выпейте, Володя, еще вина, — предлагала она, наливая стакан. — Нравится?..

— Хорошее, — определил Мазин, вообще-то не терпевший никаких вин. — Спасибо!

От Мазина не ускользнуло и то, что Стеша ни разу не спросила о муже, а когда мать заговаривала о нем, она хмурилась и смотрела в тарелку… Мазин на удивление себе разговорился, шутил, рассказал один курьезный случай и сам громко смеялся. Смеялась и Стеша и глядела на него все так же пристально.

— Вы, Володя, здорово рассказываете, — говорила Стеша. — Слушаешь, и все представляешь. А вот скажите мне, тайга, она какой видится сверху?..

Мазин рассказал о тайге, пошутив, что тайга, мол, дело темное.

Долго пили чай, надо было уходить, но уходить Мазину не хотелось; мать Стеши уже раза три поблагодарила его за беспокойство; пожелала хорошо отдохнуть, а Мазин все сидел. Правда, теперь и Стеша разговорилась.

Наконец Мазин встал из-за стола, поблагодарил за ужин и стал прощаться. Встала и Стеша.

— Провожу до калитки, — сказала она не то матери, не то гостю.

Они вышли из дома и пошли по дорожке; после светлой комнаты Мазину показалось особенно темно на дворе, и он сказал об этом.

— Осторожно, здесь ветка, — предупредила Стеша, шедшая впереди, и придержала ветку.

Мазину хотелось сказать Стеше что-то такое, чтобы задержать ее, но он не решился, да к тому же ничего подходящего не приходило в голову. Веселье разом исчезло, появилась какая-то непривычная ему скованность. Открыв калитку, Стеша протянула руку и на прощанье пожелала Мазину хорошо отдохнуть, и не успел он ответить, как она уже ушла по дорожке домой. Мазин постоял, бессмысленно глядя на светлые окна, рассерженно хмыкнул, обозвал себя дураком и пошел в Дом отдыха.

Раздражение вскоре прошло, снова появились мысли о том, что впереди двадцать дней отдыха, и Мазин думал, как будет купаться каждое утро, загорать, а вечерами — гулять, ходить туда, куда ходят отдыхающие. Наверняка в Доме отдыха устраивались танцы. Мазин был уверен, что он познакомится с какой-нибудь хорошенькой женщиной, будет бродить с нею по набережной, у моря, и будущее представлялось ему приятным и беззаботным. «И тогда поглядим еще!» — сказал он так, будто бы хотел что-то доказать. А когда подходил к своему корпусу, то как-то по-другому увиделась и Стеша, и этот вечер, и он разумно подумал, что не так уж она ему и понравилась, поскольку видел-то ее два часа, да и не бывает, наверное, чтобы вот так сразу… «Люди годами встречаются, да и то не могут разобраться», — убеждал он себя, объясняя все происшедшее тем, что у него после всех этих перелетов было возбужденное настроение, легкость и желание чего-то необычного.

В первые дни все пошло так, как предполагал Мазин: он пропадал на море, познакомился со своими соседями и даже записался на какую-то экскурсию. В Доме отдыха был распорядок дня, но соблюдался он только в отношении завтрака и обеда, во всем остальном отдыхающим предоставлялась свобода. Мазин побывал в ресторане, который приметил еще в день приезда, но отчего-то и хмельной шум, и громкая музыка, и весь этот разгульный дух вызывали раздражение, и он проскучал вечер, равнодушно глядя на веселившихся людей, пригласил танцевать женщину, но не мог пересилить себя и сказать два слова, чтобы начать разговор, а затем расплатился и ушел. Это было довольно странно, потому что в ресторанах он еще никогда не скучал, и, помнилось, если попадал туда, то находил и веселое настроение, и все, что искал.

Мазин сам себе не хотел признаться, что из головы не выходит Стеша; он вспоминал тот вечер, разговор и ее смех, когда он рассказывал о Чекалкиие; взгляд ее запомнился больше всего, и Мазин находил, что Стеша смотрела на него так, будто хотела что-то сказать. Несколько дней он думал об этом, полагая, что в тридцать лет человек должен иметь смелость на что-то решиться, и, решившись, вечером пошел на улицу Костанди. Сначала он хотел идти прямо домой, но подумал, что глупо все же было заявиться вот так, а главное, ему не удалось бы поговорить со Стешей и сказать все, о чем он передумал. Он надеялся, что увидит ее во дворе и окликнет, но они случайно встретились на улице: Стеша как раз возвращалась домой.

— Как вы там устроились? — поздоровавшись, спросила Стеша, которая, как видно, обрадовалась встрече. — Не голодаете? Пойдемте, ужином накормлю…

— Спасибо! Нет, — ответил Мазин, чувствуя, что непросто ему будет говорить. — Я пришел сказать, — начал он, — что тот вечер у вас дома не дает мне покоя… Стеша, вы мне нравитесь…

Наверное, сказанное прозвучало смешно, потому что Стеша улыбнулась и хотела заговорить, но Мазин остановил ее рукой.

— Подождите, — сказал он. — Это еще не все. Вы тогда смотрели на меня так, будто хотели что-то сказать.

Стеша взглянула на Мазина несколько удивленно, но, ничего не сказав, опустила голову.

— Как же я смотрела? — заговорила она не сразу. — Обыкновенно, и ничего не хотела…

— Стеша, — прервал ее Мазин, — я могу завтра уехать, потому что все как-то не так, но не надо обманывать. Не надо, — повторил он, внимательно глядя на Стешу.

— Хорошо, не надо, — ответила она и вздохнула, а Мазину показалось, что она сейчас заплачет: такое грустное у нее было лицо.

— Давайте завтра куда-нибудь сходим? — предложил он и, поскольку Стеша не отвечала, продолжил: — В семь часов я буду ждать вас на остановке, ладно?

Мазин хотел было добавить, что эта встреча ее ни к чему не обязывает, что ему просто необходимо поговорить, но Стеша, решившись, коротко сказала:

— Ладно. Я приду!

И сразу пошла домой.

На следующий вечер они встретились на трамвайной остановке; Мазин явился туда на полчаса раньше, ходил вдоль накатанных рельсов и прикидывал, куда бы пригласить Стешу — в кино или же в ресторан, и решил, что посмотрит по ее настроению. Стеша сразу же сказала, что ей никуда не хочется и лучше всего пойти к морю. Они пошли по набережной, мимо пляжей, затем — по пустырю, лежавшему между обрывистым берегом и дачами. Спустились к воде и шли по песку. Чтобы Стеша не скучала, Мазин рассказывал разные истории, казавшиеся ему смешными. Стеша внимательно слушала, изредка улыбалась, а затем не выдержала и сказала:

— Володя, не надо меня веселить.

Мазин понимающе кивнул, и какое-то время они молчали.

На закате солнца они стояли на берегу и смотрели, как менялся цвет моря; волны лениво набегали на песок, а вода все больше темнела. На горизонте она становилась совсем черной и сливалась с небом… Они пошли обратно, перешли пустырь, и, пока добрались до набережной, стало совсем темно, отчего фонари на столбах казались более яркими. Мазин молчал, вздыхал и думал, как все же нехорошо получается: он так хотел встречи, столько передумал, а вот теперь выходило совсем не то: он не знал, о чем говорить, чувствовал себя скованно. Да и Стеша, похоже, не очень-то веселилась.

Когда стояли у калитки, Мазин спросил Стешу, не боится ли она, если их увидит кто-нибудь из соседей.

— Нет, — ответила Стеша. — Если бы боялась, то не встречалась бы… Да и какие теперь соседи…

Мазин сказал, что соседи, как авиационные локаторы, наблюдают днем и ночью.

— Даже в тумане, — добавил он и посмеялся.

— Не обижайтесь на меня, Володя, — вдруг сказала Стеша. — Вечер оказался грустный, это моя вина. Мне сложно объяснить, но надеюсь, что теперь вы…

— Завтра — там же, — прервал ее Мазин и неожиданно схватил за плечи. — Никуда я тебя не отпущу. Слышишь, Стеша, никуда.

Стеша сдавленно ойкнула, но вырваться от Мазина не смогла.

Прошла неделя.

Каждый вечер они встречались на трамвайной остановке и гуляли допоздна. Мазин сказал, что он не видел центра города, и они ездили туда, прошлись по улицам, посмотрели морской вокзал и обошли вокруг знаменитый театр, а после сидели в небольшом кафе. Стеша пообещала показать, где был когда-то описанный Куприным «Гамбринус», и на другой день они побывали там, после заглянули в погребок с таким же названием. Мазину в погребке не очень-то понравилось, потому что он не любил пива и потому что было дымно и шумно, и они пошли в кино. Поздно ночью долго стояли у калитки, несколько раз прощались и никак не могли расстаться. Мазин говорил, что уходить не хочется и он согласен бродить до утра. Стеша отвечала, что надо идти домой, и не уходила. И расстались они, когда начало светать.

Мазин за эти дни изменился: поджидая Стешу, он нетерпеливо посматривал на часы: ему казалось, время движется слишком медленно. Он переживал, думая о том, что Стеша не придет, — что-то помешает, становился раздражительным и мрачным. Но как только она появлялась, все это исчезало. Стеша была теперь веселой, и по тому, как она торопливо шла, видно было — еле дождалась вечера.

— Я пришла, — говорила она и брала Мазина под руку.

Стеша тоже изменилась: пропала настороженность, с которой она смотрела на Мазина в первый вечер; и Мазин, глядя на нее иной раз, думал о том, что она совсем не похожа на замужнюю женщину, что ей двадцать три года…

— Давай сегодня никуда не ездить, — предложила Стеша однажды, и что-то такое прозвучало в ее голосе, что Мазин насторожился. — Пойдем к морю, — продолжила Стеша, — помнишь, как в тот вечер…

Мазин ничего хорошего из того вечера вспомнить не мог, но тем не менее поспешно кивнул, и они пошли по набережной.

Время летело быстро, до отъезда оставалось несколько дней, и Мазин думал о том, что впервые в жизни ему не хочется расставаться с женщиной; он чувствовал, что полюбил ее, но отчего-то боялся признаться в этом даже себе. В голову навязчиво лезли мысли о том, что Стеша замужем, что Одесса далеко от Красноярска и что все в жизни выходит гораздо сложнее, чем кажется. Словом, он не мог ни на что решиться.

Однажды, когда они сидели на скамейке в парке, он заговорил о расставании, но Стеша прервала его:

— Не хочу об этом думать, — сказала она, став сразу же грустной. — Главное, что мы встретились. Я не думала, что так бывает, — проговорила она совсем тихо и прижалась к Мазину. — Мне так хорошо с тобой…

Она призналась, что Мазин понравился ей сразу же, что в тот вечер, когда он заявился к ним домой, она заставляла себя не смотреть на него, но ей это не удавалось, и она злилась.

— Страшно злилась, — сказала Саша и даже глаза зажмурила, показывая, как она злилась. — Мама рядом, она же все поняла… Конечно, поняла, а потом я ей все сказала…

— Как все? — удивился Мазин, отстраняясь от Стеши и заглядывая ей в глаза. — Зачем?

— А у нас никогда тайн не водилось, — ответила Стеша. — И потом, это мое замужество… Это такая глупость. Ой, Володя! — прервала она сама себя. — Что мне делать! Я не представляю…

Она не договорила, замолчала, а Мазин покрепче обнял ее, подумав, что и он не знает — что же делать. Но после этого разговора, проводив Стешу домой, он долго еще думал, находя, что рассказывать матери не было никакой необходимости. Он считал, есть вещи, которые нельзя доверять никому, потому что они от этого что-то теряют. После думал о полетах, по которым соскучился, о друзьях и о той жизни, когда не приходилось особенно задумываться, потому что время определялось графиком вылетов. В этом графике расписана жизнь каждого пилота: улетел, возвратился, а там — снова вылет. Оказалось, за десять лет Мазин привык к такой жизни и, похоже, не хотел иной.

Последние дни Мазин был раздражительным, даже грубым со Стешей, и они ссорились из-за пустяков. Стеша в любой ссоре винила себя. Так же как и раньше, она торопилась на свидания, и была счастлива тем, что Мазин рядом, и очень удивилась, когда однажды ночью проснулась в слезах, с каким-то тяжелым чувством, долго смотрела в темноту, пытаясь вспомнить, что ей снилось, думала о Мазине и вскоре снова уснула.

Расставание вышло тяжелым, со слезами…

Стеша пришла грустная, но, как прежде, с нежностью глядела на Мазина, будто ждала, что он скажет ей что-то важное, успокоит и развеселит. Мазин молчал, ему тоже было грустно и еще как будто стыдно, тяжело было. Весь вечер они пробродили по улицам, говорили о чем-то неважном, а больше молчали. Когда же пришли к дому Стеши, постояли и настало время прощаться, Мазин сказал те слова, которые давно приготовил. Он говорил о том, что ничего лучше в его жизни не было, что он запомнит Стешу и что если ей когда придется туго, он непременно поможет. Он с таким трудом произносил эти, как ему казалось, хорошие слова, а Стеша слушала и ничего не понимала, что онговорит и зачем, — и только расплакалась. Мазину стало невыразимо стыдно, но, словно бы кому-то назло, он договорил до конца.

— Как же я теперь жить буду, — тихо, вроде бы и не ему проговорила Стеша, перестав плакать.

Мазин решил, ее тревожит то, что их многие видели вместе: он-то улетал, а Стеша оставалась, и поэтому ей было тяжелее. Мазин понимал это, но что сказать в этом случае — не представлял.

— Не обращай ты ни на кого внимания, — пробормотал он нерешительно. — Плюнь на них.

И обнял Стешу, но она, все так же не понимая, о чем он говорит, отстранилась и посмотрела на него: заплаканные глаза ее были большими и темными. Мазин не мог долго в них глядеть и как-то по-медвежьи привлек к себе Стешу, заглушая ее плач.

На секунду ему показалось, что он делает что-то не то, подумалось, что надо забрать Стешу с собою. От такой мысли ему стало вроде бы даже легче. Он гладил Стешу по плечам, по голове и просил не плакать.

— Хочешь, я тебе адрес оставлю?..

Стеша упрямо замотала головой, и тогда Мазин заговорил о том, что они могли бы уехать вместе. Стеша притихла, еще сильнее прижалась к нему, слушала. Мазин сам не понимал, зачем говорит то, о чем не думал: у него и в мыслях не было забирать Стешу с собой, но в те минуты что-то с ним произошло и он говорил о том, чему никогда не бывать.

— Я сам не думал, что так будет, — сказал он, волнуясь и даже комкая слова. — Понимаешь, не представлял… Ты бы поехала со мной?

Стеша, не отрываясь от груди Мазина, часто закивала головой, и это-то его и отрезвило; мелькнула в голове подлая мыслишка, что Стеша только и ждет, чтобы он забрал ее с собой. Он продолжал говорить, но тут же перевернул все так, что Стеша поняла: они никогда не будут вместе. Он даже сам не ожидал от себя ничего подобного… Прервав его на полуслове, Стеша оттолкнула Мазина, молча шагнула к калитке и уже из-за забора сказала:

— Можешь забыть все… Вины твоей нет!..

— Стеша! Подожди! — вскрикнул Мазин. — Ну, понимаешь…

Но Стеша уже ушла в темноту по дорожке.

Мазин постоял у забора, не решаясь уйти, смотрел на черные окна. Ему было по-настоящему стыдно. Затем, совсем запутавшись в своих мыслях, выругался тихо и ушел.

На следующий день он улетел в Красноярск.


Мазин надеялся, что Стеша скоро забудется, потому что он, возвратившись домой, начнет работать, жизнь его войдет в привычную колею: полеты, командировки, ожидание погоды, иногда — встречи с друзьями. Так он жил до встречи со Стешей и надеялся, что так будет и дальше. К тому же верил, что встретит какую-нибудь женщину не хуже Стеши. «Что еще человеку надо, — говорил он себе. — На одной свет клином не сошелся».

Сначала так оно и пошло: он не успел еще налетаться вволю, как ему предложили переучиться на поршневой самолет. Он с радостью согласился и на три месяца уехал в другой город. За учебой да за полетами некогда было особенно предаваться воспоминаниям, и Мазин оставался доволен тем, что Стеша вспоминалась редко. Переучившись, он стал летать вторым пилотом на поршневом самолете; работы хватало, и думать было некогда. Да и что было думать, если жизнь зависела от графика полетов, а график составлял начальник штаба. Так выходило, что он, планируя Мазина на вылет, решал, летать ли ему или же отдыхать. Если Стеша и вспоминалась, то Мазин утешал себя тем, что воспоминания эти чисто случайные и что она все больше забывается. Похоже, он убеждал себя, чувствуя, что вспоминает Стешу все чаще, и все чаще приходила какая-то тягучая тоска и раскаяние. Пришло время, когда Стеша стала ему сниться.

Как-то незаметно Мазин потерял интерес к работе, хотя по-прежнему готов был летать без удержу, потому что в самолете приходилось думать больше о погоде на запасных аэродромах и меньше о себе. Это как-то спасало, но мысли о Стеше преследовали Мазина, и однажды, когда подвернулся повод, он напился так, как никогда прежде. И даже пытался рассказать механику о том, что где-то живет женщина, которая ждет его не дождется, и что он полетит к ней. Механик ничего не понимал, потому что сам нагрузился основательно, но согласно кивал головой, приговаривая:

— Истинно так!

Промучившись день, Мазин понял, что пьянка — занятие совершенно непотребное, что это такое же бегство, как бегство в пилотскую кабину, и больше не напивался. Правда, и от этого легче не становилось, и о Стеше вспоминалось постоянно. А тут еще пришла весна, и неизвестно, до чего все это могло дойти, но как раз весной и повстречалась Мазину женщина, похожая на Стешу. Мазин понимал, что сходство это только внешнее, но через месяц без каких-либо колебаний женился, даже торопился с женитьбой, будто боялся, что передумает, или же хотел отрезать себе все пути. Женщина ему попалась, как оказалось после, довольно-таки равнодушная, но не злая, и Мазин привык к ней и через какое-то время думал о ней даже с нежностью. К тому же ему нравилось положение женатого человека: теперь у него, так же как и у других мужчин его возраста, есть жена, а после будут дети. На работе у него все шло отлично, попал он, как говорят в авиации, в попутную струю: не успел как следует полетать на поршневом вторым пилотом, а затем командиром — осваивай реактивный… И Мазин, вспоминая Стешу, думая о себе, находил, что нечего ждать от жизни чего-то особенного, надо довольствоваться тем, что она преподносит… Меньше чем через год жена ушла от него, сказав на прощанье, что она не может так больше жить.

— Ты все думаешь о ком-то, — спокойно говорила она, собрав свои вещи и готовясь уйти. — Мне другой раз становится страшно рядом с тобой, хоть внешне у нас вроде бы все благополучно… Но любви нет… Зачем ты, Мазин, на мне женился, не понимаю…

Мазину нечего было ответить, к тому времени он понял, что женитьба его была бессмысленной, как бегство от себя, и он согласился на развод. И после жил, как жил и до женитьбы, вспоминал Стешу, иногда — жену и то, как, прощаясь, она сказала:

— Странный ты человек, Мазин, жаль тебя… — И добавила весело: — Не женись только сразу, а то попадется такая, что не забудешь до новых веников…

Мазин в шутку обещал, что не женится, спросил, как это — «до новых веников». Жена, засмеявшись, ответила, что когда попадется такая женщина, тогда и поймет.

III

В пилотскую уже дважды заходила бортпроводница, спрашивала механика, когда экипаж будет ужинать, но механик, видя, что второй спит, а командир задумался, отправлял ее на кухню. Когда же штурман сказал, что пора бы, мол, и чай пить, он сходил к проводницам и попросил, чтобы разогрели получше и приготовили все, как следует. Это механик положил сам себе в обязанность, зная, что если не побеспокоишься, то о тебе никто и не вспомнит.

Возвратившись в пилотскую, механик коротко доложил:

— Через десять минут подадут!

— Единственная радость при нашей жизни, — устало сказал штурман и, взглянув на командира, добавил: — Согласен?..

Мазин кивнул и, отрываясь от своих мыслей, взглянул на спящего второго, а затем на часы, которые штурман называл «ходики»; они летели второй час, но ему отчего-то показалось, что времени прошло значительно больше.

— Будить надо! — сказал он.

— Не надо, — откликнулся второй пилот, пошевелившись; приподнялся в кресле, помахал руками, будто делал зарядку, и поставил спинку кресла вертикально. — Когда звенят стаканами, никто не имеет права спать, — сказал он, явно рассчитывая на шутку. — Параграф двадцать девять.

— Подремал? — серьезно спросил Мазин.

— Да вроде бы… Все этот аэропорт из головы не идет, — медленно ответил второй, зевнув. — Когда же у нас хоть какой-то порядок будет?

Ему никто не ответил.

В это время постучала бортпроводница, механик открыл дверь, и она подала полотенца, а затем и первый поднос, который механик взял из ее рук и, по неписаному закону, подал Мазину первому. На подносе стояла тарелка с куском мяса и ложкой гарнира, завернутый в целлофан, лежал бутерброд с сыром и дымилась чашка чая. От красного света целлофан искрился, а пар над чашкой казался красным. Один лишь механик имел стол, остальные ели, расстелив на коленях полотенца и поставив на них подносы.

Штурман, держа хлеб в одной руке, другой ухитрялся исправлять курс и, пока ел, не отрывался взглядом от приборов; не потому, что не мог оставить их без внимания на несколько минут, а потому, что привык, и если не видел их перед глазами, то казалось ему что-то не так.

Когда покончили с нехитрым ужином, Мазин попросил у второго пилота график работы на сентябрь и долго вглядывался: с третьего числа им запланировали два выходных. Он смотрел на эти два прочерка, а думал о том, как начальник отдела перевозок сказал, что все привыкли кивать друг на друга. «Надо, чтобы каждый посмотрел на себя», — говорил он устало.

— Это точно! — сказал Мазин, вроде бы отвечая начальнику.

— Что, график? — не понял второй. — Конечно, точно, если ничего не переделают.

— Непременно изменят, — проворчал механик. — У нас по-другому не бывает… Вот прилетим, а вечером — снова… И никто этого не понимает.

И он опять заговорил о том, что такая работа до добра не доведет, о жене вспомнил и сказал, что придется объясняться.

— А зачем женился? — спросил штурман, как всегда, задирая механика. — Жил бы один…

Бортмеханик еле приметно улыбнулся, покачал головой и с достоинством ответил:

— Поглядим на тебя! Умник!

На этом разговор прекратился. Мазин откинулся в кресле и закрыл глаза, давая себе несколько минут отдыха перед посадкой; второй пилот положил руки на штурвал и строго вглядывался по курсу: перед ним раскинулось все то же небо, чернота и звезды: помигивая маяком, красно отсвечивал встречный самолет, и второй долго на него глядел, думая о той силе, что гнала людей даже ночью, когда самой природой положено спать и видеть хорошие сны; что даже простой полет, в котором нет ни отказов ни сложностей, связанных с погодой, требует так много сил, и вспомнил привычные слова механика об инфаркте. Ему захотелось сказать, что было такое время, когда все полеты начинались утром. Он оглянулся на механика, но отчего-то промолчал; решил, наверное, что механик и сам об этом знает, и продолжал вглядываться вперед.


Выходной день Мазин провел дома, ходил по квартире, думал и к вечеру понял, что должен лететь к Стеше. Понятно, она его не ждала, да и глупо было ни с того ни с сего заявиться к ней после четырех лет, но поступить иначе он не мог. Он понимал, что все против него, и тем не менее отправился к командиру эскадрильи. Ничего не объясняя, он сказал, что ему надо пять свободных дней. Командир помолчал, потом крепко выругался и ответил Мазину, что если такие задачки будет подкидывать каждый командир корабля, то он сойдет с ума.

— Ты знаешь, что работать некому, — говорил он каким-то противно дребезжащим голосом, какой бывает у вертолетчиков от вибрации. — График составлен… В августе все летали без выходных, кого же я тебе найду в замену… Слушай, — сказал он помягче, — ты подождать не можешь?

Мазин ответил, что ждать не может; они долго еще толковали, и в конце концов, сдавшись, командир эскадрильи согласился что-нибудь придумать.

— Завтра ты выходной, — сказал он. — А на послезавтра найди замену. Дальше — моя забота.

Он назвал экипажи, которые не работали послезавтра, и они расстались. Среди этих свободных был и Корнеев, но его-то Мазин оставил на крайний случай. Корнеев, по определению летчиков объединенного авиаотряда, был «жуликоватый мужик», он всегда ухитрялся вырвать рейсы получше, увильнуть от какой-нибудь общественной работы, к тому же имел неприятную привычку интересоваться личной жизнью других больше, чем своей собственной. Мазин понимал, что Корнеев, если и отработает вместо него, будет напоминать об этом три года, и все же, не найдя замены, пошел к нему.

Корнеев встретил его преувеличенно ласково, назвал по имени-отчеству и даже по плечу похлопал, показывая, как он рад гостю, но Мазин, знавший, что такие, как Корнеев, всегда встречают ласково, чтобы легче было отказать, понял, что пришел напрасно. Рассказав, что и как, он строго поглядел на Корнеева.

— Отработаешь? — спросил. — Очень надо!

— Гм… А что случилось? — вместо ответа спросил тот, все так же радушно улыбаясь. — Что-нибудь серьезное?

— Надо, — коротко сказал Мазин.

Корнеев посмеялся мелким смехом.

— Всегда у тебя приключения, — заговорил он, — то женщина тебя ищет, то лететь надо…

Мазин улыбнулся, подивившись, что Корнеев помнит то, о чем он сам давно забыл: говорили ему, что когда-то разыскивала его какая-то женщина; он решил, что это его старая квартирная хозяйка, и не стал беспокоиться. «Если нужен, найдет», — подумал он тогда. Теперь же, глядя на Корнеева, на то, как он суетился и радовался неизвестно чему и все никак не мог ответить, Мазин подумал, что надо было поинтересоваться.

— Она как раз меня и спрашивала, — продолжал говорить Корнеев. — Я ей все рассказал, ты как раз женился тогда… Да, все растолковал, она и ушла.

— А что же ты мне не сказал?

— Не видел, — скромно ответил Корнеев, — а потом — забыл… Да и не забыл, а подумал: ты женатый человек…

«Дать бы тебе по голове, гнида! — разозлился Мазин, подумав о том, что это могла быть Стеша. — Чтобы не тараторил своим языком!» И с неприязнью поглядел на Корнеева, безмолвно спрашивая, слетает тот или нет.

— Слетаю, — с готовностью ответил Корнеев, правильно поняв взгляд Мазина. — Отчего же не помочь… Может, и мне когда придется…

— Добро, — согласился Мазин, не привыкший торговаться. — Я не забуду!

Наскоро собравшись, он поехал в аэропорт.

IV

В полдень следующего дня Мазин прилетел в Одессу и сразу же поехал на улицу Костанди. За то время, пока летел, многое передумал: о Стеше, о себе и о том, что за четыре года все могло измениться: Стеша не разошлась с мужем или же снова вышла замуж. От множества мыслей, от бессонной ночи в голове у Мазина все перепуталось, он чувствовал, что остановить его уже ничто не может, и поэтому, наверное, смело открыв калитку, вошел во двор. Дом оказался заперт на висячий замок. Мазин постоял, пооглядывался, не представляя, что делать дальше. Перед дверью стоял детский велосипед с оборванной цепью, а у стены — небольшого размера резиновые сапожки. Под яблоней валялось цинковое корыто. Какая-то заброшенность увиделась Мазину во всем этом, он подумал даже, что в доме никто не живет. Но на окнах виднелись белые занавески… Подумав, он написал записку Стеше, воткнул ее рядом с дверным замком и ушел. В записке было сказано, что он приходил, но не застал дома, что ему необходимо ее увидеть и он будет ждать вечером. Место он не назвал, полагая, что Стеша догадается.

Идя по улице, он заметил скамейку, на которой они, бывало, сидели, и эта старая скамейка отчего-то придала ему уверенности в том, что Стеша придет и все будет хорошо. С этой уверенностью он зашел на соседней улице в угловой дом и снял комнату на три дня. Хозяйка удивилась, сказав, что на такое короткое время ей сдавать невыгодно, но, получив десять рублей, сразу же согласилась и, готовя новому жильцу постель, сетовала на то, что комнаты теперь пустуют.

— У меня их пять да домик в огороде, — говорила она, не заботясь, слушают ее или нет. — А живут только в одной — пара молодых, но и они скоро уедут. Конец сезона, — подвела она итог с явным сожалением и вздохнула.

Мазина чем-то удивили последние слова, но думать об этом не было сил, и, как только хозяйка вышла из комнаты, он лег спать. Беспокойная ночь давала себя знать, к тому же он хотел отдохнуть и выспаться до вечера, когда пойдет на встречу со Стешей. В голове крутились все те же мысли и, несмотря на усталость, Мазин никак не мог забыться; снова думалось о Стеше, о своей жизни, и в конце концов с каким-то необъяснимым раздражением он подумал о том, что люди ездят куда-то, ищут чего-то лучшего, хоть, если взглянуть по-другому, ездить никуда и не надо. Мысль эта показалась Мазину странной, не совсем понятной, но додумать он не успел — уснул. И последнее, что навязчиво засело в голове, были слова хозяйки о конце сезона… Во сне Мазину привиделось, что они встретились со Стешей на трамвайной остановке, где отчего-то было многолюдно, как на митинге. Стеша заметила его еще издали и легко взмахнула рукой, Мазин кинулся ей навстречу, но, когда между ними оставалось всего лишь несколько шагов, они остановились… И так, издали, поздоровались. «Вот я и пришла», — сказала Стеша так, будто хотела сказать что-то другое.

«Стеша, — без конца повторял Мазин, не двигаясь с места. — Стеша!..»

«Я ждала тебя, — говорила Стеша тихим и печальным голосом, — но тебя все не было и не было…»

Мазин шагнул к Стеше, обнял ее и стал говорить о том, что он виноват перед нею, что он ничего раньше не понимал, а теперь знает, что любит только ее. Стеша, слушая, всхлипнула у него на груди, и он ее успокаивал и снова говорил, что любит… Слова его были простыми, но такими нежными, и говорил он так, как никогда бы не решился говорить наяву, и Стеша глядела на него радостно. Вскоре она успокоилась, смеялась сквозь слезы, отворачивалась от него и просила не смотреть; Мазин, склоняясь к ней, нарочно заглядывал в лицо и, вытирая большим пальцем слезы со щеки, повторял: «Стеша!.. Стеша!..»

Их окружали любопытные; Мазин слышал какие-то крики и, опасаясь чего-то, увел Стешу с трамвайной остановки. Медленно пошли они по тропинке к морю, и Мазин, не выпуская руки Стеши, старался ступать так, чтобы тропинка оставалась Стеше, а она вроде бы сторонилась, и получалось, что брели они оба по высохшей траве. Мазин просил Стешу рассказывать, сам говорил, все еще не успокоившись от радости. Стеша улыбалась, рассказывала о школе, о том, что программа год от года усложняется и детям тяжело, и получается, что они, не отбегав как следует свое детство, быстрее выучиваются, но медленнее взрослеют. Мазин соглашался, кивал головой. «Да, Стеша», — подтверждал он, обнимал ее за плечи, все больше чувствуя, что любит Стешу так, как никогда и никого не любил; и ему было понятно, что чувство это не зависит от того, простит его Стеша или нет; она могла и простить его, потому что была добра, но если бы и не простила, что было бы тоже справедливо, то он все равно не может ее не любить.

Они пришли к морю, сидели на большом валуне. Все было так, как четыре года назад, и Мазину казалось, что ничего плохого не было да и не будет в их жизни… Быстро темнело, волны становились свинцовыми, вода сливалась с небом. Они смотрели в темноту, слушали мерный шум волн. Далеко в море, высвеченный желтыми огнями, шел теплоход. От него еле слышно доносилась музыка. В небе загорались первые звезды.

Стеша спросила его, как он жил все эти годы, и Мазин ответил, что рассказывать, собственно, и нечего: что-то делал, куда-то спешил, а оглянулся — ничего и нет. Он говорил и тихо смеялся над своими словами и вдруг ощутил с неведомой раньше болью, что ему жаль потерянного времени, и подумалось, что люди, если нет никаких больших горестей, создают их сами, будто во что бы то ни стало не желают жить спокойно: все им неймется и они бегут куда-то. А куда, и не скажешь. «Отчего так? — спрашивал Мазин, ощущая страшную боль, которая бывает только во сне. — Отчего?..» В это время кто-то прокричал дважды: «Конец сезона! Конец сезона!» — и Мазин, проснувшись, с удивлением оглядел незнакомую комнату. Во дворе слышались чьи-то голоса, и он прислушивался к ним, все еще не вырвавшись полностью из сна…

Одеваясь, он поглядел в окно и увидел невысокую молодую женщину в купальнике и мужчину в зеленых мешковатых шортах. Женщина, как-то воровато оглядываясь, мыла ноги под краном, а мужчина поддерживал ее под мышки. Мазин решил, что хозяйка, верно, не разрешает мыться под краном, и поэтому женщина торопится. Мужчина сказал ей что-то, и она, рассмеявшись, брызнула на него водой. Он отскочил и тоже засмеялся. Мазин позавидовал им: видно было, они недавно поженились и поэтому жизнь для них была удовольствием; и впервые пришла мысль о том, что любовь и дана человеку для того, чтобы после, когда наступит время раздумий, было чем жить и, оглянувшись, сказать: «И со мной это было!» И утешаться хотя бы этим, потому что ничего лучшего в жизни уже не будет. От таких мыслей стало грустно и подумалось, как все же глупо бывает в жизни, когда не можешь разобраться в простых вещах. Он вздохнул, вспомнил сон и то, как в нем все просто и легко.

Через какой-нибудь час Мазин отправился на трамвайную остановку. Вечер был тихий и не по-осеннему теплый; солнце скрылось где-то там, за огородами и садами, и воздух казался синим. За высокой дачей с длинным белым забором начинался заросший бурьяном пустырь, тянувшийся далеко вдоль берега моря и падавший к нему крутым глинистым обрывом. По краю обрыва шла узкая тропинка, иногда она терялась в траве или сбегала к воде, а затем снова появлялась, уходя куда-то к горизонту. Вдали виднелось одинокое дерево, стоявшее, очевидно, на краю обрыва и отдаленно напоминавшее человека. Все это было знакомо Мазину, потому что они со Стешей не раз бродили здесь.

Мазин пришел пораньше и, чтобы убить время, ходил по тропинке, глядел с обрыва на волны и редких пляжников, а затем возвращался к остановке, пристально вглядываясь и выискивая глазами Стешу. Он чувствовал, что волнуется, и старался не думать о том, что Стеша может и не прийти, и отчего-то ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим.

Шло время, а Стеша все не появлялась. Мазин решил, что подождет еще немного и пойдет к ней домой и, будь там муж или бог знает кто, скажет то, о чем он думал и хотел сказать; теперь он был уверен, что это Стеша искала его в аэропорту… Злой, угрюмый, он ходил по тропинке и внезапно увидел, что по дорожке идет Стеша. Мазин даже остановился, у него перехватило горло от волнения, и, позабыв обо всем, он бросился навстречу. На мгновение женщину скрыл проходивший трамвай, а затем, когда она снова показалась, Мазин увидел, что это вовсе не Стеша. Он остановился, постоял и медленно пошел на улицу Костанди.

В доме светились два окна. Это обрадовало Мазина, ему подумалось, что Стеша, быть может, только сейчас пришла домой; он даже шаги ускорил и решительно толкнул калитку. И сразу же увидел, как из дома вышел мужчина и, очевидно, услышав стук, посмотрел в его сторону. «Ну что ж…» — как-то неопределенно буркнул Мазин и, подойдя, сказал:

— Мне необходимо поговорить со Стешей!

— Это вы оставили записку? — спросил мужчина, оглядывая Мазина и не отвечая, и, когда тот утвердительно кивнул, продолжил: — Она не живет здесь… Уехала.

— Как это уехала?.. Куда?..

Мужчина помолчал и, сказав, что он сам толком не знает, посоветовал сходить к соседке, которая якобы дружила с матерью Стеши. Мазин понимающе кивнул и пошел в соседний двор.

Соседка встретила Мазина настороженно, но, узнав, что он интересуется Стешей, оживилась и долго выпытывала, кто он будет, откуда приехал и зачем, и, услышав, что он товарищ Стеши и заехал проведать, сказала, что она с год назад выехала. Мазин спросил, где она теперь, и женщина долго молчала, прикидывая, наверное, стоит ли говорить.

— Вы сказали, товарищ ей будете, — промолвила она, — то вам я скажу, потому что тут целая история…

Она вздохнула, вспомнив что-то, и рассказала Мазину, что Стеша развелась с мужем, родила сына и после смерти матери выехала.

— Скандал тут был немалый, — продолжала женщина. — Она встречалась с одним человеком. Но да все прошло… А мать ее, умирая, взяла клятву, что она найдет того человека… Стеша-то из детского дому, взяли ее когда-то давно, — пояснила она, — и мать понимала, что одна она останется. Вот она и поехала к нему…

Мазин слушал женщину, думая о том, как это должно быть тяжело — остаться совсем одному на свете; он никогда не видел детдома и теперь представил его похожим на школу, в которой когда-то учился. И отчего-то подумалось ему, что многие люди живут как-то тяжело и неприкаянно, словно все они в детстве потеряли родителей.

— Так где же она теперь? — спросил он женщину. — В каком городе?

— А вы что, поедете к ней?..

— Поеду, — не сразу ответил Мазин, думая, как бы не испугать своим ответом женщину, а то она и адрес не даст.

Но та, похоже, не очень удивилась, только пригляделась к нему внимательнее, пожевала губами и сказала:

— Даже не знаю, что делать.

— Не бойтесь, я ей плохого не желаю, — заверил Мазин.

Женщина снова вздохнула, будто не зная, верить этому или нет, пошла в дом и долго не возвращалась. Наконец она вышла и молча протянула ему пустой конверт. Он взял его и, повернув к свету из окна, прочитал обратный адрес. Там было написано: «Красноярск. Улица…» Мазин долго смотрел на конверт, словно не верил своим глазам, и не слышал, как женщина спросила, не приезжал ли он к Стеше раньше.

— Вот такие дела, — сказал он женщине, думая уже о том, как поедет в аэропорт и полетит обратно, распрощался и пошел по темным улицам.

Через полчаса он уже ехал в аэропорт, смотрел на прохожих, на деревья, листья которых казались неестественно зелеными от яркого света фонарей, и думал о том, что, несмотря ни на что, его приезд не такой и бесполезный: во-первых, он теперь знал адрес Стеши, а во-вторых… Это было сложно объяснить, но ему казалось, он сделал то, что должен был сделать, и таким образом оправдался перед Стешей. Мазин улыбнулся этим мыслям, тут же подумав, что это вовсе не так и что все оправдания впереди. Пришло в голову, что за четыре года могло многое измениться, и то, что Стеша жила в Красноярске, еще ни о чем не говорило. Он отмахнулся, решив об этом не думать: теперь он знал, куда надо ехать, и надеялся, что подвернется хотя бы какой-нибудь самолет на восток. «Любой, — подумал он. — На Свердловск или на Омск, а там — доберусь… Доберусь!» Он повторил это слово, словно цепляясь за него, потому что в этот момент пришла страшная догадка, от которой сразу стало тоскливо и грустно: Стеша, наверное, не простит его никогда.

Тяжелый случай

В грозу Игорехе становилось тревожно, но тревога эта — не страх вовсе — наполняла его необъяснимой силой. Он понимал, что происходит что-то важное, как бы неповторимое, и уже тогда, в детстве, силился глядеть далеко сквозь напоенный электричеством воздух, синий и резкий; надеясь подметить нечто такое, чего не увидишь в обычные часы, вдыхал грозовой воздух широко открытым ртом и, когда молнии рвали ткань потемневшего неба, заливисто, сам не зная над чем, смеялся. И эти его всхлипы, похожие на крик ночной птицы, покрывались раскатистым громом, ветер с треском обметал деревья, налетал на Игореху, остужая горячий лоб, урчал, проносился низко над землей, сметая мелкий сор, и пропадал. А Игореха, как зачарованный, стоял на месте, хоть ему и хотелось, не помня себя, бежать стремглав от непонятного, заманчивого беспокойства, кричать хотелось от неумения высказать все то, что он чувствовал в грозу. Налетали другие молнии, хлестал ливень, и земля дымилась брызгами. Нитки сухой не оставалось на Игорехе, а он все стоял… Однажды молния с треском ударила в высокую акацию, росшую недалеко от колодца, расщепила ствол и обожгла ветви. Игореха даже испугаться не успел, жадно смотрел на белое пламя в кроне и на дым, тотчас взвившийся над деревом. Наконец-то он увидел то, что так редко удается видеть людям, и от этого еще большее беспокойство овладело им; ему казалось, он прикоснулся к чему-то таинственному, и очень близкому, и самому важному, что может быть в жизни. Поэтому иными увиделись ему и низкие хаты села, тянувшиеся от оврага двумя рядами, и стоявшие посреди выгона две коморы, в которых хранились какие-то колхозные запасы, и люди, которые обитали по соседству и к которым он присматривался с немым интересом, и многое другое… Отмеченная молнией акация усохла, почернела и долго еще стояла без листьев, издали похожая на нищенку, изредка забредавшую в село. После ее спилили и сожгли в печах.

Когда же вымокший Игореха, проскочив двор, влетал в хату, там было до необычности темно от темного неба, капли звонко барабанили в стекла окон.

— Ты чего?.. Али боишься? — спрашивала, бывало, мать, замечая беспокойные глаза Игорехи, и гладила по мокрой голове. — А вымок-то! Где тебя носило?..

Молчал Игореха.

Мать взглядывала на ливень, привычно вздыхала, подавая ему сухие штаны и сорочку, и не ждала ответа, потому что Игореха с детства отличался странностью: задумчив был не по годам и молчалив. Он и красив был необычно — по-девичьи: щеки румяные, глаза черные, посаженные глубоко и колючие, брови тонкие, волосы — смолистые. А в глазах блеск и искорки, и оттого взгляд Игорехи был приметным. Поэтому девчата, постарше которые, рано заметили в нем красоту и, ущипнув другой раз, приговаривали:

— Ух! Молодец будет!..

И глядели на Игореху веселыми, по-женски жадными глазами. Да только он бежал от них, смотрел сердито и настороженно, а девчат это еще больше смешило.

— Поймаем! — грозили они в шутку.

Игореха вырос, окреп и изменился, став суровее лицом и строже в худобе скул. И красота теперь была другой — строгой, но все такой же необычной, — потому что глаза остались по-прежнему беспокойными, и глядел Игореха на людей настороженно, будто хотел сказать: «Такой вот я!.. Смотрите!» Кому другому досталось бы за красоту, за колючий взгляд, но Игореху не трогали — добрейший человек. Поговори с ним и сразу же поймешь — последнее отдаст. Игореха и впрямь готов был помочь каждому, и перед каждым душа его была раскрыта. В летном отряде, где каждый на виду и где сразу же становится ясно, кто чего стоит, это особенно ценили, поскольку мало таких людей, совсем мало — можно сказать, и нет, разве вот Игореха. Возможно поэтому, глядя на Игореху, порой как-то не верилось, что он взрослый, женатый человек, что прожил он на свете тридцать лет и научился всему, чему, живя среди людей, учатся другие. Да и научился ли?.. Кто скажет. Оставалось в его лице что-то тревожное, по-детски чистое и необъяснимое, что так редко встречается в людях. И все же Игореха — пилот, летает в небе — значит, доверили ему самолет, вот и гадай по-всякому.

Летая, возил Игореха людей, почту и грузы разные, бывал то в одном аэропорту, то в другом и, возвращаясь домой, не забывал прихватить какой-нибудь гостинец дочери, которую очень любил. Раньше он точно так же помнил и о жене, привозил ей то конфеты, то ранние фрукты с юга, рассказывал, где бывал и что видел, но после одного случая оравнодушел к ней и почти не замечал. Жена обижалась на такое отношение, грозилась, что уйдет из дому, но отчего-то не уходила. Возможно, было просто некуда уходить: чужими женами интересуются, когда они при мужьях, а останься одна — обойдут десятой дорогой. Она поняла это, приуныла, а после стала жить по-старому: ярко красила губы, румянила щеки и уезжала к какой-то своей подруге. И пока добиралась, успевала с кем-нибудь разговориться — натура такая. Верно, Игореха знал об этом, но ему было безразлично: жена стала первым человеком, о ком он совершенно не думал. И произошло это тогда, когда он вдруг обнаружил на спинке стула мужской галстук. Жена никак не смогла объяснить такой факт и, пожалуй, впервые в жизни покраснела, но поскольку щеки ее были не в меру нарумянены, то это было вовсе незаметно. Игореха не стал ее ни бить, ни терзать расспросами — он все понял, правда, несколько поздно. Соседи, к примеру, поняли это с год назад, и некоторые говорили о какой-то жизненной закономерности.

— Отличный парень, — добавляли, — а значит, по-другому и быть не может.

И определяли хлестким словом жену Игорехи, совершенно не догадываясь, что она сама думает о себе точно так же. И иногда — наверное, в минуты просветления разума — клянет себя, но через день все забывает — снова красные губы, подруга, поездка, снова какие-то разговоры. Жизнь катилась, а что-либо изменить было невозможно.

К тому времени, когда Игореха заболел, он летал на стремительной, с тонким росчерком крыльев реактивной машине. До этого он сменил три типа самолетов, дважды уезжал переучиваться. Командиром у него был Сермяков — кривоногий, могучий человек с замашками степного разбойника. «Разбойником» его не без основания прозвали еще тогда, когда он, летая на поршневом самолете, проявил свой характер: он, не задумываясь, вырывал себе рейсы получше, обгонял на четвертом развороте и первым садился и, верно, отобрал бы у кого угодно кусок хлеба, если бы был голоден. «Степным» его звали за кривые ноги и потому, что очень он напоминал лихого кавалериста, и можно было без труда представить — родись он на тридцать лет раньше, — скакал бы Сермяков на боевом коне, размахивая саблей. Но времена другие: лошадей нет, да и кавалеристы не нужны, поэтому Сермяков стал авиатором.

Когда в экипаже появился Игореха, Сермяков присматривался к нему с такой настороженностью, словно бы хотел к чему-то прицепиться. Но летал Игореха хорошо, самолет держал в строгости, и Сермяков успокоился, не понимая, зачем это командир отряда предупредил его, что Игореха иногда задумывается. «Ничего подобного, — размышлял Сермяков, чувствуя, что второй пилот ему нравится. — Он и пилотировать, стервец, поднаторел. Молодчина!» Он мысленно хвалил Игореху этим словом, прибавляя по обыкновению кое-что из своих собственных запасов, и терпеливо ждал, когда можно будет поговорить об Игорехе с командиром отряда. Вводить, мол, в строй пора Игореху, отличный будет командир, грамотный, исполнительный, а главное — совестливый. Сермяков представлял, как в разговоре он после этих слов помедлит и скажет со значением: «Таких в авиации как раз и не хватает!» Командир отряда посмотрит на Сермякова, конечно, с удивлением, но примет решение вводить Игореху и поручит это дело не кому-нибудь, а ему, Сермякову, не зря же он почти год присматривается ко второму пилоту, учит того всему, что знает сам.

Сермяков полагал, такой разговор не за горами.

— Не знаю, зачем меня предупреждали, — сказал Сермяков однажды штурману. — Нормальный у нас второй, а уж грамотный…

— Не хватает нам еще ненормальных, — поддержал штурман. — Только не понимаю, к чему это ты?.. И что значит нормальный?..

— Такой, как все! — без промедления ответил Сермяков. — А говорю потому, что меня предупреждали… Но у меня свое мнение…

— Как все, говоришь? — уцепился штурман за слово и насмешливо поглядел на командира. — Понятно!

— Что тебе понятно? — Сермяков закипятился и, пожалев о сказанном, начал размахивать руками. — Ничего тебе не понятно! Больше не скажу тебе ни слова!

— Не говори, — спокойно согласился штурман и продолжал вслух размышлять: — Как это у нас просто решается: если даже дурак набитый, но как все, то мы говорим — нормальный, а если… Сам-то ты куда себя причисляешь?.. А?..

И штурман поглядел на Сермякова ехидно.

Сермяков угрюмо молчал, думая о том, что не любит он задиру-штурмана, а вот же выкладывает ему самое сокровенное. Он не в первый раз решил, что будет говорить только с Игорехой да механиком, человеком пожилым и покладистым. «Что ж это такое? — зло думал он, стараясь не глядеть на штурмана. — Раньше командир скажет — так экипаж со всех ног кидается выполнять, а теперь… Молодые, но до чего зубастые. Откуда только появляются…» Если бы Сермяков спросил об этом штурмана, тот бы ему ответил, но Сермяков спрашивать и не собирался.

А Игореха, действительно, летавший все увереннее, однажды как-то незаметно для себя засмотрелся на землю, на облака, задумался. Взгляд его стал невидящим, словно бы затуманился. Неуправляемый самолет плавно кренился влево. Медленно дыбился горизонт, и Игореха, ничего этого не замечая, легко мирился с тем, что нет в руках потертого штурвала, что летит он сам по себе. Куда летит?.. неизвестно. Но вот они — рукой подать — облака, бездонное небо, земля внизу. Зеленая, приветливая. Паришь над ней птицей…

— Игореха! — крикнул Сермяков сердито, подхватил штурвал и возвратил самолету горизонт.

— Чего? — непонимающе спросил Игореха, глядя на командира.

— Задумался о чем, говорю?..

— Задумался, — согласился Игореха и улыбнулся Сермякову. — Показалось, летим как птицы…

— Ты это прекращай! — еще строже сказал Сермяков. — А то нам таких птиц отвесят… Понял?!

Игореха виновато молчал, держал самолет в строгости и выслушивал поучения Сермякова о том, что каждый второй пилот должен готовить себя в командиры.

— Тебе вводиться надо, а ты, — в который раз подступался Сермяков. — Есть три надежных способа. Возьмем, к примеру, первый из них…

Сермяков говорил, все больше распаляясь, а Игореха согласно кивал, понимал, что способы надежные: командир зря не скажет. Сам он вторым пилотом летал мало, споро пробился в командиры, употребив, вероятно, все три способа вместе, и, глядя на него, Игореха думал о том, что, не будь авиации, Сермяков добился бы ее создания только потому, что хотел летать. Должен был летать. «Может, так и надо?» — спрашивал Игореха мысленно; ему казалось, что Сермяков с его напором и желанием летать знает какую-то тайну…

— Что такое полет? — спросил он неожиданно. — Вы думали?..

— Постой, при чем здесь полет? — Сермяков недовольно хмурился, оттого что Игореха перебил его, а после снова горячился: — Другие благодарили бы меня, потому что способы эти…

Игореха не выдержал и засмеялся, и Сермяков замолчал, поглядел на него с сожалением и сказал:

— Тебе скоро тридцать три, а ты всего лишь второй. Эх! — Он горестно вздохнул и кивнул головой. — И это в наше время… Игореха ты! Игореха и есть!

— В наше время, — как эхо повторил штурман, вмешиваясь в разговор. — Что ж ты, Игореха, в наше время…

— Да, в наше время! — взорвался Сермяков, злясь на штурмана. — Столько людей требуется, а их нет!

— Ничего, скоро меньше потребуется, — спокойно сказал штурман. — Да и вообще, чего ты пристал к человеку? Он летит, тебя не трогает…

— Это почему же меньше?..

— Меньше, да и все, — ответил штурман командиру. — Летать будут меньше, а больше дома сидеть. Понятно?!

— Это с каких таких — меньше? — допытывался Сермяков с явной угрозой в голосе. — Когда везде вон написано — больше?!

— Ну пусть и больше, — вдруг согласился штурман, сам толком не знавший, меньше будут летать или больше. — А не хочет он, чего ты домогаешься?..

— Не хочет? — Сермяков даже подскочил в кресле. — Как это не хочет?.. Такого не бывает! Но тебя не спрашивают…

— Хорошо, не спрашивают…

— Да, не спрашивают! Твое дело — курс! Понял?!

— Чего же тут не понять, — ответил штурман все так же невозмутимо и ухмыльнулся. — Как ты сказал, в наше время главное — не заблудиться. Правильно?..

— Да, смотри за курсом, — сказал потише Сермяков. — Я ведь почему беспокоюсь?.. Потому что голова у него золотая… Игореха, скажи, к примеру, геометрические размеры самолета.

— Не надо, командир, — попросил Игореха. — Ну что размеры… Это еще не все.

— Не все, — согласился Сермяков, — но этого-то никто и не знает. А ты знаешь! Больше меня знаешь и больше механика. Правильно? — Сермяков посмотрел на механика, и тот утвердительно кивнул. — Ты учишь, стараешься, и осталось тебе какую-то малость.

— Да не учу я, — сказал Игореха с виноватым видом, будто жалел, что так много знает. — Оно само как-то, понимаете?

— Неважно, — ответил Сермяков. — Это нам неважно.

И ждал, потому что хотел понять Игореху и его безразличие к командирству. По мнению Сермякова, такого и быть не должно. Не должно, и все тут. И часто вспоминал, как в одном из полетов они попали в грозу. У штурмана отказал локатор, и они вроде бы ослепли, потому что вокруг, куда ни посмотри, бычились плотные густо-синие облака. Сверкали молнии, и то чистое пространство, в котором они находились, затягивалось грозой и становилось все меньше: они попали в «мешок». Сермяков еще раньше приказал бортпроводницам пристегнуть пассажиров ремнями, чтобы при броске кого-нибудь не выкинуло из кресла и не зашибло, и теперь приготовился к худшему. Он сильнее обычного сжимал штурвал и лихорадочно выискивал глазами хоть какой-нибудь мало-мальский просвет, но вокруг была одна лишь грозовая темнота, от которой в кабине стало сумрачно. Штурман, ругаясь, колдовал над локатором, но тот не подавал никаких признаков жизни.

Первая молния скользнула по правому крылу, она ужалила их едва коснувшись и так бережно, словно бы гроза решила поиграть с самолетом, прежде чем, разломав его на части, бросить на землю. Сермяков инстинктивно шарахнулся от вспышки, кинул самолет влево, но тут же Игореха с одним словом «Вижу!» — развернул вправо, нацелив на то место, где секунду назад металась молния.

— Куда?! — закричал штурман. — Там одна чернота!

— A-а, — простонал Сермяков и, вцепившись в штурвал, не успел даже выругаться, потому что сразу же они вошли в густую облачность.

— Спокойно! — сказал Игореха. — Все будет нормально!

На лобовых стеклах уже заиграло статическое электричество, и Сермяков, как-то безвольно думая о том, что не помешал Игорехе, ждал удара. Он понял, что это конец. Сейчас их начнет швырять и корежить, испепелять молнией. Крылья уже ответили на первые толчки… Но самолет миновал черноту, и через какое-то время они выскочили между высоких облаков, стоявших в сини воздуха далеко друг от друга. Обойти их не представляло никакой сложности, и Сермяков так обрадовался, что решил не откладывая идти к командиру отряда. Как только выпал свободный день, он поехал в штаб и, рассказав о грозе, предложил вводить Игореху командиром.

— А сам он как на это смотрит? — спросил командир отряда, человек отзывчивый и добрый, повидавший многое за свою жизнь и понимавший, что Игорехе суждено летать только вторым. — Готовится?

— Даже слышать не хочет, — честно ответил Сермяков, надеясь удивить этими словами. — Интересный он…

— Да, — не сразу и как-то задумчиво сказал командир. — Мы не можем допустить, чтобы командир хоть на секунду отвлекался от полета, тем более чтобы он задумывался над чем-нибудь. Но, — он усмехнулся и взглянул на Сермякова веселее, — к счастью, пилот Михандров наделен пониманием, чего многие лишены, а поэтому он мудрее нас всех вместе взятых… Объявите ему от моего имени благодарность за правильные действия в сложной обстановке!

И командир посмотрел на Сермякова так, будто хотел сказать: «Это все, что я могу сделать».

Вот такой получился разговор, и понятно было, что к командирству можно больше не возвращаться. Но Сермяков не сдавался, надеялся, что придет такое время, когда Игореха перестанет задумываться. «О чем тут думать? — спрашивал он себя с чисто аэрофлотовской прямотой. — Летать надо как следует, выполнять свою работу, а думать другие будут…» И, перебирая достоинствасвоего второго, находил, что тому осталась самая малость… Сермяков не знал, что командир отряда, выпроводив его, долго еще сидел за столом и думал об Игорехе, с которым не раз летал, а однажды долго разговаривал. Он вспоминал этот разговор и то, как Игореха сказал, что все лучшее, что могло быть в авиации, уже произошло. Командир немало удивился, потому что никогда не слышал от летчиков ничего подобного, и стал расспрашивать. Игореха говорил о том, что отжившие свое аэропланы дарили людям больше радости.

— Это так, — согласился командир. — Но авиация не могла остановиться, старое ушло, новое пришло… Скоростные машины..

Игореха смущенно посмотрел на командира и, как тому показалось, неохотно сказал, что в погоне за скоростью забыли о человеке.

— Он просто отстал от скорости, — пошутил командир. — Не успевает расти вслед за техникой.

Игореха согласился, и они посмеялись, а после говорили о том, как много в мире несовершенного. Игореха сказал, что люди это преодолеют. Командир промолчал, только кивнул головой.

И теперь, вспоминая, он не мог сказать, было бы лучше, если бы Игореха перестал отвлекаться и в авиации появился бы еще один командир или пусть бы Игореха оставался таким, каков он есть, а командиров и без него достаточно? Ответить было не просто, и командиру пришло в голову: родиться бы Игорехе лет через сто, когда и авиация станет другой да и на него смотрели бы по-иному. От такой мысли он улыбнулся и взялся подписывать накопившиеся приказы. Неизвестно отчего, ему вдруг стало грустно.


Мысли, не отпускавшие Игореху, родились вместе с ним в небольшой покосившейся хате на берегу тихой речки Свапы. Там, на этих берегах, где отбегал свое детство Игореха, выбегали и они свой час, живя рядом и так покорно, что он и не догадывался о них, и если другой раз становился задумчивым, всматриваясь в круглолицые подсолнухи, крутившие головами вслед солнцу, или ракитник, зеленевший после зимы, то только потому, что и подсолнухи и ракитник казались ему живыми, как люди, как он сам. Игореха ко всему присматривался с интересом. Солнце рождало весной траву, а летом сжигало ее. Куда уходило оно вечерами, куда проваливалось?.. Этого Игореха не знал и, бывало, подолгу глядел на закат, где высилось красное, напоминавшее пожар небо; менялись краски, скрывалось солнце, наступал вечер.

— Ушло светить другим людям, — сказала мать, когда Игореха спросил ее о солнце, и он понял эти слова с какой-то особенной радостью: одно солнце светит всем.

Удивительно было глядеть, как утром солнце возвращалось, чистое и все такое же огромное.

Отца у Игорехи не было, одна лишь мать. Как-то он задумался над этим несправедливым, казалось бы, явлением, убежал на целый день к реке и там, вглядываясь в точный бег воды, терпеливо додумался, что для его появления на свет не требовался никто. В его размышлениях выходило: у кого-то первого не могло быть ни отца, ни матери. Открытие это показалось Игорехе таким значительным, что на другой день, поспав беспокойно и схватившись в самую утрень, он подался к Якову.

Одинокий мужчина Яков, живший в развалюхе на краю оврага, терпел людей только за то, что они давали ему пищу. И отчего-то слыл в селе мудрым человеком. Он не работал и спасался тем, что в полдень подводил стрелки отстававших ходиков. Другие промежутки вольного времени Яков, казалось, не замечал вовсе, сидел у плетня или под облупленной стеною хаты и смотрел вдаль. У него хранилось приспособление, из которого хриплый голос обозначал время и рассказывал новости. Яков слушал молча, колупал пальцем ленивую стрелку и снова созерцал пространство: широкий зеленый выгон, хаты, коморы и пыльную дорогу, по которой если пойти, то выйдешь на окраину села, где стоят кузница и коровник. За ними начинаются нескончаемые поля и тянутся туда, где сливается земля с небом. Там всегда свежий ветер, пахнет травой, высушенной землей и полынью, а в жару мерещится, что бегут где-то далеко тысячи овец. Если пойти в ту сторону, то попадешь еще в одно село, а за ним снова будут поля. И так — бесконечно. Впрочем, Яков, придя этой самой дорогой в село и поселившись в ничейной развалюхе, больше никогда не выходил за окраину. С ним уважительно здоровались, интересовались новостями и ходом времени, а по осени, когда темными холодными ночами люди, таясь, смолили кабанчиков, Якову по неписаному закону полагалось давать то кус мяса, то ногу, а то и половину головы. Брал он молча, не благодарил, а только кивал, но люди и тому были рады. Они говорили, что Яков может лечить всякие болезни, хотя, сколько помнилось, он никого не вылечил.

Игореха бежал к Якову, чтобы укрепиться в своих мыслях. Ему было зябко от утренней свежести и своей решимости. Якова он нашел на подворье. Тот сидел на колоде и сквозь выбитое стекло окна прослушивал утреннее радио. Костистая спина его подпирала хату. Изредка он кивал головой, как бы соглашаясь с тем, что слышал, а один раз даже хмыкнул и заворчал. Игореха ждал, пока Яков дослушал до конца, и подошел ближе. Когда же он стал говорить, Яков слушал терпеливо, долго молчал, хмурился и наконец сказал:

— Оно для нас смутно, то происхождение, потому как мы дале прадедов не ведаем. — Почесал волосья скрюченным вбок черным пальцем и, не глядя на Игореху, продолжил: — Кое-кто что и держит про себя, но молчит. Да! А кто другой — дак и того не знает, балакает о себе много и матерь свою забывает. Что же до тебя, то байстрюк ты и есть. Это — истина! — И он еще раз повторил: — Байстрюк!

Такого слова Игореха не знал, но сразу догадался и, почувствовав в душе его зло, ушел от Якова. С того дня он невзлюбил и Якова, а заодно и «мудрых» людей. Пересчитал всех в селе, кого положил быть добрыми — и деда Лукаша, сторожившего колхозный ток, и Марийку, наливавшую ему часто стакан молока, и говорливую бабку Мотору, — и нашел, что против них один лишь Яков. Это показалось Игорехе малостью, но тревога уже поселилась в нем. Он не мог понять, отчего такие добрые люди не понимают, что Яков злой, и почему они считают его мудрым. Эта загадка так и осталась для него на всю жизнь.

Пилотом Игореха стал случайно, хотя в то время многие уходили из деревень в моряки и летчики: почетно это было и заманчиво. Он же ни о чем подобном не мечтал, приехал в райцентр поступать в ремесленное училище, а попал к людям, поднимавшим машины в небо, — к пилотам; к машинам, чутко поджидавшим восхода солнца. К ним Игореха присматривался внимательно, как присматривался ко всему интересному и необычному.

