Время сножизни таяло. Обратный отсчёт был неумолим: ещё пять минут, и я вынырну в раскалённой, пыльной реальности. Жестокой, разбитой на острые осколки реальности Ойкумены, в которой мне, как никому другому, не место.
Пекло стеклоплавильного цеха — вот что ждало меня впереди. С лица уже отслаивалась кожа, но иначе драгоценных часов для оплаты сножизни мне не заработать. Ничего не поделаешь: пси-диагностика не посулила мне никаких особых талантов, а значило это лишь одно — быть пыльной робе моей второй кожей!
Ещё эти псивизоры… Что службе безопасности Ойкумены понадобилось от меня, простого рабочего? Зачем они врываются в честным трудом заработанные грёзы? Да и теперь ещё настойчиво приглашают к себе — накануне вечером прибежал посыльный с повесткой…
Тихо. Личный сон, право на который получил не так давно, я выдумал почти беззвучным. Лишь рыбёшка негромким всплеском тревожила гладь студёного пруда да безымянная нимфа — его жительница — приглушённо смеялась в узкие ладони, дразня едва прикрытой наготой.
Меня никогда не прельщали возможности Социума — общей сножизни Ойкумены, хоть и потрачено там немало времени. Даже к игровым грёзам оставался я в общем-то равнодушен. Мой расколотый грохотом завода внутренний мир просил лишь её. Тишины.
Дальше десяти метров от пруда деревья сливались в сплошной грязно-зелёный фон. Но каких трудов стоило выдумать даже это! Я всё сделал сам, без подготовки и помощи улыбчивых девиц Ойкумены, которые драли баснословное время за создание личного сна. Наверняка даже их приторно-дружелюбный оскал закладывался в плату.
Я вдохнул полной грудью. Сколько раз ловил себя на мысли, что готов отдать всё, только бы не видеть отсутствующих взглядов толпы, не чувствовать изнурительного пекла цеховых печей, не рвать себе жилы, зарабатывая и зарабатывая время для грёз. Отдал бы всё, чтобы позабыть Ойкумену. Чтобы Ойкумена позабыла меня.
Счётчик пробуждения был не голосом даже, а просто пониманием — осталось столько-то. Прохлада от затянутой туманом воды ласкала кожу — тут, в грёзах, не обожжённую, не покрытую извечной коркой высохшего крема. Здесь я не один из. Здесь я просто — один. Сонный бог, создатель миниатюрного мира в скорлупе из тишины…
Я поднялся — три минуты до выхода в реальность.
Оглядеться. Вдоволь насмотреться на спокойную гладь пруда перед длинным днём в аду. Надышаться свежестью его тумана, хоть и невозможно это.
Две минуты.
Всякий раз становилось не по себе. Будто не очнуться нужно, а прыгнуть в бурлящий котёл, и нет никакой гарантии, что уцелеешь. Безмятежность окружённого цепенеющими деревьями пруда таяла, ускользала; на смену ей нарастал вал гулких мыслей: успеть взять сверхнорму… попасть к псивизорам до завтрака на заводе… сегодня или завтра плановый осмотр?.. говорят, доходяга Носок зачем-то искал меня…
Минута. Чёртово желание вынырнуть уже, не мучиться. Ну почему так? Почему даже тут я должен страдать?!..
Вдох. Горло обожгло, и защипало глаза. Тело обдало жаром: ад есть ад — даже ранним утром температура в спальных боксах окраин нередко приближалась к тридцати двум градусам.
Я сел, растирая сухие глаза. Больно. Песок, чтоб его! Врач говорит — дело в песке. Роговица, мол, цела, прописал капли и посоветовал — мудро, поверх приспущенных очков, что на нашем заводе как раз и делали — сменить место работы. Ему легко говорить. Он спец. Я же просто работяга — где я возьму часы сножизни? А без туманного пруда я уже не жилец…
Соевые листы пересохли — в спешке перед сном они так и остались на столе. Теперь, казалось, ел наждачку. Всё горло исцарапал, запивая по полглоточка тёплым мутным фильтратом. Сам виноват. Но до завтрака на заводе ещё далеко.
Пока жевал, вялым полупрозрачным мотыльком трепыхалась неясная мысль. Назойливая такая и непоседливая — никак не получалось сфокусироваться на ней. Только вроде бы вышло, вот-вот, сейчас… а мотылёк опять «фррр!» надорванными крыльями, и прочь. Брезжило чувство, что я что-то забыл, упустил, потерял. Что-то важное, неотъемлемое. Как часть себя…
На выходе из бокса снова накатила волна жара. По правде то и не жар был даже, а так, разминка. Но после сна и безобидные сорок чудились пеклом геенны.
Привычно держась мест, где днём стелилась тень от фотофильтров, я поспешил в сторону далёкого Шпиля — огромной узловатой башни в самом центре Ойкумены. Завод мой громыхал совсем в другой стороне, но в повестке значилось: рекомендуется явиться до восьми ноль-ноль. Это их «рекомендуется» лучше уважить. У них и так от удивления чуть глаза не повыпадывали, когда я самостоятельно сконструировал личный сон. Цеховые говорят, будто никто до меня не делал этого… Мол, не психоактивные не могут творить внутри сна, только потреблять. Так-то оно так, но у меня ж получилось! Впрочем, внимание лишний раз лучше не привлекать — мало ли чего.
Никто до меня… Я попытался вспомнить кого-то ещё, наверняка ж были умельцы, но не смог. И опять затрепыхался прилипший изнутри к затылку мотылёк. Слабеющий час от часа, почти уже невидимый.