Пилоты появлялись на аэродроме задолго до рассвета, осматривали затяжелевшие от утренней сырости аэропланы, постукивали по расчалкам и отходили, как бы не веря, что эти лобастые существа способны оторваться от земли. Собирались компанией за нехитрым инвентарем, нашедшим приют на летном поле, закуривали, громко разговаривали, смеялись. А после — улетали. Солнце смахивало последние капли росы с перкалевых крыльев, и самолеты, отгрохотав положенный распев, тонко звенели моторами на взлете. Игореха смотрел им вслед. Он думал о непостижимости всего прекрасного, чем обладали люди, и загадывал себе такое же погожее утро, когда он придет к самолету, осмотрит его, постоит в отдалении и — взлетит. От предчувствия этого дня у Игорехи сжималось сердце, холодело внутри: он не верил, что полетит. Да и что было мечтать о полете, если впереди теоретические занятия, дежурство на кухне, караулы у складов и самолетов — вся та курсантская жизнь, которая иногда надоедает до чертиков, но которая после вспоминается легко и приятно. Недалеко от летного поля стояли две приземистые казармы, в которых жили курсанты, три кирпичных домика для инструкторов, короткая асфальтовая дорога как напоминание о том, что где-то есть большие города. У дороги — тополя, а на первом этаже одного домика тесно соседствовали почта и магазин. Все привычно, и, если не было полетов, в городке царила тишина, которую иногда, правда, нарушали шагавшие строем курсанты.

Пропеллер, громче песню пой,
Неси распластанные крылья… —
отчеканивали они в такт шагам слова о «стальной эскадрилье» — весело, задорно, потому что кроме этой песни у них ничего лучше и не было. Игореха пел вместе со всеми…

Наступило утро, когда Игореха пришел на летное поле, чтобы взлететь впервые в жизни. Он, привыкший всему удивляться, на этот раз не удивился. В нем был восторг предстоящего полета, был холодок в груди, но тогда он уже знал, что полетит. Как все, он проверил управление и, огладив тело машины ладонью, отошел в сторону. Никто из инструкторов, казалось, не обращал на него внимания, ничего не было сказано. И это тоже придало Игорехе уверенности. Инструкторы курили, посмеивались, а после разошлись по самолетам, кивнув друг другу. Один лишь Проказин — старый пилот — ткнул кулаком Игореху в плечо, сказав:

— Слышь! Михандров!.. Главное — не перестараться!

Заговорщицки рассмеялся густым голосом, поддернул кожанку на плече и пропал. Игореха улыбнулся и запомнил. Вскоре инструктор назвал его фамилию, и он побежал к самолету.

— Все делаешь сам, все делаешь как учили, — сказал инструктор равнодушным голосом и занял свое место в кабине.

Игореха почувствовал, как руки его словно бы задеревенели, он даже не ответил инструктору и, выигрывая время, устроился на сиденье поудобнее. «Что же первое?» — мелькнуло у него в голове. Он вспомнил, что сначала надо осмотреться. Повернув голову, он взглянул на техника и почти на крике сказал:

— От винта!

— Есть от винта, — прогудел техник, взмахнул рукой и добавил: — Держись солнца!.. Счастливо!..

Кажется, Игореха ничего этого не расслышал. Он запустил мотор, поднял руку, показывая, что начинает рулить, и, развернувшись против ветра, взлетел. И отработал так, будто занимался этим ремеслом всю жизнь. Он позабыл, что в задней кабине сидит инструктор, летел над землей в синеватом утреннем пространстве. Руки его придерживали управление, самолет летел сам, и надо было лишь удерживать его от излишней свободы. Под крыльями покачивались сшитые из лоскутов поля, виднелись деревни. Люди, задрав головы, глядели на аэроплан, стрекотавший весело и призывно. Слева проскочил лес, прошмыгнул, а дальше тянулись поля. Легко было в полете, просто. Вспомнился Проказин, и Игореха, подвернув самолет ближе к речке, пропел во весь голос:

— Главное-е-е… не перестараться-а-а…

Инструктор что-то спросил, но Игореха не ответил, и тот улыбнулся и махнул рукой.

А Игорехе почудилось, что вышел он побороться со всем огромным миром один на один. И так здорово стало, что, казалось, кинулся бы в синь речки, прошелся по ее воде и полетел дальше, к другим краям. Мир увиделся Игорехе огромным и прекрасным. Вспомнилось родное село, мать и речка Свапа… Но уже в первом полете, несмотря на восторг и похвалу инструктора, Игореха задумался над тем, куда же отнести промежуток своей жизни от взлета до посадки. Ведь полет — это не просто жизнь, в нем все не так и даже время течет быстрее. «Что есть полет?» — спрашивал себя Игореха и надеялся, что когда-нибудь он все же ответит.


Времени прошло немало.

Состарилась и умерла мать Игорехи. Он схоронил ее на старом погосте за оврагом. Место было высокое, сухое. Посидел у свежей могилы, вспоминая детство, думая о тайне смерти. Шмели, как аэропланы, гудели над васильками, светило солнце, синяя лента Свапы неторопливо тянулась куда-то к южным краям. Село к тому времени изменилось, запустело, хат стало меньше. Яков давно ушел из жизни, люди поменялись, и мало кто помнил Игореху. И он уехал, чувствуя в себе большую неизбывную тоску. Быть может, поэтому ему подумалось, что теперь в селе никто не следит за временем и оно течет само собою.

«Что есть жизнь?» — спрашивал он теперь, понимая, что полеты в ней — не самое главное. Есть что-то «более важное». Летая, Игореха терпеливо думал, стараясь отыскать это «более важное», но так и не нашел. А тут как на грех лопнули при посадке три колеса, и пришлось неделю ходить в штаб с утра и доказывать, что вины никакой нет, поскольку касание было мягким.

— Отчего же они тогда порвались? — язвительно спрашивал инспектор отряда. — Сами по себе?.. Нет!

И он начинал «лекцию» о том, как надо летать, приземляться; из его слов выходило, что в отряде одни только нарушители и что работать никто как следует не умеет. Игореха пытался еще объяснить, но инспектор и слушать не хотел, и ему пришлось замолчать. В конце концов Сермякову объявили выговор, поскольку он командир, и предложили усилить воспитательную работу в экипаже. Сермяков ходил сердитый, а Игореха чувствовал какую-то вину, так как приземлялся он, — и выходило, колеса оставались на его совести.

— Как тебя угораздило? — сказал Сермяков, взглянул на своего второго и помягче добавил: — Ну ничего, в авиации еще не то бывает.

Игореха чуть было не ответил, что касание было мягким и колеса порвались по другой причине, но промолчал, словно бы убедился в полной бесполезности каких бы то ни было слов. Через несколько дней на той же машине снова порвали колеса, снова в отряде начался шум и разбирательство, и вскоре выяснили, что неисправны датчики торможения. Сермяков, сразу же повеселев, помчался в штаб и сказал — раз такое дело, ему должны выговор снять.

— И скажите вот ему, — он ткнул пальцем в Игореху, — что он не виноват. А то что ж человек без вины…

— Что объявлено, то объявлено, — сердито ответил инспектор. — Да и выговор не повредит.

На Игореху он даже не взглянул.

Сермяков разозлился не на шутку, пошел к командиру отряда и стал тому доказывать, что такие действия — полная несправедливость. Командир отряда обещал снять выговор, но просил немного подождать. Похоже, он не хотел спорить с туповатым инспектором.

— Вот это дела, — повторял Сермяков время от времени. — Дожили, доработались… Виноват — выговор, прав — получи то же самое. Интересно, до чего мы дойдем…

И он прибавлял еще несколько слов, упоминая и инспектора и то, что неделю прослонялись по коридорам штаба.

— Дела, — говорил он через некоторое время. — Скажи, Игореха?..

Но Игореха только отмахивался, ему не хотелось ни говорить, ни работать. Он как-то устал — и от своих мыслей, и от того, что произошло. Выдержав еще дней десять, он выпросил отпуск и поселился жить на заливе. Там было море, прибой — довольно-таки безлюдное место. В мелкой воде залива лежали обкатанные волной камни, на берегу росли высокие, редкие сосны, за которыми виднелись песчаные дюны и темная полоска леса. Там, в лесу, и стояло несколько деревянных домов. В одном из них и поселился Игореха. Он раздобыл старую лодку и, как бы желая испытать себя, заплывал далеко в море, рыбачил или просто сидел, всматриваясь в черноту воды. Он по-прежнему хотел додуматься, что же есть самое важное в жизни, и иногда ему казалось, что он отыскал, но в ту же секунду мысль ускользала, терялась, и приходилось начинать все с начала.

При безветрии в воде отражалось небо, множилось до бесконечности, до головокружения. Игорехе мерещилось, что небо и внизу, что он повис в пустом пространстве, и он спешно оглядывался в сторону берега, который издалека виделся тонким наплывом. Где-то там были дома и люди, сосны и камни. Игореха помнил об этом и старался не глядеть в воду. Ему становилось легче при виде далекого берега, но все же вода постоянно притягивала взгляд, и он смотрел в ее пугающую черноту, словно бы там был ответ на его вопросы. А то ложился на дно лодки и глядел в небо. В такие минуты ему казалось, что он может охватить руками большие пространства, вспоминалось что-нибудь из первых полетов или из детства. Однажды он засмеялся, как смеялся когда-то в грозу, и сам удивился своему смеху. Даже испугался, но испуг быстро прошел, потому что он подумал: жизнь проста, как сама простота. И жизнь эта вдруг увиделась ему желанной, близкой, понятной. Щемило сердце от этой близости, кричать хотелось: «Люди!.. Это я, Игореха!..» Возможно, он и кричал, да не помнил об этом, но скорее всего — не обкрикивал залив, понимая бесполезность такой затеи, и часто плыл, не ведая куда.

Живя на заливе, Игореха вспоминал полеты редко и равнодушно. И если раньше это равнодушие насторожило бы его — возможно, даже испугало, то теперь ему было безразлично. Другие мысли бродили в его голове. Гуляя в лесу, рассматривая какую-нибудь колючку, Игореха дивился тому, как мудро устроена природа: ничего лишнего, все к месту, все — совершенно, и если бы люди больше всматривались в природу, то и жизнь стала бы лучше. Игореха мечтал, как можно бы разумно все устроить, чтобы человек не только работал, но и имел возможность подумать, оглядеться, что-то постичь. Ведь к такой жизни стремились во все времена… От этих мыслей тепло становилось на душе, и Игорехе казалось, что он счастлив. Опасные мысли, и тому, кто начинает задумываться о жизни человеческой, нет больше места среди людей, потому что людям нужна не какая-то призрачная и далекая жизнь, похожая на мираж, а та, в которой они живут. Однажды Игореха понял, что совершенство самолету могут дать только пилоты, — мысль об этом промелькнула и пропала: он не стал думать об авиации, потому что авиация — это только часть целого, и живет она по тем же законам.

Хорошо было на заливе, и Игореха подумывал даже о том, что надо бы оставить полеты, поселиться в каком-нибудь укромном месте, подальше от людей. Думать об этом было приятно.

И все же в начале сентября он вернулся к самолетам.


Вылетали они из Мурманска. Заканчивалась посадка пассажиров, и Сермяков, разговаривая с Игорехой, следил, чтобы из-за какого-нибудь пустяка не вышла задержка рейса. Он сидел в своем кресле, посматривал то на Игореху, то в открытую форточку и видел, как дежурная по посадке, высокая молодая женщина, отталкивала какого-то пассажира. Его лица Сермяков не видел, отметил только, что, несмотря на холод, тот был без плаща, в поношенном сером костюме, да еще и разорванном у плеча.

— Ты пьяный! Иди отсюдова!..

С этими словами дежурная прикладывалась кулаком к груди мужчины, сталкивая его с трапа, вокруг которого стояло еще несколько человек, желавших улететь.

Что-то подобное Сермяков видел не раз, и поэтому сцена эта интересовала его мало. Он повернулся к Игорехе и продолжил разговор, который они вели еще до посадки.

— Вот ты ходил, думал, — сказал Сермяков, — а теперь рассказал нам. Это хорошо, но, понимаешь, справедливость — штука мудрая. — Он помедлил и с усмешкой закончил: — Всем хорошо никогда не будет.

— Будет, — сразу же ответил Игореха, угадав мысль командира. — Вот как только люди поймут, что надо вместе…

— Люди никогда не поймут! — перебил его Сермяков.

— …что только вместе, — закончил Игореха и добавил: — Другого выхода нет, я думал… Нет! понимаете?..

Игореха сказал это с таким убеждением, что Сермяков в удивлении вскинул брови: теоретически он понимал, мог даже согласиться и помечтать, но он-то был практик и видел жизнь по-другому.

— Да, — значительно сказал он после раздумья. — Это, конечно, было бы хорошо… там равенство, братство. Но кто же это осилит?.

— Как кто? — удивился Игореха. — Люди.

Сермяков этого только и ждал. Лицо его прояснилось, словно бы он вспомнил что-то приятное до невозможности.

— Люди не осилят, — сказал он веско. — Слабы!

И, полагая, что его слова неотразимы, повернулся к форточке. Там продолжалось то же самое: дежурная не пускала пассажира.

— Мне очень надо, — просил мужчина, протягивая билет и не обращая внимания на толчки. — Я с этого рейса, поймите..

Он упрашивал дежурную, сбивчиво рассказывая, что сезон закончился и ему надо немедленно улететь, а то он останется..

— И останешься! — заверила его дежурная. — Пить меньше надо! Отгоняем трап! — Дежурная выкрикнула еще что-то и столкнула пассажира. — Слазь!

Трап плавно тронулся, и тогда пассажир, понимая, верно, что если не вылетит сейчас, то и вообще не вылетит, а возможно, от чувства несправедливости, взвыл по-звериному и метнулся к двери. Дежурная, не ожидавшая такой прыти, успела схватить его за рукав.

— Ах ты тварь такая!..

— Не пил я! — с трудом выговаривал пассажир, пытаясь вырваться из рук дежурной. — Билет у меня!.. Не имеете права!..

— Права захотел… Милиция!..

— Заблажила, скверная баба, — сказал Сермяков, наблюдавший все это, и резко, как из катапульты, выбросил себя из кресла. Игореха, ничего не понимая, кинулся за ним. Он кинулся только потому, что прыжок Сермякова был какой-то звериный, и увидел, как Сермяков уже сграбастал пассажира, вырвавшегося от дежурной и взбежавшего по трапу.

— Сермяков! — закричал Игореха, понимая, что через мгновение пассажир будет скинут на землю.

Никогда раньше Игореха не называл командира по фамилии, и Сермяков с удивлением оглянулся. Он бы не был самим собой, если бы за секунду не разложил всю ситуацию по частям: дежурная — наглая особа, пассажир, возможно, и выпил, но ему надо улететь, сам он, Сермяков…

Мужчина, беспомощно висевший на своем сером пиджаке, как на парашюте, был опущен на трап.

— Посадить! — рявкнул Сермяков и по-бычьи закрутил головой.

— Чего? — дежурная подумала, что ослышалась. — Я докладную на вас подам!

Она взбежала по трапу и, ухватив пассажира за рукав, стала тянуть того вниз. Сермяков тянул вверх.

— Докладную?.. Ух! — выдохнул он и вырвал пассажира из рук дежурной. — В самолет!

Мужчина ходко взбежал по ступенькам и сиганул в проем двери. Игореха и Сермяков вскочили за ним, а бортмеханик тут же захлопнул дверь.

— Все напишу!.. Летать не будете! — слышалось с земли в открытую форточку, и Сермяков, буркнув короткое, но выразительное слово, захлопнул ее.

— Цербер, — спокойно проговорил механик, который высказывался редко, но знал, как сказать. — Чтоб тебя день и ночь трясло от таких писаний.

Летели молча.

Игореха, набрав высоту, включил автопилот, но рук со штурвала не убрал, сидел неподвижно, бесцельно глядел по курсу. Штурвал нервно подергивало, отчего руки Игорехи попеременно то поднимало, то опускало. Штурман сказал новый курс, и Игореха плавно развернул самолет. Казалось, все шло как обычно, и только Игореха, ни разу не взглянувший на Сермякова, словно оцепенел. Мысли в его голове смешались, он почувствовал непомерную тяжесть. Перед глазами стоял худенький, низкорослый пассажир, большеротый и чем-то похожий на ребенка, и плакал. Игореха помнил, что такого не было: мужчина, оказавшись между Сермяковым и дежурной, затравленно оглядывался, но не плакал. «Что же это?! — мрачно думал Игореха. — Разве так должно быть между людьми… Зачем бы и летать, если жить так, будто никто никому не нужен…»

И, спросив себя, Игореха почувствовал, что мысль ускользает, что на смену ей пришла какая-то легкость. Он хотел припомнить что-нибудь светлое и хорошее, что у него было в жизни, и не смог. С каким-то равнодушием он подумал, что не может ни вернуться на берега Свапы, ни оставаться здесь. О заливе он даже не вспомнил, словно бы его и не существовало, но зато мелькнул обрывок мысли о том, что люди жестоки.

— Отчего же так? — спросил он вслух и неожиданно рассмеялся во весь голос, словно бы только теперь понял то, что следовало понять давно.

Сермяков уставился на него с немым вопросом, штурман выглянул из своей кабины и смотрел то на него, то на командира. И вид у него был испуганный. Игореха ничего этого не замечал, он тут же затих и так же, как прежде, бесцельно смотрел вперед. Вместо пассажира он теперь видел Якова; казалось, тот летел теперь с ними. Выглядел Яков все таким же сирым, каким прикидывался всю жизнь, босые ноги его были грязно-желтыми, но властно, так же, как прежде, тыкал он Игореху искалеченным пальцем.

— Я говорил, не ведаем…

— Яков, — сказал ему Игореха. — Ты давно мертвый…

Тот ехидно хихикнул и пропал.

Сермяков, решившись, что-то спросил, но Игореха не ответил. Он боялся той легкости, что пришла вдруг к нему, стискивал штурвал руками, вроде бы понимая, что теперь это единственное и прочное, что может придать ему силы.

Заход на посадку он выполнил отлично, выдержал и скорость, и высоту. Колеса коснулись бетона строго у посадочных знаков. Приземление вышло мягким, едва ощутимым. Он плавно затормозил самолет и повернул его на рулежную дорожку. Сермяков, словно бы догадавшись о чем-то, внимательно следил. Ему хотелось похвалить Игореху, но он промолчал.

Они зарулили на стоянку, выключили двигатели.

И как только вышли из самолета, сразу же увидели под крылом инспектора, который с притворным вниманием присматривался к колесам. Сермяков тихо чертыхнулся: он заметил неубранные закрылки. «Как же это я?!» — сказал он с сожалением, потрогал зачем-то кокарду на фуражке и твердым шагом направился к инспектору.

— Когда должны быть убраны закрылки? — спросил тот сразу, даже не ответив на приветствие. — Я спрашиваю!

Голос у него был радостный и звонкий, как у образцового пионера, а сам он гляделся важно, неприступно, и Сермяков, совсем некстати вспомнивший дежурную по посадке, подумал о том, что инспектор начинает с простого пилота, но после забывает об этом и ведет себя так, будто явился не откуда-нибудь, а прямо с небес. «И летать-то, зараза, не умеет, — мелькнуло у него в голове, — а научит любого!»

— Виноват! — сказал Сермяков, глядя инспектору прямо в глаза. — Виноват! — повторил он, забыв, казалось, все другие слова.

— Кроме того, — инспектор повернулся к Игорехе, который стоял боком к нему и ничего не слышал. — У него рубашка в полоску, а у нас соблюдение формы…

Сермяков взглянул на рубашку Игорехи, но никакой полоски не увидел. Неизвестно, как бы он ответил инспектору, но тут Игореха без единого слова повернулся и пошел прочь.

— Стой! — крикнул инспектор и кинулся вслед.

— Вот дурак, — определил Сермяков инспектора и тоскливо подумал о том, что придется держать отчет перед командиром отряда.


А Игореха заболел, что-то надломилось в нем, и летать он больше не смог. Да и забыл он полеты, Сермякова забыл и речку Свапу. Жил себе тихо, только изредка, заслышав гул самолетный, тревожился и глядел в небо. Думал, что гремят грозы. Но кончилась осень, шли дожди, гроз не было и в помине. Игореха ничего этого не понимал, и пришлось насильно надеть ему на голову шапку, когда подступили холода.

Сермяков, узнав о болезни Игорехи, напился до беспамятства, кричал сдуру, что летать больше не будет. Но после отошел, работал как прежде, часто вспоминал Игореху, качал головой и приговаривал: «Тяжелый случай!» И сиротливо оглядывался вокруг.

Бирюк

Ему было лет сорок, но выглядел он старше.

Высокий, крепкий, несколько даже грузный Бирюк считался в доме человеком замкнутым, молчаливым и до удивления неприветливым. Возвращаясь с полетов, он шел по дорожке, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, закрывался в своей однокомнатной квартире и выходил из нее только для того, чтобы вновь отправиться на работу.

Глядя на него, думалось, что, возможно, когда-то давно его крепко обидели, и поэтому на лице его застыло выражение угрюмости и недоброго отношения к роду человеческому, или же он пережил какое горе, ломавшее и мявшее его и в конце концов отступившее, но оставившее на нем свои следы. Казалось, следы эти были даже на лице: нос небольшой, но сплющенный, губы толстые и немного вывернутые, глаза темные, с красными прожилками. Можно было предположить, что прошлое свое, какое бы оно ни было, Бирюк помнил крепко, и теперь, что бы ни делал и куда бы ни смотрел, видел только это прошлое. По его скудной жизни можно было понять, что ни мир, в котором жили разные, возможно более удачливые люди, ни природа, представавшая перед ним все теми же тополями вдоль дорожки, его не интересовали.

Что он делал в свободное от полетов время?.. Чем жил?.. Никто толком не знал, и даже две дотошные старухи, просиживавшие на скамейке целые дни и провожавшие усталыми, но все еще любопытными глазами каждого, молчали и только покачивали головами, когда разговор касался странного соседа.

Возможно, Бирюк действительно решил, что за пределами аэродрома существует одна лишь пустота, бежал от нее в самолет и готов был летать дни и ночи, до беспамятства. Но это запрещалось приказами, и ему приходилось коротать время дома. Ослушаться приказов Бирюк не мог: в его жизни если что и оставалось прочного, то это авиационные приказы, порой строгие или невнятные, иногда — двойственные: один из них перечил другому. Но все же это были приказы, определявшие летную жизнь, и, работая, Бирюк старался выполнять все.

Бирюком его называли, кстати, не всегда, и долгое время соседи, если случалось упоминать о нем, говорили: «Этот пилот… жилец квартиры такой-то..» Или еще как-нибудь, не заботясь особенно о выражениях и испытывая, как казалось, некоторую злость на Бирюка за то, что он их совершенно не замечал.

Шло время, на смену лету приходила осень, затем зима. В жизни Бирюка такие события обозначались только тем, что осенью он надевал плащ, зимой — пальто. Фуражка его, увенчанная золотистыми листьями, была всегда одна и та же, поскольку шапку он не носил.

На смену морозам явилась в апреле оттепель; яркое солнце, выглянувшее в эти дни, растопило лед и подсушило дорожки у дома. Воздух был по-весеннему свежий и бодрящий и казался немного синим по вечерам. Даже у дома отчего-то пахло речкой, талой водой и почками. Люди как-то веселее глядели на синее небо, где проплывали белые облака, на голые ветки тополей; их радовало в это время все: и ручьи, бежавшие вдоль бордюров, и сухие клочки асфальта, и даже первая пыль.

Весенние перемены коснулись и Бирюка: он снял пальто, надел старую кожанку со множеством молний и, выйдя как-то из очередного своего заточения, постоял секунду у дверей подъезда и вроде бы даже улыбнулся. Быть может, эта гримаса и не означала улыбку, но все же что-то дрогнуло в его лице. В дальнейшем, правда, ничего в жизни Бирюка не менялось: он был один, все такой же молчаливый и угрюмый.

…В январе, готовясь к медицинской комиссии, Бирюк отлежал две недели в госпитале; в больничной обстановке было скучно и однообразно, но дело облегчалось тем, что о госпитале существовал специальный приказ. Возможно, вспоминая госпиталь, Бирюк и улыбнулся.

В один из весенних дней Бирюк всполошил соседей тем, что подкатил к дому на автомашине. Крылья и кузов старой «Победы» носили на себе следы тщательного ремонта, узкое, словно бы запотевшее лобовое стекло было надтреснуто, но свежая оранжевая краска так блестела на солнце и резала глаза, что машина казалась совсем новой. Она лоснилась, будто от жира, и, казалось, бычилась под чужим взглядом. Когда Бирюк выбирался из нее, дверца жалобно скрипнула… Соседи присматривались к машине, некоторые загадочно ухмылялись, а самые догадливые предвещали перемену в жизни пилота.

Они не ошиблись: через неделю Бирюк привез на этой машине молодую женщину с добрым лицом и по-детски припухлыми губами. На вид ей было лет двадцать, может, двадцать пять, но никак не больше. Одета она была в красный плащик, и, как вышла из машины — нарядная, смеющаяся, — сразу же поздоровалась со всеми, кто был рядом… Бирюк тоже кивнул.

Через два дня весь дом знал, что женщину звали Вера и что Бирюк женился на ней, едва познакомившись: встречались они раза три, не больше, ходили в кино и гуляли по улицам. Насколько Бирюк был замкнутым, настолько Вера оказалась разговорчивой, и соседи узнали, что работает она медсестрой в госпитале и что, кроме нее, в семье есть еще две девочки, школьницы.

Вера любила петь, и иногда слышно было, как она, готовя обед или убирая в квартире, выводит какую-нибудь веселую мелодию. Ходила она быстро, почти бегала, и была настолько веселой и приветливой, что ее как-то все сразу полюбили. Теперь в квартире Бирюка слышался смех. Оказалось, что Бирюк тоже умеет смеяться; правда, если голос Веры звенел, то он ухал филином, грохотал, что, впрочем, неудивительно для его могучей натуры. В квартире он смеялся и шутил, но на людях оставался молчаливым и неприветливым.

Наблюдательный глаз мог заметить, что теперь он шел домой не медленно, как раньше, а торопливо. Вера, поджидая мужа, выглядывала в окно и, заметив его, махала рукой, но Бирюк не догадался ни разу поднять голову и взглянуть вверх, на пятый этаж. Шагал быстро и по-прежнему ни с кем из соседей не здоровался.

Поздней осенью Вера родила девочку и ее не стало видно у дома: нянчилась с дочерью, гуляла редко, потому что погода стояла дождливая и холодная. Бирюк работал, ходил с двумя большими сумками в магазин, в молочную кухню за кефиром дочери — сосредоточенный, молчаливый. И если он раньше не замечал людей, то что было ожидать теперь, когда у него все так хорошо устроилось: жена, дочь — одним словом, семья. И казалось, ничего уже не может произойти в его жизни и будет он жить, как живет большинство людей: тихо, скучно и неприметно. Однако в один из летних дней произошло событие, снова всполошившее соседей и заставившее их по-другому взглянуть на Бирюка.

В этот день Вера не на шутку разругалась с мужем и решила от него уйти. Она связала в простыню детские пеленки, свои платья и, взяв на руки дочь, спустилась вниз. Бирюк, очевидно не ожидавший от нее такой решительности, догнал ее уже на дорожке. Вера, сгибаясь от тяжести, а больше от неудобства, тащила узел чуть что не по асфальту. Шел летний, но все же какой-то нудный дождь, растекался каплями по лицу и смывал слезы. На асфальте стояли лужи…

Догнав жену, Бирюк преградил ей дорогу и принялся что-то объяснять. Он хватался то за нее, то за узел, то бил себя в грудь и растопыривал руки, будто собирался ловить Веру. Она же слушала его, отрицательно качала головой и пыталась обойти. Бирюк не пускал, и она сквозь слезы повторяла одно и то же:

— Не могу больше… Сил моих нет… Отпусти меня домой!..

И продвигалась по дорожке все дальше.

Бирюк, похоже, растерялся, уже ничего не говорил, а только двигал руками, словно в каком-то странном танце, потом неожиданно упал перед Верой на колени, угодив в самую лужу, обхватил ноги жены и застонал, как от страшной боли.

— Все равно уйду! — говорила Вера. — Нет больше сил терпеть… Отпусти!..

Столько отчаянья слышалось в ее голосе, столько боли и страдания, что Бирюк понял — она действительно уйдет. И тогда он беспомощно огляделся вокруг, на двери и окна дома, и закричал во весь голос:

— Люди добрые, помогите!..

Он закричал так, будто его смертельно ранили и жизнь должна была вот-вот уйти от него; лицо его побелело, исказилось страшной гримасой отчаянья. Верно, в эту секунду он вспомнил всю свою жизнь, одиночество и увидел — что ожидало его впереди.

Вера испугалась крика, притихла и со страхом смотрела на мужа, который стоял перед нею на коленях и с какой-то потерянностью глядел снизу вверх, то ли на нее, то ли куда-то в небо. Голова его была сильно запрокинута, и в этом увиделось ей что-то жуткое, она застыла на мгновение, открыла рот, но не плакала, а затем силы покинули ее и она опустилась на асфальт. И тут уж разрыдалась так, что ее не скоро успокоили. Сквозь слезы и всхлипыванья она вычитывала мужу свои обиды, которые невозможно было разобрать и в которых то и дело слышалось:

— Бирюк ты разнесчастный!..

Вышли соседи, отвели их на скамейку и, как могли, утешили…

Бирюк не скоро отошел, тупо глядел на людей и, казалось, ничего не понимал, и когда Вера гладила его по мокрой голове, он как-то дурашливо улыбался.


Вера больше никогда не уходила от мужа, растила дочь, заботилась домашними делами и день ото дня становилась все более замкнутой. Все реже слышался ее смех, хотя с людьми она оставалась, как и раньше, приветливой. Она здоровалась, но мало с кем говорила, и улыбка ее казалась стеснительной. Что-то произошло в тот день с нею, и лицо ее как-то быстро состарилось, поблекло. Она стала выглядеть старше своих лет, и в глазах ее всегда была печаль, будто бы только теперь она поняла что-то важное, что уже нельзя исправить.

Что ж до Бирюка, то он с неделю после того дождливого дня не выходил из дому — болел, а после — работал, улетал и возвращался, как и прежде, ни с кем не здороваясь и не разговаривая. Внешне он не изменился, казался все таким же здоровым и крепким и выглядел как раз на свои сорок лет. Правда, теперь зимой он надевал шапку.

Через несколько лет Бирюк с женой и дочерью переехали в другой район, и никто не знал — куда, потому что они ни с кем не попрощались.

Друзья-товарищи

Ноябрьским вечером заехал к Трехову штурман Лихарев — веселый, говорливый мужчина лет сорока.

В отличие от низкорослого, бледного и худого Трехова он был высоким, широкоплечим, округлое лицо его с маленькими, близко посаженными глазами было всегда смеющееся и загорелое. Последнее ничуть не удивительно, так как Лихарев жил на Черноморском побережье, где почти круглый год солнечно и тепло. Карие глаза Лихарева присматривались ко всему внимательно и цепко и напоминали две пуговицы, пришитые крепко и глубоко. Когда Лихарев смеялся густым коротким смехом, обнажая длинные, белые до синевы зубы, что-то хищное появлялось в его лице, неуловимое, как тень, и улыбка становилась похожа на звериный оскал.

— Гы-гы! — густо басил он. — Гы-гы!..

Подвижный, ловкий и умелый на любое дело, Лихарев тем не менее был ленив. Правда, если уж брался за что, то не отходил, пока не заканчивал, но работал без любви, нервно, даже зло, будто отбывал какую-то повинность и хотел отбыть ее побыстрее. Руки у него сильные, рабочие, с длинными цепкими пальцами, но подушки на пальцах нежные, потому что он старался ничего не делать. Часто из-за какого-нибудь гвоздя, который можно вбить в стену за полминуты, он долго препирался с женой, говоря, что летает и чертовски устает и не намерен заниматься всякой чепухой вроде забивания гвоздей. Да и вообще, с непонятной, но твердой убежденностью Лихарев полагал, что полеты освобождают от многого, даже от необходимости думать, и, если бы кто возразил ему, что это вовсе не так, он бы только посмеялся.

Ходил он быстро, но мелкими шагами, что казалось странным для такого здоровяка, и грудь выпирал так, будто встречный поток давил на него с необычайной силой и он преодолевал его не без труда. Если шел с кем-нибудь, то всегда оказывался на полшага впереди, словно не мог терпеть никого у себя перед глазами.

Говорил много и заметно томился, если приходилось кого слушать, перебивал или в крайнем случае поддакивал, но не молчал. Свято верил, что никто ничего нового ему не расскажет, и когда приговаривал: «Так!.. Да-да!» — становилось понятно, что ему все это давно известно, а следовательно — неинтересно. Смеялся почти всегда невпопад, и не услышанному, а чему-то своему, что как раз вспомнилось.

Когда же сам принимался рассказывать, то говорил отрывисто, порой бессвязно, так, что иной раз и понять его было невозможно. Голос у него всегда был одинаково радостным. Даже если дело касалось вещей печальных, то говорил он с улыбкой и как-то взахлеб, словно не то торопился высказать, не то радовался чужой беде… Трехов как-то подумал, что даже в том случае, когда Лихарев рассказывает что-то новое, еще не слышанное, кажется, говорит он об этом уже не в первый раз.

Трехов и Лихарев закончили летное училище давно, почти двадцать лет назад, но при встрече — когда Лихарев зашел впервые, — оказалось, что помнят они то далекое время хорошо. Разговор об училище, друзьях длился до самой ночи. Многое они вспомнили, и Лихарев, собираясь уходить, сказал очень значительно:

— Да, мужик, учились мы вместе, это факт!

И Трехов даже посмеялся, поглядев на Лихарева и подумав, что у того были какие-то сомнения в том, что они учились вместе.

— Конечно, вместе, — ответил он, все еще улыбаясь. — Мне как-то вспомнился чердак…

— Да, мужик, факт! — перебил Лихарев, не слушая. Слово «мужик» он ставил где попало и так привык к нему, что обойтись без него уже не мог, как не мог обойтись и без крепких ругательств.

— Однажды я диспетчера обозвал мужиком, — смеясь, ответил Лихарев, когда Трехов сказал ему об этом. — В радиосвязи оно, конечно, лишнее, но привык вот… Это ты правильно подметил. Но возьми и другое: без мата мысль кажется какой-то пресной, а?.. А так оно понятнее… Гы!..

Он весело рассмеялся; и смех его ничуть не изменился, точно так же он всхлипывал и двадцать лет назад. И в этих всхлипах угадывалось что-то чужое, вроде бы подмеченное у кого-то и так неудачно взятое для какой-то своей цели… Трехов тоже улыбнулся, живо представив возмущенного диспетчера, которого Лихарев назвал «мужиком», и подумав о том, что Лихареву нелегко вести связь с «землей», потому что приходится выбирать слова.

Надо сказать, что за все эти годы Лихарев ни разу не заходил к Трехову, хотя адрес у него и был: однажды они встретились в аэропорту, но времени было так мало, что они едва успели перекинуться несколькими словами. Лихарев записал адрес и, пока записывал, говорил о том, что он с женой и дочерью снимает комнату в небольшом поселке, что переезжают они часто, поэтому свой адрес он сказать не может.

— Но найти меня просто, — говорил он Трехову. — Спроси в порту любого — скажут… А если что, пиши на штурманскую, письмо дойдет, а не то передай с ребятами…

Конечно, найти Лихарева в поселке не представляло труда, но Трехов не собирался ехать на юг, к тому же ему было понятно, что значит снимать комнату у чужих людей… Они расстались, и могло показаться, друзья окончательно забыли друг друга, что в повседневной жизни случается не так уж и редко, но прошлой весной Лихарев неожиданно приехал к Трехову и теперь навещал его всякий раз, прилетая рейсом в Ленинград. Рейс этот был эстафетный, и экипаж отдыхал два дня, прежде чем возвратиться домой.

Вот и теперь, войдя в прихожую, Лихарев, не успев даже закрыть как следует дверь, громко и радостно заговорил о том, что в Батуми вышла задержка, что там нет керосина и что жена и дочь передают привет. С порога он ткнул в руки Трехова туго скрученный сноп эвкалиптовых веток с зелеными, узкими и пахучими листьями.

— Держи! — гудел Лихарев, ставя на пол черный большой портфель и снимая плащ. — Вчера наломал… У нас там, помнишь, семь деревьев их растет, так я залез и почихвостил как следует, а потом на рынок сгонял… Здорово! — вспомнил он. — А то я вошел…

— Здравствуй! — радостно приветствовал его Трехов. — Проходи!

— А ты один? — поинтересовался Лихарев и даже замер на секунду.

— Конечно, один, а кто же может быть…

— Ну мало ли, — весело сказал Лихарев. — Помешал тебе! А?!

— Да перестань, — отмахнулся Трехов. — Раздевайся и проходи.

Лихарев повесил плащ на кривой гвоздик, вбитый в косяк двери, снял форменную фуражку с золотистойкокардой и такими же крылышками и отнес на кухонный подоконник, пройдя для этого через всю кухню и оглядываясь, не остается ли следов. Следы оставались, и Лихарев сказал, что погода какая-то мерзкая, хоть бы мороз ударил, а то грязь кругом. После — снял ботинки и, отказавшись от тапочек, перенес на кухню свой портфель, заглянув по пути в комнату, будто хотел воочию убедиться, что Трехов дома один.

— Керосина не было — вот и задержка рейса, — повторил он, глядя на товарища сияющими глазами. — Но мы ее ликвидировали, а то лечу и думаю: поздно будет к тебе ехать… Так-то, мужик! Гость у тебя! — обозначил он свой приход и засмеялся, отбирая у Трехова эвкалиптовые ветки. — Что ты держишь?.. Гы!.. Положи или повесь! Тут веников на десять хватит, а потом я еще привезу, лишь бы выпарил ты свою болезнь…

— Уже проходит, — начал было Трехов, но Лихарев перебил его.

— Хорошо у тебя, спокойно, — с чувством сказал он. — Никто не мешает жить. — И даже глаза зажмурил на секунду, покрутил головой, показывая, как хорошо, если никто не мешает. — Просто здорово!.. А я позвонил тебе, — продолжал он другим, более спокойным тоном, — никто не отвечает. Ну, думаю, загулял Трехов…

— В магазин я ходил…

— Да что там в магазин, — снова перебил Лихарев, не слушая, потому что ему самому хотелось говорить. — Загулял Трехов и дома не бывает. И не знает, что товарищ летит…

— Давай, давай, — махнул рукой Трехов, как бы соглашаясь, что действительно загулял.

Оттого что Лихарев беспрестанно говорил, смеялся, двигался по кухне, Трехову казалось, что зашел не один человек, а по меньшей мере трое. Он и стоял без движения, будто растерявшись от такого количества гостей. И в этот момент, рядом с огромным здоровым Лихаревым, сразу же стало видно, какие тощие у него, покатые плечи, бледное лицо, а глаза — серые и грустные. Рядом с товарищем он казался совсем маленьким и, похоже, чувствовал от этого какое-то неудобство.

— Дай, думаю, навещу, — продолжал говорить Лихарев. — Давненько не был… В прошлом месяце этот рейс у нас отобрали, я командиру сказал: что же ты, мол, мужик. А в отряде поругался, зачем отобрали. Дали, правда, два Свердловска, налет там ничего, но… — Лихарев выругался, показывая свое отношение к налету. — Мне-то к тебе хочется, в Ленинград, заехать, посидеть по-людски, поговорить. Что мне налет?.. Сам знаешь, как этот… этот, как его… спортсмен. Бежит-бежит, а потом упадет на обочину. Что мне налет. Мне товарища увидеть хочется, привезти сего-того, правда? У вас же этого нет, да и фрукты тебе не повредят, правда?..

Трехов хотел было в шутку сказать: «Правда, Степан, да не твоя», но отчего-то промолчал. Наверняка Лихарев не понял бы шутки, стал бы расспрашивать, почему «правда, да не твоя». А к тому же еще с училища они привыкли называть друг друга по фамилии, и у Трехова просто язык не повернулся. Лихарев же, не ожидая ответа и продолжая говорить, по-хозяйски очистил кухонный стол от двух тарелок и куска зачерствевшего хлеба и принялся опорожнять свой портфель, вынимая из него золотистые мандарины, нежно-коричневую хурму, от которой запахло отчего-то морем, большие вылежавшиеся груши и пучки травы. Все это он аккуратно складывал на столе, придерживал, чтобы не падало, и рассказывал о грозе над морем, которую ему пришлось обходить… На кухне нежно запахло грушами, зеленью.

— Я даже удивляюсь, мужик, — громко говорил Лихарев, разбирая гостинцы, — время-то осеннее, а грозы гуляют, будто летом… Нешутейное дело грозы, а гуляют, как у вас девицы по Невскому. И тучка вроде бы безобидная, а зазевайся только — шарахнет так, что и не обрадуешься… Дай посудину какую! — распорядился он. — Сложу все это!

Трехов ничего не ответил и не подал никакой посудины, и Лихарев с удивлением оглянулся: Трехов стоял у окна, отвернувшись от товарища и его гостинцев, и делал вид, что вглядывается в черноту вечера, в осеннее ненастье. Мелкий снег, бросаемый ветром по пригоршне, мерзло постукивал о стекло и уносился дальше. В свете уличного фонаря, освещавшего кусок тротуара и редкие кусты, резче виделось его движение. С высоты седьмого этажа было видно, что снега мало и что земля лежит черная, кое-где только наметились белые полосы и пятна: снег застревал в пожухлой траве да ложился клиньями у бровки тротуара… Словом, смотреть было совершенно не на что. Но Трехов глядел в окно, думал о скорой зиме и о том, что в кухне так нестерпимо и чудесно пахнет эвкалиптом, морем, травой. Казалось бы, в этот холодный вечер невозможно придумать ничего лучшего и надо бы радоваться. Да он и обрадовался, увидев Лихарева на пороге дома, но стоило только послушать, как Лихарев без умолку говорит, так сразу же стало тоскливо. Получалось, что приход товарища принес ему тягучую грусть. Он знал, что будет об этом думать долго, когда Лихарев уйдет…

Казалось, он ожидал чего-то лучшего, другого, а встретил лишь старое и надоевшее. Трехову было известно все наперед: сначала Лихарев расскажет о полете, затем передаст привет от жены и дочери, которые на самом деле приветов не передавали, поскольку даже не догадывались, что Лихарев заходит к нему в гости…

Трехов, которому не хотелось ни говорить, ни слушать, не видел, как Лихарев долго на него смотрел, жевал губами в нерешительности, а затем, как-то зло ухмыльнувшись, открыл кухонный шкафчик и вытащил две глубокие миски. Он сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал сортировать мандарины и хурму. Поспелее — откладывал в миски, остальное высыпал в кастрюлю. Хурма не вошла, и он сложил остатки на подоконник рядом со своей фуражкой.

— Ну, что там? — спросил он не так весело и тоже поглядел в окно.

— Да так, — неопределенно откликнулся Трехов, потому что молчать не мог. — Зима скоро.

И, повернувшись к Лихареву, улыбнулся, пытаясь скрыть свое настроение.

— Зима — это хорошо, — серьезно сказал Лихарев. — Зима, она тоже нужна… Люди за зиму соскучатся по теплу и обрадуются весне, правда?..

Трехов кивнул, и оживший Лихарев тут же разрезал коричневую хурму и, протянув половинку товарищу, с наслаждением стал грызть.

— Ешь! — сказал он. — Спелое… Хурма, мужик, это кровь. Как сжевал одну, так капля прибавляется. Как сжевал… А тебе витамины нужны, вон ты какой бледный. Питаешься, видать, плохо, это нельзя, да и болезнь… Не, питание прежде всего, а то и помрешь, не дай бог… Да, чуть не забыл, дочь теперь не учится, — продолжил он без какой-либо связи. — Они теперь мандарины убирают, а до этого их на табак гоняли. Радуется, что учиться не надо… Но это если со школой, а к частнику наймешься, то кормит — раз! Поит — два! — Перечисляя, Лихарев стал загибать пальцы. — И еще десять рубчиков каждый день! Три! Вот так, ничего себе, да?.. И летать не надо… А рисунки ее хвалят — говорят, у нее талант. Ну, талант так талант, я не возражаю..

Трехов молча смотрел на Лихарева, слушал и думал, отчего это вполне обыденные и по-человечески понятные слова оказываются какими-то другими, они царапают слух, задирают, и кажется, когда говорит Лихарев, кто-то водит обрубком железа по стеклу.

— У меня, может, тоже талант, — гремел Лихарев, — но я не кричу об этом. Да! И скажу тебе, талант у всех, у кого голова не ватой набита и ветер не свистит, правда?.. Вот я и говорю, — сказал он так, будто бы соглашался с Треховым, хотя тот не сказал ни слова. — Самый большой талант — это уметь жить. Я с одним командиром летал, дак вот он просто выражался, у кого, говорил, больше денег, тот и умнее! Гы!.. Самородок!.. Я тебе, случаем, не помешал? — спросил он неожиданно, примолк и пристально посмотрел на товарища. — Если что, то я уйду…

— Не говори чепухи, — спокойно ответил Трехов, понимая, что Лихарев никуда не уйдет. — Я рад, что ты зашел, но ты накупил всего опять, а денег не берешь.

— Перестань! — с укором сказал Лихарев. — Какие деньги!.. Не приеду же я с пустыми руками. Да и тебя надо поддержать в таком положении. Что об этом говорить! — воскликнул он, хлопнув легко Трехова по плечу. — Мы учились с тобой вместе, даже поступали… Помнишь?.. А если бы я в беду попал — ты бы мне помог. Разве не так?

— Так, конечно, — вяло согласился Трехов. — Но дело не в том. Ты каждый раз приходишь…

Трехов хотел сказать, что Лихареву наплевать на его положение, и приходит он выпить, а все гостинцы — как плата за терпение. Если бы Трехов решился говорить, он бы сказал, что Лихарев давно попал в беду, но, начав, он замолчал. А Лихарев, воспользовавшись паузой, уже говорил:

— В том, именно в том! Мы учились вместе, это не шутка! Что ни говори, а не шутка, — сказал он и, не глядя на Трехова, вытащил из портфеля две бутылки водки. — Жаль, я мяска не прихватил, а то поджарил бы… Ты же знаешь, готовить я могу так, что пальчики оближешь. Сюрпу сварить или протушить что — мигом.

— Да-да, — равнодушно подтвердил Трехов, понимая, что и в этот раз ничего не скажет товарищу. — Орудуй, как знаешь.

И, махнув рукой, ушел в комнату. На Лихарева он даже не взглянул. Но Лихарев ничуть не обиделся, обрадованно кивнул и, продолжая говорить сам с собою, стал вытирать стол. Вскоре на нем стояли стаканы, тарелки, на сковородке зашипела яичница.

— Горячее все же, — приговаривал повеселевший Лихарев, нарезая хлеб. — Да и закуска будет отменная. А то, понимаешь, соберутся, хватят по стакану и разбегаются. Нет, мужик, надо чтобы культурно было, чтобы поговорить, вспомнить… Всякая вещь требует своего порядка. Не пьет кто, к примеру, — не пей, так посиди. Вот тебе чай, сухари, хурма… Я никого не заставляю. А зачем заставлять? Незачем! Привыкли, понимаешь, заставлять человека.

Трехов сидел в кресле перед включенным телевизором и, слыша, как Лихарев возится на кухне, приговаривает и даже напевает, думал о том, что каждый такой приход он переносит все с большим трудом. Ему казалось, он начинает ненавидеть Лихарева, потому что тот, появившись, сначала извинялся, что побеспокоил, затем начинал командовать и, напившись, то пел песни, то клялся в вечной дружбе. Таких же клятв он требовал и от Трехова, сто раз повторяя, что они вместе учились, и напоминая, что Трехов гостил у него.

— Тебе же понравилось, скажи? — спрашивал он по нескольку раз за вечер. — И болезнь прошла, да?

Иногда он обвинял Трехова в чем-то или же заявлял, что Трехов его не любит. Когда же глаза его становились совсем мутными, он договаривался до того, что понять его не было никакой возможности. Он икал и тупо глядел на Трехова, а тот, трезвый и измученный долгим разговором, уже ничего не отвечал и думал о том, насколько легче жить на свете таким людям, как Лихарев.


Год назад Трехов еще летал, потом заболел, и его списали на землю. Заболел он после того, как от него ушла жена. Произошло это довольно неожиданно, потому что жили они мирно. Однажды вечером, когда Трехов как раз возвратился с работы, жена сказала, что уходит от него, и попросила развод. Трехов сначала не поверил, а после, убедившись, что жена не шутит, ответил, что он никуда ее не отпустит и на развод не согласен. Тогда жена спокойным голосом сообщила, что силой жить не заставишь.

— Мы встречаемся два месяца, — сказала она Трехову, — и все решили… Прими это как мужчина…

Жена еще о чем-то говорила, но Трехов ее не слушал: теперь он вспомнил, что в последнее время жена все куда-то уходила по вечерам. Иногда она говорила, что идет к подруге, а часто — просто уходила. Ему стало обидно, что в то время, когда он летал, она встречалась с любовником.

— Предательство, — сказал Трехов, стараясь быть спокойным.

— Любовь! — возразила жена, собрала сына и ушла жить к какому-то «киношнику», попросив на прощанье ее не беспокоить.

Трехов погоревал, напился как следует и в конце концов, устав от одних и тех же мыслей, уговорил себя не вспоминать «предательницу». Вспоминать-то он, конечно, вспоминал, но через месяц-другой боль притупилась и он даже повеселел. Подумывал даже о том, как, наперекор всему, женится, потому что не привык жить один. Вот в это время, когда, казалось, все осталось позади, руки Трехова покрылись струпьями, кожа потрескалась и кровоточила. По ночам изводил страшный зуд, не давая спать. Доктора советовали не волноваться, побольше гулять, выписали какие-то мази. Он выслушал советы и продолжал летать, забывая в рейсах и жену, и болезнь, и хлопоты, связанные с судом. Надо сказать, жизнь летчика устроена так, что в ней можно забыть многое, не только жену, но и собственное имя. И вот Трехов, улетая и возвращаясь, проводя большую часть времени то среди гроз, то среди своих товарищей, вскоре, наверное, и выздоровел бы, но тут жена пришла к нему мириться. Теперь она плохо говорила о «киношнике» и упрекала Трехова в том, что он согласился на развод.

— Но ничего, — успокаивала она себя, — многие в разводе живут даже лучше!

«Мирились» они дней пять, и после этого Трехова стало трясти основательно: теперь не только руки, но и шея покрылась коростой. С женой Трехов расстался окончательно, и тут же его списали на землю. Как большинство летного народа, Трехов мало что умел, кроме навигации, почти ничего не знал, и такое решение медицинской комиссии основательно его подкосило. Не утешали даже справедливые слова бортмеханика о том, что миллионы людей живут без авиации.

— И неплохо живут, — заверил бортмеханик. — Так что не тужи!

В летном отряде обещали подыскать работу, заверяли, что в беде не оставят, но дней через десять напрочь забыли — и обещания, и Трехова. Да и не до него было: вылетов — десятки, людей — сотни. И самолеты продолжали летать и без него… Трехов решил напомнить о себе и появился в штабе отряда. Первый, кого он встретил, был начальник штаба, составлявший план вылетов на каждый день.

— Трехов! — обрадовался он. — Что делаешь?!

— Ничего… Вот приехал…

— Так! Понял! — как всегда четко сказал начальник штаба. — Полетишь вечером в Симферополь!

Трехов напомнил, что его списали и что пришел он узнать насчет работы. Начальник штаба почесал пальцем висок, взглянул на Трехова, видать, что-то смутно припоминая, и сказал:

— Так-так… Самолеты, братец ты мой, должны летать, а что там и как — об этом нас никто не спрашивает.

И пошел себе по коридору, забыв тут же о Трехове и думая, где ему найти штурмана на симферопольский рейс. А Трехов впервые почувствовал, что он никому не нужен. Правда, месяца три он ждал места дежурного в аэропорту, но, когда оно освободилось, его отдали другому штурману, не то родственнику, не то знакомому кого-то из местного начальства. Трехов хотел было возмутиться, пойти к начальству и высказать все, что думал, но не пошел, полагая, что говорить с начальством — последнее дело. В самый раз было запить, забыв все на свете, но Трехов удержался, решив, что тогда уж точно никогда не излечится. Он простился с товарищами, уволился из отряда к большому облегчению начальства и, оформив пенсию, затворился в своей квартире с твердым намереньем подумать, как жить дальше. Вопрос этот непростой, и думал Трехов обстоятельно. Сложно сказать, до чего бы он додумался, до чего хорошего — вряд ли, но тут он принялся за книги; сначала читал от безделья, а после так увлекся, что не отрывался целыми днями, будто хотел наверстать упущенное. О какой-нибудь работе, не связанной с авиацией, он перестал думать, полагая, что как только выздоровеет и сможет пройти медкомиссию, то снова станет летать… Вот в это время к нему и зашел впервые Лихарев, который сразу же увидел изуродованные болезнью руки Трехова, узнал, что тот не летает, и с решительностью, достойной первоклассного штурмана, заявил:

— В беде я тебя, мужик, не оставлю! Собирайся и завтра полетим ко мне. Отдохнешь, забудешь все эти дела. Мы с тобой учились вместе, помнишь?.. Даже поступали вместе…

Трехов не соглашался, но Лихарев настоял на своем, говоря разумно о том, что солнце — первейшее лекарство. Недели две Трехов гостил у Лихарева, и от солнца, от морской воды ему действительно стало легче…


— Сейчас все будет готово, — сказал Лихарев, входя в комнату и отрывая Трехова от воспоминаний. — Читаешь?

— Нет, так сижу… Думаю…

— Тоже полезно, — весело согласился Лихарев, подошел к книжной полке и осторожно потрогал корешки книг. — Сколько много… И все хорошие?..

Трехов взглянул на Лихарева и засмеялся.

— Ты чего? — сразу же насторожившись, спросил тот. — Не так сказал?

— Есть и хорошие, — ответил Трехов, подумав о том, что бывают моменты, когда он просто не может сердиться на Лихарева.

Лихарев улыбнулся, словно бы угадывая мысли товарища, еще раз погладил корешки книг и ушел на кухню. Оттуда сразу же послышалось тихое пение: Лихарев всегда добрел перед выпивкой.

Так подумал Трехов, усмехнулся и вспомнил, как Лихарев его «спас». Они тогда только приехали поступать в штурманское училище, проходили медицинскую комиссию и жили на чердаке курсантского клуба, стоявшего в тихом уголке старого парка. На этом прибранном и выбеленном чердаке, мрачноватом из-за узких слуховых окон, через которые с трудом пробиралось солнце, стояло десятка три железных коек с провислыми сетками, с матрацами и залежалыми подушками. Подушки были серые от времени и от пыли и пахли отчего-то цементом. Ни простыней, ни наволочек им не выдавали — верно, из тех простых рассуждений, что не каждый из приехавших поступит в училище, так что церемониться нечего. Впрочем, если бы местное интендантство и расщедрилось на наволочки, то и наволочки, так же как подушки, вскоре посерели бы от пыли: именно подушками, из-за их убийственной плотности, а также потому, что они всегда были под рукой, решались на чердаке большие и малые споры. Дрались часто, шумно, но беззлобно. После очередного такого побоища долго висела в воздухе пыль, и солнце пронизывало чердак узкими золотыми лучами. Тогда острее пахло цементом и сухим выстарившимся деревом.

На чердаке Трехов и познакомился с Лихаревым, а однажды, когда его прихлопнули подушкой так, что он свалился на пол, Лихарев брызнул ему в лицо водой.

— Ну, брат, живой? — спросил с улыбкой, когда Трехов открыл глаза. — Тут такой народ, шарахнуть могут — не до экзаменов будет. — И еще раз плеснул водой. — Вставай!

И неожиданно засмеялся, глядя на пришибленного Трехова.

— Гы!.. Здорово они тебя!.. Гы-гы!..

После Трехов привык и к смеху Лихарева, и к его улыбке, похожей на оскал, но тогда ему стало не по себе от того равнодушия, которое слышалось в этом «гы-гы!». Он сразу же подхватился с пола и, не раздумывая, треснул своего обидчика по скуле, чтобы не имел привычки бить сзади.

— Правильно! — одобрил Лихарев, чем, возможно, и прекратил драку. — Бить сзади — это последнее дело!

В то время Трехову было семнадцать, а Лихареву — двадцать лет, да и выглядел Лихарев постарше: высокий, широкоплечий. Неудивительно, что Трехов казался перед ним совсем мальчишкой: глаза серые и всегда удивленные, губы толстые, по-детски припухлые. К тому же Лихарев сказал, что работал шофером, ездил по степи, и Трехов глядел на него с уважением и завистью.

— Не поступлю — поеду домой, — беспечно говорил Лихарев. — Там у меня мать, сестра… Была еще бабка, здоровая была, а все одно померла… Крестьянка она, — добавлял он доверительно. — А шоферить я люблю, но захотелось мне полетать. Захотелось — и все тут… Правильно?

Трехов кивал головой, подтверждая, что так оно и есть, и Лихарев смеялся над его доверчивостью.

— Гы! — всхлипывал он. — Правильно, говоришь… А откуда знаешь? Сам-то небось летал раз или два, не больше..

— А я совсем не летал, — признался Трехов. — Негде у нас летать.

— Ни разу? — удивился Лихарев и поглядел на Трехова внимательно, будто прикидывал, не обманывает ли тот. — Ни разу не летал и приехал поступать?..

— Не летал, — ответил Трехов, вздохнув. — Но самолет я видел… Однажды над нами появился…

Трехов хотел рассказать, как однажды над поселком низко пролетел четырехмоторный самолет, он ревел моторами так отчаянно, словно бы летчики решили гулом выгнать жителей из домов. Его крылья показались Трехову огромными, в половину неба, и он долго стоял, прислушиваясь и ожидая, что самолет покажется еще раз. Напрасно ждал: на другой день стало известно, что самолет приземлился на кукурузном поле. Трехов сразу же побежал туда, но увидел только просеку в кукурузе, изрытую землю и следы автомашин. А самолета уже не было…

— Ну, ты даешь, брат, — веселился Лихарев, перебивая Трехова и не давая рассказывать. — Самолет он видел… Пролетал над поселком… И приехал поступать…

— А моря я не видел, — признался Трехов, не понимая смеха Лихарева. — Представляешь?.. Не видел…

— А море-то при чем? — допытывался Лихарев. — Ой, не могу больше! Ты что, в морское училище поступаешь?.. Ты, брат, как дурачок какой — моря он не видел!.. Ну, насмешил…

Лихарев долго еще вспоминал этот разговор, спрашивая в шутку Трехова о море, а потом забыл.


К полуночи Лихарев, выпив всю водку и стаканов пять крепкого чая, заметно притомился. Лицо его еще больше раскраснелось, но уголки губ опустились, придавая лицу какое-то горестное выражение; глаза сильнее ввалились в глазницы, стали, казалось, еще меньше, и смотрел он на сидевшего рядом Трехова пьяно и пристально. Изредка он вздрагивал от каких-то внутренних толчков, молчал. Он уже спел все свои любимые песни, которые пел каждый раз, отговорился всласть и притих.

— Засыпаю, — сказал он тихо. — Совсем засыпаю.

Обвел взглядом стол, тарелки и стаканы — все, что он так любовно расставлял три часа назад, ухмыльнулся чему-то и тяжело вздохнул.

— Постели мне, брат, на раскидушке, — попросил он и без какой-нибудь связи добавил: — Я понимаю, что мешаю тебе… Да и не только тебе… Всем я мешаю! Но куда же мне идти?.. Дома, сам видел, не позволяют, на работе предупредили, вот и получается — только к тебе… Не выгоняй меня, товарищ ты мой! — проговорил он так жалостливо и обреченно, будто Трехов и впрямь выставлял его за дверь. — Мы с тобой учились вместе…

Глаза Лихарева наполнились слезами, сделались вдруг трезвыми, губы дрогнули, искривились.

— И поступали вместе, — говорил он. — Все прошло, будто и не было… А зачем?.. Один я на белом свете…

Лихарев дотянулся до Трехова и ткнулся ему головой в плечо, затем отстранился и, взглянув пристально на товарища, взял его руку и прижал к своей мокрой щеке. «Не выгоняй…» — сказал он одними губами, но Трехов услышал. Он резко отнял руку, отчего-то вскочил и, смутившись, стал говорить о том, что он никого не выгоняет.

— Ни теперь, ни в будущем! — сказал он громко, на крике, затем взял Лихарева за плечи и потише добавил: — Ну, пойдем, пойдем…

Отвел того в комнату, где уже была поставлена раскладушка; Лихарев кое-как разделся и, упав на постель, сразу же уснул.

Трехов убрал на кухне, разделся и тоже лег, но сон не шел к нему, и он, придвинув к кровати настольную лампу, читал. В комнате был полумрак, по углам хоронились тени. В окне виднелись кусок синего холодного неба и одинокая звезда, желтая и тусклая. Трехов долго на нее глядел…

Лихарев, спавший в двух шагах, тихо простонал во сне, лицо его было теперь по-детски добрым — оно улыбалось, и улыбка была добрая и какая-то беспомощная. Трехов глядел на него и, казалось, не узнавал… Лихарев еще раз простонал и стал бессвязно и быстро, как это делают малые дети, лепетать — обиженно и жалко. В лепетанье невозможно было понять: жалуется ли Лихарев на свою горькую жизнь, рассказывает ли что… Лицо его вдруг нахмурилось, стало обиженным; невыносимые страдания отпечатались на нем, и в ту же секунду, не просыпаясь, Лихарев тихо заплакал и сквозь слезы отчетливо произнес: «Не надо!» И в этой его просьбе было столько мольбы и горечи, что Трехов, все так же глядевший на товарища, и в себе ощутил такую смертную тоску, какую словами и передать невозможно. В чувстве этом было и одиночество, и прожитая жизнь, и Лихарев, с которым свела его судьба двадцать лет назад, и жизнь людей вообще — жизнь, в которой Трехов не увидел в ту минуту ни малейшего смысла.

И впервые с какой-то безжалостной отчетливостью он понял, что прожил на свете уже сорок лет, и ужаснулся, подумав, что это большая и лучшая половина. Какими-то мелкими, незначительными увиделись ему и болезнь, и уход жены. Ему стало стыдно за то, что он хотел сказать Лихареву о выпивке. Он понял, что Лихарев так же одинок, что ему так же тяжело жить на свете, но он никому не скажет об этом, не пожалуется, прикидывается весельчаком и говорит о всякой чепухе.

Трехову еще раз вспомнилось училище, летный городок, обнесенный красным кирпичным забором, проходная, где встречали опоздавших из увольнения. В городке всегда было чисто, пустынно, тихо, и, казалось, даже тополя, стоявшие вдоль дороги, шумели на ветру боязливо. Трехов вспоминал так, словно бы искал ответ на какой-то вопрос, но так ни до чего и не додумался. Он вздохнул, понимая, что ничего лучше этого уже не будет в его жизни. Стало горько, обидно. И внезапно он ощутил в своей душе сильное чувство братской любви к этому одинокому и такому беззащитному человеку, спавшему теперь ровным, тихим сном.

Зареченские Выселки

Н. П. Ковязину, моему отчиму

В памяти человеческой ничто не пропадает бесследно, хранится годами так бережно и так далеко где-то, что, кажется, и не вспомнить уже никогда; и живет человек, ничуть не тяготясь тем, чего не помнит, заботится своими делами, как вдруг — точно просверк молнии в ночи — вспыхнет старое, осветится; и нет уже человеку покоя, и событие, казавшееся мелким, не таким и значительным, чтобы о нем помнить, увидится вдруг совсем иначе.

В конце июля Никодим Васильевич поехал в Зареченские Выселки — небольшой районный городок, серый, пыльный, выстроившийся еще до войны на пересечении двух железных дорог, до последнего времени и не городок, собственно, а поселок; название его — Зареченский — родилось в первые годы застройки, когда из ближайших сел из-за речки Оржицы потянулись люди на новое место, да так и прижилось. Разрушенный войною городок отстроился, и теперь в нем три десятка улиц, железнодорожные мастерские и большая товарная станция, поэтому на центральной улице, где возведены двух- и даже трехэтажные дома, бывает довольно-таки людно, пахнет дымком от вагонов, соляром и пылью. Часто кричат тепловозы, и все прибывают и убывают товарняки. Пассажирские поезда стоят не больше пяти минут, люди выскакивают из вагонов и бегут то в буфет вокзала, то на маленький базар, где продают вареную картошку, огурцы и яблоки… Здание вокзала двухэтажное и приземистое, с узкими окнами и коричневыми дверьми; вокруг него всегда пахнет жареными пирожками и кислым пивом. Над вагонами и базаром кружится и сердито каркает воронье. Словом, обычный, ничем не примечательный городок, и понятно, что Никодим Васильевич нашел его таким, каким представлял себе все эти годы. Он был уверен, что городок расстроится, но знал — и в этом случае останется хоть что-то, что напомнит ему то далекое время, конец войны.

О поездке Никодим Васильевич думал давно; лет десять назад впервые пришла ему в голову мысль об этом и с тех пор тревожила, заставляла вспоминать. Думая, Никодим Васильевич, находил, что ехать в Зареченские Выселки незачем, потому что никто его там не ждет, поначалу даже посмеивался над собою, вспоминал, сколько они тогда освобождали таких поселков. На какое-то время забывал, после — снова вспоминал, даже прикидывал, как бы он собрался и поехал. Никодим Васильевич знал, что купит для этого случая рюкзак и положит в него только самое необходимое: бритву, рубашку, пару белья да всякие свои лекарства. И ехать Никодим Васильевич хотел бы не на поезде, а на машине или автобусе. Отчего ему хотелось прибыть в Зареченские Выселки непременно на машине, он не знал, да и думал об этом как-то несерьезно — мечтал и не трогался с места; но однажды, идя из редакции газеты, где он работал, зашел в магазин спортивных товаров и купил рюкзак, небольшой выбрал, приглянувшийся. Две зеленоватые лямки рюкзака были упругими от новизны, пахли складом и жесткой, еще не обломавшейся тканью, и напоминали собою винтовочные ремни. Никодим Васильевич только подумал об этом, как сразу же почудилось ему, что пахнет еще и оружейной смазкой, и, довольный покупкою, он, вскинув пустой рюкзак на правое плечо, пошел себе домой.

Жил он в центре города, на Пушкинской улице, в небольшой квартире, одиноко жил и привычно. Жениться, как полагал Никодим Васильевич, он не успел по причине постоянной занятости, а также потому, что считал себя человеком нелюдимым, замкнутым и не очень-то приветливым. Раньше, когда он еще надеялся жениться, ему думалось о том, что не всякая женщина выдержит его характер, не всякая приладится, и винил себя. Одно время он долго ухаживал за машинисткой из издательства, с которой и познакомился по работе, водил ее на концерты или в кино, дарил цветы… Но, вероятно, машинистка решила, что время ухаживания затянулось, и вышла замуж за другого. Никодим Васильевич погоревал какое-то время — оказалось, привык к этой женщине, но после все забылось, и он просто жил. А когда набегали подобные мысли, он отмахивался от них, заключая справедливо, что годы уже не те. «Да и вообще, — говорил он мысленно, а иногда и вслух, — что за разговоры!» И время шло, годы бежали, и стало их почти шестьдесят… Так что этот вопрос отпал сам собою. Кроме того, стало побаливать сердце, об этом приходилось думать, раненый глаз, над которым военврач выкинул кусок кости и стянул кожу, все больше туманился бельмом. Никодим Васильевич от операции отказался, а доктора и не настаивали из-за слабости его сердца… Словом, забот хватало. С виду, правда, Никодим Васильевич был еще довольно крепок — худой, всегда по-военному подтянутый, костюм строгий, однотонный галстук завязан маленьким тугим узлом. Волосы седые, коротко постриженные. Лицо тоже худое — скулы выдаются — и кажется иногда злым из-за шрама над левым глазом, где отчетливо видны три рубца. Левой брови почти что нет, и на ее месте — неровная впадина, по ней изредка пробегает нервный тик, отчего кажется, что Никодим Васильевич подмигивает кому-то. Но это бывает редко, только тогда, когда Никодим Васильевич сильно разволнуется.

Рюкзак висел года два на стене у письменного стола, и Никодим Васильевич, придя, бывало, из редакции, смотрел на него, вспоминал Зареченские Выселки и надеялся, что когда-нибудь он все же туда поедет. Там же продолжал он висеть, когда Никодим Васильевич ушел на пенсию; это произошло сразу же после того, как он два месяца провалялся в больнице…

На пенсию Никодима Васильевича провожали тепло и сердечно. Его заместитель, с которым они проработали восемь лет, сказал речь; он напомнил, что Никодим Васильевич воевал, после учился и начинал свою журналистскую практику в этой же газете; начинал рядовым журналистом, а заканчивает редактором. Еще заместитель сказал, что теперь у Никодима Васильевича наконец-то будет то, чего всем так не хватает, — свободное время… Маргарита Николаевна, бессменная секретарша, полная и хлопотливая женщина, позаботилась о том, чтобы было что выпить; она же заварила непременный во всех редакционных разговорах чай… Никодим Васильевич растрогался, глаз его дернулся несколько раз, когда он благодарил своих бывших сотрудников, ему было грустно: все же пенсия — будто конец жизни. Никодим Васильевич об этом думал, и еще о том, что работа в редакции так же будет катиться без него, как и с ним, что уход одного человека еще ничего не значит… Ему вспомнилось, как в университете он мечтал о рассказах, о больших статьях; он и написал несколько рассказов, напечатал их… Но это было совсем не то, о чем мечталось: слабые, типично газетные рассказы. Никодим Васильевич еще какое-то время надеялся, что у него появится свободное время и он напишет, а после — редко вспоминал: редакторская работа требовала полной отдачи. Никодим Васильевич засиживался ночами, и о рассказах думать было просто некогда. И постепенно он свыкся, понял, что ничего уже не напишет, и утешал себя мыслью о том, что должен же кто-нибудь делать и эту работу.

Обо всем этом думал Никодим Васильевич, пока пили чай и говорили о разных вещах, и неожиданно для самого себя прочитал стихи. Читал он тихо, раздумчиво и грустно, и когда дошел до слов:

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам, —
то показалось ему, что он, десятки лет знавший эти строчки, только теперь понял их по-настоящему; он почувствовал, как ощущение какой-то удивительной легкости коснулось его, и с ним пропали и годы, и тяжелое, становившееся иногда затвердевшим, словно каменным, сердце; на секунду показалось Никодиму Васильевичу, что жить он будет вечно, и больше того — он хотел этой жизни…

Когда Никодим Васильевич закончил читать, было тихо, потом все сотрудники зашумели; Маргарита Николаевна прослезилась и, убрав аккуратно платочком слезы, смело заявила: «Ушел человек — и говорит что хочет!» Заместитель рассмеялся, все допили чай, и вскоре Никодим Васильевич ушел из редакции и, когда оказался на вечерней, освещенной улице, по которой столько отходил с работы и на работу, как-то по-новому увидел и дома, и людей, будто бы только теперь дошло до него, что и впрямь свободен. Он медленно зашагал по тротуару, потоптался у освещенного изнутри газетного киоска, у которого никогда даже не останавливался: некогда было, а к тому же все журналы приносились почтальоном в редакцию, и неторопливо пошел домой. На душе у него было легко и спокойно, и вечер был до удивления хорошим, тихим и нехолодным. Весь день падал снег, но в сумерки небо очистилось, и теперь только отдельные снежинки взблескивали, пролетая в белом свете фонарей… Никодим Васильевич уже не думал о свободе, решив, что в таком виде она никому не нужна, вспоминал Зареченские Выселки и все, что там с ним произошло. Вспоминая, он тяжело вздохнул, потому что подумалось ему в тишине и пригожести этого вечера, что, может, и не было вовсе той ночи, а все привиделось ему, не было и самого поселка Зареченские Выселки, затерявшегося среди полей. Никодим Васильевич сосчитал — получилось, что прошло тридцать семь лет. Он невесело улыбнулся — такой отрезок времени равен человеческой жизни, и не мудрено что-то и забыть, но тут сердце его стукнуло два раза отчетливо и защемило. Никодим Васильевич остановился, постоял немного и, с опозданием подумав о том, что не надо было пить водку в редакции, медленно пошел дальше. «Но иной раз, вот как сегодня, — думал он, — и не выпить неудобно — традиция вроде… И если бы не сердце, то что оно там, сто грамм. В войну…»

Сердце опять сдавило. Никодим Васильевич достал из кармана валидол и решил не вспоминать больше ни Зареченские Выселки, ни ту ночь, когда он, мгновенно проснувшись от какого-то шороха, увидел впотьмах что-то смутное и белое. В хате, где они остановились после освобождения Выселок, было темно и жарко, и в первый момент Никодим Васильевич, привыкший за три года войны к тому, что спит солдат не тогда, когда ночь, а тогда, когда есть возможность, привычно выпалил:

— Что?! К комбату?!

И сразу же вскочил, чтобы одеваться.

— Тс-с-с… Это я, не пугайтесь, — сказало видение жарким прерывистым шепотом. — Это я!..

Голос был девичий, тонкий, но подействовал он на Никодима Васильевича сильнее выстрела; он оторопел до того, что замер, как парализованный, и глупо только подумал: «Стало быть…» Точно так же он, помнится, успел подумать и в тот раз, когда на него навалились два немца, пытаясь взять его живым. Тогда тоже была темнота, и жив он, конечно, остался только потому, что им нужен был «язык». Это Никодим Васильевич сразу же сообразил и следом за двумя этими словами вспорол финкой живот одному немцу. А с другим они возились еще долго, пока он не прикончил и того. И только после почувствовал, что был у смерти в зубах, и какое-то время в голове крутились эти два слова: «Стало быть…»

Дочь хозяйки ушла от него утром, когда уже почти развиднелось. Он даже лица ее не разглядел как следует, и когда вспоминал, то виделось ему одно сплошное белое видение. Да еще это: «Я пришла…»

А утром они выступили спешно из поселка и пошли дальше.

Никодиму Васильевичу казалось странным то, что первые десять лет после войны он ни разу не вспомнил эту ночь, ни разу… Ни поселок не вспомнился, ни хозяйка, ни ее дочь — они обе стояли у дома, глядя на их спешные сборы. Никодим Васильевич не помнил, оглянулся ли он на женщин. Через полгода его тяжело ранило, и война для него закончилась. Он долго лежал в госпитале, тяжело и постепенно выкарабкивался; и такой провал в памяти Никодим Васильевич мог объяснить только ранением в голову.

Странно, но сначала почему-то ему вспомнилась речка; отчего-то ее название больше запало в память, и Никодим Васильевич долго повторял: «Оржица. Оржица…» Слово было знакомым, близким, но откуда оно, Никодим Васильевич не знал, не мог вспомнить. Но как только вспомнил, что так называлась речка, появилось мало-помалу и все остальное: и Зареченские Выселки, и бой за них, и та ночь…

В тот вечер, идя из редакции домой, Никодим Васильевич твердо решил, что едет в поселок немедленно; на сборы он положил два дня: надо было перевести пенсию на сберкнижку и заплатить за квартиру хотя бы за два-три месяца. От такой решимости Никодим Васильевич почувствовал себя лучше, даже зашагал увереннее и не думал больше о сердце, которое постукивало с перебоями.

И все же Никодиму Васильевичу не удалось поехать немедленно, потому что на следующий день он снова попал в больницу. Врачи признали инфаркт, и он провалялся до апреля, так что выехать в Зареченские Выселки смог только в конце июля.

От города, в котором жил Никодим Васильевич, до Зареченских Выселок было больше тысячи километров, и пришлось сутки париться в душном вагоне. Никодим Васильевич спасался тем, что подолгу простаивал в коридоре, глядя на леса, а затем поля, плавно, под стук колес, уплывавшие назад. Не доезжая до Зареченских Выселок сорок с небольшим километров, он вышел из поезда в каком-то небольшом городке и подался на автобусный вокзал. Обо всем, что его интересовало, он расспросил соседа по купе, знавшего эти места и ехавшего дальше Выселок. На автовокзале он чуть было уже не купил билет, но вдруг заинтересовался грузовой машиной, подъехавшей почти к кассам. В кузове грузовика стояло два больших колеса от трактора и лежал на боку полированный шкаф в деревянной грубой упаковке, сквозь которую проглядывала, сверкая на солнце, полировка… Шофер грузовика, невысокий, пожилой мужчина в замасленной зеленой рубашке и узкой старой кепке, покупал в ближайшем ларьке ситро. Он взял бутылок пять и, сказав что-то продавцу, рассмеялся и пошел к машине. Никодим Васильевич видел все это, стоя в очереди. Он мигом, будто от толчка, схватил свой рюкзак и подошел к шоферу.

— Вы, простите, не в Зареченские Выселки? — спросил он. — Не в ту сторону?

Шофер оглядел его внимательно, помедлил секунду, прежде чем сказать небрежно и в то же время по-человечески просто — так, будто это было ясно и без слов:

— Сидайте.

И они поехали.

Шофер оказался молчаливым, он легко держал грубыми, побитыми и почерневшими руками руль, смотрел вперед на асфальт дороги и, казалось, даже забыл, что рядом с ним сидит случайный попутчик. Никодиму Васильевичу неудобно было отрывать шофера от дела и от своих каких-то мыслей, и он тоже молчал. Вдоль дороги тянулась лесозащитная полоса, шикали встречные машины. Солнце светило по-летнему жарко. В кабине грузовика было несравнимо лучше, чем в купе поезда, потому что сквозь открытые окна врывались сквозняки… Один раз они остановились, вышли; шофер обошел машину, заглянул в кузов и покачал рукою шкаф, будто убеждаясь, что лежит он как надо. И снова поехали, Никодим Васильевич не удержался и спросил:

— Обнова?..

— Та не… Добрыня просил: привези и привези, — не сразу ответил шофер и так, будто Никодим Васильевич непременно должен был знать этого самого Добрыню. — Оно у нас тоже продавалось, — продолжал шофер, взглянув на попутчика и обратив к нему свое невыразительное плоское лицо, с маленькими хитроватыми глазами. — А теперь нема, не завезли… А у них тут мебельная хвабрика, так я и купил ему. Вот и везу, стружки подложил, чтоб не поцарапать, и думаю себе: а случаем оно в хату не пролезет, а?..

И он пристально еще раз взглянул на Никодима Васильевича, как бы интересуясь, понимает ли его попутчик что-нибудь в таких делах. Никодим Васильевич не знал, что ответить, и сказал:

— Был бы шкаф, уж как-нибудь внесут…

Шофер тихо посмеялся на эти слова, но ничего не сказал и замолчал на следующие полчаса. И Никодим Васильевич весь остаток дороги довольствовался надсадным гулом мотора да бряканьем ведра в кузове. Монотонность движения, бесконечная, казалось, лесозащитная полоса, за которой изредка открывались поля, утомили Никодима Васильевича, и он обрадовался, когда впереди показался железнодорожный переезд. Он был закрыт, и пришлось ждать, пока мимо не прошумел стремительно товарняк, скрыв на минуту будку и женщину в желтой куртке. Женщина стояла на бетонном приступке, снабженном железными трубчатыми перилами, и держала, приподымая в руке, флажок. Она была похожа на военных регулировщиц, стоявших на перекрестках в войну…

Когда товарняк умчался и открылся переезд, они поехали дальше, но Никодим Васильевич успел зачем-то рассмотреть лицо женщины, — оно было веснушчатым, молодым. Платок на ее голове был повязан так, что получался козырек от солнца.

— Считай, приехали, — буркнул шофер, сворачивая от переезда вправо, — считай, что дома…

Никодим Васильевич кивнул головой и засмотрелся на первые дома Выселков; эта улица была совсем новой: и дома на ней стенами и окнами выказывали новизну, и заборы кое-где были еще даже не крашенные и янтарно горели на солнце. Участки под застройку нарезаны были так, что улица тянулась вдоль железной дороги. Во многих дворах стояли времянки, а около них лежали кирпичи и шлакоблоки или же кругляк. Один дом сразу же кинулся в глаза Никодиму Васильевичу тем, что был выкрашен в яркий желтый цвет и напоминал этим будку у переезда…

— А мы у вокзала будем проезжать? — спросил Никодим Васильевич и, не дав шоферу ответить, продолжал: — Мне бы где-нибудь остановиться надо…

— У вокзала не будем, — степенно ответил шофер. — Мы за артээсом налево пойдем, а остановиться… Та где ж?.. У Селифонихи! Во!.. — проговорил он быстро и как-то обрадованно, подумал и, чему-то улыбаясь, добавил: — У нас и готель есть, так что ежели…

— А где живет эта… Селифониха?

— Та где живет?.. — переспросил шофер. — Тут и живет, и благодать у нее — сад хороший, да… Словом, спокойно отдыхать будете, довольныбудете… А я, — продолжал шофер, видя, что попутчик молчит, — как шкап доставлю, так вас и отвезу… Чего там..

Последние слова он сказал так, будто Никодим Васильевич собирался возражать, и еще раз усмехнулся незаметно, и даже кепочку потрогал пальцами, помял козырек. Видно, была у него какая-то тайная и приятная мысль.

Какое-то время они ехали по асфальту, а после свернули в узкую, зеленую и пыльную улочку, на углу которой был вырыт колодец с белым бетонным кольцом вместо сруба и зеленым крашеным козырьком над ним. Под козырьком стояло большое цинковое ведро и блестело на солнце. Проехав пять или шесть дворов, шофер притормозил, остановился. Прямо перед ними была долина, густо поросшая травой и уходившая дальше, в огороды. Два дома, приходившиеся как раз на нее, казались ниже других. Воды в долине было мало, больше грязи. Вот этой грязью и швырялись друг в друга двое братьев-близнецов, одетых в одинаковые красные рубашки. Им было лет по пяти, и занимались они этим делом самозабвенно, кричали от восторга и были заляпаны с головы до ног.

— Во разбойники! — спокойно заметил шофер и стал подавать машину задним ходом. Дети, будто услышав его слова, оставили лужу и понеслись к машине. — Поглядите за ними, а то под колеса сунется кто, — сказал шофер и притормозил.

Никодим Васильевич вылез из машины и остановил бегущих близнецов; постоял с ними, пока грузовик медленно въезжал во двор.

— Вас как зовут? — спросил он братьев, но те не ответили и только настороженно на него глядели, а потом повернулись и опять рванули к луже. — Ну, бегайте, — сказал еще Никодим Васильевич и пошел во двор.

Из времянки, стоявшей в глубине заросшего травой огорода, низкой, крытой толем, уже вышел высокий здоровый мужчина лет сорока и открывал борта кузова. Верно, потому, что он сразу же увидел шкаф, лицо его сияло.

— Ну, вот, Добрыня, — говорил шофер, когда подошел Никодим Васильевич, — я свое сполнил… так что владей, радуйся… А кровати и у нас есть, скажешь — привезу…

— Спасибо! — отвечал на это Добрыня густым голосом, повернулся к Никодиму Васильевичу и сказал: — Здравствуйте!..

Одет Добрыня был несколько необычно: на нем ладно сидела выглаженная армейская гимнастерка с блестящими пуговицами, а на голове был потертый железнодорожный картуз; несмотря на лето, Добрыня ходил в сапогах, начищенных и блестящих. Блестела и пряжка ремня. Лицо у него было открытое и приветливое, красное, с мясистым носом, рост у Добрыни был немалый, такой, что он мог заглянуть в кузов грузовика, не приподымаясь на носках. Что он, кстати, сразу же и сделал… А поздоровавшись с Никодимом Васильевичем, еще раз оглядел шкаф и прогудел:

— Хороший…

Шофер тем временем вскочил в кузов и стал там что-то перекладывать, расчищая себе место у кабины… Никодим Васильевич, вспомнив опасение шофера о том, пройдет ли шкаф, критически оглядел распахнутую настежь входную дверь времянки и на глаз определил, что если и войдет, то еле-еле. И сразу же подумал о том, что можно предпринять, если шкаф все же не войдет; он даже нахмурился. Добрыня, взглянув на него, будто угадал эти мысли, и успокоил:

— Вымеряно!..

Он произнес это слово с радостью, взглянув на Никодима Васильевича победителем. Никодим Васильевич не смог не улыбнуться и подумал, сколько радости может доставить человеку такая простая вещь, как платяной шкаф. И очень удивился, когда увидел, что внутри хаты было абсолютно пусто: ни кровати, ни стола, ни чего-нибудь другого, чем принято уставлять жилище; хата внутри даже перегородок не имела, так что можно было увидеть все четыре пустых угла. Слева от двери помещалась небольшая плита с духовкою, красная от красного неоштукатуренного кирпича, на ней стоял черный чугунок; справа, вдоль стены, лежало несколько досок, служивших, видно, хозяину постелью, доски были прикрыты домотканым полосатым рядном…

Шкаф определили в дальний угол, и как только его установили, так он сразу же и заблестел. Никодиму Васильевичу показалось, что в хате посветлело, и он сказал об этом.

— Это уж да, — отозвался шофер, — светлая вещь!..

Добрыня заулыбался на эти слова, погладил шкаф рукою и, сказав, что, как водится, такую покупку положено окропить, посмотрел на Никодима Васильевича вопросительно и зачем-то поправил под ремнем гимнастерку.

— А вот и невозможно, — снова сказал шофер и, повернувшись к Никодиму Васильевичу, предложил: — Поехали?

— Та как же так? — обиделся хозяин. — Вот там бы под сливою и посидели… У меня все готово, а?

Шофер энергично, как-то по-бычьи закрутил головой и сел в кабину; видно было, что ему тяжело слушать слова Добрыни и хотелось побыстрее уехать.

— Лиха не оберешься, — не утерпел он все же сказать, и с этими словами они и тронулись, оставив Добрыню любоваться шкафом, пораскрывать все его дверцы, выдвинуть ящики, вдыхая стойкий запах свежего дерева и клея. Никодим Васильевич представлял, как Добрыня, осматривая, найдет связку ключей или же завалявшийся с фабрики шуруп и, быть может, просто золотистую стружку… Ехали они, впрочем, недолго и остановились перед высоким и ладным кирпичным домом, крытым белым шифером, с синими, резными наличниками окон. У ворот, будто поджидая их, стояла старушка в белом платке, отчего темное и сморщенное лицо ее казалось совсем черным. Сгорбившись и прижимая к груди две газеты, она пытливо смотрела на них.

— Читаешь все! — крикнул ей шофер, остановившись и не выключая мотора. — Читай, читай, может, там чего и напишут. Я тут тебе квартиранта привез!

Старушка кивнула, пожевала губами, как бы готовясь вступить в разговор, и сказала неожиданно твердым голосом:

— А что кричишь? Привез, так входите.

И распахнула калитку.

— Мне ехать надо, — все так же крикнул шофер, — но ты не забудь!

— Да ладно, — отмахнулась старушка и посмотрела на Никодима Васильевича ясными, совсем не старческими глазами. — Прошу ко двору…

Шофер сразу же уехал, а Никодим Васильевич пошел со старушкой в дом, на большую и прибранную веранду, в углу которой стоял голубой газовый баллон, а чуть подальше от него — белая плита. Сидели за чистым деревянным столом… Селифониха долго наговаривала, как у нее хорошо и спокойно жить, долго расспрашивала, что за человек Никодим Васильевич, откуда приехал и зачем, и в конце концов предложила комнату в доме.

— Но ежели желаете отдельно, — сказала она, — то есть у меня домок в огороде… То стоит пятнадцать!

Никодим Васильевич, чувствуя, как старухе по сердцу такой обстоятельный разговор, неторопливо оглядел «домок», оказавшийся всего лишь небольшим сарайчиком с одним большим и светлым окном. Стены были прохвачены раза два мелом, но глина кое-где все же проступала темными пятнами. В сарайчике стояли узкая железная кровать и стол. Сразу же у двери были вбиты два гвоздя и прикноплена газета — вешалка. Перед дверью в двух шагах росла раскидистая яблоня, ветки ее опускались на крышу сарайчика. «Чего бы и не жить», — подумал Никодим Васильевич и сказал старушке, что остается.

— Вот и хорошо, — ответила она, пожевав губами. — Надо бы для порядку задаточек… А я постелю принесу.

Никодим Васильевич дал старухе десять рублей, и она скрылась в доме, а после как заводная стала носить в сарайчик то постель, то какую-то посуду, стул принесла и чистую клеенку на стол. И все что-то приговаривала, спрашивала, и если Никодим Васильевич отвечал ей, то она кивала головой и говорила: «Да оно так!» А после, незаметно как-то, и убралась со двора, пошла к соседям. И соседи узнали, что приезжего зовут Никодимом Васильевичем, что в поселок он попал по болезни сердца, отдохнуть ему надо. Соседи, такие же старые, как и Селифониха, участливо кивали головами, но мало что понимали, потому что сами, если случалось заболеть, никуда не ездили, лечились на месте и способами известными. Но раз приехал человек — значит, ему так надо; это они понимали. «Говорит только мало, — печалилась Селифониха, — будто думает все о чем-то… Чудаковатый такой…» На это соседи ничуть не удивлялись, потому что видели в своей жизни немало чудного, привыкли.

Так и прижился Никодим Васильевич в Зареченских Выселках — можно сказать, в один день; и ночью, когда налетела гроза, когда тяжелый резкий и густой ветер бегал по крыше сарая и грохотал куском железа, положенным на прохудившемся углу, он лежал в теплой постели и смотрел на черно-синий проем окна, на ветку яблони, метавшуюся в окне подобно чьей-то руке. Вспыхивали и гасли молнии, дождь резко стучал по шиферу, а мысли Никодима Васильевича были светлые и приятные; думал он о том, что все же выбрался в поселок, что можно будет, не заботясь особо, бродить по его улицам, рассматривая людей, дома, сады. Мечталось о речке Оржице. Вспоминались Добрыня и шофер, так ловко все устроивший. Разное приходило в голову Никодима Васильевича, но все хорошее, приветливое…

И жилось ему с того дня легко, будто он знал, что кто-то близкий и заботливый думает о нем беспрестанно, переживает и печалится, и тепло этой печали долетало до него. Хорошо жилось в Зареченских Выселках, о которых он столько передумал; и совсем не чувствовалось, что Никодим Васильевич совсем один на всем белом свете и некому о нем ни тревожиться, ни печалиться…

Через неделю люди в поселке привыкли к Никодиму Васильевичу, здоровались и не удивлялись, когда видели, как он ходил по улочкам или блуждал среди прилавков местного базара. А что больше делать, когда отдыхаешь… Все, кто уже знал Никодима Васильевича, поняли к тому времени, что он человек молчаливый и, быть может, несколько странный и видом своим, и молчаливостью, но добрый, а жители поселка, повидавшие всякое на своем веку, ценили больше всего доброту.

Никодим Васильевич исходил многие улицы поселка, забирался в самые дальние окраины — и везде, даже себе не признаваясь в том, что он все же кого-то ищет, присматривался к лицам людей. Первым делом он сходил к железнодорожному вокзалу, но на месте того дома, где он тогда останавливался, теперь стояло строение чайной, приземистое и с узкой входной дверью. Никодим Васильевич посидел в одном из двух просторных залов, выпил пива и поглядел на буфетчицу, которая, нацедив ему кружку, резанула широким ножом конфету и кинула половинку в накрашенный рот…

В августе, как это часто бывает в тех местах, навалилась нестерпимая жара, солнце палило с утра, дождей не было. На улицах сильнее запахло пылью и сухой, выжженной травой. Даже Оржица обмелела, и вода в ней не бурлила, а тихо струилась меж коряг и ивняка, и было ее совсем мало. На берегах речки кочковато росли травы, задумчиво бродила цапля, иногда стояла подолгу на одной ноге, будто вслушиваясь в звенящую тишину летнего дня; невидимая птица тревожилась своим нескончаемым «д-дыр-р-р-р…», похожим на пулеметную очередь. В прозрачной воде шныряла рыбья мелюзга…

Никодим Васильевич долго просиживал на берегу Оржицы, смотрел на воду, на привольный ивняк, выросший на месте порубанных деревьев, на небесную синь. Ему казалось, что речка здорово усохла и изменилась за эти годы, но об этом можно было только догадываться, потому что тогда он ее и не рассмотрел как следует. Речка да и речка, помнится только деревянный мост и название…

Так, сидя в один из августовских дней близ воды, Никодим Васильевич решил, что пора уезжать. Прожил он тут три недели, и его потянуло домой, в свой город, и там же, у речки, он подумал о том, что непременно напишет обо всем этом рассказ. Пусть это будет совсем небольшой рассказ, пусть он будет всего лишь один, но такой, чтобы каждый, кто его прочтет, понял многое и задумался… Никодим Васильевич знал, что научить жизни невозможно, да это и не требуется, потому что сколько людей, столько и судеб, и каждый человек постигает житейские истины сам; он блуждает и ошибается, но все же находит свое место. Весь вопрос только в том, сколько времени уходит на эти поиски. Год, два, десять или вся жизнь?..

Размышляя о себе, Никодим Васильевич находил, что его-то жизнь прошла, собственно, и, кроме поездки в Зареченские Выселки, где он так никого и не встретил, в ней уже ничего хорошего не будет. Дальнейшая жизнь виделась Никодиму Васильевичу долгой и отчего-то пустой. Вот об этом он и собирался написать, потому что именно в Выселках он понял, что нет для него ничего важнее, чем рассказать о своей жизни, о той далекой, незабываемой ночи. Никодиму Васильевичу не хотелось, чтобы в мире жили одинокие, заброшенные люди, и он хотел сказать об этом. «А если и тогда будут такие, — с грустью спрашивал он себя, — то рассказ, встретив человека, наверное, поможет… Должен! Иначе зачем бы и писать…» Никодим Васильевич полагал, что если он осилит такой рассказ, то ему легче будет умирать. И, думая о себе, о своей жизни, которая по каким-то неведомым законам вся сошлась на Зареченских Выселках, Никодим Васильевич оставался совершенно спокоен. Сердце его билось ровно, не болело, чувствовал себя Никодим Васильевич хорошо, но все же решил приступить к писанию немедленно…

В жаре притомились и жители поселка, и, отправляясь утром на работу, тоскливо поглядывали на чистое, синее и безоблачное небо: им предстоял тяжелый день, похожий на вчерашний, — в поту и в духоте; многие находили, что неплохо бы отсидеться где-нибудь под вишнями, в холодке, нарезая красный арбуз или спелую дыню. Дыни в то лето уродились, надо сказать, прекрасные — небольшие, да пахучие, сладкие. Но об этом только мечтали и шли на работу — в железнодорожные мастерские, на вокзал и товарную станцию… Старухи предрекали пожар и крестились. Донимала жара и мухи. Люди отяжелели и перестали даже к пруду ходить после работы, потому что лень напала, да еще и по той причине, что вода в нем стала похожа на парное молоко. Пруд был рядом, прямо в поселке. В его воде плавали гусиные перья и чей-то приблудный селезень, гордый и горластый, прибившийся неизвестно откуда. Зная нравы поселка, селезень держался больших глубин и редко, обкричав пологие берега, вербы и несколько плоскодонок, решался выплывать на мель. Там, тревожно вслушиваясь, он щипал траву, потрошил сизый ил — случалось, подхватывал клювом с десяток водяных блох.

В один из дней этого августа Никодим Васильевич вдруг исчез, он не уехал, но затворился в сарайчике на кованый крючок и даже Селифониху просил не беспокоить, окно завесил газетой и таким образом и вовсе отгородился от мира и сидел за столом перед чистым листом бумаги. В углу стоял кувшин молока, купленный на базаре, лежал каравай хлеба. Возможно, потому, что лист был совершенно белый, а в сарайчике царил полумрак, на Никодима Васильевича напала какая-то боязнь. Он вспомнил все, что было в его жизни, начиная от военного времени и заканчивая тем, сколько же он исходил по улицам поселка. В этих воспоминаниях был и Добрыня, и буфетчица из чайной, и Селифониха. В голове Никодима Васильевича гудело. Несколько раз он заносил руку, намереваясь начать повествование, но каждый раз его что-то останавливало. Рука замирала от страха, душа сладко ныла и приятно болела… Рассказ должен был быть звонким, и чистым, и совсем простым, как проста жизнь поселка…

В поселке, кстати, пребывающем в сонной одури, и не заметили отсутствия Никодима Васильевича. Да и то: краснели помидоры в огородах, огурцов завязывалась такая пропасть, что хозяйки не успевали их срывать, и они лежали под колючим, выпаренным солнцем листом, огромные, как поросята, некоторые уже пожелтели. Жить в августе можно было совсем безбедно: купи только хлеба да бутылку подсолнечного масла. Кроме того, приспела и работа: бочки выпарить, обручи насадить, отревизовать погреба. Словом, надо было думать и о зиме, и замечать отсутствие Никодима Васильевича было решительно некому. Встревоженная Селифониха, правда, говорила некоторым людям о том, что квартирант ее затворился в сарайчике и что-то пишет, советовалась, не будет ли беды какой…

— День таки не выходит, — рассказывала она, — не дай бог, думаю, чего случится…

Знающие люди отвечали ей, что в том ничего страшного нет, потому как дети в школе тоже пишут, и учатся там же, так что опасаться, мол, нечего. И сразу же заговаривали о нестерпимой жаре, о том, что Василий Шушаркин, доставивший Селифонихе квартиранта, снова напился где-то и ткнулся машиною в столб. Новости были мелкими, но крайне необходимыми для жизни поселка, потому что, вопреки предсказаниям старух, ничего не загоралось и никто не утонул…

Никодим Васильевич сидел в сарайчике третий день. Он обессилел и потемнел лицом, щеки его запали, резко выдавались скулы; серебристый хохолок надо лбом торчал как-то воинственно, и Никодим Васильевич поминутно ворошил его. Он все еще ничего не написал, придумывал первую фразу, от которой, как он полагал, зависело очень многое…

Все же в поселке произошло немаловажное событие, и поселок гудел, как гудит улей, когда его потревожишь. Говорилось много, и говорилось разное, толком никто ничего не знал, и доподлинно было известно только то, что Приступина Верка, работавшая дежурной на переезде, подхватив своих двойняшек, перешла жить к Добрыне. Говорили больше всего о том, что она ничего не взяла из дому, и о том, кто ее муж — Приступин. О Добрыне можно было и не говорить, потому что Добрыня всем был хорошо известен. Откупив времянку, он поселился в ней года три назад и жил бобылем, трудился в котельне, так что был он, этот самый Добрыня, истопником по доброй воле. А мог бы работать и в мастерских — это в поселке считалось почетнее; да и силища у него дай бог каждому. Руки крепкие и жилистые. У истопника было имя-отчество, но дети прозвали его Добрыней, так и повелось: Добрыня да и Добрыня, ему и этого было довольно. Похоже, что он не особенно задумывался над пустяками, ворошил угли в печах, высыпал шлак за котельню и помнил, что при деле. И вроде бы ничего больше и не хотел.

Иногда, пошуровав топки и побрызгав водою серый пол, садился Добрыня на низенький стульчик у дверей и смотрел на огонь в узкой щели заслонки, думал о чем-то, вздыхал иногда и почти всегда молчал. Даже когда выпивал, то говорливее не становился, смотрел на людей по-братски, будто прощал их за что-то. Глаза его, синие, с выгоревшими в котельной ресницами, чуть-чуть слезились.

И вот когда Верка перешла к нему, то в поселке загудели: «Что ей надо?» Приступин-то был человек уважаемый, он руководил топливным складом и поэтому считался одним из первых в поселке, особенно осенью, когда доставали уголь и дрова на распал.

— С жиру бесится, — говорили люди. — В доме у них чего только нет — и покрывала, и диван…

Выказывая удивительную памятливость, они перечисляли все, что водилось в доме Приступиных, вспоминали покойную мать Верки — та тоже была с норовом, никому не подчинялась и Верку прижила неизвестно с кем, вроде бы с солдатом, стоявшим в войну в их хате. И все же больше говорилось о том, что за человек Приступин, и как это никто не замечал, — встречались же они раньше?.. Наверняка встречались. Не могло же быть так, что решилась Верка в одну ночь? Не могло — значит, встречались тайно. Но никаких тайн в поселке не водилось, о каждом было известно решительно все, даже больше, и многое угадывалось заранее. А тут тебе никто ни слова, ни полслова… «Вот тебе и Добрыня, — говорили и добавляли многозначительно: — Да!» Приступин и мог бы кое-что рассказать, уж он-то догадывался, но Приступин молчал, зыркал на соседей красными от бессонницы глазами и думал, как грозил: «Как же… Проживешь на сто рублей!» И понимал — проживут, и никому не показывал клочок бумаги, принесенный соседским пацаном, на котором непривычными к карандашу пальцами Добрыня начертал: «К нам сам понимаешь не ходи ногой в обиду вовек не позволю Добрыня». А в самом уголке прибавил: «Дмитрий Сергеевич».

А Добрыня, как стало известно всем, кроме Никодима Васильевича, ошалев от радости, поймал ночью селезня, заарканил его сонного и утром накормил двойняшек. Смотрел на них, пока они ели, и думал о том, что еще необходимо купить. Шкаф, стол и кровать уже стояли в хате… Глаза его слезились, он смотрел на детей, на жену и ничего не говорил. А Верка, немного стесняясь, тоже смотрела на детей, на Добрыню, плакала и смеялась одновременно, и, проводив мужа на работу, принялась убирать холостяцкое жилье. Она мыла, и чистила, и тихо напевала. И ждала от жизни чего-то прекрасного; а когда в промытом стекле окна увидела себя в белом платке и красной кофте с засученными по локти рукавами, то неизвестно отчего обрадовалась так, как не радовалась давно. Рассмеялась во весь голос над собою, схватила, перецеловала детей и, выпроводив их на улицу, снова принялась за работу.

Ничего этого Никодим Васильевич не знал, ничего не слышал, сидел в полутьме сарайчика и чуть не плакал: еще вчера он точно решил, что сошел с ума на старости лет и что ничего больше он уже не напишет. Он не сдвинулся с места, потому что двигаться, как понял Никодим Васильевич, было некуда. Звон в голове прекратился, сердце не болело, но и это его не утешало. Голова стала пустой, и легкой, и совершенно бездумной. Никодим Васильевич смотрел на свою руку, которая лежала на столе и казалась ему чужой. О рассказе он уже не думал, просто вспоминал все, что было с ним в жизни, и очень удивился, когда рука, отважившись, вывела: «Женился Добрыня очень поздно…»

Бестия

В конце ноября, как и положено в предзимье, налетели метели, и поезд, выбившись из расписания, пробирался в Мурманск медленно, с частыми остановками. Никто не мог сказать, когда он прибудет на конечную станцию, и доподлинно было ясно только одно: закончились вторые сутки пути. Вагоны покачивались и скрипели, пассажиры томились, вздыхали и глядели в окна. Но там был один и тот же вид: мельтешил снег; и только когда ветром растягивало тучи, можно было увидеть чистые полыньи неба да заснеженную даль, синюю от света короткого дня. Изредка попадалась какая-нибудь станция, безлюдный перрон с желтой, едва заметной лампочкой над дверью багажного отделения.

В пустом вагоне-ресторане было холодно, неуютно, и не удивительно, что Батурин, почти не слушавший попутчика, никак не мог взять в толк, о чем тот говорит. Да Алексей, кажется, не особенно и заботился, слушает его Батурин или нет, неторопливо рассказывал о летнем отпуске на Черном море. Когда же он сказал, что было все это лет пятнадцать назад, Батурин даже усмехнулся. Трудно было представить тепло и солнце, сидя в настывшем вагоне, среди снегов и метелей, среди бесконечной тундры, по которой двигался поезд.

Колеса неустанно отстукивали на стыках, изредка в ресторан забегал какой-нибудь изголодавшийся пассажир, с удивлением глядел на Батурина и Алексея, сидевших в углу и терпевших собачий холод, хватал наспех то, что предлагала буфетчица, и пропадал.

Батурин был в тулупе и шапке, Алексей — в кожаном пальто, потертом, но все еще добротном, так что было терпимо. Они взяли бутылку дорогого вина и неторопливо пили. Кухня ничего не готовила, официантки попрятались от холода, оставив на посту крепкую приземистую буфетчицу. И та, накинув поверх пальто засаленный халат, отбывала повинность около ящиков с печеньем и вином. Один раз, похлопав себя руками по бедрам, потопав валенками, она прокричала им через весь вагон:

— Не перемерзли?

Батурин, оглянувшись на крик, улыбнулся, а его попутчик весело ответил, что замерзать им не приходится, и пригласил выпить за компанию. Буфетчица довольно засмеялась и сказала, что она непьющая, да и при деле. И они снова продолжили разговор — точнее, говорил Алексей, а Батурин слушал.

Познакомились они еще в Москве, до отхода поезда оказавшись в одном купе. Батурин по привычке назвал свою фамилию, а попутчик представился полностью: звали его Алексей Евграфович — фамилию, правда, Батурин не расслышал.

— Проще — Алексей, — добавил он, пожимая руку Батурину. — Отчество у меня такое, что не всякий и выговорит.

Батурин кивнул, как бы говоря, что и его можно звать по имени, и хотел было сказать, но отчего-то промолчал. А Алексей, посмеиваясь чему-то и пристально глядя на Батурина, вроде бы выясняя, что он за человек, заговорил о том, что боялся опоздать на поезд и приехал на вокзал пораньше.

— Значит, попутчики, — перебил он сам себя. — Это хорошо, не так скучно будет, а то я в поезде всегда скучаю…

— Да, дорога дальняя, — согласился Батурин, с интересом глядя на Алексея, который говорил с ним так, как со старым знакомым: видать, был общительным и веселым.

Из разговора сразу же выяснилось, что они оба были в Иванове, заранее покупали билеты и даже одинаково торопились на поезд.

— Надо же! — воскликнул Алексей. — Совпадение… В командировке был?

Батурин ответил, что ездил по своим личным делам, и Алексей, кивнув, не стал ни о чем расспрашивать. Какое-то время они молчали.

Две их попутчицы — судя по сходству, мать и дочь — оказались неразговорчивыми, долго сидели в пальто, словно бы не решались раздеться, и косились на мужчин, вроде бы подозревая их в чем-то нехорошем. И Батурин с улыбкой сказал, что с компанией им не повезло.

— Точно, — согласился Алексей. — С женщинами каши не сваришь…

И они, если не спали, подолгу простаивали в коридоре, ходили курить в тамбур и скучали, как скучают в поездах. Через сутки дороги мало что поменялось, и оба они чувствовали, что надоели и вагон, и курево, и разговор. Даже то, что их попутчицы часто ели, раскладывая на столике всякую снедь, раздражало. Они-то перебивались кое-как, выскакивая на больших станциях и покупая что придется. А главное, было томительно и скучно. Может быть, поэтому они и отправились пораньше в ресторан, несмотря на упорные слухи о том, что там не работает плита, и теперь, выпив и разговорившись, не торопились возвращаться в вагон. Буфетчица разрешила им курить, сказав задорно:

— Ах мужчины, мужчины! Что для вас не сделаешь!

И подмигнула Алексею, который понравился ей — видать, черными висками и волевым подбородком. Алексей ответил широкой улыбкой, и Батурин подумал, что его сосед из тех, кто нравится женщинам.

Несмотря на холод, сидеть за столом было все же лучше, чем томиться в вагоне.

Батурин, слушая вполуха Алексея и изредка кивая, думал о своей первой жене Клаве. Когда-то они жили в Иванове, а потом развелись, и теперь у него двое детей, жена и квартира в Мурманске. Клава, не тревожившая его все эти годы, на прошлой неделе вызвала телеграммой: заболел старший сын и его еле спасли. Об этом Батурин и думал, и поскольку повидал Клаву, сыновей, то и вспомнилось ему давнишнее: как он приехал в Иваново, как познакомился с Клавой и как женился. И в мыслях этих не верилось, что прошло так много лет…


Он был тогда молод, закончил техникум и работал первый год. С жильем было туго, и он снял комнату, отказавшись поселиться в общежитии, обложился книгами и стал готовиться к экзаменам. Еще в техникуме он твердо решил, что сразу же поступит в институт. Работа его не утомляла, и он находил время еще и в кино сходить, но, правда, скучал один, потому что не нашел себе новых друзей… В это время приехали на работу из-под Тирасполя тридцать девушек, совсем юных, после школы, — землячки, поэтому и держались вместе. Среди них была и Клава. Батурин ее заприметил сразу, потому что выделялась она среди подруг: веселая, скорая и на работу и на меткое слово. Где Клава, там сразу же и смех. Она тоже поглядывала на Батурина, но взгляд у нее был колючий, и поэтому Батурин побаивался заговорить, не подходил, только издали посматривал. К тому же Клава была ученицей, а он приходился ей, получается, начальством. Неизвестно, как бы оно вышло, только однажды, когда он налаживал станок, Клава сама с ним заговорила.

Так они познакомились, стали встречаться, и тут Батурин с удивлением обнаружил, что Клава, такая веселая на людях, с ним была молчаливой, тихой, даже грустной. Гуляют они или в кино пойдут, она, бывало, и двух слов не скажет. Спросит Батурин что-нибудь, а она только «да» или «нет». Вот и весь разговор. Батурин, конечно, все на свой счет принимал, и так старался, и этак — все развеселить хотел. А Клава грустит, смотрит на него серьезно, словно бы сказать что хочет, да не решается. Попытался он выспросить — может, неприятности какие; отвечает: «Все хорошо». Извелся он с нею, а понять ничего не может. Дальше еще хуже: пообещает прийти на свидание и не приходит. Идет Батурин в общежитие, вызывает Клаву, спрашивает, отчего не пришла.

— Не сердись на меня, — скажет Клава вместо ответа. — Прошу тебя, не сердись.

Батурин видит по лицу — плакала.

Ему бы бросить Клаву, оглядеться вокруг — девушек много, а он как прикипел: Клава да и Клава. Месяца три мучился, пока однажды она сама не пришла к нему на квартиру и не сказала, что ждет ребенка.

— Ты не бойся, он не твой, — сказала тихо и, вздохнув, попросила: — Давай не будем встречаться?..

— Как это не будем?..

— Ну зачем я тебе такая? — сказала Клава и стала убеждать его, что им лучше расстаться, что ничего страшного не произошло и она уже все продумала: рассчитается на работе и поедет в село к матери.

И все так разумно, спокойно говорила, что Батурину от ее слов стало жутковато. Он не поверил, решив, что Клава задумала совсем другое, к тому же тогда он не мог представить, как будет без Клавы, и принялся горячо доказывать, что любит ее, никуда не отпустит и женится на ней.

— Пойми, Клава, — говорил он ей, усадив за стол, держал ее руки так, будто бы отогревал. — Не могу я без тебя! Не представляю, а тем более теперь никуда не отпущу. Ребенок мне не помеха…

— Будешь потом попрекать, — не сдавалась Клава. — Знаешь, как это бывает…

Батурин тогда мало что знал, да и знать не хотел, клялся, что никогда и не вспомнит. Говорил Клаве, как хорошо они будут жить, убеждал, и она, поверив ему, несмело улыбнулась, а после заплакала. Он утешал, целовал и, казалось, сошел с ума от мысли, что Клава будет его женой. Даже обнимал как-то не так — бережно, и готов был на руках носить, счастливый тем, что теперь у него есть Клава, которую надо любить и защищать. Помнилось, он так и подумал, что будет ей защитником.

— Хочешь, я поговорю с хозяевами, — сказал он, — и ты останешься у меня насовсем?.. И не пойдешь больше в общежитие…

— Нет-нет! Прошу тебя, — не соглашалась Клава. — Не надо.

Подобный разговор происходил еще не раз, потому что Клава все не решалась, но Батурин твердо стоял на своем и добился того, что они поженились. Родившегося вскоре сына он записал на свою фамилию, так что никто ничего и не узнал. Жили они сначала в комнате, после получили квартиру. Тогда было уже двое сыновей — погодки, но жизнь, как видно, не удалась. Внешне все выглядело настолько хорошо, что им даже завидовали, но Батурин чувствовал, что Клава с каждым днем отдаляется от него все дальше, и в конце концов понял, что она его совсем не любит и не полюбит никогда. Клава была верной женой, заботливой матерью, но оставалась равнодушна и к нему и к их жизни. Она старалась этого не показывать, относилась к мужу заботливо, но в этой заботе проскальзывала какая-то повинность. К тому же на хорошем отношении ничего не построишь, и каждый знает, что через два-три года семейной жизни вряд ли можно что-нибудь утаить друг от друга. Батурин мучился, уговаривал себя тем, что многие люди живут без любви, что некоторые скандалят и расходятся по нескольку раз, но тем не менее живут. Иногда ему казалось, что, если бы они ругались, было бы легче, но с Клавой невозможно было поругаться, потому что она при первых же словах опускала глаза и говорила:

— Это я виновата.

И говорила так, будто хотела напомнить что-то другое.

Иногда, когда Батурин рассказывал ей о чем-то, она слушала, кивала, а потом вдруг задумывалась, замирала и взгляд ее становился невидящим. Батурин готов был поклясться, что в такие секунды она о нем даже не помнила, он замолкал. А Клава, спохватившись, виновато смотрела на него, но даже не оправдывалась. Да и что она могла сказать?.. Она никогда не говорила о своем прошлом, Батурин и не расспрашивал, но когда она вот так задумывалась, он был уверен — она вспоминала того, кто остался в том прошлом. И остался, как видно, надолго.

Терзаясь, Батурин думал о том, что своим поступком он вроде бы привязал Клаву и теперь она не может ни уйти, потому что не хочет обижать его, ни возразить, когда он не прав. Видно было, что Клава жалеет о замужестве, молчит и терпит. Молчал и Батурин, боясь, как бы в гневе не сказать лишнее, а главное — боялся, что Клава уйдет от него, потому что любил ее сильнее прежнего.

Однажды летом Клава с детьми поехала в село к матери и оттуда написала, что в Иваново больше не вернется. Просила прислать детям одежду к осени. Батурин сразу же взял отпуск и поехал; где-то в глубине души сидела мысль о том, что именно в селе живет тот, кто держит Клаву столько лет и не отпускает. Но, приехав и пожив, он убедился, что никого там у Клавы нет да и не было.

Клава не удивилась его приезду; как оказалось, даже ждала — ждала, что будет именно так, — но о возвращении и говорить не хотела. Мать Клавы — крепкая старуха с черным, вроде бы цыганским лицом, — услышав такие новости, горестно качала головой и рассказывала зятю о том, что у нее старшие дочери — люди как люди, из дому, конечно, поразъехались, но живут с мужьями хорошо, а вот Клава всегда норовит сделать что-то не так.

— Ото такая с малых лет, — сказала она Батурину. — Заберет если что в голову, не выбьешь ничем.

Но с того дня бубнила Клаве о том, что у нее добрый муж, что детям нужен отец, сердилась, дулась и ворчала; и так, с двух сторон, одолели они Клаву, которая, отбиваясь от них, то сердилась, то посмеивалась. А решившись ехать, вроде бы махнула на все рукой и даже повеселела, да только перед самым отъездом, когда они были с мужем вдвоем, вдруг сказала:

— Пожалел ты меня… и снова жалеешь. — Помолчала и добавила: — Не надо жалеть, потому что жалость твоя без ножа режет.

И равнодушно слушала, как Батурин в который раз доказывал, что не жалел, а любил и любит теперь. Он злился, нервничал и говорил с такой же живостью, как говорил когда-то, и Клава, вспомнив об этом, тихо посмеялась, затем вздохнула и чуть было не сказала: «Но я-то не люблю тебя!» Промолчала, хотя он и так понял, когда она проговорила:

— Поедем… Как только жить будем — не знаю.

Через полгода они развелись.

Так просила Клава, и Батурин уступил, потому что устал мучиться: Клава не замечала его вовсе, и другой раз казалось, не приди он домой, она и не вспомнит. Тяжело было думать, что останется он без семьи, без сыновей, которых он очень любил, и Батурин уехал как можно дальше. Вот так и оказался в Мурманске… Клава на алименты не подавала, и он обещал высылать по пятьдесят рублей.

— Если смогу, пришлю больше…

— Как хочешь, — равнодушно ответила Клава, и это было последнее, что он от нее слышал.

Все эти годы Батурин исправно посылал деньги, получал короткие письма от сыновей. Клава не написала ни строчки, будто бы все эти дела ее не касались, а Батурин поэтому и не смог пересилить себя и поехать в Иваново. Может, поэтому его так взволновала короткая телеграмма, подписанная: «Клава». В этом имени для него была половина жизни, если не больше, и он сразу же поехал. Оказалось, старший сын простудился и опасно заболел, врачи опасались за его жизнь. Клава была в отчаянье и вызвала Батурина, будто бы именно он мог помочь сыну… А Батурин, пока добирался, с надеждой думал, что, может, все не так опасно и что Клава нашла этот предлог, пожалев о разводе. В такое мало верилось, но он готов был верить во что угодно, потому что не позабыл Клаву.

Она мало изменилась, устала только от бессонных ночей, от переживаний; не изменилось и ее отношение к Батурину. Она всплакнула при встрече, сказав, что он сильно поседел, поблагодарила за приезд, а после заботилась о нем, насколько хватало сил. Сын уже стал потихоньку выкарабкиваться, врачи твердо сказали, что кризис миновал, и Клава отошла немного, улыбнулась Батурину, спросив, как он там живет. Но слушала без интереса, и он почти ничего не рассказал. А Клава и не настаивала. Через неделю Батурин уехал…


— Ты меня слушаешь? — оторвал его от воспоминаний Алексей. — Не устал?.. А то я все говорю…

— Нет-нет, — поспешно заверил его Батурин, смущенно улыбнувшись и взглянув в окно. — Темнеет…

— Да, дни все короче, — легко согласился Алексей, помолчал. — Так вот слушай. Намучился я с этим тройничным нервом; сперва полагал — голова заболела, а потом соображаю — что-то не то… Оно ведь живешь в молодые годы, не знаешь, где у тебя что, где там сердце, где почки… Да…

Алексей, наверное, продолжал то, что рассказывал раньше и что Батурин попросту прослушал. Говорил он так, как говорят заядлые охотники: подробно, въедливо, прищуривая один глаз; и какое-то время Батурин внимательно слушал рассказ о том, как Алексей, намучившись, побежал в больницу и потребовал, чтобы ему сделали операцию — пусть бы даже и вырезали глаз… За окном все больше темнело, снова начиналась метель, снежинки бились о стекло, и Батурин подумал, что сколько на свете людей, столько и напастей: у каждого свое какое-то горе.

— И веришь! — тихо вскрикнул Алексей. — Будто бы кто пальцами глаз крутит: пытка какая-то… Режьте, говорю, сил моих больше нет! Ну тут уколы сразу — отпустило немного. Да! Это можно бы и не рассказывать, если бы не произошло то, к чему я так долго подступаю. Решил я, значит, уехать оттуда. Решил, потому как купаться нельзя, загорать нельзя и даже не выпей ни капли. Думаю, раз такая оказия, проведаю матерь, время-то у меня еще было… Сел в поезд и поехал, а тут…

Алексей примолк, как бы отделяя рассказанное от того, что будет дальше, и поглядел на Батурина с прищуром, будто бы прицеливался и выяснял, можно ли ему доверить тайну. Тот понимающе улыбнулся, предлагая рассказывать дальше, и некстати подумал, что он тоже однажды сел в поезд и оказался в Мурманске. Но слушать стал внимательнее, надеясь, что теперь-то Алексей расскажет что-то интересное. И узнал, как Алексей с трудом достал билет, как вскочил не в тот поезд, а пока искал свой, чуть не опоздал. Рассказывал он так обстоятельно, что Батурин почувствовал усталость, слушать вовсе не хотелось, но сидеть в купе было еще тоскливее… Алексей, упомянув еще раз тройничный нерв, говорил о том, как попал в вагон, где ехали завербованные на работу девушки. Настроение у него улучшилось, потому что и глаз не болел, да и соседство оказалось интересное. Он поглядывал на девушек, они — на него. И посмеивались, как умеют посмеиваться девушки, когда их много. Все это легко можно было представить: и вагон, и девушек, и Алексея, который и заговорил бы с ними, да боялся.

— Мы же смелые, когда нас семеро, — говорил он. — А тут все наоборот. Да еще и старшая появилась, женщина уже в летах, они и присмирели. А до этого знай себе хихикают беспричинно. Одна, правда, не смеялась, строго на меня глядела, отвернется, а после снова поглядит.

Алексей замолчал, помял в пальцах сигарету и снова закурил, и Батурин успел подумать, что ложиться спать, пожалуй, не стоит: прибудут они где-то за полночь, но поскольку он жил недалеко от вокзала, то можно дойти пешком. «Все равно ведь не усну, — решил он. — Только валяться буду…»

Алексей с этой девушкой все же познакомился — правда, не сразу, а ближе к вечеру, когда, как он сказал, «отмотали» километров триста. Однако и знакомство и разговоры происходили украдкой, чтобы не заметила старшая: то окажутся вместе у бачка с водой, то в тамбур выйдут. Подруги девушки наблюдали за ними, посмеивались. Алексей смущался, а девушка и внимания не обращала. Сначала он подумал, что его хотят разыграть — девушки на такое способны, но оказалось вовсе не так.

— Я уж узнал, куда их везут, — говорил Алексей, затягиваясь сигаретой и прищуривая один глаз. — Стоим в тамбуре, разговариваем. И все бы ничего, да глядит она на меня как-то… серьезно, что ли. Даже не поймешь, словно бы узнать хочет, кто же я такой. Взгляд у нее цепкий, мне даже как-то не по себе. А я, в общем-то, спокойный был тогда, но тут взволновался, отчего — и сам не пойму. Что-то она мне сказать хочет, а что?.. Когда еще не знакомились, она прошла воды попить, да и взглянула на меня, взглянула — вроде бы смелости прибавила. На ней такое платьице простое, светлое, в цветок… Стала воду пить, стакан держит у губ, а сама на меня глядит…

Батурину стало интересно, потому что у него никогда не случалось ничего подобного; он оживился, представив душный вагон, незаметные быстрые взгляды, знакомство, недомолвки и то, что старшая наблюдает. «Запретный плод слаще», — подумал он и снова слушал Алексея, который говорил тише, но живее, помогал себе руками и вроде бы даже волновался. Казалось, он один из тех, кто любит затасканные анекдоты и вот такие случаи из жизни, если они, конечно, из жизни, а не придуманы.

— А в тамбуре она у меня адрес попросила, — продолжал Алексей. — «Это еще, говорю, зачем?..» Удивление берет: мы и потолковать не успели как следует, и сразу же адрес. Нет, думаю, какая-то ты не такая. Но я, брат, тоже тертый…

«Что, боишься? — спрашивает она меня. — Думаешь, искать буду?»

«Да чего мне бояться, — ответил ей, а сам не понимаю, зачем меня искать. — Вы с подругами решили посмеяться надо мною, но это у вас не выйдет».

«Посмеяться? — переспросила она меня. — Зачем же мне смеяться, да и ни при чем подруги».

И толково объяснила мне, что поговорить в тамбуре нам не дадут, потому что вот-вот старшая нагрянет, в вагон загонит. А если адрес у нее будет, она как приедет на место, определится, так мне и напишет.

«Что же в этом такого? — спрашивает. — А мне многое тебе сказать надо».

И смотрит вопросительно, понимаю я или нет.

«Да ладно, — говорю, — пусть будет по-твоему».

А самому не верится: все как-то странно. Придумал я адрес, только город правильно и назвал, остальное наврал. Она принесла огрызок карандаша и листок из блокнота, записала и поблагодарила. Тут меня что-то кольнуло, хотел правду открыть, но подумал — после, не то разговор испортится. А старшая, надо сказать, то ли притомилась, то ли не заметила, что мы из вагона исчезли, но не показывалась. Кто и зайдет в тамбур, постоит и уйдет, так что мы вдвоем. А оно, как теперь, стемнело уже… И вот стоим мы у окна, глядим на огоньки, поля да станции. Все лесозащитные полосы тянулись, запомнились они, потому что мы даже посмеялись: вроде бы полосы и нужны для того, чтобы паровоз в сторону не свернул. Глупости, конечно, а тогда казалось смешным. Вагон на стрелке мотнуло, она ухватилась за меня, вскрикнула. Я за плечи придержал, обнял — не обнял, так уж… Страшно так стало, смотрю ей прямо в глаза, да еще мысль, как бы кто не вошел. Колеса: «Чики-чики!» — словно бы уговаривают… Она не отстранилась, не вырвалась, прижалась ко мне и голову откинула. Вот в тамбуре мы и поцеловались. А послестояли, молчали, как преступники. Ей стыдно, да и мне: не такой я смелый… До этого мне только соседка и была известна, с детства на нее поглядывал: годков на десять старше, а вот же нравилась: копна каштановых волос и груди высокие… Да! вот так мы молчали, а она вдруг возьми да и засмейся.

«Ты чего?» — спросил я и чувствую, от смеха и мне легче.

«Да так, — отвечает, — подумала, что…»

«Что же подумала?..»

«Не скажу, но я — бестия, правда?»

Я только руками развел: бестия — не бестия, в толк не возьму, что она этим сказать хочет.

«Бестия, — сказала она убежденно и посмеялась над собой. — Меня и мать так называет. За бестию, говорит, дают двести…»

«Отчего же двести? — спрашиваю. — И почему — бестия?»

А сам тоже смеюсь — легко стало, бездумно, и страх прошел.

«Да как же иначе, — говорит она, посмеиваясь. — Иначе и не скажешь. Не успели познакомиться, сразу же влюбилась… И целовались. Разве не бестия?.. Но ты не бойся, ничего не бойся: все будет как будет, иначе никак нельзя. Ты сейчас ничего не понимаешь, потому и смотришь так на меня, а я все наперед знаю…»

«Что же ты знаешь?» — спросил я, а сам чувствую, снова на меня страх нападает; и разговор у нас какой-то странный, и говорит она так, будто… не в себе, вроде бы, ну, ненормальная. И глаза ее меня держат, хотел бы отвернуться, да нет сил.

«А то знаю, что ты суженый мой, — ответила она так серьезно, что я чуть не засмеялся: действительно, чепуха получается: толком не знаем друг друга, а уже — «мой навеки». — А еще знаю, — продолжает она, — ты подумал, будто я сумасшедшая…»

«Ничего такого я не думал», — стал я отнекиваться, а сам чувствую — краснею.

Вот такие дела, думаю: что же она — мысли читает?

«Не думал, то и ладно, — успокоила она меня, но глядит на меня серьезно, не смеется. — Это была шутка».

Да, думаю, на шутку это не очень похоже, и все как во сне: не верится. Глаза ее близко, вся она рядом. Стою и, точно она подметила, ничего не понимаю. Ничего, только держусь за железный прут оконный, чтобы, значит, когда вагон качнет, к ней не швырнуло. Она и это заметила.

«Боишься, — говорит ласково. — А бояться не надо, все так и должно быть… Поцелуй меня…»

Хоть бы зашел кто! Никого… Скрипит только под полом что-то, вроде бы грызет кто кого, да колеса беспрестанно: «чики-чики!..»

Алексей замолк, поглядел в окно, за которым было совсем темно, вздохнул и сказал:

— Всякое в жизни бывало, но такого больше переживать не приходилось. Все из-под страха, ворованное, а милее нет.