Неприятное ощущение. Как забыть вдруг собственное имя.
В такое время на улице людно. Мальчишки-посыльные бегут по адресам, рабочие с окраин тянутся сплошной серой массой к вечноголодным зевам подземок, а в вышине трассируют опознавательными огнями редкие дроны, протяжно и тонко воя в унисон нечастым фотокарам.
И лица немой толпы — серые посмертные маски. Каждый внутри себя, каждый мысленно погружён в сножизнь, хоть и вынырнул из неё часом ранее, чтобы идти на работу. Не слышно разговоров, человеческую реку лишь иногда тревожит грохочущий кашель — пыльца кого-то-таки доконала. И чем глубже в подземку, тем удушливей вонь сутолоки тел.
Лазер терминала мгновенно отсканировал сетчатку, пропуская меня через турникет. Утром проезд бесплатен, так как рабочие спешат кто куда. Но только до десяти ноль-ноль, после любая поездка уже стоит десять минут сножизни.
Поезд мчался быстро и почти беззвучно, с развешанных по вагону экранов без устали вещали об угрозах современности: пыльце, иногда проникающей на полуостров с большой земли, общественных рисках бесконтрольного деторождения, участившихся солнечных ударах. На смену тревожным сюжетам неизменно приходили патриотические: Ойкумена дарует, Ойкумена оберегает, обеспечивает, и всё во имя выживания человечества. Но никто не слушал. Даже на экраны не смотрел.
— Мы — последний оплот разума на Земле! — пафосно возвестила в конце ролика грозная Психея — игровое олицетворение Ойкумены. Изуродованная шрамами — следами прошлых войн человечества, юная девушка прикрывалась древним щитом с изображением головы змееволосой женщины, и воздевала в ясное небо острое копьё, в котором легко угадывался Шпиль.
Да, последний… В детстве всех водили в музей Деградации — и будущих рабочих, и спецов. Разве что юным психоактивным в том не было никакой нужды — они всегда находились «рядом» с источником информации о прошлом людей.
На узле Конструкторов я вышел. В час пик людей на поверхность тут доставляли эскалаторы, в обычное время неработающие, и бдели полицейские — суровые ребята в экзотелах бело-синего цвета. Показалось, или они повернули вслед за мной головы?
Отстояв на эскалаторе, я вскоре очутился у цели: на вид шершавый монолитный куб без окон, ничего необычного. Управление надзора сножизни в череде строений выделялось разве что странным отблеском стен — под лучами солнца они чудились фиолетово-чёрными.
На входе меня уже ждали.
— Позволите вашу личность? — не улыбаясь, спросила высокая, статная девица в униформе, с толстой косой до середины спины. Спросила для галочки, в том я был убеждён. Ну отвечу я «нет», и чего? Она не полезет мне в голову?
Я почувствовал укол в мозгу сразу, как только кивнул. Больно, чёрт подери…
— Прошу за мной.
Шли недолго, по сторонам я старался не глядеть. Уж не знаю почему, но мне не хотелось ни видеть ничего внутри этого куба, ни даже слышать. Какой-то неведомый страх поселился во мне, стоило войти. Словно бы в чём-то виноват, хоть и не знаю пока в чём…
Кабинет, куда меня определили, был мрачен, как штольня. Допросная, понял я задним умом. Хоть и не было псивизорам в подобном антураже никакой нужды. Они могли прочесть меня, как открытую книгу, лишь испросив на то моего дозволения.
Вошла та же девица с косой под лопатки и высокий, похожий на неё, точно брат родной, парень — тоже в униформе и строгий. Он сел напротив, она встала позади него, вперившись холодным взглядом мне в… лоб? Отчего она смотрит мне промеж бровей?!.. Я почувствовал себя крайне неуютно. Так и хотелось вытянуть шею, попытаться поймать этот её взгляд.
Я слышал, что псивизоры работают парами. Даже знал их роли — как-то ещё в Социуме нарвался на одного особо говорливого типа не то из их числа, не то просто особо осведомлённого. Если он не врал, то, получается, девица с косой была психосервером — живым передатчиком для грёз, обеспечивавшим определённую зону покрытия сножизни граждан. Обычные психосерверы «запоминали» всё, что творится в грёзах, неважно в общих или в личных, обеспечивали интересы массы. А необычные, такие как девица с косой, фокусировались на поддержке одного-единственного человека, своего напарника-псивизора, который играл значительно более активную роль. И напарник этот непременно имел психоактивный статус, то есть мог творить внутри сножизни и перемещаться между снами граждан.
— Мы возместим вам время на дорогу и завтрак, — неожиданным грудным баритоном начал парень. — Ответите на вопросы и можете быть свободны.
Я кивнул и потёр болезненные глаза.
— Ваше имя Илья Томин?
Опять кивнул: то ли от жары, то ли от волнения во рту пересохло напрочь. День сулит быть не из приятных…
— Я перечислю факты. Если где-то ошибусь — дайте знать. Итак: сорок один год, пол мужской, не психоактивны, — он быстро глянул на меня, словно ожидая опровержения последнего, — право на одного ребёнка после тридцати и до сорока осталось неиспользованным, рабочий первого оптико-бытового завода в кластере Юго-Запад. И — поразительно! — вы сумели создать себе личный сон!..
Я лишь обтёр вспотевшие ладони о штанину. Возразить было нечего. Лёгкий восторг в голосе молодого псивизора мне несказанно льстил.