— Да, — с чувством протянул Батурин, соглашаясь, разлил по стаканам остатки вина и добавил: — Милее нет…

Все, что рассказал Алексей, представилось ему настолько отчетливо, будто бы это он сам стоял в тамбуре. Точно так же, как теперь, постукивали колеса, станционные фонари вспышками врывались в тамбур. Затем — полумрак от тусклой лампочки в потолке. Казалось, он сам говорил с девушкой… И тут ему пришло в голову, что Алексей, рассказывая, ни разу не назвал девушку, по имени. Батурин хотел спросить, но не решился, подумав, что за столько лет тот мог и позабыть имя, да еще и потому, что говорить отчего-то не хотелось. И он промолчал, решив, что не в имени, в конце концов, дело; взглянул на Алексея. Тот сидел задумчиво, смотрел на стол и, казалось, вроде бы даже ссутулился.

Они выпили.

Батурина что-то задело в этом откровенном рассказе: сама ли откровенность, с которой Алексей говорил о том, что принадлежало только ему и девушке, а возможно, что-то другое. Но что — Батурин понять не смог и просто подумал, что люди разные: один способен рассказать откровенно, другой промолчит. Судя по волнению, с которым Алексей рассказывал, и по теперешней задумчивости, он не был любителем анекдотов, и Батурин решил, что ему захотелось выговориться, хотя и странно — прошло столько лет. Отчего-то Батурину тоже стало грустно, мелькнула мысль, как все же сложна жизнь человеческая и как непрост сам человек…

— Смотрю я в окно, — неожиданно заговорил Алексей, — и спрашиваю себя: а что же было? Да ничего особенного, только то, что было до нас и будет после. Но отчего же тогда..

Не договорив, Алексей замолчал, посмотрел на Батурина так, словно бы ждал ответа на свой вопрос. Может, он сомневался за давностью лет — была ли эта встреча?.. Батурин молчал, а Алексей, чиркнув спичкой, прикурил и смотрел на огонек. И Батурин подумал, как все-таки странно происходит в жизни: встретит человек человека, бросит, а после кается. Кажется ему, что никого милее нет, что если бы вернуть… если бы не расстались… А что было бы, если бы не расстались? Наверное, не так бы относился, страдал бы по кому-нибудь другому? Как знать, и ясно только то, что ценит человек потерянное, страдает по тому, кого рядом Нет. Батурин снова вспомнил Клаву: что-то подобное произошло и в его жизни, хотя встретились они с Клавой не в вагоне. Быть может, он и любил Клаву потому, что она его не любила?.. Впервые так подумал, и мысль об этом обожгла: обман какой-то получался, и выходило, что человек счастлив через несчастье другого. Или, наоборот, несчастлив через счастье, или, больше того, не может быть счастлив никогда, потому что тянется к тому, чего нет?..

И тут подумалось Батурину сразу обо всем: о Клаве, которая так и не вышла замуж, хотя могла бы, потому что и в тридцать пять выглядит привлекательно; о том, что они виделись, но так и не поговорили; что было в их жизни что-то неправильно, и на секунду ему померещилось, он знает — что, и показалось, если бы знал это раньше, то Клава осталась бы с ним. Вспомнилось, как подруги Клавы осуждали ее. Еще бы: бросила мужа, имея двух детей. Они-то не все и замуж повыходили, а те, которые и замужние, ни о чем подобном не мечтали, настраивались жить прочно, обеспеченно; в этой прочности были и скука, и кулачные бои, и ругань, но они терпели и бросать мужей не собирались. Батурин только теперь понял, что они завидовали Клаве, потому что сами не способны были на что-либо подобное. Пришла в голову мысль о том, что чем больше поддается человек чувствам, тем тяжелее ему жить, но додумать Батурин не успел.

— Многое отдал бы, — сказал Алексей, и Батурин, отрываясь от своих мыслей, посмотрел на него с удивлением, не понимая, о чем тот говорит. — Да не пришлось нам встретиться, и выходит, все она угадала. Не знаю, что говорил бы, оправдывался или молчал, потому — что же скажешь… Тогда в тамбуре мы все решили, как она напишет и как встретимся. Она стала читать стихи, — продолжал он рассказывать веселее и даже посмеялся. — Я таких и не слышал. А она прочтет — спрашивает, нравится, мол… Нравятся, отвечаю, а сам, признаться, не любил стихов, не понимал. Нас ведь в детстве не стихам учили, а работе, так и в жизнь отправили… Да! И вот спрашиваю — чьи стихи-то, а она не говорит, смеется только. О песнях каких-то читала, о какой-то девушке. А то вдруг на луну поглядела и загрустила.

«Чего ты?..» — спрашиваю.

«Подумалось мне, что никогда не встретимся, — ответила она. — Я знаю, что это не так, а вот же подумалось… Глупости, правда?»

А сама пристально на меня поглядела.

«Конечно, глупости, — ответил я, подумав о том, что адрес-то наврал. — Непременно встретимся…»

Так я говорил, да и правда это была, потому что понравилась она мне не на шутку — отчего бы и не переписываться?.. И встретиться можно. И все думал, не забыть бы адрес поменять, чувствую, теперь нельзя — обидится. Старался придумать что-нибудь, за шутку выдать или как… А чего было хитрить?.. А она все стихи читает, хорошо так, чисто, и слушать ее приятно:

Дни мои уходят золотые
И уйдут один по одному…
Что-то там о луне, о звездах — вроде бы она смотрит на них, и слова эти сами к ней приходят.

«А это чьи?..» — спрашиваю.

«Мои, — ответила она. — Хочешь — подарю?»

«Спасибо! Буду помнить…»

«Теперь это твои, — сказала она и еще раз прочитала, чтобы я получше запомнил. — И еще знай: если тебе тяжело будет, повтори — и сразу же станет легче. Понимаешь, легче?..»

А на меня как затмение нашло, и вправду ничего не понимаю. Она обнимает меня, а мне плакать хочется. Спроси — отчего? Не скажу, но какую-то власть она надо мной взяла, будто приворожила. Глаза у нее темные, зрачки большие, и говорит… Нет! — остановил себя Алексей, даже ладонью по столу пристукнул. — Такое не передашь… После мы будто с ума сошли, позабыли и старшую, и все на свете. Пошли в другой вагон, и кто кого вел — не знаю. Помнится только, сидели среди чужих людей, она меня за руку держала и говорила — то быстрее, то медленнее, словно заговаривала. Мне одному, а другие не слышали. Я ладонь ей украдкой целовал.

«Ты мне веришь? — шептала она. — Веришь?..»

«Да, — отвечаю я. — Верю!.. Да!»

Алексей замолчал, но тут же заговорил снова, зло и резко:

— Гляжу иногда на людей: ну что за лица! — то хитрые, то пресные, и все сытые, вроде бы жир на них лоснится. Вот у нее было лицо. Ничего подобного больше не видел, потому что лицо — это не только нос да губы. Это — душа… Душа, — повторил он тихим криком. — Лицо говорит больше, чем хотелось бы, а люди этого не понимают… Она тогда была сама собой, а я ее за сумасшедшую принял. Сама собой, понимаешь, и это так много, что я больше никого и не видел. Да и кто мог быть? Кто? — повторил он так, будто бы ждал ответа. — Никого вокруг… Взгляни — одно вранье везде. Врут, а думают, что мудрецы! Каждый сам себя перехитрить хочет, и уж такое вытворяет… Но в жизни не перехитришь, не получится. Я тоже трижды женился, убегал все от чего-то. От нее, что ли?.. Наверное. Да разве уйдешь?.. Нет! И как помнил, что бегал по проводникам, искал свободное купе, так и буду помнить. Договорился с одним за десятку — послушай, за де-сят-ку… А в купе этом красная миска стояла. Что за миска? зачем? для фруктов, наверное? Черт бы с ней, с этой миской, но вот же запомнилась. Зачем она мне? Зачем?..

— Кто же его знает, — уклончиво сказал Батурин. — Оно как подумаешь, то все оказывается… зачем-то надо.

— Да не надо, — возразил Алексей так, словно упрашивал Батурина. — В том-то и дело, что не надо, потому что это мелочи, а мы на них все внимание обращаем. А главное где-то стороной проходит. Не надо! — повторил он и тише добавил: — Вот адрес надо было поменять..

— Ты что же…

— Мы уснули в этом распроклятом купе, — не сразу и глухим голосом сказал Алексей. — Прыгал я на ходу, и сумка моя поехала. Да что там в той сумке… Жизнь как-то покатилась, будто под откос… Но знаешь, если встречу другой раз людей и вижу, что любят они, поклониться готов, я это чувствую, по лицу читаю… А ее, конечно, я искал, долго ездил…

— Так ты и теперь искал? — ужаснувшись своей догадке, спросил Батурин. — И теперь?

— Да нет, — неохотно ответил Алексей. — Что теперь искать… Так уж, проехался — благо оказия подвернулась. У меня трое взрослых, двое малых. Жизнь — обижаться грех…

Батурин не поверил последним словам Алексея.

— А если бы знал, где она, поехал бы? — спросил он так, будто не знал ответа заранее.

Алексей помолчал, пристально поглядел на Батурина и твердо сказал:

— Поехал бы! Увидеть хочется, потому что…

Он не договорил — замолчал, посчитав, видно, что и так рассказал слишком много.

А Батурин вдруг подумал, что этой девушкой была Клава, и только теперь понял, что это и было тем, что захватило его в рассказе. Было что-то общее между девушкой и Клавой — если это две разные женщины… Батурин раскрыл рот, чтобы спросить имя девушки, но не спросил, подумав, что ему лучше не знать. Он низко опустил голову, вздохнул — смотреть на Алексея не хотелось.

— Да, — сказал тот, будто читал мысли. — Уморил я тебя, брат, своей непутевой жизнью.

Батурин ничего не ответил; они сидели молча еще какое-то время, а затем пошли в вагон.

Батурин сразу же забрался на полку и отвернулся лицом к стене. Женщины копошились там внизу, укладывали пожитки, шептались; за двое суток они едва ли сказали попутчикам два десятка слов, да и те по обязанности. И Батурин подумал: до чего же странный народ женщины, один к ним подступиться не может, другой же не отобьется… Алексей уже спал, обняв подушку и уткнувшись в нее головой, а Батурину не спалось, он вспоминал рассказанное и думал, что у людей как-то так заведено: никто никого понимать не хочет, так было и так, наверное, будет всегда. Он раз десять пожалел, что не спросил имени девушки, и столько же раз убедил себя, что ему не надо его знать. Похоже, он боялся, что это действительно была Клава. Правда, она никогда не писала стихов, да и книжки читала не особенно… Он облегченно вздохнул, но тут пришло в голову, что она всю жизнь любила другого…

Так он промучился до прибытия.

Из вагона они вышли вместе с Алексеем. Тот сказал, что будет ловить машину, а Батурин решил идти пешком. На том и распрощались.

С каким-то даже облегчением зашагал Батурин по занесенной снегом улице, глядя, как в свете фонарей блестят снежинки. Было уже за полночь, и редко в каком доме горело окно. В голове крутились все те же мысли, и он еще раз подумал, что рассказанное Алексеем засело надолго. Вздохнул, согласившись, что надо будет пережить и это. И чем дальше уходил от вокзала, тем большей становилась уверенность, что говорил Алексей о Клаве. И поезд, в котором ехали на работу девушки, и похожая местность — все это могло быть совпадением, но было еще что-то, что Батурин отчетливо чувствовал, но не мог сказать. И вот это что-то с каждым шагом скрипело: «Клава! Клава! Клава!..» Батурин тихо выругался, отгоняя назойливые мысли и этот голос, а затем остановился и вслух сказал:

— Ну если даже Клава, мне-то что?!

Постоял, оглянулся — отшагал он порядочно — и повернул назад, к вокзалу. Он вдруг понял, что это — единственное, что он должен сделать. Пока бежал, думал только о том, чтобы Алексей не успел схватить машину, не уехал. «Не зря же он был в Иванове, — подумал он, увидев вокзал. — Значит, помнил какую-то зацепку…» Бежал он резво, но все же не успел: Алексея нигде не было.

Батурин постоял, пооглядывался и устало побрел домой.

Баракуда

В свои тридцать лет Геннадий Кузин никогда не был на юге, и, возможно, поэтому жизнь в городе у теплого моря представлялась ему в мыслях легкой и беззаботной; он загадывал, как поселится в домике недалеко от моря, будет купаться и загорать, и, конечно же, работать над кандидатской, которую давно бы надо закончить и которая не двигалась почти год. Этот год ушел на бесплодные ухаживания за молодой лаборанткой Валей, на которой Кузин хотел жениться. Теперь Валя встречалась с другим, и, вспоминая ее, Кузин, будто бы в отместку, думал о том, как познакомится на юге с какой-нибудь симпатичной женщиной; они будут встречаться, бродить у моря. При мысли об этом виделись пальмы, ночной безлюдный берег и лунная дорожка на воде… Кузин посмеивался над собой, но верил, что так оно и будет, и уверенность его окрепла, когда он получил письмо от Воробьева, который, собственно, и подбил его на эту поездку.

Он приезжал в Ленинград в апреле, нашел Кузина, потому что тот жил на старом месте — на Васильевском; и поскольку друзья давно не виделись, то проговорили допоздна. Воробьев рассказал, что обитает теперь в небольшом южном городе, работает в строительном управлении, женился и имеет двоих детей.

— Плюнул я на науку, — говорил Воробьев, — не будет там с меня толку, да и надоело на сто рублей… А здесь!.. Здесь, Гена, я — человек; замдиректора по снабжению. Крутиться, правда, надо, но жить веселее. — Он замолчал, вспомнив что-то, и грустно сказал: — Да, жаль твою матушку, помню, как она нас подкармливала.

Он положил руку на плечо Кузина и неожиданно спросил:

— А ты не женишься отчего?

— Да как-то не получается, — неопределенно ответил Кузин, потому что ему не хотелось говорить о Вале, которая встречалась с ним и успевала бегать в кино с другим. Он узнал об этом случайно и сказал-то Вале без желания поругаться, но та вдруг заявила, что не видит в этом ничего плохого, и рассказала подобную историю, случившуюся в ее родном городе Арзамасе.

— Теперь женщина свободна, — сказала она, смело глядя на Кузина. — Вот у нас, в Арзамасе..

Она часто ссылалась на свой город, и Кузина это иногда даже умиляло, но тут он не стал слушать, что же произошло в Арзамасе, потому что обиделся, и обиделся на себя. Ему вдруг стало понятно, что он зря тратит время на Валю, что если он женится на ней, то будет слушать все эти поучительные истории… И поскольку он молчал, то Валя посчитала, что разговор на эту тему закончен.

— Мы же современные люди, — сказала она как-то даже примирительно, — не какие-то там..

Тут Кузин, не выдержав, так стукнул кулаком по столу и сказал такое слово, что Валя собралась в одну минуту, с опаской поглядывая на него и повторяя:

— Гена, не волнуйся!.. Я все поняла!..

С этими словами она и выкатилась из комнаты навсегда, чем, несомненно, облегчила себе выбор жениха. После Кузин жалел, что сорвался и нагрубил…

— Не простые девки в Питере, — сделал вывод Воробьев, выслушав Кузина, который и не хотел об этом говорить, но все же рассказал. — Но зато у нас, доложу тебе, кровь с молоком. Найдем мы тебе, Гена, невесту! Найдем, отыщем, это уж будь спокоен… Если я за что берусь, то довожу до конца.

— Да что — невеста, — ответил Кузин, — главное — чтобы хозяйка готовила… А я делом бы занялся.

— Все оформим в лучшем виде, — заверил Воробьев. — Меня не будет, потому что мы с моей по круизам ударим, но предварительно я все прокручу.

Слово свое Воробьев сдержал и в письме сообщал, что комната есть и хозяйка ждет его.

И понятно, что Кузин, приехав в южный город, отыскав улицу и дом и взглянув на небольшой сад, обрадовался — все точно таким ему и представлялось, и выходило, мечты начинали сбываться.

Дом Анны Сергеевны стоял на тихой улочке, не у самого моря, но недалеко от него; два окна приветливо глядели на дорогу, на зеленый забор и вишню у калитки. Перед порогом лежала вросшая в землю белая плита. Везде было чисто, ухоженно.

Анна Сергеевна, вышедшая из дверей навстречу Кузину, оказалась пожилой женщиной с невыразительным, но добрым лицом; здороваясь, она улыбнулась и просто сказала:

— Входите в дом.

И показала приготовленную комнату, которая Кузину сразу же понравилась: небольшая, чистая, с бледно-голубыми обоями.

— В ней живут мои племянники, — сказала Анна Сергеевна, разглядывая квартиранта. — В это лето написали, что не приедут, вот я и согласилась. А так-то я и не сдаю.

— Хорошо у вас, — признался Кузин, осмотревшись. — А скажите, Анна Сергеевна, сколько платить?

— Сама не знаю, — ответила хозяйка. — За жилье — рубль, больше не возьму. А готовить… Ну, сколько… рубля два еще.

Кузин согласился.

— Вы уж только не взыщите, — сказала Анна Сергеевна, — у нас тут не особенно: что себе, то и вам.

— Да мне ничего такого и не надо, — заверил Кузин хозяйку, и та ушла, оставив его одного.

Окно комнаты выходило в сад; в двух метрах от него росла молодая яблоня с чахлыми, закрученными в одну сторону ветками, тут же зеленели кусты смородины. Чуть подальше — еще три яблони, а за ними виднелся соседний дом, дворик и, видимо, такой же сад. Пока Кузин рассматривал деревья и кусты, в соседнем дворе промелькнула девушка в светлом платье. И он, вспомнив свои мысли, улыбнулся и подождал, не покажется ли девушка снова.

Прижился он на новом месте в один день, а за неделю привык к неторопливой жизни: утром купался и загорал не больше часа и возвращался в свою комнату. Анна Сергеевна готовила, так что забот не было. Он читал привезенные с собой книги, перелистывал написанное и находил, что кандидатская готова на две трети и к осени можно ее закончить. С этой мыслью работалось легко, два дня он вовсе не ходил на пляж, дописал вчерне одну главу и наметил план на дальнейшее.

Выбранная тема сначала не казалась Кузину оригинальной — он исследовал характеристики кристалла, помещенного в электромагнитное поле, — но первые опыты, когда он стал изменять температуру, дали неожиданные результаты. Кузин понял, что если довести работу до конца, то можно не только написать кандидатскую, но еще и создать новый измерительный прибор. Это было уже чем-то большим, и теперь, живя у Анны Сергеевны, он мечтал, как, возвратившись домой, продолжит опыты, пытаясь изменять не только температуру. Тут у него были кое-какие догадки, и, размечтавшись, он подумал, что, возможно, стоит на пороге открытия.

Днем было нестерпимо жарко, и приходилось зашторивать окно, а вечером, когда наступала прохлада, Кузин выходил погулять. Он уже бродил по центру города, побывал на набережной, где было много отдыхающих, заглянул на танцплощадку. Правда, он так ни с кем и не познакомился и немного скучал. Однажды он встретил на улице свою соседку и поздоровался с нею. Девушка ответила, но взглянула на него удивленно.

— Я живу у Анны Сергеевны, — пояснил Кузин смущенно. — Так что мы соседи.

Девушка улыбнулась, но ничего не сказала, и разговор не получился. Кто она была — приезжая или дочь хозяев, — Кузин не знал, а спросить Анну Сергеевну стеснялся, полагая, что время само разберется.

Как-то Анна Сергеевна посетовала на то, что отстояла очередь за рыбой и ей не досталось.

— Увидела, и так захотелось, — сказала она и стала говорить, что живет у моря, а рыбы не купишь. — Раньше всякая была…

Кузин на это ничего не ответил, пошел в магазин, решив, что где-нибудь купит рыбу и порадует хозяйку. Он напрасно проходил по жаре, завернул на базар, но и там рыбы не было, и он купил молодой картошки и пакет вишни. Когда он возвратился домой, Анна Сергеевна отругала его, сказав, что картошка пока дорогая и не надо зря тратить деньги. Картошку она все же приготовила к обеду, отварила и посыпала укропом, так что получилось очень вкусно. Вишню перебрала и сварила компот. Подавая обед, еще поговорила о дороговизне и взяла с квартиранта слово не ходить больше на базар. Кузин, видя, что хозяйка осталась довольна, только посмеивался.

В тот же вечер, помогая Анне Сергеевне, он поливал деревья и спросил, отчего это ветки яблонь закручены в одну сторону.

— От ветра, — ответила Анна Сергеевна. — Задует с гор и гнет их до того, что они распрямиться не могут. Летом еще ничего, а зимой…

Анна Сергеевна не успела договорить: в этот момент в соседнем дворе показалась та самая девушка и, увидев Анну Сергеевну, поздоровалась.

— Здравствуй, Зиночка! — ответила Анна Сергеевна. — Как отдыхается?

— Отлично, — сказала Зина и пошла в дом, а Анна Сергеевна объяснила Кузину, что Зина — племянница Марии Григорьевны, соседки, и что приезжает она каждое лето.

— Еще не замужем, — добавила она и с этим ушла готовить ужин, а Кузин продолжал поливать грядки и деревья, поглядывая в сторону соседей — не покажется ли Зина. А поздно вечером, читая, вдруг подумал, что завтра непременно подойдет к девушке и пригласит ее в кино.

— Будь что будет! — сказал он вслух и вскоре уснул, счастливый ожиданием чего-то прекрасного, что увиделось совсем близко.


Утром он собрался идти на море, но тут принесли телеграмму, из которой стало ясно, что завтра к Анне Сергеевне приезжает племянник с женой и детьми. Анна Сергеевна обрадовалась, но, взглянув на квартиранта, расстроилась и вслух пожалела, что сдала комнату.

— Что же делать? — озабоченно спросила она.

Кузин успокоил ее, сказав, что безвыходных ситуаций не бывает, и вместо пляжа отправился на поиски комнаты. За полдня он обошел многие улицы, но не встретил ничего подходящего: везде предлагали «койку». В конце концов, измотавшись от жары и хождений, он согласился и на это, но тут оказалось, что никто не берется готовить обеды.

— Да вы что! — сказала одна хозяйка, вроде бы даже обидевшись. — Тут своим-то выкручиваешься, каждый день думаешь… Нет, на это я не согласна… да и никто не возьмется.

Кузин вздохнул и отправился к Анне Сергеевне. По дороге зашел еще в один дом и спросил, не сдается ли комната.

— Именно комната? — как-то насмешливо переспросил его хозяин дома.

Кузин ответил, что хотелось бы комнату, не понимая, чему это ухмыляется хозяин.

— Да можно и комнату, — сказал тот серьезнее. — Считайте сюда! четыре коечки — раз! по два рубля каждая — два!

И очень быстро сосчитал, сколько набежит за месяц, разделил — получалось восемь рублей за день, и все приговаривал «ш-шитайте!»

— Но вы будете жить один, — продолжал хозяин, — значится, шуму поменьше. Откинем пятьдесят! Так? Считайте!..

Кузин кивнул доморощенному бухгалтеру и ушел. Настроение у него пропало окончательно, и он подумал, что надо бы бросить такой отдых и ехать в Ленинград. Конечно, можно было перебиться и с жильем, и с едой, но тогда пришлось бы забыть о работе. Но он так надеялся на отпуск, да и что было делать целыми днями?..

Анна Сергеевна встретила Кузина у ворот.

— Я уж выглядываю, — сказала она, хитровато улыбаясь. — Что ж, думаю, такое? Да и не обедавши…

Когда вошли в дом, Кузин стал рассказывать, где был и что узнал, а Анна Сергеевна, вроде бы и не слушая, накрыла на стол и только после сказала:

— А я вот никуда не ходила, а комнату нашла. А то мне, — добавила она радостно, — прямо неудобно, что так получилось.

— Комнату? — переспросил Кузин. — Именно комнату?..

— Точно не скажу, — ответила хозяйка, — но наверное… Дорого она не возьмет. Это знакомая моей знакомой. Я ее толком и не знаю. Надо вам сходить к ней.

Анна Сергеевна протянула бумажку с адресом, растолковала, как лучше пройти, и еще раз посетовала на то, что так неудобно вышло. Голова ее, однако, была уже занята приездом гостей, и Анна Сергеевна прикидывала, что надо успеть сделать: прибрать в доме, постелить свежее белье, а рано утром сбегать на базар и купить что-нибудь детям.

Дверь Кузину открыла молодая светловолосая женщина, и это было неожиданно: он предполагал, что хозяйка будет под стать Анне Сергеевне.

— Входите, жду вас! — приветливо улыбнулась женщина, довольная смущением гостя, и жестом пригласила в квартиру. — Меня зовут Светлана Даниловна…

Кузин сказал: «Очень приятно!», пожал крепкую ладонь и назвал себя. Они прошли в комнату, и хозяйка усадила его в кресло, а сама вышла на кухню, вроде бы давая возможность оглядеться. Но тут же появилась, весело говоря о том, что лето жаркое и даже вечерами нечем дышать.

— Да, жарковато, — согласился Кузин, с интересом разглядывая Светлану Даниловну, которая села в другое кресло, напротив.

Была она миловидная и, судя по улыбке, веселая. Правда, с первого взгляда Кузину бросилось в глаза какое-то несоответствие вытянутого лица и полных губ, но, присмотревшись, он понял, что дело не в этом. Просто у Светланы Даниловны были маленькие серые глаза, и они оставались серьезными даже когда она улыбалась. К тому же она часто щурила их, будто бы плохо видела. Зубы у нее были белые, ровные и, наверное, помня об этом и желая понравиться, она постоянно улыбалась.

Посидели, поговорили, а затем Светлана Даниловна показала маленькую комнату, где стояли шкаф, кровать и стол у окна. Комната была чистая, прибранная. На столе лежало несколько детских книжек.

— У меня есть дочь, — сказала Светлана Даниловна, заметив вопросительный взгляд гостя. — Но мешать вам она не будет, поскольку живет теперь у бабушки. Кровать вот коротковата, но можно что-нибудь придумать, правда?

— Это мелочи, — согласился Кузин. — Куплю раскладушку. А сколько?

— Нисколько! — ответила Светлана Даниловна. — Ровным счетом нисколько. Мне сказали, что вы попали в беду. К тому же вы из Ленинграда, а я так люблю этот город. Была на экскурсии, помню, бегали, чтобы все увидеть… Да, — продолжала она, — но не это главное. Мы с вами культурные люди и не будем уподобляться частникам. Вот так! — заключила она. — Люди должны помогать друг другу, правда?

Светлана Даниловна сказала это так, словно бы заучила перед приходом Кузина, и он почувствовал в ее словах что-то поддельное. Казалось бы, все правильно: и беда с ним приключилась, хотя, если подумать, что это за беда? И помогать люди должны друг другу, но… Тут ему пришло в голову, что он придирается к хозяйке.

— Спасибо вам, но без денег как-то… Понимаете…

— Прекрасно понимаю, — живо воскликнула Светлана Даниловна. — Но у меня так просто! — Она даже рукой повела, показывая, как у нее просто. — Дадите денег на еду, я приготовлю. Что там купить, мне это попутно, так сказать. Мне говорили, что вы пишете, — она примолкла на секунду и, улыбнувшись, закончила: — Пишите и не думайте о мелочах, если, конечно, вам понравилось.

— Да, у вас хорошо, — сказал Кузин, думая о том, что можно дать больше денег на еду и таким образом отблагодарить хозяйку. — Я согласен.

— Уговорила, да? — посмеялась Светлана Даниловна и пошутила: — Теперь такая наша судьба… А когда переедете?

Кузин ответил, что надо бы сегодня, потому что Анна Сергеевна уже готовит комнату и спать ему, выходит, негде. Светлана Даниловна понимающе кивнула, как бы говоря: «Сегодня, так сегодня», — но когда Кузин ступил к двери, остановила его решительным жестом и снова вышла на кухню. Кузин огляделся и сел в кресло, бесцельно глядя на современную стенку, за стеклом которой блестели чашки и высокие зеленые стаканы. Думал он о том, что ему просто повезло: теперь у него есть комната, о еде не надо беспокоиться. Вспомнилось, как он ходил от дома к дому… Кузин даже вздохнул, потому что ему не верилось…

— Скучать не надо, — пропела Светлана Даниловна, отрывая его от мыслей об устройстве, и вкатила в комнату столик на колесах.

На столике была бутылка коньяка, розовая ветчина; хлеб хозяйка нарезала тонкими ломтями и веером разложила на тарелке. Две рюмки тонко звякнули, когда столик ткнулся в кресло.

— Вот! — сказала Светлана Даниловна, внимательно следя за квартирантом. — Вы мой гость, и я хочу, чтобы с первой минуты вы чувствовали себя как дома. Хорошо? Можно, я буду называть вас просто Гена? Ну и чудненько, — посмеялась она, когда Кузин кивнул. — Так проще, правда?

Кузин снова кивнул.

И столик на колесах, и тонко нарезанный хлеб, а главное — то, что надо было пить, как-то его насторожило, он нахмурился и внимательно поглядел на хозяйку. Та заметила этот взгляд и спросила — быть может, он не любит коньяк.

— Водки я в доме не держу, — сказала она, стараясь быть непринужденной и веселой.

— Не беспокойтесь, — сказал Кузин. — Выпью и коньяк, хотя… Пить совсем не хочется, лучше бы чай.

— Будет и чай, — заверила Светлана Даниловна. — А это, как говорят, символически. Ко мне тут недавно приходили наши девочки с работы…

Светлана Даниловна стала рассказывать о подругах, наполнила рюмки и села в кресло. В это время в прихожей что-то зашуршало, и она встала и ушла туда, приговаривая вдруг изменившимся голосом: «Микки пришел! Микки! моя золотая собака!..»

В комнату влетела болонка с замочаленной шерстью; как всякая мелкая стружка, эта тоже была колючая и, подскочив к Кузину, смело облаяла его.

— Как тебе не стыдно! — вскричала Светлана Даниловна. — Лаять на гостей! Фу! Перестань!..

Она потрепала собаку по шерсти и стала говорить, что Микки — отменная собака, понятливая, сама гуляет, надо только впустить и выпустить. Микки забрался в угол под телевизор и, настороженно поглядывая на чужого, скалил зубы.

— Охраняет меня, — похвалила собаку Светлана Даниловна. — Мой единственный защитник. Ну, давайте, — сказала она, повернувшись к Кузину, — выпьем за знакомство, или, как говорят наши девочки, со свиданьицем!..

— За знакомство! — поддержал Кузин и залпом выпил коньяк.

Светлана Даниловна тут же похвалила, сказав, что ей нравится, когда лихо пьют, и предлагала закусывать. Сама она тоже выпила до дна и принялась за ветчину; ела аппетитно, и видно было, что любила и выпить и поесть… Собака, насидевшись в углу, подошла к Кузину и тихо зарычала.

— Дайте ему ветчины, — посоветовала Светлана Данииловна, — он признает вас за своего. Вы — писатель? — неожиданно спросила она. — Так ведь?

— Почему писатель? — Кузин даже опешил. — Кто вам сказал?

— Ну вы же пишете что-то, вот я и решила…

Кузин сказал, что он инженер, и Светлана Даниловна покивала головой, но так, словно бы не верила, стала говорить, что когда она была в Ленинграде, то познакомилась там с одним музыкантом из филармонии.

— Я ведь тоже закончила институт, — сказала она, — гуманитарный. Жаль, что не работаю по специальности, но тяга к чему-то такому у меня осталась. Я и музыку люблю, и книги читать.

— А где вы работаете?

— Я теперь экспедитор, — ответила хозяйка. — Продавец-экспедитор. Звучит?.. Но дело же не в работе, правда? Работа всякая нужна, согласны?

Трудно было не согласиться, и Кузин кивнул, сказав, что работа, действительно, не главное. От второй рюмки он отказался: надо было идти за вещами.

— Буду ждать, — сказала Светлана Даниловна, провожая его до двери. — Пойдем ночью купаться?..

— Ночью? — удивился Кузин. — Никогда не купался. Что, интересно?

— Чудно, передать невозможно, — ответила Светлана Даниловна и попросила не задерживаться долго.

Кузин улыбнулся ей и вышел.


В полночь они ходили к морю, на пустынный пляж, и Кузин, искупавшись, согласился, что действительно есть что-то необычное и в купании, и в темноте, и в мерцавшей отраженным светом воде. Мерно накатывалась волна, шуршала и уходила в черноту. Далеко в море светились огни стоявших на рейде судов. Изредка черноту ночи вспарывал прожектор пограничников, шарил по воде несколько секунд и пропадал, и тогда темнота казалась еще гуще, а звезды — ярче.

— Люблю ночные купания, — сказала Светлана Даниловна и похвалила Кузина за то, что он так смело ныряет. — Смотрите, чтобы пограничники не заметили, — пошутила она, — или баракуда не хапнула.

Кузин не знал, что за зверь — баракуда, и Светлана Даниловна сказала, что это хищная рыба, которая живет в тропических морях. Светлана Даниловна говорила, а он лежал на спине и смотрел в небо. На душе у него было легко, спокойно, и подумалось, что человек никогда не знает, что же произойдет в следующий момент: разве он мог предполагать, что будет лежать ночью на этом пляже. «Может, поэтому жизнь интереснее, — пришло ему в голову. — Живешь и не догадываешься, что она тебе приготовила…» И в ту минуту и знакомство, и ночное купание показались ему чем-то необычным, и такое было чувство, вроде бы он к чему-то давно стремился и теперь достиг. Светлана Даниловна, рассказав о баракуде, замолчала, и это тоже было хорошо. Он повернул к ней голову и увидел, что она смотрит на него пристально, не мигая. В темноте ее глаза показались глубокими, добрыми и немного печальными. И Кузин, ощущая дрожь внутри себя, протянул к женщине руку. Светлана Даниловна потянулась к нему, успев шепнуть:

— Пограничники все видят…

И тихо, сдавленно посмеялась своей шутке.

После она говорила о том, что всегда ходит купаться в полночь, когда нет вокруг ни души, что теперь они будут ходить вдвоем, а сейчас придут домой, заварят чай, найдут что-нибудь в холодильнике; и говорила она так спокойно, буднично, как говорят только родные близкие люди, как говорят жены.

— Коньячок остался, — тихо сказала Светлана Даниловна, поглаживая руку Кузина. — Ветчинка есть, огурчики…

Это было так непривычно — и забота, и уменьшительные слова, — что Кузин засмеялся, встал и нырнул в черную воду. Когда он вышел на берег, Светлана Даниловна подала ему полотенце, вытерла спину и еще раз спросила, нравится ли ему ночное купание.

— Нравится, — ответил Кузин. — Нравится.

Светлана Даниловна радостно посмеялась и, когда они шли домой, рассказала, что недавно сделала ремонт в квартире и что рабочие, которых она нанимала, трудились на совесть, потому что она расплачивалась не деньгами, а продуктами.

— Плинтуса новые поставили, двери поменяли, — перечисляла она, не замечая, что Кузин почти не слушает. — Пластик принесли, а я раковину достала, голубую… У нас ведь так, правда? Я им хорошо сделала, и они мне. Вот жаль, труба лопнула, пришлось воду закрыть. Ну, ничего, правда?..

— Хозяйка, — сказал Кузин, зевнув, и приобнял Светлану Даниловну за плечи.

Она прижалась к нему и осталась довольна такой похвалой.

Неделю прожил Кузин на новом месте, так и не открыв ни разу папку с бумагами. Думая об этом, он злился, говорил себе, что завтра же начнет работать, и не начинал. Казалось, жил он точно так же, как у Анны Сергеевны: утром ходил на море, возвращался и — можно бы заняться делом. Но тут кто-то приходил, спрашивал Светлану Даниловну, приносил какие-то свертки, коробки. Микки просился на улицу, и приходилось его выводить, затем являлась Светлана Даниловна, говоря, что она прибежала на часик покормить его. Часик этот затягивался на большее время.

Светлана Даниловна заботилась о нем неустанно, и можно было подумать, она только и ждала, чтобы появился квартирант, которого надо опекать, кормить-поить да еще и спрашивать, не хочет ли он чего-нибудь особенного. Дня за три она понанесла столько мяса, зелени, рыбы, консервов, что хватило бы на десять человек, и продолжала носить. Возвратившись с работы, она принималась готовить, рассказывая Кузину о том, как прошел день и что ей удалось достать; показывала какие-то коробки — то стаканы, то обувь.

— Куда тебе столько? — спросил однажды Кузин. — Да и где набрать столько денег?

— Я же не все себе, — весело ответила Светлана Даниловна. — У меня много знакомых, всем что-то надо…

И она говорила о знакомых, о магазинных новостях и сплетнях и даже похвасталась, как ей удается ловко обводить вокруг пальца покупателей. Она смеялась, весело поглядывала на Кузина и называла покупателей — «они». Из ее рассказов Кузину стало понятно, что есть множество лазеек для воровства, и если задуматься, то выходило, что магазин работает только на продавцов и их знакомых.

— Ну что ты! — ответила Светлана Даниловна, когда он спросил об этом. — Кое-что остается…

— А если тебя поймают?

— Меня? — удивилась Светлана Даниловна. — Да я любого так запутаю, что он никаких концов не найдет…

Чувствовалось, что она доверяет своему квартиранту и ничего не боится.

Через несколько дней Кузин не мог равнодушно слышать ее воркующий голос, когда она говорила «картошечка, мяско, лучок…» — и эти уменьшительные, но житейски понятные слова врезались в него так, что, даже оставаясь один, он слышал их. Кузин никогда прежде не сталкивался с подобными людьми, которые столько говорят о еде, и не представлял, насколько это утомляет. На кандидатскую он даже не смотрел, словно бы смирившись, что здесь ничего не напишет, бродил по квартире, смотрел в окно и думал о своей хозяйке, чувствуя, что ненавидит ее. «Но за что? — спрашивал он себя. — Ведь она мне не сделала ничего плохого. Напротив, помогла в трудную минуту…» Он представлял, как обидится Светлана Даниловна, когда он скажет, что уходит: он видел, как она торопилась домой, как радовалась, обнимая его, и как старалась во всем угодить. И Кузин терпел. Он стал подольше загорать, успокаивая себя тем, что все же он отдыхает, возвращался в квартиру неохотно. Микки привык к нему и радостно кидался навстречу, лаял и крутился вокруг него.

В один из дней Кузин взялся ладить трубу на кухне, полагая, что сделает хотя бы что-то полезное, а на самом деле потому, что устал от одних и тех же мыслей, хотелось какого-то действия. Он не успел убрать мусор и воду, как появилась Светлана Даниловна. Она увидела паклю и ржавые гайки и сначала даже испугалась, но тут же все поняла.

— Чудненько! — сказала она радостно. — Теперь будет вода… А я примчалась, принесла рыбку. Шесть кило! Ты любишь солененькую? Это я умею… Да, еще знаешь что?..

Она вернулась в прихожую и принесла кулек малины, и поскольку руки у Кузина были грязные, то кормила его с ладони, ела сама и все спрашивала — вкусно ли.

— Я люблю малину, — приговаривала, даже глаза закрыла, показывая, как она любит. — Очень-очень…

Что-то детское и трогательное было в ее словах, и Кузин сказал в шутку, что малину и медведь любит.

— Медведь? — переспросила Светлана Даниловна и перестала есть. — А при чем здесь медведь?

Кузин объяснил, но она обиделась, зло на него посмотрела и все повторяла, что она не медведь. После она стала разводить рассол и, забыв обиду, рассказывала, что в прошлый раз получилась отменная рыбка. Кузин вспомнил Анну Сергеевну и попросил несколько штук. Светлана Даниловна взглянула на него с удивлением, но тут же улыбнулась.

— Возьми! Конечно, возьми, — сказала она поспешно. — Ты хочешь сходить к ней?

Кузин кивнул.

— Сходи, — разрешила она и добавила: — Только не очень-то надейся, она теперь комнату тебе не сдаст.

И довольно посмеялась, вроде бы хотела сказать, что деваться-то квартиранту некуда.

— Злая ты, Света, — сказал Кузин. — Отчего только? Вроде бы у тебя есть все, что ты хочешь…

— Я злая? — переспросила Светлана Даниловна, бросив рыбу. — То медведем меня обозвал, а теперь я — злая…

Она начала говорить весело, но не выдержала и закричала, что таких, как она, надо еще поискать, что он сидит дома, не знает никаких хлопот. Она даже ногой топнула и смотрела на Кузина вприщур.

— Ты живешь на всем готовом, — сказала она потише, откричавшись. — Почти бесплатно… А рыбу я тащила не для твоей Анны Сергеевны, понятно?

— Понятно, — ответил Кузин, подумав, что не так и бесплатно получается: Светлана Даниловна возьмет если не деньгами, то криком.


Он не стал больше ничего говорить, вымыл руки и пошел к Анне Сергеевне. Бывшая хозяйка обрадовалась его приходу, познакомила с племянником и невесткой и все спрашивала, хорошо ли ему живется на новом месте.

— Можно было и не уезжать, — сказал племянник. — Как-нибудь разместились бы…

— Все устроилось, — ответил Кузин, думая о том, насколько ему легче в этом доме.

Анна Сергеевна, не слушая возражений Кузина, оставила его обедать и за столом, как бы в шутку, сказала, что им интересовались. Кузин сразу понял, но сделал вид, что удивлен.

— Зина спрашивала, — пояснила Анна Сергеевна. — Куда это, говорит, ваш квартирант подевался.

— Переезжай, Гена, — тут же предложил племянник и, взглянув на жену, добавил: — Не то я сам займусь…

Жена ответила, что она не возражает, и все посмеялись. А Кузину вдруг стало грустно, он почувствовал, что не хочется возвращаться к Светлане Даниловне, к ненужным разговорам, ко всем этим коробкам, сверткам. Думать об этом не хотелось, да и времени оставалось мало — от силы дней семь-восемь.

— И правда, — сказала Анна Сергеевна, наверное что-то заметившая, — если там не нравится, то переезжайте.

— Спасибо! — поблагодарил Кузин и сказал, что хозяйка его не обижает.

Возвратился он впрекрасном настроении, и Светлана Даниловна это заметила, она надулась и не разговаривала, а вечером, ничего не сказав, ушла на море одна. Кузину тоже хотелось искупаться, но он лег спать. Уснуть, конечно, не мог, крутился и думал о том, что, когда вернется Светлана Даниловна, он скажет ей что-то обидное. После он устыдился этого желания, а Светлана Даниловна к тому же возвратилась веселая, разговорчивая.

— Я больше не буду, — сказала она так, словно бы просила прощения. — Мне одиноко, я даже плакала… Пожалей меня, — добавила она шепотом, и Кузин понял, что она действительно сейчас заплачет. — Мне так плохо.

И она снова стала говорить, что старается сделать как лучше, не жалеет ни сил, ни времени, и зло на нее пропало. Кузину стало жаль ее, он понял, что виноват только сам — надо было поискать другую квартиру.

На другой день он не пошел на пляж, сел за стол и начал вчитываться в написанное, решив не вставать до тех пор, пока не будет думать только о кандидатской. Но думалось о другом, о том, что, жалея Светлану Даниловну, он обкрадывает себя. К тому же снова кто-то приходил, спрашивал хозяйку, снова надо было выпускать и впускать Микки, а тут и Светлана Даниловна заявилась, сказав с порога, что вечером они уезжают на базу отдыха. Она так расписывала прекрасные домики на двоих, лес и озеро и столько раз сказала «чудненько», что Кузин отказался наотрез.

— Все это похоже на пьянку, — сказал он, — но не дома, а в лесу.

— Без выпивки никак нельзя, — согласилась Светлана Даниловна. — Там все наши будут, а наши…

— Я не поеду! — перебил ее Кузин.

— Ты знаешь, где я достала эти путевки? — спросила сердито Светлана Даниловна. — Знаешь, кто туда ездит? Люди готовы платить бешеные деньги, а тебе, как принцу, домой принесли! Чего тебе еще?!

— Ничего, — ответил Кузин, стараясь говорить спокойно. — Поедешь одна.

— Одна?.. Да как же одна, если я уже сказала, что мы будем вдвоем?

— Видишь, ты все за меня решаешь.

— Надо же! — воскликнул Светлана Даниловна. — Да если бы нашелся такой человек, который за меня решал, я была бы счастлива.

Неизвестно, как бы закончился этот разговор, но тут появилась приятельница Светланы Даниловны — верно, одна из тех «девочек», о которых она рассказывала. Это была женщина за сорок, не без следов былой красоты и с жирком на шее. Этакая кошечка из магазинной кладовой. Она сразу же разобралась, что к чему, и попыталась уговорить Кузина.

— Поставим вопрос так, — сказала приятельница нараспев. — Вам никогда не попасть в данное место — следовательно, надо ехать. Если вы возражаете против алкоголя, то мы изымем алкоголь.

И она подмигнула Светлане Даниловне — дескать, упрямый у тебя квартирант, но и мы не лыком шиты.

— Извините, но я не поеду, — едва смог сказать Кузин, потому что ему стали противны и Светлана Даниловна, и он сам, и эта приятельница, которой надо бы воспитывать внуков, а не порхать по базам.

Он ушел в свою комнату и не слышал, как приятельница предлагала пригласить какого-то Беспальчика, а после, громко восклицая, рассказывала о том, как была приглашена в гости к кому-то и видела там цветущий кактус.

— Представь, его цветы можно употреблять в пищу.

— Цветы кактуса? — искренне удивилась Светлана Даниловна. — Их можно есть?.. Вот это да!..

Они еще долго говорили, смеялись, а после приятельница ушла. Кузин не выходил из комнаты, слышал, как Светлана Даниловна ходила по квартире, гремела тарелками на кухне. Наконец она зашла в комнату к Кузину и сказала, что приготовила ужин.

— Я на базу не поеду, — добавила она. — И не надейся.

Кузин промолчал, и тогда Светлана Даниловна стала говорить, что она старалась для него, а когда ей захотелось один раз появиться с ним на людях, то он не может понять. Все ведь ездят с мужьями да с любовниками, а она всегда одна…

Кузин прервал ее, сказав, что это-то как раз понятно.

— Почему же ты не хочешь ехать? — удивилась Светлана Даниловна.

— Потому что нечестно все у вас, — ответил Кузин, понимая, что глупо заводить разговор, но остановиться уже не мог. — И жизнь ваша…

— Это у меня нечестно? — перебила Светлана Даниловна и прищурила глаза. — Говори яснее!

— У меня тоже, — ответил Кузин.

— Ты здесь ни при чем, — повысила голос хозяйка. — Это я нечестно живу? Да, нечестно! А покажи мне, кто теперь честно живет? Покажи — кто? То-то я и смотрю, — продолжала она потише, — что это ты такой мрачный… Честности захотелось! А позабыл, как ты прибежал ко мне, когда деваться некуда было? Забыл?

— Нет, не забыл, — ответил Кузин, думая о том, что надо бы прекращать разговор и собирать вещи. — И долго не забуду…

— Запомни ты, честный, — продолжала Светлана Даниловна с угрозой в голосе, — теперь все живут одинаково и никто не имеет права тыкать мне этим в глаза. Если ты такой умный, что же не подумал, что я не работаю по специальности? Может, мне лучше было бы книжки почитывать. А я работаю как лошадь, чтобы все это иметь…

— А как же те, кто по специальности? — спросил Кузин, потому что ему вдруг стало интересно послушать: он только теперь понял, что Светлана Даниловна не такая и беззащитная.

— Меня они не интересуют, — ответила хозяйка. — Каждый живет своей головой. Но я — я никому не должна.

— Врешь, Светлана Даниловна, — сказал он спокойно. — Должна, и прекрасно понимаешь это, но тебе удобнее…

— Не должна! — повторила та. — Никому ничего не должна, — сказала она, отделяя слова, и продолжила: — У меня и муж был такой, все честности искал, но я его быстро наладила. Ты, может, тоже из тех, кто всем хорошо хочет?.. Вы все о добре кричите. Нет его, добра, нет и никогда не будет… Всем хорошо никогда не будет! Что-что, а это я поняла, есть деньги — вот ты и человек…

— Добро есть, — сказал Кузин так, будто и не говорил с хозяйкой, а рассуждал вслух, — и люди такие есть. Если бы они были другими, то давно бы поставили вас на место.

— Не поставят, — нервно засмеявшись, ответила Светлана Даниловна. — Мы будем всегда!

— Возможно, — не сразу ответил Кузин, почувствовав вдруг, что теряет всякий интерес к разговору.

Светлана Даниловна тоже успокоилась немного, зыркнула на квартиранта и сказала:

— Ты не понимаешь, если у меня что будет, то я всегда поделюсь с другим. Так ведь? — спросила она Кузина. — Делюсь же я с тобой, скажи?

— Нет, — ответил тот. — Это называется по-другому…

— Да? Значит, не делюсь?

Кузин не ответил, и Светлана Даниловна вышла из комнаты.

Кузин остался сидеть за столом. Как только он решил, что завтра уйдет от Светланы Даниловны, так сразу же пропали и злость и мрачные мысли: он увидел все это как бы со стороны и понял, что требует от своей хозяйки невозможного: она устроилась в жизни, ей удобно считать, что она никому не должна, хотя она должна многим и давно отдает долги. Так, наверное, живут некоторые, сидят на мешках с товарами и деньгами и, в сущности, не знают, чем жить. Они привыкли обворовывать и чужих людей, и знакомых и не заметили, как обворовали себя. С ними было, пожалуй, все понятно, а вот с ним самим: чего же он ждал и почему не решался уйти…

В полночь Светлана Даниловна собралась на море и была приятно удивлена, когда Кузин сказал, что пойдет вместе с нею. Она повеселела, а когда подходили к пляжу, тихо сказала:

— Зачем мы ругались, не понимаю.

И столько неподдельного сожаления послышалось в ее голосе, что Кузину пришло в голову — возможно, ей не довелось увидеть в жизни что-то лучшее, оттого она такая глупая и злая. Он ответил, что разговоры не приносят никакого толку, а Светлана Даниловна приняла эти слова за извинения и сказала так, будто бы между ними ничего не происходило:

— Рыба пропала. Отчего, ума не приложу…

Кузин улыбнулся и промолчал.

У моря было безлюдно, темно — точно так же, как в первый вечер. Взрезал воду пограничный прожектор, выхватывая из темноты то судно, то берег, то кусок бетонного траверса. Вода была темная, спокойная, пахло сырыми водорослями. Кузин вспомнил, как тогда увиделось ему что-то нереальное, и неожиданно подумал, что, возможно, эти десять дней и не прошли впустую. Он взглянул на Светлану Даниловну, которая лежала рядом. Мысленно он ее уже оставил, ушел, но сейчас думал о ней: зачем она сдавала комнату? неужели все еще надеялась? Конечно, она надеялась, и будет надеяться, и будет требовать плату. Так было, вероятно, и с мужем, так вышло и с ним, так будет и с другими людьми. Она чувствует свою вину, но не хочет сознаться в этом даже себе и поэтому будет всю жизнь, сама того не понимая, доказывать другим свою невиновность…

Светлана Даниловна, словно бы почувствовав, что Кузин думает о ней, вздохнула и повернула к нему голову. Смотрела она пристально, не мигая…

Когда возвратились домой, Светлана Даниловна спросила Кузина, не хочет ли он чего-нибудь поесть. Он сказал, что завтра уйдет от нее. Светлана Даниловна все поняла, улыбка слетела с ее губ, и она растерянно смотрела на него, безмолвно спрашивая, зачем уходить, если они помирились.

— Так, — сказала она, оглядываясь зачем-то, словно бы выискивала, чем ударить. — Уходишь, значит… Тогда уходи сейчас! Немедленно!

Последнее слово она уже выкрикнула, лицо ее исказилось от злости. Кузин кивнул и пошел в комнату. Через минуту туда вошла и Светлана Даниловна, поглядела на сборы и тихо сказала:

— Не дури. Куда ты пойдешь ночью… Я со зла сказала..

— Света, — заговорил Кузин, — давай не будем решать дважды. А что до зла, то у тебя все так.

— Знаю, — еле слышно ответила Светлана Даниловна. — Но не уходи… Не обижайся на меня, дура я, ну что тут…

— Я не обижаюсь, — сказал Кузин, и теперь это была правда.

— Останешься?

Кузин погладил плечо Светланы Даниловны и отрицательно покачал головой.

— Я тебя малиной кормила, — сквозь слезы сказала она. — С ладони… Останься, я ведь буду плакать…

— Прощай! — сказал Кузин, чувствуя, что его что-то держит в этой квартире, рядом с этой женщиной, и пошел к двери.

На площадке он не успел ступить и двух шагов, хотел оглянуться и взмахнуть рукой, но дверь в эту секунду сильно хлопнула: Светлана Даниловна толкнула ее изо всех сил. И этот хлопок, похожий на выстрел, принес ему облегчение.

Он вышел из дома и пошел по ночной улице. На перекрестке постоял, подумал: направо шла дорога к вокзалу, налево — к Анне Сергеевне. И затем быстро пошел направо.

Осенью

Поджидая ночной поезд, сидел я в привокзальном скверике, смотрел на безлюдный перрон и памятный с детства вокзал, в котором теплились три окна зала ожидания. У закрытого пивного ларька горел высокий фонарь, блестели накатанные рельсы, искрился гравий. Со всех сторон обступала густая темнота, которую не могли рассеять ни окна, ни чадный свет фонаря, и, возможно, поэтому мне вдруг увиделась заброшенность поселка, а кирпичный вокзал, устоявший в войну под бомбами, казался настолько оторванным от остального мира, что даже мысленно невозможно было прорвать темноту и представить, что сюда придет какой-нибудь поезд.

Многие видели подобные вокзалы, их немало раскидано по стране, а кто еще и жил в таких местах, тот знает, как непросто уезжать, хотя вроде бы ничто и не держит; в глубине души таится мысль, что, уезжая, оставляешь то, к чему больше никогда не вернешься. Наверное, поэтому ночь казалась необычной, чудилось, будто бы я жду чего-то, что должно произойти на этом небольшом перроне. Да только чего же я мог ждать?..

В кронах высоких, еще довоенных тополей, не изведенных на дрова, наверное, по чистой случайности, драчливо и сонно вскрикивало воронье, изредка шелестело крылами над скамейками, над низким строением кубовой, из стены которой гусаками торчали два крана, и, несмотря на поздний час, все никак не могло угнездиться. Издалека, как из другого мира, послышался гудок тепловоза, и оттуда же, с товарной станции, прилетел сонный, но грозный, как последнее предупреждение, голос:

— Работники Полтавского парка! Принимайте товарняк на четвертый!

И снова — тишина и ночной покой.

В скверике было сумрачно, воздух по-домашнему пропах углем и дымом, и думалось там легко. Мысли приходили разные: о жизни да о том, что мне никогда не бывает грустно покидать поселок, хотя именно здесь, на вокзале, как ни в каком другом месте, понимаешь, что жизнь проходит, да, собственно, и прошла. Это небольшое преувеличение: дни мелькают все быстрее, и один такой приезд-отъезд отмеряет год, а то и два.

Не очень веселые мысли, но и от них грусти не было, потому что вокруг чувствовалась благодать теплой осени, вокруг было все знакомое и какое-то прочное до невозможности. И казалось, все это будет вечно: будут шуметь тополя, старый вокзал — радовать своей опрятностью, а сам ты никогда не умрешь, приедешь еще и увидишь все это опять. Не хотелось верить, что вокзал как раз снесут первым, поставят бетонный, безликий, но вместительный, тополя спилят, чтобы не плодилось воронье и не каркало понапрасну, что и сам ты уедешь вот так однажды и никогда больше не вернешься, а значит, не ощутишь в душе своей щемящей радости при виде поселка, речки, болота, в котором блестит вода и растут редкие кусты. Что в нем, казалось бы, в этом болоте? Ничего. Да только выскочил бы на ходу поезда и побежал. Сердце колотится в груди, стоишь у вагонного окна, смотришь и насмотреться не можешь. Удивительное чувство, и чем дольше живешь на свете, тем сильнее тянет в родные места, которые оставил когда-то с такой легкостью. Тогда казалось: настоящая жизнь где-то далеко, в чужих краях, где угодно, только не в родном поселке, а теперь уже не знаешь, есть ли она вообще где-нибудь, эта настоящая жизнь, и только рвешься сюда хотя бы на несколько дней. Правда, и этого времени вполне хватает, чтобы увидеть поселок, услышать все новости и даже заскучать, убедившись еще раз, что теперь в поселке ты лишний человек. Как гость, приехавший на все готовое, или турист, занесенный какими-то невероятными случайностями в глухомань.

Перед этим я шагал к вокзалу темными улочками. Из глубины черных дворов вослед мне лаяли собаки, чуявшие, наверное, несмотря на тепло и погожесть осени, и первые заморозки, и зимние холода. В звездном свете мерцали листья садов, налитые бока яблок; сады стояли тихо и обреченно, хотя не упал с дерева еще ни один лист, а яблоки еще вызревали, наливались соком. И не понять было, откуда же веет той зимней обреченностью, когда вокруг так хорошо и спокойно, когда дурманяще пахнет яблоками и высушенной землей. Разве что от звезд, ставших крупнее обычного?.. Слышно было, как какой-то беспечный гармонист баловал под вызревшими звездами, начиная то одну, то другую мелодию. Я шел и думал, что, наверное, так ничего и не понял в жизни, если радуюсь отъезду, а ведь всего лишь три дня назад, приехав ночью в поселок и дойдя до своей улицы, не выдержал и побежал, чтобы скорее увидеть дом матери, осину у ворот, штакетник забора. Теперь я не понимаю ни людей поселка, ни их жизни, которая видится мне то разумной и мудрой, то пустой. Вдалеке от поселка жизнь эта кажется мне лучшей; когда же я приезжаю и узнаю, как некоторые мои земляки пускаются во все тяжкие и отнюдь не ради хлеба насущного, становится обидно и пусто на душе. Отчего так — не знаю, но понимаю, что ни изменить, ни помочь невозможно. Уехав из поселка, я постепенно забываю в даже жалею этих людей, жалею, сам не зная за что. А ведь и жалость моя им без надобности. И другой раз мне кажется, что я не стал таким, как они, случайно, только потому, что уехал из поселка; и даже сказать не могу, радоваться мне этому или грустить. Возможно, было бы гораздо проще, если бы я жил в доме матери, обзавелся бы хозяйством, работал где-нибудь, приворовывал и ни одно мое желание не устремлялось бы дальше штакетника, дальше поселка и его устоявшейся жизни. Наверное, было бы скучно… А разве не скучно всем другим людям, разве не скука толкает их на самые низменные поступки? Ответа, впрочем, на все эти вопросы нет, потому что я не живу в поселке, а только приезжаю.

Задумавшись, я не сразу увидел, что по перрону ходит мужчина в сером костюме и в шляпе, с палочкой — высокий, худой и в чем-то нескладный. Ходил он так, как ходят на протезах, — осторожно и старательно опираясь на палку и кланяясь каждым шагом. Что-то знакомое проглянуло в нем, и, присмотревшись внимательнее, я разглядел, что нескладность была как раз в этих поклонах да в мешковатом, вроде бы с чужого плеча костюме. Вокруг шеи у мужчины был накручен шарф, он небрежно оттопыривался на груди, как это бывает обычно у молодых людей, которые носят его не столько для тепла, сколько для фасону.

Мужчина, скрипя гравием, пошел в сторону кубовой, и, когда приблизился ко мне, я узнал нашего бывшего соседа — Николая Петровича Извекова, разглядел его бледное тонкое лицо с узкими губами, тихие, настороженные глаза. Глаза его всегда, сколько помнится, были печальными. Я тут же огляделся вокруг, зная, что где-то, не дальше двадцати шагов, должна быть его жена, — так оно и оказалось. Настенька стояла у дверей вокзала, под круглыми часами. На ней была коричневая кофта и белый платок. Я хотел выйти из скверика и подойти к Извекову, но что-то меня остановило. А он тем временем прокланялся до кубовой, повернулся и направился к дверям вокзала. Мне показалось, он очень уж грустный, надломленный чем-то, хотя веселым, впрочем, он никогда и не был. Печальный человек, но, возможно, из-за этой печали жизнь его не стала похожа на жизнь большинства людей поселка.

Глядя, как инвалид уходит от меня, я вспомнил далекое прошлое, но голос Настеньки оторвал меня от воспоминаний.

— Нагрелась? — спросила она звонко.

На вокзале она говорила так же громко, как у себя во дворе.

— Нет, — сердито откликнулся Извеков, повернулся как-то неловко, пошатнулся и снова захромал к кубовой. — Иди в вокзал посиди, — бросил он, отдаляясь от Настеньки.

Голос у него был простуженный, с хрипотцой, и понятно, что даже в теплую ночь он спасал горло шарфом.

— Та чего же я пойду? — искренне удивилась Настенька. — Он ходит, а я там одна сидеть буду…

Настенька еще не договорила, а я приготовился услышать знакомое «да-да!», заменявшее Извекову множество самых разных слов. Но он промолчал — видно, действительно был чем-то не на шутку расстроен. Кроме того, что единственная его нога мерзла даже в тепле и болело горло, было еще что-то, что так тревожило его. Ехали они, наверное, к сыну Настеньки, который теперь считает Извекова отцом, а когда-то, когда Извеков с Настенькой сошлись, враждовал с отчимом, ревновал к матери и грозился убежать из дому. Из-за сына они тогда едва не разошлись, но все, к счастью, обошлось.

Я снова взглянул на Настеньку, и тут мне пришло в голову, что едут они вовсе не к Гришке, а в госпиталь. Как я об этом сразу не догадался. Видать, совсем плохи были дела Извекова, если он решился ехать. Госпиталей он не любил, потому что довольно в них навалялся. К тому же я помнил, как он говорил мне, что поедет однажды и не вернется. Настенька его тогда одернула, сказав: «Не говори чего не следует!»

Извеков снова проковылял к кубовой, постоял перед нею, всматриваясь в два крана — холодной и горячей воды, в охру кирпича. Мне показалось, он что-то вспоминает и никак не может вспомнить, — так пристально и задумчиво глядел он на эти торчавшие гусаками краны. Постояв с минуту, он пошел к дверям вокзала — и после все ходил и ходил, будто бы по какой-то неведомой причине не мог остановиться. Всякий раз, приблизившись к кубовой, Извеков долго на нее глядел. Меня он видеть не мог, и я остался в тени сквера, вспоминая прошлое.


Из всех инвалидов войны, множество которых я видел с детства, которые старели, пока я рос, и умирают, пока я старею, мне крепко запомнились двое. Судьба этих двоих кажется мне до удивления неповторимой, хотя, если задуматься, у миллионов искалеченных войной людей непременно должно быть что-то общее. Так оно и есть, и все же жизнь этих двоих кажется мне не похожей ни на чью другую.

Одного из них я встретил в голодном для многих пятьдесят втором году, стоя в длинной и озлобленной очереди за пеклеванным хлебом. Очередь выстраивалась еще затемно, и надо было выстоять до открытия магазина, а точнее — до подхода разболтанной, старой полуторки, нестерпимо пахнущей горячим хлебом. Приходилось именно выстаивать эти часы, потому что выбраться из очереди и то стоило бы большого труда, но вернуться в нее — нечего было и надеяться: люди стояли вдоль магазинной вытертой стены так плотно, словно готовились сдержать атаку. Крепко стояли, серьезно, как стоят только за хлебом.

С рассветом очередь становилась голосистее, у дверей начиналась давка. Слышалась ругань и разговоры о том, кто за кем занимал, кто стоял и кто не стоял. Каждый доказывал свое право купить хлеб. Продолжалось это долго, и, когда открывался магазин, очередь, как правило, ломалась от напора, комкалась, сбивалась в кучу, но щелей в ней все равно не образовывалось. В этой давке можно было оказаться только дальше, никак не ближе, потому что стоявшие первыми — люди, пожалуй что, ночного замеса — были злее других. Они выдержали многие часы, и разжалобить их какими-то словами было просто невозможно, так же как и невозможно было словчить и ухватить буханку хлеба без очереди. За такую попытку выкидывали из магазина. Даже дети, наученные самим временем шнырять в любой толчее, могли воспользоваться этим преимуществом в другом месте, и становились в очередь.

В одно такое серое и безрадостное мартовское утро, когда продажа хлеба происходила, против обыкновения, как-то даже спокойно, вдруг возник шум внутри магазина, послышалась ругань и тотчас оттуда вылетел человек. Он шмякнулся в грязь и тут же вскочил на ноги.

— Я же стоял! — прокричал он в глубь магазина и обвел глазами очередь. — Стоял же!..

Это был небольшого роста мужичонка, в фуфайке и солдатской ушанке, с маленьким лицом и толстыми губами. По подбородку у него сочилась кровь, он не стирал ее, смотрел на людей и, затихая, все еще повторял: «Я же стоял!» Наверное, это так и было, но очередь безмолвствовала, все стояли как мертвые и отводили глаза, хотя в душе кое-кто, возможно, и жалел пострадавшего… Гораздо позже я понял, что в такой ситуации никто не хочет заговорить первым, но если уж кто заговорит, то справедливость будет восстановлена. В тот раз, как видно, такого человека не нашлось.

— Эх, люди! — сказал пострадавший, длинно и зло выругался и хотел было уйти, потому что ждать сочувствия было не от кого.

— Стой! — послышался тихий, но властный приказ.

Это сказал неизвестно откуда появившийся здоровенный мужчина, одетый в длинную солдатскую шинель и шапку. Лицо у него было большое, вытянутое, небритое и, как мне показалось, со следами паровозной копоти. Ремня на нем не было, и шинель свободно свисала до земли. Вид у этого здоровяка, несмотря на шинель и на шапку, был какой-то босяцкий, наплевательский и независимый. В поселке в то время одевались не лучше, но сразу было заметно, что он не принадлежит к жителям поселка: во взгляде этого человека была какая-то необъяснимая гордость и свобода.

— Я стоял, — как бы защищаясь, проговорил еще раз потерпевший, отстраняясь от неизвестного. — Стоял!

Тот что-то прохрипел и, поправив серый, давнишний бинт на шее, шагнул к двери магазина. В горле у него забулькало, захрипело, вроде бы он силился сказать что-то еще и не смог.

— Ну! — неожиданно громко крикнул он в глубь очереди и распахнул на себе шинель.

В очереди, наблюдавшей за этим происшествием, стало так тихо, что слышно было, как продавщица постукивает гирьками: вся грудь неизвестного была затянута медным отполированным панцирем, блестевшим и до того жутким, что, когда мужчина двинулся к прилавку, люди молча расступились. Через минуту он вышел с двумя буханками пеклеванного, протянул одну выкинутому из очереди и пропал так же внезапно, как и появился. Я сразу же понял, что таких людей в поселке еще не было, и хотел побежать за ним, но должен был купить хлеб. А через полчаса, когда я с буханкой еще теплого хлеба понесся на вокзал, его уже нигде не было. Видать, он сразу же уехал куда-то по железке, как уезжало тогда множество послевоенного народа, попадавшего в наш поселок разными судьбами, больше всего благодаря тому, что у нас была узловая станция, к которой со всех четырех сторон света тянулись нитки рельсов.

Никогда больше не пришлось мне встретить этого инвалида, ничего похожего на его кольчугу я тоже не видел, и таким он мне и запомнился. Знать о нем что-нибудь еще я, конечно, не мог, и оставалось только догадываться о его дальнейшей судьбе. Жив ли он?.. Но если жив, то жизнь его должна быть не похожей ни на чью другую.

Со вторым я повстречался в те же послевоенные годы и благодаря случаю знаю в какой-то степени его жизнь. Случай заключался в том, что нас с матерью, не имевших своего угла, приютили одни добрые люди. До этого мы перебывали на разных квартирах, не задерживаясь подолгу, а однажды, когда очередной наш «благодетель» напился и пригрозил, что зарежет, пришлось ночью спешно перебираться, тащить нашу небогатую поклажу через соседский огород. Можно догадаться, что причиной всего этого была моя мать, все еще любившая исчезнувшего мужа, то есть моего отца. Возможно, и хозяева попадались нам очень уж гонористые, желавшие, чтобы мы жили по их законам: каждый ведь полагает, что он умнее других, живет правильно, и мало кто из людей не любит покомандовать.

Словом, перебравшись ночью, мы стали жить в тесной комнате, имевшей одно окно с видом на огород. В комнате была плита и отдельный вход. То, что наши хозяева хорошие люди, — я понял позже, а тогда они показались мне чудаковатыми: в их большом дворе обитала разная живность: собака Лерка, пара индюков, огненно-рыжая лиса и дикая утка, принесенная хозяином с охоты. Лиса бессовестно таскала все, что хотя бы отдаленно напоминало цыпленка, и не трогала только дикарку, радужное крыло которой волочилось по земле. Хозяева наши любили это лающее и крякающее семейство, и, наверное, поэтому приютили еще и нас. Как бы там ни было, мы квартировали у них несколько лет, пока не построили свой дом. Вот эти несколько лет и были тем счастливым случаем, потому что нашим соседом оказался Николай Петрович Извеков.

Приехал он осенью, в октябре, и, помнится, тогда, так же как теперь, было тепло и сухо; дни стояли солнечные, а по ночам подмораживало и вода в старом корыте, налитая для утки, затягивалась тонким ледком. Лиса к осени заскучала и два раза надолго убегала. Хозяин посадил ее на цепь, как собаку, лиса присмирела, но однажды, сняв ошейник, ушла навсегда. Не знаю, отчего все это запомнилось — возможно, потому, что хозяин, говоривший жене о сбежавшей лисе, вдруг сказал:

— Настенька примака взяла или как? — улыбнулся, отчего усы его шевельнулись, и добавил: — Смелая…

— Да что ж, — неопределенно ответила жена, вздохнула и пошла в дом.

Настенька, женщина лет сорока, жила в небольшом домике, имевшем вид недостроенного, а на самом деле просто валившемся от старости. Она была маленькая, хлопотливая и ходила так быстро, что, верно, никто бы не смог ее обогнать. Утром Настенька неслась в магазинчик на базарной площади, где торговала тетрадями и перьями, а в обед прилетала домой.

— Гриша! — кричала она еще от ворот. — Гриша!..

Это значило, что пора обедать.

Накормив сына, она снова убегала. Своими перелетами из дома в магазин она напоминала озабоченную пчелу, да и была, как пчела, заботлива и трудолюбива. Даже вечером, закончив работу, она спешила домой как на пожар, хотя могла бы идти и помедленнее. Но ходить медленно Настенька просто не умела.

Я не задумывался, отчего ее кликали Настенькой. Не Настей, как звали других женщин с таким именем, не Анастасией, а только Настенькой. Жалели ее или любили? А возможно, и то и другое. Но за что? Да ведь разве скажешь, за что любят и жалеют. Муж ее не вернулся с войны, и несколько лет она жила одна, а потом встретился ей неплохой вроде бы человек, поселился у нее, но прожил всего неделю, а потом сбежал. Примак был, что называется, голый-босый, и Настенька, продав какие-то свои платья, приодела его. А он сбежал, прихватив и то, что она не успела продать: платье да старые валенки. Больше брать было нечего, и соседки говорили, что в этом-то Настеньке повезло. «Налегке ушел, — говорили. — Аферист!»

Настенька никогда не жаловалась. В ее магазинчике женщины простаивали подолгу, судачили, говорили о трудностях, о мужьях и детях. И Настенька терпеливо выслушивала их, давала по десятку тетрадей, которых тогда не хватало, и со вздохом приговаривала:

— Такая наша доля…

И будто брала на себя часть той тяжести, которая в послевоенные годы лежала почти на каждом.

На улице уже говорили, что Настенька приняла инвалида и что у ее сына будет отец. Большинство из нас росло без отцов, но зависти к Гриньке никто не испытывал, потому что его «отец» выглядел отнюдь не героем. А наши отцы — и погибшие и ушедшие в другие семьи — были именно такими. Так что особенного внимания инвалид Извеков, скрипевший по двору протезом, не привлекал. Мы больше завидовали велосипеду, привезенному Николаем Петровичем вместе с телогрейкой и тощим вещмешком. Ничего подобного на нашей улице не водилось, да и во всем поселке велосипедов было мало, старых, ободранных, с самодельными багажниками. Каждый владелец велосипеда возил с собою замок и, заходя, предположим, в магазин, приковывал свой драндулет к забору. Если же он забывал это сделать или надеялся, что заскочит всего лишь на минутку, его ждало огорчение: велосипед тут же исчезал. Кричать было бесполезно… Но разве какой-нибудь драндулет мог сравниться с велосипедом Извекова, обода которого ослепительно сверкали никелем, а задняя втулка, промасленная и протертая, горела на солнце. Седло было желто-коричневое, новое. Извеков на велосипеде не ездил, потому что некуда было ездить, и на нем гонял Гришка, вызывая у нас откровенную зависть. Одно время мы даже невзлюбили его из-за велосипеда, потому что он очень уж неохотно давал прокатиться. Но благодаря именно велосипеду Извеков стал для нас заметнее: он-то был тихий человек, почти не выходил со двора, и серые глаза его смотрели на людей с интересом и какой-то настороженностью, будто когда-то инвалида крепко припугнули и испуг этот так и остался. И главное, он не был похожим на других инвалидов. Те не забывали наведываться в чайную, потягивали пиво, иногда напивались, громко разговаривали и стучали кружками. А Извеков хромал от дома до ворот, скрипел протезом и, словно бы отвечая каким-то своим мыслям, приговаривал: «Да-да!»

Подойдя однажды к забору и взявшись за штакетины, он с изумлением смотрел на индюков, на собаку и утку. Заметив еще и меня, он поздоровался. И сказал это так, словно мы были давно знакомы и просто долго не виделись, а вот теперь он приехал и рад видеть и меня, и наш двор, и дикую утку. Бледное лицо его было еще белее на солнце, а печальные глаза загорелись на мгновенье огоньком.

«Здравствуйте!» — сказал он — я никогда больше не слышал, чтобы кто-нибудь произносил это слово с такой теплотой.

Я рассказал Извекову, как зовут собаку и лису, сказал, что индюки очень сердитые. Он не промолвил в ответ ни слова, даже не кивнул и только смотрел на утку. Мне подумалось, что ему хочется подержать ее в руках, поэтому я тут же ухватил дикарку и протянул Извекову.

— Надо же! — проговорил он с каким-то изумлением и легко коснулся оперения. — Надо же, — повторил он. — Уточка…

Утка встревожилась, а Извеков, словно бы очнувшись, смущенно улыбнулся, сказав:

— Да-да!

И поковылял домой.

Я вспомнил, как наша хозяйка говорила моей матери, что Настенька, видать, взвалила на себя непосильную заботу: Извеков весь израненный, работать не сможет, болеет.

— Сердце у него слабое, — рассказывала она, вздыхая. — И осколки во всем теле… А пенсия-то, пенсия — копейки. Как будет Настенька — не знаю.

А Настенька, как и прежде, убегала утром на работу, в обед возвращалась и от ворот кричала:

— Коля! Ты ел что-нибудь?..

— Та, — неопределенно, словно бы отмахиваясь, отвечал Извеков, продолжая хромать. — Не хочется.

— Ой-ой-ой! — причитала Настенька, и маленькое лицо ее выражало крайний испуг, вроде бы она замечала, как во дворе что-то загорается. Она влетала в хату и через минуту оттуда слышалось:

— Коля, иди сюда!.. А где Гриша бегает?.. Гриша!

После Настенька убегала в магазинчик, а Извеков выходил во двор и продолжал хромать. Я не понимал, отчего он ходит и ходит как заведенный, как не понимал, что приживаться на новом месте нелегко. Не знал я и о том, что инвалида замучила язва желудка, что в голове у него постоянно свистит, поэтому он избегает тишины дома. После мне стало известно, что братья Извекова, решив, что их младший недолго протянет на этом свете, отказались помогать, полагая, наверное, что дело это просто бесполезное. А поэтому Извекову было еще и обидно.

Зимой Извеков слег и больше не показывался во дворе. На улице поговаривали, что инвалид до весны не дотянет, помрет. Гринька от всех вопросов отмахивался или же скупо отвечал, что отчим ничего не ест, лежит и молчит. Извекова отвезли в госпиталь. Настенька ездила проведывать и возвращалась грустная: дела, видно, были неважные. Так же как и раньше, Настенька убегала по утрам в магазин, вечером возвращалась домой. На базаре она купила двух куриц и держала их в сарайчике, чтобы они привыкли и не убежали, а главное, чтобы их не украли.

Она ждала Извекова, и он вернулся в марте и снова хромал по двору, приговаривая свое неизменное «да-да!». В госпитале его подлечили, он повеселел и, расхрабрившись как-то, сказал нашему хозяину, что доживет до девятого мая. А в апреле, когда потеплело, взялся подкрашивать ставни на окнах, рамы и двери. Окна заголубели, повеселели, да и весь домик стал наряднее. Красить Извеков любил: стоит себе на солнышке и кисточкой неторопливо водит. После смастерил трубы для стока воды, долго возился, но уж приладил как надо. Покрасил их и воду отвел не куда-нибудь, а под яблони. И радовался, когда были силы работать, оживал.

Каждый год девятого мая наш поселок становился шумным и разгульным. Песни слышались до поздней ночи… Инвалиды, фронтовики — а их тогда много было — выходили на центральную улицу, толклись около орсовской столовой, где прямо во дворе продавали бочковое пиво, устраивались в скверике возле кинотеатра, пили, говорили и пели песни.

В тот день хромавшего по двору Извекова окликнул наш хозяин, принарядившийся и надевший пиджак с орденами.

— Что дома скучаете? — спросил он Извекова, который был одет совсем не празднично: рубашка, фуфайка внакидку да шаровары, порванные на сгибе протеза. — Пошли бы куда, праздник ведь…

— Та, — откликнулся Извеков, словно бы отмахнулся. — Куда мне идти.

— А люди уже гуляют, слышите? — сказал хозяин, поглядывая в сторону дома, откуда должна была появиться жена. — Мы вот тоже собрались к друзьям… День сегодня такой, помянуть надо и вспомнить…

— Да-да, — согласился Извеков, помолчал и снова: — Да-да!

— Вы в каких войсках были?

— В артиллерии, — ответил Извеков. — В артиллерии, — повторил он и добавил: — Всего вам хорошего!

И пошел домой.

— Подсыпали ему, — сказал хозяин подошедшей как раз жене. — Хватит на всю жизнь…

Они отправились в гости, а Извеков снова вышел из дому, ходил по двору, изредка останавливаясь и прислушиваясь. Где-то неподалеку играла гармошка, слышались веселые голоса и обрывки песен. И, послушав, Извеков опять скрипел протезом, и опять слышалось его неизменное «да-да!».


Прошла весна, наступило лето, а затем осень и зима, но и зима прошла: снег стаял, дни становились все теплее, солнечнее. Извеков все так же ходил по двору, ездил в госпиталь, и не однажды на улице говорили, что он не вернется. Но он возвращался. Настенька бегала на работу, в аптеку, доставала минеральную воду, крутилась дома допоздна. Весной она копала огород, сажала картошку, а перед самым порогом — цветы: пионы и маттиолу, дурманящую по ночам. Забот у нее прибавилось, появилось десятка два цыплят, которых надо было оберегать от холода и котов. Она переживала, когда Извеков уезжал в госпиталь, ждала его, думая о том, что надо будет насушить липового цвета, запастись малиной и привезти заблаговременно уголь и дрова…

Пришло время, и мы с матерью, построив свой дом, уехали от наших добрых хозяев, от Извекова и Настеньки. В нашем доме были готовы только кухня и одна комната, а полы были положены, как говорят, на живую нитку, но все же это лучше, чем чужая квартира. Изредка я навещал хозяев, видел и Николая Петровича и Настеньку, а потом уехал из поселка, и если и приезжал, то ненадолго… Чем дальше уходило послевоенное время, тем чаще я вспоминал его. Казалось, что в те годы, несмотря на очереди за хлебом, на отсутствие в продаже приличных костюмов, была какая-то удивительная радость жизни и всеобщая вера во что-то прекрасное. Люди в большей степени были братьями. Так я думал, не забывая ни хорошего, ни плохого, и в мыслях этих мне все чаще виделся инвалид Извеков, занесенный судьбой в поселок. Жизнь его, в которой, как мне казалось, не было никаких радостей, виделась мне особенной, не похожей на жизнь других инвалидов… Однажды, приехав проведать мать, я собрался в гости к Настеньке и Извекову. В тот год, кстати, исполнилось ровно двадцать лет, как они сошлись.

Встретили они меня приветливо и просто, как встречают гостя добрые люди: пришел так пришел, чем богаты, тем и рады. И Настенька, и ее муж постарели. Настенька, правда, осталась все такой же подвижной, хлопотливой. От множества мелких морщин лицо ее стало еще добрее, и вся она сделалась вроде бы меньше. Она скоренько накрыла на стол, выставила выпить и закусить. Я попытался было отказаться, говоря, что зашел ненадолго, но Извеков сказал:

— Та по сто грамм… Я и то выпью!

— О, большой случай, — весело поддержала Настенька. — Что ж оно такое стряслось, что ты отважился?..

— А бери его морока, — серьезно и грустно ответил Николай Петрович. — Чую теперь: все одно уже…

Проговорил это и смолк. Тонкие губы плотно сжаты, дрожат, лицо серое, землистое, а в глазах — слезы.

— Перестань, Коля, — тихо попросила Настенька. — Не надо об этом думать! Ездил же раньше?.. Ездил! И вертался… И теперь так будет, потому что там доктора, процедуры, лекарство… Нервы у него никудышные, — пояснила она мне. — Не расстраивайся, гость к нам пришел…

Так и уговорила мужа, повеселел он, даже посмеялся над собой:

— Умирать не хочется, — сказал, — потому как жить бы теперь да жить… Машину мне призначили, да и так бы… Легче стало инвалидам, не сравнишь.

Мы выпили, поговорили. Оказалось, что Извеков через два дня едет в госпиталь.

— Поедет, то польза будет, — втолковывала мне Настенька. — Ничего же не ест, сколько ни заставляю.

— Та это бы ничего, — перебил ее повеселевший Извеков. — К этому я привык, а вот к свисту никак не привыкну. Похоже, как снаряд летит, с тех пор еще. Я и доктору балакал, он мне порошков прописал. А что те порошки, если оно свистит…

— Да так, — вздохнув, согласилась Настенька, — а все же в госпитале доктора.

Она медленно и грустно закивала головой, словно бы кланялась и госпиталю, и людям в единственной и последней своей надежде.

— Особенно ночью, — продолжал Николай Петрович доверительным тоном, даже голос понизил, словно бы рассказывал необыкновенную тайну. — Или в тишине, вот как бы теперь, мы сидим, разговариваем, а оно свистит… Но ночью! ночью нет спасения. Доктор сказал мне: сложно, говорит, палец вылечить, а голову… Эх! — Он безнадежно махнул рукой. — Кто там что знает… Летит, летит, когда-нибудь прибудет!

— Не балакай чего не надо, — сказала Настенька. — Все будет хорошо!.. Так думай и так настраивай себя… Оно и отступится.

— Да-да! — откликнулся Николай Петрович, взглянув на жену. — Все будет хорошо.

И тяжело вздохнул.

После он снова говорил о госпитале, о болезнях, с которыми так сжился, что не представляет, верно, без них своей жизни. Настенька рассказала, что приезжал Гринька с женой и детьми, гостили у них почти месяц… Мне хотелось расспросить Извекова о военном времени, но говорить об этом прямо было неловко: я был уверен, что Извеков отмахнется при первом упоминании о войне, как отмахивалось большинство воевавших, кому досталось, как сказал когда-то бывший наш хозяин, на всю жизнь. Так оно и вышло: когда Извеков заговорил о Дальнем Востоке, куда попал в сорок третьем году, а я попросил рассказать, что было дальше, он засмеялся.

— Та что там рассказывать, — ответил он мне и, похоже, даже удивился. — Ничего интересного… Так уж…

Он не договорил, задумался, и я понял, что Извеков больше ничего не скажет, но он неожиданно заговорил о том, как его призвали в армию. Он побывал на Дальнем Востоке, но оттуда их вскоре сняли и повезли в Тамбов…

Говорил Извеков тихо, все время перекладывал с места на место вилку — видать, волновался. Возможно, он говорил об этом впервые. Рассказ его вышел коротким и грустным. Но сам Извеков, чем больше рассказывал, тем больше веселел. Он даже раскраснелся и стал вроде бы моложе.

— Присвоили мне сержанта и отправили на фронт, — говорил он мне живо, иногда останавливался задумавшись, вспоминал. — Но это уже из Житомира… Да, из Житомира. Там стоял Восьмой артполк, и туда приезжали с фронтов за пополнением. Приехал лейтенант: «Мне надо сорок человек!» Надо?! Пожалуйста! Выбирай каких! Связистов, разведчиков, огневиков… Полки переформировываются, материальная часть заменяется, потому как прогар стволов. Так и люди — пополнение требуется. И на фронт! Я не дошел… на мине подорвался. Это уже в Карпатах. Приехали мы на новый участок, а там как раз хлопцы наскочили на мину. Мне Пучков и говорит: «Иди помоги!» А Пучков начальником штаба был, сам с Калининской области… Да, я и пошел, даже оружия с собою не брал, потому что там с полкилометра. И как пошел, так и подорвался: ночью оно, участок новый. Чую, рвануло меня так, вроде бы я кудась лечу, вроде бы в облака… И легко стало, легко…

Николай Петрович помолчал, вспоминая, наверное, тот момент. Мы с Настенькой сидели тихо, она тронула было тарелку, и та звякнула тонко. «Ах ты господи!» — прошептала Настенька, а Николай Петрович проговорил свое обычное «да-да!».

— Ну, услыхали, пришли и за мною, — продолжал он, — а когда взялись нести, то еще раз подорвались. Так я уж и не знаю, как их поранило, не скажу, не знаю. Живы остались или побило… Очнулся — один. Уполз, значит, от того места. Потом еще полз, а у меня ни пакета, ни чего-нибудь, чтобы ноги перевязать, кровь остановить. Помню, головою вниз лег, горы же там, и вроде бы легче. И силы не стало, не помню ничего. Потом ноги мнеперетянули, очнулся я, помню, Пучков приходил… Писали мне, погиб он вскоре. Как, что — не знаю, не скажу, но погиб. Жаль его… Да, привезли меня в медсанбат, на подводе привезли, побудили там врачей. А уже светать стало, посмотрел я — от ноги одни шматки остались, кожа болтается, и кость торчит. В медсанбате меня обработали, положили на коечку. Сестра там была, все чаем поила, а после повезли на Ивано-Франковск… А ранило — это близ Старого Самбора. Ну, давайте, — перебил сам себя Извеков, — еще по чарочке выпьем.

— Так, может, внести еще чего? — схватилась Настенька. — Может, яблок?.. У меня в банках, хорошие… И груши есть! А?

Я отказывался, просил не беспокоиться, но Николай Петрович, наливая рюмки, сказал:

— И что ты, Настенька, спрашиваешь… Раз такое дело, неси все! И яблоки…

— Да я мигом, лишь бы вы ели, — ответила Настенька и выскочила из хаты. Через минуту она вернулась с двумя банками домашних консервов. Вытерла запылившиеся крышки и бока, открыла… Видно было, что она рада и моему приходу, и тому, что муж выпил хотя бы и малость и повеселел.

— А больше ничего и не было, — сказал Николай Петрович, когда мы выпили еще по чарке. — Как отвезли меня да еще одного лейтенанта, так дальше одни госпиталя… Я еще помню, отдал шинель подводчику, забирай, говорю, мне она без надобности… Надежды не было. А вот откуда у меня шинель?.. Я же в гимнастерке пошел, даже оружия не брал… Наверное, хлопцы принесли…

— Принесли, конечно, — убежденно сказала Настенька, будто знала это достоверно. — Друзья же…

— Наверное, — еще раз сказал Николай Петрович. — В госпитале меня подправили, не скоро, правда, а после билет белый дали и пенсию в девяносто рублей. А буханка хлеба тогда всю сотню стоила, все потому что… Эх! — перебил он сам себя. — Что об этом говорить! Потом, правда, добавили, сержантскую надбавку дали, но это года через три, инвалидам пенсию посчитали с довоенного заработка, многим легче стало. Но мне без разницы, потому что я взят был из колхоза, да и молодым. Какой там у меня заработок в семнадцать лет… Так что вот так… А доктор мне балакает: пищу легкую, говорит, надо, чаю побольше. — Извеков возвратился к старому разговору, посмеялся, вспомнив доктора. — Чай-то я пью и солей стараюсь поменьше, но тогда, сам знаешь, что было… Хлебу и тому рад. Настенька вот курей развела, и пенсия теперь больше, но здоровья нет. Гроши есть, а ничего не хочется. И живешь, одним словом, потому что — как же иначе…

Мы долго еще сидели за столом, говорили о жизни в поселке, о новостях. Извеков сказал, что теперь люди живут богаче, но отчего-то безрадостно и скрытно.

— Каждый сам по себе, — говорил он. — Раньше такого не было, а теперь — работа да телевизор…

— И жадных стало больше, — поддержала Настенька. — Если кто допадется до чего, то грабит до последнего. А одна тут, — она улыбнулась и взглянула на мужа, — на нашей улице, даже машине позавидовала. Чего, говорит, им не жить.

Извеков посмеялся и стал рассказывать о «Запорожце», у которого барахлит карбюратор и который больше стоит, чем ездит, потому что ездить и некуда! Машина, как когда-то велосипед, является самой дорогой вещью. Мороки с нею немало; то одно ей надо, то другое.

— И радуется той машине, чисто дитё малое, — посмеиваясь над мужем, сказала Настенька. — Одно ее вытирает да протирает, скажу — сердится.

— Да-да, — весело откликнулся Извеков и стал доказывать, что машину надо содержать в порядке, тогда она и служить дольше будет.

— Износится — другую дадут, — сказала Настенька. — Было бы здоровье, а машина…

— Дать-то, может, и дадут, — рассудительно ответил Извеков. — Но у нас ведь как! А вдруг что изменится?.. «Эту беречь надо. Гриша еще ездить будет, потому что…

— Перестань! — оборвала мужа Настенька. — Нечего об этом думать.

Ушел я из гостей поздно вечером и, шагая знакомыми улочками, думал о том, как Извекова, тогда восемнадцатилетнего парня, долго везли эшелонами на запад, везли, как оказалось, только затем, чтобы он подорвался на мине, а после — доставили в тыл. Вроде бы свозили его на кровавые смотрины, показали смерть и вернули, чтобы жил и помнил, чтобы не забывал никогда. Было понятно, отчего он никогда не тянулся к компаниям, не вывешивал на грудь медалей: рассказывать, в общем-то, было нечего, а медалями его наградили после войны. Став инвалидом, Извеков не имел даже того, что имели другие фронтовики, — воспоминаний. Он не успел ничего совершить, не добрался до фронта. И в этом его отличие от многих. Жизнь Извекова кажется мне не похожей ни на чью другую еще и потому, что в ней после взрыва двух мин уже ничего не могло произойти: сил хватало только на то, чтобы не умереть.

Братья Извекова, в общем, правильно решили, что их меньший не задержится долго на этой земле, но — никому не ведома судьба человека, и можно только догадываться, что увечному и слабому как раз и предопределено жить. К тому же они знать не могли, что в каком-то поселке, похожем на тысячи других затерявшихся по стране, живет Настенька, которая, как только умела, боролась за жизнь инвалида, ждала его из госпиталей и уверяла его, что он будет жить… И мне вспомнилось, как она говорила, что треть дома отписала мужу.

— А то как же, — сказала она убежденно. — Умру я или что, а как же Коля? Хата на меня записана, а люди кинутся закон соблюдать. Да, так оно будет, — уверяла она меня и вроде бы простодушно удивлялась своим же словам. — А мы к тому же и не расписаны…


Прошло, наверное, с полчаса.

Я все так же сидел в сумраке скверика, Извеков хромал от дверей вокзала до кубовой, согревая израненную ногу. Настенька стояла под часами. Протез Извекова посвистывал на сгибе, поскрипывал гравий. С минуты на минуту должен был подойти поезд.

— Ах ты! — глухо сказал Извеков, в который раз подходя к кубовой. — Скрипит, непотреба! Надо было помаслить. — И, остановившись, он неожиданно тонким и чужим голосом тихо прокричал: — Кипяток! Кому кипяток?! Кипя-то-че-е-ек!..

Замолчал и, склонившись в сторону, стоял перед кубовой, словно бы к чему-то прислушиваясь. Я мог бы поклясться, что в этот самый момент ему вспомнилась какая-то, похожая на нашу, станция, вспомнилось, как он, молодой и здоровый, бежал по шпалам с котелком в руке. Вокруг стоял шум и гам от множества солдат, выскочивших из теплушек и рассыпавшихся по перрону. В воздухе носился запах угля и хлеба, близкого жилья. Их везли на запад, в Тамбов или на Старый Самбор…

Извеков постоял и пошел к Настеньке. На платформе появилось еще несколько человек, и вскоре подошел поезд. Окна его вагонов были темны. Извеков и Настенька, заторопившись, пошли вдоль состава. Я вышел из скверика. Неизвестно отчего, мне вспомнился еще раз Пучков из Калининской области и пришло в голову, что он жив…

Отдав билет заспанному проводнику, я стоял на перроне и смотрел вслед Извекову и Настеньке. Они уходили все дальше. Настенька мелко семенила и, верно, волнуясь, что их вагон оказался совсем в другом конце, торопила мужа. Извеков, стараясь идти быстрее, хромал еще больше, втыкал палку в гравий и кланялся каждым своим шагом. В голове инвалида, наверное, все так же свистел снаряд, который, как уверял Извеков, когда-нибудь прибудет.

Наталочка и Михаил

Несколько лет назад узнал я о жизни этих людей — точнее, о их гибели, узнал чисто случайно, и теперь, вспоминая рассказанную историю, с каким-то непонятным страхом думаю о том, что мог бы ничего и не услышать и жил бы, ничуть не сожалея, как не сожалеем мы о том, о чем не ведаем.

Случайностей много…

Поездку к матери я мог и отложить, гроза, собравшаяся к вечеру над поселком, могла бы обойти его стороной, что бывало, наверное, сотни раз, да и Домаха Егоровна, вспомнившая войну, могла бы рассказать что-нибудь другое, знал-то я ее не первый год и слышал от нее немало, но никогда раньше она не заговаривала о Наталочке и Михаиле… Все произошло неожиданно, и вот эта неожиданность заставляет меня думать, что любой человек, если есть у него на душе что-то сокровенное, такое, что не каждому и доверишь, все равно когда-нибудь да скажет — выговорится, будучи не в силах нести свой груз, да еще и по той причине, что придет тому время и час.

Поневоле задумаешься о тех, кто носит в душе что-то страшное, постыдное и, не имея смелости открыться, так и уходит в могилу вместе со своими грехами.

Домаху Егоровну, жившую в пристанционном небольшом поселке, в маленьком аккуратном домике с садом и огородом, по-уличному звали — Хомиха, потому что второй ее муж был Фома, и так оно и прижилось — Фомиха; а потом — Хомиха. Привычнее и проще… По имени ее величали немногие… Знал я Домаху Егоровну с самого детства, и, если бы меня спросили, когда я увидел ее впервые, не смог бы ответить: событие это затерялось во времени, стерлось. Помнится только, лет двадцать назад, приехав ночным поездом, мы с матерью ночевали у нее. Она и тогда уже была одна, муж ее Фома Петрович помер, оставив ей вот этот дом и сад… Мать моя, имевшая врожденную жалость к людям и говорившая всю жизнь своим родителям «вы», величала Домаху Егоровну полным именем-отчеством.

С виду Домаха Егоровна была крепкая, осанистая, с сильными руками и широким простым лицом, на котором блестели живые, не по возрасту ясные глаза: ей перевалило на седьмой десяток, а глаза были молодыми и нежно-синими, и смотрела она ласково, как смотрят только те, кто кое-что повидал в жизни и понял, что от зла в мире ничего не прибудет.

— Наталочка! — кричала Домаха Егоровна шепотом, покачиваясь из стороны в сторону. — Наталочка! — повторяла она горестно. — Наталочка и Михаил!..

В темноте, при беспрестанных всполохах молний глаза ее увиделись мне безумными, лицо неестественно белым, и она, покачиваясь, причитая и рассказывая, позабыла о грозе, так напугавшей ее, и уже не посматривала в окно и не повторяла «господи помилуй!».

— Ой, не верится, — говорила она тихо. — Не верится, хоть и годов-то прошло… И так оно помнится, будто вчера было, а подумаешь — уже и косточек нет…

Так говорила Домаха Егоровна, так мне и запомнилось.


Было сухое, нежаркое лето — точнее, та его половина, когда все на земле еще зеленеет и наливается соком, когда в садах не тронут ни один лист, когда отошли вишни и абрикосы, а яблоки только зреют. По ночам из сада пахнет травой и землей; тускло отсвечивают яблоки; слышно, как, освободившись, шумнула ветка, что-то хрустнуло, прошелестело; тишина стоит и свежесть — думается поэтому легко и просто, как и должно думаться в такой пригожести и теплыни летней ночи…

Я приехал вечером и, выйдя из вагона на знакомый безлюдный перрон, с сожалением понял, что в село мне не добраться, потому что как раз с той стороны натягивало высокие, синие до черноты облака. Дымчатые полосы, косо падавшие за крышами поселка, говорили, что в тех местах полосует землю нешутейный ливень. На поселок надвигалась гроза, но была она еще далеко, и небо в зените оставалось безоблачным, только потемнело. В ранних, поспешных из-за грозы сумерках стало заметно, как в облаках поигрывают молнии. Далеко и глухо погромыхивало, воздух после жаркого дня был сухим и душным. Сильнее обычного пахло перегретой пылью, асфальтом, а от состава черных цистерн, стоявших напротив вокзала, — мазутом. Свежесть вечера, наступавшая обычно после захода солнца, не приходила.

Решив заночевать у Домахи Егоровны, я пошел по улице в сторону базара, мимо одноэтажных домов, светившихся кое-где желтыми окнами, мимо чайной и парикмахерской, веселивших глаз большими стеклами и ярким белым светом; прохожих было мало. Впереди взвился вихрь, обдал меня горячей пылью и, лихо пробежав с десяток метров вдоль тротуара, закрутился на месте, как собака вокруг своего хвоста, подхватывая с земли мелкие щепки и бумажный мусор. Вслед за ним на землю упало несколько тяжелых капель дождя, занесенных поднявшимся ветром. Затем все стихло, и когда я пришел к Домахе Егоровне, то мы успели еще посидеть на лавочке под абрикосом — потом гроза загнала нас в дом.

В небольшом доме, разделенном на две комнаты и кухню, чисто и уютно; Домаха Егоровна любит, видать, белое — и потому везде занавески, скатерти и салфетки; стены тщательно промазаны мелом, а на кухне еще и подсинены, и при свете электрической лампочки все это так и сияет.

Расположились мы на кухне, за широким столом, перед окном, выходившим в сад… Небо все чаще озарялось молнией, гремело все сильнее, порывистый ветер раскачивал ветки яблонь, и они мотались в окне смутными, быстро бегущими тенями. Редкие, большие капли все настойчивее стучали по стеклу…

— Ой ты господи! — приговаривала Домаха Егоровна каждой молнии и с опаской косилась на окно.

Она поставила на стол темную бутылку очищенной, миску малосольных огурцов, пахнувших укропом и чесноком, хлеба нарезала, но все еще хлопотала, предлагая мне то сала, то кислого молока, рассказывала новости поселка, спрашивала о моей жизни, и по всему было видно, как она рада, что я зашел. И как я ни отказывался, все это выставила на стол да еще испекла с десяток тонких блинов.

— У меня ж оно готово, — приговаривала Домаха Егоровна, ставя на белую скатерть мисочку сметаны. — Теперь на газу, так скоро все, и оглянуться не успеешь…

Я вытащил из сумки конфеты и печенье, все те нехитрые гостинцы, которые покупаю, собираясь домой, и высыпал на стол.

— Зачем оно мне? — сказала Домаха Егоровна умоляющим голосом. — Матери везешь, а бабе отдаешь… Я и так тебе рада!

И правда, к Домахе Егоровне можно прийти и без гостинцев, она и так приютит, хоть мы и не родственники, видимся раз в три года: слава богу, не перевелись еще люди, которые рады гостям и которые, не нажив никакого богатства, не смотрят на тебя косо.

— Ой, сыночек! Да я ж будто чувствовала, что ты заглянешь, — говорила Домаха Егоровна, усевшись за стол и наливая мне высокую зеленоватого стекла чарку. — Мне и снилось что-то такое… не то я иду, не то хтой-то до меня идет…

Скорее всего, ей ничего подобного не снилось, и придумала она это на ходу, чтобы показать свою радость и чтобы я — мало ли! — не подумал, что стесняю ее своим появлением. Это я знал наверняка, как, впрочем, и то, что к концу жизни Домаха Егоровна не стала ни набожной, ни суеверной — оставалась все такой же доброй, приветливой и, как мне казалось, несколько беззаботной. Возможно, это и не совсем так, но однажды, глядя на нее, я подумал: прожила она свою жизнь так, что никому не должна и ей — никто.

Что же до ее боязни обидеть невзначай даже непрошеного гостя, то это — врожденное, и удивительны такие люди: ты к ним сваливаешься как снег на голову, а они не то что не сердятся — даже боятся, как бы чем не обидеть. Мало таких людей, и кажется, остается все меньше, потому что в наше торопливое время, когда верят больше одежде, чем душе, их даже сторонятся, потому, верно, что совершенно не понимают.

Я выпил чарку самогона и не успел поставить ее на стол, как над нами ахнуло так, что стены вздрогнули: гроза разошлась не на шутку.

— Господи помилуй! — испуганно вскрикнула Домаха Егоровна и вопросительно поглядела на меня. — Что ж оно такое?..

— Скоро пройдет, — беспечно сказал я.

— Да ото парило цельный день, — тихо проговорила Домаха Егоровна, и тут только я заметил, как побелело ее обветрившееся лицо. — Парило на совесть, так что, может, и не скоро…

Домаха Егоровна угадала: пришла страшная, полная грома и молний, ливня и ураганного ветра ночь, называемая в народе «воробьиной». Ни до этого, ни после мне не приходилось переживать что-нибудь подобное: казалось, грозы, сколько их ни было, собрались над поселком с твердым намерением выжечь его дотла. Свет в доме погас, и мы сидели в темноте, которая нагоняла еще большего страху. Темноты-то, собственно, и не было, потому что молнии сверкали одна за одной, небо загоралось сплошным белым огнем. Сад в этом неровном белом сиянии казался лесом, деревья, роняя яблоки и листья, мотали выкрученными ветвями. Воздух был сизым от ливня… При каждом ударе грома, от которого, казалось, должна была расколоться земля, Домаха Егоровна ойкала и шептала: «Господи помилуй!»

— Не бойтесь, — успокаивал я ее, хоть мне и самому было не очень-то спокойно. — Не попадет!..

— Боюсь, сынок, боюсь, — шептала Домаха Егоровна. — Ото еще с войны боюсь, спасу нема… Ой господи! — повторила она вслед за сверкнувшей молнией. — И понимаю, ну — помру… так все одно помру. А боюсь! И молния цвиркнет, у меня аж душа провалится…

Слушая Домаху Егоровну, я думал, что было бы со мной, если бы я пошел в село и гроза застала меня в поле. Даже представить страшно: ливень, гром, молния.

…От железнодорожной станции до села — двенадцать километров, и обычно, приехав вечерним поездом, я шел через поселок — мимо домов, а затем мимо старого колхозного сада, обсаженного высокими тополями, — полевой дорогой, которая, почти без поворотов, и приводила меня к дому матери. Ходил я по этой дороге много раз и днем и ночью, и ночью она виделась совсем другой: высокие тополя отпечатывались на звездном небе; деревья стояли притихшие, настороженные; и в поле, где вокруг была темнота и серебрился от звездного света кусок пыльной колеи, мерещился впереди то человек, то лиса, что на самом деле оказывалось просто высоким бурьяном… В поле чувствовался простор, небо виделось полностью, от края до края, потому что ничто не затеняло его. Когда я подходил к селу, было уже за полночь и ни в одной хате не светилось окно, горела только желтая лампочка над дверью магазина, стоявшего посреди выгона.


Страшная выдалась ночь, но благодаря ей я узнал о Наталочке и Михаиле. Заговорила о них Домаха Егоровна, когда гроза стала отходить; все еще сверкало и гремело, но ветер поулегся. Дождь густо шелестел листьями, и при свете отдаленных молний видно было, сколько яблок валялось на мокрой земле, белея отмытыми дождем боками.

Электричества так и не дали, и мы сидели в темноте.

— Михаил — брат мой, — рассказывала Домаха Егоровна тихим голосом, поглядывая в окно. — А Наталочка, она такая молодая была, года три как за него вышла… Ой, хорошо жили до войны! — воскликнула, перебивая сама себя. — Но ото в один день жизнь и поменялась, налетело вихрем… Моего, как и всех, сразу же забрали, а Михаил, так он же военным был, да еще и командиром, потому Наталочка, сердешная, и прибилась в нашу хату. Добралась, не знаю уж как, но добралась, потому как мы не чужие, да и куда денешься: боялась она, жинка командира, выдадут немцу… Мы же все под него попали… Так вот, прибилась она… А хата наша была ото там, где теперь парикмахерская, против вокзалу. Там мы тогда и жили, — сказала Домаха Егоровна, помолчала, вздохнула, вспомнив, наверное, прошлую жизнь, и все так же тихо и неторопливо продолжила:

— Прибилась она, сердешная, а того не думала, что с год перед тем они с Михаилом в гости до нас приезжали, и кое-кто запомнил.

Громыхнуло посильнее, будто гроза надумала возвратиться, и Домаха Егоровна взглянула в окно и проговорила: «О господи!» Но слова эти показались мне равнодушными: наверное, теперь она уже не боялась. Хоть при всполохах молний и видно было, что лицо ее оставалось все таким же бледным, нос заострился, а на морщинистых щеках блестели слезы. И глаза ее, всегда такие ласковые, увиделись мне потемневшими.

— Не верится, что такое было, — рассказывала Домаха Егоровна, помолчав. — Не верится, хоть и годов прошло немало, так помнится, будто вчера… А подумаешь — уже и косточек нет. А недавно снилось, сидим мы с нею, говорим ладком… Проснулась я и уж плакала, плакала… Платочек красный, веселая, смеется. Боже ж ты мой! Так чудно мне: видела ее живую…

Домаха Егоровна шмыгнула носом, вытерла слезы и продолжала:

— Сколько душ невинных погубили, боже, как подумаешь… Что вытворяли! — Неожиданно она тронула меня за руку и твердым голосом сказала: — Нет во мне злости к людям, хоть другой раз всякое бывает… Но тому, кто немца привел, ему и детям его чтоб до скончания века покою не було, чтоб все им отплакалось и отболелось.

Слова эти говорила она неторопливо и старательно, как говорят только пожилые; не повышая голоса, но вкладывая столько наболевшего, что проклятие это — так мне подумалось — должно дойти…

— Наталочка, Наталочка, — прошептала Домаха Егоровна, вздохнула и, снова вспомнив тех людей, сказала: — Есть такие, малым числом, но вреда приносяще много!

Она так и сказала — «приносяще», и от этого слова на меня отчего-то пахнуло холодом, словно и теперь еще не перевелись и витали какими-то размытыми тенями все эти «вреда приносяще».

А Домаха Егоровна рассказывала дальше, и я узнал, что Наталочку расстреляли немцы. Пришли они среди бела дня, и Наталочка увидела их, когда они только подошли к воротам. В страхе и отчаянии она заметалась по хате, кидаясь то к окну, то к двери, а после — выхватила из подушечки иголки и проглотила их. Но от этого сразу не умрешь. И Наталочка на глазах у немцев успела добежать до колодца и кинулась в него вниз головой… Немцы посовещались и заставили Домаху Егоровну вытянуть Наталочку.

Она была жива, переломала руки и разбила голову, но сознание не покинуло ее…

— Боже!.. Она глядит на меня, — говорила Домаха Егоровна, причитая и покачиваясь, — а немец оружие на нее наставляет… Я тогда кинулась, обхватила ее, сердешную, закрываю… Кричу и плачу: оставьте ее, оставьте, не мучайте… Так меня ударили, или ослепление такое… Слышала только — прогремело. Застрелили… А перед тем она на меня жалостливо так поглядела, у меня аж душа перевернулась и я вроде бы ума лишилась, не скоро и отошла…

Домаха Егоровна замолчала. Стало тихо, и только тогда я услышал, как где-то в комнате тикают ходики. Я растворил окно, и на нас пахнуло свежестью омытой грозой ночи. Дождь почти перестал, и только отдельные капли тонко вызванивали по листьям; воркотливо журчала над бочкой сбегавшая по трубе вода, а где-то у стены неторопливая капля выговаривала равномерное: «День-день!»

— А Михаил? — спросил я.

— А он вскорости приходил, — ответила Домаха Егоровна так, будто и не прерывала рассказа. — Ночью как-то. Слышу — стучит, вгляделась — он… В чужой одеже, потому как окружили их, и сразу мне: «Где Наталочка?» Я — в слезы, а после говорю ему: «Братику ты мой, уходи, а то и тебя прикончат…» Ушел он, куда уж — не знаю, а после войны бумага пришла, что погиб под Киевом… Да, под Киевом, — повторила и, будто услыхав мой вопрос, сказала: — Детей у них не було, так ото род и погиб… И мой погиб, и Михаил, и Наталочка.

Вздохнула тяжело, задумалась.

Я спросил, не осталось ли каких фотографий, и Домаха Егоровна молча пошла в комнату и вынесла оттуда небольшую карточку на плотном картоне. Подала мне, а сама засветила керосиновую лампу, осветившую кухню желтыми, мерцающими бликами. Фитиль нехотя разгорался, и я увидел на карточке крепкого военного с открытым лицом, при портупее, в сапогах с высокими голенищами. В его петлицах блестели три ромба…

— Только поженились, — сказала Домаха Егоровна и снова вздохнула.

Михаил сидел, положив руку на деревянную легкую подставку, какие водятся в фотографиях, а Наталочка стояла. На ней были темный жакет и белая кофта. Рукой она держалась за подставку и, видно было, смущалась перед аппаратом, смотрела удивленно и даже с каким-то детским испугом. Лицо ее, совсем юное и трогательное в мимолетном страхе, увиделось мне невыразимо прекрасным; подумалось, что я никогда не встречал подобного лица, и, наверное, поэтому — долго смотрел на фотографию.

Мы сидели еще какое-то время, но почти не говорили. Гроза прошла, будто ее и не было. От станции слышались короткие гудки тепловозов, прошумел пассажирский — двухчасовой, постоял минуту и, вскрикнув, понесся дальше.


Спал я не больше часа, пробудился от какого-то внутреннего толчка и, когда оделся и вышел на кухню, увидел, что Домаха Егоровна сидит все так же перед окном… Уже развиднелось, утро пришло тихое, слышно было, как в саду возились воробьи.

— О! Встал! — радостно проговорила Домаха Егоровна. — Спал бы еще да спал… Я приготовлю тебе чего-нибудь…

Она завозилась у плиты, приговаривая, что где бы как хорошо ни было, а тянет домой, накормила меня, и вскоре, поблагодарив Домаху Егоровну и распрощавшись с нею, я шагал по размокшей дороге, обходя лужи и стараясь ступать по траве.

В дороге встретил восход солнца, поднявшегося далеко в поле и ласково осветившего землю, хлеба. Свежо было после грозы. Лужи загорались первыми лучами, синели от чистого неба. Легко шагалось в утреннюю рань, и казалось, шел бы так и шел, не думая ни о чем, и только глядел вокруг на всю эту чистоту и покой, на все, что есть под солнцем.

Мне вспомнилась грозовая ночь, рассказ Домахи Егоровны, Наталочка и Михаил.

Люди эти жили в местах, по которым я как раз проходил; я знал, что они убиты, но в то утро мне не верилось в смерть и я думал о них как о живых; и странно — я ведь, в сущности, ничего не знал ни о Наталочке, ни о Михаиле, но чувствовал, что они-то мне ближе многих.

Непонятная, необъяснимая радость охватила меня оттого, что теперь я знаю Наталочку и Михаила, что в природе, которая в ту секунду принадлежала мне одному, ощущалось великое согласие и покой, и подумалось о красоте русской души, едва прикоснувшись к которой, и самому хочется быть лучше.

— Наталочка! — повторял я, шагая по траве. — Наталочка!..

Свет этой загубленной души долетел ко мне через годы из мрака, откуда, казалось бы, ничто не может долететь; и, не умея объяснить, но чувствуя, что в грозовую ночь я узнал что-то неизмеримо важное для меня, то, что будет теперь со мной всегда, я отчего-то подумал: «Прости меня, живущего… Прости…»

Впереди блестела лужами дорога, надо мной синело небо. И, мерно вышагивая по грязи, я уходил от поселка все дальше, унося с собой две жизни; и, когда проходил мимо клина прибитых ливнем хлебов, откуда-то издалека послышалось мне в то утро:

— Наталочка!.. Наталочка и Михаил!..

У моря синего

Довелось мне как-то жить недалеко от Сухуми, в большом, вытянувшемся вдоль побережья поселке Бабушеры, в той его части, где стоит несколько двух- и пятиэтажных домов для летчиков. Кирпичные эти строения выделяются среди зелени садов и одноэтажных уютных домиков, из которых в основном и состоит поселок, и просторные дворы перед ними, где еще видны следы цемента и шлакоблоков, кажутся голыми. На затоптанной земле не растет трава, почти нет деревьев — то ли не приживаются, то ли никому не пришло в голову посадить. Зато небольшие дворики хозяев радуют глаз своей опрятностью. Заборы надежно охраняют грядки от кочующих по дороге свиней, черных, тощих и с виду злее любой собаки. Домики увиты виноградной лозой, под окнами растет то гранатовое дерево, то грецкий орех. По дороге к морю я видел десятка три двухэтажных особняков, верно, каких-то разбогатевших людей; дома эти отличаются от всех прочих тем, что на второй этаж ведет бетонная, отделанная под мрамор лестница. Из-за этих лестниц кажется, будто строил дома один и тот же мастер или хозяева настолько схожи во вкусах, что не пожелали ничего другого. У некоторых на воротах укреплены серебристые фигурки голубей, львиные головы, похожие больше на собачьи. Богатые дома, но какие-то скучные; высокие, незашторенные окна выглядят черными, пустыми, и кажется, что там никто не живет.

Время было жаркое — август, но в квартире, которую мне отдали в полное распоряжение на две недели, держалась прохлада. Одно окно выходило на восток, два других — на север, к горам, и солнце заглядывало в квартиру только утром. Из окон на север были видны сине-белые вершины близких гор, белые пышные облака, не отходившие от этих вершин, и зеленые склоны. Небо там было темным даже днем, а ночью в той стороне поигрывали молнии и казалось, что приближается гроза. Но облака все никак не решались скатиться с гор, каждое утро они виделись все на том же месте, и дождей не было.

С квартирой мне просто повезло: все вышло неожиданно и без лишних слов, к тому же бесплатно, что в тот момент было для меня существенно. Словом, было основание радоваться. И поэтому всего лишь за три дня я привык к квартире, обжился в ней, меня не пугала ни пустота двух комнат, ни захламленная ванная, ни то, что на кухне обитали юркие, какие-то выцветшие и незнакомые мне козявки — возможно, типично южные обитатели. Даже при небольшом воображении козявки эти могли показаться одомашненными скорпионами. Так впоследствии я к ним и обращался. Правда, я ничего не готовил, ходил или в столовую, где предлагали неизменный суп-харчо, или в задымленную шашлычную и на кухню заходил крайне редко, но всякий раз скорпионы эти, как-то улавливая мое появление, вмиг разбрызгивались по щелям. По своей извечной привычке подсматривать мне хотелось увидеть будничную непуганую жизнь этих существ, то, как они хозяйничают на плите и на табуретке, и я подолгу стоял у застекленной кухонной двери, поджидая, пока они осмелеют и покинут щели… Напрасно. Скорпионы, вероятно разгадав мои намерения, хоронились в щелях и показываться не желали.

На четвертый день моего пребывания в поселке, рано утром, еще до восхода, я ходил купаться; море в такие часы прохладно и до удивления спокойно после ночи, будто рассвет действует на огромные массы воды умиротворяюще; гладь моря еле вздымается, мерно и легко дышит, и дыхание это чувствуется по низкой волне, которая с тихим шипением накатывает на залежи серой обточенной гальки, омывает ее и тут же опадает, все с тем же тихим говором и с той же размеренностью. Шорох перекатываемых мелких камешков, как дыхание спящего, — легкий и спокойный. У самого берега вода прозрачная, виден клин песка, а туда дальше — она становится синей, а затем все больше темнеет, пока не превращается в черную и тяжелую на вид. Взошедшее солнце позолотило эту черноту, кинуло на морскую гладь светлые, размытые и неясные пятна… Берег был безлюден и тих; я сидел на песке, греясь в первых лучах солнца, и провожал глазами одинокий пароход, шедший, вероятно, из Батуми. На черно-синем и золотистом морском просторе его борт и рубка казались удивительно белыми, и неожиданно мне подумалось, что именно в такие часы сильнее ощущается грозное величие и исполинская сила моря; именно тогда, когда оно спокойное, умиротворенное и ласковое, можно попытаться охватить его взглядом, почувствовать его силу и равнодушие. Не то что в шторм, когда оно беснуется, страшит всякого и — того и гляди — смоет, приковывает взгляд ближайшей волной, ее белым и грозным гребнем. Теперь же оно только урчит да перекатывает камешки, но именно в этом беззлобном урчании угадывается страшная стихия… Появились ранние пляжники, послышались голоса, на морской глади, как поплавки, закачались головы. Солнце поднималось все выше, начало припекать, и я отправился домой.

Шел я неторопливо, разглядывал дома, виноградники и дворы, где в утренней работе крутились люди. По дороге бродили свиньи, индюки и куры — вся живность, что живет в поселке и кормится чем попало. Возле одного двора в тени мимозы сидела старуха и продавала желтые переспелые груши. Но я купил пять штук, чем вызвал благодарную улыбку: груши-то все равно пропадали, и старуха была рада отдать их за копейку. Старуха сморщила лицо и блеснула двумя рядами железных зубов. Приветливая попалась, нечего сказать. Я спросил ее, показывая на ближайших к нам свиней, отчего это некоторые носят деревянный треугольный хомут, зачем, мол, он… и неужели эти дикие с виду свиньи действительно кусаются.

Старуха молча меня выслушала, подумала и только тогда ответила:

— Чужой огород ходят, — сказала она, неторопливо и тяжело подбирая слова. — Не кусаются! Не!..

Поблагодарив, я пошел дальше; груши пришлось съесть сразу же, потому что они истекали соком и липли к рукам; кроме того, ко мне привязались осы, они носились вокруг меня, как вертолеты. Пришлось оставить им одну, чтобы отстали.

В аэропорту я зашел в шашлычную, сполоснул руки и купил сигарет, а затем, устроившись с чашкой кофе в тени старых платанов, смотрел на людей, на то, что, вероятно, происходит в этом оживленном месте каждое утро, каждый день, что было до моего появления и что останется после. В углу, под платанами, была кофейня, где кофе варили на противне с раскаленным песком; рядом торговали вином и мороженым. В тени стояло пять или шесть высоких белых столиков, стульев не было, да они и не нужны, потому что народ в аэропорту все больше торопливый, издерганный. И будка с вином и мороженым, и кофейня, а главное — тень платанов создавали некий уют. Пахло сигаретным дымом, кофе и молоком. В этом уголке шла своя жизнь: маленькая машина привезла бараньи туши, их быстро втащили в шашлычную; какой-то мужчина в полосатой распахнутой рубашке, с волосатой грудью и заклеенной пластырем щекой явно выпрашивал у продавца стакан вина; продавец, тучный, хоть и молодой еще человек, изредка взглядывал на страждущего, отпускал мороженое и ловко разливал по стаканам красное мукузани; наконец небрежным жестом он подвинул ему полбутылки. Чуть в стороне на перевернутых пивных ящиках сидели трое темнолицых мужчин и, оживленно о чем-то разговаривая, пили шампанское. Судя по тому, как они спорили, кричали и размахивали руками, можно было подумать, что делят они не только барыши, но и все побережье. Шампанского было десять бутылок, четыре они уже выпили. Мне подумалось, что тяжеловато придется им при такой жаре, но пьющие, очевидно, ни о какой такой тяжести не задумываясь, хлопали пробками. Один из них, в красной рубашке, в затертых, потерявших вид сандалиях, подозвал того, с разодранной щекой, напенил ему стакан и небрежным взмахом руки отослал на прежнее место… Этих троих я видел и вчера, но вчера они пили коньяк. И невольно я задумался над тем, что в этом тихом на первый взгляд поселке, где и жизнь, казалось бы, должна быть тихой и размеренной, какой-то по-человечески простой и приветливой, как проста и приветлива земля, на которой он стоит, обнаруживались сложности, похожие на отжившие ритуалы. Даже сигареты невозможно было купить за свою цену. Лаваш продавался до полудня прямо в пекарне, где двое худющих, обсыпанных мукой абхазов в высоких белых колпаках и печь топили, и тесто катали, и получали деньги… Стоило лишь более внимательно присмотреться ко всем этим людям, и становилось видимым то, что живут они совсем не просто; что давно в них нет и тени наивности; и даже вот этот пьяница с разодранной щекой, который сам по себе, может быть, и прост, и человечен больше, чем кто-либо из них, втянут в эту сложную жизнь. Мне думалось, я прав, потому что ведь не стали бы эти люди, собирающие с миру по нитке, поить его каждый день… А они поили, и, возможно, именно этот страждущий, униженно стоявший перед ними, укреплял их веру в то, что они живут справедливо… Я догадывался, что пьющие шампанское, по одежде напоминающие давно забытых босяков, играли в водовороте местной жизни не последнюю скрипку. Не зря же буфетчик из шашлычной подлетал к ним по первому слову и уносился от них так, будто его чем одарили…

Кофе был выпит, сигарета выкурена, а я все стоял, облокотившись на стол, и думал о том, что людям по душе сложности, что не могут они жить просто и хорошо; так уж они устроены: им требуется для жизни все больше и больше, и помыслы их устремляются дальше особняков с лестницами под мрамор… Их не может ничему научить даже старик Боча, седоусый, нелюдимый. Он бродит по поселку, присматривается ко всему и угрюмо молчит. Случайно я узнал, что Боча очень богат, но у него нет никого из близких, и мысль о том, что его деньги достанутся кому-то чужому, согнула его, сгорбила. Он и не разговаривает с людьми, усматривая в каждом человеке того чужака, который захватит богатство.

В конце концов мне надоело стоять под платанами, и я ушел и по дороге заставил себя думать о давно начатом рассказе, который теперь, пользуясь негаданной свободой, намеревался закончить. Вчера я написал несколько страниц… Рассказ продвигался медленно, потому что был он о северном сиянии, которое встретилось нам однажды при полете на Мурманск. Тогда была зима, холод, а теперь я находился в тридцатиградусной жаре, и трудно было даже представить, что по курсу полета вспыхивали полотнища сияния, разноцветные и пульсирующие; они вскидывались ввысь и окатывали нас то синим, то красным светом; вновь и вновь зажигаясь, сияние, казалось, уходило к звездам. От его света на меня, помнится, повеяло ледяным холодом, всполохи заставили внутренне поежиться; подумалось, что если бы забыть о посадке в Мурманске и пролететь еще какой-нибудь час, то можно бы дотянуть до сияния, войти в него с разгона и прикоснуться к его быстротекущей жизни. Каждую секунду оно новое, другое — неуловимое… В полете от этих мыслей меня оторвал механик, влезший всем корпусом в мою тесную кабину, чтобы попросить закурить. Кажется, я ему сказал, показывая на сияние, которое как раз вспыхнуло с новой силой, что мы могли бы туда долететь. Механик взял сигарету, взглянул на меня, затем на сияние и молча выбрался из кабины, а после и вообще вышел из пилотской: он всегда курил в багажнике…

Странно, но так же, как и сияние, которое все никак не забывалось, я помнил взгляд механика, пристальный какой-то, тяжелый и сердитый, будто механик разозлился на меня, что я сказал то, о чем в самолете принято молчать. Возможно, он был и прав: есть вещи, о которых в самолете не говорят даже в шутку. Но я-то не шутил: сияние сгорало на темном небе, не вызывая удивления ни у пилотов, говоривших о прошлом разборе, ни у механика. Мне подумалось — мы привыкли даже к сиянию… Вот об этом мне и хотелось рассказать.

Придя домой, я решительно сел за стол и стал перечитывать написанное, стараясь вернуть то состояние, которое было в полете. Я вчитывался в строчки, а мне вспоминалось море, возле которого я просидел так долго, люди, оставшиеся в тени платанов; мне виделись пьяница с пластырем на щеке и двухэтажные особняки. Все это было как-то связано между собой, и подумалось, что я чего-то не досмотрел там, у кофейни, и надо бы вернуться. Ничего страшного не произошло бы, если бы пошел туда и, ничего не написав, потерял день, тем более что впереди была их добрая дюжина, пустая квартира, в которой никто не тревожил. Но я не встал из-за стола и продолжал вчитываться: знал, что не написанное сегодня уже никогда не будет написано… Так и сидел, вспоминая полет, и неожиданно почувствовал, что мне что-то мешает. Не море и не люди у платанов, что-то другое. Стало как-то тревожно, будто кто-то невидимый подсматривал за мной. Я встал из-за стола, походил по квартире, заглянул к скорпионам и снова сел… Полуденное солнце припекало основательно, но окно, перед которым я сидел, уже вошло в тень от стены дома. Легкий сквозняк шевелил серую от пыли тюлевую занавеску, где-то неподалеку тонко и отрывисто посвистывала незнакомая мне птица. Под моим окном росла пальма, ствол ее напоминал туго скрученную сигару; ночью пальма развернула еще один лист, молодой и нежный, с тонкими желобками для воды. Лист этот тянулся ко мне, на второй этаж, и был отлично виден. В трех-четырех метрах от окна стоял старый, кое-как сбитый сарайчик, в котором один из жильцов хранил мотоцикл. Стены сарайчика были увиты виноградной лозой, гроздья «изабеллы» уже почернели и от этого выглядели тяжелыми — казалось, вот-вот упадут…

Все это я видел и вчера, когда сидел за этим столом, но тогда ничто мне не мешало. Я пригляделся еще: поверх крыши сарайчика просматривался чистый, небольшой дворик, посреди которого росла старая шелковица с редкими ветками, за нею виднелся двухэтажный белый дом, напомнивший мне отчего-то тропическое бунгало. У стены дома стоял велосипед. Тонкие некрашеные деревянные стойки поддерживали просторную веранду. К ней вела светлая, тоже некрашеная деревянная лестница. В глубине веранды виднелись два высоких распахнутых окна и дверь, у стены стоял круглый желтый стол и там, у этого стола, возилась женщина. Она настирала кучу белья и теперь складывала его в красный таз, чтобы развесить. Веранда была залита солнцем, даже в глубине ее не было тени; может быть, поэтому дом и казался мне невесомым, хоть фундамент его был сложен из грубого камня…

Женщина, держа сбоку таз и чуть склоняясь назад и в сторону, осторожно спустилась по лестнице и пошла по двору туда, где между шелковицей и сосной, росшей уже в соседском огороде, была натянута бельевая веревка. Поставив таз на землю, женщина принялась развешивать простыни, защемляя их желтыми прищепками, и, покончив с одной порцией, вернулась на веранду. Всходила она по ступеням неторопливо, вроде бы даже устало. Ничего в ее действиях не было ни интересного, ни удивительного, и тем не менее, глядя на эту женщину, я понял, что это она мне мешала… И, забыв начисто о разложенных листах, начал следить за женщиной. Она меня видеть не могла, потому что солнце светило с моей стороны, и я даже откинул тюль на окне, чтобы лучше видеть.