— Вам знаком некто Кирьян Томин?
— Нет, — прохрипел я и вдруг испугался собственного голоса. Как же давно я не говорил из-за профессиональной привычки общаться жестами?..
— Вы уверены? Подумайте, — дружески предложил парень; девица сверлила мне лоб.
Я подумал. Пожал плечами и ответил ровно то же. Возможно, однофамилец. Разве редкость в пятимиллионной Ойкумене?
Мотылёк, издыхая, слабо трепыхнулся…
— Вы самолично сотворили сон, — повторил он, пристально глядя на меня. — Хоть и не психоактивны. Большая редкость, поздравляю вас!
Я снова лишь кивнул. Из-за сухости даже глотать стало больно. Попить бы…
— Вы знали, что Кирьян тоже?
— Что?..
— Создал сон. Сам, хоть и не психоактивен. Знали? Вас всего двое таких за всю историю Ойкумены.
— Нет, — пожал я плечами. Откуда ж мне это знать?..
Девица даже не моргала. Казалось, глаза её — в полутьме сизые какие-то, неживые — остекленели и высохли. Сделались мёртвыми, пустыми… От её взгляда куда-то чуть выше глаз колким холодом скользнули мурашки меж лопаток. Я поёжился и отвернулся.
— Было ли что-то лишнее в вашем сне?
Несмотря ни на что, этот вопрос меня почти рассмешил. «Да, было — вы!» — захотелось ответить. Но я смолчал.
— Нет.
— Уверены? Быть может, лишний объект? Дверь? Комната? Что-то несвойственное. Что-то, чего вы не выдумывали. Или кто-то.
— Нет, — как зацикленный повторял я.
— Хорошо, — улыбнулся парень и повернулся лицом к выходу.
Вдруг внесли воду. Чистую воду, не фильтрат. Я даже не понял кто её принёс — взгляд словно примагнитился к прозрачной живительной жидкости в стеклянном графине, который явно выдули на нашем заводе.
— Хотите пить? — предложил он, остановив руку на полпути, словно я мог отказаться. Несознательно я скользнул взглядом по граням и кромке, понял: графин делали в третьем цехе, где работал старый доходяга Носок. Собеседник протянул мне стакан, наполненный водой почти до краёв.
Студёная. Я и моргнуть-то не успел, как стакан отпотел. Никогда в жизни не пил такой чистой и холодной воды. Сколько себя помню, глотал фильтрат чуть холоднее температуры тела. Впрочем, никто из нашей братии особо и не мечтал хлебнуть чистой воды. Зачем? Мы стремились к другому. Тяжким трудом продлить себе пребывание в грёзах.
Было в этом что-то. В осознании, что пьёшь эту воду не там, а тут. В аду. Особое наслаждение, что ли.
— Мы вам не враги, вы же понимаете это, — парень подался вперёд, улыбнулся. — Ойкумена изо дня в день подвергается смертельной опасности. Все мы, — он начертил в воздухе над собой размашистый круг, — не раз бы уже умерли. Но! Ойкумена предвидит. Мы предвидим. И бьём наперёд. Понимаете?
Мне очень хотелось ответить честно. Но чёртово «нет» уже не лезло наружу.
Я кивнул.
— Кроме последнего — чистая правда! Не солгал ни разу, — вдруг подала голос девица и отвернулась, потирая глаза. Я смутился.
— Поразительно!.. — парень посмотрел на меня очень пристально, словно только что я выдал незаурядной ловкости фокус.
— Не понимаю как так, но… Он действительно не знает никакого Кирьяна Томина.
Допрашивавший меня псивизор встал:
— Это всё. Если вдруг что-то вспомните о Кирьяне Томине — ждём. Любая информация о нём продлит ваши грёзы. Рада вас проводит. И начислит вам час.
Я, раскрыв рот, поднялся.
— Не удивляйтесь. Честность должна быть вознаграждена.
Проходя по уже опустевшей подземке мимо тех же полицейских, я специально обернулся. Им было всё равно — на меня они не смотрели.
К началу смены я успел. Визит к псивизорам разогрел недюжинный интерес к этому самому Кирьяну. Думалось всякое. Перепутать меня они не могли. Личность проверяется на раз, это исключено. Неужто брат? Ведь бывало, и нередко. Люди порой находили братьев и сестёр, в том числе и по фамилии. Детей рабочих растят в специализированных садах, а после распределяют без оглядки на родство.
Но почему я должен был знать его?! Почему вообще псивизоры заинтересовались им? Что-то, связанное с личным сном? Наверняка… С тем, что Кирьян этот, как и я, сумел самостоятельно его сконструировать. Недаром же они об этом сказали!
Смена выдалась необычайно тяжёлой. Такую круговерть и не упомнить. Поступил срочный заказ на линзы триплексов для «Следопытов», а эти экзотела славились в наших кругах сложностью изготовления их «глаз». Хоть мы и производили лишь сырьё, но даже нам досталось сегодня. Цеховые меж собой редко переговаривались, разве что за едой. Много ли наговоришь в адовом пекле, где в полуметре от тебя течёт белым тягучим потоком расплавленное стекло? Но в этот раз цех судачил: дозор Ойкумены нарвался на что-то в чёртовой чаще. Хуже, если это сопровождение сборщиков, ведь работяги не защищены бронью экзотел.