Женщина ходила то на веранде, то во дворе, и я хорошо ее рассмотрел; нас разделяло метров двадцать, иногда даже меньше, потому что веревка приходилась на середину двора и тянулась в огород, который был еще ближе. А рассмотрев, я удивился и платью этой женщины, и ее виду, совсем не домашнему… Платье на ней было темно-синее с красными цветами, вовсе не летнее, не будничное — напротив, какое-то нарядное, длинное, с большим вырезом и без рукавов, и поэтому плечи и руки были открыты. Тело женщины было смуглым от загара, крепким и сильным, лицо — очень милое, загорелое, чернобровое, будто накрашенное, слегка продолговатое. Прическа — тоже совсем не будничная; гладкие, густые, темные волосы она заплела в две косы и уложила короной, и издали казалось, что каждый волосок тщательно причесан. Когда женщина, беря таз или спускаясь по лестнице, поворачивалась, то волосы взблескивали на солнце белым… Я подумал, что ей, вероятно, предстоит вечером идти куда-то, в гости или в кино; кино, впрочем, пришлось сразу же отбросить, потому что в этот день его не было. Оставалось только — в гости.

Работала женщина медленно и аккуратно, будто эта работа доставляла ей удовольствие; раскидывала простыни точным и ловким движением рук, подтягиваясь на носках, слегка изгибаясь и оголяя загорелые икры, и в этом ее движении мне увиделось столько изящества, что, казалось, вся эта работа и была затеяна только для того, чтобы она могла вот так пройти по двору и, взяв из таза простыню, кинуть ее на веревку; и в то же время на лице ее была какая-то отстраненность, будто женщина, развешивая белье, думала о чем-то другом, далеком… Возможно, это была просто усталость от тяжелой и нудной работы.

Закончив развешивать белье, женщина побрызгала веранду водой и подмела; и когда она подметала уже нижние ступени лестницы, наверанде появился мужчина, светловолосый, молодой, несколько полноватый, и стал спускаться вниз. На нем были синие форменные брюки и светло-голубая рубашка, тоже форменная, но без погон. Женщина как-то поспешно отступила в сторону и, заложив веник за спину, смотрела на мужчину; мне подумалось, отошла она только затем, чтобы он присмотрелся к ней, заметил и прическу и платье, которое так шло ей… Но мужчина, спустившись, взглянул на небо, потер глаза ладонью — похоже, он только что проснулся и, подойдя к велосипеду, потянул его за руль. Обода блеснули отраженным солнцем. Женщина что-то сказала, и он, не оглянувшись, кивнул головой, перекинул ногу через раму и покатил. Она сделала движение, будто собиралась догнать его, и что-то крикнула вслед; кажется, это было: «Не забудешь?!» Но мужчина уже выехал со двора. Женщина стояла какое-то время, глядя в ту сторону, где он скрылся, а затем домела ступени, принесла с веранды ковшик воды и брызнула ею у лестницы. Мне показалось, она рассердилась… И веник в ее руках мелькал не так плавно, и воду она плескала резко.

О чем она просила не забыть, я не мог знать, но понял, что никуда она не собирается вечером и что этот располневший блондин — ее муж. А то, что женщина, стирая, вырядилась в такое платье и тщательно причесалась, легко объяснимо… Теперь, глядя на нее, я мог представить историю ее жизни.

Выросла она где-то в небольшом городке, быть может, даже в районном центре, среди одноэтажных домов, серой пыли и зеленых садов. Она жила одной жизнью, а виделась ей совсем другая, лучшая, вычитанная из книг и услышанная от людей. В мечтах ей грезился, наверно, большой город, в котором всегда многолюдно и так интересно жить; сколько раз она представляла себя идущей по улице такого вот города, — молодая, нарядная, красивая… Неизвестно, как она познакомилась с этим пилотом; возможно, будучи еще курсантом, он заехал случайно в райцентр или жил там до училища и приезжал на каникулы. Конечно же, она обрадовалась такому знакомству: начинали сбываться ее мечты!.. С этой радостью и вышла впоследствии замуж, без сожаления покинув райцентр. Наверное, она любила и готова была поехать на край света… Муж ее, совсем молодой пилот, подчиняясь воле службы, заехал вместе с нею в этот теплый и тихий глухой край, утешая ее тем, что рядом море.

«Жить можно!» — наверное, убежденно говорил он, и женщина верила, что это именно так; сначала ей нравились и глушь поселка, и море, которое она видела впервые, и то, что она — жена пилота. А муж ее, как всякий пилот, начав летать, находил в этом полное забвение, потому что летать — это прекрасно, да еще когда молод, когда не задумываешься ни о чем и когда мир кажется огромным. Перевозя на своем потрепанном Ан-2 то пассажиров, то грузы, он побывал в горах, узнал, как это непросто — пройти по ущелью, как сложно другой раз приземлиться на горном аэродроме, который если что и имеет, то лишь громкое название, а на самом деле представляет собой клочок земли, совсем маленький и относительно ровный. Летал над морем, держась на всякий случай поближе к берегу, видел и зеленые, и заснеженные склоны гор. Он летал выше облаков, совсем не думая, что именно они отрезают его от дома… Однажды он упал, пробив эти самые облака, на заледенелый склон; самолет каким-то чудом зацепился плоскостью за камень и повис над пропастью. Пилот остался жив… Так думал я, знавший летную жизнь не понаслышке, и понимал, что так оно, возможно, и было, не с этим пилотом, так с другим, но было. И если бы мне взбрело в голову придумать самые невероятные ситуации, то и тут я оказался бы прав, потому что в авиации произошло уже все, что могло произойти. А все, что происходит и произойдет в будущем, — лишь повторения… Мне подумалось: укативший на велосипеде пилот тоже понимает это, ведь он уже не так молод и отлетал, без сомнения, несколько тысяч часов…

А что могла знать об этом его жена?.. Почти ничего. Она терпеливо ждала мужа, веря, что своим ожиданием отвращает от него беды, и поначалу оставалась все такой же веселой, живой и красивой. Она все еще надеялась, что когда-нибудь они переедут в большой город. Иногда заговаривала об этом с мужем. И тот соглашался: «Надо только технику освоить как следует, — говорил он. — А там подумаем!..» Похоже, он и сам в это верил. И после такого разговора снова улетал, а она оставалась. Возможно, жена просила взять ее в рейс, чтобы самой увидеть то, о чем рассказывали приходившие к мужу товарищи, такие же пилоты… И муж свозил ее в Местию или на Псху, показав с высоты речку Ингури, горы и облака. Возможно, она и не раз летала с ним, — мне отчего-то хотелось, чтобы это было именно так.

Шли годы… Женщина притерпелась к жизни поселка и жила равнодушно, как живет в нем большинство людей. Появились дети, они требовали заботы и отрывали от грустных мыслей. Из тесной комнаты они переехали в этот светлый и легкий дом. Теперь это был их дом, их комнаты, и женщина все чаще думала о том, что не так уж и плохо жить у моря, где всегда тепло. Она утешала себя тем, что не каждому так везет, и мечты забывались. Ей даже не верилось, что она мечтала о большом городе, в котором и театры, и концерты. Неудивительно, что когда она случайно попала в такой город, то сразу устала от шума и сутолоки. Город больше не прельщал ее, и, возвратившись в поселок, она с тихой радостью снова предалась спокойной жизни. Каждый день находились какие-то новые заботы, каждый день был похож на все другие, и жизнь катилась…

Так думал я, сидя перед раскрытым окном, и смотрел на пустой двор, на дом. День все больше клонился к вечеру, тень шелковицы приходилась теперь на веранду, на дверь, за которой давно уже скрылась женщина, на окна… Мне было понятно, зачем эта женщина надела такое нарядное платье и на прическу потратила не меньше часа; ей совершенно негде показать себя, свои наряды, ей одиноко и тесно жить в этом доме, в поселке. Муж укатил, даже не взглянув на нее, и ей должно быть еще и обидно… В ее жизни не было ничего удивительного — так жили многие, но мне стало жаль женщину. Судя по тому, что я видел, она все еще ждала чего-то… Стало грустно от мыслей об этой женщине и оттого, что это чувство ожидания знакомо и мне: сколько раз думал я, что наступит день, когда все переменится… Вероятно, так думают многие. И неожиданно я ощутил какую-то вину перед этой женщиной. Похожее чувство возникает у меня, когда я встречаю на улице людей увечных, хромых или слепых и всякий раз ищу предлог помочь им хоть чем-то… Здесь же было совсем не то: красивая, здоровая и чужая, совсем чужая женщина вызвала во мне безотчетное чувство вины, больше того — мне хотелось сказать ей что-то, но что, я еще не знал, чувствовал только, что поговорить с ней очень важно для меня. Быть может, мне необходимо было убедиться, так ли все то, что я придумал?.. Прав ли я?.. А впрочем, был ли смысл в этих вопросах, ведь я же толком ничего не знал, видел только, как она развешивала белье… И тогда — впервые за то время, пока я следил за женщиной, и после, когда представлял ее жизнь, — я равнодушно посмотрел на исписанные листы, все так же лежавшие на столе, и подумал, что никакое сияние во всем его великолепии и блеске не может сравниться с единственной живой человеческой жизнью. Бортмеханик-то, наверное, знал об этом… Больше я не мог сидеть за столом, встал, походил по квартире, лег на кровать. Окно было далеко от меня, и я не видел, что происходило во дворике, да и происходило ли что. В руках у меня была книжка, одна из тех, что я всегда вожу с собою. Но читать я тоже не мог, перелистывал страницы, будто надеясь найти ответ. Какое-то беспокойство овладело мной, и я с удивлением вспоминал, что еще недавно меня радовали эта квартира, одиночество, свобода.

Не выдержав, я снова сел за стол и стал ждать появления женщины: мне казалось, что я так и не увидел чего-то главного… Ждать пришлось недолго. Женщина появилась на веранде и спустилась вниз. В эту же минуту показался ее муж. Медленно, рывками он вел велосипед за руль, ноги его предательски заплетались. Удивительно, он набрался так основательно, уложившись в столь короткое время.

— Жена! — слабым, но веселым голосом вскрикнул мужчина. — Это я пришел!.. Вот!.. — Он с удивлением посмотрел на велосипед и ткнул в него пальцем. — Не хочет ехать… падает…

— Купи трехколесный, — равнодушно ответила женщина, и понятно было, что эти слова она говорит не впервые, и, когда муж ее, преодолев лестницу, скрылся внутри дома, она втащила велосипед на веранду, затем вернулась, села на нижние ступени лестницы и задумалась.

Быстро, как это бывает на юге, потемнело, с огорода от кустов стала наползать густая темень. В доме зажглось одно окно, высветив угол комнаты, шкаф и стену; желтое это окно вроде бы ускорило наступление вечера. Было тихо, только откуда-то издалека слышались голоса детей, их смех и крики… Женщина, подпирая рукой щеку, все сидела на ступенях, будто ждала чего-то. Платье ее вскоре потеряло свой синий цвет и превратилось в темное, пятнистое. В сумерках лицо женщины увиделось мне таинственным и грустным. Один раз она взглянула в мою сторону, или мне это только почудилось… Было уже довольно темно.

Через полчаса, собрав свои нехитрые пожитки и надев форменную рубашку с погонами, я пришел в аэропорт. Там было светло, по-вечернему свежо, людно и шумно. Динамики кричали о посадке на Волгоград, приглашали пассажиров пройти к третьему выходу… Я постоял и пошел к уже закрытой кофейне под платанами. Внутри ее тлела желтая лампочка, сквозь окно виднелись белые чашки, противень с песком и красная банка для кофе. Ларек с мороженым тоже был закрыт, на его темном прилавке стояли две вазочки и высокая бутылка из-под вина. В темноте валялись пивные ящики, на которых днем восседали местные дельцы. Теперь их не было, они разошлись по домам, а возможно, пьянствовали где-то. Впрочем, теперь они были мне совершенно безразличны… Я думал о женщине, которая осталась сидеть на лестнице; и было жаль улетать, потому что завтра мы могли бы познакомиться и поговорить.

В экипаже, вылетавшем на Симферополь, оказался знакомый пилот, и эти ребята без лишних разговоров забрали меня с собой. Они даже не спросили, зачем мне в Симферополь, и я был благодарен, потому что не знал, что ответить… Мне было все равно, куда лететь.

— Иди в самолет, — сказал командир и назвал номер машины. — А то посадка скоро…

Я кивнул и пошел, и мне подумалось, что давно я не слышал слов лучше этих. Через какое-то время мы уже летели над морем. Справа ярко горели огни города, а в горах все так же стояли облака, потемневшие в ночи, густо-синие, но с серебристыми от звездного света верхушками. Между ними метались ломаные молнии, освещая короткими вспышками побережье и острые вершины гор.

Встреча

— И-и, калика! — шептались бабы в магазине или же сбежавшись за водой, — калика, а гляди, туда же!.. Сына народила. — И катили молву по улицам поселка, судачили, успокоиться не могли, будто не водилось у них других забот в те весенние чистые дни. Пожимали плечами, губы кривили в злой усмешке, но не могли сказать, горе то или радость. И не жалели ничуть, будто посягнула Анастасия на то, на что не имела никаких прав. — И-и, калика! — Слово это долго шаталось по дворам.

Ничего этого Анастасия не слышала. Роды были долгими, и она, чуть живая и бледная, вымученная, лежала в тишине, далекая от людских голосов, новостей и пересудов, отрезанная от всего, чем жил поселок. Когда появился на свет ее сын и закричал резко в еще пустой для него день, война изошла на нет, и на поселок, жавшийся хатами к железной дороге, накатила радость победы. Вскоре потянулись певучие эшелоны с фронтов, и люди веселели, говорили громче, свободнее, собирались у репродуктора, как собирались на этой же базарной площади в самом начале войны, слушали и гадали, как оно будет дальше… Все чаще, оставляя своих военных товарищей, возвращались в поселок оклемавшиеся после ранений фронтовики. Неузнанные, словно чужие, они приходили по одному, шли пустыми пыльными улочками, оглядываясь по сторонам, вроде бы удивляясь своему возвращению; вдыхали пропаленный паровозами воздух, чадный и привычный с детства. Люди глядели на них из своих просторных до неуютности дворов, выходили за ворота, всматривались и шумно радовались, признав соседского хлопца или просто знакомого. «Не скажешь, никак не скажешь!» — говорили, потому что вернувшиеся с фронтов казались совсем другими людьми… Вечерами слышны были в поселке песни, без устали трудились гармонисты, и веселье затягивалось далеко за полночь и постепенно стихало, уступая весеннее тихое пространство недремлющим кабысдохам с их припугнутым подвыванием. Так праздновали возвращение фронтовиков, и люди, слыша далеко разносившийся шум веселья, топот и песни, радовались за других, некоторые вздыхали и надеялись на лучшее, другие плакали.

Толстые стены больницы — до войны там помещался банк — отрезали Анастасию от всего этого, и она долгими часами думала в покойной тишине палаты, вспоминала. Она еще не знала, как будет жить, но понимала, что произошло что-то очень важное в ней самой, изменившее и ее и будущую жизнь. С этими мыслями пропадал и лейтенант-танкист, задержавшийся было в поселке по своей военной причине, и людские наговоры затихали в ее горячем еще сознании. «До Насти ходит, — шелестело. — Лучше найти не мог… Э-хе-хе… Известное дело: война». И решали тут же: кинет лейтенант Настю, кинет, потому что молодых вдосталь, а она — перестарок, да и нога не гнется. «Идет — хромает, что ж оно такое для женщины! Калика, — говорили, — чего тут думать».

Анастасия слышала когда-то такие пересуды; ей становилось нехорошо и тяжко жить, боялась она чего-то и на людей глядела несмело, диковато. Вроде бы стыдилась того, что лейтенант ходит к ней вечерами, хромоты своей стыдилась. А жизнь в поселке известная: шагу не ступил, а уже все знают, и новости из конца в конец — от Хомихи до Захарки как ветром переносятся. Теперь же, родив сына, Анастасия глядела на него, кормила грудью и радовалась. Исчезали страхи, и без боязни думала она о том, как, выздоровев, вернется домой. Анастасии хотелось поскорее встать на ноги, и она терпела скуку больницы, и толстые стены, и гнетущую необходимую тишину, чтобы выздороветь. Под тихий гомон соседок по палате, таких же ослабевших в родах, но говорливых женщин, Анастасия засыпала, словно проваливалась в какую-то бездонную пропасть. Ей снилось, что она взбирается на дерево, кричит весело о чем-то, снилось, как падает. Она пугалась этого падения даже во сне, вскрикивала, но, обессилев еще больше, не могла проснуться. И тогда кошмарные видения возвращали ее к тому времени, когда, не сумев вылечить, ей хотели отрезать ногу. «Не отрезайте, — просила Анастасия во сне. — Пожалейте! Как же я буду, люди добрые…» И кто-то, будто не слыша ее слез, монотонным голосом твердил: «Отрезать», а другой, тоже невидимый, перебивал его и ласково, как колокольчик, звенел: «Коса русая до пояса, девушка молодая…» От этого нежного голоса Анастасия пробуждалась, лежала, не открывая глаз, и вспоминала, как мучилась два года с ногой, вспоминала, сколько отъездила по больницам, сколько отлежала и как ее уже положили было на стол, чтобы отрезать ногу. Но, слава богу, нашелся один смелый, согласился еще раз сделать операцию. И сделал. А после снова — костыли, больницы, но нога все же осталась. Хоть и не гнется, да своя.

Думая так, вспоминая, Анастасия снова засыпала и видела брата. Он шел к ней, и Анастасия слышала, как он кричал, звал ее куда-то. Она тянулась к нему, но не могла сдвинуться с места, и больно ей становилось от этого. А брат все звал ее, и от его голоса Анастасия пробуждалась… Стонала женщина у стены, солнце все еще светило, и сквозь окно нарезалась узкая полоска света, близился вечер. Анастасия с трудом вырывалась из сна, вспоминала, что зимой на брата пришла похоронка, и тихо плакала. С гибелью брата Анастасия и совсем осиротела: мать померла в самом начале войны, а отец еще раньше — в голодные годы. Не стало брата, и Анастасия выплакала это горе и словно бы заново похоронила всех троих и долгих, каких-то незрячих ночей уже не боялась, знала теперь, что не пропадет, если не умерла при родах, когда изрезали всю, места живого не оставили, а сын никак не хотел выходить на свет, и ее резали еще и еще…

А брат все же вернулся: с пустым, заправленным под ремень рукавом гимнастерки, изменившийся, осунувшийся, но веселый. Анастасия, в чем была, выскочила из палаты, обнимала его, и плакала, и все присматривалась к нему, вроде бы не узнавала. «Ваня, — приговаривала, — Ваня…» Брат молча гладил ее по голове ладонью, а после, когда они уже сидели на лавочке под кустом сирени, он весело заговорил о том, что был дома и соседи все ему рассказали.

— Всякое говорили, — хитровато улыбаясь, сказал брат, — но картошку тебе посадили, так что не переживай. А это, — он взглянул на пустой рукав, — чтоб в жизни не скучать да чтоб не забывались деньки-денечки!

И на другой день, забрав Анастасию из больницы, повез ее в старую и родную хату, осиротевшую без нее и, казалось, подпавшую еще больше на один угол. Маленькое оконце ее косило на сруб колодца, и хата, как настрадавшееся живое существо, вроде бы хотела что-то высказать, но не могла. Анастасия побелила стены известью, насколько хватило сил, подмазала глиняный пол, чистые занавески повесила. У хаты росла груша, старая, раскидистая, диких лесовых соков; тень ее в полдень накрывала двор, давая свежесть и прохладу, где они с братом сидели, говорили. Прикрытый от солнца легкой накидкой, спал сын Анастасии. Огород весело зеленел, белели соседские хаты, тишина стояла, и солнце светило жарко. Хорошо было на сердце у Анастасии, легко, потому что сын у нее, потому что брат сидел рядом на чурбане, смеялся и поглядывал в небо, «Деньки-денечки», — приговаривал.

В такой же солнечный летний день окатила его бледность, помертвел он, говорил брат да и смолк враз, будто прислушиваясь к чему-то, рванул ворот гимнастерки.

— Что с тобою, Ваня?! — кинулась Анастасия.

А он уже смеется и опять за свое: «Деньки-денечки…»

Сколько ни подступала к нему Анастасия, умоляла: «К докторам тебе надо показаться», — смеется.

— После такого, Настенька, доктора не помощники, — сказал как-то. — Они другим потребуются, а мне ничего уже не нужно. Мне и так… Дойти хотелось — дошел, чего еще.

А то собрался брат на кладбище сходить, четвертинку водки взял и кусок хлеба. Кладбище неподалеку, огороды пробежал — и сразу же кресты виднеются, трава там буйная, сытая, сирень растет да деревца, какие не побило. Анастасия хотела было с ним идти, но брат воспротивился.

— Нет-нет! В другой раз все сходим, а теперь я один!

Так и пошел, сидел там на могиле матери, думал о чем-то, а вечером, когда минута свободная выдалась, усадил Анастасию к столу и наказал похоронить его рядом с матерью.

— Не плачь, — сказал. — Не плачь, Настенька, все же я дошел, а многие там и остались. Не плачь!

— Как же мне не плакать?.. Такое слушать?..

— Не плачь, — отвечал брат. — Сын у тебя.

И после, осенью уже, слег, как скосило, не встал больше. Не стало его — помер. Но до этого все мастерил: хату подправил, стойку под балку завел в сарае, чтобы не падал. А то, заохотив соседского хлопца, сбил маленький столик, стульчик, деревянную лошадку вырезал… Анастасия глядела на его заботы, радовалась, надеялась, думала, что обойдется.

— Рано ему за столик садиться, — сказала брату, — когда это будет.

— Ничего, — отвечал тот. — Вырастет, а столик готов.

Не забыл и деревянный кружок на ведро вырезать, а осенью слег и помер. И Анастасии пришлось еще раз не умереть, хоть и думала она, что не выдержит ее сердце. На похоронах много было людей, фронтовики держались кучкой. Все утешали Анастасию, духовая музыка играла. Тяжко это было. И с тех пор сжалось ее сердце, будто кто его цепкими пальцами держал и отпускать не хотел. А жить надо было, сын у нее…

Незаметно прошло три десятка лет.

Анастасия, постаревшая и седая, ставшая совсем маленькой и незаметной, ехала ночным, неспешным поездом, делившим черное пространство на две половины. Состав поскрипывал телом, тараторил что-то свое на стыках рельс — казалось, постанывал от непосильной работы; люди в вагоне сидели и лежали, было тесно, неуютно и душно. Анастасия, отгородившись ладонью от тусклого света, пристально вглядывалась за окно, в черноту полей; изредка вспыхивала в этой черноте будка путевого обходчика, пустынный переезд или же тихая станция, и опять — чернота да голое поле. Анастасия томилась ожиданием и думала о том, что жизнь ее неприметно утекла с каждодневными заботами, горестями и радостями. Крутилась она в этой жизни, сколько помнит, с утра до вечера, работала, чтобы выжить. Ничего особенного, если подумать, не видела; да и что оно в поселке свершалось такое?.. Разве кто приедет или в армию провожают?.. А так — одно у людей: работа. Работа да огород. И она, как все, ради куска хлеба крутилась, на хату стягивалась. И стоит теперь хата, но как вспомнишь, кому только в ножки не поклонилась, сколько слез выплакала… «Но то ладно, — думала Анастасия, все вглядываясь в окно, — а Ваня такие дороги прошел, с того света, можно сказать, вернулся — и не успел пожить. Меня забрал из больницы, вроде бы приходил за этим, или так, будто сил хватило только до дому добраться. И лежит теперь, бедный, ничего не знает, а фронтовикам почести да послабления предоставили; да и то: сколько их осталось. Тот, слышишь, умер, другой — лежит… А лейтенант приезжал…» Лейтенант приезжал, вернуться хотел, но было это давно, после смерти брата. Анастасия тогда будто ослепла от горя и никого не признавала. И на него смотрела невидяще, словно на чужого. «Приезжал, да что теперь, — равнодушно вспомнилось Анастасии. — К сыну еду…»

Ей захотелось произнести это вслух, потому что радостно стало от такой мысли, тепло. Анастасия оглядела сумрачный от скупого освещения вагон: чужая женщина спала на нижней полке, тревожно вздрагивала и прикрывалась платком, рядом с ней сидел тощий, иссушенный годами старец, он не спал, вглядывался пустыми глазами прямо перед собою и покашливал; там, подальше, всхлипывал и жаловался ребенок. Мать покачивала его на руках и, прикрыв глаза ладонью, урывками спала; и в том, как женщина, склонившись над ребенком, покачивалась, и в том, как размотавшаяся пеленка белела и спускалась к полу, Анастасии увиделось что-то скорбное и щемящее. Она долго глядела на мать с ребенком, а после, вздохнув, стала смотреть в черноту полей, будто таилось там что-то близкое и понятное ей одной… Вспомнились ей бессонные ночи, тревоги, когда сын то болел, то упал в яму… А сколько пережила она, когда узнала, что он с дружками своими откапывал снаряды, оставшиеся с войны. «Боже, — тихо шептала Анастасия, — сколько всего в жизни. А летать стал — то хоть бы день спокойной побыть…»

Шло время, поезд все бежал и бежал, и по проходу, мерцая лысиной, протащился проводник, заспанный и равнодушный, с толстыми, вывернутыми губами.

— Борисполь, — бубнил он. — Следующая Борисполь… Кому надо, Борисполь. Стоим одну минуту… Борисполь…

Анастасия ловко подхватила сумку, стоявшую у ног, и поспешила к выходу. Состав уже скрежетал и тормозился, замелькали белые станционные фонари, и вскоре показалось желтое, приветливое в ночи пятно перрона и вокзал. Поезд остановился. И, не отстояв даже положенной минуты, тронулся.

— Три часа промелькнуло — и не заметила, — сказала в пустоту Анастасия и пошла по перрону.

Вокзал в Борисполе, кирпичный, приземистый и весь какой-то ладный, с узкими, тепло светившимися в ночи окнами, оказался в эти часы совсем безлюдным: в маленьком зале ожидания, где стояли желтые скамейки, не было ни души. Оконце кассы было закрыто и занавешено изнутри зеленой материей, на двери буфета висел простой, с толстой дужкой замок. «Да и что, — подумала Анастасия, — городок маленький, кто сюда приезжает». Посидела какое-то время в зале ожидания, но от безлюдья ей показалось сиротливо, и она вышла из вокзала и направилась к недалекой автобусной остановке. Ждать первого автобуса предстояло целый час, потому что время было раннее, но Анастасия не расстроилась. «Сядешь в автобус, на повороте выйдешь, — растолковывал ей вчера сосед, бывалый человек, проработавший долгие годы кондуктором на поездах. — Вот тот, другой, и доставит тебя в аэропорт, а там спросишь, там знают. И люди там хорошие». Говорил сосед медленно и очень рассудительно и рассказал к случаю, как он ездил в этот самый аэропорт встречать свояка. «Четкость у них необыкновенная, — заключил он, — как на поездах!» И передал привет сыну Анастасии… Она вспомнила его уверенные поучения, но заранее тревожилась, переживала страх заблудиться. «Сядешь, да не в тот, а то поворот прозеваешь, — думала Анастасия, топая туда-сюда на остановке, — кто ж знает, куда мне нужно. А сын дал знать — в семь часов его самолет». Анастасия хотела было достать телеграмму и еще раз прочитать — радостно ей становилось и хорошо от скупых слов на белом бланке, — но пошел снег, и она пожалела. «Намокнет, — решила, огляделась: земля поспешно белела. — Ранняя зима, ранняя, но да ничего, с поля уже все повывезли, приготовились люди к холодам…» И вспомнилось ей, как когда-то, не зная ни выходных, ни праздников, работала она в колхозе; вспомнилась нескончаемая делянка свеклы, дожди и грязь, когда чистишь, чистишь до немоты в руках и кажется, нет конца этой работе, а спина деревенеет — не разогнуться. «И не платили, а люди гнулись, — сказала Анастасия тихо, без обиды сказала, потому только, что было это, — и всю какую ни есть тяжесть вынесли». И все ходила на остановке, поджидая автобуса.

В аэропорт Анастасия добралась как раз к семи часам. Снег разгулялся, раскрутился, не находя себе места, падал на землю неохотно, будто собираясь взлететь вскоре; и в белой его мгле здание аэропорта показалось Анастасии нарядным, словно праздничным, большие окна ярко светились, звали к себе. Где-то неподалеку прогрохотал самолет, а после все стихло, и только снег все кружился и кружился в своей бестолковости. Уже развиднелось, и день из-за первого снега казался ослепительно ярким… Анастасия вошла в большой зал, огляделась, взглянула даже на высокий причудливый потолок, подивилась громадности строения и отыскала глазами «справочное». Там ей коротко сказали: «Ждите!» — и Анастасия простояла в нерешительности минут двадцать и встревожилась: большие часы отмечали, что уже десять минут восьмого. «А в телеграмме значится: «семь часов», — подумала она. — Сын прилетел и бегает, ищет меня, а разве в таком большом зале, где столько людей, найдешь?» И решительно отправилась на поиски сына. Ей подсказали, где служебный вход, и она попала к проходной и долго втолковывала усатому вахтеру, что приехала встречать сына, что сын ее летчик.

— А то вдруг разминемся или еще что, — говорила Анастасия, показывая телеграмму. — А так я буду стоять, он и увидит…

— Пропуск тута надо, — басил вахтер из своего окошка, на телеграмму косился. — Без пропуска не положено.

— Да откуда же у меня пропуск, — удивлялась Анастасия. — Сын прилетает…

— Ладно, — сжалился вахтер, — иди… Вон там за стеной и стой, тут они все ходют.

Анастасия устроилась стоять под стеною здания. Перед нею, на просторном заснеженном перроне сторожко застыло несколько больших самолетов; в вихревом движении снега они, казалось, летели низко над землей. У одного из них — того, что поближе, — хлопотали люди; маленькие рядом с самолетом, они охаживали его, как живое существо. Между самолетами, нарезая свежие следы, сновали автомашины. И самолеты, на которых Анастасия никогда не летала, и снег, и ожидание встречи с сыном, и весь этот заснеженный мир аэропорта, совсем не похожий на тесное пространство двора и хаты — десяток вишен, яблоня перед окном, забор да обыденность комнат, — рождали непривычную легкость. И Анастасия всматривалась сквозь снежную пелену, радовалась тому, что у нее такое хорошее место: видит она всех, да и ее не пропустишь; прикрывалась платком от залетного ветра, обсыпавшего снегом, и ждала.

Мимо нее проходили летчики, удивлялись на терпевшую непогоду женщину и пропадали где-то в снеге; вахтер наведывался из своей будочки — присматривал, молчал и уходил. Анастасия приветливо кивала ему, как бы говоря: «Да здесь я, здесь, никуда не хожу». Она открыто поглядела в лицо сердитого с виду начальника, который даже приостановился, заметив ее, строго оглядел и спросил, что она делает на служебной территории. Анастасия ответила ему и подала телеграмму. Начальник взглянул на листок, подумал и, не сказав ничего — лишь кивнув, ушел. Анастасия боялась, что он выпроводит ее, попавшую в эти запретные владения. «Сына я жду, — думала она, как оправдывалась, — что же в этом такого?..» И все стояла, не чувствуя ни холода, ни быстрого бега времени. Снег присыпал ее так основательно, что она стала даже незаметной среди общей белизны.

Вахтеру пришла смена, и он, как положено, передал напарнику Анастасию, будто объект какой; от него Анастасия и узнала, что пошел десятый час. «Что же делать? — встревожилась она. — Что же делать?» Вахтеры ничего путного сказать не могли, отмахивались от нее.

— Сходи к диспетчеру, — посоветовал тот, что сменился, показал дверь и пошел домой.

Диспетчер сидел за прозрачной перегородкой, он что-то записывал, кидался то вправо, то влево над столом, говорил кому-то невидимому. Анастасия терпеливо стояла перед ним, не решаясь беспокоить. Только теперь она вспомнила, что оставила сумку у стены, и успокаивала себя тем, что так оно даже и лучше, что сын, проходя мимо, непременно узнает ее. «И сразу же поймет, что я где-то рядом, — думала Анастасия. — Как же ее не узнать, черная она, удобная… и на каждый день, и так если…» Диспетчер раза два взглянул на Анастасию, но не увидел ее, будто старая женщина только померещилась. Он «выпустил» все самолеты, потребовал резерв и его отправил в рейс, но пассажиров все же оставалось много. Самолетов больше не было, из-за метели никто не прилетал, и диспетчер с досадою думал о том, что начинается заварушка. Ему хотелось только одного — поскорее передать смену и уйти домой.

— Сын у меня, — решилась наконец-то Анастасия, выговорила это в стекло и подала телеграмму.

Диспетчер взял телеграмму, прочитал.

— Все правильно, мамаша, — сказал он и вернул листок. — Рейс задерживается, надо ждать… Вон как метет.

Анастасия поблагодарила диспетчера и вернулась к стене. «Надо ждать, — повторяла она. — Надо ждать!» И все стояла. Самолеты разлетелись, перрон опустел и обезлюдел, его засыпало снегом, и он стал похож на зимнее поле. Снег все гарцевал, крутился и падал, и бело было вокруг и пусто.

Ближе к полдню Анастасии захотелось есть, и она, вытащив из сумки, погрызла хлебца, яблоко взять не решилась — пожалела, но после достала одно краснобокое и съела. И продолжала ждать. Ей слышно было, как где-то неподалеку гудел самолет, и она надеялась, что вот-вот появится ее сын. Мысль о сыне поддерживала ее, и она, не особо заботясь о себе, простояла до темноты. Один раз ей все же пришлось отойти от стены, но ходила она недолго, да и на то время попросила вахтера поглядеть, не пройдет ли кто… Когда стемнело и зажглись прожекторы, она пошла к диспетчеру. За прозрачной перегородкой теперь сидел другой, пожилой, с орденскими планками. «Фронтовик», — обрадовалась Анастасия и, поздоровавшись, протянула ему телеграмму. Диспетчер даже не взглянув, выпроводил Анастасию за дверь да еще и пригрозил вслед:

— Как только пропускают всяких!

И Анастасия, испугавшись не на шутку, скоренько вернулась к стене и решила никуда больше не ходить, ждать, сколько бы ни потребовалось. Больше всего она боялась, что ее выпроводят с территории и она лишится такого удобного места… Снег, вроде бы намаявшись к вечеру, тихо и лапчато устилал землю, мельтешил в глазах и искрился в снопах света. Анастасия стояла и все смотрела сквозь этот снег, она захолодала от бездействия и от чего-то еще, будто оцепенела, и покорно ждала. Снег присыпал ее и не таял даже на щеках, и она изредка смахивала его рукой. А он все падал и падал, и Анастасии подумалось, что ничего уже не будет у нее хорошего в жизни — только вот это ожидание сына, и она терпеливо стояла под стеною.

Верно, она прождала бы всю ночь.

К ней подошел незнакомый летчик, расспросил и взял телеграмму.

— А я гляжу, вы в обед стояли, — сказал он, — и теперь вот стоите, ждете… А ведь никто не прилетит, потому что метет.

Он так и ушел с телеграммой, не было его долго, а когда возвратился, то рассказал Анастасии, что сын ее ждет погоды во Львове и прилетит не раньше утра, потому что снег обещают на всю ночь. Анастасия слушала его и думала о том, что сын ее тоже одет, наверное, как этот летчик, в плащ и фуражку и тоже ходит, обсыпанный снегом.

— Он прилетит и будет сутки ждать эстафету, — говорил между тем летчик. — Такой рейс у него… Давайте я устрою вас в гостиницу, вам надо обогреться…

— Спасибо, я пойду, — ответила Анастасия. — Спасибо вам!

Она сразу же решила поехать домой, чтобы одеться потеплее. «К утру обернусь, — прикидывала, — а что так людей беспокоить». И вскоре уже ехала в вагоне поезда, дремала, согревшись в душном тепле, и жалела, что не успеет растопить плиту и приготовить что-нибудь себе. Есть ей, правда, и не хотелось, но знобило изнутри и по телу разливалась слабость. «Горячего бы чего», — подумала Анастасия и забылась сном, и уже во сне слышала, как по вагону, все такой же недовольный, блуждал проводник. Он бубнил что-то толстыми губами и, потерявшись вконец в монотонности, после «Марьяновки» объявил «Борисполь». Анастасия удивлялась во сне этой глупости, но не проснулась, а после, будто уяснив что-то очень важное, и сама согласилась, что так оно и быть должно. И успокоилась, и не знала уже, едет ли она домой или из дому. Вагон беззаботно покачивался среди белого поля и, поскрипывая, катился все дальше.

Утром Анастасия опять приехала в Борисполь, прошла к диспетчеру. Там ей сказали, что сын прилетал ночью, бегал, искал ее, спрашивал и улетел сразу же, потому что много людей ожидало отправления и потому что все рейсы перемешались. Анастасия слушала и не верила, не понимала, что такое могло быть.

— Улетел, — только и сказала она, повернулась и вышла.

Снег давно успокоился, лежал себе тихо на земле, кое-где уже потемнел. Небо было чистое и синее. Анастасия ничего этого не видела, плелась, неровно как-то ставила больную ногу и беззвучно плакала.

Варенька

Дом стоял недалеко от края высокого глинистого обрыва, и рамы его окон, свежеподкрашенные синим, весело глядели на открывавшуюся за обрывом речную гладь, светлую от летнего неба, серебристую от течения и легкой зыби. Противоположный берег реки, плавно изгибаясь в этом месте, желтел полоской намытого песка, за ним зеленела трава, а чуть дальше начинался сосновый бор, за которым уже невозможно было разглядеть что-либо.

У дома стоял крепкий, блестевший свежим деревом сарай на две двери, крытый шифером, перед ним росли три молодые и одна старая яблоня, между которыми, точно какая-то отметка, торчал в картофельной ботве черенок лопаты. Огород был большой, вытянутый клином в степь и обозначенный тонкими жердями.

Дуров, как только подошел к дому, так сразу же и признал его, и крыльцо с двумя резными столбиками и перилами, и железную крышу, на которой красовался флюгер-петушок. Колодец тоже был на старом месте у ворот, но сруб у него — новый… Дуров видел все это двадцать лет назад, и как только уговорил хозяйку пустить его пожить, то ушел в отведенную ему комнату и, раздвинув белые занавески, смотрел на речку, на лес и безоблачное небо. Ему хотелось поскорее выйти к обрыву, поглядеть, остались ли ступени, посидеть у воды, но отчего-то он медлил.

В комнате было просторно, прохладно и хорошо; тонкий запах перегретой пыли, исходивший от окна, напоминал о даче, на подоконнике лежали две засохшие ромашки. И если у дома пахло землей, тесом и отчего-то медом, будто неподалеку зрела гречиха, если слабый ветер приносил терпкий запах степи, настоянный на летних, уже подсыхающих травах, то в доме сладко пахло хлебом и молодой вареной картошкой, еще — укропом… Дуров долго ехал поездом, автобусом, а от Перекатов шел пешком, и теперь ему хотелось думать, что он вовсе не медлит, а отдыхает, потому что притомился за дорогу. Дурову пришло в голову, что он похож на человека, у которого совсем мало денег и который решил тем не менее истратить их, но хотел сделать это непременно с толком и не спеша. От этой мысли ему стало смешно, и он вспомнил, что лес, на который он так пристально смотрит, только с виду кажется грозным и непроходимым, а на самом деле он не такой и густой; за его узкой полосой тянется все та же степь. Где-то там, дальше, есть, правда, еще один лес — тот посерьезнее, но Дуров там не был. Он видел однажды синюю его полоску и помнил, как прежний хозяин, у которого они тогда жили, говорил, что тот лес стоящий.

Неожиданно Дуров подумал, что таких мест на земле осталось немного: мало найдется охотников жить в глуши — ни тебе соседей, ни знакомых, даже случайный путник вряд ли попадет сюда, потому что к дому ведет не широкая дорога, а узкая, еле приметная. Тропинка и та, петляя и то приближаясь к речке, то убегая от нее, пропадает кое-где в травах… Можно бы поставить дом на той стороне, ближе к лесу, хотя, возможно, первого, кто здесь поселился, и прельстило высокое, привольное, открытое всем ветрам место.

Выходя из дома, Дуров повстречался на крыльце с хозяйкой, взглянувшей на него все еще настороженно.

— Пройду к речке, — сказал Дуров, лишь бы не разойтись молча. — Вы уж… — начал он, но тут же замолчал и непонятно отчего смутился.

Он хотел сказать: «Вы уж потерпите пару дней», но одернул себя, решив, что не годится повторять одно и то же. И смутился еще больше.

Женщина какую-то секунду смотрела на него внимательно и цепко, будто хотела все же разгадать, что он за человек.

— Вот там, — она махнула рукой в сторону реки, — сходни есть. Если покататься хотите, то и лодка там. На замок припнута, да то так — для виду. Дерните дужку…

Она поправила на голове белый выгоревший платок, натянув его больше на лоб, отчего вид ее стал еще строже, и добавила:

— А так и не знаю, что вам еще… Если бы муж был, тогда, может, что и придумал бы… Порыбачили бы. — Улыбнулась еле приметно: — Что тут у нас — глухомань.

— Да мне ничего и не надо, — заверил ее Дуров. — И развлекать меня не надо, поживу пару дней — и на том, как говорят, спасибо…

— Ну да живите, — разрешила хозяйка, будто продолжая первый их разговор, и пошла в сени так скоро, словно бы и не останавливалась на крыльце.

Дуров потоптался в нерешительности и пошел к реке. Его провожали два пятнистых огромных пса, скрытных и молчаливых, они держались сзади, как конвой. За изгородью тропинка шла по невысокой, молодой траве, выросшей после покоса, и Дурову подумалось, что рано он приехал и ничего не услышит. «Но все же приехал, — сказал он тихо и нарочито весело. — Шутка ли — двадцать лет прошло!» Радости от этих слов он, однако, не почувствовал и еще раз подумал, как все-таки неудобно вышло: хозяин в отъезде, а хозяйка, выскочившая на лай своих сторожей, не хотела даже слышать о квартиранте и заговорила приветливее только тогда, когда Дуров сказал, откуда он приехал, и показал документы.

— И что же? Именно сюда? — спросила она и впервые взглянула на него с интересом. — Как же вы добрались?.. Пешком?..

— До Перекатов — автобусом, а там — поездом ехал, — ответил Дуров, глядя на хозяйку и думая о том, что она все же побоится пустить его в дом.

— Перекаты, слава богу, четырнадцать километров, — сказала она вроде бы даже насмешливо. — Что ж за причина такая?..

Дуров сказал, что отдыхал когда-то в этом доме. Собаки, не отходя от хозяйки, толклись у ворот; одна из них, у которой голова была побелее, вызевнула протяжное «а-а-у-у» и легла на землю, как бы догадываясь, что разговор будет долгим.

Хозяйка взглянула на собак, помолчала.

— А имя хозяина знаете? — спросила она, но сама смутилась от такого вопроса и поспешно добавила: — Но если давно были, то и запамятовать можно…

— Константин! — твердо сказал Дуров. — Константин Ильич!

— Помер он, — равнодушно сообщила хозяйка. — Уже семь лет, как мы здесь.

Дуров покачал головой так, вроде бы хотел сказать, что если бы жив был Константин Ильич, то он не стоял бы у ворот. Хозяйка, не знавшая, что ей делать, как поступить, тоже призадумалась. Была она ладная, крепкая, с лицом обветрившимся и миловидным. Красная, в мелкий цветок кофта сидела на ней хорошо и обтягивала покатые плечи. Руки были загорелые и полные. Светлые брови показались Дурову строгими, быть может потому, что разговор получился строгий.

— Что же вы будете делать? — спросила хозяйка, всматриваясь серыми глазами в лицо Дурова. — Все же столько прошли… Непривычно, наверно?..

— Побуду немного, да и пойду, — улыбнувшись, сказал Дуров. — И поеду домой…

— В Москву? — удивилась хозяйка и сказала это таким тоном, словно поездка по каким-то причинам была совершенно невозможна, у нее даже глаза изменились и на лоб набежала складка.

Дуров утвердительно кивнул, перекинул сумку с одного плеча на другое, будто собирался тут же и отправиться в дорогу.

Хозяйка снова задумалась, нахмурилась, куснула губу: видно, ей стало жаль непрошеного гостя.

— А бог с ним! Живите! — сказала она неожиданно легко, будто на что-то решилась. — Что же теперь делать!

И когда накормила Дурова картошкой и молоком и он предложил ей двадцать рублей, — выбрала из бумажек пятерку, а остальные вернула.

— Больше не возьму, — сказала она просто и без стеснения. — Да и эти-то… Так уж…

Она не договорила, махнула рукой и, улыбнувшись чему-то своему, отвела Дурова в комнату и занялась прерванными делами. И, сидя перед окном, Дуров слышал, как она то входила, то выходила, то звякала ведрами.


Дойдя до края обрыва, Дуров постоял, поглядел на ступени, вырытые в желто-серой глине, на воду реки. Солнце давно перевалило за полдень и заметно склонилось к земле, но все же было довольно жарко. Даже от близкой воды не доносилась прохлада. Тихо было, хорошо и до того привольно, что Дурову захотелось кинуться в речку с обрыва, пролететь эти несколько метров, а не пройти их по ступеням… «Не успел уехать от привычной жизни, как сразу же захотелось прыгать и летать», — посмеялся он сам над собой и серьезно уже подумал, что, может быть, привычное и впрямь не дает человеку оторваться от земли. Стоял и слушал тонкое пчелиное жужжание, звеневшее над степью одинокой струной, а после, сам не знаязачем, оглянулся на дом. Из окна на него глядела хозяйка, и Дуров шагнул вниз по ступеням.

…Двадцать лет назад, совершенно случайно, Дуров жил в этом доме с первой своей женой Варенькой; расписавшись, они приехали сюда на три дня, а пробыли две недели. Тогда был август, лето выдалось знойным, и трава скоро сгорела. И вечерами, когда они бродили вдоль обрыва или сидели на крыльце, слышно было, как от легкого, прилетавшего из степей ветра шелестит трава. Шелест ее казался Варе таинственным, неразгаданным, и она постоянно говорила:

«Послушай!.. Нет, ты послушай! О чем она шелестит?!»

Дуров не мог сказать, и они смеялись…

По утрам они бегали к речке умываться, и не объяснить было, отчего столько радости доставляли им эти глиняные ступени, росистая и холодная трава, чистая, студеная по утрам вода. Варя, будто предчувствуя скорую разлуку, не отпускала Дурова от себя ни на шаг, и когда в один из дней они с хозяином уплыли на ту сторону нарубить жердей, она ждала с нетерпением и встретила у реки.

«Думала, не дождусь! — сказала она. — Мне даже страшно стало…»

И смотрела на Дурова с тревогой и нежностью, словно боялась, что он исчезнет. Когда они разгрузили лодку, она взялась помогать; а Константин Ильич хмурился, отнимал у нее жердины и говорил в сердцах: «Варенька! Ну, Варенька!» И Дуров, глядя на эту сцену, смеялся.

Оттого, что она любила и не испытала еще никаких тревог, мир ей казался удивительным; в то лето она стала совсем другой, она любила не только Дурова, но и всех людей, и поскольку они попали в этот дом, где жили только хозяин да хозяйка, то она перенесла всю свою любовь на них.

Она вышла замуж, но что-то нежное, по-детски чистое оставалось в ней, такое, чего Дуров ни у кого не замечал; и когда она говорила, то невозможно было не поверить, потому что в голосе ее слышалось столько чувства, жизни, что Дуров, слушая ее, сомневался, бывало, его ли это жена. И любил ее в такие минуты без памяти.

«Константин Ильич!.. Евдокия Захаровна!» — только и слышалось в те дни. И Констанин Ильич, проживший свою жизнь в отдалении и глуши и привыкший к тишине, улыбался ей и называл «Варенька-Варвара». Однажды, когда Варя стала в шутку фантазировать о том, как они с Дуровым через несколько лет нагрянут в гости, Константин Ильич, словно бы угадав, что этого никогда не будет, даже погрустил.

«Вы станете старенькими — забудете нас, — говорила Варя, — а мы неожиданно приедем и развеселим…»

«Доченька ты наша, — отвечала Евдокия Захаровна, — как же мы тебя забудем».

Константин Ильич подтверждал слова жены, кивая головой.

А ведь он был суровым мужчиной и на лице его давно не проступали никакие страсти… «Ах, Варенька-Варвара!» — говорил он ей, и этими словами передавал, как он рад, что они приехали. И когда отвозил их в Перекаты и прощался, то заплакал.


Сидя у воды, около старого кострища, где лежал обгорелый пень да закопченное, помятое ведро, Дуров вспоминал то, что было так давно, и понимал теперь, что ничего таинственного в шелесте травы не слышалось, что Варя не могла ни предугадывать, ни тревожиться. Просто дни тогда выпали им беспечные, а вечера — свежи и медлительны. Солнце падало далеко в степи, и долго еще горело небо красными, переменчивыми отсветами. Ветер приносил откуда-то издалека еле уловимый запах дыма — наверное, в то лето часто вспыхивали пожары. А главное, они были молоды и счастливы, как могут быть счастливы любящие друг друга люди.

Теперь Дуров мог точно сказать, что ничего прекраснее, чем эти две недели, в его жизни не было, потому что после смерти Вари все пошло наперекос и пришлось ему изведать то, от чего, как говорят в народе, зарекаться не надо. И сейчас все у него как у других людей, но это все Дуров должен был сначала потерять, а после найти. На это нужны были силы, желание…

«Но выкарабкался, — подумал Дуров, глядя на темневшую воду, — и никто не может ткнуть пальцем, да и на заводе не последний человек». Он усмехнулся, порадовавшись, что никто не знает о его поездке, а то сказали бы — тронулся наш старик: его давно звали «наш старик», хотя стариком он себя не считал. И еще подумал, что приехал сюда не только потому, что хотелось послушать шелест травы, увидеть этот дом, знакомое и памятное место, а потому что нечем стало жить в благополучии и внешней порядочности теперешней жизни: дочери выросли и вот-вот уйдут из семьи; жена давно превратилась в наседку, беспокоилась о дочерях, о нем самом — для нее самым главным было, чтобы никто не болел. Ничего другого она понять не могла, но Дуров жалел ее, потому что, если подумать, она ни в чем не виновата. Когда они только поженились, у них происходили ссоры, долгие и бестолковые разговоры: Дурову не нравился ни ее голос, ни привычки, ни то, как жена звала его уменьшительно Коленькой. Он все вспоминал Варю, искал сходства с нею, а сходства, конечно, не было, и это злило. Но позже, словно поняв что-то важное, Дуров по-своему полюбил жену, сам себе не признаваясь, что часть этой любви пришла издалека…

О дочерях Дуров всегда думал с сожалением, он не то что не любил их — нет, но ясно понимал, что в них чего-то нет. Ему казалось, они не взяли даже доброты своей матери, и он успокаивал себя тем, что с ними, когда они полюбят, произойдет какое-то чудесное превращение, закономерное и неотвратимое. Но иногда, слушая их разговоры, он пугался и думал, что и любовь их будет такова, что не распространится на других людей. Любовь эта обрушится на их избранников, отлюбив которых и отгорев сами, бросят они их с легкостью и станут образованными, скандальными женщинами, матерями, скучными и ограниченными до невозможности. Чаще всего Дуров гнал от себя подобные мысли, надеясь, что время само разберется, тем более что помочь дочерям он ничем не мог.

Когда небо стало темнеть, когда в воздухе посвежело, а от воды потянуло сыростью, Дуров понял, что можно было и не приезжать, сидел и думал о том, что в его жизни, да и, возможно, в жизни других людей, все так глупо и скомкано, что если вглядеться получше, то и смысла никакого нет; и неужели это справедливо: из четырех десятков лет разве что и позавидуешь тем двум неделям? А спроси себя, зачем жил остальное время, — не скажешь.

Что такое любовь?.. Теперь Дуров это знал, и поэтому ему было грустно. «Приходит такое время, — размышлял он, — когда начинаешь понимать, но понимание не помогает жить — мешает. Но все же…» Дуров не знал, как же быть без понимания. Если бы кто-нибудь спросил его, хотел он по-другому, он бы только рассмеялся или сказал, что жизнь да и все прекрасное, что в ней происходит, дается только однажды. Да и как можно желать того, чего не знаешь?.. И все же долгие годы он помнил, что все могло быть иначе.

Дуров тяжело вздохнул, поднялся и устало, будто наработавшись, пошел к дому. И хотел сразу же уйти, потому что жить в доме, тем более стесняя, было совершенно бессмысленно. Не хотелось ни говорить, ни слушать. Он бы и ушел, даже думал с какой-то необъяснимой радостью, как будет шагать по ночной степи, но хозяйка сказала, что ходить по степи ночью не годится, и если с ним, не дай бог, что произойдет, то она не простит себе этого всю жизнь.

— Оставайтесь, — проговорила она и добавила совсем тихо: — Хоть неволить, конечно, не могу…

И грустно взглянула на стол, где лежал нарезанный щедрыми ломтями хлеб, стоял небольшой обливной кувшин молока и белели две тарелки, а под ними — льняные, свежие салфетки.

Падают яблоки

Павел Спиридонович не любил приезжать в поселок, хотя он родился в нем и вырос. Родителей проведывал крайне редко и, появившись, старался подолгу не задерживаться: скучным виделся ему и поселок, и жизнь в нем, и нередко он с удивлением спрашивал себя, как это раньше не замечал всего убожества тихой жизни, вспоминал, что в юности было интересно и даже весело. Друзей, с которыми он гонял когда-то по садам и пустырям, а после учился в школе, почти не осталось, — многие разъехались, а кто и задержался, то жил, казалось теперь Павлу Спиридоновичу, неизвестно на каких улочках, и поэтому, приезжая, он ни к кому не ходил и никого не видел. К тому же приходилось выслушивать жалобы матери на то, что редко привозит он жену и детей. Это раздражало. Дети были раза два, а жена гостевала только однажды и после упрямо отказывалась.

— Что там интересного! — отвечала она всякий раз, когда Павел Спиридонович заводил разговор о поездке. — Все друг друга знают, ни одного умного разговора… Только о картошке да о дождях. Поехать к морю — вот это я понимаю…

И, чтобы позлить Павла Спиридоновича и отправить его к родителям одного, она начинала вспоминать, как в прошлом году они жили в Судаке — какие там замечательные места, какое море, — и заканчивала словами:

— Три недели пожили как люди… Вот это красиво!..

Павел Спиридонович готов был ответить, что в Судаке так же пыльно и скучно, и если на то пошло, то его поселок ничуть не хуже. Там нет моря, но недалеко протекает речка, небольшая, правда, речка, но все же… И тепло, потому что это все же не север. Но он знал, что жена не станет даже спорить, засмеется, прищурит глаза и скажет: «Не ожидала от вас, Павел Спиридонович! Поздравляю!..»

— Согласен, — продолжал он уговаривать. — Но им же хочется поглядеть на внуков, на тебя… Неужели не понимаешь?.. И потом — это мой святой долг.

— А кто тебя держит? — начинала злиться жена. — Садись и езжай! Я не возражаю…

Павел Спиридонович так и делал.

В нынешнее лето он выбрался в конце августа; летел самолетом, а затем три часа ехал поездом. И пока глядел в вагонное окно, за которым тянулись защитные лесополосы, нескончаемые поля — то желтые, то зеленые, — думал радостно, что на вопросы матери смело скажет о школе: ни жена не может приехать, да и детей не привезти. Мысленно он уже рассказывал родителям о покупке книжек, школьной формы, о тех хлопотах, что предшествуют началу учебного года. И главное, все было правдой: дочь готовилась пойти в третий, а сын — в первый класс… От таких мыслей, от удачного совпадения поездки и начала учебного года, а также оттого, что день выдался солнечным, чистым, настроение у Павла Спиридоновича было прекрасное. Мысли о школе сменились воспоминанием о том, как давно когда-то уехал он из поселка вот по этой самой дороге, в таком же поезде, и сначала учился, затем служил в армии, после — работал и снова учился. Легко, без грусти подумалось ему о женитьбе, о том, что годы летят, и вот, считай, что и не жил, — уже тридцать семь… За окном мелькнула какая-то речка, на зеленом берегу стоял пацан с удочкой. И Павел Спиридонович даже потянулся к стеклу, чтобы подольше видеть и зеленый берег и рыбака. Когда-то он тоже вскакивал рано утром, копал червей за сараем и бегал ловить рыбу. Как это было прекрасно: свежесть и чистота утра, мокрая от росы трава, восход солнца и тот восторг и замирание, когда дернется поплавок. Павел Спиридонович вспомнил, как однажды брал хлеб для рыбалки, но, проголодавшись, съел сам, и хлеб этот был невыразимо вкусен.

Он улыбнулся воспоминаниям и подумал, что сколько ездил по этой дороге, а подобные мысли никогда не приходили; и снова смотрел в окно, перебирал в памяти свою жизнь, а колеса отстукивали на стыках, будто подтверждая: «Так! Так!.. Так-так-так-так!..»


Женился Павел Спиридонович десять лет назад, как раз в день своего рождения. Тогда такое совпадение показалось необычным, даже значительным, и, помнилось, они с Верой радовались, что будут отмечать оба события вместе. Свадьбу устроили в квартире Павла Спиридоновича, хотя сначала предполагали снять банкетный зал в ресторане. От этой мысли пришлось отказаться, поскольку гостей набралось совсем мало. Родители Павла Спиридоновича не могли приехать, потому что заболел отец и мать оставить его не могла. Приглашать своих родителей Вера не хотела, сказав, что у нее с ними давний конфликт, и Павел Спиридонович не настаивал. Пришли несколько товарищей по заводу, соседи, а со стороны Веры — одна ее подруга, смелая, судя по всему, женщина, с пышной грудью и копной рыжих волос. Вера посадила ее рядом с собой и перекидывалась короткими фразами или же слушала, как подруга, завладев общим вниманием, высказывала интересные суждения о школе, о воспитании детей. Все решили, что она учительница, тем более когда она говорила, то сразу же становилось понятным, что женщина она образованная и передовая. Позже Павел Спиридонович узнал, что она училась в пединституте, но по каким-то причинам его не закончила и работала дамским мастером в «Салоне красоты». И, узнав, Павел Спиридонович отчего-то обрадовался, что подруга эта не учит детей, хотя какое ему, в сущности, было дело — кто она и что, тем более что через некоторое время она незаметно исчезла: то ли уехала, то ли вышла замуж. Верно, он забыл бы о ней, как забывал многое, если бы Вера не вспоминала и не говорила время от времени, что та «умеет красиво жить». При этом она так смотрела на Павла Спиридоновича, будто бы хотела сказать, что жалеет о своем замужестве.

Действительно, Павел Спиридонович не особенно стремился жениться на Вере, какое-то время колебался, но встречались они целый год и ему казалось странным, если бы эти встречи пропали зря. Он уважал Веру, потому что однажды, в самом начале знакомства, когда он предложил ей не ехать домой, а остаться у него, она ответила отказом.

— Я, Павел Спиридонович, женщина серьезная, — сказала очень сухо. — И то, что мы встречаемся, ни о чем не говорит… Конечно, ходить в кино и гулять — это красиво, мне интересно, потому что вы человек незаурядный… Но я не могу быть приходящей…

Павел Спиридонович, отрезвленный решительным отказом, стал даже извиняться, и тогда Вера, прикинув, не сказала ли она больше, чем требуется, добавила:

— Не будем торопить события.

И мило улыбнулась, показывая, что она ничуть не сердится.

А в дальнейшем поставила себя так, что через месяц-другой Павел Спиридонович уже не мог обходиться без нее и скучал, если они не встречались несколько дней. Вера приходила к нему домой, готовила, убирала квартиру и, главное, выслушивала его разговоры о неприятностях на работе.

Павла Спиридоновича умиляло и то, что Вера, несмотря на протесты, продолжала называть его на «вы». Он посмеивался, а она утверждала, что называть так даже лучше и что это — от уважения.

— Вы — начальник цеха, — говорила Вера очень рассудительно, — и привыкли к имени-отечеству… Да и потом, я не понимаю, отчего это люди, встретившись несколько раз, начинают тыкать. Это некрасиво! Они не уважают друг друга! — решительно заключала она, напоминая этим свою подругу.

Уже тогда Павел Спиридонович заметил, что справедливые и разумные слова Веры чем-то царапают слух, и он, несмотря на всю их справедливость, не верил ей. Однако, когда Вера однажды заговорила о затянувшемся знакомстве, он предложил ей выйти за него замуж, потому что не представлял, как будет обходиться без нее.

И скоро понял, что уважение, о котором столько говорила Вера, вовсе ни при чем; понял и то, что любви между ними никогда не было и не будет, но тут появился первый ребенок, хлопоты, тревоги, и думать ни о чем другом не хотелось. Павел Спиридонович, оглянувшись и подумав, пришел к выводу, что многие люди живут без любви, и живут неплохо. И решил: чем меньше об этом мыслей, чувств, тем спокойнее. Уговаривая себя таким образом, он находил, что ему даже повезло: Вера была хорошей хозяйкой, заботливой матерью, да и сама собой видная — не стыдно среди людей показаться. В компании она вперед других не лезла, больше молчала, а если и говорила что, то говорила метко, твердо, с достоинством. Она и молчать умела как-то умно, и Павел Спиридонович иногда даже любовался ею, глядя на спокойное лицо, а бывало, что и побаивался, особенно когда Вера, рассердившись, сжимала губы ниточкой и смотрела пристально, не мигая. Глаза у нее темные, и тянуло к ним в такие мгновения как магнитом. К тому же, рассердившись, Вера всегда переходила на «вы».

— От вас, Павел Спиридонович, мне это даже слышать удивительно.

Скажет, и снова губы сожмет.

— Да что же, — попытается оправдаться Павел Спиридонович. — Слова нельзя сказать…

Вера молчит, губы сжаты — обиделась и смотрит уничтожающим взглядом.

Однажды, когда Вера именно так смотрела, Павел Спиридонович вдруг увидел, что она похожа на змею. Сходство это до того испугало его, что он тут же постарался забыть, укоряя себя тем, что подумал подобное о матери своих детей. «Со зла, — оправдывался он перед собою. — Только со зла».

И старался не раздражать жену.


Родители, как всякие родители, обрадовались приезду сына, тем более — единственного. Отец, высокий, крепкий еще старик, обнял за шею, похлопал по плечу; мать припала к груди, всплакнула. Обнимая и успокаивая мать, Павел Спиридонович подумал, что она постарела за последние годы, стала вроде бы меньше ростом. Кольнула мысль о том, что редко он приезжает в гости, и впервые он ощутил какую-то вину перед родителями.

Вошли в дом, где, несмотря на довольно жаркий день, держалась прохлада. От стен, очевидно недавно побеленных, пахло мелом. В комнатах все было привычно, знакомо: так же стоял стол, покрытый цветастой скатертью, массивный буфет, за стеклом которого весело блестели чашки и стаканы. На полу лежали все те же дорожки; и Павел Спиридонович, осматриваясь, глядя на отца и мать, приветливо улыбался, потому что вдруг почувствовал, будто бы он жил здесь всегда, никуда не уезжал, да и не собирался.

Мать хотела было заплакать еще раз, шмыгнула носом и вытерла ладонью покрасневшие глаза.

— Сыночек ты мой! — сказала горестно и замолчала.

— Ну вот! — посмеялся над нею отец и напомнил, что надо бы собрать чего-нибудь на стол, потому что сын с дороги и, наверное, проголодался. Мать сразу же ушла на веранду и занялась там приготовлением, а они с отцом сидели в комнате.

— Ну, рассказывай, — просил отец и, видать, от волнения стал сам говорить: о письме, которого они с матерью давно ждали, о новом почтальоне, о соседях. Он, всегда спокойный, даже несколько медлительный, теперь рассказывал торопливо, сбивчиво и обо всем сразу; казалось, он только и ждал сына, чтобы выговориться. Глаза его с годами стали белесыми, вроде бы размытыми, и Павел Спиридонович, подумав об этом, встал, подошел к отцу и приобнял легонько за плечи.

— Отец, отец! — сказал он, и тот замолчал на время, притих, а после снова заговорил о письме, о саде и, кивнув в сторону огорода, посетовал, что яблоки падают без времени.

— Там дальше фунтовка стоит, — говорил он радостным голосом, — те тоже падают…

И вот эта не совсем уместная радость расстроила Павла Спиридоновича; пришла в голову мысль о том, что родители уже старые и скоро умрут, и останется он один; смутно подумалось о детях — какими они будут, когда вырастут?.. А ведь он тоже скоро состарится: время летит быстро. Хотя теперь, когда он здоров и полон сил, не верится, что у него, так же как у отца, мелко задрожат руки… Думать об этом было тяжело и не хотелось.

Обедали на веранде за большим столом.

На удивление Павла Спиридоновича родители не спрашивали, отчего же он приехал один или сами рассудили, что нет такой возможности, а быть может, уже отчаялись увидеть невестку и внуков.

Павел Спиридонович говорил о заводе, о том, что его там ценят, уважают. Родители слушали, дружно кивали и, возможно, не все понимали, но с них довольно было и того, что сын приехал и что он чуть ли не самый главный человек на заводе. А отец, не чуждый технике, потому что всю жизнь проездил на паровозе, понимающе кивал и приговаривал: «Известное дело!» Зашел разговор о том, как быстро летит время; сосчитали — и оказалось, уехал Павел Спиридонович из поселка почти двадцать лет назад.

— Ой, сыночек, даже не верится, — вздохнув, сказала мать. — Вроде бы совсем недавно на квартире жили. Помнишь, у кинотеатра?.. А теперь в своем дому третий десяток. — Глаза ее снова заслезились, и она вытерла их фартуком. — Ты хоть подольше побудешь?

— Та не, мама, долго не получится, — ответил Павел Спиридонович виноватым голосом. — Работы много, план большой…

— А то так! Работа, она для нас всегда основное, — поддержал отец, крякнул и, взглянув на сына, отчего-то смутился. — Потому что… Да!..

И замолк.

Стало неловко, и Павел Спиридонович тяжело вздохнул: если бы кто знал, как ему надоело врать родителям и прикидываться, что все хорошо; хотелось говорить легко и весело, рассказывать о своей жизни так, как оно есть на самом деле, но отчего-то язык не поворачивался. «Или все привыкли врать? — мысленно спрашивал он себя. — А может, это только я? Ведь это мои родители, а говорю с ними как с чужими людьми…» Павел Спиридонович злился на себя, но когда снова заговорили и он стал рассказывать о жене, о детях, то говорил о подготовке к школе, об учебниках. Ему было стыдно — казалось, родители видят, что он обманывает, — но остановиться и сказать что-нибудь другое он не мог.

На другой день Павел Спиридонович решил пройтись по поселку; впервые, с тех пор как он уехал, ему захотелось увидеть деревянный ларек, где он покупал когда-то мороженое, мостик через канаву и прилавки базара, на котором по вечерам он с дружками играл в прятки. Словом, потянуло ко всему тому, что казалось давно забытым.

День был солнечный, хороший, и Павел Спиридонович, шагая по улице к центру поселка, весело глядел на аккуратные кирпичные дома, на сады и сараи — тоже по-хозяйски прочные, обложенные красным кирпичом. Он подумал, что люди стали жить лучше: раньше на весь поселок было пять-шесть кирпичных зданий: вокзал, кинотеатр, больница. Тогда никто и не мечтал строить хату из кирпича, — из глины да соломы, в лучшем случае из шлакоблоков… На дороге толстым слоем лежала серая пыль; ветки вишен, перевешиваясь из-за заборов, тоже были пыльными. Павел Спиридонович даже потрогал одну ветку, уловив такой знакомый, но позабытый запах нагретой пыли. И вспомнилось ему, как однажды бежал он к разбитому и тогда еще не отстроенному кинотеатру, услышав, что его приятели откопали неразорвавшийся снаряд. Помнилось, ему стало обидно, что откопали без него, и он пустился туда со всех ног, мимо старой бани, мимо разлапистых кленов… Тут-то, у кленов, его задержала упавшая с дерева соседская девочка.

— Ты чего туда лазила?! — накричал он на девочку, подхватывая с земли, и увидел, что щека ее пробита насквозь и льется кровь.

А девочка, испугавшись падения, даже не плакала и смотрела на окровавленную руку с удивлением. Он поглядел на нее, не зная, что же делать, затем прилепил лист подорожника и наказал бежать домой. Девочка всхлипнула и, размазывая по щеке кровь, пошла к воротам, а он побежал дальше. И когда был метрах в десяти от входа, услышал, как ахнуло над ним так, будто гром прогремел. Ничего не понимая, он посмотрел на небо, но оно было безоблачным, и влетел внутрь развалин. Тут же выскочил: рванувший снаряд разметал в клочья его друзей…

Выйдя на центральную улицу, Павел Спиридонович сразу же увидел, что многое на ней поменялось: не было ни мостика через канаву, ни самой канавы — по всей улице теперь стелился асфальт. Стало просторнее, но как-то безлико. На том месте, где они снимали когда-то квартиру, выстроили гостиницу. Рядом стоял двухэтажный магазин, и Павел Спиридонович потоптался в нерешительности, не зная, зайти ли в магазин или пройтись еще. Вокруг было довольно людно, оживленно…

— Павлик! — услышал он и от неожиданности вздрогнул: так его давно никто не называл.

Оглянулся и увидел молодую женщину, которая, улыбаясь и махая рукой, шла к нему. Вглядываясь в ее лицо, Павел Спиридонович сначала все никак не узнавал, а затем вспомнил.

— Вот и встретились! — живо сказала женщина, подойдя. — Здравствуй! — И протянула руку, улыбнулась. — Никак не ожидала!..

— Здравствуйте! — Павел Спиридонович как-то поспешно пожал женщине пальцы, тоже улыбнулся, хотя и несколько смущенно: встреча действительно вышла неожиданной, да к тому же он не мог вспомнить имя женщины.

— В гости?

— Да, в гости, — ответил Павел Спиридонович и зачем-то оглянулся. — Приехал, знаете… Так сказать, места родные… Старики мои здесь обитают…

Женщина смотрела на Павла Спиридоновича радостно, даже с каким-то удивлением, будто ждала, что он скажет что-то важное, и понимающе кивала головой. Встреча так взволновала ее, что у нее закраснелись щеки; молодое, очень милое лицо в волнении стало еще живее, глаза блестели, а маленький шрам на щеке придавал ей какую-то необъяснимую привлекательность.

— А я иду, гляжу, — сказала она, когда Павел Спиридонович, промямлив о родителях, замолчал. — Гляжу — Павлик!.. Даже не поверила! Надо же, вот встреча!..

— Да, — согласился он, чувствуя, как ему тяжело говорить. — Встреча, конечно… Как поживаете?

— Хорошо, — ответила женщина, будто отмахнулась от вопроса. — Я сразу-то и не узнала: ты или не ты… Возмужал! Рассказывай, как там?.. где… Ну, прямо не узнать! — еще раз воскликнула она и в порыве схватила Павла Спиридоновича за локоть. — Бывает же такое!..

— Да, — сказал он. — Да-да!..

— Столько не виделись — и вот…

— Годы прошли, — разумно сказал Павел Спиридонович, страдая оттого, что никак не может вспомнить имя женщины. — И годы немалые…

Они помолчали; женщина все так же смотрела в глаза Павла Спиридоновича, и он никак не мог отвернуться.

— Да, годы, — согласилась женщина, вздохнула, у нее даже голос изменился, лицо стало серьезным и только глаза все еще улыбались. — Я так рада, что встретила… вас. Очень рада.

Павел Спиридонович улыбнулся, но промолчал.

Говорить было вроде бы и не о чем — они постояли с минуту, глядя друг на друга, а затем женщина протянула руку.

— Отдыхайте хорошо, — сказала. — Прощевайте!

— Всего доброго… — проговорил Павел Спиридонович и даже голову наклонил. — До свидания!

И они расстались.

Гулять по центру Павлу Спиридоновичу расхотелось, и он отправился домой. Возвращаясь теми же улицами, брел неторопливо, не смотрел ни на дома, ни на сады, а думал о встрече с женщиной. Он вспомнил ее имя — Люся. И вместе с именем вспомнился тихий летний вечер и то, как он возвращался домой с танцев. Собственно, он даже не дождался, когда они закончатся, потому что не встретил никого из одноклассников и заскучал. По дороге домой он обогнал девушку в светлом платье и удивился, когда та его окликнула и сказала, что они соседи. Разговаривая, они пошли вместе… Тогда он приезжал на каникулы, и выходило, прошло лет пятнадцать. Вспоминая неожиданную встречу, Павел Спиридонович подивился тому, что Люся казалась значительно моложе; прикинул, ей было годов тридцать, а выглядела она совсем девушкой: стройная, подвижная, лицо свежее. Тогда, ночью, он как следует и не разглядел ее, и казалось только, что она очень красивая… Павел Спиридонович хмыкнул, подумав, что в темноте все кажутся красивыми…

Дома его ждали: отец нетерпеливо ходил по двору и, наверное, не раз выглядывал за ворота; мать стояла у плиты, на которой что-то ворчало и шипело. Пахло свежим борщом, который так любил Павел Спиридонович, разваренной капустой и укропом. Как только он появился, отец мигом достал из погреба запылившуюся четверть вина, бережно вытер ее тряпкой и, не скрывая радости, сказал:

— Это для тебя держал! — Хитровато улыбнулся, сморщив лицо, и продолжал: — Яблоки падают, спасу нет. Так я заходился и сделал. Попробуем?..

Павел Спиридонович ответил, что непременно попробуют, улыбнулся, глядя на отца и на ту серьезность, с которой тот устраивал бутыль посреди стола, и подумал, что родители всю жизнь прожили в заботах: то дом строили, то сарай, старались побольше заработать — то на хлеб, то к хлебу; никогда никуда не ездили, да и ходили мало куда. Все дома да по дому — может, поэтому они так рады его приезду, стараются угодить в самой малости, а он приезжает к ним как бы украдкой.

— Знаете, кого я встретил? — сказал Павел Спиридонович веселым голосом, стараясь отогнать печальные мысли. — Люсю… Фамилии, правда, не помню.

— Люсю? — переспросила мать, отрываясь от плиты и глядя на сына. — Какую Люсю?..

— Она на углу живет, вот как в магазин идти…

Отец слушал молча, но с интересом, морщил брови и глядел на сына вопросительно, какая такая, мол, Люся и что с того, что встретил.

— Давно когда-то провожал ее домой, — пояснил Павел Спиридонович.

— На углу… — пыталась вспомнить мать. — Кто же там, на углу… А… Это, наверное, Горячихина дочка?.. Да, Люся… Они раньше нашими соседями были, их дом у старой бани стоял.

— Тогда и я знаю, — вставил слово отец. — Это та, которая со свадьбы убежала.

И довольно посмеялся.

— Не стыдно тебе, — посовестила мать. — Сплетни пересказываешь, молчал бы уж. — И, повернувшись к сыну, добавила: — Она долго, сынок, замуж не выходила, все ждала кого-то или как — не знаю. А потом, когда свадьбу настроили, раздумала… Скандал, и правда, был большой. Теперь вроде как живут хорошо. Ну, что? — спросила другим голосом. — Буду насыпать?..

— Давай, давай, — нетерпеливо буркнул отец. — Пора обедать.

— А работает она где?

— Учительствует, — ответила мать. — И он тоже учитель.

Слова матери о том, что Люся долго не выходила замуж, задели Павла Спиридоновича, и он вспоминал неожиданную встречу весь день, а вечером, ложась спать, с грустью подумал, что тогда, уехав из поселка, он на удивление легко позабыл и тот вечер, когда провожал Люсю домой, и ее саму; ему и в голову не могло прийти, что она ждет его. Зимой он снова приезжал на каникулы, но они не встретились, потому что он никуда не ходил, да и пробыл всего лишь несколько дней.

И снова Павлу Спиридоновичу вспомнился тот далекий вечер, ушедшее возвращалось к нему отчетливо, будто все, что произошло, было не пятнадцать лет назад, а только вчера… Шагая домой темными улочками, он думал о том, что утром уедет из поселка: через неделю заканчивались каникулы. Помнилось, ему было грустно — оттого ли, что надо было уезжать, а возможно потому, что никого не встретил на танцах. Правда, подумав об институте, о том, как они встретятся всей группой и начнут рассказывать друг другу о проведенном времени, он повеселел.

Вечер был теплый, тихий. Пахло пылью, пересушенной травой и яблоками. Небо вызвездилось, и, пока он смотрел на него, задрав голову, упало две звезды.

— Куда они падают? — спросил он сам себя и вздохнул, потому что уезжать из дому все же не хотелось; подумал о матери, которая уже наготовила чемодан яблок для друзей и поджидала его.

Тут он и заметил, что догоняет девушку в светлом платье, ему сначала даже померещилось, что девушка стоит не двигаясь, но, подойдя поближе, он увидел, что та медленно шла. Он ускорил шаги и обогнал ее, подумав, что девушки обычно ходят вдвоем, а то и втроем, чтобы не так скучно, да и не боязно, — и пошел себе дальше.

— Павлик! — окликнула девушка тихо. — Постой!..

Он остановился, удивившись и подумав, что в темноте не узнал свою одноклассницу, и решил, как только девушка подойдет, он скажет: «Надо же!.. не узнал!..» Но еще больше удивился, когда увидел, что не знает девушку вовсе.

— Мы же соседи, — сказала девушка, подойдя. — Думаю, пойдем вместе… Я — Люся… Помнишь меня?..

— Люся! — повторил он машинально.

— Ну да, Люся, — подтвердила девушка поспешно. — Мы раньше соседями были, да и теперь соседи… Пошли?

— Пошли, — весело согласился он, вглядываясь в лицо Люси и стараясь угадать, у кого из соседей такая дочь. — Где же твой дом?

— На Лубенской, как раз на углу.

— А, на углу, — сказал он обрадованно, хотя совершенно ничего не мог вспомнить. — Это хорошо.

Какое-то время они шли молча.

Он украдкой посматривал на Люсю, стараясь получше разглядеть, но на улице было темно, и он видел только блестевшие глаза и длинные, падавшие на плечи волосы. Когда же проходили мимо стадиона, где было посветлее от дальнего фонаря, он увидел, что лицо у Люси очень милое, платье нарядное, да и вся она привлекательная — невысокая, но стройная. А рассмотрев, он вздохнул, потому что так ничего и не вспомнил.

— Тоже на танцах была? — заговорил он, лишь бы не молчать.

— Да, постояла, — тихо ответила Люся и, словно угадывая его мысли, спросила: — Павлик, ты меня не помнишь?..

— Нет, — признался он. — Думал, думал, но так и не помню.

— А помнишь, как у хромой Фени яблоки воровали? — сказала Люся и даже тронула его за локоть. — Закрыли ее на щеколду, помнишь?.. Тогда еще Костыль с дерева упал?..

— Отлично помню! Он притворился, что ногу сломал, и мы его несли…

— А потом чуть в огород не закинули, — обрадованно засмеялась Люся. — Это перед самой школой…

— Да, точно, — согласился он. — Разве ты там тоже была?

— Была, Павлик, была, — подтвердила Люся и стала рассказывать, как приходила болеть, когда он играл в волейбол; оказалось, она многое о нем знала: и то, что они раньше жили в центре, и что он учится в институте. Сначала его это удивило, а затем он подумал, что младшие всегда лучше помнят старших, прикинул, сколько Люсе лет — не больше шестнадцати, и остался доволен таким объяснением. И даже с гордостью подумал, что, наверное, не одна Люся знает о том, что вот он уехал и учится вдалеке от поселка.

Пока шли, все говорили; больше рассказывала Люся и, вспоминая, говорила живо, смеялась так легко и задорно, что Павел, слушая ее, и сам смеялся, позабыв и грусть и даже то, что утром надо ехать.

Он проводил Люсю, и как-то так получилось, что не ушел сразу. Они стояли у забора, под ветками вишен, как раз напротив темных окон дома. Молчали… Люся притихла, он тоже не знал, о чем говорить, и только досадливо подумал, что надо идти домой: мать уже заждалась. На улице было темно и как-то настороженно тихо, как бывает только летней ночью. От листьев пахло пылью, где-то далеко надрывалась беспокойная собака, а в саду, глухо ударяясь о землю, падали яблоки, и казалось, ходит там кто-то, неповоротливый и грузный.

— И звезды падают, и яблоки, — сказала Люся, посмеялась тихо и неожиданно спросила: — Ты скоро едешь?

— Завтра… Точнее, уже сегодня.

— Как — сегодня? — переспросила Люся удивленно. — Почему?.. Ведь еще целая неделя?..

Павел ответил, что они с ребятами условились собраться пораньше, и, говоря это, думая об институте, вдруг понял, что о встрече с Люсей, а главное, как она сама его окликнула, сможет рассказать своим друзьям. Он представил, как он будет говорить и как его будут слушать — с завистью. Он увидел себя в центре внимания и подумал, что надо рассказывать хладнокровно и с неохотой; попалась там, дескать, одна… За время каникул он ни с кем не встречался, и хвастать было нечем. Теперь же, подумав об этом, он как-то по-другому взглянул на Люсю, хотя, правда, в темноте ничего кроме глаз не увидел. И почувствовал, как его взволновало, что стоит он рядом с девушкой; казалось, протяни только руку… Было страшно, потому что он не был уверен в себе, но тут ему пришло в голову, что Люся сама окликнула его, а теперь не торопится уходить домой. «Возможно, она поджидала меня?» — подумал он, вспомнив, что Люся шла очень уж медленно. Он помолчал, потоптался, а затем, отбросив всякие сомнения, смело и неловко обнял Люсю за плечи.

— Павлик! — тихо вскрикнула Люся, отшатнувшись к забору. — Павлик!

Этот вскрик отрезвил его, он помедлил секунду, но Люся не вырывалась, и тогда, смущаясь и одновременно смелея, он стал целовать ее щеки, губы, ощущая дурманящий запах волос, кожи. Так пахли только яблоки на дереве — свежестью… Люся замерла как неживая, а затем, вздохнув глубоко, обняла его за шею.

— Павлик, — прошептала она нежно, доверчиво, и от одного этого слова в голове у него помутилось.

Все вышло неожиданно и настолько непохоже на то, о чем он собирался рассказать друзьям, что кроме лица Люси, кроме ее темных глаз, казавшихся неестественно большими, он ничего не видел, мало что понимал и только целовал Люсю, шептал нежные слова и клялся неизвестно в чем. Дрожавшая его рука нашла маленькие, совсем еще девичьи груди…

— Ты не думай, что я такая… — шептала Люся урывками. — Ты уезжаешь… А я давно…

— Да! — говорил он, ничего не понимая. — Да!

— Ты не оставишь меня?..

— Да! — говорил он. — Тысячу раз — да!

Он не помнил, как открыли калитку и оказались в саду, и только становился все нетерпеливее, даже злее; а Люся уже ни в чем не противилась, сама обнимала его, целовала и прошептала с какой-то поспешностью, вроде бы оправдываясь:

— Я люблю тебя, Павлик!.. Давно…

— Люблю тебя, — повторил он как эхо вслед за нею, потому что в те минуты действительно любил и Люсю, и все, что происходило с ними. И испугался только тогда, когда Люся резко вскрикнула, ткнулся в ее плечо, шепча как в бреду:

— Я никуда не поеду…

Впервые он пришел домой на рассвете.

Отец уже спал, а мать все ждала и, помнилось, увидев его, отчего-то заплакала, стала говорить, что ему скоро ехать, а он еще не ложился. Ему было стыдно смотреть в глаза матери, и, чтобы ничего не слышать, он ушел в свою комнату. Мать повздыхала и ушла спать, и тогда, осторожно выбравшись из дома, он побежал к Люсе и положил на перекладину забора две большие конфеты в ярких обертках. Он не понимал, зачем это делает, и страшно боялся, что его кто-нибудь увидит.

Утром он уехал из поселка.


Вспоминая об этом в темноте комнаты, Павел Спиридонович понял, что и теперь ему не уснуть, и, одевшись, вышел во двор. Там стояла тишина, из сада тянуло свежестью и яблоками. Безлунное небо казалось глубоким, а звезды — большими. И как только Павел Спиридонович ступил с крыльца на траву, так сразу же услышал глухое «Гуп! Гуп!..»

И облегченно зашуршала ветка ближней яблони.

Павел Спиридонович тихо стоял посреди двора, прислушивался; ему не верилось, что все, о чем он вспомнил, было под таким же небом, точно такой же летней ночью. Не верилось, и все казалось сном, и не верилось, что ему тридцать семь лет… Где-то залаяла собака, и Павел Спиридонович подумал, что и теперь кто-то стоит под вишнями, что люди любят, ошибаются и страдают, что все осталось таким, каким оно было много лет назад, а изменился он сам. И его охватило невыразимое сожаление, что жизнь проходит, потому что только теперь он стал понимать — она прекрасна, прекрасна вот этой тишиной, садом, звездами, которые падают и которые не постичь, не объяснить, как не объяснить саму жизнь. И все это останется навсегда, навечно: и дома, и темное небо, и тихие улочки; и как-то по-новому Павел Спиридонович подумал, отчего же люди, взрослея, хитрят, и, полагая, что приобретают, только теряют? И понимают это не сразу, а тогда, когда уже ничего не изменить. Павлу Спиридоновичу вспомнилась женитьба, пустые разговоры с Верой, и он понял, что никакая она не змея, а просто глупая и, к сожалению, бездушная женщина. От таких мыслей собственная жизнь показалась Павлу Спиридоновичу никчемной, и он снова думал о Люсе. Теперь-то он знал, зачем бегал к ней на рассвете: ему хотелось подарить ей хоть что-нибудь, но тогда у него ничего не было, и он взял эти две конфеты, привезенные матери. Теперь бы он нашел что-нибудь другое, но…

Павел Спиридонович все стоял в темноте посреди двора, вдыхал свежий воздух, вспоминал давно ушедшее, и на мгновение ему почудилось, что продолжается все та же ночь. Так же падали яблоки, и так же пахло пылью, и казалось, сейчас он выйдет со двора и пойдет. Но Павел Спиридонович понимал, что выйти уже невозможно, что все прошло и никогда не вернется. Никогда! Он не только понял, он почувствовал это; и от боли, от тоски по чему-то такому, что и словами невозможно передать, ему захотелось закричать во весь голос; и, чтобы не заплакать, он поднял с земли упавшее яблоко и, не вытирая, стал жадно грызть его. Яблоко было крепкое, сочное и немного недозрелое. «А вот же упало!» — глупо подумал Павел Спиридонович и застонал, прикусив губу и сразу же почувствовав привкус крови. Но яблоко не бросил, ел с кровью, будто кому-то назло.

Подсолнухи

Осень и зима оказались бесплодными. Федор Самохин истосковался в привычном пространстве мастерской — нагляделся на нее так, что жить не хотелось, все сильнее ощущалась в душе пустота и неприкаянность, все чаще смотрел он на свои работы взглядом человека, никогда не державшего в руке кисти. В мыслях своих он зашел далеко, передумал многое и решил, что никогда больше ничего не напишет. Старые работы, висевшие по стенам мастерской, известные и давно признанные, раздражали, казались тусклыми, ненужными, и Федор, не выдержав, снял некоторые и поставил в угол, подальше, туда, где хранились рамы, холсты, краски. В этом темноватом углу острее пахло пылью, деревом, и он зло и с наслаждением подумал, что там им самое место. Ему казалось, что именно старые работы мешают начать что-то новое. Федор хмыкнул, подумав о том, что раньше ему мешали другие художники, чужие картины, а теперь он дожил до того, что и свое стало поперек дороги.

— Да, — сказал он задумчиво, хотел было выругаться, но сдержался и только добавил: — Это уж ни на что не похоже…

Зимой болели то жена, то дочь, то сын — пошел на каток и так простудился, что лежал две недели, и Федору приходилось бегать в магазин, в аптеку. Правда, эти вынужденные хождения по улицам среди людей отрывали на какое-то время от грустных мыслей, и часто, выскочив из дому на людный проспект, он с интересом и даже каким-то скрытым удивлением всматривался в лица, слушал, как люди говорят, смеются. Сам того не замечая, он убыстрял шаги, словно бы тоже торопился, и, наверное, завидовал прохожим, потому что чужая жизнь всегда кажется интереснее, легче, а главное, сам он давно не смеялся. Конечно, Федор знал, что у каждого хватает и забот, и неприятностей, но так радостно было глядеть на людей, которые просто шли по улице и не думали о том, что и осень и зима прошли впустую: он не сделал ничего, даже не закончил то, что начал летом. Такого долгого бесплодия еще никогда не было, и Федор зло думал о том, что и впрямь надо бы устраиваться куда-нибудь на работу, чтобы не жить так бесцельно и приносить хоть какую-то пользу. На душе было пусто и неприкаянно, и казалось, что мысли ходят по кругу. Да оно так и было, поскольку Федор, куда бы ни шел и что бы ни делал, думал об одном и том же, как думает, наверное, каждый художник.

В феврале произошло приятное событие: прислали деньги за купленную картину; ее взяли, правда, с осенней выставки, но платить не торопились, ссылаясь на то, что в декабре отощали фонды. Просили подождать. В январе, видать, раскачались и в феврале осчастливили. Жена первым делом отдала долги, заплатила за квартиру, купила детям кое-что из одежды и даже повеселела. Как-то вечером, когда дети уже спали, она размечталась и стала говорить, что этих денег им пока хватит, а затем вдруг примолкла и неожиданно сказала: — Ты меня совсем забыл…

И столько обидыбыло в ее голосе, что Федор, не поняв сразу, взглянул на жену с удивлением, затем приобнял и шутливо спросил, что там она говорила о деньгах.

И они посмеялись, потому что деньги пришли как нельзя кстати, не надо было какое-то время думать, на что жить, занимать и перебиваться на зарплату жены. От этого и Федору стало спокойнее, и каждое утро, если никто не болел и если не находилось какого-то срочного поручения, он затворялся в мастерской, сидел там, ходил, думал. В работе ничего не сдвинулось, оставалась все та же пустота и те же мысли. Пересиливая себя, Федор брался за карандаш, начинал рисовать, но тут же бросал листы, затевал другое. И снова бросал… В голову лезла всякая чертовщина: собрать бы, подхватить все эти холсты, картины, рамы и сжечь. Казалось, после такого костра наступило бы другое время, совсем другое, не похожее ни на осень, ни на зиму. «Или уехать бы куда-нибудь», — думал Федор, понимая, что уехать просто некуда, да и как оставишь жену с детьми. И оттого, что все так плохо, что ни сжечь, ни уехать невозможно, накатывала такая ярость, что, думалось, треснулся бы головой о стену, если бы это помогло.

И Федор принимался ходить по мастерской, думая о том, что время уходит, а он бездельничает. Успокоившись, брался за кисть и наносил на холст щедрые мазки — бездумно, словно бы кому-то наперекор. Он понимал, что это ничего не даст, что мазки эти — всего-навсего жалкая мазня, но остановиться не мог, да и не хотел, поскольку и пустота, и одни и те же мысли довели его до безумия.

Еще в войну Федор понял, что самое ценное в жизни — сама жизнь, она так богата и многообразна, так продуманна и в то же время так проста и понятна, что, казалось, нет в мире никаких средств для ее отображения; любая, даже очень хорошая картина — это всего лишь жалкая попытка показать жизнь. Думалось ему иногда, что и не требуется никаких картин, что картины — это сложно, а жизнь проста, и в этом ее ценность. Будет она и без картин — его ли или же других художников, — да и не только без картин. И, задумавшись, Федор спрашивал себя: кому нужно то, что он пишет?.. Что за сила заставляет его мучиться в бесконечных поисках?.. Ответа не было, и он снова мерял шагами пол мастерской, думая о том, что он-то видел то, чего не видели многие, — войну, и, словно бы оправдываясь перед кем-то, говорил себе, что он не имеет права молчать. Устав от подобных мыслей, мечтал, как поедет летом в деревню, как будет просто ходить по горячей земле. Жизнь в деревне казалась Федору простой, и заботы в ней были просты, а люди — мудрее. Он понимал, что это вовсе не так, что простоты теперь не сыскать, наверное, нигде, но хотелось думать именно так.

Представлял, как пойдет к речке, установит этюдник и начнет писать. Радостно становилось на душе, и, спохватываясь, Федор смеялся над собой, вспоминал, как думал о другой какой-то работе. Он понимал, что ничем другим заниматься никогда не будет, но подобные мысли придут к нему еще не раз. Как всякий художник, он мог видеть мир то неизмеримо огромным, то маленьким, сведенным до размеров холста; сомнение грызло его и не давало спокойно жить, и, как всякий художник, он временами ощущал страшную пустоту, когда казалось, что это уже навсегда, что ничего больше не напишешь, и забывалось известное и такое понятное в другое время — что пустота эта и нужна для того, чтобы освободиться от чего-то пройденного и дать возможность зародиться чему-то новому. Подумать — насколько просто и понятно, а вот же забывалось, как забывалось и то, что что-то подобное уже было, и он тогда пережил…

Сколько раз Федор брался за карандаш, зная, впрочем, что ничего путного из этого не выйдет. «Пусть хотя бы глаза не отвыкают, — думал он. — Не то совсем ослабнуть можно». И работал, сколько мог, сидел в мастерской, пока не начинало темнеть, смотрел на испорченные листы, оглядывался на два этюда, написанные ранней осенью на берегу речки. Вода на них темно-синяя, все еще бурлящая, живая, а трава уже пожухла, сжелтела. На одном этюде была выписана занесенная течением сухая ветка, она застряла на мели, и к ней пристали желтые листья, речной сор. Один листок совсем уж покраснел и поэтому выделялся, и было видно, что вода в этом месте течет тихо, спокойно. Светлела мель, и угадывалось приволье невысокого берега, чистота речки и покой. В который раз Федор вспоминал, что написал этюды как-то на удивление легко. Он тогда хотел захватить первый снег, но осень стояла теплая, снега все не было, и он, чтобы не терять понапрасну время, принялся за речку. После, так и не дождавшись снега, он уехал из деревни. И затем — словно бы его подменили, — не работалось…

Снова Федор думал, что если бы знал такое, то не подался бы в город, остался бы там, в деревне, — как-нибудь перебился бы, топил печь, готовил что-нибудь, но работал бы… Он знал, что не вернуться домой не мог, и это злило: начинал думать о жене, о детях и додумался до того, что семья мешает работе. Вспомнилось ему давнее, он вздохнул и, чтобы отвлечься от бесполезных мыслей, посмотрел на стены.

Там — разные, как осколки, — висели старые работы, на которые и глядеть не хотелось. Последние этюды тоже не нравились, но на них он смотрел без отвращения. Все же была в них легкость, стылость осеннего дня перед близкими заморозками — верилось, что скоро выпадет снег, — небо было такое осеннее, холодное.

Со стены, обрамленный узкими белыми планками, смотрел на Федора солдат в ушанке, с лицом покрасневшим и обветренным. Взгляд у него был спокойный, грустный и внимательный, и казалось, сейчас он что-то скажет. Рядом с этим портретом висели еще две работы: хата с разрушенной стрехою — стропила почерневшие, двор бурьяном порос; и черное пепелище, от которого, казалось, пахло гарью. На нем, как две пригорюнившиеся бабы, стояли две почерневших печи. Что-то блестело в пепле, притягивало взгляд.

Еще был рисунок синего неба, легких белых облаков, много чего было на стенах мастерской, да только все это уже написано, пережито, все это — есть. А манит то, чего еще нет, что, кажется, будет лучшим, несравнимо лучшим, еще невиданным, и от этой мысли сжимается сердце в каком-то неясном предчувствии… Этим и жив художник, и стучит у него в висках: «Будет!.. будет!..» А между тем ничего конкретного в голове пока нет, нет даже какой-нибудь завалящей мысли, нет ни цвета, ни лица. И впереди еще много раздумий, разочарований, но все же что-то изменилось. Что?.. Этого не знает даже сам художник, ощутивший в какую-то секунду удивительную легкость в груди, предчувствие какой-то светлой мысли, но только — предчувствие.


Квартиру с мастерской Федор получил несколько лет назад. До этого они всей семьей ютились в мансарде старого дома. По соседству жило много художников, так что жизнь в этой комнате не выглядела ни странной, ни необычной — напротив, мансарда являлась чем-то привычным и понятным при слове «художник». В комнате было светло, но холодно зимами, и случалось, при ветре колыхались холсты и шторы на окнах надувались, как паруса. Хлопали рамы от сквозняков, болели дети. Тесно было, тут тебе и стол, за которым обедали, и мольберт, и этажерка с книгами. О работе и говорить не приходилось — быть может, поэтому Федор привык выезжать на природу. У него завалялся трофейный штатив для фотоаппарата, который он из-за малых размеров приспособил как подставку к этюднику. Сам этюдник тоже небольшой, аккуратный, с широким кожаным ремнем. В нем помещались краски, баночка с маслом, кисти. Больше ничего и не требовалось, и Федор в любой день, когда бы ни захотелось, мог уехать куда-нибудь. В город или за город. Осенью, если угадывался дождь, он брал длиннополый плащ, похожий на военную плащ-палатку, припасал в кармане кусок хлеба и ехал на окраину города или же в лес. Получив квартиру с мастерской — большой, светлой комнатой, — стал выезжать реже, но все же бывал и в парке, и в лесу.

Мастерская просторная, большое, во всю стену, окно выходило на оживленный проспект, откуда до восьмого этажа доносился гул автомашин и какое-то нескончаемое шуршание, затихавшее только поздно ночью. Солнце в окно светило от восхода до полудня. С устройством мастерской Федор возился недолго, полагая, что грешно тратить на это много времени. Он видел разные мастерские и давно заметил: чем меньше таланта у художника, тем лучше выглядит мастерская. Иной раз и не мастерская, а прямо выставочный зал: тут тебе и камин, и книги в шкафах за стеклом, и керамика, и разные диковинки, раковины заморские или какие-то божки. А работ или же не видно, или же они теряются в пестроте. Такое больше годилось для гостей, которые мало интересуются живописью, но проявляют живой интерес к семейной жизни художника, к диковинкам и всяким историям, а Федору надо было работать, поэтому, достав дерева, он сбил просторный стол и две лавки, притащил из лесу пень и корягу, снял кору и запилил как хотелось. На пне он сидел, отдыхая, а в корягу, похожую своим видом на теленка с тонкими ножками, втыкал кисти, просверлив для этого углубления. «Теленку» пришлось подрисовать глаза и рот, об этом просила дочь, бегавшая иногда по мастерской.

Дочери всего лишь пять лет, а сыну десять, но все же они поздние дети. Женился Федор третий раз почти в сорок, жену взял приветливую и добрую.

— Я при Феде, — скажет она, бывало, кому-нибудь из гостей, — как у Христа за пазухой. Ни тебе думушки, ни заботы…

И столько выкажет веселья, что и впрямь подумать можно — живет себе, голубушка, припеваючи: нет у нее никаких забот, дети сами по себе растут, и дом сам по себе держится. И кто не знает, как оно жить с художником, тот, гляди, и поверит.

А жить с художником не просто, если же у него еще и характер тяжелый — вовсе пропадешь. У Федора как раз такой и был: трудный он, молчаливый и неуживчивый человек. И жизнь ему выпала не простая — не жизнь, а сплошное продирание сквозь лесную чащу. Трижды женился Федор. С первой женой расстался через месяц после свадьбы, не та оказалась; вторая сама от него ушла. Не побоялся и в третий раз — сразу же дети пошли… А жена, когда говорит, то на детей смотрит. Дети — ухоженные, веселые. Мальчик — тот молчаливый, тихий, приветливый, но задумчивый — в отца, видать, пошел; а дочь — говорливая, все что-то рассказывает. И никто не знает, чего стоит жене то веселье, сколько выпадает ей и думушек и забот. Федор знает, но он молчит, редко когда усмехнется в русую бороду. Да и что скажешь — жена да и жена. Посмотрит иногда Федор на нее голубыми глазами и проворчит шутливо:

— Художнику надо бы получше…

И не договаривает — где ее, мол, возьмешь, — чтобы не обидеть, потому что жена, хотя и понимает шутку, но… как всякая женщина, она сразу же начнет обдумывать сказанное со всех сторон и додумается до такого, что Федору не поздоровится. Начнет расспрашивать да переспрашивать. Федор женщин знает, потому и молчит.

Жена Федора работала в бухгалтерии, и по утрам, собрав сына в школу и забрав дочь, уходила, оставляя его одного. До работы ей предстояло зайти в садик — отвести дочь, а после, вечером, — забрать домой… Не понимая ни живописи, ни того, как это можно днями не выходить из квартиры, жена по-своему все же переживала за Федора, она чувствовала по настроению, когда ему не работалось, становилась в такие дни ласковее и внимательнее и старалась не давать ему никакой домашней работы. Ей казалось, что только так она и может помочь, и ей и в голову не приходило, как это злило Федора. Иногда, когда мужа не было дома, она заходила в мастерскую, смотрела на мольберт, на картины и, вздохнув, выходила. Делая что-то по дому, она думала о том, что другие люди живут не так, ходят на работу, не мучаются — и как это хорошо. По ночам ей снилось, что говорит она какие-то разумные слова мужу, дает советы, снилось, что натирает для него краски. Она никогда в жизни даже не видела, как это делается, только слышала об этом, а вот же снилось. А наутро, забывая сны, она не могла понять, отчего же болят руки. Как-то ей приснилось, что она пишет картину; снилось зеленое поле, солнечный день; посреди поля стоял какой-то незнакомый мужчина и смотрел из-под ладони, приставленной ко лбу, далеко куда-то. Но главное, во сне была удивительная легкость, давно позабытая в реальной жизни, радость при виде зеленого поля, ожидание чего-то прекрасного, что должно было произойти. Она легко держала в руке кисть, писала картину и смеялась счастливым смехом… Проснувшись, она долго лежала, боясь шелохнуться, чтобы не позабыть то, что секунду назад было рядом, а теперь уходило, и думала о том, что побывала в какой-то неведомой, призрачной жизни.

Утром она рассказала сон Федору, но когда стала говорить, сразу же поняла, что словами невозможно передать ни легкость, ни ожидание чего-то прекрасного, ни готовность что-то пережить. Она смутилась, и вышло только одно: она писала картину маслом.

— Попробуй, — сказал Федор, кивнув на двери мастерской. — И мне легче будет.

— Ну, Федя, — обиделась она, — больше ничего не расскажу.

— Расскажешь, — возразил Федор спокойно, и этот разговор вскоре позабылся, хотя после ухода жены, оставшись один в мастерской, он надолго задумался. Вспомнилась вторая жена и то, как, не выдержав безденежья и неудач, она сбежала от него. Конечно, ей было нелегко — это Федор понимал: тесная комната, маленький ребенок, нехватка денег; возможно, что он уделял ей мало внимания… Но не это же главное, с голода не умирали, с маленькими детьми всем тяжело, да он тогда как раз получил деньги за одну работу — кажется, рублей восемьсот. Она взяла их, написав в записке, что эти деньги нужны для сына, и оставив Федору двадцать рублей. Он долго тогда смотрел на эти бумажки, чувствуя, как именно эти двадцать рублей его зацепили, — лучше бы она ничего не оставила. После, услышав, что Федору дали «заслуженного», жена приходила мириться, говорила ласковые слова. Федору показалось, она как-то переменилась, что-то поняла. «Сын у нас, Федя, — говорила жена тихо, с каким-то неведомым раньше смирением. — Сын без отца — как сирота…» И просила подумать.

Федор думал; он еще с войны не терпел никакого предательства, — и отказал… В войну он вошел как-то просто и незаметно: встретил ее в Херсоне и, прибавив себе два года, оказался на фронте. Рядовой Федор Самохин за четыре года был трижды ранен, получил награды. Победу встретил в небольшом городке, недалеко от Праги. День этот запомнился ему тишиной, в этом и была необычность. Не надо было ни маскироваться, ни закапываться в землю, что тогда казалось привычнее. Еще запомнилось, как, хватив на радостях вина, шофер перевернул машину, высыпал их на обочину как горох. Гвалт стоял, крики, смех, одного солдата плащ-палаткой накрыло, а может, и пришибло при падении, и он все никак не мог высвободиться.

— Братцы! — тихо кликал он из-под брезента. — Братцы! Что ж это такое?! Братцы!..

Голос его запомнился Федору на всю жизнь, как запомнилось многое.

— Ты чего? — спросил взводный шофера. — Всю войну откатал, а тут — победа пришла!..

— А хто ж его знает, — отвечал виновато тот. — Мабуть, нечистый попутал.

И все смеялись, потому что нечистый вполне вырисовывался в канистру крепкого вина.

После войны Федор стал учиться живописи; у него тогда было с десяток рисунков, но поступил он в художественную школу довольно легко, потому что фронтовик, а учение давалось тяжело — верно, по той же причине. Федор уже тогда понимал, что рисовать можно и не заканчивая никакой школы, но тогда останешься самоучкой, и еще понимал, что по-настоящему художник после школы только начинается. Хотелось просто рисовать, писать, а надо было читать книги, учиться композиции, линии, тени и всему тому, что казалось давно известным. Его друзья по художественной школе и учились легче, и жили проще, и ни о чем подобном даже не задумывались. Выходило, что Федор был старше их на десяток лет. Сказывалась война, ее опыт… Впоследствии, когда Федор стал известным в среде художников, этот же опыт помог ему отбиться и от учеников, и от людей, считавших себя знатоками живописи. Научить он никого не мог, потому что сам двигался от картины к картине, как слепой, на ощупь, а знатоки просто наводили тоску, потому что всегда говорили об одном и том же: о течениях в живописи, об искусстве вообще, и часто для них было важно только то, что и как они говорят. А говорили они, надо отдать должное, всегда красиво… А Федор, начиная иной раз новую работу, боялся сказать лишнее слово, будто бы вместе со словом могло что-то пропасть, ускользнуть. Это было похоже на то, как в войну перед атакой он тоже молчал, словно бы слова могли выдать его страх. Но тогда каждый из них боялся и никто не хотел тратиться впустую, потому что такое серьезное дело, как атака, требовало напряжения всех сил, каждый думал о чем-то своем, произносились только скупые, необходимые слова. «Теперь все говорят и мало кто слушает, — думал Федор, возвращаясь однажды из гостей, где собралась шумная компания художников. — Все изучили, черти, все знают, а не пишут. И говорят, говорят, как только не устанут…» И он подумал, что художником становишься как раз в одиночку, наедине с самим собою. В этом-то и сложность, потому что можно научиться и рисунку, и цвету, и терпению, а картины не будет… Словно бы в подтверждение своих мыслей, Федор вспомнил, как на привале делили сухари и тушенку. Один солдат стоял спиной к расстеленной плащ-палатке и говорил, кому что отдать. И ничего в этом не было ни удивительного, ни интересного — военные будни, не больше, но отчего же именно этот привал запомнился?.. Ветреный день, серое, осеннее небо. Федор помнил даже, где кто сидел, помнил, что угол плащ-палатки был придавлен двумя гранатами, под чахлым деревом стоял пулемет. Федор мог бы рассказать об этом в компании, но написать пока не мог… Отчего так?.. Ответа он не знал, так же как и не знал, отчего запомнился пригорок с пожелтевшей травой, где они устроили привал.

Пришла весна, и Федору стукнуло пять десятков.

Жена настаивала, чтобы этот день отметить как полагается, приготовиться, созвать гостей. Федор заупрямился: нет! никаких гостей, никаких приготовлений. Он давно поджидал погожих весенних дней, потому что хотел поехать в лес, побродить, пописать свежую зелень. Глаза его так устали видеть серые стены мастерской, привычность квартиры, что даже краски из тюбиков казались блеклыми, будто бы тюбики подменили.

— Нельзя так, Федя, — убеждала жена. — Мы не затворники, не бирюки. Найдем, чем угостить, чем встретить, а то скажут: «Зазнался Самохин!»

— Да, зазнался, — мрачно ответил Федор, которому не хотелось даже говорить ни о чем подобном. — Скажут в любом случае, и, хорошее — вряд ли… Пойми ты, не хочется мне никого видеть…

— Понимаю, — не уступала жена. — Ты засиделся, а тебе выходить надо, к людям надо. А то — с нами да в мастерской…

— К людям? — переспросил Федор. — Ну хорошо, к людям, так к людям. А где грошей возьмем? Нет их, сама же говорила… Вот если бы я поехал с Александром, все равно ведь просидел без пользы…

— Федя! — жена повысила голос. — Чтобы я никогда больше не слышала об этом. Александр губит себя халтурой, а ты…

— Но ведь без пользы просидел.

— Это неизвестно…

— Перестань, — оборвал жену Федор, понимая, что она права, и ушел в мастерскую. — Друзья, именины, — выругался он уже за дверью. — Где они, эти друзья, раньше были… Нет их, друзей, одни знакомые. Никто не придет и не спросит, как ты живешь, есть ли, на что хлеба купить. Все что-то делят, говорят без умолку, а тут сидишь как в окопе…

Федор разошелся так, что жена даже к двери боялась подойти, ходил по мастерской, ругал всех подряд, вспомнил даже то, что в мансарде было холодно, и как одну работу проткнули при перевозке. Это, казалось бы, не имело отношения к гостям да, собственно, и к художникам, но Федор остановиться не мог. Правда, когда вышел из мастерской, то поутих немного, махнул рукой.

— Будь по-твоему, — сказал. — Все равно придут и без приглашения, но как же с деньгами…

— Ой, Федя! — обрадовалась жена. — Есть немного. Ты не думай об этом…

— Оно само думается.

— А ты все равно не думай, — учила жена. — Бори эти мысли… Жили же раньше и проживем. Займем, если что, а поедешь послезавтра.

— Какой еще день будет, — буркнул Федор, строго поглядев на жену. — Займет она…

Но все же улыбнулся, подумав, что жена у него с пониманием.


Гостей набралось человек тридцать, было весело, шумно и дымно. Сидели в мастерской за длинным, кое-как устроенным столом. Федора поздравляли, желали успехов, преподнесли подарки, а он, обычно молчаливый, разговорился, повеселел и рассказал, как еще в госпитале рисовал портреты солдат. Рассказывал, а сам нет-нет да и поглядывал в угол, где стояла подаренная винтовка, ржавая, с прикипевшим намертво затвором, без приклада, но со штыком.

«Для натуры тебе, — сказал даривший. — Да чтобы всегда была перед глазами, потому как войну ты прошел от края до края…»

Федор поблагодарил, взял в руки винтовку, почувствовав на ладонях шероховатость ржавчины, тяжесть металла, осмотрел ее и поставил к стене, где рядом с кистями и красками лежали пробитая каска, пустая граната и саперная, с коротким держаком лопата.

— Вот за это спасибо! — поблагодарил он еще раз, так ему пришлась по душе винтовка.

На другой день, собирая этюдник, Федор еще раз подержал винтовку в руках и вспомнил, как в самом начале войны забыл свою трехлинейку на привале. Шли они тогда спешно, при полной выкладке: винтовка, сто пятьдесят патронов, противогаз. Ему достались еще и пулеметные диски. Измотаешься, пока идешь, а привал короткий. Где упал, там и уснул, вещмешок под голову сунул — и забылся. И вроде бы и секунда не минула — подъем. «Строиться!.. Шагом марш!..» Схватился Федор, стал в строй и зашагал, а кинулся тогда, когда с километр отошли. Что-то не так, идти вроде бы легче, вроде бы чего-то не хватает. Точно! Винтовку оставил! Что делать?.. Сказать?.. Накажут. И тогда Федор выскользнул из строя и подался назад. Ночь, темнотища, дорога и та еле белеет, где уж тут винтовку увидеть. Догадался бежать по кювету, чтобы если не увидеть, то наткнуться. Место не запоминал, да и как его запомнишь. Шли, шли, а потом — привал. Наткнулся все же на винтовку, обрадовался, схватил и рванулся за своими. Пока догнал, запалился, мокрый весь… Федор постоял, вспоминая, погладил винтовку. «Вот такая наука война, — подумал. — Чего только в ней не бывало; расскажешь — не поверят…» И вышел из дому.

Далеко решил не забираться, потому что проснулся поздно, пока туда-сюда — считай, полдень. Знал он один лесок неподалеку, туда и поехал. И в автобусе, глядя в окно, вспоминал вчерашний вечер, разговоры, гостей. Когда собираются художники, то проблемы решаются мировые, никак не меньше. Разговорам, спорам нет конца, от живописи переходят к архитектуре, не останется в тени и литература. «Отвергают всех, — думал Федор. — И тот не тем занят, и другой — маляр, не маляр — так, выскочка. А еще кто — в кресле засиделся. Больше всего достается тем, кого нет за столом. Но винтовку притащили, не забыли — значит, вот и понимай как хочешь. И главное, со штыком…» И неожиданно Федору стало легко и радостно, жить захотелось; как-то по-новому увиделось и то, что он едет в лес, и вчерашние гости показались совсем иными, он смотрел на дорогу, на тополя, — день выдался солнечный, теплый, и не верилось, что совсем недавно он сидел затворником в мастерской, позабылось и то, что осень и зима были бесплодными, пустыми. Солнце грело сквозь стекло, на обочине зеленела трава. И вскоре показался лесок, даже издали было видно, что он ожил после зимы, нежно зазеленел.

Федор подумал, что видел все это тысячу раз, что ничего нового в этом нет, и даже посмеялся над собой: «Видел, но забыл, а теперь радуюсь, чисто дитя малое…» Пришло в голову что-то о жизни; о том, что она проходит незаметно, но додумать он не успел, надо было выходить из автобуса. На остановке он огляделся и, когда автобус, фыркнув, укатил, подался к лесу. Шел по парной весенней земле, по выбивавшейся траве, легко шел, торопился. На опушке березы белели стволами, зеленели, отпечатываясь на сини неба. Федор даже глаз прищурил от удовольствия, представив, как он расположится, как возьмет в руку кисть. «Что творится, — думал он, привычно поддергивая правой рукой ремень этюдника. — Жизнь везде… Жизнь!» Небо, зелень травы и листьев были такие яркие, что слепило глаза с непривычки… Несколько берез держались стайкой, манили свежим листом. Скорее хотелось к ним, и Федор, не выдержав, побежал. Ему казалось, что березы качаются, убегают, и он, как только догнал одну, бросил этюдник на землю, подошел к дереву и прислонился к нему. Кора тонко пахла соком, немного землей и свежестью. Он гладил ладонью ствол и чувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.

— Что это я? — спросил он вслух, отгоняя слабость. — Нервы сдают. Боже, пять десятков, а жить как хочется… Словно бы и не жил еще, ничего не видел…

Он вздохнул, сел на землю и засмотрелся на белую, с завитками кору березы… В войну точно такая же спасла ему жизнь. Тогда он тоже бежал и, как только врезался в лес, стал за березу. Дышать было нечем, силы кончились. Он стоял и слышал, как, хватко чмокая, пули вспарывали ствол. Отдышавшись, он снова бежал. «Верная смерть была, — подумал он, вспомнив, что тогда тоже была весна. — А вот же жив!..» Он еще погладил кору и тут только заметил, что сердце его стучит часто, будто за ним все еще гнались.

Устраивался Федор, как и мечтал, неторопливо, обстоятельно: выбрал место, установил этюдник. Огляделся. Написал одинокую березу, затем — стайку веселых, как дети, молодых деревьев с тонкими ветками и нежным листом. После просто сидел, отдыхал и думал о том, что у человека всегда останется тяга к земле, к деревьям, ко всему живому. В лесу треснула ветка, и Федор прислушался, ожидая, не покажется ли из-за деревьев лось. Но треск больше не повторялся, снова было тихо, хорошо. От дороги слышался еле различимый шум машин, да изредка пролетали самолеты. Гудели двигателями, посвистывали, а затем снова наступала тишина. Здесь в лесу забывалась, уходила всяческая людская суета, казалась ненужной и пустой тратой времени, и Федор подумал, что, в сущности, человеку нужно солнце, вот эти деревья, кусок хлеба и возможность спокойно думать. Так необычно было и хорошо, так ярко синело небо, что, казалось, невозможно охватить это все даже мысленно. И отчего-то подумалось, что ценнее самой жизни ничего на свете нет, но люди живут так, будто и в копейку ее не ставят, а уйдет она — ничего не надо. Федор знал об этом давно, но теперь, сидя на земле, под березами, остро почувствовал какое-то непонятное сожаление. Разом подумалось и о своей жизни, и о войне, и о том, что ему уже пятьдесят, да еще ранение, так что, как ни прикидывай, движется все к одному и тому же. Думать об этом не хотелось, и он снова взялся за работу.

Время шло быстро, солнце все больше клонилось к вершинам берез, удлиняя их тени. Легкий ветер пролетел над деревьями, шумнул и стих. Стало вроде бы даже прохладнее, хотя солнце светило все так же ярко. Федор собрал этюдник, вскинул его на плечо и, жуя захваченный из дому хлеб, побрел к автобусной остановке. Отойдя от леска, он оглянулся, будто хотел запомнить и низкое красное солнце, и стоявшие вдали пышные белые облака, и березы. И снова зашагал по траве, но неожиданно, словно бы кольнуло его под сердце, остановился и стоял, не шевелясь и вроде бы прислушиваясь к чему-то: в такой же погожий день, когда, казалось бы, жить да жить, умирали люди. Федор подумал, что, наверное, не может быть ничего страшнее, чем видеть это небо, березы, землю и знать, что через мгновение все это уйдет навеки. Федор видел, как умирали в войну, умирал сам, но никогда не чувствовал это так тяжело. И когда взглянул еще раз на лес, ему показалось, что оттуда должны выстрелить.


Так же, как и раньше, Федор с утра уходил в мастерскую, ходил там или же сидел, вспоминая войну и поглядывая изредка на винтовку. Жена, возвращаясь с работы, слышала, бывало, как он там разговаривает сам с собою, иногда напевает. Она старалась ему не мешать, занималась детьми и хозяйством. Федор мало что замечал теперь и мало что слышал: мысль о смерти в погожий день не оставляла его. Правда, он пока ничего не «увидел», но был спокоен, потому что там, в лесу, он ухватил главное — боль. Он отыскал один деревенский этюд; трава на нем была зеленая, свежая, но серый дом гляделся сиротливо. Что-то в этом было, но Федор отставил этюд и стал писать угол старой, покосившейся хаты с белыми облупленными стенами. Стреха у нее была разодрана, виднелись стропила. Сразу было заметно, что хата нежилая: окно ее было выставлено сильным ударом, и из него, как последний зуб, торчал кусок рамы. Работая, Федор думал, что смерть могла настигнуть около такой вот хаты, в бурьяне. Вокруг тишина, безлюдье, светит солнце. Он набросал плетень, бурьяны, тень и синее небо. И здесь могла догнать смерть, и везде, что бы он ни написал, потому что много было в войну смертей. Но отчего-то он все же отказался и от плетня, и от хаты, снова ходил, думал. Это было похоже на поиск единственно нужного дерева в лесу, дерева, которое видел три десятка лет назад. Память настойчиво подсказывала то атаку, то холодный рассвет, туман и росу. Федор слышал памятью обрывки каких-то разговоров, слова команды. Вспомнилось, как однажды, возвращаясь из разведки, они наткнулись на немецкую колонну. Пришлось отбиваться и уходить, прикрывая собою «языка». Трое тогда погибли, и он тоже мог упасть на землю и остаться там навеки, но вот же остался жить. Пули выбрали других, а он, Самохин, стоит в мастерской и думает об этом. И снова вспоминалось то одно, то другое, то жаркий день, то тихий вечер, то какой-то переход, то лица и снова — голоса. А то вдруг ни с того ни с сего подумалось о том, что кому больше дано, с того больше и спросится. Федор не стал дальше думать — кому дано и с кого спросится? — он только чувствовал, что голова начинает звенеть, что он страшно устал, и если не начнет вот сейчас, то не знает, что с ним может произойти… Еще хотелось лечь, отвернуться к стене и ни о чем не думать, умереть хотелось, и мысль эта не казалась страшной.

Прошло еще несколько дней, и Федор стал работать в полную силу. Продвигался медленно, делал несколько мазков, отходил, смотрел. Теперь он был совершенно спокоен, и только ноги уставали за день так, что он валился как мертвый и засыпал. Утром начинал снова, и к концу мая на холсте крупной основы, который так нравился Федору, уже угадывалось летнее поле, подсолнухи и пыльная дорога. Теперь Федору не приходило в голову, тем ли он занимается, нужны ли его картины людям. Эти мысли пропали сразу же, как только он «увидел» яркие желтые шапки подсолнухов, их коричневые стебли, — многие были сломаны, остро перегнулись и склонились к земле, как настигнутые пулями люди. Небо над ними держалось синее, темное в своей бесконечной чистоте, какое бывает только в летний полдень, и было видно, что день теплый, погожий — редкий день. В серой пыли полевой дороги лежали двое в выгоревших до белизны гимнастерках. Один из них, раскинув широко руки, лежал навзничь, подставив лицо полуденному небу, другой же уткнулся лицом в горячую пыль. На его спине покоились два желтых листка подсолнуха. Кто они были?.. Разведчики?.. А возможно, добирались в медсанбат и не хватило сил?.. Этого Федор не знал, да это было и неважно — главное, что день был именно таким, когда и умирать-то не дозволено. Но лежали в пыли эти двое…

Федору не терпелось скорее перенести все, что он видел, на холст, и он попросил соседа попозировать. Сосед, добрый человек, согласился, отлежал пару часов в гимнастерке и галифе на полу мастерской. Федору надо было как можно точнее ухватить складки одежды, голову, шею, подбородок, и он просил повернуться то так, то этак. Сосед покорно все исполнял, намучился и устал, и, уходя, едва взглянул на работу. А Федор продолжал трудиться; ему хотелось, чтобы в мертвом, лежавшем ничком, угадывалось движение. Чтобы было видно: он боролся за жизнь до последней секунды. Полз, ткнулся лицом в пыль и умер, но локти его еще напряжены, будто бы даже мертвый он отталкивается от земли. Федор не заметил, как в мастерскую вошла жена, долго смотрела на картину, после — вышла. А он, устав, сел на пень и смотрел на холст, на серую пыль и на подсолнухи, и на секунду ему показалось, что все это произошло с ним, что это он лежит там на дороге. Почудился запах разогретой пыли, запах лета и выстоявшихся подсолнухов.

Через несколько дней работа была готова. С утра Федор подправил траву на меже и головку подсолнуха, доведя ее почти до коричневого, и положил кисть. Все! Можно было бы радоваться, но радости как раз и не было, и только тяжелая, какая-то госпитальная усталость. Но и грустно не было, а как-то пусто и бездумно. И пришло в голову, что теперь он не знает, что делать дальше. Федор почувствовал, что за эти несколько месяцев он постарел, что все, что было с ним, ушло безвозвратно и надо будет снова пережить пустоту. Вяло подумалось о поездке в деревню, об этюдах, о детях. Он было ухватился за эти мысли, но тут же отбросил, понимая, что и они не спасут, а затем, повернув картину лицом к стене, быстро собрался и вышел из дому, потому что оставаться в мастерской не было никаких сил.

В сумерки

Удивительна жизнь человеческая, и сколько к ней ни присматриваешься, пытаясь уяснить, в чем же ее сила, так и не узнаешь до конца, и только начинаешь понимать, что нет ничего труднее, чем постичь хотя бы одну судьбу, охватить мысленно жизнь чью-нибудь, ибо другой раз, казалось бы, в простой да и мало известной тебе жизни откроется вдруг такой бездонный омут, о котором и не догадывался. Это так же верно, как и то, что нет, наверное, ничего интереснее на белом свете, чем пытаться понять жизнь человеческую. И чем пристальнее вглядываешься в людей, тем большим становится сожаление о том, как мало мы знаем о живших и как много людей ушло, не оставив даже своего следа. Поистине мудро было сказано, что памяти заслуживает каждый из живущих на земле. Каждый… Задумаешься над этим, и растет удивление перед жизнью.

Об этом я и думал, шагая накатанной зимней дорогой…

Возвращался я из деревни в поселок, и за семь километров пути мне попались навстречу лишь две автомашины да сани проскользили. А так — было безлюдно и тихо. И мне, сжившемуся с шумом и сутолокой большого города, непривычным показалось такое уединение среди снега и простора, совсем одному, без людей… Далеко впереди уже виднелись первые дома поселка, крыши, трубы и высокие тополя, напоминавшие воткнутые в снег метлы. Справа от дороги тянулось заснеженное поле, а слева — широкое болото, тоже заснеженное, замерзшее. Оно было ровное, голое и лежало пониже дороги. На самой его середине, где петляла подо льдом речка, чернели заросли ивняка, редкие деревья. Старый деревянный мост на окраине поселка еле угадывался в снегах.

Близился вечер.

Снег под ногами стал похрустывать, идти было приятно и думалось легко. В душе появилось спокойствие, которое приходит в те редкие минуты, когда вдруг ощутишь всем своим существом единство с окружающим миром. Удивительное равновесие торжествует несколько секунд, и кажется, ничто не способно его нарушить. И поле, и дорога, и далекие дома увидятся такими, какими не видел их прежде и, наверное, никогда больше не увидишь, хотя и будешь смотреть на них еще не раз. Спокойно было и радостно: в деревне я проведал своего старого товарища, с которым давно не встречался, а теперь подходил к поселку, в котором родился и вырос. Ничего необычного в этом и не было, но все же острее, чем когда-либо, почувствовал я зимний вечер, его терпкий свежий воздух и синь, которая уже вкрадывалась в ивняк, в поле, в первые дома поселка, в его по-зимнему пустые сады. Через какой-нибудь час должны были загореться первые звезды.

Впереди лежал старый, закиданный снегом овраг, и дорога, плавно обходя его, выводила меня на широкую улицу поселка. Второй дом на этой улице принадлежал моей давней знакомой — Галине Дмитриевне. В нашем поселке принято больше называть по имени, по фамилии и редко кого зовут иначе, но вот ее привыкли величать по имени-отчеству. В этом доме Галина Дмитриевна жила недавно — купила, возвратившись из города от сына, — а раньше был у нее другой дом, в центре, недалеко от базара. В поселке прошла вся ее жизнь, и жизнь эту, благодаря случаю, я немного знаю. У сына она жила несколько месяцев, пока он не получил трехкомнатную квартиру, и вернулась в поселок. Подобные поездки не редкость, они совершенно одинаковы и заканчиваются, как правило, одним и тем же — возвращением в места родные. А вот судьба Галины Дмитриевны интереснее — возможно, это одна из тех судеб, какие могли сложиться только в нашем поселке.