О чаще на юге всегда много говорили, в барах Социума это была чуть ли не самая популярная тема. Немудрено. Тема дикарей неисчерпаема. Всем интересны люди, по каким-то причинам утерявшие разум, деградировавшие до уровня стайных приматов.
Но дикари представляли непосредственную угрозу разве что сборщикам. Обычно они набрасывались организованной группой со строго распределёнными ролями: одни оттягивали на себя внимание конвоя, другие в этот момент бросались на незащищённых людей. Умысел деградантов прост: большую часть сборщиков составляли женщины.
Но в этот раз дикари были не причём. Понятно же: повредить даже одно боевое экзотело они не в состоянии. А тут сразу несколько. Потому столовая и не утихала.
Обед почему-то принесли с опозданием. Запечённая соя хрустела на зубах, словно вездесущий песок попал и в неё. Каждый сидел строго на своём месте и молча жевал неподатливую пищу, к тому же сегодня ещё и пережаренную.
Целый день я думал о таинственном однофамильце. Строил догадки. Мысленно искал что же такого можно разузнать о нём, чтобы получить ещё времени на сножизнь. Я настолько возгорелся этой идеей, что меня не тревожил даже новый ожог, поверх которого теперь мутнела блямба крема. Всё одно завтра на осмотр…
Носок!.. Точно!.. Он многое знал и помнил, этот почти семидесятилетний старикан! Странный тип, если не сказать большего. Он единственный, кто на моей памяти ни разу не уходил в сножизнь. Будто бы он даже ровесник ей. Большинство сторонились Носка, и я не был исключением, хоть и делился с ним из жалости соевыми листами чаще других — умрёт ведь. Говорят, будто он видит призраков. «Отдаёт» им почти всю свою пайку. Кормит воздух, бедолага.
Странно вообще, что он меня искал вчера. Чем чёрт не шутит — вдруг что-то про того Кирьяна?
Подумать только — просто за информацию дадут время в грёзах! И не нужно плавиться в аду, как то стекло!..
Все уже расселись, а место напротив почему-то пустовало. Я откусил соевого листа, больше похожего на глиняный, похрустел в задумчивости: кто же обычно сидит напротив? И где он?
Я огляделся. Цеховых это особо не заботило: на кого ни глянь, все погружены в себя. Удивительно! Почему всем плевать?!..
Кто-то взял перепечённый лист с тарелки напротив, следом исчез недолго сиротевший стакан с фильтратом. Хозяин порции так и не объявился, а я молча недоумевал. Было же, что за чужой взятый кусок пайки и пальцы кончиками в текущее по желобу стекло окунали…
Встав раньше остальных, я сунул за пазуху половину соевого листа. Может и заговорит Носок без подачки, но рисковать не стоило. Наметившись успеть в соседний цех и обратно до начала новой смены, я почти уже вышел из столовой, но вдруг остановился. Всякое место за столом принадлежало конкретному человеку — закон завода. Мы тщательно полировали самодельные бирки с собственным именем перед тем, как прикрутить их к кромке стола…
Стараясь никого не задеть, я обошёл длинный стол. Глаза слезились, и буквы на бирке плыли. Но с третьего раза я-таки разобрал, чьё имя на ней начерчено.
«Кирьян Томин. Личный код: 1042КТ».
* * *
Выговор мне ещё ни разу не выписывали.
С головой провалившись в поиски старика, я потерял счёт времени и опоздал на рабочее место. Мастер был неумолим: мало того, что сверхнормы мне не видать теперь, так ещё и штраф придётся заплатить.
Два часа! Два, за грёбаное опоздание!
Я был зол, как никогда в жизни. Носок как сквозь пол просочился. Нигде его не было: ни в столовой соседнего цеха, ни в самом цехе, ни в нише, где обычно работяги пытались хоть как-то остыть, прильнув к более или менее прохладному бетону. И всюду мне говорили, что он меня искал. И был тут только что, буквально передо мной. Словно мы ходили по кругу — я в поисках старика, он в поисках меня.
День закончился. Проходная завода изрыгала серую вонючую массу — работяги спешили по боксам, чтобы скорее нырнуть в грёзы. Но не я. Сегодня мне некуда было спешить — времени на счету не оставалось. Хоть и хотелось мне обратно в сножизнь больше, чем всем им вместе взятым. Даже о банке мысли мелькали. Но временной займ отдавать сторицей, только то и останавливало.
Я не заметил, как в печали прошёл мимо зева подземки. А когда оглянулся, понял — махнул рукой. Пешком до следующего спуска уже оказалось ближе.
Кожа отзывалась болью даже под коркой крема, стоило мне ненароком попасть под прямой ультрафиолет предзакатного солнца. Идти было на порядок сложнее, чем днём — фотофильтры, установленные во множестве на каждом здании и обеспечивающие их энергией, роняли теперь косую тень, отчего порою приходилось жаться к стенам, а с редкими пешеходами разминаться чуть ли не вплотную.
Что окликнули именно меня, я понял не сразу. Носка издали было не узнать: сутулый, в огромной рубахе почти нараспах, он стоял через дорогу в ореоле света и махал мне тощей рукой. Дождавшись пока проедет очередной фотокар, я быстро перебежал на ту сторону.
Первым желанием было схватить доходягу за грудки. И я бы наверняка сделал это, если бы не беззубая улыбка, с которой он смотрел на меня. Носок меня… жалел?
Под тяжестью старческих век слезились полные сострадания блёклые глаза. Глубокий, проникновенный взгляд пригвоздил меня, напрочь выбив злонамеренную решимость хорошенько встряхнуть его обладателя.