Приезжая, я всякий раз захожу к Галине Дмитриевне, слушаю новости поселка, узнаю, кто родился, кто умер. О себе она никогда не говорит, и, думаю, если бы спросить о ее жизни, то она не знала бы, что и ответить. «Родилась — вот и живу, — сказала бы. — Работаю…» И действительно, что же еще? Жизнь прошла незаметно, редкими в ней были радости, хватало, правда, печалей, да что о них говорить: немногие в нашем поселке могут похвалиться тем, что печали обошли их стороной.

Вряд ли Галина Дмитриевна знает, что еще в жизни должно быть, кроме работы и бесконечных переживаний. Никто и никогда не говорил ей ни о чем подобном, она только догадывается, что жизнь может быть и другой. Но и догадка эта смутная; иногда на нее накатывает необъяснимая грусть, когда кажется, вышла бы из хаты, со двора и пошла куда глаза глядят… Грусть приходит крайне редко: каждый день находятся какие-то заботы — и не до грусти.

Живет она одна, давно смирилась с этим, как и со многим в своей жизни, и как-то в разговоре, вздохнув, сказала мне:

— Такая наша доля!

Просто сказала и без обиды, потому что обижаться на свою судьбу негоже: какая есть, другой не будет. И в словах этих — и смирение, и прожитая жизнь, в которой главным было заработать кусок хлеба, и то, что трижды выходила замуж и трижды оставалась вдовой. Первый муж пропал без вести в войну, второго — убили бандиты, а третий умер… Возможно, поэтому и вспоминается мне Галина Дмитриевна часто и всегда с грустью, как самый обиженный в поселке человек, хотя, если оглянуться вокруг, видишь немало искалеченных жизней. Но все же и ей, словно бы за какие-то неоплатные грехи человеческие, выпала такая судьба. И, вспоминая Галину Дмитриевну, жизнь в поселке многих еще людей, я думаю о справедливости, которая должна быть на свете, но которой нет и, наверное, никогда не будет. Даже теперь, когда жизнь этой женщины прошла, можно сказать, думается тем не менее о том, что жизнь эта могла быть совсем другой. Казалось бы, что теперь-то думать, искать смысл в изломанной и прожитой жизни? Какой прок задумываться над тем, чего уже не изменить?.. Ответа нет, но думаешь, потому что ни забыть, ни выбросить из головы невозможно.

Впервые я увидел Галину Дмитриевну году в пятидесятом, когда она пришла однажды к моей матери шить платье. Тогда она выходила второй раз замуж. У нее был сын, и она уже не ждала возвращения своего мужа, не надеялась, что он вернется, как возвращались те, кто не сразу попал домой после победы. Мне она принесла три кусочка сахару, снежно-белого, завернутого в батист, и они с матерью завели разговор о платье, как бы лучше и пофасонистее его сшить, о замужестве. В то время Галине Дмитриевне было тридцать, и, понятно, ей очень хотелось, чтобы платье вышло веселым и красивым, каким и должен быть свадебный наряд. О большем тогда никто и не мечтал, да и этот кусок материи достался, наверное, с большим трудом.

Не знаю, чем удивила меня Галина Дмитриевна, тем ли, что принесла сахар, который тогда был в редкость, или же своим внезапным появлением, но смотрел я на нее, как моя мать скажет после, во все глазищи. Впрочем, я тогда на многих смотрел пристально, словно бы уже тогда понимая, что нет ничего интереснее людей с их жизнями и что именно эти жизни зададут мне в будущем бесчисленные вопросы.

— Ты что, сынок, людей не видел? — посмеиваясь, бывало, спрашивала меня мать. — Или в лесу живешь?..

Меня смешили ее слова о лесе, которого в ту пору мне видеть еще не приходилось и который рисовался в воображении как несколько росших вместе деревьев. Таких, например, как клены под окнами.

Как бы то ни было, я запомнил Галину Дмитриевну, а она, встречая меня на улице, останавливалась и говорила всегда одинаково:

— Ой, Митя! Здравствуй!

Спрашивала о чем-нибудь, давала рубль на конфеты, и всегда на лице ее было радостное удивление, словно мы приходились ближайшими родственниками и не виделись так давно, что успели соскучиться. Тогда я не знал, что родственники — люди особенные и радуются не так часто. За рубль я благодарил, хотя, конечно, конфет не покупал, а проигрывал деньги где-нибудь в пристенок, и смотрел с удивлением, не понимая, отчего Галина Дмитриевна так хорошо ко мне относится: кроме свадебного платья, она больше ничего у матери не шила.

Так это и осталось загадкой, но я скоро привык, что Галина Дмитриевна при встрече говорила: «Ой, Митя!..» — и давала деньги. И если раньше она спрашивала, как я учусь в школе и учусь ли вообще, то после интересовалась, где я живу и работаю, есть ли у меня семья.

О довоенной жизни Галины Дмитриевны я знаю очень мало, да и то понаслышке: родилась она в двадцатом году, тринадцати лет осталась без отца, умершего в голодовку, и, несмотря на скрутную жизнь тех лет, выучилась на бухгалтера. Образование это считалось тогда немалым и предполагало обеспеченное будущее. До войны она вышла и замуж… И поскольку Галина Дмитриевна, которая совсем недавно была просто Галя, стала работать, то и поселок показался ей, наверное, другим, и сама она вдруг выделилась, хотя первое время и непривычно было слышать, когда кто-нибудь, встречаясь с нею, говорил:

— Доброго здоровья, Галина Дмитриевна!

И картуз приподнимал, как бы добавляя: «Наше вам почтение!»

Работа, уважение и то, что она вышла замуж, — все это вместе было так хорошо после голода и постоянных тревог, что тот предвоенный год она была счастлива, как может быть счастлива молодая, здоровая и не лишенная красоты женщина. Пройдет больше трех десятков лет, и Галина Дмитриевна, вспоминая, подумает, что то время осталось лучшим в ее жизни. От него остались воспоминания, которым веришь с таким трудом, да две фотокарточки: она с мужем, а другая — с сестрой, на которой она снялась в белом полотняном платье с короткими, по тогдашней моде, пышными рукавами. Смотрит она легко и просто, ожидая от жизни только хорошее.

«Годов-то прошло, — подумает Галина Дмитриевна, вглядываясь в лицо сестры, на себя, и вздохнет: — Что, если бы не война?..»


Подходя к дому Галины Дмитриевны, я увидел, что какая-то женщина у ворот пытается скинутьпроволочное кольцо и открыть калитку. «Кто же это? — подумал я, приближаясь. — Может, сестра? Но прошлый раз она мне говорила, что разругалась с сестрой и не ходят друг к другу… Соседка?..» Женщина была одета в просторное, похожее на мужское, пальто и повязана темным платком. На ногах — белые валенки. Кто же это?.. Любопытен я, как и большинство жителей поселка, что, конечно, ничуть не удивительно, раз я в нем родился.

Галина Дмитриевна, которую я просто не узнал, уже открыла калитку и хотела войти во двор, но тут я ее и окликнул.

Она оглянулась, долго всматривалась в меня, не признавая, и только когда я подошел поближе, обрадованно вскрикнула:

— Ой, боже, Митя! А я гляжу, гляжу…

Мы поздоровались, обнялись. Галина Дмитриевна ткнулась лицом в воротник моего тулупа, ладонью погладила мех.

— В гости, — сказала она обрадованно. — Вот как хорошо, и матери праздник.

— Как поживаете? — спросил я. — Что нового?

— Ой, да как мы поживаем, — посмеялась она. — В магазин сходила, а теперь — домой… Какое там у нас житье…

— А как Толик? — спросил я, зная, что милее разговора о сыне для нее ничего нет.

— Живет хорошо, — живо ответила Галина Дмитриевна. — Теперь у них трехкомнатная, каждому отдельно… Ой, Митя, — перебила сама себя. — Что же я тебя у ворот держу?.. Пошли в хату! У меня, правда, не очень натоплено… Пошли!..

Она поправила сползший на глаза платок и посмотрела на меня внимательно и жалостливо, как смотрела когда-то давно, полагая, наверно, что если у меня нет отца, то я — сирота и меня надо пожалеть.

По узкой расчищенной тропинке мы прошли в дом. В небольшой кухне было тепло, разгоревшаяся плита красно отсечивала по стенам, кружки ее раскалились добела.

— Разгорелась! — сказала Галина Дмитриевна, включила свет, подсыпала в плиту угля и повернулась ко мне. — Обогревайся, садись сюда поближе…

Поставила мне табуретку и захлопотала вокруг стола. Появились огурцы, хлеб и бутылка кагора.

— Я сварила бы картошки, да ты ведь не будешь ждать, — сказала Галина Дмитриевна, а сама, не слушая моих возражений, уже очистила с пяток, залила водой и поставила на плиту. — Осенью приезжал Толя машиною, сиденья снял и прикатил… Телевизор мне привез, чтобы не скучала. А картошки насыпали ему по окна. Ты кури, Митя, кури, — разрешила она, увидев, что я вытащил сигареты. — Мне нравится, если кто покурит в хате.

Пока варилась картошка, мы сели за стол и выпили за встречу и все хорошее в жизни. Галина Дмитриевна даже сладкое вино едва пригубила, стала рассказывать о сыне, которого я знаю с детства, но видел за все эти годы лишь несколько раз. Из ее рассказа было ясно, что живет он не бедно, работает, старается, чтобы в доме был достаток, и мать не забывает. Она говорит что-то о новой мебели в квартире, о коврах, которые пришлось доставать… Подобные рассказы слышал я не однажды, и не только от Галины Дмитриевны, и всегда, когда слышишь, как желаемое выдается за действительное, становится немного грустно и думается о том, что впервые за все века люди освободились от жизни ради куска хлеба, появилось свободное время, кое-какие деньги, чтобы жить безбедно, и, казалось бы, можно подумать о чем-нибудь другом; но они, испугавшись, наверное, и этого времени, и свободы, скоренько накинули на себя новое ярмо, теперь уже добровольно, и, похоже, не может человек иначе, словно бы боится чего-то и хоть чем-нибудь, да старается себя одурманить…

— А что Андрейка?.. Вырос?

— Большой уже, — ответила Галина Дмитриевна, улыбаясь и вспоминая внука. — «Я вас, бабушка, буду кормить, когда состаритесь», — сказала она голосом Андрейки. — Да как подумаешь, то и стариться некогда… А Андрейка — ну чисто Толя в детстве, и хваткий такой же, и до машины его тянет…

Черты ее старого лица меняются, когда она говорит о сыне, глаза загораются, веселеют, и проглядывает та молодая женщина, которая пришла к нам когда-то. И невольно думается о той великой силе, данной по-настоящему щедрым людям, силе, которая притягивает других и позволяет жить и тогда, когда, казалось бы, все пережито. «Доживать свой век», — так сказала однажды Галина Дмитриевна. Страшное слово… Об этом можно только догадываться, а понять, почувствовать все его страшное значение — невозможно, потому что в сорок лет кажется: впереди долгая-долгая жизнь. Может быть, от этого непонимания, от желания понять я так присматриваюсь к тому, как живет Галина Дмитриевна.

Особых примет сыновней любви незаметно: ничего лишнего — что на кухне, что в комнате. Стены голые, окна завешены белыми занавесками, половичок домотканый от двери. Правда, телевизор на столе стоит веским возражением моим мыслям да несколько фотографий в простенке. Я знаю, что Галине Дмитриевне, в общем-то, ничего больше и не надо, и если бы сын хотел подарить что, то сделать это было бы непросто. Представляю, с каким бы удивлением спросила Галина Дмитриевна:

— Мне?.. Вот это? Не нужно оно мне, только валяться будет!

Рассердилась бы и отказалась с той же легкостью, с какой она отказалась почти от всего в жизни: ест, чтобы не умереть, с огорода все отправляет сыну, и деньги, если бы они были, отправила бы. Сын привык и считает, что так и быть должно. И когда я слушаю Галину Дмитриевну, представляется мне сытый и недалекий человек, позабывший, по сути, и мать свою, и поселок, и приезжающий только для того, чтобы забрать картошку… Я уверен, что каждый человек в глубине души знает себе истинную цену, но не каждый имеет смелость назвать ее даже самому себе, не понимая, наверное, что рано или поздно наступит такая минута, когда придется сказать правду. И хорошо, если приспеет она тогда, когда можно что-то изменить, а если настигнет в конце жизни, когда не то что изменить, но не успеешь ни сказать, ни покаяться. Впрочем, возможно, я и не прав: есть люди, которые живут, не испытывая ни сожаления, ни раскаяния, и умирают так же в счастливом неведении.

Думать об этом не хотелось, и я спросил, пишет ли сын.

— Да, не так давно было письмо, — ответила Галина Дмитриевна. — Сейчас покажу! — Она пошла в комнату и вернулась с конвертом. — Это невестка писала, но и Толя пишет. Пишут, пишут, — успокоила она меня так, словно бы я сомневался в этом. — Пишут!

Что ж, и то хорошо, бывает ведь и хуже.

— Митя, я насыплю тебе ведра два картошки, — неожиданно сказала Галина Дмитриевна. — Когда ехать соберешься… У меня в этом году крупная уродилась…

И поглядела на меня умоляюще.

От картошки я отказываюсь, и она предлагает мне яблок, от которых отказаться гораздо труднее. И снова я слушаю Галину Дмитриевну, которая говорит о внуке, о сыне… Если бы я мог, то попросил бы сына приезжать почаще и просто так, без какого-либо дела, и не завтра, а сегодня. До завтра, как говорят тертые люди, надо дожить, а что же касается будущего Галины Дмитриевны, то оно видится мне смутно, и вот почему. В свое время, обрастая все новыми подробностями, ходила в поселке такая история.

Жила когда-то женщина, звали ее Христина, по-уличному — Христя. У нее был единственный сын Вася, и вот этот сын, когда вырос, подался на Север, устроился там работать и приезжал в отпуск к матери раз в два-три года. Эти два-три года Христя только и говорила о своем Васе, ждала его, а когда он приезжал, готова была показать его не только соседям на улице, но и всему поселку. Так она была счастлива. Со временем Василий женился, стал привозить к матери жену и детей. С невесткой Христя не очень-то сдружилась, но терпела, угождала ради спокойствия сына. На улице поговаривали, что жена Василия надменна и чванлива и называет поселок «эта дыра». Случилось так, что Василий заболел и умер там, на Севере, и вдова не стала больше приезжать на лето и детей не пускала. Это было горе: Христя потеряла сына и не видела внуков. Она стала писать письма (сама-то она была безграмотна, поэтому просила соседей), посылала гроши и упрашивала невестку отправить к ней на лето внуков. Упросила: приехали к ней мальчик и девочка, жили лето, бегали по улицам. К школе Христя купила им одежду, подарки и отправила домой. И снова посылала деньги, надеясь, что они приедут. Кончилось это тем, что мало-помалу она продала все из дому, а потом и сам дом, и все отсылала на Север. Они не приехали одно лето, другое, и тогда Христя, отослав последние копейки, которые она таила на смерть, легла на лавку и стала помирать. Но смерть не шла к ней — видно, не время, да и соседи, отдавшие Христе пустовавшую времянку, стали отговаривать ее и подкармливать, и так, сообща, и отвели от нее смерть. Христя жила еще несколько лет и умерла не от старости, а от тоски по внукам, и пока была жива, высылала большую часть своей пенсии. А пенсии той — копейки.

Галина Дмитриевна знает эту историю, и я спросил, приезжал ли кто на похороны.

— Не скажу, — ответила она. — Приезжал ли кто… Да Христя такая была, что могла и адрес не оставить, чтобы не беспокоить детей да эту…

— Значит, и памятник некому поставить?

— Ой, какой там памятник! Они получали гроши, а потом перестали получать. Вот и все. Она им не нужна, старая… Она же говорила, — сказала другим голосом Галина Дмитриевна и, передразнивая невестку Христи, капризно поджала губы: — «Мне здесь скучно, мы привыкли жить шикарно…» Когда только успели привыкнуть. Такая ото зараза!..

Не знаю, может, Христя и впрямь не оставила адрес, но и этим своим поступком она подтвердила, что, несомненно, заслужила на свою могилу памятник — памятник слепой, но такой преданной любви.

Галина Дмитриевна готова, наверное, повторить нечто подобное, а возможно, пойти в своей любви дальше, хотя сложно представить еще что-либо в такой преданности. Она жила у сына и из любви к нему готова была мириться с невесткой, но, думаю, она понимает, что это чужой дом, все вокруг чужое, а в поселке, где она прожила жизнь, — свое. Сын Галины Дмитриевны, не в пример другим сыновьям, деньги у матери не отобрал, и она, вернувшись, купила этот дом у оврага. Здесь тише и спокойнее, летом чувствуется близость речки и поросшего ивняком болота. И дома здесь, хотя они вроде бы такие же, как все другие в поселке, смотрят на прохожих не так горделиво, будто бы понимают, что место для них отвели не лучшее — у оврага, где в безветрие поднимается тяжелый дух от очистных сооружений, построенных за огородами, у болота. Поговаривают, что скоро снесут улицу, чтобы расширить эти самые сооружения, поговаривают давно, а когда снесут, да и снесут ли — никто толком не скажет. Галину Дмитриевну такие разговоры пугают, она боится, что дом у нее отберут и дадут взамен квартиру.

— А умру я, то куда та квартира? — сказала она мне. — Хату можно продать да гроши — Толе… Если б знала точно, что снесут, то продала бы и уж на квартире перебилась бы…

— Да оно так, — согласился я, понимая, что это, может быть, ее самая большая досада. — Можно у Толика пожить…

— Ой, да чего же я к нему поеду, — ответила Галина Дмитриевна, — мешать только… Нет, я нашла бы квартиру да и пожила, сколько там той жизни. Пенсии мне хватит… Ах, — вздохнула она, — если бы знать, что будут сносить…


Не знаю, отчего мне вспомнилось, как давно когда-то мчался я на коньках по обледенелому тротуару и не заметил Галину Дмитриевну. Когда я пролетел мимо, она прокричала мне вслед:

— Митя!..

Я остановился и, развернувшись, подкатил к ней.

— Куда ты мчишься? — спросила она, как всегда, с удивлением в голосе.

— К цыганам, — ответил я. — В табор.

— К цыганам? — переспросила она и, вытащив из кармана деньги, сунула мне два рубля. — А что же там, у цыган?..

— Та что, — ответил я. — Цыгане.

И помчался дальше, распугивая людей на тротуаре. День был ветреный, холодный, понизу мело снегом. Тротуар блестел, как свежезалитый каток, и уводил меня к старой водокачке, где раскинулся табор. Цыганам понравился наш поселок, и они раскинули свои шатры под деревьями недалеко от вокзала. Цыган было много, человек двести или триста, их невозможно было сосчитать, потому что они бродили где-то по улицам и дворам, гадая и выпрашивая то, что могло пригодиться им в хозяйстве. А годилось им все, поскольку у них ничего не было. Помнится, меня это больше всего удивляло, потому что и у нас мало что было, но все же… А у цыган — ничего. Воровством они не занимались, предпочитая, видно, спокойную жизнь, и по вечерам, собравшись у костров, жарили мясо, пили самогон и пели свои песни, иногда дрались. И тогда в красных отблесках костра сверкали ножи, табор гудел, как растревоженный улей, цыганки голосисто визжали, все бегали, кричали, падали на подтаявшую от тепла землю. После все затихало, и они снова пели… Разве мог я тогда подумать, что вся эта беготня с ножами была своего рода представлением, — цыгане, конечно, сразу же смекнули, что в нашем поселке давно ничего не происходило и люди заскучали. Возможно, они дрались вполне серьезно?.. Но что они могли делить? А главное, бегая друг за дружкой с такими длинными ножами, так никого и не убили.

В поселке к цыганам относились по-разному: кто ухмылялся, глядя на их ежедневные походы по дворам, кто давал что-нибудь из одежды, а некоторые недовольно ворчали, что гостей надо бы выпроводить. «В вагоны загнать, — мечтал местный хранитель чистоты, — и вывезти… Нечего тут!..» В поселке народ такой — могли и поддакнуть: «Так-таки и загнать?» — «Загнать и вывезти!» Вот после этого могли покрутить пальцем у виска: что, мол, с такими поделаешь. Я с интересом слушал такие разговоры, и немало прошло времени, пока я понял, что каждый человек соглашается лишь с тем, на что сам способен. В те годы в поселке многие путешествовали, не так, как цыгане, но путешествовать приходилось, так что подобная жизнь была не в диковинку. К тому же приятно было знать, что есть где-то свободные люди. В тот раз, кстати, я стоял почти час, наблюдая, как старая цыганка пекла блины в ведре. Она сидела на расколотом чурбане, придерживала ведро над огнем и через равные промежутки, даже не взглянув на цыганят, взмахивала рукой. Блин летел в снег, однако упасть ему не давали, подхватывали на лету и разрывали на части. У одного из цыганят не было никакой обувки, и поэтому он сидел в шатре, но, как только взлетал блин, он выскакивал и успевал отхватить кусок. Я достоялся до того, что один из этой голодной компании в промежутке между блинами подскочил ко мне и сорвал с головы шапку. Я и моргнуть не успел, как он уже уселся у костра. Другой — постарше — осмотрел его так, словно бы видел впервые, перевел взгляд на меня и улыбнулся. Теперь я остался с голой головой, и он размышлял над таким обстоятельством: шапка-то была одна и принадлежала, между прочим, мне. Размышляя, цыганенок не упустил из виду блин, схватил его первым и, разорвав на части, раскидал братьям и тут же отвесил оплеуху одному, а мне кинул шапку. Верно, он пришел к выводу, что все равно у одного из нас шапки не будет, а если так, то пусть торжествует справедливость. Младший заревел, но старший — все так же молча — залепил ему по губам своей долей блина, да так удачно, что цыганенок сразу же смолк. Ему я после и отдал рубль и помчался домой…

Галина Дмитриевна заговорила о том, что скоро в поселке будет свое «море», — оказывается, решили перегородить речку плотиной и поднять воду.

— Это все наш бывший председатель, — сказала она. — Он все хотел море устроить, чтобы люди отдыхали там. Рыбу, говорил, разведу, будет своя… Хороший был человек, заболел и умер. Митя, — она с удивлением поглядела на меня, — отчего как только хороший человек, так или заболеет, или заберут его от нас?..

Этого я как раз и не знал, как не знаю и многого другого в жизни.

Сердца наши отданы местам родным; если бы сказать это Галине Дмитриевне, она бы искренне удивилась, потому что вряд ли когда думала о подобном — и без того забот хватает: то сын, то огород, то посылку надо отправить, то о хате подумать — снесут или не снесут и можно пожить год-два. И все же это так. Я почувствовал это вчера, когда шел по улице. Утром выпал чистый снег, искрился от яркого солнца, и улица показалась какой-то другой, невиданной. И вдруг среди этой ослепительной белизны увидел я две зеленые плакучие ивы за забором памятного мне военкомата и там же — березу с золотистым листом. Остальные деревья были голые, а эти — будто зима застала их врасплох — остались по-летнему беспечными. Я остановился, постоял и поглядел, потому что никогда не видел ничего похожего, и отчего-то подумал совсем без грусти, что когда-нибудь, уходя вот так от этих деревьев, от поселка и всего на этом свете, вспомню зелень плакучей ивы, чистый снег и еще раз почувствую, до чего же сладок тихий плен поселка, где у человека есть свой дом, своя улица, где все знакомо и так близко, что до какого-то времени и не замечаешь этой близости. Никакие новости, бьющие по городским жителям, не выдерживают тишины поселка и затихают сами, натыкаясь на штакетники заборов, на дома и деревья, затихают и — нет их, больших новостей, нет и все тут, зато как приятны мелкие, хорошие. Я шел, смотрел на синее небо, чудесно скрипел под ногами снег, и показалось мне тогда, человеку приезжему, что я живу в поселке, иду на работу, вечером вернусь домой; показалось, что будет так и завтра, и через неделю. Ощущение «завтра» было сильным, и я позабыл, что давно когда-то уехал из поселка.


Ушел я от Галины Дмитриевны поздно вечером. Карманы моего тулупа были набиты яблоками. Улица, по которой я шагал, казалась настороженной, кое-где светились окна, бросая широкие полосы света на дорогу. На небе сияли звезды, раскинувшиеся в тот вечер как-то по-особенному привольно. После разговора, воспоминаний, а больше всего оттого, что я ничем не мог помочь, думая об этой одинокой, изломанной жизни, мне было грустно. Вослед мне лаяли собаки, встревоженные поздними шагами, и затихали помалу. И, уже подходя к дому, я вдруг подумал, что нет под небом ничего случайного и, возможно, именно эта жизнь поможет людям в будущем что-то понять, а значит, и она зарождалась не напрасно. Наверное, так, ибо должны же будут научиться жить они мудро и справедливо даже тогда, когда нет ни войны, ни другого какого потрясения, хотя, несомненно, это и есть самое сложное…

Шкипер

Лет пятнадцать Василий Болотников ходил матросом по морям и океанам, не раз бывал в Сингапуре и Коломбо, изведал шторм и тропическую жару, пробовал и рисовую водку, и мартини, скучал по дому, а попадая на чужую землю, высматривал, бывало, в темноте Большую Медведицу — родную и привычную. Но чаще из бездонной пропасти неба глядели на него другие звезды: то Южный Крест, то Паруса и он стоял на какой-нибудь набережной, смотрел на пальмы, на рекламы и на звезды, а затем бормотал:

— Полный порядок, капитан!..

И отправлялся спать в свою каюту.

Бежали годы, он не жалел о них, и каждый раз, возвращаясь домой, на родной Васильевский, где ждала его мать, хотел только одного — скорее уйти в море: томился он на берегу, и даже на Косой линии, где у них с матерью была комната и где все напоминало детство, ему отчего-то становилось безрадостно и пусто. Дня три-четыре он еще терпел, старался быть дома, потому что об этом просила мать, а после уходил и дни напролет блуждал по линиям и перекресткам Васильевского, забирался в Гавань или же шел к Неве, а то сидел в пивной, потягивая из кружки и куря большую черную трубку, купленную давно когда-то в Амстердаме. Из-за этой трубки да черной густой бороды Василий выглядел этаким морским волком прошлого столетия, и кое-кто, повстречав его на улице, мог вспомнить о пиратах, вычитанных в детстве из книжек. Василий был по характеру медлительный, молчаливый, темные глаза его смотрели на людей с прищуром, и, отдуваясь от пива и обводя взглядом пивную, он говорил чаще всего одно и то же:

— Полный порядок, капитан…

Наверное, эти слова заменяли ему очень многое, и он произносил их медленно, чувствовалось, любовно, голосом густым и приятным — будто напоминая что-то себе самому.

Отчего-то никто не называл его по имени, а только Шкипером. Прозвище это пристало к нему еще с детства — за любовь к звучному слову и гораздо раньше, чем он стал понимать, что оно значит. Впоследствии прозвище кочевало за ним с верностью собаки, попало на судно, где жил такой народ, что не особенно испросит — Шкипер да и Шкипер, хотя это и не соответствовало истине: Василий-то был матросом. На прозвище Василий ничуть не обижался, по-своему даже гордился и, попривыкнув за годы, бывало, и сам называл себя так же.

Побывав в разных странах и многое повидав, Шкипер тем не менее рассказывать не любил, и, когда дружки его с Васильевского или же случайные люди, оказавшиеся за одним столом, начинали расспрашивать, он больше отмалчивался. Бывало, заводил о чем-то подобном разговор, но крайне неохотно.

— Пиво дорогое, — говорил Шкипер, и если кто домогался, пытаясь уяснить, насколько оно там дороже, то Шкипер просто не отвечал, будто не слышал вопроса или полагал, что сказал и так вполне достаточно.

Когда же был в особенно хорошем настроении, мог рассказать какую-нибудь историю, заморское приключение; слова, правда, произносились все так же медленно и скупо, и о себе Шкипер говорил отчего-то в третьем лице, как о постороннем.

— Идет он по улочке, — басил Шкипер, отхлебывал из кружки, долго сипел трубкой, выпуская клубы ароматного дыма, и продолжал: — А там лавки, магазины… Есть и Одесса, и Находка, называются так. Ну, само собой, торговцы, женщины местные…

— Ну, а женщины что? — домогался кто-нибудь из застольников.

— Подошел он к торговцу, — продолжал Шкипер, не обращая внимания на вопрос, — их в Сингапуре тысячи, купил статуэтку и пошел дальше. Отличная вещица была…

Шкипер посмеивался в бороду, замолкал, а затем вздыхал, вспомнив, как эта красивая статуэтка, сработанная на острове Бали, впоследствии исчезла: то ли подарил кому, то ли потерял. Всего не упомнишь… Он задумывался над чем-то и уже ничего не рассказывал — ждать было бесполезно, — и на лице его блуждала улыбка.

Разговоров о женщинах он не терпел и, если слышал что-либо касавшееся этого предмета, морщился, как от зубной боли.

Давно, когда Шкипер еще не ходил в море, встречался он с соседской девушкой Олей, тоненькой и бледной, водил ее в кино, покупал лимонад и пирожки. Шкипер и тогда особенно разговорчивым не был, и, возможно, поэтому Оля вышла замуж за другого. Произошло это тогда, когда Шкипер ушел в первый свой рейс: возвращаясь, он вез Оле подарки — красный пояс с блестящей застежкой и перламутровую заколку. И когда услышал о свадьбе, то чуть ума не лишился, долго и тупо глядел на подарки, вспоминая, как Оля обещала ждать его.

— Ты только подожди, — просила она. — И мы поженимся…

Тогда Шкипер и сказал впервые слова, ставшие впоследствии незаменимыми: «Полный порядок, капитан!» — и тогда же положил за правило с женским племенем не знаться, и если и нарушал когда клятву, то редко, неохотно и непременно после изрядного количества спиртного… Однажды мать Шкипера заговорила о том, что повстречала Олю на улице.

— Развелась она, — вздохнула мать и хотела сказать, что Оля передавала привет, но Шкипер так зло взглянул на мать, что та испуганно замолчала и больше никогда уже не заговаривала, отчаявшись увидеть сына женатым.

Этого она так и не дождалась и умерла, будучи еще не старой, но какой-то уставшей, изжитой войной и голодом, а затем повседневными заботами. Когда это произошло, Шкипер бродил по Сиднею и на похоронах не был. Возвратившись домой, он нашел пустую комнату и еще большую тоску: теперь он знал, что во всем мире нет ни одного человека, к которому бы его тянуло и которому он был бы нужен. Шкипер стал по-настоящему одинок тем страшным одиночеством, какое посылается только редким людям. В один из вечеров, страшась пустоты комнаты, он привел домой после пивной молодую женщину в зеленом тонком пальто и легкой шляпке. Женщина была по-весеннему нарядной, веселой от выпитого и от знакомства и в меру разговорчивой. Темные глаза ее загадочно блестели, губы казались слишком яркими, вызывающими. Шкипер, похоже, ничего этого не заметил, и они допоздна пили вино, чай и снова вино, говорили о чем-то, но о чем — Шкипер не помнил, потому что хотел только одного: забыться. Это оказалось не просто, и он тянул стакан за стаканом и выпил много.

— Порядок… — еле выговорил он, не видя уже ни женщины, ни комнаты, и свалился, позабыв обо всем на свете.

Женщина уложила его спать, прибрала на столе и вымыла посуду. Она почувствовала усталость после такого разгульного вечера и хотела было уйти, но осталась. И Шкипер, обнаружив утром, что рядом с ним спит женщина, долго, в каком-то тупом изумлении рассматривал ее лицо, нежное, бледное до синевы. Шея у женщины была тонкая и хрупкая. Когда женщина проснулась, Шкипер спросил у нее имя и как она оказалась у него в комнате. Звали женщину Виолетта, такое имя удивило Шкипера, он повертел головой и прислушался, словно бы ожидал, что имя прозвучит еще раз. Говорила Виолетта просто, без стеснения; голос у нее был низкий, почти такой же, как у Шкипера, и они, сидя в кровати друг против друга, долго басили, выясняя что и как. А после, когда Виолетта проявила хозяйственные способности и приготовила завтрак, Шкипер посмотрел на нее поласковее.

— Дурно живешь, Василий, — сказала Виолетта за завтраком. — Пропадешь так…

Шкипер закашлялся от неожиданности — ему никто никогда не говорил ничего подобного, и никто не называл по имени. Он хотел было сказать Виолетте, чтобы она убиралась к чертям со своими советами, но промолчал. А Виолетта уже говорила, что надо сходить в магазин и купить продукты, она много чего наперечисляла, и Шкипер, вслушиваясь в ее голос, криво ухмыльнулся, однако в магазин сходил.

Через несколько дней, подарив Виолетте бусы из мелких розовых косточек, купленные, кажется, не то в Малайзии, не то еще где-то, Шкипер проводил ее до троллейбуса и, прогулявшись в одиночестве по Большому, забыл, как забывал и других. Через десять дней он был в море и жил той привычной жизнью, в которой для него не находилось ничего нового и когда пропадала всякая необходимость думать.

Прошло три года.

Ничего не изменилось в жизни Шкипера, он был все так же одинок, все так же курил трубку, скучал, попадая в далекие страны, и томился, возвращаясь домой. Однажды, сидя в той же пивной, он случайно узнал, что Виолетта родила сына, и как-то неожиданно для себя забеспокоился, отыскал ее и терпеливо сидел в гостях, неотрывно глядя на мальчика. Он искал сходства. Не найдя ничего определенного, что убедило бы его, что это его сын, он спросил у Виолетты. У него даже горло перехватило от волнения, он ждал.

— Не знаю, — глупо пошутила женщина. — Наверное… По времени — твой, да тебе какая разница?

— Полный порядок! — обрадованно сказал Шкипер, покусывая остывшую трубку.

И после, еще немного поразмышляв, Шкипер решил, что это непременно его сын, и, пока был на берегу, ходил каждый день к нему в гости. Виолетта как-то насмешливо улыбалась, но приходить не запрещала. Втроем они гуляли по Васильевскому, заходили в комнату на Косой линии. Шкипер сказал, что это очень важно — то ли для него, а возможно, для ребенка. По обыкновению, он говорил скупо.

Жениться, правда, Шкипер не женился — об этом они с Виолеттой не говорили, — но каждый раз, возвращаясь из рейса, привозил сыну подарки. О Виолетте он тоже не забывал, покупал ей что-нибудь из одежды. Он заходил в магазины, на рынки, где торговали всякий всячиной, и этим вызвал интерес товарищей, которые хорошо усвоили, что Шкипер, кроме пивных заведений, раньше мало чем интересовался. Они заметили, что Шкипер стал общительнее, не говорил о себе в третьем лице, и, если бы кто-нибудь спросил его о жизни, он готов был ответить:

— Сын, жена!.. Полный порядок!..

Теперь Шкипер с нетерпением ждал возвращения домой, и тот день, когда, прихватив подарки, он торопился к сыну, был самым радостным. Пить он перестал и только изредка забегал в пивную, чтобы увидеться со своими старыми дружками, да и то больше по привычке. Говорил много о сыне, а после того, как радист принес ему телеграмму, в которой Виолетта, называя его по имени-отчеству, поздравляла с днем рождения, он сбрил бороду, став намного моложе.


Из последнего своего рейса Шкипер возвратился на Васильевский совсем больным. Он с месяц лежал в госпитале, а затем, дома, беспрестанно курил и надрывно кашлял. Лицо его быстро состарилось, появились морщины, а скулы заострились. Под глазами наметились черные круги. Весной его немного отпустило, и он стал чаще выходить на улицу. И теперь как-то по-новому увиделись ему родные и вроде бы забытые линии Васильевского, дома, люди. Он бродил, смотрел, думал. Мысли его были вовсе не грустные, но, вспоминая жизнь свою, Шкипер чувствовал, как чего-то ему все же жаль — чего, правда, он не знал. Но на все, что его окружало, он смотрел теперь открыто и по-доброму, будто постиг самую важную истину или же полюбил жизнь и понял, что она дается только однажды. Так оно и было, хотя подобные слова вряд ли приходили в голову Шкипера. Да что слова, если пришло ощущение жизни, желание немедленно куда-то идти, что-то делать. Шкипер продумал, как он, выздоровев, пойдет работать, заберет к себе Виолетту с сыном… И часто, задумавшись, он ловил себя на том, что мысленно рассказывает кому-то о своей жизни, о том, как в ней было, а еще больше — как бы ему хотелось.

Однажды он загулял до самого вечера, видел, как садилось солнце, как все вокруг стало синеть — и вода, и дальние дома, и все еще голые деревья. Воздух был по-весеннему свежим, пахло оттаявшей за день землей. Шкипер стоял на набережной, смотрел, как менялось небо, все больше темнело. Исчезла малиновая полоска, осталась красная полынья заката, но и она затягивалась. Шкипер подумал, что такие закаты были и раньше и будут всегда. Он стоял, боясь пошевелиться и вспугнуть то ощущение, что нахлынуло на него. Стало радостно при мысли, что он придет сюда завтра и снова увидит закат, и показалось ему, он давно стремился куда-то и все никак не мог попасть, а вот теперь добрался. Шкипер вздохнул полной грудью, но тут же закашлялся до слез. Кашель навел его на грустные мысли, но Шкипер их отбросил, повернулся и торопливо зашагал домой. Через час должна была прийти Виолетта с сыном. И дома он в нетерпении ходил по комнате, прислушиваясь, не звенит ли звонок. Ему хотелось увидеть сына, сказать Виолетте… Он не знал, что он скажет, но понял — надо торопиться. И когда заголосил звонок, кинулся к двери, открыл. На лице его была плохо скрытая радость. Он с каким-то изумлением смотрел, как Виолетта с сыном входили в комнату.

— Вот и мы, — сказала она и, наклонившись к сыну, шутливо добавила: — А это наш дурненький папочка.

Шкипер стоял посреди комнаты, покусывал трубку и желтозубо и блаженно улыбался.

Попутчики

Еще засветло я понял, что заблудился в этом чужом для меня городе, но продолжал бродить по узким и тесным от множества людей галереям, где держалась хоть какая-то тень, по улочкам и переулкам, среди сотен лавчонок, деревянных лотков, маленьких кофеен и закусочных. Некоторые из них располагались прямо на тротуаре и были прикрыты от солнца яркими тентами. На вывесках, обозначавших ту или иную лавку, рядом с заковыристыми иероглифами попадались английские названия, но я их не читал, потому что весь товар был выставлен, вывешен, прилажен к распахнутым дверям лавок, к косякам, к любому ржавому гвоздю, вбитому в стену; и впечатление было такое, будто шел я по лабиринтам бесконечных складов. Толчея была такая, что человеку трудно пройти, а, однако же, изредка по улочке пробиралась автомашина или же какой-нибудь торговец катил нагруженную тележку. И странно, что машина не сигналила, а торговец не покрикивал: люди безропотно расступались, пропуская, и тут же смыкались.

Вверху — над товаром, лавками и тентами — из окон второго этажа торчали шесты с выстиранной одеждой, и ее было так много, что казалось, там тоже идет торговля. Краснели черепичные крыши, окна домов были распахнуты. Солнце жгло немилосердно, город парился в привычной тропической духоте, которая усиливалась толчеей и разогретым асфальтом, дышать было тяжело. И, вытирая струившийся пот, я удивлялся себе и думал, что давно пора взять такси и ехать в гостиницу. Но не ехал, а все бродил меж людьми — низкорослыми, пропеченными солнцем, с раскосыми глазами. Люди эти, казалось, тоже бродили бесцельно, ничего не покупали и ни к чему не присматривались; они беззвучно перетекали с места на место, скользили вдоль обшарпанных и увешанных товаром стен, обтекали лотки, сновали, не останавливаясь ни на минуту. Меня они не замечали, и, если я встречался с кем-нибудь глазами, взгляды становились невидящими, нацеленными куда-то далеко. Я понял, что разговориться с ними не просто и что это люди особенные. Таких мне встречать не приходилось.

Случайно я набрел на то место, куда нас привозил автобус, постоял, оглядываясь в надежде, что еще кто-нибудь из группы отстал, а после снова бродил и не сразу заметил, что давно уже иду за торговцем соком. Торговец этот медленно катил нехитрое сооружение, отдаленно напоминавшее наши тележки с газированной водой. От солнца его прикрывал большой зонтик из каких-то сухих листьев, под которым блестели два ребристых валика и лежали стебли, похожие на сахарный тростник. Торговец катил не останавливаясь, словно бы в этой толчее ему не хватило места. Я подошел к нему, положил на тележку две монеты. Он тут же остановился, пропустил тростник между валиками, выжимая мутную жидкость прямо в стакан, и разбавил водой.

— Жарко, — сказал я по-английски.

Ни один мускул не дрогнул в лице торговца, он даже не поднял глаза, но его коричневая рука тут же опустила в стакан два кусочка льда. И как только я вернул стакан, он сразу же покатил тележку дальше, будто и не останавливался.

Изредка кто-то из бродивших присаживался за столик уличного кафе, и тогда владелец выуживал из холодильника то пиво, то сок, ловко нарезал обжаренное до черноты мясо, и все это делал размеренно, неторопливо; не слыша никаких слов, он по каким-то признакам угадывал, что подать. Похоже, он никогда не ошибался, или же люди испытывали полное безразличие к еде и питью и им было все равно, что пить и есть, или же они думали совсем о другом?.. И я приглядывался к ним, не понимая и выискивая, как мне казалось, что-то очень важное. Похоже, их молчание вселило в меня тревогу. Так оно, наверное, и было: ничего подобного встречать не приходилось, и мне было не понять, живет ли каждый из них сам по себе, не нуждаясь ни в каком общении, или же так только кажется. Возможно, все они были связаны между собой чем-то таким, чего посторонний не замечал, и прекрасно понимали друг друга, не прибегая ни к жестам, ни к мимике, а обходясь короткими ойкающими словами — вероятно, значительными, если выражали многое? Или же им вполне достаточно было и того, что их так много в этом городе? Не знаю, да и откуда же я мог знать, если не говорил ни с одним из них. А ведь не зря сказано: если хочешь узнать человека, надо поговорить с ним. И мне подумалось, что наши люди тем и понятнее, что беспрерывно говорят — в автобусе, в метро, на улице.

Впрочем, если бы кто-нибудь остановил меня и спросил, чего же я ищу, я вряд ли смог бы ответить точно. Да только кто же меня мог остановить в этом городе, где я оказался чужим. Наверное, если бы я спросил дорогу в гостиницу или что-нибудь подобное, мне бы ответили, но не больше. Никому из этих людей и в голову не пришло бы спросить меня, откуда я и зачем брожу по тесным улочкам: ни улыбки, ни лишнего жеста, и, возможно, поэтому мне казалось, что эти люди постигли в жизни какие-то важные истины. И я продолжал бродить, несмотря на усталость и жару, и в какой-то момент почувствовал обман этих улочек, лавчонок и людей. Я видел, как женщина покупала краба, и, хотя в этом не было ничего особенного, она отчего-то привлекла мое внимание. Женщина была невысокая, стройная, одетая в простое выцветшее платье. Появилась она перед торговцем внезапно, но не успела даже к нему подойти, как он уже выловил из большой стеклянной посудины краба, сонно водившего большими и похожими на портняжные ножницы клешнями. Женщине осталось только раскрыть красную сумку, куда продавец кинул краба, и положить деньги. Она так и сделала и, не сказав ни слова, повернулась и пошла. Но тут же замедлила шаги, и я ожидал, что она вскинет ладонь к виску, как делают это русские женщины, вспомнив о чем-то, и возвратится. Но женщина не вернулась, быстро исчезла в толпе, и мне отчего-то стало по-настоящему тоскливо. Я снова подумал, что надо взять такси и ехать в гостиницу, где меня уже давно ждали. И снова бродил…

Меня не покидало ощущение того, что горы ананасов, связки бананов, кастрюли, божки из дерева, будильники всех мастей, зонтики и жаровни для мяса существовали сами по себе, а торговцы, не обращая никакого внимания на толпу, покуривали сигареты или же какие-то корешки в тени своих лавчонок, где было чисто подметено и пахло то корицей, то мылом, то чем-то сладковатым, приторным и неизвестным мне. Они там что-то перекладывали, сортировали, отбраковывали — так и жили, пока светило солнце, нимало не заботясь ни о торговле, ни о времени и не испытывая потребности в других людях. Казалось, они ждали чего-то другого, лучшего, и были уверены, что оно непременно придет.

Ливень я пережидал у дверей лавки, где были развешены яркие ткани. Пахло шерстью и табаком. В глубине лавки на ящике сидел старик в очках с круглой оправой; мальчик лет восьми крутился в темном углу, приводя что-то в порядок. Один раз он зыркнул на распахнутую дверь, на ливень, на людей, и я ожидал, что, не удержавшись, он выскочит под крупные холодные капли, сделает полукруг по асфальту и влетит в лавку. Но ничего подобного не произошло, мальчик остался в своем углу, как прикованный, и мне вдруг стало понятно, что он не думает ни о чем подобном. Он останется в этой лавке и в дождь, и в солнце — навсегда. Это было закономерно, как и то, что ливень, будто по команде виденных мною будильников, начинался в одно и то же время — каждый день. И длился он строго отпущенное время, не больше и не меньше.

Пол галереи кое-где залило водой, не успевавшей стекать по желобкам и канавам, но никто из стоявших рядом со мною людей не двинулся с места, не проронил ни слова. «Вот это дождец! Ничего не скажешь!» — услышал бы я в своих краях. А эти люди безмолвно и терпеливо глядели в какую-то одну точку и, казалось, не видели, что ливень проливался отвесными от безветрия струями, что асфальт дымился брызгами и улица покрылась зонтиками, как грибами. И я подумал, что в головах этих людей, так же как в глубине лавок, что-то постоянно перекладывалось, сортировалось и отбраковывалось. Мне даже послышался звон, словно бы кто-то пересыпал пригоршнями иероглифы. Звонкие и сухие. Казалось, эти молчаливые, не замечавшие меня люди все время о чем-то сосредоточенно думали; им некогда было ни посмеяться, ни расслабиться; и при мысли об этом мне стало как-то не по себе.

Я ходил, пока не наткнулся на широкую, свободную Бридж-роуд, тянувшуюся куда-то далеко. Дома на ней были новые, высокие, белые. Деревья, росшие по обе ее стороны, узкими листьями напоминали нашу иву, но тянулись вверх, будто хотели угнаться за домами. Бридж-роуд была совсем не похожа на те улочки, где я бродил, хотя в некоторых домах, так же как в галереях, на первых этажах помещались магазины, дорогие, с просторными витринами и автоматическими дверьми, за которыми сохранялась прохлада. Магазины пустовали, и в глубине их, за стеклами, виднелись продавцы. Наверное, они скучали от безделья, если умели скучать; во всяком случае, они сидели или стояли, но оставались неподвижны. У дверей одного такого магазина стояла зеленая ель, невысокая, пушистая и украшенная разноцветными гирляндами. Мне подумалось, что это единственная примета времени в этом городе, где давно когда-то навсегда установилось лето.

Людей на тротуаре было немного, они не бродили, как в узких улочках, а шли торопливо, словно бы попали сюда случайно и старались побыстрее убраться. Это были деловые, занятые люди. В руках они держали папки или портфели. Они шли по тротуару, заходили в какие-то двери, исчезали, но тут же появлялись другие. Одеты они были в светлые одежды и тем самым напоминали тех людей, среди которых я бродил полчаса назад, у них были такие же лица, такая же отрешенность. Но была и едва уловимая разница: один из них взглянул на меня — правда, быстро и почти незаметно. Другой же — похоже, рассыльный, — в светлом полотняном костюме, подкатил к дому на велосипеде, прислонил его у дверей и скрылся за ними. Это было узкое, небольшое здание банка, но вид у него был внушительный, потому что первый этаж облицовали черным мрамором. И оставленный велосипед отражался в нем, как в зеркале. Я долго смотрел на этот велосипед, вспомнив, как двадцать лет назад я взял покататься подобный велосипед и разбил его. А принадлежал он нашему соседу, одноногому инвалиду Ивану Петровичу.

Пройдя какой-то дом, я вдруг увидел просторный скверик, в котором росло не больше десятка молодых деревьев, зеленую ухоженную траву. За сквериком был виден белостенный особняк с тонкими колоннами и узкими окнами. Но самое главное — недалеко от тротуара, среди зелени травы, стояла водоразборная колонка, толстая, чугунная, с круглой шляпкой. Казалось, как раз она попала сюда случайно, потому что таких колонок множество стоит по нашим небольшим городам, на улицах, во дворах. И, глядя на нее, я подумал, что человек, куда бы ни забросила его судьба, всегда первым делом ищет то, что ему привычно и близко, и теряется, если ничего не находит. И тогда с какой-то легкостью я повернул назад, пошел к галереям и лавчонкам, к узким улочкам и, увидев небольшое кафе, присел за свободный столик. Кафе было совсем маленькое: три стола, несколько стульев, электрическая жаровня и пепельница из морской раковины. Сверху над всем этим был натянут зеленый тент, проткнутый в двух местах. Владелец в белой рубашке, стоявший до этого как часовой у входа, выставил мне банку пива, положил пакетик сушеной рыбы, кисло-сладкой и непривычной на вкус, и водворился на прежнее место, терпеливо глядя на людей, сновавших перед ним.

Я потягивал пиво, смотрел на улицу, на людей и думал о том, что Иван Петрович, которого давно нет в живых, вспомнился мне даже в Сингапуре. Конечно, я вспоминал его и раньше, но здесь, среди чужих людей, которые понятия не имели ни об Иване Петровиче, ни обо мне, как-то по-другому увиделось то, что, начав работать, я так и не собрался купить ему новый велосипед. И неожиданно вся маета в этом городе показалась мне ненужной и тягостной, словно пробрался я сюда запретными путями. И впервые мне пришло в голову, что, может быть, и не надо ничего стараться понять, а просто жить, как живутвот эти люди, которые бродили по улице. Ведь живут же они — и, похоже, не так и плохо: и, возможно, не надо докапываться до сути всего, что есть под небом? Так же как и не надо забираться за тридевять земель, чтобы, понять простые истины? И не правы ли те из нашей группы, кто посмотрел крокодилов на загородной ферме, где мне не суждено теперь побывать, и преспокойно рассматривают купленные сувениры?.. Спросить легче, чем ответить, тем более что все же я пробродил день среди этих лавок и лотков, так и не увидев чего-то главного. День заканчивался. Ноги гудели от усталости, и не хотелось никуда двигаться. Вытащив из сумки схему города, я отыскал на ней Бридж-роуд и понял, что нахожусь от гостиницы километрах в пятнадцати. Но и тогда не встал, а все сидел, будто не зная, что же делать дальше, и смотрел, как солнце, удлиняя тени, пропадало где-то за крышами.

Набежали короткие синие сумерки. Люди стали исчезать с тротуара; заскрипели, захлопали двери лавок. Торговцы поспешно очищали лотки, вносили товар внутрь, с лязгом закрывали решетки и пропадали. Галереи и улочки пустели, но сразу же на вторых этажах домов зажглись окна, зажелтели светом и неведомым мне уютом. Редкие фонари отражались пятнами на асфальте. На Бридж-роуд высвечивались рекламы и витрины магазинов, по ней тянулась лента автомашин. Но людей на тротуарах больше не было, они сбежали, как сбегает дождевая вода. Все больше огней зажигалось, и горели они все ярче, и от этого казалось, что улица уходит далеко куда-то. И, глядя на огни и автомашины, я отчего-то решил идти в гостиницу пешком.

И пошел мимо домов, огней витрин, в которых блестели то разнообразные товары, то манекены с европейскими довольными лицами; какое-то время я еще посматривал и на рекламы, и на витрины, вспыхивавшие подобно короткому замыканию, а после все это надоело.

Я шел, и мне вспомнилось, как прошлым летом топал я из Колы в Килп-озеро: пройдя мост через шумевшую на камнях речку, легко и бездумно взобрался на первую сопку, лысую, в россыпи каменьев, не предполагая, конечно, что придется одолевать сорок четыре километра. И только утром увидел первые дома Килп-озера. Никто не знал о моем переходе, но какое-то время мне леталось легче, и иногда, снижаясь для посадки и глядя с высоты на сопки, я находил глазами извилистую дорогу. И мне не верилось, что я прошагал ее.

К полуночи я добил остатки Бридж-роуд и, взглянув на схему, стал забирать правее. Пошли короткие улочки, фонарей было мало, и горели они нехотя. Откуда-то донеслись музыка, шум и крики. Маленький человек вынырнул из-за угла и, ловко управляясь, покатил мимо меня жаровню на колесах. Угли разгорались и ярко краснели. Потянуло пригоревшим мясом и приторным запахом китайской кухни, а через квартал я уже втиснулся в гущу ночного базара, неспокойного, как все базары, галдящего. Казалось, пока я тащился по Бридж-роуд, торговые ряды перевезли сюда из тех мест, где я бродил днем, зажгли разноцветные лампочки, раздули жаровни. Даже дома — такие же двухэтажные, с галереями, — перетащили вместе с товаром и лавками. Опять я видел бананы, туфли, плоды папайи и кипы дешевых штанов. Все было как днем, и лишь торговцы к ночи разошлись не на шутку: они кричали, зазывая покупателей, потрясали своим товаром и заклинали купить, говоря, что отдают почти за бесплатно. Цены и впрямь были ниже. Но главное, куда-то исчезло спокойствие и отрешенность, с которыми взирали на толпу дневные торговцы. Один из них, стриженный наголо, взобрался на шаткий лоток, заваленный разноцветными рубашками, и кричал в микрофон: «Скорее! Скорее! Такие рубашки только у меня!..» Он пританцовывал, выхватывал взглядом кого-нибудь из покупателей и манил к себе, уверяя, что тот не прогадает; при этом он умудрялся подкидывать вверх рубашки, ловил их и кидал другие. «Скорее! Скорее!..» — кричал он и был похож больше на артиста эстрады, чем на торговца. И, глядя на него, казалось, что если не купишь рубашку, то непременно что-то потеряешь. А в метре от него полунагой старик на куске материи разместил десятки цветных камешков, цепочки, браслеты и фигурки каких-то божков. Он сидел прямо на асфальте, подогнув под себя ноги, и — в таком шуме и гаме — оставался совершенно спокоен, и лицо его было спокойным, задубелым, как панцирь черепахи, и выглядел он божком. Я смотрел на него и не заметил, как щуплый китаец в коричневой рубашке, вынырнувший из затемненного угла, ткнул мне в руки альбом уличных красавиц. Движение его было рассчитано с точностью змеиного удара. Он ободряюще хихикнул, одновременно выразив лицом все удовольствия тайного заведения, и мне ничего не оставалось, как кивнуть и сказать, что зайду позже. Китаец юркнул в свою щель, унося еле слышное «о'кей!».

И я снова бродил по освещенным тесным улочкам, по базару, которому, казалось, не было ни конца ни края. Слушал, как торговцы нахваливали товар, а покупатели торговались, сбивая цену; купил в подарок два брелка и белую безрукавку с броской надписью и довольно безобидным львом — символом города. Находился в этой шумной, будто бы праздничной, толчее, а потом заглянул в кафе. В моем кармане лежало несколько зеленых бумажек, и одну из них я протянул хозяину. И тогда худенькая, с кирпичным лицом женщина ошпарила миску мидий, а торговец принес мне пиво и злой соус. Он же, улыбнувшись, показал, как отворять мидии, проглотил студенистую массу, еще раз сверкнул зубами и отошел в сторону. Я выпил пиво, расщепил десяток мидий и покинул базар, потому что было поздно.

И вскоре шум его остался позади, я шел по темной пустынной улочке, шаги мои гулко отстреливались в стенах. Впереди, указывая путь, маячил белый фонарь. Из темного коридора улочки гнутая ножка фонаря выглядела изящной, как танцовщица. И, глядя на нее, я подумал, что всегда замечаю лишь то, что никогда не пригодится в жизни; дошел до перекрестка и повернул налево. Мне оставалось пройти километра два.

Улица была широкой, освещенной и пустой. Но вдруг, словно сотворившись из этой самой пустоты, навстречу мне проехали велорикши, они шуршали шинами и тонко позванивали. Их была целая вереница, и крутили они наверняка к базару.

Я шел, думал о том, как, добравшись, завалюсь спать, а через неделю буду дома. Мне вдруг не поверилось, что я пройду по дорожке мимо скамейки, где сидят наши любопытные бабушки, провожающие глазами каждого; удивительно, но свой дом из чужого края видится лучше. И впервые за это время я почувствовал, как далеко забрался; помечтал, что хорошо бы утром и вылететь, но с утра, как помнилось, была какая-то экскурсия. Надо было пережить и ее, и эти оставшиеся несколько дней…

Услышав мелодичное позванивание, похожее на то, какое раздается в иностранном самолете перед снижением, я удивленно оглянулся: меня догонял велорикша. Не знаю, был ли он из той вереницы или ездил сам по себе…

— Хэй! Если хотите… — сказал он по-английски.

Поравнялся со мной, притормозил.

— Хэй! — ответил я на приветствие. — Не хочу.

— Но почему?! — резко спросил он тонким голосом. — Почему? — повторил он, заулыбавшись и сверкнув зубами.

— Так сразу не ответить, — нехотя произнес я. — Сложно…

Рикша понимающе кивнул, но промолчал.

На вид ему было лет сорок — возможно, немного меньше. Восседал он на своей трехколесной машине легко, педали покручивал без усилий, как бы играючи. В застиранной сорочке навыпуск и шортах он выглядел веселым, хотя морщинистое лицо его отпечатало, казалось, все сингапурские улицы и было похоже на лежавшую в моей сумке схему. На голове у него примостилась шапочка с узким козырьком, а глаза выглядели бритвенными порезами.

Так мы и двигались по пустынной улице: я шел, а рикша ехал, поглядывая на меня так, будто хотел что-то спросить, но не решался.

— Сложно, — хмыкнул он через какое-то время, будто бы и не мне сказал, а думал вслух. — Нет денег, вот и вся сложность…

— Это просто, — возразил я, понимая, что рикша не верит своим же словам, и протянул ему зеленую бумажку: — Бери… А если нет, значит — нет! Не так ли?..

— Да, — сказал он и тряхнул козырьком, но деньги не взял. — Вы — русский?

— Ага, — подтвердил я; мне подумалось, что вот сейчас рикша скажет что-то очень важное. Где-то я читал, что восточные люди обычно говорят о постороннем, несущественном, чтобы высказать главное. Ведь он понимал, что я не сяду в его коляску, но не уезжал.

— Вы никогда не ездите, — начал он, и в голосе его мне послышалось сожаление. — Я не о деньгах… Но почему?

Я не успел не то что ответить, но даже подумать, когда он притормозил и простецки сказал:

— Садись, парень, довезу!

— Спасибо, но не хочу.

— Но почему?

Похоже, этот вопрос занимал его давно.

Я ничего не ответил рикше, но подумал, что неплохо бы растолковать ему, почему же русские не ездят. Ведь рикш, бегавших на своих двоих, давно уже нет. Их место заняли велорикши, а это совсем другое дело, хотя, наверное, что-то перешло и от тех, умиравших к тридцати от истощения. С одной стороны, он работал, и я, отказываясь проехать, лишал его тех мизерных денег, которые нужны были ему для жизни, а с другой — я не представлял себя в этой коляске. К тому же мне хотелось пройти весь этот путь пешком, своими ногами. Да и если бы я сел, то разговор бы сразу же прекратился. А не для этого ли я пробродил весь день?.. Наверное. Но тут же мне стало понятно, что вот это и тяжело растолковать рикше, говоря с ним на английском или даже на его родном языке. Это так же верно, как и то, что мы тоже не всегда понимаем друг друга, хотя говорим все на русском. И выходит, что дело вовсе не в языке…

А рикша, словно догадываясь о моих мыслях, весело поглядывал, покручивал изредка педали. И мне подумалось, что, быть может, не так уж и бездарно я пробродил весь день и вечер, оказавшись на этой дороге тогда, когда по ней катил именно этот велорикша. Он был первым, кто заговорил со мной в этом городе, и сразу же спросил, почему русские не ездят… «А почему это так важно знать?» — можно было спросить его в свою очередь. «Ты ведь тоже бродил весь день, — сказал бы он, не отвечая на вопрос, — и тебе тоже что-то важно знать…» Вот такой мог бы произойти разговор, но дело в том, что говорить не хотелось. Возможно, за день хождений эти люди отбили во мне охоту к общению, или же сказывалась усталость? А быть может, я почувствовал бесполезность подобного разговора и понял, что даже если долго жить в этом городе, то и тогда мало что прояснится, потому что это совсем другие люди. И чтобы понять их, надо родиться в этом городе, вырасти, надо быть таким же, как они…

— Надолго? — спросил рикша, отрывая меня от мыслей о восточных людях.

Я ответил и, сам того не ожидая, спросил его о жизни. Он взглянул на меня непонимающе: не то его впервые об этом спрашивали, не то он не понимал, какое мне дело до его жизни. И вместо ответа покрутил рукой в воздухе и скривился, так что я и не понял, какая у него жизнь — хорошая или плохая. Впрочем, если бы он задал мне подобный вопрос, я ответил бы не лучшим образом, потому что ведь всегда кажется, что жизнь должна быть лучше, чем она есть.

— А детей сколько?

— Семеро, — ответил он, отпустил руль и зачем-то показал еще и на пальцах.

Я кивнул — семейка.

Какое-то время мы двигались молча; рикша все так же покручивал педали, колеса его машины крутились ровно, спицы блестели.

Показалось здание гостиницы, несколько ее окон высвечивались в ночи; приветливо горели два фонаря у входа… Я вытащил сигареты, взял себе и предложил рикше. Он молча отказался. Тогда я, прикурив, достал еще пачку и протянул ему. Он взял, быстро осмотрел и тут же ткнул себе под ребра. Пачка исчезла с такой скоростью, что я не заметил, куда он ее спрятал. До гостиницы оставалась какая-то сотня метров.

— Куда теперь? — спросил я, понимая, что надо же сказать что-нибудь перед расставанием. — Домой?

— Ага, — ответил он и посмеялся этому слову. — Дожди… Работы все равно не будет.

Я кивнул, остановился. Он тоже притормозил, пожевал губами и, не глядя на меня, что-то прошептал. Возможно, это было все то же «Почему?!» — я не разобрал. И тут же он посмотрел на меня серьезно, как-то тяжело, будто хотел запомнить. Исчезла легкость, рикша сгорбился, лицо его больше не смеялось. Тугая пружина, казалось, таилась в его изношенном теле, и рикша, скрывая ее, щурил и без того узкие глаза. И хотел что-то сказать. Я понял это отчетливо и ждал… Но в ту же секунду рикша, привстав, надавил на педали и, блеснув спицами, поехал.

— Прощай, русский! — крикнул он уже издали, взмахнул рукой.

И укатил в свои края.




Оглавление

  • Четвертый разворот
  • Дядя
  • Край неба
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  • Тяжелый случай
  • Бирюк
  • Друзья-товарищи
  • Зареченские Выселки
  • Бестия
  • Баракуда
  • Осенью
  • Наталочка и Михаил
  • У моря синего
  • Встреча
  • Варенька
  • Падают яблоки
  • Подсолнухи
  • В сумерки
  • Шкипер
  • Попутчики