Он разглядывал меня как незаконорожденного ребёнка с кучей выявленных пси-диагностикой пороков, которому в Ойкумене только одна судьба — вечный сон. Странная нежность в его взоре поражала и не на шутку пугала. Словно бы старик что-то знал. Что-то важное и… фатальное.
— Вчера я видел его в последний раз, — прошептал Носок, поправляя съехавшую с хилого плеча безразмерную рубаху, застёгнутую лишь на среднюю пуговицу. — Он ушёл так и не докричавшись до тебя. А ждал. Долго. Дольше, чем остальные. Он просто не мог больше не спать.
С каждым словом старик терял благостный образ в моих глазах. Из озарённого светом какой-то таинственной мудрости он за считанные секунды превратился в заводского безумца, кем по сути и являлся. Меня охватила злость. Еле сдерживаясь, я шагнул ему навстречу.
— Кто такой… — не доспросив, я вдруг закашлялся и с трудом прочистил горло. От болезненного першения и без того раскрасневшиеся глаза обильно заслезились.
— Кирьян? Томин? — он продолжал говорить со мной, как с дитём. — Брат твой, дорогой Илья. По крови брат. Вы работали вместе каждый день. В одном цехе. Но немудрено, что ты забыл его. Я-то его помню только потому, что никогда не грезил. У неё не получится стереть того, кого для неё нет.
— Где он? — кашлянул я. Пусть бредит. Мне оттого не жарче.
— Ушёл, — пожал тощими плечами Носок.
— Куда?..
— А куда уходят все призраки? Разве не знаешь? На юг! Там, около самой чащи, они хотят переплыть залив.
Я еле сдержался, чтобы не оттолкнуть его — прочь, ни минуты не буду больше тратить на безумца! Два часа сножизни я потерял из-за него! Два! Они были последними, я рассчитывал ещё добраться сверхнормой, чтобы подольше побыть в прохладе и тишине, рядом с молчаливой нимфой… Теперь же впереди маячило марево длинной жаркой ночи. И хорошо если удастся быстро уснуть!
Но вдруг меня осенила мысль: может, успею обратно к псивизорам?.. Быстро глянув на солнце, я ускорил шаг. До подземки минуты три, в поезде — полчаса. Плюс ещё до самого управления. Должен. Успею! Нимфа, жди меня!
Я сорвался в бег. Но уже на входе в подземку налетел на сине-белый углепластик полицейского экзотела. Патруль выходил на поверхность, когда им на пути попался я.
— Гражданин, оставайтесь на месте, — динамики прошипели ровно то, что я опасался услышать. Всё. Сегодня я уже никуда не успею. Стоял бы передо мной не двух с половиной метровый боевой синтетик, я бы точно вышел из себя и почти наверняка бросился бы с кулаками.
— Агрессивное поведение — штраф полчаса. Агрессивное поведение в отношении представителей силовых структур Ойкумены — штраф два часа. Итого, на вашем счету минус два часа тридцать минут, — за приговором последовало жужжание сервоприводов удаляющихся блюстителей.
От отчаяния и ярости я оглох и ослеп. Я не мог дышать — воздуха просто не было. Не знаю, сколько провёл у входа в подземку, но когда очнулся, закат уже догорал, нанизанный на местами вспученное копьё Шпиля.
К жилому боксу приковылял лишь к полуночи. Завтра я буду без сил. Это значило, что ни о какой сверхнорме не пойдёт и речи. А дневного заработка не хватит даже на погашение штрафов, не то что на возврат к нимфе…
Соломенный матрац кололся, и гулко жужжал старый вентилятор где-то в шахте прямо надо мной. Раньше я его не слышал. Раньше я много чего не слышал, как выясняется: за стеной постоянно что-то раздражающе громко гудело, по улице то и дело шагали тяжёлые экзотела патрульных и — что вообще удивительно — разъезжали фотокары. Всю жизнь я думал, что фотокары перемещаются только под прямыми лучами! Выходит, у них есть аккумуляторы…
А чем питаются экзотела?.. У них же нет фотофильтров… Слышал, что существуют какие-то протоволны — в Социуме одна фифа с пышным бюстом громоздила пятиэтажные теории за стойкой бара. Что, мол, до Деградации протоволновые аккумуляторы существовали повсеместно. Наверняка на деле фифа была лысым мужиком ростом с табурет из спецов. Не из работяг — точно. Или кем-то из психоактивных, это они порой задурялись по-чёрному — в голове-то чёрт-те что! Вот бы их в цех, хоть на смену! Показать, как зарабатываются часы сножизни, которую они так играючи конструируют.
Отлежав один бок, я перевернулся. Несмотря на гудящее усталостью тело, простой сон не шёл. Будто назло в голову лезли, перебивая одна другую, десятки ошалелых мыслей. Я потихоньку закипал.
Всё складывалось против. Всё. Штраф за опоздание, потом за «агрессию» у входа в подземку. После вынужденная прогулка пешком до бокса, теперь ещё и не уснуть никак… Завтра же рабочий день! Я умру там, в чёртовом пекле, от бессилья! А началось всё с долбанного Кирьяна! Да кто такой этот Кирьян вообще?! Почему я должен помнить его?!..
Я опять перевернулся на другой бок и внезапно ощутил прохладу. Лёгкое дуновение овеяло лицо, точно в моём личном сне; я изо всех сил постарался не упустить мимолётный морок, удержать его, притянуть. Прохлада сохранилась на лице и уже чуть остудила шею, грудь… Вообще не задумываясь о чём-либо, я медленно проваливался в сножизнь. Втискивал себя в неё — со злобой, вожделением и обидой, почти физически чувствуя сопротивление. Я напрочь позабыл, что на счету отрицательные показатели, что по определению не могу, не должен попасть в сножизнь, ведь это против всех её основ и законов!
Но я попал.
Пруд встретил меня тишиной и полумраком, что кутал деревья. Влажный стылый воздух рывком проник в раздувшиеся лёгкие, и я с силой выдохнул, запрокинув к несуществующему небо голову.
Да!!!
Я победитель! Я — бог выдуманного мира, и никто мне не указ! Нет теперь власти Ойкумены!! Нет!!!
Не нужна никакая психоактивность, чтобы творить! Эти глупые условности придуманы лишь для оправдания мироустройства, где одни заживо горят на заводах, в то время как вторые не делают ничего! Лживый слоёный мир, якобы устроенный без лжи и расслоения! «Каждому по навыку его» — как же!..
Теперь я могу войти в сножизнь когда захочу и выйти из неё по своему желанию! Как же я мечтал об этом!..
За переполнявшими меня чувствами я не сразу разглядел приближающийся сбоку силуэт. Нимфа, безголосая и послушная кудесница, почему-то появилась вдруг без моей воли. И шла ко мне как-то… странно. Она смотрела мне в лицо, словно пыталась расслышать, что я говорю, хоть я и молчал. Вглядывалась настолько пристально, что мне вдруг стало не по себе. Так обычно дети окраин, собравшиеся разомкнутым кружком, рассматривают случайно заползшего к ним тарантула — он им интересен, необычен, но опасен, и потому непременно будет растоптан.
С каждой секундой нимфа неуловимо менялась; в итоге я уже не был уверен — то ли миг назад она приняла облик израненной Психеи из патриотических роликов Ойкумены, то ли изначально такой была…
Защитница человеческого оплота протянула ко мне руки. Наши пальцы соприкоснулись раньше, чем я увидел оставляемые босыми ножками следы на траве.
Меня прошиб озноб. От отпечатков ступней во все стороны расползались трещины. Словно бы и трава, и земля, и туман с водою — всё было сделано из стекла! Из чёртового стекла, которое вот-вот разлетится вдребезги, на крупные острые осколки! Я дёрнулся инстинктивно, но рук высвободить не сумел.
Изнутри Психеи глядел кто-то невообразимо чуждый и в то же время будто бы всегда, всю жизнь присутствовавший в каждом уголке сножизни — моей ли, общей ли, неважно. Кто-то… многогранный. Словно бы её изумрудными глазами на меня взирала вся Ойкумена разом.
Прекрасное лицо со шрамом вдруг исказилось. Тёмные вьющиеся волосы пришли в движение, поднялись, ожили, быстро скручиваясь толстыми пучками, чтобы тут же обрасти чешуёй. Множество одинаковых лиц, что всякий житель Ойкумены видел на щите Психеи, теперь взирали на меня с кончиков её волос, которые в свою очередь венчались ими же, и так до бесконечности.
Трещины уже раскололи пруд, испещрили деревья и мутное небо над нами. Чем больше я сопротивлялся, тем быстрей рушился мой мир. Я закричал в ужасе, когда кожа на запястьях вдруг разошлась, и вверх по руке устремилась тончайшая ломаная кривая.
Лишь раз эхо метнулось обратно ко мне, отражённое несуществующим небом — мир неожиданно взорвался и рассыпался стекольным звоном.
* * *
Куб надзорного управления почему-то уже не отливал фиолетово-чёрным. Я еле нашёл его средь десятка близнецов, отличающихся лишь размерами.
— Позволите вашу личность?
Я вздрогнул, хоть вроде и был готов к мысленному уколу. Рада, та самая девица с косой под лопатки, почему-то поморщилась проверяя меня, но за собой пригласила.
Опять полумрак штольни и стол, а напротив — псивизор. Но уже другой, не тот парень, что восхитился моим успехом в создании личного сна.
— Вы хотели что-то нам рассказать? — вытирая пот с высокого лба, как бы между делом осведомился рыхлый лысеющий тюфяк. За его спиной замерла Рада.
— Я по поводу Кирьяна Томина.
— М-м-м… хорошо. Продолжайте…
Я выложил всё, что удалось разузнать об этом самом Кирьяне. По порядку, не спеша, детально. На всякий случай упомянул даже штрафы, на которые нарвался, увлёкшись его поисками. Сказать напрямую, что их было бы неплохо и возместить, смелости не хватило, но намекнуть — намекнул. Мне стоило огромных трудов сначала договорить и уж потом только раскашляться.
Повисла душная тишина. Тюфяк молчал. Словно бы ждал, что я продолжу, довершу начатый рассказ, когда успокою раздражённое непривычно долгим разговором горло. Но больше сказать мне было нечего.
— Что, по-вашему, гражданин, мы должны вычленить из ваших слов? — медленно, как бы раздумывая попутно ещё над чем-то, поинтересовался он.
— Как же… — я вдруг осип и больше не мог вымолвить ни слова. Оставалось только недоумевающе взирать то одного псивизора, то на другого.
— Послушайте. Если вы думаете, что нам тут нечем заняться, то вы ошибаетесь. Если вы пришли сюда только чтобы покашлять и рассказать историю о несуществующем человеке — вы либо диссидент, либо…
Я яростно замотал головой и раскрыл было рот, чтобы просипеть им хоть что-то вразумительное, но неожиданно нарвался на поток зловонного дыхания вперемежку со слюной:
— Не существует никакого Кирьяна Томина!!! — взорвался тюфяк. — Личного кода 1042КТ просто нет! Человек с ним ещё не-ро-дил-ся!! Рада — психосервер высочайшего класса! Она только что проверила всех в Ойкумене! Разыграть решил?! На работу не хочешь?! Так это твоё дело, обезьяна ты заводская! Нам не мешай свою работу делать! Вон отсюда!!..
Меня выпихнули из штольни и я налетел прямо на того самого улыбчивого парня, за плечом которого в первый раз возвышалась Рада. Не в силах вымолвить ничего внятного, я замахал руками, захрипел, выпучив глаза.
К моему счастью, он выслушал. Внимательно проникся рассказом коллеги, потом глянул на меня сверху-вниз — с жалостью и лёгким пренебрежением.
— Я вижу вас впервые, гражданин, — отрубил он улыбчиво. — Покиньте управление. И, мой вам совет: не шутите так больше. Чувство юмора в этом здании есть только у меня. Так совпало, что наибольшее терпение тоже принадлежит мне. Вы меня поняли, Илья?
Солнце на пороге резануло случайным лучом, и я отпрянул назад, зажимая пальцами глаза. Песок, долбаный песок!.. Меня тут же грубо оттолкнули, чтобы не мешал проходу. Сев около стены, я долго пытался проморгаться.
Что, чёрт возьми, происходит?!.. Почему меня выгнали?.. Что это за шутки такие?!..
Резь в глазах не позволила рассиживаться долго. Капель в карманах робы не оказалось, но на сегодня как раз намечался плановый осмотр на заводе, так что нужно было спешить. С глазами что-то совсем худо стало. И с умом — либо у меня, либо у них.
Еле как добравшись до подземки, я вцепился в подвижный поручень эскалатора, как в единственную опору в этом свихнувшемся мире. Слёзы застилали взор, я почти не видел ничего, только размытые силуэты.
Очередь к пропускному терминалу была длинной. Такой, что я даже начал опасаться, что опять опоздаю к началу смены. Но, к счастью, двигалась она быстрей, чем показалось вначале.
Настал мой черёд. Терминал пискнул как-то непривычно, отсканировав мою сетчатку, и я уже шагнул по обыкновению к турникету, но лишь больно ткнулся в него. Пришлось вернуться и повторить: теперь я пальцами раскрыл слезящийся глаз, подставляясь под лазер. Писк — такой же тревожно-незнакомый. И ничего. И тупик. Турникет никак не проворачивался.
— Да что это такое?! — яростно просипел я, метясь глазом почти уже вплотную.
В третий раз терминал попросту не успел ничего отсканировать — меня неожиданно попёрли со спины и вдруг вовсе выдавили. Какая-то девка лет семнадцати напирала так, что и не скажешь! Я вывалился из очереди, а она преспокойно, словно меня и нет вовсе, подошла к терминалу и быстренько отсканировала бесстыжий глаз.
Следом был доходяга с патлами до плеч, ещё один доходяга, но чуть посправнее, женщина в сварочной спецовке, мужик с нашего завода… Бесконечная цепь людей, которые меня будто бы в упор не видели — никто не хотел меня впускать обратно в очередь!
Стрелки часов на стене подземки неуклонно приближались к десяти ноль-ноль. Я понял, что рассчитывать на бесплатную поездку уже не имело смысла. Времени на счету не было совсем, поэтому я просто побрёл к пустому, неработающему эскалатору, что вёл на поверхность.
Думая, что видел ад, я жестоко ошибался. Истинная геенна предстала предо мной по пути к заводу…
Я страшно обгорел, плетясь вдоль шершавых стен, и лишь чудом не получил удара — солнце трижды кутали жиденькие облака, словно бы сжалившиеся надо мной.
С людьми что-то произошло. Я никогда не видел их такими. Будто сговорившись, редкие прохожие необычайно сильно таранили меня плечом и шли дальше. Иногда даже сшибали с ног, и ни один не обернулся и не глянул даже мельком.
До завода оставалось всего-ничего, когда я вдруг осознал, что фатально переоценил себя. Мне не дойти до цели. Всё. Сил нет.
Тяжело дыша, я опустился около горячей стены какого-то большого монолитного куба. Голова шла кругом, мир перед глазами мутнел и пульсировал. Я не знал, что это было за здание, да и всё равно мне было уже.
— Пить…
Людей почти не было, но и те, что шли куда-то в такое пекло, не откликались на мои мольбы. Почти у каждого бряцала о пояс фляжка с фильтратом, вожделенной чуть горячей влагой, что сейчас была дороже сотен отпотевших стаканов в лживом полумраке допросной штольни!
Однажды рядом со мной останавливался мальчишка-посыльный. Я было воспрял, обрадовался, но тот лишь, глядя мне куда-то в ноги, быстро перешнуровал нехитрые берцы и устремился дальше, оставив меня недоумевать.
Тяжёлую поступь экзотел я услышал издали. Спасение!.. Полицейский патруль двигался по той же дороге, что и я, в сторону оптико-бытового завода. Они-то не бросят меня умирать!.. Донесут!..
Вытянув руку навстречу первому же блюстителю и что-то ему прохрипев, я слишком поздно понял, что тот попросту меня не видит. Увернуться из-под его ног остатков ловкости хватило. А вот второй полицейский наступил мне на голень всей полутонной боевого экзотела.
Голень хрустнула, я истошно взвыл. Перед глазами вспыхнули круги; ничего не понимая, я еле как отполз, чтобы вжаться, врасти в стену куба. Ужас вмиг разогнал сердце до бешеного ритма.
Меня никто не видел! Никто!
Впредь я старался не попадать никому под ноги. Скрючившись, сжавшись, просто лежал и тихо умирал от жажды и нестерпимого пекла, то и дело теряясь в беспамятстве и просыпаясь от боли. Даже вползти в здание за спиной, где, казалось бы, можно было хотя бы укрыться от солнца, мне уже было не под силу.
— Что с вами?!..
Голос казался далёким. Я не знал, сколько вот так лежу, и потому даже не отреагировал, привыкнув быть для всех пустым местом. Но вдруг лица моего — потрескавшейся вместе с кожей корки старого крема — коснулась нежная ладонь. Я не ощутил её даже. А почувствовал как-то иначе, как прикосновение ангела из древних позабытых текстов, что пылились в музее Деградации.
Я раскрыл глаза и вправду увидел ангельское лицо. Это была красивая молодая девушка, в сравнение с которой не шла даже моя нимфа. На ней темнела облегающая униформа. Псивизор, понял я. И мысленно усмехнулся.
И как же я удивился, когда она попыталась меня поднять и усадить!
Краем глаза я заметил, как на неё вдруг зыркнул прохожий — не узнать этот взгляд я не мог. Так же, точно так же мы все смотрели на Носка: со смешением жалости и брезгливости. Прохожий глянул на девушку, как на сумасшедшую.
— Пить… — одними губами прошептал я.
Вода… Опять вода! Не фильтрат! Судьба явно потешалась надо мной, то превознося, но втаптывая в дорожную пыль. Псивизор не отстраняла фляжку, пока я сам не отвернул лицо — мне вдруг стало стыдно выглатывать всё.
— Сейчас… Потерпите! Я за помощью!
И ангел исчезла. Я даже не успел выдавить сиплое «спасибо»…
И лишь я сглотил появившуюся слюну, как вдруг мотылёк — сухая мумия где-то на задворках сознания — ожил, набрался красками, встрепенулся и полетел. А я обмер.
Брат…
Кирьян…
Образы нахлынули с такой силой и мощью, что я заорал. Словно бы часть моей жизни до этого мига томилась за кладкой мощной дамбы, но пришло время, и вода воспоминаний ревущим потоком ворвалась в измождённое сознание.
Родители жизнь положили, чтобы найти нас и свести вместе в этом бездушном пятимиллионном муравейнике! Мы… Мы ж двадцать лет работали бок о бок!.. Мы вместе пытались грезить. Вдвоём учились строить сны, что никто до нас не делал, и у нас получалось! Мы оба были не психоактивны…
Как же я мог позабыть тебя, брат?! Как же я мог забыть половину собственной жизни?..
Я знал ответ. Он крылся всё в том же потоке воспоминаний, что превратил теперь моё сознание в исковерканное болото с торчащими обломанными стволами деревьев и снятыми с фундаментов перекошенными остовами домов. Мы, сами того не зная, перешли грань, за которой уже представляли опасность для Ойкумены… Заявили о себе слишком громко, и система нас вытеснила, как потенциально опасные элементы.
Это она, система, Ойкумена, ночью была внутри моей нимфы… Словно бы живое, разумное существо, фрагментированное по головам психосерверов…
Да что же ты такое, последний оплот человека разумного?!..
Неожиданно напротив входа в здание остановился фотокар. Дверь вскинулась кверху, в марево над пыльной брусчаткой окунулась одна изящная нога, затем вторая — тон униформенных брюк сразу выдал псивизора. Выбравшись из низкого для неё фотокара, Рада остановилась, поправляя приталенный пиджак. Меня она не видела в упор.
Она кого-то ждала. Никуда не уходила. Пару раз скользнула по тому месту, где валялся я. Никакой реакции.
По тому месту…
— Дана! — вдруг радостно вскрикнула она одновременно со звуком раскрывающейся двери. — Ну как?!
Из громадного куба, возле которого я без сил опустился наземь, выскочила та самая девушка-ангел. Не замечая коллегу, она было метнулась ко мне, но вдруг…
Остановилась. Она не видела меня. Как не видела Рада. Как тот парнишка-посыльный и бесстыжая девица семнадцати лет в подземке около терминала. Как ранее не видели и Кирьяна все, включая меня самого.
— Здесь… Я… — растерянно проговорила девушка и коснулась пальцами лба. — Ой… что-то…
— Нехорошо? Удар? — Рада быстро подхватила её под руку, возвышаясь над подругой на полторы головы.
— Я забыла зачем сюда… Тут же… Не помню…
— Давай в кар! Нельзя, чтобы тебя удар хватил!
Спустя минуту я остался один. Пересохшее горло вновь распёр ком, я тихо плакал, глядя вслед исчезающему в мареве фотокару. Нога распухла и страшно ныла. Наверняка голень переломана…
Плевать. Это неважно. Одно теперь точно: не уйти мне на юг, вслед за остальными призраками… Не переплыть с братом залива в поисках ответов… Я умру тут, под шершавыми стенами безликого здания. Ойкумена вычеркнула меня. Забыла, как я и хотел. Меня для неё…
Нет.
